Он еще не был Вольтером; до своего освобождения из Бастилии в 1718 году он был Франсуа Мари Аруэ. Он родился в Париже 21 ноября 1694 года и до 1778 года стал его дистиллированной сущностью. Его предполагаемый отец, Франсуа Аруэ, был состоятельным адвокатом, знакомым с поэтом Буало и куртизанкой Нинон де Ленкло, чьи завещания он написал, а также с драматургом Пьером Корнелем, которого он назвал «самым скучным смертным», которого он когда-либо встречал.1 Мать, Мари Маргарита Домар, происходила из слегка знатного рода, была дочерью чиновника Парламента и сестрой генерального контролера королевской гвардии; через них она имела доступ ко двору Людовика XIV. Ее живость и остроумие превратили ее дом в небольшой салон. Вольтер считал, что она обладала всем интеллектом в его роду, как и его отец — всеми финансовыми способностями; сын впитал оба этих дара в свое наследие. Она умерла в возрасте сорока лет, когда ему было семь. Из пяти ее детей старшим был Арман, который ревностно придерживался янсенистской теологии и родового имущества. Франсуа Мари, младший ребенок, был настолько хилым в первый год жизни, что никто не верил, что он выживет. До восемьдесят четвертого года он продолжал ожидать и объявлять о своей скорой смерти.

Среди друзей семьи было несколько аббатов. Этот титул, означающий «отец», давался любому светскому церковному деятелю, независимо от того, был ли он рукоположен в священники. Многие аббаты, продолжая носить церковную одежду, становились светскими людьми и блистали в обществе; некоторые занимали видное место в непочтительных кругах; некоторые соответствовали своему титулу буквально, но тайно. Аббат де Шатонеф был последним любовником Нинон де Ленкло и первым учителем Вольтера. Это был человек широкой культуры и широких взглядов; он передал своему ученику язычество Нинон и скептицизм Монтеня. Согласно старой, но подвергнутой сомнению истории, он познакомил мальчика с насмешливым эпосом La Moïsade, который циркулировал в секретных рукописях; его тема заключалась в том, что религия, помимо веры в Высшее Существо, была устройством, используемым правителями для поддержания порядка и благоговения перед управляемыми.2

Образование Вольтера продолжилось, когда его наставник-аббат взял его с собой в гости к Нинон. Знаменитой гетере было тогда (1704) восемьдесят четыре года. Франсуа нашел ее «сухой, как мумия», но все еще полной молока женской доброты. «Ей было приятно, — вспоминал он позже, — что она включила меня в свое завещание; она оставила мне две тысячи франков, на которые я мог бы покупать книги».3 Вскоре после этого она умерла.

Чтобы сбалансировать эту диету, в возрасте десяти лет его определили в иезуитский колледж Луи-ле-Гран на Левом берегу Парижа. Эта школа считалась лучшей во Франции. Среди двух тысяч учеников были сыновья дворян, способные вынести образование; за семь лет учебы Вольтер приобрел много аристократических друзей, с которыми поддерживал легкую дружбу всю жизнь. Он получил хорошую подготовку по классике, литературе и особенно по драматургии; он играл в пьесах, которые там представляли, а в возрасте двенадцати лет сам написал пьесу. Он хорошо учился, получил множество призов, восхищал и тревожил своих учителей. Он выражал неверие в ад и называл рай «великим общежитием мира».4 Один из его учителей с грустью предсказал, что этот юный остроумец станет знаменосцем французского деизма, то есть религии, отвергающей почти всю теологию, кроме веры в Бога. Они терпели его со свойственным им терпением, и он отвечал им взаимностью, сохраняя, несмотря на все свои ереси, горячее уважение и благодарность к иезуитам, которые приучили его интеллект к ясности и порядку. В возрасте пятидесяти двух лет он написал:

Семь лет я воспитывался у людей, которые прилагали неоплачиваемые и неутомимые усилия, чтобы сформировать ум и нравственность молодежи….. Они привили мне вкус к литературе и чувства, которые будут служить мне утешением до конца моих дней. Ничто и никогда не изгладит из моего сердца память об отце Поре, который одинаково дорог всем, кто у него учился. Никогда еще человек не делал учебу и добродетель такими приятными….. Мне посчастливилось быть образованным не одним иезуитом с характером отца Поре. Что я увидел за семь лет, проведенных среди иезуитов? Самую трудолюбивую, экономную, регламентированную жизнь; все их часы распределялись между заботой о нас и занятиями их строгой профессией. Я призываю в свидетели тысячи людей, получивших от них образование, как и я; нет ни одного, кто бы опроверг мои слова».5

После окончания университета Франсуа предложил сделать литературу своей профессией, но отец, предупредив его, что авторство — это открытый путь к нищете, настоял на том, чтобы он изучал право. В течение трех лет Франсуа, по его словам, «изучал законы Феодосия и Юстиниана, чтобы узнать парижскую практику». Его возмущало «обилие бесполезных вещей, которыми они хотели нагрузить мой мозг; мой девиз — к делу».6 Вместо того чтобы погружаться в пандекты и прецеденты, он стал общаться с некоторыми скептиками-эпикурейцами, которые собирались в Храме — остатках старого монастыря рыцарей-тамплиеров в Париже. Их главой был Филипп де Вандом, великий приор Франции, имевший огромные церковные доходы и мало религиозных убеждений. С ним были аббаты Сервьен, де Бюсси и де Шолье, маркиз де Ла Фаре, принц де Конти и другие знатные люди с легким достатком и веселой жизнью. Аббат де Шолье провозгласил, что вино и женщины — самые восхитительные блага, дарованные человеку мудрой и благодетельной Природой.7 Вольтер без труда приспособился к такому режиму и шокировал отца тем, что оставался на вечеринках до 10 часов вечера.

Предположительно по просьбе отца Вольтер был назначен пажом французского посла в Гааге (1713). Всему миру известно, как возбудимый юноша влюбился в Олимпу Дюнойе, преследовал ее стихами и обещал ей вечное обожание. «Никогда любовь не была равна моей, — писал он ей, — ибо никогда не было человека, более достойного любви, чем вы».8 Посол уведомил Аруэ-отца, что Франсуа не создан для дипломатии. Отец вызвал сына домой, лишил его наследства и пригрозил отправить в Вест-Индию. Франсуа из Парижа написал «Сутенерше», что если она не приедет к нему, то он покончит с собой. Будучи мудрее на два года и один секс, она ответила, что ему лучше помириться с отцом и стать хорошим адвокатом. Он получил отцовское помилование при условии, что поступит в адвокатскую контору и будет жить с адвокатом. Он согласился. Пимпетта вышла замуж за графа. Это был, по-видимому, последний роман страсти Вольтера. Он был напряжен, как любой поэт, он был весь на нервах и чувствительности, но он не был сильно сексуальным; он должен был иметь знаменитую связь, но это было бы не столько влечение тел, сколько спаривание умов. Его энергия вытекала через перо. Уже в возрасте двадцати пяти лет он писал маркизе де Мимюр: «Дружба в тысячу раз ценнее любви. Мне кажется, что я ни в коей мере не создан для страсти. В любви я нахожу что-то нелепое… Я принял решение навсегда отказаться от нее».9

1 сентября 1715 года Людовик XIV умер, к огромному облегчению протестантской Европы и католической Франции. Это был конец царствования и эпохи: семидесятидвухлетнего царствования, эпохи — Великого века, — которая началась в славе военных триумфов, блеске литературных шедевров, великолепии искусства барокко, а закончилась упадком искусства и литературы, истощением и обнищанием народа, поражением и унижением Франции. Все с надеждой и сомнением смотрели на правительство, которое должно было стать преемником величественного и неоплаканного короля.

Был новый король, Людовик XV, правнук Людовика XIV, но ему было всего пять лет. Он потерял деда, отца, мать, братьев, сестер и, наконец, прадеда. Кто станет регентом для него?

До смерти Ле Рой Солей дожили два дофина: его сын Людовик, умерший в 1711 году, и его внук, герцог Бургундский, умерший в 1712 году. Другой внук был принят как Филипп V Испанский при условии отказа от всех прав на трон Франции. Два незаконнорожденных сына старого короля пережили его; он узаконил их и постановил, что в случае отсутствия принцев королевской крови они должны наследовать его корону. Старший из них, Луи Огюст, герцог дю Мэн, которому сейчас было сорок пять лет, был приятным слабаком, чье сознание того, что у него косолапая нога, усиливало его застенчивость и робость; он вполне мог бы довольствоваться роскошью и легкостью своего поместья в Ссо (недалеко от Парижа) стоимостью 900 000 ливров, если бы его честолюбивая жена не подтолкнула его к борьбе за регентство. Герцогиня дю Мэн никогда не забывала, что она внучка Великого Конде; она содержала почти королевский двор в Ссо, где покровительствовала художникам и поэтам (в том числе Вольтеру), и собирала вокруг себя веселую и верную свиту в качестве прелюдии и трамплина к суверенитету. У нее были свои прелести. Она была безупречна в теле и одежде, так коротка и стройна, что ее можно было принять за девушку; она обладала умом и сообразительностью, хорошим классическим образованием, готовым языком, неистощимой и неутомимой живостью. Она была уверена, что под ее руководством ее муж станет восхитительным регентом. Она достаточно повлияла на окружение умирающего короля, чтобы вырвать у него (12 августа 1715 года) завещание, в котором герцогу дю Мэну отводилось управление личностью, воспитанием и домашними войсками юного Людовика, а также место в Регентском совете. Однако в кодициле (25 августа) к этому завещанию президентом Совета был назначен Филипп II, герцог д'Орлеан.

Филипп был сыном андрогинного брата старого короля Филиппа I («Месье») от второй жены, крепкой и реалистичной Шарлотты Елизаветы, принцессы Палатинской. Воспитание юноши было поручено аббату, которого и Сен-Симон, и Дюкло в «Тайных мемуарах регентства» описывают как клоаку с максимальным количеством пороков. Сын провинциального аптекаря, Гийом Дюбуа прилежно учился, зарабатывал на жизнь репетиторством, женился, затем оставил жену, с ее согласия, чтобы поступить в парижский Коллеж Сен-Мишель, где он оплачивал обучение, усердно выполняя рутинную работу. Окончив его, он получил должность адъютанта Сен-Лорана, управляющего хозяйством «месье». Он принял постриг и мелкие ордена, очевидно, забыв о своей жене. После смерти Сен-Лорана Дюбуа стал воспитателем будущего регента. По словам на редкость беспристрастного Дюкло, «аббат чувствовал, что скоро будет презираем своим воспитанником, если не развратит его; он ничего не оставлял без внимания, чтобы достичь этой цели, и, к сожалению, был слишком успешен».1 °Cен-Симон, ненавидевший невоспитанные таланты, с удовольствием описывал Дюбуа:

Маленький, жалкий, сморщенный, с селедочной кишкой человек в льняном парике, с лазоревым лицом, осветленным каким-то интеллектом. Говоря привычным языком, он был обычным мошенником. Все пороки непрерывно боролись в нем за первенство, так что его разум наполнялся непрерывным грохотом. Скупость, распутство, честолюбие были его богами; вероломство, лесть, подхалимство — его средствами действия; полная нечестивость была его религией; и он придерживался мнения, что честность и порядочность — это химеры, которыми люди прикрываются, но которые не имеют существования….. Он обладал остроумием, образованностью, знанием мира, желанием нравиться и заискивать, но все это портил запах фальши, который, несмотря на него, выходил через каждую пору его тела….. Злой…. вероломный и неблагодарный, знаток самых черных злодеяний, ужасно наглый, когда его обнаруживали. Он всего желал, всему завидовал и всем хотел завладеть.11

Сен-Симон был близок к семье Филиппа, и не следует опрометчиво противоречить ему; мы должны добавить, однако, что этот аббат был хорошим ученым, способным помощником, мудрым и успешным дипломатом, и что Филипп, хорошо зная этого человека, остался верен ему до конца.

Ученик, возможно, уже подкованный своим отцовским происхождением, с готовностью внял наставлениям наставника и превзошел его в уме и пороках. Он восхищал своего учителя цепкой памятью, умственными способностями, проницательным остроумием, пониманием и пониманием литературы и искусства. Дюбуа заручился поддержкой Фонтенеля, чтобы тот ввел юношу в науку, и Гомберга, чтобы посвятить его в химию; впоследствии Филипп, подобно Карлу II Английскому и Вольтеру в Сирее, должен был иметь собственную лабораторию и искать в химических опытах отдохновения от супружеской неверности. Он неплохо рисовал, играл на лире, гравировал иллюстрации для книг и собирал произведения искусства с самым взыскательным вкусом. Ни в одной из этих областей он не копал глубоко; его интересы были слишком разнообразны, а развлечения не позволяли ему тратить время. Он был совершенно лишен религиозных убеждений; даже на публике он «проявлял скандальное нечестие».12 Этим и своей сексуальной свободой он дал символ и импульс своей стране и веку.

Как и большинство из нас, он был наделен сложным характером. Он лгал с легкостью и лукавым восторгом по необходимости или прихоти; он тратил миллионы франков, полученные от обнищавшего народа, на свои личные удовольствия и развлечения; однако он был щедрым и добрым, приветливым и терпимым, «от природы добрым, гуманным и сострадательным» (по словам Сен-Симона13), и был более верен своим друзьям, чем любовницам. В качестве ночного ритуала он напивался до беспамятства, прежде чем в постель.14 Когда мать упрекала его, он отвечал ей: «С шести часов утра до ночи я подвергаюсь длительному и утомительному труду; если бы я не развлекал себя после этого, я бы не выдержал; я бы умер от меланхолии».15

Возможно, его сексуальные излишества нашли оправдание в аборте его первой любви. Он страстно привязался к мадемуазель де Сери, высокородной фрейлине своей матери. Он писал для нее стихи, пел ей, навещал ее дважды в день и хотел на ней жениться. Людовик XIV нахмурился и настоятельно рекомендовал свою внебрачную дочь, герцогиню де Блуа. Филипп послушался (1692), но продолжал ухаживать за мадемуазель де Сери так рьяно, что она родила ему сына. Разгневанный монарх изгнал ее из Парижа. Филипп посылал ей много ливров, но пытался, с небольшим успехом, хранить верность жене. Она родила ему дочь, будущую герцогиню де Берри, которая стала его самой дорогой любовью и самой горькой трагедией.

После смерти отца (1701 г.) Филипп получил герцогский титул и семейное богатство, и ему ничего не оставалось, как наслаждаться жизнью в мире и рисковать ею на войне. Он уже храбро сражался против первого Великого союза (1692–97), получив несколько серьезных ранений; теперь он еще больше отличился своей безрассудной галантностью в войне за испанское наследство (1702–13). Оставшись в живых, он вознаградил себя пиршеством с пирожными. Во всех своих грехах, за исключением нечистоплотности, он сохранил очарование манер, изысканность и учтивость речи, напоминающие об идиллической юности Короля-Солнца.

Только когда все прямые наследники престола были устранены смертью или договором, Филиппу пришло в голову, что он может претендовать на регентство. Сплетни обвиняли его в том, что он отравил принцев крови, чтобы расчистить себе путь к суверенитету, но потомки соглашались с Людовиком XIV, отвергая эту клевету. Несколько групп стали считать его меньшим злом, чем герцога и герцогиню дю Мэн. Французские протестанты, под принуждением принявшие католичество, молились за его вступление в регентство как человека, заметно склонного к веротерпимости; янсенисты, страдавшие от королевских преследований и папских булл; esprits forts, или вольнодумцы, которые были в восторге от идеи, что вольнодумец будет править Францией; парижское население, уставшее от запоздалых аскез покойного короля; Георг I Английский, предложивший ему финансовую помощь, от которой Филипп отказался. Прежде всего, «дворянство шпаги» — титулованные семьи, которые были лишены своего древнего могущества благодаря Ришелье и Людовику XIV и превратились в зависимых паразитов двора, — надеялось через Филиппа отомстить за королевское оскорбление, связанное с подчинением бастардам в управлении и торговцам в администрации. Сен-Симон, сам принадлежавший к высшей знати, призывал Филиппа отказаться от безделья и распутства и бороться за свое право на регентство.

Филипп больше заботился об удовольствии, чем о власти, и, возможно, предпочел бы, чтобы его оставили в покое. Но теперь, подталкиваемый своими друзьями, он подстегнул себя к активным действиям. Он или они, под носом у герцога дю Мэна, купили поддержку королевских войск. Они заручились поддержкой политических и военных знатных особ, пообещав им должности, и обнадежили Парламент надеждами на возобновление прежних привилегий. 2 сентября 1715 года — на следующий день после смерти Людовика XIV — Филипп созвал Парижский парламент, предводителей дворянства и главных чиновников государства во Дворец правосудия. Герцог дю Мэн пришел в надежде получить регентство, но дерзость, наглость и красноречие герцога д'Орлеана превзошли его. «Я никогда, — обещал Филипп, — не буду иметь иной цели, кроме как облегчить положение народа, восстановить порядок в финансах, поддержать мир внутри страны и за рубежом, восстановить единство и спокойствие Церкви. В этом мне помогут мудрые представления этого августейшего собрания, о чем я и прошу в ожидании»;16 Т. е. он предложил вернуть Парламенту то «право на пересуды» (против королевских указов), которое покойный король отрицал и игнорировал. Этот ловкий ход принес успех; Парламент почти единогласно объявил Филиппа регентом и предоставил ему полный контроль над Советом. Герцог дю Мэн протестовал, что эти меры противоречат воле покойного короля, и что в таких условиях он больше не может отвечать за личность короля-мальчика и должен просить освободить его от этой обязанности. Филипп и Парламент поверили ему на слово, и Мэн, разъяренный, но беспомощный, удалился в Ссо и под тирады своей жены. Филипп д'Орлеан в возрасте сорока двух лет стал на восемь лет регентом Франции.

Его первой задачей было восстановление финансового порядка и стабильности в государстве. Он унаследовал обанкротившееся правительство с долгом в 2 400 000 000 ливров, к которому добавился плавающий долг в 590 миллионов ливров в виде billets d'état — королевских векселей, циркулировавших в стране и теперь стоивших едва ли треть от своей номинальной стоимости. Чистые поступления правительства за 1715 год составили 69 миллионов ливров, расходы — 147 миллионов. Большая часть доходов, ожидаемых в 1716 году, была потрачена заранее.17

Сен-Симон посоветовал сразу объявить о банкротстве. Герцог Адриен Морис де Ноай протестовал. Регент пошел на компромисс, приняв несколько промежуточных мер по экономии и реформам. Армия была сокращена до 25 000 человек; уволенные солдаты освобождались от налогов на шесть лет; те, у кого было восемь детей, освобождались навсегда. Налоги на хвост, габель, капитуляцию и другие были снижены; злоупотребления при их взимании были осуждены, и некоторые из них были устранены. Сотни ненужных правительственных чиновников были уволены — 2400 только в Париже. В марте 1716 года была учреждена Палата правосудия, куда вызывались все финансисты, купцы, производители боеприпасов и другие лица по подозрению в обмане правительства. Здесь Ноайль, привыкший к военным мерам, устроил настоящий террор; тем, кто выдаст своих неплательщиков, обещали снисхождение; доносчикам обещали пятую часть всех средств, взысканных с их помощью; за вмешательство в дела доносчиков полагалась смертная казнь; конфискация имущества и пожизненное заключение на галеры были предусмотрены для тех, кто давал ложные показания о своих финансах. Некоторых осужденных повесили, некоторых посадили на столбы перед ликующим народом; несколько финансистов, не надеясь оправдаться, покончили с собой. Результаты не соответствовали методам. Большинство виновных добились освобождения от допроса или осуждения, подкупив чиновников Палаты, друзей регента или его любовниц. Коррупция доходила до того, что вместо виновных взятки предлагали придворные. Одного финансиста оштрафовали на 1 200 000 ливров, и один придворный пообещал, что штраф будет прощен за вознаграждение в 300 000 ливров. «Мой дорогой граф, — сказал финансист, — вы пришли слишком поздно; я только что заключил аналогичное соглашение с вашей женой за половину этой суммы».18 В эдикте о роспуске Палаты правосудия (март 1717 года) с редкой для правительств откровенностью говорилось, что «коррупция получила столь широкое распространение, что ею заражены почти все сословия, так что справедливые наказания не могут быть применены к столь большому числу виновных без опасного нарушения торговли, общественного порядка и государства». Чистая прибыль правительства по окончании инквизиции составила около семидесяти миллионов франков.19

Разочарованный такими результатами, регент прислушался к мнению выдающегося шотландца, который предложил ему новую систему финансирования. Джон Лоу, родившийся в семье эдинбургского банкира в 1671 году, изучал банковское дело в Лондоне, видел открытие Банка Англии в 1694 году, дрался на дуэли из-за любовной связи, убил своего соперника и бежал на континент со смертным приговором на голове. Он был красив, приветлив, математичен; он успешно спекулировал иностранной валютой, а его способность вычислять и запоминать комбинации карт помогала ему намазывать хлеб маслом в разных странах. Он наблюдал за работой банков в Амстердаме, Гамбурге, Венеции и Генуе. Особенно в Амстердаме он ощутил магию кредитной системы, благодаря которой банк выпускал бумажные деньги, во много раз превышающие золотую стоимость его резервов, вкладывая десять гульденов в обеспечение одного и таким образом стимулируя, облегчая и умножая промышленную и торговую деятельность; там он увидел, как с банком, которому бизнесмены могли бы доверять, сделки могут осуществляться простым перемещением банковских балансов, без необходимости носить с собой или обменивать серебро или золото. Он задался вопросом, почему такая национальная банковская и кредитная система не может быть создана во Франции. Он задумал то, что позже было названо его Системой.

Его главная концепция заключалась в увеличении занятости людей и материалов путем выпуска бумажных денег под кредит государства, вдвое превышающий стоимость национальных резервов в серебре, золоте и земле; а также путем снижения процентной ставки, чтобы побудить бизнесменов занимать деньги для новых предприятий и методов в промышленности и торговле. Таким образом, деньги будут создавать бизнес, бизнес будет увеличивать занятость и производство, национальные доходы и резервы будут расти, можно будет выпускать больше денег, и благотворная спираль будет расширяться. Если бы население, вместо того чтобы хранить драгоценные металлы, можно было бы побудить, выплачивая проценты, поместить свои сбережения в национальный банк, эти сбережения можно было бы добавить к резервам и выпустить дополнительную валюту; простаивающие деньги были бы пущены в дело, и процветание страны было бы обеспечено.

В 1708 году Лоу изложил свои идеи французскому правительству; Людовик XIV отверг их. Когда регентом стал Филипп д'Орлеан, Лоу предложил выкупить с помощью своей Системы обанкротившиеся финансы Франции. Он поинтересовался, почему среди ведущих европейских государств только Франция, Испания и Португалия до сих пор не имеют национальных банков и почему Франция, имея столь плодородную почву и столь умных людей, тем не менее лежит в экономическом застое. Филипп согласился разрешить ему основать в качестве частного предприятия Женский банк (1716). Банк принимал вклады, выплачивал проценты, выдавал кредиты и выпускал банкноты в десять, сто и тысячу франков, чья стабильная стоимость, привязанная к фиксированному весу серебра, вскоре сделала их предпочтительным средством обмена. Эти банкноты стали первыми обычными бумажными деньгами, а банк Лоу с его провинциальными отделениями создал первую организованную кредитную систему во Франции. В апреле 1717 года банкноты банка были предъявлены к оплате для уплаты налогов.

В сентябре Лоу перешел к более авантюрной стадии своих идей. Он добился от регента концессии на создание новой компании Compagnie d'Occident для эксплуатации всего бассейна Миссисипи, находившегося в то время под контролем Франции. Он продал публике 200 000 акций этой Западной компании по 500 ливров за акцию; это была высокая цена, но три четверти платежа можно было сделать государственными банкнотами — по их номинальной стоимости, которая была в три раза выше их реальной стоимости. Обрадованная возможностью обменять обесценившуюся бумагу на акции перспективного предприятия, публика вскоре раскупила все акции. С раздувающимся оптимизмом Лоу поручил своему банку купить королевскую табачную монополию и все французские компании, занимающиеся внешней торговлей; их он объединил с Compagnie d'Occident в Compagnie des Indes, которая должна была монополизировать всю внешнюю торговлю. Социализм внешней торговли показался некоторым предпринимателям предвестником социализма внутреннего производства и распределения; начала формироваться оппозиция Лоу.

4 декабря 1718 года банк Лоу был преобразован в Королевский банк; его банкноты были объявлены законным платежным средством, и он получил почти полный контроль над финансами страны. Он выпустил новые акции компании «Compagnie des Indes» по 550 ливров за акцию; вскоре на них была оформлена подписка. Ожидание высоких доходов повысило общественную оценку стоимости акций; они обменивались по все более высокой цене на волне спекуляций, пока не стали котироваться по 5000 ливров, что в девять или десять раз превышало их номинальную стоимость. Леди Мэри Уортли Монтагу, проезжая через Париж в 1718 году, улыбнулась при виде того, как Франция подчиняет свою экономическую жизнь британцу. Сам Лоу позволил своему воображению отдалиться от своих суждений. Новый Королевский банк не только взял в свои руки монетный двор и все налоговые сборы; он взял на себя национальный долг, предоставив долю в Compagnie des Indes в обмен на 5000 ливров номинала в государственных обязательствах; таким образом, думал он, пассивный капитал станет активным в его разнообразных предприятиях. Он еще больше подорвал платежеспособность банка, подарив 24 00 акций регенту.

Несмотря на эти необдуманные авантюры, общественное доверие к нему не ослабевало, энтузиазм публики по отношению к Compagnie возрастал, покупатели предлагали все более высокие цены на ее акции. Фальшивомонетчики усилили ажиотаж, выбросив на рынок фальшивые сертификаты акций. Узкая и грязная улица Квинкампуа, где располагались офисы «Системы», на два года превратилась в парижскую Уолл-стрит. Покупатели и продавцы всех классов, герцогини и проститутки, парижане, провинциалы, иностранцы, собирались там в огромном количестве, и возбуждение нарастало с каждым днем. Некоторые были затоптаны насмерть в давке или сбиты каретами аристократов. Старый маршал де Виллар, проезжая мимо, остановился, чтобы отчитать толпу за ее фанатичную жадность. Крошечные лавочки на маленькой улочке приносили в месяц больше арендной платы, чем дома за двадцать лет. Жители жаловались на невыносимый шум. Но покупатели все равно выкрикивали свои предложения; цена одной акции росла почти ежедневно, иногда ежечасно; в конце 1719 года некоторые акции были проданы по 12 000 ливров за штуку; к тому времени рыночная стоимость всех акций, находящихся в обращении, в восемьдесят раз превышала стоимость всего известного золота и серебра во Франции.20 Поскольку за акцию нужно было заплатить всего десять процентов от ее номинальной стоимости, обороты были быстрыми, и состояния делались в один день. Банкир зарабатывал сто миллионов ливров, официант в отеле — тридцать миллионов.21 Теперь люди впервые услышали слово «миллионер».22

Лоу был человеком времени. В 1720 году его назначили генеральным контролером финансов. Высокородные лорды и дамы порхали в его прихожей, ища у него совета в денежных делах или поддержки в придворных интригах. «Я сам, — вспоминал Вольтер, — видел, как он проходил по галереям Пале-Рояля в сопровождении герцогов и пэров, маршалов Франции, епископов церкви».23 Одна герцогиня смиренно поцеловала ему руку.

Его не испортил ни очевидный триумф его идей, ни возвышение его личной власти; более того, он был встревожен завышенной стоимостью, которую общественная алчность придала акциям компании.24 Он не воспользовался своим положением, чтобы увеличить собственное богатство. Сен-Симон, выступавший против Системы, заявлял:

В его облике не было ни скупости, ни мошенничества. Это был мягкий, добрый, респектабельный человек, которого не испортил избыток кредитов и богатства, а его манера поведения, одежда, стол и мебель не могли никого опечалить. Он с необыкновенным терпением и постоянством переносил все огорчения, вызванные его деятельностью, пока под конец… не стал быстрым и вспыльчивым.

Некоторые дворяне неодобрительно относились к нему как к иностранцу и протестанту и отмечали, что он и его английская жена, хотя и казались преданными друг другу, не состояли в законном браке. Чтобы уменьшить эту враждебность, Лоу принял французское гражданство и римско-католическую веру.

Он использовал свою власть, чтобы стимулировать процветание своей страны. Он снизил налоги и положил конец их неуклюжему и коррумпированному сбору частными агентствами. Он проявил к народным массам сочувствие, необычное для финансистов. Он разбил для обработки крестьянами крупные поместья, принадлежавшие церкви или корпорациям; он дошел до того, что вскоре после назначения генеральным контролером предложил заставить церковь продать все имущество, приобретенное ею с 1600 года, то есть половину всех ее французских владений.25 Предвосхищая Турго, он отменил пошлины на перемещение продовольствия и товаров внутри Франции. Он организовал строительство и ремонт дорог, мостов и каналов. Он привозил из-за границы квалифицированных ремесленников для создания новых производств; он поощрял промышленную экспансию, снижая процентную ставку по кредитам; за два года его правления (1719–20) французские предприятия выросли на шестьдесят процентов. Он возродил и приумножил торговый флот, расширив торговлю с Азией, Африкой и Америкой; в марте 1719 года число французских кораблей, занятых во внешней торговле, составляло шестнадцать, в июне 1720 года — триста; при Лоу французская внешняя торговля вновь достигла зенита, которого она достигла при Кольбере. Он убедил французских дворян финансировать производство кофе и табака в Луизиане, а сам финансировал освоение района реки Арканзас. В 1718 году был основан Новый Орлеан, получивший фамилию регента.

Несмотря на многосторонние усилия Лоу и Филиппа, американское предприятие не процветало. Большая часть долины Миссисипи все еще оставалась непокоренной дикой местностью. Были предприняты все усилия, чтобы заселить регион французскими колонистами. Лоу предлагал семьям эмигрантов приданое и 450 акров земли. Когда эмиграция оказалась менее привлекательной, чем спекуляция, в Луизиану стали депортировать заключенных, бродяг и проституток, а молодых мужчин и женщин (как Манон Леско из романа Прево) заставляли участвовать в авантюре хитростью или силой. Таких жертв так плохо кормили, что многие из них умирали по дороге. Майские указы 1720 года прекратили это варварское принуждение. В самой колонии плохое оборудование, плохое управление и восстания мешали улучшению экономики, и доходы «Миссисипской компании» (так называли ее жители) были гораздо меньше, чем предполагали спекулянты. Надежды на то, что на колониальной земле будут добывать золото или драгоценные камни, оказались иллюзорными, хотя Лоу и сам об этом мечтал.

Весть об этих трудностях наверняка достигла Франции. Самые умные из спекулянтов решили, что акции компании достигли своего пика и теперь самое время продавать. Они получили огромную прибыль, продав акции быстро; тысячи других, таких же жадных, но менее осведомленных и рассудительных, разорились, продав слишком поздно. В декабре 1719 года продажа стала более активной и конкурентной, чем покупка. В течение месяца герцог де Бурбон продал свои акции за двадцать миллионов ливров; принц де Конти — за четырнадцать миллионов; потребовалось три повозки, чтобы увезти золото, которое Лоу не посмел отдать принцу за его банкноты и акции компании.26 Один прусский спекулянт разгрузил свои акции и уехал с тридцатью миллионами ливров в золоте. Другие обналичивали свои акции, чтобы купить землю, дома, драгоценности и другие предметы, стоимость которых покоилась на твердом основании человеческих потребностей или тщеславия. Финансисты, наказанные Судебной палатой, отомстили, обналичив свои векселя и отправив золото за пределы Франции. Закон попытался остановить утечку золота из казны, добившись от регента эдиктов, запрещавших населению держать, торговать или вывозить драгоценные металлы и требовавших сдачи всего золота и серебра стоимостью свыше пятисот франков в Королевский банк. Агенты банка были уполномочены входить в дома и искать спрятанные драгоценные металлы; даже Людовик XIV никогда не решался на такое вторжение в частную жизнь. «Многие люди, — пишет Сен-Симон, — прятали свои деньги с такой секретностью, что, умирая, не могли сказать, куда они их положили, их маленькие сокровища оставались зарытыми и потерянными для их наследников».27

Поскольку цена акций продолжала падать, Лоу попытался поддержать ее, предложив 9000 ливров (в бумажных деньгах) за акцию; но последовавшее за этим увеличение количества банкнот снизило их стоимость и повысило цены на товары. К маю 1720 года цены выросли на сто процентов, а зарплата — на семьдесят пять процентов по сравнению с 1716 годом; к июлю пара шелковых чулок стоила сорок ливров. Началась инфляционная паника; люди бросились обменивать бумажную валюту и биржевые сертификаты на товары; так, герцог де Ла Форс запасался свечами, а маршал д'Эстре — кофе и шоколадом. Чтобы остановить это бегство от денег к товарам, Лоу объявил (21 мая) о пятидесятипроцентном снижении официальной стоимости банкнот и акций компании. Это была серьезная ошибка — возможно, из-за давления со стороны испуганного регента, который сам ощущал на себе давление дворянских и клерикальных врагов Лоу.28 Филипп попытался смягчить кризис, вернув банку все акции своей компании.29

Тем не менее волна распродаж продолжалась. В июле банк был вынужден приостановить выплаты по всем своим банкнотам выше десяти франков. Держатели банкнот осаждали банк, требуя выкупа своих бумаг серебром или золотом. В Париже толпа была настолько велика, что в суматохе десять женщин были затоптаны до смерти; позже три трупа пронесли в разъяренной процессии под окнами Регента. Люди, чьи безумные спекуляции привели к краху системы, считали Лоу ответственным за все трудности. Были предприняты попытки схватить и убить его; они не увенчались успехом, и его карета была разбита вдребезги во дворе Пале-Рояля. Неоднократные бунты выражали чувство общественности, что она была обманута финансовыми трюками, а высшие классы наживались за счет общества. Парламент присоединился к нападкам на закон; Филипп изгнал его в Понтуаз (20 июля); народ защитил Парламент.

В августе акции Миссисипской компании, которые на пике своего развития достигли 12 000 ливров, упали до 2000, а банкноты подешевели до десяти процентов от их первоначальной стоимости. В октябре из уст в уста передалась новость о том, что регент во время процветания Королевского банка взял из него банкнот на общую сумму в три миллиарда франков, из которых большая часть была потрачена на щедрые подарки друзьям и любовницам. Примерно в то же время кассир банка скрылся в Пруссии с огромным количеством его золота. Акции Миссисипской компании упали до 200 ливров. В декабре регент упразднил банк, уволил Лоу и отозвал Парламент. Четырнадцатого числа Лоу вместе с сыном покинул Францию. Он вложил свое состояние в Индскую компанию и разделил судьбу большинства акционеров; он не вкладывал никаких средств за границей; теперь он взял с собой только две тысячи ливров и несколько посредственных драгоценных камней. В Брюсселе он получил от Петра Великого приглашение приехать и возглавить финансы России; он отказался. Он удалился в Венецию, к нему присоединились жена и дочь, он жил в безвестности и бедности и умер там в 1729 году.

Принципы, на которых он основал свой банк, были теоретически обоснованными; они сделали бы Францию платежеспособной и процветающей, если бы не невероятная алчность спекулянтов и экстравагантность регента. Собственные счета Лоу, как показала проверка, оказались без изъянов. Временно экономика Франции оказалась в руинах: акционеры и векселедержатели требовали невозможных выплат, денежное обращение было почти парализовано, промышленность колебалась, иностранная торговля стояла на мели, цены были неподъемными для населения. Регент созвал парижских братьев, чтобы навести порядок в этом хаосе. Они изъяли все банкноты и выкупили их различные категории за счет залога национального дохода с потерей для держателей от шестнадцати до девяноста пяти процентов. Общественность, умерив свой гнев, терпеливо подчинилась этому практическому банкротству.

Кое-что осталось и после фиаско. Сельское хозяйство выиграло от повышения стоимости своей продукции и обесценивания валюты. Промышленность, стимулируемая низкими процентами и высокими ценами, быстро восстанавливалась; повсюду появлялись новые предприятия. Внутренняя торговля выиграла от снижения внутренних пошлин; торговля, когда хаос утих, возобновила свое распространение за границей. Средние классы, для которых стремление к наживе было естественным и необходимым, остались невредимыми и расширились. Финансисты умножили свое число и власть. Дворянство выиграло, выплачивая свои долги в подешевевшей валюте, но потеряло лицо, проявив в лихорадке спекуляций столь вопиющую распущенность, как ни в одном другом сословии. Регентство осталось запятнанным своей неверностью финансовым обязательствам и продолжающейся роскошью на фоне повсеместных бедствий. Анонимный критик жаловался, что «потребуются столетия, чтобы искоренить зло, за которое ответственен Лоу, приучивший людей к легкости и роскоши, вызвавший их недовольство своим положением, поднявший цены на еду и ручной труд и заставивший все классы торговцев искать непомерных прибылей».30 Но тот же коммерческий дух стимулировал экономику и интеллект Франции, одновременно понижая моральный тон французского общества. К 1722 году французская экономика восстановилась в достаточной степени, чтобы регент с легкой совестью правительства вернулся к своим привычным методам доброго правления и щедрого прелюбодеяния.

Его мать-немка предупреждала его, чтобы он сдерживал свою приветливость. «Лучше быть добрым, чем суровым, — говорила она ему, — но справедливость состоит в том, чтобы как наказывать, так и награждать; и несомненно, что тот, кто не заставляет французов бояться его, скоро будет бояться их, ибо они презирают тех, кто их не запугивает».31 Филипп, воспитанный Монтенем, восхищался английской свободой и с оптимизмом говорил о том, что его подданные не будут слепо повиноваться ему, но будут достаточно умны, чтобы позволить ему объяснить им причины его законов. Он символизировал дух своего режима, покинув Версаль и переехав жить в Пале-Рояль, в сердце и лихорадке Парижа. Ему не нравились церемонии и публичность придворной жизни, и он оставил их в прошлом. Для большего удобства и уединения он устроил так, чтобы юный король жил не в Версале, а в замке в пригороде Венсенн. Отнюдь не отравив мальчика, как утверждали сплетники, Филипп проявил к нему всю доброту и должную субординацию, так что Людовик XV на всю жизнь сохранил благодарное воспоминание о заботе, которую проявлял к нему регент.32

Через два дня после погребения Людовика XIV Филипп приказал выпустить из Бастилии всех заключенных, кроме тех, кто был известен как виновный в серьезных преступлениях против общества. Сотни этих людей были заключены в тюрьму на основании секретных писем (lettres de cachet) покойного короля; большинство из них были янсенистами, обвиненными только в религиозном несоответствии; другие находились в заключении так долго, что никто, даже они сами, не знал причины. Один человек, арестованный тридцать пять лет назад, никогда не представал перед судом и не знал причины своего заключения; освобожденный в преклонном возрасте, он оказался в недоумении от свободы; он не знал ни одной души в Париже и не имел ни одного су; он просил, и ему разрешили остаться в Бастилии до конца своих дней.

Исповедник умершего короля, Мишель Ле Телье, преследовавший янсенистов, был изгнан из Парижа. Регент посоветовал враждующим группировкам в церкви утихомирить свои споры. Он подмигивал подпольным протестантам и назначал некоторых из них на административные должности. Он хотел возобновить действие либерального Нантского эдикта, но иезуиты и янсенисты дружно осудили такую терпимость, а его министр Дюбуа, претендовавший на кардинальскую шапку, отговорил его.33 «Справедливость, в которой протестантам отказали две церковные фракции, была завоевана для них только философией».34 Регент был вольтерьянцем еще до Вольтера. У него не было заметных религиозных убеждений; при благочестивом Людовике XIV он читал Рабле в церкви;35 Теперь же он позволил Вольтеру, Фонтенелю и Монтескье публиковать книги, которые всего за несколько лет до этого были бы запрещены во Франции как противоречащие христианской вере.

В политическом отношении, даже когда он отправил Вольтера в Бастилию, Филипп был либеральным и просвещенным правителем. Он объяснял народу свои постановления в таких умеренных и искренних выражениях, что Мишле увидел в них предвестника Учредительного собрания 1789 года.36 Должности заполнялись способными людьми, невзирая на их враждебность к самому регенту; один из тех, кто угрожал ему убийством, стал главой Совета финансов.37 Филипп, эпикуреец по натуре, оставался стоиком до пяти часов вечера; до этого времени, говорит Сен-Симон, «он посвящал себя исключительно государственным делам, приему министров, советам и т. д., никогда не обедая днем, а принимая шоколад между двумя и тремя часами, когда всем разрешалось входить в его комнату… Его фамильярность и готовность к доступу чрезвычайно нравились людям, но ими много злоупотребляли».38 «Из всей расы Генриха IV», то есть из всех Бурбонов, — говорил Вольтер, — «Филипп д'Орлеан больше всего походил на этого монарха своей храбростью, добротой сердца, открытостью, весельем, приветливостью и свободой доступа, а также более развитым пониманием».39 Он приводил в замешательство послов и советников широтой своих знаний, проницательностью ума и мудростью суждений40.40 Но он разделял слабость философов — способность и готовность видеть столько сторон предмета, что время поглощалось обсуждением, а решительные действия откладывались.

При всей своей либеральности он не потерпел бы никакого ущемления традиционной королевской власти. Когда Парламент, воспользовавшись обещанной ему привилегией обжалования, отказался зарегистрировать некоторые из его указов (то есть внести их в число признанных законов страны), он созвал его (25 августа 1718 года) на знаменитую lit de justice — заседание, на котором король, восседая на судейском ложе, осуществлял свой суверенитет, чтобы заставить зарегистрировать королевский указ. 153 магистрата, торжественные в своих алых мантиях, пешком отправились в Тюильри. Молодой король, следуя указаниям Филиппа, приказал им — и они приступили к регистрации указов регента. Поскольку герцог и герцогиня дю Мэн продолжали противостоять ему в советах и интригах, он воспользовался случаем, чтобы лишить королевских бастардов статуса принцев крови. Законные герцоги были восстановлены в прежнем старшинстве и правах, к радости герцога де Сен-Симона, для которого это было величайшим достижением регентства и самым благородным моментом его «Меморий».

Герцогиня дю Мэн не смирилась с поражением. Она финансировала некоторых остроумцев, которые осыпали регента колкостями. Он терпел эти колкости с терпением святого Себастьяна, за исключением, как мы увидим, «Филиппики» и «J'ai-vus» («Я имею право на жизнь»), приписываемых Вольтеру. В декабре 1718 года герцогиня вступила в сговор с испанским послом Челламаре, испанским премьером Альберони и кардиналом Мельхиором де Полиньяком с целью свергнуть регента и сделать Филиппа V Испанского королем Франции, а герцога дю Мэна — его главным министром. Заговор был раскрыт, посол уволен, герцог и герцогиня отправлены в отдельные тюрьмы, из которых их выпустили в 1721 году. Герцог заявил, что не знал о заговоре. Герцогиня возобновила свой двор и интриги в Ссо.

На фоне этих преследований, в рамках традиций и своего характера, Филипп провел несколько умеренных реформ. За время его короткого правления было построено больше дорог, чем за полвека правления Людовика XIV. Он сэкономил миллионы франков, отказавшись от Марли и Версаля и сохранив скромный по численности двор. Многие из нововведений Лоу сохранились в виде более экономного и милосердного сбора налогов, а также увольнения сборщиков налогов, обвиненных в коррупции или расточительстве. Филипп задумал ввести поэтапный подоходный налог: он опробовал его в Нормандии, в Париже и в Ла-Рошели; он прекратил свое существование после его преждевременной смерти. Он сделал все возможное, чтобы удержать Францию от войны; он демобилизовал тысячи солдат и поселил их на невозделанных землях; он разместил оставшихся солдат в казармах, вместо того чтобы отдать их в распоряжение народа. Благодаря своей щедрой дальновидности он открыл Парижский университет и Королевскую библиотеку для всех квалифицированных студентов бесплатно; государство оплачивало их обучение.41 Он поддерживал государственными средствами Королевскую академию наук, Королевскую академию надписей и изящной словесности, Королевскую академию архитектуры; финансировал публикацию научных трудов; учредил в Лувре Академию меканических искусств для поощрения изобретательства и промышленного искусства.42 Он выплачивал пенсии художникам, ученым и ученым, предоставлял им комнаты в королевских дворцах и любил беседовать с этими людьми об их разнообразных занятиях. Его меры и реформы не были полностью осуществлены отчасти из-за инкубатора долгов и краха финансовой революции Лоу, а отчасти из-за физических и моральных недостатков самого регента.

Одна из печальных трагедий в истории Франции состоит в том, что этот человек, обладавший столькими добродетелями ума и сердца, был запятнан и ослаблен развратом своего класса и времени. Сын сексуального извращенца, воспитанник церковного рэкетира, он вырос почти лишенным сдержанности в сексуальных утехах. «У него были бы добродетели, — говорил Дюкло, — если бы их можно было иметь без принципов».43 Вынужденный жениться на незаконнорожденной дочери Людовика XIV и не найдя в жене ни любви, ни утешения, он стал часто пьянствовать и завел такое количество любовниц, какого не было ни у одного правителя за пределами исламских сералей. Своих друзей-мужчин он выбирал среди ройстеров, которых он называл roués, тративших состояния на венеры и обставлявших свои дома дорогими предметами искусства и сексуальными стимуляторами.44 В Пале-Рояле или на своей вилле в Сен-Клу Филипп присоединялся к своим друзьям — в основном молодым дворянам, а также некоторым культурным англичанам, таким как лорды Стэр и Стэнхоуп, — в маленьких суперах, где культурные женщины, такие как мадам дю Деффан, смешивались с актрисами, дивами и любовницами, обеспечивая женское возбуждение мужского остроумия. Говорит Сен-Симон, возможно, с некоторым ханжеским оттенком:

На этих вечеринках с безудержной свободой обсуждались характеры всех, министров и фаворитов. Галантность прошлого и настоящего двора и города, все старые истории, споры, шутки, нелепости были подняты на поверхность; никого не щадили; герцог Орлеанский имел возможность высказаться, как и все остальные. Но очень редко эти разговоры производили на него хоть малейшее впечатление. Компания пила, сколько могла, разгорячалась, говорила самые грязные вещи, не стесняясь, произносила непристойности с подражанием; а когда наделали много шума и сильно напились, легли спать, чтобы на следующий день возобновить ту же игру.45

Беспокойный, мятущийся дух Филиппа выражался в недолговечности его наложниц. Они редко царствовали дольше месяца, а вытесненные из их жизни ждали своего часа, пока не наступала их очередь. Его камердинеры и даже друзья приводили ему все новых и новых кандидаток. Женщины высокого ранга, такие как графиня де Парабьер, авантюристки, как мадам де Тенсин, певицы и танцовщицы из оперы, образцы совершенной красоты, как мадам де Сабран (чья «благородная осанка» и «прекраснейшая в мире фигура» взволновали даже добродетельного Сен-Симона), отдавались регенту за чары королевской власти или за пенсии, субсидии, драгоценности; а он щедро одаривал их из своих доходов или из оскудевающей казны. При всей своей беспечности он никогда не позволял этим женщинам выпытывать у него государственные секреты или обсуждать государственные дела; когда мадам де Сабран попыталась это сделать, он заставил ее посмотреть на себя в зеркало и спросил ее: «Можно ли говорить о делах с таким милым личиком? Мне бы это совсем не понравилось».46 Вскоре после этого ее раскачивание закончилось.

Этот же образец распущенности любил свою мать, навещал ее дважды в день и смиренно сносил ее горестные выговоры. Он не любил свою жену, но оказывал ей знаки внимания и любезности и нашел время, чтобы родить от нее пятерых детей. Он любил своих детей, скорбел, когда младшая дочь ушла в женский монастырь, и не пропускал ни дня, чтобы не навестить в Люксембургском дворце старшую дочь, жизнь которой была почти таким же печальным скандалом, как и его собственная.

Ее брак с Шарлем, герцогом де Берри, вскоре превратился в колебание войны и перемирия. Поймав его в чужие объятия, она согласилась улыбаться его неверности, если он будет потворствовать ее собственным; современная хроника добавляет, что «они обязались защищать друг друга».47 Внучка «месье ле Содомита» и отпрыск баварской семьи, в крови которой было безумие, она оказалась не в силах сохранить стабильность ума и нравственности; сознание своих недостатков подогревало надменный нрав, который настораживал всех, кто входил в ее жизнь. Она в полной мере пользовалась своим происхождением, ездила по Парижу как королева и содержала в Люксембурге роскошный менаж, иногда с восемью сотнями слуг.48 После смерти мужа (1714 год) у нее была целая череда любовников. Она шокировала всех своим пьянством и развратом, непристойным языком и презрительной гордостью; приступы набожности чередовались со скептическими выпадами против религии.

Кажется, она никогда и никого не любила так сильно, как своего отца, а он — так сильно, как ее. Она разделяла его ум, чувствительность и остроумие вместе с его моралью, а ее красота в юности соперничала с красотой его самых избранных любовниц. Парижские сплетни, не имея сердца и не зная законов, обвинили их в кровосмешении; для пущей убедительности добавили, что он совершил кровосмешение со всеми тремя своими дочерьми.49 Вероятно, некоторые из этих слухов были пущены кругом госпожи дю Мэн.5 °Cен-Симон, ближе всех знакомый с ситуацией, отвергал их как низменную жестокость; сам Филипп никогда не утруждал себя их опровержением. Его полная свобода от ревности к любовникам дочери,51 и отсутствие у нее ревности к его любовницам52 вряд ли согласуются с собственническим характером любви.53

Только один человек смог оторвать ее от отца — капитан Рион из дворцовой гвардии, который так очаровал ее своей мужественностью, что она стала его рабыней. В 1719 году она уединилась в Люксембурге с несколькими слугами и родила капитану дочь. Вскоре после этого она тайно вышла за него замуж. Она умоляла отца разрешить ей объявить об этом браке, он отказался, и ее любовь к нему превратилась в безумную обиду. Она заболела, пренебрегала собой, у нее началась страшная лихорадка, и она умерла в возрасте двадцати четырех лет от чистящего средства, назначенного ей врачом (21 июля 1719 года). Вскрытие показало наличие пороков развития в ее мозге. Ни один епископ не согласился отпевать ее, и Филиппа была смиренно благодарна, когда монахи Сен-Дени разрешили поместить ее останки в королевские хранилища своей аббатской церкви. Ее мать радовалась смерти дочери, отец же похоронил себя в пустоте власти.

Рост богатства Франции в период между Нантским эдиктом (1598) и его отменой (1685), урбанизация жизни, упадок религиозных убеждений после религиозных войн и янсенистских споров привели к ослаблению нравов дворянства, символом которого стал Людовик XIV в юности своего правления. Женитьба короля на госпоже де Ментенон (1685), его обращение к моногамии и морали, а также отрезвляющий эффект военных катастроф заставили его двор изменить хотя бы внешний облик; а самореформация духовенства на протяжении целого поколения способствовала ослаблению церкви. Вольнодумцы подвергали цензуре свои публикации, а эпикурейцы скрывали от посторонних глаз свои пирушки. Но когда сурового и кающегося короля сменил скептически настроенный, развратный и терпимый регент, эти ограничения рухнули, и возмущение подавленных инстинктов вылилось в волну безрассудства и самообольщения, подобную чувственному буйству английского общества в Англии эпохи Реставрации после поколения пуритан (1642–60). Безнравственность теперь была символом раскрепощенности и утонченности; «разврат стал своего рода этикетом».54

Христианство пришло в упадок задолго до того, как на него напала «Энциклопедия», еще до того, как Вольтер впервые направил на него дротики своего пера. Дюпюи в 1717 году жаловался на большое количество материалистов в Париже.55 «Сегодня, — говорил Массильон в 1718 году, — безбожие почти придает ему вид отличия и славы; это заслуга, открывающая доступ к великим… обеспечивающая безвестным людям привилегию знакомства с народным князем».56 Мать этого принца незадолго до своей смерти в 1722 году писала: «Я не верю, что Париже есть хоть сто человек, как среди церковников, так и среди мирских людей, которые имеют истинную христианскую веру и действительно верят в нашего Спасителя; и это заставляет меня трепетать».57 Мало кто из молодого поколения думал о переходе из католицизма в протестантизм; они уходили в атеизм, что было гораздо безопаснее. Кафе Прокоп и Градо, как и Храм, были местом встречи неверующих умов.

Если иррелигиозность способствовала моральной распущенности высшего класса, то бедность вместе с природным беззаконием людей порождала моральный хаос среди низших слоев Парижа. Ученый Лакруа подсчитал, что «опасные личности, нищие, бродяги, воры, мошенники всех мастей, составляли, пожалуй, шестую часть населения»;58 И мы можем предположить, что среди городской бедноты, как и среди богачей, прелюбодеяние усугубляло тяжкий труд. Процветала преступность всех видов, от карманников в Париже до разбойников на дорогах. В Париже была организованная полиция, но она не могла справиться с преступностью и иногда довольствовалась частью добычи.59 В 1721 году военному министерству наконец удалось арестовать Картуша, Джека Шеппарда Франции, и собрать пятьсот членов его банды, из-за которой на дорогах было небезопасно даже королям. Только крестьянство и средние классы поддерживали моральную стабильность французской жизни.

Но в парижском дворянстве, в плавучем дворянстве города, в приверженцах литературы и искусства, в финансистах и аббатах-благодетелях моральные заповеди казались совершенно забытыми, а о христианстве вспоминали лишь в воскресные светские часы. Двойные стандарты, призванные защитить наследование имущества, сделав неверность жены гораздо более тяжким преступлением, чем неверность мужа, остались позади, когда жена приехала в Париж или Версаль; там жена, ограничивающаяся благосклонностью мужа, считалась старомодной; там женщины соперничали с мужчинами в завязывании и развязывании узлов. Брак был принят для сохранения семьи, ее имущества и имени; но за пределами этого, по нравам того времени и сословия, ни от мужа, ни от жены не требовалось верности.60 В Средние века считалось, что брак приводит к любви; теперь же брак так же редко приводил к любви, как и любовь к браку; и даже в супружеской измене было мало притворства любви. Однако то тут, то там среди калейдоскопической толпы мелькала верная пара, как смелое исключение: герцог и герцогиня Сен-Симон, граф и графиня Тулузские, мсье и м-м де Люинь, мсье и м-м де Поншартрен, мсье и м-м де Бель-Исль. Многие безрассудные жены превратились в сдержанных и образцовых бабушек. Некоторые, чье очарование износилось с течением времени, удалились в уютные монастыри и стали распространять благотворительность и мудрость.

Одной из самых предприимчивых женщин эпохи Регентства была Клодин Александрин де Тенсин. Она вышла из женского монастыря в возрасте тридцати двух лет, и ее захлестнула головокружительная череда связей. У нее были оправдания: ее отец был успешным бабником, а также председателем парламента Гренобля; ее мать была взбалмошной кокеткой, а сама Клодин осознавала, что ее красота так и зудит, чтобы ее продали. Ее старшая сестра мадам де Гроле была менее распутной; в своей предсмертной исповеди в возрасте восьмидесяти семи лет она объяснила: «Я была молода, я была красива; мужчины говорили мне это, и я им верила; догадайтесь об остальном».61 Старший брат Клодины Пьер принял священный сан и через множество женщин пробился к кардинальской шапке и архиепископству Лиона. Чтобы сэкономить на приданом, отец Клодин отдал ее в монастырь в Монфлери. Там она провела в неохотном благочестии шестнадцать лет. В 1713 году, в возрасте тридцати двух лет, она сбежала и спряталась в комнате шевалье Дестуша, артиллерийского офицера, с помощью которого она стала (1717) матерью философа д'Алембера. Не предвидя появления в младенчестве «Энциклопедии», она выставила его на ступенях церкви Сен-Жан-ле-Ронд в Париже. Она перешла к Мэтью Приору, лорду Болингброку и Марку Рене де Вуайе д'Аржансону, а затем бросилась в воду — якобы после того, как приняла позу обнаженной статуи62-в объятия самого регента. Ее пребывание там было недолгим; она попыталась трансформировать свои ласки в благодеяние для любимого брата; Филипп ответил, что ему не нравятся девицы, которые говорят о делах между простынями;63 Он приказал закрыть для нее свои двери. Она взяла себя в руки и покорила Дюбуа. Мы еще встретимся с ней.

В этом моральном потоке некоторые парижанки продолжали следовать характерной французской добродетели — собирать в салонах титулы, ум и красоту. Самое изысканное столичное общество собиралось в архитектурном великолепии Отеля де Сюлли; сюда приходили государственные деятели, финансисты, поэты — Фонтенель в свои тихие шестьдесят, Вольтер в свои дерзкие двадцать. Более легкомысленная группа собралась в Буйонском отеле, что Лесаж запечатлел в один гневный момент: приглашенный читать там свою пьесу «Туркарет» и пришедший с опозданием, он был надменно упрекнут герцогиней: «Из-за вас мы потеряли час»; он ответил: «Я заставлю вас выиграть вдвое больше времени», и покинул дом.64 Мы уже отмечали салон госпожи дю Мэн в Ссо. Маргарита Жанна Кордье де Лонэ, которая должна была стать баронессой де Стааль, служила герцогине в качестве фрейлины и написала яркие «Мемуары» (опубликованы в 1755 году), описывающие комедии, представления, праздники и маскарады, которые оставляли мало места для беседы среди развлечений в Ссо.

Но в салоне, который Анна Тереза де Курсель, маркиза де Ламбер, устраивала в отеле Невер (ныне Национальная библиотека), преобладали разговоры. Богатая, но строгая, она продолжила в период буйного Регентства строгие и величественные манеры, характерные для упадка Людовика XIV. Она не поощряла игру в карты, шахматы, даже музыку; она была за интеллект. Как и маркиза дю Шатле, она интересовалась наукой и философией, и иногда (по словам Вольтера) говорила выше своей головы; но голова была красивой и титулованной, что заставляло шипеть любую метафизику. Каждый вторник у нее собирались ученые и аристократы, каждую среду — писатели, художники и ученые, в том числе Фонтенель, Монтескье и Мариво. На ее собраниях саванты читали лекции, авторы — свои готовящиеся книги, создавались литературные репутации; из этого bureau d'esprit, или министерства ума, эта щедрая и амбициозная хозяйка провела несколько успешных кампаний по введению своих протеже во Французскую академию. Она была одной из сотен любезных, культурных, цивилизованных женщин, которые делают историю Франции самой увлекательной историей в мире.

Революция в искусстве отразила изменения в политике и морали. После краха империалистической политики Людовика XIV в войне за испанское наследство (1702–13) дух Франции переключился с блеска славы на удовольствия мира. Настроение того времени не требовало новых церквей, большее применение находили городские особняки, такие как Отель Матиньон и Дворец Бурбонов (1721–22). Если не считать таких архитектурных необъятностей, жилища и комнаты стали меньше, но их убранство было более тонким и изысканным. Барокко стало переходить в рококо: I То есть стиль неправильных форм и обильного орнамента перешел в почти хрупкое изящество, переходящее в игривую и неисчислимую фантазию. Восторг от изысканной отделки, ярких красок и удивительных эволюций дизайна стал отличительной чертой стиля Régence. Классические ордера исчезли под игрой изящных изгибов, углы были скрыты, молдинги щедро украшены резьбой. Скульптура отказалась от олимпийского величия Версаля в пользу более мелких форм с грациозным движением и эмоциональной привлекательностью. Мебель избегала прямых углов и прямых линий и была нацелена скорее на комфорт, чем на достоинство. Появилось siège à deux, кресло для двоих, предназначенное для друзей и влюбленных, испытывающих пафос расстояния. Чарльз Крессент, главный краснодеревщик регента, основал стиль Регентства, создав стулья, столы, письменные столы и бюро, сверкающие перламутровым маркетри и сияющие сознательной любовью.

Сам Филипп по своей личности, манерам и вкусам символизировал переход к рококо. Перенеся правительство из Версаля в Париж, он перенес искусство из классической трезвости Людовика XIV в более легкий дух столицы, а богатство буржуазии направил на покровительство искусству. Он был меценатом по должности и par excellence; он был богат сам по себе и хорошо платил. В его вкусе были не грандиозность и масштабность, не традиционные живописные темы религии, легенды, или истории, а мелкие шедевры совершенной работы, манящие пальцы и открывающие глаза: шкатулки с драгоценностями, серебряные сосуды, золотые чаши, причудливые шинуазри, картины с изображением роскошных женщин, одетых с натуры Рубенсом или Тицианом, или колышущихся в роскошных одеяниях Веронезе. Его художественная коллекция в Пале-Рояле была открыта для всех ответственных посетителей; она могла бы соперничать с любой другой коллекцией, если бы не его любовницы, которые просили и принимали. Художники приходили в его комнаты, чтобы учиться и копировать, а Филипп отправлялся в их мастерские, чтобы наблюдать и учиться. С Шарлем Антуаном Койпелем, своим главным художником, он говорил с характерной вежливостью и скромностью: «Я счастлив и горд, месье, что получаю ваши советы и пользуюсь вашими уроками».65 Он был бы высокоцивилизованным человеком, если бы не страдал от жажды и неконтролируемого восприятия красоты.

Качество эпохи наиболее ярко проявилось в живописи. Освобожденные регентом и новыми покровителями, художники Ватто, Патер, Ланкре и Лемуан отбросили правила, установленные Ле Брюном в Королевской академии изящных искусств. Они охотно откликнулись на спрос на картины, которые отражали бы тягу регента к красоте и удовольствиям, живую грацию женщин Регентства, теплые цвета мебели и портьер Регентства, веселые вечеринки в Булонском лесу, игры и маскарады при дворе в Ссо, изменчивые нравы актеров, актрис, примадонн и танцовщиц. Языческая мифология заменила мрачные истории о мрачных святых; странные фигуры из Китая, Турции, Персии или Индии позволили освобожденному уму свободно блуждать в экзотических мечтах; идиллические пасторали заменили героические «истории»; портреты покупателей заменили подвиги королей.

Некоторые художники, прославившиеся еще при Людовике XIV, продолжали процветать и в эпоху Регентства. Антуан Койпель, украсив Версаль в правильном стиле старого двора, написал в Пале-Рояле дам в манящем неглиже. Николя де Ларжильер, которому было уже пятьдесят девять, когда умер Великий Монарх, продолжал жить еще тридцать лет; он висит в гордости и парике, с женой и дочерью, в неисчерпаемом Лувре. Александр Франсуа Депортес, умерший в возрасте восьмидесяти двух лет в 1743 году, писал просторные пейзажи, такие как «Пейзаж острова Франция» в музее Компьеня. Франсуа Лемуан, покончивший с собой в сорок девять лет (1737), благочестиво украсил церковь Сен-Сюльпис, а затем согрел салон Эркюля в Версале сладострастными формами, которые унаследует Буше. А Клод Жилло, художник по декорациям и костюмам для сцены, гравер пейзажей и театральных постановок, ввел в моду тот самый стиль «Шампанских праздников», который мы связываем с его учеником Антуаном Ватто.

Антуан был фламандцем, родился в семье плиточника в Валансьене (1684). Фламандское влияние сначала сформировало его — картины Рубенса, Остаде и Теньера, и обучение у местного художника Жака Жерена. Когда Жерен умер (1702), Ватто отправился в Париж без гроша в кармане. Он зарабатывал на хлеб, помогая живописцу на сцене, а затем работая на фабрике, которая занималась оптовой продажей небольших портретов и набожных картин. Его зарплата составляла три франка в неделю плюс достаточно еды, чтобы поддерживать его жизнь и позволить ему заболеть туберкулезом. В нем горел еще один жар — жажда величия и славы. Вечера и праздники он посвящал рисованию людей и мест с натуры. Один из таких эскизов пришелся по душе Жилло, который писал панно для Итальянской комедии; он пригласил Ватто присоединиться к нему. Антуан приехал и влюбился в актеров; он написал эпизоды из их суматошной жизни, их безрассудные изменчивые любви, их игры и пикники, их буйную панику, когда госпожа де Ментенон, оскорбленная их сатирой, ограничила их пантомимой. Ватто запечатлел пафос их неустойчивости, комические выражения их лиц, складки их странных костюмов; он придал этим картинам сверкающую фактуру, которая, возможно, вызвала некоторую ревность у Жилло. Как бы то ни было, мастер и ученик поссорились и расстались, и Антуан перешел в мастерскую Клода Одрана в Люксембурге. Там он с трепетом изучал живописный апофеоз Марии де Медичи, написанный Рубенсом; в садах он находил виды деревьев и облаков, которые манили его карандаш или кисть.

Это были горькие годы, когда французские мальчики спешно отправлялись на одно поле боя за другим в долгой войне за испанское наследство. Их гибель должным образом предварялась патриотическими парадами и патетическими прощаниями; Ватто описал их в «Отъезде войск» с такой тонкостью чувств и техники, что Одран в свою очередь забеспокоился, что его превзойдут. Надеясь получить Римскую премию, Антуан в 1709 году участвует в конкурсе Королевской академии живописи и скульптуры; он получает лишь второй приз, но в 1712 году Академия принимает его в свои ряды. После многих незначительных попыток он достиг вершины своей карьеры с картиной «Отплытие на Китеру» (1717), которая сейчас является одним из самых ценных сокровищ Лувра. Весь Париж рукоплескал ему; восхищенный регент сделал его официальным художником короля, а герцогиня де Берри поручила ему украсить свой замок Ла-Муэтт. Он работал лихорадочно, словно зная, что жить ему осталось всего четыре года. Антуан Кроза, соперничавший с самим Филиппом в качестве мецената, предложил Ватто пансион и постель в своем роскошном отеле; там молодой Антуан изучал лучшую коллекцию, собранную частным лицом. Для Кроза он написал четыре декоративных панно «Времена года». Вскоре, неудовлетворенный роскошью, он переезжает с места на место, даже в Лондон (1719); но угольная пыль и туман заставляют его вернуться в Париж, где он некоторое время живет у торговца картинами Герсена. Для него Антуан за восемь утренних часов написал две стороны вывески, изображающей модных парижан, рассматривающих картины в магазине; над непринужденным реализмом тонкие складки женского платья отливают мерцающим светом, характерным для Ватто. С каждым днем его мучительный кашель становился все сильнее. Надеясь, что сельский воздух поможет ему, он снял дом в Ногене, недалеко от Венсена. Там, в объятиях Герсена и церкви, он и умер (18 июля 1721 года), в возрасте тридцати семи лет.

Долгая болезнь отразилась на его характере и искусстве. Худой и болезненный, нервный и неуверенный, легко утомляемый, редко улыбающийся и редко веселый, он не допускал печали в свое искусство и рисовал жизнь такой, какой ее видели его желания — панораму оживленных актеров и прелестных женщин, оду тоскливой радости. Слишком хрупкий для чувственности, он сохранил среди разнузданности Регентства благопристойность нравов, что отразилось на характере его работ. Он написал несколько обнаженных натур, но они не таили в себе плотских соблазнов; в остальном его женщины были одеты в сияющие костюмы, проходя на цыпочках через прихожие любви. Его кисть колебалась между превратностями актерской игры, ритуалами ухаживания и калейдоскопом неба. Он одел L'Indifférent66 в самые дорогие и лаковые одеяния, какие только можно себе представить. Он изобразил «Французских комедиантов67 в драматической сцене, а итальянский актер Джузеппе Балетти в роли клоуна Жиля68 в коричневом костюме и белых панталонах. Он удивил гитариста69 в настроении амурной меланхолии, и увидел Музыкальную вечеринку70 зачарованного игрой на лютне. Он разместил свои фигуры на мечтательных фонах с игривыми фонтанами, качающимися деревьями и скользящими облаками, с языческой статуей, перекликающейся с Пуссеном, как в «Празднике любви71 или «Елисейские поля».72 Он любил женщин на робком расстоянии, со всей страстью слишком слабого для ухаживания человека; его трогали не столько уютные очертания, сколько блеск их волос и извилистый поток их одеяний. На их одежду он бросал все чары своих красок, словно зная, что благодаря таким одеяниям женщина стала тайной, породившей, помимо человечества, половину остроумия, поэзии и обожания мира.

Так он излил дух в своей самой известной картине — «Посылка к Китеру», где изящные женщины, поддавшись мужскому возбуждению, отправляются со своими придворными на остров, где, по преданию, находился храм Венеры, вышедшей, капая красотой, из моря. Здесь мужчины почти затмевают дам великолепием своих нарядов; но что очаровало Академию, так это нависающее величие деревьев и снежный гребень далекого острова, оттененный солнцем и трогательными облаками. Ватто так понравилась эта тонкая тема, что он написал ее в трех вариациях. В ответ на это Париж выбрал Ватто, чтобы тот передал цвета эпохи Регентства, чтобы он воспевал удовольствия жизни при режиме, который умрет так же быстро, как и проведет свою молодость. По официальному титулу он стал peintre des fêtes galantes, художником городских влюбленных, пасторально пикникующих в безмятежной сельской местности, смешивая Эроса и Пана в единственной религии эпохи. Дыхание меланхолии проходит над этими, казалось бы, беззаботными сценами; эти податливые сильфиды не могли бы быть такими нежными, если бы не знали страданий или не догадывались о краткости обожания. В этом и заключается качество Ватто — тонко передавать прекрасные моменты, которые должны пройти.

Он умер слишком рано, чтобы насладиться своей славой. После его смерти знатоки открыли для себя его рисунки, и некоторые предпочли их его картинам, потому что здесь мел или карандаш достигали такой тонкости деталей рук и волос, таких нюансов в глазах, позах и флиртующих веерах, которые никогда не удавалось раскрыть маслом.73 Парижские женщины стали особенно любить себя, как это было видно в тоске мертвого художника; бомонд одевался а-ля Ватто, гулял и отдыхал а-ля Ватто, украшал свои будуары и салоны, как это было в формах и цветах его видения. Стиль Ватто вошел в дизайн мебели, в сельские мотивы декора и воздушные арабески рококо. Художники, такие как Ланкре и Патер, переняли специализацию Ватто и изобразили на своих полотнах «Шампанские праздники», «Галантные беседы», «Мюзиклы в парке», «Танцы на зелени», «Признания в вечности любви». Половина живописи Франции на протяжении последующих ста лет была связана с воспоминаниями о Ватто. Его влияние продолжалось через Буше, Фрагонара, Делакруа и Ренуара, а импрессионисты нашли в его технике наводящие на размышления предвестия своих теорий света, тени и настроения. Он был, по словам очарованного Гонкуров, «великим поэтом восемнадцатого века».74

В условиях легкой морали и терпимости Регентства литература процветала, а ересь обрела опору, которую уже никогда не теряла. Театры и опера оправились от неодобрительных взглядов покойного короля и госпожи де Ментенон; Филипп или кто-то из его домочадцев почти каждый вечер посещал Оперу, Оперу-Комик, Театр Франсе или Театр итальянцев. Театр Франсе, сохранив Корнеля, Расина и Мольера, открыл свою сцену для свежих пьес, таких как «Эдип» Вольтера, в которых звучал голос новой, бунтарской эпохи.

За исключением Вольтера, величайшие писатели этого периода были консерваторами, сформировавшимися под властью Великого монарха. Ален Рене Лесаж, родившийся в 1668 году, по духу и стилю принадлежал к семнадцатому веку, хотя и прожил до 1747 года. Получив образование у иезуитов в Ванне, он приехал в Париж и изучал право — его любовница оплачивала его обучение.75 После того как он достаточно послужил сборщиком налогов, чтобы возненавидеть финансистов, он взялся содержать жену и детей за счет написания книг; он мог бы умереть с голоду, если бы добрый аббат не выплачивал ему пенсию в размере шестисот ливров в год. Он перевел несколько пьес с испанского, а также продолжение «Дон Кихота» Авельянеды. Вдохновившись пьесой Велеса де Гевары «Хромой дьявол» (El diablo cojuelo), он затронул счастливую жилку в пьесе «Дьявол-боец» (1707), в которой изобразил коварного демона Асмодея, сидящего на вершине парижской башни, поднимающего крыши по своему желанию с помощью волшебной палочки и открывающего своему другу частную жизнь и нелицензионные любовные отношения ничего не подозревающих жителей. В итоге получился захватывающий рассказ о гнусных схемах, лицемерии, пороках и приспособлениях человечества. Одна дама, застигнутая врасплох мужем в постели с камердинером, решает сразу дюжину проблем, крича, что ее насилуют; муж убивает камердинера, дама спасает и добродетель, и жизнь, а мертвецы не рассказывают сказок. Почти все бросились покупать или одалживать книгу, радуясь тому, что другие люди разоблачены; «два придворных сеньора, — пишет Journal de Verdun за декабрь 1707 года, — сражались, шпага в руке, в лавке Барбена, чтобы заполучить последний экземпляр второго издания».76 Сент-Бёв нашел почти олицетворение эпохи в замечании Асмодея о брате-демоне, с которым он поссорился: «Мы обнялись, и с тех пор мы смертельные враги».77

Два года спустя Лесаж достиг почти уровня Мольера, написав комедию, сатирическую по отношению к финансистам. Некоторые из них заранее узнали о «Туркаре» и пытались помешать его постановке; в одной истории, вероятно, легендарной, они предложили автору 100 000 франков за отказ от пьесы;78 Дофин, сын Людовика XIV, приказал ее поставить. Туркарет — подрядчик-купец-ростовщик, живущий в роскоши среди нищеты войны. Он щедр только к своей любовнице, которая пускает ему кровь так же щедро, как он пускает кровь людям. «Я дивлюсь ходу человеческой жизни, — говорит камердинер Фронтин, — мы срываем кокетку, кокетка пожирает человека дела, человек дела грабит других, и все это составляет самую увлекательную цепь злодеяний, какую только можно себе представить».79

Возможно, сатира здесь несправедлива и носит оттенок мести. В самом знаменитом из французских романов XVIII века Лесажу удалось изобразить более сложный характер, причем с большей объективностью. Следуя испанским образцам, «Приключения Жиля Бласа де Сантильяна» в стиле пикарески проходят через мир бандитизма, попоек, похищений, соблазнений и политики, в котором ловкость — высшая добродетель, а успех прощает все. Гил начинает невинным юношей, нежным от идеалов и человеколюбия, но доверчивым, болтливым и тщеславным. Он попадает в плен к разбойникам, присоединяется к ним, учится их искусствам и приемам, переходит от них к испанскому двору и служит герцогу Лерме в качестве помощника и сводника. «До того как я оказался при дворе, моя натура была сострадательной и милосердной; но нежность сердца — немодная слабость там, и мое стало тверже любого кремня. Здесь была прекрасная школа для исправления романтических чувств дружбы».80 Он отворачивается от родителей и отказывается им помогать. Удача его подводит, его сажают в тюрьму, он решает исправиться; его отпускают, он уезжает в деревню, женится и старается быть добропорядочным гражданином. Найдя это невыносимой скукой, он возвращается ко двору и его кодексу. Его посвящают в рыцари, он снова женится и удивляется добродетели своей жены и счастью ее детей, отцом которых «я благочестиво считаю себя».81

Жиль Блас стал любимым романом французских читателей, пока «Отверженные» (Les Misérables, 1862) Гюго не бросили вызов его размерам и превосходству. Лесаж так любил свою книгу, что растянул ее на двадцать лет своей жизни. Первые два тома вышли в 1715 году, третий — в 1724-м, четвертый — в 1735-м; и, как в «Дон Кихоте» Сервантеса, последний был так же хорош, как и первый. Он финансировал свою старость, сочиняя маленькие комедии для популярного Театра ярмарки, а в 1738 году выпустил еще один роман, Le Bachelier de Salamanque, снабдив книгу неосознанными кражами в манере того времени. К сорока годам он почти оглох, но мог слышать с помощью трубы; счастливчик, который мог по желанию закрыть уши, как мы закрываем глаза. Под конец жизни он утратил способность пользоваться своими способностями, «за исключением середины дня», так что, по словам его друзей, «его разум, казалось, восходил и заходил вместе с солнцем».82 Он умер в 1747 году, на восьмидесятом году жизни.

Жиль Блас» Лесажа сегодня находит меньше читателей, чем «Мемуары» Луи де Рувруа, герцога де Сен-Симона. Герцога сейчас никто не любит, потому что ему не хватало скромности, чтобы скрыть свое тщеславие. Он никогда не забывал, что является одним из герцогов и пар Франции, стоящих по своему величию только после самой королевской семьи; он никогда не простил Людовику XIV ни того, что тот предпочел буржуазную компетентность благородной посредственности в управлении государством, ни того, что королевские бастарды оказались впереди «герцогов и пэров» в ритуалах двора и престолонаследия. 1 сентября 1715 года он сообщает нам,

О смерти короля я узнал сразу после пробуждения. Сразу же после этого я отправился засвидетельствовать свое почтение новому монарху. Затем я отправился к господину герцогу д'Орлеану; я напомнил ему о данном им обещании, что он позволит герцогам не снимать шляпы, когда от них потребуют голоса.83

Он искренне любил регента, служил ему в Государственном совете, наставлял его на умеренность в любовницах, утешал в утратах и поражениях. На протяжении пятидесяти лет он был близок к событиям, а в 1694 году начал записывать их — с точки зрения своего сословия — от собственного рождения в 1675 году до смерти регента в 1723 году. Сам он дожил до 1755 года в преклонном возрасте. Маркиза де Креки записала его как «старого больного ворона, сжигаемого завистью и пожираемого тщеславием».84 Но она тоже писала мемуары и не могла смириться с его упрямым продолжением.

Болтливый герцог всегда был пристрастен, часто несправедлив в своих суждениях, иногда небрежно относился к хронологии,85 иногда сознательно ошибался в своих отчетах;86Он игнорировал все, кроме политики, и то и дело терялся в бесполезных сплетнях об аристократии; но его двадцать томов — это подробные и драгоценные записи, сделанные наблюдательным и проницательным глазом и беглым пером; они позволяют нам увидеть госпожу де Ментенон, Фенелона, Филиппа д'Орлеана и Сен-Симона почти так же ярко, как Бурриенн позволяет нам увидеть Наполеона. Чтобы дать свободу своим предрассудкам, он старался держать свои мемуары в тайне и запретил их публикацию в течение столетия после своей смерти. Ни один из них не попал в печать до 1781 года, многие — не ранее 1830 года. Из всех мемуаров, освещающих историю Франции, эти занимают непревзойденное место.

Если верить Сен-Симону, то карьера Гийома Дюбуа опровергла самые вдохновляющие максимы нашей юности. У него были все пороки и все успехи, кроме успехов времени. Послушайте Сен-Симона еще раз о его коллеге по совету:

Ум его был самого заурядного рода; знания — самые заурядные; способности — нулевые; наружность — как у хорька, педанта; разговор — неприятный, рваный, всегда неопределенный; лживость написана на его чертах….. Для него не было ничего святого…. Он презирал веру, обещания, честь, честность, правду; с удовольствием смеялся над всеми этими вещами; был в равной степени сладострастен и амбициозен….. При всем этом он был мягок, уступчив, податлив, льстец, фальшивый поклонник, принимающий любые обличья с величайшим удобством….. Его суждения… были невольно кривыми….. При таких недостатках удивительно, что единственным мужчиной, которого он смог соблазнить, был господин герцог д'Орлеан, обладавший таким большим умом, таким уравновешенным рассудком, таким ясным и быстрым восприятием характера87

— что должно было заставить кислого автора усомниться в проницательности его ревности. Однако мы должны признать, что Дюкло согласен с Сен-Симоном.88

Дюбуа шел шестидесятый год, когда регентство передало ему власть. Он немного обветшал, пережив несколько венерических заболеваний,89 Но он смог развлечь мадам де Тенсин, когда она выпала из объятий Филиппа. В любом случае, он должен был обладать некоторой интеллектуальной хваткой, поскольку довольно хорошо управлял иностранными делами. Он взял толстую взятку от Британии, чтобы сделать то, что, по его мнению, было хорошо для Франции. Уиги в Англии и император Карл VI в Австрии замышляли расторгнуть Утрехтский договор и возобновить войну против Франции. Филипп V, не довольствуясь испанским троном, жаждал стать королем Франции и считал, что заключение союза с Англией расчистит ему дорогу. Если Англия, Испания, Австрия и Австрийские Нидерланды («Бельгия») объединятся в еще один Большой союз, старое окружение Франции снова восстанет, и вся политика и победы Ришелье и Людовика XIV будут аннулированы. Чтобы предотвратить такой союз, Дюбуа и Филипп 4 января 1717 года подписали соглашение с Англией и Соединенными провинциями («Голландией»). Это было благом для Франции, для европейского баланса сил и для Британии; ведь если бы Франция и Испания объединились под одной крышей, их объединенные флоты бросили бы вызов контролю Англии над морями. Это также было благом для новой и неуверенной ганноверской монархии в Англии, поскольку Франция теперь была обязана не оказывать никакой помощи претендентам Стюартов на английскую корону.

Испанское правительство было обмануто и недовольно. Его правящий министр Альберони присоединился к заговору Челламаре и герцогини дю Мэн, чтобы свергнуть регента и сделать Филиппа V королем Франции. Дюбуа раскрыл заговор и убедил неохотно согласившегося Филиппа последовать за Англией и объявить войну Испании (1718). Гаагский договор (1720) положил конец этому конфликту. Чтобы закрепить мир, Дюбуа организовал бракосочетание дочери Филиппа с Людовиком XV, а дочери Филиппа — с сыновьями Филиппа. Браки были заключены на пограничном острове Бидассоа (9 января 1722 года) и отпразднованы авто-да-фе.90 Поскольку инфанте Марии-Ане-Виктории было всего три года, Людовику XV предстояло пройти некоторое время, прежде чем он сможет добиться от нее наследника престола; если в этот промежуток времени юный король умрет, регент станет королем Франции, а Дюбуа — его вечным министром.

Он неуловимо поднимался шаг за шагом. В 1720 году его сделали архиепископом Камбрэ; по юмору истории король-протестант Георг I попросил скептически настроенного регента убедить Папу Римского передать Дюбуа эту знаменитую архиепископскую кафедру, недавно облагороженную Фенелоном; и епископы Франции, включая святого Массильона, присоединились к церемонии вручения этого сана человеку, которого многие французы считали воплощением греха. Дюбуа считал себя недостаточно вознагражденным за свои заслуги перед Францией. Он использовал французские деньги, чтобы продвинуть на папский престол кандидата, обязавшегося прислать ему красную шапку. Иннокентий XIII, к сожалению, сдержал обещание, и архиепископ стал кардиналом Дюбуа (16 июля 1721 года). Через год его назначили главным министром королевства с жалованьем в 100 000 ливров. Поскольку его доход от архиепископства составлял 120 000 ливров, от семи аббатств — 204 000, от должности управляющего — 100 000, а английская пенсия, по подсчетам Сен-Симона, равнялась 960 000, годовой доход Дюбуа теперь составлял около 1 500 000 ливров.91 Его беспокоило лишь то, что жена, которая была еще жива, может отказаться от его взяток, раскрыть свое существование и лишить его церковных достоинств.92

Время настигло его. 5 февраля 1723 года Людовик XV достиг совершеннолетия, и регентство закончилось. Королю было всего тринадцать лет, и он, наслаждаясь жизнью в Версале, попросил Филиппа продолжить управление королевством, а Дюбуа остался главным помощником Филиппа. Но в августе у кардинала лопнул мочевой пузырь, и внезапно, нагруженный ливрами, он умер. Филипп взял на себя управление страной, но и у него закончилось время. Одурманенный женщинами, одурманенный выпивкой, потерявший зрение, утративший даже хорошие манеры, он в полубессознательном состоянии нес на себе поношение режима, который начался почти со всеобщей благожелательности, а закончился официальным унижением и общественным презрением. Врачи предупреждали его, что его образ жизни убивает его. Но ему было все равно. Он слишком жадно пил вино жизни и допился до дна. Он умер от апоплексического удара 2 декабря 1723 года, упав в объятия своей временной любовницы. Ему было сорок девять лет.

Филипп д'Орлеан не производит на нас впечатления плохого человека, несмотря на весь спектр его грехов. Ему были свойственны пороки плоти, а не души: он был расточительным, пьяницей и развратником, но не был эгоистичным, жестоким или злым. Он был человеком милосердным, храбрым и добрым. Он выиграл королевство в азартной игре и отдал его с легким сердцем и открытой рукой. Его богатство давало ему все возможности, а власть не требовала от него никакой дисциплины. Это жалкое зрелище — человек блестящего ума, либеральных взглядов, пытающийся исправить ущерб, нанесенный Франции фанатизмом Великого короля, позволяющий благородным целям утонуть в бессмысленном опьянении, а любви — потеряться в водовороте разврата.

В моральном плане Регентство было самым позорным периодом в истории Франции. Религия, благодетельная в деревнях, опозорила себя на самом верху, помазав на высокие почести таких людей, как Дюбуа и Тенсин, и потеряв уважение эмансипированного интеллекта. Французский ум пользовался сравнительной свободой, но использовал ее не для распространения гуманного и терпимого интеллекта, а для освобождения человеческих инстинктов от социального контроля, необходимого для цивилизации; скептицизм забыл Эпикура и стал эпикурейством. Правительство было коррумпировано, но оно сохраняло мир достаточно долго, чтобы Франция смогла оправиться от разрушительного царствования величия и войны. Система права» рухнула в результате банкротства, но она дала мощный стимул французской экономике. Эти восемь лет ознаменовались распространением свободного образования, освобождением искусства и литературы от королевской опеки и господства; это были годы «Отплытия на Китеру», «Жиль Бласа», «Эдипа», «Персидских писем» Монтескье. Регентство отправило Вольтера в Бастилию, но оно дало ему такую свободу и терпимость, каких он никогда больше не знал во Франции, даже в час своего триумфа и смерти.

Характерный отрывок из книги Сен-Симона описывает молодого выскочку, наделавшего много шума во времена регентства:

Аруэ, сын нотариуса, у которого мы с отцом работали до самой его смерти, был сослан… в Тюль в это время [1716] за несколько стихов, весьма сатирических и дерзких. Мне не стоило бы развлекаться, записывая такой пустяк, если бы этот самый Аруэ, став великим поэтом и академиком под именем Вольтера, не стал также… своеобразной персоной в республике писем и даже достиг своего рода значимости среди определенных людей.93

Этот молодой новичок, которому сейчас двадцать один год, описывал себя как «худой, длинный и бесплотный, без ягодиц».94 Возможно, из-за этого недостатка он порхал от одного хозяина или хозяйки к другой, приветствуемый даже в лордских кругах за свои искрометные вирши и готовое остроумие, употребляя ересь и разыгрывая галантность. Особенно блистал он в Ссо, где порадовал герцогиню дю Мэн сатирой на регента. Когда Филипп сократил вдвое количество лошадей в королевских конюшнях, Аруэ заметил, что лучше бы он уволил половину ослов, заполонивших двор его высочества. Хуже того, он, похоже, пустил в ход строки о нравах герцогини де Берри. Вольтер отрицал свое авторство, но эти строки были позже опубликованы в его «Сочинениях». Он придерживался этой стратегии отрицания почти до конца своей жизни, как простительной защиты от угрожающей цензуры. Регент мог простить насмешки над собой, поскольку они часто были незаслуженными; но его глубоко задевали нападки на его дочь, поскольку в большинстве случаев они были правдивыми. 5 мая 1716 года он издал приказ, согласно которому «сьер Аруэ, сын, должен быть отправлен в Тюль» — город в трехстах милях к югу от Парижа, известный своими пахучими кожевенными заводами, но еще не тонкой тканью, которая позже получила его имя. Отец Аруэ уговорил регента изменить место ссылки с Тюля на Сюлли-сюр-Луар, в ста милях от столицы. Аруэ отправился туда и был принят в качестве гостя нынешним герцогом де Сюлли, потомком великого министра Генриха IV.

Там он наслаждался всем, кроме свободы. Вскоре он написал стихотворение «Эпитет господину герцогу д'Орлеану», протестуя против своей невиновности и прося об освобождении. Оно было удовлетворено, и к концу года он вернулся в Париж, порхая и рифмуя, иногда непристойно, часто поверхностно, всегда ловко. Поэтому любая способная сатира, анонимно появлявшаяся на столиках кафе, приписывалась ему. В начале 1717 года появилась особенно острая диатриба, в которой каждое предложение начиналось со слов J'ai vu — «Я видел». Например:

Очевидно, что эти стихи относились к Людовику XIV и госпоже де Ментенон, и они должны были быть написаны янсенистом, врагом иезуитов, а не нечестивым скептиком, который все еще питал добрые чувства к Обществу Иисуса. Настоящим автором был А. Л. Ле Брюн, который позже просил у Вольтера прощения за то, что позволил ему взять на себя вину.96 Но сплетни превозносили Аруэ за поэму; литературные собрания упрашивали его прочесть ее, и никто (кроме автора) не верил его отрицаниям. Доклады регенту обвиняли его не только в J'ai-vus, но и — и, по-видимому, справедливо — в латинской надписи «Puero regnante…» — «Царствует мальчик [Людовик XV]; правит человек, печально известный отравлениями и кровосмешением;… общественная вера нарушена [крах банка Лоу];… страна принесена в жертву надежде на корону; наследство, на которое рассчитывали; Франция вот-вот погибнет».97 16 мая 1717 года в письме де Каше было предписано «арестовать сеньора Аруэ и доставить его в Бастилию». Поэта застали врасплох в его комнатах, и ему разрешили взять с собой только одежду, которая была на нем.

Он не успел распрощаться со своей нынешней любовницей Сюзанной де Ливри; его друг Лефевр де Генонвиль занял место на ее лоне; Аруэ простил их философски: «Мы должны мириться с этими рогатинами».98 Через несколько лет Лефевр умер, и Вольтер написал на его память стихи, которые могут служить примером таланта молодого бунтаря к изящной поэзии и нежных чувств, которые всегда были в нем глубже, чем его сомнения:

Сюзанна вышла замуж за богатого маркиза де Гуверне и отказалась принять Вольтера, когда он пришел к ней домой. Он утешал себя мыслью, что «все бриллианты и жемчуга, которые украшают ее сейчас, не стоят одного ее поцелуя в прежние времена».100 Он больше не видел ее, пока через пятьдесят один год не вернулся в Париж, чтобы умереть; тогда, в возрасте восьмидесяти трех лет, он решил навестить овдовевшую маркизу, которой было восемьдесят четыре года. В этом Вольтере был дьявол, но и самое доброе сердце в мире.

Бастилия не показалась ему невыносимой. Ему разрешили присылать и оплачивать книги, мебель, белье, ночной колпак и духи; он часто обедал с губернатором, играл в бильярд и боулинг с заключенными и стражниками; он написал «Анриаду». Среди книг, которые он прислал, была и «Илиада»; почему бы ему не соперничать с Гомером? И зачем ограничивать эпос легендами? Там, в живой истории, был Генрих IV, веселый, смелый, героический, развратный, терпимый, великодушный; почему бы этой авантюрной, трагической жизни не стать основой для эпической поэзии? Заключенному не давали писчей бумаги, ибо в его руках она могла стать смертоносным оружием; поэтому первую половину своей эпопеи он написал между строк печатных книг.

Его освободили 11 апреля 1718 года, но запретили оставаться в Париже. Из Шатенэ, близ Ссо, он писал письма регенту, прося прощения; регент снова смилостивился и 12 октября выдал разрешение «сеньору Аруэ де Вольтеру приезжать в Париж, когда ему заблагорассудится».101

Но когда и как он пришел к этому новому имени? Очевидно, примерно во время заключения в Бастилию. Впервые мы находим его в только что процитированном эдикте. Некоторые102 считают его анаграммой для AROUET L [e] J [eune], принимая U за V, а J за I. Маркиза де Креки103 приписывает его Веотеру, небольшой ферме под Парижем; Вольтер унаследовал ее от кузена; она не давала прав сеньора, но Аруэ, как и Бальзак, получил сеньора по праву гения и подписал себя, как в посвящении к своей первой пьесе, «Аруэ де Вольтер». Вскоре ему понадобится только одно имя, чтобы идентифицировать себя в любой точке Европы.

Эта пьеса, «Эдип», стала событием в литературной истории Франции. Это было вопиющей дерзостью для двадцатичетырехлетнего юноши — бросить вызов не только Корнелю, поставившему «Эдипа» в 1659 году, но и Софоклу, чей «Эдип Тиран» появился в 330 году до н. э. Кроме того, это была история об инцесте, и ее можно было воспринять как отражение отношений регента с его дочерью — именно тот вопрос, из-за которого Аруэ был заключен в тюрьму. Герцогиня дю Мэн, при дворе которой поэт задумал свою пьесу, истолковала ее именно так и обрадовалась. С присущей ему дерзостью Вольтер спросил регента, не может ли он посвятить пьесу ему; регент отказался, но разрешил посвятить ее матери. Премьера была назначена на 18 ноября 1718 года. Среди парижских зрителей образовались две группировки — сторонников регента и герцогини дю Мэн; ожидалось, что их дуэль из шипения и аплодисментов превратит спектакль в фарс. Но умный автор вставил строки, угодные одной фракции, а другие — другой. Регентская партия была успокоена фрагментом, описывающим, как царь Лаий (подобно Филиппу) увольняет дорогостоящую дворцовую стражу; иезуиты были удовлетворены тем, как хорошо их ученик овладел драмами, которые они ставили в коллеже Луи-ле-Гран; а вольнодумцы восторженно приветствовали две строки в первой сцене IV акта, которые должны были стать темой песни всей жизни Вольтера:

— «Наши священники не такие, какими их считает глупая публика; вся их ученость заключается в нашем легковерии». Каждая фракция аплодировала по очереди, и в конце концов драма была встречена единодушным одобрением. Согласно старой традиции, отец Вольтера, приближаясь к смерти, пришел на первый вечер, все еще дыша гневом на своего никчемного и непорядочного сына, но прослезился от гордости за великолепие поэзии и триумф пьесы.

Одип» шел беспрецедентно долго — сорок пять дней. Даже племянник Корнеля, стареющий Фонтенель, похвалил ее, хотя и заметил Вольтеру, что некоторые стихи «слишком сильны и полны огня». Дерзкий юноша ответил нелюбезным двусмыслием: «Чтобы исправиться, я прочту ваши пасторали».104 Парис настаивал на том, чтобы отождествить кровосмесительного Эдипа с регентом, а Иокасту — с его дочерью. Мужественно противостоя сплетням, герцогиня де Берри посетила несколько спектаклей. Регент поставил пьесу в своем дворцовом театре и приветствовал автора при своем дворе.

Через несколько месяцев скандальный поэт, скрывавшийся под анонимностью, опубликовал «Филиппики» — диатрибы, в которых Филипп обвинялся в намерении отравить молодого короля и узурпировать трон. Вольтера заподозрили в авторстве; он заявил о своей невиновности, но в подобных случаях лгал так грубо, что теперь ему поверил только автор. Филипп дал ему добро и лишь посоветовал на время отвлечься от парижских радостей. Он вернулся в замок Сюлли (май 1719 года). Через год ему разрешили вернуться в столицу. Там он на некоторое время стал любимцем аристократии.

Убежденный в том, что деньги — это философский камень, он направил свой острый ум на проблемы и хитрости финансов. Он завел знакомства с банкирами и был хорошо вознагражден за то, что помог братьям Парис заключить контракты на поставку провизии и боеприпасов для армии;105 Наш герой был военным спекулянтом. Он держался подальше от системы Лоу, инвестировал с умом, ссужал деньги под проценты. В 1722 году умер его отец, и после нескольких решительных тяжб Вольтер унаследовал ренту в 4250 франков. В том же году он получил от регента пенсию в размере 2000 ливров. Теперь он был богатым человеком; скоро он станет миллионером. Мы не должны считать его революционером, разве что в области религии.

К счастью для его образования, его вторая драма, «Артемир», провалилась (15 февраля 1720 года). Он выбежал из ложи на сцену и стал спорить со зрителями о достоинствах пьесы; они аплодировали его речи, но не поднимали больших пальцев; после восьми представлений он снял пьесу. Позже в том же году он прочитал часть «Анриады» на собрании; прозвучали критические замечания; в вергилиевском жесте он бросил рукопись в огонь; Эно выхватил листы из пламени и сравнил себя с Августом, спасающим «Энеиду»; Вольтер, по его словам, теперь должен ему эпос и «пару красивых оборок на рукавах».106 Поэт легко вернул себе гордость, когда сам регент выслушал чтение поэмы. Куда бы он ни отправлялся, он читал ту или иную часть поэмы. В 1723 году он посетил лорда Болингброка и его жену-француженку на их вилле, Ла-Сурс, недалеко от Орлеана; они заверили его, что его эпос превосходит «все поэтические произведения, появившиеся во Франции».107 Он сделал вид, что сомневается в этом.

Тем временем он обменивался философскими мнениями с титулованным скептиком и слышал о деистах, которые портили христианство в Британии. Он начал подозревать, что Англия опередила Францию в науке и философии. Но к ереси Болингброка он пришел еще до встречи с ним или чтения английских деистов. В 1722 году он принял приглашение графини Мари де Рупельмонде сопровождать ее в Нидерланды. Она была вдовой, тридцати восьми лет, интеллектуалкой, но красивой. Он, в возрасте двадцати восьми лет, согласился. В Брюсселе он познакомился с поэтом-соперником, Жаном Батистом Руссо, который хвалил Эдипе, но укорял Вольтера за нечестивость. Вольтер, редко терпеливо переносивший критику, заметил по поводу «Оды к потомкам» Руссо: «Знаете ли вы, мой господин, что я не верю, что эта ода когда-нибудь дойдет до адресата?»108 Они продолжали огрызаться друг на друга до самой смерти Руссо. Когда Вольтер и его графиня продолжали свой путь в Голландию, она открыла ему свои религиозные сомнения и спросила его о его собственных взглядах. Он, кипя стихами, ответил ей в знаменитом «Эпитре к Урании», который был опубликован только в 1732 году и признан Вольтером лишь спустя сорок лет. Каждый чувствительный христианский юноша узнает в нем этап своего собственного развития.

Поэт делает «почтительный шаг». «Я хочу любить Бога, я ищу в нем отца»; но какого Бога предлагает христианская теология? «Тиран, которого мы должны ненавидеть. Он создал людей по «своему образу и подобию», только чтобы сделать их мерзкими; он дал нам грешные сердца, чтобы иметь право наказывать нас; он заставил нас любить удовольствия, чтобы мучить нас страшными муками… вечными». Он едва успел родить нас, как задумал нас уничтожить. Он приказал воде поглотить землю. Он послал своего сына, чтобы искупить наши грехи; Христос умер, но, по-видимому, напрасно, так как нам говорят, что мы все еще запятнаны преступлением Адама и Евы; и Сын Божий, так просящий о милосердии, представлен как мстительно ожидающий, чтобы ввергнуть большинство из нас в ад, включая всех тех бесчисленных людей, которые никогда не слышали о нем. «Я не узнаю в этой позорной картине Бога, которого я должен обожать; я должен обесчестить его таким оскорблением и почтением». И все же он чувствует благородство и живое вдохновение в христианском представлении о Спасителе:

Вот этот Христос, могучий и славный…. попирающий смерть своими победоносными ногами и выходящий победителем из врат ада. Его пример свят, его нравственность божественна. Он утешает в тайне сердца, которые просвещает; в величайших несчастьях он дает им поддержку; и если он основывает свое учение на иллюзии, все равно быть обманутым вместе с ним — счастье.

В заключение поэт предлагает Урании самой определиться с религией, полностью доверяя, что Бог, который «вложил в твое сердце естественную религию, не обидится на простой и откровенный дух. Верь, что перед его престолом, во все времена, во всех местах, драгоценна душа праведника; верь, что скромный буддийский монах, добродушный мусульманский дервиш найдут в его глазах больше милости, чем безжалостный [предопределитель] янсенист или честолюбивый папа».

Вернувшись в Париж, Вольтер поселился в отеле «Берньер» на Рю де Бон и нынешней Набережной Вольтера (1723). В ноябре он отправился на собрание знатных особ в замок Мезон (в девяти милях от Парижа), где величайшая актриса эпохи Адриенна Лекуврер должна была читать его новую пьесу «Мариамна». Но прежде чем эта церемония состоялась, он заболел оспой, которая в те времена убивала большой процент носителей. Он составил завещание, исповедался и стал ждать смерти. Остальные гости сбежали, но маркиз де Мезон вызвал из Парижа доктора Жерве. «Вместо сердечных средств, которые обычно дают при этой болезни, он заставил меня выпить двести пинт лимонада».109 Эти двести пинт, больше или, возможно, меньше, «спасли мне жизнь». Прошло много месяцев, прежде чем он восстановил свое здоровье; более того, с тех пор он относился к себе как к инвалиду, ухаживая за хрупким телом, которое должно было хранить его всепожирающий огонь.

В 1724 году «Анриада» начала тайно распространяться среди интеллигенции. Это была политическая передача эпического масштаба. Взяв за основу текст «Резни святого Варфоломея», она прослеживала религиозные преступления сквозь века: матери предлагают своих детей для сожжения на алтарях Молоха; Агамемнон готовится принести свою дочь в жертву богам ради небольшого ветерка; христиане преследуются римлянами, еретики — христианами, фанатики «взывают к Господу, убивая своих братьев»; верующие вдохновляются на убийство французских королей. Поэма восхваляла Елизавету за помощь Генриху Наваррскому. В ней описывается битва при Иври, милосердие Генриха, его связь с Габриэль д'Эстре, осада Парижа. Она одобрила его переход в католичество, но критиковала папство как власть, «непреклонную к завоеванным, покладистую к завоевателям, готовую, в зависимости от интересов, либо отпустить грехи, либо осудить».

Вольтер надеялся, что «Анриада» будет принята как национальный эпос Франции, но католицизм был слишком дорог его соотечественникам, чтобы они могли принять поэму как эпос своей души. А ее недостатки бросались в глаза ученым. Очевидное подражание Гомеру и Вергилию — в сценах битв, в посещении героем ада, во вторжении в действие олицетворенных абстракций на манер гомеровских божеств — лишило поэму очарования выдумки и оригинальности; и хотя по стилю это была хорошая проза, ей не хватало просветляющей образности стиха. Автор, опьяненный типографской краской, не подозревал об этом. Он писал Тьерио: «Эпическая поэзия — моя сильная сторона, или я сильно обманываюсь».110 Он был сильно обманут.

Тем не менее, хвалебные отзывы, казалось, оправдывали его. Французский критик назвал ее превосходящей «Энеиду», а Фридрих Великий считал, что «человек без предрассудков предпочтет «Анриаду» поэме Гомера».111 Первое издание вскоре разошлось; пиратское издание было опубликовано в Голландии и вывезено во Францию; полиция запретила книгу; все ее покупали. Она была переведена на семь языков; мы увидим, как она произвела фурор в Англии. Она сыграла свою роль в возрождении популярности Генриха IV. Она заставила Францию устыдиться своих религиозных войн и критически отнестись к теологии, которая доводила людей до такой жестокости.

Некоторое время Вольтер пользовался славой и удачей безраздельно. Он был признан величайшим поэтом Франции. Он был принят при дворе Людовика XV; королева плакала над его пьесами и дала ему 1500 ливров из своего личного кошелька (1725). Он написал дюжину писем, в которых жаловался и хвастался своей придворной жизнью. Он говорил в тоне легкой фамильярности с лордами, благородными или неблагородными. Несомненно, он слишком много болтал, что легче всего на свете. Однажды вечером в опере (декабрь 1725 года) шевалье де Роан-Шабо, услышав, как он разговаривает в фойе, спросил его с весьма высокопарным видом: «Месье де Вольтер, месье Аруэ — как вы обращаетесь?». Мы не знаем, что ответил поэт. Через два дня они встретились в Комеди-Франсез; Роан повторил свой вопрос. О реплике Вольтера сообщается разное; в одном случае он ответил: «Тот, кто не стремится к великому имени, но умеет чтить то, что имеет»;112 По другой версии, он ответил: «Мое имя начинается с меня, ваше заканчивается на вас».113 Благородный лорд поднял трость, чтобы ударить; поэт сделал движение, чтобы выхватить шпагу. Присутствовавшей при этом Адриенне Лекуврер хватило ума упасть в обморок; было объявлено перемирие.

4 февраля Вольтер обедал в доме герцога де Сюлли, когда пришло сообщение, что кто-то желает видеть его у дворцовых ворот. Он пошел. Шесть грубиянов набросились на него и немилосердно избили. Роан, руководивший процессом из своей кареты, предупредил их: «Не бейте его по голове; из этого может выйти что-нибудь хорошее».114 Вольтер поспешил вернуться в дом и попросил помощи у Сюлли, чтобы подать на Роана в суд; Сюлли отказался. Поэт удалился в предместье, где упражнялся в фехтовании. Затем он явился в Версаль, решив потребовать от шевалье «сатисфакции». По закону дуэль считалась смертным преступлением. Королевский приказ предписывал полиции следить за ним. Рохан отказался встретиться с ним. В ту же ночь, к всеобщему облегчению, полиция арестовала поэта, и он снова оказался в Бастилии. «Семья заключенного, — сообщал генерал-лейтенант парижской полиции, — единодушно аплодировала… мудрости приказа, который удержал молодого человека от совершения новой глупости».115 Вольтер написал властям письмо, в котором защищал свое поведение и предлагал в случае освобождения отправиться в добровольное изгнание в Англию. С ним обращались, как и прежде, со всеми удобствами и вниманием.

Его предложение было принято; через пятнадцать дней его освободили, но приказали караулу проводить его до Кале. Члены правительства дали ему рекомендательные письма к видным англичанам, а королева продолжала выплачивать ему пенсию. В Кале его развлекали друзья в ожидании следующего судна. 10 мая он отправился в путь, вооружившись книгами для изучения английского языка и не желая видеть страну, в которой, как он слышал, люди и умы были свободны. Давайте посмотрим.

Англия, которую застал Вольтер, была страной, наслаждавшейся четверть века относительного мира после целого поколения дорогостоящих побед над Францией; страной, которая теперь была владычицей морей, а значит, торговли, а значит, денег; держала в руках рычаг и баланс власти над континентальными правительствами; гордо торжествовала над династией Стюартов, пытавшихся сделать ее католической, и над ганноверскими королями, которые были слугами разбухшего кошелька парламента. Это была Англия, которая только что завоевала мировое господство в науке благодаря Ньютону, которая только что породила непреднамеренно революционного Локка, которая подрывала христианство деизмом, которая заменит Александра Поупа всеми понтификами Рима, которая вскоре будет неуютно наблюдать за разрушительными операциями Дэвида Хьюма. Это была Англия, которую любил Хогарт и которую он обличал на гравюрах, Англия, где Гендель нашел дом и публику и затмил всех Бахов как maestro dei maestri эпохи. И здесь, в этой «крепости, воздвигнутой природой для себя против заразы… этом благословенном участке… этой Англии».1 Промышленная революция начала преобразовывать все, кроме человека.

Дефо, путешествуя по Англии в 1722 году, нарисовал патриотическую картину «самой цветущей и богатой страны в мире», зеленых полей и обильных урожаев, пастбищ, усыпанных золотым руном, сочной травы, превращающейся в пухлых коров, крестьян, резвящихся в сельских видах спорта, сквайров, организующих крестьян, дворян, организующих сквайров, лордов, дающих закон и дисциплину в деревнях, а время от времени — приют поэтам и философам.2 Торговцы словами склонны идеализировать деревню, если они свободны от ее изнурительного труда, скуки, насекомых и работы.

Сельская жизнь в Англии 1715 года была во многом такой же, какой она была на протяжении тысячи лет. Каждая деревня — почти каждая семья — была самостоятельной экономической единицей, сама выращивала продукты, сама шила одежду, сама заготавливала древесину для строительства и топлива в прилегающих лесах. Каждая семья пекла свой хлеб, охотилась на оленину, солила мясо, делала свое масло, желе и сыр. Она пряла, ткала и шила, дубила кожу и мостила обувь, делала большую часть своей утвари, орудий труда и инструментов. Отец, мать и дети находили себе работу и занятие не только в летних полях, но и долгими зимними вечерами; дом был центром промышленности, а также сельского хозяйства. Жена была почетной мастерицей многих искусств — от ухода за мужем и воспитания дюжины детей до пошива одежды и варки эля. Она хранила и отпускала домашние лекарства, ухаживала за садом, свиньями и птицей. Брак был союзом помощников; семья была как экономическим, так и социальным организмом, и, таким образом, имела прочные основания для своего единства, размножения и постоянства.

Крестьяне могли бы довольствоваться разнообразной жизненной силой своих домов, если бы им было позволено сохранять свои древние обычаи на полях. Они помнили, как помещик разрешал им или их предкам пасти скот на общих полях поместья, свободно ловить рыбу в ручьях, рубить дрова в лесу; теперь же, в результате процесса, начавшегося в XVI веке, большинство «общин» было огорожено владельцами, и крестьянам стало трудно сводить концы с концами. Крепостного права не осталось, как и формальных феодальных повинностей; но предприимчивые помещики и городские купцы, вкладывавшие деньги в землю, занимались сельским хозяйством в более широких масштабах, с большим капиталом, лучшими орудиями труда, большим мастерством и более широкими рынками, чем это было доступно йоменам, обрабатывавшим свои узкие участки. Грегори Кинг насчитал в Англии 1688 года около 180 000 таких фригольдеров. Вольтер в 1730 году сообщал, что «в Англии много крестьян с имуществом в 200 000 франков, которые не гнушаются продолжать возделывать землю, которая их обогатила и на которой они живут свободно»; но, возможно, это была пропаганда французского стимулирования. Как бы то ни было, к 1750 году число свободных землевладельцев сократилось.3 Более зажиточные помещики скупали худые участки; небольшие усадьбы, рассчитанные на пропитание семьи или на местные рынки, уступали место более крупным фермам, способным извлекать выгоду из усовершенствованных методов и машин; фермер становился арендатором или наемной «рукой». Кроме того, система обработки земли, преобладавшая в Англии в 1715 году, делила землю деревни на различные регионы в зависимости от их плодородия и доступности; каждый фермер получал одну или несколько полос в отдельных местностях; сотрудничество было необходимо, индивидуальная предприимчивость сдерживалась, производство отставало. Анклависты утверждали, что крупномасштабная эксплуатация под единым владением увеличивает сельскохозяйственное производство, облегчает выпас овец и позволяет получать прибыльную шерсть; и, несомненно, они были правы. Экономический прогресс закрыл, по крайней мере, один глаз на человеческие потрясения, связанные с перемещением и переходом.

Именно на расширенных фермах развивались сельскохозяйственные технологии. Мотив прибыли привел к возделыванию пустующих земель, дисциплинировал труд до большей эффективности, стимулировал изобретение новых инструментов и способов, способствовал экспериментам в животноводстве и поддерживал труд по осушению болот, борьбе с эрозией почвы и расчистке лесов. В период с 1696 по 1795 год к обрабатываемым площадям Англии и Уэльса добавилось около двух миллионов акров. В 1730 году Чарльз Тауншенд ввел четырехкурсовую систему севооборота вместо расточительного плана оставлять треть земли под паром в каждый год: В первый год он сажал пшеницу или овес, во второй — ячмень или овес, в третий — клевер, рожь, вику, рутабагу и капусту, в четвертый — репу; затем приводили овец, чтобы они ели репу или втаптывали ее в землю, а их отбросы удобряли почву; таким образом земля была подготовлена для богатого урожая пшеницы на следующий год. Соседи смеялись над ним и называли его Репой Тауншенда, пока тридцатипроцентное увеличение урожая не заставило их подражать. Поскольку Тауншенд был виконтом, другие аристократы последовали за ним в улучшении своих земель; стало модным, чтобы английский лорд проявлял личный интерес к сельскому хозяйству, и разговоры в поместьях перешли от охоты и собак к репе и навозу.4

Джетро Талл был адвокатом; пошатнув здоровье, он вернулся на ферму отца; его острый ум был очарован чудом и прибылью роста, но его оттолкнули расточительные методы обработки почвы, которые он видел — фермеры высевали девять или десять фунтов семян на акр так небрежно, «что две трети земли оставались незасеянными, а на остальных было так густо, что они не процветали».5 Путешествуя по Франции и Италии, он изучал методы ведения сельского хозяйства; вернувшись, он купил ферму и потряс соседей изобретениями, которые удвоили производство. Сначала (ок. 1730 г.) он сделал плуг с четырьмя сошниками, который выкорчевывал и закапывал сорняки, а не просто отбрасывал их в сторону. Но самым решающим его изобретением (ок. 1733 г.) стала сеялка на конной тяге, которая подавала семена через воронки с насечками на определенное расстояние и глубину в два параллельных ряда, а затем заделывала семена бороной, прикрепленной к сеялке. Машина экономила семена и труд, а также позволяла обрабатывать, аэрировать, орошать и пропалывать почву между засеянными рядами. Это, казалось бы, тривиальное изменение в посеве и усовершенствование плуга привели к так называемой сельскохозяйственной революции, последствия которой можно оценить (даже с учетом инфляции) по десятикратному росту стоимости земель, на которых применялись новые методы, в течение восемнадцатого века. Повышение продуктивности почвы позволило фермам кормить больше рабочих в городах и сделало возможным рост городского населения, без которого не было бы промышленной революции.

Ни крестьяне, ни городские рабочие не участвовали в росте благосостояния. Крестьяне-собственники были вытеснены крупномасштабной конкуренцией; крестьянам-рабочим платили настолько мало, насколько их вынуждал соглашаться страх перед безработицей. Выслушайте ученого и высокопоставленного Тревельяна:

Социальной ценой экономической выгоды стало сокращение числа независимых земледельцев и рост числа безземельных рабочих. В значительной степени это было необходимым злом, и вреда было бы меньше, если бы возросшие дивиденды сельскохозяйственного мира распределялись справедливо. Но в то время как рента лендлорда, десятина пастора и прибыль [землевладельца] фермера и посредника стремительно росли, полевой рабочий, лишенный своих незначительных прав на [общую] землю и своей семьи, занятой в промышленности, не получал должной компенсации в виде высокой заработной платы, а в южных графствах слишком часто опускался до положения иждивенца и нищего.6

Естественная концентрация богатства в какой-то мере смягчалась налогообложением и организованной благотворительностью. Английские богачи, в отличие от французских дворян, платили большую часть налогов, которые поддерживали правительство. Законы о бедных, принятые в 1536 году, обязывали каждый приход оказывать помощь людям, которым грозила голодная смерть. Трудоспособных безработных отправляли в работные дома, инвалидов — в богадельни; детей отдавали в подмастерья тем, кто готов был приютить и кормить их за услуги. Расходы на эту систему оплачивались за счет налога на домохозяйства прихода. Парламентская комиссия сообщила, что из всех детей, родившихся в работных домах или принятых в младенчестве в 1763–65 годах, в 1766 году в живых осталось только семь процентов.7 Это был тяжелый век.

Самодостаточный сельский дом затормозил, хорошо это или плохо, специализацию труда и промышленную революцию. Зачем зарождающемуся капиталисту финансировать фабрику, если он может попросить сотню семей ткать и прясть для него под собственными крышами и в условиях автоматической дисциплины конкуренции? В районе Вест-Райдинг в Йоркшире эта домашняя промышленность произвела 100 000 кусков ткани для рынка в 1740 году и 140 000 кусков в 1750 году; к 1856 году только половина шерстяной продукции Йоркшира поступала с фабрик, половина — из домов.8 Тем не менее, эти занятые домашние хозяйства были зарождающимися фабриками: глава семьи приглашал слуг и посторонних присоединиться к работе; в дополнительных комнатах устанавливались прялки и ткацкие станки. По мере того как эти домашние предприятия увеличивались в размерах, а рынок сбыта расширялся благодаря улучшению дорог и контролю над морями, домашняя промышленность сама по себе создавала потребность в более совершенных инструментах. Первые изобретения были скорее орудиями труда, чем машинами; их можно было устанавливать в домах, как, например, летающий челнок Кея; только когда изобретатели создали машины, требующие механической силы, фабричная система вытеснила домашнюю промышленность.

Переход был постепенным, он занял почти столетие (1730–1830), и, возможно, «революция» — слишком драматичный термин для столь неспешных перемен. Разрыв с прошлым был не таким резким, как это представлялось в романтизированной истории. Промышленность была столь же древней, как и цивилизация; изобретения развивались все быстрее с XIII века; во Флоренции Данте фабриканты были столь же многочисленны, как и поэты; в Голландии Рембрандта капиталисты были столь же многочисленны, как и художники. Но промышленные преобразования последних двух столетий (1760–1960 гг.), по сравнению с темпами экономических изменений в Европе до Колумба, представляют собой настоящую революцию, которая в корне изменила не только сельское хозяйство, транспорт, связь и промышленность, но и политику, нравы, мораль, религию, философию и искусство.

Множество факторов вместе побуждали к развитию промышленности. Войны, последовавшие за падением министерства Уолпола (1742), усилили стремление к ускорению производства и распределения. Рост населения, вызванный увеличением предложения продовольствия, привел к увеличению внутреннего рынка как для сельского хозяйства, так и для промышленности, и стимулировал создание более совершенных машин и дорог. Машины требовали навыков, что привело к специализации и разделению труда, способствующему повышению производительности. Гугеноты и другие иммигранты привезли в Англию свои сбережения и ремесла; именно потомок гугенотов изобрел первую прядильную машину (1738). Принятие парламентом защитных тарифов (например, «Акт о бязи» 1721 года, запрещавший использование импортной печатной бязи) сузило иностранную конкуренцию и обеспечило английской текстильной промышленности полный контроль над внутренним рынком; растущее влияние купечества на законодательство способствовало расширению британской экономики. В средних и низших классах пуританская традиция — вскоре усиленная методистским движением — поощряла такие добродетели, как трудолюбие, предприимчивость и бережливость; капитал накапливался, богатство санкционировалось, и буржуазия, казалось, пользовалась особой милостью Бога.

Тем временем развитие горнодобывающей промышленности позволило увеличить запасы угля в качестве топлива для промышленности. До сих пор основным топливом для домов и магазинов была древесина, но леса истончались до полного исчезновения; из шестидесяти девяти великих лесов, известных в средневековой Англии, шестьдесят пять исчезли к концу восемнадцатого века.9 Древесину приходилось импортировать из Скандинавии или Америки; она стоила все дороже и дороже, и возник спрос на более дешевое топливо. Но добыча угля все еще оставалась примитивным процессом; шахты были неглубокими, вентиляция — грубой, метан и углекислый газ душили шахтеров, а проблема откачки воды из шахт оставалась нерешенной до появления паровых машин Сэвери и Ньюкомена; собственно, эта проблема и послужила главным стимулом для разработки таких машин. Несмотря на эти трудности, добыча угля росла и ширилась, так что к 1750 году уголь, сжигаемый в домах и на фабриках, уже затмевал лондонское небо.10

Важность угля для промышленной революции заключалась, прежде всего, в его использовании для переплавки железной руды в более чистое, прочное и ковкое железо путем отделения металла от минералов, входящих в его состав. Для выплавки требовалось плавление, для которого необходима высокая степень тепла; с XIV века оно производилось путем сжигания древесного угля (т. е. обугленной древесины) в доменных печах, снабженных сильной тягой воздуха; но теперь уголь становился все дороже из-за сокращения поставок древесины. В 1612 году Симон Стертевант рекомендовал использовать уголь в качестве топлива для плавильных печей; в 1619 году «Дад» Дадли заявил, что с помощью этих средств он снизил стоимость выплавки железа в два раза; но его конкуренты, использующие уголь, объединились, чтобы вытеснить его из бизнеса. Наконец (ок. 1709 г.) Абрахам Дарби I, поселившись в Коулбрукдейле, где было много угля, успешно и экономично выплавлял железную руду, нагревая ее с помощью кокса — то есть угля, «приготовленного» или сожженного в достаточной степени, чтобы освободить его от летучих элементов. Сам кокс был известен еще в 1590 году. Абрахам Дарби II разработал технологию использования угля или кокса в плавке и усовершенствовал доменную печь, оснастив ее сильфоном, работающим от водяного колеса; вскоре он смог превзойти всех других мастеров по производству железа в Англии. В 1728 году был создан первый английский прокатный стан, пропускающий железо между последовательностью цилиндров для сжатия его в нужные формы. В 1740 году Бенджамин Хантсман изобрел тигельный процесс, с помощью которого высококачественная сталь производилась путем нагревания и очистки металла в глиняных горшках. Именно эти разработки в области соединения угля и железа позволили создать машины времен промышленной революции.

В первой половине XVIII века не наблюдалось впечатляющего ускорения изобретательства по сравнению с двумя предыдущими столетиями, и для перечисления изобретений, которые эта эпоха унаследовала от прошлого, может потребоваться полтомника. Например, часы, столь необходимые в науке, промышленности и навигации, были почти доведены до совершенства в XVII веке; к 1758 году они достигли такой степени точности (отклонение в одну минуту за шестьсот дней), которая не была превзойдена до 1877 года.11 Сами рабочие, хотя и часто являлись источником изобретений, препятствовали им как угрозе технологической безработицы; так, враждебность рабочих заставила отказаться от первой английской лесопилки (1663); только в 1767 году попытка была успешно возобновлена. Промышленное изобретательство еще больше тормозилось плохими дорогами; не было стимула увеличивать производство, пока расширению рынка мешали транспортные трудности. Морские перевозки, однако, улучшались; колонии, почти полностью сельскохозяйственные, были заядлыми покупателями промышленных товаров; здесь был растущий стимул к изобретениям. Мотив прибыли помог; парламент предоставил патентные права на четырнадцать лет. Еще одним стимулом стала иностранная конкуренция в экспортной торговле; так, текстиль Индии, производимый квалифицированным, но низкооплачиваемым трудом, подтолкнул английских производителей к экономии производства за счет улучшения механического оборудования. Таким образом, именно изобретение текстильного оборудования положило начало великим переменам.

Первым выдающимся изобретением в текстильном производстве стал «летающий челнок» Джона Кея (1733); именно с него можно отсчитывать начало промышленной революции. До этого, за небольшими исключениями, ширина ткани, которую нужно было соткать, ограничивалась лишь размахом рук ткача, поскольку ему приходилось одной рукой бросать челнок (инструмент, пропускающий нити мотка через нити основы) с одной стороны ткацкого станка, а другой ловить его у противоположного края. Кей создал механизм из колес, молоточков и стержней, с помощью которого резким движением руки можно было отправить челнок в полет с одной стороны до автоматической остановки на любой заданной ширине, что значительно экономило время. Когда он попытался установить свое изобретение на мельнице в Колчестере, ткачи осудили его за попытку лишить их хлеба насущного. Он бежал в Лидс (1738) и предложил свой патент производителям сукна за вознаграждение; они приняли его изобретение, но удержали роялти; он подал в суд и был разорен судебными издержками. Он отправился в родной Бэри, но там против него подняли бунт (1753), разграбили его дом и пригрозили убить. Однако одна женщина встретила его аппарат с энтузиазмом, воскликнув: «Weel, weel! Божьи промыслы прекрасны, но человеческие ухищрения, в конце концов, его побеждают!»12 Кей нашел большее признание во Франции, правительство которой приняло его изобретение и назначило ему пенсию. Только в 1760 году летающий шаттл преодолел все возражения и вошел в обиход.

Развитию текстильной промышленности мешал тот факт, что ткачи могли ткать пряжу быстрее, чем прядильщики прясть и поставлять ее. До 1738 года прядение осуществлялось вручную, на колесах, которые до сих пор украшают дома, идеализируя прошлое. В том же году Льюис Пол, сын гугенота-иммигранта, запатентовал прядильную машину, построенную, по-видимому, по схеме, предложенной Джоном Уайеттом: система валиков вытягивала шнуровые веревки из хлопка или шерсти в нити любой желаемой тонкости и пряла их на веретенах, причем с минимальными затратами труда. Пол и Уайетт продали патент Эдварду Кейву, другу доктора Джонсона. Кейв установил пять машин на фабрике в Нортгемптоне в 1742 году — первую из длинной череды прядильных фабрик в Старой и Новой Англии.

Теперь, когда железо можно было обрабатывать для создания мощных машин, а экономические условия требовали крупномасштабного производства, оставалась проблема поиска механической силы, которая могла бы дешево заменить мускулы мужчин и терпение женщин. Самым первым решением стала энергия воды. В сотне стран огромное водяное колесо, неторопливо вращающееся вместе с потоками, с незапамятных времен приводило в движение насосы, мехи, вальцы, молоты, даже, начиная с 1500 года, тяжелые железные машины. Оно оставалось главным источником механической энергии на протяжении всего XVIII века; оно сохранилось и в XX; а гидравлические установки нашего времени — это энергия воды, преобразованная в портативное электричество. Движущая сила ветров была не столь надежна; в спокойных южных странах ее использовали сравнительно мало; но в северных широтах воздушные потоки приводили в движение ветряные мельницы, чьи «паруса» устанавливались в «глаз ветра» с помощью ручной лебедки у основания. Этот неуклюжий и неустойчивый двигатель достиг своего зенита в Соединенных провинциях в восемнадцатом веке, а затем пришел в живописный упадок.

Тем временем изобретатели стремились довести паровой двигатель до рентабельной эффективности. Она уже имела долгую историю, начиная с дверей и игрушек, приводимых в движение паром Геро в третьем веке нашей эры. Джерома Кардана (1550), Джамбаттисты делла Порта (1601), Саломона де Кауса (1615), Джованни Бранки (1629), маркиза Вустера (1663), Сэмюэля Морланда (1675), Христиана Гюйгенса (1680), Дениса Папена (1681), Томаса Сэвери (1698) и паровой машины Томаса Ньюкомена 1712 года; эта история тысячекратно пересказана. И снова 1712 год — возможная дата рождения промышленной революции; ведь «огненная машина» Ньюкомена была оснащена поршнем, качающейся балкой и предохранительным клапаном и эффективно использовалась для откачки воды из глубоких шахт. Она оставалась базовой моделью для насосов с паровым приводом в течение трех четвертей века.

По мере того как машины увеличивались в размерах и стоимости, а для их работы требовалась механическая энергия, предприимчивые люди сочли выгодным заменить домашнюю промышленность фабриками, которые собирали людей и машины в зданиях, расположенных предпочтительно вблизи ручьев, способных обеспечить как энергию, так и транспорт. Фабрики, как мы видели, не были новинкой; сотни из них уже существовали в Англии времен Елизаветы и во Франции времен Кольбера. Фабричная система» — если определять ее как индустриальную экономику, в которой производство осуществляется в основном на фабриках, — вряд ли существовала где-либо до девятнадцатого века. Но после изобретений Кея и Поля текстильные фабрики стали забирать все больше и больше прядильных и ткацких работ, которые выполнялись в домашних условиях. В 1717 году Томас Ломбе построил в Дерби текстильную фабрику длиной 660 футов, на которой работали триста человек, обслуживавших 26 000 колес. Вскоре такие же огромные сооружения появились в Стокпорте, Лике, Бирмингеме, Леоминстере, Нортгемптоне…

Для покупки и размещения машин, получения сырья, найма рабочей силы и управляющих, транспортировки и сбыта продукции требовался капитал. Капиталист — поставщик или управляющий капиталом — также был древним явлением; но по мере роста спроса на капитал росла экономическая значимость и политическая власть тех, кто брал на себя риск его предоставить. Гильдии, по-прежнему теоретически управлявшие большей частью европейской промышленности, сопротивлялись капиталистической реорганизации производства и распределения. Но система гильдий была основана на ремесле, а не на машинах; она была приспособлена для удовлетворения местных потребностей, а не национального и тем более международного рынка; она не могла удовлетворить растущие потребности армий, городов и колоний; ей мешала верность традиционным методам и нормам; и она превращалась в общество мастеров, эксплуатирующих подмастерьев и учеников. Капиталист лучше умел организовать количественное производство и удаленное распределение; он научился тонкому искусству делать деньги, порождающие деньги; и ему благоволил парламент, жаждавший промышленных мощностей для обеспечения масштабной торговли и войн.

По мере распространения фабрик и капитализма отношение рабочего к своему труду менялось. Он больше не владел инструментами своего ремесла, не определял часы и условия своего труда. Он имел лишь незначительную долю в определении уровня своего заработка или качества продукции. Его мастерская больше не была прихожей его дома; его промышленность больше не была частью его семейной жизни. Его работа больше не была гордым созданием изделия на всех его стадиях; она стала, в результате разделения труда, которое так впечатлило Адама Смита, безличным и утомительным повторением некоторой части процесса, конечный продукт которого больше не выражал его мастерство; он перестал быть ремесленником и стал «рукой». Его заработная плата устанавливалась голодом мужчин, конкурирующих за работу с женщинами и детьми. Как шахтер он получал в среднем один шиллинг шесть пенсов в день; как строительный рабочий — два шиллинга; как водопроводчик — три шиллинга; эти ставки мало менялись в период с 1700 по 1770 год.13 Мужчине-ткачу в 1750 году платили шесть шиллингов в неделю; женщине-ткачу — пять шиллингов шесть пенсов; ребенку — два шиллинга шесть пенсов. Женщины-прядильщицы получали от двух до пяти шиллингов в неделю; девочки от шести до двенадцати лет зарабатывали от одного шиллинга до одного шиллинга шесть пенсов.14 Цены, однако, были низкими и оставались стабильными до 1760 года.15 Иногда добавлялось пособие на хлеб и пиво на работе, а большинство шахтеров получали бесплатный уголь.

Работодатели утверждали, что их работники не заслуживают большего, поскольку пристрастились к лени, пьянству, ненадежности и нерелигиозности. Единственный способ сделать рабочих умеренными и трудолюбивыми, утверждал один из работодателей (1739 г.), — это «поставить их перед необходимостью трудиться все время, которое они могут выделить для отдыха и сна, чтобы добыть необходимые для жизни вещи».16 «У бедняков, — говорил один писатель в 1714 году, — нет ничего, что могло бы побудить их быть полезными, кроме их нужд, которые благоразумие облегчает, но глупость лечит».17 Нормальный рабочий день составлял от одиннадцати до тринадцати часов шесть дней в неделю; длинный отрезок времени разгружался на полтора часа для приема пищи, но те, кто задерживался во время еды, лишались четверти дневного жалованья.18 Работодатели жаловались, что их работники прекращают работу, чтобы посетить ярмарки, призовые бои, повешения или поминки. Чтобы защититься от этих и других нарушений, работодатели предпочитали иметь поблизости резерв безработных, к которому они могли бы прибегнуть в экстренных случаях или в периоды повышенного спроса.19 Когда наступало время спада, рабочих увольняли и оставляли жить за счет кредитов местных торговцев.

Постепенно в городах формировался зависимый пролетариат. Старый закон Эдуарда VI запрещал объединения рабочего класса, и этот запрет был возобновлен парламентом в 1720 году. Но подмастерья, то есть поденщики, продолжали объединяться и обращались в парламент с требованием повышения зарплаты; эти объединения подмастерьев, а не гильдии, стали предшественниками профсоюзного движения, которое сформировалось в Англии в конце XVIII века. В 1756 году по обращению текстильщиков Глостершира Палата общин предписала мировым судьям поддерживать установленный законом минимальный размер оплаты труда и не допускать снижения заработной платы в промышленности; но через год это предписание было отменено, и парламент принял политику, согласно которой спрос и предложение труда определяли размер заработной платы.20 Началась эпоха «свободного предпринимательства» и laissez-faire.

Развитие экономики зависело от совершенствования коммуникаций и транспорта. Преимущество Англии заключалось в ее береговой линии и реках; половина населения жила в пределах разумной доступности от моря и могла использовать его для перевозки товаров; реки уходили далеко вглубь страны, обеспечивая естественные водные пути. Но состояние английских дорог было постоянной болью в жизни англичан. Их почва была мягкой, зимой колеи были твердыми и глубокими, многие из них превращались в ручьи во время весенних или летних дождей или в такие вязкие грязи, что кареты приходилось вытаскивать с помощью дополнительных упряжек лошадей или волов, а пешим путешественникам приходилось уходить в соседние поля или леса. Только после того, как в 1745 году Бонни Принц Чарли провел своих мятежных шотландцев на юг до Дерби, поскольку состояние дорог помешало королевским войскам, посланным против него, правительство в военных целях приняло решение построить систему поворотных дорог, «пригодных для проезда войск, лошадей и карет в любое время года».21 (1751). Однако разбойники по-прежнему преследовали дороги, а стоимость перевозок была высокой.

Те, кто мог себе это позволить, путешествовали на лошадях или в частных каретах. В дальних поездках они могли нанять свежих лошадей на «постах» (т. е. местах) по пути следования; такие «почтовые дома» были по всей Западной Европе. Слово «пост» стало применяться к передаче почты, потому что в таких пунктах разносчики могли доставить или забрать почту и сменить лошадей; по такой системе они могли преодолеть 120 миль в день. Несмотря на это, Честерфилд жаловался (1749 г.), что «наши письма доходят, в лучшем случае, нерегулярно, а зачастую и вовсе пропадают».22 Он считал «необыкновенным усердием» то, что письмо из Вероны дошло до Лондона за восемь дней. Большинство путешествий совершалось на дилижансах, запряженных двумя или четырьмя лошадьми, с водителем и вооруженной охраной снаружи и шестью пассажирами внутри. Кареты отправлялись из Лондона по регулярному расписанию два или три утра в неделю в крупные города южной Англии; их скорость составляла в среднем семь миль в час, а путь от Лондона до Ньюкасла занимал шесть дней.

Внутренняя торговля, затрудненная дорогами, оставалась живописно примитивной. Оптовый торговец обычно сопровождал вьючных лошадей, которые перевозили его товары из города в город; а разносчики торговали своими товарами от дома к дому. Магазины отличались от жилых домов главным образом красочными вывесками; товары хранились внутри, и, как правило, витрин не было. Почти каждый магазин был универсальным; «галантерейщик» продавал одежду, лекарства и железные изделия; бакалейщик назывался так потому, что торговал оптом; «бакалейщик» Генри Ковард продавал все — от сахара до гвоздей. В каждом городе был рыночный день, когда, если позволяло небо, купцы выставляли образцы своих товаров. Но великими центрами внутренней торговли были ежегодные ярмарки, проводившиеся в Лондоне, Линне, Бостоне, Гейнсборо, Беверли и, прежде всего, в Стоурбридже. Там каждый август и сентябрь формировался настоящий город со своей администрацией, полицией и судами; там можно было найти почти все товары английской промышленности, и производители со всего острова встречались, чтобы сравнить цены, качество и беды.

Иностранная торговля расширялась, ведь Британия властвовала на волнах. В первой половине века экспорт увеличился более чем в два раза по стоимости и количеству; тоннаж судов, выходящих из английских портов, вырос с 317 000 в 1700 году до 661 000 в 1751 году и 1 405 000 в 1787 году.23 Ливерпуль удваивал свои размеры и доки каждые двадцать лет. Импорт прибывал из сотни стран, чтобы пощекотать капризы или желудки богачей, или украсить туалетный столик миледи пленительными туалетными принадлежностями. Ост-Индская компания получала такие прибыли, покупая дешево в Индии и продавая дорого в Европе, что завлекла в число своих акционеров пятнадцать герцогов и графов, двенадцать графинь, восемьдесят два рыцаря и двадцать шесть священнослужителей и врачей.24 Аристократия в Англии не воротила нос от коммерции, как во Франции, а помогала финансировать ее и участвовала в ее процветании. Вольтер, принадлежавший к среднему классу, был в восторге от того, что английские дворяне проявляли активный интерес к торговле. «Только потому, что англичане занялись торговлей, — говорил он Франции в 1734 году, — Лондон превзошел Париж и по размерам, и по числу жителей, и что Англия может иметь двести военных кораблей и субсидировать союзных королей».25

Крупные купцы теперь соперничали по богатству и власти со старой землевладельческой аристократией, определяя внешние отношения, разжигая и финансируя войны за рынки, ресурсы и торговые пути. Купцы, управлявшие английской торговлей сахаром, табаком и рабами, контролировали жизнь Бристоля; грузоотправители правили Ливерпулем, владельцы угольных предприятий господствовали в Ньюкасле. Богатство купца сэра Джозайи Чайлда, владевшего акциями Ост-Индской компании на сумму 50 000 фунтов стерлингов, равнялось богатству многих лордов; его сады в Ванстеде были одной из знаменитых достопримечательностей Англии. «В большинстве стран Европы, — писал Хьюм в 1748 году, — семейное, то есть наследственное, богатство, отмеченное титулами и знаками от государя, является главным источником отличия. В Англии больше внимания уделяется нынешней роскоши».26 Между высшим и средним классами происходил значительный осмос: дочери богатых купцов выходили замуж за сыновей земельной знати, сыновья купцов покупали поместья у обедневших аристократов, дворяне занимались торговлей, юриспруденцией и управлением. Аристократия переходила в плутократию; деньги заменяли родовитость как титул на власть.

Европейские банкиры теперь предоставляли практически все финансовые услуги. Они принимали вклады, защищали их от пожаров и краж, организовывали платежи между вкладчиками, просто переводя деньги со счета одного на счет другого, и выпускали банкноты, погашаемые золотом или серебром по первому требованию. Поскольку не все держатели банкнот должны были требовать погашения одновременно, банки могли выпускать банкноты на сумму, в пять или десять раз превышающую их взаимные резервы. Усиленное таким образом денежное обращение обеспечивало дополнительный капитал для предпринимательской деятельности и способствовало расширению европейской экономики. Банкиры стимулировали промышленность, ссужая деньги под залог земли, зданий, материалов или просто под доверие к ответственности того или иного человека. Торговля облегчалась с помощью обменных или кредитных писем, которые позволяли перемещать капитал простым переводом банковской бумаги даже через враждебные границы.

В Англии, как и в Голландии, Италии и Франции, были созданы акционерные общества. Акционеры — тогда их называли «проджектерами» — организовывали промышленные или торговые ассоциации, выпускали акции и обещали дивиденды; сертификаты акций или паев можно было передавать от одного лица к другому, и для этих целей в Лондоне в 1698 году была создана фондовая биржа. В начале восемнадцатого века активно развивалась спекуляция акциями компаний, и появились «биржевые джобберы», которые манипулировали ростом и падением рыночной стоимости. Дефо в 1719 году описал такого манипулятора:

Если у сэра Джозайи Чайлда возникало желание купить, он первым делом поручал своим брокерам напустить на себя кислый вид, покачать головой, сообщить плохие новости из Индии;…и, возможно, они действительно продавали акции за десять, а может быть, и двадцать тысяч фунтов. Тут же на бирже… было полно продавцов; никто не покупал ни шиллинга, пока, возможно, акции не падали на шесть, семь, восемь, десять процентов, а иногда и больше. Тогда хитрый джоббер нанимал других… для покупки, но конфиденциально и осторожно, пока, продав десять тысяч фунтов с убытком в четыре или пять процентов, не покупал акции на сто тысяч фунтов по цене на десять или двенадцать процентов ниже; а через несколько недель, используя прямо противоположный метод, заставлял их всех покупать, а затем снова продавал свои собственные акции с прибылью в десять или двенадцать процентов».27

Почти сразу после открытия бирж жажда публики получить незаработанный доход подняла волны спекуляций и дефляции. Инфляция и крах «пузыря Южных морей» в Англии последовали в необычном согласии с подъемом и падением «пузыря Миссисипи» Джона Лоу во Франции. Чувствуя жалобы Болингброка, Свифта и других на то, что национальный долг — 52 000 000 фунтов стерлингов в 1714 году — возлагает на государство разорительные ежегодные расходы в размере 3 500 000 фунтов стерлингов процентов, правительство задумало перевести 31 000 000 фунтов стерлингов долга на Компанию Южных морей. Она была образована в 1711 году с предоставлением монополии на торговлю Англии с испанскими колониями в Америке и на островах Тихого океана. Держателям государственных векселей было предложено обменять их на акции компании. Король Георг I стал ее управляющим, и все усилия были направлены на распространение убеждения, что монопольная хартия сулит высокие прибыли. Очевидный успех «Системы Лоу» в современной Франции заразил Англию аналогичной лихорадкой спекуляций. В течение шести дней после того, как компания предложила принимать государственные векселя в оплату акций, две трети держателей векселей приняли это предложение. Многие другие купили акции, которые за месяц подорожали с 77 до 123,5 фунтов стерлингов (1719 г.). Чтобы гарантировать дальнейшее сотрудничество с правительством, директора компании сделали крупные подарки акциями членам министерства и двум любовницам короля.28 Роберт Уолпол, еще не будучи министром, предостерег Палату общин от этой схемы, назвав ее «пагубной… биржевой»; проект, по его словам, заключался в том, чтобы «искусственно повысить стоимость акций, возбуждая и поддерживая всеобщее увлечение, и обещая дивиденды из средств, которые не будут достаточны для этой цели». Он с удивительной точностью предсказал, что проект провалится и что, если позволить ему вовлечь широкую общественность, его провал повлечет за собой всеобщее и опасное недовольство.29 Он утверждал, что рост акций компании должен быть хотя бы немного ограничен. Палата представителей отказалась прислушаться к его предупреждению. 7 апреля 1720 года обе палаты парламента одобрили предложения компании.

12 апреля компания выпустила новые акции по цене 300 фунтов стерлингов за штуку; на них сразу же была сделана подписка. 21 апреля, в связи с выплатой правительством процентов по государственным векселям, которыми теперь владела компания, она объявила, что летом выплатит дивиденды в размере десяти процентов. Воспользовавшись энтузиазмом, вызванным этим объявлением, компания разместила дополнительный выпуск акций по цене 400 фунтов стерлингов (23 апреля); он был раскуплен за несколько часов. Ажиотаж, вызванный покупкой акций, поднял их цену до £550 28 мая и до £890 2 июня; в июле новый выпуск был продан по цене £1000 за акцию. На акции подписался весь модный мир: герцоги, священнослужители, политики, музыканты, поэты; Биржевая аллея стала ареной такого азартного соперничества в покупке, какое можно было встретить только на улице Квинкампуа в Париже почти в то же время; природа человека раскрылась через границы. Акции продавались в тавернах, кофейнях и мельничных лавках; каждый вечер мужчины и женщины подсчитывали, насколько богатыми они стали и насколько богаче могли бы стать, если бы купили раньше или больше.

Государственные деньги так стремились к спекуляциям, что было выпущено восемьдесят шесть мелких эмиссий. Акции продавались в компаниях, созданных для превращения металлов в серебро, для строительства больниц для внебрачных детей, для извлечения масла из редиса, для создания вечного двигателя, для импорта ослов из Испании. Один из промоутеров объявил о «компании для осуществления выгодного предприятия, но никто не знает, что это такое»; к полудню он получил тысячу подписок по 2 фунта стерлингов каждая, а после обеда исчез.30

Эксцессы этих мелких «пузырей» (так их называли в то время) положили начало реакции против предприятия Южных морей. Уолпол и другие повторили свои предупреждения и продали свои акции. 11 июня король объявил вне закона все эмиссии акций, кроме компаний, получивших лицензию парламента. Большинство мелких предприятий вскоре потерпели крах, и их неудача охладила пыл спекулянтов. Поползли слухи, что испанское правительство жестко ограничивает торговлю компании в американских поселениях. В июле пришло известие, что «Миссисипский пузырь» Лоу лопнул в Париже. Сэр Джон Блаунт и другие директора Компании Южных морей тайно продали свои акции с большой выгодой. В течение всего августа акции компании падали, пока 2 сентября их стоимость не достигла 700 фунтов стерлингов.

Торопливая продажа превратилась в давку; подходы к Биржевой аллее были переполнены до удушья. Акции упали до £570, до £400, до £150, до £135 (29 сентября). Сотни английских семей потеряли свои сбережения в результате краха. Истории о разорении и самоубийствах распространялись повсюду.31 Банки, ссужавшие деньги под залог сертификатов акций Компании Южных морей, разорились. Общественные собрания по всей Англии требовали наказать директоров, но оправдывали тщеславие и жадность публики. Король поспешил вернуться из Ганновера и созвал парламент. Казначей компании бежал во Францию, прихватив с собой многие записи, которые могли бы уличить директоров. В январе 1721 года парламентский комитет, изучив книги компании, обнаружил «сцену беззакония и коррупции». 32 поразительную даже в ту эпоху, когда законодательство, созданное коррупцией в парламенте, казалось частью конституции Англии. По всей видимости, директора компании потратили 574 000 фунтов стерлингов на подкуп руководителей правительства.

Некоторые члены парламента призывали к радикальным мерам наказания; один из них предложил зашить виновных директоров в мешок и живьем бросить в Темзу.33 Дебаты разгорелись до такой степени, что члены парламента вызывали друг друга на дуэль; у одного из членов случился гипертонический криз, и он умер на следующий день. Директора и министры правительства были вызваны на суд палаты. Джон Эйслаби, канцлер казначейства, был приговорен к Тауэру; имения директоров, включая Эдварда Гиббона, деда историка, были конфискованы, оставив им около десяти процентов их состояния. Было отмечено, что сэр Джон Блаунт, который был одним из главных организаторов компании и одним из первых продал свои акции, был человеком «самого религиозного поведения», который «постоянно выступал против воровства и коррупции века» и скупости богачей.34

Роберт Уолпол, чьи предсказания оправдались, посоветовал проявить умеренность в ответной реакции и смягчил крах компании, убедив Банк Англии и Ост-Индскую компанию поглотить около 18 000 000 фунтов стерлингов из проблемных акций. В Компании Южных морей было найдено достаточно резервов, чтобы досрочно выплатить акционерам тридцать три процента. Лишенная своих привилегий и блеска, но зарабатывавшая на продаже рабов, компания продолжала существовать, теряя жизненные силы, до 1853 года.

Авантюрные статистики оценивают население Европы примерно в 100 миллионов в 1650 году, примерно в 140 миллионов в 1750 году. Вольтер в 1750 году считал, что население Франции составляет двадцать миллионов, Германии и Австрии — двадцать два, Великобритании и Ирландии — десять, Европейской России — десять, Испании и Португалии — восемь, Польши — шесть, и по три миллиона приходилось на Европейскую Турцию, Швецию, Данию (плюс Норвегия) и Соединенные Провинции.35 Один немецкий юрист считал, что увеличение численности в Северной Европе в значительной степени связано с переходом монахов и монахинь от безбрачия к родительству в результате протестантской Реформации, и призывал «воздвигнуть статую Лютеру как хранителю рода»;36 Но мы не должны преувеличивать значение непрерывности средневековых монахов. Увеличение численности населения, вероятно, было связано с улучшениями в сельском хозяйстве и транспорте, увеличившими поставки и распределение продовольствия, а также с достижениями в области санитарии и медицинского лечения, снизившими смертность среди младенцев и взрослых. В Англии и Уэльсе, население которых в 1500 году могло составлять не более трех миллионов человек, в 1600 году было четыре миллиона, в 1700 году — шесть, а в 1800 году — девять.37 Почти весь прирост пришелся на города, питаемые и подпитываемые промышленностью и торговлей. К 1740 году в Лондоне насчитывалось 725 000 жителей; теперь это был самый густонаселенный город на земном шаре; Дефо в 1722 году осуждал его как «заросший».38 Следующим был Париж с 675 000 жителей в 1750 году; затем Амстердам, Вена, Неаполь, Палермо, Рим. Лондон был в десять раз гуще Бристоля, второго по величине английского города, и в восемнадцать раз больше Норвича, третьего по величине. Столичные центры собирали в своих руках рычаги управления экономической жизнью страны, превращая труд и продукты полей, шахт и магазинов в утонченную прибыль финансов.

Лондон был хорошо расположен, чтобы развиваться вместе с английской торговлей и колониями. Океанские суда могли подниматься вверх по Темзе, и хотя (до 1794 года) доки не могли их причалить, армия нечистоплотных грузчиков, использующих три сотни лихтеров, была доступна для перегрузки товаров с корабля на берег или другие суда; таким образом, Лондон стал оживленным центром реэкспорта на континент импорта из заморских стран. Речной берег не был таким опрятным, как мы видим его сейчас; он был оживлен похотливыми грузчиками, изголодавшимися по сексу матросами и женщинами, распущенными в одежде и поведении, нецензурными в обращении и речи, живущими в лачугах и тавернах и соперничающими с моряками в пьянстве и насилии.39 Сама река была живописна: на ней пестрело множество судов — от рыбацких лодок до огромных военных кораблей, а по течению курсировали маленькие паромы. Король, лорд-мэр и некоторые знатные особы содержали изысканные баржи и использовали их, чтобы подниматься по реке в Виндзор или другие дворцы. До 1750 года Лондонский мост оставался единственным способом пешего перехода с северной на южную сторону города, но в том же году было завершено строительство Вестминстерского моста, а в 1757 году Лондонский мост был освобожден от бремени домов и магазинов. Венецианский художник Антонио Каналетто, посетивший Лондон в 1746 и 1751 годах, был впечатлен сценами оживления на воде и оставил несколько знаменитых картин, показывающих нам Темзу такой, какой ее знали и любили Поуп и Джонсон.

Джонсон, вероятно, еще больше любил лондонские улицы, хотя они все еще были плохо освещены, плохо вымощены и очищались в основном дождями. В 1684 году была создана система уличного освещения, в соответствии с которой в каждом десятом доме устанавливался фонарь со свечой, но освещались они только в безлунные ночи, только до полуночи и только с Михельмаса (29 сентября) до Дня леди (25 марта). В 1736 году городские власти приняли решение установить по всему Лондону пятнадцать тысяч масляных фонарей, которые должны были гореть от захода до восхода солнца; это стало торжественным событием в жизни столицы, значительно повысив ночную безопасность ее улиц.

Со времен Великого пожара 1666 года тротуары в основном выкладывались небольшими круглыми камнями, что оставалось стандартом вплоть до XIX века. В центре каждой улицы проходил водосток, в который стекало много мусора и отводились дождевые потоки. Бордюров не было, но линия столбов отгораживала шестифутовую дорожку для пешеходов. На улицах шумели повозки, вьючные лошади, кареты и частные экипажи, запряженные лошадьми, стучащими копытами по брусчатке; здесь были и торговцы — многие из них женщины — с сотней видов еды и одежды; странствующие ремесленники, предлагающие ремонт, водители, спорящие, лающие собаки, попрошайки, уличные певцы, поющие баллады, органы, перебрасывающие свои мелодии от стены к стене. Люди жаловались, но любили эти шумы, которые были жизненной средой их жизни. Только карманники и проститутки работали бесшумно.

Дома начали получать номера улиц в 1708 году. К 1750 году в большинстве из них была проведена вода. Санитария улучшалась. По закону каждый домовладелец был обязан содержать в чистоте уличную дорожку перед своей собственностью, а в каждом приходе был мусорщик, который организовывал сбор отходов. Туалеты обычно представляли собой пристройки, расположенные в саду или во дворе и отгороженные от посторонних глаз. В некоторых населенных пунктах имелись канализации, но до 1865 года в Лондоне не было общей канализационной системы. Дымоходы чистили трубочисты, которые взбирались по ним, прижимаясь локтями и коленями к внутренним стенкам из кирпича или камня; эта безжалостная деформация детей продолжалась до 1817 года.

Значительная часть населения ютилась в трущобах, грязных отбросами и отбросами, порождая сотни болезней.40 В лондонских районах Уоппинг и Лайм-хаус почти каждый второй житель жил по принципу «из рук в рот», зарабатывая на жилье и еду благотворительностью, воровством или проституцией. Дети бегали по улицам босые, немытые и неухоженные, одетые в лохмотья и учившиеся только преступлению. В этих трущобах мужчины и женщины редко вступали в брак; сексуальные отношения были лишь мимолетным происшествием, товаром, продаваемым без церемоний и закона. Церквей здесь почти не было, зато пивных и таверн хватало. Здесь же находились логова воров, карманников, разбойников и профессиональных убийц. Многие преступники объединялись в банды. Сторожам, которые им мешали, перерезали носы. Одна из группировок, «Мохоки», была склонна выходить пьяными на улицы, колоть прохожих мечами, заставлять женщин стоять на голове и выкалывать глаза неугодным жертвам. Менее свирепые бандиты довольствовались тем, что разбивали витрины магазинов и домов. «Воры и грабители, — сообщал Смоллетт в 1730 году, — стали более отчаянными и дикими, чем когда-либо с тех пор, как человечество стало цивилизованным».41 В 1744 году лорд-мэр и олдермены Лондона составили обращение к королю, в котором заявили, что «различные конфедерации, состоящие из большого количества злонамеренных людей, вооруженных дубинками, пистолетами, тесаками и другим опасным оружием, проникают не только в частные переулки и проходы, но и на общественные улицы и места обычного скопления людей и совершают самые опасные нападения на людей подданных вашего величества».42 Гораций Уолпол в 1752 году сказал: «Даже в полдень человек вынужден передвигаться так, словно идет на битву».43

Великий мегаполис, конечно, был не только этим скопищем нищеты и преступности. Это был также город парламента и королевских дворцов, тысяч юристов, купцов, журналистов, поэтов, романистов, художников, музыкантов, педагогов, священнослужителей, придворных. По мере продвижения вперед мы должны добавить к нашему видению Лондона XVIII века особняки, нравы и манеры грамотных людей, прихожан церквей, скептиков, ученых и философов, умников, красавиц и красавцев «общества», сады удовольствий Воксхолла и Ранелага, прогулки в парках и на Молл, регаты, фестивали и баржи на Темзе, разговоры в кофейнях и клубах, лавки ремесленников, суконщиков, ювелиров, домашние развлечения и полевой спорт, толпы на петушиных боях, призовые бои, кукольные представления, театры и оперу: только тогда наша картина лондонской жизни будет справедливой и достаточно полной, и позволит нам почувствовать, как история во всех ее фазах проникает в тела и души двух поколений и 700 000 человек.

В Англии, как и в других странах в этот период, жизнь начиналась с высокого процента детской смертности: пятьдесят девять процентов всех детей, родившихся в Лондоне, умерли, не достигнув пятилетнего возраста, шестьдесят четыре процента — не достигнув десятилетнего.44 Многие дети заражались при рождении; оставшихся в живых отдавали на выхаживание за государственный счет, а затем помещали в работные дома. Небрежность акушерок и матерей привела к большому количеству физических уродств.

Если родители были бедны, ребенок мог вообще не получить никакого образования. Существовали «благотворительные школы», которые предлагали начальное образование для обоих полов и всех классов бесплатно; но их общее число учащихся в 1759 году составляло всего 28 000 человек, они исключали диссентеров и охватывали лишь небольшую часть крестьянства и почти никого из городской бедноты. «Подавляющее большинство англичан, — говорит один из английских авторитетов, — сошли в могилу неграмотными».45 В ремесленном сословии лучшим образованием считалось ученичество. Для детей среднего класса существовали частные школы, которые обычно содержали «люди, разорившиеся, обанкротившиеся или отказавшиеся от другой работы».46 Существовали и «школы дам», где скромные школьные учительницы учили мальчиков и девочек, чьи родители могли платить, трем правилам и религии. Во всех школах особое внимание уделялось тому, чтобы научить учеников довольствоваться своим положением и проявлять должную субординацию по отношению к высшим классам.

Небольшое меньшинство поступало в «грамматические школы», где за скромную плату, которая указывала учителям на их скромное место в социальной шкале, мальчики могли добавить немного латыни и греческого к своим буквам «Р». Дисциплина была строгой, занятия длились долго — с шести до одиннадцати тридцати утра и с одного до пяти тридцати после полудня. Гораздо лучше по качеству были «публичные школы» — прежде всего Итон, Вестминстер, Винчестер, Шрусбери, Харроу и Рагби, где избранные молодые люди за двадцать шесть фунтов в год могли подготовиться к поступлению в университет и заложить классические знания для будущего показа. Поскольку в эти государственные школы принимали только мальчиков из Англиканской церкви, диссентеры — баптисты, пресвитериане, индепенденты, унитарии, квакеры, конгрегационалисты, методисты — основали академии для своей молодежи. Здесь, как и подобает представителям среднего класса, меньше внимания уделялось древней классике, больше — современным языкам, математике, истории, географии и навигации.

Диссиденты были исключены из университетов. Большинство студентов были выходцами из состоятельных семей; некоторые более бедные ребята, однако, получали стипендии от филантропических лиц или учреждений, а некоторые «слуги» или «сизари», как Ньютон, пробивали себе дорогу через залы с классовым сознанием. И Оксфорд, и Кембридж в этот период переживали застой, вызванный консерватизмом в учебных программах, методах и идеях. Кембридж проявлял большую готовность к расширению научных исследований за счет классики и теологии, но Честерфилд описывал Кембридж как «погруженный в самую низкую безвестность». Оксфорд цеплялся за старую теологию и павшую династию Стюартов и не допускал визита грубых ганноверских королей. Адам Смит, учившийся в Оксфорде в 1745 году, говорил, что мало чему там научился; Эдвард Гиббон, учившийся там в 1752 году, осуждал донов как невежественных выпивох и жалел о годах, потраченных впустую в университете. Многие семьи предпочитали нанимать частных репетиторов.47

Девочки получали элементарное образование в деревенских и благотворительных школах — чтение, письмо, шитье, вязание, прядение, немного арифметики, много религии. Некоторые девочки занимались с репетиторами, а некоторые, как леди Мэри Уортли Монтагу, тайком изучали классические языки и литературу. «Моему полу, — говорила леди Мэри, — обычно запрещено заниматься подобными занятиями, а глупость считается настолько нашей сферой, что нам скорее простят любое ее превышение, чем малейшие притязания на начитанность или здравый смысл…. Вряд ли в мире найдется существо… более подверженное всеобщим насмешкам, чем ученая женщина». Она была склонна подозревать, что мужчины держат женщин в невежестве, чтобы тем дешевле было их соблазнить.48 Если судить по доходам любовниц короля, женщины прекрасно обходились без классики, и им не нужен был Овидий, чтобы обучить их любовной игре.

Добрачные отношения среди женщин тогда были, вероятно, менее распространены, чем сегодня (1965 г.), но проституция процветала в таких масштабах, которые вряд ли будут известны до нашего времени. По подсчетам одного иностранного наблюдателя, в Лондоне их было пятьдесят тысяч. Их можно было встретить в городских тавернах, придорожных трактирах, городских садах, на публичных танцах, концертах и в театрах; на Эксетер-стрит и Стрэнде они сидели у окон, чтобы поощрять нерешительную торговлю. В Друри-Лейн, — пел Гей в своих «Мелочах»,

Закон не знал пощады. Если их заставали за приставаниями, их отводили в тюрьму, били плетьми и пороли. В журнале Grub Street Journal за 6 мая 1731 года описана судьба одной «мадам»:

Вчера знаменитая матушка Нидхэм стояла на скамье подсудимых на Парк-Плейс возле Сент-Джеймс-стрит и подверглась жестокому обращению со стороны жителей. Ей было так плохо, что она лежала вдоль столба, несмотря на это, ее сильно били, и, как полагают, она умрет через день или два.50

Но только самые бедные проститутки попадали на скамью подсудимых. Обычно они уходили от закона с помощью подкупа, либо их брал на поруки домовладелец; а некоторые блюстители закона, возможно, узнав своих бывших хозяек, испытывали определенную симпатию к женщинам, которых закон наказывал за распущенность мужчин. Вероятно, не десять мужчин из лондонской сотни приходили на брачное ложе девственными. Порок осуждался публично, добродетель презиралась в частном порядке. Книга Джона Клеланда «Мемуары женщины удовольствия» (1749), позже известная как «Фанни Хилл», состоящая из множества подробных соблазнений, была (и остается) одной из самых непристойных и популярных книг века.

Некоторые мужчины объединялись для взаимного удовлетворения. Лондонский журнал за 23 и 30 апреля 1725 года сообщил об аресте семи гомосексуалистов, а 14 мая — о повешении еще троих за «содомию». В журнале также говорилось: «Мы узнали, что они [полиция] обнаружили двадцать домов или клубов, где собираются содомиты; кроме того, они следят за ночными сборищами, где эти чудовища собираются в большом количестве». 7 июля журнал сообщил об осуждении «Роберта Уэйла и Йорка Хорнера за то, что они содержали в Вестминстере дома, где принимали любителей этого отвратительного порока». 23 июля было объявлено, что «Маргарита Клэпп, осужденная за содержание дома для содомитов», была «приговорена к столбу…, уплате штрафа в размере девяноста марок и двум годам тюремного заключения».51

Нам достоверно известно, что «очень большая часть жителей [Лондона] жила в состоянии незаконного сожительства без брака».52 Число браков по любви росло, по крайней мере в романах Ричардсона и Филдинга, но большинство браков по-прежнему заключалось родителями после тщательного взвешивания приданого невесты и фактического или предполагаемого дохода жениха. Закон 1753 года запрещал лицам, не достигшим двадцати одного года, вступать в брак без согласия родителей или опекунов. Поскольку этот закон распространялся только на Англию, многие английские элоперы пересекали границу с Шотландией, где парсоны в деревне Гретна-Грин следовали более простым правилам. Дополнительные удобства для жаждущих любви предоставляли корыстные священнослужители, которые заключали тайные браки в тавернах, борделях, чердаках или других местах на Флит (улица и расположенная на ней долговая тюрьма) или рядом с ней. Почти в каждой таверне в этом районе был такой доминион, готовый за плату обвенчать любого без лишних вопросов и лицензий. Один такой пастор, по слухам, венчал шесть тысяч пар в год. Браки заключались в жару и распадались в оттепель; тысячи женщин были брошены; моряки, приехавшие на берег на один день, женились, любили и расходились. Чтобы положить конец этому злу, парламент постановил (1753), что ни один брак в Англии, за исключением браков между квакерами или евреями, не может быть действительным, если он не заключен англиканским священником в приходской церкви после публикации объявлений в этой церкви в течение трех воскресений подряд; все нарушители этого закона подлежали депортации в колонии.

В Англии (до 1857 года) развод не разрешался без специального акта парламента,53 а стоимость такой процедуры делала ее роскошью для богатых. Адюльтер процветал во всех слоях общества, кроме среднего класса, а королевский пример подавали Георги I и II. «Все в этом обществе, — писал Конгрив в 1700 году, — родились с распускающимися рогами»;54 И лишь в 1728 году, когда Гей заставил миссис Пичем из «Оперы нищего» спросить мужа о дочери: «Почему наша Полли, черт возьми, должна отличаться от своего пола и любить только своего мужа?… Все мужчины — влюбленные воры, и женщина тем лучше, что она принадлежит другому мужчине».55 В целом, однако, нравственность женщин в Англии была выше, чем во Франции; в средних слоях, где еще были сильны пуританские традиции, чистота граничила с благоразумием, и женщины могли быть такими женами, о которых мечтают мужчины, — терпеливыми, трудолюбивыми и верными. Двойной стандарт был навязан и принят. Милые женщины слышали много грубых слов и читали Филдинга и Смоллетта, но от них ожидали, что они будут соблазнительно краснеть и в мгновение ока падать в обморок.

Во всех классах женщина считалась естественно и бесповоротно уступающей мужчине. Даже гордая и непокорная леди Мэри признавала это, хотя, возможно, и с острым язычком на щеке:

Сейчас я не ратую за равенство полов. Я не сомневаюсь, что Бог и природа отбросили нас в низший ранг; мы — низшая часть творения, мы обязаны повиноваться и подчиняться высшему полу, и любая женщина, которая по своему тщеславию и глупости отрицает это, восстает против закона Творца и неоспоримого порядка природы.56

Пуританская интермедия опустила женщину с того уровня, который она занимала при Елизавете. По мнению одного из студентов, «около 1750 года женщины в Англии достигли нового низкого уровня, едва ли уступающего их положению в двенадцатом веке».57

Социальная, экономическая и политическая мораль находилась на пике. Азартные игры, которые не поощрялись королевой Анной, были возвращены в королевскую милость Георгами I и II. Специальный чиновник, конюх-портной, контролировал азартные игры при дворе. Карточная игра была любимым развлечением богатых и бедных, редко без ставок, часто с шулерством. Нередко высокородные пустозвоны выигрывали или проигрывали двести гиней за один присест; герцог Девонширский за одну игру промотал целое поместье, а лорд Честерфилд безрассудно играл между лекциями своему сыну. При Георге I азартные игры стали общественным увлечением в такой степени, с какой, вероятно, никогда не соперничали с тех пор. Азартные казино были открыты в клубе Уайта, на Чаринг-Кросс, в Лестер-Филдс, на Золотой площади и в Бате. На гравюре из романа Хогарта «Прогресс граблей» изображены мужчины и женщины, играющие в азартные игры в клубе Уайта и не обращающие внимания на объявление о том, что здание горит; игра должна быть доведена до конца. I Георг II запретил подобные организованные азартные игры, но санкционировал государственную лотерею, которая была учреждена в 1569 году и просуществовала до 1826 года. Лотерейные билеты продавались населению всеми возможными способами; ажиотаж доходил до того, что слуги грабили своих хозяев, клерки — своих служащих, чтобы получить долю в игре.58

Пьянство было даже более популярным, чем азартные игры. Пиво или эль были национальным напитком. Лондонский мужчина потреблял сто галлонов в год, или кварту в день, поскольку пиво было безопаснее и вкуснее воды. Влажный климат создавал спрос на ром, пунш, бренди, джин, кордиалы, виски, а вино было излюбленным лекарством. Таверны и винные магазины были повсюду; из 7066 домов в приходе Холборн 1350 продавали спиртное. Землевладельцы, а следовательно, и парламент, одобрительно относились к торговле виски, поскольку она открывала дополнительный рынок для их ячменя и пшеницы;59 Почти треть пахотных земель Англии была засеяна ячменем. В высших классах виски вытесняло вино, поскольку постоянные войны с Францией мешали торговле с Бордо и Опорто, а голландцы и немцы отдавали предпочтение крепким напиткам. Здесь, как и в азартных играх, правительство задавало темп: Харли, премьер-министр при Анне, по слухам, явился пьяным в присутствие королевы; Болингброк иногда просиживал за выпивкой всю ночь; а Роберта Уолпола научил пьянству отец, решивший, что трезвый сын не должен видеть его пьяным.60

Когда страсть к джину распространилась среди населения, правительство было встревожено. Количество спиртных напитков, перегоняемых в Британии, выросло с 527 000 галлонов в 1684 году до 5 394 000 галлонов в 1735 году, при этом население не росло; напротив, врачи предупреждали правительство, что употребление джина быстро увеличило уровень смертности в Лондоне, а большое жюри Мидлсекса приписало этому спиртному большую часть нищеты и преступности столицы. Торговцы джином вывешивали вывески, обещая напоить своих клиентов за пенни и предлагая им бесплатные соломенные подстилки в подвале.

Встревоженные правители попробовали запретить его с помощью налогов. Парламентский акт 1736 года установил пошлину на джин в размере двадцати шиллингов за галлон и потребовал пятьдесят фунтов в год за лицензию на его продажу. Измученные жаждой бедняки подняли жестокие бунты. Как и предсказывал Уолпол, запрет привел к контрабанде, тайному винокурению и подпольной торговле. Число джин-шопов выросло до семнадцати тысяч, количество перегоняемых галлонов — до семи с лишним миллионов, а преступность увеличилась. От эксперимента отказались, лицензионный сбор снизили до двадцати фунтов, пошлину — до пенни за галлон; народ ликовал и пил. В 1751 году ряд умеренных и изобретательных мер (например, сделать мелкие долги торговцев спиртным невозвратимыми по закону) привел к незначительному улучшению ситуации.61 Философ Беркли прояснил ситуацию, осудив высшие классы за дурной пример, который они подают массам, и предупредив их, что «нация, освещенная с двух концов, скоро будет поглощена» 62.62

Моральный уровень был низок и в бизнесе. Огромные состояния были получены от контрабанды, пиратства, ловли и продажи рабов. Возникали жалобы на то, что вода Темзы загрязняется как коммерческими, так и человеческими отходами, что вино испорчено сидром и кукурузным спиртом, что хлеб подделывают квасцами и мелом, что цвет стареющего мяса освежают химическими веществами, опасными для здоровья и жизни. Когда предпринимались попытки пресечь такую практику, патриоты бизнеса кричали о свободе и праве «каждого человека… жить по-своему, без ограничений».63

Правительство вмешивалось в свободу, но главным образом для того, чтобы заставить людей пойти на военную службу. Когда различные финансовые стимулы не позволяли укомплектовать флот, государство посылало «банды пресса» (начиная с 1744 года), чтобы поймать, накачать или иным способом убедить людей пойти на корабли Его Величества. Опьянение было самым простым методом, ведь в таком состоянии человека можно было заставить подписать год или больше своей жизни. По словам адмирала Вернона (1746 г.), с того момента, как они попадали на борт, такие люди были «фактически приговорены к смерти, поскольку им никогда больше не разрешалось ступить на берег, а их перебрасывали с корабля на корабль… без всякого учета перенесенных ими тягот».64 «Ни один человек, — говорил Сэмюэл Джонсон, — не станет моряком, у которого хватит изобретательности, чтобы попасть в тюрьму…. У человека в тюрьме больше места, лучше еда и обычно лучшая компания».65 Моряки, набранные по принуждению, обычно были слабы телом и умом, но суровая дисциплина и безжалостный отбор через испытание огнем и поркой (как описано и, несомненно, преувеличено в «Родерике Рэндоме» Смоллетта) делали выживших самыми твердыми и гордыми воинами на море.

На пиратство все еще подмигивали как на вид торговли, но по мере усиления военно-морских сил оно приходило в упадок. Процветала работорговля; английские, французские, голландские и португальские корабли конкурировали за привилегию продавать африканских негров американским христианам. По Утрехтскому договору (1713 г.) Испания передала Англии от Франции «Асьенто» — контракт на ежегодную поставку в испанские колонии 4800 рабов. Из 74 000 рабов, перевезенных в Америку в 1790 году, французы перевезли 20 000, голландцы — 4000, датчане — 2000, португальцы — 10 000, а англичане — 38 000 — более половины от общего числа.66 «Только англичане, по самым скромным подсчетам, — говорит один из английских авторитетов, — перевезли в Америку более двух миллионов негров в период между 1680 и 1786 годами».67 Некоторых негров-рабов держали для работы в английских домах. В газетах печатались обещания вознаграждения за возвращение сбежавших рабов; в одном из объявлений предлагался «мальчик-негр, около двенадцати лет… для продажи».68 Рабы продавались в Париже до 1762 года, и даже папы имели турецких галерных рабов с XVI по XVIII век.69 Квакеры начали в 1727 году движение за прекращение британской доли в работорговле; Стил и Поуп поддержали их; методисты продвигали крестовый поход; но кампания за отмену рабства не достигла существенного прогресса до 1772 года.

Политическая мораль отражала торжество жесткого коммерческого духа. Почти ничего нельзя было сделать без взятки, и почти каждый чиновник имел свою цену. Должности продавались, а голоса в парламенте покупались как товар. Депутаты продавали свои франкировочные привилегии. Знатные лорды продавали должности в своих домах,70 и «препятствовали попыткам пресечь покупку кандидатур в парламент или членов общин».71 «Гнилые районы» с небольшим числом жителей посылали в парламент столько же представителей, сколько графства с большим количеством населения и промышленности; «Старый Сарум», где не было ни одного жителя, посылал двух делегатов; такие районы легко контролировались людьми, имеющими родовитость или богатство. Бизнесмены, стремясь получить политическое влияние, соизмеримое с их экономической мощью, покупали кандидатуры или номинантов в парламент примерно за полторы тысячи фунтов стерлингов каждый.72 В целом эти полвека были самыми коррумпированными и беспощадными в истории Англии; и историку нелегко объяснить, как из продажности той эпохи Британия поднялась до столь высокой репутации честности своих бизнесменов и правительства.

На фоне разложения морали и политики было немало проявлений гуманных чувств. Существовали дома, пусть и плохо содержащиеся, для стариков, инвалидов и бедняков. Существовали гильдии, в которых мастера были добрыми отцами для своих подмастерьев; были семьи, приютившие и воспитавшие сирот; были ассоциации — «клубы ящиков» — для взаимопомощи в тяжелые дни. Был впечатляющий пример — первый в современной истории — международной благотворительности, когда Англия пожертвовала 100 000 фунтов стерлингов своему экономическому союзнику, Португалии, на помощь пострадавшим от землетрясения в Лиссабоне в 1755 году.73 В период с 1700 по 1825 год в Британии было открыто сто пятьдесят четыре новых больницы и диспансера, из них четыре в Лондоне за одно поколение (1700–45). Большинство этих учреждений финансировалось по частной подписке. Лучшим из тех, что были созданы в первой половине XVIII века, стал госпиталь для подкидышей, организованный капитаном Томасом Корамом. Хогарт изобразил его в 1740 году в качестве подарка госпиталю: коренастый, беловолосый, добродушный, с королевской хартией по правую руку и глобусом у ног; Корам заработал свое состояние как капитан торгового флота. Выйдя в отставку, он был потрясен высокой детской смертностью в Лондоне, а также количеством младенцев, которых выставляли или бросали матери, не имевшие средств для ухода за ними или имени отца, чтобы дать им имя. Корам убедил высокородных дам подписать прошение о создании больницы для подкидышей; он добился от Георга II хартии и двух тысяч фунтов; его призыв о пожертвованиях был встречен с неожиданной щедростью; великий Гендель подарил орган и ставшую драгоценной партитуру своего «Мессии», а также руководил концертами, которые собрали десять тысяч фунтов. В 1739 году попечители поручили Теодору Якобсену разработать проект просторного комплекса зданий и территории, который стал одной из самых гордых достопримечательностей Лондона.

Жители Англии XVIII века были крепкой породой, привыкшей к лишениям и насилию и способной пережить все, кроме смерти. Два капрала дрались друг с другом голыми кулаками до потери сознания; два сержанта дуэлировались до получения смертельных ран. Солдат, попросивший разрешения жениться на армейской проститутке, был наказан сотней ударов плетью; на следующий день он предстал перед тем же офицером с сырой спиной и повторил свою просьбу; на этот раз она была удовлетворена. Один барабанщик хвастался, что за четырнадцать лет службы в армии получил 26 000 ударов плетью; за один 1727 год он получил еще четыре тысячи; он выздоровел и вскоре был объявлен «бодрым и здоровым, и ничем не обеспокоенным».74

Жестокие наказания, назначаемые публично, поощряли жестокость в обществе. По закону, отмененному в 1790 году, женщина, осужденная за измену или убийство мужа, должна была быть сожжена заживо, но обычай позволял задушить ее перед сожжением.75 Мужчин, виновных в измене, срубали с виселицы еще живыми; из них извлекали кишки и сжигали перед их лицом; затем их обезглавливали и четвертовали. Виселицы были установлены во всех районах Лондона, и на многих из них трупы оставляли на съедение птицам. Человек мог висеть полчаса, прежде чем умирал. Однако было принято притуплять чувства приговоренного бренди, а палач, если он был расположен, дергал за болтающиеся ноги, чтобы ускорить смерть.

Бессердечие зрителей и преступников придавало повешениям характер праздника; люди выстраивались вдоль дороги, чтобы увидеть, как приговоренных везут на телегах в Тайберн; лоточники и торговцы продавали толпе джин и пряники, орехи и яблоки; уличные певцы пели баллады не лучше, чем капитан Макит в «Опере нищего». Публика, никогда не любившая законы и полицейских, делала героями преступников, которые успешно совершали свои подвиги или, будучи пойманными, встречали суд и смерть с презрением или улыбкой. Джек Шеппард, «Роб Рой» (то есть Роберт Макгрегор), Дик Терпин, Джонатан Уайлд — все они процветали в этот период. Джек, совершая почти ежедневные ограбления в Лондоне и его окрестностях, был выдан полиции Джонатаном Уайлдом; он сбежал, был вновь арестован, снова сбежал, был пойман в кутузке и повешен, в возрасте двадцати двух лет, перед многотысячной толпой, которая ожидала, что он сбежит даже с петлей на шее. Дефо и Эйнсворт с пользой рассказали его историю, сэр Джеймс Торнхилл написал его портрет. Терпин раздал деньги скорбящим, чтобы те проследовали за его повозкой к виселице; но наибольшую известность ему принес вымышленный рассказ Эйнсворта о стремительной поездке Дика из Лондона в Йорк. Точно так же «Жизнь мистера Джонатана Уайльда Великого» Филдинга пронесла этого негодяя через века. Большая часть этой мощной сатиры — вымысел, но он не более интересен, чем факты. Джонатан, как и Янус, имел двойное лицо. Он организовывал, управлял и эксплуатировал воров, скупал у них краденое по собственной цене и предавал их магистратам, когда его единомышленники восставали. В то же время он открыл симпатичную контору, где принимал ограбленных людей; за солидное вознаграждение он обещал вернуть им их вещи или деньги; на вырученные деньги он содержал несколько любовниц и жил припеваючи почти пятнадцать лет. Но его процветание превзошло его благоразумие; он был арестован как торговец краденым, и его повесили на радость огромной толпе (1725). Возможно, он послужил моделью для мистера Пичума в «Опере нищего».

Беззаконие охватывало все слои общества — от нежного карманника до торговца контрабандой и титулованного дуэлянта. Прошли сотни дуэлей, некоторые на открытой улице, некоторые в Гайд-парке или Кенсингтонском саду, но большинство — на «Поле сорока шагов» за Монтагу-Хаусом (ныне Британский музей). Они редко были смертельными, поскольку пистолеты были неуклюжими, и мало кто мог точно прицелиться из них с тридцати шагов; вероятно, многие бойцы старались стрелять выше головы; в любом случае примирение обычно наступало после первой пролитой крови. Дуэли были незаконными, но к ним относились с пониманием, поскольку они поощряли осторожную вежливость в высказываниях. Аресты случались редко, за исключением смертельных случаев; и если выживший мог доказать, что следовал правилам игры, его отпускали после короткого заключения.

В 1751 году Филдинг, бывший в то время мировым судьей, опубликовал книгу «Исследование причин недавнего увеличения числа грабителей и т. д., с некоторыми предложениями по устранению растущего зла» (An Enquiry into the Causes of the Late Increase of Robbers, etc., with Some Proposals for Remedying the Growing Evil). Он приписывал этот рост преимущественно не бедности, а росту «роскоши» среди низших классов; у простых людей теперь было достаточно денег, чтобы посещать таверны, парки развлечений, театры, маскарады и оперы; и там они встречали людей, искушенных в распутстве и преступлениях. Второй причиной, по мнению великого романиста, было увеличение потребления джина.

Джин — основной продукт питания (если его можно так назвать) более чем ста тысяч жителей этого мегаполиса. Многие из этих несчастных проглатывают пинты этого яда в течение двадцати четырех часов; ужасные последствия этого я имею несчастье видеть каждый день, а также ощущать запах».76

Третьей причиной были азартные игры. Четвертая — некомпетентность закона; он оставлял поимку преступников на усмотрение сторожей.

выбранные из бедных, старых, дряхлых людей, которые… вооруженные только шестом, который некоторые из них едва в состоянии поднять, должны охранять лица и дома подданных Его Величества от нападений шаек молодых, смелых, крепких, отчаянных и хорошо вооруженных злодеев.77

Даже если сторож не был напуган жестокостью разбойников, его можно было подкупить, как и констебля, которому он докладывал, как и магистрата, к которому констебль приводил преступника. Охрана порядка в Лондоне была возложена на 1000 констеблей, 474 бидла, 747 сторожей. Между арестом и осуждением в Лондоне находилось 2214 адвокатов, некоторые из них были людьми образованными и честными, а некоторые — не совсем. Доктор Джонсон сказал об одном человеке, который только что вышел из комнаты, что он «не хотел бы говорить плохо о ком-либо за его спиной, но он полагал, что этот джентльмен был адвокатом».78

Филдинг не был согласен с Коуком в том, что «мудрость всех мудрецов мира, если бы они собрались все вместе в одно время, не смогла бы сравниться» с совершенством английской конституции. Он бы признал, что эта конституция, как недавно отмечали Вольтер и Монтескье, прекрасно обеспечивала защиту человека и его имущества от тирании короля; он бы похвалил habeas corpus и суд присяжных, а также великолепные юридические школы при судебных иннах. Разумеется, англичанин был свободен от ареста без законного ордера, от заключения в тюрьму без суда, от наказания без приговора суда присяжных; его нельзя было облагать налогами иначе как с согласия парламента; он мог собираться вместе со своими товарищами, если не совершал беспорядков; он мог говорить все, что ему заблагорассудится, за исключением мятежа, клеветы, непристойности и богохульства. Но законодатели Англии так стремились защитить человека от государства, что не смогли защитить общество от человека. Механизм правоприменения ломался перед распространением и организацией преступности.

Общим правом управляли мировые судьи, решения которых можно было обжаловать у судей, заседавших в Вестминстере или выезжавших на шесть месяцев в год для проведения судов присяжных в городах графства. Эти судьи пользовались пожизненным сроком и отличались разумной честностью. Церковные суды сохранились, но их деятельность ограничивалась рассмотрением неуголовных дел, касающихся только духовенства, действительности браков или исполнения завещаний. Адмиралтейский суд рассматривал исключительно морские дела. Над этими судами располагался Канцелярский суд, председателем которого был лорд-канцлер. Высшим судом страны был сам парламент, где общины судили простолюдинов, а лорды — пэров. Равенство перед законом все еще было несовершенным, поскольку пэры обычно избегали наказания. Четвертый граф Феррерс был казнен в 1760 году за убийство своего стюарда, а когда герцогиня Кингстон предстала перед Палатой лордов в 1776 году и была осуждена за двоеженство, ее освободили только с уплатой пошлины. Латынь оставалась языком судов до 1730 года, когда ее вытеснил английский, что очень огорчило Блэкстоуна.

При рассмотрении дел о смертных преступлениях (а большинство преступлений были смертными) обвиняемому разрешалось нанять адвоката, если он мог себе это позволить; адвокат мог вести перекрестный допрос свидетелей обвинения, но не имел права выступать в суде; это оставалось на усмотрение заключенного, который по слабости тела или ума во многих случаях был не в состоянии представить свою защиту. В случае оправдания его возвращали в тюрьму до тех пор, пока он не выплатит всю плату, взимаемую сторожами за свои услуги; до отмены этого правила в 1774 году было несколько случаев, когда оправданные умирали в тюрьме. В случае осуждения заключенный сталкивался с одним из самых суровых уголовных кодексов в истории права.

По сравнению с прошлым и континентальными порядками, кодекс отличался тем, что запрещал пытки и наказание колесованием, и больше не разбивал носы и не отрезал уши. В остальном он обладал всем тем варварством, которое крепкие англичане тогда считали необходимым для контроля над естественным беззаконием человечества. Когда наказанием служила порка на хвосте телеги, которую тащили по улицам, палач иногда получал дополнительную сумму, собранную со зрителей, чтобы с особой силой натягивать ремень.79 Заключенный, отказавшийся признать вину по обвинению в смертной казни, по закону должен был лежать голым на спине в темной комнате, а на его грудь клали каменные или железные гири, пока его не давили или душили до смерти;80 Однако этот закон не применялся после 1721 года и был отменен в 1772 году.

На протяжении XVIII века парламентские акты увеличивали число преступлений, за которые по закону полагалась смертная казнь. В 1689 году их было пятьдесят, а к 1820 году — уже 160. Убийство, государственная измена, фальшивомонетничество, поджог, изнасилование, содомия, пиратство, вооруженная контрабанда, подлог, уничтожение кораблей или их поджог, банкротство с сокрытием имущества, грабеж на большой дороге, взлом дома, кража со взломом на сумму более сорока шиллингов, кража из магазина на сумму более пяти шиллингов, увечье или кража скота, стрельба в служащего налогового органа, вырубка деревьев в аллее или парке, поджог кукурузного поля, отправка писем с угрозами, сокрытие смерти мужа или ребенка, участие в бунте, отстрел кролика, разрушение ворот, побег из тюрьмы, святотатство — все эти и еще сто других преступлений при первых трех Георгах считались смертными. Эти законы отражали решимость парламента защитить собственность. Возможно, в какой-то мере они стали результатом, а отчасти и причиной народного беззакония и жестокости, и, возможно, они помогли сформировать нынешние законопослушные привычки британского народа. Суровость кодекса смягчалась частым отказом судей или присяжных вынести обвинительный приговор, отменой обвинения по формальным основаниям или произвольным установлением стоимости украденного предмета в размере, меньшем, чем та сумма, за которую кража считается смертным преступлением. Во время войны преступники могли быть помилованы при условии поступления на службу в армию или флот.

Менее тяжкие преступления наказывались тюремным заключением, наказанием на столбе, поркой, каторжными работами в исправительных домах или перевозкой в колонии. По закону 1718 года осужденные заключенные продавались подрядчику, который за свой счет отправлял их, как правило, в Мэриленд или Вирджинию и продавал, обычно с аукциона, табачным плантаторам на время отбывания наказания. Состояние заключенных в пути приводило к большому проценту смертей и такому истощению оставшихся, что они на некоторое время становились неспособными к труду. Один подрядчик подсчитал, что в среднем за рейс он терял седьмую часть своего человеческого груза.81 Этой торговле положила конец только американская война за независимость.

Такую депортацию часто предпочитали тюремному заключению, ведь тюрьмы славились бесчеловечностью и грязью. При поступлении новоприбывшего заключали в кандалы, тяжелые или легкие, в зависимости от того, сколько он платил надзирателю. Его постель была соломенной. Его пища состояла из фунта хлеба в день, если только он не договаривался о том, чтобы дополнить ее подарками извне. За исключением Ньюгейтской тюрьмы, в тюрьмах почти не пытались поддерживать чистоту. Грязь и микробы накапливались, заражая почти каждого заключенного «тюремной лихорадкой» — часто тифом или оспой. Джонсон считал, что двадцать пять процентов постоянных заключенных умерли от «гнилостной лихорадки». Зловоние нечистот и болезней было настолько сильным, что когда заключенного приводили в суд, судьи, присяжные, свидетели и зрители часто нюхали камфару, уксус или ароматические травы, чтобы компенсировать запах. В мае 1750 года сотня заключенных из Ньюгейта предстала перед судом в Олд-Бейли, главном уголовном суде Лондона. Распространенная ими лихорадка была настолько сильной, что из шести судей, рассматривавших дело, умерли четверо; из присяжных и мелких чиновников — сорок человек; после этого урока суд постановил, чтобы впредь все заключенные, приходящие на суд, умывались уксусом, а на скамью подсудимых клали душистые травы.82

Человек, на которого подали в суд за долг, признали виновным, но он не мог или не хотел платить, попадал в такую тюрьму до тех пор, пока не заплатит, или пока его кредитор не отзовет иск. По закону кредитор был обязан платить четыре пенса в день на содержание заключенного, но если он этого не делал, должнику ничего не оставалось, как подать на него в суд, что стоило денег. Однако если заключенный мог получить средства извне, он мог подкупить начальника тюрьмы и других лиц, чтобы те позволили ему наслаждаться лучшей постелью и питанием, более широкими свободами, комфортом жены, даже время от времени отдыхать в городе. Должник без гроша в кармане, если он не мог заплатить за еду, мог медленно умирать с голоду на положенном ему хлебе. Сэмюэл Джонсон подсчитал, что из двадцати тысяч банкротов, заключенных в тюрьму в среднем за год, пять тысяч умерли от лишений в течение двенадцати месяцев.83 Англия не нашла более мягкого способа защитить растущий деловой класс от безответственного заимствования или мошеннического банкротства.

Против суровости уголовного кодекса были высказаны некоторые мягкие протесты. Джонсон, отнюдь не сентименталист, в 1751 году указал на опасность того, что так много преступлений будут считаться смертными: «Приравнивать грабеж к убийству — значит… подстрекать к совершению большего преступления, чтобы предотвратить раскрытие меньшего».84 Наиболее сильная критика тюремной администрации прозвучала в романах Филдинга и Смоллетта, а также в рисунках Хогарта. Скромное улучшение ситуации было достигнуто Джеймсом Оглторпом, чья разнообразная и энергичная карьера показывает более благородную сторону Джона Булла. В 1714 году, в возрасте восемнадцати лет, он покинул колледж, чтобы присоединиться к армии принца Евгения Савойского, и участвовал в нескольких сражениях против турок. Вернувшись в Англию, он был избран в парламент. Его друг был заключен в тюрьму за долги и умер в тюрьме от оспы, которую он там подхватил, Оглторп убедил членов парламента назначить комитет, главой которого он стал, чтобы изучить условия содержания в лондонских тюрьмах. Грязь, болезни, коррупция и угнетение, выявленные в ходе этого расследования, на мгновение потрясли совесть Англии. Некоторые особо провинившиеся надзиратели были уволены, некоторые новые правила смягчили старые злоупотребления; но большинство зол осталось, и настоящая реформа тюрем должна была дождаться Джона Говарда и последней четверти восемнадцатого века. Оглторп обратился к эмиграции как к средству уменьшить давление бедности в Англии. В 1733 году он основал колонию Джорджия; некоторое время он был ее губернатором; он запретил ввоз рабов и принял моравцев, Джона Уэсли и протестантских беженцев из Австрии. В Англии, в парламенте, он добился принятия закона, освобождающего английских моравов от принесения клятвы и ношения оружия. Он стал близким другом Джонсона, Голдсмита и Берка и дожил до восьмидесяти девяти лет. Поуп увенчал его двустишием:

Мужчины, прогуливающиеся в парках или на Торговом центре, по-прежнему, как и в елизаветинские времена или в эпоху Реставрации, были более роскошно одеты. Кроме как на работе или дома, они носили наклоненные треугольные шляпы, часто украшенные кистями, лентами или кокардами. Они завязывали свои локоны красивым бантом на шее или покрывали голову напудренным париком. Их красивые пальто, шуршащие на коленях, были застегнуты на пуговицы, которые должны были скорее ослеплять, чем завязываться, а рукава из богатой парчи свидетельствовали о достатке или сословии. Их модные жилеты привлекали внимание своими броскими оттенками — желтым, оранжевым, алым, розовым или голубым, — а на золотой цепочке болтались золотые часы. Рубашки из тонкого льна были украшены оборками, скрывающими фланелевое белье. На горле плотно прилегали «колодки» (краваты) из «газона» (ткань, импортируемая из Лаона во Франции). Бриджи застегивались пряжками на коленях, тремя пуговицами на талии и тремя скрытыми в ширинке. Чулки обычно были красными, но на официальных приемах их надевали из белого шелка. Туфли в 1730 году должны были быть красными в носке и на каблуке. Даже со всем этим снаряжением модный мужчина чувствовал себя голым без шпаги. По мере роста среднего класса шпаги были заменены тростями, обычно увенчанными дорогим металлом и украшенными тонкой резьбой; но поскольку улицы по-прежнему были опасны, в трость часто вкладывали шпагу. Зонтики появились в конце семнадцатого века, но стали общепринятыми только в конце восемнадцатого. Для прогулок по парку или с гончими, конечно, требовались особые костюмы, и щеголи («макаронники») стремились привлечь к себе внимание крайними украшениями и раскраской. Другая группа («словенцы») сделала религией небрежные манеры и неопрятную одежду; они с бунтарской тщательностью взъерошивали волосы, оставляли бриджи незастегнутыми и выставляли напоказ грязь на обуви как декларацию независимости и эмблему оригинальной мысли.

Женщины, выходя на показ, одевались так же, как в годы нашей удивительной юности, когда женское строение представляло собой захватывающую дух тайну, достойную созерцания. Их пушистые юбки, как правило, были надуты обручами, которые легко поднимали их с шага на шаг и вызывали головокружительное откровение сверкающих лодыжек и шаловливых ножек. Обручи, иногда на девять ярдов в окружности, служили валами, а стойки — щитами, так что для завоеваний любви требовался весь пыл рыцаря, пробивающего доспехи и вздымающего парапеты; тем лучше для поэзии. Блеск и великолепие женских волос были частично потеряны в укрепленных возвышениях, настолько высоких, что их приходилось оберегать от воспламенения люстрами. Женственные лица были скрыты лосьонами, пастами, пластырями, пудрой и регулируемыми бровями; все восточные драгоценные камни были использованы для украшения волос, ушей, шеи, рук, платья и обуви. Модная женщина была одета так, чтобы убить всякое сомнение у окружающих мужчин, начиная с ее возвышающейся шляпы и душистых локонов и заканчивая шелковой и украшенной драгоценностями обувью. К 1770 году искусство туалета достигло такого волшебства, что парламент, пребывая в веселом настроении, принял закон, призванный защитить представительниц прекрасного пола:

Что все женщины, независимо от возраста, звания, профессии или степени, будь то девственницы, девицы или вдовы, которые с момента принятия этого закона и после него будут навязывать, соблазнять или предавать браку кого-либо из подданных Его Величества мужского пола с помощью запахов, красок, косметических средств, искусственных зубов, накладных волос, испанской шерсти, железных штиблет, обручей, туфель на высоком каблуке и т. д, должны понести наказание по закону, который ныне применяется против колдовства и подобных проступков, и что брак, после осуждения, будет признан недействительным.86

Сумбурные законы с трудом сдерживали явные траты на одежду, но обычай требовал, чтобы все лояльные британцы облачались в новый наряд в день рождения королевы Каролины, которая на своей коронации надела костюм стоимостью 2 400 000 фунтов стерлингов — в основном из заимствованных драгоценных камней.

Дом был местом, где можно было отказаться от трудоемких атрибутов показухи; там можно было одеться во что угодно или даже меньше. Окна не были любопытными, поскольку их количество сдерживалось законом, ограничивавшим их пятью и облагавшим излишек роскошью. Интерьеры были темными и душными, не предназначенными для дыхания. Освещением служили свечи, обычно не более одной на семью; богачи, однако, украшали свои комнаты сверкающими люстрами и факелами, горящими маслом. В особняках зажиточных людей стены были обшиты дубом, лестницы — массивным деревом и незыблемыми балюстрадами, камины — величественным мрамором, стулья — волосом и обивкой из кожи. Мебель была выполнена в тяжелом «георгианском» стиле, сложная резьба и сверкающая позолота. Ближе к 1720 году из Вест-Индии было завезено красное дерево; оно оказалось слишком твердым для существующих инструментов; были изготовлены более острые инструменты, и вскоре из нового дерева стали делать самые блестящие изделия в английских домах.

Дома отапливались углем в печах или на открытых решетках, а также дровами в просторных очагах. Лондонский воздух был затянут дымом. Чистота в доме была не только трудной, но и обязательной из-за постоянно угрожающей пыли и копоти. Французы считали, что их враги англичане не уступают голландцам в ухоженности своих домов. Сказал Николя де Соссюр в 1726 году:

Не проходит и недели, как ухоженные дома моют дважды в семь дней, причем сверху донизу; и даже каждое утро большинство кухонь, лестниц и подъездов вытирают. Вся мебель, а особенно кухонная утварь, содержится в величайшей чистоте. Даже большие молотки и замки на дверях натираются и ярко блестят.87

И это несмотря на то, что мыло было дорогим, а воды было мало. Ванные комнаты были роскошью немногих; большинство мужчин и женщин мылись, стоя и плескаясь в ванне.

Простолюдины проводили большую часть времени на кухне, ухаживая за большой плитой; там они ели, болтали, иногда спали, ведь кухни были огромными. Столовые предназначались для особых случаев. Во всех сословиях основная трапеза наступала после полудня: в средних классах — в два-три часа, среди богатых — в пять-шесть; тогда, как и сейчас, чем больше у вас было денег, тем дольше приходилось ждать ужина. В фешенебельных домах женщины удалялись, когда прием пищи заканчивался, потому что тогда начинались мужские попойки, курение, тосты и рассказы. Ужины были сытными, но они были первой пищей городского британца после завтрака и легкого «перекуса» в 11 утра. Французы удивлялись количеству еды, которое англичанин съедал за один присест. Большую часть рациона представителей высшего и среднего классов составляло мясо; овощи были незначительным гарниром. Любимым десертом были тяжелые пудинги. Чаепитие было всеобщим, хотя чай стоил десять шиллингов за фунт. Ужин в 9 часов вечера завершал дневные подвиги.

Ночью большинство англичан укрывались в безопасных уголках своих домов и развлекали себя разговорами, выпивкой, ссорами, чтением, музыкой, танцами, шахматами, шашками (американские «шашки»), бильярдом и картами. «Прити, — говорила герцогиня Мальборо, — не говорите со мной о книгах. Единственные книги, которые я знаю, — это мужчины и карты».88 Играли епископы и парсуны, даже чопорные проповедники-диссиденты, играли и философы; Хьюм редко ложился спать, не сыграв в вист (теперь «бридж»). В 1742 году Эдмонд Хойл систематизировал законы виста в «Кратком трактате», после чего до 1864 года в игру приходилось играть «по Хойлу». Домашние животные были необходимостью, причем не только собаки и кошки, но и, случалось, обезьяна или две.89Почти каждая женщина ухаживала за цветами, и почти в каждом доме был сад.

Англичане, которых то благословляли, то донимали дожди, сделали садовый дизайн национальной страстью. При Карле II английские сады следовали французским образцам, в первую очередь Версалю, формируя формальные сады по геометрическим линиям, прямым, прямоугольным, радиальным или круговым, с «живописными видами» и «перспективами» (эти три слова вошли в язык в XVII веке), с деревьями, кустарниками и живыми изгородями, подстриженными в линию, и классическими статуями, расположенными симметрично. Так были разбиты увеселительные сады в Воксхолле и Ранелаге; сегодня мы можем познакомиться с этим формальным стилем в Хэмптон-Корте. Хотя он вполне соответствовал неоклассической литературе «эпохи Августа», Аддисон и Поуп, лучшие образцы той эпохи в печати, восстали против формального сада и вежливо взывали к «естественному саду», который оставил бы хотя бы часть природной роскоши нестриженой и неухоженной и порождал бы восхитительные сюрпризы, сохраняя неисчислимые природные неровности. В бунтарство влилось китайское влияние: пагоды заменили статуи в некоторых садах, а в своем саду в Кью герцог Кентский построил дом для Конфуция. Природный сад отражал скорее сентиментальных Томсона и Коллинза, чем целомудренного Аддисона и дотошного, аккуратного Поупа; он объединился с «поэтами чувства» в «романтическом» трепете с классическим басом. Поуп и Томсон сошлись в восхвалении садов, разбитых в поместье «Стоу» Ричарда Темпла, виконта Кобхэма. Чарльз Бриджмен начал его по формальному проекту; Уильям Кент и Ланселот «Капабилити» Браун переделали его в природном стиле; он стал предметом обсуждения садоводов Англии и Франции и получил признание Жан Жака Руссо.

За садами лежали ручьи, где гребцы гребли, а ленивые рыболовы мечтали поймать рыбу, и леса, где люди стреляли фазанов, рябчиков, куропаток или диких птиц, или где алые егеря шли со своими собаками за загнанной лисой или измученным зайцем. Менее состоятельные англичане развлекались крикетом, теннисом, фифами («гандболом»), боулингом, скачками, петушиными боями, травлей медведей, быков и боксерскими поединками — как между женщинами, так и между мужчинами. Призовые бойцы, такие как Фигг и Пайпер, были кумирами всех классов, привлекая огромные толпы зрителей на ринг. До 1743 года призовые бойцы дрались голыми кулаками; затем появились боксерские перчатки, но прошло много лет, прежде чем они стали восприниматься зрителями как нечто иное, чем женоподобное приспособление, недостойное Джона Булла. Среди развлечений, рекламировавшихся в Лондоне в 1729–30 годах, были «бешеный бык, которого наряжают фейерверками и выпускают на ринг», «собака, которую наряжают фейерверками, медведь, которого выпускают на волю в то же время, и кошка, которую привязывают к хвосту быка».90 В игре под названием «петушиные метания» петуха привязывали к колу и бросали в него палки с расстояния, пока он не умрет. Самыми популярными петушиными боями были те, в которых шестнадцать петухов сражались против шестнадцати других, пока все с одной стороны не были убиты; затем победители разделялись на противоборствующие лагеря и сражались, пока все с одной стороны не были убиты, и так до тех пор, пока все, кроме одного, не были мертвы. Графства, города и деревни с благородным патриотизмом выставляли своих петухов друг против друга, а один любезный писатель назвал эти виды спорта моральным эквивалентом войны.91 Почти все виды спорта сопровождались ставками.

Те, чей желудок не был настроен на такие зрелища, могли искать более мягких развлечений в Воксхолле или Ранелаге, в тенистых садах которых за шиллинг они могли почувствовать комфорт и безопасность толпы, если держали свои карманы под контролем; Там они могли танцевать и устраивать маскарады или сидеть под фонарями, попивая чай и наблюдая за модными дамами и галантами, а также за проходящими звездами сцены; они могли смотреть на фейерверки или акробатов, слушать популярную музыку, обедать в штате или искать приключений в благодарных безвестных улочках влюбленных. В Ранелаге, под огромной ротондой, они могли возвыситься под более высокую музыку среди людей более благородного сословия. «Каждый вечер, — писал Гораций Уолпол в 1744 году, — я хожу в Ранелаг, который полностью превзошел Воксхолл. Никто больше никуда не ходит; все ходят туда».92 Воксхолл и Ранелаг были закрыты зимой; но тогда реки могли замерзнуть, и зимние виды спорта имели свой день. Однажды, на Рождество 1739 года, замерзла даже Темза, и лондонцы проявили свой дух, устроив карнавал с танцами и ужином на льду; некоторые наслаждались острыми ощущениями, катаясь на карете по реке от Ламбета до Лондонского моста.93 И наконец, были большие ярмарки, где можно было встретить весь непедагогичный мир и насладиться разнообразными зрелищами — от пип-шоу до летающих людей.

Не считая некоторых голубых, нравы были грубыми и богохульными. Хогарт покажет нам жизнь простолюдинов, но не их речь. Блудники и грабители, лоточники и барсеточники, солдаты и матросы были мастерами проклятий и рибалли, а торговцы рыбой на Биллингсгейт сделали свой рынок бессмертным благодаря несравненному сквернословию. В трактирах и тавернах речь была менее яркой, но все равно грубоватой и свободной. Даже в своих домах мужчины будоражили женщин своими рассказами, ругательствами и тостами, да и сами дамы не гнушались крепких ругательств и непристойностей.

В кофейнях и клубах язык становился все более утонченным. Стил, Свифт, Филдинг, Коупер и Джонсон писали о разговоре как о вежливом искусстве. Мы представляем себе мужчин в их ревниво мужских собраниях, пробующих кофе или пиво, глотающих ликеры, курящих трубки, спорящих о спорах в парламенте, о покупке голосов Робертом Уолполом и о непристойной политике этих «французских собак» по ту сторону Ла-Манша. Смех был глубоким в животе и громким в горле, несмотря на мольбы моралистов вроде Шафтсбери и аморалистов вроде Честерфилда о том, что смех следует оставить для низменных и смягчить до улыбки.94 Употребление нюхательного табака, впервые упомянутое в 1589 году, стало тщательным ритуалом для представителей обоих полов; как и кофе, нюхательный табак (порошкообразный табак) должен был обладать лечебными свойствами: чихание, которое он вызывал, очищало носовые ходы, лечило головную боль, простуду, глухоту и сонливость, успокаивало нервы и улучшало работу мозга. Ни один стильный мужчина или женщина не были полностью одеты без табакерки, а ювелиры, эмальеры и миниатюристы занимались своим самым тонким ремеслом.

Три тысячи лондонских кофеен были центрами как чтения, так и разговоров. Они принимали газеты и журналы и распространяли их среди своих клиентов; они предоставляли ручки, бумагу и чернила, принимали письма для отправки и служили почтовыми адресами. Некоторые кофейни или шоколадные дома, например White's, в этот период превратились в эксклюзивные клубы, где мужчины могли быть уверены, что найдут только ту компанию, которую предпочитают, и могли играть в азартные игры в уединении. К концу восемнадцатого века клубов было столько же, сколько кофейных домов в начале. По всей видимости, масоны начали свою английскую историю как клуб — «Великая ложа», организованная в Лондоне в 1717 году. Клубы поощряли пьянство, азартные игры и политические интриги, но они обучали мужчин по крайней мере половине искусства ведения беседы. Другой половины не хватало, поскольку клубы были отхожими местами для выпускников; более тонкая вежливость и остроумие, которых требовало присутствие женщин, не получали там стимула. Англия была мужской страной, женщины мало участвовали в ее культурной жизни, салонов не было, а когда леди Мэри Монтагу попыталась создать один, на нее посмотрели как на эксцентричную особу, не знавшую своего места.95

В высших классах женщины могли заниматься своим искусством на приемах, танцах и мюзиклах при дворе или у себя дома. Уик-энд в загородных домах был одной из самых приятных черт английской жизни, которую немного портили высокие гонорары, ожидаемые слугами; прощающийся гость должен был пройти через двойную шеренгу камердинеров, дворецких, лакеев, стюардов, носильщиков, горничных, поваров и других помощников, стоящих в два ряда у дверей, в то время как кучер и конюх сурово ждали снаружи. Репутационная верность британских слуг своим хозяевам в первой половине XVIII века не имела под собой никакой реальности; во многих случаях они были невнимательны, наглы, непокорны и легко меняли место жительства в поисках лучшей зарплаты. Многие из них грабили хозяина, хозяйку и гостей, когда могли; они пили вино хозяина и надевали наряды хозяйки.

Наряду с принятием при дворе венцом моды было пребывание на каком-нибудь водопое, чтобы испить целебных вод или искупаться в избранных водоемах, а не в распутном море. Тунбридж славился своими колодцами, но клиентура их была неразборчива. Эпсомские колодцы предлагали музыку, танцы моррисов, выступление собак и чистящую воду, хотя минералы в них еще не были собраны в эпсомскую соль. Морские купания не были популярны, хотя Честерфилд и отмечал их в Скарборо; но в 1753 году книга доктора Ричарда Рассела «О железистом потреблении и использовании морской воды при болезнях желез» вызвала людскую волну на побережье, и прибрежные деревни вроде Брайтона, где жили лишь скромные семьи рыбаков, расцвели как купальные курорты.

Аристократия предпочитала Бат. Там, среди самых знатных британских валетудинаров, можно было пить и купаться в зловонных водах, призванных излечивать недуги слишком упитанных людей. В 1704 году на маленьком курорте открылась первая бюветная комната, в 1707-м — первый театр, а годом позже — первый из «залов собраний», прославленных Филдингом и Смоллеттом. В 1755 году была обнаружена большая римская баня. Джон Вуд и его сын, как мы увидим, перестроили город в классическом стиле. В 1705 году «Бо» Нэш, адвокат и игрок, стал диктатором общественной жизни. Он запретил носить шпаги в местах общественных развлечений и добился того, что дуэли в Бате стали недостойными. Он убедил мужчин носить туфли вместо сапог. Сам он носил огромную белую шляпу и пальто с богатой вышивкой, ездил в карете за шестью лошадьми, которые должны были быть серыми, и возвещал о своем приезде торжественными французскими рожками. Он благоустроил улицы и здания, разбил прекрасные сады, организовал музыку и очаровал всех, кроме немногих, своей приветливостью и остроумием. Английская знать стекалась в его королевство, потому что он предоставлял им игровые столы, а также бани, а когда были приняты законы против азартных игр, он изобрел новые азартные игры, которые обходили эти законы. Наконец приехал Георг II, и королева Каролина, и принц Фредерик Луи, и Бат на некоторое время стал вторым двором. Граф Честерфилд, любивший этот город, несомненно, применил бы к его элите то описание, которое он дал всем дворам, как местам, где «можно встретить связи без дружбы, вражду без ненависти, честь без добродетели, видимость, которую сохраняют, а реальность приносят в жертву; хорошие манеры с плохими нравами; и все пороки и добродетели так замаскированы, что тот, кто только рассуждал о них, не узнал бы ни тех, ни других, когда впервые встретил их при дворе».96

Давайте проведем полчаса с этим проницательным графом. Он был типичным представителем английской аристократии той эпохи, за исключением того, что он написал хорошую книгу. Его «Письма к сыну», которые стало модным обесценивать, — это сокровищница мудрости в безупречной прозе, компактный путеводитель по нравам и идеалам своего класса, а также увлекательное откровение тонкого и благородного интеллекта.

При крещении (1694) он был Филиппом Дормером Стэнхоупом, сыном Филипа Стэнхоупа, третьего графа Честерфилда, и леди Элизабет Сэвил, дочери Джорджа Сэвила, маркиза Галифакса, хитрого «Триммера» предыдущих царствований. Его мать умерла в детстве; отец пренебрегал им; он воспитывался у маркизы Галифакс. Под руководством частного репетитора он необычайно хорошо изучил классику и французский язык, так что культура Рима и Франции в зрелые годы стала частью его сознания. Он проучился год в Кембридже, а в 1714 году отправился в большое турне. В Гааге он играл в азартные игры с крупными ставками; в Париже с разборчивой распущенностью пробовал женщин. Из Парижа он писал (7 декабря 1714 года):

Я не буду высказывать свое мнение о французах, потому что меня очень часто принимают за одного из них; и некоторые сделали мне самый высокий комплимент, который они считают возможным сделать, а именно: «Сэр, вы такой же, как мы». Скажу только, что я наглый, много говорю, очень громко и императивно, пою и танцую на ходу, а главное, трачу огромные суммы на прическу, пудру, перья и белые перчатки.97

По возвращении в Англию он был назначен джентльменом постели нынешнего принца Уэльского (впоследствии Георга II). Любимый министр Георга I, Джеймс Стэнхоуп, был родственником Филиппа. Для него был найден округ, который он должен был представлять, и в течение одиннадцати лет он заседал в общинах как виг. Став четвертым графом Честерфилдом после смерти отца (1726), он был переведен в Палату лордов, которую позже назвал «Палатой неисправимых». Отправленный в Гаагу в качестве посла (1728), он так хорошо справился со своей миссией, что был награжден рыцарской подвязкой и назначением на должность лорда-распорядителя. В 1732 году любовница, Миле, дю Буше, подарила ему сына, Филипа Стэнхоупа, будущего адресата «Письма». Годом позже он женился на графине Уолсингемской, родной дочери Георга I от герцогини Кендальской. Возможно, он ожидал, что она принесет ему королевское приданое, но она этого не сделала, и брак оказался по-генеральски несчастным.

Он мог бы занять более высокое положение, если бы не выступил против законопроекта Уолпола о введении акциза на табак и вино. Он помог провалить эту меру и вскоре был уволен из правительства (1733). Он работал над падением Уолпола, потерял здоровье, уехал на континент (1741), посетил Вольтера в Брюсселе, был связан с Фонтенелем и Монтескье в Париже. Вернувшись в Англию, он продолжил оппозиционную деятельность. Статьи, которые он под именем «Джеффри Бродботтом» помещал в новый журнал «Старая Англия», так понравились Саре, герцогине Мальборо, что она завещала ему двадцать тысяч фунтов. В 1744 году его партия «Бродботтом» одержала победу. Он присоединился к Пелэму в министерстве и был послан в Гаагу, чтобы убедить голландцев присоединиться к Англии в войне за австрийское наследство. Он добился этого с тактом и мастерством, и был выдвинут на пост лорда-лейтенанта Ирландии (1745). Год правления в Ирландии стал самым успешным в его карьере. Он создал школы и промышленные предприятия, очистил правительство от коррупции и ростовщичества, управлял делами компетентно и беспристрастно. Он положил конец преследованиям католиков, продвинул нескольких из них по службе и настолько заслужил уважение католического населения, что когда Молодой Претендент вторгся в Англию из Шотландии, а Англия ожидала одновременного восстания в Ирландии, ирландцы отказались восстать против Честерфилда.

Его вернули в Лондон в качестве государственного секретаря (1746). Но теперь мастер деликатности и такта совершил губительную ошибку: он оказывал знаки внимания любовнице короля, а не королеве, и Каролина сумела маневрировать его падением. В 1748 году он оставил государственную жизнь и удалился «к моей лошади, моим книгам и моим друзьям».98 Георг II предложил ему герцогство; он отказался. В 1751 году он возглавил движение за принятие григорианского календаря и принял на себя основную тяжесть народного негодования против «попской кражи» одиннадцати дней у английского народа. В 1755 году он попал под мушкетон Джонсона из-за посвящения Словаря; мы рассмотрим эту перепалку позже.

Тем временем, начиная с 1737 года, он писал письма своему сыну. Его любовь к этому побочному продукту его первого посольства в Голландию выдает ту нежность, которую он скрывал от общественности на протяжении большей части своей карьеры. «С тех пор как ты начал жить, — писал он юноше, — моей главной и любимой целью было сделать тебя настолько совершенным, насколько позволят несовершенства человеческой природы».99 Он планировал образование Филиппа не для того, чтобы сделать из него образцового христианина, а чтобы подготовить его к государственной деятельности и дипломатии. Он начал, когда мальчику было пять лет, с писем по классической мифологии и истории. Два года спустя он затронул ноту, которая так часто повторялась в переписке:

В прошлой статье я писал о вежливости модных людей, таких, которые привыкли к ухаживаниям, элегантной части человечества. Их вежливость легка и естественна, и вы должны отличать ее от вежливости низших людей и деревенщин, которые всегда стесняют или доставляют кому-то неприятности…. Хорошо воспитанный человек проявляет постоянное желание угодить и заботится о том, чтобы его внимание не доставляло хлопот. Лишь немногие англичане досконально вежливы; они либо стыдливы, либо дерзки; в то время как большинство французов просты и вежливы в своих манерах. И поскольку в лучшей своей половине вы — маленький француз, я надеюсь, что вы будете хотя бы наполовину вежливы. Вы будете более выдающимся в стране, где вежливость не очень распространена.100

Поэтому, когда Филиппу исполнилось четырнадцать, отец отправил его в Париж как в школу хороших манер, хотя прекрасно понимал, что Париж закончит и его нравственность. Молодой человек должен был изучить мир, если он хотел быть полезным своему правительству. Правильное изучение государственного деятеля — это человек. После того как Филипп с помощью наставников и писем изучил классику и литературу, граф, у которого эти знания были на кончиках пальцев, вернул его от книг к людям.

МОЙ ДОРОГОЙ ДРУГ: Очень немногие знаменитые переговорщики были выдающимися благодаря своей образованности…. Покойный герцог Мальборо, который был по крайней мере таким же способным переговорщиком, как и генерал, был чрезвычайно невежественным в книгах, но чрезвычайно знающим в людях, тогда как ученый Гроций оказался, как в Швеции, так и во Франции, очень неуклюжим министром.101

Если Филипп намеревался войти в правительство, ему следовало, прежде всего, изучить правящие классы, их происхождение, нравы, манеры, цели и средства. Он должен читать только лучшую литературу, чтобы приобрести хороший стиль письма, ибо это тоже часть искусства управления; он должен быть знаком с музыкой и искусствами; но Боже упаси, чтобы он стремился стать писателем или музыкантом.102 Он должен тщательно изучить современную историю европейских государств, их королей и министров, их законы и конституции, их финансы и дипломатию. Он должен читать Ларошфуко и Ла Брюйера о природе человека; они циничны, но не будет большой ошибкой, по крайней мере в политике, ожидать, что каждый человек будет преследовать свои интересы так, как он их видит; давайте подозревать любого политика, который претендует на что-то другое. Не ждите, что люди будут разумными; учитывайте их предрассудки. «Наши предрассудки — наши любовницы; разум — в лучшем случае наша жена, которую очень часто слышат, но редко вспоминают».103 Научитесь льстить, ибо только величайшие мудрецы и святые не подвержены лести; но чем выше вы поднимаетесь, тем более тонкой и косвенной должна быть ваша лесть. Изучайте генеалогию самых знатных семей, ибо люди гордятся своей родословной больше, чем своими добродетелями.104 Ухаживайте за женщинами, главным образом для того, чтобы получить их помощь; ведь даже на сильных государственных деятелей влияют слабые женщины, особенно если они не являются их женами.

В вопросах секса советы Честерфилда своему сыну забавляли французов и приводили в ужас англичан. Он считал, что несколько связей — это отличная подготовка к браку и зрелости. Он лишь настаивал на том, что любовницы Филиппа должны быть женщинами с хорошими манерами, чтобы они могли облагородить его, пока он грешит. Он рекомендовал мадам дю Пин из-за ее «хорошего воспитания и деликатности».105 Он обучил сына стратегии соблазнения. Ни один отказ не должен быть принят смиренно, ибо

Самая добродетельная женщина не обидится на признание в любви, а польстится на него, если оно сделано в вежливой и приятной манере…. Если она выслушает и позволит вам повторить свое признание, будьте уверены, что если вы не решитесь на все остальное, она посмеется над вами…. Если вас не выслушают с первого раза, попробуйте второй, третий и четвертый. Если место еще не занято, поверьте, оно может быть завоевано.106

Граф, не имевший удачи и вкуса в браке, передал своему сыну не слишком высокое мнение о женщинах:

В связи с этим я посвящу вас в некоторые арканы, которые вам будет очень полезно знать, но которые вы должны с величайшей осторожностью скрывать и никогда не показывать, что знаете. Женщины — это дети более крупного роста; у них есть занимательная болтовня, а иногда и остроумие; но что касается твердых рассуждений, здравого смысла, то я не знал в своей жизни ни одной, которая бы рассуждала или действовала последовательно в течение четырех-двадцати часов вместе….Человек здравомыслящий только играет с ними, забавляется с ними, веселит и льстит им…но он не советуется с ними и не доверяет им серьезных дел, хотя часто заставляет их верить, что он делает и то и другое; этим они гордятся больше всего на свете; ведь они очень любят заниматься делами (которые, кстати, они всегда портят)…. Никакая лесть не является для них ни слишком высокой, ни слишком низкой. Они с жадностью проглотят самую высокую и с благодарностью примут самую низкую; и вы можете смело льстить любой женщине, начиная с ее понимания и заканчивая изысканным вкусом ее поклонника. Женщинам, которые бесспорно красивы или бесспорно уродливы, лучше всего льстить на счет их понимания.107

Во Франции, говорит граф, необходимо льстить женщинам с усердием и тактом по двум причинам: они могут сделать или сломать мужчину при дворе, а также научить его грации жизни. Именно грацией движений, манер и речи, а не красотой, женщины сохраняют свою притягательность; красота без грации становится незаметной, но грация без красоты все еще может очаровывать. «Женщины — единственные рафинеры мужских достоинств; правда, они не могут придать им вес, но они полируют их и придают им блеск».108 Граф предостерег сына от злословия в адрес женщин: это было бы банально, вульгарно, глупо и несправедливо, ведь женщины принесли в этот мир гораздо меньше вреда, чем мужчины. Кроме того, никогда не следует нападать на «целые тела», классы или группы; «отдельные люди иногда прощают, но тела и общества — никогда».109

Честерфилд не уставал прививать хорошие манеры.

Хорошие манеры — это устоявшееся средство социальной, как спекуляция — коммерческой, жизни; и от того, и от другого ожидается одинаковая отдача; и люди не будут больше перечислять свою любезность медведю, чем свои деньги банкроту.110

Здесь пригодится хороший танцмейстер; он, по крайней мере, научит нас сидеть, стоять или ходить с экономией внимания и энергии. Будучи аристократом, граф называл хорошие манеры «хорошим воспитанием»; бессознательно, а может быть, и справедливо, он признавал, как трудно приобрести хорошие манеры, не воспитываясь в семье и не вращаясь в кругу, который уже обладает ими. Характерная черта воспитанного человека — «общаться с нижестоящими без наглости, а с вышестоящими — с уважением и непринужденностью».111 Нельзя пользоваться случайным превосходством.

Вы не можете, и я уверен, что не считаете себя по природе выше савойца, который убирает вашу комнату, или лакея, который чистит ваши ботинки; но вы можете радоваться, и не без оснований, той разнице, которую фортуна сделала в вашу пользу. Наслаждайтесь этими преимуществами, но не оскорбляя тех, кто по несчастью нуждается в них, и даже не делая ничего лишнего, что могло бы напомнить им об этом. Со своей стороны, я более бдителен в поведении со слугами и другими людьми, которых называют ниже меня, чем с равными себе: из опасения быть заподозренным в этом подлом и неблагородном чувстве — желании заставить других почувствовать ту разницу, которую фортуна, возможно, незаслуженно, создала между нами.112

Хорошие манеры — это как ум, так и тело, и на оба вида манер влияет компания, в которой мы находимся.

Есть два вида хорошей компании: одна называется «бомонд» и состоит из людей, которые лидируют при дворе и в светской жизни; другая — из тех, кто отличается какими-то особыми достоинствами или преуспевает в каком-то конкретном и ценном искусстве или науке. Со своей стороны, я привык считать себя в компании настолько выше себя, когда я был с мистером Аддисоном или мистером Поупом, как если бы я был со всеми принцами Европы».113

В любой из этих хороших компаний рекомендуется соблюдать определенную сдержанность: не говорить слишком много или слишком откровенно; быть «достаточно ловким, чтобы скрывать правду, не говоря лжи», и казаться откровенным, оставаясь сдержанным.

Даже там, где вы уверены, кажитесь сомневающимся;… и если вы хотите убедить других, кажитесь открытым для убеждения самих себя…. Носите свои знания, как часы, в личном кармане, и не доставайте их… только для того, чтобы показать.114…Прежде всего, по возможности, избегайте говорить о себе.115

Ничего не говорите о религии; если вы будете ее хвалить, софисты будут улыбаться, а если осуждать, зрелые люди будут скорбеть. Вы получите пользу, прочитав истории Вольтера, но будьте начеку против философов, нападающих на религию.

Вы ни в коем случае не должны, кажется, одобрять, поощрять или аплодировать тем распутным представлениям, которые в равной степени наносят удар по религиям, и которые являются бедной нитяной темой полудурков и минутных философов. Даже те, кто достаточно глуп, чтобы смеяться над их шутками, все же достаточно мудры, чтобы не доверять и не одобрять их характеры; ибо, если поставить моральные добродетели на высшую ступень, а религию — на низшую, все же следует признать, что религия является, по крайней мере, залогом добродетели, а каждый благоразумный человек скорее доверится двум залогам, чем одному. Поэтому, когда вам доведется оказаться в компании этих притворных esprits forts или бездумных распутников, которые смеются над религией, чтобы показать свое остроумие… пусть ни одно ваше слово или взгляд не выражают ни малейшего одобрения; напротив, пусть молчаливая серьезность выражает вашу неприязнь; но не вступайте в разговор и откажитесь от таких невыгодных и неприличных споров».116

В 1752 году Честерфилд распознал в нападках на религию первые этапы социальной революции. «Я предвижу, что до конца этого столетия ремесло короля и священника не будет и вполовину таким хорошим, каким оно было».117 А в 1753 году, через два года после появления антиклерикальной «Энциклопедии», он писал своему сыну:

Дела Франции… становятся все серьезнее, и, по моему мнению, будут становиться все более и более серьезными с каждым днем. Короля презирают…. Французский народ свободно рассуждает, чего он никогда не делал раньше, по вопросам религии и правительства, и начинает быть spregiudicati [беспристрастным]; офицеры тоже; короче говоря, все симптомы, которые я когда-либо встречал в истории перед великими изменениями и революциями в правительстве, теперь существуют, и с каждым днем усиливаются, во Франции.118

Увлекательное изучение восьмисот страниц Честерфилда позволило двум читателям составить высокое мнение о его уме, если не о его морали. Его английские современники, не читавшие его писем, были склонны слишком легко классифицировать его как остроумца, а не философа. Им понравилось его замечание в верхней палате парламента, что «мы, милорды, можем благодарить небеса за то, что у нас есть что-то лучшее, чем наши мозги, на которые мы можем положиться».119 Они видели, как он играл в азартные игры, как любой грабитель или дурак, и знали (в чем он признался своему сыну), что он не был образцом целомудрия. Раздраженный Джонсон назвал «Письма» прививающими «мораль шлюхи и манеры танцмейстера».120 Это, как и многие другие указы Великого Чама, было несколько односторонним; Честерфилд учил молодежь морали своего времени и класса, а также манерам вежливого политического мира; мы должны помнить, что он готовил своего сына к дипломатической деятельности, а ни один дипломат не осмелится исповедовать христианство через границы.

Тем не менее, большая часть морального учения, предложенного Филиппу, была превосходной. «Я часто говорил вам в своих прежних письмах (и это, безусловно, правда), что самая строгая и скрупулезная честь и добродетель только и могут сделать вас уважаемым и ценным для людей».121 Совет насчет любовниц, вероятно, был попыткой уберечь мальчика от распущенности; обратите внимание на предупреждение: «Что касается беганья за женщинами, то последствия этого порока заключаются лишь в потере носа, полном разрушении здоровья и, нередко, в том, что тебя пронзают насквозь».122 Сам Джонсон в минуту прощения подумал, что «Письма лорда Честерфилда к сыну можно было бы сделать очень красивой книгой; уберите безнравственность, и она должна быть в руках каждого молодого джентльмена».123 Возможно, «Письма» недостаточно прививали честь, порядочность, мужество и верность, но нельзя сказать, что Честерфилд принимал богатство или место за добродетель или мудрость. Он превозносил Мильтона, Ньютона и Локка гораздо выше политиков того времени. Мы видели, как он поддерживал дружбу с лучшими писателями своего времени. Он горячо ценил хорошую литературу, даже если не был очарован словарем. Сам он писал на английском языке, непревзойденном в современной прозе: простом, энергичном, ясном, с достаточной легкостью, чтобы нести груз своей мысли. Несмотря на свой полиглотский и классический кругозор, он предпочитал короткие и резкие слова англосаксонской речи. Вольтер назвал «Письма» «лучшей книгой о воспитании, когда-либо написанной».124а Сент-Бёв назвал ее «богатой книгой, ни одна страница которой не может быть прочитана без того, чтобы мы не вспомнили какое-нибудь счастливое наблюдение».125

Если судить о работе по ее непосредственным плодам, то «Письма» не удались. Молодой Филип Стэнхоуп так и не смог преодолеть свой вялый дух, свои небрежные привычки, свои неловкие манеры, свою нерешительную речь; после всех этих увещеваний у него, по словам Фанни Берни, было «так мало хорошего воспитания, как ни у одного человека, с которым я встречалась».126 Видимо, какая-то причуда рождения или обстоятельств свела на нет пять фунтов наставлений. Филипп страдал от того, что у него были богатые родители и обеспеченное и удобное место; ни страх голода, ни обида подчинения не побуждали его к честолюбию или предприимчивости; как сказал ему расстроенный отец, ему не хватало «той vivida vis animi», той живой силы души, «которая подстегивает и возбуждает молодых людей радоваться, блистать, превосходить».127 Трогательно наблюдать за тем, как стареющий граф щедро раздавал столько мудрых советов и отцовской ласки, но результата не было. «Убедись, — писал он, когда мальчику исполнилось четырнадцать, — что я буду любить тебя чрезвычайно, пока ты этого заслуживаешь, но ни на минуту больше»;128 Однако его последнее письмо к сыну, написанное двадцать два года спустя,129 согрето нежностью и заботой. Месяц спустя Филипп умер в Париже (1768), в возрасте тридцати шести лет, оставив вдову и двух сыновей. Он женился без ведома отца, но Честерфилд простил его, и теперь граф писал покойной жене письма, которые являются образцами вежливости и внимания.130

Сам он в то время часто бывал в Бате, не в силах справиться с подагрой и к тому же сильно оглох. «Я ползаю по этому месту на трех ногах, но мои товарищи поддерживают меня в тонусе; последняя часть загадки Сфинкса приближается, и я скоро закончу, как и начал, на четвереньках».131 Он с интересом занялся воспитанием своих внуков; надежда вечно теплится в стареющей груди. Вернувшись в свое поместье в Блэкхите, он последовал совету Вольтера и стал возделывать свой сад, гордясь своими дынями и яблоками; по его словам, он был доволен тем, что «вегетировал в компании с ними».132 Вольтер писал ему утешительные письма, напоминая, что хорошее пищеварение (которое граф сохранил) больше способствует удовольствию, чем хорошие уши. Он встретил конец с неизменным юмором. О себе и своем друге лорде Тироули, тоже старом и немощном, он сказал (возможно, вспомнив Фонтенеля): «Мы с Тироули уже два года как умерли, но не хотим, чтобы об этом знали».133 Он умер 24 марта 1773 года в возрасте семидесяти девяти лет, не подозревая, что его письма, публикацию которых он запретил, были сохранены и завещаны его сыном и, будучи напечатанными в следующем году, сразу же поставят его в ряд мастеров житейской мудрости и английской прозы.

Англичане, как вскоре убедились Вольтер и Монтескье, были гораздо умнее французов в вопросах управления государством. Обезглавив одного государя и отправив другого в испуге бежать через Ла-Манш, они теперь импортировали короля, который оставил свое сердце и разум в Германии, взял длительный отпуск в родном Ганновере и мог с легкостью управляться парламентом, чей образ жизни и язык он никогда не мог понять.

Ганноверский дом уходит корнями в средневековую Германию, ведя свою княжескую родословную от герцогов Брауншвейг-Люнебургских к Генриху Льву (1129–95), а от него — к его Вельфу, или Гельфу. Сам Ганновер стал курфюршеством Священной Римской империи в 1692 году. Его первый курфюрст, Эрнест Август, женился на Софии, внучке Якова I Английского. После смерти Эрнеста его вдова, согласно парламентскому Акту об урегулировании (1701), стала наследницей английского престола.

Ее сын Георг Луи, второй курфюрст Ганноверский, омрачил это счастливое наследие несчастливым браком. Его жена, София Доротея, возмущалась его неверностью и планировала сбежать с графом Филиппом фон Кенигсмарком, красивым полковником гвардии. Георг раскрыл заговор; о графе больше никогда не слышали, и предположительно он был предан смерти (1694). София Доротея была арестована и предана суду, ее брак был аннулирован, и оставшиеся тридцать два года своей жизни она провела в заточении в замке Альден. Она родила своему мужу дочь, ставшую матерью Фридриха Великого, и сына, ставшего Георгом II Английским.

София, вдовствующая курфюрстина Ганноверская, умерла в 1714 году, за два месяца до кончины королевы Анны; таким образом, ей не хватало королевской власти, но ее сын сразу же был провозглашен Георгом I Великобританским и Ирландским. 18 сентября он прибыл в Англию, начав новую эпоху в английской истории. Он взял с собой сына и невестку, несколько немецких адъютантов и двух любовниц: Шарлотту фон Кильмансегге, которую он сделал графиней Дарлингтонской, и графиню Мелузину фон дер Шуленбург, которую он сделал герцогиней Кендальской и, возможно, своей женой. Англия могла бы принять это соглашение как соответствующее нравам того времени, но обе дамы, на взгляд и кошелек англичан, были некрасивы и дорогостоящи. Мелузина продавала свое влияние за такие большие суммы, что даже Уолпол, надзиратель за коррупцией, пожаловался; тогда Джордж спросил, не получал ли сам Уолпол гонорары за свои рекомендации на должности?1

В 1714 году Георгу I было пятьдесят четыре года, он был высок и по-солдатски сложен, «простой, грубый человек», которому не было дела до книг, но он показал свою храбрость не на одном поле боя. Леди Мэри Монтагу называла его «честным болваном».2 но он не был таким тупым, каким казался; она признала, что «он был пассивно добродушен и желал, чтобы все люди наслаждались тишиной, если бы они позволили ему это сделать».3 Нельзя было ожидать, что он будет чувствовать себя как дома в столь незнакомой обстановке, в столь неопределенной работе. Он был нанят британской олигархией, чтобы предотвратить вторую реставрацию Стюартов; у него не было ни «божественного права», ни личных притязаний на трон; он видел, что эти виртуозные англичане, управлявшие парламентом, намерены управлять и им; и он едва ли мог простить им, что они говорят по-английски. Он считал их ниже своих ганноверских соратников. Он удалился в недра Сент-Джеймсского дворца, почти ежегодно бежал в Ганновер и делал все возможное, чтобы направить английские средства и политику на защиту своего любимого курфюршества.

Что еще хуже, его собственный сын ненавидел его как убийцу. Георг Август, теперь принц Уэльский, осуждал продолжающееся заточение матери, восставал против возвышенности и пышности царственных любовниц, ссорился с министрами короля и высказывал свои взгляды настолько ясно, что отец исключил его из дворца. Принц и его жена Каролина, отделенные королевским указом от своих детей, удалились, чтобы сформировать конкурирующий двор в Лестер-Хаусе (1717). К ним приехали Ньютон, Честерфилд, Херви, Свифт, Поуп и самые яркие дамы из «Ярмарки тщеславия», но принц оказался еще более угрюмым и скучным, чем король.

Этот раскол в царствующей семье в большей или меньшей степени соответствовал разделению правящего меньшинства и парламента на тори и вигов. По оценкам Вольтера, около восьмисот человек контролировали муниципальное управление, выборы в парламент, национальное законодательство, администрацию и судебную систему.4 Больше не было никаких неприятных разговоров о демократии, которые поднимали индепенденты Кромвеля и левеллеры. Голосование в парламенте было ограничено владельцами недвижимости — около 160 000 в этот период.5-и они обычно выбирали кандидата, рекомендованного местным сквайром или лордом.6 Политики были тори или вигами, в зависимости от того, кому они отдавали предпочтение — титулованной знати или джентри (мелким землевладельцам), а также коммерческим интересам. Люди «Англиканской церкви» придерживались линии тори; диссентеры поддерживали вигов. Тори выступали против подчинения монарха парламенту; они вместе с Установленной церковью придерживались теории божественного права королей; в последние дни правления королевы Анны они думали о возвращении к власти изгнанных Стюартов; естественно, что теперь, когда на престоле оказался Ганноверский дом, их вытеснили анти-якобитские виги. Если до этого в министерствах обычно заседали представители обеих партий, то Георг I назначил на высокие посты только вигов, создав таким образом партийное правительство через кабинет министров. А поскольку, не понимая английского языка, он вскоре перестал председательствовать на заседаниях кабинета, доминирующий член стал «премьер-министром» и брал на себя все больше функций и полномочий короля.

В течение семи лет министерство возглавлял Джеймс Стэнхоуп. Одним из его первых и самых популярных действий было восстановление Джона Черчилля, герцога Мальборо, которому тори объявили импичмент, на всех его прежних постах, особенно в качестве генерал-капитана армии. Вернувшись из изгнания, герцог удалился в Бленхеймский дворец; там он долго болел и умер 16 июня 1722 года. Нация, простив его приобретения и помня его непрерывные победы, приняла вердикт Болингброка: «Он был настолько великим человеком, что я не помню, были ли у него недостатки или нет».7 Его вдова, Сара Черчилль, которая в течение десяти лет правила королевой, двадцать два года лелеяла и защищала его память. Когда герцог Сомерсет сделал ей предложение, она ответила: «Если бы я была молодой и красивой, а не старой и увядшей, как сейчас, и вы могли бы положить к моим ногам империю всего мира, вы никогда не должны были бы делить сердце и руку, которые когда-то принадлежали Джону Черчиллю».8 В 1743 году, за год до своей смерти в возрасте восьмидесяти четырех лет, она предложила сжечь свои ранние любовные письма, но, перечитав их, почувствовала, что «не могу этого сделать», и позволила им сохраниться.9 Должно быть, в женщине, которая могла так преданно любить, и в мужчине, который мог завоевать такую преданность у столь трудной женщины, было много хорошего.

Болингброк сменил Мальборо в изгнании. Уволенный из правительства Георгом I, под угрозой импичмента за тайные переговоры с павшей династией, ненавидимый вигами и диссентерами, которых он поражал своим остроумием, и отвергнутый церковниками как презритель христианской теологии, он бежал во Францию (март 1715 года), присоединился к Якову III, стал его государственным секретарем без гражданства, помог организовать восстание якобитов в Англии и предложил вторгнуться в Англию из Франции. Парламент объявил его виновным в государственной измене, конфисковал его имущество и приговорил к смерти.

Движение за восстановление Стюартов едва не свергло Георга I. Тори, ненавидевшие Ганноверов как узурпаторов и хамов; простой народ Англии, укоренившийся в старых связях и втайне тосковавший по изгнанной династии; высшие и низшие классы Шотландии, гордившиеся тем, что шотландский король достался Англии, и переживавшие из-за Акта об унии (1707), положившего конец шотландскому парламенту, — все они были готовы содействовать вторжению юноши, которого Людовик XIV признал единственным законным королем Англии.

Джеймсу Фрэнсису Эдуарду Стюарту было уже двадцать семь лет (1715), хотя история знает его как «старого претендента». Он был воспитан во Франции и настолько проникся католической верой благодаря монастырским учителям и страданиям своего отца, Якова II, что отверг просьбу Болингброка укрепить якобитские настроения в Англии, пообещав перейти в протестантизм. Как, утверждал Болингброк, можно привлечь пресвитерианских шотландцев и англиканских тори к поддержке человека, возводящего на их трон религию, которую они на протяжении целого столетия боролись свергнуть? Яков был упрям; он заявил, что предпочел бы быть католиком без трона, чем протестантским королем. Болингброк, свободный от веры и принципов, заявил, что ему лучше быть монахом, чем королем.10 Тем временем (август 1714 года) парламент предложил 100 000 фунтов стерлингов за поимку Якова III в случае, если он высадится на британской земле.

Личный фактор, казалось, повернул события в пользу Притворщика. Джон Эрскин, граф Мар, был государственным секретарем Шотландии в последние годы правления королевы Анны. Уволенный Георгом I, он разработал планы восстания якобитов в Англии, затем отплыл в Шотландию и призвал шотландцев присоединиться к его штандарту восстания (6 сентября 1715 года). На его сторону встали несколько дворян, увеличив свои силы до шести тысяч пеших и шестисот конных; но Эдинбург, Глазго и южные низменности присоединились к ганноверцам. Британское правительство объявило всем мятежникам смертную казнь за измену и конфискацию имущества; оно мобилизовало тринадцать тысяч человек и призвало еще шесть тысяч на флот; и приказало герцогу Аргайлу, командующему гарнизонами в Эдинбурге и Стирлинге, подавить восстание. Он встретился с войсками Мара при Шерифмуире (13 ноября 1715 года) в схватке, в которой ни одна из сторон не смогла одержать решающей победы. Другой двухтысячный шотландский отряд, вместо того чтобы присоединиться к Мару, безрассудно продвинулся на расстояние до тридцати миль от Ливерпуля, тщетно надеясь вдохновить и защитить восстания якобитов в английских городах. В Престоне правительственная армия окружила его и принудила к безоговорочной капитуляции (14 ноября).

Яков III должен был знать об этих событиях еще до того, как отплыл из Дюнкерка 27 декабря. Болингброк предупреждал его, что восстание якобитов в Англии не поднимется. Притворщика удерживала вера в божественную легитимность его дела, а также 100 000 крон от французского правительства и тридцать тысяч от Ватикана. Высадившись в Шотландии, он присоединился к армии Мара в Перте и разработал планы торжественной коронации в Скоуне. Но его неразговорчивость и меланхоличное выражение лица, а также жалоба на то, что его обманули относительно масштабов восстания, ничего не прибавили энтузиазма шотландцам; они, в свою очередь, жаловались, что никогда не видели его улыбки и редко слышали его речь;11 Кроме того, его трясло от агеи, и северную зиму он переносил с трудом. Мар счел свои войска непригодными для сражения; он приказал им отступить к Монтрозу и сжечь все города, деревни и посевы на своем пути в качестве меры, чтобы остановить преследование Аргайлла. Джеймс выразил сожаление по поводу разрушений и оставил деньги в качестве частичной компенсации тем, чье имущество пострадало. Затем, когда значительно превосходящая армия Аргайлла подошла к Монтрозу, Джеймс, Мар и другие лидеры восстания поспешно бежали на побережье и отправились на корабле во Францию (4 февраля 1716 года). Повсюду силы повстанцев сдавались или разбегались.

Большинство пленников были отправлены на каторгу в колонии; пятьдесят семь человек были казнены, а дюжина шотландских дворян, ставших беженцами во Франции, была помечена смертью, если они когда-нибудь вернутся. Яков надеялся, что Филипп д'Орлеанский пришлет войска на помощь ему в Шотландию; но Франция теперь рассматривала возможность союза с Англией и настоятельно требовала, чтобы Яков покинул французские земли. Он поселился на некоторое время в папском Авиньоне, а затем в Риме.

Болингброк оставался во Франции до 1723 года и, хорошо зная французский, чувствовал себя как дома в салонах и среди философов. Умный во всем, кроме политики, он купил акции «Системы Лоу» и продал их с большой выгодой, прежде чем лопнул пузырь. Оставив жену в Англии, он почти беззаветно привязался к Мари Дешам де Марсилли, овдовевшей маркизе де Виллет. Ей было сорок, ему — тридцать восемь. Как и многие француженки, она сохранила свое очарование, даже потеряв часть своей красоты; возможно, именно ее грация, живость и остроумие привлекли его. Он стал ее любовником, а после смерти леди Болингброк женился на маркизе и переехал жить к ней в Ла-Сурс. Там, как мы уже видели, его посетил Вольтер (1721). «Я нашел в этом прославленном англичанине, — сообщал молодой философ, — всю эрудицию его собственной нации и всю вежливость нашей».12

Подавление восстания оставило без головы несколько дворян, но не уменьшило якобитских настроений в Британии. Согласно Трехгодичным актам 1641 и 1694 годов, ни один парламент не должен был длиться более трех лет. Поэтому первый парламент Георга I в 1717 году столкнулся с перспективой выборов, на которых большинство может составить тори и якобиты. Чтобы уберечься от этого, парламент, приняв Септенниальный акт 1716 года, проголосовал за четыре дополнительных года жизни и постановил, что в дальнейшем все парламенты могут продолжаться семь лет. «Это, — сказал самый блестящий потомок Мальборо, — было самым смелым и полным утверждением суверенитета парламента, которое когда-либо видела Англия».13 Георг I, также опасавшийся победы тори, одобрил новый закон; по сути, Ганноверы должны были отречься от престола, чтобы царствовать.

Чтобы еще больше защитить новую династию, Стэнхоуп заключил с Францией и Голландией (1717) Тройственный союз, который положил конец французской поддержке притязаний якобитов и английской поддержке Испании против Франции. В 1720 году Испания подписала покорный мир, и Георг I смог более уверенно сидеть на своем чужом троне в течение семи оставшихся лет. В 1726 году его все еще находящаяся в заточении жена прислала ему горькое письмо, в котором требовала, чтобы он встретился с ней в течение года на суде Божьем. Вскоре после этого она умерла от мозговой лихорадки. По традиции прорицатель предсказал, что Георг I не переживет свою жену и на год. В 1727 году здоровье короля стало подводить. В июне он покинул Англию, чтобы навестить свой любимый Ганновер. Недалеко от Оснабрюка в его карету бросили сложенную бумагу; это было предсмертное проклятие, оставленное ему женой. Прочитав его, король впал в припадок и 11 июня скончался.

Его сын и враг восприняли это известие как неоправданно затянувшееся проявление справедливости со стороны Провидения. Когда архиепископ Кентерберийский вручил Георгу Августу завещание покойного короля, тот сунул его в карман и не позволил обнародовать. Одни говорили, что оно было скрыто, потому что в нем предлагалось разделить Ганновер и Англию; другие утверждали, что оно оставляло внуку Фредерику Людовику, любовнице или жене герцогине Кендальской и его дочери королеве Пруссии значительные суммы, которые истощили бы королевский кошелек.15 История не знает.

Как и его отец, Георг II был хорошим солдатом. В двадцать пять лет он доблестно сражался под командованием Евгения и Мальборо при Ауденарде (1708); в шестьдесят лет ему предстояло привести свои собственные войска к победе при Деттингене (1743). Нередко он переносил нравы лагеря ко двору, разглагольствуя беззлобно; на своих министров он обрушивал такие выражения, как «мерзавцы», «вонючие болваны» и «шуты».16 Но он усердно занимался королевской торговлей, говорил по-английски правильно, хотя и с густым вестфальским акцентом,17 нетерпеливо, но тщательно соблюдал ограничения, наложенные парламентом на его полномочия и доходы, и в течение тринадцати лет твердо поддерживал Роберта Уолпола в сохранении платежеспособности и спокойствия Джона Булла. Как и его отец, он часто уезжал в Ганновер, к удовольствию всех заинтересованных сторон. Как и отец, он ссорился с принцем Уэльским, поскольку «в семье было принято, — по словам Горация Уолпола, — ненавидеть старшего сына».18 Как и его отец, он заводил любовниц, хотя бы для того, чтобы быть в моде; в отличие от своего отца, он очень любил свою жену.

Каролина, дочь маркграфа Иоанна Фредерика Бранденбург-Ансбахского, воспитывалась при шарлоттенбургском дворе сестры Георга I, Софии Шарлотты, первой королевы Пруссии. Там она познакомилась с Лейбницем, наслаждалась дебатами философов, иезуитов и протестантских богословов и развила в себе скандальную степень религиозного либерализма и терпимости. Карл VI, император «Священной Римской империи», предложил ей свою руку и вероисповедание; она отказалась от обоих и вышла замуж (1705) за Георга Августа, «маленького краснолицего».19 За него, при всем его нраве и ее нраве, при всех его казусах и любовницах, она осталась верной и преданной до конца. Георг обращался с ней сурово и писал ей длинные письма о своих связях; но он достаточно уважал ее ум и характер, чтобы позволить ей править Англией (с помощью Уолпола) во время его долгих отлучек, а после его возвращения — направлять его политику.

После пухлой и свежей юности у нее не было никаких прелестей тела, кроме прекрасных рук, и мало граций в манерах и речи, чтобы удержать мужа; однако он восхищался архитектурой ее бюста и приказал ей убедительно его выставить.2 °C каждой беременностью она становилась все тучнее, ее лицо было покрыто шрамами от оспы, голос был громким и гортанным, она любила интриги и власть. Но постепенно англичанам стал нравиться ее сердечный юмор; они поняли, какую жертву она приносит здоровьем и счастьем, чтобы быть хорошей женой и королевой; и интеллигенция Англии с удивлением увидела, что эта грубоватая Бранденбургер обладала благодарным умом и слухом для литературы, науки, философии и музыки эпохи.

Ее двор превратился почти в салон. Здесь она принимала Ньютона, Кларка, Беркли, Батлера, Поупа, Честерфилда, Гея и леди Мэри Монтагу. Она поддержала инициативу леди Мэри по вакцинации. Она спасла дочь Мильтона от нищеты; она поддерживала Генделя во время всех перемен настроений публики и короля. Из своего личного кошелька она выделяла средства для поощрения молодых и нуждающихся талантов;21 Она спасла еретика Уистона, назначив ему пенсию; она добилась религиозной свободы для шотландских якобитов. Она организовала назначение англиканских епископов на основании их образованности, а не ортодоксальности. Сама она была деисткой с нерешительной верой в бессмертие;22 Но она считала, что официальная церковь должна финансироваться правительством как помощник народной морали и спокойствия.23 «Эта принцесса, — сказал Вольтер, — несомненно, рождена для поощрения искусств и для блага человеческой расы…. Она — милый философ, восседающий на троне».24

У нее было достаточно философии, чтобы даже в свой последний час увидеть юмор в жизненных трагедиях. Смертельно страдая от разрыва, который она долго скрывала от всех, кроме короля, она посоветовала ему, тогда пятидесятилетнему, жениться снова после ее смерти. Его ответ, искренний в своем горе, показал время: «Нет, я буду иметь любовниц». «Ах, mon Dieu, — воскликнула она, — cela n'empêche pas [это не помешает]!»25 Он оплакивал ее потерю с нежданным чувством: «Я еще не видел женщины, достойной застегнуть туфлю».26 Двадцать три года спустя, во исполнение его воли, ее гроб в Вестминстерском аббатстве был открыт, чтобы его останки могли лежать рядом с ней.

Именно благодаря ее храброму первенству в борьбе со стаей жаждущих власти и поджигателей войны врагов Уолполу удалось подарить Англии двадцать лет процветания и мира. Он не был святым; возможно, он был самым коррумпированным министром, который когда-либо был в Англии, но он также был одним из лучших. В тот развращенный век только благодаря коррупции могла править мудрость.

Будучи младшим сыном в старинной норфолкской семье, Роберт был предназначен для церковной службы, и в Итоне, где он был ровесником своего будущего врага Болингброка, именно это стало предметом его обучения. Но смерть старших братьев сделала его наследником семейного состояния; а поскольку семья контролировала три избирательных округа, ему не составило труда успешно перейти от теологии к политике. В возрасте двадцати пяти лет он вошел в Палату общин как виг (1701). Благодаря своим связям, деньгам, быстрому уму и мастерскому владению административными финансами он был назначен военным секретарем (1708). В 1712 году победившие тори сместили его и отправили в Тауэр по обвинению в коррупции; но поскольку запах стерлингов стал настолько постоянным и повсеместным, что привел к обонятельной невосприимчивости, его вскоре освободили, вскоре переизбрали, вскоре он занял пост первого лорда казначейства (1715). Политические осложнения заставили его уйти в отставку в 1717 году. В 1720 году крах Компании Южных морей и оправданность его предупреждений убедили даже его врагов в том, что именно он лучше всего подходит для того, чтобы вернуть Англию к финансовой стабильности. Снова став первым лордом казначейства (1721), он остановил панику, как мы уже видели, поставив Банк Англии за обязательства компании; постепенно все 7 000 000 фунтов стерлингов, которые она задолжала населению, были погашены.27 Благодарные игроки вознаградили Уолпола двадцатью двумя годами власти.

Воцарение Георга II ненадолго прервало восхождение Уолпола. Новый король поклялся в неумолимой враждебности ко всем, кто служил его отцу; он уволил Уолпола и попросил сэра Спенсера Комптона сформировать новое министерство. Но Комптон вскоре продемонстрировал и признал недостаточность своих талантов; Каролина посоветовала мужу отозвать Уолпола, который привел аргументы, пообещав королю и королеве большее содержание; сэр Спенсер с благодарностью принял графство, и Уолпол возобновил свое правление. Именно к нему впервые был применен титул «премьер-министр», первоначально (как и в случае с христианами, пуританами и методистами) как оскорбительный термин. И он был первым главным министром, который сделал Даунинг-стрит, 10, своим официальным домом.

Его характер проливает свет на искусство достижения политического успеха. Он проучился всего год в университете и был слаб в том образовании, которое обычно присуще британским премьер-министрам. В его манерах и речи было мало элегантности. «Когда он переставал говорить о политике, — говорит Маколей, — он не мог говорить ни о чем, кроме как о женщинах, и распространялся на свою любимую тему с такой свободой, которая шокировала даже то простодушное поколение».28 Его сын Гораций не ставил ему в вину то, что он знал мало книг; «он знал людей, а не их труды; он советовался с их интересами, а не с их системами».29 Он достаточно владел латынью, чтобы использовать ее в качестве средства общения с Георгом I, поскольку тот король не знал английского, а Уолпол не знал ни немецкого, ни французского. Он обладал всеми качествами Джона Буля, кроме драчливости: он был крепким, блефовым, сердечным, добродушным, практичным; он наслаждался обедами и выпивкой, но работал не покладая рук, когда к этому призывали; и, возможно, подобно Джону Булю, он гремел кошельком, а не шпагой.

У него почти не было морали. Он годами жил в открытом адюльтере, не проявляя ни малейшего уважения к обходительному декоруму аристократических пороков. Он шутил с королевой Каролиной по поводу любовниц ее мужа; после ее смерти он посоветовал ее дочерям вызвать этих фрейлин, чтобы отвлечь ум скорбящего короля. Он смеялся над религией. Когда Каролина умирала, он послал за архиепископом Кентерберийским. «Пусть разыграют этот фарс, — предложил он, — архиепископ сделает это очень хорошо. Вы можете попросить его быть настолько кратким, насколько пожелаете. Он не причинит королеве ни малейшего вреда, больше чем пользы, и это удовлетворит всех мудрых и добрых глупцов, которые будут называть нас атеистами, если мы не будем притворяться такими же великими глупцами, как они».30 Он не верил в благородные мотивы и не признавался в бескорыстии. Как и Мальборо, он использовал государственные должности для накопления личного богатства. Он нашел политические сливы для своего сына Горация и других родственников. Затратив 200 000 фунтов стерлингов, он построил великолепный особняк в своем поместье Хоутон и украсил его картинами, оцененными Горацием в 40 000 фунтов стерлингов; он держал там открытый дом для всего графства Норфолк.31 Он был так же щедр, как и Джон Булл, потому что (если верить его врагам) не мог четко разграничить средства Джона Булла и свои собственные.

Он использовал деньги, чтобы купить членов парламента, как Ришелье использовал их для покупки армий, как Анри Кватр использовал их для обездвиживания противников. Уолпол прибегнул к ним как к последнему средству, после того как все более мягкие аргументы потерпели неудачу. Парламентская коррупция, сформировавшаяся при Карле II, достигла такой степени, что управлять Палатой общин, во благо или во зло, можно было только с помощью массивной смазки. Уолпол держал секретный резерв — даже специальную комнату — для покупки мест, голосов и редакторов; утверждалось, что он ежегодно тратил 50 000 фунтов стерлингов на субсидирование периодических изданий для изложения своей точки зрения.32 В 1725 году он побудил Георга I учредить достопочтенный орден Бани, состоящий из государя, великого магистра и тридцати шести рыцарей-компаньонов; Уолполу, как и Наполеону, казалось, что управлять людьми с помощью лент экономичнее, чем с помощью валюты.

Он использовал эти коррупционные методы, чтобы сохранить Англию в процветании и спокойствии. Его цели не оправдывали его средств, но они раскрывали лучшие стороны его характера. Он был человеком доброй воли, решившим держать свою страну на ровном киле, несмотря на все волнения партийной политики, перекрестные ветры классовых интересов, шовинистические крики о войне. Его девизом было: quieta (или tranquilla) non movere — пусть спят собаки; и хотя его правление не отличалось ни завоеваниями, ни реформами, он заслужил одобрение здравомыслящих людей. Его враги вынуждены были признать, что он не был злопамятным или непрощающим, а в дружеских отношениях он был более надежным, даже более доверчивым, чем можно было ожидать от человека, столь хорошо знакомого с низменными сторонами человеческой натуры.33 У него не было далеко идущих планов для достижения славы, но он решал каждую проблему, как только она возникала, с такой проницательностью, терпимостью и тактом, что Англия в конце концов простила ему все недостатки, кроме любви к миру.

Его экономическое законодательство было компромиссом между землевладельческим дворянством и деловым классом. Он стремился снизить налоги на землю и поддерживал жестокие наказания за преступления против собственности. В то же время он приветствовал рост капитализма. Он поощрял купцов и промышленников экспортными и импортными пошлинами и, казалось, не обращал внимания на нищету безземельных рабочих в деревнях и растущий пролетариат в городах; похоже, он считал, что неправильное распределение богатства является неизбежным результатом неправильного распределения способностей, заложенного в природе. Не считая этих щедрот и пошлин, он задолго до французских физиократов и Адама Смита выступал за политику свободной торговли; за один год он снизил пошлины на 106 статей экспорта и на тридцать восемь статей импорта; он снял множество ограничений на торговлю американских колоний; и он утверждал, что английская экономика будет лучше всего процветать при минимальном государственном регулировании. Время оправдало его мнение: национальное богатство быстро росло, хотя и плохо распределялось, государственные доходы увеличивались, и, распоряжаясь ими экономно и эффективно, Уолпол заслужил похвалу как «лучший коммерческий министр, которого когда-либо производила страна».34

Его самое впечатляющее поражение произошло в связи с его знаменитым акцизным законопроектом (1733). Контрабандисты табака и вина обманывали казну в части тарифных пошлин и обременяли имущество налогами, превышающими его долю. Чтобы обойти эту форму частного предпринимательства, Уолпол предложил ввести акцизный налог (кусочек, «отрезанный» для правительства), который должен был взиматься с этих товаров, где бы они ни хранились и где бы ни продавались в Англии. Офицеры налоговой службы («акцизники») имели право обыскивать любой дом в любое время, а лица, уличенные в сокрытии товаров, облагаемых акцизом, подвергались штрафу или тюремному заключению. Все, кто имел отношение к ввозу, контрабанде, продаже или потреблению табака или вина, поднялись в знак протеста. Противники Уолпола в общинах осуждали налог и способ его введения как произвол тирана и чудовищное посягательство на свободу британцев. «Члены парламента, — как выразился Фридрих Великий, — сказали Уолполу, что он может заплатить им за их обычные проделки, но что это предложение выходит за пределы их коррупции».35-или, возможно, они надеялись заменить его в управлении государственными средствами. Памфлеты, выходившие тысячами экземпляров, поносили министра в восторженном Биллингсгейте. Толпы собрались вокруг Вестминстер-холла, сжигали чучела Уолпола в десятках костров и пытались линчевать его, когда он выходил из церкви Святого Стефана; нация была накалена до предела, вплоть до революции. Королева Каролина боялась за верность армии и трепетала за безопасность новой династии. Уолпол отказался от этой меры, признав поражение; с этого момента его власть пошла на убыль. Его враги собрались для убийства.

Они были многочисленны и разнообразны. Одна группа, все еще якобиты, плела заговоры вместе со Старым Претендентом и вскоре должна была увлечься романтикой юного Бонни Принца Чарли. Другая группа танцевала вокруг Фредерика Луи, принца Уэльского, врага и наследника короля. Против министра выступали величайшие английские писатели эпохи — Свифт, Поуп, Филдинг, Арбутнот, Томсон, Акенсайд, Гей; они высмеивали его манеры, разоблачали его мораль, порицали его политику и упрекали его в прекращении той щедрой помощи авторам, которая отличала правительство при Вильгельме III и королеве Анне. Тори, жаждущие славы, дергали за ниточки, манипулировали поэтами и будоражили парламент в своем стремлении заменить министерского Фальстафа у национального корыта. Уильям Пултеней, Честерфилд и грядущий Питт озвучивали свою позицию, а Болингброк неустанно защищал ее своим смертоносным пером.

В 1723 году Болингброк получил королевское помилование, позволившее ему вернуться в Англию и вернуть свои поместья; но под влиянием Уолпола он был исключен из состава парламента как человек, совершивший множество предательств и обладавший сомнительной верностью. Тем не менее он оставался влиятельным человеком. В его городском доме собиралась интеллигенция Англии, очарованная его красивой фигурой, изощренным остроумием и аурой его имени. Там и в своем загородном доме он обменивался колкостями со Свифтом, ересями с Поупом и балладами с Геем; там он трудился, чтобы объединить голодных тори и недостаточно смазливых вигов в единую оппозицию Уолполу; там он организовал штат и программу журнала под названием сначала (1726) The Country Gentleman, а затем The Craftsman — который неделю за неделей на протяжении десяти лет наносил удар по всему, что делал или предлагал сделать Уолпол. Болингброк сам писал самые разрушительные статьи, самую блестящую политическую прозу эпохи после упадка Свифта. Серия из девятнадцати писем (1733–34) —! Диссертация о партиях» была насмешливо посвящена Уолполу. «Пока я не прочел [их], - писал Честерфилд своему сыну, — я не знал всего размаха и мощи английского языка».36

Характер Болингброка стал его поражением. Его прекрасные манеры (которые были его единственным моральным кодексом) покидали его, когда его воле мешали или переступали через его мнение. В июне 1735 года он поссорился с Пултени, номинальным лидером оппозиции, и в гневе вернулся во Францию. Там он поселился со своей маркизой недалеко от Фонтенбло и залечивал раны философией. В своих «Письмах об изучении и использовании истории» (написанных в 1735 году) он описывал историю как огромную лабораторию, в которой события ставят бесчисленные эксперименты над людьми, экономикой и государствами; поэтому она является лучшим руководством для понимания природы человека, а значит, для интерпретации настоящего и предвидения будущего. «История — это философия, обучающая на примерах…. В истории мы видим людей во всей их красе».37 Мы должны «заниматься ею в философском духе», стремясь не просто постичь причины, следствия и единые последовательности, но и вести себя так, как до сих пор оказывалось наиболее благоприятным для развития и счастья человека.38 Сложность таких исследований заключается в том, что «мало историй без лжи, и ни одна не обходится без ошибок…. Дух лжи перешел от церковных историков к другим»;39 Но решительный студент, сталкивая лжеца с лжецом, может проложить себе путь между ними к истине.

В 1736 году Болингброк вернулся на политическую арену с «Письмами о духе патриотизма», в которых нападал на коррупцию в администрации Уолпола и призывал к новому духу беззаветной преданности в английской политике.

Ни Монтень, писавший свои «Эссе», ни Декарт, строивший новые миры, ни… Ньютон, открывший и установивший истинные законы природы на основе эксперимента и возвышенной геометрии, не испытывали большей интеллектуальной радости, чем тот, кто является настоящим патриотом, кто направляет всю силу своего понимания, все свои мысли и действия на благо своей страны».40

Его надежда обратилась к молодому поколению. Посетив Англию в 1738 году, он завязал дружбу с Фредериком Луи, принцем Уэльским, который в то время возглавлял оппозицию Уолполу. Личному секретарю Фредерика Болингброк адресовал свою самую знаменитую работу «Идея короля-патриота». Фредерик умер в 1751 году, но его сын, будущий Георг III, почерпнул из этих страниц некоторые статьи своего политического кредо.41 По сути, эссе было призывом к благожелательной монархии, о которой мечтали Вольтер и философы в следующем поколении. Англия, утверждал Болингброк, настолько испортилась, что никто не сможет ее спасти, кроме короля, который должен подняться над фракциями и партиями, даже над парламентом, взять власть в свои руки, пресекать и наказывать взяточничество, править и царствовать. Но король-патриот рассматривал бы свою власть не как божественное право, а как общественное доверие, не как абсолютную, а как ограниченную естественным правом, вольностями подданных, свободой прессы и обычаями королевства; и он решал бы все вопросы в зависимости от того, как они влияют на процветание и счастье народа.42 Он будет способствовать развитию торговли как главного источника богатства нации. В Британии он укрепил бы военно-морской флот как гарант национальной независимости и баланса сил на континенте.

Идея короля-патриота была попыткой создать с помощью смещенных тори и недовольных вигов новую партию тори, одетую в принципы вигов, отказавшуюся от якобитизма и стремящуюся примирить землю с торговлей, империю со свободой, государственную службу с частным богатством. I Когда эссе было опубликовано (1749), оно стало кличем молодых энтузиастов, которые, как «друзья короля», надеялись, что монархия очистит правительство Англии. Она сформировала политическую философию Сэмюэла Джонсона, а также старшего и младшего Питтов. Она вдохновила на либеральный консерватизм Бенджамина Дизраэли, чья «Виндикация английской конституции» (1835) превозносила Болингброка как отца торийской демократии, как человека, чья «полная реорганизация общественного сознания заложила основу для будущего прихода партии тори к власти».44 Именно влияние Болингброка и Дизраэли превратило потерпевших поражение тори в прогрессивных «консерваторов» современной Англии.

Тем временем пропаганда Болингброка вместе с воинственным духом настроенного на деньги парламента покончила с долгим правлением Уолпола. Основывая свое пребывание на сохранении спокойствия, осторожный министр уклонялся от внешних связей, договорился с кардиналом Флери, который правил Францией на аналогичных принципах, поддерживать как можно дольше мир, установленный Утрехтским договором, а в остальном оставил управление внешними отношениями своему способному брату Горацио. Однако удержание Англией Гибралтара и соперничество между Англией и Испанией за контроль над Америкой и морями с годами приводили к росту насилия. И Георг I, и его министр Стэнхоуп в январе и июне 1721 года заверили Филиппа V Испанского, что Англия откажется от Гибралтара, как только финансы Британии и нравы парламента улучшатся; но британская общественность отказалась смириться с такой капитуляцией.45 Теперь давайте проследим за тем, как Англия ввязалась в войну; это проиллюстрирует как джингоизм населения, так и честность британских историков.46

Компания Южных морей, как нам рассказывают, «грубо злоупотребляла» привилегией, предоставленной Англии Испанией, посылая одно торговое судно в год в испанские владения в Новом Свете, и «возникла большая незаконная торговля», частично управляемая, частично попустительствуемая компанией. В ответ Испания брала на абордаж английские суда, подозреваемые в контрабанде. Роберт Дженкинс утверждал, что в одном из таких случаев (1731 год) он потерял ухо; он сохранил его, выставил в Британии и взывал к мести. Испанцы конфисковали несколько английских кораблей, занимавшихся законной торговлей, и держали английских пленников в кандалах; английские каперы захватывали испанцев и продавали их в рабство в британских колониях. Контрабанда продолжалась; испанское правительство протестовало; Уолпол, не желая уменьшать доходы испытывающей трудности Компании Южных морей, смирился, хотя и жестко расправился с контрабандой у английских берегов. Английский торговый класс выступал за войну, уверенный в своем военно-морском превосходстве, защищенный от вторжения и надеющийся на новые рынки и расширение торговли. Народ был взбудоражен фактическими и вымышленными историями о жестокости испанцев; англичан, призывавших к действиям, называли мужественными патриотами, а тех, кто советовал соблюдать умеренность, — лилейными трусами. Дженкинс показал парламенту свое ухо в бутылке (март 1738 года), после чего Пултеней, Питт и другие представители оппозиции Уолполу произнесли горячие речи о чести Англии. II В противовес этому испанская публика осудила англичан как еретических собак и проглотила историю о том, что один английский капитан заставил благородного испанца отрезать и съесть свой собственный нос.

Оба правительства вели себя разумно. Ла Куадра, главный министр Испании, опубликовал для всеобщего обозрения горячее письмо Уолполу, но в частном порядке сообщил ему, что Испания будет рада урегулированию путем переговоров. Не взирая на народные волнения, британское правительство подписало с Испанией Конвенцию Пардо (14 января 1739 года), в которой обе стороны пошли на уступки, и была создана комиссия для урегулирования всех оставшихся недовольств. Половина испанской общественности приняла конвенцию; почти вся Англия поднялась против нее в гневе. Компания Южных морей жаловалась, что конвенция сильно ограничит ее доходы и дивиденды; кроме того, английский посол в Мадриде был агентом компании. Кроме того, срок действия Asiento, по которому Испания разрешила Англии поставлять негров-рабов в Испанскую Америку, истекал 6 мая 1739 года, и Филипп V отказался продлевать договор.49 Тем не менее, следуя своей мирной политике, Уолпол отозвал британский флот из Средиземноморья; затем, ошибочно заподозрив, что Испания заключает тайный союз с Францией, он отменил приказ и приказал флоту защищать Гибралтар. Ла Квадра запротестовал; Уолпол, поддавшись военному настроению парламента и народа, прервал переговоры, и 19 октября 1739 года Англия объявила войну Испании. Общественность, все еще называвшая Уолпола трусом, ликовала, и по всей Англии зазвонили церковные колокола. Теперь Джеймс Томсон написал свою волнующую балладу «Правь, Британия!», в которой обещал, что «британцы никогда не будут рабами».

Обычно ничто так не укрепляет правительство, как объявление войны, ведь в этом случае лояльная оппозиция сворачивает оружие. Но министерство Уолпола было исключением. Его враги справедливо считали, что его сердце не лежит к марширующим армиям и эскадрам, изрыгающим огонь; они сваливали все военные неудачи на его бесхозяйственность, а военно-морской успех при Портобелло (на Панамском перешейке) приписывали исключительно гению адмирала Вернона, который был членом оппозиции. В феврале 1741 года Сэмюэл Сэндис предложил парламенту посоветовать королю уволить своего главного министра. Предложение было отклонено, но только благодаря тому, что Уолпол добился голосов якобитов. Он продержался еще год, но все же понял, что его время вышло и что страна хочет перемен.

И он был изможден. «Тот, кто в прежние годы, — писал его сын, — засыпал, как только его голова касалась подушки… теперь никогда не спит больше часа без пробуждения; и тот, кто за ужином всегда забывал, что он министр, и был более веселым и беспечным, чем все его окружение, теперь сидел, не разговаривая и не отводя глаз, по целому часу».50 Новые выборы привели к тому, что парламент был настроен крайне враждебно; он потерпел поражение по незначительному вопросу, и 13 февраля 1742 года он подал в отставку. Слишком старый, чтобы противостоять буйству общин, он легко убедил Георга II сделать его графом Орфордом, и в этом качестве он опустился в Палату лордов. Он свил гнездо для своего падения.

Он умер, стоически перенеся долгую и мучительную болезнь, 18 марта 1745 года в возрасте шестидесяти восьми лет. Англия распрощалась с миром и отправилась, с Питтом за Питтом, завоевывать мир.

Редко какой народ в истории подвергался такому угнетению, как ирландцы. В результате неоднократных побед английских армий над восстаниями туземцев был создан свод законов, сковывавший ирландцев душой и телом. Их земли были конфискованы, пока не осталась лишь горстка католических землевладельцев, и почти все они принадлежали протестантам, которые обращались со своими сельскохозяйственными рабочими как с рабами. «Бедные люди в Ирландии, — говорил Честерфилд, — используются своими лордами и хозяевами хуже, чем негры».51 В Ирландии, — говорит Лекки, — не было ничего необычного в том, что крупные землевладельцы содержали в своих домах обычные тюрьмы для жестокого наказания низших сословий».52 Многие помещики жили в Англии и тратили там (по подсчетам Свифта) треть ренты, которую платили ирландские арендаторы.53 Арендаторы — разоренные рентой, которую они платили лендлорду, десятиной, которую они отчисляли ненавистной им церкви, и пошлинами, которые они платили своим собственным священникам, — жили в глинобитных лачугах с протекающими крышами, ходили полуголыми и часто находились на грани голодной смерти; Свифт считал, что «ирландские арендаторы живут хуже английских нищих».54 Те помещики, которые остались в Ирландии, и помощники отсутствующих, одурманивали себя против варварства и враждебности окружающего мира каруселями еды и питья, экстравагантным гостеприимством, ссорами и дуэлями, а также азартными играми с высокими ставками.

Обладая всей полнотой власти над Ирландией, британский парламент подавлял любую ирландскую промышленность, конкурирующую с английской. Мы уже видели, как закон 1699 года уничтожил зарождающуюся шерстяную мануфактуру, запретив экспорт ирландской шерсти в любую страну. Подобным образом и та внешняя торговля, которую Ирландия сохранила в условиях политических потрясений и военной разрухи, была безжалостно задушена английскими законами. Ирландский экспорт был обременен экспортными пошлинами, которые отрезали его почти от всех рынков, кроме Англии.55 Многие ирландцы жили тем, что разводили скот и экспортировали его в Англию; законы 1665 и 1680 годов запрещали ввоз в Англию ирландского скота, овец или свиней, говядины, баранины, бекона или свинины, даже масла или сыра. Ирландия экспортировала свои товары в английские колонии; закон 1663 года требовал, чтобы, за некоторыми исключениями, никакие европейские товары не могли быть ввезены в английские колонии, кроме как из Англии на английских кораблях, укомплектованных англичанами. Ирландский торговый флот погиб. Свифт сказал: «Удобство портов и гаваней, которыми природа так щедро одарила это королевство, приносит нам не больше пользы, чем прекрасная перспектива человеку, запертому в темнице».56

Протестанты, как и католики, страдали от законодательства Англии в отношении своих ирландских подданных; в одном известном случае они присоединились к католикам, чтобы отменить решение британского правительства. Вывоз денег в качестве арендной платы за землю в 1722 году привел к нехватке металлической валюты в Ирландии. Уолпол предложил решить эту проблему выпуском медных монет. План был разумным, но был замечен в обычной коррупции: герцогиня Кендальская получила патент на чеканку новой монеты; она продала его Уильяму Вуду, железному мастеру, за 10 000 фунтов стерлингов; чтобы собрать эту сумму плюс свою прибыль, Вуд предложил отчеканить 100 800 фунтов стерлингов в полупенни или фартингах. Поскольку общая сумма металлической валюты Ирландии составляла тогда всего 400 000 фунтов стерлингов, ирландцы протестовали против того, что медяки придется использовать как для платежей, так и для размена; что иностранные счета, в том числе ренты домовладельцев-заочников, придется оплачивать серебром или банкнотами; что более дешевые монеты вытеснят более качественные в клады или на экспорт; и что вскоре в качестве валюты Ирландии не будет ничего, кроме хлопотных медяков. Чтобы удовлетворить эти жалобы, британское правительство согласилось сократить новый выпуск до 40 000 фунтов стерлингов и представило отчет Исаака Ньютона, мастера монетного двора, о том, что полупенни Вуда по содержанию металла вполне соответствуют требованиям патента и гораздо лучше монет, унаследованных от предыдущих царствований.

В этот момент Джонатан Свифт, англиканский декан собора Святого Патрика в Дублине, вступил в спор, опубликовав ряд писем под псевдонимом М. Б. Драпье. Со всем пылом своего духа и запасом инвектив он обрушился на новую валюту как на попытку обмануть ирландский народ. Он утверждал, что монеты, отправленные Ньютону для проверки, были специально отчеканены, и что подавляющее большинство полупенни Вуда стоили гораздо меньше номинала; более того, некоторые экономисты подтвердили его утверждение, подсчитав, что Ирландия понесет убытки в размере 60 480 фунтов стерлингов в результате выпуска в том виде, в котором он был предложен.57 В четвертом письме Свифт перешел к мощному обвинению всех английских властей в Ирландии и изложил принцип, согласно которому «любое правительство без согласия управляемых — это само определение рабства».58 Ирландцы, среди которых большинство составляли протестанты, горячо откликнулись на эту смелую ноту; на улицах распевались баллады, призывающие к сопротивлению Англии, и английское правительство, которое веками бросало вызов целому народу, теперь оказалось в отступлении перед одним-единственным пером. Оно предложило награду в триста фунтов за поимку автора, но, хотя сотни людей знали, что это мрачный Дин, никто не осмелился принять против него меры. Ни один ирландец не захотел навлечь на себя гнев народа, приняв новые монеты. Уолпол признал свое поражение, отменил выпуск и выплатил Вуду 24 000 фунтов стерлингов компенсации за бесполезные расходы и исчезнувшие доходы.

Структура ирландской политики делала невозможным любое сопротивление английскому господству, кроме действий толпы или индивидуального насилия. Поскольку никто не мог занять должность, кроме приверженцев Англиканской церкви, ирландский парламент после 1692 года состоял исключительно из протестантов,59 и теперь полностью подчинялся Англии. В 1719 году английский парламент подтвердил свое первостепенное право издавать законы для Ирландии. Законы, которые в Англии защищали парламентскую или личную свободу, такие как Хабеас корпус акт и Билль о правах, не распространялись на Ирландию; относительная свобода прессы, которой пользовались в Англии, в Ирландии не существовала. Два парламента были похожи друг на друга только в том, что касалось коррумпированности их избирателей и членов. Они отличались еще и тем, что в ирландской Палате лордов преобладало влияние англиканских епископов.

К числу приверженцев «Установленной церкви» в Ирландии относилась примерно седьмая часть населения, но она поддерживалась за счет десятины, взимаемой с крестьянства, почти все из которых были католиками. Небольшая часть населения придерживалась пресвитерианского и других диссидентских вероучений и получала определенную степень терпимости, но не имела права занимать должности. Католики были исключены не только из должностей, но и из всех профессий, кроме медицины, и почти из всех путей к высшему образованию, богатству и влиянию.60 Им запрещалось покупать землю, вкладывать деньги в закладные на землю, а также владеть любой долгосрочной или ценной арендой. Они не могли быть присяжными, за исключением тех случаев, когда протестанты были недоступны. Они не могли преподавать в школах; не могли голосовать на муниципальных или национальных выборах; не могли вступать в законный брак с протестантом.61 Их религиозные обряды были разрешены, если их совершал священник, зарегистрированный правительством и принесший клятву отречения от верности династии Стюартов; другие священники подлежали тюремному заключению, но этот закон редко соблюдался после 1725 года; в 1732 году комитет ирландского парламента сообщил, что в Ирландии было 1445 священников, 229 католических церквей, 549 католических школ. После 1753 года рвение англичан ослабло, и положение католиков в Ирландии улучшилось.

Беспорядок в религиозной жизни вместе с бедностью народа и безнадежностью социального развития деморализовал ирландскую жизнь. Самые способные и храбрые католики, которые могли бы поднять уровень ирландских способностей, морали и интеллекта, эмигрировали во Францию, Испанию или Америку. Многие ирландцы, спасаясь от голода, опускались до нищенства или преступлений. Разбойничьи шайки скрывались в сельской местности, контрабандисты и разрушители таились у берегов, а некоторые владельцы недвижимости держали до восьмидесяти брадобреев, чтобы те выполняли их приказы, невзирая на закон. Тысячи голов скота и овец были убиты бродячими бандами, очевидно, в качестве мести католиков протестантским помещикам. Народу было трудно уважать законы, принятые ирландским парламентом, который часто говорил о католиках, составлявших три четверти населения страны, как об «общем враге».

В жизни ирландцев были и светлые моменты. Веселый, непринужденный, любящий смех нрав людей сохранился во всех тяготах; а их суеверия и легенды окружали их жизнь магией и поэзией, не доводя ее до такого насилия, какое было характерно для преследований за колдовство в Шотландии и Германии. Среди англиканского духовенства в Ирландии было несколько прекрасных ученых (например, епископ Армагский Усшер), выдающийся философ (Джордж Беркли, епископ Клойнский) и величайший английский писатель первой четверти XVIII века Джонатан Свифт, декан собора Святого Патрика. Дублинское общество, основанное в 1731 году, занималось совершенствованием технологий в сельском хозяйстве и промышленности, стимулировало изобретательство и поощряло искусство. Было много случаев, когда отдельные протестанты помогали неимущим католикам, а магистраты снисходительно применяли драконовские предписания уголовного кодекса.

Но в целом ирландская сцена была одной из самых позорных в истории. Унизительная нищета, хаотичное беззаконие, кочевое нищенство, 34 000 нищих, бесчисленные воры, высший класс, живущий в пьяном разгуле на фоне голодающего крестьянства, каждый неурожай приносил повсеместный голод — «старые и больные, — говорил Свифт, — умирали и гнили от холода, голода, грязи и паразитов».62- эта ужасная картина должна найти место в нашем представлении о человеке. После долгих и лютых морозов 1739 года наступил отчаянный голод 1740–41 годов, во время которого, по одним оценкам, погибло двадцать процентов населения, оставив после себя множество опустевших деревень. В графстве Керри число налогоплательщиков сократилось с 14 346 в 1733 году до 9372 в 1744-м. Беркли подсчитал, что «нация, вероятно, не восстановит эту потерю в течение столетия».63 Он ошибался. Женщины терпеливо рожали детей, чтобы заменить умерших. Религиозный пыл среди протестантов уменьшался по мере распространения образования; среди католиков он возрастал, поскольку их религия отождествлялась с борьбой нации за свободу. Высокий уровень рождаемости, поддерживаемый католической церковью как ее секретное оружие против любого противодействия, вскоре противостоял разрушительным последствиям голода, моровой язвы и войны; к 1750 году население Ирландии выросло с примерно 2 000 000 человек в 1700 году до 2 370 000. В конечном итоге вера и плодородие угнетенных одержали верх над оружием и жадностью завоевателей.

Почему судьба Шотландии так отличалась от судьбы Ирландии?

Прежде всего, Шотландия никогда не была завоевана; напротив, она подарила англичанам шотландского короля. Вожди горных племен, до сих пор не покоренные, составляли боевой класс, который снова и снова возглавлял шотландцев во время вторжений в Англию. В Лоуленде проживали англосаксы, в основном той же породы, что и англичане. Его земля оставалась в надежных руках туземцев. Его религия, как и англиканская, была продуктом Реформации, а не наследием средневековой церкви; и она объединяла, а не разделяла нацию. После Акта об унии (1707 г.) Шотландия участвовала пропорционально населению в выборах членов теперь уже британского, то есть англо-валлийско-шотландского, парламента; она подчинилась управлению из Лондона, но только после вымогательства коммерческих уступок, обогативших шотландский народ. Каждый приход в Шотландии старался открыть школу для своих детей, а четыре университета предлагали лучшее высшее образование, доступное в то время на Британских островах. В XVIII веке эта образовательная деятельность вылилась в «шотландское Просвещение» — Юм, Хатчесон, Рид, Робертсон, Адам Смит, — которое придало пьянящий темп английскому уму.

Однако это яркое свершение нужно было заслужить; прошло пятьдесят лет, прежде чем плоды союза созрели. В 1714 году Шотландия все еще оставалась феодальной: каждым районом, за пределами городов, управлял крупный дворянин через своих вассальных лэрдов, а землю обрабатывало верное и безропотное крестьянство-арендатор. Но теперь политический союз с Англией стремительно подрывал эту структуру. Дворяне доминировали в шотландском парламенте; когда этот парламент прекратил свое существование, шотландские представители в британском парламенте оказались в среде, где влияние торговли и промышленности соперничало с влиянием земли; они переняли английские идеи и технологии; и к 1750 году промышленники и купцы Шотландии бросили вызов национальному лидерству Аргиллов, Атоллов, Гамильтонов и Марсов. Якобитская авантюра 1745 года была последней вспышкой шотландской феодальной власти; когда она потерпела неудачу, экономическая жизнь Шотландии слилась с английской, и началось господство средних классов. Союз открыл английские колонии для шотландской торговли; в 1718 году Глазго спустил на воду первое шотландское судно, пересекшее Атлантику; вскоре шотландские купцы были повсюду. Улучшились сельскохозяйственные технологии и санитарные условия в городах; снизилась смертность; население выросло с 1 000 000 в 1700 году до 1 652 000 в конце века. В 1751 году Эдинбург с пятьюдесятью тысячами жителей был третьим по величине городом Великобритании, уступая лишь Лондону и Бристолю.

Пресвитерианская кирка оставалась почти фанатично преданной кальвинистской теологии. Каждое воскресенье люди шли пешком — иногда за две или три мили — в церкви, сурово лишенные украшений, и слушали многочасовые проповеди и молитвы, подчеркивающие фатальность предопределения и ужасы ада. Библия была ежедневным источником вдохновения в каждой шотландской семье; в 1763 году Хьюм, язвительно преувеличивая, подсчитал, что в Шотландии на каждого мужчину, женщину и ребенка приходится по две Библии.64 Проповедники были людьми малообразованными, но искренне и трогательно набожными; они жили в строгой простоте, и их пример и наставления способствовали укреплению стабильности и целостности шотландского характера. Старейшины и служители каждого кирка строго следили за поведением и речью прихожан; они наказывали за сквернословие, клевету, ссоры, колдовство, блуд, прелюбодеяние, любое нарушение субботы, любое отклонение от их ужасного вероучения. Священнослужители осуждали танцы, свадебные торжества и посещение театра. Они по-прежнему проводили суды над колдовством, хотя казни за него стали редкостью. В 1727 году по такому обвинению были осуждены мать и дочь; дочь спаслась, а мать была сожжена до смерти в бочке с смолой.65 Когда британский парламент (1736 г.) отменил закон, карающий колдовство смертью, шотландская пресвитерианская община осудила эту отмену как нарушающую прямое повеление Библии.66

Тем временем приходские школы, содержащиеся кирками, и «бурские школы», поддерживаемые городами, готовили студентов к поступлению в университеты. В Эдинбург, Абердин, Сент-Эндрюс и Глазго приезжали жаждущие знаний юноши из всех сословий — как с ферм и из мастерских, так и из особняков лэрдов и баронских залов. Рвение к знаниям окрыляло их, и они переносили любые лишения в своих поисках. Многие из них жили в холодных чердачных комнатах и питались в основном овсянкой, которую периодически привозили с отцовской фермы. Профессора тоже были стоиками, редко получая более шестидесяти фунтов в год. В университетах едва ли не меньше, чем в приходских школах, основу учебной программы составляло богословие; кроме того, преподавались классики и немного естественных наук; шотландский ум был приобщен к светской мысли Европы. Фрэнсис Хатчерсон, занимавший кафедру моральной философии в Глазго (1729–46), отбросил догматические дискуссии и основывал свою этику на естественных основаниях. И студенты, и профессора стали приверженцами арианской ереси, согласно которой Христос, хотя и был божественным, но не был соравным или соприродным Богу-Отцу. Шотландский автор в 1714 году отметил «большую популярность среди наших молодых дворян и студентов» Гоббса и Спинозы.67 Маленькие компании молодых людей, опьяненных эмансипацией, создавали клубы — «Серное общество», «Адский огонь», «Драгуны Демирипа», — с гордостью проповедуя атеизм;68 Возможно, они смешивались с якобитскими недовольными. Ведь Шотландия, за исключением тех купеческих классов, которые были связаны с английской экономикой, все еще трепетала перед памятью о Стюартах и мечтала о том времени, когда Яков III или его сын снова поведут шотландцев через границу, чтобы восстановить шотландскую династию на британском троне.

Яков III исчерпал себя в тщетных попытках возглавить экспедицию в Англию или Шотландию. В 1719 году он женился на Марии Клементине Собеской, внучке самого знаменитого короля Польши. Это был несчастливый брак, но он подарил Джеймсу сына, чье милое лицо и живой нрав — возможно, восходящие к Марии, королеве Шотландии, — были гордостью и проблемой его родителей. Англия называла Чарльза Эдуарда Стюарта «Молодым претендентом», Шотландия — «Бонни Принцем Чарли». Воспитанный в разладе, обученный противоречивым верованиям католическими и протестантскими наставниками, Чарльз вырос с неважным образованием, но со всеми прелестями спортивной юности и пылкой головой, жаждущей короны. Герцог Лирийский был в восторге от «великой красоты» мальчика, его веселых карих глаз и светло-каштановых волос; смелый наездник, хороший стрелок, тело шести футов ростом и создано для войны, «могучий игрок в гольф», искусный музыкант, грациозный танцор — это, по словам герцога, «самый идеальный принц из всех, кого я когда-либо встречал».69 Чарльз осознавал свои достоинства, которые время от времени делали его неуправляемым. В 1734 году, еще четырнадцатилетним мальчиком, ему разрешили попробовать себя в войне в составе испанской армии при Гаэте; возбужденный этим боевым крещением, он с трудом дождался возможности захватить Англию.

Казалось, она уже близка, когда британский парламент, отменив решение Уолпола, открыл военные действия с Испанией (1739). Нападение Фридриха Великого на Силезию (1740) переросло в войну за австрийское наследство; Англия отправила свою главную армию на континент; какое еще лучшее время могли найти якобиты, чтобы предпринять новый рывок к английскому трону? В Шотландии они создали «Ассоциацию» (1739 г.), призванную осуществить это предприятие; они отправили эмиссаров в Англию для разжигания революции Стюартов; они направили во Францию призывы о предоставлении денег, оружия и войск. Людовик XV приказал семи военным кораблям и двадцати одному транспорту с войсками собраться в Бресте и готовиться к переброске десяти тысяч человек под командованием Марешаля де Сакса из Дюнкерка в Англию. В Италии принц Карл с тревогой ожидал приглашения из Парижа присоединиться к экспедиции. Приглашения не последовало, но 10 января 1744 года он покинул Рим, день и ночь ездил во Фраскати, Леричи и Геную, сел на корабль до Антиба и помчался в безумном темпе в Париж. Его стареющий отец остался в Риме и больше никогда его не видел. Король хорошо принял Карла и выделил ему умеренную сумму. Он отправился в Гравелин, и с нетерпением ждал приказа отплыть с Марешалем де Саксом, который с нетерпением ждал французский флот.

Ветры и волны, как обычно, заявили о себе в пользу Англии. Французский флот, отплыв из Бреста (6 февраля), столкнулся с «mer affreuse» — страшным морем, и «toujours un vent» — всегда встречным ветром. Корабли сталкивались, мачты ломались, все было в хаосе, когда пришло известие о приближении английской эскадры из пятидесяти двух кораблей. Французы бежали обратно в Брест, но многие из их судов были потеряны, а остальные сильно пострадали от шторма. Вместе с этими неутешительными новостями во Францию пришло известие, что английские якобиты дезорганизованы и бездуховны, и что в случае прихода французов от них не стоит ждать помощи. Людовик сообщил Саксу, что от плана вторжения придется отказаться. Англия, еще не находившаяся в состоянии формальной войны с Францией, пожаловалась, что присутствие Карла на французской земле является нарушением договорных обязательств. Карл, переодевшись, скрывался в Париже, клянясь друзьям, что вторгнется в Англию, даже если ему придется плыть одному в открытой лодке. Его отец послал ему мольбу избегать поспешных действий, «которые закончатся вашей гибелью и гибелью всех тех, кто присоединится к вам в этом».70 Тем временем сторонники Карла интриговали друг против друга, добиваясь влияния и выгоды, и доносили на него, пока он в отчаянии не написал: «Я изгнан из моей жизни» (16 ноября 1744 года).71

Наконец, несмотря на все предупреждения и не посоветовавшись с французским двором, он решил «искусить судьбу» и «завоевать или умереть». Он послал в Шотландию агентов, чтобы разбудить кланы; те были настолько мало подготовлены, что подумывали запретить ему приезжать. Английские якобиты, следуя примеру Болингброка, искали примирения с Георгом II. Тем не менее Карл занял 180 000 ливров, принял предложение о двух вооруженных судах и отплыл в Шотландию (15 июля 1745 года). Возле Лендс-Энда маленький конвой был встречен британским флотом; один из кораблей Карла был настолько поврежден, что вернулся в Брест. На другом он прошел на север, к западу от Англии, и 3 августа коснулся шотландской земли в Эриске, на Внешних Гебридах. Вождь клана посоветовал ему вернуться домой. «Я возвращаюсь домой», — ответил принц. Его предупредили, что 1 августа британское правительство объявило награду в 30 000 фунтов тому, кто доставит его в плен живым или мертвым. В ответ Чарльз бросил корабль, доставивший его, и тем самым отрезал себе путь к отступлению. 19 августа он поднял свой штандарт в Гленфиннане в Горных горах и призвал всех якобитов к себе на помощь.

Большинство вождей кланов держались в стороне, некоторые последователи замышляли предательство, полдюжины лордов выступили на его стороне, а из двух тысяч человек двенадцатьсот были Макдональдами и Камеронами. Обойдя правительственные войска под командованием сэра Джона Коупа, Чарльз повел свой отряд на юг. 17 сентября они вошли в Эдинбург, захватили караульное помещение и ворота и утвердили своего лидера в некогда королевском дворце Холируд, где Мария Стюарт спорила с Джоном Ноксом, а Яков VI и I забыл свою мать. Принц, двадцати пяти лет от роду, представлял собой привлекательную картину в своем хайлендском одеянии — красных бархатных бриджах, зеленом бархатном чепце и белой кокарде. Многие шотландцы, думая, что национальная слава вернулась в этом прекрасном перевоплощении, преклоняли колени и целовали ему руку, а все дамы молились и тосковали по нему. Он едва успел насладиться приемом, как узнал, что Коуп приближается к Эдинбургу с двухтысячным войском. 21 сентября Карл вывел три тысячи человек, встретил армию Коупа у Престонпанса, разгромил ее, взял много пленных, обращался с ними гуманно и вернулся в Холируд, помазанный победой. Шотландия казалась завоеванной.

Успокоившись на месяц, Карл затребовал продовольствие и одежду для своих солдат и приветствовал присоединение новых кланов. Людовик XV прислал ему из Франции деньги и оружие. 8 ноября счастливый принц пешком переправился в Англию с 4500 человек; он осадил и захватил Карлайл; его приветствовали в Манчестере; он продвигался к Дерби, надеясь своим драматическим продвижением пробудить Англию принять его как законного короля. Он выпустил прокламацию, в которой клялся, что англикане и пресвитериане должны терпеть от него, римского католика, не больше вреда, чем они получили от Георга I, лютеранина.72 Англия не поверила ему и не предложила начать заново изнурительную борьбу молодой веры со старой. Хотя почти никто в Англии не восстал против Карла, лишь горстка английских рекрутов пришла ему на помощь. Английские якобиты играли в безопасности.

Георг II поспешил вернуться из Ганновера, чтобы защитить свой трон от угрозы, и приказал трем английским армиям сойтись у Дерби. Чарльз был за то, чтобы проигнорировать их и со своими шестью тысячами человек броситься на Лондон, но его шотландские вожди отказались следовать за ним. Они указали на то, что каждая из правительственных армий насчитывает десять тысяч человек, что они, находясь в его тылу, будут преследовать его и вскоре одолеют, и что восстания якобитов, которое он им обещал, нигде не видно; они настаивали на возвращении в Шотландию, где они могли бы собрать больше кланов и получить подкрепление из Франции. Чарльз уступил и возглавил печальное отступление от Дерби до Глазго. В близлежащем Фалкирке с девятью тысячами человек он разбил десятитысячное английское войско под командованием Хоули (17 января 1746 года). Но это была пиррова победа. Его армия была ослаблена потерями и дезертирством, припасы заканчивались, зарплату платили овсянкой, вожди ссорились, как кланы. Они снова советовали отступить. Принц умолял стоять; он не видел в дальнейшем отступлении ничего, кроме распада и гибели; почему они должны бежать от врага, не более сильного, чем тот, которого они победили? Он снова уступил; но теперь он знал, что побежден. Шотландская армия повернула назад, к Горным горам. Пессимизм ее вождей пронесся по рядам; дезертирство исчислялось тысячами; осталась не столько армия, сколько недисциплинированная и удрученная толпа.

Тем временем основные английские силы под командованием герцога Камберленда вошли в Шотландию, взяли под контроль восточное побережье и получили в Лейте подкрепление в виде пятисот гессенцев, привезенных Георгом II из Австрии. С 8800 человек Камберленд двинулся на север, в графство Инвернесс. Там, на Каллоденском болоте, 16 апреля 1746 года, Карл столкнулся с семью тысячами человек, плохо вооруженных, плохо накормленных и плохо руководимых. Они сражались с шотландским мужеством, но были разбиты превосходящей артиллерией Камберленда, стрелявшей грапшотами — «мешками с шарами» (по словам шотландского поэта), которые «сбивали их, да, счет за счетом, как падает трава перед косилкой».73 Чарльз бешено скакал, пытаясь собрать своих отступающих людей, но они обратились в стремительное и индивидуальное бегство. Его помощники заставили его покинуть поле боя, схватив уздечку его лошади. Сломленный духом, он бежал с несколькими друзьями и скрывался от одного убежища к другому, повторяя, с ушедшей славой, историю Карла II. Наконец (20 сентября) он нашел судно, которое доставило его обратно во Францию.

Камберленд преследовал своих разбитых врагов с приказом «Никакой четверти»: каждый мятежный шотландец должен был быть убит на месте. В домах проводились обыски; шотландцев, у которых находили оружие, без промедления расстреливали; кланы, верные Георгу II, расправлялись с кланами, присоединившимися к восстанию; сотни домов были сожжены.74 «Мягкие меры не помогут, — говорил герцог, — все, что мы сделали хорошего, — это лишь небольшое кровопускание, которое лишь ослабило безумие, но не излечило его».75 И действительно, мятежные кланы снова и снова пытались возобновить восстание. Еще десять лет якобиты Шотландии пели и мечтали о прошлых поражениях и грядущих победах, пока их вера не была сломлена вырождением их некогда прекрасного принца в Риме.

Договор Экс-ла-Шапель (1748) между Англией и Францией требовал изгнания Карла с французской земли. Он отказался повиноваться; его насильно выдворили французские войска; он вернулся под видом маскировки в Париж и даже, в 1750 году, в Лондон, тщетно пытаясь возродить дело якобитов, тщетно обещая отречься от католической веры.76 Признав в конце концов свое поражение, он впал в такое пьянство и разврат, что все крупные католические державы отреклись от него. Он умер в Риме в 1788 году в возрасте шестидесяти восьми лет. За тридцать лет до этого Вольтер написал справедливую эпитафию второму восстанию якобитов:

Так [с возвращением Карла во Францию в 1746 году] закончилась авантюра, которая во времена рыцарского отряда могла оказаться удачной, но не могла рассчитывать на успех в эпоху, когда военная дисциплина, артиллерия и, прежде всего, деньги, в конечном счете, определяют все.77

Падение Уолпола завещало Англии череду мелких министерств, которые барахтались в политическом хаосе и безрезультатных войнах. Лорд Уилмингтон, будучи первым лордом казначейства (1742–43 гг.), правил дома, пока Георг II с театральным, но реальным героизмом сражался при Деттингене (27 июня 1743 г.). «Во время всего сражения, — писал Фридрих Великий, — король Англии держался во главе своего ганноверского батальона, левая нога сзади, шпага в руке и вытянутая рука, очень похожий на мастера фехтования»;78 В то же время он вдохновлял своих людей своей храбростью, а сам скромно принимал команды своих генералов. Министерство Генри Пелэма (1743–54 гг.) вернуло Англию к миру, но продолжало править с помощью покупки голосов в округах и парламенте. Его брат, герцог Ньюкасл, вел тарификацию политических деятелей Англии, в которой для удобства бюджета указывал текущую рыночную цену души каждого человека.79 Самым ярким отличием этих двух министерств является то, что в них работал человек, создавший Британскую империю и ставший в свое неспокойное время одним из самых влиятельных персонажей в истории.

Уильям Питт родился (1708 г.) при деньгах, потому что его дед, Томас Питт, сколотил огромное состояние в Индии. Сам Томас был человеком, с которым нужно было считаться. Он поступил на службу матросом на торговое судно, поселился в Бенгалии и занялся торговлей, «незаконно» конкурируя с Ост-Индской компанией, которой парламент предоставил монополию. Он был оштрафован на 1000 фунтов стерлингов, продолжал конкурировать, примирился с компанией, присоединился к ней и в течение двенадцати лет был губернатором Мадраса. К 1701 году он был человеком со стерлингами, достаточно богатым, чтобы купить знаменитый «бриллиант Питта» за 20 000 фунтов стерлингов, и достаточно умным, чтобы продать его Филиппу д'Орлеану, регенту Франции, за 135 000 фунтов стерлингов; сейчас он оценивается в 480 000 фунтов стерлингов и хранится среди государственных драгоценностей Франции в Лувре как блестящее свидетельство обесценивания валюты. Томас вложил свои доходы в английскую недвижимость, купил место в парламенте и с 1710 по 1715 год представлял там «гнилой район» Олд-Сарум. Он завещал свое имущество Роберту Питту, своему старшему сыну, который женился на Гарриет Вильерс, подарившей ему семерых детей, из которых Уильям Питт был вторым сыном.

В Итоне Уильям протестовал против дисциплины; он считал, что брань сломит дух учеников, но она не сломила его. В Оксфорде он отличился тем, что в восемнадцать лет заболел подагрой. Надеясь избавиться от недуга в более теплом климате, он оставил университет без степени и путешествовал по Франции и Италии, но подагра оставалась его крестом на протяжении всех его побед. Тем не менее он вступил в армию, прослужил в ней четыре года, не видел ни одного сражения, но вышел из нее с убеждением, что война — арбитр истории и судьбы государств. В 1735 году его семья, оставив его относительно бедным младшим сыном, купила для него голоса Старого Сарума, и он начал свою карьеру в парламенте.

Вскоре его услышали, ведь он был самым эффективным оратором из всех, кого когда-либо знала эта судебная пещера. Вся сила его страстного характера ушла в его речи, вся его решимость подняться к власти, сместить Уолпола, доминировать над парламентом и королем, наконец, переделать Европу по своему желанию. Для этих целей он использовал логику, драму, воображение, энтузиазм, поэзию, напыщенность, инвективы, сарказм, сатиру, призывы к патриотизму, к личным и национальным интересам и славе. С годами он развил свое ораторское мастерство, пока оно не охватило все искусства Демосфена или Цицерона. Он мог понизить голос до шепота или повысить его до гневного рева; он мог потопить врага одной фразой. Он следовал правилу Демосфена и превращал действие в жизнь речи; каждая строчка имела свой жест, каждое чувство лепило его ястребиное лицо и светилось в его глубоко посаженных глазах, пока все его тело не становилось таким, словно слово обретало плоть. Он был величайшим актером, который когда-либо избегал сцены.

Он не был святым. Честолюбие было мачтой его характера и ветром в его парусах; но оно искупило свою вину, охватив всю Англию, и поглотило себя тем, что потащило Англию, волей-неволей, по имперским морям к мировому господству. Чувствуя себя голосом государства, вне всяких ганноверских гуттуралов или вальполианских взяток, он присвоил себе этику правительств — что все хорошо, что выгодно государству; если он использовал обман, клевету, запугивание, интриги, неблагодарность, лжесвидетельство, предательство, то это были инструменты государственного деятеля, и судить его должны были не проповедники, а короли. Почти на каждом шагу своего восхождения он отворачивался от позиции, которую еще недавно отстаивал со всей возвышенностью нравственной страсти;80 Он редко останавливался, чтобы объяснить или извиниться; он шел к своей цели со всей решимостью, и его успех — а это была Англия — освящал его грехи и украшал его голову. Между тем в его гордости было нечто величественное; он не желал покупать продвижение по службе раболепием, оставался неподкупным в условиях коррупции и добивался своих целей силой бескомпромиссной личности, которую было не остановить.

Он преследовал Уолпола как торговца-миротворца, слишком трусливого, чтобы рисковать войной с Испанией, и слишком покорного королю, который, по словам Питта, проявлял «абсурдную, неблагодарную и вероломную пристрастность к Ганноверу» и «рассматривал Англию лишь как провинцию для презренного электората».81 Пламенный оратор проводил свою военную политику с такой интенсивностью, что герцогиня Мальборо, умирая в 1744 году, оставила Питту наследство в десять тысяч фунтов, поскольку Сара унаследовала любовь своего покойного герцога к войне. Когда Пелхэм вступил в должность, он попросил короля сделать Питта военным секретарем; Георг II, все еще пылавший питтовским огнем, отказался. Пелхэм упорствовал; он описал Питта как «самого способного и полезного человека, который есть среди нас, действительно благородного и строго честного».82 Король уступил, и в 1746 году Питт вошел в состав министерства, сначала в качестве объединенного вице-казначея Ирландии, а затем в качестве генерал-майора войск. Эта должность по обычаю превратилась в шахту личного богатства: квартирмейстер забирал себе половину одного процента от всех субсидий, выделяемых парламентом иностранным принцам; и вкладывал под проценты, которые оставлял себе, большой остаток, остававшийся на счетах для оплаты войск. Питт отказывался брать больше, чем его официальное жалованье; когда король Сардинии заставил его принять подарок, равный обычному вычету из его субсидии, он отказался. Англия, которая долгое время считала такие привилегии нормальным приспособлением к природе человека, аплодировала аномальной честности Питта и с жадностью слушала его мольбы о создании Британии, которая будет властвовать над всем миром.

В июне 1755 года, без объявления войны, в Америке начались военные действия между Англией и Францией. В январе 1756 года Англия подписала договор с Пруссией. В мае Франция заключила оборонительный союз с Австрией. В ноябре Питт, теперь уже государственный секретарь, стал голосом и рукой Англии в Семилетней войне, которая определит карту Европы вплоть до Французской революции.

История восемнадцатого века в Западной Европе имела двойную тему: крах христианской религии, которая давала ей духовную и социальную поддержку. Государство и вера были связаны между собой взаимопомощью, и падение одного из них, казалось, влекло за собой падение другого в общей трагедии.

В обоих аспектах великих перемен Англия сыграла первую роль. На политической сцене ее Гражданская война 1642–49 годов на 147 лет опередила Французскую революцию, свергнув феодальную аристократию и обезглавив короля. В религиозной сфере деистическая критика христианства на полвека опередила вольтеровскую кампанию во Франции; материализм Гоббса на столетие опередил материализм Ла Меттри; «Трактат о человеческой природе» Юма (1739) и его эссе «О чудесах» (1748) опередили нападки французских философов на христианство в «Энциклопедии» (1751). Вольтер научился скептицизму во Франции — частично у английского изгнанника Болингброка — до приезда в Англию; но три года пребывания в Англии (1726–28) поразили его видом разлагающейся ортодоксии, униженного католицизма, протестантизма, распадающегося на слабые секты, и деистов, оспаривающих все в христианстве, кроме веры в Бога — именно тот вызов, который Вольтер должен был перенести во Францию. «Во Франции, — говорил Вольтер, — на меня смотрят как на человека, имеющего слишком мало религии; в Англии — как на человека, имеющего слишком много».1

Монтескье, посетив Англию в 1731 году, сообщил: «В Англии нет религии».2 Конечно, это было яркой гиперболой; в то самое время Джон и Чарльз Уэсли основывали методистское движение в Оксфорде. Но Монтескье, будучи аристократом, в основном общался с лордами и леди из пэрства или пера; и в этих кругах, говорит он, «если заходит речь о религии, все смеются».33 Это тоже кажется крайностью; но послушайте лорда Херви, который знал почти всех мужчин, женщин и девиантов в высших классах:

Эта басня о христианстве… теперь [1728 г.] была настолько взорвана в Англии, что любой человек, соответствующий моде или положению, почти так же стыдился бы называть себя христианином, как раньше он бы не признавал себя таковым. Даже женщины, гордившиеся своим пониманием, заботились о том, чтобы дать понять людям, что христианские предрассудки — это то, чем они презирают себя связывать».4

В этих возвышенных кругах и умах религия означала либо сонливость англиканской общины, либо «энтузиазм» диссидентских сект; а доктор Джонсон вскоре определит энтузиазм как «тщетную веру в частное откровение» — буквально «бога внутри». Установленная церковь потеряла лицо и влияние, поддержав Стюартов против Ганноверов и торжествующих вигов; теперь она подчинилась государству, а ее духовенство стало покорным иждивенцем правящего класса. Деревенский пастор был излюбленным объектом литературной сатиры и вульгарных насмешек; Филдинг чтил исключения в парсоне Адамсе. В церквях преобладали классовые различия; богатые занимали специальные скамьи у кафедры, торговцы сидели за ними, простой народ сидел или стоял сзади; а когда служба заканчивалась, простолюдины оставались на своих местах, пока их начальство с медленным достоинством выходило.5 В некоторых лондонских церквях, когда на богослужение приходило слишком много бедняков, прихожане с привилегиями убегали, закрывая за собой скамьи,6 и искали более свежий воздух.

Некоторые англиканские епископы, такие как Батлер, Беркли и Уорбертон, были людьми весьма образованными, а двое из них отличались прекрасным характером; но большинство представителей высшего духовенства, стремясь к повышению, играли в политику со скептиками и любовницами двора, а также проедали в роскоши доходы многих приходов. Епископ Чандлер, как нам рассказывают, заплатил 9000 фунтов стерлингов за продвижение из Личфилда в Дарем; епископ Уиллис из Винчестера, архиепископ Поттер из Кентербери, епископы Гибсон и Шерлок из Лондона умерли «позорно богатыми», некоторые из них стоили 100 000 фунтов стерлингов.7 Теккерею было не до них:

Я читал, что леди Ярмут [любовница Георга II] продала епископство одному священнику за 5000 фунтов стерлингов…. Был ли он единственным прелатом своего времени, которого привели в такие руки для посвящения? Когда я заглядываю в церковь Георга II St. James's, я вижу толпы ряс, шуршащих по задней лестнице придворных дам; незаметных священнослужителей, сующих кошельки им в руки; этого безбожного старого короля, зевающего под балдахином в своей Chapel Royal, пока капеллан перед ним рассуждает, [или] болтает на немецком… так громко, что священник… разрыдался на своей кафедре, потому что защитник веры и раздатчик епископств не слушал его!8

Признаком времени стало то, что «Установленная церковь» стала проявлять широкую терпимость к различным теологиям и обрядам среди своих членов. Питт описывал ее как «кальвинистское вероучение, папистскую литургию и арминианское духовенство».9То есть официальная доктрина была предопределенной, ритуал — полуримско-католическим, но дух латифундизма позволил англиканским священникам отвергнуть детерминизм Кальвина и принять учение о свободе воли голландского еретика Арминия. Толерантность росла, потому что вера падала. Такие ереси, как ересь Юма, которые могли бы поразить Англию XVII века, теперь были лишь легкой рябью в потоке британской мысли. Сам Хьюм описывал Англию как страну, в которой «установилось самое спокойное безразличие в отношении религиозных вопросов, какое только можно найти в любой нации мира».10

Согласно букве закона, англиканское богослужение было обязательным для всех англичан. Человек, прогуливающий воскресные службы, подлежал штрафу в размере шиллинга за каждый прогул; а тот, кто позволял такому прогульщику жить с ним, подвергался штрафу в размере двадцати фунтов в месяц;11 Однако эти законы редко исполнялись. Католические службы, опять же скорее в законе, чем на практике, были объявлены вне закона. Католический священник, выполняющий любую священнодействующую функцию, подлежал пожизненному заключению. Аналогичное наказание препятствовало любому католику содержать школу; ни один родитель не мог отправить своего ребенка за границу для получения католического образования под угрозой штрафа в 100 фунтов стерлингов. Только те граждане, которые приносили клятвы верности и верховенства (признавая короля Англии главой церкви), а также заявляли о неприятии транссубстанциации, имели право покупать или наследовать землю. Любой католик, отказавшийся принести эти клятвы, лишался права занимать гражданские или военные должности, заниматься адвокатской практикой, подавать иски в суд и жить в радиусе десяти миль от Лондона; кроме того, такой католик мог быть в любой момент изгнан из Англии и приговорен к смертной казни, если он вернется. Однако на самом деле при Георгах I и II католики регулярно передавали свое имущество и вероисповедание своим детям; они могли беспрепятственно слушать мессу в своих часовнях и домах; многие из них приносили требуемые присяги с мысленной оговоркой.12

Почти все ярые английские протестанты теперь состояли в сектах, раскольнических по отношению к официальной церкви. Вольтер смеялся и радовался их многочисленности: Индепенденты (пуритане), пресвитериане, баптисты, конгрегационалисты, квакеры, социниане (унитарии). Пресвитериане, потеряв политическую власть, становились терпимее; они не очень серьезно относились к предопределению, и многие из них спокойно довольствовались человеческим Христом.13 В 1719 году собрание пресвитерианских священников проголосовало 73 против 69 за то, чтобы от кандидатов на служение больше не требовалась подписка на ортодоксальную доктрину Троицы.14 Квакеры росли не числом, а богатством; поднимаясь по социальной шкале, они все больше примирялись с путями и грехами людей. Склонность к унынию была присуща почти всем диссентерам, даже в условиях процветания; и если высшие классы превратили воскресенье в день веселья, то низшие слои среднего класса, где диссентерия была наиболее сильна, продолжали соблюдать «голубое воскресенье» пуритан. Там после утренней молитвы дома семья шла в дом собраний на службу, которая длилась два часа; дома отец читал Библию или благочестивые книги жене и детям, которые, как водится, сидели на подушках на полу без коврового покрытия. Обычно днем и вечером они снова шли на службу, вместе молились, слушали очередную проповедь и находили удовольствие в пении благозвучных гимнов. В этот святой день не разрешалось ни сквернословить, ни играть в карты, ни развлекаться. В субботу следовало воздерживаться от поездок, предоставляя таким образом дорожным разбойникам день отдыха.

Вольтер, обозревая религиозную жизнь Англии, нашел в ней много поучительного для Франции, где все еще царила нетерпимость:

Взгляните на Королевскую биржу в Лондоне…. Там иудей, магометанин и христианин ведут дела вместе, как будто они все одной религии, и называют неверными только банкротов; там пресвитерианин доверяет анабаптисту, а церковник полагается на слово квакера. По окончании этого… свободного собрания одни уходят в синагогу, другие — за стаканом. Этот человек идет и крестится в большой ванне во имя Отца, Сына и Святого Духа; тот человек обрезает своему сыну крайнюю плоть и заставляет пробормотать над младенцем ряд еврейских слов, смысл которых ему самому совершенно незнаком; другие [квакеры] удаляются в свои церкви и там ждут небесного вдохновения в шляпах; и все довольны.

Если бы в Англии была разрешена только одна религия, правительство, возможно, стало бы произвольным; если бы их было две, люди перерезали бы друг другу глотки; но поскольку их так много, все они живут счастливо и в мире.15

Многие факторы вместе работали над тем, чтобы подорвать христианское вероучение в Англии: связь церкви с подъемом и упадком политических партий, рост богатства и потребности высших классов в удовольствиях, интернационализм идей через торговлю и путешествия, растущее знакомство с нехристианскими религиями и народами, умножение и взаимная критика сект, развитие науки, рост веры в естественные причины и неизменные законы, историческое и критическое изучение Библии, ввоз или перевод таких эпохальных книг, как «Словарь» Бейля и «Богословско-политический трактат» Спинозы, отказ (1694) от государственной цензуры прессы, рост авторитета разума, новые попытки философии в лице Бэкона, Гоббса и Локка дать естественное объяснение миру и человеку, а также — суммируя многие из этих факторов — кампания деистов по сведению христианства к вере в Бога и бессмертие.

Это движение началось с книги лорда Герберта из Чербери «De Veritate» в 1624 году; оно развивалось в XVII и начале XVIII веков благодаря Чарльзу Блаунту, Джону Толанду и Энтони Коллинзу; теперь оно продолжалось с кумулятивным эффектом в лице Уистона, Вулстона, Тиндала, Миддлтона, Чабба, Аннета и Болингброка. Уильям Уистон, сменивший Ньютона на посту лукасовского профессора математики в Кембридже, был уволен с этой должности (1710) за выражение некоторых сомнений в Троице; он защищал свое арианство в книге Primitive Christianity Revived (1712) и старался показать, что ветхозаветные пророчества не имеют никакого отношения к Христу. Когда защитники христианства отказались от аргумента из пророчеств и стали основывать божественность Христа на чудесах, описанных в Новом Завете, Томас Вулстон дал волю своей непочтительной буйности в «Шести рассуждениях о чудесах нашего Спасителя» (1727–30). «Никогда, — сказал Вольтер, — христианство не подвергалось столь дерзкому нападению со стороны какого-либо христианина».16 Вулстон утверждал, что некоторые чудеса невероятны, а другие абсурдны. Особенно невероятным ему показалось то, что Христос проклял смоковницу за то, что она не принесла плодов так рано в году, как на Пасху. Он задавался вопросом, как поступили бы с Иисусом английские шерстобиты, если бы он отправил на смерть стадо их овец, как он поступил с гадаринскими свиньями; они «заставили бы его за это качаться», поскольку по английским законам такой поступок считался смертным преступлением.17 Вульстон считал, что история о воскресении Христа была изощренным обманом, который апостолы использовали для своих слушателей. Он прикрывал все это заявлениями о том, что остается христианином «твердым как скала». Однако каждую из своих лекций он посвящал разным епископам с таким осуждением их гордыни и скупости, что они предъявили ему обвинение в клевете и богохульстве (1729). Суд приговорил его к выплате штрафа в сто фунтов и к предоставлению гарантий будущего хорошего поведения. Не имея возможности собрать требуемую сумму, он отправился в тюрьму. Вольтер предложил треть суммы, оставшаяся часть была собрана, и Вульстон был освобожден. Несомненно, судебное разбирательство послужило рекламой «Рассуждений»; за несколько лет они разошлись тиражом в шестьдесят тысяч экземпляров.18 В анонимной «Жизни Вулстона» (1733) рассказывается, как во время прогулки по Сент-Джордж-Филдс,

… «Ты, старый негодяй, тебя еще не повесили?» — встретила его веселая молодая женщина и обратилась к нему следующим образом. На что мистер Вулстон ответил: «Добрая женщина, я вас не знаю; скажите, чем я вас обидел?» На что женщина ответила: «Вы написали против моего Спасителя; что стало бы с моей бедной грешной душой, если бы не мой дорогой Спаситель? Мой Спаситель, который умер за таких злых грешников, как я».19

Деистическая пропаганда достигла своего апогея в лице Мэтью Тиндала, стипендиата Колледжа всех душ в Оксфорде. После спокойной и респектабельной жизни, отмеченной в основном переходом в католичество и из него, в возрасте семидесяти трех лет он опубликовал первый том «Христианство, старое как творение» (1730). После своей смерти три года спустя он оставил рукопись второго тома, которая попала в руки епископа, который уничтожил ее. Мы можем оценить влияние первого тома по 150 ответам, которые пытались ему противопоставить; именно эта книга вызвала к жизни «Аналогию религии» епископа Батлера и «Алкифрона» епископа Беркли.

Тиндал без всякой нежности прошелся по всем фантазиям теологии. Он спрашивал, почему Бог дал свое откровение одному маленькому народу, евреям, позволил ему оставаться его исключительным достоянием в течение четырех тысяч лет, а затем послал к ним своего сына с другим откровением, которое спустя семнадцать сотен лет все еще остается уделом меньшинства человеческой расы. Что это был за бог, который использовал такие неуклюжие методы с такими запоздалыми и неадекватными результатами? Что это был за бог-людоед, который наказал Адама и Еву за то, что они стремились к знаниям, а затем наказал всех их потомков только за то, что они родились? Нам говорят, что абсурды в Библии объясняются тем, что Бог приспособил свою речь к языку и представлениям своих слушателей. Какая чушь! Почему Он не мог сказать им простую истину внятно? Почему Он использовал священников в качестве посредников, а не обращался непосредственно к душе каждого человека? Почему он позволил своей специально открытой религии превратиться в двигатель гонений, террора и распрей, оставив людей после столетий этой диспенсации не лучше в нравственном отношении, чем до нее, — сделав их более свирепыми и жестокими, чем при языческих культах! Разве нет более тонкой морали у Конфуция или Цицерона, чем в историческом христианстве? Настоящее откровение — в самой природе и в Богом данном разуме человека; настоящий Бог — это Бог, которого открыл Ньютон, дизайнер чудесного мира, действующего величественно в соответствии с неизменным законом; а настоящая мораль — это жизнь разума в гармонии с природой. «Тот, кто так регулирует свои естественные аппетиты, чтобы они в наибольшей степени способствовали проявлению его разума, здоровью его тела и удовольствиям его чувств, взятых и рассмотренных вместе (поскольку в этом состоит его счастье), может быть уверен, что он никогда не сможет оскорбить своего Создателя, который, поскольку он управляет всеми вещами в соответствии с их природой, не может не ожидать, что его разумные существа должны действовать в соответствии с их природой».20 Это и есть истинная мораль, это и есть истинное христианство, «древнее, чем творение».

Кониерс Миддлтон продолжил атаку с исторической точки зрения. Окончив Тринити-колледж в Кембридже, он принял священный сан и, нанося удар за ударом по ортодоксальной вере, продолжал соблюдать внешние обряды христианского богослужения. Он написал несколько лучших прозаических произведений своего времени, а его «Жизнь Цицерона» (1741), хотя и сильно заимствованная у своих предшественников, и по сей день остается восхитительной биографией. Он порадовал своих собратьев по духовенству, когда отправил в Англию «Письма из Рима» (1729), в которых в научных деталях показал остатки языческих обрядов в католическом ритуале — ладан, святая вода, мощи, чудеса, вотивные подношения и светильники, установленные перед святынями, и Pontifex Maximus древности, ставший Верховным понтификом Рима. Протестантская Англия аплодировала, но вскоре обнаружила, что склонность Миддлтона к истории может нанести вред как протестантской, так и католической теологии. Когда Дэниел Уотерленд отстаивал перед Тиндалом буквальную истинность и вдохновенность Библии, Миддлтон в письме к доктору Уотерленду (1731) предупредил протестантских богословов, что настаивать на том, что все легенды Библии являются реальной историей, самоубийственно; рано или поздно прогресс знаний дискредитирует эти басни и заставит христианских апологетов с позором отступить на более скромную позицию. Затем Миддлтон прибег к аргументу, свидетельствующему о влиянии изучения истории на его религиозную веру: даже если христианская теология невероятна, хороший гражданин будет поддерживать христианство и христианскую церковь как оплот общественного порядка, служащий восхитительным сдерживающим фактором для варварства, скрытого в человечестве.21

Наконец, Миддлтон опубликовал свой самый значительный труд «Свободное исследование чудесных сил, которые, как предполагается, существовали в христианской церкви в течение последовательных веков» (1748) — книгу, которую Хьюм позже назвал превосходящей его собственное современное эссе «О чудесах» (1748). Он начал с признания авторитета чудес, приписываемых в каноническом Новом Завете Христу или его апостолам; он предложил показать лишь, что чудеса, приписываемые отцам, святым и мученикам Церкви после первого христианского века, не заслуживают веры; достаточно просто рассказать эти истории, чтобы выявить их нелепость. Некоторые отцы Церкви одобряли такие истории, заведомо зная, что они ложны; Миддлтон цитирует Мосхайма, ученого церковного историка, который выражает опасение, что «те, кто внимательно изучит труды величайших и святейших врачей четвертого века, найдут их всех без исключения склонными к обману и лжи, когда этого требуют интересы религии».22

В книге Миддлтона было много недостатков. Он забыл, что и сам рекомендовал массовый обман в поддержку христианства, и игнорировал возможность того, что некоторые странные опыты, такие как изгнание «дьявольской одержимости» или то, как святой Антоний услышал дьявола у своей двери, были вызваны силой внушения или воображения и могли показаться действительно чудесными тем, кто честно о них сообщил. В любом случае, следствием «Свободного исследования» стало возвращение к чудесам Ветхого Завета, а затем и Нового, тех же методов критики, которые Миддлтон применял к патристическому периоду; и его католические оппоненты были совершенно правы, утверждая, что его аргументы ослабят всю сверхъестественную подструктуру христианской веры. Возможно, Миддлтон так и предполагал. Но он до конца сохранил свои церковные преференции.

Обращение Болингброка в деизм было тайным и заразительным для аристократии. В своих работах, тщательно скрываемых от публикации на протяжении всей жизни, он обрушивал свою презрительную инвективу почти на всех философов, кроме Бэкона и Локка. Платона он называл отцом теологической лживости, Святого Павла — фанатичным мечтателем, Лейбница — «химерическим шарлатаном».23 Он называл метафизиков «учеными лунатиками» и называл «пневматическими [ветреными] безумцами» всех, кто считал душу и тело отдельными.24 Он смеялся над Ветхим Заветом, считая его фарраго бессмыслицей и ложью.25 Он исповедовал веру в Бога, но отвергал остальную часть христианского вероучения. Все знания относительны и неопределенны. «Мы всегда должны быть неверующими…. В религии, правительстве и философии мы должны не доверять всему, что установлено».26Он оставил в прошлом последнее утешение скептика — веру в прогресс; все общества проходят через циклы «от поколения к поколению и от поколения к поколению».27

В 1744 году Болингброк унаследовал родовое поместье в Бэттерси и покинул Францию, чтобы провести там последние годы своей борьбы с болезнью и отчаянием. Его бывшие друзья покидали его по мере того, как падало его политическое влияние и поднимался его нрав. Смерть второй жены (1750) положила конец его интересу к человеческим делам: «С каждым годом я становлюсь все более и более изолированным в этом мире».28- заклятый враг эгоизма. В 1751 году он заболел раком, распространившимся по лицу. Он продиктовал благочестивое завещание, но отказался от услуг священнослужителей.29 Он умер 12 декабря после шести месяцев агонии, не имея надежды ни на себя, ни на человечество. Уже упадок религиозной веры порождал пессимизм, который станет тайным недугом современной души.

Защитники христианства не встретили деистическую атаку в духе смирения с поражением; напротив, они отбивались с такой же сердечной энергией, такой же обширной образованностью, таким же яростным стилем, как и все, что написано у Тиндала, Миддлтона или Болингброка. Более слабые апологеты, такие как епископ Чандлер из Личфилда и епископ Ньютон из Лондона, опирались на банальные аргументы — что евреи горячо ожидали Мессию, когда пришел Христос, и что многие еврейские пророчества исполнились благодаря его карьере; или, как епископы Шерлок из Лондона и Пирс из Рочестера, они апеллировали к многочисленным свидетельствам в пользу воскресения Христа. Шерлок и другие настаивали на том, что свидетельства о христианских чудесах были подавляющими и достаточными, чтобы утверждать божественность Христа и христианство. Отвергать хорошо подтвержденные события, потому что они противоречат нашему опыту, говорил Шерлок, — очень рискованная процедура; на том же основании жители тропиков отказывались верить в реальность льда. Когда мы предполагаем, что вещи не могут быть иными, чем мы их знаем, «мы опережаем информацию наших органов чувств, и вывод основывается на предрассудках, а не на разуме».30 Несмотря на наш обширный, но на самом деле узкий опыт, мы не можем быть уверены, что человек не может воскреснуть из мертвых. Подумайте, сколько чудес, которые сегодня воспринимаются как обыденные события в нашей жизни, когда-то считались немыслимыми!

Джордж Беркли, прославившийся в философии в 1709–13 годах, прислал из Род-Айленда свой вклад в дебаты в книге «Алкифрон, или Философ-минутщик» (1733), диалоге, искрящемся смелыми мыслями и ярким стилем. Алкифрон описывает себя как вольнодумца, который прошел путь от латифундизма к деизму и атеизму; теперь он отвергает всю религию как обман, практикуемый над людьми священниками и магистратами; он отказывается верить во что-либо, кроме чувств, страстей и аппетитов. Эфранор, поддерживая Беркли, предупреждает деистов, что их доктрина ведет к атеизму, а атеизм приведет к краху морали. Возможно, есть несколько хороших атеистов, но не приведет ли их доктрина, если ее примут массы, к распутству и беззаконию? Скептики религии должны быть скептиками и в отношении науки, ведь многие утверждения ученых, как и в высшей математике, совершенно не поддаются доказательствам наших органов чувств и не поддаются нашему пониманию. Конечно, доктрина Троицы не более непостижима, чем квадратный корень из минус единицы.

Уильям Уорбертон был не тем человеком, который опирался бы в своей вере или церковных доходах на столь хрупкое основание, как сурды Беркли. Получив образование юриста и приняв сан англиканского священника, он пробивался сквозь теологические джунгли со всей бдительной находчивостью юридического ума. Возможно, он больше подходил для армии, чем для адвокатуры или сукна; он жаждал сражений и вряд ли мог заснуть ночью, если днем не зарубил какого-нибудь противника. Он описывал свою жизнь как «войну на земле, то есть с фанатиками и либертинами, против которых я объявил вечную войну, как Ганнибал против Рима, у алтаря».31 Его дротики летали далеко и широко, а когда кончались враги, он убивал друзей. Он дал лаконичные описания своих современников: Джонсона, злобного и наглого задиру; Гаррика, чей «смысл, когда он отклоняется от него, больше похож на чепуху»; Смоллетта, «бродячего шотландца», который «пишет чепуху в десять тысяч раз сильнее»; Вольтера, «негодяя», погрязшего в «самой грязной раковине вольнодумства».32

Его огромный двухтомный шедевр вышел в 1737–41 годах под названием «Божественное наследие Моисея, продемонстрированное на принципах религиозного деиста» (The Divine Legation of Moses Demonstrated on the Principles of a Religious Deist). Его аргументация была оригинальной и уникальной: Вера в будущее состояние награды и наказания (как соглашались многие деисты) необходима для социального порядка; но Моисею удалось организовать жизнь евреев к процветанию и нравственности без этой веры; это чудо можно объяснить только божественным руководством Моисея и евреев; поэтому миссия и законы Моисея были божественными, а Библия — словом Божьим. Уорбертон считал, что эта демонстрация «не дотягивает до математической уверенности».33 Его коллеги-богословы были не совсем довольны его мнением о том, что Бог провел евреев через 613 законов и четыре тысячи лет, не дав им понять, что их души бессмертны. Но пылкий автор заполнил свои страницы такими учеными рассуждениями о природе морали, о необходимом союзе церкви и государства, о тайных религиях и ритуалах древности, о происхождении письменности, о значении иероглифов, о египетской хронологии, о дате написания Книги Иова и об ошибках вольнодумцев, антикваров, ученых, историков, социниан, турок и евреев, что вся Англия ахнула от веса и размаха его эрудиции. Уорбертон продвигался от битвы к битве — против Крусаза, Теобальда, Болингброка, Миддлтона, Уэсли, Хьюма — к прибыльной и удобной епископской кафедре Глостера.

Джозеф Батлер был менее жестким, но более тонким: человек большой мягкости, скромности и доброжелательности, он глубоко страдал от осознания того, что религия, которая помогла отучить европейскую цивилизацию от варварства, подвергается испытанию на жизнь. Он был потрясен популярностью гоббсовского материализма в высших слоях общества. Когда в 1747 году ему предложили архиепископство Кентерберийское — церковный примат Англии, — он отказался от него, сославшись на то, что «уже слишком поздно пытаться поддержать падающую церковь».34 В 1751 году он выразил свою тревогу по поводу «общего упадка религии в этой стране…. Влияние ее все больше и больше ослабевает в умах людей…. Число тех, кто исповедует себя неверующими, растет, а вместе с их числом растет и их рвение».35 Словно предчувствуя, что народ может страдать духовной амнезией из-за отказа от своего религиозного и нравственного наследия, он удивил своего друга Дина Такера вопросом: не может ли нация, равно как и отдельный человек, сойти с ума?

Тем не менее, он отдал свою жизнь поискам интеллектуальной реабилитации христианской веры. Когда он был еще молодым священником тридцати четырех лет, он опубликовал «Пятнадцать проповедей» (1726), в которых он изменил пессимистический анализ человеческой природы Гоббса, утверждая, что человек, хотя во многом порочен от природы, также является по своей природе социальным и нравственным существом, с врожденным чувством добра и зла. Батлер утверждал, что более благородные элементы в конституции человека обязаны своим происхождением Богу, чьим голосом они являются; и на этом основании он построил общую теорию божественного замысла, пронизывающего весь мир. Аргументы Каролины понравились, и в 1736 году Батлер был назначен «клерком шкафа» королевы.

В том же году он опубликовал то, что на протяжении целого столетия оставалось главным подспорьем христианской аргументации против неверия — «Аналогия религии, естественной и явленной, с конституцией и ходом природы» (The Analogy of Religion, Natural and Revealed, to the Constitution and Course of Nature). Предисловие раскрывает настроение того времени:

Не знаю как, но многие стали считать само собой разумеющимся, что христианство не только не является предметом исследования, но что оно уже давно признано вымышленным. И, соответственно, они относятся к этому так, как будто в нынешний век с этим согласны все проницательные люди, и ничего не остается, как выставить его главным предметом насмешек и издевательств, как бы в отместку за то, что оно так долго прерывало мирские удовольствия.36

Задуманная как ответ деистам, «Аналогия» предполагала существование Бога. Естественная религия» деистов принимала «Бога природы», великого конструктора и творца мира, но отвергала, как совершенно несовместимый с этой возвышенной концепцией, очевидно несправедливого Бога Библии. Батлер предложил показать, что в природе столько же признаков несправедливости и жестокости, сколько в ветхозаветном Иегове; что между Богом природы и Богом Откровения нет противоречия; и что те, кто принимает одно божество, должны логически принять и другое. Добрый клерк из шкафа, похоже, и не мечтал о том, что из его аргументации, как это сделал Джеймс Милль, некие упорные скептики могут сделать вывод, что ни один из этих двух богов не заслуживает поклонения со стороны цивилизованных людей.

То, что оба бога существовали и были единым целым, Батлер доказывал на основе вероятности. Наш разум несовершенен и подвержен всевозможным ошибкам; мы никогда не можем иметь уверенности ни в Боге, ни в природе; достаточно иметь вероятность, а вероятность подтверждает веру в Бога и бессмертие. Душа явно превосходит тело, поскольку телесные органы — это инструменты и слуги души. Душа, как очевидная сущность человека, не обязательно должна погибнуть вместе с телом; возможно, после смерти она ищет другие инструменты на более высокой ступени. Разве это не соответствует природе, что организм должен трансформироваться из низшей формы в более тонкую, как ползучие существа становятся крылатыми, как куколка превращается в бабочку? И еще одна аналогия позволяет предположить, что в жизни души после смерти тела будут награды и наказания — всегда при условии существования Бога. Ведь как мы наказываем преступников за их проступки против общества, так и природа в большинстве случаев наказывает людей за зло, которое они совершают; но поскольку существует множество случаев, когда порок не несет очевидного наказания, а добродетель не получает видимой награды в этой жизни, невероятно, чтобы Бог не восстановил в другой жизни более справедливые отношения между поведением и судьбой. Наша совесть, или нравственное чувство, могла прийти к нам только от справедливого Бога.

Аргументы Батлера сейчас представляют интерес главным образом как иллюстрация одного из этапов эволюции современного разума. Против деистов у них был весомый аргумент: у тех, кто принимал доказательства божественного замысла в природе, не было причин отвергать Библию из-за жестокого Бога, явленного в Ветхом Завете, ведь Бог природы не менее жесток. Это был весьма оригинальный способ защиты христианства; Батлер, видимо, не подозревал, что его аргумент может привести не к христианству, а к чему-то более отчаянному, чем атеизм, — к выводу Томаса Генри Хаксли о том, что высшие силы во Вселенной или за ней неморальны и резко противоречат тому чувству добра и зла, на котором Батлер, как и Кант, основывал большую часть своей теологии. В любом случае «Аналогия» — это прогресс, хотя бы благодаря своему доброму нраву; здесь не было ни odium theologicum, ни язвительной витиеватости, но искренняя попытка быть вежливым даже с теми, кто, казалось, разрушал самые драгоценные надежды человечества. Королева Каролина приветствовала книгу как лучшую защиту христианского вероучения. Умирая, она рекомендовала Батлера для церковного продвижения; Георг II сделал его епископом Бристоля, затем деканом собора Святого Павла и, наконец, епископом Дарема. Там Батлер стал примером для своих коллег: он жил просто и отдавал большую часть своих доходов бедным.

Его «Аналогия» оставляла столько возможностей для неверия, что многие церковники советовали прекратить дебаты и предпочитали опираться в своей вере на религиозные потребности и чувства, неподвластные разуму. Так, Генри Додуэлл в своей книге «Христианство, не основанное на аргументах» (1742) отверг рассуждения в духовных вопросах; они не являются руководством к истине, тем более к счастью, а представляют собой лишь изнуряющий танец «за» и «против»; ни один человек никогда не построит свою веру на таких зыбких основаниях. Аргументы Кларка, Уорбертона, Батлера и других защитников христианства, говорит Додуэлл, поколебали больше религиозных убеждений, чем укрепили; атеизма могло бы и не быть, если бы лекторы Бойля ежегодно не опровергали его. Христос не спорил; он учил как власть имущий. Посмотрите на любого по-настоящему религиозного человека, и вы увидите внутреннее убеждение, а не интеллектуальное заключение. Для простой души вера должна быть принятой традицией; для зрелого духа она должна быть непосредственным ощущением сверхъестественной реальности.

Уильям Лоу, прославившийся в спорах с деистами, прочитав Якоба Бёме, обратился от аргументов к мистике; и в эти полвека торжествующего материализма и цинизма он писал о внутреннем присутствии и искупительной любви Христа так горячо и уверенно, как если бы он был возрожденным и неизменным Томасом а-Кемписом. Он пожертвовал всеми мирскими перспективами, отказавшись принести клятву, признающую Георга I главой английской церкви; его лишили стипендии в Кембридже, а его дипломы были аннулированы. Он стал воспитателем отца Эдварда Гиббона и оставался в этой семье достаточно долго, чтобы историк мог о нем вспомнить. «В нашей семье, — говорит скептик, — он оставил репутацию достойного и благочестивого человека, который верил во все, что исповедовал, и практиковал все, что предписывал».37 Джонсон высоко оценил книгу Лоу «Серьезный призыв к благочестивой и святой жизни» (1729) как «лучшее произведение назидательной теологии на любом языке».38 Конечно, его мистицизм был здоровее, чем тот, что теряется в сверхъестественных видениях, небесных или инфернальных. «Нет ничего сверхъестественного, — писал Лоу, — во всей системе нашего искупления. Каждая ее часть основана на действиях и силах природы, и все наше искупление — это только исправление природы». Ад — это не место, а состояние неупорядоченной души; небеса — это не место, это «не чужое, отдельное и навязанное состояние», а счастье души, находящейся в порядке и мире.39 И хотя Лоу был верным членом Англиканской церкви, он мечтал о возрожденном и протестантском монашестве:

Итак, если лица обоего пола… желающие совершенства, объединятся в небольшие общества, исповедуя добровольную бедность, девственность, отшельничество и преданность, чтобы некоторые могли быть облегчены их благотворительностью, а все были благословлены их молитвами и облагодетельствованы их примером;… Такие люди… отнюдь не обвиняемые в суеверии или слепой набожности… могут по праву считаться восстановителями того благочестия, которое было гордостью и славой Церкви, когда были живы ее величайшие святые».40

Идеалы и прекрасная проза Лоу так тронули тетю Гиббона, Хестер Гиббон, что она вместе с богатой вдовой переехала жить к нему в его родной город Кингсклифф, Нортгемптоншир, и посвящала большую часть своих доходов благотворительным организациям под его руководством. Тот, кто когда-то был прилежным ученым, любил ученое и вежливое общество, теперь находил свое счастье в раздаче еды, одежды и проповедей бедным, больным и убитым. Он довел свой аскетизм до осуждения почти всех мирских удовольствий; он возобновил пуританскую кампанию против театра как «дома дьявола» или, по крайней мере, «крыльца ада».41 Английский характер и нравы того времени оказались негостеприимными к мистицизму Лоу, и казалось, что он заканчивает свою жизнь в бесполезной безвестности, когда Джон Уэсли пришел посидеть у его ног.

Чтобы понять его место в истории, мы должны еще раз напомнить себе, что, когда он и его брат Чарльз основали методистское движение в Оксфорде (1729), религия в Англии была на более низком уровне, чем когда-либо в современной истории. Не более пяти-шести членов Палаты общин посещали церковь.42 Англиканское духовенство настолько приняло рационализм, что почти все свои труды основывало на рассуждениях. Они редко упоминали о небесах или аде и делали акцент на социальных добродетелях, а не на потусторонней сущности. Английская проповедь, по словам Вольтера, представляла собой «солидную, но иногда сухую диссертацию, которую человек читает народу без жестов и без особой экзальтации голоса».4343 Религия была активной и пылкой только в диссидентских сектах среднего класса. Городские рабочие почти полностью игнорировались англиканским духовенством; «существовал огромный контингент, состоящий из самого низкого класса, который был вне досягаемости образования или религии, который не имел никакой религии и никогда не был научен ей»;44 Они были брошены на произвол судьбы в нищете, лишь смутно освещенной религиозной надеждой. Именно на этом фоне Джон Уэсли и Джордж Уайтфилд осуществили мощное возрождение пуританских верований и этики и основали методистскую церковь.

Родословная Уэсли была пронизана теологией и бунтарством. Его прадед, Бартоломью Уэстли, был изгнан из своего прихода в Дорсете за то, что продолжал диссидентское богослужение после восстановления церковной монополии англиканской церкви в Англии. Дед Джона, Джон Уэстли, стал священником в Дорсете, был заключен в тюрьму за отказ использовать Книгу общей молитвы, был изгнан из своего ректората и стал диссидентским пастором в Пуле. Отец Джона, Сэмюэл Уэсли, отбросил букву «т» из своей фамилии, окончил Оксфорд, отказался от диссидентства, был рукоположен в англиканские священники, женился на Сюзанне Аннесли (дочери проповедника) и стал настоятелем Эпворта в Линкольншире. Из девятнадцати его детей восемь умерли в младенчестве, что наглядно демонстрирует труды женщин, беспечную мужественность священников и качество медицины в Англии XVIII века. Отец был суровым дисциплинаром дома и на кафедре; он воспитывал своих детей в страхе перед мстительным Богом, осудил одну из своих прихожанок за прелюбодеяние и заставил ее пройти по улице в одежде покаяния.45 Его жена соперничала с ним в строгости и благочестии. Когда ее самому знаменитому сыну исполнилось двадцать девять лет, она объяснила ему свою философию нравственного воспитания:

Я настаиваю на том, чтобы покорять волю детей с самого начала, потому что это единственное прочное и рациональное основание религиозного воспитания, без которого и наставления, и пример будут неэффективны. Но когда это будет сделано в полной мере, тогда ребенок будет способен управляться разумом и благочестием своих родителей, пока его собственное понимание не достигнет зрелости…. Когда им исполнился год, они [ее дети] были научены бояться розги и тихо плакать; таким образом они избежали обильного исправления, которое могли бы получить в противном случае.46

Старший из ее сыновей, Сэмюэл Уэсли II, стал поэтом, ученым и англиканским священником, который осуждал методизм своих братьев. Восемнадцатым ребенком был Чарльз Уэсли, который мощно поддержал проповеди Джона, написав 6500 гимнов. Сам Джон был пятнадцатым, он родился в Эпворте в 1703 году. Когда ему было шесть лет, сгорел ректорский дом; его оставили потерянным среди пламени, но он появился в окне второго этажа и был спасен соседом, стоявшим на плечах другого; впоследствии он называл себя «клеймом, вырванным из огня», и никогда не преодолевал свой яркий страх перед адом. В доме его отца любой необъяснимый шум интерпретировался как сверхъестественное присутствие, демоническое или божественное.

В одиннадцать лет Джона отправили в «общественную» школу Чартерхаус, а в семнадцать — в Крайст-Черч в Оксфорде. Он преодолел свое слабое здоровье, решительно занимаясь ходьбой, верховой ездой и плаванием, и дожил до восьмидесяти восьми лет. Он много читал, вел тщательные записи и конспекты прочитанного. Больше других книг он любил «Святую жизнь и святую смерть» Джереми Тейлора и «Подражание Христу» Томаса Кемписа. Еще во время учебы в колледже он начал писать — отчасти шифром и стенографией — тот журнал, который является одной из классик английской литературы и протестантского благочестия. В 1726 году он стал стипендиатом Линкольн-колледжа, а в 1728 году был рукоположен в сан англиканского священника.

Именно его брат Чарльз впервые собрал в Оксфорде небольшую группу из пятнадцати студентов и преподавателей, решивших исповедовать христианство с методической тщательностью. Именно их враги в насмешку дали им названия «Святой клуб» и «методисты». Они вместе читали Греческий Завет и классику, постились каждую среду и пятницу, еженедельно принимали Вечерю Господню, посещали заключенных и инвалидов, чтобы дать им утешение и религиозную надежду, сопровождали осужденных на эшафот. Джон Уэсли возглавил группу благодаря своему энтузиазму и преданности. Он вставал каждый день в четыре часа — привычка, которой он придерживался до глубокой старости. Каждое утро он методично планировал задачи, отведенные на каждый час дня. Он жил на двадцать восемь фунтов стерлингов в год, а оставшуюся часть дохода раздавал на благотворительность. Он так часто постился, что одно время ему казалось, что его здоровье не подлежит восстановлению. Он совершал пешие паломничества к Уильяму Лоу, чтобы попросить у него совета; «Серьезный призыв к благочестивой и святой жизни» Лоу стал его духовным руководством; из этой книги, пишет его дневник, «свет так мощно хлынул на мою душу, что все предстало в новом свете».47

В 1735 году он и Чарльз получили приглашение от генерала Оглторпа отправиться с ним в качестве миссионеров в Джорджию. Поскольку их отец умер, они посоветовались с матерью. «Если бы у меня было двадцать сыновей, — сказала она им, — я бы радовалась, если бы все они были так заняты, хотя я никогда их больше не увижу»;48 Как нам, отрешенным, понять эту преданность? Священный клуб откланялся, и 14 октября Джон и Чарльз вместе с двумя другими «методистами» отплыли на корабле «Симмондс» в Саванну. На борту их поразила жизнерадостная набожность моравских братьев, покинувших Германию и поселившихся в Америке; когда на маленьком судне разыгрался сильный шторм, моравцы не проявили никакого страха; они противостояли штормовому ветру своими крепкими гимнами; Уэсли почувствовали, что эта вера сильнее их собственной.

Прибыв в Джорджию (5 февраля 1736 года), братья заняли разные должности: Чарльз стал секретарем губернатора Оглторпа, Джон — пастором новой общины и иногда миссионером соседних индейцев. Сначала он хвалил их за желание принять Евангелие, но два года спустя описал их как «обжоры, воры, распутники, лжецы, убийцы отцов, убийцы матерей, убийцы собственных детей»; нам говорят, что он «не имел успеха у индейцев».49 Белое население, среди которого были сотни перевезенных преступников, возмущалось его оксфордским акцентом, его властным духом и его настойчивым требованием соблюдения строжайших правил ритуала и дисциплины. Для крещения он требовал полного и тройного погружения, а когда родители возражали, отказывался крестить ребенка. Оставаясь «высокоцерковным человеком очень узкого типа».50 Он оттолкнул от стола причастия уважаемого человека, признавшего себя инакомыслящим; отказался читать заупокойную службу над колонистом, не отрекшимся от своей секты; запретил дамам своей общины носить богатые платья и золотые украшения; убедил губернатора запретить рыбалку и охоту в воскресенье — единственный день, когда у его прихожан было время для рыбалки и охоты. Он увлекся Софией Хопки, восемнадцатилетней племянницей главного магистрата Саванны, но его друзья-морависты не одобряли ее. Устав от его нерешительности, она вышла замуж за мистера Уилкинсона. Когда она явилась к причастию, он отказал ей в таинстве на том основании, что за последние три месяца она причащалась всего три раза и не попросила своего пастора объявить о ее браке. Ее муж подал против него иск за то, что он порочит характер жены; суд осудил поведение Уэсли как жениха и его строгость как священнослужителя; он отверг свое право судить его; народное чувство против него усилилось. Он бежал в Чарльстон и отплыл в Англию (22 декабря 1737 года).

В Лондоне он возобновил свои аскезы в надежде, что они вернут ему уверенность в себе. Но Питер Бёлер, моравский проповедник, направлявшийся в Америку, заверил его, что его вера все еще недостаточна; что какой бы совершенной ни была его нравственность, каким бы ревностным ни было его благочестие и ритуал, он будет оставаться в состоянии проклятия, пока в результате божественной вспышки озарения и убеждения, совершенно отличного от какого-либо процесса рассуждения, он не поймет, что Христос умер за него и искупил его грехи; только после такого обращения человек будет защищен от греха и уверен в спасении. Уэсли отметил в своем дневнике Magna Dies, или Великий день, 24 мая 1738 года, когда к нему пришло это окончательное обращение:

Вечером я очень неохотно пошел в общество на Олдерсгейт-стрит, где читали предисловие Лютера к Посланию к римлянам. Примерно в четверть девятого, когда он описывал изменения, которые Бог производит в сердце через веру во Христа, я почувствовал, что мое сердце странно согрелось. Я почувствовал, что доверяю спасение Христу, одному Христу, и меня охватила уверенность, что Он взял на Себя мои грехи, даже мои, и спас меня от закона греха и смерти. Я начал молиться со всей силой за тех, кто особенно жестоко использовал и преследовал меня. Затем я открыто свидетельствовал всем присутствующим о том, что впервые почувствовал в своем сердце.51

Вкратце он изложил эволюцию христианства от спасения верой и делами к спасению одной лишь верой (Лютер) и к спасению личным божественным озарением (квакеры). Благодарный Бёлеру, Уэсли летом 1738 года перебрался в Германию и провел несколько недель в Херрнхуте, саксонской деревне, где в поместьях графа фон Цинцендорфа была основана колония моравских братьев.

Тем временем Чарльз Уэсли, вернувшись в Англию, пережил подобное обращение; в своей более мягкой манере он начал проповедовать заключенным в Ньюгейте и со всех кафедр, на которые его допускали. Еще важнее то, что в методистском движении на первый план выходила личность, не столь сильная, как Джон Уэсли. Джордж Уайтфилд родился в семье трактирщика в Глостере в 1714 году. В течение года и более он служил разносчиком спиртного для гостей своего отца. Он окончил Пембрук-колледж в Оксфорде и стал одним из первых членов Священного клуба. В 1738 году он последовал за Уэсли в Джорджию, но осенью того же года вернулся в Англию, чтобы принять сан англиканского священника. Не удовлетворившись возможностями, предоставленными ему на кафедрах, и стремясь донести вдохновение своей веры до широких народных масс, он начал в феврале 1739 года проповедовать на открытых полях близ Бристоля шахтерам, которые редко осмеливались или не желали заходить в церковь. Его голос был настолько чистым и сильным, что мог достигать двадцати тысяч слушателей, а его пламенное ораторское искусство так трогало этих ожесточенных и изможденных людей, что он мог видеть (по его словам) «белые канавы, сделанные их слезами, которые обильно падали на их черные щеки».52 Репутация нового проповедника и сообщения о его проповедях под открытым небом будоражили воображение всей Англии. Куда бы ни отправился Уайтфилд, послушать его собирались огромные толпы.

Его проповеди были незабываемы. Он не претендовал на эрудицию, но утверждал, что тесно общался с Богом.53 Его язык, по словам Уэсли, был склонен к «приторности и амурности», он использовал некоторые поразительные образы; так, он говорил о том, что Христос был «зажарен, как бы, в гневе Отца, и поэтому его уместно называть Агнцем Божьим «54.54 Уайтфилд в поле, как и Питт в парламенте, привнес в свою речь актерское искусство; он мог плакать в одно мгновение и, по-видимому, с искренним чувством; он мог заставить своих простых слушателей с непосредственной силой ощутить чувство греха, ужас ада и любовь Христа. Ораторы, такие как Болингброк и Честерфилд, скептики, такие как Франклин и Хьюм, актеры, такие как Гаррик, признавали его силу. Его принимали повсюду, он сделал своими приходами Англию, Уэльс, Шотландию, Ирландию и Америку. Тринадцать раз он пересекал Атлантику, двенадцать раз — Шотландию. Нередко он проповедовал по сорок часов в неделю. К пятидесяти годам он был измотан. Слишком поздно он сократил свою программу до «строгого довольствия» — то есть проповедовал только один раз в будний день и только три раза в воскресенье. В 1769 году он совершил свой седьмой визит в колонии и умер в Ньюберипорте, штат Массачусетс, в следующем году.

Джон Уэсли, вернувшись из Гернхута, не вполне одобрял увещевательный стиль Уайтфилда и не решался последовать его примеру и проповедовать под небом. «Будучи всю свою жизнь (до самого последнего времени) столь упорным в отношении всех пунктов, касающихся приличий и порядка… я должен был бы считать спасение душ почти грехом, если бы оно не происходило в церкви».55 Он преодолел свое отвращение и перенес свое послание на поля и улицы; «Я согласился быть более мерзким [обычным] на дороге» (апрель, 1739). Его ораторское искусство было менее страстным, чем у Уайтфилда, его язык был языком ученого и джентльмена, но он тоже обращался к эмоциям своих слушателей. Он заставлял повседневную жизнь простых людей казаться частью огромной и благородной драмы, в которой их души были полем битвы сатаны и Христа; вместе с ним они погружались в мир знамений и чудес; и они слышали в нем — как он утверждал — голос Бога. И если Уайтфилд проповедовал, а затем уходил, то Уэсли организовывал своих последователей в «маленькие общества» в одном городе за другим и вел их к постоянству. Их собрания напоминали агапы первых христиан — праздники религиозной радости и общинной любви; они исповедовались друг другу в грехах, подвергали тщательной проверке свою нравственную жизнь, объединялись в молитвах и благочестивых песнях. Джон уже сочинил или перевел несколько вдохновляющих гимнов, а Чарльз начал свою объемную гимнологию. В 1740 году Чарльз написал самый известный из множества своих прекрасных гимнов — «Иисус, возлюбленный моей души».

В этих горячих группах Джон Уэсли готовил светских проповедников, которые несли новое Евангелие, когда лидеры не могли оставаться. Без рукоположения, без постоянных приходов, с кафедрой или без нее, эти «помощники» распространялись по Англии, Шотландии и Уэльсу, доносили страхи и надежды протестантской теологии до рабочих классов и готовились к возрожденческим визитам Уэсли и Уайтфилда. Сам Уэсли путешествовал верхом, в каретах или пешком в самые отдаленные уголки Англии, часто преодолевая по шестьдесят миль за день, в среднем по четыре тысячи миль в год в течение сорока лет. Он проповедовал при любой возможности: в тюрьмах заключенным, в каретах пассажирам, в трактирах путникам, на судах, идущих в Ирландию или из порта в порт. В Эпворте, получив отказ в использовании кафедры, которую занимал его отец, он проповедовал на церковном дворе, стоя на могиле отца.

Что он проповедовал? По сути, пуританское вероучение, которое казалось смертельно опасным в результате морального разгула Реставрации Стюартов. Он отвергал (а Уайтфилд принимал) предопределение; следуя за арминианским крылом Установленной церкви, он настаивал на том, что человек обладает достаточной свободой воли, чтобы самостоятельно решить, выбрать ему божественную благодать или отказаться от нее. Он отвергал все апелляции к разуму; религия, по его мнению, выходит за рамки человеческой логики и зависит от божественного вдохновения и внутреннего убеждения; но он отвергал мистицизм на том основании, что он оставляет все на усмотрение Бога и не побуждает людей к активному добру. Он разделял большинство суеверий своего класса и времени: верил в призраков, в дьявольское происхождение странных звуков, в реальность и преступность колдовства; отказаться от веры в колдовство, утверждал он, значит отказаться от веры в Библию. Он не сомневался в чудесах; он считал, что они происходят каждый день среди его последователей. Головная боль, болезненная опухоль, сильный разрыв, сломанная нога излечивались его молитвами или молитвами методистских обществ; он рассказывал о девушке-католичке, которая теряла зрение всякий раз, когда читала католическую книгу месс, но всегда восстанавливала его, когда читала Новый Завет. Он принимал рассказы женщин, которые утверждали, что видели ангелов, Христа, небеса или ад; в своем журнале он записал несколько случаев, когда противники методизма были поражены чудесными наказаниями.56

Его проповеди были настолько яркими, что многие люди в его аудиториях доходили до истерии и конвульсий. В журнале рассказывается о грешниках, которые, услышав его, были охвачены физической болью и катались по земле в агонии, а другие верующие стояли на коленях рядом с ними и молились об их освобождении от сатанинской одержимости.57 Уэсли описывает собрание на Болдуин-стрит в Лондоне в 1739 году:

Мой голос был едва слышен среди стонов одних и криков других…. Квакер, стоявший рядом, был не на шутку раздосадован… когда он сам упал, словно пораженный громом. На его агонию было даже страшно смотреть. Мы молили Бога не вменять ему в вину глупость, и вскоре он поднял голову и громко воскликнул: «Теперь я знаю, что ты пророк Господень».58

Очевидец, которого цитирует Уэсли, описывает собрание методистов в Эвертоне в 1759 году:

Некоторые кричали, некоторые громко ревели…. Самым распространенным было громкое дыхание, как у людей, наполовину задушенных и задыхающихся; и действительно, почти все крики были похожи на крики человеческих существ, умирающих в горьких мучениях. Многие плакали без всякого шума; другие падали как мертвые…. Я стоял на скамье, как и молодой человек на противоположной скамье, трудоспособный, свежий, здоровый земляк; но через мгновение, когда он, казалось, не думал ни о чем другом, он упал с немыслимой силой…. Я слышал топот его ног, готовых проломить доски, когда он лежал в сильных конвульсиях на дне скамьи….Почти все, на кого Бог возлагал руку, становились либо очень красными, либо почти черными…. Незнакомец, хорошо одетый, стоявший лицом ко мне, упал спиной к стене, затем вперед на колени, разминая руки и ревя, как бык…. Он поднялся и бросился к стене, пока мистер Килинг и еще один человек не удержали его. Он закричал: «О, что мне делать! Что мне делать? О, ради одной капли крови Христа!» Пока он говорил, Бог освободил его душу; он знал, что его грехи стерты, и восторг, в котором он пребывал, казался слишком большим для человеческой природы.59

Вероятно, эти истерические приступы были вызваны условиями, в которых находились жертвы до собрания методистов, а проповедь об адском пламени лишь завершила неконтролируемую кульминацию. Уэсли трактовал такие припадки как сатанинские одержимости, за которыми следовало божественное исцеление. Иногда, считал он, они не приносили никакого постоянного улучшения в поведении или характере, но часто, по его мнению, они очищали душу от греха и давали начало новой жизни.

Наибольший успех методизм имел среди бедных. Сами проповедники были людьми скромного образования, простыми в своих чувствах и речи; между ними и их аудиторией не было классового или культурного барьера. Они несли свою весть о грехе и покаянии крестьянам, шахтерам и преступникам; и хотя они проповедовали веру, основанную скорее на страхе, чем на любви, они давали безбуквенным людям этический кодекс, который разделял моральное восстановление Англии во второй половине восемнадцатого века. Это была пуританская этика, против которой наше время перешло к крайней реакции. Уэсли враждебно относился почти ко всем развлечениям. Он допускал игру в карты, но считал грехом посещение ярмарок, ношение драгоценностей или изысканной одежды, посещение театра или танцев. В основанной им школе в Кингсвуде не было отведено времени для игр, поскольку «тот, кто играет в детстве, будет играть и в зрелом возрасте».60 Но эта пуританская этика соответствовала английскому характеру; ее могли вынести сильные мужчины и терпеливые женщины; она давала трудящимся классам Англии гордое чувство избранности и судьбы, которое поддерживало их в бедности и заставляло враждебно относиться к любой революции, ставящей под сомнение христианство. Позднее консерваторы были благодарны Уэсли за то, что он спас британскую бедноту от деизма и свободомыслия и перевел их чаяния от социального бунта к индивидуальному спасению, от земной утопии к посмертному раю.61

Сам Уэсли склонялся к консерватизму в политике. Он опередил свой класс в отстаивании некоторых давно назревших реформ: он осуждал систему «гнилых районов», неравенство представительства в парламенте, разлагающую коррупцию английской политики, бесчеловечность рабства, ужасы британских тюрем. Но он принимал классовую структуру общества как естественную и справедливую; он выступал против любого смягчения законов против католиков, а в восстании американских колоний его симпатии были полностью на стороне Георга III.

По вероисповеданию он оставался англиканином, но отвергал англиканскую точку зрения, согласно которой только епископ в рамках апостольской преемственности может рукополагать священника; он сам рукополагал священников в Шотландии и Америке. Когда он сказал: «Весь мир — мой приход».62 он предложил проповедовать там, где пожелает, без епископского разрешения или разрешения; в этом смысле он отделился от Установленной Церкви. Однако он увещевал своих последователей посещать англиканские богослужения, сторониться диссидентских собраний и вероучений и воздерживаться от вражды с англиканским духовенством. Сначала некоторые англиканские кафедры были открыты для методистских священников; но когда светские проповедники Уэсли взяли на себя право совершать таинства, а методистская доктрина вернулась к средневековому акценту на аде и пуританской озабоченности грехом, англиканские богословы отказались от поддержки, как Эразм отказался от Лютера; они предпочли упорядоченное развитие и исключили методистов с англиканских кафедр.

Преследования новой секты исходили не столько от официальной церкви, сколько от простых обывателей, не терпевших новых способов проповеди старых идей. В городе за городом проповедники под открытым небом — как и их более поздние коллеги, проповедовавшие новое социальное Евангелие, — подвергались нападениям толпы, счастливой быть жестокой без страха и упрека. В Монмуте светскому проповеднику ударили камнем по голове, и он умер от удара. В Уэдсбери толпа разгромила дома методистов, издевалась над их женщинами, избивала их мужчин. Когда появился Уэсли, она взывала к его крови и аплодировала тем, кто бил его дубинкой; он громко молился, и его отпустили. В Болтоне в дом, где он читал проповедь, ворвалась разъяренная толпа; под ливнем камней, черепицы и яиц он продолжал свою проповедь до конца. В Девайзесе на дом Чарльза Уэсли направили водомет, а на его последователей натравили бульдогов. В Эксетере Уайтфилда забили камнями почти до смерти. В Хокстоне быка загнали в методистскую общину; в Пенсфорде быка, обезумевшего от приманки, со всей силы ударили о стол, за которым проповедовал Джон Уэсли. Мужество проповедников взывало к британскому характеру, завоевывало им терпимость и поддержку.

Уэсли был маленьким человечком ростом пять футов три дюйма и весом 128 фунтов. В пожилом возрасте он впечатлял своими седыми волосами, но уже в среднем возрасте привлекал внимание своими аскетичными точеными чертами лица и властным взглядом. Он считал само собой разумеющимся, что создан для управления; его нервная энергия и интеллектуальная сила естественным образом выводили его в лидеры; его беспрекословная уверенность в себе иногда доводила его до высокомерия, которое один методистский епископ назвал «властным».63 С ним было нелегко ужиться, поскольку он думал и двигался слишком быстро, чтобы другие могли угнаться за ним. Он женился в 1751 году, влюбившись, как и все мы, в сиделку, которая ухаживала за ним во время болезни. В течение двух лет его жена путешествовала вместе с ним по его суматошным делам; затем ее здоровье и нервы сдали, и она покинула его, как можно спрыгнуть с неуправляемого коня. Он приписывал свое здоровье и жизненную силу постоянным путешествиям верхом или пешком; возможно, стоит добавить, что ораторское искусство — это упражнение для проветривания. В 1735 году он стал вегетарианцем; год спустя они с другом решили жить на одном только хлебе, чтобы «попробовать, не может ли жизнь поддерживаться одним видом пищи, как и разнообразием». Мы… никогда не были более бодрыми и здоровыми, чем когда не пробовали ничего другого»;64 Но вскоре они вновь вернулись к разнообразию.

Каковы были результаты методистской проповеди? За одно поколение религия, которая, казалось, умирала под гнетом англиканства и сомнений деистов, стала ярким элементом английской жизни, подчиненным только политике и войне. После смерти Уэсли (1791) его последователи насчитывали 79 000 человек в Англии и 40 000 в Северной Америке; в 1957 году в Великобритании насчитывалось 2 250 000 методистов, в США — 12 000 000, в мире — 40 000 000.65 За пределами своего собственного членства она оказывала влияние на другие деноминации; так, в англиканской церкви, отвергавшей методизм, методистские идеалы вызвали евангелическое движение в конце восемнадцатого века и, возможно, вошли в оксфордское движение девятнадцатого. В политическом плане результатом стала консервативная отставка среди рабочих классов до 1848 года. В моральном плане методизм улучшил личное поведение и семейную жизнь бедняков, способствовал снижению уровня коррупции на выборах и в официальных органах, пристыдил многих представителей господского класса за легкомыслие и пороки и подготовил английское возмущение против торговли рабами. В культурном плане движение было негативным; оно дало народу священные песни, но продолжило враждебное отношение пуритан к искусству. С интеллектуальной точки зрения это был шаг назад; оно основывало свое вероучение на страхе, свой ритуал — на эмоциях, а разум осуждало как ловушку. В великом конфликте между верой и разумом он возлагал все свои надежды на веру; он не доверял прогрессу знаний и науки; он игнорировал или презирал Просвещение, которое поджигало Францию. Она считала, что единственная цель и смысл жизни — избежать вечного проклятия, и что для этого необходима лишь вера в искупительную смерть Христа.

В январе 1790 года, в возрасте восьмидесяти шести лет, Уэсли написал в своем дневнике: «Я теперь старик, разложившийся с головы до ног. Глаза у меня тусклые, правая рука сильно дрожит, во рту горячо и сухо каждое утро, почти каждый день у меня затяжная лихорадка…. Однако, благословен Бог, я не ослабляю свой труд. Я все еще могу проповедовать и писать».66 Через два месяца он начал ораторское турне, которое продолжалось пять месяцев и пронеслось через Англию и Шотландию. Через год он умер (2 марта 1791 года). Если судить о величии по влиянию, он был, если не считать Питта, величайшим англичанином своего времени.

Две незначительные фигуры останавливают нас на пути к Дэвиду Хьюму.

Бернард Мандевиль был лондонским врачом французского происхождения и голландцем по происхождению, который в 1705 году опубликовал десятистраничный памфлет «Ворчащий улей» за шесть пенни, написанный в увлекательных стихах. Его темой был парадокс: процветание улья обусловлено пороками отдельных пчел — их эгоистичной жадностью, репродуктивным экстазом и коллективной драчливостью. Применив этот парадокс к человеческому улью, коварный доктор утверждал, что богатство и сила государства зависят не от добродетелей его граждан, а от тех пороков, которые глупо осуждают ворчливые моралисты. Ибо давайте представим, что было бы, если бы все корыстолюбие, тщеславие, нечестность и драчливость вдруг прекратились, если бы мужчины и женщины ели только столько пищи, сколько им требуется, носили только столько одежды, сколько достаточно для защиты от стихии, никогда не обманывали и не обижали друг друга, никогда не ссорились, всегда платили долги, презирали роскошь и были верны своим товарищам. В один миг все общество пришло бы в упадок: адвокаты голодали бы, судьи оставались бы без дел и взяток, врачи угасали бы из-за отсутствия пациентов, виноградари разорялись бы, таверны прогорали бы из-за отсутствия выпивох, миллионы ремесленников, производящих причудливые блюда, украшения, одежду или дома, остались бы без работы, никто не хотел бы быть солдатом; вскоре общество было бы завоевано и порабощено.

Доггерическая форма «Ворчащего улья» лишила ее влияния. Раздосадованный, тщеславный, жадный, драчливый доктор переиздал ее в 1714 году, а затем в 1723 году под названием «Басня о пчелах», неоднократно дополняя предисловиями, примечаниями и комментариями, которые растянули десять страниц на два тома. На этот раз Англия и Франция прислушались, ведь эти приложения представляли собой один из самых язвительных анализов человеческой природы, когда-либо написанных.

Мандевиль считал третьего графа Шафтсбери буквально своим pièce de résistance, поскольку граф с оптимистическим красноречием толковал человеческую природу и предполагал в человеке врожденное «чувство добра и зла… столь же естественное для нас, как естественная привязанность, и являющееся первым принципом нашей конституции».67 Довольно глупости, отвечал Мандевиль; человеческая природа до воспитания и моральной подготовки не делает различий между добродетелью и пороком, а руководствуется исключительно собственными интересами. Он соглашался с теологами в том, что человек по природе своей «злой» [беззаконный]; но вместо того, чтобы грозить людям адом, он хвалил их за умное приспособление индивидуальных пороков к общественному благу. Так частная проституция защищает общественное целомудрие;68 жадность к товарам и услугам стимулирует изобретательство, поддерживает производство и торговлю; огромные состояния делают возможными филантропию и массовое искусство. В то время как теологи проповедовали аскетизм, Мандевиль защищал роскошь и утверждал, что желание роскоши (то есть всего, кроме самого необходимого для жизни) является корнем промышленности и цивилизации; уберите всю роскошь, и мы снова станем дикарями. Хотя моралисты должны были осуждать войну, именно способность вести войну, говорил Мандевиль, обеспечивает выживание нации, поскольку большинство государств — хищные звери.

Он не видел морали в природе. Хорошее и плохое — это слова, применимые к социальным или антисоциальным действиям человека; но сама природа не обращает внимания на наши слова и поучения; она определяет добродетель как любое качество, способствующее выживанию; и в наших предрассудках мир природы — это сцена прожорливости, похоти, жестокости, резни и бессмысленного расточительства. И все же из этой ужасной борьбы, считал Мандевиль, человек выработал язык, социальную организацию и моральные кодексы как инструменты социальной сплоченности и коллективного выживания. Похвала и порицание не оправданы природой, но они оправданы как средства, с помощью которых, взывая к человеческому тщеславию, страху и гордости, мы можем поощрять других к действиям, выгодным для себя или группы.

Почти все, кто слышал о Мандевиле, ругали его как циничного материалиста. Вольтер, однако, соглашался с ним в вопросе о пользе роскоши, а физиократы Франции аплодировали его мнению о том, что если дать волю человеческой жадности, то она заставит гудеть колеса промышленности. Причудливый доктор, вероятно, признал бы, что его парадокс «Частные пороки — это общественные блага» был в значительной степени игрой слов, слишком вольно сформулированных. Такие «пороки», как скупость, амурность, драчливость и гордыня, когда-то были «добродетелями» в первобытной борьбе за существование; они стали пороками только тогда, когда вышли в обществе за рамки социального блага; они стали общественными благами благодаря контролю со стороны образования, общественного мнения, религии и закона.

Как же отличался от этого скандального доктора Фрэнсис Хатчесон! Родившись в Ирландии в семье пресвитерианского священника, он отклонился от отцовской колеи и открыл частную академию в Дублине. Там, осознавая свою обязанность превращать молодых дикарей в граждан, он написал «Исследование о моральном добре и зле» (1725), в котором он определил хорошего гражданина как того, кто способствует общему благу; и (предвосхищая дословно формулу утилитариста Бентама) он описал общее благо как «наибольшее счастье наибольшего числа».69 Получив кафедру моральной философии в университете Глазго, он беспокоил пресвитерию, отстаивая право на частное суждение, законность удовольствий и «гениальные искусства музыки, скульптуры, живописи и даже мужских развлечений».70 Он не разделял пессимистическую концепцию Мандевиля о человеческой природе. Он признавал недостатки и грехи людей, их необузданные страсти и жестокие преступления; «но большая часть их жизни проходит в служении естественной привязанности, дружбе, невинном самолюбии или любви к родине». И он добавил полезное предостережение историкам:

Люди склонны давать волю своему воображению, перечисляя все грабежи, пиратства, убийства, лжесвидетельства, мошенничества, резню и убийства, о которых они когда-либо слышали или читали в истории; отсюда они делают вывод, что все люди очень злы; как будто судебный суд — подходящее место для оценки нравственности человечества или для определения здорового климата. Разве не должны они учитывать, что число честных граждан и фермеров намного превосходит число преступников в любом государстве;… что именно редкость преступлений по сравнению с невинными или добрыми поступками привлекает наше внимание к ним и заставляет заносить их в историю; в то время как несравненно более честные, великодушные домашние поступки остаются без внимания только потому, что они так распространены; как одна большая опасность или одна месячная болезнь становятся часто повторяющейся историей в течение долгой здоровой и безопасной жизни».71

Здесь был здоровый дух!

Хатчесон был скромной частью «шотландского Просвещения»; Юм был его величайшим светилом. В своей простой восьмистраничной автобиографии он рассказывает, что родился в Эдинбурге 26 апреля 1711 года, «из хорошей семьи, как по отцу, так и по матери; семья моего отца — ветвь графов Хоум или Хьюм. I…Моя мать была дочерью сэра Дэвида Фальконера, президента Коллегии правосудия». Отец умер в 1712 году, оставив наследство старшему брату Дэвида, Джону Хоуму, а Дэвиду — доход в восемьдесят фунтов в год, достаточный для выживания при воздержанном режиме питания. Семья, все из которой были пресвитерианами, дала мальчику сильную прививку кальвинистской теологии, которая осталась в философии Дэвида как детерминизм. Каждое воскресенье утром он посещал трехчасовую церковную службу, включая два часа проповеди; каждое воскресенье после обеда он возвращался в кирк на час; к этому добавлялись утренние молитвы дома.72 Если в Дэвиде был хоть какой-то характер, он не мог не впасть в ересь.

В возрасте двенадцати лет он поступил в Эдинбургский университет. Через три года он ушел без степени, решив полностью посвятить себя литературе и философии. В шестнадцать лет он написал другу письмо, в котором упрекал себя за то, что

мой душевный покой недостаточно подтвержден философией, чтобы противостоять ударам судьбы. Это величие и возвышение души можно обрести только в изучении и созерцании…. Вы должны позволить [мне] говорить так, как философ; это предмет, о котором я много думаю и о котором мог бы говорить целый день.73

Вскоре его религиозная вера угасла:

Я обнаружил, что во мне растет некая смелость нрава, не склонная подчиняться никаким авторитетам в этих предметах [философии и литературе]… Когда мне было около восемнадцати лет, казалось, открылась новая сфера мысли, которая увлекла меня сверх меры и заставила с пылом, естественным для молодых людей, бросить все другие удовольствия или дела, чтобы полностью посвятить себя ей».74

Позже он говорил, что «с тех пор как начал читать Локка и Кларка, у него не было никакой веры в религию».75 К семнадцати годам он уже планировал написать трактат по философии.

Родственники убеждали его, что философия и восемьдесят фунтов в год дадут ему лишь скудное существование; он должен примириться с тем, что будет зарабатывать деньги. Не мог ли он изучать право? Он пытался в течение трех мучительных лет (1726–29). Его здоровье подорвалось, и почти весь его дух тоже; на какое-то время он потерял интерес к идеям. «Закон показался мне тошнотворным»;76 Он бросил ее и вернулся к философии, но с некоторыми отклонениями. В конце февраля 17 34 года он уехал из Эдинбурга в Лондон, «чтобы сделать очень слабую пробу для вступления на более активную сцену жизни».77 5 марта Агнес Гэлбрейт предстала перед преподобным Джорджем Хоумом (дядей Дэвида) и призналась, что у нее есть ребенок. На заседании кирка она заявила, «что мистер Дэвид Хоум… является отцом». Сомневаясь в ее правдивости, сессия отправила ее на следующее заседание местного пресвитериума; перед этим, 25 июня, она повторила обвинение. Согласно протоколам пресвитерии Чирнсайда,

Модератор… увещевал ее быть находчивой и признаться, если кто-то другой виновен вместе с ней…. Пресвитериум рассмотрел дело и, будучи информированным, что упомянутый Дэвид Хоум покинул королевство, передал ее в сессию Чирн-Сайда, чтобы она принесла удовлетворение правилам церкви.78

Это требовало, чтобы она появлялась в сакле перед кирхой и подвергалась наказанию на столбе в течение трех воскресений. В 1739 году Агнес снова была осуждена за блуд.

После остановки в Лондоне Хьюм отправился в Бристоль и устроился в торговую контору. «Через несколько месяцев я обнаружил, что эта сфера деятельности мне совершенно не подходит». Он перебрался во Францию, где можно было жить дешевле, чем в Англии. Некоторое время он жил в Реймсе, затем переехал в Ла-Флеш (около 150 миль к юго-западу от Парижа), поскольку в иезуитском колледже там была обширная библиотека. Проницательный шотландец вступил в теплые отношения со священниками, и ему разрешили пользоваться их книгами. Один из отцов описывал его в более поздней перспективе как «слишком полного себя;…его дух скорее живой, чем твердый, его воображение скорее светлое, чем глубокое, его сердце слишком рассеяно материальными предметами и духовным самообожествлением, чтобы проникнуть в священные глубины божественных истин».79

Под сенью иезуитов Юм написал первые две книги своего скептического шедевра «Трактат о человеческой природе». В сентябре 1737 года он вернулся в Англию, разрываясь от рукописей. У него были проблемы с издателями, и в декабре он написал Генри Хоуму: «В настоящее время я кастрирую свою работу, то есть вырезаю ее благородные части… стараясь, чтобы она вызывала как можно меньше обид».80 Главными вырезками стали «рассуждения о чудесах»; они были припасены для использования в более безопасные дни. Оставшаяся часть, гарантированно непонятная для доэлювианцев, была анонимно опубликована в двух томах в январе 1739 года Джоном Нуном из Лондона. Хьюм продал эти тома за пятьдесят фунтов и двенадцать экземпляров — не такая уж плохая сделка для книги по логике и теории познания, написанной неизвестным юношей двадцати семи лет. Однако это была одна из вершин современной философии.

Вступительное «Объявление» показывает уверенность Юма в своих силах: он предлагает изучить человеческую природу в понимании и страстях, а в готовящемся третьем томе — в морали и политике. Он приступил к анализу «впечатления» (sensation), восприятия, памяти, воображения, мышления, разума и веры. Исследование того, как мы приходим к знанию, имеет фундаментальное значение, поскольку от природы, происхождения и надежности знания зависит достоверность науки, философии, религии и истории. Это сложная дисциплина, поскольку она имеет дело с абстрактными идеями, а не с конкретными объектами; и мысль — это последнее, что стремится понять мысль.

Юм начинает с того, что принимает в качестве отправной точки эмпиризм Локка: все идеи в конечном счете возникают из опыта через впечатления. Это внешние ощущения, такие как свет, звук, тепло, давление, запахи, вкус, или внутренние ощущения, такие как оцепенение, голод, удовольствие, боль. Восприятие — это интерпретированное ощущение; «шум» — это ощущение, а «стук в дверь» — это восприятие. (Юм не всегда точен и последователен в использовании этих терминов). Человек, родившийся слепым или глухим, не имеет представления о свете или звуке, потому что он не испытывал никаких ощущений. Представления о пространстве и времени вытекают из опыта: первое — это «представление о видимых или осязаемых точках, распределенных в определенном порядке»; второе — это восприятие последовательности в наших впечатлениях.81 Идеи отличаются от впечатлений лишь меньшей «силой и живостью, с которой они воздействуют на разум».82 Вера «есть не что иное, как более яркое и интенсивное представление о какой-либо идее;… это нечто ощущаемое разумом, что отличает идеи суждения от вымыслов воображения».83

В этих определениях Юм, похоже, считает «разум» реальной сущностью или агентом, переживающим, обладающим, запоминающим или оценивающим впечатления или идеи. Однако далее он отрицает существование какого-либо разума, дополнительного к ментальным состояниям — впечатлению, восприятию, идее, чувству или желанию, занимающему сознание в данный момент.

То, что мы называем разумом, есть не что иное, как нагромождение или собрание различных восприятий, соединенных вместе различными отношениями, и предполагается, хотя и ошибочно, что они наделены совершенной простотой и самобытностью…. Со своей стороны, когда я наиболее глубоко погружаюсь в то, что я называю собой, я всегда натыкаюсь на то или иное восприятие, тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, боли или удовольствия. Я никогда не могу поймать себя в любой момент без восприятия и никогда не могу наблюдать ничего, кроме восприятия. Когда мои восприятия исчезают на какое-то время, как, например, во время крепкого сна, я остаюсь неощутимым, и можно сказать, что меня не существует. А если бы все мои восприятия были удалены смертью, и я не мог бы ни думать, ни чувствовать, ни видеть, ни любить, ни ненавидеть, то после распада моего тела я был бы полностью уничтожен; и я не представляю, что еще требуется, чтобы сделать меня совершенным ничтожеством…. Не считая некоторых метафизиков… я могу осмелиться утверждать об остальных людях, что они не что иное, как пучок или собрание различных восприятий, которые сменяют друг друга с немыслимой быстротой и находятся в вечном движении…. Последовательные восприятия… составляют разум».84

Так, одним ударом этого дерзкого юноши, пали три философии: материализм, поскольку (как показал Беркли) мы никогда не воспринимаем «материю» и не знаем ничего, кроме нашего ментального мира идей и чувств; спиритуализм, поскольку мы никогда не воспринимаем «дух», дополнительный к нашим конкретным и преходящим чувствам и идеям; и бессмертие, поскольку не существует «разума», способного пережить преходящие ментальные состояния. Беркли разрушил материализм, сведя материю к разуму; Юм усугубил разрушение, сведя разум к идеям. Ни «материя», ни «разум» не существуют. Вполне простительно, что умники того времени отмахнулись от обоих философов словами: «Нет материи, нет и ума».

Свобода воли, с этой распадающейся точки зрения, невозможна: нет разума, чтобы выбирать между идеями или реакциями; последовательность ментальных состояний определяется порядком впечатлений, ассоциацией идей и чередованием желаний; «воля» — это просто идея, перетекающая в действие. Личная идентичность — это ощущение непрерывности, когда одно ментальное состояние вспоминает предыдущие ментальные состояния и связывает их через идею причины.

Но причина — это тоже только идея; мы не можем показать, что она является объективной реальностью. Когда мы видим, что за А (например, пламя) регулярно следует Б (тепло), мы делаем вывод, что А вызвало Б; но все, что мы наблюдаем, — это последовательность событий, а не причинно-следственная связь; мы не можем знать, что Б всегда будет следовать за А. «Все наши рассуждения о причине и следствии вытекают не из чего иного, как из обычая».85 Законы природы», о которых мы говорим, — это всего лишь последовательности, привычные для нашего опыта; они не являются неизменными и необходимыми связями в событиях; нет никакой гарантии, что они будут действовать и завтра. Наука, таким образом, — это накопление вероятностей, которые могут меняться без предупреждения. Метафизика, если она претендует на систему истин о конечной реальности, невозможна, поскольку мы не можем знать ни «причин», лежащих в основе последовательностей, ни «материи», лежащей в основе ощущений, ни «разума», якобы стоящего за идеями. И пока мы основываем нашу веру в Бога на цепочке причин и следствий, якобы ведущих к «главному движителю без движения», мы должны отказаться от этой аристотелевской софистики. Все вещи текут, а определенность — это мечта.

Разрушив все вокруг себя непобедимым Экскалибуром своего интеллекта, Хьюм делает паузу для минутной скромности. «Когда я размышляю о естественной ошибочности своих суждений, я менее уверен в своих мнениях, чем когда я рассматриваю предметы, относительно которых рассуждаю».86 Он не хуже нас знает, что уверенность не нужна ни для жизни, ни для религии, ни даже для науки; что высокой степени вероятности достаточно, чтобы перейти улицу, построить собор или спасти наши души. В приложении он допускает, что, в конце концов, за идеями может стоять самость, за ощущениями — реальность, за устойчивыми последовательностями — причинно-следственная связь. Теоретически он стоит на своем: «Я еще не был настолько удачлив, чтобы обнаружить какие-либо очень существенные ошибки в рассуждениях, изложенных в предыдущих томах».87 Но на практике, дружелюбно признается он, он отказывается от своего скептицизма, как только опускает перо.

Если меня спросят, искренне ли я согласен с этим аргументом, который я так старательно прививал, и действительно ли я один из тех скептиков, которые считают, что все неопределенно… я должен ответить… что ни я, ни кто-либо другой никогда не был искренне и постоянно такого мнения.88…Я обедаю, играю в нарды, беседую и веселюсь с друзьями; и когда после трех-четырех часов развлечений я возвращаюсь к этим рассуждениям, они кажутся мне настолько холодными, натянутыми и нелепыми, что я не нахожу в себе сил вдаваться в них дальше».89…Таким образом, скептик продолжает рассуждать и верить, хотя и утверждает, что не может защитить свой разум разумом; и по тому же правилу он должен согласиться с принципом, касающимся существования тела, хотя и не может претендовать на то, чтобы с помощью каких-либо философских аргументов подтвердить его истинность.»90

В итоге Юм отворачивается от аргументов как руководства к жизни и доверяется животной вере, основанному на обычае убеждению, что реальность рациональна, пронизана причинностью. Утверждая, что «вера — это скорее акт чувствительной, чем познавательной части нашего естества», Юм утверждает, что «вера — это скорее акт чувствительной, чем познавательной части нашего естества».91 Двадцатисемилетний Юм протягивает руку двадцатишестилетнему Жан Жаку Руссо в юности и теории, как позже ему суждено было сделать это в дружбе и трагедии. Самый умный рассуждатель эпохи Разума не только подверг сомнению причинный принцип разума, он открыл дверь для романтической реакции, которая низложила бы разум и сделала бы чувство своим богом.

Вторая «книга» и том «Трактата» продолжает свержение разума. Юм отвергает попытки философов построить этику на контроле страстей с помощью разума. Под «страстью» Юм подразумевает эмоциональное желание. «Чтобы показать ошибочность всей этой философии, я постараюсь доказать, во-первых, что разум сам по себе никогда не может быть мотивом для любого действия воли; и, во-вторых, что он никогда не может противостоять страсти в направлении [против силы] воли».92 «Ничто не может противостоять или тормозить импульс страсти, кроме противоположного импульса» (отголосок Спинозы?). Чтобы еще больше уязвить буржуа, Хьюм добавляет: «Разум есть и должен быть рабом страстей [освещающим и координирующим инструментом желаний] и никогда не может претендовать ни на какую другую должность, кроме как служить и подчиняться им».93

Он переходит к тонкому анализу «страстей» — любви, ненависти, сострадания, гнева, честолюбия, зависти и гордости. «Отношения, которые чаще всего порождают страсть гордости, — это отношения собственности».94 Все страсти основаны на удовольствии и боли; и в конечном итоге наши моральные различия имеют тот же тайный источник. «Мы склонны называть добродетелью любое качество в других людях, которое доставляет нам удовольствие, делая его выгодным для нас, и называть пороком любое человеческое качество, которое причиняет нам боль».95 Даже понятия красоты и уродства происходят от удовольствия и боли.

Если мы рассмотрим все гипотезы, которые были созданы… чтобы объяснить разницу между красотой и уродством, то обнаружим, что все они сводятся к тому, что красота — это такой порядок и конструкция частей, которые либо в силу первичной конституции нашей природы [как в красоте человеческого тела], либо в силу обычая [как в восхищении стройностью женщин], либо в силу каприза [как в идеализирующих заблуждениях сдерживаемого желания] предназначены для того, чтобы доставлять удовольствие и удовлетворение душе…. Удовольствие и боль, таким образом, не только являются необходимыми спутниками красоты и уродства, но и составляют саму их суть… Красота — это не что иное, как форма, доставляющая удовольствие, а уродство — строение частей, доставляющее боль».96

Любовь между полами складывается из этого чувства красоты, а также «телесного аппетита к порождению и щедрой доброты и доброй воли».97

В марте 1739 года Хьюм вернулся в Эдинбург. Он с жадностью искал в журналах рецензии на свои два тома и страдал от последствий. «Ни одна литературная попытка не была более неудачной, чем мой «Трактат о человеческой природе». Он мертворожденным выпал из печати, не достигнув такого успеха, чтобы даже вызвать ропот среди фанатиков».98 Но когда он писал это в преклонном возрасте, то забыл, возможно, по забывчивости к неприятному, что в течение года после публикации его книги появилось несколько рецензий. Почти все они жаловались на то, что ее трудно понять и что автор позволил проявиться своей молодости, часто упоминая себя и эпохальную новизну своих идей. «Что наиболее оскорбительно, — сказал один из типичных цензоров, — так это уверенность, с которой он произносит свои парадоксы. Никогда не было пирронианца более догматичного…. Локки и Кларки часто, в его глазах, являются лишь жалкими и поверхностными рассуждениями по сравнению с ним самим».99

Опечаленный, но решительный, Хьюм подготовил к печати третий том своего «Трактата», содержащий третью книгу «О морали». Он вышел в свет 5 ноября 1740 года. Его анализ морали вызвал недовольство рационалистов в той же степени, что и теологов. Правила морали не являются сверхъестественными откровениями, но и не являются выводами разума, ибо «разум, — повторяет Юм, — не имеет никакого влияния на наши страсти и поступки».100 Наше нравственное чувство приходит не с небес, а из симпатии — чувства товарищества к ближним; и это чувство является частью социального инстинкта, благодаря которому, боясь изоляции, мы стремимся к объединению с другими. «Самое первое состояние и положение человека можно по праву считать социальным»; «состояние природы», в котором люди жили без социальной организации, «следует рассматривать как простую фикцию»;101 Общество так же старо, как и человек. Будучи членами группы, люди вскоре научились одобрять действия, приносящие пользу, и осуждать действия, наносящие вред обществу. Более того, принцип симпатии склонял их к восприятию или подражанию мнениям, которые они слышали вокруг себя; таким образом они приобретали свои стандарты и привычки хвалить и порицать, и сознательно или нет они применяли эти суждения к своему собственному поведению; именно это, а не голос Бога (как полагали Руссо и Кант), является источником совести. Этот закон симпатии, общинного притяжения, говорит Юм, столь же универсален и освещающ в моральном мире, как закон тяготения в материальном космосе. «Таким образом, в целом, — заключает он, — я надеюсь, что для точного доказательства этой системы этики ничего не нужно».102

Том III привлек еще меньше внимания, чем тома I и II. Уже в 1756 году остатки одиннадцатисот экземпляров, составивших первое издание «Трактата», все еще загромождали полки издательств. Хьюм не дожил до второго издания.

Было ясно, что он не сможет прокормиться за счет своего пера. В 1744 году он предпринял безуспешную попытку получить должность профессора в Эдинбургском университете. Несомненно, с некоторым унижением он принял (апрель 1745 года) должность воспитателя молодого маркиза Аннандейла с гонораром в 300 фунтов стерлингов в год. Маркиз сошел с ума; Хьюм обнаружил, что от него требуют быть смотрителем сумасшедшего; начались ссоры; его уволили (апрель 1746 года), и ему пришлось судиться за свое жалованье. В течение года (1746–47) он служил секретарем у генерала Джеймса Сент-Клера; жалованье было хорошим, питание — хорошим, и в июле 1747 года Хьюм вернулся в Эдинбург, имея в кармане и весе гораздо больше фунтов, чем при отъезде. В 1748 году генерал вновь привлек его в качестве секретаря и адъютанта для миссии в Турин; теперь Дэвид облачился в огненно-алый мундир. Джеймс Колфилд (будущий граф Чарльмонт), в то время студент в Турине, был впечатлен умом и характером Хьюма, но ужаснулся его плоти.

Физиогномисты были озадачены его лицом… чтобы обнаружить малейшие следы умственных способностей в невразумительных чертах его лица. Его лицо было широким и толстым, рот широким и не имел никакого другого выражения, кроме имбецильности….. Телосложение всего его лица гораздо лучше передавало представление о черепахоядном олдермене, чем об утонченном философе.103

Тот же Колфилд утверждает, что видел, как Хьюм (тридцати семи лет) стоял на коленях перед замужней графиней (двадцати четырех лет), признаваясь в преданности и испытывая муки презренной любви; дама отвергла его страсть как «естественное действие вашей системы». По словам того же журналиста, Хьюм впал в лихорадку и попытался покончить с собой, но ему помешали слуги. Другой шотландец утверждает, что во время болезни Хьюм «принимал экстрим-ункцию» от католического священника. Хьюм, как нам рассказывают, оправдывал и галантность, и унию тем, что «организация моего мозга была нарушена, и я был так же безумен, как любой человек в Бедламе».104 В декабре 1748 года он удалился в Лондон и занялся философией, увеличив свое состояние до тысячи фунтов.

Решив получить еще одно подтверждение идей «Трактата», он опубликовал в 1748 году «Исследование о человеческом понимании» и в 1751 году «Исследование о принципах морали». В «Объявлении», приложенном к посмертному изданию (1777) этих «Запросов», он отверг «Трактат» как «юношеское произведение» и попросил, чтобы «следующие произведения в отдельности рассматривались как содержащие его философские настроения и принципы».105 Студенты, изучающие Хьюма, в целом находят больше мяса в ранних, чем в поздних работах; они освещают ту же самую тему, возможно, в менее воинственном и язвительном стиле, но приходят к тем же самым выводам.

Повторив свой скептический анализ разума, Юм предложил в качестве раздела X первого «Расследования» эссе «О чудесах», которое издатель отказался печатать в «Трактате». Он начал со своей обычной самоуверенностью: «Я льщу себя тем, что открыл аргумент… который, если он справедлив, станет для мудрых и ученых вечной преградой для всех видов суеверного заблуждения, а значит, будет полезен, пока существует мир». А затем он выпустил на волю свои самые знаменитые абзацы:

Никакое свидетельство не является достаточным для установления чуда, если только свидетельство не такого рода, что его ложность была бы более чудесной, чем факт, который оно пытается установить…. Когда кто-нибудь говорит мне, что видел мертвого человека, возвращенного к жизни, я немедленно рассматриваю с собой, более ли вероятно, что этот человек либо обманывает, либо что факт, о котором он рассказывает, действительно имел место. Я взвешиваю одно чудо против другого; и в соответствии с преимуществом, которое я обнаруживаю, я… отвергаю большее чудо». Во всей истории не найти ни одного чуда, засвидетельствованного достаточным числом людей, обладающих таким несомненным здравым смыслом, образованностью и ученостью, чтобы обезопасить нас от всякого заблуждения в самих себе; такой несомненной честностью, чтобы поставить их вне всяких подозрений в намерении обмануть других; с таким авторитетом и репутацией в глазах человечества, что им нечего терять в случае, если они будут уличены в какой-либо неправде; и в то же время они подтверждают факты, совершенные столь публично и в столь знаменитой части мира, что обнаружение их неизбежно: все эти обстоятельства необходимы для того, чтобы дать нам полную уверенность в свидетельстве людей…

Максима, которой мы обычно руководствуемся в наших рассуждениях, заключается в том, что предметы, о которых мы не имеем опыта, похожи на те, о которых мы имеем; что то, что мы нашли наиболее обычным, всегда наиболее вероятно; и что там, где есть противоположность аргументов, мы должны отдавать предпочтение тем, которые основаны на наибольшем количестве прошлых наблюдений…. Сильное предположение против всех сверхъестественных и чудесных отношений создает тот факт, что они, по наблюдениям, распространены главным образом среди невежественных и варварских народов…. Странно… что такие невероятные события никогда не происходят в наши дни. Но нет ничего странного в том, что люди лгут во все века».106

Далее Юм перечислял другие препятствия для христианской веры: спокойный нейтралитет природы в отношениях между человеком и его соперниками на земле; обильное разнообразие зла в жизни и истории; очевидная ответственность Бога за грех Адама и за все грехи в мире, где по христианской гипотезе ничего не может произойти без согласия Бога. Чтобы избежать обвинения в атеизме, Юм вложил в уста «друга, который любит скептические парадоксы» и чьи принципы «я ни в коем случае не могу одобрить», защиту выдумки Эпикура о том, что боги существуют, но не обращают внимания на человечество. Друг недоумевает, почему между религией и философией не может быть соглашения о том, чтобы не приставать друг к другу, как, по его мнению, было в эллинистической цивилизации:

После того как первая тревога, вызванная новыми парадоксами и принципами философов, прошла, эти учителя, кажется, всегда жили в большой гармонии с устоявшимся суеверием и справедливо разделили человечество между собой: первые претендовали на всех ученых и мудрых, вторые — на всех вульгарных и неграмотных.107

Какой способ предложить перемирие!

В 1749 году Хьюм вернулся в Шотландию и поселился с братом и сестрой в их поместье в Найнуэллсе. Два года спустя Джон Хоум взял жену, а Дэвид переехал в Эдинбург. Теперь он отправил в печать «Исследование о принципах морали», которое, как он надеялся, заменит третий том «Трактата». Он подтвердил, что моральное чувство возникает из симпатии или социальных чувств; он отверг сократовское отождествление добродетели с интеллектом и категорически отверг мнение Ларошфуко о том, что «альтруистические» действия эгоистически мотивированы надеждой на удовольствие от общественного признания, которое они должны заслужить. Удовольствие, которое мы испытываем от таких действий, говорил Юм, является не их причиной, а их сопровождением и результатом; сами действия — это работа наших социальных инстинктов.108

Но наиболее заметной чертой второго «Исследования» является разработка утилитарной этики. Через двадцать три года после Хатчесона и за тридцать восемь лет до Бентама Юм определил добродетель как «любое качество ума, которое полезно или приятно самому человеку или другим».109 Исходя из этого, он обосновывал здоровые удовольствия жизни как полезные для человека, а двойные стандарты морали — как полезные для общества.

Долгое и беспомощное младенчество мужчин требует сочетания родителей для пропитания их потомства; а это сочетание требует целомудрия или верности брачному ложу…. Неверность такого рода гораздо более пагубна у женщин, чем у мужчин. Поэтому законы целомудрия гораздо строже для одного пола, чем для другого.110

Об этом «Исследовании принципов морали» прекрасный автор писал: «По моему собственному мнению (кто не должен судить об этом предмете), из всех моих сочинений это… несравненно лучшее». И добавлял: «Она появилась в мире незамеченной и ненаблюдаемой».111

В 1751 году он написал «Диалоги о естественной религии». Из всех произведений его мефистофельского настроения это самое разрушительное и непочтительное. В ней беседуют три человека: Демеа, защищающий ортодоксию, деист Клеанф и Фило, который является прозрачным Юмом. Демея утверждает, что если мы не предполагаем за явлениями некий Высший разум, то мир становится невыносимо непонятным; но он признает, что его Бог совершенно непостижим для человеческого разума.112 Клеанф упрекает Демея в том, что он пытается объяснить одну непонятность другой; он предпочитает доказывать существование Бога с помощью доказательств замысла в природе. Филон смеется над обоими аргументами. Разум, утверждает он, никогда не сможет объяснить мир или доказать существование Бога. «Какой особой привилегией обладает это маленькое возбуждение мозга, называемое мыслью, что мы должны сделать его моделью всей вселенной?»113 Что касается замысла, то приспособление органов к целям могло возникнуть не в результате божественного руководства, а в результате медленных и неуклюжих экспериментов природы на протяжении тысячелетий.114(Вот вам и «естественный отбор» через 1800 лет после Лукреция, за 108 лет до Дарвина). И даже если мы признаем сверхъестественный замысел, несовершенство приспособлений и бесчисленные страдания в мире людей и животных свидетельствуют в лучшем случае о боге с ограниченными способностями и интеллектом или о боге, совершенно равнодушном к человечеству. «В конечном счете жизнь человека имеет для Вселенной не большее значение, чем жизнь устрицы».115

Можно подумать, что к этому грандиозному произведению не приложила руку последняя рука создателя, так мало отделаны все детали и так грубы штрихи, которыми оно выполнено. Так ветры… помогают людям в навигации; но как часто, поднимаясь до бурь и ураганов, они становятся губительными! Дожди необходимы для питания всех растений и животных земли, но как часто они бывают недостаточными, как часто чрезмерными!.. Во вселенной нет ничего столь полезного, как то, что часто становится пагубным из-за своего избытка или поражения; и природа с необходимой точностью предохраняет от всех расстройств и смятений».116

Хуже того, среди порядка есть не только беспорядок (если воспринимать мир как созданный), но и среди изобилия жизни — всегда тщетная борьба со смертью.

Вечная война разгорается между всеми живыми существами. Необходимость, голод, нужда стимулируют сильных и мужественных; страх, тревога, ужас будоражат слабых и немощных. Первое вступление в жизнь доставляет муки новорожденному и его несчастному родителю; слабость, бессилие, страдания сопровождают каждый этап этой жизни, и наконец она завершается в агонии и ужасе…. Обратите внимание также на… любопытные приемы природы, чтобы омрачить жизнь каждого живого существа…. Рассмотрите ту бесчисленную расу насекомых, которые либо плодятся на теле каждого животного, либо, летая вокруг, вонзают в него свои жала…. Каждое животное окружено врагами, которые беспрестанно ищут его страданий и гибели…. Человек — величайший враг человека. Угнетение, несправедливость, презрение, пренебрежение, насилие, мятеж, война, клевета, вероломство, мошенничество; этим они взаимно терзают друг друга.117…

Оглянитесь на эту вселенную. Какое огромное количество существ, одушевленных и организованных, разумных и активных! Вы восхищаетесь этим непомерным разнообразием и плодовитостью. Но посмотрите чуть более пристально на эти живые существа…. как они враждебны и разрушительны друг к другу!.. Все это представляет собой не что иное, как идею слепой природы, оплодотворенной великим животворящим принципом и извергающей из своих колен, без проницательности и родительской заботы, своих искалеченных и прервавшихся детей».118

Противоречивые свидетельства добра и зла в мире наводят Филона на мысль о двойственности или множественности конкурирующих богов, одни из которых «хорошие», другие «плохие» и, возможно, разного пола. Он злонамеренно предполагает, что мир

была лишь первой грубой попыткой какого-то младенческого божества, которое впоследствии отказалось от нее, устыдившись своего неумелого исполнения;… или же она является порождением старости и дряхлости какого-то ушедшего из жизни божества и с тех пор, как он умер, продолжается в приключении, от первого импульса и активной силы, которые она получила от него.119

Мир, как утверждали брамины, «возник из бесконечного паука, который сплел всю эту сложную массу из своих кишок…. Почему бы упорядоченной системе не быть сплетенной из живота, так же как и из мозга?»120 Таким образом, творение было бы порождением. Или, возможно, «мир — это животное, а божество — душа мира, приводящая его в действие и управляемая им».121

После всего этого Фило возвращается к теме дизайна и признает, что «пауза или причины порядка во Вселенной, вероятно, имеют некоторую аналогию с человеческим интеллектом».122 И он приносит извинения за свои скандальные космологии:

Должен признаться, что я менее осторожен в вопросах естественной религии, чем в других…. Вы, в частности, Клеанф, с которым я живу в безоговорочной близости, чувствуете, что, несмотря на свободу моего разговора и мою любовь к необычным аргументам, никто не испытывает более глубокого чувства религии, наложенного на его разум, и не воздает более глубокого поклонения божественному существу, когда оно открывает себя разуму в необъяснимых ухищрениях и хитростях природы. Цель, намерение или замысел поражают самого беспечного, самого глупого мыслителя; и ни один человек не может быть настолько закостенелым в абсурдных системах, чтобы во все времена отвергать их.123

Несмотря на это мирное предложение, друзья Хьюма умоляли его не публиковать «Диалоги». Он уступил и запер рукопись в своем столе; она увидела свет только в 1779 году, через три года после его смерти. Но увлечение религией вновь привлекло его к этой теме, и в 1757 году он опубликовал четыре диссертации, в одной из которых была предпринята попытка «Естественной истории религии». По настоянию издателя он отозвал два других сочинения, которые были напечатаны, когда он был вне страха и упрека: одно — о бессмертии, другое — оправдание самоубийства, когда человек становится обузой для своих ближних.

В «Естественной истории» сочетается старый интерес Юма к религии с новым интересом к истории. Он перешел от нападок на старые верования к выяснению того, как человечество пришло к их принятию. Но он не склонен к терпеливым исследованиям, даже среди скудных материалов, доступных в то время о происхождении общества; он предпочитает подходить к проблеме с помощью психологического анализа и дедуктивных рассуждений. Разум первобытного человека истолковывал все причинно-следственные связи по аналогии с его собственным желанием и действием: за произведениями и формами природы — реками, океанами, горами, бурями, мором, чудесами и т. д. — он представлял себе волевые акты скрытых лиц, обладающих сверхъестественной силой; поэтому политеизм был первой формой религиозной веры. Поскольку многие силы или события были вредны для человека, страх занимал значительное место в его мифах и ритуалах; он олицетворял и стремился умилостивить эти злые силы или демонов. Возможно (лукаво предполагает Юм), Бог Кальвина был демоном, жестоким, злобным, произвольным и трудноумиротворяемым.124 Поскольку добрые боги представлялись похожими на людей, за исключением силы и постоянства, они должны были оказывать помощь и утешение в обмен на дары и лесть; отсюда ритуалы подношений, жертвоприношений, поклонения и усердных молитв. По мере того как социальная организация увеличивалась в размерах и расширялась, а местные правители подчинялись более великим королям, мир божеств претерпел аналогичную трансформацию; в воображении богам был приписан порядок иерархии и повиновения; из политеизма вырос монотеизм, и хотя население по-прежнему преклонялось перед местными божествами или святыми, культурные люди поклонялись Зевсу, Юпитеру, Богу.

К сожалению, религия становилась все более нетерпимой по мере того, как становилась все более унифицированной. Политеизм допускал множество разновидностей религиозных верований, монотеизм же требовал единообразия. Гонения распространились, и борьба за ортодоксальность стала «самой яростной и непримиримой из всех человеческих страстей».125 Философия, которая у древних была относительно свободной религией элиты, была вынуждена стать слугой и апологетом веры масс. В этих монотеистических вероучениях — иудаизме, христианстве, магометанстве — заслуга и «спасение» все больше и больше отделялись от добродетели и привязывались к соблюдению ритуалов и беспрекословной вере. В результате образованные люди становились либо мучениками, либо лицемерами; а поскольку они редко выбирали мученичество, жизнь человека была запятнана пустословием и неискренностью.

В менее боевых настроениях Хьюм допускал определенную долю лицемерия. Когда с ним посоветовались, стоит ли молодому священнику, потерявшему веру, оставаться в Церкви и принимать ее преференции, Дэвид ответил: «Оставайтесь».

Гражданскую работу для литераторов вряд ли можно найти…. слишком уважать вульгарных людей и их суеверия, чтобы упиваться искренностью по отношению к ним. Разве кто-нибудь считал за честь говорить правду детям или сумасшедшим?…Церковная профессия лишь добавляет еще немного к нашей невинной диссимуляции, или, скорее, симуляции, без которой невозможно пройти по миру».126

Устав от дискуссий по вопросам, которые, по его собственному мнению, определялись скорее чувствами, чем разумом, Хьюм в последние годы жизни все больше и больше обращался к политике и истории. В 1752 году он опубликовал «Политические рассуждения». Он был удивлен ее благосклонным приемом. Британия была рада забыть о разрушительности его теологии в консерватизме его политики.

Он с некоторым сочувствием относился к стремлению к коммунистическому равенству:

Следует признать, что природа настолько либеральна к человечеству, что, если бы все ее дары были поровну разделены между видами и улучшены искусством и промышленностью, каждый человек наслаждался бы всем необходимым и даже большинством удобств жизни….. Следует также признать, что там, где мы отступаем от этого равенства, мы лишаем бедных большего удовлетворения, чем добавляем богатым, и что незначительное удовлетворение легкомысленного тщеславия одного человека часто стоит больше, чем хлеб для многих семей и даже провинций.

Но он считал, что человеческая природа делает эгалитарную утопию невозможной.

Историки и даже здравый смысл могут сообщить нам, что какими бы ценными ни казались эти идеи совершенного равенства, на самом деле они неосуществимы; и если бы это было не так, они были бы чрезвычайно губительны для человеческого общества. Если сделать имущество равным, то различные степени искусства, заботы и промышленности людей немедленно нарушат это равенство. Или, если сдерживать эти добродетели… необходима самая строгая инквизиция, чтобы следить за каждым неравенством при его первом появлении, и самая суровая юрисдикция, чтобы наказывать и исправлять его…. Столь сильная власть вскоре должна выродиться в тиранию.127

Демократия, как и коммунизм, вызывала у Юма сочувственное неприятие. По его мнению, это «принцип… благородный сам по себе…. но опровергаемый всем опытом, согласно которому народ является источником всех справедливых правительств».128 Он отверг как детскую теорию (вскоре возрожденную Руссо), согласно которой правительство возникло на основе «общественного договора» между народом или между народом и правителем:

Почти все правительства, которые существуют в настоящее время или о которых сохранились какие-либо записи в истории, первоначально были основаны либо на узурпации, либо на завоевании, либо на том и другом, без какой-либо претензии на справедливое согласие или добровольное подчинение народа…. Вероятно, первое восхождение человека над толпами людей началось в состоянии войны…. Долгое продолжение этого состояния… обычного среди диких племен, приучило людей к покорности.129

Так монархия стала почти универсальной, самой прочной, а значит, предположительно, и самой практичной формой правления. «Наследственный принц, дворянство без вассалов, народ, голосующий через своих представителей, образуют наилучшую монархию, аристократию и демократию».130

Кроме того, что Юм заранее избавился от Руссо, он использовал свой ясный аддисоновский стиль, чтобы заранее отбросить теорию Монтескье о климате как факторе, определяющем национальный характер. В «Очерках морали и политики», второе издание которых вышло почти одновременно (1748) с «Духом законов», Юм писал: «Что касается физических причин, то я склонен сомневаться в их действии в данном случае; я также не думаю, что люди обязаны чем-либо из своего нрава или гения воздуху, пище или климату».131 Национальный характер скорее соответствует национальным границам, чем климатическим зонам; он определяется главным образом законами, правительством, структурой общества, занятиями людей и подражанием соседям или начальству.

В этих локальных разновидностях человеческая природа в основном одинакова во все времена и в любом климате; одни и те же мотивы и инстинкты, обусловленные требованиями выживания, во все времена и во всех местах приводят к одним и тем же действиям и результатам.

Честолюбие, скупость, самолюбие, тщеславие, дружба, щедрость, общественный дух: эти страсти, смешанные в различных степенях и распространенные в обществе, были от начала мира и до сих пор остаются источником всех действий и предприятий, которые наблюдались среди человечества. Хотите ли вы знать настроения, склонности и образ жизни греков и римлян? Хорошо изучите нравы и поступки французов и англичан; вы не ошибетесь, если перенесете на первых большинство наблюдений, которые вы сделали в отношении вторых. Люди настолько одинаковы во все времена и во всех местах, что история не сообщает нам ничего нового или странного в этом отношении. Ее главное назначение — выявлять постоянные и универсальные принципы человеческой природы, показывая людей в самых разных обстоятельствах и ситуациях, и предоставляя нам материалы, на основе которых мы можем формировать наши наблюдения и знакомиться с закономерными причинами человеческих действий и поведения. Эти записи о войнах, интригах, фракциях и революциях — многочисленные коллекции экспериментов, с помощью которых политический или моральный философ закрепляет принципы своей науки.132

В «Политических рассуждениях», а также в «Эссе и трактатах о различных предметах» (1753) Юм внес существенный вклад в экономическую мысль. Он отверг мнение французских физиократов о том, что все налоги в конечном счете ложатся на землю; по его мнению, они в конечном счете ложатся на труд, поскольку (здесь он вторит Локку) «все в мире покупается трудом».133 Еще до начала промышленной революции он предвидел, что рабочие будут «повышать свою зарплату» путем объединения. Он осуждал финансирование государственных расходов и предприятий за счет высоких налогов и частых выпусков облигаций и предсказывал, что такие фискальные меры приведут «свободные правительства» к «такому же состоянию рабства, как у всех народов, которые нас окружают» 134 134 Деньги — это не богатство; чеканить их больше, чем нужно для удобства торговли, значит повышать цены и препятствовать внешней торговле. Ложная меркантильная теория, которая все еще заставляла европейские государства подчеркивать экспорт, блокировать импорт и накапливать золото, лишила бы Европу международных выгод, вытекающих из способности каждой нации, благодаря почве, климату и особым навыкам, производить конкретные товары с минимальными затратами и оптимального качества. Он осмелился молиться,

не только как человек, но и как британский подданный… для процветания торговли Германии, Испании, Италии и даже самой Франции. Я, по крайней мере, уверен, что Великобритания и все эти нации процветали бы еще больше, если бы их государи и министры проявляли столь широкие и благожелательные чувства по отношению друг к другу…. Увеличение богатства и торговли в одной нации, вместо того чтобы вредить, обычно способствует богатству и торговле всех ее соседей.135

Эти идеи, возможно, под влиянием физиократов laissez-faire, повлияли, в свою очередь, на друга Юма Адама Смита, сыграли свою роль в разработке британской политики свободной торговли и находят свое воплощение в Западной Европе и сегодня.

В 1752 году, после кампании ортодоксальной партии против него как наглого неверного, Хьюм был избран хранителем библиотеки факультета адвокатов в Эдинбурге. Несмотря на скромное жалованье в сорок фунтов в год, это назначение много значило для него, ведь он стал хозяином тридцати тысяч томов. Именно благодаря доступу к этой библиотеке он смог написать свою «Историю Англии». В 1748 году он признался другу: «В зрелые годы у меня давно было намерение написать какую-нибудь историю».136 Он называл историю «великой госпожой мудрости»;137 он надеялся обнаружить в ней причины подъема и падения наций; кроме того,

Увидеть, как все представители рода человеческого проходят перед нами как бы в обзоре, представая в своем истинном обличье, без всякой маскировки, которая при их жизни так смущала суждения зрителей, — какое зрелище можно представить себе столь великолепным, столь разнообразным, столь интересным? Какое развлечение для чувств или воображения можно с ним сравнить?138

Одна из слав XVIII века заключается в том, что в течение одного поколения он породил трех величайших историков мира: Вольтер, Юм и Гиббон — все они опирались на философию, стремясь переосмыслить историю в нетеологических терминах и в широкой перспективе знаний, накопленных к тому времени. Гиббон не уставал восхвалять Юма и признавать его влияние; он ценил похвалу Юма в адрес начального тома «Упадка и падения Римской империи» (1776) выше любой другой похвалы. Был ли Юм, в свою очередь, многим обязан Вольтеру? Он пришел к своей философии и сформулировал ее как должник английских деистов, а не французских скептиков; «Трактат о человеческой природе» предшествовал всем основным работам Вольтера, Дидро и Монтескье. Но «История Англии» Хьюма (1754–62), возможно, чем-то обязана «Эпохе Людовика XIV» Вольтера (1751), даже «Эссе о нравах», части которого были напечатаны в 1745 и 1755 годах. Все три историка сходились в том, что разоблачали суеверия, отвергали сверхъестественные объяснения и отождествляли прогресс с развитием знаний, нравов и искусств.

Хьюм написал свою «Историю» в обратном порядке. Первый том (1754) охватывает правление Якова I и Карла I — 1603–49 годы; второй (1756) — с 1649 по 1688; третий и четвертый (1759) — с 1485 по 1603; пятый и шестой (1761) — от вторжения в Англию Юлия Цезаря до воцарения Генриха VII в 1485 году.

Шквал критики, обрушившийся на первый том, удивил его. Он считал, что господство в Англии вигов с момента изгнания ими Вильгельма III в 1688 году и их страх перед восстаниями якобитов в 1745 году обесцветили английскую историографию антистюартовскими страстями; и он полагал, что свободен от противоположных пристрастий. «Я думал, что я единственный историк, который одновременно пренебрег нынешней властью, интересами и авторитетом, а также воплями народных предрассудков».139 Он забыл, что он шотландец, что Шотландия все еще тайно оплакивает своего Бонни Принца Чарли и что шотландцы, включая, вероятно, и Хьюма, так и не простили Англии убийства полушотландца Карла I и прихода к власти в Англии, Шотландии и Уэльсе сначала голландца, а затем немца. Поэтому, признавая, что Карл превысил королевские прерогативы и заслуживал свержения, он представлял парламент как аналогичный орган, превысивший свои привилегии и в равной степени виновный в Гражданской войне. Он признавал право нации свергнуть плохого короля, но хотел бы, чтобы никто никогда не доводил это право до крайности; он боялся «ярости и несправедливости народа» и считал, что казнь «мягкого и благодушного» Карла опасно ослабила народные привычки уважения к правительству. Он презирал пуритан как «освященных лицемеров», которые «загрязняют» свой язык «таинственным жаргоном» и «переплетают свои беззакония с молитвами».140 Он отверг Содружество как период убийственной набожности, военной тирании и социального беспорядка, излеченного только Реставрацией Стюартов. Вольтер, рецензируя «Историю», считал Юма вполне беспристрастным:

Мистер Хьюм… не является ни сторонником парламента, ни роялистом, ни англиканином, ни пресвитерианином; он просто судебный деятель…. Ярость партий надолго лишила Англию хорошего историка, так же как и хорошего правительства. То, что писали тори, отвергалось вигами, которым, в свою очередь, лгали тори…. Но в новом историке мы находим ум, превосходящий его материалы; он говорит о слабостях, промахах, жестокостях, как врач говорит об эпидемических болезнях.141

Британские критики не согласились с Вольтером. Они не жаловались на то, что Юм редко обращался к первоисточникам, но (вспоминал он) он

на него обрушился единый крик порицания, неодобрения и даже презрения: Англичане, шотландцы и ирландцы, виги и тори, церковники и сектанты, вольнодумцы и религиоведы, патриоты и придворные объединились в своем гневе против человека, который осмелился пролить щедрую слезу за судьбу Карла I и графа Страффорда; и после того как первые вспышки их ярости закончились, что было еще более ужасно, книга, казалось, погрузилась в забвение. Мистер Миллар сказал мне, что за двенадцать месяцев он продал всего сорок пять экземпляров этой книги.142

Он был настолько обескуражен, что на некоторое время задумался о том, чтобы переехать, как в молодости, в какой-нибудь провинциальный городок во Франции, где он мог бы жить под чужим именем. Однако Франция и Англия находились в состоянии войны, а второй том был почти закончен; он решил продолжать. Его предубеждение росло от того, что ему противостояли; при пересмотре первого тома он сделал «более сотни изменений», но, как он говорит нам со всем пакостным восторгом горного импа, «все они были неизменно на стороне тори».143 Тем не менее последующие тома хорошо продавались; тори теперь приветствовали его как своего твердого защитника, а некоторые виги признали очарование простого, ясного, острого и прямого стиля, иногда предвосхищающего судейское достоинство Гиббона. Рассказ о драматическом конфликте между Генрихом II и Томасом Бекетом соперничает с повествованием Гиббона о взятии Константинополя турками. Совокупное впечатление, произведенное шестью томами, вознесло славу Хьюма на вершину. В 1762 году Босуэлл назвал его «величайшим писателем Британии».144-Но Босуэлл был шотландцем. В 1764 году Вольтер скромно назвал книгу «возможно, лучшей историей, когда-либо написанной на любом языке».145 Гиббон и Маколей отбросили ее в тень, а Маколей уравновесил ее предрассудки. Сегодня нам не советуют читать «Историю Англии» Хьюма; ее изложение фактов давно усовершенствовано; но один читатель, начавший ее как задачу, нашел в ней просветление и наслаждение.

В 1755 году некоторые шотландские богословы начали движение за то, чтобы предъявить Хьюму обвинение в неверности на Генеральной ассамблее Кирка. Тем временем «шотландское Просвещение» породило либеральное движение среди молодых священников, и им удалось предотвратить открытое осуждение философа-историка; но церковные нападки на него продолжались, и он снова стал подумывать о бегстве. Возможность представилась, когда в 1763 году граф Хартфорд пригласил его в качестве заместителя секретаря в посольство во Францию и обеспечил ему пожизненную пенсию в 200 фунтов стерлингов в год.

Он давно восхищался французским интеллектом, находился под влиянием ранних писателей французской иллюминации, переписывался с Монтескье и Вольтером. Его произведения получили гораздо больше похвал во Франции, чем в Англии. Графиня де Буфлер влюбилась в него через печать, писала ему вкрадчивые письма, приезжала в Лондон, чтобы увидеться с ним; он сбежал от нее. Но когда он добрался до Парижа, она взяла его на буксир, сделала львом своего салона и изо всех сил старалась пробудить в его груди мужскую страсть; она нашла его слишком уравновешенным для любовных утех. Его чествовали на одном собрании за другим; «ни один пир не был полным без него», — говорила мадам д'Эпинэ. Аристократия раскрыла ему свои объятия; великие дамы — даже больная Помпадур — порхали вокруг него. «Я убежден, — писал он, — что Людовик XIV никогда, ни за какие три недели своей жизни, не страдал от такого количества лести». Он встречался с Турго, д'Алембером, д'Ольбахом и Дидро; а Вольтер, со своего далекого трона в Ферни, называл его «мой Святой Давид». Граф Хартфорд был поражен, обнаружив, что его секретарь гораздо более востребован и почитаем, чем он сам. Горация Уолпола все это возмущало, а некоторые философы, испытывая ревность, высмеивали тучность Хьюма. На одной вечеринке, когда Хьюм вошел, д'Алембер, цитируя Четвертое Евангелие, заметил: «Et verbum caro factum est» (И слово стало плотью); на что одна из поклонниц, как сообщается, с невероятным остроумием ответила: «Et verbum caro factum est» (И слово стало любовью).146 Неудивительно, что Хьюм, затравленный в Эдинбурге и непопулярный в Лондоне, писал: «Жизнь в Париже доставляет истинное удовольствие из-за большого количества разумных, знающих и вежливых людей, которыми изобилует этот город».147

В ноябре 1765 года прибыл новый британский посол, и назначение Хьюма закончилось. Он вернулся в Эдинбург, но в 1767 году принял должность заместителя секретаря Министерства иностранных дел в Лондоне. Именно в этот период он привез Руссо в Англию и имел с ним там известные неприятности; эта история должна подождать. В августе 1769 года, в возрасте пятидесяти восьми лет, он окончательно удалился в Эдинбург, будучи теперь «очень богатым (ведь мой доход составлял 1000 фунтов стерлингов в год), здоровым и, хотя и несколько увядшим, с перспективой долго наслаждаться своей легкостью и видеть рост своей репутации».148

Его дом на Сент-Дэвид-стрит превратился в салон, где Адам Смит, Уильям Робертсон и другие шотландские знаменитости собирались вокруг него как своего признанного государя. Он нравился им не только своим умом. Они видели, что, несмотря на свои иконоборческие рассуждения, он был приветлив в общении, весел в настроении, умерен в спорах, терпим к противоположным взглядам, не позволяя разнообразию идей ослабить сердечность его дружеских отношений. Похоже, он (как Монтень и Вольтер) ценил дружбу выше любви; «дружба — главная радость человеческой жизни».149 И все же он был популярен среди женщин, возможно, потому, что у него не было жены. Он был любимым гостем во многих домах; правда, его тучность портила стулья,150 его остроумие искупало его вес. Он предложил ввести налог на ожирение, но ожидал, что некоторые «богословы могут сделать вид, что церковь в опасности»; он благословлял память Юлия Цезаря за то, что тот предпочитал толстяков. «В целом, — говорил Адам Смит, — я всегда считал его… настолько приближающимся к идее совершенно мудрого и добродетельного человека, насколько это, возможно, допускает природа человеческих слабостей».151

Если нужно искать недостатки в столь приятном характере или слепые пятна в столь блестящем уме, то труднее всего простить ссылки на «отвратительную гипотезу» «атеиста» Спинозы,152 которые, должно быть, направлены на защиту обесцвечивания. Психология Юма была самой проницательной в его время, но она не вполне объясняет чувство личной идентичности; одно психическое состояние не просто напоминает о другом, оно может напоминать о нем как о своем. Замена «причины» на «регулярную последовательность» потребовала лишь изменения фразы; «регулярной последовательности» достаточно для науки и философии, а «История Англии» по-прежнему стремится объяснить события причинами.153 Скептицизм, от которого, по общему признанию, отказываются в реальной жизни, должен быть ошибочным в теории, ибо практика — это окончательная проверка теории. И странно, что, сводя причину к обычаю, а мораль — к сочувствию, Юм придавал так мало значения обычаю и чувству в своем толковании религии и проявлял такое отсутствие сочувствия к постоянным функциям религии в истории. Он был совершенно нечувствителен к утешениям веры, к тому утешению, которое она приносит душам, дрожащим в безбрежности тайны, или одиночеству горя, или суровой фатальности поражения. Успех Уэсли стал ответом истории на Юма.

Несмотря на эти замечания, мы вновь признаем передовую часть каталитического ума Юма. Он сам по себе был Просвещением для Британских островов; там, за исключением политического видения, он был по сути всем тем, чем дюжина философов была для Франции. Глубоко ощущая французское влияние, он пришел к идеям Просвещения и нанес некоторые из его наиболее показательных ударов еще до того, как философы — даже до Вольтера — обнажили клыки против l'infâme; они были обязаны ему так же сильно, как он им. «Я приветствую вас, — писал Дидро, — я люблю вас, я почитаю вас».154 В Англии он покончил с деизмом, бросив вызов способности разума защищать даже самые простые основы религиозной веры; он довел войну не просто до стен, а до цитадели древнего вероучения. Гиббон был потомком Юма в философии и его учеником, превзошедшим его в истории. В Германии «Исследование о человеческом разумении» пробудило Канта от его «догматической дремоты», очевидно, подорвав всю науку, метафизику и теологию через сомнение в объективности причин. Прочитав рукопись перевода «Диалогов о естественной религии», сделанного Га-манном, Кант включил в окончательную редакцию «Критики чистого разума» (1781) критические замечания Юма по поводу аргумента от замысла и счел их неопровержимыми.155

«Пусть будет моей судьбой, ради меня самого и ради всех моих друзей, — писал Хьюм, — остановиться на пороге старости и не заходить слишком далеко в эту мрачную область».156 Судьба поверила ему на слово. В его автобиографии говорится:

Весной 1775 года я был поражен расстройством кишечника, которое сначала не вызывало у меня тревоги, но с тех пор, как я полагаю, стало смертельным и неизлечимым. Теперь я рассчитываю на скорое избавление. Я почти не испытывал боли от своего расстройства; и что еще более странно, несмотря на большой упадок сил, никогда не страдал от минутного упадка духа; так что, если бы мне пришлось назвать период моей жизни, который я бы предпочел пережить снова, я мог бы склониться к тому, чтобы указать на этот поздний период. Я с тем же рвением, что и раньше, занимаюсь учебой и так же весел в компании. Кроме того, я считаю, что человек в возрасте шестидесяти пяти лет, умирая, отбрасывает лишь несколько лет немощи.157

Диарея, любимая месть богов человеку, сговорилась с внутренними кровотечениями, чтобы уменьшить его вес на семьдесят фунтов за один 1775 год. Графине де Буфлер он писал: «Я вижу, что смерть приближается постепенно, без тревоги и сожаления. Я приветствую вас, с большой любовью и уважением, в последний раз».158 Он отправился принимать воды в Бат, но они оказались бесполезными против хронического язвенного колита. Его разум оставался спокойным и ясным.

Он вернулся в Эдинбург 4 июля 1776 года, готовый умереть «так быстро, как только могут пожелать мои враги, если они у меня есть, и так легко и радостно, как только могут пожелать мои лучшие друзья».159 Когда он прочитал в «Диалогах мертвых» Лукана различные оправдания, которые умирающие приводили Харону за то, что тот не сразу сел в его лодку, чтобы переплыть Стикс в вечность, он заметил, что не может найти ни одного оправдания, подходящего к его собственному случаю, за исключением, пожалуй, мольбы: «Наберись немного терпения, добрый Харон, ведь я старался открыть глаза публике. Если я проживу еще несколько лет, то смогу с удовлетворением наблюдать, как рушатся некоторые из господствующих систем суеверий». Но Харон ответил: «Ты, бродячий негодяй, этого не случится в течение многих сотен лет. Неужели ты думаешь, что я предоставлю тебе аренду на столь долгий срок? Немедленно садись в лодку!»160

Босуэлл, настойчивый и дерзкий, настаивал на том, чтобы поставить умирающего перед вопросом: не верит ли он теперь в другую жизнь? Хьюм ответил: «Это самая неразумная фантазия, что мы должны существовать вечно». Но, продолжал Босуэлл, несомненно, мысль о будущем состоянии приятна? «Вовсе нет, — ответил Хьюм, — это очень мрачная мысль». Женщины приходили и умоляли его поверить; он отвлекал их юмором.161

Он умер тихо, «без сильных болей» (по словам его врача), 25 августа 1776 года. Несмотря на проливной дождь, на его погребении присутствовала большая толпа. Один голос заметил: «Он был атеистом». Другой ответил: «Неважно, он был честным человеком».162

В Англии бурлила если не литература, то, по крайней мере, печать. Не только росло население, особенно в городах и прежде всего в Лондоне, но и распространялась грамотность как необходимость торговли, промышленности и городской жизни. Растущая буржуазия обратилась к книгам как к отличию и облегчению; женщины обратились к книгам и тем самым дали аудиторию и мотивы для Ричардсона и романа. Читательская аудитория расширялась благодаря циркулярным библиотекам, первая из которых была основана в 1740 году; вскоре в одном только Лондоне их было уже двадцать две. Коллективный средний класс начал заменять индивидуального аристократа в качестве покровителя литературы; таким образом, Джонсон смог превзойти Честерфилда. Правительственные субсидии больше не были, как раньше в случае с Аддисоном, Свифтом и Дефо, причиной того, что превосходные перья стали получать политические сливы.

Ожесточенные конфликты между вигами и тори, ганноверцами и якобитами, а также все более активное участие Англии в делах континента и колоний разжигали аппетит к новостям и делали газету силой в британской истории. В 1714 году в Лондоне регулярно выходило одиннадцать газет, большинство из которых были еженедельными; в 1733 году их было семнадцать, а в 1776 году — пятьдесят три. Многие из них субсидировались политическими группировками; ведь когда демос поднимал свой голос, денежные меньшинства покупали газеты, чтобы диктовать ему свои мысли. Почти все газеты содержали рекламу. Daily Advertiser, основанная в 1730 году, поначалу была полностью отдана рекламе, но вскоре, подобно нашим утренним левиафанам, она стала добавлять новости, чтобы увеличить тираж и повысить плату за рекламу. В этот период родилось несколько исторических журналов: The Craftsman (1726), бич Болингброка и Уолпола; The Grub Street Journal (1730–37), острый язычок Поупа; The Gentleman's Magazine (1731), который дал место Джонсону; и The Edinburgh Review (1755), который умер лишь на время в 1756 году. Многие английские газеты и журналы продолжают существовать и после двухсот лет публикаций.

Все эти периодические издания — ежедневные, еженедельные или ежемесячные — давали прессе власть, которая добавляла что-то к опасностям и жизненной силе британской жизни. Роберт Уолпол, запретив публикацию парламентских дебатов, позволил журналистам сайта нападать на него со всей яростью, свойственной литературе XVIII века. Монтескье, приехавший из цензурированной Франции, удивлялся свободе, с которой Груб-стрит осыпала Даунинг-стрит отравленными чернилами.1 В 1738 году один из членов парламента пожаловался в палату общин, что

народом Великобритании управляет власть, о которой никогда не слышали, как о верховной власти, ни в одну эпоху и ни в одной стране. Эта власть, сэр, заключается не в абсолютной воле принца, не в руководстве парламента, не в силе армии, не во влиянии духовенства; это власть прессы. Материал, которым наполнены наши еженедельные газеты, воспринимается с большим почтением, чем акты парламента; а настроения этих писак имеют больший вес среди народа, чем мнение лучших политиков королевства.2

Печатники работали с новой яростью, чтобы удовлетворить возросший спрос. В Лондоне их было 150, во всей Англии — триста; двое из них в эту эпоху, Уильям Каслон и Джон Баскервиль, оставили свои имена на типографских шрифтах. Типография, издательство и книготорговля в большинстве случаев все еще были объединены в одну фирму. Одна из таких фирм, Longmans, родилась в 1724 году. Слово «издатель» обычно обозначало автора; человек, который приносил книгу, был книготорговцем. Некоторые книготорговцы, как отец Джонсона, возили свой товар на ярмарки или торговали им из города в город, открывая ларек в базарные дни. Стоимость переплетенного тома варьировалась от двух до пяти шиллингов, но шиллинг в 1750 году стоил примерно 1,25 доллара. В 1710 году парламент принял закон об авторском праве, который закреплял за автором или его правопреемником право собственности на его книгу на четырнадцать лет с возможностью продления до двадцати восьми лет, если он переживет первый срок. Однако этот закон защищал автора только на территории Соединенного Королевства; печатники в Ирландии и Голландии могли выпускать пиратские издания и (до 1739 года) продавать их в Англии, конкурируя с книготорговцем, заплатившим за книгу.

В этих условиях риска книготорговцы заключали с авторами жесткие сделки. Обычно писатель продавал свои авторские права за фиксированную сумму; если книга расходилась неожиданно хорошо, книготорговец мог дать автору дополнительную сумму, но это не было обязательным. За книгу известного автора гонорар составлял от ста до двухсот фунтов; Хьюм за свою «Историю Англии» получил исключительно высокую цену — пятьсот фунтов за том. Автор мог брать подписку на свои работы, как это сделал Поуп для своего перевода «Илиады»; обычно в таких случаях подписчик платил половину стоимости заранее, а вторую половину — при доставке, а автор платил печатнику.

Подавляющее большинство авторов жили в отвратительной бедности. Саймон Оклей, проработав десять лет над своей «Историей сарацин» (1708–57), завершить ее в тюрьме для должников; Ричард Сэвидж из-за отсутствия ночлега бродяжничал по ночам; Джонсон был беден в течение тридцати лет, прежде чем стал сувереном английской литературы. Груб-стрит (ныне Милтон-стрит) была историческим местом обитания «поэзии и нищеты» (выражение Джонсона), где писатели-халтурщики — журналисты, переводчики, составители, корректоры, редакторы журналов — иногда спали по трое в кровати и одевались в одеяло за неимением другой одежды. Эта бедность объяснялась не столько стяжательством книготорговцев и равнодушием Уолпола, сколько беспрецедентным перенасыщением литературного рынка посредственными талантами, переигрывающими друг друга. Преобладание неудач над успехами в «словесном бизнесе» вместе с отходом литературы от аристократического покровительства приводило к снижению социального статуса авторов. В то самое время, когда во Франции поэтов, философов и историков принимали в самых шикарных домах и ложах, в Англии — за двумя-тремя исключениями — они были исключены из «вежливого общества» как немытая богема. Возможно, именно поэтому Конгрив умолял Вольтера не причислять его к писателям. Александр Поуп бросил вызов предрассудкам своего времени, заявив, что он одновременно поэт и джентльмен. Под последним словом он подразумевал человека «нежного происхождения», но не человека нежных манер. Напротив!

Джонсон, который презирал биографии, начинающиеся с родословной и заканчивающиеся похоронами, начал свою замечательную биографию Поупа с того, что сообщил нам, что «Александр Поуп родился в Лондоне 22 мая 1688 года от родителей, чье звание или статус так и не были установлены».3 Отец был торговцем льном, который сколотил скромное состояние, а затем удалился на покой в Бинфилд, недалеко от Виндзорского леса. Оба родителя были римскими католиками, и год рождения Поупа был также годом, когда свержение Якова II разрушило надежды католиков на отмену антикатолических законов. Мать была особенно нежна с мальчиком, который был ее единственным ребенком. От нее он унаследовал склонность к головным болям, а от отца — такое искривление позвоночника, что его рост никогда не превышал четырех с половиной футов.

Его раннее образование было доверено католическим священникам, которые сделали его знатоком латыни и греческого языка; другие наставники учили его французскому и итальянскому. Поскольку религия закрывала для него университеты и профессии, он продолжал учиться дома; а так как его кривая фигура и слабое здоровье не позволяли ему заниматься активной деятельностью, родители потакали его увлечению сочинением стихов. Он рассказывает, что

В двенадцать лет он мельком увидел Драйдена, разглагольствующего в кофейне Уилла; это зрелище пробудило в нем дикое желание литературной славы. В шестнадцать лет он написал несколько пасторалей, которые распространялись в рукописи и получили пьянящую похвалу; они были приняты к публикации в 1709 году. Затем, в 1711 году, во всей зрелой мудрости своих двадцати трех лет, он поразил лондонских умников «Эссе о критике», в котором — даже предупреждая авторов,

Муз» он с магической законченностью изложил правила литературного искусства. Здесь Ars poetica Горация и Art poétique Буало были переварены в 744 строки здравого смысла, чудесно, часто односложно, сформулированного -

У юноши был талант к эпиграмме, к сжатию мудрости в строке и завершению каждой мысли рифмой. Стихосложение он перенял у Драйдена, а теорию — у Буало. Имея досуг для обработки стихов, он с готовностью принял совет классика совершенствовать форму, чтобы сделать кубок более драгоценным, чем вино. Хотя он по-прежнему исповедовал католическую веру, он принял доктрину Буало о том, что литература должна быть разумно одета. Природа — да, но природа, укрощенная человеком; чувства — да, но наказанные интеллектом. И что может быть лучшим руководством для такого контролируемого и отточенного искусства, чем практика древних поэтов и ораторов, их решение быть рациональными и сделать каждую часть каждого произведения упорядоченным элементом, объединенным в гармоничное целое? Здесь была классическая традиция, прошедшая через Италию и Францию, через Петрарку и Корнеля, а теперь завоевавшая Англию через Александра Поупа, как, казалось Вольтеру, она завоевала Шекспира через «Катона» Аддисона, и как классическая архитектура, прошедшая через Палладио и Серлио, через Перро и Рена, перекрыла или отменила готические фантазии и экзальтацию трезвыми фронтонами и спокойными колоннадами. Так сформировалось представление молодого поэта о классическом разуме, функционирующем в идеальной критике:

Нашлось несколько критиков, готовых приветствовать такой стих и размеренную добродетель двадцатитрехлетнего юноши; поэтому Аддисон, который, должно быть, чувствовал себя здесь описанным, предложил поэту в № 253 «Зрителя» драгоценное признание, которое скоро будет забыто в словесных войнах. Другой поэт, Джон Деннис, автор пьесы «Аппий и Виргиния», счел себя оскорбленным в неосторожных строках Поупа,

и противопоставил ему «Размышления, критические и сатирические» (1711). Он нашел реальные недостатки в мышлении и дикции Поупа и подал их под перченым соусом. Он назвал Поупа уродливым лицемером, похожим на лук Купидона или горбатую жабу, и поздравил его с тем, что он не родился в классической Греции, которая бы разоблачила его за уродство при рождении.9 Поуп зализывал раны и оттягивал время.

После успеха он опубликовал «Изнасилование замка» (1712). Это было откровенное подражание «Лютрину» Буало (1674), но, по общему мнению, оно превосходило свой оригинал. Лорд Роберт Петре выразил свой восторг по поводу миссис Арабеллы Фермор, отрезав локон ее прекрасных волос и убежав с ним. В результате между Питром и Питром возникла прохлада. Некий мистер Кэрилл предложил Поупу, что негодование Арабеллы может смягчиться, если поэт расскажет историю в юмористических стихах и подарит ей поэму. Так и было сделано, так и вышло; миссис Фермор простила лорда и дала согласие на публикацию поэмы. Но затем Поуп, вопреки совету Аддисона, расширил и загромоздил мирской текст насмешливо-героическим механизмом участвующих в нем сильфов, саламандр, нимф и гномов. Это «легкое ополчение нижнего неба» соответствовало причудам времени, и исправленное «Изнасилование» имело успех у всех, кроме Денниса. Джордж Беркли сделал паузу в своей кампании против материи, чтобы похвалить автора за гибкость его Музы. Вся прелесть стихосложения Поупа, его неистощимая мята образов и фраз заставляют поэму сверкать, как драгоценные камни в волосах «Белинды». Он с женской выучкой описывает косметику, которой фея вооружает героиню для любовных войн, и перечисляет с саркастическими эквивалентами насущные проблемы своего времени:

Белинда присоединилась к сплетням и азартным играм титулованной компании в Хэмптон-Корте, где

и поэт использует свой артистизм, чтобы рассказать о карточной игре. Затем, когда Белинда наклоняется, чтобы выпить, похотливый барон срезает ее локон и уносится прочь (этот ямбический ряд бросается в глаза). Разъяренная, она преследует его, находит и бросает ему в лицо заряд нюхательного табака;

Тем временем гномы, или сильфы, или саламандры сами насилуют замок и уносят его с облаками славы в небеса, где он превращается в комету, затмевающую волосы Береники.

Все это приводило в восторг лордов и дам, клубы и кофейни Лондона; Поуп прослыл самым умным поэтом Англии, а все остальные поэты стали его врагами. Он ничего не добавил к своей славе утомительными стихами, описывающими Виндзорский лес (1713); не забыли и победившие в 1714 году виги, что в этой поэме он раскрыл свои католические симпатии к павшей династии.13 Но в 1717 году он вновь завоевал свою аудиторию, превратив в двустишия сказочные письма Элоизы и Абеляра. «Элоиза, ушедшая в монашество, предлагает опустошенному Абеляру пренебречь законами церкви и государства и прийти в ее объятия:

Как и почти каждый поэт в те времена, Поуп мечтал написать эпос. Он начал писать ее в возрасте двенадцати лет. Позже, изучая Гомера, ему пришла в голову мысль перевести «Илиаду» в те «героические двустишия», которые казались ему почти естественной речью. Он спросил об этой идее своих друзей, и они одобрили ее. Один из них, Джонатан Свифт, представил его Хар-ли, Болингброку и другим главам правительства, надеясь получить для него постоянную синекуру. Не справившись с этой задачей, он взялся за сбор подписки, которая бы поддержала нового Александра, барахтающегося над Троей. Стратегически расположившись между соискателями места и министерством, Свифт провозгласил, что «лучшим поэтом в Англии является мистер Поуп, папист, который начал перевод Гомера на английский язык, на который он должен заставить всех подписаться; ибо автор не начнет печататься, пока я не получу за него тысячу гиней!»16Поуп предложил перевести «Илиаду» в шести томах кварто по цене шесть гиней (180 долларов?) за комплект. Несмотря на столь высокую цену, подписчиков было так много, а энтузиазм так велик, что Бернард Линтот, книготорговец, согласился заплатить Поупу двести фунтов за каждый том и безвозмездно снабдить его копиями для подписчиков. Поскольку 575 подписчиков взяли 654 комплекта, Поуп заработал за «Илиаду» 5320 фунтов стерлингов (148 960 долларов?). Ни один автор в Англии еще не получал столь внушительной суммы. Первый том, содержащий четыре канта, вышел в 1715 году. Он столкнулся с неожиданной конкуренцией со стороны опубликованного в тот же день перевода первого канта Томаса Тикелла. Аддисон похвалил версию Тикелла, которую Поуп принял за действительно аддисоновскую; он счел одновременную публикацию недружественным актом и добавил Аддисона в число своих недоброжелателей.

Если бы только ученость была единственным критерием, перевод Поупа не заслуживал бы похвалы. Он обладал лишь скромными познаниями в греческом языке; ему пришлось привлечь помощь ученых; он выполнил большую часть своей задачи, сопоставив более ранние переводы и перефразировав их в двустишия ямбического пентаметра, которые были его особой сильной стороной. Бентли, князь живших тогда эллинистов, оценил выступление хорошо: «Красивая поэма, мистер Поуп, но вы не должны называть ее Гомером».17 Куплеты и барабанный бой их рифм, уравновешенные фразы, клаузулы и антитезы сдерживали стремительный и резкий стиль греческих гекзаметров. Тем не менее, в этих удивительно выдержанных стихах было маршевое величие и языковой ресурс, благодаря которым они, несмотря на протесты Бентли, продержались в XVIII–XIX веках в качестве излюбленного перевода «Илиады». «Самая благородная версия поэзии, которую когда-либо видел мир», — сказал Джонсон;18 ни один другой перевод никогда не сравнится с ним, говорил Грей.19 Так рассуждала Британия, пока Китс не заглянул в «Гомера» Чепмена, а Вордсворт не обрушил чуму на напыщенный искусственный стиль, который так радовал многих в Англии эпохи Августа.

Книга Поупа «Илиада» была опубликована в 1715–20 годах. Ее успех привел к нему книготорговцев-конкурентов. Один из них умолял его отредактировать пьесы Шекспира; он по глупости согласился, не замечая пропасти, разделявшей его с Шекспиром по уму и искусству. Он нетерпеливо трудился над этой нелегкой задачей; издание вышло в 1725 году и вскоре было разгромлено Льюисом Теобальдом, лучшим шекспироведом того времени, как некомпетентное. Поуп распял его в «Дунсиаде».

Тем временем Линтот уговорил его перевести «Одиссею», предложив сто фунтов за каждый из пяти томов; подписчики взяли 819 комплектов. Но теперь, лишившись стимула молодости и нужды, Поуп устал сокращать двустишия и перепоручил половину работы двум кембриджским ученым, которые вскоре научились подделывать его стиль. Он предупредил подписчиков, что будет пользоваться услугами помощников; но при издании своей «Одиссеи» (1725–26), которая значительно уступает «Илиаде», он приписал этим помощникам пять книг из двадцати четырех; на самом деле они перевели двенадцать.20 Он заплатил им 770 фунтов стерлингов; сам он получил 3500 фунтов стерлингов, справедливо полагая, что его имя продало книгу. Эти два перевода сделали его финансово независимым. Теперь, «благодаря Гомеру», говорил он, он мог «жить и процветать, не будучи обязанным ни одному князю или пэру».21

В 1718 году он купил виллу в Твикенхэме с садом площадью пять акров, спускавшимся к Темзе. Он спроектировал сад в «естественном» стиле, избегая классической регулярности, которую он исповедовал в своих стихах; «дерево, — говорил он, — более благородный объект, чем принц в коронационных одеждах».22 От своего дома он прорыл туннель под шоссе, чтобы выйти в сад; этот «грот» он причудливо украсил раковинами, кристаллами, кораллами, окаменелостями, зеркалами и маленькими обелисками. В этом прохладном уединении он принимал многих знаменитых друзей — Свифта, Гея, Конгрива, Болингброка, Арбатнота, леди Мэри Уортли Монтагу, принцессу Каролину и Вольтера. Леди Мэри была его соседкой в доме, который они оба называли «Твитнам»; Болингброк жил в Доули, неподалеку; Лондон находился всего в одиннадцати милях от него, в приятной поездке на лодке по Темзе; а еще ближе были королевские дворцы в Ричмонде, Хэмптон-Корте и Кью.

Доктор Джон Арбутнот, чья «История Джона Буля» (1712) дала Англии личность и имя, присоединился к Свифту, Конгриву, Гею и Поупу в знаменитом «Клубе Скриблера» (1713–15), посвященном высмеиванию всякого рода шарлатанства и неумелости. Все их жертвы пополнили разросшийся список врагов Поупа. С леди Мэри у него был полуреальный, полулитературный роман, который закончился горькой враждой. Свифт иногда оставался с ним, как, например, при публикации «Гулливера» (1726); они обменивались мизансценами и некоторыми письмами, раскрывающими нежность под их панцирями.23 Знакомство Поупа с Болингброком началось около 1713 года и переросло в философскую опеку. Каждый из них делал друг другу пышные комплименты. «Я действительно думаю, — сказал Поуп, — что в этом великом человеке есть нечто такое, что выглядит так, словно оно по ошибке было помещено сюда из какой-то высшей сферы»; а Болингброк, когда Поуп умирал, сказал: «Я знаю его тридцать лет и ценю себя больше любви этого человека» — после чего, как нам рассказывают, его голос пропал.24

В этом поэте, которого традиция, а иногда и его собственное перо, изображали ссорящимся, лживым, подлым и тщеславным, должно было быть что-то, что можно любить. Мы всегда должны помнить, что ему было простительно испытывать ежедневное унижение, связанное с его физическими недостатками. В ранней жизни он был красив лицом и приятен нравом, и его лицо всегда оставалось привлекательным, хотя бы благодаря оживлению глаз. Но по мере взросления искривление позвоночника становилось все более болезненно выраженным. Он описывал себя как «живое маленькое существо, с длинными ногами и руками; паук — не плохое его олицетворение; на расстоянии его принимали за маленькую ветряную мельницу».25(За столом, чтобы быть на одном уровне с другими, его приходилось подпирать, как ребенка, на приподнятом сиденье. Ему требовалось почти постоянное присутствие. Он не мог ложиться спать или вставать без посторонней помощи, не мог сам одеваться и раздеваться, с трудом поддерживал чистоту. Когда он вставал, то едва мог удержаться в вертикальном положении, пока слуга не зашнуровывал его в лиф из жесткого холста. Его ноги были настолько худыми, что он носил три пары чулок, чтобы увеличить их размер и сохранить тепло. Он был настолько чувствителен к холоду, что носил «своего рода меховой дублет» под рубашкой из грубого теплого льна. Он редко знал, что такое бодрость и здоровье. Лорд Батерст говорил о нем, что четыре дня в неделю у него болела голова, а остальные три он был болен. Удивительно, что Джонатан Ричардсон смог написать столь презентабельный портрет Папы 26 — вся бдительность и чувствительность; но в бюсте Рубильяка 27 мы видим, как измученное тело терзает разум.

Было бы жестоко ожидать от такого человека ровного настроения, покладистости, веселья или доброты. Как и любой инвалид, он стал раздражительным, требовательным и угрюмым; он редко приближался к смеху ближе, чем к улыбке. Лишенный всякого физического обаяния, он утешал себя гордостью места и тщеславием интеллекта. Как слабое или раненое животное, как один из представителей угнетенного меньшинства, он развил в себе хитрость, уклончивость и тонкость; вскоре он научился лгать и даже практиковать нечестность по отношению к своим друзьям. Он льстил аристократии, но презирал писать корыстные посвящения. У него хватило мужества отказаться от пенсии, предложенной ему правительством, которое он презирал.

Мы видим некоторые прекрасные качества в его личной жизни. Свифт называл его «самым послушным сыном, которого я когда-либо знал или о котором слышал». 28 Его привязанность к матери была самым чистым и долговечным чувством его беспокойного духа; на девяносто первом году ее жизни он писал, что ее ежедневное общество сделало его нечувствительным к отсутствию других домашних привязанностей. Его сексуальная мораль была лучше на практике, чем на словах; его тело не было приспособлено для блуда, но его язык и перо могли быть развратными до тошноты. 29 Даже двум женщинам, в которых, как ему казалось, он был влюблен, он писал с такой свободой, которую сегодня не потерпел бы никто, кроме трулля. И все же одна из них, Марта Блаунт, прониклась к немощному поэту преданностью, которую сплетники приняли за связь. В 1730 году он описывал ее как «подругу… с которой я проводил по три-четыре часа в день все эти пятнадцать лет». 30 В преждевременной старости он стал зависеть от ее привязанности и завещал ей почти все свое значительное состояние.

Всегда осознавая свои телесные недостатки, он с удвоенной остротой ощущал каждое слово, критикующее его характер или его поэзию. Это была эпоха, отличавшаяся злопамятностью в литературных войнах; и Поуп отвечал на оскорбления оскорблениями, порой не пригодными для печати. В 1728 году он собрал своих врагов и критиков в загоне своих стихов и выпустил на них все стрелы своего гнева в своем самом сильном и неприятном произведении. Оно было анонимным, но весь грамотный Лондон видел в его стиле его подпись. В «Дунсиаде» Поупа, повторяющей суровый путь драйденовского «Макфлекно» (1682), писцы с Груб-стрит прославлялись как главные тупицы Двора Тупости, где королем является Теобальд. Он оплакивал смерть Рена и Гея, а также изгнание Свифта, который умирал «как отравленная крыса в норе», то есть в Дублинском соборе. Во всем остальном он не видел ничего, кроме продажной и безвкусной посредственности. Теобальд, Деннис, Блэкмор, Осборн, Керлл, Киббер, Олдмиксон, Смедли, Арналл поочередно получали свою порцию ударов, насмешек и грязи — ведь поэт, возможно, как атрибут бессилия, питал пристрастие к отбросам. 31

В более позднем издании Поуп устами поэта Сэвиджа с удовольствием рассказал, как в день первой публикации толпа авторов осадила книготорговца, угрожая ему насилием, если он опубликует поэму; как это заставило публику жадно покупать экземпляры; как одно издание за другим требовали и поглощали; как жертвы сформировали клубы, чтобы отомстить Поупу, и уничтожили его чучело. Сын Денниса пришел с дубиной, чтобы побить Поупа, но его отвлек лорд Батерст; после этого некоторое время Поуп брал с собой на прогулки два пистолета и своего большого дога. Несколько жертв ответили памфлетами; Поуп и его друзья основали (1730) «Граб-стрит джорнал», чтобы продолжить войну. В 1742 году он выпустил четвертую книгу «Дунсиады», в которой, жаждая новых врагов, нападал на педагогов и вольнодумцев, хваставшихся тем, что

Очевидно, что Поуп углублялся в философию, и не только вместе с Болингброком; несостоятельный «Трактат о человеческой природе» Юма появился в 1739 году, за три года до этой четвертой книги «Дунсиады». Есть некоторые свидетельства того, что виконт уже передал поэту деизм Шафтсбери, отточенный мудростью мира. 33 Довольно сатиры и банальностей, сказал Болингброк; обрати свою музу к божественной философии. «Лорд Батерст, — сообщал Джозеф Уортон, — неоднократно уверял меня, что читал всю схему «Эссе [о человеке]», написанную почерком Болингброка и составленную в виде ряда предложений, которые Поуп должен был изложить в стихах и проиллюстрировать». 34 Похоже, Поуп так и поступил, вплоть до использования отдельных фраз лорда-скептика 35, но при этом добавил несколько спасительных остатков своего христианского вероучения. Так он выпустил свое «Эссе о человеке: Послание I в феврале 1733 года; Послания II и III позднее в том же году; Послание IV в 1734 году. Вскоре оно было переведено на французский язык, и дюжина галлов приветствовала его как одно из самых блестящих объединений поэзии и философии, когда-либо созданных.

Сегодня о нем вспоминают в основном благодаря строкам, которые знают все; давайте же отдадим должное Папе и рассмотрим их в контексте его творчества и мысли. Он начинает с апострофа в адрес Болингброка:

Здесь, конечно, вспоминается «Теодицея» Лейбница и «Потерянный рай» Мильтона. 37 Далее Поуп предостерегает философов от надежды или претензии на понимание: «Может ли часть содержать целое?». Давайте будем благодарны за то, что наш разум ограничен и наше будущее неизвестно:

Здесь присутствует скрытый пессимизм: надежда может сохраниться только благодаря невежеству:

Мы не можем увидеть причину кажущейся несправедливости жизни; мы должны признать, что природа создана не для человека, что Бог должен упорядочить все вещи для всех, а не для одного только человека. Поуп описывает «огромную цепь бытия» между низшими существами через человека и ангела к Богу, и он сохраняет веру в божественный порядок, пусть и скрытый от нашего взора:

Первый урок — интеллектуальное смирение. Затем великолепное воспоминание о Паскале:

В этих человеческих пределах давайте согласимся с тем, что «самолюбие, пружина движения, действует на душу», но также и с тем, что разум должен войти, чтобы придать порядок и равновесие нашим страстям и спасти нас от порока. Ибо

Эти страсти, хотя и являются разновидностями самолюбия, представляют собой части божественного замысла и могут стремиться к цели, благой даже для нашего слепого зрения. Так, жажда плоти продолжает род, а взаимный интерес порождает общество. Социальная организация и религиозная вера — очевидные блага, хотя короли и вероисповедания запятнали историю человеческой кровью.

В четвертом послании «Очерка о человеке» рассматривается счастье и делается попытка приравнять его к добродетели. Если добрый человек терпит несчастья, а злой иногда преуспевает, то это потому, что

Бог предписывает целое, но оставляет части на усмотрение законов природы и свободной воли человека. Некоторые из нас скорбят о неравенстве имущества как об источнике несчастья; но классовое деление необходимо для управления государством;

Это не так ясно, как июньский день, но что еще можно сказать о виконте Болингброке (или о нем самом?)? И несмотря на неравенство природных и приобретенных даров, счастье распределяется равномерно; бедняк счастлив не меньше короля. Не счастлив и процветающий злодей: он обнимает свои достижения, но чувствует презрение мира, в то время как у справедливого человека, даже в условиях несправедливости, душа спокойна.

В «Эссе о человеке» нас прежде всего поражает непревзойденная компактность стиля. «Я выбрал стих, — говорил Поуп, — потому что обнаружил, что могу выразить их [идеи] более кратко, чем в прозе». 46 Никто, даже сам Шекспир, не сравнился с Поупом в умении собрать бесконечное богатство — по крайней мере, значительный смысл — в небольшом помещении. Здесь в 652 двустишиях содержится больше запоминающихся строк, чем в любой другой равной области литературы за пределами Нового Завета. Поуп знал свои пределы; он явно отказывался от оригинальности идей; он предложил перефразировать деистическую и оптимистическую философию в синкопированном искусстве, и ему это удалось. В этой поэме он отбросил свое католическое вероучение, по крайней мере, временно. Он сохранил Бога только как Первую Причину, которая не проявляет никакого «особого провидения», чтобы помочь добродетельному человеку от козней злых. В этой системе нет ни чудес, ни богодухновенных Писаний, ни падшего Адама, ни искупительного Христа; смутная надежда на рай, но ни слова об аде.

Многие критики осуждали поэму как версифицированный гуманизм. «Правильное изучение человечества — это человек» определяло один из аспектов гуманизма и, казалось, сводило на нет всю теологию. Когда «Эссе» было переведено на французский язык, на него набросился швейцарский пастор Жан Крусаз, утверждавший, что Поуп оставил Бога на обочине в поэме, призванной показать пути Бога к человеку. На защиту Поупа от этой чужеродной атаки встал не кто иной, как энергичный Уильям Уорбертон; поэма, ручался будущий епископ, была произведением безупречного христианского благочестия. Чтобы успокоить духовенство, Поуп опубликовал в 1738 году прекрасный гимн «Всеобщая молитва». Ортодоксы не были вполне удовлетворены, но буря утихла. На континенте «Эссе» приветствовали с гиперболами; «по моему мнению, — судил Вольтер, — это самая прекрасная, самая полезная, самая возвышенная дидактическая поэма, которая когда-либо была написана на любом языке». 47

В 1735 году Поуп предварил томик сатир «Посланием к доктору Арбутноту», защищая свою жизнь и произведения и разгоняя дальнейших врагов. Здесь появилось знаменитое изображение Эддисона в роли «Аттикуса» и убийственное разоблачение амбисексуального лорда Херви, который ошибся, назвав Поупа «жестким, как твое сердце, и неясным, как твое рождение».48 Поуп поразил его в роли «Аттикуса». 48 Поуп запечатлел его в образе «Споруса» в строках, которые показывают поэта в его лучших и худших проявлениях:

Поуп гордился своей искусностью в таких убийствах.

Он оправдывал свою горечь тем, что эпохе грозило торжество глупости и нужен был скорпион, чтобы ужалить ее в разум. Но в 1743 году он пришел к выводу, что проиграл битву; в своей последней редакции «Дунсиады» он нарисовал мощную картину — предчувствия Донна в мильтоновских тонах — религии, морали, порядка и искусства во всеобщем мраке и упадке. Богиня Уныния, встав на престол, зевает на умирающий мир:

Возможно, он принял собственное разложение за коллапс космоса. В возрасте пятидесяти пяти лет он уже умирал от старости. От водянки ему было трудно ходить, от астмы — дышать. 6 мая 1744 года он впал в бред, из которого выходил через определенные промежутки времени; в одном из них он выразил уверенность в жизни после смерти. Друг-католик спросил, не следует ли ему позвать священника; Поуп ответил: «Я не считаю это необходимым, но это будет очень правильно, и я благодарю вас за то, что вы навели меня на эту мысль». 52 Он умер 30 мая, «так спокойно» (если верить Джонсону), «что обслуживающий персонал не смог определить точное время его кончины». Как католик, он не мог быть похоронен в Вестминстерском аббатстве; его похоронили рядом с отцом и матерью в Твикенхеме.

Был ли он джентльменом? Нет; его злобная ненависть отравляла литературный воздух Англии первой половины XVIII века; его физические страдания производили едкие кислоты и лишали его сил, которые переполняют его в милосердии. Был ли он гением? Конечно: не в мыслях, которые он заимствовал, а в форме, которую он усовершенствовал в своем жанре. Теккерей назвал его «величайшим литературным художником, которого видел мир». 53 По красоте речи, сжатости выражения, богатству фразы он был образцом своего времени. Даже французы признали его величайшим поэтом своего поколения; Вольтер равнялся на него и подражал ему, как, например, в «Рассуждениях о человеке». В течение тридцати лет — дольше, чем любой другой поэт, — он был сувереном английского стиха, и еще тридцать лет он был образцом для английских бардов, пока Вордсворт не объявил другую эпоху.

Для нас, торопящихся с досугом, куплеты Поупа, механически нарезанные, или поднимающиеся и опускающиеся «как качели», 54 обладают virtus dormitiva, периодически возбуждая нас эпиграммами. Даже блестящее «Очерк о человеке» — поэзия только в своих стопах и рифмах. Его мастерство слишком заметно; художник забыл совет Горация скрывать свое искусство. Он также забыл предупреждение Горация о том, что поэт должен сам обладать чувством, прежде чем сможет передать его; Поуп чувствовал, но в основном для того, чтобы презирать и поносить. Ему не хватало чувства красоты для благородных поступков или женского изящества. Его воображение истощилось в поисках правильных, язвительных, концентрированных слов для старых идей; оно не дотягивалось до идеальных форм, вдохновляющих великих поэтов и философов. Только его ненависть давала ему крылья.

Он остается главным поэтическим символом «августовского века» в Англии, границы которого можно определить по его жизни, 1688–1744 гг. Растущее знакомство британского ума с классикой Греции и Рима, а также с французской драмой Великого века; влияние аристократии, когда класс доминирует над массой, на речь, манеры, вежливую лексику и любезную непринужденность; реакция разума и реализма после елизаветинской экстравагантности и пуританских бесед с Богом; распространение французских норм в Англии с Реставрацией; новый престиж науки и философии — все это привело к тому, что преобладающие формы английской поэзии стали подчиняться классическим правилам Горация и Буало. Век критики сменился веком воображения; если в елизаветинской Англии поэзия вторгалась в прозу и окрашивала ее, то в августовской Англии проза деградировала и обесцвечивала поэзию. Влияние этой «неоклассической» литературы на английский язык было хорошим и плохим: оно придало ему новую точность, ясность и элегантность; оно утратило жизненную силу, мощь и теплоту елизаветинской речи. Прежняя энергичность и индивидуализм характеров и выражений уступили место навязанному порядку, который принуждал к конформизму в жизни и форме в литературе. Молодость превратилась в средний возраст.

Неоклассический стиль отражал лишь часть английской жизни; в нем не было места бунтарству, сентиментальности и идеализации любви. Даже во время понтификата Папы Римского находились английские поэты, которые кричали против искусственности и логики, обращались от разума к природе и находили голос для чувства, удивления, воображения, задумчивой меланхолии и скорбной надежды. На пике классического века в Англии началось романтическое движение.

Поэзия эпохи неоклассицизма почти не созерцала ничего, кроме мира печати. Она видела Гомера и Горация, Аддисона и Поупа ярче, чем мужчин и женщин, проходивших по улицам, или погоду и пейзажи, которые ежедневно входили в человеческие настроения. Но теперь литература вновь открыла то, что так долго утверждали философы: человек — это общее и абстрактное понятие; существуют только люди, причудливо индивидуальные и ревностно реальные. Поэты углубляли себя, прикасаясь к земле, чувствуя и откликаясь на поля, холмы, море и небо, проникая под идеи, к тайным чувствам, которые в речи не столько проявляются, сколько скрываются. Они отбросили рассуждения и решили петь; лирика вернулась, эпос угас. Тоска по сверхъестественному утешению, по какому-то мистическому чуду, расширяющему жизнь, пережила деистическую атаку на чудеса и все чаще искала в средневековых мифах, восточных романах и готических формах спасения от суровых реалий этого низменного мира.

Конечно, всегда существовали голоса чувства. Разве «Христианский герой» Стила (1701) не восхвалял старую веру и добрые чувства? Разве в «Характерах» Шафтсбери (1711 г.) человеческая жизнь не основывается на «страсти» и «привязанности»? Разве скептик Юм и экономист Смит не выводили всю мораль из чувства товарища, симпатии? Тем не менее именно Джеймс Томсон нанес первый четкий удар по «чувствительности».

Он был сыном бедного пастора на холмах Шотландии. Он отправился в Эдинбург, чтобы учиться на священника, но профессора осудили его дикцию как профанирующую поэзию. Он перебрался в Лондон, был ограблен по дороге, приближался к голодной смерти и продал свою поэму «Зима» (1726), чтобы купить пару ботинок. 55 Однако посвящение поэмы сэру Спенсеру Комптону принесло ему двадцать гиней за комплименты; английские дворяне оказались не такими глухими и тугодумами, как думал Джонсон. Томсон вспоминал, как хрустели сапоги по снежной корке и как он

как он наблюдал с берега, как ветры бороздили море, выворачивая «со дна его обесцвеченную глубину», срывая корабли с якорной стоянки, поднимая их шатко на одной волне, зловеще прижимая к следующей, бросая на «острый камень или коварную отмель» и разбрасывая их «в свободные обломки… плавающие вокруг». Он представлял себе крестьянина, застигнутого вьюгой со слепящим снегом, погружающего заледеневшие ноги в глубокие сугробы, пока он не сможет больше поднимать сапоги и не упадет без сил в замерзшую смерть.

Здесь прозвучала новая нота жалости, посрамившая Пэлл-Мэлл и Даунинг-стрит, и освежающее возвращение к пустому стиху Мильтона после того, что Томсон назвал «маленькой сверкающей прелестью» рифм Поупа.

Еще через год и покровителя «Лето» Томсона вышло в свет (1727), и в том же году он присоединился, написав знаменитое стихотворение, к призыву к войне с Испанией:

Из Лондона он днями и неделями бродил по сельской местности, впитывая удвоенными чувствами поэта «каждый сельский вид, каждый сельский звук», любя «запах молока», доносящийся с ферм, восторгаясь солнцем, торжествующим после дождя, или предвосхищая осеннее меланхоличное настроение Китса. Поэтому он опубликовал «Весну» в 1728 году, а затем, добавив «Осень» («листья начинают скручиваться»), объединил все четыре поэмы во «Времена года» (1730). Он был вознагражден путешествием по континенту в качестве компаньона Чарльза Тальбота, сына нынешнего канцлера. Вернувшись, он жил безбедно и писал скудные стихи до самой смерти канцлера (1737). После очередного пребывания в нищете он был представлен принцу Уэльскому, который спросил его о состоянии его дел; Томсон ответил, «что они находятся в более поэтической позе, чем раньше», и получил за свою остроту пенсию в сто фунтов. Простуда, подхваченная на Темзе, оборвала его жизнь в возрасте сорока восьми лет.

Времена года» задали стиль минорному стиху Англии и нашли последователей во Франции; там Жан Франсуа де Сен-Ламбер, укравший Эмилию у Вольтера, написал Les Saisons (1769). В то время как героические куплеты пронеслись через весь век, Эдвард Янг, Уильям Коллинз, Уильям Шенстоун, Марк Акенсайд и Томас Грей расширили романтическую дорогу до Вордсворта и Чаттертона. Юнг, до шестидесяти лет сочинявший слащавые нотации, свил свое небесное гнездо «Ночными размышлениями о жизни, смерти и бессмертии» (1742–44). Вольтер назвал это ночное извержение «путаной смесью напыщенности и непонятных банальностей»; но, возможно, это произошло потому, что Юнг уколол его эпиграммой:

Уильям Коллинз прожил в два раза меньше, чем Юнг, и написал в два раза меньше и лучше. Уклоняясь от призвания к служению, он потратил свои последние пенни на то, чтобы отшлифовать до совершенства те пятнадцать сотен строк, которые он сочинил перед тем, как сошел с ума и умер (1759) в возрасте тридцати восьми лет. Прекраснее, чем его хваленая «Ода к вечеру», является его эпитафия британским солдатам, павшим в бою в 1745 году:

Среди этих поэтов-чувственников особенно запомнился тот странный дух, который подарил нашей юношеской меланхолии немало нежных фраз. Томас Грей был одним из двенадцати детей, родившихся в семье лондонского подьячего; одиннадцать из них умерли в младенчестве; Томас пережил этот опасный возраст только потому, что мать, увидев его в конвульсиях, вскрыла ему вену ножницами. В одиннадцать лет он отправился в Итон, где завязал судьбоносную дружбу с Горацием Уолполом и Ричардом Уэстом. Затем в Кембридж, который показался ему «полным унылых существ» и мрачных донов. Он собирался изучать право, но увлекся энтомологией и поэзией; в конце концов он стал настолько сведущ в языках, науках и истории, что его стихи были заглушены ученостью.

В 1739 году он совершил путешествие по континенту вместе с Горацием Уолполом. Пересекая Альпы зимой, он сообщал, что «ни один обрыв, ни один поток, ни одна скала не несут в себе религии и поэзии»; в 1740 году, написав из Рима, он ввел в английский язык слово живописный; даже в 1755 году словарь Джонсона не знал его. В Реджо-Эмилии они с Уолполом поссорились; Гораций слишком осознавал свою родословную, а Томас слишком гордился своей бедностью; «общий друг» выдал каждому из них частное мнение другого; они расстались, и Грей отправился один в Венецию, Гренобль и Лондон.

Смерть его друга Уэста (1742) в возрасте двадцати шести лет заставила его обидеться на жизнь. Он удалился в дом дяди в Сток-Погесе; там, продолжая учиться, он написал (1742) свою «Оду на далекий вид Итонского колледжа». Глядя с безопасного расстояния на эти учебные сцены, он думал о своем друге, так рано умершем; и за спортом и весельем этих молодых людей он с мрачным видом видел их беспокойные судьбы:

В конце 1742 года Грей вернулся в Кембридж, чтобы возобновить учебу. Примирившись с Уолполом, он послал ему (1750) свою «Элегию, написанную на деревенском церковном дворе». Уолпол дал ей несколько частных тиражей; пиратский издатель напечатал ее и исказил; чтобы защитить свой стих, Грей позволил Додсли издать лучшую, хотя все еще несовершенную версию (1751). В этой, одной из лучших поэм века, Грей облек романтическую меланхолию в чеканную классическую форму, заменив «звенящие куплеты» Поупа тихими четверостишиями, движущимися с мелодичным достоинством к своему мрачному концу.

В 1753 году умерла его мать; он написал нежную эпитафию и похоронил себя в поэзии. В оде «Прогресс поэзии» он приветствовал переход муз из Греции и Рима в «Альбион»; он признавался в своем юношеском стремлении соперничать с Пиндаром и просил у Поэзии дара «непобедимого ума». Еще более возвышенная ода, «Бард», видит в поэтах искупительную черту британской жизни, разоблачая порок и тиранию. Эти две пиндарические оды, опубликованные в типографии Уолпола в Строберри-Хилл, были настолько искусственны по форме, настолько заумны по классическим и средневековым аллюзиям, что понять их могли только ученые. Свое одиночество Грей облекал в гордыню. «Я бы не стал писать еще одну [пояснительную] записку, чтобы спасти души всех сов в Лондоне. Все и так прекрасно — никто меня не понимает, и я совершенно доволен». 57 Совы были знакомы с таким свистом в темноте.

Угрюмый в своей комнате в Питерхаусе, Кембридж, слишком бедный и робкий, чтобы жениться, слишком чувствительный для жизненных перипетий, Грей стал меланхоличным интровертом. Некоторые студенты, возмущенные его отстраненностью и достоинством и зная его страх перед огнем, однажды ночью напугали его, крикнув под окном, что зал охвачен пламенем. В ночной рубашке, как гласит спорная история, он высунулся из окна и по веревке скатился в ванну с водой, поставленную проказниками для его приема. 58 В 1769 году он совершил поездку по английским озерам; в написанном им дневнике (написанном удивительно красивым почерком) он впервые дал Англии понять, как прекрасен этот край. Во время другого путешествия, в Малверне, он получил экземпляр «Пустынной деревни»; «этот человек», — воскликнул он, — «поэт». Затем подагра положила конец его путешествиям, а вскоре после этого и жизни (1771).

Некоторое время его репутация была чрезвычайно высока. По общему мнению, в 1757 году он стоял во главе английских поэтов; ему предложили стать лауреатом, но он отказался. Коупер, обойдя Мильтона, назвал Грея «единственным поэтом после Шекспира, имеющим право на возвышенность». Адам Смит, обойдя Шекспира, добавил: «Грей соединяет с возвышенностью Мильтона элегантность и гармонию Поупа; и ничего не нужно, чтобы сделать его, возможно, первым поэтом на английском языке, кроме как написать немного больше». 59 Джонсон восхищался «Элегией», но был достаточно образован, чтобы найти в одах целый ряд недостатков: «У Грея есть некий вид развязного достоинства, и он высок, ходя на цыпочках…. Я признаюсь, что созерцаю его поэзию с меньшим удовлетворением, чем его жизнь». 60

Мы можем с полным правом переиначить этот оракул. Жизнь Грея была несчастливой и некрасивой, начиная со ссоры с Уолполом и заканчивая рассказом о ванне. Самыми благородными ее событиями стали три или четыре поэмы, которые еще многие поколения останутся одними из самых убедительных аргументов в пользу «прогресса поэзии» от Греции до Рима и Альбиона.

Чем занимались лондонские театры в эти полвека? В основном это были Друри-Лейн и (с 1733 г.) Ковент-Гарден; небольшие сцены находились в Линкольнс-Инн-Филдс и Гудманс-Филдс; на Сенном рынке был Малый театр для комедий и Театр Его Величества для оперы; в целом в Лондоне было вдвое больше театров, чем в Париже. Представления начинались в 6 часов вечера. Со времен Реставрации публика изменила свой характер: теперь «общество» уходило из театра в оперу. Привилегированные или состоятельные зрители по-прежнему сидели на сцене. В «яме» и галереях помещалось почти две тысячи человек; здесь преобладал средний класс, который своими аплодисментами определял прием и качество пьес; отсюда растущая конкуренция буржуа с романтическими темами. Женщинам доставались все женские роли и многие мужские сердца; теперь началось царствование таких знаменитых актрис, как Китти Клайв и Пег Уоффингтон, которых Хогарт рисовал, а Чарльз Рид писал романы.

Поскольку «первая, великая, правящая страсть актеров, — говорил Гаррик, — это есть», 61 они предпочитали пьесы, приправленные сексом. Парсон Адамс из пьесы Филдинга говорил: «Я никогда не слышал, чтобы христианин читал какие-либо пьесы, кроме «Сознательных любовников» Эддисона и [Стила]»; однако сам Филдинг создавал непристойные комедии. 62 Вольтер описывал театры Англии как «лишенные приличий». Сэр Джон Барнард обратился в Палату общин в 1735 году с просьбой ввести контроль над театрами, утверждая, что «британская нация… теперь так экстравагантно пристрастилась к развратным и праздным развлечениям… что вся Европа удивляется, что итальянские евнухи и синьоры должны получать жалованье, равное жалованью лордов казначейства». 63 Ничего не было сделано в отношении безнравственных сцен и реплик; но когда Филдинг и Гей сделали театр средством политической сатиры, нападая как на Роберта Уолпола, так и на Георга II, министр, обычно терпимый к оппозиции, провел через парламент Акт о лицензировании (1737), предписывающий лорду-камергеру проявлять большую строгость при выдаче разрешений на драматические представления. I

В «Энциклопедии» Дидро из кожи вон лезет, чтобы похвалить пьесу «Лондонский купец», поставленную в Лондоне в 1731 году. Она заинтересовала Дидро тем, что знаменовала собой появление на британской сцене трагедии среднего класса. Французская классическая драма утвердила принцип, что трагедия принадлежит аристократии и потеряет кастовость и достоинство, если опустится до буржуазных сцен. Джордж Лилло пошел на двойной риск: он перенес трагическую драму в дом торговца и написал ее в прозе. Честный купец Тороу-Гуд отстаивает «достоинство нашей профессии» и верит, что «как название «купец» никогда не унижает джентльмена, так и ни в коем случае не исключает его». Сюжет — разорение купеческого подмастерья соблазнительной куртизанкой; тема расшита моральными увещеваниями и окутана сентиментальностью. Среднему классу, который был рад видеть свои добродетели и идеалы на британской сцене, аплодировали. Дидро приветствовал ее и подражал ей в своей кампании по внедрению во французский театр трагедии домашней и буржуазной; Лессинг перенял ее тон в «Мисс Саре Сэмпсон» (1755). Средние классы заявляли о себе в литературе, как и в политике.

В Шотландии драматический котел закипел благодаря Джону Хоуму, который оскорбил своих собратьев по духовенству, написав и поставив (1756) «Дугласа», самую успешную трагическую драму своего времени. Двоюродный брат Джона, Дэвид Хьюм, в порыве энтузиазма, едва став философом-скептиком, назвал его «истинным учеником Софокла и Расина», который может «со временем избавить английскую сцену от упрека в варварстве». 64 Когда Гаррик отказался от пьесы Хьюма, лорд Карнс (Генри Хоум) и «умеренные» среди шотландского духовенства организовали ее постановку в Эдинбурге, а Дэвид выступил в роли продавца билетов. Это событие стало триумфом для всех Хоумов и Хьюмов, а также для всей Шотландии, ведь Хоум превратил старую шотландскую балладу в патриотическую драму, которая вызвала слезы радости на глазах шотландцев. Мы должны исключить Эдинбургское пресвитерианство Кирка, которое осудило Хоума как позор для своей ткани и напомнило ему о «мнении, которого христианская церковь всегда придерживалась в отношении сценических пьес и игроков как наносящих ущерб интересам религии и нравственности». 65 Были выдвинуты официальные обвинения против Хоума и другого священника, Александра Карлайла, за посещение спектакля. Дэвид Хьюм, пылая от родственных чувств, посвятил кузену свои «Четыре диссертации» и написал горячий обвинительный акт в нетерпимости. Джон оставил министерство, уехал в Лондон и увидел, что его «Дуглас» поставлен с Пег Уоффингтон в главной женской роли (1757). Там пьеса тоже имела триумф; шотландцы в Лондоне собрались, чтобы аплодировать ей; а в конце лондонской премьеры один шотландец воскликнул с галерки: «Ou, fie, lads, fot [что] you think o' yir Willy Shakespeare now?». 66 Пьеса, столь же мертвая сегодня, как и «Катон» Эддисона, не сходила со сцены на протяжении целого поколения. Когда миссис Сиддонс играла ее в Эдинбурге в 1784 году, Генеральная ассамблея Кирка «была вынуждена назначить все свои важные дела на те дни, когда она не выступала». 67

Самым уморительным успехом лондонской сцены в этот период стала «Опера нищих». Джон Гэй начинал учеником торговца, дослужился до секретаря графа Кларендона и стал одним из самых ярких членов клуба «Скриблерус». Поуп описывал его как

Гей прославился в 1716 году книгой «Мелочи, или Искусство прогулок по улицам Лондона» (Trivia, or The Art of Walking the Streets of London). Стук колес повозок по брусчатке, погонщики, подгоняющие своих лошадей кнутом и языком, «волочащаяся девица», несущая рыбу на Биллингсгейт, безмятежность «Пелл-Мелл» с благоухающими дамами, опирающимися на руки кавалеров, пешеход, пробирающийся сквозь игру в футбол, заполняющую улицу, нежные воры, которые «негнущимися пальцами облегчают твой карман», и грузный «сторож, который с дружеским светом научит твои шатающиеся шаги ступать правильно» и проводит тебя к твоей двери: Trivia по-прежнему предоставляет все это и многое другое тем, кто хочет представить себе Лондон 1716 года.

В 1720 году «Стихотворения» Гея были опубликованы по подписке и принесли ему тысячу фунтов; их он потерял в результате краха Компании Южных морей. На помощь ему пришли Поуп и другие, а в 1728 году он вновь обрел процветание, выпустив «Оперу нищего». Вступление представляет нищего, который представляет свою оперу. Начинается она с баллады, которую поет Пичем, который (как и Джонатан Уайлд) притворяется, что служит закону, донося на воров (когда они отказываются ему служить), но на самом деле является торговцем краденым товаром. Он называет себя честным человеком, потому что «все профессии обманывают друг друга» и движимы жаждой наживы. Его дела осложняются тем, что его дочь Полли влюбилась, а возможно, и вышла замуж за лихого красавца капитана Мачита; это мешает использовать очарование Полли для управления скупщиками, продавцами и констеблями. Миссис Пичем успокаивает его:

Почему наша Полли должна отличаться от своего пола и любить только своего мужа, и почему замужество нашей Полли, вопреки всем наблюдениям, должно сделать ее менее привлекательной для других мужчин? Все мужчины — влюбленные воры, и женщина тем лучше, что является чужой собственностью. 69

Однако миссис Пичем предупреждает свою дочь:

Полли оправдывает свой брак в балладе:

Пичем в ярости: он боится, что Макит убьет его и его жену, чтобы унаследовать их состояние через Полли. Он замышляет предать Макита закону и благополучно повесить его. На сцену выходит Макит, утешает Полли и заверяет ее, что отныне он будет моногамным:

Она умоляет его поклясться, что, если его увезут, он возьмет ее с собой. Он клянется: «Есть ли сила… способная оторвать меня от тебя? Ты скорее вырвешь пенсию у придворного, гонорар у адвоката, красивую женщину у зазеркалья». И они соединяются в очаровательном дуэте:

Она сообщает ему, что ее отец собирается отдать его в руки закона, и с горечью просит его спрятаться на время. Он уходит, но останавливается в таверне, чтобы дать своим помощникам указания по поводу ограбления. Когда они уходят, он танцует и забавляется с таверной; Пичем подкупил их, чтобы они предали его; пока они ласкают его, они крадут его пистолеты, а затем вызывают констеблей; в следующей сцене он оказывается в Ньюгейтской тюрьме. Там Полли и еще одна из его жен борются за его персону; они освобождают его, но он вновь схвачен и отправлен на виселицу. По дороге он утешает своих дам песней:

Появляется автор-попрошайка и гордится тем, что порок понес заслуженное наказание, как во всех правильных пьесах. Но актер протестует, что «опера должна заканчиваться счастливо» (как меняются обычаи!). Нищий уступает, спасает Макита из одной петли и отдает ему Полли в другую; все танцуют вокруг этой пары, а капитан размышляет, не постигла ли его судьба хуже смерти.

Гею посчастливилось воспользоваться услугами Иоганна Пепуша, немецкого композитора, проживавшего в Англии; Пепуш выбрал музыку для баллад Гея из старых английских песен, и результат оказался неотразимым. Несмотря на сатиру на коррупцию и лицемерие, публика на премьере в театре Линкольнс-Инн-Филдс (29 января 1728 года) отреагировала восторженно. Пьеса шла шестьдесят три вечера подряд, превзойдя все прецеденты; ее долго показывали в крупных городах Великобритании; она до сих пор идет на сценах двух континентов, и по ней снят один из самых восхитительных фильмов нашего времени. Актриса, сыгравшая Полли, стала любимицей салонов, ее биография и картина продавались огромными тиражами, ее песни писали на веерах, она вышла замуж за герцога. Но один высокоцерковный человек осудил Гея за то, что тот сделал своим героем разбойника и позволил ему остаться безнаказанным. Когда Гей попытался выпустить продолжение под названием «Полли», лорд-камергер отказался лицензировать его. Gay had Polly published; it sold so well, and the proceeds from The Beggar’s Opera mounted so pleasantly, that (as a wit said) the play made Gay rich, and Rich, the manager, gay. Через четыре года после триумфа поэта унесла колика.

Выдающимся событием в литературной истории этого периода стало становление современного романа. Кларисса» и «Том Джонс» имеют большее историческое значение, чем любая английская поэма или пьеса той эпохи. Начиная с 1740 года, по мере того как масштаб значительной жизни расширялся от двора к народу и от действий к чувствам, роман заменил драму в качестве голоса и зеркала Англии.

Истории так же стары, как и письменность. Индия имела свои сказки и басни; Иудея включила в свою литературу такие легенды, как Руфь, Эсфирь и Иов; эллинистическая Греция и средневековое христианство создали романы о приключениях и любви; Италия эпохи Возрождения выпустила тысячи новелл («маленьких новелл»), как у Боккаччо и Банделло; Испания эпохи Возрождения и елизаветинская Англия написали пикарески о живописных плутах; Франция семнадцатого века отяготила мир историями о любви гораздо более длинными, чем сама любовь. Лесаж создал «Жиля Биаса», Дефо усовершенствовал приключенческий рассказ, чтобы проиллюстрировать человеческую храбрость, Свифт использовал травелог, чтобы обличить человечество.

Но были ли эти произведения романами в нашем современном понимании? Они напоминали художественную литературу XVIII века тем, что были воображаемыми повествованиями; некоторые из них имели содержание неоспоримой длины; некоторые изображали характеры с попыткой реалистичности; но (возможно, за исключением Крузо) им не хватало сюжета, который объединил бы события и характеры в развивающееся целое. В «Орооноко» миссис Афры Бэн (1688), истории африканского раба, есть объединяющий сюжет; так же как и в «Капитане Синглтоне» (1720), «Молль Фландерс» (1722) и «Роксане» (1724) Дефо; но все они представляют собой скорее череду эпизодов, чем структурное единство, в котором каждая часть развивает объединяющую тему. Когда Ричардсон и Филдинг овладели этим искусством развития, изобразили характер, прорастающий сквозь события, и сделали свои романы отображением нравов эпохи, родился современный роман.

Человек, положивший начало новому роману, был сыном дербиширского плотника, который вскоре после рождения Сэмюэля переехал в Лондон. Семья надеялась сделать из него священнослужителя, но была слишком бедна, чтобы дать ему необходимое образование; однако он успел прочесть несколько проповедей в своих книгах. Круг, в котором он рос, сохранил пуританскую мораль. Он был учеником печатника, а его репутация каллиграфа позволила ему пополнять свой доход, составляя письма для неграмотных влюбленных девушек; эта случайность определила эпистолярную форму его романов и их широкое исследование женской психологии и чувств. Промышленность и бережливость сослужили ему хорошую службу; он открыл собственную типографию, женился на дочери своего бывшего хозяина (1721) и родил от нее шестерых детей, из которых пятеро умерли в младенчестве. Она тоже умерла (1730), еще молодая и любимая, и эти утраты помогли его довольно мрачному настроению. Он женился снова, завел еще шестерых детей, пережил еще несколько утрат и стал членом Палаты общин. Ему было пятьдесят лет, прежде чем он опубликовал книгу.

В 1739 году два друга-печатника поручили ему написать небольшой том образцов писем в качестве пособия для «тех деревенских читателей, которые не в состоянии сами писать», а также в качестве наставления, «как думать и действовать справедливо и благоразумно в общих заботах человеческой жизни». 72 Во время подготовки этой книги — и здесь гений взял верх над обстоятельствами — у Ричардсона возникла идея сплести последовательность писем в любовную историю, которая иллюстрировала бы мудрую мораль девственницы. Тема целомудрия, сохраняемого через долгую череду искушений, возможно, была подсказана романом Мариво «Жизнь Марианны» (1731–41). Как бы то ни было, в ноябре 1740 года Ричардсон открыл веху в английской литературе, выпустив в двух томах «Памелу, или Вознагражденная добродетель, серия знакомых писем прекрасной юной девицы к родителям», впервые опубликованную с целью воспитания принципов добродетели и религии в умах молодежи обоих полов. Книга разошлась хорошо, и Ричардсон добавил еще два тома в 1741 году — «Памела в возвышенном состоянии», рассказывающий о ее добродетели и мудрости после замужества.

Первая половина истории все еще интересна, ведь мы никогда не стареем, чтобы интересоваться соблазнением — хотя после тысячи страниц даже соблазнение становится скучным. Акцент на чувствах начинается уже на первой странице, где Памела пишет: «О, как бегают мои глаза! Не удивляйтесь, что бумага так измазана». Она — образец доброты, мягкости и скромности. Отправленная на «службу» в шестнадцать лет, она отдает родителям первые заработанные деньги, «ибо провидение не позволит мне захотеть…. Если я получу больше, я уверена, что мой долг, как и моя забота, любить и лелеять вас обоих; ведь вы любили и лелеяли меня, когда я ничего не могла сделать для себя». 73 Осторожные родители отказываются пользоваться деньгами, пока не убедятся, что это не аванс ее холостяка за услуги Памелы. Они предупреждают ее, что ее красота мешает ей сохранять целомудрие. «Мы боимся — да, мое дорогое дитя, мы боимся, — [чтобы] ты не оказалась слишком благодарной и не наградила его той драгоценностью, твоей добродетелью, которую никакие богатства… не смогут восполнить». Она обещает быть осторожной и добавляет: «О, как приятно делать добро! Это все, за что я завидую великим людям». Ее чувства достойны восхищения, хотя и теряют некоторое очарование от того, что их исповедуют. В кульминационный момент ее работодатель входит в ее постель без должных предварительных церемоний и прижимает ее к своему взволнованному лону. Она теряет сознание, и его программа нарушается. Придя в себя, «я приложила руку к его губам и сказала: «О, скажи мне, но не говори мне, что я вытерпела в этой беде?»». 74 Он уверяет ее, что его намерения не удались. Ценя комплимент его желанию, она постепенно учится любить его; и градации, с помощью которых ее страх превращается в любовь, — один из многих тонких штрихов, поддерживающих репутацию Ричардсона как психолога. Тем не менее она сопротивляется всем его осадам, и в конце концов он сдается и предлагает ей выйти замуж. Счастливая тем, что спасла свою добродетель и его душу, Памела решает стать идеальной английской женой: сидеть дома, избегать пышных вечеринок, аккуратно вести домашние счета, раздавать милостыню, готовить желе, печенье, конфеты и консервы и быть благодарной, если муж, спускаясь по сословной лестнице, будет время от времени оказывать ей милость и поддерживать беседу. Ричардсон завершает второй том проповедью о преимуществах добродетели в торге между полами. «Редактор этих листов достигнет своей цели, если она [добродетель Памелы] вызовет похвальное подражание в умах достойных людей, которые таким образом смогут получить право на награды, похвалы и благословения, которыми Памела так заслуженно отличалась».

Некоторые англичане, как похотливый Филдинг, смеялись, но тысячи читателей среднего класса с сочувствием вникали в муки Памелы. Духовенство хвалило книгу, радуясь, что нашло такое подкрепление своим проповедям в литературе, которая, казалось, была продана Вельзевулу. Четыре издания «Памелы» разошлись за полгода; естественно, издатели призывали Ричардсона и дальше копать в той же богатой жиле. Но он не был меркантильным, к тому же его здоровье начало подводить. Он не торопился и продолжал печатать. Только в 1747 году он выпустил шедевр, который привел в восторг всю буржуазную Европу.

Кларисса, или История юной леди» объемом в две тысячи страниц вышла в семи томах в период с ноября 1747 по декабрь 1748 года. Обиженный обвинениями в том, что Памела показала добродетель лишь как стратегию торга, а исправившегося грабителя изобразила хорошим мужем, Ричардсон взялся показать добродетель как божественный дар, который будет вознагражден на небесах, а неисправившегося грабителя — как неизбежно обреченного на злой и сокрушительный конец. Порывистый Лавлейс, слывущий дьяволом в отношениях с женщинами, добивается руки Клариссы Харлоу. Она не доверяет ему, но невольно очарована его репутацией. Семья запрещает ей встречаться с таким негодяем, закрывает перед ним двери и предлагает ей мистера Солмса, человека без пороков и характера. Она отказывается. Чтобы заставить ее уступить, ее ругают, мучают, запирают. Лавлейс нанимает адъютанта, который имитирует вооруженное нападение на нее ее родственников; чтобы спастись от них, она позволяет ему похитить ее в Сент-Олбанс. Она готова выйти за него замуж, но он считает это слишком отчаянной затеей. Он пишет другу:

… Решив выйти замуж, я бы так и сделала, если бы не одно соображение: раз вышла замуж, значит, на всю жизнь.

В этом вся беда! Если бы человек мог поступать, как птицы, меняя [супругов] каждый День святого Валентина… в этом не было бы ничего особенного…. Такая смена стала бы средством уничтожения… четырех или пяти очень жестоких смертных грехов: изнасилования, как его вульгарно называют, прелюбодеяния и блуда; и полигамия не была бы изглажена. Она часто предотвращала бы убийства и дуэли; едва ли можно было бы услышать о такой вещи, как ревность (причина шокирующих насилий). Не существовало бы и такого человека, как бесплодная женщина. Оба пола терпели бы друг друга, полагая, что через несколько месяцев они смогут помочь друг другу. Тогда не будет ли различие очень красивым, Джек? Как в цветах: такой-то джентльмен или такая-то леди — однолетник, такая-то — многолетник.75

Он пытается соблазнить Клариссу, но она предупреждает его, что если он прикоснется к ней, то покончит с собой. Он держит ее в гнусном, но благородном заточении, во время которого она посылает душераздирающие письма своей наперснице, Анне Хоу. Он придумывает один план за другим, чтобы прорвать ее оборону; она сопротивляется ему, но считает, что ее честь безвозвратно запятнана тем, что она наполовину согласилась на побег. Она пишет жалостливые письма отцу, умоляя его не простить ее, а снять проклятие, которое он наложил на нее и которое, как она считает, навсегда закрывает для нее врата Рая; он отказывается. Она впадает в болезнь, единственной опорой в которой является ее религиозная вера. Лавлейс исчезает во Франции, и его убивает на дуэли дядя Клариссы. Наконец ее родители приходят с просьбой о прощении и находят ее мертвой.

Это простая история, слишком затянутая на одной ноте, чтобы удержать внимание наших суетливых умов; но в Англии XVIII века она стала национальным вопросом; сотни читателей в промежутках между публикациями писали Ричардсону, умоляя его не дать Клариссе умереть. 76 Один отец описывал своих трех дочерей так: «В данный момент каждая из них держит в руках отдельный том [Клариссы], и все их глаза похожи на мокрые цветы в апреле». 77 Леди Мэри Уортли Монтагу, утонченная, как и любая другая англичанка ее времени, взяла книгу в качестве уступки чувствам среднего класса и народной шумихе, но она оскорбила ее аристократический вкус:

Я была такой старой дурой, что рыдала над Клариссой Харлоу, как шестнадцатилетняя доярка над балладой о падении дамы. По правде говоря, первые тома смягчили меня близким сходством с моими девичьими днями; но в целом это жалкая вещь…. Кларисса следует максиме — заявлять все, что она думает, всем людям, которых она видит, не задумываясь о том, что в этом смертном состоянии несовершенства фиговые листья так же необходимы для нашего ума, как и для тела, и так же неприлично показывать все, что мы думаем, как и все, что у нас есть. 78

Теперь женщины Англии умоляли торжествующего Ричардсона изобразить для них идеального мужчину, как он, по их мнению, изобразил идеальную женщину в «Памеле». Ричардсон колебался перед этой сложной задачей, но его подтолкнула сатира Филдинга на Памелу в «Джозефе Эндрюсе» и мужской портрет в полный рост Филдинга в «Томе Джонсе». Итак, с ноября 1753 года по март 1754 года он выпустил в свет «Историю сэра Чарльза Грандисона» в семи томах. В беспечном настроении нашего времени трудно понять, почему этот третий роман имел такой же большой успех, как и два других; реакция двадцатого века против пуританства и средневикторианского компромисса закрыла наши сердца для картин идеальной доброты, по крайней мере в мужском роде; мы нашли хороших людей, но ни одного без искупительных недостатков. Ричардсон попытался приукрасить сэра Чарльза некоторыми незначительными недостатками, но мы все равно возмущены непроходимой дистанцией между ним и нами. Кроме того, добродетель теряет очарование, когда ее выставляют на парад. Грандисон едва избежал канонизации.

Ричардсон был настолько увлечен проповедью, что допустил некоторые недостатки в своем литературном творчестве. Он был почти лишен юмора и остроумия. Попытка рассказать длинную историю через письма вовлекла его во множество неправдоподобностей (запомнить такие объемы разговоров); но это позволило ему представить одни и те же события с разных точек зрения, и это придало повествованию интимность, едва ли возможную в менее субъективной форме. В то время было вполне в обычае писать длинные и доверительные письма доверенным родственникам или друзьям. Кроме того, эпистолярный метод давал возможность использовать сильную сторону Ричардсона — показ женского характера. Но и здесь есть свои недостатки: он знал мужчин меньше, чем женщин, дворян меньше, чем простолюдинов; он редко улавливал колебания, противоречия и развитие души. Но тысячи деталей свидетельствуют о его внимательном наблюдении за поведением человека. В этих романах родилась английская психологическая фантастика и тот субъективизм, который дошел до лихорадки у Руссо.

Ричардсон воспринял свой успех скромно. Он продолжал работать печатником, но построил себе лучший дом. Он писал длинные письма с советами широкому кругу женщин, некоторые из которых называли его «дорогой папа». В последние годы жизни он расплачивался нервной чувствительностью и бессонницей за сосредоточенность мысли и рассеянность искусства. 4 июля 1761 года он умер от паралитического удара.

Его международное влияние было больше, чем у любого другого англичанина того времени, за исключением Уэсли и старшего Питта. На родине он помог сформировать моральный тон Англии времен Джонсона и поднять нравы двора после Георга II. Его этическое и литературное наследие легло в основу романа Голдсмита «Викарий из Уэйкфилда» (1766) и романа Джейн Остин «Разум и чувства» (1811). Во Франции он считался бесконкурентным в английской художественной литературе; «Ни на одном языке, — говорил Руссо, — никогда не было написано романа, равного «Клариссе» или хотя бы приближающегося к ней». 79 Ричардсон был переведен аббатом Прево; Вольтер драматизировал Памелу в «Нанине»; Руссо создал «Невечернюю Элоизу» по образцу «Клариссы» по теме, форме и нравственной цели. Дидро возвысился до экстатического апострофа в своем «Элоге Ричардсона» (1761); если бы, по его словам, ему пришлось продать свою библиотеку, он бы оставил из всех своих книг только Гомера, Еврипида, Софокла и Ричардсона. В Германии Геллерт переводил и подражал Памеле, плакал над Грандисоном; 80 Клопшток пришел в восторг от «Клариссы»; Виланд поставил пьесу по Грандисону; немцы совершали паломничество к дому Ричардсона. 81 В Италии Гольдони адаптировал «Памелу» для сцены.

Сегодня никто не читает Ричардсона, разве что по принуждению ученых; у нас нет досуга писать такие письма, а тем более читать их; а моральный кодекс индустриального и дарвинистского века нетерпеливо бежит от пуританских предостережений и запретов. Но мы знаем, что эти романы в гораздо большей степени, чем поэзия Томсона, Коллинза и Грея, представляли собой бунт чувства против поклонения интеллекту и разуму; и мы узнаем в Ричардсоне отца, а в Руссо — главного героя того романтического движения, которое к концу века восторжествует над классическим артистизмом Поупа и похотливым реализмом Филдинга.

Когда он появился в Лондоне в 1727 году, все восхищались его высокой фигурой, крепким телосложением, красивым лицом, веселой речью и открытым сердцем; это был человек, от природы приспособленный наслаждаться жизнью во всем ее великолепии и неприглядной реальности. У него было все, кроме денег. Вынужденный, по его словам, быть кучером или писарем, он приучил себя к перу и зарабатывал на хлеб комедиями и бурлесками. Его троюродная сестра, леди Мэри Монтагу, использовала свое влияние, чтобы его пьеса «Любовь в нескольких масках» была поставлена в театре Друри-Лейн (1728); она дважды ходила на нее, любезно демонстрируя; а в 1732 году она помогла его «Современному мужу» получить хороший тираж. Он продолжал писать одну посредственную пьесу за другой, но в 1731 году в пьесе «Трагедия из трагедий, или Жизнь и смерть Мальчика-с-пальчика» (The Tragedy of Tragedies, or The Life and Death of Tom Thumb the Great) нащупал жилку добродушной сатиры.

После четырех лет ухаживаний он женился на Шарлотте Крэдок (1734). Вскоре она унаследовала 1500 фунтов стерлингов, и Филдинг удалился с ней на покой в качестве деревенского джентльмена. Он влюбился в свою жену; он с восторгом описывал ее как застенчиво прекрасную Софию Вестерн и бесконечно терпеливую Амелию Бут. Леди Бьют уверяет нас, что «пылкий язык, который он умел использовать, не более чем справедливо отражал приятные качества оригинала или ее красоту». 82

В 1736 году он вернулся в Лондон и стал выпускать не запоминающиеся пьесы. Но в 1737 году Закон о лицензировании наложил ограничения на драматургию, и Филдинг ушел со сцены. Он изучал право и был принят в коллегию адвокатов (1740). В том же году ход его жизни изменился благодаря появлению «Памелы» Ричардсона. Вся склонность Филдинга к сатире была спровоцирована осознанными достоинствами героини и ее создателя. Именно как пародию на Памелу он начал «Историю приключений Джозефа Эндрюса и его друга мистера Абрахама Адамса, написанную в подражание манере Сервантеса» (1742). Джозеф, представленный как брат Памелы, — такой же чистый и прекрасный юноша, какой была дева Памела. Как и она, он неоднократно подвергается искушению со стороны своего работодателя и сопротивляется; как и она, он подробно описывает в своих письмах коварные покушения на свою девственность. Его письмо к Памеле почти, но не совсем, ричардсоновское:

ДОРОГАЯ СЕСТРА ПАМЕЛА:

Надеюсь, вы здоровы, но какие новости я должен вам сообщить!..Моя госпожа влюбилась в меня — то есть в то, что великие люди называют влюбленностью, — она задумала погубить меня; но я надеюсь, что у меня будет больше решимости и больше милости, чем расстаться со своей добродетелью с любой дамой на земле.

Мистер Адамс часто говорил мне, что целомудрие — такая же великая добродетель для мужчины, как и для женщины. Он говорит, что никогда не знал большего, чем его жена, и я постараюсь последовать его примеру. В самом деле, только благодаря его прекрасным проповедям и советам, а также вашим письмам я смог устоять перед искушением, которому, по его словам, не поддается ни один человек, если он не раскается в этом мире и не будет проклят за это в следующем…. Что за прекрасные вещи — хорошие советы и хорошие примеры! Но я рад, что она выпроводила меня из палаты; ведь когда-то я почти забыл все слова, которые Парсон Адамс когда-либо говорил мне.

Я не сомневаюсь, дорогая сестра, что ты получишь благодать, чтобы сохранить свою добродетель вопреки всем испытаниям; и я прошу тебя искренне молиться, чтобы я смог сохранить свою, ибо она действительно подвергается серьезным нападкам со стороны более чем одного; но я надеюсь, что буду следовать твоему примеру и примеру Иосифа, моего тезки, и сохраню свою добродетель вопреки всем искушениям… 83

Ему это удается, и он остается девственником, пока не женится на девственнице Фанни. Памела, поднявшаяся в обществе как жена своего богатого работодателя, осуждает Фанни за то, что она осмелилась выйти замуж за Джозефа, чей социальный статус повысился благодаря благородному браку Памелы. Ричардсон жаловался, что Филдинг совершил «непристойное и неблагородное приращение» к Памеле.84

Сатирический аппетит Филдинга не был утолен пародированием Ричардсона; он переиначил «Илиаду», призвав муз и превратив свою книгу в эпос. Его юмор бурлит в различных персонажах, которых Джозеф и Адамс встречают на своем пути, и особенно в трактирщике Тау-ваусе, который удивлен тем, что миссис Тау-ваус находится во время преступления с горничной Бетти, прощен и «спокойно и удовлетворенно терпит напоминания о своих проступках… один или два раза в день в течение всей оставшейся жизни». А поскольку делать героя и целый роман из безупречного юноши было не в характере Филдинга, он вскоре потерял интерес к Джозефу и сделал центральной фигурой своей книги парсона Адамса. Это казалось маловероятным выбором, ведь Адамс был честным ортодоксальным проповедником, который в поисках безрассудного издателя носил с собой рукопись своих проповедей. Но его создатель наделил Адамса крепкой трубкой, крепким желудком и крепкой парой кулаков; и хотя пастор выступает против войны, он хороший боец, и за время своего повествования спускает на землю целую череду негодяев. Это самый симпатичный персонаж Филдинга, и мы разделяем удовольствие автора, когда ему приходится сталкиваться со свиньями, грязью и кровью. Те из нас, кто в юности проникся христианскими идеалами, должны испытывать горячую привязанность к священнослужителю, который совершенно лишен коварства и переполнен милосердием. Филдинг противопоставляет его жадному до денег парсону Труллиберу, который был «одним из самых крупных мужчин, каких только можно увидеть, и мог бы сыграть роль сэра Джона Фальстафа без всякого фарша». 85

Окрыленный успехом, Филдинг выпустил в 1743 году три тома, скромно озаглавленных «Мисселани». В третьем томе содержится шедевр устойчивой иронии «Жизнь мистера Джонатана Уайлда Великого». Это не было фактической биографией знаменитого Фейгина XVIII века; «мое повествование — это скорее рассказ о тех действиях, которые он мог бы совершить». 86 В своей первой форме это был выпад против сэра Роберта Уолпола как торговца крадеными голосами; после смерти Уолпола он был переиздан как сатира на «величие», как оно обычно оценивается и достигается. Большинство «великих людей», по мнению Филдинга, принесли человечеству больше вреда, чем пользы; так, Александра называли «Великим», потому что после того, как «он огнем и мечом разрушил огромную империю, уничтожил жизни огромного числа невинных несчастных, разбросал руины и запустение, как вихрь, нам говорят, что в качестве акта его милосердия он не перерезал горло старухе и не опустошил ее дочерей». 87 Вор должен иметь более легкую совесть, чем «государственный деятель», поскольку его жертвы меньше, а добыча меньше. 88

В стиле политической биографии Филдинг дает Джонатану возвышенное древо предков, прослеживая его родословную до «Вульфстана Дикого, который пришел с Хенгистом». Его мать «обладала чудесным клейким свойством пальцев». 89 От нее Джонатан научился искусству и этике воровства. Его превосходный интеллект вскоре позволил ему организовать банду отважных молодых людей, призванных избавлять лишних людей от их ненужных вещей или бессмысленной жизни. Он забирал себе львиную долю их доходов и избавлялся от непокорных подчиненных, сдавая их в руки сил правопорядка. Ему не удалось соблазнить преследуемую им Лаэцию, которая предпочла быть разоренной его помощником Огненной Кровью, который «за несколько минут изнасиловал это прекрасное создание, или, по крайней мере, изнасиловал бы ее, если бы она вовремя не помешала ему». 90 После этого она вышла замуж за Уайлда. Через две недели они ведут «супружеский диалог», в котором она объясняет свое естественное право на распущенность, он называет ее сукой, они целуются и мирятся. Он поднимается все выше и выше в величии своих преступлений, пока его жена не получает удовлетворение от того, что видит его приговоренным к смерти. Священник, сопровождающий его, ведет его на виселицу; по пути Уайлд ковыряется в кармане, но достает только штопор, поскольку доминион был знатоком винтажа. И «Джонатан Уайлд Великий, после всех своих могучих подвигов, был — что так мало Великих Людей могут совершить — повешен за шею, пока не умер». 91

В конце 1744 года Филдинг потерял жену; это событие омрачило его настроение, пока он не избавился от горя, изобразив ее с нежностью, через пафос расстояния, как Софию и Амелию. Он был так благодарен за верную преданность служанки своей жены, которая осталась заботиться о его детях, что в 1747 году женился на ней. Тем временем он страдал и по здоровью, и по доходам. Его спасло назначение (1748) на должность мирового судьи Вестминстера, а вскоре после этого — Мидлсекса. Это была трудоемкая должность, оплачиваемая за счет гонораров тяжущихся, которые приходили в его суд на Боу-стрит. Совокупные триста фунтов в год он называл «самыми грязными деньгами на земле». 92

В эти тревожные годы, 1744–48, он, должно быть, работал над своим величайшим романом, потому что в феврале 1749 года он вышел в шести томах под названием «История Тома Джонса, найденыша». По его словам, книга была написана за «несколько тысяч часов», потраченных на юриспруденцию и писанину; и никто не мог сказать по ее крепкому юмору и мужественной этике, что это были годы горя, подагры и истончения кошелька. И все же здесь было двенадцатьсот страниц того, что многие считают величайшим английским романом. Никогда еще в английской литературе человек не был так полно и откровенно описан в теле и уме, нравах и характере. Знамениты слова Теккерея, представляющего Пенденниса:

С тех пор как был похоронен автор «Тома Джонса», ни одному писателю среди нас не разрешается изображать мужчину с максимальной силой. Мы должны задрапировать его и придать ему некое условное смирение. Общество не потерпит естественности в нашем искусстве…. Вы не услышите… что происходит в реальном мире, что происходит в обществе, в клубах, колледжах, столовых — что такое жизнь и разговоры ваших сыновей.

Том дебютирует как незаконнорожденный младенец, найденный в добродетельной постели мистера Олворти. Между этим и заключительным браком Тома Филдинг втиснул сотню эпизодов, очевидно, пикарески и не связанных между собой; но читатель, если он дочитает до конца, с удивлением обнаружит, что почти все эти происшествия были необходимы для искусно сплетенного сюжета или для раскрытия и развития характеров; нити распутываются, узлы развязываются. Некоторые из персонажей идеализированы, как, например, почти грандисоновский Олворси; некоторые слишком упрощены, как неизменно презренный Блифил или преподобный мистер Твакум, педагог, «чьи размышления были полны березы». 93 Но во многих из них чувствуется жизненная сила. Сквайр Вестерн из всех вещей в этом мире «больше всего дорожил… своими ружьями, собаками и лошадьми» 94, затем своей бутылкой, затем своей несравненной дочерью Софией. Перед нами Кларисса, знающая толк в мужских ловушках, Памела, уловляющая своего мужчину, не задумываясь о его добрачных экспериментах.

Том немного рыхловат, но в остальном он почти слишком хорош, чтобы выжить. Усыновленный Олворси, воспитанный и отхлестанный Твакумом, он вырастает в крепкого мужчину, которого беспокоят лишь злобные напоминания о его загадочном происхождении. Он грабит фруктовый сад и крадет утку, но его приемный отец прощает эти шалости в лучших шекспировских традициях. София восхищается им с целомудренной дистанции, но Том, сознавая свою незаконнорожденность, так и не решается влюбиться в даму, столь далекую от него по статусу и средствам. Он довольствуется Молли Сигрим, дочерью егеря, и признает себя возможным отцом ее ребенка; он испытывает огромное облегчение, обнаружив, что он лишь один из нескольких возможных. София страдает, узнав об этой связи, но ее восхищение Томом охладевает лишь на время. Он подхватывает ее на руки, когда она падает с лошади во время охоты; ее румянец выдает ее чувства к нему, и теперь он не теряет времени, чтобы потерять свое сердце. Однако сквайр Вестерн решил выдать ее замуж за мистера Блифила, законного племянника и наследника богатого и бездетного Олворти. София отказывается выходить замуж за этого молодого лицемера, сквайр настаивает, и борьба между волей отца и слезами дочери печалит несколько томов. Том уклоняется и позволяет обнаружить себя в роще с Молли на руках; Софи, увидев это, падает в обморок. Том с неохотой увольняется от Олворси и начинает те эпизодические путешествия, без которых Филдингу, все еще привязанному к Сервантесу и Лесажу, трудно писать роман. Его сердце остается с разбитой Софией, но, думая, что она навсегда потеряна для него, он ложится в постель миссис Уотерс. После многих злоключений и осложнений, превосходящих все ожидания, он получает помилование от Олворси, заменяет Блифила в качестве наследника, улаживает дела с застенчивой, но прощающей Софией и с радостью принимается в качестве зятя сквайром Вестерном, который за неделю до этого был готов его убить. Теперь сквайр торопит события:

«К ней, мальчик, к ней, иди к ней…. Все кончено? Назначила ли она день, мальчик? Что, это будет завтра или послезавтра? Я не могу откладывать ни на минуту дольше, чем на следующий день…. Zoodikers! Она бы устроила свадьбу сегодня всем сердцем. Правда, Софи?…Где, черт возьми, Олворти? Харки, Олворти, ставлю пять фунтов до кроны, что завтра у нас родится мальчик девяти месяцев». 95

Со времен Шекспира никто не изображал английскую жизнь так обильно и так откровенно. Здесь есть не все; нам не хватает нежности, преданности, героизма, вежливости и пафоса, которые можно найти в любом обществе. Филдинг предпочитал человека инстинкта человеку мысли. Он презирал бодлеров, которые в его время пытались опошлить Чосера и Шекспира, а также тех поэтов и критиков, которые полагали, что серьезная литература должна иметь дело только с высшим классом. Любовь между полами он трактовал как физическую любовь, а другие ее аспекты относил к миру заблуждений. Он презирал денежное безумие, которое наблюдал у представителей всех сословий, а также отвращался от юродства и лицемерия. Он не очень жаловал проповедников; но он любил Парсона Адамса, а единственным героем «Амелии» является доктор Харрисон, англиканский священнослужитель; сам Филдинг проповедовал при каждом удобном случае.

После публикации «Тома Джонса» он на некоторое время обратился к проблемам, с которыми столкнулся в качестве мирового судьи. Его опыт ежедневно приводил его в соприкосновение с лондонским насилием и преступностью. Он предлагал методы усиления охраны общественного порядка и отправления правосудия. Благодаря его усилиям и усилиям его сводного брата сэра Джона Филдинга, сменившего его на посту мирового судьи на Боу-стрит, одна из банд, наводивших ужас на Лондон, была разгромлена, а почти все ее члены повешены. Один оптимист сообщал в 1757 году, что «царящее зло уличных грабежей было почти полностью подавлено». 96

Тем временем (декабрь 1751 года) Генри опубликовал свой последний роман «Амелия». Он не мог забыть свою первую жену; он забыл все ее недостатки; теперь он воздвиг ей памятник как безупречной подруге импровизированного солдата. Капитан Бут добр, храбр и великодушен; он обожает свою Амелию; но он влез в долги, и книга открывается тем, что он сидит в тюрьме. На ста страницах он рассказывает свою историю другой заключенной, мисс Мэтьюс; он объясняет ей красоту, скромность, верность, нежность и другие достоинства своей жены, а затем принимает приглашение мисс Мэтьюс разделить с ней постель. Он продолжает «целую неделю вести этот преступный разговор». 97 В этих и последующих тюремных сценах Филдинг, возможно, с некоторым преувеличением, показывает лицемерие мужчин и женщин, продажность констеблей и магистратов, жестокость тюремщиков. Здесь уже есть тюрьмы для должников, которые еще не одно столетие будут вызывать гнев Диккенса. Судья Трэшер может определить вину заключенного по его говору. «Сэрра, ваш язык выдает вашу вину. Вы ирландец, а это для меня всегда достаточное доказательство». 98 Число злодеев растет с каждой главой, пока Амелия не взывает к своим нищим детям: «Простите меня за то, что я произвела вас на свет». 99

Амелия — это пациентка Филдинга Гризельда. В одной из первых глав ей ломают нос, но ринопластика исправляет его, и она снова становится настолько красивой, что на ее добродетель покушаются почти в каждой следующей главе. Она признает свою интеллектуальную неполноценность перед мужем. Она подчиняется ему во всем, кроме того, что отказывается идти на маскарад. Она посещает ораторию Генделя, но не решается выставить себя на обозрение бабников в Воксхолле. Когда Бут возвращается к ней после одной из своих вылазок, он застает ее «исполняющей обязанности кухарки с таким же удовольствием, с каким прекрасная дама обычно наряжается к балу». 100 Она получает письмо от злобной мисс Мэтьюс, в котором та сообщает об адюльтере Бута в тюрьме; она уничтожает письмо, ничего не говорит об этом мужу и продолжает любить его во время всех его пьянок, азартных игр, долгов и тюрем; она продает свои безделушки, затем одежду, чтобы прокормить его и их детей. Ее обескураживают не столько его недостатки, сколько жестокость людей и институтов, в которые он попал. Филдинг, подобно Руссо и Гельветию, полагал, что большинство людей от природы добры, но испорчены дурным окружением и плохими законами. Теккерей считал Амелию «самым очаровательным персонажем английской художественной литературы»; 101 но, возможно, она была лишь мечтой мужа. В конце концов, конечно, Амелия оказывается наследницей, они с Бутом уезжают в ее поместье, и Бут становится хорошим человеком.

Вывод вряд ли оправдан предпосылками: раз Бут, то всегда Бут. Филдинг пытался привести все хитросплетения своего сюжета к счастливому единству, но здесь его ловкость рук слишком очевидна. Великий романист устал, и его тошнило от свиты воров и убийц. Закончив «Амелию», он написал: «Я больше не буду беспокоить мир своими детьми от той же Музы». В январе 1752 года он основал «Ковент-Гарден Джорнал», написал несколько энергичных статей, ответил на критику Смоллетта, подстрелил Родерика Рэндома, а затем, в ноябре, позволил журналу умереть. Зима 1753–54 годов оказалась слишком тяжелой для его организма, подорванного работой, водянкой, желтухой и астмой. Он попробовал дегтярную воду епископа Беркли, но водянка усилилась. Врач порекомендовал ему отправиться в более солнечный климат. В июне 1754 года он отплыл на корабле «Королева Португалии» вместе с женой и дочерью. По пути он написал «Дневник путешествия в Лиссабон», одно из самых приятных своих произведений. Он умер в Лиссабоне 8 октября 1754 года и был похоронен там на английском кладбище.

В чем его заслуга? Он создал реалистический роман нравов; он описал жизнь английских средних классов ярче, чем это сделал любой историк; его книги открыли целый мир. Он не добился такого успеха у высших классов; там, как и Ричардсону, ему пришлось довольствоваться взглядом со стороны. Он знал тело жизни своей страны лучше, чем ее душу, а тело любви — лучше, чем ее дух; более тонкие и деликатные элементы английского характера ускользали от него. Тем не менее, он оставил свой след в творчестве Смоллетта, Стерна, Диккенса и Теккерея; он был отцом всех этих писателей.

Смоллетт недолюбливал его, ведь они соперничали за одни и те же аплодисменты. Младший был шотландцем, соглашавшимся с Хьюмом в сожалении о том, что Англия преграждает путь во Францию. Его дед, однако, активно выступал за парламентский союз с Англией (1707) и был членом объединенного парламента. Его отец умер, когда Тобиасу было два года, но семья финансировала образование мальчика в Думбартонской грамматической школе и Университете Глазго, где он прошел курс доврачебной подготовки. Вместо того чтобы завершить работу над дипломом, он поддался заразе авторства и помчался в Лондон к Гаррику с никчемной трагедией; Гаррик ее отверг. Немного поголодав, Тобиас записался помощником хирурга на линкор «Камберленд» и отправился с ним (1740) на войну за ухо Дженкинса. Он участвовал в неудачной атаке на Картахену у колумбийского побережья. На Ямайке он оставил службу; там он встретил Нэнси Ласеллес, на которой женился вскоре после своего возвращения (1744) в Англию. Он снял дом на Даунинг-стрит и занялся хирургической практикой; но желание писать было слишком велико для него, а его опыт службы на флоте требовал хотя бы одного сольного концерта. Поэтому в 1748 году он опубликовал самый известный из своих романов.

Приключения Родерика Рэндома» — это старый пикарескный роман с событиями, нанизанными на персонаж, который Смолетт признавал не в долгу перед Филдингом, а во многом перед Сервантесом и Лесажем. Его больше интересовали люди и поступки, чем книги и слова; он насытил свою историю происшествиями, придал ей запах отбросов и цвет крови, а также наполнил ее персонажами с яркой индивидуальностью и буйной речью. Это один из первых и лучших из тысячи английских морских романов. Но прежде чем попасть на флот, Родерик, как и его создатель, знакомится с английскими трактирами и лондонскими нравами. Чего мы только не упустили, не путешествуя в каретах XVIII века и не поселившись в этих трактирах! Такая галерея конфликтующих эго, разлагающихся солдат, сутенеров и публичных домов, торговцев, таскающих свои свертки и прячущих деньги, мужчин, переворачивающих горшки в поисках не той кровати, женщин, вопящих об изнасиловании и утихомириваемых монетами, всех бедных душ, притворяющихся величественными, и всех ругающихся. Мисс Дженни называет торговца «старым стопроцентным блудником!» и спрашивает капитана: «Черт бы вас побрал, сэр, кто вы такой? Кто сделал вас капитаном, вы, жалкий, скребущий траншеи, сутенерский бигуди? Смерть! Армия дошла до того, что такие, как ты, получают комиссионные». 102

В Лондоне Родерик (который здесь = Смоллетт) становится «подмастерьем аптекаря» — помощником аптекаря. Он избегает брака, обнаружив свою суженую в постели с другим мужчиной. «Небеса дали мне терпение и присутствие духа, чтобы немедленно удалиться, и я тысячу раз поблагодарил звезды за счастливое открытие, благодаря которому я решил извлечь для себя такую выгоду, что на будущее отказался от всяких мыслей о браке». 103 Он довольствуется промискуитетом, изучает пути и беды уличных проституток, лечит их инфекции, обличает шарлатанов, которые их обманывают, и отмечает, что проститутка, «хотя на нее часто жалуются как на помеху, все же спасается благодаря с судебными органами, которым она и все ее работники ежеквартально платят взносы за защиту». 104

Ошибочно обвиненный в краже, он теряет работу и впадает в такую нищету, что «не видел иного выхода, кроме армии и флота». От мук решения его спасает банда журналистов, которая вырубает его без сознания и тащит на борт «Грома». Он принимает свою судьбу и становится помощником хирурга. Только после дня, проведенного в море, он понимает, что капитан Оакум — полубезумный грубиян, который ради экономии держит больных матросов на работе, пока они не умрут. Родерик сражается в Картахене, терпит кораблекрушение, плывет на берег Ямайки, становится лакеем у старой захудалой поэтессы, «влюбляется» в ее племянницу Нарциссу и «питает надежды когда-нибудь насладиться этим милым созданием». 105 И вот повествование продолжается, затаив дыхание, в абзацах длиной в три страницы, на языке простом, энергичном и нецензурном. В Лондоне Родерик заводит новых эксцентричных друзей, среди которых мисс Мелинда Гусетрап и мисс Бидди Грипвелл. Затем в Бат, с новыми сценами в карете; там он встречает милую Нарциссу, завоевывает ее любовь, теряет ее, сражается на дуэли…. Он снова поступает на флот хирургом, плывет в Гвинею (где его капитан «покупает» четыреста рабов, чтобы продать их в Парагвае «с большой выгодой»), снова на Ямайку, где находит своего давно потерянного, теперь уже состоятельного отца; снова в Европу; снова к Нарциссе; женитьба; снова в Шотландию и отцовское имение; Нарцисса «начинает необыкновенно округляться в талии». Что касается Родерика,

Если и существует на земле настоящее счастье, то я наслаждаюсь им. Бурные порывы моей страсти теперь улеглись и смягчились, превратившись в нежность и спокойствие любви, укоренившиеся благодаря той тесной связи и взаимообмену сердец, которые не может породить ничто, кроме добродетельного брака.

Родерик Рэндом хорошо продавался. Смолетт настоял на публикации своей пьесы «Регицид» с предисловием об уничтожении тех, кто ее отверг; на протяжении всей своей карьеры он давал своему нраву карт-бланш на то, чтобы наживать врагов. В 1750 году он отправился в Абердин и получил степень по медицине; но его личность помешала его практике, и он снова погрузился в литературу. В 1751 году он выпустил «Приключения Перегрина Пикля»; здесь, как и в «Рэндоме», название приглашает читателя к кругу захватывающих происшествий в бродячей жизни; но теперь Смоллетт задел жилы соленого юмора в своем самом успешном персонаже. Коммодор Траннион описан как «очень странный джентльмен»; в свое время он был «великим воином и потерял на службе глаз и пятку»; 106 он настаивает на том, чтобы в девятый раз рассказать, как он обстрелял французский корабль у мыса Финистерре. Он приказывает своему слуге Тому Пайперу подтвердить его слова, и тогда Том «открыл рот, как задыхающаяся треска, и, с каденцией, подобной той, с которой восточный ветер поет через щель», дал необходимую поддержку. (Здесь, возможно, Стерн взял некоторые подсказки для дяди Тоби и капрала Трима).

Смоллетт весело рассказывает о том, как миссис Гризл ухаживает за коммодором, чей одноногий лейтенант Джек Хэтчуэй умоляет его не позволять ей «подвести его под корму», потому что, «если вы прикрепитесь к ее пупу, она отшлепает вас, и каждая балка в вашем теле треснет от напряжения». Коммодор успокаивает его: «Никто и никогда не увидит, как «Хозер Труннион» ложится на корму вслед за любым другим судном в христианстве». 107 Однако многочисленные уловки разрушают его целомудрие; он соглашается «схватиться», то есть жениться, но идет на сращивание «как преступник на казнь… словно каждый миг боится распада природы». Он настаивает на гамаке в качестве брачного ложа; тот ломается под двойным грузом, но не раньше, чем дама «сочтет свою великую цель достигнутой, а свою власть защищенной от всех потрясений судьбы». Тем не менее эта пупочная помолвка заканчивается безрезультатно, и миссис Траннион снова прибегает к бренди и «обязанностям религии, которые она исполняла с самой язвительной строгостью».

Сэр Вальтер Скотт изобразил Смоллетта в сорокалетнем возрасте «необыкновенно красивым, черты его лица привлекательны, и, по общему свидетельству всех оставшихся в живых друзей, его беседа в высшей степени поучительна и забавна». 108 По общему мнению, он был человеком горячего нрава и яркой речи. Так, он охарактеризовал сэра Чарльза Ноулза как «адмирала без поведения, инженера без знаний, офицера без решимости и человека без правдивости». 109 Адмирал привлек его к ответственности за клевету, и Смоллетт получил три месяца тюремного заключения и штраф в сто фунтов (1757). Вместе со своей вспыльчивостью он приобрел и множество достоинств: он был щедр и гуманен, помогал бедным авторам и стал, по словам сэра Уолтера, «заботливым отцом и ласковым мужем». 110 Его дом на Лоуренс-лейн, Челси, был местом встречи мелких переписчиков, которые принимали его пищу, если не советы; некоторых из них он организовал в корпус литературных помощников. Он был одним из первых прозаиков (Драйден — первый поэт?), заставивших книготорговцев поддерживать его в состоянии, подобающем его гению. За год он зарабатывал иногда по шестьсот фунтов, но для этого ему приходилось много работать. Он написал еще три романа, два из которых были незначительными; уговорил Гаррика поставить его пьесу «Расправа», которая имела успех благодаря своим нападкам на Францию; он с язвительностью писал в несколько журналов и редактировал «Британник» как рупор тори. Он перевел «Гиль Биаса», несколько произведений Вольтера и (с помощью ранней версии) «Дон Кихота»; он написал — или возглавил — девятитомную «Историю Англии» (1757–65). Конечно же, он использовал свою «литературную фабрику», состоящую из халтурщиков с Груб-стрит, при составлении «Всеобщей истории» и восьмитомного «Современного состояния наций».

К 1763 году, в возрасте сорока двух лет, он поплатился подорванным здоровьем за свою жаждущую приключений, работы, драк и словарного запаса жизнь. Врач посоветовал ему обратиться к специалисту, доктору Физесу, в Монпелье. Он поехал, и ему сказали, что его астма, кашель и гнойные выделения указывают на туберкулез. Не желая возвращаться в зеленую Англию, он остался на континенте на два года, покрыв свои расходы написанием книги «Путешествия по Франции и Италии» (1766). Здесь, как и в романах, он продемонстрировал свой быстрый, острый глаз на признаки и манеры индивидуального и национального характера; но он посыпал свои описания откровенной язвительностью. Он говорил кучерам, попутчикам, трактирщикам, слугам и иностранным патриотам все, что о них думает; он оспаривал каждый счет, поносил французское и итальянское искусство, поносил католицизм и называл французов жадными ворами, которые не всегда прикрывают свои кражи вежливостью. Послушайте его:

Если француза принимают в вашу семью… первое, чем он отплатит за ваши любезности, это займется любовью с вашей женой, если она красива; если нет, то с вашей сестрой, или дочерью, или племянницей… или бабушкой…. Если его обнаружат… он нагло заявит, что его поступок был не более чем простой галантностью, которая во Франции считается неотъемлемой частью хорошего воспитания. 111

Смолетт вернулся в Англию, значительно улучшив свое здоровье. Но в 1768 году его недуги возобновились, и он обратился за лечением в Бат. Воды Бата оказались для него бесполезными, а сырой воздух — опасным; в 1769 году он вернулся в Италию. На вилле близ Ливорно он написал свою последнюю и лучшую книгу «Экспедиция Хамфри Клинкера», которую Теккерей считал «самой смехотворной историей, когда-либо написанной с тех пор, как зародилось доброе искусство написания романов». 112 Это, безусловно, самая приятная и милая из книг Смоллетта, если мы можем смириться с небольшим количеством скатологии. Почти в самом начале мы встречаем доктора Л-на, который рассуждает о «хороших» или «плохих» запахах как о чисто субъективных предрассудках, «ибо каждый, кто притворялся, что его тошнит от запаха чужих выделений, с особым самодовольством нюхал свои собственные; за истинность этого он взывал ко всем присутствующим здесь дамам и господам»; 113 затем следует страница или две еще более едких иллюстраций. Избавившись от этой неприятности, Смоллетт придумывает веселую компанию персонажей, которые своими письмами продвигают повествование вперед самым невероятным и восхитительным образом. Во главе их стоит Мэтью Брамбл, «старый джентльмен» и непобедимый холостяк, который служит голосом Смоллетта. Он отправляется в Бат за здоровьем, но вонь его вод впечатляет больше, чем их целебная сила. Он ненавидит толпы и однажды упал в обморок от их корпоративного запаха. Он не выносит ни загрязненного воздуха Лондона, ни его фальсифицированной пищи:

Хлеб, который я ем в Лондоне, — это пагубная паста, замешанная на меле, квасцах и костяной золе; невкусная на вкус и разрушительная для конституции. Хорошие люди не знают об этой подделке, но предпочитают ее полезному хлебу, потому что он белее…. Таким образом, они жертвуют своим вкусом и здоровьем… а мельник или пекарь вынуждены их отравлять…. Такая же чудовищная испорченность проявляется в их телятине, которую отбеливают путем многократных кровопусканий и других злодейских искусств… так что человек может с таким же комфортом пообедать фрикасе из лайковых перчаток…. Вы вряд ли поверите, что они могут быть настолько безумны, чтобы варить свою зелень с медными полупенсами, чтобы улучшить ее цвет. 114

Поэтому Мэтью спешит вернуться в свое сельское поместье, где он может дышать и есть без риска для жизни. По дороге, после того как история рассказана на четверть, он подбирает бедного, полуголого деревенского парня, Хамфри Клинкера; «его вид свидетельствовал о голоде, а лохмотья, которые он носил, едва ли могли скрыть то, что приличия требуют прикрывать». Этот оборванец предлагает сесть за руль кареты, но когда он садится на высокое сиденье, его старенькие бриджи расходятся, и миссис Табита Брамбл (сестра Мэтью) жалуется, что Хамфри «имел наглость шокировать ее зрение, показывая свою голую заднюю часть». Мэтью одевает мальчика, берет его к себе на службу и терпеливо сносит, даже когда юноша, услышав Джорджа Уайтфилда, становится методистским проповедником.

Другая грань религиозной ситуации проявляется в мистере Эйч-Ти, которого Брамбл встречает в Скарборо и который хвастается тем, что беседовал с Вольтером в Женеве «о нанесении последнего удара по христианскому суеверию». 115 Другой скиталец, капитан Лисмахаго, вступает в историю в Дареме — «высокая, скудная фигура, отвечающая по лошади описанию Дон Кихота, сидящего на Росинанте». Он жил среди североамериканских индейцев и со смаком рассказывает, как эти индейцы поджарили двух французских миссионеров за то, что те утверждали, будто Бог позволил своему сыну «войти в недра женщины и быть казненным как преступник», и за то, что они притворялись, будто могут «умножать Бога ad infinitum с помощью небольшого количества муки и воды». Лисмахаго «много говорил о разуме, философии и противоречии в понятиях; он бросал вызов вечности адского огня и даже бросал такие выпады в сторону бессмертия души, которые немного подпалили усы веры миссис Табиты». 116

Смоллетт так и не увидел Хамфри Клинкера в печати. 17 сентября 1771 года он умер на своей итальянской вилле в возрасте пятидесяти лет, нажив больше врагов и создав больше ярких персонажей, чем любой другой писатель своего времени. Нам не хватает в нем доброго характера, здорового принятия жизни и кропотливого построения сюжета, которые мы находим у Филдинга; но в Смоллетте есть бурная жизненная сила, привкус и запах британских городов, кораблей и среднего класса; его простое эпизодическое повествование течет свободнее и ярче, без помех в виде назиданий. Характеры у Филдинга менее яркие, но более сложные; Смоллетт часто довольствуется накоплением манер, вместо того чтобы исследовать противоречия, сомнения и нерешительность, из которых складывается личность. Этот способ индивидуализации — преувеличение какой-либо особенности как лейтмотива каждого человека — перешел к Диккенсу, чьи «Пиквикские тетради» продолжили начатое Мэтью Брамблом путешествие.

Взятые вместе, Ричардсон, Филдинг и Смоллетт описывают Англию середины XVIII века более полно и наглядно, чем любой или все историки, которые теряются в исключениях. Здесь есть все, кроме того высшего класса, который перенял у Франции ее нравы и ее колонии. Эти романисты триумфально привели средний класс в литературу, как Лилло привел его в драму, Гей — в оперу, а Хогарт — в искусство. Они создали современный роман и оставили его как непревзойденное наследие.

Так в Англии привычно называли самую блестящую англичанку своего поколения, которая вошла в историю нравов, нанеся удар по условностям, сковывавшим ее пол, и вошла в историю литературы, написав письма, соперничающие с письмами мадам де Севинье.

У нее был хороший старт: она была внучкой сэра Джона Эвелина и дочерью Эвелина Пьеррепонта, который в год ее рождения (1689) был избран в парламент и вскоре после этого получил богатое поместье в качестве графа Кингстона; поэтому его дочь с младенчества была леди Мэри. Ее мать, леди Мэри Фейлдинг (так она произносила это имя), по отцу была графом, а по кузине — романистом. Она умерла, когда нашей героине было всего четыре года. Отец отправил детей на воспитание к матери; когда ее не стало, они вернулись в его роскошное загородное поместье, Торесби-Парк, в Ноттингемшире, а иногда жили в его городском доме на Пикадилли. Он особенно любил Мэри, которую в возрасте восьми лет выдвинул на звание лучшего тоста года в клубе «Кит-Кэт»; там она переходила с круга на круг и проявляла свое остроумие. С помощью гувернантки она занималась в библиотеке отца, проводя там иногда по восемь часов в день, поглощая французские романы и английские пьесы. Она подтянула французский и итальянский языки, а латынь изучала по «Метаморфозам» Овидия. Эддисон, Стил и Конгрив часто посещали дом, поощряли ее занятия и будоражили ее пытливый ум. Нам рассказывают, не основываясь ни на каких данных, кроме ее собственных, что именно ее знания латинской классики привлекли к ней внимание Эдварда Уортли.

Он был внуком Эдварда Монтагу, первого графа Сэндвича; его отец, Сидни Монтагу, взял фамилию Уортли, женившись на наследнице этого имени. Эдвард, когда он встретил Мэри (1708 год), уже в тридцать лет был человеком известным и подающим большие надежды; у него было университетское образование, был призван в адвокатуру в двадцать один год, получил место в парламенте в двадцать семь лет. Мы не знаем, как началось ее ухаживание за ним, но оно достигло определенного прогресса, поскольку 28 марта 1710 года она написала ему:

Позвольте мне сказать (я знаю, что это звучит тщеславно), я знаю, как сделать человека разумного счастливым; но тогда этот человек… должен сам внести в это свой вклад…. Это письмо… первое, которое я написал одному из представителей вашего пола, и будет последним. Вы никогда не должны ожидать другого. 117

Ее фабианская стратегия процветала. Когда она заболела корью, он прислал ей записку, более теплую, чем обычно: «Я был бы очень рад услышать, что ваша красота сильно пострадала, но я не могу быть доволен ничем, что могло бы вызвать ваше неудовольствие, так как это уменьшило бы число поклонников». 118 Ее ответ перенес кампанию на шаг вперед: «Вы думаете, что, если вы выйдете за меня замуж, я буду страстно любить вас один месяц, а в следующий — кого-то другого; ничего подобного не произойдет. Я могу уважать, я могу быть другом, но я не знаю, могу ли я любить». 119 Возможно, эта откровенность заставила его задуматься, так как в ноябре она написала: «Вы говорите, что еще не определились; позвольте мне определиться за вас и избавить вас от необходимости писать снова. Прощайте навсегда! Не отвечайте!» 120 В феврале 1711 года она снова написала ему: «Это последнее письмо, которое я отправляю». 121 Он возобновил свои ухаживания, она отступила, увлекая его в стремительную погоню. В дело вмешались финансовые соображения и противодействие родителей. Они планировали сбежать, хотя это означало, что она не сможет рассчитывать на приданое от своего отца. Она честно предупредила Уортли: «Подумайте в последний раз, как вы должны меня принять. Я приду к вам только в ночной рубашке и панталонах, и это все, что вы получите от меня». 122 Они встретились в трактире и поженились в августе 1712 года; отныне она стала леди Мэри Уортли Монтагу. Эту фамилию она взяла в качестве фамилии своего мужа; но поскольку он был сыном второго сына, его продолжали называть просто Эдвардом Уортли.

Бизнес и политика вскоре увлекли его в Дарем и Лондон, в то время как он оставил ее с очень скромными средствами в загородных домах для дайверов, чтобы она ожидала появления ребенка. В апреле она присоединилась к Уортли в Лондоне, и там, в мае, родился ее первенец. Ее счастье было недолгим, поскольку муж отправился добиваться переизбрания, и вскоре она уже жаловалась на одиночество; она рассчитывала на романтический медовый месяц, он — на место в новом парламенте. Его дорогостоящая кампания провалилась, но его назначили младшим комиссаром. Он снял дом неподалеку от Сент-Джеймсского дворца, и там в январе 1715 года леди Мэри начала свое завоевание Лондона.

Она попробовала себя в светском вихре. По понедельникам она развлекалась, по средам ходила в оперу, по четвергам — в театр. Она посещала и была посещаема, порхала по двору Георга I и, тем не менее, завоевала расположение принцессы Каролины. Она общалась с поэтами, остроумничала с Поупом и Геем. Поуп был очарован ее бдительным умом; он на мгновение забыл о своем презрении к слабому полу, аплодировал ее усилиям по воспитанию девочек и посвятил ей несколько торопливых рифм:

Гей сочинил эклогу «Туалет», в которой под прозрачными псевдонимами сатирически изобразил некоторых лондонских знаменитостей. Леди Мэри приняла участие в игре. С помощью Гея и Поупа она написала две эклоги, чьи резкие двустишия соперничали с их элегантностью и остротой. Она не опубликовала эти стихи, но позволила рукописным копиям разойтись среди своих друзей. Теперь она приобрела репутацию женщины Поупа, искусной в обращении с пером, рифмой и ранами.

В декабре 1715 года ее постиг удар, более острый, чем ее дротики. Оспа, от которой умер ее брат, поразила ее так сильно, что сплетники говорили о ее смерти. Она выжила, но лицо ее было в пятнах, ресницы выпали; от той красоты, на которую она рассчитывала в продвижении своего мужа, остались только блестящие черные глаза. Тем не менее, Уортли получил свой куш: в апреле 1716 года он был назначен «чрезвычайным послом» при турецком дворе. Леди Мэри была в восторге; она мечтала о Востоке как о стране романтики, и даже с мужем она могла найти романтику в Константинополе или по дороге. Папа, также тронутый фантазией, написал ей 1 июля письмо, в котором изящно обошел пропасть любви:

Если бы я думал, что больше не увижу вас, я бы сказал здесь то, чего не мог бы сказать вашей особе. Ибо я не хотел бы, чтобы вы умерли, обманувшись во мне, то есть отправились в Константинополь, не зная, что я, в некоторой степени экстравагантный, а также в высшей степени разумный, мадам…

и затем подписал его с обычным для таких случаев выражением смиренного и покорного рабства. 124

1 августа Уортли, Мэри, их трехлетний сын и большая свита переправились в Голландию. Через Кельн они добрались до Регенсбурга, где сели в лодку, которую двенадцать гребцов пронесли мимо горных вершин. В Вене она нашла письмо от Папы, в котором он предлагал ей свое сердце и заверял, что

Не то чтобы я считал всех обнаженных столь прекрасным зрелищем, как вы и еще несколько человек. Вы легко можете себе представить, как мне хочется переписываться с человеком, который давным-давно научил меня, что с первого взгляда так же невозможно уважать, как и любить; и который с тех пор испортил мне все разговоры одного пола и почти всю дружбу другого. Книги утратили на меня свое влияние, и я убедился, увидев вас, что есть нечто более могущественное, чем философия, и, услышав вас, что есть один живой человек, более мудрый, чем все мудрецы». 125

Но он добавил, что надеется, что она будет счастлива со своим мужем. Она ответила:

Возможно, вы будете смеяться надо мной за то, что я очень серьезно поблагодарил вас за всю ту заботу, которую вы проявляете обо мне. Конечно, я могу, если захочу, принять все, что вы мне говорите, за остроумие и издевку, и, возможно, это будет правильно. Но я никогда в жизни не был так расположен верить вам всерьез. 126

3 февраля 1717 года Поуп прислал еще одно признание в глубокой привязанности, протестуя против того, чтобы его считали «только ее другом». Эти письма Мэри держала при себе, радуясь тому, что взбудоражила руины величайшего из ныне живущих поэтов.

В мае партия добралась до Константинополя. Там Мария решительно взялась за изучение турецкого языка; она достигла понимания и восхищения турецкой поэзией; она приняла турецкую одежду, посетила дам гарема и нашла их более цивилизованными, чем любовницы Георга I. Она наблюдала за регулярной и успешной практикой прививок в Турции в качестве профилактики оспы; в Константинополе английский хирург доктор Мейтланд сделал прививку ее сыну. Ее письма из этого города не менее увлекательны, чем письма мадам де Севинье, Горация Уолпола или Мельхиора Гримма. Она не ждала, пока ей скажут, что это литература; она писала с этим стремлением и говорила своим друзьям: «Последнее удовольствие, которое выпало на мою долю, — это письма госпожи де Севинье; они очень красивы, но я без малейшего тщеславия утверждаю, что и мои будут столь же занимательны через сорок лет. Поэтому я советую вам не использовать их в качестве макулатуры». 127

Ее переписка с Поупом продолжалась. Он умолял ее отнестись к его протестам серьезно, но его тон был обескураживающей смесью игривости и любви. В своем неистовом воображении он представлял Турцию как «страну ревности, где несчастные женщины общаются только с евнухами и где им приносят разрезанные огурцы». А потом, с грустью подумав о своей нескладности, добавил: «Я и сам способен последовать за любимой не только в Константинополь, но и в те края Индии, где, говорят нам, женщинам больше всего нравятся самые уродливые парни… и на уродства смотрят как на знаки божественной благосклонности». Он станет магометанином, если она захочет, и будет сопровождать ее в Мекку; если его достаточно ободрят, он встретится с ней в Ломбардии, «месте тех знаменитых похождений сказочной принцессы и ее карлика». 128 Узнав, что она возвращается домой, он дошел до подобия экстаза: «Я пишу, словно пьяный; удовольствие, которое я испытываю при мысли о вашем возвращении, выводит меня за рамки здравого смысла и приличий…. Приезжайте, ради Бога, приезжайте, леди Мэри, приезжайте скорее!» 129

Миссия Уортли провалилась, и он был отозван в Лондон. Образец путешествия XVIII века мы получаем в их отъезде из Константинополя 25 июня 1718 года и прибытии в Лондон 2 октября. Там леди Мэри возобновила свою жизнь при дворе и в кругу друзей, а Поуп, который теперь путешествовал по Гомеру, был занят в Стэнтон-Харкорте. Однако в марте 1719 года он переехал в Твикенхем, а в июне с его помощью Уортли и леди Мэри нашли дом и там, проданный им сэром Годфри Кнеллером. Вскоре после этого Поуп заплатил Кнеллеру двадцать гиней, чтобы тот написал для него ее портрет. 130 Он был отлично выполнен, хотя Кнеллеру было уже семьдесят четыре года. Руки были изящны, лицо почти такое же восточное, как турецкий головной убор; губы чувственно полные, глаза большие, темные и все еще притягивающие — Гей прославил их в стихах в это время. Поуп повесил картину в своей спальне и отметил ее в стихотворении, которое послал ей:

Этот год стал для нее меридианом и началом бедствий. Французский гость, Туссен Ремон, оставил ей две тысячи фунтов, чтобы она вложила их по своему усмотрению; по совету Поупа она купила акции Компании Южных морей; они катастрофически упали, сократив две тысячи до пятисот; когда она сообщила об этом Ремону, он обвинил ее в краже его средств (1721). В том же году эпидемия оспы угрожала жизни дочери, родившейся у нее в 1718 году; она послала за доктором Мейтлендом, вернувшимся из Константинополя, и поручила ему сделать девочке прививку. Позже мы увидим, как этот пример повлиял на британскую медицину до Дженнера.

Неожиданно в 1722 году ее дружба с Поупом рухнула. Еще в июле они виделись так часто, что в Твикенхеме поползли сплетни. Но в сентябре он начал писать галантные послания Джудит Коупер, в которых, чтобы утешить ее, упоминал о явном упадке «самого яркого остроумия в мире». Леди Мэри утверждала, что Поуп страстно признался ей в любви и что он никогда не простил легкомыслия, с которым она встретила это смелое предприятие. 132 Некоторое время он держал себя в руках, но время от времени в его стихах появлялись колкости, лишь прозрачно замаскированные. Когда она написала своему другу, назвав Свифта, Поупа и Гея совместными авторами баллады, которую он считал своей, он послал ей резкий упрек; и в «Мисселлани», которые он опубликовал в 1728 году, он напечатал этот упрек с вопиющей ясностью:

В стихотворении «Подражание» (1733) он говорит о «неистовой Сапфо… зараженной сифилисом от своего любовника». 134 По словам Горация Уолпола, она угрожала ему поркой.

К этой непристойной ссоре добавилось крушение ее брака. Уортли, вернувшись в парламент, оставил ее в Твикенхеме без внимания. После смерти отца (1727) он стал очень богатым человеком; он обеспечивал ее материальные потребности, но в любви оставлял ее на произвол судьбы. Ее сын оказался беспечным плутом. Дочь, выросшая в умную и воспитанную женщину, была ее единственным утешением. Лорд Херви пытался занять в ее жизни место Поупа, но он был так устроен, что не мог простить ни ей, ни своей жене, что она женщина. Он должен был знать о том, что леди Мэри разделила род человеческий на мужчин, женщин и Герви. 135

В 1736 году итальянский метеор вошел в ее орбиту и изменил ее. Франческо Альгаротти, родившийся в Венеции в 1712 году, уже успел наделать немало шума в науке и беллетристике. В 1735 году он был гостем Вольтера и мадам дю Шатле в Сирее, где все трое изучали Ньютона. Он приехал в Лондон с рекомендательными письмами от Вольтера, был принят при дворе, познакомился с Херви, а через него — с леди Мэри. Она влюбилась в него так, как никогда не влюблялась в Уортли, ибо сердце ее было пусто, а он был красив, блестящ, молод; она трепетала при мысли, что ей сорок семь, а ему двадцать четыре. Ее путь к романтике, казалось, был расчищен браком ее дочери с графом Бьютом (август 1736 года). Узнав, что Альгаротти возвращается в Италию, она отправила ему письмо, исполненное девичьей страсти:

Я уже не знаю, в какой манере писать вам. Мои чувства слишком живы; я не смогу ни объяснить, ни скрыть их. Чтобы вынести мои письма, вы должны быть тронуты энтузиазмом, подобным моему. Я вижу всю его глупость, не имея никакой возможности исправиться. Одна только мысль о том, что я могу увидеть вас, доводит меня до того, что я просто таю. Что стало с тем философским безразличием, которое составляло славу и спокойствие моих прежних дней? Я потерял его, чтобы никогда больше не обрести; и если эта страсть будет излечена, я не предвижу ничего, кроме смертельной тоски. Простите за излишнюю расточительность и приезжайте ко мне. 136

Он приехал и ужинал с ней накануне своего отъезда. Херви также пригласил его, но получил отказ. Разъяренный ревностью, он написал Альгаротти горькую диатрибу против леди Мэри, предупреждая его, что она возвещает всему Лондону о своем завоевании Италии с хвастливым «Veni, vidi, vici». Возможно, но ее письма к Альгаротти не были письмами завоевателя.

Как робок человек, когда любит! Я боюсь обидеть вас, посылая вам эту записку, хотя мое намерение — доставить вам удовольствие. В самом деле, я так безумен во всем, что касается вас, что не уверен в своих мыслях…. Все, что несомненно, — это то, что я буду любить вас всю свою жизнь, несмотря на ваш каприз и мой разум. 137

Он не ответил ни на это письмо, ни на второе, ни на третье, хотя она говорила о самоубийстве. Четвертое письмо принесло ответ, который, по ее словам, пришел «в очень хорошее время, чтобы спасти небольшие остатки моего понимания». Она предложила поехать за ним в Италию; он отказался от этой идеи, и в течение трех лет она лелеяла свою страсть в одиночестве. Но в 1739 году она убедила мужа, что ей необходима поездка в Италию. Утратив свою любовь к ней, он мог вести себя как джентльмен. Он проводил ее, когда она покинула Лондон, и согласился высылать ей ежеквартальное пособие в размере 245 фунтов из своих собственных доходов и передавать ей 150 фунтов годового дохода, завещанного ей отцом. Она как можно быстрее отправилась в Венецию, надеясь найти там Альгаротти; вместо этого он уехал в Берлин (1740), чтобы жить с новоиспеченным Фридрихом II, которому он нравился по ту сторону содомии. Удрученная, Мария сняла дом на Гранд-канале, основала салон, развлекала литераторов и высокопоставленных лиц и получала приятные знаки внимания от венецианской аристократии и правительства.

После года жизни в Венеции она переехала во Флоренцию, где два месяца жила в Палаццо Ридольфи в качестве гостьи лорда и леди Помфрет. Там ее увидел Гораций Уолпол, который послал Х. С. Конвею нежное описание:

Я говорила вам, что леди Мэри Уортли здесь? Она смеется над миледи Уолпол [невесткой Горация], ругает леди Помфрет, и над ней смеется весь город. Ее наряд, ее скупость и наглость поражают любого, кто никогда не слышал ее имени. На ней драный моб [чепец, застегнутый под подбородком], который не прикрывает ее жирные черные локоны, свисающие свободно, никогда не расчесанные и не завитые; старая… синяя обмотка, которая распахивается и открывает холщовый подъюбник. Лицо ее сильно распухло с одной стороны от остатков пластыря, частично прикрытого бляхой, а частично белой краской…. Она два или три раза играла фараона у принцессы Краон, где она обманывает коня и ногу. Она очень забавна; я читал ее произведения, которые она одалживает в рукописях, но они слишком женские; мне нравятся лишь немногие из ее представлений. 138

У этой карикатуры была фактическая основа: в Италии было принято, чтобы женщина в собственном доме одевалась свободно и небрежно; и, несомненно, лицо Марии было сильно изрыто, но не сифилисом. 139 Для авторов было вполне обычным делом одалживать свои рукописи друзьям. Леди Мэри заслужила недовольство молодого Уолпола, подружившись с Молли Скерретт, которая заслужила его недовольство, став второй женой его отца. Вероятно, сейчас, когда Альгаротти казался ей безнадежно потерянным, леди Мэри больше, чем обычно, заботилась о своей внешности.

Затем, узнав, что Альгаротти находится в Турине, она поспешила туда, присоединилась к нему (март 1741 года) и прожила с ним два месяца. Но он относился к ней грубо и равнодушно; вскоре они поссорились и расстались, он — в Берлине, она — в Генуе. Там Уолпол снова увидел ее, насладился ее гостеприимством и адресовал ее тренеру несколько ядовитых строк:

В 1760 году она с радостью узнала, что ее зять стал членом Тайного совета Георга Илла. 21 января 1761 года ее муж умер, оставив большую часть своего состояния дочери и 1200 фунтов стерлингов в год вдове. То ли потому, что его смерть устранила какое-то таинственное препятствие на пути к ее возвращению, то ли политическая известность зятя привлекла ее, леди Мэри после двадцати одного года отсутствия вернулась в Англию (январь 1762 года).

Ей оставалось жить всего семь месяцев, и они не были счастливы. Ее преследование Альгаротти и такие сообщения, как у Горация Уолпола, создали ей дурную славу, а дочь, хотя и заботилась о здоровье и комфорте матери, не наслаждалась ее обществом. В июне леди Мэри начала страдать от опухоли на груди. Она спокойно восприняла признание врача, что у нее рак; она сказала, что прожила достаточно долго. Она умерла после нескольких месяцев мучений (21 августа 1762 года).

Одной из последних ее просьб было опубликовать ее письма, чтобы изложить свою версию истории и закрепить за ней право на память. Но она доверила свои рукописи дочери, и леди Бьюти, ставшая женой премьер-министра, сделала все возможное, чтобы предотвратить их публикацию. Однако письма, написанные из Турции, были тайно скопированы перед передачей дочери, и в 1763 году они были опубликованы. Несколько изданий вскоре были распроданы. Джонсон и Гиббон были в числе восторженных читателей. Критики, которые были немилосердны к автору при ее жизни, теперь с восторгом восхваляли ее переписку. Смоллетт писал, что эти письма «не сравнятся ни с одним писателем любого пола, возраста или нации»; а Вольтер оценил их как превосходящие письма Севинье. 141 Леди Бьюти перед смертью в 1794 году сожгла объемистый дневник своей матери, но оставила письма на усмотрение старшего сына. Он разрешил напечатать некоторые из них в 1803 году; письма к Альгаротти оставались в тайне, пока Байрон не убедил Джона Мюррея выкупить их у итальянского владельца (1817). Публикация была завершена только в 1861 году, и леди Мэри была признана одной из тех, кто вместе с Поупом, Греем, Геем, Ричардсоном, Филдингом, Смоллеттом и Хьюмом сделал литературу Англии самой разнообразной, яркой и влиятельной в тот мужественный век.

Сияя своим собственным светом в литературе и государственном управлении, Англия была скромным спутником в музыке и искусстве. Замедление в искусстве имело множество причин. Хмурое небо вряд ли могло быть одной из них, ведь небо хмурилось и в Голландии, а между тем в Голландии художников было столько же, сколько ветряных мельниц. Возможно, причиной был Ла-Манш, ограждавший Англию от искусства, а также от войн на континенте. Возможно, английский талант был слишком поглощен торговлей и (после Уолпола) войной. Протестантизм можно было бы обвинить в заторможенности английского искусства, ведь искусство развивается благодаря воображению, а протестантизм изгнал воображение из искусства и посвятил его литературе и теологии; но, опять же, Голландия была протестантской. Вероятно, главным фактором было восстание пуритан и их наследие: казнь любящего искусство Карла I, разбросанность его художественной коллекции и упадок английского ума, за исключением Мильтона, во время хаотического Содружества. Пуританское влияние склонило голову во время Реставрации, но оно вернулось с Вильгельмом III и Ганноверами, а в методизме приняло новую форму. Красота снова стала грехом.

Были и небольшие достижения в мелком искусстве. В Челси (1755) производился тонкий мягкий фарфор, подражающий мейсенскому и севрскому. Бирмингемские японцы сколотили состояние на лакированной посуде; один из них, Джон Баскервиль, разбогател настолько, что стал печатать прекрасные издания английских бардов. Изгибы рококо в буйстве фантазии украшали книги, ткани, мебель, сосуды, шеффилдское серебро, ротонду в Воксхолл-Гарденс и некоторые комнаты в Честерфилд-Хаусе и Строберри-Хилле.

Скульпторов только начинали отличать от каменщиков. Ведущие скульпторы Англии были иностранного происхождения, хотя обычно они становились британскими гражданами. Питер Шемаекерс приехал из Антверпена и вместе с Лораном Дельво высекал статую герцога Бекингема и Норманби в Вестминстерском аббатстве. Величайшим из этих иностранцев был Луи Рубильяк, сын лионского банкира. Приехав в Англию в 1744 году, он быстро выдвинулся как протеже Вальполей. Он выполнил бюст Шекспира, хранящийся сейчас в Британском музее, и бюст Генделя, находящийся в Национальной портретной галерее. Королева Каролина благоволила к нему, садилась за него, заказывала ему бюсты Бойля, Ньютона, Локка и других английских знаменитостей для своего грота в Ричмонде. Честерфилд, человек со вкусом, называл Рубильяка «Фидием своего времени».1 Рубильяк умер банкротом в 1762 году, после жизни, посвященной своему искусству.

Архитектура пребывала в палладианском экстазе. Растущее богатство высших классов, недовольно процветавших в условиях Вальпольского мира, финансировало тысячу гранд-туров, во время которых британские джентльмены проникались симпатией к римским храмам и ренессансным дворцам. Венеция всегда была в маршруте; по пути путешественники останавливались в Виченце, чтобы полюбоваться фасадами Палладио, а по возвращении заваливали Англию классическими колоннами, архитравами и фронтонами. В 1715–25 годах Колин Кэмпбелл издал свой Vitruvius Britannicus, ставший библией палладианцев; Уильям Кент (1727) и Джеймс Гиббс (1728) развили этот стиль в своих архитектурных руководствах. В 1716 году Ричард Бойл, третий граф Берлингтон, напечатал роскошное издание текстов Палладио, а в 1730 году он опубликовал реставрацию старинных зданий Палладио. Его собственный загородный дом в Чизвике включал в себя копию виллы Палладио «Ротонда» в Виченце с колонным портиком и центральным куполом. Берлингтон был открытым покровителем литературы, музыки и искусства, другом Беркли и Генделя, Поупа и Гея.

В 1719 году он привез с собой из Рима молодого архитектора Уильяма Кента, который получил папскую премию за свои картины и был также энтузиастом всего классического. Поселившись до самой смерти в Берлингтон-Хаусе (и по сей день, во втором своем воплощении, являющемся центром английского искусства), Кент стал самым популярным и разносторонним художником в Англии. Он расписывал потолки в Хоутоне, Стоу и Кенсингтонском дворце; проектировал мебель, столовые тарелки, зеркала, стекло, баржи и костюмы для модных дам; вырезал статую Шекспира в аббатстве; был лидером в продвижении «естественного» английского сада; как архитектор построил Храм древней добродетели в саду Стоу, Девонширский дом на Пикадилли, Дом конной гвардии в Уайтхолле и грандиозный Холкхэм-холл в Норфолке.

В 1738 году лорд Берлингтон представил в Лондонский городской совет палладианский план Кента для Мэншн-Хауса, резиденции лорд-мэра; один из членов совета возразил, что Палладио был папистом; проект Кента был отклонен; Джордж Дэнс Старший, протестант, получил заказ и хорошо себя зарекомендовал. Но в том же году начались раскопки в Геркулануме; их результаты привели к раскопкам Помпеи (1748 f.); в 1753 году Роберт Вуд опубликовал «Руины Пальмиры», а в 1757 году — «Руины Баальбека»; эти открытия придали классической кампании в Англии неотразимый импульс и положили конец барочному изобилию, расцветшему во дворце Ванбруга для Черчиллей, в Бленхейме. В 1748 году Исаак Уэйр, еще один протеже Берлингтона, построил Честерфилд-Хаус на Керзон-стрит.

В своем энтузиазме палладианцы забыли, что классическая архитектура была создана для средиземноморского неба, а не для английских ветров и облаков. Колин Кэмпбелл особенно грешил тем, что перенял итальянские модели, не адаптировав их к английским зимам; его замок Мереворт скудно пропускал солнечные лучи, а Хоутон-холл, который он построил для Роберта Уолпола, пожертвовал жилым пространством в пользу величественных залов, приглашающих ледяные сквозняки. Джеймс Гиббс, ученик Кристофера Рена, использовал классический стиль в церкви Святой Марии-ле-Странд в Лондоне (1714–17); ее шпиль — лирика в камне. К церкви Святого Клемента Дейна, построенной Реном, Гиббс добавил (1719) шпиль, слишком высокий для своего основания, но все равно шатко красивый. В 1721 году он завершил свою работу классическим портиком и коринфскими колоннами собора Сент-Мартин-ин-филдс на Трафальгарской площади. Наконец, в библиотеке Рэдклиффа (1737–47) он создал совершенную гармонию колонн и купола в Оксфорде.

Архитектурное великолепие Бата в основном заслуга Джона Вуда. Его доминирующей концепцией было объединение отдельных домов в единую массу; так он спроектировал и начал, а его сын Джон умело завершил строительство массивного «Королевского полумесяца» — тридцать домов за единым фронтом из 114 коринфских колонн, сильно, но не безвозвратно пострадавших во время Второй мировой войны. Рядом Вуд-старший и младший построили «Цирк» (1754–64), красивый круг резиденций, обращенных непрерывным фризом и трехъярусной колоннадой; здесь когда-то жили старший Питт, Томас Гейнсборо и Клайв из Индии. Для трех сторон «Площади королевы» Вуд спроектировал, но так и не завершил еще одну серию домов, объединенных за дворцовым фасадом в стиле ренессанс. Большая часть этой градостроительной и строительной программы финансировалась Ральфом Алленом, которого Филдинг взял за образец для сквайра Олворти. Для Аллена-старшего Вуд построил великолепный палладианский дворец в Приор-парке (1735–43), в двух милях от Бата.

Бедность масс Британии уравнивалась с великолепием ее дворцов. Храм Аллена в Приор-парке обошелся в 240 000 фунтов стерлингов. Увлечение конкуренцией вдохновляло вельмож и купцов возводить огромные особняки для гостеприимства и показухи. По словам Херви, Роберт Уолпол заслужил неизгладимую вражду лорда Тауншенда, построив Хоутон-холл в еще более пышных масштабах, чем соседний с Тауншендом Рэйнхэм-парк. Лорд Литтлтон осуждал это «эпидемическое безумие» дворцового строительства; его жена, однако, требовала нового дворца, в итальянском стиле; он уступал ей до повторения и до банкротства; когда дворец был закончен, она оставила его ради итальянского оперного певца неопределенного пола. Вскоре Англия и даже английская Ирландия были усеяны подобными показательными домами богачей. Были организованы туры, изданы путеводители для посещения этих роскошных жилищ, их садов и картинных галерей. Слава об этих зданиях дошла до России; Екатерина Великая попросила Джосайю Веджвуда изготовить для нее императорский столовый сервиз, украшенный видами английских загородных домов.2

Большая часть картин в Англии хранилась и по большей части скрывалась в этих аристократических домах; музеев, где картины могла бы увидеть широкая публика, еще не было. Покровительство оказывалось в основном иностранным художникам, и почти полностью портретам знатных особ, которые надеялись жить на холсте, пока гниет дерево; не было рынка для пейзажей или «историй». Когда Карле Ванлоо приехал в Англию в 1737 году, столько родовитых лиц жаждали быть запечатленными, что в течение нескольких недель после его приезда вереница карет, подъезжавших к его дому, соперничала по количеству с каретами перед театром. Человеку, который вел реестр его ангажементов, давали крупные суммы в качестве взятки за то, чтобы он заранее назначил встречу; в противном случае приходилось ждать шесть недель.3

Королевское общество искусств», основанное в 1754 году, пыталось стимулировать таланты местных художников с помощью конкурсов и выставок, но спрос на английское искусство затих еще на одно поколение. Джозеф Хаймор, ученик Кнеллера, нашел несколько покупателей, изобразив сцены из «Памелы»,4 А Томас Хадсон уловил толику жизненной силы Генделя в портрете, написанном им в 1749 году.5 Среди учеников Хадсона был молодой Джошуа Рейнольдс, «который, — предсказывал он, — никогда не отличится».6 Сэр Джеймс Торнхилл был более прозорлив. Он добился успеха благодаря портретам Ньютона, Бентли и Стила; он расписал внутренний купол собора Святого Павла, потолки в Гринвичском госпитале и Бленхеймском дворце; он добился викарного бессмертия, выдав свою дочь замуж за величайшего английского художника эпохи.

Его отец был школьным учителем и литературным халтурщиком, который в ранней юности отдал его в ученики к граверу оружия. От него он перешел к гравированию на меди, а от него — к созданию иллюстраций для книг. В 1726 году он подготовил двенадцать больших гравюр для «Гудибраса» Батлера. Он поступил в художественный класс Торнхилла, научился писать маслом и сбежал с дочерью хозяина; Торнхилл простил его и взял в помощники.

Иллюстрации, которые Хогарт сделал для «Бури», «2 Генриха IV» и «Оперы нищего», были яркими образами: Миранда нежная, Калибан грубый, Просперо добрый, Ариэль играет на лютне в воздухе; сэр Джон Фальстаф понтирует со своего пуза; капитан Махит в кандалах и ариях, все еще герой для своих жен. В «Спящей пастве» грядущий сатирик нащупал свою отличительную жилку, ведь Хогарт ненавидел все проповеди, кроме своих собственных; а в «Детском празднике» он наслаждался самой яркой фазой английской жизни. Эти картины радуют нас сейчас, но тогда они не вызывали восторга.

Он попробовал свои силы в портретной живописи, но безрезультатно. Конкуренция была жесткой. Дюжина художников делала небольшие состояния, льстя своим заказчикам и разделяя их задачи; они писали голову, а фон и драпировки поручали малооплачиваемым подчиненным; «все это, — говорил Хогарт, — делается по такой легкой ставке, что позволяет директору получить больше денег за неделю, чем человек с первыми профессиональными талантами может получить за три месяца».7 Он осуждал «пижонов», которые украшали лица своих клиентов, чтобы удовлетворить их тщеславие и открыть их кошельки. Что касается его самого, то он изображал своих клиентов со всеми их карбункулами или вовсе без них. Когда к нему на картину сел явно симулянтский дворянин, Хогарт изобразил его с оскорбительной честностью. Лорд, никогда не видевший себя таким, каким его видели другие, отказался от портрета. Художник отправил ему послание:

Покорное почтение мистера Хогарта к лорду —. Узнав, что тот не желает получить нарисованную для него картину, он снова сообщает о том, что мистеру Хогарту нужны деньги. Если, таким образом, его светлость не пришлет за ней в течение трех дней, она, с добавлением хвоста и некоторых других мелких придатков, будет передана мистеру Харе, знаменитому дикому зверолову; мистер Хогарт дал этому джентльмену условное обещание отдать ее для выставочной картины…8

Его светлость заплатил.

Хогарт был уверен, что может писать портреты так же хорошо, как и любой другой человек. Когда он писал портрет Генри Фокса (впоследствии барона Холланда), он сказал Горацию Уолполу, что пообещал Фоксу, если тот будет сидеть, как велено, что он, Хогарт, сделает его портрет так же хорошо, как это могли бы сделать Рубенс или Вандик;9 Это потрясло Горация до глубины души. Многие из мужских портретов Хогарта могут оправдать то отвращение, которое к ним испытывал Уолпол: лица слишком стереотипны, а некоторые заслуживают его же презрительного обозначения некоторых английских портретов как «натюрморт». Мы должны исключить сэра Томаса Корама, уже отмеченного в память о больнице Foundling Hospital, которую Корам основал и где он висит; Хогарт уловил филантропическую натуру в улыбающемся лице и твердый характер в сомкнутых руках. В целом кисть художника была добрее к женщинам, чем к мужчинам. Портрет дамы10 соперники Гейнсборо; Дама в коричневом11 имеет сильные черты женщины, успешно воспитавшей много детей; и если мисс Мэри Эдвардс12 слегка мертва, то ее оживляет всегда присутствующая у Хогарта собака. Более тонкими являются групповые портреты, такие как «Семья Прайс13 и «Дети Грэма»;14 и еще лучше — «Слуги» Хогарта,15 где каждое лицо с нежностью изображено во всем его неповторимом характере. Лучшим из всех, конечно, является «Девочка-креветка».16- не портрет, а воспоминание отважного мужчины о девушке, которую он видел торгующей креветками из корзины, стоящей на голове; девушка, свободная от всех излишеств, не стыдящаяся лохмотьев, в которые она одета, смотрящая на мир со здоровьем действия, румянящим ее щеки и делающим ярче глаза.

Хогарт оставил не менее четырех своих портретов. В 1745 году он изобразил себя со своим толстым псом Трампом.17 В 1758 году он изобразил себя у мольберта: невысокий, крепкого телосложения, круглое и пухлое лицо, широкий мопсиный нос, голубые глаза, уставшие от борьбы, губы, сжатые с готовностью к новой схватке. По мнению Теккерея, он был «веселым, честным лондонцем», «сердечным, простодушным человеком, любящим свой смех, своих друзей, свой бокал, свой староанглийский ростбиф».18 Его рост не превышал пяти футов, но он носил шпагу19 и не терпел возражений. За его оборонительной стойкостью скрывалось теплое сердце, иногда сентиментальное, всегда готовое к войне против лицемерия и жестокости. Он презирал лордов, которых рисовал, ему нравился простой лондонец, который не выставлял себя напоказ. Он приобщил к искусству английские массы; он изображал их в грехах и страданиях, в бедламе, тюрьме, долгах и тяжелом труде. Он не любил французов, которые развратили Англию изысканными нарядами и аристократическими замашками. Он никогда не забывал, как его арестовали за зарисовки ворот Кале; он отомстил, изобразив французов такими, какими он их там видел: грубые рабочие, суеверные жители и толстый монах, в экстазе глядящий на говяжий окорок.20

В своих «Анекдотах» Хогарт рассказал, как убыточность его портретов заставила его заняться тем направлением, которое принесло ему славу:

Я не хотел опускаться до уровня производителя портретов; и, все еще стремясь быть единственным [работающим самостоятельно], отбросил все надежды на выгоду из этого источника… Поскольку я не мог заставить себя действовать, как некоторые из моих собратьев, и сделать это своего рода мануфактурой, которую можно было бы продолжать с помощью художников фона и драпировки, это не было достаточно прибыльным, чтобы оплачивать расходы, которые требовала моя семья. Поэтому я обратил свои мысли к живописи и гравировке современных моральных сюжетов — области, не исчерпанной ни в одной стране и ни в одну эпоху.21

Так, в 1731 году он написал шесть картин, которые назвал «Прогресс блудницы»; он выгравировал их на меди; с этих гравюр он сделал серию гравюр, которые через год были выставлены на продажу. Приехавшая из деревни девушка представлена настойчивой сводницей зудящему джентльмену; девушка легко учится и вскоре достигает наглого процветания. Ее арестовывают не за проституцию, а за воровство; она отбывает срок в тюрьме, выбивая коноплю; ее быстро настигает болезнь и смерть, но она утешается тем, что на ее похороны приходят куртизанки. Хогарт мог бы легко взять своих персонажей из жизни; мы видели, как миссис Нидхэм подвергалась пыткам за проституцию, как ее избивали люди и как она умирала от полученных травм. (Однако полковник Чартерис, дважды обвиненный в изнасиловании и дважды приговоренный к смерти, был дважды помилован королем и умер в своем загородном поместье).22 Хогарт ошибался, думая, что он открыл новые горизонты в этих жанровых гравюрах; их было много в Италии эпохи Возрождения, во Франции, в Нидерландах, в Германии. Но теперь Хогарт создал искусство и философию «моральных сюжетов». Как и большинство моралистов, он сам не был безупречен; он без ужаса переносил общество пьяниц и проституток,23 И его гравюры были рассчитаны прежде всего на то, чтобы заработать деньги, а потом, по возможности, на святых.

Гравюры «Блудницы» хорошо продавались, понравились двенадцати сотням подписчиков и принесли более тысячи фунтов стерлингов. Хотя пиратские издания и подрезали монету художника, они отогнали волка от двери. Британская публика, не испытывавшая страсти к живописи, с готовностью приняла эти сцены греха. Здесь был запретный плод, стерилизованный моралью, но от этого не менее восхитительный; здесь за гроши можно было безопасно познакомиться с пороком и с удовлетворением наблюдать за тем, как его наказывают. На заработанные деньги Хогарт теперь мог прокормить семью; он снял дом в фешенебельном районе Лестер-Филдс и повесил перед дверью золотую голову, обозначавшую его профессию художника. Позже он купил загородный дом в Чизвике.

В последующие несколько лет он написал несколько больших картин, в первую очередь «Ярмарку в Саутварке» — английский Брейгель — и красивый групповой портрет «Семья Эдвардсов». Но в 1733 году он вернулся к гравюрам и параллельно с «Блудницей» написал серию под названием «Прогресс рейки». Окрыленный юноша внезапно получает богатое наследство; он бросает Оксфорд и отправляется в Лондон, наслаждается кабаками и шлюхами, растрачивает деньги, попадает за долги в тюрьму, спасается от брошенной любовницы, восстанавливает платежеспособность, женившись на пожилой даме с одним глазом, но большими деньгами; он проигрывает свое новое состояние у Уайта, снова попадает в тюрьму и заканчивает свою карьеру безумцем в больнице «Бедлам». Это была пьеса морали в картинках, легко воспринимаемая и наглядно представляющая один из отрезков жизни. Чтобы уберечь гравюры «Рейка» от пиратства, Хогарт провел кампанию за юридическую защиту своих прав. В 1735 году парламент принял «Акт о поощрении искусства дизайна, гравюры, травления и т. д.»; этот закон, известный в народе как «Акт Хогарта», давал ему эквивалент авторского права на свои гравюры. В 1745 году он выставил на аукцион картины, с которых он гравировал «Блудницу и грача», и выручил 427 фунтов стерлингов.

Решительный и уверенный в себе, он предпринял еще одну попытку заняться живописью. «Я питал некоторые надежды на то, что мне удастся добиться успеха в том, что в книгах называют «великим стилем исторической живописи»».24 В десятилетие с 1735 по 1745 год он создал несколько превосходных картин, которым пришлось ждать столетия, чтобы получить признание. Опечаленный поэт25 это старая история об обнищавшем авторе, который сидит без денег за квартиру, в то время как его жена вяжет, а их кот беззаботно спит. В «Бассейне Вифезды» сделана попытка изобразить библейскую сцену, но Хогарт приправил ее полуобнаженной красавицей с полным лицом Христа. Художник не обошел стороной женскую плоть, и на гравюре «Прогуливающиеся актрисы, одевающиеся в сарае» он придал ей дополнительную привлекательность в виде полуснятой одежды. Добрый самаритянин26 приближается к уровню «Старых мастеров». Более привлекательна большая картина «Дэвид Гаррик в роли Ричарда III»;27 Она была написана по заказу мистера Данкомба, который заплатил за нее двести фунтов — самый высокий гонорар, который когда-либо получал английский художник.

Тем не менее эти работы не получили признания критиков. В 1745 году Хогарт вновь обратился к сатире на лондонскую жизнь в гравюрах, где репейник указывал на мораль с помощью сказки. В первой сцене «Брака по моде» разорившийся подагрический граф заключает договор о женитьбе своего титулованного и безвольного сына на безвольной дочери богатого олдермена. Граф показывает родословную в виде дерева на свитке, адвокат посыпает подписи промокательной пудрой, жених отворачивается от невесты, которая прислушивается к своему ухажеру, а две собаки монополизируют домашний покой. В следующей сцене супруги уже в разладе: молодой лорд вернулся измотанный после ночного приключения, о характере которого свидетельствует торчащий из кармана кружевной чепчик девушки; молодая жена зевает после ночи, проведенной за музыкой, азартными играми и светскими беседами; и снова только собака счастлива. Третья сцена — самая смелая в творчестве Хогарта: лорд-негодяй приводит свою любовницу к врачу-шарлатану, чтобы сделать аборт. В четвертой сцене жена прихорашивается на пирушке, или утреннем приеме; с ней ее любовник, и она не обращает внимания на музыку, которую играют или поют ее гости, среди которых есть девиант с бигудями в волосах. В пятой сцене муж застает ее с любовником; двое мужчин обнажают шпаги; муж смертельно ранен; любовник убегает через окно; жену мучают угрызения совести; в дверях появляется констебль. В последней сцене молодая вдова умирает; отец, снимая с ее пальца дорогое кольцо, спасает последние остатки состояния, которое он заплатил за ее титул.

В 1751 году Хогарт объявил, что продаст с аукциона в определенный час в своей студии картины маслом, которые он сделал для «Брака в стиле а-ля Мод»; при этом он предупредил торговцев картинами, чтобы они держались подальше. На аукцион явился только один человек, который предложил 126 фунтов стерлингов за картины и их рамы. Хогарт отпустил их по этой цене, но в частном порядке негодовал по поводу позорного провала. В 1797 году за эти картины выручили 1381 фунт стерлингов; сегодня они входят в число самых ценных экспонатов лондонской Национальной галереи.

Тем временем он заслужил гнев короля, написав «Марш гвардейцев в Шотландию» (1745). Это был год попытки Бонни Принца Чарли свергнуть Ганноверов. Хогарт изобразил, как королевские гвардейцы собираются в Финчли, пригороде Лондона. Их созывают фифер и барабанщик; солдаты принимают свою участь с помощью опьянения; они имеют жалкий вид, больше подходящий для кабацких посиделок, чем для встречи с героической смертью. Художник показал картину Георгу II с просьбой разрешить посвятить ее ему. Король отказался. «Что?» — воскликнул он. «Художник бурлескирует солдата? Он заслуживает пикета [тюремного заключения] за свою дерзость. Уберите с глаз долой его трупоедство!» Хогарт, как гласит неопределенная история, посвятил картину Фридриху Великому как «поощрителю искусств и наук».28

Он возобновил работу над сатирическими гравюрами. На двенадцати листах под названием «Промышленность и праздность» (1747) он проследил карьеру двух подмастерьев. Фрэнк Гудчайлд много работает, читает хорошие книги, каждое воскресенье ходит в церковь, женится на дочери своего хозяина, раздает милостыню бедным, становится шерифом, олдерменом, лордом-мэром Лондона. Том Айдл храпит над своим ткацким станком, читает дурные книги, такие как «Молль Фландерс», пьет, играет в азартные игры, обчищает карманы, предстает перед олдерменом Гудчайлдом, который, рыдая от умиления, приговаривает его к повешению. На двух гравюрах «Джин-лейн и Пивная улица» (1751) противопоставлены «ужасные последствия употребления джина» и полезное воздействие пива. Четыре стадии жестокости» (1751), по словам художника, были направлены на то, чтобы «исправить то варварское обращение с животными, вид которого на улицах нашего мегаполиса так огорчает всякий здравый ум. Я горжусь тем, что был автором [этих гравюр], больше, чем тем, что рисовал карикатуры Рафаэля».29 В «Четырех гравюрах о выборах» (1755–58 гг.), посвященных коррупции в английской политике, он стремился бороться с более причудливыми пороками.

Воспринимаемые просто как рисунки, гравюры Хогарта грубы по замыслу и исполнению, поспешны и отрывочны в деталях. Но он считал себя скорее автором или драматургом, чем художником; он больше походил на своего друга Филдинга, чем на любимого врага Уильяма Кента; он представлял картину эпохи, а не демонстрировал приемы искусства. «Я старался относиться к своему предмету как драматический писатель; моя картина — это моя сцена, а мужчины и женщины — мои игроки, которые с помощью определенных действий и жестов должны показывать немой спектакль».30 Как сатиры, гравюры являются намеренным преувеличением; они подчеркивают какой-либо аспект и вытравливают суть. Они более перегружены деталями, чем должно быть в произведении искусства; но каждая деталь, за исключением неизбежной собаки, способствует развитию темы. Взятые вместе, эти гравюры позволяют нам увидеть Лондон восемнадцатого века, принадлежащий низшему среднему классу: дома, таверны, Молл, Ковент-Гарден, Лондонский мост, Чипсайд, Брайдвелл, Бедлам и Флит. Это не весь Лондон, но то, что там есть, показано с необычайной яркостью.

Художественные критики, коллекционеры и дилеры того времени не признавали ни способностей Хогарта как художника, ни его правды как сатирика. Они обвиняли его в том, что он изображает лишь отбросы английской жизни. Его дразнили тем, что он обратился к популярной гравюре из-за неспособности писать удачные портреты или исторические сцены, и осуждали его рисунок как небрежный и неточный. В ответ он обвинил дилеров в сговоре, чтобы расхваливать свои запасы старых мастеров, а живым художникам позволять голодать:

Не одобренная их авторитетом и не подтвержденная [не гарантированная] традицией, лучше всего сохранившаяся и лучше всего законченная картина… не даст на публичном аукционе и пяти шиллингов; в то время как презренный, поврежденный и отремонтированный старый холст, одобренный их похвалой, будет куплен по любой цене и найдет место в самых благородных коллекциях». Все это очень хорошо понимают торговцы.31

Он отказывался подчинять свои суждения таким дилерам или знатокам. Он выступал против порабощения английских художников подражанием Вандику, Лели или Кнеллеру; даже гиганты итальянского искусства были прозваны им «черными мастерами», как наложившие тень на английскую живопись черной магией своего коричневого соуса. Когда на лондонской распродаже картина, приписываемая Корреджо, принесла четыреста фунтов, он поставил под сомнение авторство и стоимость и предложил написать такую же хорошую картину в любое время, когда ему заблагорассудится. В ответ на вызов он создал картину «Сигизмунда» (1759).32-хорошее подражание Корреджо, с кружевами и украшениями, нежными руками и прекрасным лицом; но глаза были слишком меланхоличны, чтобы понравиться потенциальному покупателю, который отказался заплатить четыреста фунтов, которые Хогарт за нее просил. После его смерти картина была продана за пятьдесят шесть фунтов.

Написав книгу, он дал отпор своим врагам. На палитре портрета себя и своей собаки (1745) он прочертил змеевидную линию, которая казалась ему основным элементом красивой формы. В педагогическом трактате «Анализ красоты» (1753) он определил эту линию как ту, что образуется при равномерном наматывании проволоки на конус. Такая линия, по его мнению, является не только секретом изящества, но и движением жизни. Критикам Хогарта все это казалось туманным лунным бредом.

Несмотря на это, он процветал. Его гравюры были почти в каждом грамотном доме, и их постоянная продажа приносила ему стабильный доход. В 1757 году, когда его «Марш гвардейцев» был забыт, его назначили «сержантом-художником всех работ Его Величества», что принесло ему дополнительные двести фунтов в год. Теперь он мог позволить себе новых врагов. В 1762 году он выпустил газету «Таймс», в которой нападал на Питта, Уилкса и других как на поджигателей войны. Уилкс ответил на это в своем журнале The North Briton, назвав Хогарта тщеславным и скупым стариком, неспособным на «единое представление о красоте». В ответ Хогарт опубликовал портрет Уилкса в виде косоглазого чудовища. Друг Уилкса Черчилль ответил диким «Посланием Уильяму Хогарту»; Хогарт выпустил гравюру с изображением Черчилля в виде медведя. «Удовольствие и денежная выгода, которые я получил от этих двух гравюр, — писал он, — вместе с периодическими прогулками верхом на лошади, восстановили мое здоровье настолько, насколько можно было ожидать в мое время жизни».33 Но 26 октября 1764 года он разорвал артерию и умер.

Он не оставил заметного следа в искусстве своего времени. В 1734 году он открыл «школу жизни» для обучения художников; в 1768 году она была объединена с Королевской академией художеств. Даже художники, получившие образование в его студии, отказались от его реализма в пользу модного идеализма Рейнольдса и Гейнсборо. Однако его влияние ощущалось в области карикатуры; там его юмор и сила передались через Томаса Роуландсона Исааку и Джорджу Крукшанку, и карикатура стала искусством. Современная высокая репутация Хогарта как художника началась с замечания Уистлера о том, что Хогарт был «единственным великим английским художником»;34 Уистлер тщательно исключил себя из сравнения. Менее осторожный судья оценил Хогарта, «взяв его в лучшем виде», как «высшую фигуру в живописи восемнадцатого века «35.35 Эта оценка отражает нынешнее обесценивание Рейнольдса как зарабатывающего деньги украшателя аристократов. Это настроение, которое пройдет. Хогарта трудно отнести к художникам, потому что он был не только ими; он был голосом Англии, возмущенной собственным убожеством и деградацией; он по праву считал себя социальной силой. Филдинг так понимал его: «Я почти осмеливаюсь утверждать, что эти две его работы, которые он называет «Прогресс грабителя и блудницы», в большей степени служат делу добродетели… чем все фолианты морали, которые когда-либо были написаны».36 Одно можно сказать с уверенностью: он был самым английским художником, который когда-либо жил.

Одна из загадок истории заключается в том, почему Англия, которая внесла столь богатый вклад в экономическое и политическое развитие и теорию, в литературу, науку, религию и философию, была относительно бесплодна в более сложных формах музыкальной композиции начиная с эпохи Елизаветы I. Частичным объяснением может служить переход от католицизма: новые верования меньше побуждали к возвышенным музыкальным произведениям; и хотя лютеранский ритуал в Германии и англиканский в Англии призывали к музыке, более суровые формы протестантизма в Англии и Голландской республике мало поощряли любую музыку выше общинного гимна. Легенды и литургия римской церкви, часто подчеркивающие радости веры, были заменены мрачными предестинационными вероучениями, подчеркивающими страх перед адом; и только Орфей мог петь перед лицом ада. Мадригалы елизаветинской Англии умерли в пуританских морозах. Реставрация принесла из Франции более веселый дух, но после смерти Перселла на английскую музыку снова опустилась мгла.

За исключением песен. Они варьировались от корпоративных звуков хора до воздушной нежности текстов из шекспировских пьес. Слово «хор» — англосаксонское gleo, означающее «музыка»; оно не обязательно подразумевает радость. Обычно оно применялось к песням без сопровождения для трех или более частей. Хоры процветали в течение столетия, достигнув своего пика к 1780 году, в период расцвета главного композитора хоров Сэмюэля Уэбба. Более красивыми были обработки Томаса Арна к шекспировским песням — «Дуй, дуй, зимний ветер», «Под деревом зеленым» и «Где пчела сосет, там и я сосу»; их до сих пор можно услышать в Англии. Именно мелодичный Арн положил на музыку песню Томсона «Правь, Британия!». Сейчас или раньше какой-то неизвестный патриот сочинил национальный гимн Британии «Боже, храни короля». Насколько нам известно, впервые он был публично исполнен в 1745 году, когда пришло известие, что войска, верные Георгу II, были разбиты при Престонпансе шотландцами под командованием Молодого Претендента, и Ганноверская династия, похоже, обречена. В самой ранней из известных форм (лишь незначительно отличающейся от нынешних слов и мелодии) она просила Бога о победе над фракцией якобитов в английской политике, а также над армией Стюартов, наступающей из Шотландии:

Эту мелодию в разное время использовали для патриотических песен девятнадцать других стран, в том числе Германия, Швейцария, Дания и Соединенные Штаты Америки, которые в 1931 году заменили «Америку» в качестве национального гимна на «Звездно-полосатое знамя», исполняемое на неуправляемую мелодию из старой английской питейной песни.

Популярность изысканных песен в Англии свидетельствует о широком распространении музыкального вкуса. Клавесин был почти в каждом доме, за исключением бедняков. Почти каждый играл на каком-нибудь инструменте, и исполнителей было достаточно много, чтобы для программы празднования памяти Генделя в 1784 году в Вестминстерском аббатстве было представлено девяносто пять скрипок, двадцать шесть альтов, двадцать один виолончель, пятнадцать контрабасов, шесть флейт, двадцать шесть гобоев, двенадцать труб, двенадцать рожков, шесть тромбонов и четыре барабана, а также хор из пятидесяти девяти сопрано, сорока восьми альтов, восьмидесяти трех теноров и восьмидесяти четырех басов — достаточно, чтобы заставить Генделя трепетать в его аббатской гробнице. Кларнет был введен только в конце века. Были великолепные органы и великие органисты, такие как Морис Грин, чьи гимны и Te Deums — наряду с гимнами Генделя и Бойса — были почти единственной запоминающейся церковной музыкой Англии той эпохи.

Уильям Бойс, хотя в молодости у него был ослаблен слух, дослужился до мастера королевского оркестра и органиста Королевской капеллы. Он был первым маэстро, который дирижировал стоя; Гендель и другие современники дирижировали с органа или клавесина. Некоторые из его гимнов — особенно «У вод Вавилона» — до сих пор звучат в англиканских церквях, а в английских домах до сих пор звучат по меньшей мере две его песни: «Дубовые сердца», которую он написал для одной из пантомим Гаррика, и «Мягко вздымайся, о южный бриз», ария из кантаты «Соломон». Его симфонии звучат слабо и тонко для наших мацерированных ушей.

Единственным событием в английском музыкальном мире в начале восемнадцатого века стало появление оперы. Подобные представления проводились еще в 1674 году, но оперу англичане полюбили только тогда, когда в 1702 году из Рима приехали итальянские певцы. В 1708 году знаменитый кастрат Николини потряс и очаровал Лондон своим голосом сопрано. Приезжали и другие кастраты; Англия привыкла к ним и сходила с ума от Фаринелли. К 1710 году в Лондоне было достаточно итальянских певцов, чтобы представить там первую оперу полностью на их языке. Против вторжения было поднято множество протестов. Аддисон посвятил этому восемнадцатый номер «Зрителя», предлагая

Донесите до потомков достоверный рассказ об итальянской опере…. Нашим правнукам будет очень интересно узнать, почему их предки сидели в своей стране, как чужеземцы, и слушали целые пьесы, исполнявшиеся перед ними на языке, которого они не понимали.

Из сюжетов он сделал вывод, что в опере «ничто не может быть хорошо положено на музыку, это не нонсенс». Он смеялся над сценами, где герой занимается любовью по-итальянски, а героиня отвечает ему по-английски — как будто язык имеет значение в таких кризисных ситуациях. Он возражал против пышных декораций — настоящих воробьев, летающих по сцене, и Николини, дрожащего в открытой лодке на пастельном море.

Аддисон был в обиде: он написал либретто для английской оперы Томаса Клейтона «Розамонда», которая провалилась.38 Его взрыв (21 марта 1711 года), вероятно, был спровоцирован премьерой 24 февраля итальянской оперы «Ринальдо» в оперном театре Хеймаркет. Чтобы усложнить оскорбление, хотя слова были итальянскими, музыка была написана немцем, недавно прибывшим в Англию. К ужасу Аддисона, новая опера стала большим триумфом: в течение трех месяцев она была поставлена пятнадцать раз, всегда при переполненных залах; Лондон танцевал под отрывки из ее музыки и пел ее более простые арии.39 Так начался английский этап самой впечатляющей карьеры в истории музыки.

Самым известным композитором времен Иоганна Себастьяна Баха был Георг Фридрих Гендель. I Он торжествовал в Германии, он поставил на ноги музыкальную Италию, он был жизнью и историей музыки в Англии первой половины восемнадцатого века. Он считал свое превосходство само собой разумеющимся, и никто его не оспаривал. Он властвовал над миром музыки, как властный колосс весом в 250 фунтов.

Он родился в Галле, Верхняя Саксония, 23 февраля 1685 года, всего на двадцать шесть дней раньше Иоганна Себастьяна Баха и на восемь месяцев раньше Доменико Скарлатти. Но если Бах и Скарлатти были крещены в музыке, воспитаны знаменитыми композиторами и росли под гаммы, то Гендель родился у родителей, равнодушных к мелодиям. Его отец был официальным хирургом при дворе герцога Иоганна Адольфа Саксен-Вайсенфельсского, мать — дочерью лютеранского священника. Они не одобряли пристрастие мальчика к органу и клавесину, но когда герцог, услышав его игру, настоял на музыкальном образовании, они разрешили ему учиться у Фридриха Захау, органиста Либфрауенкирхе в Галле. Захау был преданным и кропотливым учителем. К одиннадцати годам Георг сочинял сонаты (шесть из них сохранились) и был настолько искусным органистом, что Захау и родители-отказники отправили его в Берлин, чтобы он выступил перед Софией Шарлоттой, культурной курфюрстиной Бранденбургской, которая вскоре должна была стать королевой Пруссии. Когда Георг вернулся в Галле (1697), он обнаружил, что его отец только что умер. Его мать дожила до 1729 года.

В 1702 году он поступил в университет Галле, якобы для подготовки к адвокатской практике. Месяц спустя власти кальвинистского собора в Галле пригласили его на место сильно пьющего органиста. Проработав там год, неугомонный молодой гений, жаждущий более широкой сферы деятельности, вырвал все свои галльские корни, кроме неизменной любви к матери, и отправился в Гамбург, где музыка была почти так же популярна, как деньги. В Гамбурге с 1678 года существовал оперный театр. Там Гендель в возрасте восемнадцати лет получил место второго скрипача. Он подружился с двадцатидвухлетним Иоганном Маттезоном, ведущим тенором оперы и впоследствии самым известным музыкальным критиком XVIII века. Вместе они отправились в Любек (август 1703 года), чтобы послушать игру стареющего Букстехуде и изучить возможность сменить его на посту органиста в Мариенкирхе. Они обнаружили, что преемник должен жениться на дочери Букстехуде. Они посмотрели и ушли.

Их дружба рухнула во время дуэли, столь же нелепой, как и в любой другой пьесе. 20 октября 1704 года Маттезон поставил свою оперу «Клеопатра» и сыграл в ней главную роль. Она имела несомненный успех и часто повторялась. В этих спектаклях Гендель дирижировал оркестром и певцами с клавесина. В некоторых случаях Маттезон, опьяненный славой, спускался со сцены после смерти Антония, заменял своего друга в роли дирижера и клавесиниста и радостно принимал последние аплодисменты. 5 декабря Гендель отказался от такой замены. Друзья расширили оперу теплым спором, а после окончания сценического представления вышли на площадь, достали шпаги и сразились под одобрительные возгласы завсегдатаев оперы и прохожих. Оружие Маттесона ударилось о металлическую пуговицу на пальто Генделя, застегнулось и сломалось. Трагедия превратилась в комедию для всех, кроме главных героев; они лелеяли свои обиды до тех пор, пока директор труппы не принял оперу Генделя «Альмира», в которой Маттесон должен был играть теноровую партию. Успех оперы (8 января 1705 года) снова сделал врагов друзьями.

Имея сорок одну арию на немецком и пятнадцать на итальянском языках, «Альмира» была настолько популярна, что ее повторяли двадцать раз за семь недель. Рейнхард Кайзер, контролировавший труппу и сочинивший большинство опер, стал ревновать. Популярность гамбургской оперы упала, и в течение двух лет Гендель жил на льготных условиях. Тем временем князь Джован Гастоне Медичи, проезжая через Гамбург, посоветовал ему отправиться в Италию, где все были без ума от музыки, а официанты исполняли бельканто. С двумя сотнями дукатов в кошельке и письмом от Гастоне к его брату Фердинанду, покровителю оперы во Флоренции, Гендель отважился на декабрьские снега Альп и добрался до Флоренции в конце 1706 года. Обнаружив, что карманы Фердинанда застегнуты, он отправился в Рим. Там, однако, оперный театр был закрыт папой Иннокентием XII как центр безнравственности. Гендель играл на органе в церкви Сан-Джованни Латерано и был признан виртуозом; но поскольку никто не хотел выпускать его новую оперу, он вернулся во Флоренцию. Там уже был Гастоне, который умолял за него; Фердинанд открыл свой кошелек, «Родриго» был поставлен; все были довольны; Фердинанд подарил молодому композитору сто блесток (300 долларов?) и фарфоровый сервиз. Но во Флоренции не было ни одного публичного оперного театра, а в Венеции их было шестнадцать. Гендель отправился в Венецию.

Это была осень 1707 года. Королева Адриатики находилась под чарами Алессандро Скарлатти и рукоплескала его величайшей опере «Митридат Евпаторе»; для молодого немца, только начинающего постигать секреты итальянской мелодии, не было открытий. Гендель изучал оперы Скарлатти и нашел в сыне Алессандро хорошего друга. Рассказывают, что когда Гендель в маске играл на клавесине на венецианском маскараде, Доменико Скарлатти воскликнул: «Это либо чудесный саксонец, либо дьявол».42 Продолжительная дружба двух величайших клавесинистов эпохи — это момент гармонии среди раздоров истории. Вместе они покинули Венецию и отправились в Рим к старшим мастерам (январь 1708 года?).

На этот раз Гендель был принят лучше. Новости о Родриго достигли столицы; принцы и кардиналы открыли перед ним свои двери, больше обеспокоенные его немецким акцентом, чем его лютеранской верой. Маркиз ди Русполи построил в своем дворце частный театр для постановки первой оратории Генделя «Рисурреционе»; музыка стала откровением по своей силе, сложности и глубине; вскоре весь культурный Рим говорил об «il gran Sassone», высоком и могучем саксонце. Но его партитуры были сложнее, чем нравилось итальянским исполнителям. Когда кардинал Пьетро Оттобони поставил «Серенату» Генделя, музыка обеспокоила Арканджело Корелли, который играл первую скрипку и дирижировал оркестром; он вежливо пробормотал: «Каро Сассоне, эта музыка во французском стиле, который я не понимаю».43 Гендель взял скрипку из рук Корелли и заиграл со свойственной ему лихостью. Корелли простил его.

Неаполь еще предстояло завоевать. Недостоверная традиция описывает Генделя, Корелли и обоих Скарлатти как путешествующих вместе в этот город (июнь 1708 года). Другая сомнительная история приписывает Генделю любовную связь там; но осторожная история с сожалением признает, что у нее нет достоверных свидетельств о каких-либо любовных связях в жизни Генделя, за исключением его матери и музыки. Кажется невероятным, что человек, способный писать такие пылкие арии, не имел собственного пламени; возможно, экспрессия рассеивала его жар на крыльях песни. Насколько нам известно, главным событием этого неаполитанского пребывания стала встреча Генделя с кардиналом Винченцо Гримани, вице-королем Неаполя и отпрыском богатой венецианской семьи. Он предложил композитору либретто оперы на старую тему о матери Нерона. За три недели Гендель закончил работу. Гримани организовал ее исполнение в театре своей семьи в Венеции; Гендель поспешил туда с партитурой.

Премьера «Агриппины» (26 декабря 1709 года) стала самым головокружительным триумфом Генделя. Щедрые итальянцы не завидовали тому, что немец обыграл их в их же игре, продемонстрировав им великолепие гармонии, смелость модуляций, технические приемы, редко достигаемые даже их любимцем Алессандро Скарлатти; они кричали: «Viva il caro Sassone!»44 Часть оваций досталась замечательному басу Джузеппе Боски, чей голос плавно переливался в гамме из двадцати девяти нот.

Теперь за Генделем ухаживали. Чарльз Монтагу, граф Манчестер, британский посол в Венеции, посоветовал ему отправиться в Лондон; принц Эрнест Август, младший брат курфюрста Георга Луи, предложил ему должность капельмейстера в Ганновере. Венеция была прекрасна, она дышала музыкой, но как долго можно было питаться одной оперой и как долго можно было зависеть от этих темпераментных итальянцев? В Ганновере его ждали туман, облака и гуттуралы, но также прекрасный оперный театр, стабильное жалованье, сытная немецкая еда; и он мог время от времени ездить навестить мать в Галле. 15 июня 1710 года, в возрасте двадцати пяти лет, Гендель был назначен капельмейстером в Ганновере, с годовым жалованьем в пятнадцать сотен крон и разрешением на периодические отлучки. Осенью того же года он попросил и получил разрешение на поездку в Англию, пообещав вскоре вернуться.

Лондонская опера была в беде. Там пела итальянская труппа с басом Боски, его женой-контральто и мужским сопрано Николини, которого Чарльз Берни, ревностный историк музыки, считал «первым по-настоящему великим певцом, когда-либо певшим в нашем театре».45 Но и оперный театр «Хеймаркет» (тогда он назывался Театром Ее Величества), и театр «Друри-Лейн» находились в неблагополучном районе города, где выворачивали карманы и разбивали головы; «общество» не решалось рисковать своими париками и сумочками.

Услышав, что Гендель находится в Лондоне, импресарио Аарон Хилл предложил ему либретто, взятое из «Освобожденного Иерусалима» Тассо. Гендель принялся за работу со свойственной ему энергией, свободно заимствуя из собственных сочинений, и за две недели закончил «Ринальдо». Поставленная 24 февраля 1711 года, она была повторена четырнадцать раз при полных залах до окончания сезона 22 июня. Эддисон и Стил нападали на нее, но Лондон принял ее и распевал ее арии на улицах; две особенно, «Lascia ch'io pianga» и «Cara sposa», затронули сентиментальные аккорды и могут тронуть нас и сегодня. Джон Уолш заработал четырнадцать сотен гиней, опубликовав песни из «Ринальдо»; Гендель язвительно предложил, чтобы для следующей оперы Уолш написал музыку и позволил ему опубликовать партитуру.46 Вскоре эта лучшая из опер Генделя была поставлена в Дублине, Гамбурге и Неаполе. В Лондоне она продержалась на сцене двадцать лет.

Окрыленный успехом, Гендель растянул свой отпуск до года, а затем, с неохотой, вернулся в Ганновер (июнь 1711 года). Там он был не львом в гостиных, а слугой во дворце курфюрста; оперный театр был закрыт на сезон; он сочинял concerti grossi и кантаты, в то время как его воображение воспаряло над операми. В октябре 1712 года он попросил разрешения на еще один «короткий» визит в Англию. Курфюрст потакал ему, возможно, считая, что Англия в любом случае скоро станет ганноверским уделом. Гендель добрался до Лондона в ноябре и прожил там сорок шесть лет.

Он привез с собой новую оперу «Верный пастух», приятная увертюра к которой до сих пор звучит в нашем эфире. Она была поставлена 22 ноября и провалилась. Скорее воодушевленный, чем удрученный, он сразу же приступил к другой теме, «Тесео». Премьера (10 января 1713 года) прошла с триумфом, но после второго вечера менеджер скрылся с кассовыми сборами. За дело взялся другой менеджер, Джон Хайдеггер, который провел тринадцать представлений «Тесео» и вознаградил неоплаченного композитора, устроив бенефис для «мистера Хенделя», где композитор играл на клавесине. Граф Берлингтон, восторженный слушатель, пригласил Генделя сделать Берлингтон-хаус своим домом; Гендель согласился, был хорошо размещен и слишком хорошо накормлен, а также познакомился с Поупом, Геем, Кентом и другими лидерами литературы и искусства.

Ему сопутствовала удача. Королева Анна жаждала прекращения войны за испанское наследство; оно наступило с заключением Утрехтского договора; Гендель порадовал Анну своим «Утрехтским Te Deum» и «Одой ко дню рождения» к ее юбилею; в них он показал, что изучал хоры Перселла. Любезная королева наградила его пенсией в двести фунтов. Утешенный и преуспевающий, он отдыхал на веслах целый год.

1 августа 1714 года Анна умерла, и курфюрст Ганноверский Георг Людовик стал Георгом I Английским. Гендель с некоторым опасением смотрел на такой поворот событий; он фактически дезертировал из Ганновера и мог ожидать, что королевское плечо будет холодным. Так и случилось, но Георг сдержался. Дом на Сенной ярмарке теперь назывался Театром Его Величества; король чувствовал себя обязанным покровительствовать ему, но в нем играл Ринальдо-прогульщик. Он пришел переодетым, за исключением акцента, и наслаждался представлением. Тем временем Гендель написал еще одну оперу, «Амадиги ди Гаула»; Хайдеггер поставил ее 25 мая 1715 года; Георгу она понравилась. Вскоре после этого итальянский скрипач и композитор Франческо Джеминиани, приглашенный для выступления при дворе, попросил Генделя как единственного клавесиниста в Англии, который мог бы достойно аккомпанировать ему. Он добился своего; Гендель превзошел самого себя; король простил его и увеличил пенсию до четырехсот фунтов в год. Принцесса Каролина поручила ему обучение своих дочерей и добавила пенсию в двести фунтов. Теперь он был самым высокооплачиваемым композитором в Европе.

Когда Георг I покинул Лондон (9 июля 1716 года) для визита в Ганновер, он взял Генделя с собой. Музыкант навестил свою мать в Галле и начал периодически дарить деньги обедневшей вдове своего старого учителя Захау. Король и композитор вернулись в Лондон в начале 1717 года. Джеймс Брайджес, граф Карнарвон, впоследствии герцог Чандосский, пригласил Генделя жить в своем роскошном дворце Канонс в Мидлсексе и сменить на посту музыкального мастера доктора Иоганна Пепуша, который запоздало отомстил, написав музыку к «Опере нищего». Там Гендель написал Сюиты пиес для клавесина — фантазии для клавесина в стиле Доменико Скарлатти и Куперена, несколько концертов-брутто, двенадцать «Чандосских гимнов», музыку к маскараду Гея «Ацис и Галатея» и оперу «Радамисто».

Но кто будет ставить оперу? Посещаемость Театра Его Величества упала; Хайдеггер был близок к банкротству. Чтобы спасти его и оперу, группа дворян и богатых простолюдинов создала (февраль 1719 года) Королевскую академию музыки, финансируя ее за счет пятидесяти акций, предлагаемых публике по двести фунтов стерлингов каждая; Георг I взял пять акций. 21 февраля лондонский еженедельник объявил, что «мистер Хендель, знаменитый мастер музыки, отправляется за море по приказу Его Величества, чтобы собрать труппу из лучших певцов Европы для оперы на Хеймаркете».47 Гендель совершил набег на различные труппы в Германии и снова навестил свою мать. Через несколько часов после его отъезда из Галле в Англию в городе появился Иоганн Себастьян Бах, прошедший около двадцати пяти миль от Кетена, и спросил, может ли он увидеть великого немца, покорившего Англию. Было уже поздно, два мастера так и не встретились.

27 апреля 1720 года «Радамисто» был представлен перед королем, его любовницей и домом, блиставшим титулами и драгоценностями; за вход боролись знатные особы; «несколько джентльменов, — сообщал Мейнуоринг, — получили отказ, предложив сорок шиллингов за место на галерее».48 Английская публика соперничала в овациях с венецианцами, которые одиннадцатью годами ранее приветствовали Агриппину. Гендель снова стал героем Лондона.

Не совсем. Соперничающая группа любителей музыки, возглавляемая бывшим покровителем Генделя графом Берлингтоном, отдавала предпочтение Джованни Баттиста Бонончини. Они убедили Королевскую академию музыки открыть второй сезон оперой Бонончини «Астарто» (19 ноября 1720 года); они получили на главную роль мужское сопрано, которое сейчас обожают больше, чем Николини; этот «Сенезино» (Франческо Бернарди), оскорбительный в манерах, пленительный в голосе, привел «Астарто» к триумфу и десяти представлениям; поклонники Бонончини превозносили его как превосходящего Генделя. Ни один из композиторов не был виновен в войне, которая теперь разделила лондонскую оперную публику на враждебные группы, но Лондон в этот год, когда лопнул «пузырь Южного моря», был так же возбудим, как и Париж. Король и виги отдавали предпочтение Генделю, принц Уэльский и тори поддерживали Бонончини, а остроумцы и памфлетисты сходились в поединке. Бонончини, казалось, подтвердил свое превосходство новой оперой «Криспо» (январь 1722 года), которая имела такой успех, что Академия последовала за ней с другим триумфом Бонончини, «Гризельдой». Когда умер великий Мальборо (июнь), Бонончини, а не Гендель, был выбран для сочинения похоронного гимна; дочь герцога назначила итальянцу годовое жалованье в пятьсот фунтов. Это был год Бонончини.

Гендель отбивался с помощью Оттоне и новой сопрано, которую он выманил из Италии беспрецедентной гарантией в две тысячи фунтов. Франческа Куццони, как увидел ее Гораций Уолпол, «была невысокой и приземистой, с понурым лицом, но прекрасным цветом лица; не была хорошей актрисой, плохо одевалась, была глупа и фантастична»;49 Но она восхитительно пела. Состязание воль и темпераментов оживляло ее репетиции. «Мадам, — сказал ей Гендель, — я прекрасно знаю, что вы настоящая женщина-дьявол; но я сам, я хочу, чтобы вы знали, Вельзевул, главный из дьяволов». Когда она настаивала на том, чтобы спеть арию вопреки его указаниям, он схватил ее и пригрозил выбросить из окна.50 Поскольку две тысячи фунтов должны были последовать за ней, она уступила. На премьере (12 января 1723 года) она пела так хорошо, что один энтузиаст воскликнул с галерки in mediis rebus: «Дамм, у нее в животе гнездо соловьев».51 Сенезино соперничал с ней, а Боски помогал басом. Во второй вечер места продавались на пять фунтов дороже. Примерно в это время Джон Гей написал Джонатану Свифту:

Что касается царящих в городе развлечений, то это исключительно музыка; настоящие скрипки, басовые скрипки и хаутбои, а не поэтические арфы, лиры и дудочки. Никто не может сказать, что я пою, кроме евнуха или итальянки. В музыке теперь все разбираются так же хорошо, как в ваше время в поэзии; и люди, которые не могли отличить один тон от другого, теперь ежедневно спорят о разных стилях Генделя, Бонончини и Аттилио [Ариости]…. В Лондоне и Вестминстере, во всех вежливых разговорах, Сенезино ежедневно признается величайшим человеком, который когда-либо жил.52

Снова в эксельсисе, Гендель купил дом в Лондоне (1723) и стал британским подданным (1727). До 1728 года он продолжал оперную войну. Он прочесывал историю в поисках сюжетов и поставил на сцене Флавия, Цезаря, Тамерлана, Сципиона, Александра и Ричарда I; Бонончини противопоставил ему Астианакса, Эрминию, Фарнака и Кальпурнию; третий композитор, Ариости, положил на музыку Кориолана, Веспасиана, Артаксеркса и Дария; никогда еще история не была столь гармонична. В 1726 году триединый конфликт разгорелся с появлением Фаустины Бордони, меццо-сопрано, которая уже успела покорить Венецию, Неаполь и Вену. Она не обладала нежными и мягкими тонами Куццони, но ее голос дополняли лицо, фигура и грация. В «Алессандро» (5 мая 1726 года) Гендель свел обеих див вместе, дал им одинаковое количество соло и тщательно уравновесил их в дуэте. В течение нескольких вечеров публика аплодировала им обеим; затем она разделилась; одна часть шипела, а другая аплодировала; к мелодичной войне добавилось новое измерение. 6 июня 1727 года, когда соперничающие премьеры пели в «Астианатте» Бонончини, сторонники Куццони разразились позорным столпотворением из шипения, освистывания и рева, когда Бордони попытался спеть. Драка вспыхнула в яме и перекинулась на сцену; дивы присоединились к ней и рвали друг другу волосы; зрители радостно крушили декорации — и все это в присутствии униженной Каролины, принцессы Уэльской.

Это сведение к абсурду само по себе могло бы погубить итальянскую оперу в Англии. Но удар был нанесен одним из самых мягких духов Лондона. 29 января 1728 года в театре Линкольнс-Инн-Филдс Джон Гей представил «Оперу нищего». Мы уже описывали ее веселые, остроумные, ритуальные тексты, но только те, кто слышал, как они поются на музыку, которую сочинил или позаимствовал для них Иоганн Пепуш, могут понять, почему театральная публика почти массово отвернулась от Генделя, Бонончини и Ариости к Пепушу, Полли и Гею. Ночь за ночью в течение девяти недель «Опера нищих» шла с аншлагами, в то время как сирены и евнухи в Театре Его Величества пели для пустых мест. Более того, Гей сатирически описал итальянскую оперу; высмеял глупые сюжеты, колоратурные трели и украшения сопрано обоих полов; взял воров, нищих и проституток в качестве драматических персон вместо королей, дворян, девственниц и королев; предложил английские баллады как лучшие песни, чем итальянские арии. Публика была в восторге от слов, которые она могла понять, особенно если эти слова были немного рискованными. Гендель вернулся с новыми операми — «Сиро» и «Толомео, Ре (д'Эгитто» (1728); в них были прекрасные моменты, но они не принесли прибыли. 5 июня Королевская академия музыки объявила о своем банкротстве и прекратила существование.

Гендель не признал поражения. Покинутый дворянами, которые винили его в своих потерях, он вместе с Хайдеггером (июнь 1728 года) основал «Новую академию музыки», вложил в нее десять тысяч фунтов — почти все свои сбережения — и получил от нового короля Георга II обещание выплачивать тысячу в год на поддержку. В феврале он отправился в очередное континентальное турне, чтобы набрать новых талантов, поскольку Куццони, Бордони, Сенезино, Николини и Боски покинули его тонущий корабль и трелировали Венецию. На их место Гендель привлек новых певцов и соловьев: Антонио Бернакки, мужское сопрано, Аннибале Фабри, тенор, Анна Мария Страда дель По, сопрано. На обратном пути он остановился, чтобы в последний раз увидеть свою мать. Ей было уже семьдесят девять лет, она ослепла и была почти парализована. Во время пребывания в Галле его навестил Вильгельм Фридеман Бах, который принес ему приглашение посетить Лейпциг, где только что состоялось первое исполнение «Страстей по святому Матфею». Гендель был вынужден отказаться. Он едва слышал об Иоганне Себастьяне Бахе и даже не мечтал, что слава этого человека однажды затмит его собственную. Он поспешил вернуться в Лондон, прихватив по дороге гамбургского баса Иоганна Рименшнайдера.

Новый состав появился в Лотарио 2 декабря 1729 года, без успеха. Он повторил попытку 24 февраля с «Партенопой», но безуспешно. Бернакки и Рименшнайдер были возвращены на континент; Сенезино был отозван из Италии; с ним и Страда дель Пто, с либретто Метастазио, «Порой» Генделя, на которую он потратил несколько своих самых трогательных арий, была услышана в Лондоне (2 февраля 1731 года). Театр Его Величества снова заполнился. Еще две оперы, «Эцио» и «Сосарме», были приняты благосклонно.

Но борьба за то, чтобы удержать английскую публику с помощью итальянской оперы, становилась все более трудной; теперь она казалась тупиком, в котором физическое и финансовое истощение всегда было не за горами. Гендель покорил Англию, но теперь Англия, похоже, покоряла его. Его оперы были слишком похожи друг на друга и неизбежно должны были надоесть. Их возвышали великолепные арии, но они были слабо связаны с сюжетом, исполнялись на невразумительном, но приятном языке, и многие из них были написаны для мужского сопрано, которое все труднее было найти. Жесткие правила и артистическая ревность регулировали распространение арий, и это еще больше усиливало искусственность сказки. Если бы Гендель продолжил эту итальянскую линию, его вряд ли бы сегодня помнили. Ряд случайностей сбил его с проторенного пути и направил в ту область, где ему суждено было остаться непревзойденным даже в наше время.

23 февраля 1732 года в таверне «Корона и якорь» Бернард Гейтс, чтобы отметить сорок седьмой день рождения композитора, дал частную постановку оратории Генделя «Эсфирь». Она собрала столь обширную аудиторию, что Гейтс повторил ее дважды — один раз для частной группы, а затем (20 апреля) для публики; это было первое публичное исполнение оратории в Англии. Принцесса Анна предложила представить «Эсфирь» в театре Его Величества с костюмами, декорациями и действием; но епископ Лондона протестовал против превращения Библии в оперу. Тогда Гендель принял одно из ключевых решений в своей карьере. Он объявил, что поставит «Священную историю Эсфири» как «ораторию на английском языке» в театре Хеймаркет 2 мая, но добавил, что на сцене не будет «никакого действия», а музыка будет «располагаться в соответствии с манерой коронационной службы»; таким образом он отличил ораторию от оперы. Он предоставил собственный хор и оркестр, а также научил Ла Страда и других итальянцев петь свои соло на английском языке. На спектакле присутствовала королевская семья, и за первый месяц «Эстер» выдержала пять повторений.

Еще одна оратория, «Деяния и Галатея» (10 июня), не понравилась, и Гендель вернулся к опере. Оратория «Орландо» (27 января 1733 года) шла хорошо, но даже в этом случае партнерство с Хайдеггером грозило банкротством. Когда Гендель выпустил свою третью ораторию «Дебора» (17 марта), он попытался восстановить платежеспособность, удвоив цену за вход; анонимное письмо в «The Craftsman» осудило эту меру и призвало к восстанию против господства в лондонской музыке «наглого… властного и экстравагантного мистера Хенделя».53 Завоевав покровительство короля, Гендель автоматически лишился доброй воли Фредерика, принца Уэльского, сына и врага Георга II. Гендель, чьи манеры часто уступали его нраву, совершил ошибку, обидев мастера рисунков Фредерика, Джозефа Гупи; Гупи отомстил, нарисовав карикатуру на композитора в виде чудовищного обжоры с рылом кабана; копии этой работы были распространены по Лондону и усугубили страдания Генделя. Весной 1733 года принц Уэльский побудил своих придворных создать конкурирующую труппу, «Оперу знати». Она привезла из Неаполя самого знаменитого учителя пения эпохи Никколо Порпору, переманила Сенезино из Генделя и Куццони из Италии и 29 декабря в театре Линкольнс-Инн-Филдс с большим успехом поставила «Арианну» Порпоры. Гендель ответил на этот новый вызов оперой на вызывающе похожую тему, «Арианна в Крите» (26 января 1734 года); она тоже была хорошо принята. Но в конце сезона его контракт с Хайдеггером истек; Хайдеггер сдал Театр Его Величества в аренду Дворянской опере, и Гендель перевел свою труппу в театр Джона Рича «Ковент-Гарден».

Порпора сделал ставку на самого знаменитого кастрата в мире, Карло Броски, известного всей Европе как «Фаринелли». О пении этого человека мы можем подробно рассказать, когда встретимся с ним в его родной Болонье; здесь же нет нужды говорить, что когда (29 октября) он присоединился к Сенезино и Куццони в «Артасерсе» Порпоры, это стало событием в музыкальной истории Англии; опера была повторена сорок раз за три года пребывания Фаринелли. Чтобы конкурировать с ней, Гендель предложил «Ариоданте» (8 января 1735 года), одну из лучших своих опер, уникально богатую инструментальной музыкой; она заработала десять представлений за два месяца и обещала свести концы с концами. Но когда Порпора выпустил «Полифемо» (1 февраля) с Фаринелли в главной роли, король, королева и двор не смогли остаться в стороне; тираж оперы превысил тираж «Артасерсе», а «Альцина» Генделя (16 апреля) вскоре шла при пустых местах — хотя сюита из ее партитуры и сегодня звучит в программах. На полгода Гендель удалился с поля боя, чтобы лечить свои ревматические боли водами Танбридж-Уэллса.

19 февраля 1736 года он вернулся в Ковент-Гарден с ораторией, поставленной на «Пир Александра» Драйдена. Современник сообщал, что тринадцать сотен зрителей приняли ораторию с аплодисментами, «которые редко можно было услышать в Лондоне»;54 Гендель был утешен выручкой в 450 фунтов стерлингов; но хотя в антракте он дал волнующий органный концерт, ода оказалась слишком слабой, чтобы выдержать более четырех повторений, и отчаявшийся композитор-импресарио-дирижер-виртуоз снова обратился к опере. 12 мая он предложил «Аталанту» в качестве пасторальной пьесы, посвященной бракосочетанию принца Уэльского. Для партии сопрано он вызвал из Италии нового кастрата Джизьелло (Джоаккино Конти) и выделил партию арией «Care selve», которая является одной из самых прекрасных и долговечных его песен. Фридрих был так доволен, что перевел свое покровительство с труппы Порпоры на труппу Генделя; но эта победа была опечалена, когда король, узнав о шаге сына, отменил свою ежегодную подписку в тысячу фунтов на предприятие Генделя.

Порпора отказался от борьбы весной 1736 года. Гендель заполнил свой театр, чередуя оперы с ораториями, и добавил в состав актеров «Джустино» (16 февраля 1737 года) «медведей, фантастических животных и драконов, извергающих огонь».55 Но напряжение, вызванное разнообразными обязанностями, сломило его. В апреле он пережил нервный срыв и инсульт, который на некоторое время парализовал его правую руку. 18 мая он поставил «Беренику», последнюю из опер, написанных им для своей труппы. Он закрыл свой театр 1 июня, задолжав множество долгов и поклявшись выплатить их сполна; он так и сделал. Десятью днями позже распустилась конкурирующая Опера дворянства, задолжавшая двенадцать тысяч фунтов. Великая эпоха оперы в Англии закончилась.

Здоровье Генделя было на волоске от гибели. Ревматизм в мышцах, артрит в костях, подагра в конечностях завершились летом 1737 года мимолетным приступом безумия.56 Он покинул Англию и отправился на воды в Ахен. Там, по словам сэра Джона Хокинса,

он подвергся такому потоотделению, вызванному паровыми ваннами, которое поразило всех. После нескольких подобных занятий, во время которых дух, казалось, скорее поднимался, чем опускался под воздействием обильного пота, расстройство покинуло его; а через несколько часов после этого… он отправился в большую церковь города и сел к органу, на котором играл так, что люди приписывали его исцеление чуду».57

В ноябре он вернулся в Лондон, к достатку и почестям. Хайдеггер снова задействовал Театр Его Величества. Он заплатил Генделю тысячу фунтов за две новые оперы; одна из них, «Серсея» (15 апреля 1738 года), содержала знаменитое «Ларго», «Ombra mai fù». Арендатор Воксхоллских садов заплатил Рубильяку триста фунтов за статую, изображающую композитора, играющего на лире; 2 мая эта фигура, неуклюжая в позе и глупая в выражении лица, была открыта в садах с музыкальным сопровождением. Более приятным для Генделя, должно быть, был бенефис, устроенный им 28 марта и принесший более тысячи фунтов стерлингов выручки. Теперь Гендель расплатился с более срочными кредиторами, один из которых грозился посадить его в тюрьму для должников. Несмотря на все почести, он был близок к концу своей финансовой веревки. Он больше не мог надеяться на Хайдеггера, который объявил (24 мая), что не получил достаточного количества подписок, чтобы оправдать постановку опер в 17 38–39 годах. Без заказа и без труппы Гендель, в возрасте пятидесяти трех лет, пошатываемый недугами, вступил в свой величайший период.

Эта относительно современная форма выросла из средневековых хоралов, представляющих события библейской истории или жизни святых. Св. Филипп Нери дал этой форме название, отдав ей предпочтение как средству набожности и религиозного обучения в оратории, или молитвенной капелле, отцов оратории в Риме. Джакомо Кариссими и его ученик Алессандро Скарлатти развили ораторию в Италии; Генрих Шютц привез ее из Италии в Германию; Рейнхард Кейзер до своей смерти (1739) довел жанр до высокого совершенства. Это было наследие, которое в 1741 году вылилось в «Мессию» Генделя.

Частично успех Генделя был обусловлен тем, что он адаптировал форму к английскому вкусу. Он продолжал выбирать сюжеты своих ораторий из Библии, но время от времени придавал им светский интерес, как, например, любовной теме в «Иосифе и его братьях» и «Иефтине»; он подчеркивал скорее драматический, чем религиозный характер, как в «Сауле» и «Израиле в Египте»; он использовал полностью английский текст, лишь отчасти библейский. В значительной степени это была религиозная музыка, но она не зависела от церквей и литургии; она исполнялась на сцене под светской эгидой. Более того, Гендель использовал библейские темы, чтобы символизировать английскую историю: «Израиль» означал Англию; в Великом восстании 1642 года и Славной революции 1688 года можно было услышать борьбу евреев за освобождение от египетского (Стюарты) рабства и эллинистического (Галлы) господства; избранный народ — это действительно английская нация, а Бог Израиля — тот же, кто вел английский народ через испытания к победе. Как и пуритане, Гендель считал Бога могущественным Иеговой Ветхого Завета, а не прощающим Отцом Нового.58 Англия почувствовала это и с гордостью откликнулась на оратории Генделя.

Восхождение к «Мессии» началось с «Сола», поставленного в Театре Его Величества 16 января 1739 года. «Торжественный и величественный «Мертвый марш» один только увековечит это произведение».59 Но публика не привыкла к ораториальной форме; «Саул» выдержал всего шесть представлений. С невероятной энергией Гендель сочинил и представил (4 апреля) другой шедевр, «Израиль в Египте». Здесь он сделал хор героем, голосом рождающегося народа, и написал то, что многие считают его высшей музыкой.60 Она оказалась слишком обширной и тяжелой для нынешнего аппетита, и Гендель закончил этот исторический сезон с новыми долгами.

23 октября 1739 года Англия вступила в войну с Испанией за ухо Дженкинса. В суматохе Гендель нанял небольшой театр и в праздник покровителя музыкантов предложил свою оду на день святой Цецилии Драйдена (22 ноября 1739 года). Даже в холоде и хаосе той ветреной ночи Лондон не смог устоять перед яркой мелодичной увертюрой, неземной арией сопрано в третьей строфе, «нежной жалобной флейтой» и «воющей лютней» в пятой; а «двойной двойной удар громового барабана» соответствовал духу войны, который гремел на улицах. Гендель снова взялся за ум и попробовал написать оперу «Именео» (1740), которая провалилась; он попробовал написать еще одну «Дейдамию» (1741), она тоже провалилась, и усталый гигант почти на два года ушел с лондонской музыкальной сцены.

Эти два года стали для него лучшими. 22 августа 1741 года он начал сочинять «Мессию». Текст был адаптирован Чарльзом Дженненсом из книг Иова, Псалмов, Исайи, Плача, Аггея, Захарии и Малахии в Ветхом Завете, а в Новом — из Евангелий от Матфея, Луки и Иоанна, Посланий Павла и Книги Откровения. Партитура была закончена за двадцать три дня; в некоторые из них он говорил другу: «Мне казалось, что я вижу перед собой все Небеса и самого великого Бога».61 Не найдя в скором времени зрителей, он продолжил писать другую большую ораторию, «Самсон», основанную на «Самсоне Агонисте» Мильтона. В неизвестный момент во время этих экстазов он получил приглашение представить некоторые из своих работ в Дублине. Предложение, казалось, исходило от благодарного Провидения; на самом деле оно исходило от Уильяма Кавендиша, герцога Девонширского, лорда-лейтенанта Ирландии.

Он добрался до Дублина 17 ноября 1741 года. Он нанял лучших певцов, которых смог найти, в том числе Сюзанну Марию Киббер, дочь Томаса Арна. Несколько благотворительных организаций организовали для него шесть концертов; они были настолько успешными, что была представлена вторая серия. 27 марта 1742 года в двух дублинских периодических изданиях появилось объявление о том, что

для облегчения участи заключенных в нескольких тюрьмах и для поддержки больницы Мерсера… в понедельник, 12 апреля, в Мюзик-холле на Фишэмбл-стрит будет исполнена новая большая оратория мистера Хендела под названием «Мессия», в которой будут участвовать господа из хоров обоих соборов, а также несколько концертов на органе мистера Хендела.62

Билеты продавались и на репетицию 8 апреля, которая, по сообщению Faulkner's Journal, была «исполнена так хорошо, что… была признана величайшими судьями лучшим музыкальным произведением, которое когда-либо звучало». К этому было добавлено уведомление о переносе выступления в понедельник на вторник и просьба к дамам «пожалуйста, приходить без обручей, так как это значительно увеличит благотворительность, освободив место для большей компании». В более позднем сообщении мужчин просили прийти без шпаг. Таким образом, вместимость Мюзик-холла была увеличена с шестисот до семисот мест.

Наконец, 13 апреля 1742 года была представлена самая знаменитая из всех крупных музыкальных композиций. 17 апреля три дублинские газеты опубликовали идентичную рецензию:

В прошлый вторник была исполнена Большая священная оратория мистера Хенделя «Мессия», которую лучшие судьи признали самым совершенным музыкальным произведением. Не хватает слов, чтобы выразить изысканное наслаждение, которое она доставила восхищенной публике. Возвышенное, величественное и нежное, адаптированное к самым возвышенным, величественным и трогательным словам, сговорились перенести и очаровать восхищенные сердца и уши. Справедливость по отношению к мистеру Хенделю заключается в том, что мир должен знать, что он щедро отдал деньги, полученные от этого грандиозного представления, чтобы их поровну разделили Общество помощи заключенным, Благотворительный лазарет и больница Мерсера, за что они всегда будут с благодарностью вспоминать его имя.63

Мессия» была повторена в Дублине 3 июня. С тех пор ее повторяли тысячу раз, но кто еще не устал от этих приглушенных или величественных арий с их сдержанными и благодатными аккомпанементами — «Он будет пасти стадо Свое», «Я знаю, что Искупитель мой жив», «Он будет возвеличен», «Он был презрен и отвергнут»? Когда на дублинской премьере миссис Киббер исполняла эту последнюю песню, один англиканский священник воскликнул из зала: «Женщина, за это простятся тебе грехи твои!» Вся глубина и пылкость религиозной надежды, вся нежность благочестивой песни, все искусство и чувство композитора объединились, чтобы сделать эти арии высшими моментами в современной музыке.

13 августа, пополнив дух и кошелек, Гендель покинул Дублин, полный решимости вновь покорить Англию. Должно быть, он утешился, узнав, что Поуп в четвертой книге «Дунсиады» (1742) не преминул похвалить его:

И вот 18 февраля 1743 года в Королевском театре в Ковент-Гардене помолодевший композитор представил свою ораторию «Самсон». Георг II привел на премьеру лондонскую элиту; прекрасная увертюра понравилась всем, кроме Горация Уолпола, который был настроен nil admirari; благородная ария «О Бог воинств» была почти мессианского великолепия; Самсон, как Самсон, «собрал весь дом». Но когда месяц спустя (23 марта) в Лондоне предложили самого Мессию, даже король, который тогда завел прочный обычай подниматься на ноги во время хора «Аллилуйя», не смог поднять ораторию до признания. Духовенство осудило использование театра для религиозной музыки; аристократия, все еще переживавшая неудачу своей оперной труппы, держалась в стороне. В последующие два года «Мессия» ставилась всего три раза, а затем не повторялась до 1749 года. В этом году Гендель, который в промежутках между банкротствами был филантропом, подарил красивый орган больнице для подкидышей, столь дорогой его другу Хогарту; а 1 мая 1750 года он дал первое из многих ежегодных представлений «Мессии» в пользу этих счастливчиков.

27 июня 1743 года Георг II привел свою армию к победе при Деттингене. Когда он вернулся в Лондон, город встретил его парадами, иллюминацией и музыкой, а в Королевской капелле во дворце Сент-Джеймс зазвучал «Деттингенский Те Деум», который Гендель сочинил по этому случаю (27 ноября). Это был продукт гения и ножниц, поскольку в нем содержались отрывки, заимствованные у более ранних и незначительных композиторов; но это было чудо агглютинации. Король был доволен.

Поощряемый королевскими улыбками, Гендель возобновил свои усилия по завоеванию лондонского слуха. 10 февраля 1744 года он представил еще одну ораторию, «Семела». В ней звучала изящная песня «Где бы ты ни ходил», которую до сих пор поют в Англии и Америке, но ее продолжительность не превышала четырех представлений. Дворяне по-прежнему были настроены враждебно; многие титулованные дамы устраивали пышные развлечения в вечера, назначенные для концерта Генделя; нанимались хулиганы, чтобы срывать его рекламу. 23 апреля 1745 года он отменил восемь объявленных концертов, закрыл свой театр и удалился в Танбридж-Уэллс. Ходили слухи, что он сошел с ума. «Бедный Хендель, — писал нынешний граф Шафтсбери (24 октября), — выглядит немного лучше. Я надеюсь, что он полностью поправится, хотя его разум был полностью нарушен».64

Возможно, слухи оказались ошибочными, поскольку Гендель, которому уже исполнилось шестьдесят лет, со всей силой откликнулся на приглашение принца Уэльского отметить победу младшего брата принца, герцога Камберленда, над войсками Стюартов при Каллодене. В качестве символического сюжета Гендель взял триумф Иуды Маккавея (166–161 гг. до н. э.) над эллинизирующими планами Антиоха IV. Новая оратория была так хорошо принята (1 апреля 1747 года), что за первый сезон ее повторили пять раз. Лондонские евреи, благодарные за столь благородное прославление одного из своих национальных героев, помогли увеличить количество зрителей, что позволило Генделю представить ораторию сорок раз до своей смерти. Благодарный за новую поддержку, он отныне большинство сюжетов для своих ораторий брал из еврейских легенд или истории: Александр Балус, Иисус Навин, Сусанна, Соломон, Иефти. Христианская тема «Феодора», напротив, собрала так мало зрителей, что Гендель с горечью заметил: «Там было достаточно места, чтобы танцевать». Честерфилд ушел до окончания, оправдываясь тем, что «не хотел мешать королю в его уединении».65

Оратории — лишь один из видов рода Генделя. Его полиморфный дух почти спонтанно обращался к любой из дюжины музыкальных форм. Песни, до сих пор затрагивающие аккорды чувств, клавирные пьесы изысканной деликатности, сонаты, сюиты, квартеты, концерты, оперы, оратории, балетная музыка, оды, пасторали, кантаты, гимны, гимны, Те Deum, Страсти — почти все, кроме зарождающейся симфонии, есть здесь, соперничая с пышным безбрежным творчеством Бетховена или Баха. Сюиты пиес для клавесина звучат сегодня на клавесине как голоса счастливых детей, еще не знакомых с историей. Второй набор сюит начался с той самой прелюдии, которой резвился Брамс в «Вариациях и фуге на тему Генделя».

Подобно тому, как он взял ораторию у Кариссими и Кайзера и довел ее до пика, Гендель взял у Торелли и Корелли concerto grosso — для двух или более инструментов соло или дуэта с камерным оркестром. В опусе 6 он оставил двенадцать таких concerti grossi, в которых две скрипки и виолончель выступают против ансамбля струнных; некоторые из них сегодня кажутся нам однообразными, некоторые приближаются к Бранденбургским концертам Баха. Есть в творчестве Генделя и восхитительные концерты для одного солирующего инструмента — клавесина, органа, скрипки, альта, гобоя или арфы. Концерты для клавишных инструментов исполнялись самим Генделем в виде прелюдий или интерлюдий. Иногда он оставлял в партитурах концертов место для того, что мы сейчас называем каденцией, где исполнитель мог дать волю фантазии и проявить свое мастерство. Импровизации Генделя в таких вступлениях были чудом многих дней.

В июле 1717 года Георг I устроил королевское «продвижение» на украшенных баржах по Темзе. Об этом рассказывает газета Daily Courant от 19 июля 1717 года:

В среду вечером около восьми король сел на воду у Уайтхолла в открытую баржу, где также находились герцогиня Ньюкасл, графиня Годолфин, мадам Килмансек и граф Оркней, и отправился вверх по реке в сторону Челси. Присутствовало множество других барж с высокопоставленными лицами, и лодок было так много, что вся река в некотором роде была перекрыта. Для музыки была нанята баржа городской компании, на которой было пятьдесят всевозможных инструментов, игравших на протяжении всего пути из Ламбета… лучшие симфонии, сочиненные специально для этого случая мистером Хенделем, которые так понравились его величеству, что он велел сыграть их три раза, когда ехал и возвращался.66

Это «Музыка воды», которая на сегодняшний день является самой выносливой и приятной из сохранившихся инструментальных композиций Генделя. По-видимому, первоначально в ней было двадцать одна часть — слишком много для современных слушателей, не имеющих барж и часов; обычно мы слышим только шесть. Некоторые из них немного утомительны в своем мелодичном блуждании, но большинство из них — здоровая, радостная, искрящаяся музыка, словно текущая из фонтана, чтобы стать колыбельной для королевских особ. Музыка воды» — самое старое произведение в современном оркестровом репертуаре.

Спустя целое поколение, уже для второго Георга, Гендель украсил еще один праздник на открытом воздухе. В честь мира в Экс-ла-Шапель правительство устроило фейерверк в Грин-парке и поручило Генделю написать музыку для королевского фейерверка. Когда она была отрепетирована в Воксхолл-Гарденс (21 апреля 1749 года), двенадцать тысяч человек заплатили по тогдашнему курсу немалую сумму в два шиллинга, чтобы послушать ее; толпа была настолько велика, что движение на подъезде к Лондонскому мосту было задержано на три часа — «вероятно, это самая потрясающая дань, которую когда-либо получал композитор».67 27 апреля пол-Лондона протиснулось в Грин-парк; пришлось снести шестнадцать ярдов его стены, чтобы дать им возможность войти вовремя. Оркестр из ста музыкантов играл музыку Генделя, а в небе сверкали фейерверки. Возведенное по этому случаю здание загорелось, толпа запаниковала, многие пострадали, двое погибли. Все, что осталось от праздника, — это музыка Генделя. Созданная в честь победоносной войны и для того, чтобы быть услышанной на расстоянии, она представляет собой грохот браво и грохот барабанов, слишком шумный для слуха адажио; но одна часть largo с благодарностью ложится на уставшие нервы.

Англия наконец-то полюбила старого немца, который так старался стать англичанином. Ему это не удавалось, но он старался, вплоть до того, что ругался по-английски. Лондон научился прощать ему массивное телосложение, широкое лицо и пухлые щеки, ноги-бабочки и тяжелую походку, бархатный алый фрак, трость с золотым набалдашником, гордый и надменный вид; после всех своих сражений этот человек имел право выглядеть как завоеватель или, по крайней мере, лорд. Его манеры были грубыми, он с любовью и яростью наказывал своих музыкантов, ругал публику за разговоры на репетициях, угрожал дивам насилием. Но свое оружие он заглушал юмором. Когда Куццони и Бордони устраивали на сцене потасовки, он спокойно говорил: «Пусть дерутся»; и сопровождал их истерики веселым гоблигато на литаврах.68 Когда один певец пригрозил прыгнуть на клавесин из-за того, что аккомпанемент Генделя привлекает больше внимания, чем пение, Гендель попросил его назвать дату предполагаемого выступления, чтобы его можно было прорекламировать, ибо, сказал он, «больше людей придет посмотреть, как вы прыгаете, чем послушать, как вы поете».69 Его бонмоты были столь же замечательны, как и у Джонатана Свифта, но для того, чтобы наслаждаться ими, нужно было знать четыре языка.

В 1752 году он начал терять зрение. Во время написания «Иефтиды» зрение настолько помутнело, что он был вынужден остановиться. На рукописи с автографом, хранящейся в Британском музее, есть странные нарушения — «стебли, расположенные на некотором расстоянии от нот, к которым они принадлежали, и ноты, которые явно потеряли свой путь».70 У подножия страницы появляется строка композитора: «Дошли до настоящего времени, среда, 13 февраля. Не могу продолжать из-за левого глаза». Десять дней спустя он написал на полях: «23 февраля, немного лучше. Возобновил работу». Затем он сочинил музыку на слова «Наша радость теряется в горе… как день теряется в ночи».71 4 ноября газета The General Advertiser сообщила: «Вчера Джордж Фредерик Хендел, эсквайр, был прооперирован [по поводу катаракты] Вмом Бром-филдом, эсквайром, хирургом ее королевского высочества принцессы Уэльской». Операция казалась успешной, но 27 января 1753 года лондонская газета сообщила, что «мистер Хендель, к несчастью, окончательно потерял зрение». Позднее сообщалось, что он сохранил остатки зрения до самой смерти.

Он продолжал сочинять и дирижировать еще семь лет. За шесть недель (с 23 февраля по 6 апреля 1759 года) он дал два представления «Соломона», одно — «Самсона», два — «Иуды Маккавея», три — «Мессии». Но, выйдя из театра после «Мессии» 6 апреля, он потерял сознание, и его пришлось нести до дома. Придя в себя, он попросил еще одну неделю жизни: «Я хочу умереть в Страстную пятницу, в надежде воссоединиться с добрым Богом, моим милым Господом и Спасителем, в день Его Воскресения».72 К своему завещанию он добавил кодицил, в котором завещал тысячу фунтов Обществу поддержки умерших музыкантов и их семей, а также значительные суммы тринадцати друзьям и «моим служанкам по одному годовому жалованью». Он умер в Страстную субботу, 14 апреля 1759 года. Его похоронили в Вестминстерском аббатстве 20 апреля, перед «величайшим скоплением людей всех сословий, когда-либо виденных по такому или какому-либо другому случаю».73

Он оставил беспрецедентное количество музыки: сорок шесть опер, тридцать две оратории, семьдесят увертюр, семьдесят одну кантату, двадцать шесть concerti grossi, восемнадцать органных концертов и столько всего другого, что все это заполняет сотню объемистых томов, почти равных произведениям Баха и Бетховена вместе взятым. Некоторые из них были повторением, а некоторые — кражей, поскольку Гендель плагиатил, без признания, по меньшей мере у двадцати девяти авторов, чтобы помочь себе уложиться в срок;74 так, менуэт в увертюре к «Самсону» был взят, так сказать, нотатим из оперы Кайзера «Клавдий».75

Трудно оценить Генделя, ведь сегодня нам доступна лишь малая часть его творчества. Оперы, за исключением некоторых пленительных арий, не подлежат воскрешению; они были приспособлены к итальянским модам, которые, кажется, безвозвратно ушли в прошлое; их сохранившиеся партитуры неполны, в них используются символы и сокращения, которые сейчас во многом неразборчивы; они были написаны для оркестров совсем другой конституции, чем наши, и для голосов третьего пола, совершенно отличных от промежуточных полов нашего времени. Остались концерты, счастливая охота за забытыми сокровищами, и «Водная музыка», и оратории. Но даже оратории «устарели», поскольку были написаны для сражающихся англичан и благодарных евреев; эти массивные хоры и разросшиеся гласные требуют музыковедческого желудка для их переваривания — хотя мы были бы рады снова услышать Иефту и Израиля в Египте. Музыканты говорят нам, что в забытых ораториях есть торжественное величие, возвышенность чувств, сила замысла, экспрессии и драматизма, разнообразие и мастерство композиторской техники, никогда более не достигавшиеся в литературе этой формы. Мессия» пережил все повторения и расчленения отчасти потому, что в нем запечатлены главные доктрины христианства, дорогие даже тем, кто их отбросил, но главным образом потому, что его проникновенные песнопения и триумфальные хоры делают его в целом величайшим единым произведением в истории музыки.

Англия осознала его величие, когда его уже не было в живых. Когда приблизилась годовщина его рождения, дворянство, некогда враждебное, объединилось с королем и простолюдинами, чтобы отметить ее трехдневным исполнением его музыки. Поскольку по английскому календарю его рождение выпало на 1684 год, первое исполнение было дано 26 мая 1784 года в Вестминстерском аббатстве, второе и третье — 27 и 29 мая. Поскольку они не удовлетворили спрос, 3 и 5 июня в аббатстве были даны еще два представления. Певцов было 274, оркестр — 251; теперь началась привычка делать Генделя чрезмерно монументальным. Подобными грандиозными концертами отмечались и последующие юбилеи Генделя, пока в 1874 году число исполнителей не выросло до 3500 человек. Берни, слышавший одно из таких грандиозных представлений, считает, что количество звука не повредило качеству музыки.76 В любом случае это были самые масштабные чествования, которые когда-либо получал музыкант. Теперь, когда они утихли, возможно, удастся вновь услышать музыку Генделя.

В 1726 году в Англии появился молодой француз, которому предстояло сыграть в истории восемнадцатого века гораздо более важную роль, чем Гендель. Вольтер достиг английских берегов в Гринвиче, недалеко от Лондона, 10 или 11 мая. Его первое впечатление было восторженным. Это была неделя Гринвичской ярмарки; Темза была почти вся покрыта лодками и величественными парусами; король спускался вниз по течению на украшенной барже в сопровождении оркестра. На берегу мужчины и женщины гордо восседали на резвых лошадях; пешком шли десятки хорошеньких девушек, одетых по-праздничному. Тридцатидвухлетний Вольтер был потрясен их изящными фигурами, скромной скромностью и румяными щеками. Он забыл о них, когда добрался до Лондона и обнаружил, что банкир, на средства которого у него был обменный вексель на двадцать тысяч франков, объявил о банкротстве. Его спас Эверард Фалькенер, купец, с которым он познакомился во Франции; несколько месяцев он прожил в поместье этого щедрого британца в Вандсворте, пригороде Лондона. Георг I, узнав о конфузе Вольтера, прислал ему сто гиней.

У него были рекомендательные письма от Горацио Уолпола, британского посла во Франции, ко многим знаменитостям; рано или поздно он встречался почти со всеми, кто занимал видное место в английской литературе или политике. Его принимали Роберт Уолпол, премьер-министр; герцог Ньюкасл; Сара, герцогиня Мальборо; Георг Август и Каролина, принц и принцесса Уэльские; и, наконец, король, который подарил ему ценные часы, которые Вольтер отправил в качестве мирного подношения своему отцу. Он посетил «милорда и миледи Болингброк» и «нашел их привязанность все той же».77 В августе он отправился во Францию, все еще жаждая сразиться с Роханом, но, вероятно, чтобы уладить свои финансовые дела. В течение трех месяцев он жил — часть времени со Свифтом — в качестве гостя третьего графа Питерборо. Еще три месяца он наслаждался гостеприимством Бабба Додингтона, коррумпированного политика, но любезного мецената для Филдинга, Томсона и Янга в поместье Истбери. Там Вольтер познакомился с двумя поэтами, но прочитал их без пользы. Он решительно взялся за изучение языка; к концу 1726 года он писал письма на английском.78 Первые месяцы он ограничивался кружками, где понимали французский; но почти все мужчины и женщины, имеющие отношение к английской литературе и политике, знали французский. Записные книжки, которые он теперь заполнял, были написаны на обоих языках и показывают, что сначала он выучил нечестивые слова.

Он приобрел такое знакомство с английской литературой, какое не приобретал ни один известный француз до Ипполита Тена. Он читал Болингброка, но нашел перо виконта менее блестящим, чем его язык; однако, возможно, из «Идеи короля-патриота» Болингброка он почерпнул убеждение, что лучший шанс для социальных реформ — это просвещенная монархия. Он пробился через дистиллированную ненависть Свифта, научился у него, возможно, некоторым искусствам сатиры и назвал его «бесконечно превосходящим Рабле».79 Он читал Мильтона и сразу же ухватился за то, что настоящим героем «Потерянного рая» был Сатана.80 Мы уже видели в другом месте его сбивчивую реакцию на Шекспира — восхищение красноречием «любезного варвара», «жемчужинами» возвышенности или нежности в «огромном навозе» фарса и пошлости.81 Он подражал Юлию Цезарю в «Смерти Сезара» и Отелло в «Заире». Так «Путешествия Гулливера» вновь появились в «Микромегасе», а «Эссе о человеке» Поупа — в «Discours en vers sur l'homme».

Вскоре после прибытия в Англию он отправился к Поупу. Он был потрясен уродством и страданиями Поупа, поражен остротой его ума и фразы; он оценил «Эссе о критике» Поупа выше «Поэтического искусства» Буало.82 Он навестил стареющего Конгрива и был поражен, узнав, что некогда великий драматург желает, чтобы его рассматривали «не как автора, а как джентльмена».83 Он с завистью узнал о синекурах и пенсиях, которые давали авторам английские министерства до Уолпола, и противопоставил это судьбе ведущего поэта Франции, брошенного в Бастилию за оскорбление дворянина.

От литературы он перешел к науке, познакомился с членами Королевского общества и начал изучать Ньютона, что впоследствии позволит ему заменить Декарта на Ньютона во Франции. На него произвели глубокое впечатление торжественные похороны Ньютона, устроенные элитой Англии, и он отметил, как англиканское духовенство приветствовало ученого в Вестминстерском аббатстве. Хотя он стал деистом еще до посещения Англии — учился искусству сомнения у Рабле, Монтеня, Гассенди, Фонтенеля и Бейля, — теперь он черпал подтверждения у деистов Англии — Толанда, Вулстона, Тиндала, Чабба, Коллинза, Миддлтона и Болингброка; позднее их книгами будет пополнена его библиотека. Еще сильнее было влияние Локка, которого Вольтер превозносил как первого, кто провел реалистическое исследование разума. Он заметил, что очень немногие из этих настойчивых еретиков были заключены в тюрьму за свои взгляды; он отметил рост религиозной терпимости с 1689 года; он считал, что в Англии нет религиозного фанатизма или фанатизма; даже квакеры превратились в удобных бизнесменов. Он посетил одного из них и был рад, когда ему сказали, что Пенсильвания — это утопия без классов, войн и врагов.84

«Как я люблю англичан!» — писал он позже мадам дю Деффан. «Как я люблю этих людей, которые говорят то, что думают!»85 И снова:

Посмотрите, чего добились законы Англии: они вернули каждому человеку его естественные права, которых лишили его почти все монархии. Эти права таковы: полная свобода личности и собственности; право обращаться к нации через свое перо; право быть судимым в уголовных делах присяжными из свободных людей; право быть судимым в любом деле только в соответствии с точными законами; право спокойно исповедовать любую религию, которую он предпочитает, воздерживаясь при этом от тех занятий, на которые имеют право только члены англиканской церкви.86

Последняя строка показывает, что Вольтер осознавал пределы английской свободы. Он знал, что религиозная свобода далеко не полна; в своих записных книжках он записал арест «мистера Шиппинга» за уничижительные замечания по поводу речи короля.87 Любая палата парламента могла вызвать автора на суд за нелицеприятные высказывания о депутатах; лорд-камергер мог отказать в лицензировании пьес; Дефо подвергся преследованиям за саркастический памфлет. Тем не менее, считал Вольтер, правительство Англии, каким бы коррумпированным оно ни было, давало людям определенную степень свободы, творчески стимулируя их во всех сферах жизни.

Здесь, например, торговля была относительно свободной, не скованной такими внутренними пошлинами, которые мешали ей во Франции. Бизнесмены получали высокие посты в администрации; друг Фалькенер вскоре должен был стать послом в Турции. Вольтеру-бизнесмену нравилась практичность англичан, их уважение к фактам, реальности, полезности, простота манер, привычек и одежды даже в роскоши. Прежде всего ему нравился английский средний класс. Он сравнивал англичан с их пивом: пена на верху, отбросы на дне, но середина превосходна88 «Если бы я следовал своей склонности, — писал он 12 августа 1726 года, — я бы остался здесь, с единственной целью — научиться думать»; и в порыве энтузиазма он пригласил Тьерио на посетить «народ, любящий свою свободу, ученый, остроумный, презирающий жизнь и смерть, народ философов».89

Эта любовь к Англии на некоторое время была омрачена подозрениями Поупа и других, что Вольтер действовал как шпион своих друзей-тори в интересах министерства Уолпола.90 Подозрение оказалось несправедливым и вскоре было отвергнуто, а Вольтер завоевал значительную популярность среди аристократии и лондонской интеллигенции. Когда он решил опубликовать «Анриаду» в Англии, почти все грамотные круги, начиная с Георга I, принцессы Каролины и соперничающих дворов, прислали подписку; Свифт попросил или приказал прислать несколько таких подписок. Когда поэма вышла в свет (1728), она была посвящена Каролине, теперь уже королеве, а также букету Георгу II, который ответил подарком в четыреста фунтов и приглашением на королевские обеды. Три тиража были распроданы за три недели, несмотря на цену в три гинеи за экземпляр; выручка от этого английского издания Вольтер оценил в 150 000 франков. Часть денег он использовал для помощи нескольким французам в Англии;91 Оставшиеся деньги он вложил в дело так мудро, что впоследствии считал этот выигрыш источником своего богатства. Он никогда не переставал быть благодарным Англии.

Прежде всего, он был обязан ей огромной стимуляцией ума и зрелостью мысли. Вернувшись из изгнания, он привез в своем багаже Ньютона и Локка; часть следующих двадцати лет он провел, знакомя их с Францией. Он также привез с собой английских деистов, которые снабдили его некоторыми боеприпасами, которые он должен был использовать в своей войне против инфантильности. Как Англия при Карле II училась добру и злу у Франции Людовика XIV, так и Франция Людовика XV должна была учиться у Англии 1680–1760 годов. Вольтер также не был единственным средством обмена в этом поколении; Монтескье, Мопертюи, Прево, Бюффон, Рейналь, Морелле, Лаланд, Гельвеций, Руссо также приехали в Англию; а те, кто не приехал, выучили достаточно английского, чтобы стать носителями английских идей. Позже Вольтер подвел итог долгу в письме к Гельветию:

Мы позаимствовали у англичан аннуитеты… фонды для утопления, строительство и маневрирование кораблей, законы тяготения… семь основных цветов и прививки. Незаметно для себя мы переняли у них благородную свободу мысли и глубокое презрение к мелким пустякам школ».92

Тем не менее он тосковал по Франции. Англия была элем, а Франция — вином. Он неоднократно просил разрешения вернуться. Очевидно, оно было дано при мягком условии, что он будет избегать Парижа в течение сорока дней. Мы не знаем, когда он покинул Англию; вероятно, осенью 1728 года. В марте 1729 года он был в Сен-Жермен-ан-Ле; 9 апреля он был в Париже, наказанный, но несокрушимый, горящий идеями и жаждущий преобразить мир.

Франция, в которую Вольтер вернулся в 1728 году, насчитывала около девятнадцати миллионов жителей, разделенных на три сословия: духовенство, дворянство и «третье сословие» (все остальные). Чтобы понять суть Революции, мы должны внимательно рассмотреть каждое «государство».

Территориальные сеньоры, получившие свои титулы от принадлежавшей им земли (примерно четвертая часть территории), называли себя la noblesse d'épée, дворянством меча. Их главной обязанностью была организация и руководство обороной своего сеньората, своего региона, своей страны и своего короля. В первой половине XVIII века они возглавляли около восьмидесяти тысяч семей, насчитывавших 400 000 душ.1 Они делились на ревностные сословия. На вершине стояли отпрыски и племянники царствующего короля. Ниже располагались пэры Франции: принцы крови (линейные потомки предыдущих королей); семь епископов; пятьдесят герцогов. Затем шли младшие герцоги, потом маркизы, потом графы, виконты, бароны, шевалье… Различные церемониальные привилегии отличали эти сословия; так, возникали трагические споры о праве идти под зонтиками в процессии Корпуса Кристи или сидеть в присутствии короля.

Внутри дворянства меньшинство, прослеживающее свои титулы и владения через многие поколения, называло себя расовым дворянством и свысока смотрело на тех дворян, которые были обязаны своими титулами облагораживанию недавних предков или самих себя при Людовике XIII или Людовике XIV. Некоторые из этих новых титулов были даны в награду за заслуги перед государством в войне, управлении или финансах; некоторые были проданы за шесть тысяч ливров покойным нуждающимся Grand Monarque; таким образом, по словам Вольтера, «огромное количество граждан — банкиров, хирургов, купцов, клерков и слуг принцев — получили патенты на дворянство».2 Некоторые государственные должности, такие как канцлер или верховный судья, автоматически облагораживали их обладателей. При Людовике XV любой простолюдин мог добиться дворянства, купив за 120 000 ливров назначение на должность государственного секретаря; при Людовике XVI таких мнимых секретарей было девятьсот. Или же можно было приобрести титул, купив дворянское поместье. К 1789 году, вероятно, девяносто пять процентов всех дворян были выходцами из среднего класса.3

Большинство из них достигли возвышения, изучая право и становясь судебными или административными магистратами. В это число входили члены тринадцати парлементов, служивших судебными инстанциями в крупных городах Франции. Поскольку магистрату разрешалось передавать свой пост сыну, формировалась новая наследственная аристократия — дворянство мантии (la noblesse de robe). В судебной системе, как и в духовенстве, мантия была половиной власти. В своих алых мантиях, массивных манто, рукавах с оборками, напудренных париках и шляпах с плюмажем члены парлементов стояли чуть ниже епископов и территориального дворянства. Но по мере того как некоторые магистраты за счет своих судебных издержек становились богаче большинства родовитых землевладельцев, барьеры между дворянским сословием и дворянством мантии рушились, и к 1789 году произошло почти полное слияние этих двух сословий. Образовавшийся таким образом класс был настолько многочисленным и могущественным, что король не осмеливался ему противостоять, и только жакерии Революции смогли отменить его дорогостоящие привилегии.

Многие из старых дворян обеднели из-за небрежного или нерадивого управления своими владениями, или из-за непрогрессивных методов ведения сельского хозяйства, или из-за истощения почвы, или из-за обесценивания валюты, в которой они получали арендную плату или феодальные повинности; а поскольку дворяне не должны были заниматься коммерцией или промышленностью, рост мануфактур и торговли привел к развитию денежной экономики, в которой человек мог владеть большим количеством земли и при этом оставаться бедным. В некоторых районах Франции сотни дворян были такими же нищими, как и крестьяне.4 Но значительное меньшинство дворян наслаждалось и растрачивало огромные состояния. Маркиз де Виллет имел годовой доход в 150 000 ливров, герцог де Шеврёз — 400 000, герцог де Буйон — 500 000. Чтобы сделать их жизнь более терпимой, большинство дворян были освобождены, за исключением чрезвычайных ситуаций, от прямого налогообложения. Короли опасались облагать их налогами, чтобы они не потребовали созыва Генеральных штатов; такое собрание трех государств могло потребовать некоторого контроля над монархом в качестве платы за голосование по субсидиям. «Каждый год, — говорил де Токвиль, — неравенство в налогообложении разделяло классы… щадя богатых и обременяя бедных».5 В 1749 году с дворян был введен подоходный налог в размере пяти процентов, но они гордились тем, что уклоняются от него.

До XVII века земельное дворянство выполняло экономические и административные, а также военные функции. Как бы ни была приобретена собственность, сеньоры организовывали раздел и обработку земли, либо через крепостное право, либо через сдачу участков арендаторам; они обеспечивали правопорядок, суд, вынесение решений и наказание; содержали местные школы, больницы и благотворительные учреждения. В сотнях сеньорий феодал выполнял эти функции настолько хорошо, насколько позволял природный эгоизм человека, а крестьяне, признавая его полезность, оказывали ему послушание и уважение, иногда даже привязанность.

Два основных фактора изменили эти феодальные отношения: назначение интендантов кардиналом Ришелье и после него, а также превращение крупных сеньоров в придворных Людовика XIV. Интенданты были бюрократами среднего класса, которых король посылал управлять тридцатью двумя округами, на которые была разделена Франция для управления. Обычно это были люди способные и доброй воли, хотя не все они были турготами. Они улучшили санитарные условия, освещение и украшение городов, реорганизовали финансы, запрудили реки, чтобы оросить почву, или запрудили их, чтобы предотвратить наводнения; они дали Франции в этом веке великолепную сеть дорог, которой тогда не было равных во всем мире, и начали высаживать на них деревья, которые сегодня затеняют и украшают их.6 Вскоре их усердие и компетентность вытеснили территориальных сеньоров из регионального управления. Чтобы ускорить эту централизацию, Людовик XIV пригласил сеньоров ко двору; там он дал им низкие должности, прославленные возвышенными титулами и пьянящими лентами; они потеряли связь с местными делами, получая из своих поместий доходы, необходимые для содержания дворцов и убранства в Париже или Версале; они цеплялись за свои феодальные права, отказавшись от своих феодальных задач. Утрата ими административных функций, как в экономике, так и в управлении государством, открыла им путь к обвинению в том, что они были безвольными паразитами на теле Франции.

Католическая церковь была важной и вездесущей силой в правительстве. По оценкам, в 1667 году численность ее духовенства во Франции составляла 260 000 человек,7 420 000 в 1715 году,8 194 000 в 1762 году;9 Эти цифры можно угадать, но можно предположить, что в течение восемнадцатого века численность населения сократилась примерно на тридцать процентов, несмотря на увеличение численности населения. Лакруа подсчитал, что в 1763 году во Франции было восемнадцать архиепископов, 109 епископов, 40 000 священников, 50 000 викариев (помощников священников), 27 000 приоров или капелланов, 12 000 каноников, 20 000 клерков и 100 000 монахов, монашек и монахинь.10 Из 740 монастырей 625 были in commendam — то есть управлялись помощниками аббатов от имени отсутствующих аббатов, которые получали титул и половину или две трети доходов без необходимости вести церковную жизнь.

Высшее духовенство было практически ветвью дворянства. Все епископы назначались королем, обычно по представлению местных сеньоров и с согласия папы. Титулованные семьи, чтобы сохранить свое имущество неразделенным при наследовании, обеспечивали епископства или аббатства для своих младших сыновей; из 130 епископов во Франции в 1789 году только один был простолюдином.11 Такие отпрыски старого рода привнесли в Церковь свои привычки к мирской роскоши, спорту и гордыне. У принца-кардинала Эдуарда де Роана был альб, отделанный точечным кружевом и оцененный в 100 000 ливров, а его кухонная утварь была из массивного серебра.12 Архиепископ Нарбоннский Диллон объяснил Людовику XVI, почему, запретив охоту своему духовенству, он сам продолжает охотиться: «Сир, пороки моего духовенства — это их собственные пороки, а мои — от моих предков».13 Великий век французских церковников — Боссюэ, Фенелона, Бурдалу — прошел; эпикурейское буйство Регентства позволило таким людям, как Дюбуа и Тенсин, подняться в церковной иерархии, несмотря на их достижения в обоих видах мздоимства. Многие епископы большую часть года жили в Версале или Париже, участвуя в веселье и изысканности двора. Они держали одну ногу в каждом из миров.

Епископы и аббаты имели права и обязанности сеньоров, вплоть до предоставления быка для обслуживания коров своих крестьян.14 Их обширные владения, иногда включавшие целые города, управлялись как феодальные владения. Монастырям принадлежала большая часть города Ренн и большая часть прилегающей к нему местности.15 В некоторых коммунах епископ назначал всех судей и чиновников; так, архиепископ Камбрэ, сюзерен области с населением 75 000 человек, назначал всех администраторов в Като-Камбрезисе и половину администраторов в Камбрэ.16 Крепостное право дольше всего сохранялось в монастырских поместьях;17 Регулярные каноники Сен-Клода, в Юре, имели двенадцать тысяч крепостных и горячо сопротивлялись любому сокращению феодальных повинностей.18 Церковные иммунитеты и привилегии были связаны с существующим социальным порядком и делали церковную иерархию самым консервативным влиянием во Франции.

Церковь ежегодно, с некоторой умеренностью и вниманием, взимала десятину с продуктов и скота каждого землевладельца; но эта десятина редко составляла реальную десятую часть; чаще это была двенадцатая, а иногда и двадцатая часть.19 На эти средства, а также на подарки, наследства и доходы от недвижимости Церковь содержала приходских священников в бедности и епископов в роскоши, помогала обездоленным, давала образование и просвещала молодежь. После короля с его армией церковь была самой сильной и богатой властью во Франции. Ей принадлежало, по разным оценкам, от шести до двадцати процентов земли,20 и третью часть богатств.21 Епископ Сенса имел годовой доход в 70 000 ливров; епископ Бове — 90 000; архиепископ Руана — 100 000; Нарбонны — 160 000; Парижа — 200 000; архиепископ Страсбурга — более миллиона в год.22 Аббатство Премонтре, расположенное недалеко от Лаона, имело капитал в 45 миллионов ливров. 236 монахов-доминиканцев из Тулузы владели французской недвижимостью, колониальными плантациями и негритянскими рабами, стоимость которых оценивалась в многие миллионы. 1672 монаха Сен-Мора владели имуществом на сумму 24 миллиона ливров и зарабатывали восемь миллионов в год.

Ни имущество, ни доходы церкви не облагались налогом, но периодически высшее духовенство в национальном созыве делало безвозмездные пожертвования в пользу государства. В 1773 году эта сумма составила шестнадцать миллионов ливров за пять лет, что, по мнению Вольтера, было справедливой долей доходов церкви.23 В 1749 году Ж. Б. Машо д'Арнувиль, генеральный контролер финансов, предложил заменить этот don gratuit прямым ежегодным налогом в размере пяти процентов со всех доходов Церкви, а также всех мирян. Опасаясь, что это первый шаг к разорению Церкви ради спасения государства, духовенство сопротивлялось с «непреклонной страстью».24 Машо также предложил запретить наследство Церкви без санкции государства, аннулировать все религиозные учреждения, созданные без королевского одобрения с 1636 года, и обязать всех обладателей церковных благодеяний отчитываться о своих доходах перед правительством. Собрание духовенства отказалось подчиниться этим эдиктам, заявив: «Мы никогда не согласимся, чтобы то, что прежде было даром нашей любви и уважения, стало данью нашего повиновения». Людовик XV приказал распустить собрание, а его Совет велел интендантам собрать первоначальный сбор в размере 7 500 000 ливров с имущества церкви.

Вольтер попытался ободрить Машо и короля, выпустив памфлет «Voix du sage et du peuple», в котором призывал правительство установить свою власть над церковью, не допустить, чтобы церковь стала государством в государстве, и довериться философам Франции для защиты короля и министра от всех сил суеверия.25 Но Людовик XV не видел оснований полагать, что философия может победить в поединке с религией. Он знал, что половина его власти покоится на его помазании и коронации Церковью; после этого в глазах масс, которые никогда не могли приблизиться к нему настолько, чтобы сосчитать его любовниц, он был наместником Бога и говорил с божественной властью. Духовный ужас, которым обладало духовенство, усиленный всеми силами традиции, привычки, церемонии, облачения и престижа, занял место тысячи законов и ста тысяч полицейских в поддержании социального порядка и общественного послушания. Могло ли какое-либо правительство без поддержки сверхъестественных надежд и страхов контролировать врожденное беззаконие людей? Король решил уступить епископам. Он перевел Машо на другую должность, подавил памфлет Вольтера и принял don gratuit вместо налога на церковное имущество.

Власть церкви в конечном итоге зависела от успеха приходского священника. Если люди боялись иерархии, то они любили местного куратора, который разделял их бедность, а иногда и сельскохозяйственный труд. Они ворчали, когда он собирал «десятину», но понимали, что его заставляет это делать начальство и что две трети этих денег уходят епископу или какому-нибудь заочному бенефициару, в то время как приходская церковь, как бы то ни было, томится в запустении, болезненном для благочестия. Эта любимая церковь была их ратушей; там собирались сельские сходы под председательством священника; в приходской книге, свидетельствующей о терпеливой преемственности поколений, записывались их рождения, браки и смерти. Звук церковных колоколов был благороднейшей музыкой для их ушей; церемонии были их возвышающей драмой; истории святых были их сокровенной литературой; праздники церковного календаря были их благодарными праздниками. Они смотрели на увещевания священника или его наставления детям не как на мифическое внушение, призванное поддержать церковную власть, а как на незаменимую помощь родительской дисциплине и нравственной сдержанности, как на откровение божественного порядка, который с вечной значимостью искупает тоскливую рутину их земной жизни. Эта вера была настолько ценной, что они были готовы убить любого, кто пытался отнять ее у них. Крестьянские отец и мать принимали религию в повседневную жизнь своего дома, передавали ее предания своим детям и вели их на вечернюю молитву. Приходской священник, любивший их так же, как и они его, встал на их сторону в революции.

Монахи, монахини и монахини уменьшались в числе и увеличивались в добродетели26 и богатства. Теперь они редко становились монахами, поскольку сочли более разумным вымогать у умирающих завещания в качестве платы за рай, чем выпрашивать гроши в деревнях. Часть их богатства перетекала в благотворительность; многие монастыри содержали больницы и богадельни и ежедневно раздавали еду бедным.27 В 1789 году многие общины призывали революционное правительство не подавлять местные монастыри, поскольку это были единственные благотворительные организации в их регионе.28 Монастыри выполняли несколько функций, которые сейчас не выполняют другие: они давали приют вдовам, женщинам, разлученным с мужьями, и усталым дамам, которые, как мадам дю Деффан, хотели жить вдали от мирской суматохи. Монастыри не полностью отказывались от мирских удовольствий, поскольку состоятельные люди использовали их как убежище для лишних дочерей, которые в противном случае, требуя брачного приданого, могли бы уменьшить состояние сыновей; и эти отвергнутые девы не всегда были склонны к аскетизму. Настоятельница Ориньи имела карету и четверых, и в ее комфортабельных апартаментах развлекались представители обоих полов; в Аликсе монахини носили юбки-обручи и шелковые мантии, подбитые горностаем; в других женских монастырях они обедали и танцевали с офицерами из близлежащих лагерей.29 Это были, по-видимому, безгрешные расслабления; многие истории о безнравственности в монастырях в XVIII веке были пышными преувеличениями в пропагандистской войне враждующих конфессий. Случаи, когда девушек держали в монастырях против их воли, теперь были редкостью.30

Власть и престиж иезуитов уменьшились. До 1762 года они все еще контролировали образование и предоставляли влиятельных исповедников королю и королеве. Но они пострадали от красноречия Паскаля и скептиков нечестивого Регентства и проигрывали в долгой борьбе с янсенистами. Эти католики-кальвинисты пережили королевские гонения и папские буллы; они были многочисленны в деловых и ремесленных кругах, а также в юриспруденции; они приближались к власти в парижском и других парламентах. После смерти их аскетичного богослова Франсуа де Пари (1727) ревностные больные янсенисты совершали паломничество к его могиле на кладбище Сен-Медар; там они бичевали себя, а некоторые впадали в такие каталептические припадки, что их называли конвульсионерами; они стонали и плакали, молились об исцелении, и некоторые утверждали, что были чудесным образом исцелены. После трех лет таких операций власти закрыли кладбища; по словам Вольтера, по приказу короля Богу было запрещено творить там какие-либо чудеса. Судороги прекратились, но впечатлительные парижане были склонны верить чудесам, и в 1733 году один журналист сообщил, с явным преувеличением, что «добрый город Париж — янсенист сверху донизу».31 Многие представители низшего духовенства, вопреки королевскому указу 1720 года, отказались подписать буллу Unigenitus (1713), в которой папа Иннокентий XIII осудил 101 предположительно янсенистское предложение. Парижский архиепископ постановил, что последнее причастие не должно совершаться над тем, кто не исповедовался священнику, принявшему буллу. Этот спор способствовал ослаблению разделенной Церкви против нападок философов.

Гугеноты и другие французские протестанты по-прежнему были вне закона, но небольшие группы их собирались тайно. Юридически жена французского протестанта считалась наложницей; ее дети считались незаконнорожденными и не могли наследовать имущество. При Людовике XV произошло несколько вспышек преследований. В 1717 году семьдесят четыре француза, застигнутые за протестантским богослужением, были отправлены на галеры, а их женщины заключены в тюрьму. Эдикт 1724 года предписывал смерть протестантским проповедникам; все лица, присутствующие на протестантских собраниях, должны были подвергаться конфискации имущества, мужчины — осуждению на галеры, женщины — обриванию головы и пожизненному заточению.32 Во время служения кардинала Флери этот эдикт исполнялся слабо, но после его смерти он был возобновлен по просьбе католических епископов на юге Франции.33 В 1749 году Парламент Бордо распорядился разлучить сорок шесть пар, заключивших брак по протестантским обрядам. Дети родителей, заподозренных в протестантизме, могли быть отобраны у них для воспитания в католических домах; мы слышали о богатом гугеноте, потратившем 200 000 ливров на подкуп чиновников, чтобы они позволили ему оставить своих детей.34 В период с 1744 по 1752 год около шестисот протестантов были заключены в тюрьму, а восемьсот других приговорены к различным наказаниям.35 В 1752 году протестантский проповедник Бенезе, двадцати шести лет от роду, был повешен в Монпелье. В том же году Людовик XV под влиянием мадам де Помпадур приказал положить конец этим преследованиям;36 В дальнейшем, особенно в Париже и его окрестностях, протестанты могли избежать наказания при условии, что они раз в год посещали католическую службу.37

Несмотря на фанатизм, мирскую сущность и стремление к власти своих лидеров, среди французского духовенства были сотни людей, отличавшихся трудолюбивой ученостью или самоотверженной жизнью. Помимо тех епископов, которые растрачивали в Париже десятину, полученную от крестьянства, были и другие, которые приблизились к святости настолько, насколько позволяли административные обязанности. Кардинал Луи Антуан де Ноай, архиепископ Парижский, был человеком умным и благородным. Жан Батист Массильон, епископ Клермонский, был любим народом, несмотря на эрудицию его проповедей, которые Вольтер любил слушать за трапезой, хотя бы за красоту стиля. Габриэль де Кайлюс, епископ Осерра, раздал все свое богатство бедным, продал свои серебряные тарелки, чтобы накормить голодных, а затем извинился перед дальнейшими подателями: «Дети мои, мне больше нечего вам дать».38 Епископ Франсуа де Бельсунс оставался на своем посту во время страшной чумы в Марселе (1720), когда умерла треть населения, а большинство врачей и магистратов разбежались. «Посмотрите на Бельсунса, — писал Лемонтей:

Все, чем он владел, он отдал; все, кто служил ему [его личный персонал], умерли [от инфекции]; один, в бедности, пешком, утром он проникает в самые ужасные логова несчастий, а вечером его снова находят среди мест, усыпанных умирающими; он утоляет их жажду, утешает их как друг… и на этом поле смерти он собирает покинутые души. Пример этого прелата, который кажется неуязвимым, вдохновляет на мужественное подражание… приходских священников, викариев и религиозные ордена; ни один не оставляет своего цвета; ни один не ставит границ своей усталости, кроме как своей жизнью». Так погибли двадцать шесть монахов-реколлекционистов и восемнадцать иезуитов из двадцати шести. Капуцины созвали своих братьев из других провинций, и те бросились на мученическую смерть с готовностью древних христиан; из пятидесяти пяти эпидемия унесла жизни сорока трех. Поведение священников Оратории было, если возможно, еще более великодушным.39

Давайте вспомним, когда мы будем описывать горький конфликт между религией и философией и разделять гнев философов на удушающую цензуру и позорное суеверие, что в иерархии была не только богатство, но и преданность, и бедность сельских священников, а в народе — неизменная, нерушимая любовь к вере, которая давала спасительную дисциплину гордыне и страстям и вносила утешительное видение в томительные дни.

Политическая экономия, которую Карлайл назвал «мрачной наукой», задавалась вопросом: бедные бедны потому, что они невежественны, или невежественны потому, что бедны. На этот вопрос можно ответить, сравнив гордую независимость французского пайсана сегодня с унизительной нищетой французского крестьянина в первой половине XVIII века.

В 1723 году его состояние улучшилось по сравнению с тем крайним положением, в которое его привели войны и поборы Людовика XIV. В зависимости от феодальных повинностей и церковной десятины, он владел растущей долей земли во Франции, от двадцати процентов в Нормандии и Бретани до пятидесяти процентов в Лангедоке и Лимузене.40 Но средний размер владений этих мелких собственников был настолько мал — от трех до пяти акров, что им приходилось содержать свои семьи, работая в качестве наемных рабочих на других фермах. Большая часть земли принадлежала дворянам, духовенству или королю, а обрабатывали ее арендаторы, метеки (издольщики) или поденные рабочие под руководством управляющего. Арендаторы платили владельцу деньгами, продуктами и услугами; метеки, в обмен на землю, орудия труда и семена, платили хозяину половину урожая.

Несмотря на рост крестьянского землевладения, в стране сохранялось множество пережитков феодализма. Лишь незначительное меньшинство собственников — часто до двух процентов — владело землей во франко-алле, то есть свободной от феодальных повинностей. Все крестьяне, кроме этих «аллодиальных» фригольдеров, должны были ежегодно отдавать местному сеньору несколько дней труда, достаточных для того, чтобы вспахать и засеять его акры, собрать урожай и сложить амбары. Они платили ему плату за ловлю рыбы в озерах и ручьях, а также за выпас скота на полях его владений. (Во Франш-Конте, Оверни и Бретани до революции они платили ему за разрешение вступить в брак.41) Они были обязаны пользоваться его мельницей, его пекарней, его винным или масляным прессом, и ничем другим, и платить за каждое использование. Они платили господину за каждый камин, который у них был, за каждый колодец, который они вырыли, за каждый мост, который они переходили по его местности. (Некоторые из таких налогов в измененном виде существуют и сегодня, выплачиваясь государству). Законы запрещали сеньору и его спутникам причинять вред крестьянским посадкам или животным во время охоты, но эти эдикты широко игнорировались, и крестьянину запрещалось стрелять в голубей, клевавших его посевы.42 В целом, по самым скромным подсчетам, четырнадцать процентов крестьянского продукта или дохода уходило на феодальные повинности; по другим оценкам, эта доля возрастает.43

В некоторых местностях сохранялось буквальное крепостное право. По оценкам выдающегося историка экономики, «общее число крепостных» во Франции XVIII века «не превышало одного миллиона».44 Их число сокращалось, но в 1789 году их все еще было около 300 000.45 Такие крестьяне были привязаны к земле; они не могли законно оставить, продать или передать свою землю, а также сменить место жительства без согласия сеньора; если они умирали, не имея детей, живущих с ними и готовых вести хозяйство, ферма и ее оборудование возвращались к сеньору.

После уплаты феодальных повинностей и церковной десятины крестьянин должен был еще найти деньги или продать часть своей продукции или имущества, чтобы покрыть налоги, наложенные на него государством. Он один платил taille, или налог на имущество. Кроме того, он платил gabelle, налог на соль, и vingtième — пять процентов от дохода — с каждого главы семьи. В общей сложности он платил треть своего дохода землевладельцу, церкви и государству.46 Сборщики налогов имели право входить в дом или силой врываться в него, искать спрятанные сбережения и забирать мебель, чтобы восполнить сумму, положенную домохозяйству в качестве его доли налога. И так же, как крестьянин был обязан господину не только податями, но и трудом, после 1733 года он был вынужден ежегодно отдавать государству от двенадцати до пятнадцати дней неоплаченного труда (corvée) для строительства или ремонта мостов или дорог. Тюремное заключение карало за сопротивление или промедление.

Поскольку налоги росли по мере увеличения доходов и улучшений, у крестьянства было мало стимулов к изобретательству и предприимчивости. Сельскохозяйственные методы во Франции оставались примитивными по сравнению с современной Англией. По системе залежи каждый третий год каждый участок оставался незанятым, в то время как в Англии вводился севооборот. Интенсивное земледелие было почти неизвестно. Железные плуги были редкостью, животных на ферме было мало, а навоза было мало. Среднее хозяйство было слишком маленьким для рентабельного использования машин.

Нищета французских крестьян шокировала английских путешественников в ту эпоху. На каждой остановке, писала леди Мэри Монтагу (1718), «пока меняют почтовых лошадей, весь город выходит просить милостыню, с такими жалкими голодными лицами и в худой изорванной одежде, что им не нужно другого красноречия, чтобы убедить в убогости своего положения».47 Французские наблюдатели давали не более радужную картину до самого конца века. «В 1725 году, — писал Сен-Симон, — жители Нормандии живут на траве полей. Первый король Европы стал великим только потому, что был королем нищих… и превратил свое королевство в огромную больницу для умирающих людей, у которых все забирают без ропота».48 А в 1740 году маркиз Рене Луи д'Аржансон подсчитал, что «за последние два года от нужды умерло больше французов, чем было убито во всех войнах Людовика XIV».49 «Одежда бедных крестьян, — говорит Беснар, — а они почти все были бедны, была… жалкой, так как у них был только один наряд для зимы и лета…. их единственная пара обуви (очень тонкая, с гвоздями), которую они приобретали во время свадьбы, должна была служить им до конца жизни, или, по крайней мере, до тех пор, пока обувь служила».50 Вольтер подсчитал, что два миллиона французских крестьян носили деревянные башмаки зимой и ходили босиком летом, поскольку высокие налоги на шкуры делали обувь роскошью.51 Жилище крестьянина строилось из глины и крылось соломой; обычно в нем была одна комната, низкая и без потолка; в некоторых районах северной Франции, однако, домики делались более крепкими, чтобы выдерживать холод и ветры зимой. Пища крестьянина состояла из супа, яиц, молочных продуктов и хлеба из ржи или овса; мясо и пшеничный хлеб были редким развлечением.52 Во Франции, как и в других странах, меньше всего ели те, кто кормил народ.

От такой тяжелой жизни крестьянин находил утешение в пьянстве и религии. Таверны были многочисленны, а домашнее пиво помогало. Характер был грубым, жестокость — обычной, насилие вспыхивало между отдельными людьми, семьями и деревнями. Но внутри семьи царила сильная, хотя и молчаливая привязанность. Детей было много, но смерть обрывала большинство из них, не дождавшись зрелости; с 1715 по 1740 год население Франции почти не увеличилось. Войны, болезни и голод действовали с мальтузианской регулярностью.

Еще ниже крестьян по социальному статусу стояла домашняя прислуга, которая была настолько бедна, что лишь немногие из них могли позволить себе выйти замуж. На ступень выше крестьянства находился пролетариат городов: ремесленники в цехах и на фабриках, разносчики товаров и поставщики услуг, мастера, которые строили и ремонтировали. Большая часть промышленности по-прежнему была домашней, она велась как в сельских коттеджах, так и в городских домах; купцы поставляли материалы, собирали продукцию и получали почти всю прибыль. В городах промышленность в основном находилась на стадии гильдий, где мастера, подмастерья и ученики работали по старым правилам, в соответствии с которыми гильдия и правительство устанавливали часы и условия труда, виды, качество и цену продукции, а также ограниченный допустимый район сбыта. Эти правила затрудняли усовершенствования, исключали стимул внешней конкуренции и вместе с внутренними дорожными пошлинами тормозили промышленное развитие. Гильдии превратились в рабочую аристократию; плата за принятие в мастера достигала двух тысяч ливров, а звание мастера, как правило, было наследственным.53 Работа в цехах начиналась рано, заканчивалась поздно; в окрестностях Версаля подмастерья трудились с четырех утра до восьми вечера;54 Но труд был менее напряженным, чем на современных фабриках, а церковные праздники обеспечивали многочисленные каникулы.

Большинство промышленных предприятий были «мелкими», в них работало всего три-четыре «рабочих руки» вне семьи. Даже кожевенные, стекольные и красильные заводы были небольшими предприятиями. В Бордо число работников в четыре раза превышало число работодателей. Однако правительство содержало несколько крупных предприятий — мыловаренные заводы, гобеленовые фабрики Гобелена и фарфоровое производство в Севре. Горнодобывающая промышленность становилась крупным предприятием, поскольку уголь заменил древесину в качестве топлива. Звучали протесты по поводу того, что угольный дым отравляет воздух, но промышленность тогда, как и сейчас, брала свое, и в Париже, как и в Лондоне, люди дышали, рискуя своим здоровьем. В Дофине работали сталелитейные заводы, в Ангумуа — бумажные фабрики. Текстильные фабрики достигали значительных размеров на севере; так, у Ван Робе на одной фабрике в Аббевиле работало пятнадцать сотен человек, а у Ван дер Крюссена в Лилле — три тысячи человек.55 Такое разрастание способствовало разделению и специализации труда, а также стимулировало изобретение машин для рутинных процессов. Энциклопедия Дидро (1751 f.) содержит описания и чертежи удивительного разнообразия и сложности механизмов, уже внедренных во французской промышленности, причем редко под аплодисменты пролетариев. Когда в Лионе был установлен жаккардовый ткацкий станок, ткачи шелка разбили его на куски, опасаясь, что он лишит их работы.56

Для поощрения новых отраслей промышленности правительство, как в елизаветинской Англии, предоставило несколько монополий, например, семье Ван Робайс на производство тонких голландских тканей; другим проектам оно помогало субсидиями и беспроцентными займами. Над всей промышленностью правительство осуществляло жесткое регулирование, унаследованное от Кольбера. Эта система вызвала протест со стороны промышленников и купцов, которые утверждали, что экономика будет развиваться и процветать, если ее освободить от государственного вмешательства. Именно выражая этот протест, Винсент де Гурне в 1755 году произнес историческую фразу «Laissez faire» («Пусть все идет своим чередом»), которая в следующем поколении, вместе с Кеснеем и Тюрго, стала выражать призыв физиократов к свободному предпринимательству и свободной торговле.

Ремесленники тоже возмущались правилами, которые сильно мешали их организации, добивавшейся улучшения условий и оплаты труда; но их главным недовольством было то, что сельский и фабричный труд перехватывал рынок у гильдий. К 1756 году промышленники низвели ремесленников в крупных городах и даже мастеров гильдий до состояния наемных работников, зависящих от предпринимателей.57 Внутри гильдий мастера недоплачивали своим подмастерьям, которые периодически устраивали забастовки. Нищета в городах была почти такой же, как и в деревнях. Неурожаи доводили городской пролетариат до голода и бунта каждые несколько лет; так было в Тулузе в 1747 году, в Париже в 1751-м, в Тулузе в 1752-м.58 Уже в 1729 году Жан Меслье, священник-атеист, предложил заменить существующую систему либертарным коммунизмом.59

К середине века Париж, Руан, Лилль, Лион, Бордо, Марсель были переполнены пролетариями. Лион на некоторое время превзошел Париж как центр производства. Английский поэт Томас Грей описал его в 1739 году как «второй город королевства по величине и рангу, его улицы чрезмерно узкие и скверные, дома огромной высоты и размеров (25 комнат на этаже и 5 этажей в высоту), кишащие жителями».60 Париж был бурлящим ульем с 800 000 душ, из которых 100 000 были слугами, а 20 000 — нищими; мрачные трущобы и великолепные дворцы; темные переулки и грязные улицы за модными набережными; искусство перед нищетой. Кареты, общественные кэбы и кресла-седаны вступали в яростные столкновения и пробки. Некоторые улицы были вымощены с 1690 года; в 1742 году Трезаке вымостил дороги обкатанными камнями (chaussée empierrée et roulée); но в большинстве случаев улицы были просто грязными или выложены булыжниками, пригодными для революционных баррикад. Уличные фонари начали заменять фонари в 1745 году, но горели они только при неполной луне. Уличные знаки появились в 1728 году, но номеров домов до революции не было. Только у зажиточных людей в домах была вода из крана; остальных снабжали двадцать тысяч водоносов, каждый из которых нес по два ведра, иногда поднимаясь на семь лестничных пролетов. Водяные шкафы в доме и ванные комнаты с горячей и холодной водой были привилегией очень богатых людей. Тысячи магазинов, украшенных живописными эмблемами, поддерживали свой собственный хаос несогласованных и подозрительных мер и весов, пока революция не установила метрическую систему. В maisons de confiance были и честные лавочники, но большинство из них пользовались репутацией обладателей коротких мер, нечестных цен и некачественных товаров.61 Некоторые магазины принимали на себя напускную пышность ради торговли каретами. Бедняки покупали в основном у разносчиков, которые с трудом тащили свой товар в ведрах или корзинах на спине и дополняли музыку улиц своими традиционными, нечленораздельными приветственными криками, от «Печеный картофель!» до «Смерть крысам!». Крысы оспаривали у человечества жилые помещения города, а мужчины, женщины и дети соперничали с крысами в борьбе за еду. Персидский гость Монтескье сказал:

Дома расположены так высоко, что можно предположить, что в них живут только астрологи. Вы можете представить, что город, построенный в воздухе, с шестью или семью домами один на другом, густонаселен, и когда все жители спускаются на улицу, возникает изрядная давка. Я здесь уже месяц, и до сих пор не видел ни одного человека, который бы шел шагом. Никто в мире не может сравниться с французом по части передвижения по земле. Он бежит и летит.62

Добавьте сюда нищих, бродяг, карманников, уличных певцов, органистов, монтировщиков лекарств. В общем, народ с сотней человеческих недостатков, которому никогда нельзя доверять, который всегда готов к наживе, который много и обильно сквернословит, но, если дать ему немного еды и вина, это самый добрый, веселый и яркий народ в мире.

Между низшими и великими, ненавидимый одними и презираемый другими, средний класс — врачи, профессора, администраторы, промышленники, купцы, финансисты — скрытно, терпеливо прокладывал себе путь к богатству и власти. Промышленники шли на экономический риск и требовали соразмерного вознаграждения. Они жаловались на то, что их притесняют сотнями способов правительственные постановления и контроль гильдий над рынками и навыками. Купцы, распространявшие продукцию, возмущались тысячей пошлин, препятствующих движению товаров; почти на каждой реке, канале и перекрестке у знатного или церковного сеньора домена был агент, взимавший плату за разрешение на проезд. Сеньор объяснял, что эти сборы являются разумным возмещением его расходов на поддержание дорог, мостов и паромов в рабочем состоянии и ремонт. Королевский эдикт 1724 года отменил двенадцать сотен таких пошлин, но сотни остались и сыграли свою роль в завоевании буржуазной поддержки Революции.

Французская торговля, затрудненная внутри страны, распространялась за границу. Марсель, свободный порт, доминировал в европейской торговле с Турцией и Востоком. Индийская компания, воссозданная в 1723 году, расширила свои рынки и политическое влияние в Карибском бассейне, долине Миссисипи и некоторых районах Индии. Бордо, главный центр атлантической торговли, увеличил свою морскую торговлю с 40 миллионов ливров в 1724 году до 250 миллионов в 1788 году. Ежегодно из Бордо и Нанта в Америку отправлялось более трехсот судов, многие из которых везли рабов для работы на сахарных плантациях Антильских островов и Луизианы.63 Сахар из Французской Америки теперь превосходил на европейских рынках английский сахар с Ямайки и Барбадоса;64 Возможно, это послужило поводом для Семилетней войны. Общий объем внешней торговли Франции вырос с 215 миллионов ливров в 1715 году до 600 миллионов в 1750 году.65 Вольтер подсчитал, что количество торговых судов на французской службе увеличилось с трехсот в 1715 году до восемнадцатисот в 1738 году.66

Растущие доходы от морской торговли стали главным стимулом к завоеванию колоний. Рвение французских купцов и миссионеров принесло Франции большую часть Канады и бассейна Миссисипи, а также некоторые острова Карибского моря. Англия оспаривала эти французские владения, считая, что они ограждают и ставят под угрозу ее колонии в Америке; этот вопрос должна была решить война. Аналогичное соперничество разделяло французов и англичан в Индии. В Пондишери, на восточном побережье к югу от Мадраса, французы обосновались в 1683 году, а в 1688 году они получили от могольского императора полный контроль над Чандернагором, к северу от Калькутты. Под энергичным руководством Жозефа Дюплеи эти два порта захватили столько торговли и богатств, что английская Ост-Индская компания, создавшая опорные пункты в Мадрасе (1639), Бомбее (1668) и Калькутте (1686), почувствовала себя вынужденной бороться с французами за распадающееся Могольское королевство.

Когда Англия и Франция оказались на противоположных сторонах в войне за австрийское наследство (1744 г.), Маэ де Ла Бурдонне, успевший зарекомендовать себя как предприимчивый администратор на французских островах Маврикий и Бурбон в Индийском океане, предложил версальскому правительству план «разорить торговлю и колонии англичан в Индии».67 С французской эскадрой и с ревнивого согласия Дюплея он атаковал Мадрас и вскоре вынудил его капитулировать (1746). Под свою ответственность он подписал соглашение с английскими властями о возвращении Мадраса за компенсацию в 420 000 фунтов стерлингов. Дюплеи отказался санкционировать это соглашение; Ла Бурдонне упорствовал; он отплыл на голландском корабле в Европу, был захвачен английским кораблем, освобожден условно-досрочно, вошел в Париж и был отправлен в Бастилию по обвинению в неповиновении и государственной измене. Он потребовал суда; после двух лет заключения его судили и оправдали (1751); он умер в 1753 году. Тем временем мощный британский флот осадил Пондишери (август 1748 года); Дюплеи защищал его с таким духом и умением, что осада была прекращена (октябрь). Семь дней спустя в Индию пришло известие, что по договору Экс-ла-Шапель Мадрас был возвращен Англии. Французское правительство, зная, что неполноценность его флота обрекает его на поражение в Индии, отказалось поддержать завоевательные планы Дюплея; оно послало ему лишь незначительные силы и средства и в конце концов отозвало его во Францию (1754). Он прожил достаточно долго, чтобы увидеть полное поражение французов от англичан на индийском этапе Семилетней войны.

На вершине Третьего сословия находились финансисты. Они могли быть старомодными мелкими ростовщиками, полномасштабными банкирами, занимавшимися депозитами, кредитами и инвестициями, или «налоговыми фермерами», служившими агентами по сбору доходов государства. Ограничения, наложенные католической церковью на взимание процентов, теперь мало на что влияли; Джон Лоу обнаружил, что половина Франции жаждет торговать акциями и облигациями. Париж открыл свою биржу в 1724 году.

Некоторые финансисты были богаче большинства дворян. У Пари-Монмартеля было 100 миллионов ливров, у Ленормана де Турнема — 20 миллионов, у Самюэля Бернара — 33 миллиона.68 Бернар выдал своих дочерей замуж за аристократов, дав за каждой из них приданое в 800 000 ливров.69 Он был джентльменом и патриотом; в 1715 году он сам установил налог на свое имущество в размере девяти миллионов ливров, тем самым открыв богатство, которое он мог бы частично скрыть;70 А когда он умер (1739 г.), изучение его счетов показало, насколько велики были масштабы его тайной благотворительности.71 Четыре брата Парис превратили свою банковскую фирму в политическую силу. Вольтер научился у них многим своим финансовым хитростям и потряс Европу тем, что был одновременно философом и миллионером.

Самыми ненавистными финансистами во Франции XVIII века были «генеральные фермеры». Генеральные фермеры были организованы в 1697 году для сбора косвенных налогов — в основном субсидий, регистраций, тратт, соли и табака. Чтобы не тратить эти доходы до того, как они будут собраны, правительство передавало их какому-нибудь частному лицу, которое платило ему оговоренную сумму за право собирать их в течение шести лет. Рост налогов, богатства и инфляции отразился в повышении цены за эту выгодную аренду: 80 миллионов ливров в 1726 году, 92 миллиона в 1744 году, 152 миллиона в 1774 году; ни одно правительство никогда не испытывало недостатка в способах траты народных денег. Арендатор делегировал сбор налогов сорока или более «генеральным фермерам» (fermiers généraux), каждый из которых вносил миллион или более ливров в качестве аванса и облизывал пальцы, пока доходы проходили через них; таким образом, прибыль сорока генеральных фермеров за 1726–30 годы превысила 156 миллионов ливров.72 Многие из таких коллекционеров покупали поместья и титулы, строили дорогие дворцы и жили в помпезной роскоши, вызывавшей гнев аристократии и духовенства. Некоторые из них собирали искусство и художников, поэтов и любовниц и открывали свои дома как убежища или салоны для интеллигенции. Гельветий, самый любезный из философов, был одним из самых щедрых из «fermiers généraux». Руссо подолгу гостил у госпожи д'Эпинэ, жены генерала-фермера; Рамо и Ванлоо пользовались гостеприимством Александра де Ла Попелиньера, главного мецената среди финансистов. Высшая буржуазия, жаждущая социального признания, мстила за церковные порицания и презрение титула, поддерживая философов против церкви, а затем и против дворянства. Возможно, именно финансисты финансировали Революцию.

Средние классы теперь были влиятельны в государстве, поскольку они заполняли все министерства, кроме тех, которые нуждались в ауре семейного древа. Они составляли бюрократию. Их ум был отточен естественным отбором на экономической арене, и они оказались более умелыми и компетентными, чем беспечные и бездеятельные отпрыски вегетарианского дворянства. Дворянство в парламентах и магистратурах действительно принадлежало к буржуазии по происхождению и характеру. Средний класс управлял коммунами, сорока провинциями, военными комиссарами, снабжением и коммуникациями, заботился о рудниках, дорогах, улицах, мостах, реках, каналах и портах. В армии генералы были дворянами, но они следовали кампаниям, спланированным для них стратегами среднего класса в Париже.73 Буржуазная форма французского государства в XIX веке была предвосхищена уже в XVIII.

Администрация Франции, по общему признанию, была лучшей в Европе, но у нее были смертельные недостатки. Она была настолько централизованной, всепроникающей и детально проработанной, что подавляла местную инициативу и жизненную силу, а также тратила много времени на передачу приказов и отчетов. По сравнению с Англией Франция была удушающей деспотией. Не разрешалось никаких собраний народа, народное голосование проводилось только в незначительных местных делах, парламент не контролировал короля. Людовик XV улучшил правительство, пренебрегая им, но он делегировал своим министрам такие королевские полномочия, как выдача кассовых писем, и этими полномочиями часто злоупотребляли. Иногда, правда, такие «секретные письма» служили для ускорения правительственных действий, позволяя избежать технических деталей административной процедуры («бюрократии»). Одним из таких писем Людовика XIV была учреждена Комедия Франсез в 1680 году. Некоторые грамоты спасали репутацию семьи, заключая в тюрьму провинившегося члена без публичного суда, который мог бы выдать его частные беды; другие, как во время второго пребывания Вольтера в Бастилии, не позволяли простительному глупцу довести свое безрассудство до конца. В некоторых случаях они были вынесены по просьбе отчаявшегося родителя (например, старшего Мирабо), чтобы наказать непокорного сына. Обычно в таких случаях заключение в тюрьму было благородным и кратким. Но было много случаев вопиющей жестокости, как, например, когда поэт Дефорж был заключен на шесть лет (1750–56) в железную клетку за осуждение изгнания правительством Молодого претендента из Франции.74 Если верить в целом достоверным сведениям Гримма, правительство было настолько благодарно Морису де Саксу за его победы на поле боя, что направило поэту Шарлю Фавару письмо с приказом добавить его жену в список наложниц Сакса.75 Любая обида, нанесенная простолюдином дворянину, любая серьезная критика правительства могли повлечь за собой грамоту и тюремное заключение без суда и следствия. Подобные произвольные распоряжения вызывали растущее недовольство по мере того, как продвигалось столетие.

Французское право было настолько же отсталым, насколько развитой была французская администрация. Оно варьировалось от провинции к провинции, напоминая об их былой изоляции и автономии; в разных регионах Франции существовало 350 различных сводов законов. Кольбер предпринял неудачную попытку систематизировать и определить французское право в Ордонансе Криминелле 1670 года, но даже в его кодексе смешались средневековое и современное, германское и римское, каноническое и гражданское законодательство. Новые законы принимались королем в зависимости от необходимости, обычно по настоянию его министров, и лишь в спешке проверялась их согласованность с существующими законами. Гражданину было трудно узнать, каков закон в его конкретном месте и случае.

Уголовное право в графствах обеспечивала конная полиция, а в крупных городах — муниципальная полиция. Парижская полиция была хорошо организована и обучена Марком Рене де Вуайе д'Аржансоном, который не только произвел на свет знаменитых сыновей, но и, будучи генерал-лейтенантом полиции с 1697 по 1718 год, получил прозвище «Чертовка», потому что был похож на дьявола. В любом случае он наводил ужас на парижских преступников, поскольку знал их притоны и пути; и все же (Сен-Симон уверяет нас) он «был полон человечности».76-Жубер до «Мисерабля».

До суда арестованный содержался в условиях, едва ли отличающихся от тех, что предназначены для наказания. Он мог, как Жан Калас, провести месяцы в цепях и под психическими пытками, в грязи и ежедневной опасности заболеть. Если он пытался бежать, его имущество конфисковывалось. В случае обвинения в тяжком преступлении ему не разрешалось общаться с адвокатом. Не было ни права хабеас корпус, ни суда присяжных. Свидетелей допрашивали отдельно и наедине. Если судья считал подозреваемого виновным, но не имел достаточных доказательств для осуждения, он имел право применить пытки, чтобы добиться признания. При Людовике XV частота и суровость таких судебных пыток снизились, но они оставались частью французского судопроизводства вплоть до 1780 года.

Наказания варьировались от штрафов до расчленения. Для наказания за нечестность в бизнесе предпочитали столб. Воров и других мелких преступников пороли, когда их волокли на телеге по улицам. Кража, совершенная домашней прислугой, могла караться смертью, но работодатели редко прибегали к этому закону. Осуждение на галеры было официально прекращено в 1748 году. Смерть была законным наказанием за самые разные преступления, включая колдовство, богохульство, кровосмешение, гомосексуальность и скотоложство. Обезглавливание и сожжение на костре больше не применялись, но казнь можно было усилить, «нарисовав и четвертовав» приговоренного или сломав ему конечности железным прутом, когда он лежал привязанный к колесу. «Смертная казнь, — говорят нам, — всегда с нетерпением ожидалась народом, особенно в Париже».77

Судебная система была почти такой же сложной, как и законодательство. В сельской местности существовали тысячи феодальных судов, управлявших местными законами под председательством судей, назначаемых собственным сеньором; эти суды могли рассматривать только мелкие дела, не могли налагать наказаний, кроме небольшого штрафа, и подлежали обжалованию; но крестьянину было трудно и дорого выиграть дело против сеньора. Выше этих сеньориальных судов находились территориальные суды байи и сенешаля. Во многих городах существовали коммунальные суды. Над всеми этими низшими инстанциями находились суды-президенты, управлявшие королевским правом. Король мог назначать специальные суды для особых целей. Церковь судила своих священнослужителей по собственному каноническому праву в церковных судах. Адвокаты роились в различных судах и вокруг них, наживаясь на французской страсти к судебным процессам. В тринадцати крупных городах существовали парламенты, состоявшие из судей, которые выступали в качестве верховных судов этих городов и их окрестностей; Парижский парламент обслуживал таким образом почти треть Франции. Каждый парламент утверждал, что до тех пор, пока он не рассмотрит, не примет и не зарегистрирует эдикт, ни один указ короля или правительства не становится законом. Королевский Государственный совет никогда не признавал это утверждение, но часто предоставлял парламентам право на возражения. Самая мрачная часть французской истории вращалась вокруг этих спорных претензий парламентов и короля.

Между Парижским парламентом и королем находились министерства и суд. Все министры вместе составляли Государственный совет (Conseil d'État). Двор состоял из министров, а также дворян, священнослужителей или знатных простолюдинов, представленных королю, и помощников и слуг этих придворных. Строгий протокол определял статус, квалификацию, старшинство, привилегии и обязанности каждого придворного, а продуманный и подробный кодекс этикета смягчал трения и отягощал жизнь нескольких сотен гордых и ревнивых особ. Пышные церемонии смягчали монотонность придворной рутины и создавали мистическую атмосферу, необходимую для королевского правления. Любимыми развлечениями при дворе были сплетни, еда, азартные игры, охота и прелюбодеяние. «Во Франции, — сообщал неаполитанский посол, — девять десятых людей умирают от голода, одна десятая — от несварения желудка».78 В игре проигрывались и выигрывались огромные суммы. Чтобы оплатить свои долги, придворные продавали свое влияние тому, кто больше заплатит; никто не мог получить должность или привилегию без существенной платы кому-то из членов двора. Почти у каждого мужа при дворе была любовница, и почти у каждой жены — любовник. Никто не обижался на короля за его наложниц; дворяне лишь жаловались, что в лице мадам де Помпадур он взял в свою постель простолюдинку, в то время как они сочли бы за честь, если бы он совратил их дочерей.

Хотя Людовик XV официально достиг совершеннолетия в 1723 году, ему тогда было всего тринадцать лет, и он передал управление страной Людовику Анри, герцогу де Бурбону. Граф де Тулуз, узаконенный отпрыск Людовика XIV, рассматривался на эту должность, но был отвергнут как «слишком честный, чтобы стать хорошим министром».79 Сам «месье ле Дюк» был человеком доброй воли. Он делал все возможное, чтобы облегчить нищету народа; он думал сделать это с помощью официально установленной шкалы цен и заработной платы, но закон спроса и предложения разрушил его надежды. Он осмелился ввести подоходный налог в размере двух процентов для всех сословий; духовенство протестовало и устроило заговор с целью его падения.80 Он позволил слишком много влияния своей любовнице, маркизе де При. Она была умна, но ее ум не соответствовал ее красоте. Она устроила брак Людовика XV с Марией Лещинской, надеясь удержать юную королеву под опекой; однако вскоре Мария утратила свое влияние. Мадам де При благоволила Вольтеру, оттолкнула от себя духовенство и заставила герцога напасть на епископального наставника, который рекомендовал его королю в качестве главного министра. Но король восхищался своим воспитателем и доверял ему больше, чем любому другому человеку в государстве.

Андре Эркюль де Флери был назначен епископом Фрежюса в 1698 году, а королевским воспитателем — в 1715 году. Вскоре он стал доминировать над умом мальчика. Епископ был высок, красив, уступчив, любезен; немного ленив и никогда не добивался своего, но он добился своего. Мишле и Сент-Бёв считали, что Флери как воспитатель ослабил характер юного монарха беззаботной снисходительностью и приучил его к иезуитам;81 Но Вольтер, не друживший с духовенством, высоко ценил Флери и как воспитателя, и как министра:

Флери старался приучить своего воспитанника к деловитости, секретности и честности и сохранил, среди суеты и волнений двора, во время несовершеннолетия [короля], расположение регента и уважение публики. Он никогда не ставил себе в заслугу собственные заслуги и не жаловался на других, не участвовал в придворных кабалах и интригах. Он в частном порядке старался быть в курсе дел королевства внутри страны и его интересов за рубежом. Одним словом, осмотрительность его поведения и приветливость нрава заставляли всю Францию желать видеть его во главе администрации.82

Когда Флери узнал, что его постоянное влияние на определение политики привело к тому, что герцог де Бурбон рекомендовал его отстранить от двора, он не стал пытаться сохранить свое место, а тихо удалился в монастырь сульпицианцев в Исси, пригороде Парижа (18 декабря 1725 года). Король приказал герцогу попросить Флери вернуться. Флери так и сделал. 11 июня Людовик XV, отвечая на очевидное желание двора, духовенства и общественности,83 резко приказал Бурбону «удалиться в Шантильи и оставаться там до дальнейших распоряжений». Госпожа де При была изгнана в свой замок в Нормандии, где, наскучив до смерти, отравилась (1727).

Флери, продолжая наступать, отступая, не занял никакой официальной позиции; напротив, он убеждал короля объявить, что отныне он сам будет править. Но Людовик предпочитал охотиться или играть в азартные игры, и Флери стал премьер-министром лишь номинально (11 июня 1726 года). Ему было уже семьдесят три года. Многие честолюбивые души надеялись на его скорую смерть, но он правил Францией семнадцать лет.

Он не забывал, что был священником. 8 октября он отменил двухпроцентный налог в той части, которая касалась духовенства; оно ответило безвозмездным пожертвованием в пользу государства в размере пяти миллионов ливров. Флери попросил их поддержать его просьбу о кардинальской шапке, которая была ему необходима для первенства над герцогами в Государственном совете; она была ему дана (5 ноября), и теперь он не пытался скрыть, что правит Францией.

Он поразил двор тем, что оставался таким же скромным при власти, каким был при подготовке. Он жил с почти скупой простотой, довольствуясь реальностью власти, без ее придатков. «Его возвышение, — писал Вольтер, — не внесло никаких изменений в его манеры, и все были удивлены, обнаружив в премьер-министре самого очаровательного и в то же время самого бескорыстного придворного».84 «Он был первым из наших министров, — говорил Анри Мартен, — кто жил без роскоши и умер бедным».85 «Он был абсолютно честен и никогда не злоупотреблял своим положением».86 Он был «бесконечно более терпимым, чем его окружение».87 Он дружелюбно общался с Вольтером и подмигивал на частную практику протестантских обрядов; но он не проявлял никакой терпимости к янсенистам.

Он не спеша занимался не только разработкой политики, но и управлением правительством. Он проницательно выбирал своих помощников и управлял ими с твердостью и вежливостью. При нем Анри Франсуа д'Агессо продолжил свою долгую работу (1727–51) по реформированию и кодификации законодательства, а Филиберт Орри восстановил порядок и стабильность в финансах государства. Избегая войны, пока его не вынудили к ней династические амбиции правящей семьи, Флери обеспечил Франции длительные периоды мира, которые позволили ей оживить свою экономическую жизнь. Его успех, казалось, заранее оправдывал аргументы, которые вскоре должны были озвучить физиократы, о том, что управлять мало — значит управлять хорошо. Он обещал остановить инфляцию и сдержал свое слово. Внутренняя и внешняя торговля быстро развивалась, доходы росли. Решительно экономно расходуя доходы, сдерживая расходы на придворные празднества, он смог отменить для всех сословий (1727) двухпроцентный подоходный налог и снизить повинности, которые так тяжело ложились на крестьянство. Он вернул городам и поселкам право избирать своих чиновников. Под влиянием его личного примера нравственность двора неохотно улучшилась.

В противовес этим кредитам поднимаются некоторые крупные дебиты. Он разрешил генеральным фермерам продолжать сбор налогов без вмешательства министерства. Для реализации обширного плана строительства дорог, задуманного интендантами, он учредил корвеи, которые заставляли крестьян работать, не получая за это никакого вознаграждения, кроме продовольствия. Он основал военные школы для сыновей аристократии, но нерационально экономил, пренебрегая ремонтом и расширением военного флота; вскоре французская торговля и колонии оказались во власти английских флотов. Он слишком доверял своей способности поддерживать мир с Англией.

Пока Англией правил Роберт Уолпол, миролюбивая политика кардинала процветала. Эти два человека, несмотря на разницу в морали и характере, сходились во мнении о желательности мира. Однако в 1733 году советники по иностранным делам уговорили его предпринять полусерьезную попытку заменить на польском троне тестя короля, Станисласа Лещинского. Но Лещинский предлагал реформировать польскую конституцию и создать сильное правительство; Россия и Австрия предпочитали Польшу, скованную liberum veto; в войне за польское наследство (1733–38) они прогнали Лещинского из Варшавы, а затем из Данцига; Флери, не желая большого конфликта, посоветовал Станисласу удалиться в Нанси и Люневиль в качестве титулярного «короля Лотарингии». Это не было катастрофой; Лещинский и державы договорились, что после его смерти Лотарингия, в которой преобладали французы, должна отойти к Франции. Так и произошло в 1766 году.

Восьмидесятивосьмилетний Флери изо всех сил старался удержать Францию от участия в войне за австрийское наследство (1740). Но женщина его переубедила. Фелисите де Несле, маркиза де Винтимиль, которая в это время делила постель короля, с восторгом слушала Шарля Огюста Фуке, графа де Бель-Исле, внука артистического растратчика Николя Фуке, которого Людовик XIV так выгодно низложил. Бель-Исль сказал ей, что Флери был старым дураком; что сейчас, когда Фридрих II Прусский напал на юную Марию Терезию Австрийскую, появилась прекрасная возможность расчленить ее империю; Франция должна присоединиться к Фридриху и разделить добычу. Очаровательная любовница напевала эти строки своему королевскому любовнику; она призывала его взять бразды правления из робких рук кардинала и снова сделать Францию славной. Флери умолял его, что и честь, и интересы запрещают затею Бель-Исла; Англия не позволит уничтожить Австрию, чтобы сделать Францию столь опасно великой; Франции придется воевать и с Англией; а Франция так хорошо живет в мире! 7 июня 1741 года Людовик объявил войну Австрии. 2 5 ноября Белль-Исль захватил Прагу, и почти вся Франция согласилась с ним, что Флери — старый дурак.

После года войны непостоянный Фридрих, покинув Францию, заключил тайное перемирие с Австрией. Освобожденные австрийские войска двинулись в Богемию и начали окружать Прагу; это был лишь вопрос времени, когда Белль-Исль и его двадцать тысяч человек, и без того преследуемые враждебным населением, будут вынуждены сдаться. 11 июля 1742 года Флери направил австрийскому командующему, графу фон Кенигсеггу, унизительный призыв о смягчении условий для французского гарнизона. «Многие знают, — писал он, — как я был против принятых нами решений, и что я был в некотором роде вынужден согласиться».88 Кёнигсегг отправил письмо Марии Терезии, которая сразу же сообщила о нем всему миру. На выручку Белль-Ислу была послана французская армия, которая так и не добралась до него. В декабре Белль-Исль, оставив шесть тысяч больных и раненых, вывел свои основные силы из Праги к границе у Эгера; но бегство происходило в ветреную погоду через сто миль гористой или болотистой местности, покрытой снегом или льдом и кишащей вражескими налетчиками; из четырнадцати тысяч человек, начавших этот поход, двенадцать сотен погибли в пути. Франция аплодировала блестящему спасению от унизительного поражения. Флери оставил свой сан, удалился в Исси и умер (29 января 1743 года) в возрасте девяноста лет.

Король объявил, что отныне он будет сам себе премьер-министром.

Каково это — быть королем с пяти лет? Мальчика, которому суждено было править Францией пятьдесят девять лет, в раннем детстве почти не замечали; он был слабеньким, и ожидалось, что он скоро умрет. И вдруг в 1712 году оба его родителя, герцог и герцогиня Бургундские, заболели оспой, и мальчик стал наследником престола. Через три года он стал королем.

Были приняты все меры, чтобы не допустить его к управлению. Его гувернантка, мадам де Вентадур, трепетно следила за здоровьем мальчика и оберегала его от непогоды. Иезуитский духовник привил ему благоговейное отношение к Церкви. Флери, как воспитатель, был покладист и снисходителен, и, кажется, считал, что для Франции было бы благом иметь короля-бездельника. Губернатор юноши, маршал де Виллеруа, применил противоположный яд: подвел его к окну Тюильри, чтобы он принял похвалы толпы, собравшейся поклониться ему: «Смотрите, мэтр, — сказал он, — вся эта толпа, все эти люди — ваши; все они принадлежат вам; вы — их господин».89 Всемогущество женилось на некомпетентности.

Избалованный обожанием, эгоистичный во власти, ленивый и своевольный, Людовик превратился в скучающего и неразговорчивого юношу, которому простительно избегать надзора своих опекунов, а позже — церемоний и раболепия двора, чтобы найти выход в резьбе по дереву, рукоделии, доении коров и игре с собаками.90 Элементы жестокости, которые таятся в каждом из нас, пробивались в нем сквозь робость на поверхность; рассказывают, что в детстве он получал удовольствие, причиняя боль и даже убивая животных.91 В зрелые годы он сублимировал это в охоту, но, возможно, это проявилось в том, что он бездушно использовал и быстро отбрасывал молодых женщин, подготовленных в Парке Серфов для пребывания в его постели. И все же некая застенчивая деликатность и внимательность отличали его отношение к друзьям.

У него был хороший ум, который мог бы превзойти все остальные, если бы был подкреплен характером. Он удивлял всех своей цепкой памятью и остроумием. Учебе он, естественно, предпочитал игры, но получил несколько настоящих знаний по латыни, математике, истории, ботанике и военному искусству. Он вырос высоким, стройным, но широкоплечим, с прекрасным цветом лица и вьющимися золотистыми волосами; Маршал де Ришелье называл его «самым красивым мальчиком в своих владениях».92 В музее Версаля хранится портрет Ванлоо, на котором он изображен в тринадцать лет, с мечом и доспехами, едва ли подходящими к мальчишескому лицу. Рене Луи д'Аржансон сравнивал его с Эросом. Женщины влюблялись в него с первого взгляда. Когда он заболел (1722), вся Франция молилась за него; когда он выздоровел, Франция плакала от радости. Этот народ, так много страдавший от своих королей, ликовал в надежде, что вскоре юноша женится и родит сына, который продолжит его благородный род.

Действительно, в 1721 году, в возрасте одиннадцати лет, он уже был обручен с Марией Аной Викторией, двухлетней дочерью Филиппа V Испанского; она была доставлена в Париж и теперь ожидала совершеннолетия. Но госпожа де При решила, что сможет обеспечить себе дальнейшее влияние, аннулировав этот предварительный союз и женив Луи на Марии Лещинской, дочери свергнутого короля Польши. Она добилась своего. Инфанта была отправлена обратно в Испанию (1725) — оскорбление, которое испанский двор так и не простил. Станислас находился в убежище в Виссембурге в Эльзасе, когда получил просьбу французского короля о руке его дочери. Войдя в комнату, где она и ее мать занимались работой, он сказал: «Давайте упадем на колени и возблагодарим Бога». «Мой дорогой отец, — радостно воскликнула Мари, — вы отзываетесь на польский престол?» «Бог оказал нам еще более удивительную милость, — ответил Станислас, — вы стали королевой Франции».93 Мари никогда не мечтала о возведении на величайший трон Европы; она видела на фотографиях Людовика XV как человека недостижимо возвышенного, красивого и могущественного. Французская казна прислала ей платья, подъюбники, туфли, перчатки, драгоценности; пообещала 250 000 ливров по достижении Версаля и пожизненную ренту в двадцать тысяч золотых крон. Она принимала все это в оцепенении и благодарила Бога за удачу. Она вышла замуж за короля по доверенности в Страсбурге (15 августа 1725 года); она весело прошла через дни испытаний по залитым бурей дорогам в Париж; она обвенчалась с королем лично в Фонтенбло 5 сентября. Ему было пятнадцать, ей — двадцать два. Она не была красива, она была только хороша.

Людовик, до сих пор не проявлявший интереса к женщинам, проснулся от прикосновения своей скромной невесты. Он обнял ее с пылкостью, удивившей его окружение, и некоторое время их жизнь была идиллией любви и счастья. Она завоевала уважение и преданность народа, но никогда не была популярной. Она была добра, ласкова, нежна и не лишена игривого остроумия; тем не менее Версалю не хватало в ней бдительного ума и бойкой речи, которые стали обязательными для придворных дам. Ее шокировали нравы аристократии, но она не делала никаких других замечаний, кроме как приводила пример верной жены, стремящейся угодить мужу и подарить ему наследника. За двенадцать лет она родила десять детей, а в зрелом возрасте у нее случались выкидыши. Королевский аппетит стал проблемой для королевы; она умоляла короля быть континентом хотя бы на праздниках главных святых. Затем, в результате ее трудов и обязанностей, у нее развилась золотушная фистула, и пыл короля нашел другое применение. Ее благодарность госпоже де При и герцогу де Бурбону обернулась несчастьем; она слишком терпеливо слушала, когда герцог в королевском присутствии обличал Флери; когда Флери пришел к власти, он из соображений экономии отправил ее дочерей в дальний монастырь, и его продолжающееся влияние склонило чашу весов против нее. По мере того как король становился все холоднее, она уединилась в кругу своих друзей, играла в карты, ткала гобелены, пробовала рисовать и находила утешение в занятиях благочестием и благотворительностью. «Она вела монастырскую жизнь среди лихорадки и фривольности двора».94

Короля нужно было развлекать, а госпожа де При выбрала ему нескучную жену. Но только через семь лет после женитьбы он взял себе любовницу; затем он взял четырех подряд, но с определенной верностью, поскольку все они были сестрами. Ни одна из них не отличалась особой красотой, но все были живыми и забавными, и все, кроме одной, знали толк в кокетстве. Луизе де Несле, графине де Мейли, выпала честь, по-видимому, первой соблазнить короля (1732). Как и Луиза де Ла Вальер, она искренне любила своего королевского повелителя; она не стремилась ни к богатству, ни к власти, но лишь к тому, чтобы сделать его счастливым. Когда ее сестра Фелисите, только что вышедшая из монастыря, боролась за постель короля, Луиза разделила с ней Людовика (1739) в гетеродоксальном ménage à quatre — ведь он все еще посещал королеву. Это осложнение мучило совесть короля; некоторое время он избегал Евхаристии, наслушавшись ужасных историй о людях, которые падали замертво, принимая Святыню в грешные уста.95 Эта вторая сирена, по словам одной из ее сестер, «имела фигуру гренадера, шею журавля и запах обезьяны»;96 Тем не менее ей удалось забеременеть. Чтобы сохранить приличия, Людовик нашел ей мужа, сделав маркизой де Винтимиль. В 1740 году госпожа де Мейли удалилась в монастырь; через год она покинула его, чтобы ухаживать за своей победившей соперницей, которая умирала при родах (1741). Король плакал, мадам де Мейли плакала вместе с ним; он нашел утешение в ее объятиях; она снова стала любовницей.

Третья сестра, Аделаида де Несле, толстая и некрасивая, была умна и остроумна; она забавляла короля своей мимикой и репризами; он наслаждался ею, нашел для нее мужа и уехал. Четвертая сестра, госпожа де Флавакур, воспротивилась ему и подружилась с королевой. Но пятая сестра, самая способная из них, Мари-Анн де Несль де Ла Турнель, убедила госпожу де Мейли представить ее королю. Она не только покорила его (1742), но и настояла на том, чтобы стать единственной любовницей; любезный Мейли был отослан без гроша в кармане, в один день скатившись от королевской власти к благочестию; так одна Несле вытеснила другую. Некоторое время спустя ей пришлось потревожить нескольких богомольцев, чтобы добраться до своего кресла в Нотр-Дам. Один из них пробормотал: «Сколько суеты из-за шлюхи». «Сударь, — сказала она, — раз уж вы так хорошо меня знаете, окажите мне милость, помолитесь за меня Богу».97 Бог, должно быть, с легкостью простил ее.

Новая Несле была самой красивой из сестер. Ее портрет, написанный Натье, — прекрасное лицо, пышная грудь, изящная фигура, развевающийся шелк, открывающий красивые ноги, — объясняет поспешность короля. Ко всему этому она добавила остроумие, столь же искрящееся, как и ее глаза. В отличие от Ла Мейли, она жаждала богатства и власти. Она считала, что ее изгибы стоят герцогства Шатору, которое приносило 85 000 франков в год; она получила его и титул герцогини (1743), и на год вошла в историю.

К ней благоволила сильная фракция при дворе, надеявшаяся с помощью ее влияния склонить короля к активной военной политике, при которой главенство в управлении государством перейдет от буржуазной бюрократии к военному дворянству. Людовик временами послушно заседал в советах со своими министрами, чаще делегировал им свои полномочия и задачи, редко встречался с ними, редко противоречил им, изредка подписывал противоречивые указы, предложенные соперничающими помощниками с противоположной политикой. От раздражающего придворного этикета он убегал к своим собакам, лошадям и охоте; когда он не охотился, придворные говорили: «Сегодня король ничего не делает». Хотя ему не хватало храбрости, у него не было вкуса к войне; он предпочитал постель окопам.

В постели и будуаре его сладострастная герцогиня, ожившая Аньес Сорель, убеждала его принять активное участие в войне против Англии и Австрии. Она представляла Людовика XIV, ведущего свою армию к славе при Монсе и Намюре, и спрашивала, почему Людовик XV, такой же красивый и храбрый, как его прадед, не должен так же блистать в доспехах во главе своих войск. Она добилась своего и умерла в победе. На мгновение сладострастный король очнулся от своей летаргии. Возможно, именно по ее наущению, когда мирному Флери наконец пришел конец, Людовик объявил, что будет не только править, но и царствовать. 26 апреля 1744 года Франция возобновила активные военные действия против Австрии; 22 мая был возобновлен союз с Фридрихом Прусским, который направил благодарность госпоже де Шатору. Людовик с королевскими фанфарами отправился на фронт, за ним через день последовали его любовница и другие придворные дамы, все они были окружены привычной роскошью. Основная французская армия, возглавляемая королем, но руководимая в тактическом отношении Адрианом Морисом де Ноайлем и Морисом де Саксом, одержала легкие победы при Куртрее, Менине, Ипре и Фурне. Людовик XIV и Великий век, казалось, возродились.

Во время празднеств пришло известие, что французские войска, плохо поддерживаемые баварскими союзниками, позволили австро-венгерской армии занять часть Эльзаса и Лотарингии; Станислас, не избавленный от несчастья, был вынужден бежать из Люневиля. Людовик покинул Фландрию и поспешил в Мец, надеясь своим присутствием воодушевить разбитую армию. Но там, в результате неожиданных волнений, разнообразных трудов, несварения желудка и летней жары, он серьезно заболел, и состояние его ухудшилось так быстро, что к 11 августа считалось, что ему грозит смерть. Его любовница последовала за ним и теперь руководила его уходом; епископ Суассона отказался допустить его к последнему причастию, пока герцогиня не будет уволена; Людовик уступил и изгнал ее на 150 миль от двора (14 августа 1744 года). Народ приветствовал ее, когда она покидала город.

Тем временем Мария Лещинская поспешила через всю Францию, чтобы быть у постели мужа; по пути ее кортеж встретил кареты Шатору и ее приближенных. Король обнял королеву и сказал: «Я причинил вам много горя, которого вы не заслуживаете; прошу вас простить меня за это». Она ответила: «Разве вы не знаете, что никогда не нуждаетесь в моем прощении? Только Бог был оскорблен». Когда король пошел на поправку, она написала госпоже де Морепас, что «счастливейшая из смертных». Вся Франция сходила с ума от радости по поводу выздоровления и раскаяния короля; в Париже горожане обнимали друг друга на улицах; некоторые обнимали лошадь курьера, принесшего радостную весть. Один поэт назвал короля Людовиком Прекрасным, Людовиком Возлюбленным, и народ поддержал эту фразу. Людовик, услышав об этом, задался вопросом: «Что я сделал, чтобы они так меня любили?»98 Он стал для своего народа образом отца.

Фредерик спас Эльзас для Франции, вторгнувшись в Богемию; австро-венгерская армия покинула Эльзас, чтобы спасти Прагу. Людовик, все еще слабый, присоединился к своей армии, продвигавшейся в Германию, и видел, как она взяла Фрайбург-им-Брайсгау. В ноябре он вернулся в Версаль. Он отозвал госпожу де Шатору в пользу и сослал епископа Суассонского; но 8 декабря, после многих дней лихорадки и бреда, госпожа умерла. Ее похоронили ночью, чтобы избавить труп от оскорблений толпы. Обиженный на духовенство, король избегал таинств на Рождество и ждал другой любви.

На какое-то время нация забыла о грехах Ле Бьен-Эме в триумфах своей армии, и героем Франции стал немецкий генерал-протестант. Морис де Сакс был сыном Августа Сильного, курфюрста Саксонии и короля Польши. Его матерью была графиня Мария Аврора фон Кенигсмарк, отличавшаяся среди любовниц этого монарха такой красотой и остроумием, что Вольтер назвал ее «самой знаменитой женщиной двух столетий».99 В восемнадцать лет Морис женился на Иоганне Виктории, графине фон Лёбен, нравы которой были столь же порочны, как и у его отца; он растранжирил ее состояние, осудил ее прелюбодеяния и развелся с ней (1721). Проявив храбрость во многих кампаниях, он отправился в Париж изучать математику, а в 1720 году получил назначение во французскую армию. Пережив все попытки бывшей жены отравить его, он нашел преданную любовницу в лице Адриенны Лекуврер, которая в то время (1721) доминировала в Комедии-Франсез. Он покинул Францию в 1725 году, чтобы создать для себя королевство в Курляндии (ныне часть Латвии). Великая трагик, тяжело переживая потерю возлюбленного, отдала ему на расходы все свое серебро и драгоценности, в общей сложности сорок тысяч ливров. С этой суммой и семью тысячами талеров, собранными его матерью, он отправился в Курляндию и был избран на герцогский престол (1726). Но Екатерина I и его собственный отец поддержали польский сейм, воспротивившись его воцарению, и польская армия изгнала непобедимого в других отношениях солдата из Курляндии. Вернувшись в Париж (1728), он обнаружил, что великая актриса преданно ждала его, надеясь теперь стать его единственной любовью. Но он унаследовал нравы и непостоянство своего отца; он принял ее лишь как prima inter pares среди своих любовниц.

Отвратительный в моральном плане, использовавший одну женщину за другой, не возвращая им преданности, на поле боя он стал несравненным гением стратегии, смелым в замыслах, бдительным к любой опасности и возможности. Фридрих Великий, его единственный соперник в ту эпоху, сказал о нем, что он «мог бы дать уроки любому генералу в Европе».100 Весной 1745 года, назначенный главнокомандующим французской армией, он получил приказ отправиться на фронт. В то время он был близок к смерти в Париже, измученный излишествами и страдающий от водянки. Вольтер спросил его, как в таком состоянии он может думать о том, чтобы выйти на поле боя. Морис ответил: «Il ne s'agit pas de vivre, mais de partir» (Главное — не жить, а отправиться в путь).101 11 мая с 52 000 человек он сразился с англичанами и голландцами, численностью 46 000 человек, при Фонтенуа. Людовик XV и дофин наблюдали за знаменитой битвой с соседнего холма. Морис, слишком больной, чтобы ездить на лошади, руководил действиями из плетеного кресла. Вольтер рассказывает о том, что, возможно, превратилось в патриотическую легенду,102 что когда враждебные массы пехоты сошлись лицом к лицу на расстоянии мушкета, лорд Чарльз Хэй, капитан английской гвардии, крикнул: «Господа французские гвардейцы, дайте огонь», а граф д'Антрош ответил за французов: «Господа, мы никогда не стреляем первыми; начинайте вы».103 Любезность или хитрость, но она дорого обошлась: девять офицеров и 434 пехотинца были убиты, тридцать офицеров и 430 солдат ранены в результате этого первого залпа;104 Французская пехота дрогнула, повернула и бежала. Морис послал королю приказ отступить; Людовик отказался, даже когда отступающие солдаты дошли до него; возможно, его решение устыдило их. Тогда Морис сел на коня, перегруппировал свои силы и выпустил на врага «Maison du Roi», домашние войска короля. Видя, что их королю грозит плен или смерть, и вдохновленные безрассудной вездесущностью маршала де Сакса под огнем, французы возобновили сражение; дворяне и простолюдины с обеих сторон стали героями под наркозом ярости и славы; наконец англичане в беспорядке отступили, и Морис послал королю весть, что ожесточенная схватка была выиграна. Англичане и голландцы потеряли 7500 человек, французы — 7200. Людовик со стыдом склонил голову, пока оставшиеся в живых ликовали. «Видишь, сын мой, — сказал он дофину, — чего стоит победа. Научись беречь кровь своих подданных».105 Пока король и его свита возвращались в Версаль, Морис взял Гент, Брюгге, Ауденаарде, Остенде, Брюссель; на некоторое время вся Фландрия стала французской.

Фридрих отменил результаты Фонтенуа, подписав сепаратный мир с Австрией (декабрь 1745 года); Франция осталась в одиночестве сражаться на полудюжине фронтов от Фландрии до Италии. По Экс-ла-Шапельскому договору (1748) она отказалась от Фландрии и была вынуждена довольствоваться получением герцогств Парма, Пьяченца и Гуасталла для нового зятя Людовика, инфанта дона Фелипе Испанского. Морис Саксонский дожил до 1750 года, обремененный богатством, почестями и болезнями, и в перерывах между любовницами находил время для написания философских реверансов:

Какое зрелище представляют сегодня народы! Мы видим, как некоторые люди живут в довольстве, удовольствии и богатстве за счет множества, которое может существовать только за счет предоставления все новых и новых удовольствий этим немногим. Это скопление угнетателей и угнетенных составляет то, что мы называем обществом.106

Еще один из возвышенных людей осмелился мечтать о более добром режиме. Рене Луи де Вуайе, маркиз д'Аржансон, который в течение трех лет (1744–47) служил Людовику XV в качестве министра иностранных дел, в 1739 году написал, но не осмелился опубликовать, «Соображения о правительстве Франции» (1765). Те, кто обрабатывает землю, писал он, являются наиболее ценной частью населения, и должны быть освобождены от всех феодальных повинностей и обязательств; более того, государство должно ссужать деньги мелким фермерам, чтобы помочь им финансировать будущие урожаи.107 Торговля жизненно важна для процветания нации, и она должна быть освобождена от всех внутренних пошлин, даже, по возможности, от всех импортных и экспортных пошлин. Дворяне — наименее ценный элемент в государстве; они некомпетентны как администраторы, а в экономике они — трутни улья; они должны отречься от престола. «Если кто-нибудь скажет, что эти принципы благоприятствуют демократии и направлены на уничтожение дворянства, он не ошибется». Законодательство должно быть направлено на достижение максимально возможного равенства. Коммуны должны управляться местными выборными должностными лицами, но центральная и абсолютная власть должна принадлежать королю, ибо только абсолютная монархия может защитить народ от угнетения со стороны сильных.108 Д'Аржансон предвосхитил философов, надеясь на реформы с помощью просвещенного короля, и сказал дворянству то, что оно признало только 4 августа 1789 года, когда отказалось от своих феодальных привилегий. Он был этапом на пути Франции к Руссо и Революции.

В 1747 году Людовик уступил настояниям Ноайля, Морепа и Помпадур и уволил д'Аржансона. Маркиз потерял веру в королей. В 1753 году он предсказал 1789 год:

Зло, порожденное нашим абсолютным монархическим правительством, убеждает всю Францию и всю Европу в том, что это худшее из правительств…. Это мнение развивается, растет, крепнет и может привести к национальной революции…. Все готовит почву для гражданской войны…. Умы людей обращаются к недовольству и неповиновению, и все, кажется, движется к великой революции, как в религии, так и в правительстве.109

Или, как выразилась новая любовница короля, «Après moi le déluge».

Она была одной из самых замечательных женщин в истории, наделенная такой красотой и грацией, что большинство мужчин не замечали ее грехов, и при этом обладавшая такой силой ума, что в течение блестящего десятилетия она управляла Францией, защищала Вольтера, спасла «Энциклопедию» Дидро и заставила философов объявить ее одной из своих. Трудно смотреть на портрет Буше (в коллекции Уоллеса), не теряя беспристрастности историка в увлечении человека. Была ли она одним из шедевров природы — или только одним из шедевров Буше?

Когда он писал ее, ей было уже тридцать восемь лет, и ее хрупкое здоровье подводило. Он не стал уродовать ее поверхностной чувственностью своих румяных обнаженных натур. Вместо этого он изобразил классические черты ее лица, грацию ее фигуры, мастерство ее платья, плавную нежность ее рук, «помпадур» ее светло-коричневых волос. Возможно, он усилил эти прелести своим воображением и мастерством, но даже ему не удалось передать ее веселый смех и нежный дух, не говоря уже о ее тонком и проницательном интеллекте, спокойной силе характера, стойкости ее порой безжалостной воли.

Она была красива почти с самого рождения. Но она неудачно выбрала себе родителей, и ей пришлось всю жизнь бороться с аристократическим презрением к своему происхождению из среднего класса. Ее отцом был торговец провизией Франсуа Пуассон, который так и не смог избавиться от своего имени — мистер Фиш. Обвиненный в махинациях, он был приговорен к повешению; он бежал в Гамбург, добился помилования и вернулся в Париж (1741). Мать, дочь антрепренера Инвалидов, занималась галантными делами, пока ее муж томился в Гамбурге; у нее была долгая связь с богатым генералом-фермером Шарлем Франсуа Ленорманом де Турнемом, который оплатил образование хорошенькой девочки, родившейся у мадам Пуассон в 1721 году.

У Жанны-Антуанетты Пуассон были лучшие из доступных наставников — Желиотт, великий баритон, для пения, Кребийон-пер — для элоквенции; со временем она соперничала со звездами сцены в пении, танцах и актерском мастерстве; «ее голос сам по себе был соблазнителен».110 Она научилась рисовать и гравировать, а также достаточно хорошо играла на клавесине, чтобы заслужить восторженную похвалу госпожи де Мейли. Когда Жанне было девять лет, одна пожилая женщина (которую она позже наградила за прозорливость) предсказала, что когда-нибудь она станет «любовницей короля».111 В пятнадцать лет ее красота и достижения были таковы, что мать назвала ее «un morceau de roi» — лакомством для короля — и подумала, что было бы жаль не сделать ее королевой.112 Но королевский лакомый кусочек уже начал кашлять кровью.

В двадцать лет месье де Турнехем уговорил ее выйти замуж за своего племянника, Шарля Гийома Ленормана д'Этьоля, сына казначея монетного двора. Муж влюбился в свою жену и с гордостью демонстрировал ее в салонах. У госпожи де Тенсин она познакомилась с Монтескье, Фонтенелем, Дюкло, Мариво и добавила к своим прочим прелестям искусство беседы. Вскоре она сама стала развлекать Фонтенеля, Монтескье и Вольтера. Она была счастлива, родила двоих детей и поклялась, что «никто в мире, кроме самого короля, не заставит ее изменить мужу».113 Какая прозорливость!

Ее мать решила, что исключение можно сделать. Она позаботилась о том, чтобы Жанна прокатилась в красивом фаэтоне в лес Сенара, где охотился Луи. Он неоднократно видел ее незабываемое лицо. Королевских камердинеров подкупили, чтобы они восхваляли ее красоту перед королем. 28 февраля 1745 года она присутствовала на балу-маскараде, устроенном в Котле де Виль по случаю бракосочетания дофина. Она заговорила с королем; он попросил ее на мгновение снять маску, она сняла и ушла танцевать. В апреле он увидел ее на комедии, которую играла итальянская труппа в Версале. Через несколько дней он прислал ей приглашение на ужин. «Развлеките его, — посоветовала ей мать. Жанна развеселила Луи капитуляцией. Он предложил ей квартиру в Версале, она согласилась. Месье де Турнехем призвал мужа отнестись к этому вопросу философски: «Не навлекайте на себя насмешек, рассердившись, как буржуа, или устроив сцену».114 Король назначил месье д'Этьоля генеральным фермером, а его самого отправил в отставку на должность сборщика налогов. Мать радовалась возвышению дочери и умерла. В сентябре Жанна получила большое имущество, стала маркизой де Помпадур и была представлена в этом качестве двору и королеве, которых она умилила скромным смущением. Королева простила ее как необходимое зло и пригласила на ужин. Дофин, однако, назвал ее «мадам Шлюха». Придворные возмущались вторжением буржуазии в постель и кошелек короля и не преминули заметить, как она время от времени переходит на слова и манеры среднего класса. В Париже с удовольствием сочиняли эпиграммы и ламентации на «королевскую гризетку». Она молча терпела свою непопулярность, пока не смогла закрепить свою победу.

Увидев в Людовике бога скуки, для которого, имея все, все теряло свой вкус, она сделала себя гением развлечений. Она развлекала его танцами, комедиями, концертами, операми, зваными обедами, экскурсиями, охотой, а в промежутках радовала его своей живостью, умной беседой и остроумием. Она основала в Версале «Театр маленьких квартир» и уговорила придворных, как во времена Людовика XIV, играть роли на сцене; сама она играла в комедиях Мольера, причем так хорошо, что король назвал ее «самой очаровательной женщиной Франции».115 Вскоре за роли боролись и вельможи; сам угрюмый дофин согласился на роль напротив «Мадам Шлюхи» и снисходил до любезности с ней в этом мире притворства. Когда король впадал в религиозные настроения, она успокаивала его религиозной музыкой, которую исполняла так завораживающе, что он забывал о своем страхе перед адом. Он стал зависеть от нее в плане интереса к жизни; он ел с ней, играл, танцевал, ездил на машине, охотился, проводил с ней почти каждую ночь. Через несколько лет она физически истощилась.

Придворные жаловались, что она отвлекает короля от его обязанностей правителя и что она тяжким бременем ложится на доходы. Она украшала свою фигуру самыми дорогими нарядами и драгоценными камнями. Ее будуар сверкал туалетными принадлежностями из хрусталя, серебра и золота. Ее комнаты были украшены мебелью из лакированного или атласного дерева, изящной керамикой из Дрездена, Севра, Китая и Японии; они были освещены величественными люстрами из серебра и стекла, которые отражались в огромных зеркалах на стенах; потолки были расписаны Буше и Ванлоо сладострастными богинями любви. Чувствуя себя заключенной даже среди этой роскоши, она вытягивала из короля или казны огромные суммы на строительство или меблировку дворцов, пышное оснащение которых и обширные сады она оправдывала тем, что они необходимы для развлечения величества. У нее было поместье и дом Креси в Дрё; она возвела роскошный замок Бельвю на берегу Сены между Севром и Мёдоном; она устроила милые «отшельничества» в лесах Версаля, Фонтенбло и Компьеня. Своей парижской резиденцией она выбрала отель Поншартрэн, а затем переехала во дворец графа д'Эврё на улице Фобур-Сент-Оноре. В общей сложности очаровательная дама, похоже, потратила 36 327 268 ливров,116 часть из которых ушла на предметы искусства, оставшиеся во владении Франции. Ее домашние расходы составляли 33 000 ливров в год.117 Франция осуждала ее за то, что она стоила больше, чем война.

Она собирала не только богатство, но и власть. Она стала главным каналом, по которому от короля шли назначения, пенсии, помилования и прочие благодеяния. Она обеспечивала подарки, титулы, синекуры для своих родственников. Для своей маленькой дочери Александрины, которую она называла Фанфан, она не считала ничего слишком хорошим; она мечтала выдать ее замуж за сына Людовика XV от мадам де Винтимиль; но Фанфан умерла в девять лет, разбив сердце Помпадур. Ее брат Абель, красивый и воспитанный, заслужил расположение короля, который называл его petit-frère, шурин, и часто приглашал на ужин. Помпадур сделал его маркизом де Мариньи и назначил генеральным директором батиментов — комиссаром по строительству. Он выполнял свои обязанности с таким мастерством и компетентностью, что почти все были довольны. Помпадур предложила ему стать герцогом, но он отказался.

Отчасти благодаря ему, но в гораздо большей степени благодаря себе самой она оказала огромное влияние на французское и даже европейское искусство. Ей не удалось самой стать художником, но она искренне любила искусство, и все, к чему она прикасалась, обретало красоту. Малые искусства завораживающе улыбались при ее поддержке. Она убедила Людовика XV, что Франция может сама производить фарфор, вместо того чтобы импортировать его из Китая и Дрездена на сумму 500 000 ливров в год. Она упорствовала до тех пор, пока правительство не взяло на себя обязательство финансировать фарфоровые заводы в Севре. Мебель, столовые сервизы, часы, веера, кушетки, вазы, флаконы, шкатулки, камеи, зеркала приобрели хрупкую прелесть, чтобы соответствовать ее утонченному и взыскательному вкусу; она стала королевой рококо.118 Большая часть ее экстравагантных расходов уходила на поддержку художников, скульпторов, граверов, краснодеревщиков и архитекторов. Она давала заказы Буше, Удри, Ла Туру и сотне других художников. Она вдохновила Ванлоо и Шардена на написание сцен из обычной жизни, покончив с заезженными повторениями сюжетов из античных или средневековых легенд и истории. Она с улыбкой терпела ворчание и дерзость Ла Тура, когда он приходил писать ее портрет. Ее имя носили веера, прически, платья, посуда, диваны, кровати, стулья, ленты и «роза Помпадур» из ее любимого фарфора. Теперь, а не при Людовике XIV, влияние Франции на европейскую цивилизацию достигло наивысшей точки.

Она была, пожалуй, самой культурной женщиной своего времени. У нее была библиотека из 3500 томов, из них 738 по истории, 215 по философии, много по искусству, несколько по политике или праву, несколько любовных романов. Видимо, помимо того, что она развлекала короля, отбивалась от врагов и помогала управлять Францией, она находила время для чтения хороших книг, ведь она сама писала на превосходном французском, в письмах, богатых как содержанием, так и очарованием. Она умоляла своего возлюбленного соперничать с его прадедом в покровительстве литературе, но его набожность и скупость удержали его. Когда она попыталась пристыдить его, заметив, что Фридрих Великий назначил д'Алемберу пенсию в двенадцать сотен ливров, он ответил: «Здесь так много прекрасных писателей… чем в Пруссии, что я должен был бы иметь очень большой обеденный стол, чтобы собрать их всех»; и он начал пересчитывать их по пальцам: «Мопертюи, Фонтенель, Ламотт, Вольтер, Фрерон, Пирон, Дестуш, Монтескье, кардинал де Полиньяк». Люди вокруг него добавляли: «Д'Алембер, Клеруа, Кребийон-сын, Прево…» «Что ж, — вздохнул король, — в течение двадцати пяти лет все эти люди могли обедать или ужинать со мной!»119

Поэтому Помпадур заняла место его покровителя. Она приводила Вольтера ко двору, давала ему комиссионные, пыталась защитить от его проделок. Она помогала Монтескье, Мармонтелю, Дюкло, Бюффону, Руссо; она ввела Вольтера и Дюкло во Французскую академию. Узнав, что Кребийон-отец живет в нищете, она добилась для него пенсии, предоставила ему квартиру в Лувре, поддержала возрождение его «Катилины» и поручила королевской типографии выпустить элегантное издание пьес старика. Она выбрала своим личным врачом Франсуа Кесне, протагониста физиократов, и отвела ему апартаменты в Версале прямо под своим домом. Там она принимала Дидро, д'Алембера, Дюкло, Гельвеция, Тюрго и других, чьи идеи могли бы поразить короля; и (по словам Мармонтеля) «не имея возможности пригласить эту группу философов в свой салон, она сама спускалась к ним за стол и беседовала с ними».120

Естественно, духовенство и партия дэвотов при дворе, возглавляемая дофином, с шокированным недоумением смотрели на это покровительство неверным. Более того, Помпадур, как известно, выступала за налогообложение церковной собственности и даже за ее секуляризацию, если это окажется единственным спасением от банкротства государства.121 Иезуиты посоветовали духовнику короля отказывать ему в таинствах до тех пор, пока он сохраняет эту опасную любовницу.122 Дети короля защищали духовенство, а старшая дочь, Генриетта, которую он любил больше всех, использовала свое влияние, чтобы развести его с Помпадур. Каждая Пасха становилась кризисом для влюбленных. В 1751 году Людовик выразил тоску по Евхаристии. Пытаясь успокоить его и умиротворить своего духовника, отца Перуссо, маркиза взялась за соблюдение религиозных обрядов, ежедневно ходила на мессу, молилась с особой тщательностью и уверяла духовника, что ее отношения с королем теперь платонически чисты. Не убедившись в этом, священник потребовал, чтобы она удалилась от двора как условие, предшествующее допуску короля к таинству. Перссо умер, но его преемник, священник Десмарец, был столь же тверд. Она стояла на своем, но сохраняла внешнюю набожность. Она так и не простила иезуитов за то, что они не восприняли ее «обращение» всерьез; возможно, ее обида сыграла не последнюю роль в их изгнании из Франции в 1762 году.

Вероятно, она говорила правду, утверждая, что у нее больше не было сексуальных отношений с Луи; д'Аржансон, один из ее врагов, подтвердил это.123 Она уже призналась своим приближенным, что ей все труднее подниматься до королевских высот;124 И она призналась, что однажды отсутствие энтузиазма охладило короля до гневного бессилия.125 Она одурманила себя любовными филлерами,126 но это не принесло никакого результата, кроме вреда ее здоровью. Ее враги при дворе узнали о сложившейся ситуации и возобновили свои заговоры с целью вытеснить ее. В 1753 году д'Аржансон устроил так, чтобы сладострастная мадам де Шуазель-Романе оказалась в объятиях короля, но она потребовала вознаграждения, которое сочли несоизмеримым с ее жертвой, и Помпадур вскоре добилась ее отставки. Теперь измученная госпожа-ан-титр смирилась с мерзостью парка Серф.

В этом «Оленьем парке», в дальнем конце Версаля, был оборудован небольшой домик, где размещались одна или две молодые женщины с прислугой до тех пор, пока Людовик не принимал их в своих личных апартаментах или не приезжал к ним в коттедж, обычно в облике польского графа. Сплетничали, что девушек было много; легенда гласила, что некоторым из них было всего девять или десять лет. По-видимому, их никогда не было больше двух одновременно,127 Но их привозили и обучали, чтобы дать королю право сеньора. Когда одна из них беременела, она получала от 10 000 до 100 000 ливров, чтобы помочь ей найти мужа в провинции, а родившимся детям назначалась пенсия в размере около 11 000 ливров в год. Мадам де Помпадур знала об этом невероятном серале и держалась спокойно. Не желая, чтобы ее сместила какая-нибудь знатная госпожа, которая, несомненно, изгнала бы ее со двора, а возможно, и из Парижа, она предпочитала, чтобы развращенные вкусы короля удовлетворяли молодые женщины более низкого происхождения и умеренных амбиций; и в этом она сама опустилась до своего низкого состояния. «Я жалею только его сердце, — говорила она мадам дю Оссе, — и все эти молодые женщины, не имеющие образования, не лишат меня его».128

Придворные не были шокированы новыми порядками: несколько придворных сами содержали коттеджи для своих любовниц в том же Парке Серф.129 Но враги Помпадур полагали, что ее правление подошло к концу. Они ошибались: король оставался ее преданным другом еще долго после того, как она перестала быть его наложницей. В 1752 году он официально присвоил ей статус герцогини. В 1756 году, несмотря на протесты королевы, он дал ей высокий пост dame du palais de la reine. Она присутствовала при королеве, помогала ей за ужином, сопровождала ее на мессы. Поскольку ее новое положение требовало ее пребывания при дворе, иезуиты отозвали свое требование о ее изгнании; отлучение, под которым она долгое время жила, было отменено, и она была допущена к таинствам. Дочери короля, так долго враждовавшие с ней, приехали навестить ее в Шуази.

Луи проводил с ней часы почти каждый день, по-прежнему наслаждаясь умом ее беседы и очарованием ее неизменной грации. Он продолжал уважать, а зачастую и следовать ее советам по поводу назначений, внутренних мер и даже внешней политики. Она отдавала приказы министрам, принимала послов, выбирала генералов. Иногда она говорила о короле и о себе, что они разделяют правительство: «nous» (мы); «nous verrons» (мы увидим). Просители мест толпились в ее прихожей; она принимала их вежливо и умела милостиво отказать. Ее противники признавали удивительный объем ее политических знаний, мастерство ее дипломатической речи, частую справедливость ее взглядов.130 Она уже давно указывала на некомпетентность французских генералов как на источник военного упадка Франции; в 1750 году она предложила Людовику учредить Военную школу, где сыновья офицеров, погибших или обедневших на службе государству, должны были получать образование в области военного искусства и науки. Король согласился, но медлил с выделением средств; Помпадур перевела на это предприятие свой собственный доход за один год и собрала дополнительные деньги с помощью лотереи и налога на игральные карты; наконец (1758) школа была открыта, как пристройка к Отелю Инвалидов.

Теперь этот околдовывающий министр без портфеля советовал смелый пересмотр внешней политики Франции. Вероятно, инициатива в этом роковом «развороте союзов» принадлежала графу фон Кауницу, австрийскому послу в Париже; она была подкреплена неохотной снисходительностью благочестивой императрицы Марии Терезии, которая обращалась к Помпадур как «ma bonne amie» и «ma cousine», и оскорбительным обращением Фридриха Великого к маркизе как к «Cotillon Quatre», «Petticoat Four», при французском дворе. Мадам де Шатору и маркиз д'Аржансон направляли внешнюю политику в сторону дружбы с Пруссией. Кауниц и Помпадур указывали, что новая Пруссия, усиленная победой в войне за австрийское наследство, вооруженная 150 000 обученных солдат и возглавляемая способным, амбициозным и беспринципным генералом и королем, который дважды предал Францию, подписав сепаратный мир, вскоре будет представлять большую опасность, чем Австрия, которая теперь потеряла Силезию и больше не могла рассчитывать на поддержку Испании под властью Бурбонов; прежнего габсбургского окружения Франции больше не было. Спор приобрел более острый характер, когда (16 января 1756 года) Пруссия подписала союз с историческим врагом Франции — Англией. В ответ Государственный совет Франции подписал союз с Австрией (1 мая). Маркиза де Помпадур, теперь уже снова брызжущая кровью, в свои тридцать пять лет, когда ей оставалось жить всего восемь лет, сыграла свою роль в создании условий для Семилетней войны.

ОДНИМ из основных конфликтов во Франции XVIII века были попытки церкви сохранить церковный контроль над образованием и попытки философов и других прекратить его. Кульминацией этой борьбы стало изгнание иезуитов из Франции в 1762 году, национализация французских школ и триумф секуляризованного образования в ходе революции. В первой половине века полемика только начинала обретать форму.

Подавляющее большинство крестьян не умело читать. Во многих сельских общинах даже до 1789 года муниципальные власти «едва умели писать». В большинстве приходов, однако, существовали маленькие школы, где священник или его ставленник обучал чтению, письму и катехизису, в основном мальчиков, за небольшую плату, вносимую родителями за каждого ученика. Дети, чьи родители не могли позволить себе платить, принимались бесплатно, если подавали заявление. Посещение занятий было обязательным согласно эдиктам 1694 и 1724 годов, но они не соблюдались. Многие отцы-крестьяне не отдавали своих детей в школу, отчасти из-за нужды в них на ферме, отчасти из-за опасений, что образование станет хлопотным излишеством для тех, кому суждено обрабатывать землю. Образование не могло гарантировать повышение статуса, ведь в первой половине века сословные барьеры были практически непреодолимы. В деревнях и небольших городах те, кто научился читать, редко читали что-то, кроме того, что касалось их повседневной работы. Все знали катехизис, но только в городах можно было познакомиться с литературой, наукой или историей.

В среднем и высшем классах обучение велось дома гувернантками, затем репетиторами и, наконец, танцмейстерами; от последних ожидалось, что они научат представителей обоих полов непростому искусству сидеть, стоять, ходить, говорить и жестикулировать с учтивостью и грацией. Некоторые девушки получали частные уроки латыни; почти все неимущие учились петь и играть на клавесине. Высшее образование девушки получали в монастырях, где они совершенствовались в религии, вышивании, музыке, танцах и правильном поведении молодой женщины и жены.

Среднее образование для мальчиков почти полностью находилось в руках иезуитов, хотя ораторианцы и бенедиктинцы тоже принимали участие в этой работе. Скептики, такие как Вольтер и Гельвеций, были среди многих выдающихся выпускников иезуитского колледжа Луи-ле-Гран, где профессор «риторики» (то есть языка, литературы и речи) Пьер Шарль Поре оставил о себе любящие воспоминания среди своих учеников. Программа обучения в иезуитских школах почти не изменилась за два столетия. Хотя в ней по-прежнему делался акцент на религии и формировании характера, материал был в основном классическим. Авторов Древнего Рима изучали в оригинале, и в течение пяти-шести лет молодые ученые жили в тесном контакте с языческой мыслью; неудивительно, что их христианская вера подвергалась некоторым сомнениям. Кроме того, иезуиты «не жалели усилий для развития интеллекта и рвения своих учеников». Их поощряли к дебатам, публичным выступлениям и участию в спектаклях; их учили правилам расположения и выражения мыслей; отчасти ясность французской литературы была результатом деятельности иезуитских колледжей. Наконец, студент получал строгие курсы по логике, метафизике и этике, частично через Аристотеля, частично через философов-схоластов; и здесь, хотя выводы были ортодоксальными, привычка рассуждать оставалась — и стала, по сути, выдающимся признаком этого специфического «века Разума». Порка также была частью учебной программы, даже для студентов философии, причем без различия рангов; будущие маркиз д'Аржансон и герцог де Буфлер были выпороты перед своими классами за то, что стреляли горохом в своих преподобных профессоров.

Уже были жалобы на то, что учебная программа уделяла мало внимания прогрессу знаний, что обучение было слишком теоретическим, не давая подготовки к практической жизни, и что настойчивая религиозная индоктринация искажала или закрывала разум. В некогда знаменитом «Трактате об образовании» (1726–28) Шарль Роллин, ректор Парижского университета, защищал классическую программу обучения и акцент на религии. Главная цель образования, по его мнению, — сделать человека лучше. Хорошие учителя «мало заботятся о науках, если они не способствуют добродетели; они не придают значения глубочайшей эрудиции, если она не сопровождается порядочностью. Они предпочитают честного человека человеку образованному». Но, говорит Роллин, трудно сформировать нравственный характер, не опираясь на религиозные убеждения. Поэтому «целью наших трудов, целью всего нашего обучения должна быть религия».7 Философы вскоре поставят это под сомнение; дебаты о необходимости религии для нравственности будут продолжаться весь XVIII век и весь следующий. Она жива и сегодня.

Аргумент Роллина, похоже, подтверждался классовыми различиями в морали. Крестьяне, которые придерживались своей религии, вели относительно нравственный образ жизни; это, однако, могло быть связано с тем, что семья была ячейкой сельскохозяйственного производства, отец был также работодателем, а семейная дисциплина коренилась в экономической дисциплине, навязанной последовательностью времен года и требованиями земли. В средних классах также активно сохранялась религия, которая поддерживала родительскую власть как основу социального порядка. Концепция нации как объединения семей на протяжении многих поколений придавала морали среднего класса силу солидарности и традиции. Буржуазная жена была образцом трудолюбия, благочестия и материнства. Она спокойно переносила рождение ребенка и вскоре снова принималась за работу. Она довольствовалась домом и общением с соседями и редко соприкасалась с тем позолоченным миром, в котором верность считалась преходящей; мы редко слышим о супружеской измене жены среднего класса. Отец и мать подавали пример устойчивых привычек, соблюдения религиозных обрядов и взаимной привязанности. Такова была жизнь, которую Шарден с любовью запечатлел в таких картинах, как Le Bénédicité.

Все сословия практиковали благотворительность и гостеприимство. Церковь собирала и раздавала милостыню. Антирелигиозные философы проповедовали bienfaisance, который они основывали на любви к человечеству, а не к Богу; современный гуманизм — дитя и религии, и философии. Монастыри раздавали пищу голодным, монахини ухаживали за больными; больницы, богадельни, приюты и приюты содержались на средства государства, церкви или гильдии. Некоторые епископы были мирскими расточителями, но некоторые, как епископы Осера, Мирепуа, Булони и Марселя, отдавали свои богатства и жизни благотворительности. Государственные чиновники не были простыми искателями мест и синекурами; парижские прокуроры раздавали бедным еду, дрова и деньги, а в Реймсе один из муниципальных советников отдал на благотворительность 500 000 ливров. Людовик XV проявлял сочувствие и робкую нежность. Когда на фейерверк в честь рождения нового герцога Бургундского (1751) было выделено 600 000 ливров, он отменил его и приказал разделить эту сумму на приданое для шестисот беднейших девушек Парижа; его примеру последовали и другие города. Королева жила экономно и тратила большую часть своих доходов на добрые дела. Герцог д'Орлеан, сын буйного регента, отдал большую часть своего состояния на благотворительность. Более изнаночная сторона истории проявляется в коррупции и халатности, которыми было омрачено управление благотворительными учреждениями. Было несколько случаев, когда директора больниц прикарманивали деньги, присланные им для ухода за больными или бедняками.

Общественная мораль отражала природу человека — эгоистичную и щедрую, жестокую и добрую, смешивая этикет и резню на поле боя. В низших и высших классах мужчины и женщины безответственно играли в азартные игры, иногда проигрывая состояния своих семей; нередки были и случаи мошенничества.8 Во Франции, как и в Англии, правительство извлекло выгоду из этой склонности к азартным играм, учредив национальную лотерею. Самой аморальной чертой французской жизни была бессердечная экстравагантность придворной аристократии, живущей на доходы от крестьянской нищеты. Постельное белье герцогини де Ла Ферте, богато украшенное кружевами, стоило 40 000 крон; жемчуг госпожи д'Эгмон стоил 400 000. Служебный подлог стал нормой. Офисы продолжали продаваться и использовались покупателями для незаконного возмещения убытков. Значительная часть денег, собранных в виде налогов, так и не попала в казну. На фоне этой коррупции процветал патриотизм; француз не переставал любить Францию, парижанин не мог долго жить вне Парижа. И почти каждый француз был храбрым. При осаде Маона, чтобы остановить пьянство в войсках, маршал де Ришелье издал указ: «Тот из вас, кто в будущем будет уличен в пьянстве, не будет иметь чести участвовать в штурме»; пьянство почти прекратилось. Дуэли продолжались, несмотря на все запреты. «Во Франции, — говорил лорд Честерфилд, — человека позорят, если он не обижается на оскорбление, и совершенно губят, если он на него обижается».

Гомосексуальные акты карались сожжением на костре, но этот закон применялся только к беднякам, как, например, к пастуху мулов в 1724 году. Аббат Десфонтен, пятнадцать лет преподававший в иезуитском колледже, был арестован по такому обвинению в 1725 году. Он обратился за помощью к Вольтеру; Вольтер поднялся с больничной койки, поскакал в Фонтенбло и уговорил Флери и госпожу де При добиться помилования; В течение следующих двадцати лет Десфонтен был одним из самых активных врагов Вольтера. Некоторые из пажей короля были ненормальными; один из них, Ла Тремуйль, похоже, сделал шестнадцатилетнего правителя своим Ганимедом.

Проституция была популярна как среди бедных, так и среди богатых. В городах работодатели платили своим работницам меньше, чем стоили предметы первой необходимости, и позволяли им дополнять свой ежедневный труд ночными приставаниями. Один современный писец насчитал в Париже сорок тысяч проституток; по другой оценке, их было шестьдесят тысяч. Общественное мнение, за исключением среднего класса, было снисходительно к таким женщинам; оно знало, что многие дворяне, священники и другие столпы общества способствовали созданию спроса, который порождал это предложение; и у него хватало порядочности осуждать бедного продавца меньше, чем состоятельного покупателя. Полиция не обращала внимания, за исключением тех случаев, когда на filles поступала частная или общественная жалоба; тогда производился массовый арест, чтобы очистить юбки правительства; женщин ставили перед судьей, который приговаривал их к тюрьме или больнице; их брили и наказывали, а вскоре отпускали, и их волосы снова отрастали. Если они доставляли слишком много хлопот или обижали влиятельного человека, их могли отправить в Луизиану. Наглые куртизанки выставляли свои кареты и драгоценности на Кур-ла-Рен в Париже или на набережной в Лонгшампе. Если они получали членство, даже в качестве внештатных сотрудников, в Комедии-Франсез или Опере, они обычно были защищены от ареста за продажу своих прелестей. Некоторые из них становились моделями художников или содержанками знати и финансистов. Некоторые добились мужей, титулов, состояний; одна стала баронессой де Сен-Шамон.

Браки по любви, заключаемые без согласия родителей, становились все более многочисленными и распространенными в литературе, и они признавались законными, если их клятвенно заверяли у нотариуса. Но в подавляющем большинстве случаев, даже в крестьянстве, браки по-прежнему заключались родителями как союз имущества и семей, а не как союз личностей. Семья, а не отдельный человек, была ячейкой общества; поэтому преемственность семьи и ее имущества была важнее мимолетных удовольствий или нежных чувств скоропалительной юности. Более того, говорил один крестьянин своей дочери, «случай менее слеп, чем любовь».

Законный возраст вступления в брак для мальчиков составлял четырнадцать лет, для девочек — тринадцать, но законно обручиться можно было с семи лет, которые средневековая философия считала началом «возраста разума». Гончие желания были так горячи в погоне, что родители выдавали своих дочерей замуж как можно раньше, чтобы избежать преждевременного дефлорации; так, маркиза де Сове-Бёф стала вдовой в тринадцать лет. Девушки из среднего и высшего классов содержались в монастырях до тех пор, пока им не выбирали суженого; затем их торопили из женского монастыря в брачный, и по дороге их нужно было хорошо охранять. При таком безнравственном режиме почти все женщины к моменту замужества оставались девственницами.

Поскольку французская аристократия презирала торговлю и промышленность, а феодальные доходы редко позволяли оплачивать проживание и показ при дворе, дворянство смирилось с тем, что его богатые землей и бедные деньгами сыновья будут свататься к бедным землей и богатым деньгами дочерям высшей буржуазии. Когда сын герцогини де Шольн возражал против женитьбы на богато одетой дочери купца Бонье, мать объяснила ему, что «выгодно жениться ниже себя — это просто брать навоз для удобрения своих гектаров». Обычно в таких союзах титулованный сын, пользуясь ливрами жены, периодически напоминал ей о ее низком происхождении и вскоре заводил любовницу, чтобы подтвердить свое презрение. Об этом тоже вспомнили, когда средние классы поддержали Революцию.

В аристократических кругах прелюбодеяние не подвергалось никакому общественному порицанию; его принимали как приятную замену развода, который запрещала национальная религия. Муж, служащий в армии или в провинции, мог завести любовницу, не давая жене повода для претензий. Он или она могли быть разлучены из-за присутствия при дворе или обязанностей в поместье; и снова он мог взять любовницу. Поскольку брак заключался без претензий на то, что чувства могут превалировать над собственностью, многие знатные пары прожили большую часть своей жизни раздельно, взаимно смиряясь с грехами друг друга, при условии, что они были изящно завуалированы и, в случае женщины, ограничивались одним мужчиной за раз. Монтескье сообщал своему персидскому путешественнику, что в Париже «муж, который пожелал бы единолично владеть своей женой, считался бы нарушителем общественного счастья и глупцом, желающим наслаждаться светом солнца, не считаясь с другими людьми». Герцога де Лазуна, который десять лет не видел свою жену, спросили, что бы он сказал, если бы жена прислала ему известие о беременности; он ответил, как джентльмен XVIII века: «Я бы написал и сказал ей, что я рад, что Небо благословило наш союз; берегите свое здоровье; я позвоню и засвидетельствую свое почтение сегодня вечером». Ревность была дурным тоном.

Чемпионом прелюбодеяния и образцом моды в эту эпоху был Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси, герцог де Ришелье, внучатый племянник сурового кардинала. Дюжина титулованных дам поочередно ложилась в его постель, привлеченная его рангом, богатством и репутацией. Когда его десятилетнего сына упрекнули за медленные успехи в латыни, он ответил: «Мой отец никогда не знал латыни, и все же у него были самые красивые женщины во Франции». Это не помешало герцогу быть избранным во Французскую академию на двадцать три года раньше своего друга и кредитора Вольтера, который был на два года старше его. Однако общественное мнение не одобряло его, когда он служил поставщиком наложниц для короля. Мадам Жеффрин запретила ему входить в свой круг как «épluchure [избранному собранию] великих пороков». Он прожил до девяноста двух лет, избежав революции на один год.

Таковы были отношения супругов, можно представить себе судьбу их детей. В дворянской среде к ним относились откровенно как к помехе. При рождении их отдавали мокрым кормилицам, их воспитывали гувернантки и репетиторы, они лишь изредка виделись с родителями. Талейран говорил, что никогда не спал под одной крышей со своими отцом и матерью. Родители считали разумным сохранять почтительную дистанцию между собой и своими отпрысками; близость была исключительной, фамильярность — неслыханной. Сын всегда обращался к отцу «месье», дочь целовала руку матери. Когда дети вырастали, их отправляли в армию, в церковь или в женский монастырь. Как и в Англии, почти все имущество доставалось старшему сыну.

Такой образ жизни продолжался в среде придворной знати вплоть до воцарения Людовика XVI в 1774 году. В другом аспекте он свидетельствовал об утрате религиозной веры в высших слоях общества; христианская концепция брака, как и средневековый идеал рыцарства, были полностью отброшены; стремление к удовольствиям было более откровенно «языческим», чем когда-либо со времен императорского и упадочного Рима. Во Франции XVIII века было опубликовано множество работ по нравственности, но книги, содержащие преднамеренные непристойности, были в изобилии и широко распространялись, хотя и подпольно. «Французы, — писал Фридрих Великий, — и прежде всего жители Парижа, были теперь сибаритами, развращенными удовольствиями и легкостью». Маркиз д'Аржансон около 1749 года увидел в упадке нравственной чувствительности еще одно предзнаменование национальной катастрофы:

Сердце — это способность, которой мы ежедневно лишаем себя, не давая ей упражнений, в то время как ум постоянно оттачивается и совершенствуется. Мы становимся все более и более интеллектуальными…. Я предсказываю, что это царство погибнет от угасания способностей, идущих от сердца. У нас больше нет друзей; мы больше не любим наших любовниц; как же мы будем любить нашу страну?… Люди ежедневно теряют часть того прекрасного качества, которое мы называем чувствительностью. Любовь и потребность любить исчезают…. Расчеты на проценты поглощают нас постоянно; все превращается в торговлю интригами…. Внутренний огонь гаснет от недостатка питания; сердце охватывает паралич.

Это голос Паскаля, говорившего за Порт-Рояль, голос Руссо за поколение до Жан-Жака, голос чувствительных духов в любую эпоху интеллектуального брожения и освобождения. Мы еще услышим его.

Никогда еще безрассудная мораль не была так позолочена изысканностью манер, элегантностью одежды и речи, разнообразием удовольствий, очарованием женщин, цветистой вежливостью переписки, блеском интеллекта и остроумия. «Никогда ни во Франции, ни в современной Европе, ни… в мире с тех пор не было общества, столь изысканного, столь умного, столь восхитительного, как французское общество XVIII века». Французы, говорил Хьюм в 1741 году, «в значительной степени усовершенствовали это искусство, самое полезное и приятное из всех, l'art de vivre, искусство общества и беседы». Именно к концу этого периода в обиход вошло слово «цивилизация». Оно не появилось ни в словаре Джонсона в 1755 году, ни в «Большом словаре», изданном в тридцати томах в Париже в 1768 году.

Французы чувствовали себя особенно цивилизованными в одежде. Мужчины вполне соперничали с женщинами в том, как они заботились о своей одежде. В высших классах мода требовала носить большую треугольную шляпу с перьями и золотой тесьмой, но так как она мешала парикам, они обычно носили ее под мышкой. Париков теперь было меньше, чем при Великом короле, но они были более распространены даже среди ремесленников. В Париже было двенадцать сотен парикмахерских с шестью тысячами работников. Волосы и парик пудрили. Мужские волосы обычно были длинными, завязанными за шеей лентой или мешком. Длинное пальто причудливой расцветки и материала — как правило, бархата — покрывало внутренний костюм, который представлял собой жилет, расстегнутый у горла, пушистую шелковую рубашку, широкий кашне и рукава, расходящиеся в нарядные оборки у запястий. Бриджи до колен (кюлоты) были цветными, чулки — из белого шелка, туфли застегивались серебряными застежками. Придворные, в качестве отличительного знака, носили туфли с красными каблуками. Некоторые из них использовали китовые кости, чтобы держать фрак в надлежащем положении; некоторые носили бриллианты в петлицах; все носили шпагу, а некоторые — трость. Ношение шпаги было запрещено слугам, подмастерьям и музыкантам. Буржуа одевались просто, в пальто и кюлоты из простого темного сукна, чулки из черной или серой шерсти и туфли с толстой подошвой и низким каблуком. Ремесленники и домашняя прислуга носили отброшенную одежду богачей; старший Мирабо ворчал, что не может отличить кузнеца от господина.

Женщины по-прежнему наслаждались свободой своих ног в просторном святилище своих фартингалов. Духовенство называло «обезьянами» и «дьявольскими клерками» тех, кто носил такие юбки-обручи, но дамы любили их за величественность, которую они придавали их фигурам даже в нарядном виде. Мадам де Креки рассказывает: «Я не могла шептаться с мадам д'Эгмон, потому что наши обручи мешали нам быть рядом». Туфли Миледи на высоком каблуке из цветной кожи, украшенные вышивкой из серебра или золота, делали ее ноги очаровательными, если их не было видно; благодаря такому мастерству ее сапожники поднялись в высшую буржуазию; о красивой ножке, которая обычно была красивой туфлей, писали романы. Почти столь же захватывающими были цветистые мулы без каблуков, которые Миледи носила дома. Полезными были также воланы, ленты, веера и претинтейли, или декоративные «прелести», которые привлекали мужские взгляды или маскировали женские. Корсеты из китовой кости придавали этим формам модную форму. Грудь демонстрировалась в достаточном количестве, чтобы подтвердить уютную амплитуду. Прически были низкими и простыми; прическа в виде башни дождалась 1763 года. Косметика украшала руки, кисти, лицо и волосы, а в использовании парфюма мужчины мало чем уступали женщинам. Лицо каждой дамы было накрашено и припудрено, а стратегически важные места украшались мушками из черного шелка в форме сердечек, капелек, лун, комет или звезд. Знатная дама носила семь или восемь таких повязок на лбу, на висках, возле глаз и в уголках рта; она носила с собой коробочку с дополнительными повязками на случай, если какая-нибудь отвалится. Столик в будуаре богатой дамы сверкал предметами первой необходимости — коробочками из золота, серебра или лазурита, предназначенными для хранения туалетных принадлежностей. На руках, горле, ушах и в волосах сверкали дорогие драгоценности. Любимые мужчины допускались в будуар, чтобы побеседовать с Миледи, пока ее служанки снаряжали ее к предстоящим походам. В аристократии мужчины были рабами женщин, женщины — рабами моды, а моду определяли кутюрье. Попытки контролировать моду или одежду с помощью законов о роскоши были оставлены во Франции после 1704 года. Западная Европа в целом следовала французской моде, но был и обратный поток: так, брак Людовика XV с Марией Лещинской привнес в моду стиль а-ля Полонез; война с Австро-Венгрией ввела гонгрелины; а брак дофина с инфантой Марией Терезой Рафаэлой (1745) вернул мантилье популярность во Франции.

Блюда не были столь изысканными, как платье, но они требовали столь же тонкой и разнообразной науки, столь же деликатного искусства. Французская кухня уже стала образцом и опасностью для христианства. В 1749 году Вольтер предупреждал своих соотечественников, что их обильные трапезы «в конце концов приведут к оцепенению всех способностей ума»; Он привел хороший пример простой диеты и проворного ума. Чем выше класс, тем больше ели; так, типичный обед за столом Людовика XV включал суп, жаркое из говядины, кусок телятины, несколько цыплят, куропатку, голубя, фрукты и консервы. «Есть очень мало крестьян, — говорит Вольтер, — которые едят мясо чаще, чем раз в месяц». Овощи были роскошью в городе, так как их трудно было сохранить свежими. В моде были угри. Некоторые великие сеньоры тратили на свою кухню 500 000 ливров в год; один из них потратил 72 000 на обед для короля и двора. В больших домах метрдотель был человеком впечатляющей величественности; он был богато одет, носил шпагу и сверкал бриллиантовым перстнем. Женщин-поваров презирали. Повара были амбициозны и изобретали новые блюда, чтобы увековечить своих хозяев; так, во Франции ели филе де волайл а-ля Бельвю (любимый дворец Помпадур), пулеты а-ля Виллеруа и соус майонез, который ознаменовал победу Ришелье при Маоне. Основной прием пищи происходил в три-четыре часа дня; ужин добавлялся в девять-десять часов.

Кофе теперь соперничал с вином в качестве напитка. Мишле, должно быть, любил кофе, поскольку считал, что его растущий приток из Аравии, Индии, острова Бурбон и Карибского бассейна способствовал бодрости духа, которой было отмечено Просвещение. Каждый аптекарь продавал кофе в зернах или в виде напитка у прилавка. В 1715 году в Париже было триста кафе, в 1750-м — шестьсот, и еще столько же в провинциальных городах. В кафе «Прокоп», которое также называли «Пещерой», потому что там всегда было темно, Дидро излагал свои идеи, а Вольтер приходил под видом маскировки, чтобы услышать комментарии к своей последней пьесе. Такие кофейни были салонами простолюдинов, где мужчины могли поиграть в шахматы, шашки или домино, а главное — поговорить; ведь с ростом городских толп мужчины становились все более одинокими.

Клубы были частными кафе, с ограниченным членством и специфическими интересами. Так, аббат Алари основал (ок. 1721 г.) Клуб де л'Антресоль (мезонин в доме аббата), где собирались около двадцати государственных деятелей, магистратов и литераторов, чтобы обсудить проблемы дня, включая религию и политику. Болингброк дал этому месту название и таким образом ввел слово «клуб» во французский язык. Там аббат де Сен-Пьер излагал свои планы социальных реформ и вечного мира; некоторые из них обеспокоили кардинала Флери, который приказал распустить клуб в 1731 году. Три года спустя якобитские беженцы из Англии основали в Париже первую французскую масонскую ложу. К ней присоединились Монтескье и несколько представителей высшего дворянства. Ложа служила убежищем для деистов и центром политических интриг; она стала каналом английского влияния и подготовила почву для философов.

Наскучив домашними хлопотами, мужчины и женщины устремились на променады, в танцевальные залы, театры, концерты и оперу; богатые — на охоту, буржуазия — на шумные праздники. Булонский лес, Елисейские поля, Тюильрийский сад, Люксембургский сад и Сад растений — или «Королевский сад», как его тогда называли, — были излюбленными местами для прогулок в каретах, прогулок, свиданий влюбленных и пасхальных парадов. Если люди оставались дома, они развлекали себя играми в помещении, танцами, камерными концертами и частными театральными постановками. Танцевали все. Балет стал сложным и королевским искусством, в котором иногда танцевал сам король. Балерины, такие как Ла Камарго и Ла Госсен, были предметом всеобщего внимания и лакомством миллионеров.

Музыка во Франции пришла в упадок с тех пор, как Люлли превзошел Мольера в забавах над Великим королем. Здесь не было ни того безумия в музыке, которое заставило Италию забыть о своем политическом подчинении, ни той кропотливой преданности композиторской технике, которая создавала массивные мессы и затяжные пассионы баховской Германии. Французская музыка находилась на этапе перехода от классической формы к барочному декору и изяществу рококо, от сложного контрапункта, уродующего слова, к плавным мелодиям и нежным темам, свойственным французскому характеру. Популярные композиторы по-прежнему издавали амурные, сатирические или меланхоличные песни, обожествляя девиц, бросая вызов королям, понося девственность и промедление. Меценатство в музыке распространялось от королей, требующих величественности, до финансистов, извиняющихся за свои состояния концертами, драмами и поэзией, открытыми для влиятельных лиц. Опера Руссо «Галантные музы» была поставлена в доме генерал-фермера Ла Попелиньера. У некоторых богатых людей были собственные оркестры. В 1725 году в Париже были организованы «Духовные концерты», открытые для публики за входную плату; их примеру последовали и другие города. Оперы давались в Пале-Рояле, обычно поздно вечером и заканчивались к 8:30 вечера; затем публика в вечерних платьях прогуливалась в саду Тюильри, а певцы и инструменталисты развлекали ее под открытым небом; это была одна из многих очаровательных черт парижской жизни.

Читая книгу Дидро «Невеста Рамо», мы понимаем, как много композиторов и исполнителей, которые были тогда в ярости, сейчас забыты. Только один французский композитор этого периода оставил после себя произведения, которые до сих пор цепляются за жизнь. Жан Филипп Рамо имел все задатки к музыке. Его отец был органистом в церкви Святого Этьена в Дижоне. Восторженные биографы уверяют, что Жан уже в семь лет мог с первого взгляда прочитать любую музыку, которую перед ним ставили. В колледже он настолько погрузился в музыку, что отцы-иезуиты изгнали его; после этого он почти никогда не открывал книг, кроме тех, что были посвящены музыке. Вскоре он так искусно играл на органе, клавесине и скрипке, что Дижону больше нечему было его учить. Когда он влюбился, отец, посчитав это пустой тратой таланта, отправил его в Италию изучать секреты мелодии (1701).

Вернувшись во Францию, Жан служил органистом в Клермон-Ферране, сменил своего отца в Дижоне (1709–14), вернулся в Клермон в качестве органиста собора (1716) и в 1721 году поселился в Париже. Там в 1722 году, в возрасте тридцати девяти лет, он написал выдающуюся работу по музыкальной теории во Франции XVIII века — «Трактат о гармонии, сведенной к ее природным принципам». Рамо утверждал, что в правильном музыкальном произведении всегда, независимо от того, записано оно или нет, есть «фундаментальная основа», из которой могут быть выведены все аккорды, расположенные выше; что все аккорды могут быть выведены из гармонического ряда частичных тонов; и что эти аккорды могут быть инвертированы без потери их идентичности. Рамо писал в стиле, понятном только самым упрямым музыкантам, но его идеи понравились математику д'Алемберу, который в 1752 году дал им более ясное изложение. Сегодня законы аккордовой ассоциации, сформулированные Рамо, считаются теоретической основой музыкальной композиции.

Против критиков Рамо отбивался композициями и экспозициями, пока в конце концов его не стали почитать за то, что он свел музыку к закону, как Ньютон свел звезды. В 1726 году, в возрасте сорока трех лет, он женился на восемнадцатилетней Мари Манго. В 1727 году он положил на музыку лирическую драму Вольтера «Самсон», но ее постановка была запрещена на том основании, что библейские истории не должны перекладываться на оперу. Рамо приходилось зарабатывать на хлеб, служа органистом в церкви Сен-Круа-де-ла-Бретоннери. Ему было пятьдесят лет, прежде чем он покорил оперную сцену.

В том же году (1733) аббат Пеллегрин предложил ему либретто «Ипполит и Арики», основанное на «Федре» Расина, но потребовал от Рамо вексель на пятьсот ливров в качестве залога на случай неудачи оперы. Когда опера была отрепетирована, аббат был в таком восторге от музыки, что разорвал вексель в конце первого акта. Публичное исполнение в Музыкальной академии удивило публику смелыми отступлениями от ладов, ставших священной традицией со времен Люлли. Критики протестовали против новых ритмов, еретических модуляций и оркестровых изысков Рамо; даже оркестр был возмущен музыкой. На какое-то время Рамо решил оставить все попытки создания оперы, но его следующая попытка, Les Indes galantes (1735), покорила публику своей мелодичностью, а его Castor et Pollux (1737) стал одним из величайших триумфов в истории французской оперы.

Успех испортил его. Он хвастался, что может превратить любое либретто в хорошую оперу и положить на музыку газету. Он создал длинную череду безразличных опер. Когда руководители Музыкальной академии уставали от него, он сочинял пьесы для клавесина, скрипки или флейты. Людовик XV — или мадам де Помпадур — пришел ему на помощь, поручив написать музыку к опере Вольтера «Принцесса Наваррская», которая имела обнадеживающий успех в Версале (1745). Он был восстановлен в правах в Академии и написал еще несколько опер. По мере того как Париж знакомился с его стилем, он забывал Люлли и провозглашал Рамо непревзойденным монархом музыкального мира.

А в 1752 году он столкнулся с новым вызовом. Виртуозы и композиторы приехали из Италии, и началась шумная война между французской и итальянской музыкой, которая достигнет кульминации в семидесятые годы с Пиччини против Глюка. Итальянская труппа представила в Парижской опере в качестве интермеццо одну из классических комических опер Перголези «Слуга падрона». Друзья французской музыки выступили с памфлетами и Рамо. Двор разделился на два лагеря: мадам де Помпадур поддерживала французскую музыку, королева защищала итальянскую; Гримм нападал на всю французскую оперу (1752), а Руссо объявил французскую музыку невозможной. Последняя фраза «Письма о французской музыке» (1753) Руссо была характерна для его эмоциональной неуравновешенности:

Полагаю, я убедился, что во французской музыке нет ни меры, ни мелодии, потому что язык их не допускает; что французское пение — это только непрерывный лай и жалобы, невыносимые для любого неподготовленного уха; что его гармония груба, без выражения и чувствует только то, чему научилась у своего учителя; что французские арии — это не арии, что французский речитатив — это не речитатив. Отсюда я заключил, что у французов нет и не может быть музыки, а если она у них когда-нибудь и появится, то будет тем хуже для них.

Сторонники французской музыки выпустили в ответ двадцать пять памфлетов и сожгли Руссо в чучеле у дверей Оперы. Рамо был невольно использован в качестве пиесы сопротивления в этой Guerre des Bouffons, или войне буффонов. Когда она утихла, и он был объявлен победителем, он признал, что французской музыке еще есть чему поучиться у итальянской; и если бы он не был так стар, сказал он, он бы вернулся в Италию, чтобы изучить методы Перголези и других итальянских мастеров.

Сейчас он находился на пике своей популярности, но у него было много врагов, старых и новых. Он пополнил их, опубликовав памфлет, разоблачающий ошибки в статьях о музыке в «Энциклопедии». Руссо, написавший большую часть статей, с ненавистью отвернулся от него; а Дидро, отец «Энциклопедии», с почтительной дискриминацией поносил старого композитора в «Le Neveu de Rameau», которую Дидро имел милость не публиковать:

Знаменитый музыкант, избавивший нас от пения Люлли, которое мы исполняли более века, и написавший столько провидческой белиберды и апокалиптических истин о теории музыки — сочинений, которые ни он сам, ни кто-либо другой никогда не понимали. Мы имеем от него ряд опер, в которых можно найти гармонию, обрывки песен, разрозненные идеи, грохот, полеты, триумфальные шествия, копья, апофеозы… и танцевальные мелодии, которые останутся в веках.

Когда в 1760 году, в возрасте семидесяти семи лет, Рамо появился в ложе на возобновлении своей оперы «Дарданус», он получил овацию, которая почти сравнялась с той, что была устроена Вольтеру восемнадцать лет спустя. Король выдал ему дворянский патент, а Дижон, гордящийся своим сыном, освободил его и его семью от муниципальных налогов до скончания веков. В зените славы он подхватил тиф, быстро исхудал и умер 12 сентября 1764 года. Париж торжественно похоронил его в церкви Сент-Эсташ, а во многих городах Франции прошли службы в его честь.

Париж был культурной столицей скорее мира, чем Франции. «Те, кто живет в ста лье от столицы, — говорил Дюкло, — отстоят от нее на сто лет по образу действий и мышления». Наверное, никогда в истории город не гудел такой разнообразной жизнью. Вежливое общество и передовая литература были связаны пьянящей близостью. Страх перед адом ушел из образованных парижан, и они остались беспрецедентно веселыми, беспечными в своей новой уверенности, что на небе нет всемогущего людоеда, подслушивающего их грехи. Это раскрепощение разума еще не привело к мрачным последствиям в мире, лишенном божественности и нравственной цели и дрожащем от холода ничтожности. Разговор был блестящим, остроумие резвилось и трещало, но часто переходило в поверхностное баловство; мысль то и дело оставалась на поверхности вещей, словно в страхе не найти ничего под ней; а скандальные сплетни быстро перебегали из клуба в клуб, из дома в дом. Но часто разговоры осмеливались играть на опасных высотах политики, религии и философии, куда сегодня редко кто отважится заглянуть.

Это общество было блестящим, потому что женщины были его жизнью. Они были божествами, которым оно поклонялось, и они задавали тон. Каким-то образом, несмотря на обычаи и препятствия, они получали достаточно образования, чтобы вести разумные беседы с интеллектуальными львами, которых они любили развлекать. Они соперничали с мужчинами в посещении лекций ученых. По мере того как мужчины все меньше жили в лагере, все больше в столице и при дворе, они становились все более чувствительными к неосязаемым чарам женщины — грации движений, мелодии голоса, бодрости духа, яркости глаз, деликатности такта, нежности заботы, доброте души. Эти качества делали женщин привлекательными во всех цивилизациях; но, вероятно, ни в одной другой культуре природа, воспитание, одежда, украшения и косметика не делали их такими завораживающими, как во Франции XVIII века. Однако все эти прелести не могли объяснить силу женщин. Для управления мужчинами требовался ум, а ум женщин соответствовал, а иногда и превосходил интеллект мужчин. Женщины знали мужчин лучше, чем мужчины знали женщин; мужчины слишком поспешно выдвигали свои идеи, чтобы они успели дойти до понимания, в то время как скромное отступление, необходимое даже восприимчивым женщинам, давало им время наблюдать, экспериментировать и планировать свои кампании.

По мере того как расширялась и углублялась мужская чувствительность, росло женское влияние. Храбрость на поле боя искала вознаграждения в салоне, а также в будуаре и при дворе; поэты были в восторге, найдя красивые и терпеливые уши; философы возвышались, получая благосклонный слух от женщин утонченных и знатных; даже самый ученый савант находил интеллектуальный стимул в мягкой груди и шелесте шелка. Таким образом, до своей «эмансипации» женщины осуществляли суверенитет, придававший эпохе особый характер. «Тогда правили женщины», — вспоминала позже мадам Виже-Лебрен, — «Революция их свергла». Они не только учили мужчин манерам, но и продвигали или понижали их в политической и даже в академической жизни. Так, мадам де Тенсин добилась избрания Мариво, а не Вольтера, в Бессмертные в 1742 году. Cherchez la femme была техникой успеха; найдите женщину, которую любит мужчина, и вы найдете путь к своему мужчине.

Клодин Александрина де Тенсин была, после Помпадур, самой интересной из тех женщин, которые влияли на власть во Франции в первой половине XVIII века. Мы видели, как она сбежала из монастыря и породила д'Алембера. В Париже она сняла дом на улице Сент-Оноре, где развлекала череду любовников, среди которых были Болингброк, Ришелье, Фонтенель (молчаливый, но мужественный в свои семьдесят лет), разные аббаты и глава парижской полиции. Сплетни добавляли в этот список и ее брата, но, вероятно, она любила Пьера только как любящая сестра, решившая сделать его кардиналом, а то и премьер-министром. Через него и других она предлагала влиять на жизнь Франции.

Сначала она собрала деньги. Она вложила деньги в «Систему Лоу», но вовремя их продала. Она приняла опекунство над состоянием Шарля Жозефа де Ла Френе, а затем отказалась вернуть его ему; он покончил с собой в ее комнате, оставив завещание, в котором осуждал ее как воровку (1726); ее отправили в Бастилию, но ее друзья добились ее освобождения; она сохранила большую часть денег, опередила и пережила всех сплетников города и двора.

Около 1728 года она пристроила к своей опочивальне салон как ступеньку к власти. По вечерам во вторник она приглашала на ужин несколько выдающихся людей, которых она называла своими bêtes, или зверинцем: Фонтенель, Монтескье, Мариво, Прево, Гельвеций, Астрюк, Мармонтель, Эно, Дюкло, Мабли, Кондорсе и иногда Честерфилд. Как правило, все собравшиеся были мужчинами; Тенсин не терпела соперников за своим столом. Но она давала свободу своим «зверям» и не обижалась на их явное неприятие христианства. Здесь уравнивались все ранги; граф и простолюдин встречались на одном уровне. Позднее традиция скажет, что это был самый блестящий и глубокий разговор за весь тот век безграничных разговоров.

Через своих гостей, любовников и исповедников она дергала за ниточки от Версаля до Рима. Ее брат не был честолюбив, он тосковал по тихой простоте провинциальной жизни, но она позаботилась о том, чтобы он стал архиепископом, затем кардиналом, наконец, министром в Государственном совете. Она помогла сделать госпожу де Шатору любовницей короля и подтолкнула ее к тому, чтобы он возглавил армию на войне. Она видела в вялости Людовика источник и предзнаменование политического упадка, и, возможно, была права, думая, что если она станет премьер-министром, правительство обретет больше направления и жизненной силы. В ее салоне мужчины смело обсуждали вырождение монархии и возможность революции.

В старости она потеряла память о своих грехах, вступила в союз с иезуитами, вела кампанию против янсенистов и вела тесную переписку с папой Бенедиктом XIV, который прислал ей свой портрет в знак признания ее заслуг перед церковью. Доброта, которая часто украшала ее недостатки, находила много выходов. Когда «Дух законов» Монтескье (1748) сначала был принят публикой равнодушно, она купила почти все первое издание и безвозмездно распространила его среди своих многочисленных друзей. Она взяла на руки молодого Мармонтеля и напутствовала его советами — прежде всего, чтобы он привязался в дружбе к женщинам, а не к мужчинам, как средство подняться в мире. Сама она в эти годы своего упадка стала писательницей, прикрыв неосторожность анонимностью; два ее романа дружелюбные критики сравнивали с «Принцессой де Клев» госпожи де Ла Файетт.

Ла Тенсин умер в 1749 году в возрасте шестидесяти восьми лет. «Где же мне теперь обедать по вторникам?» — задавался вопросом старый Фонтенель, а потом весело отвечал сам себе: «Очень хорошо; я буду обедать у мадам Жоффрен». Возможно, мы встретим его там.

Почти таким же старым, как салон Тенсина, почти таким же долговечным, как салон Жоффрена, был салон мадам дю Деффан. Осиротев в шесть лет (1703), Мари де Виши-Шамронд была помещена в монастырь, пользовавшийся некоторой репутацией в области образования. В неприличном возрасте она начала рассуждать, задавая тревожно-скептические вопросы; настоятельница монастыря в растерянности передала ее ученому проповеднику Массильону, который, не в силах объяснить непонятное, отказался от нее как от не подлежащей спасению. В двадцать один год она стала маркизой дю Деффан через брак по расчету; вскоре она нашла своего мужа невыносимо прозаичным и разошлась с ним по соглашению, которое оставило ей хорошие средства. В Париже и Версале она увлеклась азартными играми — «я не думала ни о чем другом»; но после трех месяцев и болезненных потерь «я ужаснулась себе и излечилась от этой глупости». В течение короткого времени она была любовницей регента, Затем она перешла к его врагу, герцогине дю Мэн. В Ссо она встретила Шарля Эно, председателя Следственной палаты; он стал ее любовником, а затем превратился в ее друга на всю жизнь.

Прожив некоторое время у брата, она переехала в тот самый дом на Рю де Бон, где умер Вольтер. Уже прославившись своей красотой, сверкающими глазами и беспощадным остроумием, она привлекла к своему столу (1739 f.) группу знаменитостей, которые составили салон, почти такой же знаменитый, как салон Тенсина: Эно, Монтескье, Вольтер, мадам дю Шатле, Дидро, д'Алембер, Мармонтель, мадам де Стааль де Лонэ… В 1747 году, уже пятидесятилетняя и слегка поникшая, она сняла красивую квартиру в монастыре Святого Иосифа на улице Сен-Доминик. Обычно монастыри сдавали комнаты девам, вдовам или женщинам, разлученным со своими супругами; обычно такие помещения находились в зданиях за пределами монастыря, но в случае с этой богатой скептичкой апартаменты находились в стенах монастыря; более того, это были те самые апартаменты, в которых жила грешная основательница этого монастыря госпожа де Монтеспан. Салон маркизы последовал за ней в ее новый дом, но, возможно, обстановка испугала философов; Дидро больше не приходил, Мармонтель — редко, Гримм — время от времени; вскоре д'Алембер отделился. Большинство новой компании в Сен-Жозефе составляли отпрыски старой аристократии — маршалы Люксембург и Мирепуа с женами, герцоги и герцогини де Буфлер и де Шуазель, герцогини д'Эгийон, де Грамон и де Виллеруа, а также друг детства и всей жизни мадам дю Деффан — Пон-де-Вейль. Они встречались в шесть, ужинали в девять, играли в карты, азартные игры, обсуждали текущую политику, литературу и искусство и расходились к двум часам ночи. Знатные иностранцы, приезжавшие в Париж, добивались приглашения в это дворянское бюро. Лорд Бат сообщал в 1751 году: «Я вспоминаю один вечер, когда разговор зашел об истории Англии. Как я был удивлен и смущен, обнаружив, что компания знает всю нашу историю лучше, чем мы сами!»

Дю Деффан обладала лучшим умом и худшим характером среди салонмейстеров. Она была горда, цинична и более откровенно эгоистична, чем мы обычно позволяем себе казаться; когда в «Деле о душе» Гельвеция прозвучал тезис Ларошфуко о том, что все человеческие побуждения эгоистичны, она заметила: «Ба! он только раскрыл секрет каждого». Она могла быть злобно сатиричной, как, например, в описании госпожи дю Шатле. Она видела все, кроме простых и нежных сторон французской жизни, и полагала, что бедняки разделяют, насколько им позволяют средства, все пороки богачей. Утопическим устремлениям философов она доверяла не больше, чем утешительным мифам древней веры; она сторонилась умозаключений и предпочитала хорошие манеры. Она презирала Дидро как хама, любила, а затем ненавидела д'Алембера и восхищалась Вольтером, потому что он был сеньором не только ума, но и нравов. Она познакомилась с ним в 1721 году. Когда он бежал из Парижа, она начала с ним в 1736 году переписку, которая является одной из классических во французской литературе. Ее письма не уступали его письмам в тонкости, проникновенности, изяществе и искусстве, но не дотягивали до его приветливости, непринужденности и изящества.

В пятьдесят пять лет она начала терять зрение. Она обращалась к каждому специалисту, затем к каждому шарлатану. Когда после трех лет борьбы она полностью ослепла (1754), то уведомила своих друзей, что если они и дальше будут посещать ее званые вечера, то им придется мириться со слепой старухой. Они все же приходили, и Вольтер из Женевы уверял ее, что ее остроумие еще ярче, чем глаза; он призывал ее продолжать жить, хотя бы для того, чтобы разгневать тех, кто выплачивал ей гонорары. В лице Жюли де Леспинасс она нашла хорошенькую, бойкую и очаровательную девушку, которая помогала ей принимать и развлекать гостей; теперь она председательствовала на своих обедах, как слепой Гомер за круглым столом мудрецов и бардов. С достоинством и непокорностью она прожила еще двадцать шесть лет. Мы надеемся встретить ее снова.

Это была блестящая эпоха, потому что женщины в ней были блестящими, сочетая ум с красотой, не знавшей прецедентов. Именно благодаря им французские писатели согревали мысль чувством и украшали философию остроумием. Разве мог бы Вольтер стать Вольтером без них? Даже тупой и безоблачный Дидро признавался: «Женщины приучают нас обсуждать с очарованием и ясностью самые сухие и наболевшие темы. Мы говорим с ними без умолку; мы хотим, чтобы они слушали; мы боимся утомить или наскучить им. Поэтому мы вырабатываем особый способ легко объясняться, и этот способ переходит из разряда разговоров в стиль». Благодаря женщинам французская проза стала ярче поэзии, а французский язык приобрел обходительный шарм, изящество фразы, учтивость речи, что сделало его восхитительным и превосходным. Благодаря женщинам французское искусство перешло от массивных причудливых форм барокко к утонченности форм и вкуса, которые украсили все аспекты французской жизни.

В эпоху между Регентством и Семилетней войной — эпоху стиля Луи Квинзе — женщины оспаривали у богов право на поклонение, а стремление к красоте соперничало с набожностью и воинскими страстями. В искусстве и музыке, как и в науке и философии, сверхъестественное отступало перед естественным. Превосходство женщины над чувственным и чувствительным королем придало новый престиж деликатности и сентиментальности; гедонистическая ориентация жизни, начавшаяся при Филиппе д'Орлеане, достигла своего полного выражения при Помпадур. Красота стала более чем когда-либо вопросом «тактильных ценностей»; ее было приятно как трогать, так и созерцать, от севрского фарфора до обнаженной натуры Буше. Возвышенное уступило место восхитительному, достойное — изящному, грандиозность размеров — очарованию элегантности. Рококо было искусством эпикурейского денежного меньшинства, стремящегося насладиться всеми удовольствиями, прежде чем его хрупкий мир исчезнет в ожидаемом потоке перемен. В этом откровенно земном стиле линии резвились, цвета смягчались, цветы не имели шипов, сюжеты избегали трагизма, чтобы подчеркнуть светлые возможности жизни. Рококо был последней стадией барокко, восстанием воображения против реальности, свободы против порядка и правил. Однако это не была беспорядочная свобода; в его изделиях по-прежнему присутствовали логика и структура, придающие форму значимости; но он ненавидел прямые линии и острые углы, сторонился симметрии и считал болезненным оставить хоть один предмет мебели не вырезанным. Несмотря на свою кокетливую миловидность, рококо создал тысячи предметов, непревзойденных по отделке и элегантности. И на полвека оно превратило малые искусства в главное искусство Франции.

Никогда прежде, насколько нам известно, не было такой активности и такого мастерства в некогда малозначительных областях эстетической деятельности. В этот период художник и ремесленник снова стали единым целым, как в средневековой Европе, и те, кто умел украшать интимные принадлежности жизни, были в почете у живописцев, скульпторов и архитекторов эпохи.

Никогда еще мебель не была столь изысканной. В этом «стиле Людовика Пятнадцатого» она уже не была столь монументальной, как при Великом короле; она была предназначена скорее для комфорта, чем для достоинства; она больше подходила для женственных очертаний и изящества, чем для величия и демонстрации. Диваны приобретали самые разнообразные формы, чтобы соответствовать взглядам и настроениям; «сегодня, — писал Вольтер, — поведение в обществе проще, чем в прошлом», и «дам можно увидеть читающими на диванах или кушетках, не вызывая смущения у их друзей и знакомых». Кровати увенчивались изящными балдахинами, их панели расписывались или обивались, их стойки украшались красивой резьбой. Были разработаны новые типы мебели, чтобы удовлетворить потребности поколения, которое предпочитало Венеру Марсу. Большое мягкое кресло с глубокой подушкой (fauteuil или bergère), гобеленовый диван, шезлонг, письменный стол (escritoire), письменный стол (или secrétaire), комод, подставка для ног, консоль, шифоньер, буфет — все это приобрело формы, а зачастую и названия, которые, по сути, сохранились до наших дней. Резьба и другие украшения изобиловали до такой степени, что вызвали реакцию во второй половине века. Резьба, введенная Андре Шарлем Булле при Людовике XIV, — инкрустация мебели металлом или раковинами — была продолжена его сыновьями-краснодеревщиками при Людовике XV; дюжина разновидностей маркетри разбивала поверхность окрашенного, фанерованного или лакированного дерева. Вольтер оценил некоторые лаковые изделия Франции XVIII века как равные тем, что были привезены из Китая или Японии. Такие мастера, как Крессент, Оппенордт, Обен, Каффьери и Мейссонье, добились такого превосходства в дизайне и украшении мебели, что краснодеревщики приезжали из-за границы, чтобы изучить их технику, а затем распространяли французские стили от Лондона до Санкт-Петербурга. Жюст Орель Мейссонье включал в себя дюжину искусств: он строил дома, украшал их интерьеры, создавал мебель, отливал подсвечники и столовое серебро, разрабатывал дизайн табакерок и футляров для часов, организовывал веселые помпы или галантные праздники и написал несколько работ, чтобы передать свое мастерство; он был почти универсальным человеком своего времени.

По мере того как торжественная публичность XVII века сменялась интимностью жизни при Людовике XV, оформление интерьеров переходило от пышности к изысканности; и здесь эпоха вновь достигла зенита. Мебель, ковры, обивка, предметы искусства, часы, зеркала, панно, гобелены, портьеры, картины, потолки, люстры, даже книжные шкафы были приведены в приятную гармонию цвета и стиля. Иногда, как мы можем подозревать, книги покупались не только ради содержания, но и ради цвета и фактуры переплетов; но мы можем понять и это удовольствие, и с завистью смотрим на личные библиотеки, размещенные за стеклом в красивых шкафах, вмонтированных в стену. До 1750 года столовые во Франции были редкостью; обеденные столы обычно делались так, чтобы их можно было легко разложить и убрать, ведь гостей на обеде могло быть неисчислимое множество. Каминные трубы уже не были массивными монументами, дошедшими из Средневековья до Людовика XIV, но они были богато украшены, а иногда (редкий случай плохого вкуса в этот период) женские фигуры использовались в качестве кариатид, поддерживающих каминную полку. Отопление почти полностью обеспечивалось открытыми каминами, защищенными декоративными экранами, но то тут, то там во Франции можно встретить печь, облицованную, как и в Германии, декорированным фаянсом. Освещение осуществлялось свечами в сотне различных светильников, кульминацией которых были огромные и сверкающие люстры из горного хрусталя, стекла или бронзы. Мы удивляемся тому, как много читали при свечах; но, возможно, трудности уменьшили производство и потребление мусора.

Настенные панно, слегка раскрашенные и изысканно украшенные, заменили гобелены, и в этот период искусство гобелена достигло своего окончательного расцвета. Почти во всех видах текстиля — от дамасков, вышивок и парчи до огромных ковров и портьер — Франция теперь бросала вызов лучшим ткачам Востока. Амьен специализировался на бархате с рисунком; Лион, Тур и Ним славились украшенным шелком; в Лионе Жан Пиллеман, Жан Батист Юэ и другие делали настенные висюльки с китайскими или турецкими мотивами и сценами, которые пленили Помпадур. Гобелены ткались на национализированных фабриках Парижа и Бове, а также в частных мастерских Обюссона и Лилля. К этому времени они утратили свою утилитарную функцию защиты от сырости и сквозняков; они стали чисто декоративными и часто уменьшались в размерах, чтобы соответствовать тенденции к уменьшению комнат. Ткачи из Лез Гобелена и Бове следовали эскизам, подготовленным ведущими живописцами эпохи, и предписанным им цветам. Особенно прекрасны пятнадцать гобеленов, сотканных в Гобелене (1717) по карикатурам, предоставленным Шарлем Антуаном Койпелем для иллюстрации «Дон Кихота». Ткачи из Бове, как мы увидим, создали несколько прекрасных гобеленов по эскизам Буше. Савоннери — первоначально мыловаренные заводы — были реорганизованы в 1712 году в «Королевскую фабрику по производству ковров в персидском и ближневосточном стилях»; вскоре они стали ткать массивные ковры, отличающиеся тщательностью рисунка, разнообразием цветов и мягким бархатным ворсом; это самые лучшие ворсовые ковры Франции XVIII века. Именно на гобеленовых фабриках изготавливали кропотливую обивку для кресел состоятельных людей. Пальцы многих скромников, должно быть, были до мозолей стерты, чтобы не допустить того же самого на процветающих фундаментах.

Французские гончары вступали в эпоху авантюризма. Войны Людовика XIV дали им возможность: старый король переплавил свое серебро, чтобы финансировать свои армии; он заменил свою серебряную посуду фаянсом и приказал своим подданным сделать то же самое; вскоре фабрики фаянса в Руане, Лилле, Ссо, Страсбурге, Мустье-Сент-Мари и Марселе стали удовлетворять этот новый спрос; а после смерти Людовика XIV вкус к посуде и другим предметам из фаянса побудил гончаров производить некоторые из лучших изделий такого рода в истории Европы. Такие известные художники, как Буше, Фальконе и Пажу, писали сцены или лепили формы для французского фаянса.

Тем временем Франция переходила к производству фарфора. Мягкие сорта фарфора уже давно производились в Европе — еще в 1581 году во Флоренции, в 1673 году в Руане. Однако это были подражания китайским образцам; они изготавливались не из твердого каолина, или фарфоровой глины, которая плавится при высоких температурах на Дальнем Востоке, а из более мягкой глины, обжигаемой при низких температурах и покрываемой блестящей «фриттой». Тем не менее, эти паштетные фарфоры — особенно те, что обжигались в Шантильи, Венсенне и Меннеси-Виллеруа (под Парижем) — были очень красивы. Твердый фарфор по-прежнему импортировался из Китая или Дрездена. В 1749 году мадам де Помпадур выбила 100 000 ливров у Людовика XV и 250 000 из частных источников, чтобы расширить производство изделий из мягкой пасты в Венсенне. В 1756 году она приказала сотне венсенских мастеров переехать в более просторное здание в Севре (между Парижем и Версалем), и там в 1769 году во Франции начали делать настоящий фарфор из твердой пасты.

Преимущество ювелиров и серебряных дел мастеров заключалось в том, что французская монархия использовала их продукцию в качестве национального резерва, переводя слитки в экстравагантные формы красоты, которые можно было легко сплавить в случае необходимости. При Людовике XV средние классы увеличили спрос на серебряные изделия в качестве посуды и украшений. Почти все виды столовых приборов, используемых сейчас, приобрели свою форму во Франции XVIII века: вилки для устриц, ложки для льда, ложки для сахара, охотничьи сервизы, дорожные сервизы, складные ножи и вилки; добавьте изысканные резные или литые солонки, чайники, фужеры, кувшины, туалетные принадлежности, подсвечники…; в этой области Louis Quinze является «самым чистым из всех французских стилей». Ювелиры и серебряники изготавливали также маленькие коробочки, которые мужчины и женщины носили с собой для хранения нюхательного табака, пилюль, косметики или сладостей, и сотни видов емкостей для туалетного столика и будуара. У принца де Конти была коллекция из восьмисот шкатулок, все разной формы, все из драгоценного металла, все тонкой работы. Для подобных целей использовались и многие другие материалы — агат, перламутр, лазурит… Огранка и закрепка ювелирных изделий были привилегией 350 мастеров гильдии ювелиров.

Металлические изделия несли на себе отпечаток эпохи в тонком рисунке и отделке. Андироны принимали сказочные формы в замысловатых узорах, обычно с изображением фантастических животных. Позолоченная бронза использовалась для изготовления или украшения андиронов, факелов, канделябров или люстр, а также для крепления часов, барометров, фарфора или нефрита; восемнадцатый век стал расцветом современной бронзы. Часы могли быть чудовищами, а драгоценные камни — бронзой, эмалью, серебром или золотом, чеканкой в самом изысканном стиле. Торшеры в некоторых случаях были шедеврами скульптуры, как, например, тот, что Фальконе сделал для Версаля. Миниатюры и медальоны были одним из соблазнов того времени. Одна семья, Реттье, в течение столетия создала пять graveurs de médailles, которые настолько отличились своими работами, что были приняты в Королевскую академию изящных искусств наряду с величайшими живописцами и скульпторами. Именно в мелочах жизни восемнадцатый век проявил свое самое беспечное богатство и самое тщательное искусство. «Те, кто не жил до 1789 года, — говорил Талейран, — никогда не узнают, какой сладкой может быть жизнь». - если человек мог выбрать свой класс и избежать гильотины.

Архитектура почти не обращала внимания на рококо. В строительстве стили меняются менее охотно, чем в декоре, поскольку требования стабильности менее изменчивы, чем приливы и отливы вкуса. Королевская академия архитектуры, организованная Кольбером в 1671 году, теперь возглавлялась наследниками традиций Людовика XIV. Робер де Котт продолжил дело Жюля Хардуэна-Мансара, завершившего Версальский дворец; Жермен Боффран был учеником Мансара; Жак Жюль Габриэль и его сын Жак Анж были побочными потомками Мансара; так поток талантов упрямо прокладывал себе русло. Эти люди сохранили барочные и даже полуклассические экстерьеры великого века с колоннами, капителями, архитравами и куполами, но многие из их построек позволили внутри порезвиться в стиле рококо.

Упадок веры не оставил стимулов для строительства новых церквей; однако фасады двух старых были обновлены. Робер де Котте облицевал Сен-Рош классическими колоннами и фронтоном (1736), а Жан Николя Сервандони снабдил Сен-Сюльпис (1733–45) массивным двухэтажным портиком с дорической и ионической колоннадами в мрачном палладианском стиле. Но именно светская архитектура выражала дух эпохи. Несколько дворцов, построенных в этот период, впоследствии стали национальными министерствами или иностранными посольствами: так, отель де Матиньон (1721) стал посольством Австрии, а затем домом премьер-министра; дворец Бурбонов (1722–50) был частично включен в Палату депутатов; отель де Субиз (перестроенный в 1742 году) стал Национальным архивом.

При маркизе де Мариньи в качестве комиссара по строительству процветало большое количество архитекторов, скульпторов, художников и декораторов; он находил для них жилье и заказы, а также следил за тем, чтобы они получали достойную оплату. Его любимым архитектором был Жак Анж Габриэль, который всей душой принял классическую традицию. После заключения мира в Экс-ла-Шапель (1748) Эдме Бушардон был привлечен для отливки конной статуи Людовика XV, а Габриэля попросили разработать проект свиты для этого памятника. Вокруг открытого пространства между Жар-ден-Тюильри и Елисейскими полями он расположил кольцо балюстрад и утопающих садов; на северной стороне он возвел нынешний отель «Крильон» и нынешнее Морское министерство, оба в чисто классической форме; а для украшения площади он установил четыре мифологические фигуры, которые парижане вскоре назвали именами королевских любовниц — Мейли, Винтимиль, Шатору и Помпадур. Площадь была названа площадью Луи Кинзе; сейчас мы называем ее площадью Согласия. Приятно осознавать, что двести лет назад здесь были пробки. Этот же Джеймс Анхель Габриэль в 1752 году построил идеально пропорциональную Школу милитари, чьи коринфские колонны по изяществу не уступают ни одной из римского Форума.

Не только Париж изменил свой облик в это царствование. В Шантильи герцог де Бурбон пригласил Жана Обера, чтобы тот построил для его лошадей и собак конюшни, настолько роскошные, что они контрастировали с крестьянскими домиками. В Лотарингии Станислас Лещинский сделал Нанси одним из самых красивых городов Франции. Там Боффран закончил собор, начатый его мастером Жюлем Хардуэном-Мансаром. Эммануэль Эре де Корни заложил (1750–57 гг.) «Новый город» в Нанси: здание мэрии в стиле рококо; площадь Станисласа, ведущая через сквер и триумфальную арку к площади Каррьер и Дворцу правительства; Жан Ламур оградил площадь Станисласа железными решетками (1751–55 гг.), которые являются лучшими в своем роде в современном искусстве. В Лионе появилась площадь Луи-ле-Гран; Нант, Руан, Реймс и Бордо открыли по Королевской площади; Тулуза возвела благородный Капитолий; Руан обеспечил прекрасные фонтаны; величественные мосты украсили Сенс, Нант и Блуа; а Монпелье раскинул свою набережную. В период с 1730 по 1760 год Жан Жак Габриэль превратил Бордо в современный город с открытыми площадями, широкими проспектами, воздушными парками, красивой набережной и общественными зданиями в величественном стиле Ренессанса.

Наконец французская архитектура перешагнула границы; французские архитекторы получали заказы на строительство в Швейцарии, Германии, Дании, России, Италии, Испании. К середине века, когда военная мощь и политический престиж Франции пошли на убыль, она достигла вершины своего влияния в манерах и искусстве.

Скульптура в этот период вела ожесточенную борьбу за признание в качестве основного искусства. Долгое время ее функция была в основном декоративной; но если при Людовике XIV ей поручали украшать великие дворцы и обширные сады, то теперь, когда королевская страсть к строительству исчерпала себя и Францию, ей стали уделять меньше внимания. Богатые люди прятались в небольших строениях, а героической скульптуре не нашлось места в гостиных и будуарах. Скульпторы жаловались, что Королевская академия живописи и скульптуры отдает большинство своих премий живописцам; Пигаль предложил, чтобы был королевский скульптор, так же как и королевский живописец, и лично провел кампанию за орден Святого Мишеля, чтобы разрушить традицию, согласно которой только живописцы получали эту награду. Неохотно скульпторы стали украшать дома небольшими фигурками, вазами и рельефами и стремились соперничать с портретистами, придавая распадающейся, окупающейся плоти иллюзию прочной бронзы или камня. Некоторые из них, более глубоко проникая в дом, перенимали элегантность, естественность и игривость рококо, но при этом отдавали предпочтение трезвости классических линий.

Как и в случае с живописцами и ремесленниками, искусство скульптора, как правило, передавалось по наследству. Николя Кусту помогал своему учителю, Антуану Койсевоксу, украшать королевские дворцы в Марли и Версале; он создал огромные фигуры, символизирующие французские реки, которые сейчас находятся в Гостинице де Виль в Лионе; его «Спуск с креста» до сих пор находится в Нотр-Дам-де-Пари; а его «Бергер Шассер» — одна из дюжины виртуозных статуй, которые противостоят времени и погоде в садах Тюильри. Младший брат Николя, Гийом Кусту I, воплотил в мраморе Марию Лещинскую в образе Юноны, и вырезал мощных коней Марли (1740–45) —, первоначально предназначенных для этого дворца, но теперь восставших против узды на западном и восточном подходах к площади Согласия. Сын Гийома, Гийом Кусту II, создал для дофина гробницу в соборе Сен-Санса.

В Нанси родилась еще одна художественная династия. Якоб Сигисберт Адам передал скульптуру и архитектуру трем сыновьям. Ламберт Сигисберт Адам после десяти лет обучения в Риме отправился в Париж, где в сотрудничестве со своим младшим братом, Николя Себастьяном, спроектировал фонтан Нептуна и Амфитриты в садах Версаля. Затем он переехал в Потсдам и вырезал для Фридриха Великого, в качестве подарка от Людовика XV, две мраморные группы — «Охота» и «Рыбалка» — для сада Сансуси. Николя Себастьен вернулся в Нанси и спроектировал гробницу Катарины Опалинской в церкви Нотр-Дам-де-Бон-Секур. Третий брат, Франсуа Бальтасар Гаспар, помогал украшать столицу Станисласа.

Третья семья скульпторов началась с Филиппо Каффьери, который покинул Италию в 1660 году, чтобы вместе со своим сыном Франсуа Шарлем работать для Людовика XIV. Другой сын, Жак Каффьери, довел гениальность этой линии до пика, превзойдя всех своих современников как мастер по бронзе. Почти все королевские дворцы боролись за его время. В Версале он вместе со своим сыном Филиппом украсил камин в апартаментах Дофина и изготовил бронзовый постамент в стиле рококо для знаменитых астрономических часов короля. Бронзовые крепления, которые Жак делал для мебели, сегодня ценятся больше, чем сама мебель.

Эдме Бушардон, которого Вольтер называл «нашим Фидием». полностью принял классические принципы, провозглашенные его покровителем графом де Кайлюсом. В течение многих лет он работал в соперничестве с Пигалем, пока Пигаль не решил, что превзошел его; Дидро цитирует слова младшего скульптора о том, что он «никогда не входил в мастерскую Бушардона, не выходя оттуда с чувством уныния, которое длилось целые недели». Дидро считал, что «Амур» Бушардона обречен на бессмертие, но он едва ли поймает огонь любви. Лучше фонтан, который скульптор вырезал для улицы Гренель в Париже, — шедевр классического достоинства и силы. В 1749 году город заказал ему конную статую Людовика XV. Он работал над ней девять лет, отлил ее в 1758 году, но не дожил до ее установки. Умирая (1762), он попросил городские власти позволить Пигалю закончить работу; так их долгое соперничество завершилось жестом восхищения и доверия. Статуя была установлена на площади Луи Кинза и снесена как ненавистная эмблема Революцией (1792).

Жан Батист Лемуан отверг классические ограничения как приговор скульптуре к смерти. Почему бы мрамору или бронзе, равно как и живописной темпере или маслу, не выражать движение, чувства, смех, радость и горе, как это осмеливались делать эллинистические статуи? В этом духе Лемуан спроектировал гробницы кардинала Флери и художника Пьера Миньяра для церкви Сен-Рош. Так, в статуе Монтескье, которую он вырезал для Бордо, автор «Духа законов» предстал в образе недоумевающего, меланхоличного скептика, нечто среднее между римским сенатором и провинциальным философом, улыбающимся на парижский манер. Эта мимолетная улыбка стала почти опознавательным знаком многих портретных бюстов, которые Лемуан создавал по заказу короля в память о различных выдающихся деятелях Франции. Этот живой экспрессионистский стиль одержал победу над классицизмом Бушардона и перешел к Пигалю, Пажу, Гудону и Фальконе в одну из великих эпох скульптуры во Франции.

Теперь главными художниками были живописцы, и господство Буше вновь отразило влияние женщин на искусство. Маркиза де Помпадур считала, что художники уже достаточно насмотрелись на римских героев, христианских мучеников и греческих богов; пусть они увидят прелесть живых женщин в изысканности их нарядов или розовости их плоти; пусть они уловят в линиях и красках небывалую элегантность эпохи в чертах лица, манерах, одежде и всех аксессуарах жизни обеспеченного меньшинства. Женщина, бывшая когда-то грехом, объявила себя грехом по-прежнему, но только более соблазнительным; она отомстила за те испуганные века, когда Церковь унижала ее как мать и возбудительницу проклятия и допускала в зачатый евнухом рай только благодаря девственности Богоматери. Ничто не могло так дерзко заявить об упадке религии во Франции, как вытеснение Девы Марии во французском искусстве.

Король, аристократия и финансисты пришли на смену церкви. В Париже Академия живописцев Сен-Люк служила соперницей и опорой консервативной Королевской академии изящных искусств, а в провинциях возникли дополнительные академии в Лионе, Нанси, Меце, Марселе, Тулузе, Бордо, Клермон-Ферране, По, Дижоне и Реймсе. Помимо ежегодного Приза Рима, десятки конкурсов и премий поддерживали мир искусства в движении и брожении; иногда король или другой покровитель утешал проигравших, выкупая их работы или предоставляя им пенсию для пребывания в Италии.

Художники выставляли свои картины на улицах; в некоторые религиозные праздники они прикрепляли их к занавескам, которыми благочестивые люди занавешивали свои окна во время крестных ходов. Чтобы воспрепятствовать этой неприличной, как казалось состоявшимся художникам, процедуре, Академия изящных искусств после тридцатитрехлетнего перерыва возобновила в 1737 году в Салоне Карре в Лувре публичную выставку современной живописи и скульптуры. Этот ежегодный — или, после 1751 года, двухгодичный — «Салон» стал в конце августа и в сентябре захватывающим событием в художественной и общественной жизни Парижа, а также в литературном мире. Война между консерваторами в Академии и бунтарями в ней или вне ее превратила искусство в битву, соперничающую с сексом и войной в столичных сплетнях; приверженцы целомудренной линии и исправительной дисциплины презирали и были презираемы сторонниками цвета, эксперимента, новаторства, свободы. Художественная критика стала процветающим предприятием. Рефлексии о живописи (1747) графа де Кайлюса были прочитаны при полном стечении народа в Академии; Гримм сообщал о выставках заказчикам своих писем; а Дидро вышел из войны с христианством, чтобы стать самым противоречивым художественным критиком того времени. Такие граверы, как Жак Ле Блон и Лоран Карс, распространяли трепет, делая оттиски известных работ, иллюстрируя книги и создавая собственные шедевры. Гравирование в цвете началось с Ле Блона в 1720 году.

Никогда еще, за исключением религиозного искусства, художники не завоевывали столь горячую публику и столь широкое покровительство. Теперь художник обратился к миру.

В этот период так много художников достигли известности, что простое упоминание о них захлестнуло бы наш поток. Мы более внимательно рассмотрим Буше, Шардена и Ла Тура, но есть и другие художники, которых было бы обидно обойти вниманием.

Был такой блестящий, но беспечный Жан Франсуа де Труа, слишком красивый, чтобы быть великим; его все любили, и он достаточно согласился, чтобы использовать свои собственные черты в качестве черт Христа в «Агонии в саду».9 Он считал, что соблазнять женщин приятнее, чем изображать их, и оставил после себя множество разбитых сердец и испорченных работ. Франсуа (не путать со скульптором Жаном Батистом) Лемуан украсил свод Салона д'Эркюль в Версале 142 огромными фигурами и передал своему ученику Буше искусство заменять «коричневый соус» Рембрандта розой Помпадур. Шарль Антуан Койпель, сын и внук живописцев, предвосхитил Шардена в жанре; мы встречали его в качестве художника регента; в 1747 году он стал премьер-пажом Людовика XV. Фредерик был рад получить его Даму перед зеркалом для дворца Сансуси, а в Лувре до сих пор висит его гобелен «Любовь и психика», богатое собрание плоти и драпировок.

Жан Марк Натье был модой в портретной живописи, поскольку знал, как с помощью позы, цвета и игры света исправить недостатки, которыми наделила его натурщиц рождение или жизнь; все, кроме одной, написанные им дамы были рады обнаружить себя на его полотнах такими же привлекательными, какими они всегда себя считали. Его мадам де Помпадур висит в Версале — прекрасные подкрашенные волосы и нежные глаза, едва ли выдающие ее волю к власти. Королевские особы конкурировали с Натье: он показал Марию Лещинскую как скромную буржуазию, отправившуюся на сельский праздник, и в полной мере отразил красоту дочери королевы Аделаиды. Когда Петр Великий приехал в Париж, Натье сделал портреты его и царицы; Петр предложил ему переехать в Россию, Натье отказался, Петр унес портреты, не потрудившись заплатить. — Жак Андре Авед, родившийся во Фландрии, привез в Париж фламандский реализм, изображая людей такими, какие они есть; старший Мирабо, должно быть, был встревожен, увидев себя таким, каким его видел Авед, Но это один из величайших портретов века.

Всем этим господам из прихожей — даже Буше и Шар-дену — Гримм и Дидро предпочли Карла Ванлоо. Он происходил из длинного рода живописцев Ванлоо, которых мы знаем девять. Он родился в Ницце в 1705 году и был взят своим братом-художником Жаном Батистом в Рим, где учился работать как резцом, так и кистью. В Париже он получил Римскую премию (1724); он провел еще одну сессию в Италии и вернулся во Францию. Он порадовал Академию и разозлил Буше тем, что следовал всем академическим правилам. Поскольку он никогда не жалел времени на обучение чтению и письму, хорошим манерам и вежливой речи, Помпадур с симпатичной дрожью отвергла его как «bête à faire peur» — «страшное чудовище»; Тем не менее она заказала ему картину «Испанская беседа». Некоторое время он принимал настроения времени и изображал женщин, одетых в идеальные одежды; но вскоре он отрезвился и занялся образцовой семейной жизнью, гордясь своей опытной женой и любя свою дочь Каролину. В 1753 году он вместе с Буше украсил великолепный Зал заседаний во дворце Фонтенбло. Его слава была настолько близкой, что когда он появился на своем месте в Комеди-Франсез после почти смертельной болезни, вся публика встала и зааплодировала, демонстрируя тесную связь искусства и литературы в ту напряженную культурную эпоху.

Жан Батист Удри запечатлел королевские охоты на гравюрах, картинах и гобеленах. Королева выбрала его своим учителем и с восхищением наблюдала за его работой. Некоторые из его гравюр стали прекрасными пособиями для ткачей гобеленов; вскоре Удри был назначен директором королевской фабрики в Бове. Найдя там лишь хаос и упадок, он твердой рукой реорганизовал работу, заразил своим энтузиазмом рабочих и разработал для них серию гобеленов, иллюстрирующих басни Лафонтена восхитительными животными. Там же он создал карикатуру на ослепительное собрание женщин и зверей, которое висит в Лувре под названием «Портьера Дианы». Ткачи из Лез Гобелена стали завидовать этим успехам в Бове; они уговорили короля перевести Удри на более старую фабрику, и там Удри изнурял себя долгой борьбой за то, чтобы ткачи приняли предписанные им цвета. Тем временем он способствовал, как в Бове, так и в Париже, развитию разнообразных талантов самого самобытного, блестящего и ругаемого художника Франции середины века.

Послушайте, как Дидро размышляет над обнаженной натурой Буше:

Какие краски! Какое разнообразие! Какое богатство объектов и идей! У этого человека есть все, кроме правды…. Деградация вкуса, цвета, композиции, характера, выражения, шаг за шагом следует за деградацией морали…. Что должен рисовать этот человек, кроме того, что он представляет себе в своем воображении? А что он может вообразить, проводя свою жизнь в обществе городских женщин?…Этот человек берет кисть только для того, чтобы показать мне ягодицы и груди. Он не знает, что такое грация…. Деликатность, честность, невинность и простота стали для него чужими. Он ни на мгновение не видел природы; по крайней мере, не той природы, которая интересует мою душу, вашу, душу любого хорошо рожденного ребенка, душу любой женщины, у которой есть чувство. Он лишен вкуса…. И именно в этот момент его назначают первым художником короля [1765].

Предположительно, Буше никогда не видел этой критики, поскольку она была адресована иностранным клиентам Гримма. Давайте посмотрим на него без злого умысла.

Он был ребенком Парижа, его кодекса и уклада. Его отец был дизайнером, державшим художественный магазин недалеко от Лувра, и обучал Франсуа зародышам живописи и скульптуры. Поскольку мальчик проявлял незаурядные способности, его отдали в ученики к граверу Лорану Карсу, а затем к художнику Франсуа Лемуану. Получив заказ на написание декораций для Оперы, он сблизился с целым рядом актрис и хористок; он подражал, насколько позволяли средства, всем распутствам эпохи Регентства. Однажды, рассказывает он, он испытал идиллическую любовь к прелестной фруатье, Розетте; она показалась ему воплощением простоты и чистоты; он взял ее в качестве модели для Мадонны, в которую вложил все, что осталось от его юношеского благочестия. Но пока эта работа оставалась незаконченной, он впал в распущенность. Когда он попытался закончить ее, его вдохновение исчезло, и Розетта тоже. Он так и не смог вернуть тот миг нежного воображения.

Его мастерство быстро развивалось под руководством Лемуайна. В этом ателье он научился у Корреджо искусству создания женских фигур с классическими чертами и гибкой грацией. В Люксембургском дворце он изучал великолепные полотна, на которых Рубенс превратил жизнь Марии де Медичи в эпопею красок и благородных одеяний. В 1723 году, в возрасте двадцати лет, он выиграл Римскую премию, дававшую право на три года проживания в Париже, пенсию в триста ливров и четыре года пребывания в Риме. Мы получаем представление о студенческой жизни в Париже эпохи Регентства, когда нам рассказывают, что его спутники несли победителя на плечах по площади Лувра.

В 1727 году он сопровождал Карле Ванлоо в Италию. Директор Королевской академии Франции в Риме сообщил, что нашел для «молодого человека по имени Буше… небольшую дыру в комнате, и я поместил его туда. Боюсь, что это действительно не более чем дыра, но, по крайней мере, он будет под прикрытием». Скромному юноше», как описывал его режиссер, не всегда приходилось спать там, так как в Риме для него нашлось много свободных мест. О переменах во вкусах говорит тот факт, что он не проявлял симпатии к работам Рафаэля или Микеланджело, но завязал дружбу с Тьеполо.

Вернувшись в Париж (1731), он продолжал жечь свечу с двух концов. Он редко довольствовался тем, что знал о своих моделях только понаслышке. Тем не менее он нашел время написать несколько выдающихся картин — например, «Изнасилование Европы», одну из его бесчисленных экспозиций женских форм. В 1733 году ему показалось, что он обнаружил в своей модели Жанне Бузо саму Венеру, и, хотя он чувствовал, что «брак едва ли в моем вкусе», он написал несколько картин. он взял ее в жены. Он был недолго верен ей, и она отплатила ему добром. Вероятно, она позировала для его картины «Рено и Армида», которая принесла ему полное членство в Академии изящных искусств (1734). Теперь Людовик XV поручил ему написать веселые сцены в спальне все еще любимой королевы. С возобновлением работы Салона в 1737 году его работы обрели более широкую известность и покровительство; в дальнейшем он не знал бедности, а вскоре и соперников.

Его специализацией была обнаженная натура. До женитьбы он редко задерживался с одной женщиной достаточно долго, чтобы обнаружить в ней нечто большее, чем ее кожа; но эта поверхность казалась ему бесконечно интересной, и он, казалось, решил изобразить ее во всех уголках, во всех формах и позах, от волос из светлого шелка до ног, никогда не знавших обуви. Буше был рококо во плоти.

Но он был не только этим. Хотя позднейшие критики осуждали его искусство как технически несовершенное, на самом деле он был мастером композиции, цвета и линии; правда, иногда он скупился на искусство, торопясь получить гонорар. Многие современники превозносили свежий дух пленэра в его картинах, плоды его воображения, легкое изящество линий; а враждебно настроенный Дидро считал, что «никто не понимает так, как Буше, искусство света и тени». Едва ли какая-либо область живописи ускользнула от его мастерства. Те из нас, кто знает лишь некоторые из его картин и гобеленов, с удивлением узнают, что «популярность Буше была обусловлена в такой же степени его рисунками, как и картинами». Его рисунки стали драгоценностями еще при его жизни; за них боролись известные коллекционеры; их покупали, как станковые картины, и вешали на стены спален и будуаров. Это были чудеса экономии — ямочка, сделанная точкой, улыбка, отчеркнутая линией, и весь блеск и шелест шелковых юбок, чудесным образом возникающих из кусочка мела.

Конечно же, не за деньги, а из-за гения и воображения, бушевавших в нем, зажигавших его глаза, приводивших в движение его руки, Буше работал десяти часов в день в своей мастерской, оставляя свой след почти на всем, к чему прикасался. Помимо тысячи картин, он расписывал веера, страусиные яйца, керамику, медальоны, ширмы, мебель, кареты, сценические декорации, стены и потолок театра; весь тревожный Париж приходил посмотреть на декор, который он использовал в качестве фона для балета Новерра «Китайские праздники» (1754). Пейзажи его интересовали мало — он был посланником Афродиты в Лувре; тем не менее, он запечатлел человеческие формы в лесах и полях, у сверкающих вод или тенистых руин, под белыми облаками на голубом небе и теплым солнцем, поддерживающим и одобряющим жар крови. Можно было бы подумать, что жанровые картины ему не по вкусу; тем не менее он написал «Семейную сцену» и, словно желая освободиться от оков красоты, изобразил крестьянские дворы, амбары, голубятни, тачки, мусор с заднего двора, ослов, бредущих под грузом гремящих кастрюль. В завершение своего репертуара он стал величайшим гобеленовым дизайнером столетия.

В 1736 году Удри пригласил его в Бове, чтобы он создавал рисунки для тамошних ткачей. Он начал с четырнадцати рисунков с изображением итальянских деревенских сцен; Они оказались настолько удачными, что до его смерти их ткали не менее дюжины раз. Затем он перешел к более типичной теме — «История Психеи» — пять гобеленов по образцу мадам Буше; эти гобелены являются одними из лучших шедевров искусства XVIII века. Он завершил свою работу шестью гобеленами под названием «Благородная пастораль»; На одном из них, «Ловцы птиц» (La Pipée aux Oiseaux), изображена столь очаровательная пара влюбленных, какая когда-либо создавалась из шелка или шерсти. Критики жаловались, что при Удри и Буше гобелен стал слишком похож на живопись и утратил свои отличительные достоинства. Людовик XV вряд ли был против, ведь после смерти Удри (1755) он назначил Буше главой Les Gobelins.

Тем временем художник-триумфатор завоевал горячее покровительство Помпадур. Для нее он украсил дворец Бельвю и разработал дизайн его мебели. Для театра, в котором она пыталась развлекать короля, он написал декорации и придумал костюмы. Он сделал несколько ее портретов, настолько привлекательных по красоте и изяществу, что перед ними колеблется всякое суждение. Обвинения в том, что Буше никогда не выходил за пределы плоти, здесь умолкли; он заставил нас увидеть не столько физические прелести любовницы, сколько качества ума и нежности, которые привязали ее к королю, культурный интерес, сделавший ее богиней философов, и женское мастерство одежды, которое ежедневно облекало в новую манящую форму увядающие прелести тела. С помощью этих портретов и портретов Ла Тура она могла спокойно напоминать королю об ушедшей красоте и оставшихся тонких чарах. Возможно, она также использовала чувственные картины Буше, чтобы удовлетворить королевскую похоть. Неудивительно, что она сделала Буше своим фаворитом, выделила ему апартаменты в Лувре, брала у него уроки гравюры, обсуждала с ним свои планы по украшению дворцов и развитию искусств. Для нее он написал (1753) две свои величайшие картины, Le Lever du Soleil («Восход солнца») и Le Coucher du Soleil («Закат солнца»).-В обеих картинах солнце, конечно же, затмевается человеческими фигурами.

Он пережил Помпадур, пережил разрушительную войну с Англией и Фредериком и продолжал процветать до конца своих шестидесяти семи лет. Заказы сыпались рекой; он разбогател, но работал так же ревностно, как и прежде, и щедро раскупал свое богатство. Теперь он был благосклонным сатиром, неутомимо чувственным, но всегда веселым и добрым, «услужливым и бескорыстным… неспособным на низменную ревность… не подверженным никакому низменному аппетиту к денежной выгоде». Он работал слишком быстро, чтобы достичь наивысшего совершенства; он так свободно потакал своему воображению, что потерял связь с реальностью. Он говорил Рейнольдсу, что ему не нужны модели, и предпочитал писать по памяти, но память идеализировала. Не опираясь на реальность, он стал небрежен в рисунке и преувеличен в цвете; он почти пригласил суровую критику, которая обрушилась на него в поздние годы. Гримм, Дидро и другие обвиняли его в том, что он принимает миловидность за красоту, низводит искусство от достоинства к утонченному и поверхностному украшательству и снижает моральный тон времени, идеализируя физические прелести. Дидро осуждал его «смиренность, жеманство… пятна красоты, румяна, побрякушки… легкомысленных женщин, либидинозных сатиров, незаконнорожденных младенцев Вакха и Силена». Умирая за работой в своей мастерской, Буше оставил на мольберте незаконченный «Туалет Венеры» — как бы бросая вызов Дидро. И Дидро, узнав о смерти художника, испытал угрызения совести. «Я слишком плохо отозвался о Буше», — сказал он; «Я отказываюсь от своих слов». Оставим этот вопрос.

Как сильно отличался от мира Буше мир Шардена — какой контраст в представлениях о красоте, в характере и остроумии! Это была почти классовая война, восстание среднего класса против расточительного эпикурейства финансистов, аристократии и двора. Жан Батист Симеон Шарден родился буржуа, остался довольным буржуа и до конца жизни с любовью рисовал буржуазную жизнь. Его отец был мастером-краснодеревщиком, занимал высокое положение в своей гильдии, владел домом на улице Сены на Левом берегу. Поскольку он предполагал, что Жан станет его преемником в своем ремесле, он дал ему мало школьного образования и много ручной работы. Позже Шарден сожалел об этой скудости образования, но она не позволила ему вновь ступить на старые рельсы в искусстве, а обратила его лицо и кисть к предметам, окружавшим его в мастерской и дома. Ему нравилось рисовать, и вскоре ему захотелось писать. Отец позволил ему записаться в студию Пьера Жака Казе, в то время придворного живописца.

Юноша был несчастлив там; классические модели, которые ему велели копировать, казались абсурдно далекими от жизни, которую он знал. Когда друг отца, хирург, попросил его нарисовать вывеску, провозглашающую профессию цирюльника-хирурга и демонстрирующую его инструменты, Жан, возможно, вспомнив эмблему Ватто для Герсена, нарисовал огромную вывеску с изображением раненого на дуэли человека в сопровождении хирурга и ассистента; Но для пущей убедительности Шарден добавил водовозку, констебля, несколько ночных сторожей, карету, женщину, выглядывающую из окна, толпу зрителей, заглядывающих через головы, и все это в атмосфере суеты, жестов и волнения. Хирург был недоволен и предложил выбросить вывеску, но она вызвала столько внимания и одобрения со стороны прохожих, что он позволил ей остаться над его дверью. Мы больше не слышали о Шардене, пока в 1728 году его картины с изображением рыбы (La Raie) и буфета с серебром и фруктами (Le Buffet) не получили особой похвалы на выставке под открытым небом на площади Дофине. Некоторые члены Академии предложили ему подать заявление о приеме в члены; он договорился, чтобы несколько его картин были выставлены там анонимно; они были признаны шедеврами и приписаны фламандцам; он признал свое авторство; его упрекнули в уловке, но приняли в члены (1728).

В 1731 году он стал женихом Маргариты Сенктар, родители которой обещали хорошее приданое. Во время помолвки родители понесли большие потери и умерли, оставив Маргариту без гроша в кармане; тем не менее Шарден женился на ней. Шарден-отец отвел им комнату на третьем этаже недавно купленного им дома на углу улиц Рю дю Фур и Рю Принцесс. Там художник устроил свою студию, которая одновременно была и кухней, ведь теперь он точно решил писать натюрморты и жанровые картины. Овощи, фрукты, рыба, хлеб и мясо, которыми было завалено помещение, стали моделями для его кисти и меню его трапез.

Шарден был очарован изменчивыми формами и цветами обычных вещей. Он видел в них такие качества текстуры и света, которые редко замечал нелюбопытный глаз. Щеки яблока были для него романтичны, как девичий румянец, а блеск ножа на зеленой скатерти вызывал желание поймать его в полете и зафиксировать в своем искусстве. Он изобразил эти скромные предметы с такой верностью и проницательностью, с таким мастерством цвета и контура, света и тени, какое демонстрировали немногие художники. Мы смотрим на эти смертные натуры и чувствуем, что они живые, что мы никогда раньше не видели их как следует, не осознавали ни сложности и уникальности их форм, ни нюансов их оттенков. Шарден находил поэзию не только в вазе с цветами или виноградной грозди, но и в старом изношенном котле, орехе, апельсиновой кожуре, крошащейся корочке хлеба. В них всегда была поэзия, это знали фламандцы и голландцы, но кто во Франции Буше и Помпадур мог об этом подозревать? Красота этих предметов, конечно, была в глазах зрителя или, скорее, в его душе; именно сильное чувство Шардена, а также его целенаправленное видение и его бедность сделали из кладовой лирику, а из меню — эпос.

Всем известна история — или легенда? — о том, как его подтолкнули к написанию человеческих форм. Однажды он услышал, как его друг Авед отказался от заказа в четыреста ливров на написание портрета; Шарден, привыкший к небольшим гонорарам, удивился отказу; Авед ответил: «Вы думаете, портрет так же легко написать, как колбасу?» Это была жестокая насмешка, но полезная; Шарден слишком узко ограничивал свои темы и вскоре пресытил бы своих клиентов посудой и едой. Он решил писать фигуры и открыл в себе гений сочувственного изображения, которому позволил уснуть. Приняв вызов с головой, он написал портрет самого Аведа под названием Le Souffleur («Ветерок»). Он превзошел его, написав Le Château de Cartes («Карточный домик»); но и здесь превосходство было скорее в одежде, чем в лице. В картине «Ребенок в тотоне» (L'Enfant au Toton) Шарден сделал второй шаг вперед: руки немного неловкие, но лицо выражает сочувственное понимание. Это нежное сочувствие нашло свое воплощение в его изображениях девочек, как, например, в двух шедеврах из коллекции Ротшильда: девочка играет в бадминтон, другая «развлекается обедом».

В женщинах Шарден видел не те радужные приманки, которые возбуждали Буше, а женские и материнские добродетели, которые делали семью опорой и спасительницей государства. С Шарденом женщина из среднего класса вошла во французское искусство и получила по заслугам. Он знал и любил ее во всех ее услугах: приносить еду с рынка, черпать воду, чистить репу, мотать шерсть, ухаживать за больными, предостерегать школьника от прогулов или (на самой известной из картин Шардена, Le Bénédicité) задерживает трапезу, пока младшая дочь, соединив маленькие ручки, не прошепчет молитву. Он видел женщину всегда в домашнем платье, без излишеств, никогда не праздную, прислуживающую мужу или детям с рассвета и утренней молитвы до тех пор, пока все они не улягутся в постель. Через Шардена мы видим Париж более здравый, чем придворный, все еще сохраняющий старую мораль и религиозную веру, которая давала ему мистическую поддержку. Это самое здоровое искусство за всю историю искусства.

Эти картины, получившие всеобщее признание, имели очень ограниченный рынок сбыта и приносили Шардену лишь достаточное количество франков, чтобы содержать его в довольном простодушии. Он не умел торговаться с заказчиками; он отдавал свои картины почти за любую предложенную плату; и, работая медленно и кропотливо, он изнурял себя в относительной бедности, в то время как Буше — в изобилии. Когда его первая жена умерла, прожив в браке всего четыре года, он привел свои комнаты и дела в полный беспорядок. Друзья уговаривали его жениться снова, хотя бы для того, чтобы ловкая и терпеливая женская рука навела порядок в его доме. Он колебался девять лет, а затем взял в жены вдову Маргариту Пуже, в буквальном смысле брак по расчету. Она принесла ему умеренное приданое, в том числе дом, принадлежавший ей по адресу 13 Rue Princesse. Он переехал в него, и его бедность закончилась. Она была хорошей женщиной и заботливой женой. Он научился любить ее с благодарностью.

Для дальнейшего финансирования король назначил ему (1752) пенсию в пятьсот ливров, а Академия (1754) назначила его своим казначеем. Вскоре после этого она привлекла его к размещению картин, представленных в ее салонах; он был совершенно непригоден к этой работе, но его жена помогала ему. В 1756 году дружественный гравер, Шарль Николя Кошен II, убедил Мариньи предоставить Шардену комфортабельную квартиру в Лувре. Тот же Кошен, желая отвлечь Шардена от кулинарных повторений, добился для него заказа на три картины dessus-de-porte, которые должны были быть размещены «над дверью», для некоторых комнат в замке Мариньи. Шарден кропотливо работает (1765) над «Атрибутами искусств», «Атрибутами наук» и «Атрибутами музыки». Еще один заказ привел к созданию двух аналогичных табло для дворца Помпадур в Бельвю. К сожалению, пять тысяч ливров, обещанные за эти пять картин, не были выплачены до 1771 года.

Тем временем стареющий художник терял свое мастерство. В 1767 году Дидро, который в 1759 году превозносил его работы как душу «природы и истины», с грустью сказал: «Шарден — прекрасный жанровый живописец, но он проходит». Пастели Ла Тура захватывали воображение Парижа. В порыве соперничества Шарден сам взял мелок и бумагу и поразил Ла Тура, создав два своих пастельных портрета, которые являются одними из самых впечатляющих и законченных работ в Лувре. На одном из них он изображен в старинном кафтане с двойным узлом на голове, очки венчают кончик носа, кашне тепло намотано на шею; на другом — то же одеяние, то же лицо, полное удивления и характера, плюс козырек, чтобы затмить больные глаза. Еще более примечательным был пастельный портрет, который он сделал для своей второй жены, которой сейчас шестьдесят восемь лет, — милое и доброе лицо, нарисованное с мастерством и любовью. Именно эту картину мы бы выбрали в качестве шеф-повара Шардена.

Это было триумфальное завершение уникальной и почетной жизни. Не стоит представлять Шардена человеком, не подверженным человеческим недостаткам; действительно, и он, уязвленный крапивой жизни и зависти, мог реагировать на них с трогательной холодностью и колючими речами. Но когда он умер (1779), ни одна душа в завистливом, клеветническом мире парижского искусства и остроумия не смогла найти ни одного враждебного слова в его адрес. Даже этот разлагающийся режим, казалось, осознал, что Шарден с техникой, которую никто не превзошел в его время, показал Францию, которая была настоящей и все еще здоровой Францией, тот скрытый мир простого труда и семейной верности, который переживет — и позволит Франции пережить — столетие хаоса и революции. Он был, по словам Дидро, «величайшим фокусником, который у нас был».

Сегодня ветры вкуса отдают пальму первенства во французской живописи XVIII века не Буше, не Шардену, а Морису Квентину де Ла Туру. Как «персонаж» он наиболее интересен из всех троих, поскольку с напускной беспечностью смешивал свои пороки и добродетели, загонял весь трусливый мир в угол и, подобно Диогену, велел королю убраться с дороги. Он был отъявленным скупцом, наглым, дерзким, высокомерным; злейшим врагом и неисчислимым другом, тщеславным, как старик, скрывающий или хвастающийся своими годами. Он был честным, прямолинейным занудой, щедрым филантропом, любезным хамом, пылающим патриотом, презирающим титулы, отказавшимся от королевского предложения о дворянстве. Но все это неважно; он был величайшим рисовальщиком своего времени и величайшим пастелистом в истории Франции.

Людовик XV, сидящий перед Ла Туром для портрета, был раздосадован тем, что тот часто хвалил иностранцев. «Я думал, вы француз», — сказал король. «Нет, сир, — ответил художник, — я пикарец, из Сен-Кантена». Он родился там в семье преуспевающего музыканта, который предложил сделать из него инженера. Мальчик предпочитал рисовать картины; отец упрекнул его; Морис в пятнадцать лет бежал в Париж, затем в Реймс, потом в Камбрэ, писал портреты то тут, то там. В Камбрэ английский дипломат пригласил его в Лондон в качестве гостя. Морис поехал, заработал денег и веселья, вернулся в Париж и выдал себя за английского художника. Розальба Каррьера была в Париже в 1721 году; ее пастельные портреты искали все знатные особы — от регента до новейших нуворишей. Ла Тур обнаружил, что такое рисование цветными мелками больше подходит его суматошному темпераменту, чем терпеливая проработка маслом. Путем многолетних проб и ошибок он научился добиваться с помощью мела таких оттенков и тонкостей цвета и выражения, с которыми не мог сравниться ни один другой портретист того времени.

Когда он выставил некоторые из своих портретов в Салоне 1737 года, художники, пишущие маслом, начали опасаться конкуренции с мелками. Три его пастели стали предметом обсуждения в Салоне 1740 года; портрет президента де Рье в черной мантии и красной мантии магистрата стал триумфом Салона 1741 года; портрет турецкого посла был осажден восхищенными зрителями в 1742 году. Вскоре весь модный мир потребовал превращения в мел. Встреча Ла Тура с королем стала исторической. Художник начал с того, что возразил против выбранной комнаты, которая пропускала свет со всех сторон. «Что, по-вашему, я должен делать в этом фонаре?» — ворчал Ла Тур. «Я специально выбрал эту уединенную комнату, — ответил король, — чтобы нас не прерывали». «Я не знал, сир, — сказал Ла Тур, — что вы не хозяин в своем доме». В другой раз он выразил сожаление, что у Франции нет достаточного флота; король лукаво возразил: «А как же Верне?» — который писал морские пейзажи, переполненные кораблями. Когда Ла Тур обнаружил, что Дофин дезинформирован по какому-то делу, Ла Тур сказал ему: «Вы видите, как легко люди вашего рода позволяют мошенникам водить себя за нос».

Несмотря на его огорчительную откровенность, Академия в 1746 году приняла его в полноправные члены, что было свидетельством мастерства. Но в 1749 году, подталкиваемая художниками-масляниками, она решила больше не принимать работы в пастели. В 1753 году один художник пожаловался, что «месье де Ла Тур настолько развил искусство пастели, что может вызвать отвращение к масляной живописи». Ла Тур отбивался ругательствами и шеф-поварами.

У него был соперник в пастели; Жану Батисту Перронно отдавали предпочтение Лемуан, Удри и другие академики. Ла Тур попросил его написать портрет Ла Тура; Перронно согласился и создал шедевр. Ла Тур щедро заплатил ему, но затем нарисовал себя на одном из самых откровенных автопортретов. Он договорился с Шарденом, чтобы эти два портрета были выставлены рядом в Салоне 1751 года. Все согласились, что автопортрет превосходит портрет Перронно. Ла Тур до сих пор победно улыбается в Лувре.

Здесь же находится портрет, с которым он бросил вызов Буше, — единственная пастель, которую он выставил в 1755 году. Он едва не упустил эту возможность. Когда пришло приглашение написать самую знаменитую женщину царствования, он ответил: «Любезно сообщите мадам де Помпадур, что я не выхожу рисовать». Это был его способ выманить удачу путем отступления. Друзья умоляли его уступить; он послал весточку, что придет, но при условии, что никто не будет прерывать заседание. Приехав, он снял гетры, расстегнул туфли, отбросил парик и воротник, покрыл голову тафтяной шапочкой и начал рисовать. Вдруг дверь открылась, и вошел король. Ла Тур запротестовал: «Вы дали мне обещание, мадам, что ваша дверь останется закрытой». Король рассмеялся и попросил его возобновить работу. Ла Тур отказался. «Я не могу повиноваться вашему величеству. Я вернусь, когда мадам останется одна…. Я не люблю, когда меня прерывают». Король удалился, а Ла Тур закончил заседание.

Из двух самых известных портретов Помпадур портрет Ла Тура более основателен, чем портрет Буше; он менее яркий по цвету, менее изысканный по отделке и деталям, но более зрелый по выражению и интерпретации. Ла Тур изобразил маркизу, несомненно, по ее собственному предложению, как покровительницу искусства, музыки, литературы и философии. На соседнем диване — гитара, в руках — несколько нотных листов, на столе — глобус, портфель ее собственных гравюр, «Генриада» Вольтера, «Esprit des lois» Монтескье и IV том «Энциклопедии» Дидро.

Когда Ла Тур закончил работу над портретом, он запросил гонорар в размере 48 000 ливров. Мадам, хоть и была экстравагантной, посчитала это немного de trop; она послала ему 24 000 ливров золотом. Ла Тур предложил отправить деньги обратно. Шарден спросил его, знает ли он стоимость картин в Нотр-Даме, среди которых были шедевры Ле Брюна и Ле Сюра. «Нет», — признался Ла Тур. Шарден подсчитал, что их общая стоимость составляет 12 600 ливров. Ла Тур, скорректировав свою точку зрения, согласился на 24 000 ливров. В целом он брал плату за свои портреты в зависимости от достатка натурщиков; если они возражали, он отсылал их без портрета. Вероятно, он сделал исключение для Вольтера, Руссо и д'Алембера, поскольку горячо восхищался философами и откровенно признавался, что сам утратил религиозные убеждения.

Возможно, из-за высоких гонораров он пользовался всеобщим спросом. Благодаря ему мы знаем ведущих личностей эпохи; он стал пантеоном в пастели. Он нарисовал прекрасные портреты королевы, молодого дофина и скромной дофины, и прима-балерины Ла Камарго; ему удалось придать Руссо приятный и здравомыслящий вид; В одной из своих лучших работ он изобразил Мориса де Сакса, красивого победителя армий и женщин; Он уловил весь огонь жизни в глазах своего друга, художника Жана Рес-тута; а для автопортрета, который сейчас висит в Амьене, он нарядился в шелка, кружева и парик. Несмотря на грубые манеры, беззаконные капризы и непредсказуемые настроения, его принимали в аристократических домах, в кругу месье де Ла Попелиньера в Пасси, в салоне мадам Жоффрен. Он был в дружеских отношениях с ведущими писателями своего времени, даже с художниками и скульпторами, которые завидовали его успеху — Ванлоо, Шарденом, Грёзом, Пигалем, Пажу. Король выделил ему непомерную пенсию и жилье в Лувре. Должно быть, этот человек все-таки был симпатичен.

Он так и не женился, но и не рассеивал свое семя так широко, как Буше. У него была любовница, мадемуазель Фель, чье пение способствовало успеху оперы Руссо «Деревенский черт»; Гримм болел от безответной любви к ней, но она всецело отдалась Ла Туру. Он так благодарно вспоминал о ее услугах, что на восьмидесятом году жизни все еще пил в ее память. Ее преданность была одним из его утешений, когда возраст сковал его пальцы и притупил взгляд. За гибрис своего зенита он заплатил долгим унижением своего упадка; он пережил свой гений и должен был слышать, как критики говорят о нем как о мертвом.

Ближе к восьмидесяти годам он покинул свою квартиру в Лувре, чтобы жить на более свежем воздухе Отей; и наконец он вернулся в город своего рождения. Сен-Кантен принял блудного сына залпами выстрелов, звоном колоколов и всеобщим одобрением. В этом тихом городке он прожил еще четыре года, его гордый рассудок угас в легком и безобидном помешательстве, он бормотал пантеистическую философию, молился Богу и солнцу и с надеждой мечтал о революции. Он умер за год до ее наступления, целуя руки своих слуг в последней агонии.

Французский язык стал вторым языком каждого образованного европейца, общепринятым средством международной дипломатии. Фридрих Великий регулярно пользовался им, за исключением своих войск; Гиббон написал свою первую книгу на французском языке и некоторое время думал написать на французском свою историю упадка Рима. В 1784 году Берлинская академия объявила конкурс на сочинение, объясняющее причины такого превосходства, и выпустила свои собственные издания на французском языке. Главными причинами были политическое господство Франции при Людовике XIV, распространение французского языка французскими войсками в Нидерландах, Германии, Австрии и Испании, неоспоримое превосходство французской литературы на континенте (Англия делала оговорки), популярность парижского общества как выпускной школы европейской элиты, стремление заменить латынь более современной и гибкой речью в торговле между народами, а также очищение и стандартизация французского языка Французской академией с помощью ее Словаря. Нигде ни один жаргон не достигал такой точности и разнообразия, такой точности и очарования фразы, такой элегантности и ясности стиля. В этой победе были и потери: Французская проза пожертвовала простой непосредственностью Монтеня, грубой и сердечной жизненностью Рабле; французская поэзия томилась в тюрьме правил Буало. Сама Академия, пока Дюкло не пробудил ее после своего избрания в 1746 году, погрузилась в мечтательный формализм и осторожную посредственность.

Относительная свобода мысли и слова в эпоху Регентства способствовала росту числа авторов, издателей и библиотек. Печатники-издатели-книготорговцы скрывались повсюду, хотя с наступлением века их ремесло стало опасным; только в Париже их насчитывалось 360, и почти все они были бедными. Во многих городах теперь существовали циркулярные библиотеки, а многие библиотеки содержали читальные залы, открытые для публики за входную плату в размере сорока су. Авторство редко было достаточным источником средств к существованию; обычно его прилагали к какому-нибудь другому занятию; так, старший Кребийон был нотариусом, а Руссо переписывал музыку. Немногие известные писатели могли продавать свой товар по хорошей цене; Мариво, разоренный крахом «Системы права», восстановил свои финансы с помощью пьес и «Марианны», а Руссо, обычно бедный, получил пять тысяч ливров за «Эмиля». Единственным доступным авторским правом было privilège du roi, или королевское разрешение на публикацию; оно защищало автора от пиратства его книги во Франции, но не от ее пиратского издания за границей; оно предоставлялось только рукописям, гарантированным официальной цензурой, что они не содержат ничего оскорбительного для церкви или государства. Новые идеи могли преодолеть этот барьер, только замаскировав свою тему или ересь. Если эта уловка не срабатывала, автор мог отправить свою рукопись в Амстердам, Гаагу, Женеву или другой иностранный город, чтобы там ее напечатали на французском языке, распространили за границей и тайно распространили во Франции.

Расширение среднего класса, распространение образования и скопление интеллигенции в Париже порождали аудиторию, жаждущую книг, и рой авторов поднимался, чтобы насытить этот спрос. Ослабление государства при Людовике XV и упадок религиозной веры стимулировали устное и письменное обсуждение политических и философских вопросов. Аристократия, возмущенная как монархией, лишившей ее власти, так и церковью, поддерживавшей монархию, с интересом выслушивала критику правительства и вероучения; верхний средний класс присоединился к этой восприимчивости, надеясь на перемены, которые дадут им социальное равенство с дворянством.

В этой новой атмосфере авторы обрели статус, редко присущий им как до, так и после XVIII века. Их принимали в салонах, где они выступали со всем богатством своего красноречия; их принимали в домах титулованных особ, пока они не наступали на ноги титулованным особам; их развлекали, а иногда и приютили финансисты, такие как Ла Попелиньер. Несмотря на свою бедность, они стали силой в государстве. «Из всех империй, — сказал Дюкло в 1751 году, — империя людей ума, не будучи видимой, распространена наиболее широко. Люди власти могут командовать, но люди разума управляют; ибо в конечном счете… общественное мнение рано или поздно преодолевает или уничтожает любую форму деспотизма».1 (В 1751 году техника формирования общественного мнения с помощью денег или правительства еще не была доведена до совершенства).

Подбадриваемые расширяющейся аудиторией, стимулируемые сотнями бдительных конкурентов, освобожденные упадком догм, подстегиваемые тщеславием печати, французские писатели выпустили в черное море такую флотилию писем, памфлетов, брошюр, диатриб, эссе, мемуаров, историй, романов, драм, поэм, теологий, философий и порнографии, которые, наконец, прорвались сквозь все оковы цензуры, сметя все сопротивление, и изменили разум, веру и правительство Франции и, в некоторой степени, всего мира. Никогда еще в литературе не было такого тонкого остроумия, такой нежной приятности, такой грубой буффонады, такого смертоносного осмеяния. Любая церковная или государственная ортодоксия трепетала под ударами этих остроконечных, иногда отравленных, обычно безымянных перьев.

Даже частная переписка стала общественным искусством. Мужчины и женщины пересматривали, переписывали, шлифовали свои письма в надежде, что они будут светиться не перед двумя, а перед большим числом глаз; и иногда им это удавалось настолько хорошо, что их письма становились belles-lettres, литературой. Любя беседу, они говорили на бумаге с отсутствующими друзьями или врагами со всей естественностью личной речи, со всем блеском и живостью обменов через стол в салонах. Такие письма не были простым пересказом личных новостей; во многих случаях это были рассуждения о политике, литературе или искусстве. Иногда они были написаны в стихах — vers de société, - изобилующих рифмами, которые так легко приходят во французский язык, и согретых надеждой на похвалу. Так Вольтер радовал своих друзей эпистолярными стихами, изливавшимися из рога изобилия его быстрого ума и ловкого искусства.

Эпоха ораторского искусства заканчивалась, ибо Франция XVIII века боялась наскучить даже Боссюэ; оно вернется с революцией. Мемуары все еще были в моде, поскольку, будучи письмами к потомкам, они сохраняли некоторое очарование переписки. Именно в конце этого периода, в 1755 году, наконец-то вышли в свет «Мемуары» баронства де Стааль де Лонэ, умершего в 1750 году, напоминающие о временах регентства и званых вечерах в Ссо; здесь, по словам Гримма, была дама, которая соперничала с самим Вольтером в совершенстве своей прозы.

Театры превзошли салоны по тому месту, которое они занимали в жизни и привязанности Парижа. «Театр, — писал Вольтер Мармонтелю в 1745 году, — самая очаровательная из всех профессий. Именно там за один день можно обрести славу и состояние. Одна удачная пьеса делает человека в одно и то же время богатым и знаменитым». Были хорошие театры в провинциях, были частные театры в богатых домах, были драматические представления перед королем и двором в Версале; но именно в Париже увлечение пьесами превратилось в лихорадку споров и восторгов. Самые высокие стандарты сюжета и исполнения поддерживались Комедией Франсез в Театре Франсе; но более многочисленные зрители стекались в Театр итальянцев и Оперу Комик.

Все эти театры, а также Опера в Пале-Рояле, представляли собой просторные эллипсы с несколькими ярусами лож или мест для надушенных зрителей; менее ароматные зрители стояли в «партере» (то есть на земле), который мы ошибочно называем оркестром; до революции там не было мест. На сцене, окружая действие с трех сторон, сидело до 150 почетных зрителей. Вольтер осуждал этот обычай как мешающий игрокам и разрушающий иллюзию. «Отсюда происходит, что большинство наших пьес — не что иное, как длинные рассуждения; все театральное действие утрачивается или, если оно практикуется, выглядит нелепо». Как, спрашивал он, драматург мог изобразить на сцене такую сцену, как обращение Брута, а затем Антония к римскому народу после убийства Цезаря? Как мог бедный Призрак в «Гамлете» подглядывать за этими привилегированными анатомическими фигурами? Вряд ли хоть одна из пьес Шекспира могла быть представлена в таких условиях. Энергичные протесты Вольтера, поддержанные Дидро и другими, наконец возымели действие, и к 1759 году сцены французских театров были очищены.

Вольтер добился меньшего успеха в своей кампании по улучшению теологического статуса актеров. В социальном плане их положение улучшилось; их стали принимать в аристократических домах, и во многих случаях они играли по королевскому приказу. Но церковь по-прежнему осуждала театр как школу злословия, считала всех актеров ipso facto отлученными от церкви и запрещала хоронить их на освященных землях, к которым относились все парижские кладбища. Вольтер указал на это противоречие:

Король платит актерам жалованье, а церковь отлучает их от церкви; король приказывает им играть каждый вечер, а ритуал запрещает играть вообще. Если они не играют, их сажают в тюрьму [как это случилось, когда игроки Его Величества объявили забастовку]; если они играют, их [при смерти] бросают в канализацию. Мы рады жить с ними, но возражаем против того, чтобы быть похороненными вместе с ними; мы допускаем их к нашим столам и закрываем для них наши кладбища.

Адриенна Лекуврер, величайшая французская актриса своего времени, проиллюстрировала эти антитезы в своей жизни и смерти. Она родилась под Реймсом в 1692 году и приехала в Париж в возрасте десяти лет. Живя неподалеку от Театра Франсе, она часто попадала в него и подражала дома трагикам, которыми восхищалась из партера. В четырнадцать лет она организовала труппу любителей, которая выступала на частных сценах. Актер Ле Гран давал ей уроки и добился для нее места в труппе, выступавшей в Страсбурге. В течение многих лет она, подобно Мольеру, играла в провинции, переходя от роли к роли и, несомненно, от одного романа к другому. Жаждая любви, она находила только развратников; двое из них подряд оставили ее беременной и отказались от брака; в восемнадцать лет она родила дочь, в двадцать четыре — еще одну. К 1715 году она вернулась в Париж, и там ее встретил молодой Вольтер, который на какое-то время стал для нее чем-то большим, чем просто другом. В 1717 году она стала ведущей дамой в Театре Франсе, призраке и чаянии своей юности.

Как и многие знаменитые актрисы, она не отличалась особой красотой; она была довольно плотной, а черты ее лица были неправильными. Но она обладала неописуемой грацией в посадке и манерах, соблазнительной музыкой в голосе, светом огня и чувства в темных глазах, подвижным и благородным выражением лица; каждое ее действие выражало индивидуальность. Она отказалась следовать ораторскому стилю речи, который стал традиционным для французской актерской игры благодаря длинной, прямоугольной форме ранних театров; она решила играть свою роль и произносить свои реплики так же естественно на сцене, как и в реальной жизни, за исключением четкой артикуляции и дополнительной громкости голоса, необходимой для того, чтобы донести ее слова до самых дальних зрителей. За свою короткую карьеру она совершила революцию в театральном искусстве. Ее основой стала глубина чувств, способность передать страсть и нежность любви, весь пафос или ужас трагической сцены. Она преуспела в трудном искусстве активно и выразительно слушать, пока другие говорят.

Старики превозносили ее, юноши теряли от нее сердце и разум. Юный Шарль Огюстен де Ферриоль, граф д'Аржанталь, который должен был стать «ангелом» и агентом Вольтера, воспылал к ней страстью, встревожившей его мать, которая, опасаясь, что он сделает предложение руки и сердца и будет принят, поклялась отправить его в колонии. Узнав об этом, Адриенна написала госпоже де Ферриоль (22 марта 1721 года), заверив ее, что будет препятствовать обращениям юноши:

Я буду писать ему все, что вы пожелаете. Я никогда больше не увижу его, если вы этого захотите. Но не угрожайте отправить его на край света. Он может быть полезен своей стране; он может быть отрадой для своих друзей; он увенчает вас удовлетворением и славой; вам нужно только направить его таланты и дать действовать его добродетелям».

Она оказалась права: д'Аржанталь стал членом совета Парижского парламента. На восемьдесят пятом году жизни, перебирая бумаги, оставшиеся от матери, он наткнулся на это письмо, о котором раньше ничего не знал.

Адриенна, в свою очередь, испытала весь восторг и опустошение от любви и отверженности. Часто на ее представления приходил молодой принц Морис Саксонский, еще не раздувшийся от побед, но такой красивый и романтичный, что, когда он пообещал ей свою пожизненную преданность, она подумала, что это и есть тот герой, которого она так долго ждала. (Когда речь заходит о клятве в пожизненной преданности, у мужчин столько же жизней, сколько у кошки). Она приняла его как своего любовника (1721), и некоторое время они жили в такой воркующей верности, что Париж сравнивал их с влюбленными черепахами Лафонтена. Но молодой солдат, уже ставший лагерным маршалом, мечтал о королевствах; мы видели, как он бежит в Курляндию в поисках короны, наполовину финансируемый сбережениями Адриенны.

В его отсутствие она утешала себя тем, что основала салон. Не без интеллектуальной пользы она усвоила элегантность Расина и идеи Мольера; она стала одной из самых образованных женщин во Франции. Ее друзьями были не случайные поклонники, а мужчины и женщины, которым нравился ее ум. Фонтенель, Вольтер, д'Аржанталь, граф де Кайлюс регулярно приходили к ней на обеды, и некоторые титулованные дамы с удовольствием присоединялись к этой блестящей компании.

В 1728 году побежденный солдат удачи вернулся в Париж. Отсутствие охладило его железы; он обнаружил, что Адриенна старше его на четыре года — сейчас ему тридцать шесть; и дюжина богатых женщин предлагала разделить с ним постель. Одна из них была почти такой же королевской особой, как и он сам, — Луиза де Лотарингия, герцогиня де Буйон, внучка знатного польского героя Яна Собесского. Она так смело выставляла Мориса в своей ложе в Театре Франсе, что Адриенна стояла лицом к ложе, когда с некоторым акцентом декламировала гневные строки из «Федры» Расина:

— «Я не из тех дерзких женщин, которые, совершая преступления с показным спокойствием, научились прикрываться тем, что никогда не краснеет от стыда».

В июле 1729 года Симеон Буре, аббат и художник миниатюр, сообщил мадемуазель Лекуврер, что два агента одной придворной дамы в масках предложили ему дать актрисе отравленные таблетки, за что он должен был получить 6600 ливров. Адриенна сообщила в полицию. Они арестовали аббата и подвергли его суровому допросу, но он продолжал упорствовать в своей истории. Она написала лейтенанту полиции характерное письмо, в котором просила освободить аббата:

Я часто и подолгу разговаривал с ним и заставлял его говорить, и он всегда отвечал связно и толково. Не то чтобы я желал, чтобы то, что он сказал, было правдой; у меня во сто крат больше оснований желать, чтобы он сошел с ума. Ах, дай Бог, чтобы я только попросил его о помиловании! Но если он невиновен, подумайте, месье, с каким интересом я должен относиться к его судьбе и как жестока для меня эта неопределенность. Не обращайте внимания на мою профессию и рождение; обратите внимание на мою душу, которая искренне и обнаженно раскрывается в этом письме.

Однако герцог де Буйон настоял на том, чтобы аббат был задержан. Через несколько месяцев его освободили, и он продолжал придерживаться своей версии. Мы пока не знаем, была ли она правдивой.

В феврале 1730 года мадемуазель Лекуврер начала страдать от поноса, который с каждым днем становился все сильнее. Она продолжала играть свои роли в театре, но в начале марта ее пришлось вынести из театра в обмороке. 15 марта, из последних сил, она сыграла Иокасту в «Эдипе» Вольтера. Семнадцатого числа она легла в постель, истекая смертельной кровью от сильного воспаления кишечника. Марешаль больше не приходил к ней; только Вольтер и д'Аржанталь сопровождали ее в этом трагическом и унизительном конце. Она умерла 20 марта на руках у Вольтера.

Поскольку она отказалась от последних церковных обрядов,11 каноническое право запрещало хоронить ее в освященной земле. Друг нанял двух факельщиков, чтобы они отвезли ее тело в карете и тайно похоронили на берегу Сены, на месте, которое стало улицей Бургундии. (В том же 1730 году Энн Олдфилд, английская актриса, была похоронена с публичными почестями в Вестминстерском аббатстве). Вольтер написал (1730) поэму «Умерла мадемуазель Лекуврер», в которой страстно осудил унизительность этого погребения.

Величайшим драматургом этого периода был, конечно же, Вольтер. У него было много соперников, в том числе Проспер Жолио де Кребийон, старый выживальщик, который давно должен был умереть. С 1705 по 1711 год Кребийон выпускал успешные пьесы; затем, убедившись после решительного провала «Ксеркса» (1714) и «Семирамиды» (1717), что с ним покончено, он отошел от авторства и впал в нищету, утешаясь в своей мансарде нежной коллекцией из десяти собак, пятнадцати кошек и нескольких ворон. В 1745 году госпожа де Помпадур спасла его, назначив пенсию и синекуру, и организовала издание его собрания сочинений в государственной типографии. Он приехал в Версаль, чтобы поблагодарить ее; больная, она приняла его, оставаясь в своей постели; когда он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, вошел Людовик XV. «Мадам, — вскричал септуагенар, — я не в силах сдержаться; король застал нас вместе». Людовику понравилась эта вспышка остроумия, и он присоединился к Помпадур, призывая ее завершить свою заброшенную пьесу о Катилине. Она и двор присутствовали и аплодировали на премьере (1748), и Кребийон снова засиял славой и франками. В 1754 году, в возрасте восьмидесяти лет, он поставил свою последнюю пьесу. Он прожил еще восемь лет, счастливый со своими животными.

Вольтеру не понравилось это появление конкурента из могилы. Но и ему пришлось столкнуться в комедии с соперничеством разностороннего и искрометного Мариво. Пьер Карле де Шамблен де Мариво стал сатириком, когда случайно увидел свою семнадцатилетнюю возлюбленную, упражнявшуюся в обольстительных чарах перед зеркалом. Его сердце лишь на мгновение сжалось, ведь его отец был богатым директором монетного двора в Риоме, и многие юные леди мечтали стать женой Пьера. Он женился по любви и удивил Париж тем, что вел трезвую сексуальную жизнь. Он присоединился к салону мадам де Тенсин и, возможно, научился там остроумию, изящной фразе и тонкому чувству, которые вошли в мариводу его пьес.

Его первым успехом стала пьеса «Арлекин поли и любовь», которая шла двенадцать вечеров подряд в театре «Итальянец» в 1720 году. Как раз в то время, когда он распивал свои гонорары, он потерял большую часть своих денег в результате краха банка Лоу. Нам рассказывают, что он вернул свое состояние с помощью пера, написав длинную череду комедий, которые позабавили Париж своим изящным балаганом и хитроумными сюжетами. Самая известная из них, «Игра любви и случая» (Le Jeu de l'amour et du hasard), основана на одновременном, но неосознанном решении двух пар проверить преданность своих пока еще ненаглядных женихов путем обмена одеждой и манерами между господином и мужчиной, любовницей и служанкой, развивающегося благодаря стечению совпадений, столь же абсурдных, как платок Дездемоны. Парижским женщинам больше, чем мужчинам, нравились любовные перипетии этих пьес и их нежные чувства. Здесь, как и в Версале и салонах, как у Ватто и Буше, женщина правила и имела решающее слово, а анализ чувств заменял проблемы политики и героику войны. Мужская комедия Мольера уступила место женской комедии, которая господствовала на французской сцене (за исключением Бомарше) до времен Скриба, Дюма-сына и Сарду.

Именно этот Мариво придал новую форму роману во Франции. В 1731 году он опубликовал первую часть «Жизни Марианны». Она была хорошо принята; он продолжал предлагать новые части до 1741 года, когда их было уже одиннадцать; он оставил ее незаконченной (хотя дожил до 1763 года), потому что его целью было не столько рассказать историю, сколько проанализировать характер, особенно женский, особенно любовный. Ничто не может быть более захватывающим, чем начальная сцена: банда грабителей захватывает дилижанс и убивает всех, кто в нем, кроме Марианны, которая выживает, чтобы рассказать эту историю в старости. Героиня и предполагаемый автор до конца сохраняет интригующую анонимность; она передает рукопись другу с предостережением: «Не забудь, что ты обещал никогда не говорить, кто я такая; я хочу быть известной только тебе».

Поскольку ее родители погибли, Марианна попадает на воспитание к благотворительной буржуазии, становится продавщицей в магазине нижнего белья и набирается сил, чтобы очаровать месье де Клималя. Он приносит ей небольшие подарки, затем дорогие, а вскоре требует в награду ее персону. Она отказывает ему и возвращает подарки после некоторых колебаний, которые Мариво описывает с тонким пониманием. Надо было сказать, что тем временем она познакомилась с племянником Клималя, господином де Вальвилем, у которого меньше денег, чем у его дяди, но и меньше лет. Вальвиль, однако, держит Марианну в напряжении на протяжении тысячи страниц и уходит с другой женщиной; на этом история Мариво заканчивается.

Это выдающийся психологический роман Франции XVIII века, с которым может соперничать только «Опасные связи» Шодерлоса де Лакло (1782). Он напомнил «Принцессу де Клев» госпожи де Ла Файетт (1678), едва ли сравнялся с ней по тонкости чувств и красоте стиля, но превзошел ее в расчленении мотивов и чувств. Перед нами женщина, которая, подобно ричардсоновской Памеле, хранит свою честь, но только ради ее рыночной стоимости; она знает, что женщины могут предложить лишь хрупкие и тленные ценности для моногамной поддержки полигамного мужчины. Это более тонкая картина, чем у Ричардсона. Памела» (1740) была начата через девять лет после «Марианны» и, возможно, испытала ее влияние; в свою очередь, «Кларисса» Ричардсона (1747) помогла «Новой Элоизе» Руссо.

Мариво отражал крепкие и осторожные нравы среднего класса; Кребийон-сын нашел свой интерес в безрассудной свободе аристократии. Клод Проспер Жолио де Кребильон, известный как «Кребильон-ле-гай», в отличие от своего отца, «Кребильона-трагика» (который называл сына худшим из своих многочисленных произведений), вырос в Париже эпохи Регентства, нравы которого вполне перевешивали его иезуитское образование. В течение нескольких лет он делил чердак своего отца, ворон, собак и кошек. В 1734 году, в возрасте двадцати семи лет, он добился славы благодаря роману L'Écumoire — «Поверхность-кузнечик»; так могли бы называться все его герои и книги, ведь в них любовь, по словам Шамфора, — это всего лишь «соприкосновение двух шкур». Повесть была написана в Японии, но это была настолько прозрачная сатира на церковь и государство во Франции, а также на крошечную герцогиню дю Мэн («фею Огурца»), что кардинал Флери изгнал его из Парижа на пять лет.

Вернувшись, автор выпустил в 1740 году свой самый нашумевший роман «Софа», который принес ему более короткое изгнание. Место действия — Агра, но нравы — парижские. Султану скучно, и он требует рассказов. Молодой придворный Аманзей услужливо рассказывает, как в прошлом воплощении он был диваном, и вспоминает некоторые грехи, испытавшие его пружины. Череда прелюбодеяний становится все более подробной. Особый восторг у Кребийона вызвала история Альмахида и Моклеса, которые после многословного хвастовства своим целомудрием признаются, что их мысли столь же непорочны, как и поведение других людей; они приходят к выводу, что в действии не может быть большей вины, чем в мысли, и тогда они подгоняют дело под слово. Однако это был исключительный случай; женщины Кребийона обычно требуют за свое «quo» некоторую денежную компенсацию; поэтому Амина тщательно подсчитала свои «quo» и «выполнила желание любовника только после того, как убедилась, что он не ошибся в своих арифметических расчетах».

Книга имела расчетливый успех и нашла читателей на многих языках, пристрастившихся к неправильным спряжениям. Лоуренс Стерн признался, что на него повлияли романы Кребийона; Гораций Уолпол предпочел их романам Филдинга; концепция рая добродетельного Томаса Грея заключалась в том, чтобы «вечно читать новые романы Мариво и Кребийона». Леди Генриетта Стаффорд приехала из Англии, стала любовницей Кребийона, матерью его ребенка, а затем женой; нам говорят, что он «сделал ее образцовым мужем». В 1752 году он вместе с Алексисом Пироном и Шарлем Колле основал Caveau («Пещера»), клуб для гомосексуалистов, отличавшийся непочтительностью и розыгрышами. В 1759 году, путем сокращения абсурда, он был назначен королевским цензором литературы; а когда, после раздражающих задержек, умер его отец (1762), сын унаследовал его пенсию. Все хорошо, что хорошо кончается.

Книги Кребийона потеряли популярность задолго до его смерти, а тем временем ученый священник написал роман, который живет и движется по сей день. Жизнь Антуана Франсуа Прево д'Экзиля, известного как аббат Прево, была столь же разнообразной и беспокойной, как и карьера, вышедшая из-под его пера. Он родился в Артуа в 1697 году, получил образование у иезуитов, стал послушником в иезуитском ордене (1713), покинул его, чтобы вступить в армию, дослужился до комиссара, влюбился, пережил разрыв сердца, стал монахом-бенедиктинцем (1719) и священником (1726). В дальнейшем, что удивительно, он почти полностью обеспечивал себя своим пером.

Еще до ухода из монашеской жизни он начал писать роман «Мемуары и приключения достойного человека», первые четыре тома которого были опубликованы в Париже в 1728 году. После года жизни в Англии он переехал в Голландию. В 1730 году он начал публиковать второй роман, Le Philosophe anglais, ou Histoire de Monsieur Cleveland, fils naturel de Cromwell; этот роман — один из самых ранних исторических романов — за следующие девять лет вырос до восьми томов. В 1731 году он опубликовал в Амстердаме тома V–VII «Мемуаров»; том VII был отдельно издан в Париже (1731) под названием «Приключения шевалье де Грие и Манон Леско, месье Д.». Он был запрещен французским правительством и сразу же завоевал свою неизменную популярность. «Париж, — говорят нам, — был вне себя от восторга;… люди бросались за книгой, как на пожар».

История «Манон» заключена в неуклюжий механизм игры. Двенадцать проституток находятся в автомобиле, направляющемся в Гавр для депортации в Америку. Маркиз, безымянный «человек качества», который, как предполагается, является автором всех семи томов «Меморий», поражен красотой одной из девушек, чье лицо позже будет описано как такое, «которое могло бы вернуть мир к идолопоклонству». Он также видит опустошенного шевалье де Грие, который со слезами на глазах смотрит на свою бывшую любовницу Манон и скорбит о том, что он слишком разорен, чтобы последовать за ней в изгнание. Маркиз, вдвойне растроганный, дарит де Грие четыре луидора, которые позволили шевалье сопровождать Манон в Луизиану. Два года спустя маркиз видит его в Кале и забирает домой. Оставшаяся часть небольшого тома — это рассказ де Грие о своем романе.

Он был образцовым, хорошо воспитанным юношей, который во всем преуспел в колледже в Амьене. Родители предназначали его для Мальтийского ордена, и в своих теплых надеждах «они уже представляли меня в кресте». Но прошла Манон, и все изменилось. Ей тогда было пятнадцать, ему — семнадцать, и он «никогда не задумывался о различии полов». Это заторможенное развитие сразу же ускорилось. Манон рассказывает ему, что ее против ее воли отправили в Амьен, чтобы она стала монахиней. Он предлагает спасти ее, и они сбегают в Париж. Их взаимное восхищение казалось достаточным заветом; «мы обошлись без церковных обрядов и стали мужем и женой, не задумываясь об этом». Брат обнаруживает его, арестовывает и отводит к отцу, который сообщает ему, что Манон уже стала любовницей банкира месье Б. Де Грие предлагает пойти и убить Б.; отец запирает сына. Приходит друг Тибурж, подтверждает утверждение, что Манон — любовница Б., и призывает де Грие принять священный сан. Юноша поступает в семинарию Сен-Сюльпис и становится аббатом. «Я считал себя абсолютно очищенным от порока любви». Два года спустя он предстает перед публичным экзаменом и диспутом в Сорбонне. В зале присутствует Манон; она пробирается к нему, признается в неверности, но клянется, что согрешила с Б. только для того, чтобы собрать деньги для де Грие. Они снова сбегают.

Они снимают дом в пригороде Шайо. Они дорого живут на шестьдесят тысяч франков, полученных Манон от месье Б.; де Грие, отреченный и вновь ставший шевалье, надеется получить прощение и франки от своего отца или унаследовать имущество после его смерти. Их грабят, и они оказываются без гроша в кармане. «Я понял тогда, что можно любить деньги, не будучи скрягой…. Я знал Манон;…какой бы верной и любящей она ни была в удаче, на нее нельзя было рассчитывать в нужде. Она слишком дорожила удовольствиями и изобилием, чтобы пожертвовать ими ради меня». И он любит ее больше, чем честь. Он позволяет ее братьям научить его шулерству в карты. Он выигрывает небольшое состояние, но его снова обкрадывают. Манон оставляет его ради богатого старого сластолюбца, объясняя в записке: «Я работаю, чтобы сделать моего шевалье богатым и счастливым». Он вместе с ней вступает в заговор с целью выманить у старика деньги; им это удается, они скрываются, их арестовывают. Ее помещают в общую больницу как проститутку, его отправляют в монастырь. Из него он сбегает, застрелив носильщика, охранявшего ворота. Он одалживает деньги и подкупает служителей больницы, чтобы те позволили Манон сбежать. Она клянется ему в вечной любви.

Когда их средства иссякли, она позволяет богатому наследнику устроить ее в качестве любовницы. Ее снова арестовывают, и отец де Грие уговаривает власти депортировать ее. Де Грие пытается спасти ее в пути; потерпев неудачу, он отправляется с ней в Новый Орлеан. Там она учится терпеть бедность и хранить полную верность де Грие. Они возвращаются к религиозным обрядам. Но в нее влюбляется сын колониального губернатора. Поскольку она и де Грие так и не смогли заключить законный брак, губернатор использует свое право отдать ее любому колонисту; он предлагает ей принять его сына. Де Грие убивает сына на дуэли. Он и Манон бегут из Нового Орлеана в пустыню пешком. После изнурительных миль она теряет сознание и умирает. «Два дня и две ночи я оставался с губами, прижатыми к лицу и рукам моей дорогой Манон». Он своими руками роет ей могилу, хоронит ее и ложится на могилу, чтобы умереть. Но его добрый друг Тибурж, приехавший тем временем из Франции, находит его и отвозит в Кале, к маркизу, чтобы тот рассказал свою историю.

Манон Леско» стала источником целой плеяды романтиков-лармоянцев, романтиков, мокрых от слез. Каждая женщина, даже если она не «в душе грабительница», плачет над могилой Манон и горем де Грие, прощая ей финансовые хитрости и его каитифские преступления. Прево взял новую ноту, наделив своего героя и героиню таким количеством недостатков; он сделал их реальными, показав высшую любовь Манон к удовольствиям и способность ее любовника к паразитизму, обману, воровству и убийству; она — старый тип героини, он — несомненно, новый тип героя. Книга могла бы достигнуть еще большей силы, если бы его оставили умирать на могиле Манон.

Возможно, Прево рассказывал эту историю с таким чувством, потому что сам обладал всем пылом де Грие. Это была автобиография до события. Но он не был паразитирующим бездельником. Он перевел на французский три огромных романа Ричардсона, и эти переводы положили начало во Франции тому увлечению Ричардсоном, которое нашло столь разнообразное выражение у Руссо и Дидро. Он перевел «Жизнь Цицерона» Миддлтона и «Историю Англии» Хьюма. Он написал несколько небольших романов и много томов «Женской истории путешествий». В 1733 году в Амстердаме он влюбился в чужую любовницу. Узнав, что бенедиктинцы добились приказа о его заключении в тюрьму, он бежал в Англию, прихватив с собой даму. В Лондоне он зарабатывал на хлеб репетиторством. 15 декабря он был арестован по обвинению одного из своих учеников в том, что подделал вексель на пятьдесят фунтов — преступление, за которое по закону полагалась смерть. Вскоре его освободили по неизвестным причинам. Он вернулся во Францию (1734) и вновь вступил в бенедиктинский орден. В 1753 году он был назначен в приорство Сен-Жорж-де-Генн.

Его смерть десять лет спустя привела к легенде, которую внучатая племянница рассказала Сент-Бёву как факт: Прево был поражен апоплексией во время прогулки в лесу Шантильи; врач, посчитав его мертвым, вскрыл его, чтобы найти причину смерти; Прево был жив, но вскрытие убило его. В настоящее время эта история в целом отвергается.

Влияние Прево было огромным. Она участвовала в создании «Новой Элоизы» Руссо; она подвигла трогательного, нежного сердцем Дидро на написание сентиментальных drames larmoyants; она приняла совершенно идеалистический оборот в «Поле и Вирджинии» Бернардина де Сен-Пьера; она вновь появилась в «Даме в камелиях» (1848) Дюма-сына; она играла роль в романтическом движении, пока Флобер не представил «Мадам Бовари» (1857); и Манон по-прежнему живет и умирает в опере.

Еще один аббат возвращается в нашу историю, и на этот раз мы должны отдать ему должное. Мы видели, как Шарль Ирене Кастель, аббат де Сен-Пьер, шокировал дипломатов в Утрехте (1712 г.) «Памяткой по восстановлению мира», которая должна была очаровать Руссо и Канта. И мы видим, как он предлагает клубу «Антресоль» набор идей и реформ, настолько передовых, что кардинал Флери почувствовал вдохновение, чтобы закрыть клуб и спасти государство (1731). Что это были за идеи?

Как и многие другие бунтари, его ум был обострен иезуитским образованием. Ему не потребовалось много времени, чтобы избавиться от народной веры; и хотя он продолжал исповедовать католицизм, он нанес ему некоторый коварный вред своим «Рассуждением против магометанства», в котором его аргументы, как и аргументы Вольтера в «Магомете», могли быть легко применены к ортодоксальному христианству. Его «Физическое объяснение» «притворных чудес, рассказываемых протестантами, раскольниками и магометанами», очевидно, должно было поставить под сомнение и католические чудеса.

В 1717 году, а затем в 1729 году он переиздал в расширенном виде свой «Проект мирного урегулирования» (Projet de paix perpétuelle). Он призывал государей Европы, включая султана, заключить священный пакт, который взаимно гарантировал бы их нынешние владения, отказался бы от войны как средства разрешения международных споров и передал бы их на рассмотрение Европейского союза, вооруженного силой, чтобы заставить принять его решения. Он разработал типовой устав Союза, правила процедуры его собрания и указал финансовые взносы, которые должны были сделать в Союз все государства-члены. Он не мог предвидеть, что Венский конгресс (1815) сформирует на этих началах Священный союз для увековечивания монархических и феодальных институтов и подавления всех революционных движений.

Никакие трудности не могли поколебать уверенность стойкого аббата. Он с религиозным пылом принял растущую веру в прогресс; в «Замечаниях о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737) он задолго до Кондорсе провозгласил неограниченную возможность совершенствования человечества с помощью разума в лице ученых и правительств. В конце концов, размышлял он, человеческому роду, по общепризнанным данным, не более семи или восьми тысяч лет; следовательно, он находится лишь «в младенчестве разума»; чего же нам ждать от его мужественной юности через шесть тысяч лет и от его славного цветения в зрелом человечестве через сто тысяч лет?

Сен-Пьер предвидел современную проблему: в то время как наука и знания достигли огромных успехов, не было соразмерного прогресса в морали и политике; знания внедряют порок в той же мере, что и просвещают мораль. Как можно обратить рост знаний на улучшение поведения людей и наций? В книге «Проект совершенствования государственного управления» (1737) Сен-Пьер предложил создать Политическую академию, состоящую из мудрейших людей страны и выступающую в качестве консультативного органа при государственных министрах по вопросам социальных и моральных реформ. Он внес множество конкретных предложений: всеобщее образование под государственным (не церковным) контролем, веротерпимость, браки духовенства, унификация французских законов, содействие общественному благосостоянию со стороны государства и увеличение национальных доходов за счет прогрессивных налогов на доходы и наследство. В 1725 году аббат ввел во французский язык слово bienfaisance, благодеяние, чтобы отличить гуманизм, который он предпочитал снисходительной благотворительности Старого режима. Задолго до Гельвеция и Бентама он сформулировал утилитарный принцип, согласно которому «ценность книги, постановления, учреждения или любой общественной работы пропорциональна количеству и величию фактических удовольствий, которые она приносит, и будущих удовольствий, которые она призвана обеспечить для наибольшего числа людей». Большинство основных идей философов появились в Сен-Пьере как прелюдия, даже надежда на просвещенного короля как проводника реформ. При всей своей простоте, наивности и краткости он был одним из основополагающих умов эпохи Просвещения.

Шарль Пино Дюкло, должно быть, презирал его как мечтателя, совершенно несовместимого с реалистическим умом. Родившись в Динане в Бретани, он до конца сохранил стойкий, осторожный, упрямый характер бретонца. Сын зажиточного буржуа и матери, умершей в возрасте 101 года, он обладал железной выдержкой, чтобы пережить свою бурную юность в Париже эпохи Регентства. Высшее образование он получил у иезуитов и девиц де Шуа, обильно посеяв дикий овес и отточив свое остроумие в кафе. Вскоре его репутация оратора открыла ему доступ в общество и салоны. Он укрепил свою славу романом «История баронессы де Люз» (1741), который был почти обвинительным актом против Бога. Баронесса отражает все посягательства на супружескую верность, но отдается продажному судье, чтобы спасти жизнь мужа, замешанного в заговоре против короля. Ее дважды насилуют. В истерическом гневе она кричит: «Жестокие небеса! Чем я заслужила твою ненависть? Может ли быть так, что добродетель ненавистна тебе?»

Несмотря на эротизм этой книги, Дюкло был избран в Академию в 1746 году благодаря влиянию госпожи де Помпадур. Он энергично включился в ее деятельность, реорганизовал ее и привел в живительное соприкосновение с литературой и философией того времени. В 1751 году он сменил Вольтера на посту историографа короля; в 1754 году он добился избрания д'Алембера в Академию; в 1755 году он был избран ее постоянным секретарем и оставался ее доминантой до самой своей смерти. Он завоевал Академию либеральными идеями, но осуждал опрометчивость д'Ольбаха, Гельвеция и Дидро. «Эта группа мелких атеистов, — говорил он, — в конце концов приведет меня обратно в исповедальню».

Мы помним его, прежде всего, по его «Рассмотрению нравов этого века» (1750),III произведением спокойного и часто проницательного анализа французских нравов и характеров. Написанное до сорока пяти лет, оно начинается с торжественностью дряхлого мудреца: «Я жил; я хочу быть полезным тем, кто будет жить». Он сожалеет, что «самые цивилизованные народы не являются также самыми добродетельными».

Самой счастливой эпохой была бы та, в которую добродетель не считалась бы достоинством. Когда ее начинают замечать, нравы уже меняются, а если она становится предметом насмешек, то это уже последняя стадия разврата.

«Большой недостаток француза, — по его мнению, — заключается в том, что он всегда имеет юношеский характер; поэтому он часто бывает приветлив, редко стабилен; у него почти нет возраста зрелости, но он переходит от молодости к дряхлости…. Француз — дитя Европы». Так же как Париж — его игровая площадка. Дюкло не вполне симпатизирует Веку Разума, который, как он чувствует, бурлит вокруг него: «Я не уверен, что слишком высокого мнения о своем веке, но мне кажется, что определенное брожение разума имеет тенденцию развиваться повсюду».

В наши дни мы много говорим против предрассудков; возможно, мы слишком много их разрушаем. Предрассудки — это своего рода общий закон среди людей…. В этом вопросе я не могу не обвинить тех писателей, которые… желая напасть на суеверие (мотив, который мог бы быть похвальным и полезным, если бы дискуссия велась в философской плоскости), подрывают основы морали и ослабляют узы общества…. Печальный эффект, который они производят на своих читателей, — это делать из молодых плохих граждан и скандальных преступников и порождать несчастье в старости.

Гримм, парижский корреспондент иностранных сановников, был одним из многих, кто возмущался этими деликатными выпадами в адрес философии со стороны того, кто испробовал множество грудей: «Когда у человека холодное сердце и испорченный вкус, ему не следует писать о морали и искусстве»; Но Гримм был соперником Дюкло в борьбе за благосклонность мадам д'Эпинэ. В «Мемуарах» этой нежной дамы Дюкло изображен грубым и тираничным в обладании и грубо-горьким в поражении; но Гримм редактировал эти «Мемуары». Если верить этим горячим и слезливым страницам, мадам изгнала Дюкло из своего дома, как вероломного сатира. Ученый академик скитался по другим постелям и другим землям, и вот, в шестьдесят семь лет, — смерть.

Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг, был более милым. В восемнадцать лет он вступил в армию, опьяненный Плутархом и честолюбием заслужить славу на службе у короля. Он участвовал в катастрофической авантюре Марешаля де Бель-Исле в Богемской кампании 1741–43 годов; во время горького отступления из Праги он отморозил ноги; сражался при Деттингене (1743), но его здоровье было настолько подорвано, что вскоре после этого он был уволен из армии. Он искал работу дипломата и с помощью Вольтера был уже на грани ее получения, когда приступ оспы обезобразил его лицо. Зрение стало подводить, а хронический чахоточный кашель лишил его возможности вести активный образ жизни.

Книги стали его утешением. В конце концов, говорил он, «лучшие вещи — самые обычные; ум Вольтера можно купить за крону». Он предостерегал от суждения о книгах по их весу: «даже лучшие авторы говорят слишком много», и многие из них до крайности непонятны; «ясность — украшение глубокой мысли». Том, который он сам отправил в печать в 1746 году, представлял собой семидесятипятистраничное «Введение в познание человеческого характера», за которым следовали 607 рассуждений и максим на 115 страницах. Год спустя, в мрачном парижском отеле, он умер в возрасте тридцати двух лет, Моцарт и Китс французской философии.

«Философия, — говорит Вовенарг, — имеет свои моды, как платье, музыка и архитектура». Его собственные идеи мало чем отличались от идей своего времени. Всего за несколько лет до идеализации Руссо природы и равенства он представлял «природу» как жестокую борьбу за власть, а равенство — как заблуждение.

Среди королей, среди народов, среди отдельных людей более сильный дает себе права на более слабого, того же правила придерживаются животные и неодушевленные существа, так что все во вселенной совершается путем насилия; и этот порядок, который мы обвиняем в некотором подобии справедливости, является самым общим законом, самым неизменным и самым важным в природе.

Все люди рождаются несвободными и неравными.

Неправда, что равенство — это закон природы. Природа не создала ничего равного; ее суверенный закон — подчинение и зависимость…. Тот, кто рожден для подчинения, будет подчиняться даже на троне.

Что касается свободы воли, то это тоже миф. «Воля никогда не является первой причиной действия, она — последняя пружина». Если привести классический пример свободы воли, что вы можете выбрать чет или нечет «по желанию», Вовенарг отвечает: «Если я выбираю чет, то только потому, что необходимость сделать выбор возникает перед моей мыслью в тот момент, когда ей представляется «чет»». Вера в Бога, однако, необходима; только благодаря этой вере, считал Вовенарг, жизнь и история могут иметь какой-либо смысл, кроме вечной борьбы и окончательного поражения.

Самой индивидуальной чертой философии Вовенарга является его защита страстей. Их нельзя уничтожать, ибо они являются корнем личности, гения и всей силы мысли.

Ум — это глаз души, но не ее сила. Его сила находится в сердце, то есть в страстях. Самый просвещенный разум не дает нам силы действовать и волить… Великие мысли приходят из сердца…. Возможно, величайшими достижениями интеллекта мы обязаны страстям… Разум и чувство поочередно советуются и дополняют друг друга. Тот, кто обращается только к одному из них и отказывается от другого, по глупости лишает себя части средств, данных нам для нашего поведения.

Вовенарг признавал повсеместное распространение самолюбия, но не считал его пороком, поскольку оно является первой необходимостью первого закона природы — самосохранения. Честолюбие также не является пороком, это необходимый стимул; «любовь к славе делает великие карьеры народов». Он добавляет, что «человек не рожден для славы, если он не признает ценности времени». Однако есть настоящие пороки, которые должны контролироваться законами и моральными кодексами; и «наука управления заключается в том, чтобы направлять их [пороки] к общественному благу». Есть и настоящие добродетели, и «первые дни весны имеют меньше изящества и очарования, чем рост добродетели в юности».

Несмотря на уступки Гоббсу и Ларошфуко, несмотря на собственный жизненный опыт зла, Вовенарг сохранил веру в человечество. Его друг Мармонтель сказал:

Он знал мир и не презирал его. Друг людей, он причислял порок к несчастьям [а не к преступлениям] людей, и жалость занимала в его сердце место негодования и ненависти…. Он никогда никого не унижал…. Неизменное спокойствие скрывало его страдания от глаз друзей. Чтобы выдержать невзгоды, нужен был только его пример; видя невозмутимость его духа, мы не смели быть несчастными перед ним.

Вольтер назвал его «самым несчастным из людей и самым спокойным».

Одна из самых благодатных сторон французской литературы XVIII века — это теплое сочувствие и дружеская помощь, которую Вольтер, апостол разума, оказал Вовенаргу, защитнику Паскаля и «сердца». Юный философ признался в своем восхищении «человеком, который делает честь нашему веку и который не менее велик и не менее знаменит, чем его предшественники». А пожилой человек в минуту скромности написал ему: «Если бы вы родились на несколько лет раньше, мои труды имели бы большую ценность». Самый красноречивый отрывок во всех ста томах Вольтера — это его похоронный панегирик Вовенаргу.

Вольтеру было еще труднее полюбить Монтескье, ведь «Дух законов» (1748) был признан величайшим интеллектуальным произведением эпохи. Она появилась, когда ее автору было пятьдесят девять лет; это был плод пятидесяти лет опыта, сорока лет учебы, двадцати лет сочинительства.

Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бреде и де Монтескье, родился в Ла Бреде, недалеко от Бордо, в стране Монтеня, 18 января 1689 года. Он с добрым юмором хвастался своим происхождением от тех готов, которые, завоевав Римскую империю, «установили повсюду монархию и свободу». В любом случае он принадлежал к знати, как по мечу, так и по одежде: его отец был верховным судьей в Гиени, а мать принесла в качестве приданого замок и владения Ла-Бред. В момент его рождения у ворот замка появился нищий; его привели, накормили, и сделали крестным отцом ребенка, якобы в надежде, что Карл никогда не забудет бедняков. Первые три года мальчик провел у кормилицы среди деревенских крестьян. В одиннадцать лет его отправили в колледж ораторианцев в Жюйи, в двадцати милях от Парижа. В шестнадцать лет он вернулся в Бордо, чтобы изучать право; в девятнадцать он получил диплом юриста.

Смерть отца (1713) оставила ему в двадцать четыре года значительную собственность и умеренное богатство; он часто говорил о «моих владениях» и «моих вассалах». и мы увидим, что он твердо отстаивает феодализм. Через год он был принят в Бордоский парламент в качестве советника и магистрата. В 1716 году его дядя, купивший председательство в парламенте, завещал ему свое состояние и должность. Позже Монтескье будет защищать «продажу должностей» как «благо в монархических государствах, потому что она делает профессией людей из семьи брать на себя задачи, которые они не взяли бы на себя из одних только бескорыстных побуждений». Сохраняя за собой пост председателя Парламента, он посвящал большую часть времени учебе. Он проводил эксперименты, представлял доклады по физике и физиологии в Академии Бордо и планировал «геологическую историю Земли». Он так и не написал ее, но собранный для нее материал вошел в «Дух законов».

Ему было тридцать два года, когда он уловил настроение и слух Парижа эпохи Регентства самой блестящей из своих книг. Он не дал своего имени «Персидским письмам» (1721), поскольку в них содержались отрывки, едва ли подходящие для магистрата. Вероятно, он позаимствовал ее схему из «Шпионажа великого сеньора» (1684) Джованни Мараны, в котором воображаемый турецкий шпион сообщал султану, с некоторым изяществом, об абсурдных верованиях и поведении христиан Европы, а также о восхитительных или убийственных контрастах между христианскими профессиями и практикой. Подобный прием изображения цивилизации Запада глазами Востока уже использовался в «Зрителе» Аддисона; Шарль Дюфренни в «Увеселениях, веселых и комичных» придумывал комментарии сиамца в Париже; Николя Гёдевиль показывал французские обычаи в представлении американского индейца. Перевод «Арабских ночей» Антуана Галлана — «Милли и две ночи» (1704–17) — обострил интерес французов к магометанской жизни; то же самое можно сказать о путевых заметках Жана (сэра Джона) Шардена и Жана Тавернье. С марта по июль 1721 года турецкий посол знакомил Париж с экзотическим очарованием своего платья и манеры поведения. Париж был готов к «Персидским письмам». Восемь изданий были распроданы в течение года.

Монтескье представил письма как написанные Рикой и Усбеком, двумя персами, путешествующими по Франции, и их корреспондентами в Исфахане. Письма не просто разоблачали слабости и предрассудки французов; они также раскрывали, через самих авторов, нелепости восточного поведения и верований; смеясь над этими недостатками, читатель был вынужден с изяществом принимать насмешки над своими собственными. Это делалось с такой легкостью — кто мог обидеться на эти бессознательные эпиграммы, эти рапирные выпады с вежливо застегнутыми рапирами? Более того, некоторые из писем содержали заманчивые доверительные сообщения из сераля Усбека в Исфахане. Зачи, его фаворитка, пишет ему, как ей не хватает его страсти; а Рика описывает магометанскую концепцию рая как места, где у каждой хорошей женщины есть гарем из красивых и мужественных мужчин. Здесь Монтескье позволяет себе вдаваться в подробности в безрассудном стиле эпохи Регентства.

Только во время этого междуцарствия политические и религиозные ереси «Леттров» могли избежать официального осуждения. The old King was dead, the new one was a boy, the Regent was tolerant and gay; now Montesquieu could make his Persians laugh at a «magician» ruler who made people believe that paper was money (Law’s System had just crashed). Он мог разоблачать коррупцию при дворе, праздность расточительных вельмож, недобросовестное управление государственными финансами. Он мог восхвалять древние республики Греции и Рима, а также современные республики Голландии и Швейцарии. «Монархия, — говорит Усбек, — это ненормальное состояние, которое всегда вырождается в деспотизм». (См. ниже другую точку зрения).

В письмах XI–XIV Усбек иллюстрирует природу человека и проблему правления, рассказывая о троглодитах, которых он считает арабскими потомками троглодитов, описанных Геродотом и Аристотелем как звероподобные племена, жившие в Африке. Троглодиты Усбека, возмущенные вмешательством правительства, убивали думающих магистратов и жили в раю беззакония. Каждый продавец, пользуясь нуждой потребителя, поднимал цену на товар. Когда сильный мужчина крал жену слабого, не было ни закона, ни магистрата, к которому можно было бы обратиться. Убийства, изнасилования и грабежи оставались безнаказанными, за исключением частного насилия. Когда жители горных районов страдали от засухи, низинные жители позволяли им голодать; когда низинные жители страдали от наводнений, горные жители позволяли им голодать. Вскоре племя вымерло. Две семьи выжили благодаря эмиграции; они практиковали взаимопомощь, воспитывали своих детей в религии и добродетели и «смотрели на себя как на единую семью; их стада почти всегда перемешивались». Но по мере увеличения численности они обнаружили, что их обычаи недостаточны для управления ими; они выбрали царя и подчинились законам. Вывод Усбека: правительство необходимо, но не справляется со своей функцией, если оно не основано на добродетели правителя и управляемого.

Религиозные ереси в «Персидских письмах» были более поразительными, чем политические. Рика замечает, что негры представляют себе Бога черным, а дьявола — белым; он предполагает (подобно Ксенофану), что если бы треугольники определяли теологию, то у Бога было бы три стороны и острия. Усбек удивляется силе другого мага, называемого папой, который убеждает людей поверить, что хлеб — это не хлеб, а вино — это не вино, «и еще тысяча вещей подобного рода». Он смеется над конфликтом между иезуитами и янсенистами. Его ужасает испанская и португальская инквизиция, где «дервиши [монахи-доминиканцы] заставляют сжигать людей, как сжигают солому». Он улыбается, глядя на четки и скапулярии. Он задается вопросом, как долго католические страны смогут выжить в конкуренции с протестантскими народами, поскольку считает, что запрет на разводы и безбрачие монахинь и монахов замедлит рост населения во Франции, Италии и Испании (ср. с Ирландией ХХ века); такими темпами, по расчетам Усека, католицизм в Европе не продержится еще пятьсот лет. Более того, эти праздные и якобы континентальные монахи «держат в своих руках почти все богатства государства. Они — скупердяи, всегда получают и никогда не отдают; они постоянно припрятывают свои доходы для приобретения капитала. Все это богатство как бы впадает в паралич; оно не обращается, не используется ни в торговле, ни в промышленности, ни в мануфактурах». Усбеку не дает покоя мысль о том, что безбожники Европы, поклоняющиеся Христу, а не Аллаху и Мухаммеду, похоже, все обречены на ад, но у него есть надежда, что в конце концов они примут ислам и спасутся.

Усбек в прозрачной притче рассматривает отмену (1685) толерантного Нантского эдикта Генриха IV:

Вы знаете, Мирза, что некоторые министры шаха Сулеймана (Людовика XIV) задумали обязать всех армян Персии (гугенотов) покинуть королевство или стать магометанами (католиками), полагая, что наша империя будет оставаться загрязненной до тех пор, пока сохранит в своем лоне этих неверных…. Преследование геберов нашими ревностными магометанами вынудило их толпами бежать в Индию и лишило Персию того народа, который так сердечно трудился…. Фанатизму оставалось только одно — уничтожить промышленность, в результате чего империя [Франция в 1713 году] пала сама собой, унеся с собой ту самую религию, которую они хотели продвигать.

Если бы было возможно беспристрастное обсуждение, я не уверен, Мирза, что для государства не было бы благом иметь несколько религий…. История полна религиозных войн; но… не множественность религий породила войны, а дух нетерпимости, одушевляющий ту из них, которая считала себя главенствующей.

Сейчас идеи «Персидских писем» кажутся нам банальными, но когда они были высказаны, они были для автора вопросом жизни и смерти, по крайней мере тюремного заключения или изгнания; сейчас они банальны, потому что борьба за свободу выражения идей была выиграна. Благодаря тому, что «Lettres persanes» открыли путь, Вольтер смог тринадцать лет спустя выпустить «Lettres sur les Anglais», поднеся английский факел к французским развалинам; эти две книги возвестили о Просвещении. Монтескье и его свобода пережили его книгу, потому что он был дворянином, а регент был терпим. Но даже в этом случае он не осмеливался признать свое авторство, поскольку среди всеобщего одобрения раздавались неодобрительные голоса. Д'Аржансон, который впоследствии сам критиковал правительство, считал, что «это размышления такого рода, которые легко может высказать остроумный человек, но которые благоразумный человек никогда не должен допускать к печати». А осторожный Мариво добавил: «Человек должен быть скуп на остроумие в таких вопросах». Монтескье вспоминал: «Когда я в какой-то степени завоевал уважение публики, уважение официальных кругов было утрачено, и я встретил тысячу оскорблений».

Тем не менее он приехал в Париж, чтобы снискать себе славу в обществе и салонах. Мадам де Тенсин, маркиза де Ламбер и маркиза дю Деффан открыли свои очаги. Оставив жену в Ла Бреде, он без труда влюблялся в парижских дам. Его целью была Мария Анна де Бурбон, сестра герцога де Бурбона, ставшего премьер-министром в 1723 году. Для нее, как нам рассказывают, он написал небольшую поэму в прозе Le Temple de Gnide (1725), экстатическую от любви. Он приукрасил ее распутство, притворившись, что это перевод с греческого, и таким образом получил королевское разрешение на ее печать. Он дергал за провода, особенно мадам де При, чтобы добиться приема в Академию; король возразил, что он не является жителем Парижа; он поспешил в Бордо, сложил с себя полномочия председателя его парламента (1726), вернулся в Париж и в 1728 году присоединился к Сорока бессмертным.

В апреле он отправился в путешествие, которое длилось три года и охватило Италию, Австрию, Венгрию, Швейцарию, Рейнскую область, Голландию и Англию. В Англии он пробыл восемнадцать месяцев (с ноября 1729 года по август 1731 года). Там он подружился с Честерфилдом и другими знатными людьми, был избран в Лондонское королевское общество и посвящен в масоны, был принят Георгом II и королевой Каролиной, посещал парламент и влюбился в британскую конституцию, как ему казалось. Как и Вольтер, он вернулся во Францию, преисполненный восхищения свободой, но отрезвленный соприкосновением с проблемами государственного управления. Он удалился в Ла Бред, превратил свой парк в английский сад и, за исключением редких поездок в Париж, посвятил себя исследованиям и писательству, которые заняли всю его оставшуюся жизнь.

В 1734 году он издал, без подписи, но с признанием, «Рассмотрение причин величия римлян и их упадка». Он передал рукопись ученому-иезуиту, и тот согласился исключить из нее фрагменты, которые могли бы вызвать недовольство церкви. Книга не повторила и не могла повторить успех «Персидских писем»; в ней не было непристойностей, она затрагивала далекую и сложную тему, была относительно консервативной в политике и теологии. Радикалам не понравился акцент на моральном разложении как причине национального упадка, и они не были готовы оценить лаконичную мудрость таких предложений, как: «Те, кто перестал бояться власти, все еще могут уважать авторитет». Сегодня этот небольшой трактат рассматривается как новаторская попытка создания философии истории и как классика французской прозы, напоминающая Боссюэ, но добавляющая блеск к серьезности.

Эта тема привлекала историка-философа, поскольку охватывала весь путь великой цивилизации от рождения до смерти, широко и подробно раскрывая один из основных процессов истории — распад, который, кажется, должен следовать за любой полной эволюцией людей, религий и государств. Уже существовало подозрение, что Франция после краха le grand siècle вступила в долгий период упадка империи, нравов, литературы и искусства; профаническая троица Вольтера, Дидро и Руссо еще не явилась, чтобы оспорить интеллектуальное превосходство XVII века. Но растущая смелость нового века проявилась в том, что Монтескье, объясняя ход истории, рассматривал только земные причины и спокойно отложил в сторону, за исключением случайного поклонения, Провидение, которое в «Discours sur l'histoire universelle» Боссюэ (1681) направляло все события к божественно определенным результатам. Монтескье предложил искать законы в истории, как Ньютон искал их в космосе:

Не Фортуна управляет миром, как мы видим из истории римлян…. Существуют общие причины, моральные или физические, которые действуют в каждой монархии, поднимают ее, поддерживают или низвергают. Все, что происходит, подчинено этим причинам; и если какая-то частная причина, например случайный результат битвы, погубила государство, значит, была общая причина, которая привела к падению этого государства в результате одной битвы. Одним словом, главное движение [l'allure principale] влечет за собой все частные случаи.

Следовательно, Монтескье уменьшил роль личности в истории. Индивид, как бы ни был велик его гений, является лишь инструментом «общего движения»; его значение Duc не столько в его выдающихся способностях, сколько в его созвучии с тем, что Гегель назовет Zeitgeist, или духом времени. «Если бы Цезарь и Помпей думали так же, как Катон [стремились сохранить полномочия римского сената], другие пришли бы к тем же идеям [подчинить сенат], что и Цезарь и Помпей, и республика, обреченная на гибель [от внутренних причин], была бы приведена к гибели другой рукой».

Но эта «судьба» не была мистическим руководством или метафизической силой; это был комплекс факторов, порождающих «главное движение»; и главная функция философского историка, по мнению Монтескье, состоит в том, чтобы вычленить каждый такой фактор, проанализировать его и показать его действие и взаимосвязь. Так, упадок Рима (по его мнению) был вызван прежде всего переходом от республики, в которой существовало разделение и равновесие сил, к империи, лучше приспособленной для управления зависимыми территориями, но так сосредоточившей все правление в одном городе и у одного человека, что уничтожила свободу и бодрость граждан и провинций. К этой главной причине с течением времени добавились и другие факторы: распространение покорного раболепия среди масс; желание бедняков получать поддержку от государства; ослабление характера богатством, роскошью и свободой; приток иностранцев, не сформированных римскими традициями и готовых продать свой голос тому, кто больше заплатит; коррупция центральных и провинциальных администраторов; обесценивание валюты; чрезмерное налогообложение; запустение ферм; ослабление воинской силы новыми религиями и долгим миром; провал военной дисциплины; возвышение армии над гражданским правительством; предпочтение армии ставить или снимать императоров в Риме, а не защищать границы от нашествия варваров… Возможно, в качестве реакции против сверхъестественного акцента Боссюэ, Монтескье мало учитывал те изменения в религии, которые Гиббон должен был подчеркнуть в качестве основной причины имперского краха.

Но всегда Монтескье возвращался к тому, что считал главным фактором упадка Рима — переходу от республики к монархии. Следуя своим республиканским принципам, римляне завоевали сто народов; но к тому времени, когда они этого добились, республика уже не могла существовать, и принципы нового правительства, противоречащие принципам республики, привели к упадку. Однако если вернуться к главе vi и рассмотреть максимы, или методы, с помощью которых Римская республика завоевала «все народы», то мы обнаружим странный набор: обман, нарушение договоров, сила, суровые наказания, разделение врага для по частям (divide et impera), насильственное изменение численности населения, подрыв сопротивляющихся правительств путем субсидирования внутренних восстаний и другие процедуры, знакомые государственным деятелям. «Римляне использовали своих союзников, чтобы уничтожить врага, а затем вскоре уничтожили и разрушителей». Видимо, забыв это описание республиканских максим или проглотив Макиавелли одним глотком, Монтескье в, глава XVIII, возводит республику в ранг идеала величия и осуждает империю как геенну огненную, ведущую к распаду. При этом он признавал коррупцию политики в Республике и политическое великолепие Империи при «мудрости Нервы, славе Траяна, доблести Адриана и добродетели двух Антонинов»; Здесь Монтескье опередил Гиббона и Ренана, назвав этот период самым благородным и счастливым в истории государства. В этих королях-философах Монтескье также нашел этику стоиков, которую он явно предпочитал христианской. Его восхищение римлянами Республики перешло к французским энтузиастам Революции, которые изменили французское правительство, военные методы и искусство.

Книге присущи некоторые недостатки ученого, торопящегося под давлением времени и более масштабной задачи. Монтескье иногда некритично использовал классические тексты; так, например, он принял за историю главы Ливия о зарождении Рима, в то время как Валла, Глареан, Вико и Пуйи уже отвергли этот рассказ как легенду. Он недооценил экономические факторы, лежащие в основе политики Гракхов и Цезаря. Но на фоне этих недостатков более широкий взгляд выделяет красноречие, энергичность и сосредоточенность стиля, глубину и оригинальность мысли, смелую попытку увидеть в одной перспективе взлет и падение целой цивилизации и возвысить историю от записи деталей до анализа институтов и логики событий. Здесь был вызов историкам, на который попытаются ответить Вольтер и Гиббон; здесь была та жажда философии истории, которую сам Монтескье, после целого поколения трудов, попытается удовлетворить «Духом законов».

Между «Соображениями» и «Сущностью законов» прошло четырнадцать лет. Монтескье начал свой шеф-повар около 1729 года, в возрасте сорока лет; эссе о Риме было побочным продуктом и перерывом. В 1747 году, в возрасте пятидесяти шести лет, он устал от работы и поддался искушению бросить ее: «Часто я начинал эту работу и часто откладывал ее. Тысячу раз я бросал на ветер листки, которые писал». Он обратился к Музам с просьбой поддержать его: «Я прохожу долгий путь, меня тяготят печаль и усталость. Влейте в мою душу то убедительное очарование, которое я когда-то знал, но которое теперь улетучилось от меня. Вы никогда не бываете столь божественны, как когда ведете нас через наслаждение к мудрости и истине». Должно быть, они откликнулись, потому что он продолжал. Когда, наконец, задача была выполнена, он признался в своих колебаниях и гордости:

Я следовал к своей цели, не составляя плана; я не знал ни правил, ни исключений; я находил истину только для того, чтобы снова ее потерять. Но когда я однажды открыл свои принципы, все, к чему я стремился, пришло ко мне; и в течение двадцати лет я видел, как моя работа была начата, росла, продвигалась к завершению и была закончена…. Если эта работа будет иметь успех, я буду обязан этим главным образом величию и величественности предмета. Однако я не думаю, что мне не хватило гения…. Когда я увидел, что столько великих людей во Франции и Германии написали [на эту тему] до меня, я был потерян в восхищении, но я не потерял мужества; я сказал вместе с Корреджо: «И я тоже художник».

Он показал рукопись Гельветию, Эно и Фонтенелю. Фонтенель счел, что трактату не хватает французского стиля le bon genre; Гельвеций умолял автора не портить его репутацию либерала, публикуя книгу, столь снисходительную ко многим консервативным убеждениям. Монтескье счел эти предостережения неуместными и приступил к печати. Опасаясь французской цензуры, он отправил рукопись в Женеву; там она была опубликована в 1748 году в двух томах без подписи. Когда французское духовенство разобралось в ереси, оно осудило ее, а правительственный указ запретил ее распространение во Франции. В 1750 году Малешерб — будущий спаситель «Энциклопедии» — стал цензором, снял запрет, и книга быстро получила распространение. За два года было напечатано двадцать два издания, и вскоре труд был переведен на все языки христианской Европы.

Названия во времена Монтескье были честными, часто трудоемкими, пояснительными. Так он назвал свою книгу «О духе законов, или Об отношениях, которые должны существовать между законами и конституцией каждого правительства, нравами, климатом, религией, торговлей и т. д.». Это был очерк об отношениях между физическими силами и социальными формами, а также о взаимосвязях между компонентами цивилизации. В нем была сделана попытка заложить основы того, что мы сегодня называем «научной» социологией: сделать возможными — по примеру исследований в естественных науках — поддающиеся проверке выводы, освещающие настоящее общества и условно предсказывающие будущее. Разумеется, это было слишком много для одного человека, чтобы осуществить это в условиях краткости жизни и существующего состояния этнологии, юриспруденции и историографии.

В частности, Монтескье утверждал, что «дух законов» — то есть их происхождение, характер и тенденция — определяется сначала климатом и почвой места обитания, а затем физиологией, экономикой, правительством, религией, нравами и манерами людей. Он начал с широкого определения: «Законы в самом общем значении — это необходимые отношения, вытекающие из природы вещей»; очевидно, он хотел подвести «естественные законы» физического мира и предполагаемые закономерности истории под одну общую концепцию. Следуя Гроцию, Пуфендорфу и другим предшественникам, он различал несколько видов законов: (1) естественное право, которое он определял как «человеческий разум в той мере, в какой он управляет всеми народами земли» — т. е. «естественные права» всех людей как существ, наделенных разумом; (2) право народов в их отношениях друг с другом; (3) политическое право, регулирующее отношения между человеком и государством; и (4) гражданское право — отношения людей друг с другом.

На ранних стадиях развития человеческого общества, считал Монтескье, основным фактором, определяющим законы, является физический характер местности. Джунгли, пустыня или пашня? Внутренняя или прибрежная? Гористая или равнинная? Каково качество почвы и характер пищи, которую она приносит? Одним словом, климат — это первый и самый мощный фактор, определяющий экономику народа, его законы и «национальный характер». (Боден в XVI веке предвосхитил, а Бакл в XIX последовал за Монтескье в этом изначальном акценте). Например, рассмотрим климатические и, как следствие, человеческие различия между севером и югом:

Люди более энергичны в холодном климате…. Это превосходство в силе должно вызывать различные последствия: например, большую смелость, то есть больше мужества; большее чувство превосходства, то есть меньше желания отомстить; большее чувство безопасности, то есть… больше откровенности, меньше подозрительности, политики и хитрости…. Я был в опере в Англии и в Италии, где видел одни и те же пьесы и одних и тех же исполнителей; и все же одна и та же музыка производила такое разное действие на две нации; одна была такой холодной и флегматичной, а другая такой живой и восторженной….Если мы отправимся на север, то встретимся с людьми, у которых мало пороков и много добродетелей…. Если мы приблизимся к югу, то представим себя полностью удаленными от грани морали; здесь самые сильные страсти порождают всевозможные преступления, каждый человек стремится, пусть с помощью средств, потакать своим неумеренным желаниям…

В теплых странах водная часть крови сильно теряется при потоотделении, поэтому ее необходимо восполнять за счет аналогичной жидкости. Вода в этих странах используется с большим успехом; крепкие спиртные напитки могут сгустить глобулы крови, которые остаются после оттока водянистой влаги. В холодных странах водная часть крови очень слабо удаляется с потом. Поэтому они должны пользоваться спиртными напитками, без которых кровь застывает…. Закон Мухаммеда, запрещающий пить вино, подходит для климата Аравии…. Закон, запрещавший карфагенянам пить вино, был законом климата. Такой закон был бы неуместен в холодных странах, где климат, кажется, принуждает их к своего рода национальной невоздержанности…. Пьянство преобладает…. пропорционально холоду и влажности климата.

Или рассмотрим отношения между климатом и браком:

В жарких странах женщины выходят замуж в восемь, девять или десять лет…. В двадцать лет они уже стары; разум, таким образом, никогда не сопровождает их красоту. Когда красота требует империи, недостаток разума запрещает это требование; когда разум обретается, красоты уже нет. Таким образом, эти женщины должны находиться в состоянии зависимости, поскольку разум не может обеспечить в старости ту империю, которую не смогли дать даже молодость и красота. Поэтому чрезвычайно естественно, что в этих местах мужчина, когда никакой закон этому не противится, оставляет одну жену, чтобы взять другую, и вводится полигамия.

В умеренном климате, где лучше всего сохраняются женские прелести, где они позже достигают зрелости и рожают детей на более продвинутой стадии жизни, старость их мужей в какой-то степени следует за их старостью; и поскольку они имеют больше разума и знаний к моменту заключения брака [чем их полутропические аналоги]… это естественно должно ввести своего рода равенство между полами, и, как следствие этого, закон иметь только одну жену…. Вот причина, по которой магометанство [с полигамией] так легко утвердилось в Азии и с таким трудом распространилось в Европе; почему христианство сохранилось в Европе и было уничтожено в Азии; и, в конце концов, почему магометане добились такого прогресса в Китае, а христиане — столь незначительного».

В этот момент Монтескье понимает, что подменил Провидение Боссюэ климатом, и спешит добавить, ради Бога, спасительное предостережение: «Человеческие причины, однако, подчинены той Верховной Причине, которая делает все, что ей угодно, и подчиняет все своей воле». Некоторым иезуитам показалось, что они увидели у Монтескье язык за щекой.

Вскоре он возобновил свои безрассудные обобщения. На «Востоке» (Турция, Персия, Индия, Китай, Япония) климат вынуждает женщин уединяться, так как «жаркий воздух разжигает страсти», и это поставило бы под угрозу полигамию, равно как и моногамию, если бы полы могли так же свободно общаться, как «в наших северных странах, где манеры женщин от природы хороши, где все страсти спокойны, где любовь правит сердцем с такой регулярностью и мягкостью, что для ее управления достаточно самой малой степени благоразумия». «Счастье жить в тех климатических условиях, которые допускают такую свободу общения, где пол, обладающий наибольшим очарованием, кажется, украшает общество, и где жены, оставляя себя для удовольствия одного, способствуют развлечению всех».

Обычаи являются более непосредственным результатом климата, чем законы, поскольку законы иногда должны быть направлены на противодействие влиянию климата. По мере развития цивилизации климатические факторы все больше и больше контролируются моральными или юридическими ограничениями, как в восточном уединении женщин. И самые мудрые законодатели стремятся уравновесить «физические причины». Обычаи зависят от места и времени; ни один из них сам по себе не является правильным, неправильным или лучшим. По большому счету, обычай — это лучший закон, поскольку он является естественной адаптацией характера к ситуации. Мы должны двигаться медленно, пытаясь изменить обычай. Обычно обычай отказывается быть измененным законом.

Поскольку среда обитания определяет обычаи, которые определяют национальный характер, форма правления будет зависеть от комплекса всех трех факторов. В целом она будет зависеть от протяженности управляемой территории: республика подходит для небольшой территории, ведущие граждане которой могут собираться в одном месте для обсуждения или действий; если территория расширяется, она требует больше законов и войн и подчиняется монархическому правлению. Монархия переходит в деспотию, когда она управляет слишком большой территорией; ведь только деспотическая власть может держать в подчинении местных правителей отдаленных провинций. Монархия должна опираться на «честь», то есть ее население должно быть выстроено по ранжиру, а граждане — ревностно стремиться к отличию и предпочтению. Республика должна опираться на широкое распространение «добродетели», которую Монтескье по-своему определяет как «любовь к своей стране, то есть любовь к равенству».

Республика может быть либо аристократией, либо демократией, в зависимости от того, управляется она только частью граждан или всеми. Монтескье восхищается Венецией как аристократической республикой, а древними городами-государствами как демократиями; он знает, но игнорирует тот факт, что в них правомочные граждане составляли лишь меньшинство. Он превозносит правление, установленное Уильямом Пенном в Америке, и, еще более восторженно, теократический коммунизм, организованный иезуитами в Парагвае. Однако, чтобы быть настоящей, честная демократия должна обеспечивать как экономическое, так и политическое равенство; она должна регулировать наследование и приданое, а также прогрессивно облагать богатство налогом. Лучшие республики — это те, в которых народ, признавая свою неспособность мудро определять политику, принимает политику, проводимую выбранными им представителями.

Демократия должна стремиться к равенству, но ее может погубить дух крайнего равенства, когда каждый гражданин желает быть наравне с теми, кого он выбрал, чтобы командовать им…. В таком случае добродетель не может больше существовать в республике. Народ желает исполнять функции магистратов, которые перестают почитаться. К обсуждениям в сенате относятся пренебрежительно; тогда отпадает всякое уважение к сенаторам, а следовательно, и к старости. Если нет больше уважения к старости, то в скором времени не будет его и к родителям; почтительность к мужьям будет отброшена, как и покорность к господам. Эта покорность скоро станет всеобщей…. Народ впадает в такое несчастье, когда те, кому он доверился, желая скрыть свою испорченность, пытаются развратить его…. Народ разделит между собой государственные деньги и, добавив к своей праздности управление делами, будет сочетать свою бедность с развлечениями роскоши.

И вот, говорит барон, вторя Платону на протяжении двух тысяч лет, демократия впадает в хаос, приглашает диктатуру и исчезает.

В книге Монтескье много мест, где говорится об аристократической республике, но он так боялся деспотизма, который, по его мнению, был возможен при демократии, что готов был мириться с монархией, если бы она управлялась по установленным законам. Самая короткая глава в его книге посвящена деспотизму и состоит из трех строк: «Когда дикари Луизианы хотят фруктов, они рубят дерево под корень и собирают плоды». Это символ деспотического правления»; Т. е. деспот уничтожает самые сильные семьи, чтобы сохранить свою власть. Примеры, которые приводил Монтескье, были безопасными восточными, но он, очевидно, опасался, что монархия Бурбонов склоняется к деспотизму, поскольку кардинал Ришелье и Людовик XIV уничтожили политическую власть аристократии. Он говорил о кардинале как о «околдованном любовью к деспотической власти». Как французский дворянин, он сильно возмущался тем, что его сословие было низведено до простых придворных короля. Он считал, что «промежуточные, подчиненные и зависимые власти» необходимы для здоровой монархии; под этими властями он подразумевал земельное дворянство и наследственную магистратуру, к которым принадлежал сам. Поэтому он долго защищал феодализм (173 страницы), жертвуя единством и симметрией своей книги. Один среди философов Франции XVIII века он с уважением отзывался о Средневековье и сделал готику предметом похвалы. В конфликте, продолжавшемся на протяжении всего правления Людовика XV между монархом и парламентами, измученные магистраты нашли в «Книге законов» арсенал аргументов.

Неприятие Монтескье абсолютной монархии как преддверия деспотизма привело его к идее «смешанного правительства», состоящего из монархии, аристократии и демократии — короля, дворян и Парламента или Генеральных штатов. Отсюда его самое известное и влиятельное предложение: разделение законодательной, исполнительной и судебной власти в правительстве. Законодательная власть должна принимать законы, но не исполнять их; исполнительная власть должна исполнять законы, но не принимать их; судебная власть должна ограничиваться их толкованием. Исполнительная власть не должна назначать судей или контролировать их. В идеале законодательный орган должен состоять из двух независимых палат, одна из которых представляла бы высшие классы, а другая — простонародье. Здесь снова выступает барон:

В таком государстве всегда есть люди, выделяющиеся своим рождением, богатством или почестями. Если бы они были смешаны с простым народом и имели бы только вес одного голоса, как и остальные, общая свобода стала бы их рабством, и они не были бы заинтересованы в ее поддержке, поскольку большинство народных постановлений было бы против них. Поэтому доля, которую они имеют, должна быть пропорциональна их другим преимуществам в государстве; это происходит только там, где они образуют орган, который имеет право сдерживать разнузданность народа, как народ имеет право противостоять любому посягательству на его свободу. Таким образом, законодательная власть передается органу знати и органу, представляющему народ, каждый из которых имеет свои собрания и совещания, каждый — свои интересы и взгляды.

Каждая из трех ветвей власти в правительстве и каждая из двух палат в законодательном органе должны служить сдержкой и противовесом остальным. Таким сложным способом свободы граждан будут примирены с мудростью, справедливостью и энергичностью правительства.

Эти идеи о смешанном правлении пришли к нему от Аристотеля, но план разделения властей возник в голове Монтескье после изучения Харрингтона, Алджернона Сидни и Локка, а также на основе его опыта жизни в Англии. Он думал, что нашел там, пусть и несовершенный, свой идеал монархии, сдерживаемой демократией в Палате общин, которая сдерживается аристократией в Палате лордов; и он предполагал, что суды Англии являются независимой проверкой парламента и короля. Он идеализировал то, что видел в Англии под присмотром Честерфилда и других дворян; но, как и Вольтер, он использовал эту идеализацию в качестве толчка для Франции. Он должен был знать, что английские суды не вполне независимы от парламента, но он считал, что Франция должна принять к сведению право обвиняемого в Англии на досрочное рассмотрение дела или освобождение под залог, на суд присяжных своего сословия, на вызов своих обвинителей и на освобождение от пыток. Но он также считал, что «дворяне должны представать не перед обычным судом, а перед той частью законодательного органа, которая состоит из их собственного тела»; они также должны иметь право «быть судимыми своими сверстниками».

Монтескье, как и почти все мы, с возрастом становился все более консервативным. Консерватизм — это функция и обязанность старости, как радикализм — полезная функция молодости, а умеренность — дар и служба среднего возраста; таким образом, мы имеем смешанную конституцию разума нации, с разделением и взаимной проверкой властей. Превознося свободу как истинную цель правительства, Монтескье определял свободу как «право делать все, что разрешают законы». Если бы гражданин мог делать то, что они запрещают, он уже не обладал бы свободой, потому что все его сограждане имели бы такую же власть». И он был согласен со своим соотечественником, гасконцем Монтенем, в осуждении революций:

Когда форма правления уже давно установлена, а дела пришли в определенное состояние, почти всегда разумно оставить их там; потому что причины — часто сложные или неизвестные, — которые позволили такому состоянию существовать, будут поддерживать его и дальше.

Он отвергал идею равенства собственности или власти, но, подобно Гракхам, считал, что концентрация земельной собственности — это не так уж плохо.

При наличии земли, достаточной для пропитания нации… у простого народа ее едва хватает для пропитания семьи…. Духовенство, князь, города, великие люди и некоторые из главных граждан незаметно становятся владельцами всей земли, которая лежит необработанной. Разоренные семьи покидают свои поля, а трудящийся человек остается без средств к существованию. В этой ситуации они [правящие классы]… должны раздать землю всем нуждающимся семьям и предоставить им материалы для ее расчистки и обработки. Эта раздача должна продолжаться до тех пор, пока есть люди, способные ее получить».

Он осудил передачу сбора налогов в руки частных финансистов. Он осуждал рабство с моральным пылом и горькой иронией. Он признавал периодическую необходимость войны и расширял понятие обороны, чтобы санкционировать упреждающую войну:

Право естественной обороны иногда влечет за собой необходимость нападения; например, когда государство видит, что продолжение мира позволит другому государству уничтожить его, и что немедленное нападение на это государство является единственным способом предотвратить его собственное уничтожение.

Но он не одобрял конкурентное накопление вооружений:

Новая болезнь распространилась по Европе, заражая наших князей и побуждая их содержать непомерное количество войск. Она имеет свои удвоения и по необходимости становится заразной. Ибо как только один князь увеличивает свои войска, остальные, разумеется, делают то же самое; так что ничего от этого не выигрывают, а только разоряют общество».

Хотя он ценил патриотизм настолько высоко, что отождествлял его с добродетелью, у него были моменты, когда он мечтал о более широкой этике:

Если бы я знал о чем-то полезном для себя, но вредном для моей семьи, я бы выбросил это из головы. Если бы я знал о чем-то, что было полезно для моей семьи, но не для моей страны, я бы постарался забыть об этом. Если бы я знал о чем-то, что было полезно для моей страны, но вредно для Европы и всего человечества, я бы считал это преступлением».

Его высшая этика и тайная религия принадлежали древним стоикам:

Никогда не было принципов, более достойных человеческой природы и более подходящих для формирования хорошего человека…. Если бы я мог на мгновение перестать считать себя христианином, я бы… причислил уничтожение секты Зенона к несчастьям, постигшим человеческий род…. Только эта секта делала граждан, только эта делала великих людей, только эта делала великих императоров. Оставив на время в стороне открытые истины, пройдемся по всей природе, и мы не найдем более благородного объекта, чем Антонины, даже сам Юлиан (похвала, вырванная у меня таким образом, не сделает меня соучастником его отступничества). Нет, со времени его правления не было князя, более достойного управлять человечеством».

Монтескье позаботился о том, чтобы примириться с христианством в своей работе L'Esprit des lois. Он признавал Бога — «ибо что может быть абсурднее слепой случайности, породившей разумные существа?». Но он представлял себе этот Высший разум выраженным в законах природы и никогда не вмешивающимся в них. «Для Монтескье, — говорит Фаге, — Бог — это Дух законов». Он принимал сверхъестественные верования как необходимую поддержку морального кодекса, несовместимого с природой человека. «Должно существовать несколько священных книг, которые служили бы правилом, как Коран у арабов, книги Зороастра у персов, Веда у индийцев и классика у китайцев. Религиозный кодекс дополняет гражданский и устанавливает [пределы] произвола». Государство и церковь должны действовать как сдержки и противовесы друг другу, но всегда оставаться отдельными; «это великое различие [является] основой спокойствия наций». Монтескье защищал религию против Бейля, Но он подчинил ее, как и все остальное, влиянию климата и национального характера:

Умеренное правительство наиболее соответствует христианской религии, а деспотичное — магометанскойCOPY00 Когда религия, приспособленная к климату одной страны, слишком сильно конфликтует с климатом другой, она не может быть там установлена, а если и будет введена, то будет отброшена…Католическая религия наиболее приемлема для монархии, а протестантская — для республики…. Когда христианская религия… по несчастью разделилась на католическую и протестантскую, жители севера приняли протестантскую, а жители юга по-прежнему придерживались католической. Причина проста: у жителей севера есть и навсегда останется дух свободы и независимости, которого нет у жителей юга; и поэтому религия, не имеющая видимого главы, более приемлема».

Признавая преимущества религии в целом, он в то же время порицал ее в деталях. Он осуждал богатство духовенства во Франции, и написал «смиреннейшую просьбу к инквизиторам Испании и Португалии» прекратить жарить еретиков; он предупредил их, что «если кто-нибудь в грядущие времена осмелится утверждать, что в эпоху, в которую мы живем, народы Европы были цивилизованными, вам приведут доказательства, что они были варварами». Как патриот-галликанец он смеялся над папской непогрешимостью и настаивал на том, что церковь должна подчиняться гражданской власти. Что касается религиозной терпимости, то он придерживался средней точки зрения: «Когда государство вольно принять или отвергнуть новую религию, ее следует отвергнуть; когда же она принята, ее следует терпеть». При всей своей покорности цензору он оставался рационалистом. «Разум — самая совершенная, самая благородная, самая прекрасная из всех наших способностей [la raison est le plus parfait, le plus noble, et le plus exquis de tous les sens]». Что может быть лучше девиза эпохи Разума?

Книга «Дух законов» вскоре была признана важнейшим событием во французской литературе, однако она подверглась критике как справа, так и слева. Янсенисты и иезуиты, обычно враждующие между собой, объединились, осудив книгу как тонкое отречение от христианства. Янсенистское издание «Экклезиастическое известие» заявило: «Скобки, которые автор вставляет, чтобы сообщить нам, что он христианин, дают слабую уверенность в его католицизме; автор посмеялся бы над нашей простотой, если бы мы приняли его за того, кем он не является»; в конце рецензии содержался призыв к светским властям принять меры против книги. Иезуиты обвиняли Монтескье в том, что он следует философии Спинозы и Гоббса; предполагая законы в истории, как и в естествознании, он не оставлял места для свободы воли. Отец Бертье в иезуитском журнале «Journal de Trévoux» утверждал, что истина и справедливость абсолютны, а не относительны к месту или времени, и что законы должны основываться на универсальных принципах, данных Богом, а не на различиях климата, почвы, обычаев или национального характера. Монтескье счел разумным выпустить (1750) «Защиту сущности законов», в которой он отрекся от атеизма, материализма и детерминизма и подтвердил свое христианство. Духовенство осталось неубежденным.

Тем временем восходящие философы тоже были недовольны. Они считали «Дух законов» чуть ли не руководством по консерватизму; их возмущала редкая набожность, умеренность предлагаемых реформ и полусерьезная концепция религиозной терпимости. Гельвеций писал Монтескье, упрекая его в том, что он слишком много внимания уделяет опасностям и трудностям социальных перемен. Вольтер, который готовил свою собственную философию истории в «Эссе о нравах», не был в восторге от достижений Монтескье. Он не забыл, что месье ле Презент воспротивился его приему в Академию со словами: «Для Академии было бы позором, если бы Вольтер был ее членом, а для него когда-нибудь будет позором, что он им не был». В сложившихся обстоятельствах критика Вольтера была сдержанной и сопровождалась похвалой. Он утверждал, что Монтескье преувеличивал влияние климата; он отмечал, что христианство зародилось в жаркой Иудее и до сих пор процветает в прохладной Норвегии; и он считал более вероятным, что Англия стала протестантской из-за красоты Анны Болейн, а не из-за холодности Генриха VIII. Если, как предполагал Монтескье, дух свободы зародился в основном в горных районах, то как объяснить крепкую Голландскую республику или liberum veto польских господ? В своем «Философском словаре» (1764) Вольтер заполнил страницы примерами, указывающими на то, что «климат имеет некоторое влияние, правительство — во сто крат большее, религия и правительство вместе взятые — еще большее».

Мы могли бы спросить тех, кто утверждает, что климат делает все [Монтескье этого не утверждал], почему император Юлиан в своем «Мисопогоне» говорит, что в парижанах его радовали серьезность характера и суровость нравов, и почему эти парижане, без малейшего изменения климата, теперь похожи на игривых детей, которых правительство в один и тот же момент наказывает и улыбается, и которые сами через мгновение также улыбаются и поют пасквили на своих хозяев.

Вольтер нашел его

Меланхолично ли, что в стольких цитатах и стольких изречениях почти всегда истиной оказывается противоположное утверждению: «Жители теплого климата робки, как старики; жители холодных стран отважны, как молодые»? Мы должны быть очень внимательны к тому, как общие предложения ускользают от нас. Никто никогда не мог сделать лапландца или эскимоса воинственным, в то время как арабы за четыреста лет завоевали территорию, которая превышала территорию всей Римской империи.

А потом похвала:

Убедившись, что в «Духе законов» много ошибок… что в этой работе нет ни метода, ни плана, ни порядка, следует спросить, что же на самом деле является ее достоинством и привело к ее великой славе. Прежде всего, она написана с большим остроумием, в то время как авторы всех других книг на эту тему нудны. Именно по этому поводу одна дама [госпожа дю Деффан], обладавшая не меньшим остроумием, чем Монтескье, заметила, что его книга — это l'esprit sur les lois [остроумие законов]; более верного определения и придумать нельзя. Еще более сильная причина заключается в том, что книга демонстрирует великие взгляды, нападает на тиранию, суеверие и измельчание налогов…. Монтескье почти всегда ошибался с учеными, потому что он не был ученым; но он почти всегда был прав против фанатиков и сторонников рабства. Европа обязана ему вечной благодарностью.

А в другом месте он добавил: «Человечество потеряло свои права [на свободу], а Монтескье их вернул».

Позднейшая критика в основном соглашалась с Вольтером, проверяя его собственные преувеличения. Действительно, «Дух законов» был плохо построен, в нем не было логики в расположении и последовательности тем, и часто забывалась объединяющая тема. В своем рвении быть ученым, накапливать и интерпретировать факты Монтескье порой переставал быть художником; он терял целое в частях, вместо того чтобы согласовать части в гармоничное целое. Данные он собирал полжизни, а книгу писал двадцать лет; разрозненная композиция нарушила ее единство. Он слишком легко делал обобщения на основе нескольких примеров и не искал противоположных примеров — например, католической Ирландии на холодном и «следовательно» протестантском севере. Он выдал свой метод, когда сказал: «Я изложил первые принципы и обнаружил, что конкретные случаи естественным образом вытекают из них; что истории всех народов являются лишь следствиями из них»; в этом и заключается опасность подхода к истории с философией, которая должна быть доказана с ее помощью. Собирая сведения, Монтескье слишком охотно принимал непроверенные рассказы путешественников, а иногда и вовсе принимал басни и легенды за историю. Даже его непосредственное наблюдение могло быть ошибочным; ему казалось, что он видит разделение властей в английском правительстве, в то время как законодательная власть заметно поглощала исполнительную.

Против этих недостатков должны были быть великие достоинства, которые обеспечили книге признание и влияние. Вольтер справедливо обозначил стиль. Однако и он страдал от фрагментарности. Монтескье потакал своим пристрастиям к коротким главам, возможно, для того, чтобы сделать акцент, как в «главе» о деспотизме; в результате получилось неприятное стаккато, мешающее течению мысли. Частично эта фрагментарность может быть связана с прогрессирующим ослаблением зрения, вынуждающим его диктовать, а не писать. Когда он дал себе волю и заговорил, он достиг, благодаря четким и язвительным предложениям, некоторого блеска, который придавал «Персидским письмам». Вольтер считал, что в «Сущности права» больше эпиграмм, чем подобает труду о праве. («В Венеции, — говорил Монтескье, — так привыкли к скупости, что никто, кроме куртизанок, не может заставить их расстаться со своими деньгами».) Тем не менее это магистратский стиль, умеренный и спокойный. Временами он бывает неясным, но его стоит разгадать.

Монтескье был скромен и прав, приписывая часть ценности книги ее предмету и цели. Найти законы в законах, некую систему в их изменении по месту и времени, просветить правителей и реформаторов, рассмотрев источники и пределы законодательства с учетом природы и места государств и людей — это было величественное предприятие, масштабы которого делали недостатки простительными. Герберт Спенсер потерпел неудачу в том же предприятии 148 лет спустя, несмотря на целый штат помощников-исследователей и из-за аналогичной страсти к обобщениям; но обе попытки были приращением мудрости. Достижение Монтескье было более значительным. У него были предшественники; Он не открыл, но мощно развил исторический метод сравнительного изучения институтов. Он предвосхитил Вольтера в создании философии истории, независимой от сверхъестественных причин; он достиг широты и беспристрастности взглядов, так и не достигнутых Вольтером. Берк назвал Монтескье «величайшим гением, просветившим наш век»; Тэн считал его «самым образованным, самым проницательным и самым уравновешенным из всех духов того времени». Гораций Уолпол считал «Дух законов» «лучшей книгой, которая когда-либо была написана». Возможно, это и не так, но это была величайшая книга поколения.

Она измотала своего автора. В 1749 году он писал другу: «Признаюсь, эта работа почти убила меня. Я отдохну; я больше не буду трудиться». Тем не менее он продолжал учиться. «Учеба была для меня, — говорил он, — суверенным средством против всех жизненных разочарований. Я не знал ни одной неприятности, которую не рассеял бы час чтения».

Он изредка посещал Париж и наслаждался своей славой, которая в то время (1748) равнялась славе Вольтера. «Дух законов», — говорил Рейналь, — вскружил голову всему французскому народу. Мы находим это произведение в библиотеках наших ученых, на туалетных столиках наших дам и наших модных молодых людей». Его снова приветствовали в салонах и принимали при дворе. Но по большей части он оставался в Ла-Бреде, довольствуясь ролью великого сеньора. Его книга так понравилась англичанам, что они присылали большие заказы на вино, выращенное на его землях. В последние годы жизни он почти ослеп. «Мне кажется, — говорил он, — что тот небольшой свет, который мне остался, — это лишь заря того дня, когда мои глаза закроются навсегда». В 1754 году он отправился в Париж, чтобы завершить аренду своего дома; но во время этого визита у него развилась пневмония, и он умер 10 февраля 1755 года в возрасте шестидесяти шести лет. Он прошел последние обряды католической церкви, но агностик Дидро был единственным литератором, присутствовавшим на его похоронах. Его влияние распространилось на века. «За сорок лет, прошедших с момента публикации «Духа законов», — писал Гиббон, — ни одно произведение не было более читаемо и критикуемо, и дух исследования, который оно вызвало, не в последнюю очередь является нашим долгом перед автором». Гиббон, Блэкстоун и Берк были одними из тех английских писателей, которые извлекли пользу из «Духа законов» и «Величия и упадка римлян». Фридрих Великий листал L'Esprit des lois только рядом с «Принцем»; Екатерина Великая считала, что он должен быть «бревиарием государей». и делала из него выписки для людей, которых она назначила пересматривать законы России. Составители американской Конституции взяли у Монтескье не только разделение правительственных полномочий, но и исключение членов кабинета из Конгресса; их труды перемежались цитатами из его работ. Дух законов» стал почти библией умеренных лидеров Французской революции, а из «Величия и упадка» частично проистекало их восхищение Римской республикой. «Все великие современные идеи, — говорил Фаге, — берут свое начало у Монтескье». На протяжении целого поколения именно Монтескье, а не Вольтер, был голосом и героем умов Франции.

Вернувшись из Англии в конце 1728 или начале 1729 года, Вольтер снял неприметный домик в Сен-Жермен-ан-Лайе, в одиннадцати милях к северо-западу от Парижа. Он мобилизовал своих друзей, чтобы добиться неофициальной отмены своего изгнания из Франции, а затем и из столицы. Им удалось добиться даже восстановления королевской пенсии; к апрелю он снова колесил по Парижу. На одном из собраний он услышал, как математик Ла Кондамин подсчитал, что тот, кто купит все билеты лотереи, только что выпущенной городом Парижем, составит целое состояние. Вольтер бросился бежать, занял денег у своих друзей-банкиров, купил все билеты и выиграл, как и было предсказано. Генеральный контролер отказался платить; Вольтер обратился в суд, выиграл дело и получил деньги.1 Позже, в 1729 году, он проехал 150 миль — за две ночи и один день — из Парижа в Нанси, чтобы купить акции государственных фондов герцога Лотарингского; эта авантюра тоже принесла ему значительный выигрыш. Вольтера-поэта и философа поддерживал Вольтер-финансист.

В 1730 году мы видим его снова в Париже, лихорадочного от предприимчивости. Обычно он держал в огне несколько литературных произведений, переходя от одного к другому, словно находя в переменах освежение и не теряя времени. Сейчас он писал «Письма об англичанах», «Историю Карла XII», «Смерть мадемуазель Лекуврер» и начало романа «Служанка». Однажды в 1730 году гости герцога де Ришелье, обсуждая Жанну д'Арк, предложили Вольтеру написать ее историю. Жанна еще не была признана неканонизированной святой покровительницей Франции; вольнодумцу Вольтеру казалось, что сверхъестественные элементы ее легенды требуют юмористической обработки; Ришелье осмелился попробовать; в тот же день Вольтер написал проэму. Его прокламация для Лекуврера еще не была опубликована, но его друг-бездельник Николя Тьерио слишком широко ее декламировал, и теологические шершни снова зажужжали вокруг головы Вольтера. Словно изголодавшись по врагам, он поставил 11 декабря историю Луция Юния Брута, который, по рассказу Ливия, изгнал царя Тарквиния и участвовал в создании Римской республики; пьеса отрицала неприкосновенность царей и провозглашала право народа менять правителей. Актеры жаловались, что в сюжете нет любовной темы; Париж согласился, что это нелепое нововведение; после пятнадцати представлений пьеса была снята. Шестьдесят два года спустя она была возобновлена с большим успехом, так как Париж был настроен на гильотину Людовика XVI.

Тем временем он добился королевской привилегии на публикацию своей «Истории Карла XII, короля Суида» (Histoire de Charles XII, roi de Suède). Это была тема, которая вряд ли могла оскорбить Людовика XV или церковь, и она должна была порадовать королеву своим весьма благосклонным отношением к ее отцу, Станисласу. Тираж в 2600 экземпляров был напечатан, когда без единого слова предупреждения королевское разрешение было внезапно отозвано, и все издание было конфисковано, за исключением экземпляра, находившегося у Вольтера. Он обратился с протестом к хранителю печатей; ему сообщили, что в связи с изменением внешней политики необходимо угодить противнику и жертве Карла, Августу «Сильному», который все еще был королем Польши. Вольтер решил проигнорировать запрет. Он замаскированно переехал в Руан, прожил там пять месяцев под видом «английского лорда» и руководил тайным печатанием своей истории. К октябрю 1731 года она свободно распространялась и продавалась как художественная литература.

Некоторые критики утверждали, что в ней слишком много вымысла; один знающий историк назвал ее «романом», ярким в повествовании, но неточным в деталях. Однако Вольтер подготовил книгу с научной тщательностью. Он не только изучил массу государственных бумаг, но и проконсультировался с людьми, которые могли дать ему информацию из первых рук: бывшим королем Станисласом, маршалом де Саксом, герцогиней Мальборо, Болингброком, Акселем Спарре (участвовавшим в битве под Нарвой), Фонсекой (португальским врачом, служившим в Турции во время пребывания там Карла) и бароном Фабрисом (бывшим секретарем Карла). Кроме того, Вольтер некоторое время жил с бароном фон Гёрцем, любимым министром Карла; казнь фон Гёрца в 1719 году, возможно, заставила Вольтера изучать «Льва Севера». В 1740 году Йоран Нордберг, служивший Карлу капелланом, опубликовал мемуары, в которых указал на неточности в повествовании Вольтера; Вольтер включил эти исправления в последующие издания. Были и другие недостатки, особенно в подробных описаниях сражений. Позднейшие критики утверждали, что Вольтер переоценил Карла как «возможно, самого необычного человека, когда-либо жившего на земле, который соединил в себе все великие качества своих предков, и у которого не было другого недостатка или несчастья, кроме как иметь их в избытке». Последнее слово может искупить гипертрофированность. Вольтер объяснил, что Карл «довел все героические добродетели до такого предела, при котором они становятся недостатками»; он перечислил расточительность, безрассудство, жестокость, тиранию и неумение прощать; он показал, как эти недостатки ее короля повредили Швеции; и заключил, что Карл «был скорее необыкновенным, чем великим человеком». В любом случае книга была произведением не только учености, но и искусства — структуры, формы, цвета и стиля. Вскоре вся образованная Европа читала «Карла XII», а репутация Вольтера достигла такого размаха и глубины, каких не имела прежде.

После возвращения из Руана (5 августа 1731 года) Вольтер стал гостем графини де Фонтен-Мартель в ее особняке возле Пале-Рояля. Она нашла ему столь приятное общество, что продолжала содержать и кормить его до мая 1733 года. Он с несравненной живостью председательствовал на ее литературных ужинах и ставил пьесы, предпочтительно свои собственные, в ее частном театре. Во время этого пребывания он написал либретто к «Самсону» Рамо (1732). Предположительно, именно из ложи графини в Театре Франсе он видел провал своего «Эрифиля» (1732) и восторженный успех своей романтической трагедии «Заир» (13 августа 1732). Он писал другу:

Ни одно произведение не было сыграно так хорошо, как «Заира» на четвертом представлении. Я желал бы видеть вас там; вы бы увидели, что публика не ненавидит вашего друга. Я появился в ложе, и вся яма рукоплескала мне. Я краснел, я прятался, но я был бы лицемером, если бы не признался вам, что я был чувствительно тронут

Из всех его драм эта до конца оставалась самой любимой. Все они уже умерли, убитые сменой настроений и стилей; но мы должны воскресить хотя бы одну из них, поскольку они сыграли в его жизни увлекательную и волнующую роль. Заира — христианка, захваченная в младенчестве мусульманами во время крестовых походов и воспитанная в исламской вере; она почти ничего не знает о Франции, кроме того, что это страна ее рождения. Сейчас она — красавица в серале султана Оросмана в Иерусалиме. Он влюбился в нее, она — в него, и в начале пьесы она должна стать его женой. Другая пленница-христианка, Фатима, упрекает ее в том, что она забыла, что когда-то была христианкой. В ответе Заира Вольтер выражает географическую обусловленность религиозной веры:

Вольтер изображает Оросмана с явным пристрастием, как человека, обладающего всеми добродетелями, кроме терпения. Христиане потрясены тем, что мусульманин может быть таким же порядочным, как и любой христианин, а султан удивлен тем, что христианин может быть хорошим. Он отказывается содержать гарем и обещает себе моногамию. Но Вольтер справедлив и к своим христианским героям: он пишет благодатные строки о красоте истинно христианской жизни. Один из христиан, Нерестам, также захваченный в младенчестве, растет вместе с Заиром; его освобождают под обещание вернуться с выкупом за десять пленных христиан. Он уходит, возвращается, отдает все свое состояние, чтобы собрать требуемую сумму. Оросман вознаграждает его, освободив не десять, а сто христиан. Нерестам огорчается, что среди них нет ни Заира, ни Лузиньяна, некогда (1186–87) христианского короля Иерусалима. Заира обращается к Оросману с мольбой об освобождении Лузиньяна; оно было даровано; престарелый король называет Заиру своей дочерью, а Нерестама — сыном. Она разрывается между любовью к щедрому султану и требованием верности отцу, брату и их вере. Лузиньян призывает ее отказаться от Оросмана и ислама:

Когда Нерестам узнает, что она все еще намерена выйти замуж за Оросмане, у него возникает желание убить ее. Он соглашается, но настаивает, чтобы она приняла крещение; она соглашается. Он посылает ей записку, в которой назначает время и место церемонии; Оросман, не зная, что Нерестам — ее брат, принимает послание за любовную записку. Он настигает Заиру, когда она договаривается о встрече, закалывает ее, узнает, что предполагаемые любовники — брат и сестра, и убивает себя.

Остроумно задуманный, последовательно и драматично развитый сюжет, рассказанный плавным мелодичным стихом; и хотя сентиментальные пассажи сейчас кажутся излишними, мы можем понять, почему Париж принял Заира и Оросмана в свое сердце, и почему добрая печальная королева плакала, когда пьеса была представлена ко двору в Фонтенбло. Вскоре ее перевели и поставили в Англии, Италии и Германии. Теперь Вольтера называли величайшим из ныне живущих французских поэтов, достойным преемником Корнеля и Расина. Это не обрадовало Жана Батиста Руссо, французского поэта, живущего в изгнании в Брюсселе; он оценил «Заира» как «тривиальный и плоский… одиозный микс из благочестия и распутства». В ответ Вольтер написал длинное рассуждение в стихах «Храм вкуса» («Le Temple de goût»), в котором порицал Руссо и превозносил Мольера.

Его голова была устремлена к звездам, но он не переставал работать. Зимой 1732–33 годов он изучал математику и Ньютона со своей будущей жертвой Мопертюи, переписывал «Эрифилу», пересматривал «Заира» и «Карла XII», собирал материалы для «Век Людовика XIV», наносил последние штрихи на «Письма об англичанах», создавал новую пьесу «Аделаида» и писал бесчисленные мелочи — письма, комплименты, приглашения, эпиграммы, амурные частушки — все это блистало остроумием в гладко отшлифованных стихах. Когда умерла его щедрая хозяйка, госпожа де Фонтен-Мартель, он переехал в дом на Рю дю Лонг-Пойнт и занялся экспортом пшеницы. Затем, сочетая коммерцию с романтикой, он встретил (1733) Габриэль Эмилию Ле Тоннелье де Бретей, маркизу дю Шатле. С этой уникальной и предприимчивой женщиной его жизнь была связана до самой ее смерти.

Ей было двадцать шесть (ему — тридцать восемь), и за плечами у нее уже была разнообразная карьера. Дочь барона де Бретей, она получила необычное образование. В двенадцать лет она знала латынь и итальянский, хорошо пела, играла на спинете; в пятнадцать начала переводить «Энеиду» на французский; затем добавила английский и изучала математику у Мопертюи. В девятнадцать лет она вышла замуж за тридцатилетнего маркиза Флорана Клода дю Шатле-Ломона. Она родила ему троих детей, но в остальном они виделись нечасто: он обычно был со своим полком, а она оставалась при дворе, играя на большие ставки и экспериментируя в любви. Когда ее первый возлюбленный покинул ее, она приняла яд, но была насильно спасена с помощью эметика. Она с опытным хладнокровием перенесла свое покидание вторым галантным парнем, герцогом де Ришелье, ведь вся Франция знала о его мобильности.

Встретившись с маркизой за ужином, Вольтер был не обеспокоен, а скорее восхищен ее способностью вести беседы о математике, астрономии и латинской поэзии. Ее физическая привлекательность не была неотразимой. Другие женщины описывали ее со смаком. Вот слова мадам дю Деффан: «Женщина крупная и сухая, без бедер, с неглубокой грудью… большие руки, большие ноги, огромные ступни, очень маленькая голова, резкие черты лица, острый нос, два [!] маленьких глаза цвета морской зелени, темный цвет лица… плохие зубы». Маркиза де Креки согласна с этим мнением: «Она была великаншей… удивительной силы, и, кроме того, была удивительно неловкой. У нее была кожа, как терка для мускатного ореха, и в целом она напоминала уродливого гренадера». И все же Вольтер говорил о ее красоте!» А красавец Сен-Ламбер тайно занимался с ней любовью, когда ей было сорок два года. Мы не можем доверять этим сестринским вердиктам; femina feminae felis. По ее портретам мы узнаем, что Эмилия была высокой и мужественной, с высоким лбом, гордым взглядом, чертами лица, не лишенными привлекательности, и нас утешает, что у нее был «бюст сладострастный, но крепкий».

Возможно, в ней было достаточно мужчины, чтобы дополнить женщину в Вольтере. Однако она использовала все женские приемы, чтобы подчеркнуть свои довольно угловатые прелести: косметику, духи, драгоценности, кружева. Вольтер улыбался ее любви к украшениям, но он восхищался ее энтузиазмом к науке и философии. Это была женщина, которая даже в парижском и версальском шуме и гаме могла отойти от игорного стола, чтобы изучить Ньютона и Локка. Она не только читала Ньютона, но и понимала его; именно она перевела «Принципы» на французский. Вольтеру было удобно иметь одну и ту же женщину в качестве сокурсницы и любовницы. Уже в 1734 году он считал себя ее признанным любовником: «Боже! Какие наслаждения я вкушаю в ваших объятиях! Какое счастье, что я могу любоваться ею, которую люблю!»

В 1733 и 1734 годах, после долгих мучений, он опубликовал свой первый вклад в Просвещение. Это были двадцать четыре письма, адресованные Тьерио из Англии. Переведенные на английский язык, они были изданы в Лондоне (1733) под названием «Письма, касающиеся английской нации». Но печатать оригиналы во Франции означало рисковать свободой автора и печатника. Вольтер удалил некоторые фрагменты и попытался получить разрешение правительства на публикацию остальных. Получив отказ, он снова прибег к тайной публикации в Руане. Он предупредил печатника Жоре, чтобы тот пока не распространял этот оттиск, но в начале 1734 года несколько экземпляров, озаглавленных «Философские письма», попали в Париж. Один пиратский издатель заполучил экземпляр и напечатал большое издание без ведома Вольтера. Тем временем он и мадам дю Шатле отправились в замок Монтье, расположенный недалеко от Аутана, в 190 милях от Парижа, чтобы присутствовать на свадьбе Ришелье.

Книга начинается с четырех писем об английских квакерах. Вольтер отметил, что у них не было церковной организации, священников и таинств, но они следовали заветам Христа более верно, чем все другие христиане, которых он когда-либо знал. Он описал или представил себе визит к одному из них:

«Мой дорогой сэр, — сказал я, — вы крестились?»

«Нет, — ответил квакер, — и мои братья тоже».

«Как же так, Морблю!» воскликнул я. — Значит, вы не христиане?»

«Сын мой, — ответил он мягким и тихим голосом, — не ругайся. Мы христиане и стараемся быть хорошими христианами; но мы не думаем, что христианство состоит в том, чтобы выплеснуть на голову холодную воду с небольшим количеством соли».

«Eh, ventrebleu!» запротестовал я, — не говоря уже об этой нечисти, вы забыли, что Иисус Христос был крещен Иоанном?»

«Друг мой, больше никаких клятв…. Христос принял крещение от Иоанна, но сам никогда никого не крестил. Мы — ученики не Иоанна, а Христа».

«Увы, мой бедняга, — сказал я, — как бы тебя сожгли в стране инквизиции!..»

«Ты обрезан?» — спросил он.

Я ответил, что не имею такой чести.

«Хорошо, тогда, — сказал он, — ты христианин, не будучи обрезанным, а я христианин, не будучи крещеным».

Крещение, как и обрезание, говорил квакер, было дохристианским обычаем, вытесненным новым Евангелием Христа. И он (или Вольтер) добавил пару слов о войне:

«Мы никогда не пойдем на войну; не потому, что боимся смерти… а потому, что мы не волки, не тигры, не бульдоги, а люди, христиане. Наш Бог, который велел нам любить врагов… конечно, не хочет, чтобы мы пересекали море, чтобы перерезать глотки нашим братьям только потому, что убийцы, одетые в красное, в шапках высотой в два фута, вербуют граждан, шумя двумя палками по натянутой шкуре осла. И когда после победы весь Лондон сияет иллюминацией, небо пылает фейерверками, а в воздухе звучат благодарственные молебны, церковные колокола, органы и пушки, мы молча оплакиваем бойню, вызвавшую такую всеобщую радость».

Франция почти уничтожила себя, чтобы принудить всех французов к единой вере; Вольтер рассуждал о сравнительной терпимости к религиозным различиям в Англии. «Это страна сект. Англичанин, как свободный человек, попадает на небеса тем путем, который он выберет». Вольтер противопоставлял нравы английского духовенства нравам их французских коллег и поздравлял англичан с тем, что у них нет аббатов. «Когда они узнают, что во Франции молодые люди, известные своими распутствами и возведенные в прелаты путем интриг, сочиняют нежные песни, дают длинные и изысканные обеды почти каждый день… и называют себя преемниками апостолов, они благодарят Бога за то, что они протестанты».

Письмо VII направило вольтеровскую шпильку на французское правительство.

Только английская нация сумела регулировать власть королей, сопротивляясь им… и в конце концов создала это мудрое правительство, в котором у принца, способного творить добро, связаны руки, чтобы не творить зло». [Здесь Вольтер повторяет знаменитую фразу из «Телемака» Фенелона]. Установление свободы в Англии, несомненно, стоило дорого; идол деспотизма был утоплен в морях крови; но англичане не считают, что они слишком дорого купили хорошие законы. Другие народы пережили не менее трудные времена, но кровь, которую они пролили за свою свободу, лишь укрепила их рабство».

В Англии право habeas corpus запрещает тюремное заключение без указания причины и требует открытого суда присяжных; во Франции у вас есть lettres de cachet. Вольтер за четырнадцать лет до Монтескье отметил, похвалил и преувеличил определенное «разделение властей» в английском правительстве и действующую гармонию между королем, лордами и общинами. Он указывал, что в Англии ни один налог не может быть взимаем без согласия парламента и что «ни один человек не освобождается от уплаты определенных налогов… потому что он дворянин или священник». В Англии младшие сыновья дворян занимаются торговлей и профессиями; во Франции

Купец так часто слышит, как о его профессии говорят с пренебрежением, что по глупости краснеет за нее. Не знаю, однако, что полезнее для государства — надушенный дворянин, точно знающий время, когда король встает или ложится спать, и напускающий на себя величественный вид, играя роль раба… или коммерсант, который [как вольтеровский лондонский хозяин Фалькенер] обогащает свою страну, рассылает из своей конторы заказы в Сурат и Каир и способствует счастью всего мира».

Наконец, в отрывке, где излагается программа для Франции, Вольтер утверждает, что

Английская конституция, по сути, достигла того совершенства, благодаря которому всем людям возвращены те естественные права, которых они лишены почти во всех монархиях. Этими правами являются полная свобода личности и собственности; свобода печати; право быть судимым во всех уголовных делах независимым жюри; право быть судимым только в соответствии со строгой буквой закона; право каждого человека исповедовать, без всякого вмешательства, ту религию, которую он выберет.

Вольтер должен был знать, что лишь часть населения пользуется этими «естественными правами»; что свобода личности не защищена от банды пресса; что существуют ограничения свободы слова в религии и политике; что диссиденты и католики не допускаются к государственным должностям; что судьи могут быть подкуплены, чтобы отменить закон. Он писал не беспристрастное описание английских реалий; он использовал Англию как кнут, чтобы поднять во Франции восстание против угнетения государством или церковью. Тот факт, что почти все эти права сегодня считаются само собой разумеющимися в цивилизованных странах, свидетельствует о достижениях восемнадцатого века.

Не менее важным по своему влиянию на современную мысль было восхваление Вольтером Бэкона, Локка и Ньютона. Он применил к подвергнутому импичменту Бэкону суждение Болинг-Брока о Мальборо: «Он был настолько великим человеком, что я не помню, были ли у него недостатки или нет». «Этот великий человек, — добавил он, — является отцом экспериментальной философии» — не по экспериментам, которые проводил Бэкон, а по его мощным призывам к продвижению научных исследований. Именно эта мысль привела Дидро и д'Алембера к тому, что они назвали Бэкона главным вдохновителем своей «Энциелопедии».

Локку Вольтер посвятил почти все Письмо XIII. Он нашел в нем не только науку о разуме вместо мифологии души, но и неявную философию, которая, возводя все знания к ощущениям, обращала европейскую мысль от божественного откровения к человеческому опыту как исключительному источнику и основе истины. И он приветствовал предположение Локка о том, что материя может быть наделена способностью мыслить. Эта фраза особенно сильно зацепила французских цензоров, и во многом из-за нее они осудили книгу; им показалось, что они предвидели в ней материализм Ла Меттри и Дидро. Вольтер отказался приверженцем материализма, но переделал «Я мыслю, следовательно, я есть» Декарта в «Я тело и я мыслю; больше я ничего не знаю».

В письме XIV французам советуют освободиться от Декарта и изучать Ньютона. «Общественное мнение в Англии об этих двух мыслителях таково, что первый был мечтателем, а другой — мудрецом». Вольтер высоко ценил вклад Декарта в геометрию, но не мог усвоить водовороты картезианской космологии. Он признавал, что в эссе Ньютона о древней хронологии и Апокалипсисе есть что-то мечтательное или, по крайней мере, усыпляющее; Ньютон писал их, дружелюбно предположил Вольтер, «чтобы утешить человечество за свое слишком большое превосходство над ним». Сам он еще находил Ньютона очень трудным, но собрание людей, выдающихся как в правительстве, так и в науке, на похоронах Ньютона произвело на него такое впечатление, что он решил изучить Principia и стать апостолом Ньютона во Франции. Здесь он также посеял семена Энциклопедии и Просвещения.

Наконец, он потряс религиозную мысль во Франции, подвергнув враждебной критике «Pensées» Паскаля. Он не собирался включать это в «Письма»; это не имело никакого отношения к Англии, но он послал его из Англии Тьерио в 1728 году; пиратский издатель приложил его как «Письмо xxv», и в результате янсенисты, которые поклонялись Паскалю и контролировали Парижский парламент, теперь превзошли иезуитов (которые не любили Паскаля) в осуждении Вольтера. Вольтер по своей природе не мог согласиться с Паскалем: на этом этапе (за исключением пьес) он был воинствующим рационалистом, который еще не нашел места чувству в своей философии. Еще молодой, жизнерадостный, наслаждающийся жизнью среди своих героических злоключений, он выступил против унылого пессимизма Паскаля: «Я осмелюсь выступить на стороне человечества против этого возвышенного мизантропа». Он отверг «пари» Паскаля (что разумнее ставить на существование Бога, чем против него) как «непристойное и детское;… интерес, который я испытываю, чтобы верить в какую-то вещь, не является доказательством того, что такая вещь существует». (Паскаль не предлагал пари в качестве доказательства.) Он признавал, что мы не можем объяснить вселенную или узнать судьбу человека, но сомневался, что из этого незнания можно вывести истинность апостольского символа веры. В этом прыгучем возрасте он также не сочувствовал стремлению Паскаля к отдыху; человек, провозглашал он, «рожден для деятельности…. Не быть занятым и не существовать — одно и то же в отношении человека».

Эти «Ремарки к размышлениям Паскаля» — не лучшие работы Вольтера. Он не готовил их к публикации, у него не было возможности пересмотреть их, а последующие события — например, землетрясение в Лиссабоне — лишили его оптимизм юношеского блеска. Несмотря на это непродуманное приложение, «Философские письма» стали важной вехой во французской литературе и мысли. Здесь впервые появились короткие, резкие предложения, безошибочная ясность, задорное остроумие и уничтожающая ирония, которые отныне должны были стать литературной подписью, преодолевающей все осторожные отрицания авторства; эта книга и «Lettres persanes» задали тон французской прозе от Регентства до Революции. Более того, она стала одним из самых прочных звеньев в том соединении французского и британского интеллектов, которое Бакл назвал «безусловно, самым важным фактом в истории восемнадцатого века». Это было объявление войны и карта кампании. Руссо сказал об этих письмах, что они сыграли большую роль в пробуждении его разума; должно быть, тысячи молодых французов были в таком же долгу перед этой книгой. Лафайет сказал, что благодаря ей он стал республиканцем в возрасте девяти лет. Гейне считал, что «цензору не было необходимости осуждать эту книгу; ее читали бы и без этого».

Церковь и государство, король и парламент почувствовали, что не могут молча сносить столько ран. Печатник был отправлен в Бастилию, и была издана грамота об аресте Вольтера, где бы он ни находился. 11 мая 1734 года полицейский агент явился в Монтье с ордером, но Вольтер, предупрежденный, вероятно, Мопертюи и д'Аржанталем, уехал за пять дней до этого и уже находился за границей Франции. 10 июня по приказу Парламента все обнаруженные экземпляры книги были сожжены публичным палачом во дворе Дворца правосудия как «скандальные, противоречащие религии, добрым нравам и уважению к авторитетам».

Не успев узнать о благополучном прибытии Вольтера в Лотарингию, маркиза дю Шатле написала подруге: «Знать, что он, с таким здоровьем и воображением, как у него, находится в тюрьме… Я не нахожу в себе достаточно постоянства, чтобы поддерживать эту мысль». Она и герцогиня де Ришелье заручились помощью титулованных женщин, чтобы добиться помилования. Хранитель печатей согласился отменить приказ об аресте, если Вольтер откажется от авторства книги; он прекрасно знал, что автор — Вольтер, но поддался на уловку; он был одним из череды правительственных чиновников, которые время от времени смягчали цензуру, глядя на нее сквозь пальцы. Вольтер с готовностью согласился отказаться от авторства; это была бы белая ложь, которую можно простить; кроме того, книга, от которой он должен был отречься, была распространена без его согласия. Герцогине д'Эгийон он написал:

Они говорят, что я должен отказаться. Очень охотно. Я заявлю, что Паскаль всегда прав;…что все священники кротки и бескорыстны;…что монахи не горды, не склонны к интригам и не смердят; что святая инквизиция — это триумф гуманности и терпимости».

Приказ об аресте был отменен, но с условием, что Вольтер должен оставаться на почтительном расстоянии от Парижа. Он переезжал из замка в замок вблизи границы и был радушно принят дворянами, которые были не слишком набожны и совсем не любили централизованную и абсолютную монархию. Он получил приглашение поселиться при голштинском дворе с пенсией в десять тысяч франков в год; он отказался. В июле он удалился в замок госпожи дю Шатле в Сирей в Шампани. Там, будучи платным гостем своей хозяйки и ее мужа, он вступил в самые счастливые годы своей жизни.

Сегодня Сирей — это деревня с 230 жителями в департаменте Верхняя Марна на северо-востоке Франции, всего в нескольких милях от Лотарингии. Мадам Дени, племянница Вольтера, описала ее в 1738 году как «страшное уединение… в четырех лье от любого жилья, в стране, где видны только горы и невозделанная земля». Возможно, Вольтер любил это место за уединение — тихий уголок, где он мог изучать науки, писать историю и философию и быть забытым французским правительством или, если оно его преследовало, сбежать в часе езды в Лотарингию.

Замок был полуразрушенным реликтом XIII века, редко использовался Дю Шателье и уже давно был непригоден для цивилизованной жизни. Маркиз не имел ни интереса, ни средств для его ремонта; Вольтер одолжил ему на эти цели сорок тысяч франков под пять процентов годовых, которые маркизу не пришлось выплачивать. Несколько комнат были приведены в пригодное для жизни состояние; Вольтер переехал, приказал построить новое крыло и руководил восстановлением остальных. В ноябре маркиза прибыла с двумя сотнями посылок, пересмотрела ремонт Вольтера по своему вкусу и поселилась — та, которая провела большую часть своей взрослой жизни при дворе или рядом с ним, — чтобы жить в учебе и фанатичной преданности. Любезный маркиз оставался с ней и Вольтером, время от времени, до 1740 года, изящно придерживаясь отдельной квартиры и раздельного питания; после этого он проводил большую часть времени со своим полком. Франция удивлялась не столько покладистости мужа, сколько верности любовников.

В декабре мадам возвращается в Париж, посещает герцогиню де Ришелье в ее заточении и убеждает правительство отменить запрет на въезд Вольтера в столицу (2 марта 1735 года). Он приехал в Париж и пробыл там несколько недель со своей любовницей. Но прошлое преследовало его. Части его скандальной «Пюсель» ходили по рукам; он сам не мог удержаться, чтобы не зачитать друзьям пикантные отрывки; а теперь его антихристианское «Послание к Урании», написанное за пятнадцать лет до этого, было издано пиратским издателем. Он, конечно, отрицал свое авторство, но в нем были все признаки его стиля и мысли, и никто не поверил его отрицанию. Он снова бежал в Лотарингию, а затем осторожно вернулся в Сирей. Он получил косвенные заверения от правительства, что если он останется там и не будет больше обижаться, то к нему не будут приставать. К нему вернулась госпожа дю Шатле с дочерью, сыном и воспитателем; ее третий ребенок умер. Наконец-то начался этот философский медовый месяц.

У каждого из философов был отдельный номер, расположенный в противоположных концах замка. Комната Вольтера состояла из прихожей, кабинета-библиотеки и спальни. Стены были увешаны красными бархатными гобеленами или картинами; он собрал дорогую коллекцию, в том числе Тициана и нескольких Тениров; здесь же стояли статуи Венеры, Купидона и Геркулеса, а также большой портрет их нового друга — наследного принца Фридриха Прусского. В этих комнатах, по словам мадам де Граффиньи, царила такая чистота, что «можно было целовать пол». Апартаменты маркизы были выдержаны в другом вкусе: светло-желтые и бледно-голубые, с картинами Веронезе и Ватто, потолком с картинами, мраморным полом и сотней маленьких коробочек, флакончиков, колец, драгоценных камней и туалетных принадлежностей, валявшихся в ее прелестном будуаре. Между двумя апартаментами находился большой зал, оборудованный под лабораторию физики и химии, с воздушными насосами, термометрами, печами, тиглями, телескопом, микроскопами, призмами, компасами, весами. Было несколько комнат для гостей, не столь хорошо оборудованных. Несмотря на гобелены, лесные ветры все равно проникали сквозь щели, окна и двери; зимой требовалось тридцать шесть каминов, сжигавших по шесть шнуров дров в день, чтобы поддерживать в замке сносное тепло. Можно представить себе количество слуг. Добавьте театр, ведь Вольтер любил играть, особенно в собственных пьесах; маркиза, как он уверяет, была прекрасной актрисой; гости, воспитатель и слуги дополняли актерский состав. Иногда там пели оперы, поскольку мадам (по его же словам) обладала «божественным голосом». Кроме того, там устраивались кукольные представления и шоу волшебных фонарей, которые Вольтер сопровождал комментариями, изнурявшими компанию смехом.

Но игры были лишь эпизодом, а работа — распорядком дня. Влюбленные иногда сотрудничали в лаборатории, но обычно они работали в своих отдельных помещениях, почти не видя друг друга в течение дня, за исключением главного приема пищи, который наступал ближе к полудню. Маркиз уходил из-за стола еще до начала разговора; Вольтер тоже часто оставлял остальных развлекаться и уходил в свой кабинет. Там у него был свой серебряный сервиз, так как иногда он ел в одиночестве. Мы справедливо считаем его оживленным собеседником; он мог быть жизнью любого собрания; но он ненавидел светские беседы. «Это ужасно, — говорил он, — время, которое мы тратим на разговоры. Мы не должны терять ни минуты. Самое большое, что мы можем сделать, — это потратить время». Время от времени он охотился на оленину, чтобы поразмяться.

Мы не должны представлять философских товарищей ангелами. Мадам могла быть суровой, властной, даже жестокой. Она была стеснена в средствах, сурова и скуповата со слугами и протестовала, когда Вольтер платил больше. У нее не было физической скромности; она не задумывалась о том, чтобы полностью раздеться в присутствии их секретаря Лоншама или чтобы он облил ее теплой водой, когда она лежала в ванне. Она тайком читала некоторые письма, написанные ее гостями или им самим; но об этом мы имеем лишь свидетельство другой женщины. Что касается Вольтера, то у него была сотня недостатков, о которых мы узнаем в курсе Дюка. Он был тщеславен, как поэт, и умел дуться, как ребенок; он легко обижался и часто ссорился со своей дамой. Однако все это были лишь мимолетные тучи, подчеркивавшие солнечное сияние их дней. Вольтер вскоре вновь обрел бодрость и хорошее настроение и не уставал рассказывать друзьям, как он счастлив и как любит мадам, в своей бесстрастной манере. Он написал ей сотню маленьких стихотворений о привязанности, каждое из которых было камеей компактного искусства. Одна из таких литературных жемчужин сопровождала кольцо, на котором был выгравирован его портрет:

А она, в свою очередь, сказала: «Я не могу без боли находиться вдали от него и двух часов».

Из них двоих она была более глубоко предана науке. Она воспользовалась неписаным законом женского удела, спрятав наполовину законченную рукопись «Света Людовика XIV» Вольтера и сурово направив его к науке как к надлежащему исследованию современного человека. Госпожа де Граффиньи, которая была их гостьей в 1738 году, описывала ее как более усердную в своих научных занятиях, чем Вольтер, как проводящую большую часть дня и большую часть ночи за своим столом, иногда до пяти или семи часов утра. Мопертюи время от времени приезжала в Сирей, чтобы продолжить свои уроки математики и физики; возможно, эти визиты и открытое восхищение мадам интеллектуальными достижениями Мопертюи пробудили в чувствительном Вольтере ревность, которая подготовила его к схватке с Мопертюи в Берлине.

Была ли она настоящим ученым или надела науку как модное платье? Мадам дю Деффан и некоторые другие дамы считали, что ее занятия были позой. Маркиза де Креки утверждала, что «алгебра и геометрия доводили ее до полусумасшествия, а педантичность в вопросах обучения делала ее невыносимой. В действительности она путала все, чему училась». Но послушайте, как мадам де Граффиньи описывает одно из занятий в Сирей:

Сегодня утром хозяйка дома читала нам геометрические вычисления одного английского мечтателя…. Книга была на латыни, а она читала ее нам по-французски. Она на мгновение замешкалась на каждом шаге, и я предположил, что это для того, чтобы понять математические вычисления. Но нет; она легко переводила математические термины; цифры, экстравагантности — ничто не останавливало ее. Разве это не поразительно?

Вольтер уверял Тьерио, что госпожа дю Шатле прекрасно понимает английский язык, знает все философские труды Цицерона и глубоко интересуется математикой и метафизикой. Однажды она превзошла физика и академика де Мейрана в обсуждении кинетической энергии. Она читала Цицерона и Вергилия на латыни, Ариосто и Тассо на итальянском, Локка и Ньютона на английском. Когда Альгаротти посещал Сирей, она беседовала с ним по-итальянски. Она написала, но не опубликовала шеститомный труд Examen de Genèse, основанный на работах английских деистов и разоблачающий противоречия, неправдоподобности, аморальность и несправедливость Библии. Ее «Трактат о счастье» (Traité de la bonheur) — это оригинальное рассуждение об основах счастья; по ее мнению, это здоровье, любовь, добродетель, разумное самоудовлетворение и стремление к знаниям. Она перевела «Принципы» Ньютона с латыни на французский; под редакцией Клейро они были опубликованы в 1756 году, через шесть лет после ее смерти. Она написала «Изложение абстрактной системы мира», которое было опубликовано в 1759 году и которое Вольтер, возможно галантно, назвал превосходящим его «Элементы философии Ньютона» (1738). Когда Академия наук предложила (1738) премию за лучшее сочинение о природе и распространении огня, и Вольтер принял участие в конкурсе, она тайно написала и представила свое собственное сочинение, инкогнито; она писала его ночью, чтобы скрыть от Вольтера, «поскольку в своем сочинении я выступала почти против всех его идей». Ни одна из них не получила приз, который достался Эйлеру, но ее сочинение, как и сочинение Вольтера, было напечатано Академией. Каждый из них восхвалял работу другого в экстазе amor intellectualis.

Для своего собственного сочинения Вольтер провел множество экспериментов, некоторые в своей лаборатории, другие в литейной мастерской в соседнем Шомоне. Он изучал кальцинирование и был близок к открытию кислорода. В мае 1737 года он пишет аббату Муссино в Париж, прося прислать химика, который бы жил в Сирее за сто экю в год и питание; но химик также должен уметь читать мессу по воскресеньям и святым дням в часовне замка. Что касается его самого, то он верил теперь только в науку. «То, что демонстрируют нам наши глаза и математика, — писал он в 1741 году, — мы должны считать истинным. Во всем остальном мы должны говорить только: «Я не знаю»». Философия в это время означала для него лишь краткое изложение науки.

Именно в этом смысле он использовал этот термин в своих «Философских трудах Ньютона» (Éléments de la philosophie de Newton). Он добивался королевской привилегии на ее публикацию, но получил отказ. Без его согласия появилось издание в Амстердаме (1738); его собственное издание вышло там же в 1741 году. Это был солидный том в 440 страниц, великолепный пример того, что французы без всякого уничижения называют вульгаризацией, то есть попыткой сделать сложное и непонятное более понятным. Типография добавила подзаголовок: Mis à la portée de tout le monde — «доведено до всеобщего понимания»; аббат Десфонтен в своей враждебной рецензии изменил его на Mis à la porte de tout le monde — «всем показано на дверь». Напротив, почти все хвалили ее; даже иезуиты были щедры к ней в своем «Journal de Trévoux». Теперь ньютоновская космология гравитации окончательно вытеснила вихри Декарта из французского сознания. Вольтер включил в книгу изложение оптики Ньютона; он проверил эксперименты в собственной лаборатории и придумал другие. Он из кожи вон лез, чтобы подчеркнуть соответствие философии Ньютона вере в Бога; в то же время он подчеркивал универсальность законов в физическом мире.

Несмотря на все эти усилия, Вольтер не обладал ни духом, ни ограниченностью ученого. Говорят, что он не состоялся как ученый; скорее следует сказать, что он был слишком богатой и разносторонней личностью, чтобы полностью и окончательно посвятить себя науке. Он использовал науку как освобождение ума; сделав это, он перешел к поэзии, драме, философии в самом широком смысле и гуманитарному участию в основных делах своего времени. «Мы должны ввести в наше существование все мыслимые способы и открыть все двери души для всех видов знания и чувства. До тех пор, пока все это не будет идти вразнос, места хватит для всего». В это время (1734) он пишет «Discours sur l'homme», во многом повторяющее «Эссе о человеке» Поупа, вплоть до санкционирования совсем не вольтеровской идеи, что «все хорошо». В эти годы он написал большую часть «Орлеанской герцогини», возможно, в качестве разрядки от Ньютона. А свою собственную философию он изложил в «Трактате по метафизике», от публикации которого благоразумно воздержался.

Она была уникальна, как и все его произведения. Он начал с того, что вообразил себя гостем с Юпитера или Марса; так, по его мнению, нельзя ожидать, что его взгляды примирятся с Библией. Высадившись среди кафиров Южной Африки, он приходит к выводу, что человек — это животное с черной кожей и шерстью. Перейдя в Индию, он находит людей с желтой кожей и прямыми волосами; он приходит к выводу, что человек — это род, состоящий из нескольких отдельных видов, не произошедших от одного предка. На основании видимости порядка в мире и целенаправленной конструкции органов у животных он делает вывод о существовании разумного божества, управляющего всем этим. Он не видит доказательств существования бессмертной души в человеке, но считает, что его воля свободна. Задолго до Юма и Адама Смита он выводит моральное чувство из чувства товарища, симпатии. Задолго до Гельвеция и Бентама он определяет добродетель и порок как «то, что полезно или вредно для общества». Позже мы еще не раз обратимся к Traité.

Как же отличается от этого трактата вольтеровское пересказ истории Жанны д'Арк! Если мы сегодня откроем эту насмешливую эпопею, то должны помнить, что французская речь и французская литература были тогда более свободными, чем в первой половине двадцатого века. Мы видели пример в «Персановых письмах» магистрата Монтескье; Дидро был еще более свободен, не только в «Непристойных бижу», но и в «Жаке-фаталисте». По сравнению с ними La Pucelle, опубликованная Вольтером в 1756 году, безобидно мягкая; предположительно, распространявшийся частным образом оригинал был более раблезианским. Грозный Кондорсе защищал поэму, и нам рассказывают, что Малешерб, высокопоставленный чиновник французского правительства, выучил ее наизусть. В результате тщательных поисков в двадцати одном канто были найдены некоторые мягко чувственные отрывки; они столь же простительны, как и аналогичные картины у Ариосто; их искупают многие отрывки графических описаний и энергичного повествования. Как и многие французы его времени, Вольтер считал Жанну здоровой и простой крестьянской девушкой, вероятно, незаконнорожденной, склонной к суевериям и слышащей «голоса»; и он подозревали, что Франция была бы спасена от Годдамов (так Жанна называла английских захватчиков), даже если бы она никогда не родилась. В остальном, допуская некоторые исторические промахи, он рассказал историю достоверно, лишь приправив ее юмором.

Вольтер развлекал своих гостей, читая пару кантов из «Пюселя», чтобы согреться зимним вечером. Обычно мадам дю Шатле хранила разбухшую рукопись под замком, но Вольтер по неосторожности позволил некоторым ее частям распространяться среди своих друзей. Части были скопированы и разошлись по невежливому обществу более широко, чем это было разумно. Страх, что французское правительство будет преследовать его — не за непристойность поэмы, а за ее случайную сатиру на монахов, иезуитов, прелатов, пап и инквизицию, — стал одним из преследующих Вольтера беспокойств в его жизни.

Он был более серьезен с «Альзире», счастливая премьера которой состоялась в Театре Франсе 27 января 1736 года. Она вошла в театральную историю, нарядив актеров в костюмы указанного времени и места — испанского завоевания и опустошения Перу. Альварес, испанский губернатор павшего государства, умоляет победителей умерить свою жестокость и алчность:

Париж принимал пьесу двадцать вечеров подряд, заплатив 53 640 ливров. Вольтер отдал свою долю выручки игрокам.

8 августа 1736 года он получил свое первое письмо от Фридриха Прусского; так началась удивительная переписка и трагическая дружба. В том же году он опубликовал стихотворение Le Mondain («Мирской человек»), которое читается как ответ, предвосхищающий «Рассуждения об искусствах и науках» Руссо (1750). Вольтер не терпел мечтателей, которые идеализировали «дружелюбного и плавного дикаря» или рекомендовали «возвращение к природе» в качестве спасения от напряженности, лицемерия и искусственности современной жизни. Ему самому было вполне комфортно среди своих невзгод, и он считал, что должен сказать доброе слово в пользу цивилизации. Он не видел добродетели в бедности и не видел гармонии между трудом и любовью. Может быть, первобытные люди и были коммунистами, но только потому, что у них ничего не было; а если они и были трезвыми, то только потому, что у них не было вина. «За свою часть я благодарю мудрую природу, которая ради моего счастья родила меня в этот век, столь порицаемый нашими меланхоличными критиками. Это светское время как нельзя лучше подходит для моего образа жизни. Я люблю роскошь, даже мягкую жизнь [mollesse], все удовольствия, искусства в их разнообразии, чистоту, вкус и украшения». Все это казалось ему явно предпочтительнее Эдемского сада. «Мой дорогой отец Адам, признайтесь, что у вас и у мадам Евы были длинные ногти, черные от грязи, и что ваши волосы были немного не в порядке…. напрасно ученые пытались найти Эдемский сад;… земной рай — вот где я».

Церковникам не понравилось это изображение Адама и Евы; они настаивали на том, что Книга Бытия — это хорошая история, и не соглашались с Вольтером по поводу ногтей Адама и волос Евы. Снова прозвучало требование арестовать нечестивого дьявола Сирея. Друзья снова предостерегли его, и он решил отправиться в путь. 21 декабря 1736 года он покинул Сирей и Эмилию и отправился в Брюссель, переодевшись купцом Револем. Там его поклонники посмеялись над его переодеванием и в его честь поставили спектакль «Альзире». Жан Батист Руссо предупредил брюссельцев, что Вольтер приехал проповедовать атеизм. Вольтер отправился в Лейден, где толпы народа собирались, чтобы увидеть его, и в Амстердам, где он руководил печатанием своей книги о Ньютоне. Маркиза начала опасаться, что он никогда не вернется. «Две недели назад, — писала она д'Аржанталю, — я подвергалась пыткам, если пропускала два часа, не увидев его; я писала ему из своей комнаты в его; теперь прошло две недели, и я не знаю, где он и что делает…. Я в ужасном состоянии». Наконец он вернулся (март 1737 года), поклявшись, что только любовь к ней может удержать его во Франции, которая так преследовала его.

В мае 1739 года влюбленные отправились в Брюссель, где Вольтер использовал свои юридические и другие умения, чтобы защитить маркизу в деле, касающемся ее собственности. Затем вместе с мужем они отправились в Париж, где Вольтер предложил две пьесы, «Магомет» и «Мероп», для «Комеди Франсез», а мадам увидела в прессе свои трехтомные «Институты физики». В этих «уроках» она отмахнулась и от Вольтера, и от Ньютона, отдав предпочтение монадической философии Лейбница. В сентябре они вернулись в Сирей, а вскоре после этого надолго задержались в Брюсселе. Затем, в сентябре 1740 года, Вольтер поспешил в Клев на свою первую встречу с Фредериком — теперь уже королем, который отказался включить Эмилию в свое приглашение. В ноябре он преодолел 350 мучительных миль до Берлина, надеясь сыграть роль дипломата для кардинала Флери; подробнее об этом позже. Эмилия тем временем отправилась в Фонтенбло, где пыталась добиться разрешения для Вольтера жить в Париже; очевидно, Сирей стал ей надоедать. 23 ноября она написала д'Аржанталю:

Я был жестоко вознагражден за все, что сделал в Фонтенбло. Я уладил самые сложные дела; я добился для мсье де Вольтера права открыто вернуться в свою страну; я завоевал для него расположение министерства и проложил ему путь к признанию в Академиях; одним словом, я вернул ему за три недели все то, что он с таким трудом потерял за шесть лет.

И знаете ли вы, чем он отплатил за такую ревностную преданность? Он сухо сообщает мне, что уехал в Берлин, прекрасно зная, что пронзает мое сердце, и оставляет меня в состоянии неописуемой пытки…. Меня охватила лихорадка, и я надеюсь скоро покончить с жизнью…. И вы поверите, что мысль, которая занимает мое сознание, когда я чувствую, что мое горе убьет меня, — это ужасное горе, которое моя смерть принесет месье де Вольтеру?… Я не могу смириться с мыслью, что воспоминания обо мне когда-нибудь принесут ему несчастье. Все, кто его любил, должны воздерживаться от упреков в его адрес.

Вольтер оторвался от Потсдама и королевского обожания, чтобы вернуться к своей любовнице. На обратном пути он отправил Фредерику письмо, в котором изложил свою версию событий:

Я покидаю великого монарха, культивирующего и почитающего искусство, которое я боготворю, и отправляюсь к человеку, который не читает ничего, кроме метафизики Христиана Вольфа [разоблачителя Лейбница]. Я отрываю себя от самого любезного двора в Европе ради судебной тяжбы. Я покинул ваш восхитительный двор не для того, чтобы, как идиот, вздыхать у колен женщины. Но, сир, эта женщина отказалась ради меня от всего, ради чего другие женщины отказываются от своих друзей. Нет такого обязательства, которого бы я не имел перед ней…. Любовь часто бывает нелепой, но чистая дружба имеет права более обязательные, чем повеления короля.

Он воссоединился с Эмилией в Брюсселе, который из-за ее затянувшегося судебного процесса стал их вторым домом. В мае 1741 года они присутствовали на премьере «Магомета» в Лилле и были встречены овацией. Они вернулись в Брюссель воодушевленные, но опечаленные растущим сознанием того, что их идиллия закончилась. Ее любовь была все еще сильна, даже если душой ее было обладание, но огонь Вольтера уходил через его перо. В июле 1741 года он извинился перед ней за свой угасший пыл:

В августе 1742 года они отправились в Париж, чтобы помочь в представлении «Магомета» в Театре Франсе. Вольтер обратился к кардиналу Флери за официальным разрешением на представление; кардинал дал согласие. Парижская премьера (19 августа) стала литературным событием года; судейские, священники и поэты были многочисленны в переполненной публике. Все остались довольны, кроме некоторых представителей духовенства, которые утверждали, что пьеса является «кровавой сатирой на христианскую религию». Фрерон, Дефонтен и другие присоединились к этой жалобе; и хотя кардинал чувствовал, что эти критики вредят своему собственному делу, он послал Вольтеру частный совет снять пьесу. Это было сделано после четвертого представления при полном аншлаге. Вольтер и Эмилия в гневе вернулись в Брюссель.

Был ли Магомет антихристианином? Не совсем. Он выступал против фанатизма и фанатизма, но изобразил пророка во враждебном свете, что должно было порадовать всех христиан, не виновных в истории. Вольтер изобразил Магомета сознательным обманщиком, который навязывает свою новую религию доверчивому народу, использует его веру как стимул к войне и завоевывает Мекку, приказав своему фанатичному приверженцу Сеиду убить сопротивляющегося шейха Зопира. Когда Сеид колеблется, Магомет упрекает его в выражениях, которые некоторым слушателям показались размышлениями о христианском священстве:

Сеид убивает старика, который, умирая, признает его своим сыном. Разумеется, это была атака на использование религии для санкционирования убийств и разжигания войны. Вольтер так и думал, и в письме к Фредерику он привел в качестве примеров благочестивых преступлений убийство Вильгельма Оранского, Генриха III и Генриха IV во Франции. Но он отрицал, что пьеса была нападением на религию; это была просьба сделать христианство христианским.

Кардинал Флери утешил его, поручив ему (сентябрь 1742 года) попытаться обратить политику Фридриха к дружбе с Францией. Вольтер, гордый тем, что он дипломат, посетил короля в Ахене; Фридрих понял его цели и ответил на его политику поэзией. Вольтер вернулся в Париж, к Эмилии и драме. 20 февраля 1743 года его величайшая пьеса «Меропа» была поставлена в Комеди-Франсез с успехом, который на некоторое время заставил замолчать его врагов.

На эту тему уже было написано несколько пьес; Еврипид использовал ее в драме, от которой сохранились лишь фрагменты. В предварительном письме Вольтер признал свой особый долг маркесу Франческо Сципиону ди Маффеи из Вероны, который поставил «Меропу» в 1713 году. Отличительной чертой этих пьес было то, что их интерес был обращен к родительской, а не сексуальной любви. На финальном занавесе, как нам рассказывают, большинство зрителей плакали. Впервые в истории французского театра прозвучали призывы к автору показаться на сцене. Согласно общепринятой версии, он подчинился, создав прецедент, о котором сожалел Лессинг; по другим источникам, Вольтер отказался выйти на сцену, хотя к этому его призывали две герцогини, в ложе которых он сидел; он просто встал на мгновение и сдержал аплодисменты. Фредерик высказал свое мнение, что «Мероп» — «одна из лучших трагедий, когда-либо написанных». Гиббон считал, что заключительный акт не уступает ни одному из произведений Расина.

Успех «Меропы» омрачился для Вольтера провалом его кандидатуры на место в Академии. Он активно боролся за нее, вплоть до того, что провозгласил себя «истинным католиком» и автором «многих страниц, освященных религией». Людовик XV сначала благоволил к нему, но его удержал новый министр Морепас, который заявил, что было бы неприлично позволить столь оскверненному духом человеку занять место, освободившееся после смерти кардинала Флери. Место было отдано епископу Мирепуа. Фредерик убеждал Вольтера покинуть страну, которая так мало чтит своих гениев, и переехать жить к нему в Потсдам. Мадам дю Шатле возражала. Французское правительство посоветовало ему на время принять приглашение и служить тайным агентом в Берлине. Жаждая играть в политику, Вольтер согласился и снова предпринял утомительную поездку через Францию, Бельгию и Германию. На это предприятие он потратил шесть недель (с 30 августа по 12 октября 1743 года). Фредерик снова смеялся над его политикой и хвалил его поэзию. Вольтер вернулся к Эмилии в Брюссель. В апреле 1744 года они вновь поселились в Сирее и попытались возродить свою умирающую любовь.

В своем «Трактате о счастье» маркиза считала, что «из всех страстей стремление к знаниям больше всего способствует счастью, поскольку именно оно делает нас наименее зависимыми друг от друга». Тем не менее она называла любовь

величайшее из благ, которые нам подвластны, единственное, ради которого стоит пожертвовать даже удовольствием от учебы. Идеальный вариант — это два человека, которых так тянет друг к другу, что их страсти никогда не остывают и не пересыхают. Но надеяться на такую гармонию двух людей не приходится: она была бы слишком совершенной. Сердце, способное на такую любовь, душа, которая была бы такой стойкой и нежной, рождается, пожалуй, раз в столетие.

В трогательном письме она подытожила свой отказ от этой надежды:

Я была счастлива десять лет в любви того, кто покорил мою душу, и эти десять лет я провела в совершенном общении с ним…. Когда возраст и болезни ослабили его привязанность, прошло много времени, прежде чем я заметила это; я любила за двоих; я провела с ним всю свою жизнь, и мое доверчивое сердце наслаждалось экстазом любви и иллюзией веры в то, что оно любимо…. Я утратила это счастливое состояние.

Что заставило Вольтера отказаться от любви и перейти к прерывистой верности? Кажется, он искренне ссылался на упадок своих физических сил, но уже через год мы обнаружим его «вздыхающим, как идиот, у женских колен». Правда заключалась в том, что он исчерпал один из этапов своей жизни и интересов — госпожу де Шатле и науку. Изоляция в Сирее подействовала бы на обычный ум гораздо раньше; она была благословением только тогда, когда его преследовала полиция и звала наука. Но теперь он снова вкушал удовольствия Парижа и премьер; он даже играл роль в национальной политике. Лишь на расстоянии он ощущал очарование двора. Его друг маркиз д'Аржансон стал главным министром, его друг и должник герцог де Ришелье — первым камергером короля, да и сам Людовик смирился. В 1745 году дофин должен был жениться на инфанте Марии Терезе Рафаэле; необходимо было подготовить роскошный праздник; Ришелье поручил Вольтеру написать пьесу для этого случая. Но музыку должен был написать Рамо; поэт и композитор должны были работать вместе; Вольтер должен был приехать в Париж. В сентябре 1744 года влюбленные распрощались с Сирей и переехали в столицу.

Ему было уже пятьдесят лет. В течение долгого времени он умирал ежегодно; «Совершенно точно, — писал он Тьерио в 1735 году, — что мне осталось жить всего несколько лет». На тот момент он прожил сорок один год; ему предстояло прожить еще сорок три. Как ему это удалось? Когда в 1748 году он серьезно заболел в Шалонсюр-Марне и врач прописал ему несколько лекарств, Вольтер «сказал мне, — сообщал его секретарь, — что не будет следовать ни одному из этих указаний, поскольку он умеет управлять собой как в болезни, так и в здоровье, и будет продолжать быть своим собственным врачом, как он всегда делал». В таких кризисных ситуациях он некоторое время постился, затем ел немного бульона, тосты, слабый чай, ячмень и воду. Секретарь Лонгшамп добавляет:

Так М. де Вольтер излечился от недуга, который, вероятно, имел бы серьезные последствия, если бы он отдал себя на растерзание Эскулапию из Шалона. Его принцип заключался в том, что наше здоровье зависит от нас самих; что три его стержня — это трезвость, умеренность во всем и умеренные физические нагрузки; что почти при всех заболеваниях, которые не являются результатом серьезных несчастных случаев или радикального нарушения работы внутренних органов, достаточно помочь природе, которая стремится восстановить нас; что необходимо ограничиться более или менее строгой и продолжительной диетой, подходящим жидким питанием и другими простыми средствами. Таким образом, я всегда видел, как он регулирует свое поведение, пока я жил с ним.

В управлении и инвестировании своих средств он был искусен, как банкир. Он был импортером, поэтом, подрядчиком, драматургом, капиталистом, философом, ростовщиком, пенсионером и наследником. Его друг д'Аржансон помог ему сколотить состояние на военных поставках. Он унаследовал часть богатства своего отца; в 1745 году после смерти брата Арманда ему достался доход от оставшейся части. Он предоставил крупные займы герцогу де Ришелье, герцогу де Виллару, принцу де Гизу и другим. Ему с большим трудом удалось вернуть основную сумму, но он компенсировал ее процентами. В 1735 году Ришелье задолжал ему 46 417 ливров, которые герцог выплачивал по четыре тысячи ливров в год. В случае с ненадежным месье де Брезе Вольтер попросил десять процентов. Большую часть своих денег он вложил в облигации города Парижа под пять или шесть процентов. Ему часто приходилось поручать своему агенту одурманивать должников: «Необходимо, друг мой, просить, просить и еще раз просить, давить, видеть, домогаться — но не преследовать — моих должников за мои аннуитеты и недоимки». В 1749 году его секретарь подсчитал, что доход Вольтера составлял восемьдесят тысяч ливров в год. Он не был скупцом или скрягой. Он неоднократно давал деньги или оказывал другую помощь молодым студентам, протягивал руку помощи или подавал голос Вовенаргу, Мармонтелю, Ла Харпу; мы видели, как он отдавал актерам выручку от своих пьес. Когда он потерял сорок тысяч ливров из-за банкротства генерала-фермера, которому он ссудил эту сумму, он отнесся к этому спокойно, используя мудрые слова, которым его научили в юности: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно».

Если бы у него было меньше денег, о которых нужно заботиться, и больше плоти на костях, он мог бы быть менее чувствительным, нервным и раздражительным. Он был щедр и внимателен, обычно весел, добродушен, жизнерадостен; он был способен на теплую и стойкую дружбу и быстро прощал обиды, которые не задевали его гордости; но он не мог терпеливо переносить критику или враждебность («Я завидую зверям в двух вещах», — говорил он: «их незнанию грядущих бед и их неведению того, что о них говорят».). Его остроумие вызвало множество врагов. Фрерон, Пирон, Десфонтен нападали на него и его идеи с жестокостью, гораздо большей, чем исходила от духовенства; мы еще послушаем их. Вольтер отвечал ударом на удар, несмотря на советы мадам дю Шатле молчать. Он называл их горячими именами, собирал своих друзей на войну против них; маркизе стоило большого труда удержать его от того, чтобы он не помчался в Париж, чтобы выпороть или бросить вызов Десфонтену; он даже подумывал о том, чтобы призвать цензуру к подавлению наиболее яростных из своих противников. Ему были присущи все недостатки его качеств и даже несколько больше.

Он нашел в Рамо человека такого же гордого и раздражительного, как и он сам; их сотрудничество было испытанием для обоих, но наконец либретто и музыка были закончены, игроки и музыканты отрепетированы; «Принцесса Наваррская» прошла успешно (23 февраля 1745 года). Месяц спустя Вольтеру отвели комнату во дворце, рядом с тем местом, которое он в частной переписке назвал «самой вонючей дырой в Версале». Маркиза дю Шатле вновь заняла при дворе место, которым она пожертвовала ради Вольтера; теперь она имела головокружительную привилегию сидеть в присутствии королевы. Возвышение госпожи де Помпадур благоприятствовало Вольтеру; он знал ее, когда она была госпожой д'Этьоль, бывал в ее доме, писал пустяки в ее похвалу. По ее настоянию король назначил его (1 апреля) королевским историографом с жалованьем в две тысячи ливров в год.

Вскоре ему пришлось отрабатывать свой гонорар. 11 мая 1745 года французы разгромили англичан при Фонтенуа; д'Аржансон попросил написать памятную оду; Вольтер за три дня написал 350 строк; за две недели они разошлись пятью изданиями; на мгновение Вольтер понравился королю, а Вольтер был поэтом войны. В честь победы Вольтеру и Рамо было поручено сочинить фестивальную оперу. Опера Le Temple de la gloire, представленная ко двору в декабре, изображала Траяна (то есть Людовика XV), возвращающегося с триумфом из битвы. Вольтер получил место за столом короля в тот вечер и ел амброзию; но он спросил Ришелье, слишком охотно: «Trajan est-il content?». (Доволен ли Траян?); Людовик подслушал его, счел его несколько бесцеремонным и не сказал ему ни слова.

Опьяненный славой и королевской властью, Вольтер начал очередную кампанию по приему в Академию. Он не оставлял камня на камне. 17 августа 1745 года он отправил копию «Магомета» Бенедикту XIV с просьбой посвятить ее ему. Любезный Папа ответил (19 сентября):

В эти семь дней я был облагодетельствован вашей превосходной трагедией о Магомете, которую я прочел с большим удовольствием…. Я высоко ценю ваши заслуги, которые так общепризнанны…. Я самого высокого мнения о вашей чести и искренности.

Я… даю вам свое апостольское благословение.

Вольтер был в таком восторге от этой похвалы, что написал Папе Римскому письмо с горячей благодарностью, заканчивающееся: «С глубочайшим уважением и благодарностью я целую ваши священные ноги». Он объявил Парижу о своей привязанности к католической вере и о своем восхищении иезуитами. Он многократно восхвалял Помпадур и короля. Помпадур просила за него, король согласился, и наконец 9 мая 1746 года Академия приняла в свои ряды ведущего поэта и драматурга эпохи. Чтобы переполнить его чашу, он был назначен (22 декабря) gentilhomme ordinaire de la chambre — «обычным джентльменом палаты», с привилегией ждать короля.

Вероятно, именно в эти дни успеха и удовлетворения он написал свою сказку «Бабук, или Мир, как он есть» (Babouc, ou le Monde comme il va). Бабук, дворянин из Скифии, отправляется посмотреть на мир, и особенно на то, как обстоят дела в Персии (то есть во Франции). Его шокируют войны, политическая коррупция, покупка должностей, взимание налогов и богатство «волхвов» (духовенства). Но его развлекает дама (Помпадур), чья красота, культура и учтивость примиряют его с «цивилизацией». Он отмечает то тут, то там поступки щедрости, случаи честности. Он посещает премьер-министра (воспоминание о Флери) и видит, как тот усердно трудится, чтобы спасти Персию от хаоса и поражения. Он приходит к выводу, что дела обстоят настолько хорошо, насколько это возможно при нынешнем состоянии человеческой природы и образования, и что «мир в его нынешнем виде» еще не заслуживает разрушения; реформа лучше революции. Что же касается его самого, то он будет подражать «истинно мудрым», которые «живут между собой в уединении и спокойствии». Вольтер уже тосковал по Сирей?

В любом случае он не был создан для придворных. С невероятной бестактностью он отпраздновал успех французов при Берген-оп-Зоме стихотворением, в котором говорил о Людовике, летящем от победы в объятия Помпадур, и поручал им обоим хранить завоеванное. Королева была возмущена, ее дети тоже; половина двора осуждала дерзость поэта. Тем временем госпожа дю Шатле впала в азартные игры; за один вечер она проиграла 84 000 франков. Вольтер, сидя у нее на плече, предупредил ее по-английски, что она играет с шулерами; некоторые игроки поняли и запротестовали. Весть об этой скандальной откровенности облетела весь двор, оставив поэту почти никого из друзей в Версале и Фонтенбло. Вольтер и Эмилия бежали в Ссо (1747) к все еще остававшейся в живых герцогине дю Мэн. Там он на два месяца поселился в отдаленной квартире, скрытой от посторонних глаз. И там он пытался забыть о своем бедственном положении, написав несколько восхитительных contes или romans, которые помогли ему стать самым популярным автором во всей литературе Франции. По-видимому, он читал их по вечерам интимным гостям, составлявшим частный двор герцогини. Отсюда их краткость, веселая сатира и кипучее остроумие.

Самая длинная из этих историй, написанная в 1746–50 годах, — «Задиг, или Тайна судьбы». Задиг — приветливый, богатый, образованный молодой вавилонянин, «настолько мудрый, насколько это вообще возможно для человека… Обученный наукам древних халдеев, он понимал принципы натурфилософии… и знал столько метафизики, сколько не было известно ни в одну эпоху, то есть мало или совсем ничего». Он собирается жениться на прекрасной Семине, когда на него нападают разбойники, и он получает рану, которая перерастает в абсцесс левого глаза. Из Мемфиса привозят знаменитого врача Гермеса: он осматривает рану и объявляет, что Задиг лишится глаза. «Если бы это был правый глаз, я бы легко вылечил его, но раны левого глаза неизлечимы». Семина, заявив, что испытывает непреодолимую неприязнь к одноглазым мужчинам, бросает Задига и выходит замуж за его соперника. Через два дня нарыв прорывается сам собой, вскоре глаз полностью излечивается; Гермес пишет книгу, доказывающую, что это невозможно. Задиг радует царя Моабдара своими мудрыми советами, а царицу Астарту — своей внешностью; она влюбляется в него; он бежит в далекий город. По дороге он видит, как мужчина избивает женщину; он храбро отвечает на ее крики о помощи; он вмешивается, подвергается убийственному нападению и убивает мужчину; женщина гневается на него за то, что он убил ее возлюбленного. Задиг идет дальше, и его продают в рабство…. Задиг «тогда представил себе людей такими, какие они есть на самом деле, — насекомыми, пожирающими друг друга на капле грязи».

Философ Мемнон рассказал историю о человеке, которому «однажды пришла в голову безумная идея стать полностью разумным». Он оказывается в безнадежном и осажденном меньшинстве, сталкивается с сотней бедствий и решает, что Земля — это приют для умалишенных, в который другие планеты депортируют своих сумасшедших.

Путешествия Скарментадо переносят молодого критянина в страну за страной, открывая ему все новые и новые просторы фанатизма, сутяжничества, жестокости и невежества. Во Франции провинции опустошены религиозными войнами, в Англии королева Мария сожгла пятьсот протестантов, в Испании жители со смаком вдыхают запах жареных еретиков. В Турции Скарментадо едва избегает обрезания; в Персии он оказывается втянут в конфликт между сектами сунна и шиизм; в Китае иезуиты осуждают его как выдающегося доминиканца. Наконец он возвращается на Крит. «Поскольку теперь я видел все, что было редкого, хорошего и прекрасного на земле, я решил в будущем не видеть ничего, кроме своего собственного дома. Я взял жену и вскоре заподозрил, что она меня обманывает; но, несмотря на эти сомнения, я все же нашел, что из всех условий жизни это было самым счастливым».

В «Микромегасе» развиваются идеи относительности, использованные Свифтом в «Путешествиях Лемюэля Гулливера». «Мистер Микромегас, как и подобает жителю великой звезды Сириус, имеет рост 120 тысяч королевских футов и пятьдесят тысяч в талии; длина его носа от форштевня до кормы составляет 6333 фута. На 670-м году жизни он отправляется в путешествие, чтобы отшлифовать свое образование. Блуждая по космосу, он останавливается на планете Сатурн; он смеется над карликовым ростом ее жителей — всего шесть тысяч футов или около того — и удивляется, как эти обездоленные сатурнианцы, обладающие всего семьюдесятью двумя чувствами, могут познать реальность. «До какого возраста вы обычно доживаете?» — спрашивает он одного из жителей. «Увы, — плачет сатурнианин, — немногие, очень немногие на этом земном шаре переживут пятьсот оборотов вокруг Солнца [это, по нашему летоисчислению, около пятнадцати тысяч лет]. Так что, как видите, мы в некотором роде начинаем умирать в тот самый момент, когда появляемся на свет…. Мало ли чему мы научимся, когда смерть вмешивается прежде, чем мы сможем извлечь пользу из опыта». Сирианец приглашает сатурнианца присоединиться к нему и посетить другие звезды. Они натыкаются на планету Земля; сирианец мочит ноги, сатурнианец едва не тонет, пока они идут по Средиземному морю. Достигнув почвы, они видят массы крошечных жителей, которые с большим воодушевлением передвигаются по ней. Когда сирианец обнаруживает, что сто тысяч этих землян, покрытых шапками, убивают или будут убиты таким же количеством, покрытым тюрбанами, в споре [Крестовые походы] из-за «жалкого кротовинного холмика [Палестины] длиной не более его пятки», он возмущенно восклицает: «Негодяи!.. Я не прочь сделать два-три шага и растоптать под ногами все гнездо таких нелепых убийц».

Все это было в общем и целом, и могло бы пройти без шума. Но в 1748 году Вольтер взбудоражил парижские ветры небольшим памфлетом под названием «Голос мудреца и народа», в котором нападал на французскую церковь в очень чувствительной точке — ее собственности. «Во Франции, где разум с каждым днем становится все более развитым, разум учит нас, что церковь должна участвовать в расходах нации пропорционально своим доходам и что орган, призванный учить справедливости, должен начинать с того, чтобы быть ее примером». Он утверждал, что монастыри растрачивают человеческое семя и ресурсы земли в пустой праздности. Он обвинял «суеверие» в убийстве правителей и пролитии потоков крови в гонениях и войнах и напоминал государям, что ни один философ никогда не поднимал руку на своего короля. Если бы короли объединились с разумом и отреклись от суеверий, насколько счастливее был бы мир! Редко когда столь короткое эссе вызывало столь продолжительную бурю. В ответ анонимному «Мудрецу» было опубликовано пятнадцать контрголосов.

Во время спячки Вольтера в Ссо мадам дю Шатле оплатила свои игорные долги и утихомирила негодование победителей по поводу описания их Вольтером. Она вернула его в Париж, где он руководил публикацией своих новелл. Тем не менее, чувствуя себя неуютно, он счел разумным принять приглашение Станисласа Лещинского посетить его двор в Люневиле — в восемнадцати милях от Нанси, столицы Лотарингии. После утомительного путешествия уставшие влюбленные добрались до Люневиля (1748), а через две недели письмо от д'Аржанталя сообщило Вольтеру, что актеры Комедии-Франсез готовы приступить к репетиции его пьесы «Семирамида» и нуждаются в том, чтобы он подсказал им, как интерпретировать его реплики. Эта пьеса много значила для него. Помпадур, по доброте своей грешной души, вернула на сцену обедневшего Кребийона-отца и дала повод для оваций; Мариво осмелился поставить драмы старика выше драм Вольтера; тонкокожий поэт решил доказать свое превосходство, написав пьесы на те же темы, что и Кребийон. Поэтому он поспешил вернуться в Париж, оставив Эмилию в опасной свободе в Люневиле, и 29 августа 1748 года состоялась успешная премьера «Семирамиды». После второго представления он поспешил замаскироваться в кафе «Прокоп» и выслушал отзывы тех, кто видел его пьесу. Среди них были как благоприятные, которые он принял как должное, так и неблагоприятные, которые причиняли ему еще большую боль, поскольку он вынужден был молча терпеть их. Критика помогла ему переработать пьесу, она хорошо пошла, и теперь она входит в число его лучших произведений.

Он поспешно вернулся через сентябрьские бури через пол-Франции в Люневиль, едва не погибнув по дороге в Шалоне. Когда Фредерик призвал его продолжить путь в Потсдам, он оправдывался тем, что из-за болезни потерял половину слуха и несколько зубов, так что в Берлин ему придется везти просто труп. Фридрих ответил на это: «Приезжайте без зубов, без ушей, если не можете иначе, лишь бы с вами было то неопределенное, что заставляет вас думать и так прекрасно вас вдохновляет». Вольтер решил остаться с Эмилией.

Добрый «король» Станислас любил литературу, читал Вольтера, был заражен Просвещением. В 1749 году он опубликует свой собственный манифест «Христианский философ», который его дочь, королева Франции, прочтет с печальным неудовольствием. Она предупреждала его, что его идеи сильно пахнут Вольтером; но старик наслаждался идеями и остроумием Вольтера; и поскольку у него тоже была любовница (маркиза де Буфлер), он не видел противоречия в том, чтобы сделать поэта фаворитом при своем дворе. Более того, он назначил широко мыслящего мужа Эмилии верховным маршалом своего дома с жалованьем в две тысячи крон в год.

Еще одним офицером при дворе Станисласа был маркиз Жан Франсуа де Сен-Ламбер, капитан гвардии. Мадам дю Шатле впервые встретила его в 1747 году, когда ему был тридцать один год, а ей — сорок один; это был опасный возраст для женщины, чей любовник стал лишь преданным другом. К весне 1748 года она писала красавцу-офицеру любовные письма с почти девичьей непосредственностью. «Приходите ко мне, как только оденетесь». «Я прилечу к вам, как только поужинаю». Сен-Ламбер галантно ответил. Где-то в октябре Вольтер застал их в темном алькове за любовным разговором. Только величайший философ может благосклонно принять рогоносца. Вольтер не сразу пришел в себя; он бурно упрекал их, но удалился в свою комнату, когда Сен-Ламбер предложил дать ему «сатисфакцию», то есть убить его на рассвете. Эмилия пришла к Вольтеру в два часа ночи. Она заверила его в своей вечной любви, но мягко напомнила, что «уже давно вы жалуетесь… что силы вас покидают…. Стоит ли вам обижаться, что один из ваших друзей заменяет вас?». Она обняла его, назвала старыми ласковыми именами. Его гнев растаял. «Ах, мадам, — сказал он, — вы всегда правы. Но раз уж вещи должны быть такими, какие они есть, пусть они хотя бы не проходят на моих глазах». На следующий вечер Сен-Ламбер позвал Вольтера и извинился за свой вызов. Вольтер обнял его. «Дитя мое, — сказал он ему, — я все забыл. Это я был не прав. Вы находитесь в счастливом возрасте любви и восторга; наслаждайтесь этими мгновениями, слишком короткими. Такой старый инвалид, как я, не создан для этих удовольствий». На следующий вечер все трое ужинали вместе.

Этот ménage à trois продолжался до декабря, когда мадам решила, что должна поехать в Сирей, чтобы привести в порядок свои финансы. Вольтер сопровождал ее. Фредерик повторил свое приглашение; теперь Вольтер был склонен принять его. Но вскоре после прибытия в Сирей маркиза призналась ему, что беременна и что в ее возрасте, а ей уже сорок три года, она не рассчитывает пережить роды. Вольтер передал Фредерику, чтобы тот его не ждал, и попросил Сен-Ламбера приехать в Сирей. Там трое влюбленных разработали план, как обеспечить законность ребенка. Мадам настоятельно попросила мужа вернуться домой, чтобы ускорить решение некоторых дел. Он не был обеспокоен тем, что двое любовников дополняют его; он наслаждался гостеприимством, которое они ему оказывали. Маркиза оделась во все свои прелести и ласки. Он выпил и согласился заняться любовью. Через несколько недель она сообщила ему, что у нее есть признаки беременности. Он обнял ее с гордостью и радостью; он объявил об ожидаемом событии всем и каждому, и все поздравляли его; но Вольтер и Сен-Ламбер согласились «отнести ребенка к разным произведениям госпожи дю Шатле». Маркиз и Сен-Ламбер вернулись на свои посты.

В феврале 1749 года Эмилия и Вольтер переехали в Париж. Там она работала над переводом «Принципиума», ей помогал Клейро. Два письма к Сен-Ламберу (18 и 20 мая) раскрывают ее характер:

Нет, мое сердце не в силах выразить вам, как оно вас обожает. Не упрекайте меня за мой Ньютон; я достаточно наказан за него. Никогда я не приносил большей жертвы разуму, чем оставаясь здесь, чтобы закончить эту книгу…. Я встаю в девять, иногда в восемь, работаю до трех, потом пью кофе, возобновляю работу в четыре, в десять прекращаю…. Я разговариваю до полуночи с мсье де Вольтером, который приходит ко мне ужинать; в полночь я снова принимаюсь за работу и продолжаю до пяти утра…. Я заканчиваю книгу ради разума и чести, но люблю я только вас.

10 июня Фредерик, считая, что Вольтер освобожден Сен-Ламбером от дальнейшей ответственности за госпожу дю Шатле, срочно повторил свое приглашение в Потсдам. Вольтер ответил: «Даже Фридрих Великий… не сможет помешать мне исполнить долг, от которого ничто не может меня освободить…. Я не оставлю женщину, которая может умереть в сентябре. Ее пребывание в постели может быть очень опасным; но если она спасется, я обещаю вам, сир, что приеду и отдам свой долг в октябре».

В июле он отвез ее в Люневиль, где она могла получить надлежащую медицинскую помощь. Страх смерти не давал ей покоя — ее отняли именно тогда, когда она вновь обрела любовь, когда годы учебы должны были увенчаться публикацией ее книги. 4 сентября она родила дочь. 10 сентября, после долгих страданий, она умерла. Вольтер, одолеваемый горем, вышел из ее комнаты, упал и некоторое время оставался без сознания. Сен-Ламбер помог привести его в чувство. «Ах, друг мой, — сказал Вольтер, — это вы ее убили…. Боже мой, месье, что могло побудить вас довести ее до такого состояния?» Через три дня он попросил у Лоншама кольцо, снятое с руки покойницы. В нем когда-то хранился его собственный портрет; Лонгшам нашел в нем портрет Сен-Ламбера. «Таковы женщины», — воскликнул Вольтер. «Я вытащил Ришелье из этого перстня. Сен-Ламбер изгнал меня. Таков порядок природы: один гвоздь выталкивает другой. Так и в делах этого мира». Мадам была похоронена в Люневиле с высочайшими почестями при дворе Станисласа, и вскоре за ней последовал ее ребенок.

Вольтер и маркиз удалились в Сирей. Там Вольтер ответил на несколько писем с соболезнованиями из Парижа:

Вы утешаете меня, мои дорогие ангелы; вы заставляете меня любить несчастный остаток моей жизни…. Я признаюсь вам, что дом, в котором она жила, хотя и переполняет меня горем, не неприятен мне…. Я не бегу от того, что говорит мне о ней. Я люблю Сирей;…места, которые она украшала, дороги мне. Я потерял не любовницу, я потерял половину себя, душу, для которой была создана моя, двадцатилетнего друга, которого я знал в младенчестве. Самый нежный отец не любит иначе свою единственную дочь. Я люблю снова находить повсюду мысли о ней. Я люблю разговаривать с ее мужем, с ее сыном.

И все же он понимал, что, оставшись вдовцом в уединенном Сирее, он растеряет все свои силы. Он отправил свои книги, научные приборы и коллекцию произведений искусства в Париж и последовал за ними 25 сентября 1749 года. 12 октября он обосновался в столице, в просторном особняке на улице Траверсьер.

Он легко уговорил свою племянницу приехать и выступить в роли хозяйки, ведь она уже некоторое время была его возлюбленной.

Родилась (1712) Мария Луиза Миньо, она была дочерью сестры Вольтера Екатерины. Когда Екатерина умерла (1726), Вольтер взял на себя заботу о ее детях. В 1738 году, в возрасте двадцати шести лет, но с богатым приданым от своего дяди, Мария Луиза вышла замуж за капитана Николя Шарля Дени, мелкого чиновника в правительстве. Шесть лет спустя Дени умер, как раз в то время, когда Вольтер и маркиза переехали в Париж. Вдова искала утешения в объятиях Вольтера, а он нашел новое тепло в ее объятиях. По-видимому, его благосклонная привязанность вскоре превратилась в нечто совершенно неканоническое. В письме от 23 марта 1745 года он обращается к своей племяннице как к «моей возлюбленной». Это могло быть выражением невинной привязанности, но в декабре, за два года до встречи маркизы с Сен-Ламбером, Вольтер отправил веселой вдове письмо, которое необходимо процитировать дословно, чтобы поверить:

Vi baccio mlle volte. La mia anima baccia la vostra, mio cazzo, mio cuore sono innamorati di voi. Baccio il vostro gentil culo e tutta la vostra persona.

Мадам Дени скромно вычеркнула некоторые из этих слов, но, предположительно, она ответила на них с любовью, ведь Вольтер писал ей из Версаля 27 декабря 1745 года:

Дорогая моя…вы говорите, что мое письмо доставило удовольствие даже вашим чувствам. Мои чувства похожи на ваши; я не мог читать восхитительные слова, которые вы написали, не чувствуя себя воспламененным до глубины моего существа. Я отдал вашему письму ту дань, которую хотел бы отдать всей вашей персоне — …. Я буду любить вас до самой смерти.

В трех письмах 1746 года: «Я рассчитываю поцеловать свою возлюбленную тысячу раз». «Я хотел бы жить у ваших ног и умереть в ваших объятиях». «Когда я смогу жить с тобой, забытой всем миром?» И 27 июля 1748 года:

Je ne viendrais que pour vous e se il povero stato della mia salute me lo permesse mi gitturai alle vostre genochia e baccarei tutte la vostra Belta. In tanto io figo mlle baccii alle tonde poppe, alle transportatrici natiche, a tutta la vostra persona che m'ha fatto tante volte rizzare e m'ha annegato in un fiume di delizie

Опасный возраст есть как у мужчин, так и у женщин; он длится дольше и совершает невероятные глупости. Вольтер был самым блестящим человеком своего века, но не стоит причислять его к мудрецам. Сотни раз он впадал в такие глупости, неосторожности, крайности и детские истерики, которые радовали его врагов и огорчали друзей. Теперь, забыв о том, что verba volant, но scripta manent, он отдал себя на милость племянницы, которая, по-видимому, любила его, но с нескрываемой любовью относилась к его деньгам; мы увидим, что она пользовалась своей властью над ним и увеличивала свое состояние до самой его смерти. Она не была плохой женщиной по меркам того времени. Но, возможно, она вышла за рамки правил своей эпохи, заведя череду любовников — Бакулара д'Арно, Мармонтеля, маркиза де Сименеса, — чтобы уступить внимание своему дяде. Мармонтель положительно отзывался о ней в 1747 году: «Эта дама была приятна при всем своем уродстве; ее легкий и непринужденный характер вобрал в себя оттенок характера ее дяди. В ней было много от его вкуса, его веселья, его изысканной вежливости, так что ее общество нравилось и было желанным».

В день смерти госпожи дю Шатле Вольтер написал своей племяннице:

Мое дорогое дитя, я только что потеряла двадцатилетнего друга. Уже давно, вы знаете, я не смотрю на мадам дю Шастелле как на женщину, и я уверена, что вы примете участие в моем жестоком горе. Страшно видеть ее смерть при таких обстоятельствах и по такой причине. Я не оставлю месье дю Шастелле в нашем общем горе…. Из Сирей я приеду в Париж, чтобы обнять вас и искать в вас мое единственное утешение, единственную надежду моей жизни.

За восемь месяцев, проведенных в столице, он получил от Фредерика новые предложения, и был готов согласиться. Фридрих предложил ему должность камергера, бесплатное жилье и жалованье в 5000 талеров. Вольтер, который был не только философом, но и финансистом, попросил прусского короля предоставить ему в качестве займа средства, достаточные для покрытия расходов на путешествие. Фридрих согласился, но с лукавым упреком сравнил поэта с Горацием, который считал разумным «смешивать полезное с приятным». Вольтер попросил у французского короля разрешения на свой отъезд; Людовик охотно согласился, сказав своим приближенным: «Это сделает одним безумцем больше при дворе Пруссии и одним меньше в Версале».

10 июня 1750 года Вольтер покинул Париж и отправился в Берлин.

Не стоило ожидать, что Вольтер, проезжая через Германию, сможет приучить свой переменчивый парижский ум к восприятию немецких тел, черт, манер, речи, готического письма, музыки и искусства. Он, вероятно, никогда не слышал об Иоганне Себастьяне Бахе, который умер 18 июля 1750 года, через восемнадцать дней после того, как Вольтер достиг Берлина. И, вероятно, он не видел описания Германии, сделанного Хьюмом в 1748 году: «Прекрасная страна, полная трудолюбивых честных людей; если бы она объединилась, то была бы величайшей державой… в мире».

К счастью для Франции и Англии, этот мужественный народ, насчитывавший тогда около двадцати миллионов человек, все еще был разделен на более чем триста практически независимых государств, каждое из которых имело своего суверенного князя, свой суд, политику, армию, монету, религию и одежду; все они находились на разных стадиях экономического и культурного развития; все они сходились только в языке, музыке и искусстве. Шестьдесят три княжества, в том числе Кельн, Хильдесхайм, Майнц, Трир, Шпейер, Вюрцбург, управлялись архиепископами, епископами или аббатами. Пятьдесят один город — в основном Гамбург, Бремен, Магдебург, Аугсбург, Нюрнберг, Ульм и Франкфурт-на-Майне — были «свободными», то есть свободно подчинялись, как и князья, главе Священной Римской империи.

За пределами Саксонии и Баварии большая часть немецкой земли обрабатывалась крепостными, которые были юридически привязаны к обрабатываемой ими земле и облагались почти всеми старыми феодальными повинностями. Уже в 1750 году из восьми тысяч крестьян епископства Хильдесхайм 4500 были крепостными. Классовые различия были резкими, но со временем они настолько сгладились, что простолюдины смирились с ними без особых жалоб; к тому же они смягчились благодаря более полному выполнению и соблюдению сеньориальных обязательств по защите крестьянина в несчастье, по уходу за ним в болезни и старости, по заботе о вдовах и сиротах, а также по поддержанию порядка и мира. Юнкерские помещики в Пруссии отличались грамотным управлением своими владениями и быстрым внедрением усовершенствованных методов ведения сельского хозяйства.

Теперь, когда Германия шестьдесят семь лет восстанавливалась после Тридцатилетней войны, промышленность и торговля возрождались. Лейпцигская ярмарка стала самой посещаемой в Европе; она превзошла Франкфуртскую ярмарку даже в продажи книг. Франкфурт и Гамбург достигли в этом столетии такой степени меркантильности, которая была присуща только Парижу, Марселю, Лондону, Генуе, Венеции и Константинополю. Купеческие князья Гамбурга использовали свое богатство не только для роскоши и показухи, но и для восторженного покровительства опере, поэзии и драматургии; здесь Гендель добился первых триумфов, Клопшток нашел приют, а Лессинг написал «Гамбургскую драматургию» — очерки о гамбургском театре. Немецкие города тогда, как и сейчас, были самыми управляемыми в Европе.

Если во Франции и Англии королю удалось добиться подчинения дворян центральному правительству, то курфюрсты, князья, герцоги, графы, епископы и аббаты, управлявшие немецкими землями, лишили императора реальной власти над своими владениями и привлекли низшее дворянство к участию в княжеских дворах. Помимо вольных городов, эти дворы (Residenzen) были центрами как культурной, так и политической жизни Германии. Туда стекались богатства землевладельцев, которые тратились на огромные дворцы, роскошные траты и великолепные мундиры, которые во многих случаях составляли половину человека и большую часть его власти. Так, Эберхард Людвиг, герцог Вюртембергский, поручил Дж. Ф. Нетте и Донато Фризони построить для него (1704–33) в Людвигсбурге (близ Штутгарта) альтернативную резиденцию, столь роскошную по дизайну и оформлению, изобилующую изящной мебелью и предметами искусства, что, должно быть, стоила его подданным многих талеров и напряженных дней. Большой замок Шлосс в Гейдельберге, построенный в XIII веке, в 1751 году был дополнен подвальным чаном, способным варить 49 000 галлонов пива за раз. В Мангейме герцог Карл Теодор за время своего долгого правления в качестве курфюрста Палатина (1733–99) потратил 35 миллионов флоринов на художественные и научные учреждения, музеи и библиотеки, а также на поддержку архитекторов, скульпторов, художников, актеров и музыкантов. Ганновер не был большим или величественным, но в нем был великолепный оперный театр, привлекший Генделя. Германия была без ума от музыки, как и сама матушка Италия.

В Мюнхене тоже был большой оперный театр, финансируемый за счет налога на игральные карты. Но герцоги-избиратели Баварии прославили свою столицу еще и архитектурой. Когда его герцогство было захвачено австрийцами во время Войны за испанское наследство, Максимилиан Эмануэль нашел убежище в Париже и Версале; вернувшись в Мюнхен (1714), он привез с собой склонность к искусству и стиль рококо. С ним приехал молодой французский архитектор Франсуа де Кювилье, который построил для следующего курфюрста Карла Альберта в парке Нимфенбург шедевр немецкого рококо — маленький дворец Амалиенбург (1734–39). Простой снаружи, он представляет собой дикое богатство орнаментов внутри: купольный и ослепительный Зал зеркал (Spiegelsaal) с посеребренной лепниной, вырезанной в виде решеток и арабесок, и Желтая комната (Gelbes Zimmer), где золоченая лепнина сбивает с толку глаз, пытающихся уследить за ее замысловатым дизайном. В том же ошеломляющем стиле Йозеф Эффнер начал, а Кювилье завершил ампирные комнаты (Reichen Zimmer) в герцогской резиденции в Мюнхене. Кювилье покинул Францию в возрасте двадцати лет, не успев в полной мере усвоить французский вкус; не контролируя его, немецкие художники разрабатывали лепнину с любительской несдержанностью, достигая розничного совершенства в грубых преувеличениях. Ампирные комнаты были разрушены во время Второй мировой войны.

Фридрих Август I «Сильный», курфюрст Саксонии (р. 1694–1733), не уступал ни одному мюнхенскому герцогу. Несмотря на то, что в 1697 году он переехал в Варшаву в качестве короля Польши Августа II, он нашел время обложить саксонцев достаточными налогами, чтобы сделать Дрезден «Флоренцией на Эльбе», лидирующей среди всех немецких городов по расходам на искусство. «Город — самый красивый из всех, что я видела в Германии», — сообщала леди Мэри Монтагу в 1716 году; «большинство домов построены недавно; дворец курфюрста очень красив». Август коллекционировал картины почти так же жадно, как наложниц; его сын, курфюрст Фридрих Август II (р. 1733–63), тратил деньги на лошадей и картины и, по словам Винкельмана, «принес искусства в Германию». В 1743 году младший Август отправил Альгаротти в Италию с дукатами для покупки картин; вскоре курфюрст приобрел за 100 000 блесток (500 000 долларов?) коллекцию герцога Франческо III Моденского, а в 1754 году купил «Сикстинскую мадонну» Рафаэля за двадцать тысяч дукатов, что было тогда беспрецедентной ценой. Так возникла великая Дрезденская гемальдегалерия.

В 1718 году в Дрездене вырос прекрасный оперный театр; его труппа, должно быть, была превосходной, поскольку Гендель использовал ее для своих английских авантюр в 1719 году; а под руководством Иоганна Хассе его оркестр был одним из лучших в Европе. Именно в Дрездене родился мейсенский фарфор — но это, должно быть, отдельная история. В архитектуре саксонской столицы великим именем был Маттеус Даниэль Пёппельманн. Для Августа дер Штарке он построил в 1711–22 годах знаменитый дворец Цвингер как центр празднеств при дворе: блестящий барочный комплекс колонн, арок, прекрасных муллионных окон, балконов и венчающего купола. Цвингер был разрушен бомбардировкой в 1945 году, но великолепные ворота были восстановлены по оригинальному проекту. Для того же неистощимого курфюрста римский архитектор Гаэтано Кьявери возвел в стиле итальянского барокко Хофкирхе, или Придворную церковь (1738–51); она тоже была в значительной степени разрушена и успешно восстановлена. История — это соревнование между искусством и войной, а искусство играет роль Сизифа.

Германия занимала лидирующие позиции в Европе в области начального образования. В 1717 году король Пруссии Фридрих Вильгельм I сделал начальное образование обязательным в своем королевстве, и в течение следующих двадцати лет он основал 1700 школ для обучения и индоктринации молодежи. В этих школах обычно преподавали миряне; роль религии в образовании снижалась. Упор делался на послушание и трудолюбие, а порка была в порядке вещей. Один школьный учитель подсчитал, что за пятьдесят один год преподавания он нанес 124 000 ударов кнутом, 136 715 шлепков рукой, 911 527 ударов палкой и 1 115 800 ударов по уху. В 1747 году Юлиус Геккер, протестантский священнослужитель, основал в Берлине первую Реальшуле, названную так потому, что в ней к латыни, немецкому и французскому языкам добавились математика и промышленные курсы; вскоре подобные заведения появились в большинстве немецких городов.

В университетах изучение греческого языка приобрело новый размах, заложив основу для последующего превосходства Германии в эллинской науке. Дополнительные университеты появились в Геттингене (1737) и Эрлангене (1743). Финансируемый курфюрстом Ганновера (ставшим королем Англии), Геттинген вслед за университетом Галле предоставил свободу преподавания своим профессорам и расширил преподавание естественных наук, общественных наук и права. Теперь студенты университета отказались от академической мантии, носили плащ, шпагу и шпоры, дрались на дуэлях и брали уроки у распутных городских дам. За исключением философии и теологии, языком обучения стал немецкий.

Тем не менее, немецкий язык теперь был в плохой репутации, так как аристократия переходила на французский. Вольтер писал из Берлина (24 ноября 1750 года): «Я нахожусь здесь, во Франции; никто не говорит ни на чем, кроме французского. Немецкий — для солдат и лошадей; он нужен только в дороге». Немецкий театр представлял комедии на немецком, трагедии на французском — как правило, из французского репертуара. В то время Германия была наименее националистическим из европейских государств, поскольку еще не была государством.

Немецкая литература страдала от отсутствия национального самосознания. Самый влиятельный немецкий автор эпохи, Иоганн Кристоф Готтшед, собравший вокруг себя литературный кружок, сделавший Лейпциг «маленьким Парижем», использовал немецкий язык в своих произведениях, но он заимствовал свои принципы у Буало, осуждал искусство барокко как сверкающий хаос и призывал вернуться к классическим правилам композиции и стиля, которые практиковались во Франции Людовика XIV. Два швейцарских критика, Бодмер и Брайтингер, нападали на восхищение Готтшеда порядком и правилами; поэзия, по их мнению, черпала свою силу из сил чувства и страсти, более глубоких, чем разум; даже у Расина мир эмоций и насилия пробивался сквозь классическую форму. «Лучшие сочинения, — убеждал Бодмер, — не являются результатом правил;… правила вытекают из сочинений».

Христиан Геллерт, превзошедший по популярности всех немецких писателей, соглашался с Бодмером, Брейтингером и Паскалем в том, что чувство — сердце мысли и жизнь поэзии. Он заслужил свое христианское имя; его так уважали за чистоту жизни и мягкость поступков, что короли и принцы посещали его лекции по философии и этике в Лейпцигском университете, а женщины приходили целовать его руки. Он был человеком нескрываемой сентиментальности, оплакивал погибших при Россбахе вместо того, чтобы праздновать победу Фридриха; однако Фридрих, величайший реалист эпохи, называл его «le plus raissonable de tous les savans allemans» — самым разумным из всех немецких ученых. Однако Фридрих, вероятно, предпочитал Эвальда Кристиана фон Клейста, мужественного молодого поэта, который погиб него в битве при Кунерсдорфе (1759). Суждение короля о немецкой литературе было суровым, но обнадеживающим: «У нас нет хороших писателей; возможно, они появятся, когда я буду гулять по Елисейским полям…. Вы будете смеяться надо мной за те усилия, которые я приложил, чтобы привить некоторые понятия о вкусе и аттической соли нации, которая до сих пор не знала ничего, кроме того, как есть, пить и драться». Тем временем родились Кант, Клопшток, Виланд, Лессинг, Гердер, Шиллер и Гете.

Один немец того времени завоевал активную симпатию Фридриха. Христиан фон Вольф, сын кожевника, дослужился до звания профессора в Галле. Взяв все знания в качестве своей специальности, он попытался систематизировать их на основе философии Лейбница. Хотя госпожа дю Шатле назвала его «un grand bavard» — великим болтуном, он посвятил себя разуму и, спотыкаясь, положил начало Aufklärung, немецкому Просвещению. Он нарушил прецедент, начав преподавать науку и философию на немецком языке. Простое перечисление шестидесяти семи его книг загромоздило бы наш курс. Он начал с четырехтомного трактата «О всех математических науках» (1710); он перевел эти тома на латынь (1713); он добавил математический словарь (1716), чтобы облегчить переход на немецкий язык. Далее он выпустил семь работ (1712–25) по логике, метафизике, этике, политике, физике, телеологии и биологии, каждое название которых смело начинается со слов Vernünftige Gedanke, «разумные мысли», как бы поднимая флаг разума на своей мачте. Рассчитывая на европейскую аудиторию, он охватил ту же обширную область в восьми латинских трактатах, самыми влиятельными из которых стали «Психология эмпирическая» (1732), «Психология рациональная» (1734) и «Теология естественная» (1736). Пережив все эти подводные камни, он занялся философией права (1740–49); а чтобы увенчать здание, написал автобиографию.

Систематический марш его схоластического стиля делает его трудным чтением в наш суматошный век, но время от времени он затрагивает жизненно важные места. Он отверг локковское выведение всех знаний из ощущений и послужил мостом от Лейбница к Канту, настаивая на активной роли разума в формировании идей. Тело и разум, действие и идея — это два параллельных процесса, один из которых не влияет на другой. Внешний мир действует механически; он демонстрирует множество свидетельств целенаправленного замысла, но в нем нет чудес; и даже действия разума подчинены детерминизму причины и следствия. Этика должна искать моральный кодекс, независимый от религиозной веры; она не должна полагаться на Бога, чтобы запугать людей моралью. Функция государства заключается не в том, чтобы доминировать над человеком, а в том, чтобы расширять возможности его развития. Этика Конфуция заслуживает особой похвалы, поскольку она основывает мораль не на сверхъестественном откровении, а на человеческом разуме. «Древние императоры и цари Китая были людьми философского склада… и именно их заботам обязана тем, что их форма правления является лучшей из всех».

Несмотря на искренние заявления Вольфа о своей христианской вере, многие немцы считали его философию опасно гетеродоксальной. Некоторые члены факультета в Галле предупреждали Фридриха Вильгельма I, что если детерминизм Вольфа будет принят, то ни один дезертировавший солдат не сможет быть наказан, и вся структура государства рухнет. Испуганный король приказал философу покинуть Пруссию через сорок восемь часов под «страхом немедленной смерти». Он бежал в Марбург и его университет, где студенты прославили его как апостола и мученика разума. В течение шестнадцати лет (1721–37) было опубликовано более двухсот книг и памфлетов в его защиту или с нападками на него. Одним из первых официальных актов Фридриха Великого после его воцарения (1740) было теплое приглашение изгнаннику вернуться в Пруссию и Галле. Вольф приехал, и в 1743 году его назначили канцлером университета. С возрастом он становился все более ортодоксальным и умер (1754) со всем благочестием ортодоксального христианина.

Его влияние было гораздо большим, чем можно было бы судить по его нынешней ничтожной славе. Франция сделала его почетным членом своей Академии наук; Императорская академия в Санкт-Петербурге присвоила ему звание заслуженного профессора; англичане и итальянцы усердно переводили его; король Неаполя сделал систему Вольфа обязательной в своих университетах. Молодое поколение немцев называло его Мудрецом и считало, что он научил Германию мыслить. Старые схоластические методы преподавания сократились, академическая свобода возросла. Мартин Кнутцен перенес вольфианскую философию в Кенигсбергский университет, где преподавал Иммануил Кант.

Развитие науки и философии, а также разочаровывающие последствия библейских исследований вместе с мощными секуляризирующими силами ослабляли влияние религии на жизнь Германии. Деистические идеи, пришедшие из Англии через переводы и благодаря связи Англии с Ганновером, распространились среди высших классов, но их влияние было незначительным по сравнению с результатом подчинения церкви — как католической, так и протестантской — государству. Реформация на время укрепила религиозную веру; Тридцатилетняя война нанесла ей ущерб; теперь подчинение духовенства правящим князьям лишило его благочестивого ореола, освящавшего его власть. Назначения на церковные должности диктовались князем или местным феодалом. Дворянство, как и в Англии, влияло на религию как на вопрос политической пользы и социальной формы. Лютеранское и кальвинистское духовенство теряло статус, а католицизм постепенно завоевывал позиции. В этот период протестантские земли Саксония, Вюртемберг и Гессен перешли под власть католических правителей, а агностику Фридриху пришлось примирять католическую Силезию.

Только одно религиозное движение процветало в протестантских районах — Унитас Фратрум, Моравское братство. В 1722 году некоторые из его членов, притесняемые в Моравии, перебрались в Саксонию и нашли убежище в поместье графа Николауса Людвига фон Цинцендорфа. Будучи крестником Филиппа Якоба Шпенера, молодой граф увидел в беженцах шанс возродить дух пиетизма. Он построил для них на своих землях деревню Херрнхут («холм Господа») и потратил почти все свое состояние на издание Библий, катехизисов, сборников гимнов и другой литературы для их использования. Его путешествия по Америке (1741–42), Англии (1750) и другим странам помогли основать колонии Unitas Fratrum на всех континентах; более того, именно моравские братья положили начало современной миссионерской деятельности в протестантских церквях. Встреча Петера Бёлера с Джоном Уэсли в 1735 году принесла сильное влияние Братства на методистское движение. В Америке они поселились недалеко от Вифлеема, штат Пенсильвания, и в Салеме, Северная Каролина. Они сохранили свою веру и дисциплину почти нетронутыми ветрами доктрины и модой одежды, возможно, ценой некоторой твердости духа в семейных отношениях; но скептик должен уважать силу и искренность их веры и ее исключительное согласие с их нравственной жизнью.

Нравы в эту эпоху в Германии были в целом более здоровыми, чем во Франции, за исключением тех случаев, когда подражание Франции переходило от языка к разврату. В средних классах семейная жизнь была подчинена почти фанатичной дисциплине; отцы обычно пороли своих дочерей, а иногда и жен. Фридрих Вильгельм I держал берлинский двор в грозном порядке, но его дочь описывала саксонский двор в Дрездене как не уступающий Людовику XV в прелюбодеянии. У Августа Сильного, как нас уверяют сомнительные авторитеты, было 354 «естественных» ребенка, некоторые из которых забыли о своем общем происхождении в кровосмесительных постелях. Сам Август якобы взял в любовницы свою внебрачную дочь графиню Оржельскую, которая впоследствии научила Фридриха Великого ars amoris. В начале XVIII века юридический факультет университета Галле выпустил постановление в защиту княжеского наложничества.

Манеры были строгими, но не претендовали на галльское изящество или разговорный шарм. Дворяне, лишенные политической власти, согревали себя мундирами и титулами. «Я знаю, — писал лорд Честерфилд в 1748 году, — немало писем, возвращенных нераспечатанными из-за того, что в направлении был опущен один титул из двадцати». Суждение Оливера Голдсмита было по-патриотическому суровым: «Пусть немцы получат по заслугам; если они скучны, то ни один из живущих народов не принимает более похвальной торжественности и лучше понимает приличия глупости»; и Фридрих Великий согласился с ним. Прием пищи по-прежнему оставался популярным способом проведения дня. Мебель приобрела стили резьбы и маркетри, процветавшие в то время во Франции, но ни во Франции, ни в Англии не было ничего столь же веселого, как яркие керамические печи, вызывавшие зависть леди Мэри Монтагу. Немецкие сады были итальянскими, но немецкие дома, с их фахверковыми фасадами, многоугольными окнами и защитными карнизами, придавали немецким городам красочное очарование, свидетельствующее об остром, но не сформированном эстетическом чувстве. И действительно, именно немец Александр Баумгартен в своей работе «Эстетика» (1750) установил современное употребление этого термина и провозгласил теорию красоты и искусства как часть и проблему философии.

Гончарное дело стало здесь одним из главных искусств, ведь в этот период немцы показали Европе, как делать фарфор. Август Сильный нанял Иоганна Фридриха Бёттгера для превращения неблагородных металлов в золото; Бёттгеру это не удалось, но вместе со старым другом Спинозы Вальтером фон Чирнхаусом он основал в Дрездене фабрику по производству фаянса и провел эксперименты, в результате которых, наконец, удалось получить первый европейский фарфор с твердым покрытием. В 1710 году он перенес производство в Мейсен, в четырнадцати милях от Дрездена, и там продолжал совершенствовать свои методы и изделия до самой смерти (1719). Мейсенский фарфор расписывался насыщенными красками по белому фону с тонкими рисунками цветов, птиц, жанра, пейзажей, морских видов и экзотических фрагментов из восточной одежды и жизни. При Иоганне Иоахиме Кендлере процесс был усовершенствован, к росписи по глазури добавилась скульптура по фарфору, фантастические статуэтки сохранили лица немецкого фольклора и комедии, а такие фантазийные шедевры, как «Лебединый сервиз» Кендлера и Эберлейна, показали, что искусство может соперничать по яркости и гладкости с разнообразным женским вооружением. Вскоре вся аристократическая Европа, даже Франция, украшала свои комнаты юмористически-сатирическими фигурками из мейсенского фарфора. Город сохранял свое лидерство в искусстве до 1758 года, когда он был разграблен прусской армией в ходе Семилетней войны.

Из Аугсбурга, Нюрнберга, Байройта и других центров немецкие гончары выплеснули в немецкие дома барочное изобилие керамических изделий, от прекраснейшего фаянса и фарфора до веселых кувшинов, превративших даже употребление пива в эстетическое наслаждение. На протяжении большей части XVIII века Германия лидировала в Европе не только в производстве фарфора, но и стекла. Не превзойденными в этот век были и немецкие мастера по обработке железа: в Аугсбурге, Эбрахе и других местах они делали кованые ворота, соперничающие с теми, которые Жан Ламур возводил в Нанси. Немецких ювелиров превосходили только лучшие парижские мастера. Немецкие граверы (Кнобельсдорф, Глюме, Ругендас, Ридингер, Георг Килиан, Георг Шмидт) вырезали или выжигали на медных пластинах изысканные рисунки.

Немецкие художники в этот период не завоевали той международной славы, которой до сих пор пользуются Ватто, Буше, Ла Тур и Шарден. Это часть нашего неизбежного парохиализма, что не-немцы не знакомы с картинами Космаса Асама, Бальтасара Деннера, Иоганна Фидлера, Иоганна Тиле, Иоганна Зизениса, Георга де Мареса; давайте хотя бы назовем их имена. Более известен нам, чем, французский художник, проживавший в Германии, Антуан Песне, который стал придворным художником Фридриха Вильгельма I и Фридриха Великого. На его шедевре Фридрих изображен еще невинным трехлетним ребенком со своей шестилетней сестрой Вильгельминой; Если бы эта картина была написана в Париже, о ней бы узнал весь мир.

Одна семья прославилась сразу в трех областях — живописи, скульптуре и архитектуре. Косма Дамиан Асам в церкви святого Эммерама в Регенсбурге изобразил вознесение святого Бенедикта в рай, предоставив ему в помощь возвышенную стартовую площадку. Космас вместе со своим братом Эгидом разрабатывал интерьер церкви Святого Непомука в Мюнхене — архитектуру, дополненную скульптурой в стиле дикого барокко. Эгид вырезал из лепнины «Успение Марии» для аббатской церкви в Роре в Баварии. Тонкая итальянская рука проявилась в грандиозном фонтане Нептуна, установленном в Дрездене Лоренцо Маттиелли; это была знаменитая деталь в великолепии саксонской столицы. Бальтасар Пермозер испортил свой скульптурный Апофеоз принца Евгения путаницей символических фигур; с такой же экстравагантностью он украсил павильон дрезденского Цвингера; он достиг почти микеланджеловского достоинства и силы в апостолах, сгруппированных вокруг кафедры Хофкирхе в Дрездене; а его святой Амвросий из липы в этой церкви занимает первое место в европейской скульптуре первой половины XVIII века. Георг Эбенхехт представил себе стройную немецкую красавицу в прекрасных Вакхе и Ариадне, которых он вырезал для парка в Сансуси. Немецкие парки и сады изобиловали скульптурой; один знаток барокко оценил, что «доля хороших садовых статуй в Германии больше, чем во всей остальной Европе, вместе взятой».

Но только в архитектуре немецкие художники привлекли внимание европейских художников этой эпохи. Иоганн Бальтазар Нейман оставил свой след в десятке мест. Его шедевром стала резиденция принца-епископа Вюрцбургского; в проектировании и исполнении (1719–44) участвовали другие, но направляющей была его рука. Венецианский и Зеркальный залы, блиставшие своим убранством, были разрушены во время Второй мировой войны, но четыре комнаты остались, чтобы засвидетельствовать великолепие интерьера; а парадная лестница, известная всему миру искусства благодаря потолочным фрескам Тьеполо, была одним из нескольких подобных сооружений, которые помогли Нойману занять ведущее место среди архитекторов своего времени. Совсем другой, но почти такой же прекрасной, была лестница, которую он построил для епископского дворца в Брухзале — еще одна жертва национального самоубийства. Возможно, более прекрасной, чем любая из этих лестниц, была двойная лестница, сделанная им для Августусбурга в Брюле, недалеко от Кельна. Лестницы были его страстью; он щедро украсил своим искусством еще одну лестницу в монастыре в Эбрахе. Прерывая свои подъемы и спуски, он построил Валльфартскирхе (паломническую церковь) в Верзенхайлигене на Майне; украсил в стиле барокко Паулинускирхе в Трире и Кройцбергскирхе близ Бонна; а к собору в Вюрцбурге пристроил капеллу, внешний вид которой настолько совершенен, насколько может быть совершенным барокко.

Церковная архитектура теперь специализируется на массивных монастырях. Клостер Этталь, бенедиктинский монастырь, который император Людовик Баварский основал в 1330 году в живописной долине близ Обераммергау, был восстановлен в 1718 году Энрико Цуккалли и увенчан изящным куполом. Церковь аббатства была уничтожена пожаром в 1744 году; она была восстановлена в 1752 году Йозефом Шмуцером; интерьер был тщательно украшен в стиле золотого и белого рококо, с фресками Иоганна Циллера и Мартина Кноллера; роскошные боковые алтари были добавлены в 1757 году, а также орган, знаменитый своим красивым корпусом. Самым впечатляющим из этих молитвенных памятников является невероятно богатая Клостеркирхе, или монастырская церковь, бенедиктинского монастыря в Оттобойрене, к юго-востоку от Меммингена. Иоганн Михаэль Фишер организовал здесь ансамбль, Иоганн Кристиан выполнил позолоченную резьбу, а Мартин Хёрманн — хоровую капеллу, гордость немецкой резьбы по дереву в этом веке. Фишер работал над этим предприятием с перерывами с 1737 года до своей смерти в 1766 году.

Правящие классы, как и монахи, не желали ждать рая за могилой. Было возведено несколько величественных ратуш, как в Люнебурге и Бамберге; но основные усилия светской архитектуры были направлены на строительство замков и дворцов. В Карлсруэ в качестве резиденции маркграфа Баден-Дурлахского был построен уникальный замок в форме веера — ребра, выходящие из садовой ручки на городские улицы. Этот дворец, как и большая часть города, был разрушен Второй мировой войной; в той же трагедии пал великий замок Берлин, построенный Андреасом Шлютером и его наследниками (1699–1720); еще одной жертвой стал замок Монбижу у берлинских ворот Шпандау; замок Брюль, предназначенный для архиепископа Кельна, был частично разрушен; замок Брухзаль был полностью утрачен. В Мюнхене Йозеф Эффнер возвел дворец Прейсинг, а в Трире Иоганн Зайц разместил правящего архиепископа в Курфюрстлихес Палас (Дворец выборщиков) — образец скромной красоты. Для епископа-избирателя Майнца Максимилиан фон Вельш и Иоганн Диентценхофер построили близ Поммерсфельдена еще один большой замок — замок Вайсенштайн, в котором Иоганн Лукас фон Хильдебрандт установил знаменитую двойную лестницу, по которой высокопоставленные лица могли подниматься и спускаться без столкновений.

Фридрих Великий завершил светскую архитектуру Германии XVIII века, поручив Георгу фон Кнобельсдорфу и другим построить в Потсдаме (в шестнадцати милях от Берлина) по проекту самого короля три дворца, которые по своему ансамблю почти соперничали с Версалем: Штадтшлосс, или Государственный дом (1745–51), Новый дворец (1755) и летнюю резиденцию Фридриха, которую он назвал «Замок Сансуси». От реки Гавель широкая аллея с плавно поднимающимися ступенями в пять ступеней вела через террасированный парк к этому «Замку без забот», чьи муллированные окна и центральный купол были позаимствованы у дрезденского дворца Цвингер. В одном из крыльев располагалась обширная картинная галерея, под куполом проходил круг красивых коринфских колонн, а в Библиотеке, украшенной завитками в стиле рококо и сверкающей книгами в стеклянных шкафах, можно было уединиться от политики и генералов. Именно в Сансуси Вольтер встретил свою пару в короле-философе, который мог управлять государством, бросать вызов церкви, проектировать здания, рисовать портреты, писать проходные стихи и прекрасную историю, выиграть войну против половины Европы, сочинять музыку, дирижировать оркестром и играть на флейте.

С момента рождения Генделя и Баха в 1685 году и до смерти Брамса в 1897 году немецкая музыка была верховной; в любой момент за эти 212 лет величайшим композитором, за исключением оперы, был немец. Две музыкальные формы, оратория и фуга, достигли своего наивысшего развития в творчестве немцев в первой половине XVIII века; и некоторые добавят, что римско-католическая месса получила свое окончательное выражение в руках немецкого протестанта. Век живописи закончился, начался век музыки.

Музыка была частью религии, как и религия была частью музыки, в каждом немецком доме. Вряд ли найдется семья, за исключением самых бедных слоев населения, которая не исполняла бы отдельные песни, вряд ли найдется человек, не умеющий играть на одном или нескольких инструментах. Сотни любительских групп под названием Liebhaber исполняли кантаты, которые профессиональные певцы сегодня считают обескураживающе трудными. Руководства по музыке были так же популярны, как и Библия. В общеобразовательных школах музыка преподавалась вместе с чтением и письмом. Музыкальная критика была развита дальше, чем в любой другой стране, кроме Италии, а ведущим музыкальным критиком столетия был немец.

Иоганн Маттезон был, пожалуй, более известен и непопулярен среди немецких музыкантов, чем любой другой немецкий композитор. Его тщеславие затмевало его достижения. Он знал классические и современные литературные языки, писал о праве и политике, играл на органе и клавесине так хорошо, что смог отклонить дюжину приглашений на высокие посты. Он был элегантным танцором, искушенным человеком мира. Он был искусным фехтовальщиком и едва не убил Генделя на дуэли. Он успешно пел в Гамбургской опере, сочинял оперы, кантаты, «Страсти», оратории, сонаты и сюиты, а также разработал форму кантаты раньше Баха. В течение девяти лет он служил капельмейстером у герцога Голштинского, а затем, оглохнув, ушел в сочинительство. Он опубликовал восемьдесят восемь книг, восемь из которых были посвящены музыке, и добавил трактат о табаке. Он основал и редактировал (1722–25) «Критику музыки», самое раннее известное критическое обсуждение прошлых и современных композиций, и составил биографический словарь современных музыкантов. Он умер в возрасте восьмидесяти трех лет (1764), оказав мощное влияние на музыкальный мир.

Музыкальные инструменты постоянно развивались и менялись, но орган по-прежнему оставался их неоспоримым лидером. Обычно он состоял из трех или четырех мануалов или клавиатур, педальной доски в две с половиной октавы, а также множества стоп, которые могли имитировать практически любой другой инструмент. Не было создано более совершенных органов, чем те, которые сделали Андреас Зильберманн из Страсбурга и Готфрид Зильберманн из Фрайберга. Но популярность струнных инструментов росла. В клавикорде (то есть клавишно-струнном инструменте) клавиши служили для управления рычагами, снабженными маленькими латунными «касательными» для удара по струнам; этому инструменту было уже три века, а может, и больше. В клавесине (который французы называли clavecin, а итальянцы clavi- или gravicembalo) струны щипались язычком из пера или кожи, прикрепленным к рычагам, приводимым в движение (обычно) двойным руководством клавиш, с помощью двух педалей и трех или четырех упоров. В Германии термин «клавир» применялся к любому клавишному инструменту — клавикорду, клавесину или фортепиано — и к мануалам органа. Клавесин, по сути, представлял собой арфу, в которой пальцы перебирали струны с помощью клавиш, рычагов и плектров. Он издавал звуки нежной прелести, но, поскольку плектр отскакивал, как только ударял по струне, этот инструмент не имел возможности удерживать ноту или изменять ее интенсивность. Чтобы получить две степени тональности, пришлось прибегнуть к двойному мануалу — верхнему для piano (тихо), нижнему для forte (громко). Пианофорте появилось в результате попыток преодолеть эти ограничения.

Примерно в 1709 году Бартоломмео Кристофори изготовил во Флоренции четыре gravicembali col piano e forte — «клавикорды с тихим и громким звуком». В них щипковый плектр был заменен маленьким кожаным молоточком, контакт которого со струной можно было продолжать, удерживая клавишу нажатой, а громкость ноты определялась силой, с которой палец ударял по клавише. В 1711 году Сципион ди Маффеи описал новый инструмент в своем «Джорнале деи писхати д'Италия»; в 1725 году это сочинение появилось в Дрездене в немецком варианте; в 1726 году Готфрид Зильберман, вдохновленный этим переводом, построил два фортепиано по принципам Кристофори. Около 1733 года он показал усовершенствованную модель Иоганну Себастьяну Баху, который назвал ее слишком слабой в верхнем регистре и требующей слишком тяжелого штриха. Зильберман признал эти недостатки и приложил усилия для их устранения. Ему это удалось настолько, что Фридрих Великий купил пятнадцать его пианофорте. Бах играл на одном из них во время своего визита к Фридриху в 1747 году; ему понравилось, но он счел себя слишком старым, чтобы принять новый инструмент; оставшиеся три года он продолжал отдавать предпочтение органу и клавесину.

Оркестр использовался в основном в сопровождении оперы или хора; музыка для него одного сочинялась редко, разве что в виде увертюр. Гобои и фаготы были более многочисленны, чем в наших современных оркестрах; деревянные духовые преобладали над струнными. Публичные концерты в Германии были пока еще редкостью; музыка почти полностью ограничивалась церковью, оперой, домом или улицами. Полупубличные концерты камерной музыки давались в Лейпциге с 1743 года в домах преуспевающих купцов; помещения становились все просторнее, число исполнителей увеличилось до шестнадцати, и в 1746 году лейпцигский справочник объявил, что «по четвергам с пяти до восьми часов в «Трех лебедях» [трактир] проводится Collegium Musicum под руководством светской компании купцов и других лиц»; эти концерты, добавлялось в нем, «модно посещаются и пользуются большим вниманием». Из этого Collegium Musicum в 1781 году развился Grosses Konzert в Лейпцигском Гевандхаусе (Зале драпировщиков) — старейший из ныне существующих концертных циклов.

Лишь небольшое количество музыкальных произведений было написано только для инструментов, но некоторые из них участвовали в развитии симфонии. В Мангейме школа композиторов и исполнителей — многие из них были выходцами из Австрии, Италии или Богемии — сыграла ведущую роль в этом развитии. Там курфюрст Палатина Карл Теодор (р. 1733–99), покровитель всех искусств, собрал оркестр, который считался лучшим в Европе. Для этого коллектива Иоганн Стамиц, виртуоз игры на скрипке, сочинил настоящие симфонии: оркестровые композиции, состоящие из трех или более частей, из которых, по крайней мере, первая соответствует «сонатной форме» — изложение контрастных тем, их «свободная разработка» и рекапитуляция. Следуя примеру неаполитанских композиторов, новая форма обычно принимала последовательность быстрых, медленных и быстрых частей — аллегро, анданте, аллегро; а от танца иногда добавлялся менуэт. Так эпоха полифонической музыки, основанной на одном мотиве и достигшей кульминации у И. С. Баха, перешла в симфоническую эпоху Гайдна, Моцарта и Бетховена.

Человеческий голос оставался самым волшебным из инструментов. Карл Филипп Эмануэль Бах, Карл Генрих Граун и другие положили на музыку страстные любовные стихи Иоганна Кристиана Гюнтера; а Иоганн Эрнст Бах из Веймара нашел вдохновение для нескольких прекрасных лир в поэзии Кристиана Геллерта. Опера процветала и в Германии, но она была преимущественно итальянской по форме, импортируя свои композиции и певцов из Италии. При каждом крупном дворе был свой оперный зал, обычно открытый только для элиты. Гамбург, контролируемый купцами, был исключением: он предлагал немецкую оперу, открывал представления для платной публики и набирал своих див на рынке. В Гамбурге Рейнхард Кайзер управлял театром Gänsemarkt (Гусиный рынок) в течение сорока лет. За время своего правления он написал 116 опер, в основном итальянских по тексту и стилю, но некоторые из них — немецкие. Ведь в 1728 году «Музыкальный патриот» Маттезона поднял боевой клич против итальянских захватчиков: «Вон, варвары! [Fuori barbari!] Пусть [оперное] призвание будет запрещено пришельцам, которые охватывают нас с востока на запад; пусть они будут отправлены обратно через свои дикие Альпы, чтобы очиститься в печи Этны!» Но приманка итальянских голосов и мелодий оказалась непреодолимой. Даже в Гамбурге увлечение неаполитанскими операми подавляло местные постановки. Кейзер сдался и переехал в Копенгаген; гамбургский театр закрылся в 1739 году после шестидесяти лет существования, а когда он вновь открылся в 1741 году, то был откровенно посвящен итальянской опере. Когда Фридрих восстановил оперу в Берлине (1742), он выбрал немецких композиторов, но итальянских исполнителей. «Немецкий певец!» — воскликнул он. «Я бы с таким же удовольствием послушал, как воет моя лошадь».

В эту эпоху Германия произвела на свет одного оперного композитора первого ранга, Иоганна Адольфа Хассе, но и он увлекся Италией. В течение десяти лет он учился там у Алессандро Скарлатти и Никколо Порпоры; женился на итальянской певице Фаустине Бордони (1730); написал музыку к итальянским либретто Апостоло Дзено, Метастазио и других. Его ранние оперы были так восторженно приняты в Неаполе и Венеции, что в Италии его прозвали «il caro Sassone» — любящий саксонец. Вернувшись в Германию, он страстно защищал итальянскую оперу. Большинство немцев согласились с ним и почитали его выше отсутствующего Генделя и гораздо выше малоизвестного Баха; Берни назвал его и Глюка Рафаэлем и Микеланджело музыки в немецких землях. Никто, даже итальянцы, не сравнился с сотней его опер по богатству мелодических и драматических изобретений. В 1731 году он и его жена, величайшая примадонна своего времени, были приглашены в Дрезден Августом Сильным; Фаустина покорила столицу своим голосом, Хассе — своими композициями. В 1760 году он потерял большую часть своего имущества, включая собранные рукописи, во время бомбардировки Дрездена Фридрихом Великим. Разрушенный город отказался от оперы, и Хассе с женой переехал в Вену, где к семидесяти четырем годам стал соперничать с Глюком. В 1771 году на свадьбе эрцгерцога Фердинанда в Милане он разделил музыкальную программу с четырнадцатилетним Моцартом. «Этот мальчик, — как сообщается, сказал он, — отбросит нас всех в тень». Вскоре после этого он и Фаустина отправились провести свои оставшиеся годы в Венеции. Там они оба умерли в 1783 году, он в возрасте восьмидесяти четырех лет, она — девяноста. Гармония их жизни превзошла мелодию их песен.

В то время как итальянская музыка торжествовала в оперных театрах Германии, церковная музыка процветала, несмотря на то, что Фридрих высмеивал ее как «старомодную» и «развратную». Мы увидим процветание католической музыки в Вене; а на севере уцелевший пыл протестантизма вдохновил множество кантат, хоралов и «Страстей», как будто сотня композиторов готовила путь и формы для Баха. Преобладала органная музыка, но многие церковные оркестры включали скрипки и виолончели. Влияние оперы проявилось не только в расширении состава церковных оркестров и хоров, но и во все более драматическом характере церковных композиций.

Самым известным композитором духовной музыки в баховской Германии был Георг Филипп Телеман, который родился за четыре года до Баха (1681) и умер через семнадцать лет после него (1767). Маттесон считал, что Телеман превосходит всех своих немецких современников в области музыкальной композиции; Бах, за одним исключением, возможно, согласился с ним, поскольку он переписал целые кантаты своего соперника. Телеман был вундеркиндом. В раннем возрасте он выучил латынь и греческий, скрипку и флейту; в одиннадцать лет начал сочинять; в двенадцать написал оперу, которая была поставлена в театре с его собственным исполнением одной из партий. В двенадцать лет он сочинил кантату и дирижировал ею, стоя на скамье, чтобы исполнители могли его видеть.

Он вырос в крепкого и веселого тевтона, кипящего юмором и мелодичностью. В 1701 году, проезжая через Галле, он встретил шестнадцатилетнего Генделя и полюбил его с первого взгляда. Он отправился в Лейпциг изучать право, но вернулся к музыке, став органистом Нойекирхе (1704). Через год он получил должность капельмейстера в Сорау, затем переехал в Айзенах, где познакомился с Бахом; в 1714 году он стал крестным отцом сына Иоганна Себастьяна Карла Филиппа Эмануэля. В 1711 году умерла его молодая жена, унеся с собой, по его словам, его сердце; но через три года он женился снова. В 1721 году он переехал в Гамбург, где служил капельмейстером шести церквей, руководил музыкальным обучением в гимназии, возглавлял Гамбургскую оперу, редактировал музыкальный журнал и организовал серию публичных концертов, которые продолжаются и в наше время. Все у Телемана складывалось благополучно, за исключением того, что его жена предпочитала шведских офицеров.

Его продуктивность соперничала с продуктивностью любого человека в ту эпоху музыкальных гигантов. Все воскресные и праздничные дни в течение тридцати девяти лет он сочинял духовную музыку — страсти, кантаты, оратории, гимны и мотеты; он добавлял оперы, комические оперы, концерты, трио, серенады; Гендель говорил, что Телеман мог сочинить мотет в восьми частях так же быстро, как человек пишет письмо. Он взял свой стиль из Франции, как Хассе — из Италии, но привнес в него свою особую изюминку. В 1765 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет, он написал кантату «Ино», которую Ро-мэн Роллан считал равной аналогичным произведениям Генделя, Глюка и Бетховена. Но Телеман стал жертвой собственной плодовитости. Он сочинял слишком быстро, чтобы достичь совершенства, и у него не хватало ни терпения пересмотреть, ни смелости уничтожить несовершенные продукты своего гения; один критик обвинил его в «невероятной нескромности». Сегодня он почти забыт; но время от времени он приходит к нам, как развоплощенный дух по воздуху, и мы находим все его воскрешенные высказывания прекрасными.

Фридрих был не одинок, предпочитая Карла Генриха Грауна Телеману и Баху. Сначала Карл прославился своим сопрановым голосом; не справившись с этим, он занялся композицией и в пятнадцать лет написал «Гросскую страстную кантату» (1716), которая была исполнена в Крейцшуле в Дрездене. После периода работы капельмейстером в Брунсвике он был привлечен Фридрихом (1735) к руководству музыкой в Рейнсберге. В течение оставшихся четырнадцати лет он продолжал служить прусскому двору, ведь даже его религиозная музыка радовала скептически настроенного короля. Der Tod Jesu, Страсти, впервые исполненные в Берлинском соборе в 1755 году, достигли в Германии славы, сравнимой только с Мессией Генделя в Англии и Ирландии; они повторялись ежегодно на Страстной неделе вплоть до нашего времени. Вся протестантская Германия вместе с Фридрихом оплакивала сравнительно раннюю смерть Грауна.

Тем временем полсотни Бахов заложили основу и сцену для своего самого знаменитого наследника. Иоганн Себастьян сам составил свою родословную в книге «Ur-sprung der musikalisch Bachischen Familie», которая вышла в печать в 1917 году; дотошный Шпитта посвятил 180 страниц описанию этого орфического потока. Города Тюрингии были усыпаны Бахами, о которых можно узнать уже в 1509 году. Самым старым Бахом, с которого Иоганн Себастьян начал свой список, был его прапрадед Вейт Бах (ум. 1619). От него пошли четыре линии Бахов, многие из которых были выдающимися музыкантами; их было так много, что они образовали своего рода гильдию, которая периодически собиралась для обмена нотами. Один из них, Иоганн Амброзиус Бах, получил от отца скрипичную технику, которую передал своим детям. В 1671 году он сменил своего двоюродного брата на посту хофмузикуса, придворного музыканта, в Айзенахе. В 1668 году он женился на Элизабет Ламмерхирт, дочери меховщика, ставшего городским советником. От нее у него было две дочери и шесть сыновей. Старший сын, Иоганн Кристоф Бах, стал органистом в Ордруфе. Другой, Иоганн Якоб Бах, поступил на службу в шведскую армию в качестве гобоиста. Младший был

Он родился 21 марта 1685 года в Айзенахе, в герцогстве Саксен-Веймар. В Коттахаусе на Лютерплатц жил в детстве великий реформатор; на холме, возвышающемся над городом, стоял Вартбург — замок, где Лютер скрывался от Карла V (1521) и перевел Новый Завет; произведения Баха — это Реформация, положенная на музыку.

Его мать умерла, когда ему было девять лет; отец умер через восемь месяцев; Иоганн Себастьян и его брат Иоганн Якоб попали в семью своего брата Иоганна Кристофа. В гимназии в Айзенахе Себастьян выучил катехизис и немного латыни; в лицее в соседнем Ордруфе он изучал латынь, греческий, историю и музыку. Он занимал высокие места в своих классах и быстро продвигался по службе. Отец обучал его игре на скрипке, брат Кристоф — на клавире. Он охотно занимался музыкой, как будто музыка была у него в крови. Он переписывал нота в ноту большое количество музыкальных произведений, не доступных ему в обычной жизни; так, по мнению некоторых, началось ухудшение его зрения.

В возрасте пятнадцати лет, чтобы уменьшить нагрузку на растущую семью Иоганна Кристофа, Себастьян отправился зарабатывать на жизнь самостоятельно. Он устроился певцом-сопрано в школу при монастыре Святого Михаила в Люнебурге; когда его голос изменился, его оставили скрипачом в оркестре. Из Люнебурга он отправился в Гамбург, расположенный в двадцати восьми милях, возможно, чтобы посетить оперу, а возможно, чтобы послушать сольные концерты Иоганна Адама Рейнкена, семидесятисемилетнего органиста Катариненкирхе. Опера его не привлекала, но органное искусство отвечало его крепкому духу; в этом возвышающемся инструменте он чувствовал вызов всей своей энергии и мастерству. К 1703 году он уже настолько преуспел, что Нойекирхе в Арнштадте (близ Эрфурта) пригласила его играть три раза в неделю на недавно установленном там большом органе, который прослужил до 1863 года. Свободно используя инструмент для своих занятий, он сочинил свои первые значительные произведения.

Честолюбие заставляло его постоянно совершенствоваться в своем искусстве. Он знал, что в Любеке, в пятидесяти милях от него, самый знаменитый органист Германии, Дитрих Букстехуде, даст серию концертов в Мариенкирхе между Мартином и Рождеством. Он попросил у консистории своей церкви отпуск на месяц; тот был предоставлен; он передал свои обязанности и гонорар своему кузену Иоганну Эрнсту и отправился пешком (октябрь 1705 года) в Любек. Мы видели, как Гендель и Маттезон совершали подобное паломничество. Баха не прельщала женитьба на дочери Букстехуде как плата за наследование его должности; он хотел лишь изучить органную технику мастера. Это или что-то другое, должно быть, увлекло его, потому что он вернулся в Арнштадт только в середине февраля. 21 февраля 1706 года консистория упрекнула его за продление отпуска и за то, что он ввел «множество странных вариаций» в свои прелюдии к общинным гимнам. 11 ноября ему было сделано замечание за то, что он не смог должным образом обучить хор, а также за то, что в частном порядке позволил «незнакомой девице петь в церкви». (Женщинам еще не разрешалось петь в церкви.) Чужая девица была Марией Барбарой Бах, его двоюродной сестрой. Он оправдывался, как мог, но в июне 1707 года подал в отставку и принял должность органиста в церкви Святого Блазиуса в Мюльхаузене. Его годовое жалованье, исключительно хорошее для того времени и места, должно было составлять восемьдесят пять гульденов, тринадцать бушелей кукурузы, два шнура дров, шесть соцветий хвороста и три фунта рыбы. 17 октября он сделал Марию Барбару своей женой.

Но Мюльхаузен оказался таким же неуютным, как и Арнштадт. Часть города сгорела, измученные горожане не были настроены на чудесные вариации, прихожане разрывались между ортодоксальными лютеранами, которые любили петь, и пиетистами, считавшими, что музыка соседствует с безбожием. В хоре царил хаос, а Бах мог превратить хаос в порядок только с помощью нот, но не с помощью людей. Получив приглашение стать органистом и руководителем оркестра при дворе герцога Вильгельма Эрнста Саксен-Веймарского, он смиренно умолял своих мюльхаузенских работодателей уволить его. В июне 1708 года он переехал на новую должность.

В Веймаре ему хорошо платили — 156 гульденов в год, в 1713 году подняли до 225; теперь он мог кормить выводок, который высиживала Мария Барбара. Он был не вполне доволен, поскольку подчинялся капельмейстеру Иоганну Дрезе; но ему помогала дружба с Иоганном Готфридом Вальтером, органистом городской церкви, автором первого немецкого музыкального словаря (1732) и композитором хоралов, не уступающих баховским. Возможно, благодаря ученому Вальтеру он занялся тщательным изучением французской и итальянской музыки. Ему нравились Фрескобальди и Корелли, но особенно его очаровали скрипичные концерты Вивальди; он переписал девять из них для других инструментов. Иногда он включал фрагменты транскрипций в свои собственные сочинения. Мы чувствуем влияние Вивальди в Бранденбургских концертах, но в них также ощущается более глубокий дух и более богатое искусство.

Его главной обязанностью в Веймаре была работа органистом в Шлосскирхе, или Замковой церкви. Там в его распоряжении был небольшой, но полностью оборудованный орган. Для этого инструмента он написал многие из своих величайших органных произведений: пассакалью и фугу до минор, лучшие токкаты, большинство крупных прелюдий и фуг, а также «Оргельбюхляйн», или «Маленькую книжку для органа». До сих пор он был известен как органист, а не как композитор. Наблюдатели, в том числе критик Маттесон, восхищались его ловкостью в обращении с клавишами, педалями и стопами; один из них заявил, что ноги Баха «летят над педальной доской, как будто у них есть крылья». Его приглашали выступать в Галле, Касселе и других городах. В Касселе (1714) будущий Фредерик I Шведский был настолько впечатлен, что снял со своего пальца бриллиантовое кольцо и подарил его Баху. В 1717 году в Дрездене Бах встретил Жана Луи Маршана, который, будучи органистом Людовика XV, добился международной известности. Кто-то предложил устроить между ними состязание. Они договорились встретиться в доме графа фон Флемминга; каждый должен был сыграть на слух любое органное произведение, поставленное перед ним. Бах явился в назначенный час; Маршан, по неизвестным ныне причинам, покинул Дрезден до этого времени, обеспечив Баху неприятную победу по умолчанию.

Несмотря на его профессионализм и растущую славу, его обошли стороной, когда умер веймарский капельмейстер; должность перешла к сыну покойного. Бах был настроен попробовать себя при другом дворе. Принц Леопольд Анхальт-Цетенский предложил ему должность капельмейстера. Новый герцог Саксен-Веймарский Вильгельм Август отказался отпустить органиста; Бах настаивал; герцог посадил его в тюрьму (6 апреля 1717 года); Бах упорствовал; герцог освободил его (2 декабря); Бах поспешил с семьей в Кётен. Поскольку принц Леопольд был кальвинистом и не одобрял церковную музыку, в обязанности Баха входило руководство придворным оркестром, в котором сам принц играл на виоле да гамба. Следовательно, именно в этот период (1717–23) Бах написал большую часть своей камерной музыки, включая Французские и Английские сюиты. В 1721 году он отправил маркграфу Кристиану Людвигу Бранденбургскому концерты, носящие это имя.

Это были в основном счастливые годы, ведь принц Леопольд любил его, брал с собой в различные путешествия, с гордостью демонстрировал талант Баха и оставался его другом, когда история разлучила их. Но 7 июля 1720 года Мария Барбара умерла, подарив Баху семерых детей, из которых выжили четверо. Он оплакивал ее семнадцать месяцев, а затем взял в жены Анну Магдалену Вюлькен, дочь трубача из его оркестра. Ему было уже тридцать шесть, ей — всего двадцать, но она прекрасно справилась с возложенной на нее задачей — быть верной матерью его детям. Кроме того, она знала музыку, помогала ему в сочинении, переписывала его рукописи и пела для него, как он говорил, «очень чистым сопрано». Она родила ему тринадцать детей, но семеро умерли, не достигнув пятилетнего возраста; в этой замечательной семье было много сердечных страданий. По мере того как росли его дети, его беспокоила проблема их образования. Он был убежденным лютеранином; ему не нравился мрачный кальвинизм, царивший в Кётене; он отказался отдать своих отпрысков в местную школу, где преподавалось кальвинистское вероучение. Кроме того, его любимый принц женился (1721) на молодой принцессе, чьи требования к Леопольду ослабили его интерес к музыке. И снова Бах решил, что настало время перемен. Он был беспокойным духом, но его беспокойство заставляло его; если бы он остался в Кётене, мы бы никогда о нем не услышали.

В июне 1722 года Иоганн Кунау умер, после того как в течение двадцати лет занимал должность кантора в Томасской школе в Лейпциге. Это была государственная школа с семью классами и восемью преподавателями, в которой преподавались латынь, музыка и лютеранское богословие. Студенты и выпускники под руководством кантора должны были исполнять музыку для городских церквей. Кантор подчинялся ректору школы и городскому совету, который выплачивал ему жалованье.

Совет попросил Телемана занять освободившуюся должность, так как отдавал предпочтение итальянскому стилю, характерному для композиций Телемана, но Телеман отказался. Тогда совет предложил это место Кристофу Граупнеру, капельмейстеру из Дармштадта, но работодатель Граупнера отказался освободить его от контракта. 7 февраля 1723 года Бах представил себя в качестве кандидата и прошел различные проверки на компетентность. Никто не сомневался в его способностях органиста, но некоторые члены совета сочли стиль его композиций излишне консервативным. Один из них предложил, что «поскольку лучшие музыканты недоступны, мы должны взять человека с умеренными способностями». Бах был принят (22 апреля 1723 года) с условием, что он будет преподавать латынь, а также музыку, что он будет вести скромную и уединенную (eingezogen) жизнь, придерживаться лютеранской доктрины, оказывать совету «все должное уважение и послушание» и никогда не покидать город без разрешения бургомистра. 30 мая его вместе с семьей поселили в жилом крыле школы, и он приступил к выполнению своих служебных обязанностей. На этом обременительном посту он оставался до самой смерти.

Отныне большинство его сочинений, за исключением Мессы си минор, были написаны для использования в двух главных церквях Лейпцига — Святой Фомы и Святого Николая. Церковные службы в воскресенье начинались в 7 часов утра. Затем служитель читал Интроит, хор пел Kyrie, служитель и хор, а иногда и прихожане пели Gloria на немецком языке, молящиеся пели гимн, служитель читал Евангелие и Кредо, органист «прелюдировал», хор пел кантату, прихожане пели гимн «Wir glauben all' in einem Gott» (Мы все верим в единого Бога); Священник проповедовал в течение часа, молился и благословлял; затем следовало святое причастие и еще один гимн. Зимой служба заканчивалась в десять, летом — в одиннадцать. В одиннадцать студенты и преподаватели ужинали в школе. В 13:15 хор возвращался в церковь на вечерню, молитвы, гимны, проповедь и немецкую форму Магнификата. В Страстную пятницу хор пел Страсти. Для исполнения музыки всех этих служб Бах подготовил два хора, каждый из которых состоял примерно из двенадцати человек, и оркестр из восемнадцати инструментов. Солисты были частью хора и пели вместе с ним до и после своих арий и речитативов.

За свои сложные услуги в Лейпциге Бах получал жалованье в среднем семьсот талеров в год. Сюда входила его доля от платы за обучение студентов, а также гонорары за исполнение музыки на свадьбах и похоронах. 1729 год, подаривший нам «Страсти по святому Матфею», Бах считал неудачным, поскольку погода была настолько хорошей, что не было смертей. Время от времени он зарабатывал дополнительные талеры, проводя публичные концерты для Коллегиума Музикум. Он попытался увеличить свой доход, заявив о своем праве на управление музыкой в Паулинеркирхе, принадлежащей Лейпцигскому университету; некоторые конкуренты возражали, и в течение двух лет он вел полемику с университетскими властями, достигнув в конце концов компромисса, не устраивавшего всех заинтересованных лиц.

Он вел еще одну долгую борьбу с муниципальным советом, который назначал учеников в Томасшуле; советники, как правило, присылали ему учеников, отобранных по политическому влиянию, а не по музыкальным способностям; он не мог сделать из таких новичков ни скрипки, ни басы, и 23 августа 1730 года он подал официальный протест в совет. В нем говорилось, что он некомпетентный учитель и плохой воспитатель, что он теряет самообладание, ругая учеников, что в хорах и школе царит беспорядок. Бах написал другу в Люнебург, чтобы тот помог найти другую должность. Не найдя таковой, он обратился (27 июля 1733 года) к Августу III, новому королю Польши, с просьбой дать ему придворную должность и титул, которые могли бы оградить его от «незаслуженных оскорблений», которые он получал. Августу потребовалось три года, чтобы выполнить просьбу; наконец (19 ноября 1736 года) он присвоил Баху титул königlicher Hofkomponist — композитора для королевского двора. Тем временем новый директор Томасшуле, Иоганн Август Эрнести, оспаривал у Баха право назначать, наказывать и пороть префектов хора. Спор затянулся на месяцы; Бах дважды изгонял ставленника Эрнести с органной галереи; наконец, король подтвердил полномочия Баха.

Поэтому его жизнь в качестве кантора в Лейпциге не была счастливой. Его дух и энергия были поглощены сочинениями и их исполнением; на педагогику и дипломатию оставалось мало времени. Некоторое утешение он находил в своей распространяющейся славе композитора и органиста. Он принимал приглашения играть в Веймаре, Касселе, Наумбурге и Дрездене; он получал гонорары за эти случайные выступления и за испытание органов. В 1740 году его сын Карл Филипп Эмануэль был назначен камертоном в оркестр капеллы Фридриха Великого; в 1741 году Бах посетил Берлин; в 1747 году Фридрих пригласил его приехать и опробовать фортепиано, недавно купленное у Готфрида Зильбермана. Король был поражен импровизациями «старого Баха»; он предложил ему сочинить фугу в шести частях и был восхищен ответом. Вернувшись в Лейпциг, Бах сочинил трио для флейты, скрипки и клавира и отправил его вместе с другими произведениями в качестве «Музыкального подношения» (Musikalisches Opfer), посвященного королевскому флейтисту как «государю, восхищенному в музыке, как и во всех других науках войны и мира». Помимо таких захватывающих интерлюдий, он с изнурительной преданностью отдавался своим обязанностям кантора, любви к жене и детям, а также выражению своего искусства и души в своих произведениях.

Как мы можем оправдаться за то, что, не обладая профессиональной компетенцией, осматриваем масштаб и разнообразие баховского творчества? Здесь нет ничего возможного, кроме каталога, составленного с любовью.

Прежде всего, органные произведения, ибо орган оставался его неизменной любовью; здесь ему не было равных, за исключением Генделя, который затерялся за морями. Иногда Бах выжимал из него все силы, чтобы испытать его легкие и почувствовать его мощь. На нем он вел себя как на инструменте, полностью подвластном ему и подчиняющемся всем его фантазиям. Но в своей властной манере он ставил предел своеволию исполнителей, указывая с помощью цифр аккорды, которые должны использоваться с написанными басовыми нотами; это «фигурированный» или «основательный» бас, который указывал на континуум, которым орган или клавесин должен сопровождать другие инструменты или голос.

Во время пребывания в Веймаре Бах подготовил для своего старшего сына и других учеников «маленькую органную книгу» — «Оргельбюхляйн», состоящую из сорока пяти хоральных прелюдий и посвященную «одному лишь Высочайшему Богу в честь Его, а также моему ближнему, чтобы он мог сам себя учить по ней». Функция хоральной прелюдии заключалась в том, чтобы служить инструментальным предисловием к общинному гимну, излагать его тему и задавать настроение. Прелюдии выстраивались в соответствующие последовательности для Рождества, Страстной недели и Пасхи; эти события церковного года оставались до конца проккупацией органной и вокальной музыки Баха. И вот в самом начале, в хорале «Alle Menschen müssen sterben» — «Все люди должны умереть» — мы встречаем одну из постоянных тем Баха, всегда сдержанную решимостью встретить смерть с верой в воскресение Христа как обещание нашего собственного. Спустя годы мы услышим ту же ноту в мрачном хорале «Komm, süsser Tod» — «Приди, сладкая смерть». Наряду с этой обволакивающей набожностью в этих прелюдиях, да и вообще в инструментальных сочинениях Баха, присутствует здоровый юмор; иногда он резво бегает по клавишам в веселой вариации, напоминающей жалобы Арнштадтской консистории.

Всего Бах оставил 143 хоральные прелюдии, которые студенты-музыковеды считают самыми характерными и технически совершенными из его произведений. Это его лирика, как Мессы и Страсти — его эпос. Он использовал все музыкальные формы, исключив оперу как чуждую его месту, его темпераменту и его представлению о музыке как прежде всего о приношении Богу. Чтобы дать своему искусству более свободный диапазон, он добавил к прелюдии фугу, позволяя теме в басах следовать за той же темой в высоких частотах, или наоборот, в замысловатой игре, которая восхищала его контрапунктическую душу. Так, прелюдия и фуга ми минор начинается с заманчивой простоты, а затем взлетает до почти пугающей сложности богатства и мощи. Прелюдия и фуга ре минор — это уже Бах в его лучшем виде по структуре, техническому мастерству, тематическому развитию, образному изобилию и массивной силе. Возможно, еще более совершенной является Пассакалья и фуга до минор. Испанцы дали название пассакалье мелодии, которую играет музыкант, «проходящий по улице»; в Италии она стала танцевальной формой; у Баха это величественный поток гармонии, одновременно простой, медитативный и глубокий.

Для органа или клавикорда Бах написал дюжину токкат — то есть пьес, в которых можно упражнять «осязание» исполнителя. Обычно они включали в себя стремительные пробежки по клавиатуре, смелые фортиссими, нежные пианиссими и фугу из нот, игриво наступающих друг другу на пятки. В этой группе Токката и фуга ре минор завоевала самую широкую аудиторию, отчасти благодаря оркестровым транскрипциям, более близким современному нецерковному уху, чем органные. Из семи токкат для клавикорда или клавесина Токката до минор — это снова Бах во всем своем уверенном мастерстве техники — резвость контрапункта, за которой следует адажио безмятежной и величественной красоты.

Нам, с неразвитыми пальцами и полуграмотным слухом, трудно оценить то удовольствие, которое Бах получал и дарил в своих сочинениях для клавира, который для него обычно означал клавикорд. Прежде всего, мы должны понять принципы структуры, которым он следовал, развивая несколько нот темы или мотива в сложную, но упорядоченную разработку, подобную арабеске, которая на персидском ковре или в михрабе мечети блуждает от своего основания в кажущейся свободе, но всегда с логикой, которая добавляет интеллектуальное удовлетворение к чувственному наслаждению формой. И снова мы должны позаимствовать мануальную магию Баха, ведь он изобрел технику игры, требующую полного использования всех пальцев (включая большой) каждой руки, тогда как его предшественники в своих сочинениях для клавира редко использовали или требовали больше трех средних. Даже в положении руки он произвел революцию. При ударе по клавишам музыканты обычно держали руку плоской; Бах учил своих учеников изгибать руку, чтобы все кончики пальцев ударяли по клавишам на одном уровне. Без этой техники Лист был бы невозможен.

Наконец, приняв систему, предложенную Андреасом Веркмайстером в 1691 году, Бах потребовал, чтобы струны инструментов были настроены на равную темперацию — то есть, чтобы октава была разделена на двенадцать абсолютно равных полутонов, чтобы при модуляции не возникало диссонансов. Во многих случаях он настаивал на том, чтобы сам настраивал клавикорд, на котором ему предстояло играть. Так он написал Das wohltemperirte Klavier, или «Хорошо темперированный [правильно настроенный] клавикорд» (часть I, 1722; часть II, 1744): сорок восемь прелюдий и фуг — по две для каждой мажорной и минорной клавиши — «для использования и практики молодых музыкантов, желающих учиться, а также для тех, кто уже имеет опыт в этом деле, в качестве развлечения», как гласило оригинальное название. Эти пьесы представляют большой технический интерес для музыкантов, но многие из них также могут передать нам баховский каприз или медитативное чувство; так, Гуно взял Прелюдию до мажор в искаженном виде в качестве гоблигато для своей «Ave Maria». Некоторые глубокие души, такие как Альберт Швейцер, нашли в этих прелюдиях и фугах «мир покоя» среди суматохи человеческих распрей.

Бесконечно плодовитый, Бах издал в 1731 году первую часть «Клавирюбунга», которую он описал как «упражнения, состоящие из прелюдий, аллеманд, курантов, сарабанд, жигулей, менуэтов и других галантерейных произведений, сочиненных для душевного отдыха любителей искусства». В последующие годы он добавил еще три части, так что в итоге в «Клавирную практику» вошли несколько самых известных его композиций: «изобретения», «партиты», синфонии, «Гольдберг-вариации», «Итальянский концерт» и несколько новых хоральных прелюдий для органа. Изобретения», говорится в рукописи, предлагались в качестве «честного руководства, с помощью которого любителям клавира… указывается простой путь… не только приобрести хорошие идеи (inventiones), но и самим их реализовать… приобрести кантабильный стиль игры и… приобрести сильную склонность к композиции». На этих примерах ученик мог увидеть, как тема или мотив, будучи найденными, могут быть развиты, обычно с помощью контрапункта, через логическое развитие к объединяющему заключению. Бах играл со своими темами, как веселый жонглер, подбрасывая их в воздух, выворачивая наизнанку, переворачивая вверх тормашками, а затем снова ставя на ноги. Ноты и темы были для него не только пищей, напитками и атмосферой, но и отдыхом и праздниками.

Подобными развлечениями были и партиты. Итальянцы применяли термин «партита» к танцевальной композиции, состоящей из нескольких разнообразных частей. Так, в партитах ре минор и си мажор использованы пять танцевальных форм: аллеманда, или немецкий танец, французский курант, сарабанда, менуэт и жига. Здесь чувствуется влияние итальянских исполнителей, вплоть до скрещивания рук, излюбленного приема Доменико Скарлатти. Сейчас эти пьесы кажутся нам незначительными; нужно помнить, что они были написаны не для могучего фортепиано, а для хрупкого клавикорда; если не требовать от них слишком многого, они все равно могут подарить нам неповторимое наслаждение.

Более сложными для переваривания являются «Гольдберг-вариации». Иоганн Теофил Гольдберг играл на клавикорде у графа Германа Кайзерлинга, русского посланника при дрезденском дворе. Когда граф посещал Лейпциг, он брал с собой Гольдберга, чтобы тот успокаивал его музыкой. В этих случаях Гольдберг завязывал знакомство с Бахом, желая научиться его клавирной технике. Кайзерлинг выразил пожелание, чтобы Бах написал несколько клавикордных пьес такого характера, «которые немного скрасили бы его бессонные ночи». Бах согласился, написав «Арию с тридцатью вариациями», которая оказалась специфическим средством от бессонницы. Кайзерлинг наградил его золотым кубком со ста луидорами. Вероятно, именно он добился для Баха назначения придворным композитором саксонского курфюрста.

В этих вариациях было искусство Баха, но не его сердце. С большим чувством и удовольствием он посвятил клавиру семь токкат, множество сонат, удивительно живую и прекрасную «Хроматическую фантазию и фугу» ре минор, а также «Итальянский концерт», в котором с удивительной жизненной силой и духом он попытался перенести на клавир эффекты маленького оркестра.

Одна из форм вошла почти во все его оркестровые сочинения — фуга. Фуга, как и большинство музыкальных форм, пришла из Италии; немцы последовали за ней с бесстрастным стремлением, которое доминировало в их музыке до Гайдна. Бах экспериментировал с ней в Die Kunst der Fuge: он взял одну тему и построил на ее основе четырнадцать фуг и четыре канона в контрапунктическом лабиринте, иллюстрирующем все виды фугальной техники. После смерти он оставил рукопись незаконченной; его сын Карл Филипп Эмануэль опубликовал ее (1752); было продано всего тридцать экземпляров. Эпоха полифонии и фуги умирала вместе со своим величайшим мастером; контрапункт уступал место гармонии.

Скрипку он любил не так сильно, как орган и клавикорд. Он начинал как скрипач и иногда играл на альте в ансамблях, которыми одновременно дирижировал; но поскольку ни один современник и ни один сын не упоминают о его игре на скрипке, можно предположить, что на этом инструменте он был не в лучшей форме. Тем не менее, он, должно быть, был искусен, поскольку сочинял для скрипки и альта музыку чрезвычайной сложности, которую, предположительно, был готов играть сам. Всему западному музыкальному миру известна чакона, которой он завершает Партиту ре минор для скрипки соло, — это произведение, на которое каждый скрипач смотрел как на высший вызов. Для некоторых из нас это отвратительная демонстрация престидижитации — лошадь, мучающая кошку на расстоянии нескольких шагов. Для Баха же это была смелая попытка достичь на скрипке полифонической глубины и силы органа. Когда Бузони переписал пьесу для фортепиано, полифония стала более естественной, и результат получился великолепным. (Мы не должны относиться к транскрипциям высокомерно, ведь тогда нам придется осудить самого Баха).

Когда мы переходим к сочинениям Баха для его изящных оркестров, даже непрофессиональное ухо находит в них дюжину одов радости. Музыкальный оперетта, должно быть, восхитила Фридриха Великого своими искрящимися мелодиями и поразила его медитативными, наполовину восточными, нотками. В дополнение к партитам или сюитам из «Клавьерюбунга» Бах написал пятнадцать сюит для танцев. Шесть из них по неизвестным ныне причинам называются английскими; шесть более понятно назвать французскими, поскольку они следуют французским образцам и используют французские термины, в том числе и саму сюиту. В некоторых из них преобладает техника, тогда даже струнные инструменты издают преимущественно духовые. И все же самая простая душа среди нас может почувствовать торжественную красоту знаменитого «Ариозо», или «Воздуха для струнных G», составляющего вторую часть Сюиты № 3. После смерти Баха эти сочинения были почти забыты, пока Мендельсон не сыграл части из них Гете в 1830 году и не убедил лейпцигский оркестр Гевандхауса возродить их в 1838 году.

Бах перенял концертную форму у Вивальди и использовал ее в дюжине различных инструментальных комбинаций. Для того, кто родился в анданте, особенно приятна величавая медленная часть скрипичного концерта ре минор, и снова адажио скрипичного концерта № 2 ми минор, который трогает нас своей мрачной глубиной и медитативной нежностью. Пожалуй, самая восхитительная из этих пьес — Концерт ре минор для двух скрипок; vivace — вся конструкция без цвета, как зимний вяз, а largo — неземная красота — красота, стоящая сама по себе, без «программы» или какого-либо интеллектуального сплава.

У Бранденбургских концертов своя особая история. 23 марта 1721 года Бах отправил их забытому принцу со следующим письмом на французском языке, сформулированным в манере того времени:

Мы не знаем, признал ли маркграф этот подарок или вознаградил его; вероятно, да, поскольку он был предан музыке и содержал прекрасный оркестр. После его смерти (1734) эти шесть концертов, написанные самым тщательным и изящным почерком Баха, были перечислены среди 127 концертов в описи, найденной Шпиттой в королевском архиве в Берлине. В описи каждый из 12 7 концертов оценивался в четыре гроша (1,60 доллара?).

Бранденбургские концерты повторяют форму итальянского concerto grosso — сочинения в нескольких частях, исполняемые небольшой группой преобладающих инструментов (concertino) в сопровождении и на контрасте с оркестром струнных (ripieno или tutti). Гендель и итальянцы использовали для концертино две скрипки и виолончель; Бах варьировал это со свойственной ему смелостью, выдвинув в качестве ведущих инструментов во втором концерте скрипку, гобой, трубу и флейту, в четвертом — скрипку и две флейты, в пятом — клавикорд, скрипку и флейту; И он развил структуру в сложное взаимодействие concertino с ripieno в живом споре о разделении, противопоставлении, взаимопроникновении, соединении, искусство и логику которого может понять и насладиться только профессиональный музыкант. Остальным некоторые пассажи могут показаться утомительно повторяющимися, напоминающими деревенский оркестр, отбивающий такт для танца; но даже мы можем почувствовать очарование и деликатность диалога и найти в медленных частях умиротворяющий покой, более подходящий для стареющих сердец и вялых ног, чем в оживленной рулетке аллегро. И все же второй концерт начинается с пленительного аллегро, четвертый радует резвой флейтой, а пятый — это Bach in excelsis.

Когда Бах сочинял для голоса, он не мог отбросить все искусства и ловкость рук, которые он развивал на клавиатуре, или манящие подвиги, которых он требовал от своих оркестров; он писал для голосов, как будто они были инструментами почти безграничной ловкости и диапазона, и делал лишь неохотную уступку желанию певца дышать. Он следовал обычаю своего времени, растягивая один слог на полдюжины нот («Kyrie ele-e-e-e-e-e-e-ison»); такая пролиферация больше не в моде. Тем не менее именно благодаря своим произведениям для голоса Бах добился своего нынешнего признания как величайший композитор в истории.

Его искренняя вера в лютеранское вероучение давала ему такое же теплое вдохновение, как и то, которое Палестрина находил в католической мессе. Он написал двадцать четыре гимна и шесть мотетов; именно услышав один из них — «Singet dem Herrn», — Моцарт впервые почувствовал глубину Баха. Для общин и своих хоров он написал мощные хоралы, которые могли бы порадовать родственное сердце Лютера: «An Wasserflüssen Babylons» (У вод Вавилона), «Wenn wir in höchsten Nöten sind» (Когда мы в тяжелейшей нужде), «Schmücke dich, o liebe Seele» (Будь прекрасна, любимая душа); последний так поразил Мендельсона, что он сказал Шуману: «Если бы жизнь лишила меня надежды и веры, один этот хорал вернул бы их».

К праздникам Рождества, Пасхи и Вознесения Бах написал оратории — масштабные композиции для хоров, солистов, органа или оркестра. Оратория «Вейнахтс», как он назвал первую, была исполнена в Томаскирхе в шести частях за шесть дней между Рождеством и Богоявлением 1734–35 годов. Пользуясь полным правом на свою собственность, он взял около семнадцати арий или хоров из своих ранних произведений и вплел их в двухчасовую историю о рождении Христа. Некоторые из самоплагиатов с трудом гармонировали с новым текстом, но можно было простить многие недостатки композиции, в которой почти в самом начале представлен хор «Как мне встретить Тебя?».

По сути, оратории представляли собой комбинации кантат. Сама кантата представляла собой хорал, перемежающийся ариями. Поскольку в лютеранской службе часто звучали кантаты, Бах сочинил около трехсот, из которых сохранилось около двух сотен. Их тесная связь с лютеранским ритуалом ограничила их аудиторию в наше время, но многие из заложенных в них воздушных мелодий обладают красотой, превосходящей любую теологию. В Веймаре, на двадцать шестом году жизни (1711), Бах написал свою первую выдающуюся кантату «Actus tragicus», оплакивающую трагедию смерти, но радующуюся надежде на воскресение. В 1714–17 годах он отмечал разделения церковного года некоторыми из своих лучших кантат: для первого воскресенья Адвента 1714 года — «Nun komm, du Heiden Heiland» («Ныне гряди, Спаситель язычников»); на Пасху 1715 года «Небеса смеются, земля ликует», в которой он использовал три трубы, литавры, три гобоя, две скрипки, два альта, две виолончели, фагот и клавир континуо, чтобы помочь хору и убедить прихожан содрогнуться от радости по поводу триумфа Христа; для четвертого воскресенья Адвента 1715 года — «Herz und Mund und Tat und Leben» («Сердце и уста и дело и жизнь»), со знакомым лилейным хоралом и гобойным гоблигато «Jesu, Joy of Man's Desiring»; и для шестнадцатого воскресенья после Троицы 1715 года — «Komm, du süsse Todesstunde» («Приди, сладкий час смерти»). В Лейпциге он сочинил еще одну паремию воскресению Христа — «Christ lag in Todesbanden» (Христос лежал в темной тюрьме смерти). А к двухсотлетию Аугсбургского исповедания (1730) он переложил гимн Лютера «Ein' feste Burg ist unser Gott» в форму кантаты, столь же мощной, как и гимн, но, возможно, слишком дико неистовой, чтобы быть подходящим выражением веры.

Хотя Бах и был религиозен и был привязан к благочестию своими задачами, в нем было здоровое чувство земных радостей, и он мог смеяться так же искренне, как и скорбеть. Светские элементы проникали в его религиозные композиции; так, в Мессе си-минор можно обнаружить некоторые нотки из опер его времени. Он не стеснялся тратить ресурсы своего искусства на чисто светские кантаты, которых существует двадцать одна. Он сочинил «Охотничью кантату», «Кофейную кантату», «Свадебную кантату» и семь кантат для гражданских церемоний. В 1725 году ко дню рождения профессора Лейпцигского университета Августа Мюллера он написал полнометражную кантату «Der zufriedengestellte Aeolus», празднующую, возможно, с помощью лукавой метафоры, освобождение ветров. В 1742 году он дал музыку к откровенно бурлескной «Крестьянской кантате», в которой буйные деревенские жители танцуют, пьют и занимаются любовью. После 1740 года церковная музыка перестала преобладать в Лейпциге, и в публичных концертах все чаще звучали светские сочинения.

Прежде чем религиозная музыка пришла в упадок, Бах поднял ее на высоту, недостижимую прежде в протестантских странах. Среди многочисленных пережитков католической литургии в лютеранском богослужении было пение Магнификата в праздник Посещения (2 июля). Он был посвящен визиту Марии к своей кузине Елизавете, когда, согласно Евангелию от Луки (i, 46–55), Дева произнесла свою несравненную благодарственную песнь:

— «Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боге, Спасителе моем, ибо Он призрел на ничтожество рабыни Своей; вот, отныне все роды будут называть меня блаженной». Бах дважды переложил эти и последующие строки на музыку; в нынешнем виде, вероятно, для рождественской службы в Лейпциге в 1723 году. Здесь религия, поэзия и музыка достигают одной вершины в благородном единстве.

Шесть лет спустя он вновь и вновь касался этих высот в «Страстях по святому Матфею». Переложение на музыку истории о страданиях и смерти Христа на протяжении веков было частью католического ритуала. Многие протестантские композиторы в Германии приспособили для этого форму кантаты; двое из них уже использовали в качестве текста Евангелие от Матфея. Бах написал по меньшей мере три «Страсти», последовательно следуя повествованиям Иоанна (1723), Матфея (1729) и Марка (1731). От последней сохранились лишь фрагменты. Иоганнеспассионата страдает от нелогичной последовательности сцен и смешения событий, а также от тевтонской склонности к громовым декламациям; но в поздних частях нежность и деликатность чувств, мрачная глубина созерцания трогают как ничто другое в музыке. Ария «Свершилось» — это глубокая передача важнейшего события христианской истории; лучшего испытания для композитора или художника и быть не может.

В Страстную пятницу, 15 апреля 1729 года, в Томаскирхе в Лейпциге Бах создал величайшее из своих сочинений. В этой «Страсти по Матфею» у него было хорошее немецкое либретто, основанное на относительно полном рассказе Матфея и переложенное местным литератором Кристианом Фридрихом Хенрици по прозвищу «Пикандер». Бах, по-видимому, сам написал текст для нескольких хоров. Некоторые считают эти припевы неоправданным прерыванием евангельского повествования; но, подобно хору в греческой пьесе, они дополняют драму комментариями и интерпретациями, а их мрачные гармонии одновременно выражают и очищают наши эмоции — две функции высшего искусства. В то время как большая часть музыки Баха — это провозглашение мастерства или силы, почти все «Страсти по святому Матфею» — это голос печали, благодарности или любви: в нежных припевах повторяющегося хорала, в деликатности арий, в призрачных мелодиях флейт, поющих словно из другого мира, в благоговейной сдержанности аккомпанемента, обвивающегося вокруг слов и среди голосов, как золотая и серебряная иллюминация средневекового миссала. Здесь Бах открывает нам глубины чувства и значения, раскрывающиеся в других местах только в самом оригинальном повествовании. Для нас, представителей западной цивилизации, эта трагедия остается самой трогательной из всех трагедий, поскольку она не просто представляет собой распятие благородного идеалиста нашими собратьями, но символизирует также его ежедневное распятие в христианстве и медленную смерть, во многих из нас, веры, которая любила его как своего Бога.

Баху почти удалось вновь коснуться в Мессе си-минор тех высот эмоций и артистизма, которые были достигнуты в «Страстях по Матфею». Но он не мог чувствовать себя в полной гармонии со своим новым предприятием. Евангельские страсти были корнем и стержнем протестантского вероучения, и Бах безвозвратно погрузился в это вероучение. Месса, однако, была разработкой римско-католической церкви; само Кредо безошибочно выражало приверженность «unam sanctam catholicam et apostolicam ecclesiam». Хотя лютеранский ритуал сохранил многое от римско-католической мессы, это многое было неудобным пережитком, который уже отказался от Agnus Dei. Во времена Баха и в его церквях месса частично заменялась кантатами, а остатки латыни постепенно устранялись из литургии. Страсти Баха исполнялись на немецком языке; он вставил четыре немецких гимна среди латинских стихов своего Магнификата; но Месса была настолько традиционно латинской, что любые немецкие интерполяции рисковали вызвать упрек в несоответствии. Он рискнул, написав четыре частичные мессы с такими немецкими добавлениями, но результат оказался неудовлетворительным. Он внимательно изучал католические мессы, написанные Палестриной и другими итальянцами. Его связи с дрезденским двором подсказали ему, что он может порадовать католического курфюрста, сочинив католическую мессу. Когда он отправил Августу III (1733) прошение о получении придворной должности и титула, он включил в него Kyrie и Gloria, которые позже стали частями Мессы си-минор. Король, по-видимому, не обратил на них внимания. Бах исполнил их в церквях Лейпцига; они были благосклонно приняты, и он продолжил (1733–38), добавив Credo, Sanctus, Osanna, Benedictus, Agnus Dei и «Dona nobis pacem». Когда все было закончено, получилась католическая месса. Вероятно, Бах надеялся, что Август III исполнит ее в Польше, но этому не суждено было случиться; она никогда не исполнялась в католических церквях. Бах представлял ее по частям, по разным поводам, в Томаскирхе или Николайкирхе Лейпцига.

Стоит ли говорить о нерешительных оговорках, с которыми мы восхищаемся этой массивной мессой си-минор? Мощь Баха во многом перекрывает смирение, которое должно быть присуще обращению к Божеству; иногда кажется, что он считал Бога плохо слышащим, поскольку тот так долго молчал на стольких языках. Kyrie тянется в своем грохочущем и запутанном безбрежном пространстве, пока, наконец, мы тоже не взываем «Eleison — помилуй!». Gloria часто изысканна в своем оркестровом сопровождении и переходит в прекрасную арию «Qui sedes ad dexteram Patris»; но затем она становится буйной с рогами в «Quoniam tu solus sanctus» и обрабатывает «Cum Sancto Spiritu» таким стаккатным громом, который, должно быть, заставляет Святого Духа трепетать, чтобы этот могучий тевтон не взял небеса штурмом. Как ни странно, Кредо, чьи доктринальные тонкости, разделяющие христианство, естественно, не поддаются музыке, порождает высшие моменты Мессы си-минор: «Et incarnatus est» и Crucifixus, где Бах вновь улавливает тихую благоговейность Страстей святого Матфея. Затем «Et resurrexit» вызывает все нетерпеливые fortissimi труб и барабанов, чтобы кричать и реветь от ликования по поводу победы Христа над смертью. Бенедиктус успокаивает нас своей нежной арией тенора и небесным скрипичным соло; оркестровое сопровождение Agnus Dei глубоко прекрасно; но «Dona nobis pacem» — это скорее доказательство силы, чем дар мира… Это откровенные реакции, не имеющие никакого критического значения. Только те могут в полной мере оценить Мессу си-минор, кто к христианскому воспитанию, не утратившему эмоционального подтекста, добавляет техническую компетентность, чтобы различать и наслаждаться структурой, тональностью и мастерством исполнения, разнообразием использованных средств, сложностью оркестровки и адаптацией музыкальных мотивов к идеям текста.

Некоторые профессиональные музыканты критиковали Баха еще при его жизни. В 1737 году Иоганн Адольф Шейбе (впоследствии капельмейстер короля Дании) опубликовал анонимное письмо, в котором восхвалял Баха как органиста, но полагал, что «этот великий человек был бы предметом восхищения всех народов, если бы он обладал большей утонченностью, и если бы его произведения не были неестественными из-за их вялого и запутанного характера, а их красота не была бы затемнена слишком большим искусством». Год спустя Шейбе возобновил нападки: «Церковные произведения Баха постоянно становятся все более искусственными и утомительными, и ни в коем случае не полны впечатляющей убежденности или интеллектуальных размышлений, как произведения Телемана и Грауна». Шейбе пытался получить должность органиста в Лейпциге; Бах неблагоприятно отозвался о его пробном исполнении и сатирически отозвался о нем в кантате; возможно, в критике Шейбе была какая-то злоба. Но Шпитта, самый ревностный из почитателей Баха, говорит нам, что многие современники Шейбе разделяли его взгляды. Возможно, некоторые из критиков представляли собой реакцию нового поколения в Германии против контрапунктической музыки, которая достигла у Баха совершенства, за которым, казалось, не было ничего, кроме подражания; в двадцатом веке наблюдалась аналогичная реакция против симфонии.

Шейбе, вероятно, предпочел бы Генделя Баху. Но Гендель был настолько потерян для Англии, что немцам, должно быть, было трудно сравнивать его с Бахом. Когда это делалось, то на первое место всегда ставился Гендель. Бетховен выразил точку зрения немцев, сказав: «Гендель — величайший из всех нас»; Но это было еще до того, как Бах был полностью воскрешен из забвения. Жаль, что эти два гиганта — главная слава музыки и Германии первой половины XVIII века — никогда не встречались; они могли бы оказать друг на друга благотворное влияние. Оба они стояли у истоков органа и были признаны величайшими органистами своего времени; Бах продолжал отдавать предпочтение этому инструменту, а Гендель, двигаясь среди див и кастратов, отдавал первенство голосу. Гендель соединил итальянскую мелодию с немецким контрапунктом и открыл дорогу в будущее; Бах стал завершением и совершенством полифонического, фугального, контрапунктического прошлого. Даже его сыновья чувствовали, что дальше двигаться по этой линии некуда.

И все же в этой старой музыке было что-то здоровое, о чем с тоской вспоминали люди, подобные Мендельсону; ведь она все еще была пронизана доверительной верой, еще не потревоженной сомнениями, которые могли бы дойти до самого сердца утешительного вероучения. Это был голос культуры «в форме», как последовательность и кульминация традиции и искусства. В нем отразилась орнаментальная проработка барокко и неоспоримая аристократия. Германия еще не вступила в свой Aufklärung и не слышала певцов революции. Лессинг был еще молод; почти каждый немец принимал как должное Никейский символ веры; только принц Фридрих Прусский предпочитал Вольтера. Вскоре величественная структура унаследованных верований и укладов должна была почти до основания поколебаться от волнений новаторских умов; тот старый упорядоченный мир, та стабильность классов, та чудесная и беспрекословная вера, которая написала музыку Баха, уйдут в прошлое; и все вещи, даже музыка, изменятся, всегда, кроме человека.

Изоляция и одомашнивание в Лейпциге позволили ему унаследовать прошлое без обид и бунта. Его религиозная вера, наряду с музыкой, была его утешением и убежищем. В его библиотеке было восемьдесят три тома теологии, экзегезы и гомилий. К своему мужественному и ортодоксальному лютеранству он добавил некоторый оттенок мистицизма, возможно, от пиетистского движения своего времени — хотя он выступал против пиетизма как противника любой церковной музыки, кроме гимнов. Большая часть его музыки была формой поклонения. Обычно он начинал сочинять с молитвы «Jesu juva» (Иисус, помоги мне). Почти все свои произведения он предварял или заканчивал, посвящая их чести и славе Божьей. Он определял музыку как «eine wohlklingende Harmonie zur Ehre Gottes und zulässigen Ergötzung des Gemüths» — «приятную гармонию для чести Бога и дозволенного наслаждения души».

На сохранившихся портретах он изображен в зрелые годы как типичный немец: широкоплечий, крепкий, с полным и румяным лицом и величественным носом, с дугообразными бровями, придававшими ему властный, полураздраженный, полупрезрительный вид. Он обладал вспыльчивым характером и решительно боролся за свое место и взгляды; остальном он был приветливым и добродушным медведем, умевшим с юмором сгибать свое достоинство, когда противодействие прекращалось. Он не принимал участия в светской жизни Лейпцига, но не скупился на гостеприимство по отношению к своим друзьям, среди которых было много его соперников, таких как Хассе и Граун. Он был семейным человеком, вдвойне поглощенным своей работой и домом. Он обучил музыке всех своих десятерых оставшихся в живых детей и снабдил их инструментами; в его доме было пять клавиров, лютня, виола да гамба, несколько скрипок, альтов и виолончелей. Уже в 1730 году он писал другу: «Я уже могу составить концерт, как вокальный, так и инструментальный, из членов моей собственной семьи». Позже мы увидим, как его сыновья продолжили его искусство и превзошли его славу.

В последние годы жизни у него испортилось зрение. В 1749 году он согласился на операцию, проведенную тем же врачом, который с видимым успехом лечил Генделя; на этот раз операция не удалась, и он полностью ослеп. После этого он жил в затемненной комнате, так как свет, который он не мог видеть, вредил его глазам. Как и глухой Бетховен, он продолжал сочинять, несмотря на свой недуг; теперь он диктовал зятю хоральную прелюдию «Wenn wir in höchsten Nöten sind». Он долго готовился к смерти, приучил себя принимать ее как дар богов, который должен прийти в свое время: так он сочинил трогательную «Komm, Süsser Tod»:

18 июля 1750 года его зрение, казалось, чудесным образом восстановилось; семья собралась вокруг него в радости. Но внезапно, 28 июля, он умер от апоплексического удара. Говоря обнадеживающим языком того времени, «он спокойно и блаженно уснул в Боге».

После его смерти он был почти забыт. Отчасти это забвение было вызвано тем, что Бах был прикован к Лейпцигу, отчасти — сложностью его вокальных композиций, отчасти — упадком вкуса к религиозной музыке и контрапунктическим формам. Иоганн Хиллер, который в 1789 году занял место Баха в качестве кантора Томасской школы, стремился «внушить ученикам отвращение к грубости Баха». Во второй половине XVIII века под именем Баха подразумевался Карл Филипп Эмануэль, который сожалел о старомодности музыки своего отца. К 1800 году все воспоминания об Иоганне Себастьяне Бахе, казалось, исчезли.

О его работе помнили только его сыновья. Двое из них описали его Иоганну Николаусу Форкелю, директору музыкального факультета Геттингенского университета. Форкель изучил несколько композиций, пришел в восторг и опубликовал в 1802 году восьмидесятидевятистраничную биографию, в которой заявил, что

Произведения, которые оставил нам Иоганн Себастьян Бах, — это бесценное национальное наследие, которым не обладает ни одна другая раса…. Сохранение памяти об этом великом человеке — это не просто забота искусства, это забота нации…. Этот человек, величайший музыкальный поэт и величайший музыкальный теоретик, который когда-либо существовал и, вероятно, будет существовать, был немцем. Гордись им, о Отечество!

Это обращение к патриотизму вскрыло могилу Баха. Карл Зельтер, директор берлинской Сингакадемии, купил рукопись «Матфеевской страсти». Феликс Мендельсон, ученик Зельтера, уговорил его дать ему возможность продирижировать в Сингакадемии первым нецерковным исполнением этого сочинения (11 марта 1829 года). Один из друзей Мендельсона заметил, что «Страсти по Матфею» появились почти ровно через сто лет после их первого представления и что за их воскрешение ответственен двадцатилетний еврей. Все исполнители предоставляли свои услуги бесплатно. Мендельсон способствовал возрождению, включая в свои концерты и другие произведения Баха. В 1830 году он некоторое время был гостем Гете, который постоянно занимал его игрой Баха.

Возрождение совпало с романтическим движением и обновлением религиозной веры после наполеоновских войн. Рационализм пережил свое время; он ассоциировался с убийственной Революцией и с тем ужасным «сыном Революции», который так часто унижал Германию на поле боя; теперь Германия побеждала, и даже Гегель присоединился к восхвалению Баха как героя нации. В 1837 году Роберт Шуман призвал к полному изданию произведений Баха; в 1850 году было создано Бахгезельшафт; рукописи Баха были собраны из всех источников; в 1851 году вышел первый том, в 1900 году — сорок шестой и последний. Брамс говорил, что двумя величайшими событиями в истории Германии при его жизни были основание Германской империи и полное издание Баха. Сегодня эти сочинения исполняются чаще, чем сочинения любого другого композитора, а рейтинг Баха как «величайшего музыкального поэта, который когда-либо существовал», признан во всем западном мире.

Вольтер, по-видимому, был первым, кто назвал Фридриха «Великим» («Frédéric le Grand»), уже в 1742 году; Эта фраза была частью пакта о взаимном восхищении, до которого оставалось еще десять лет. Но если история может присоединиться к Уитмену и протрубить в горн в честь побежденных, она с таким же правом может назвать Марию Терезу великой, ведь она была одной из нескольких королев, которые в современную эпоху превзошли и посрамили большинство королей.

Давайте рассмотрим ее биографию. За шесть лет до ее рождения ее отец Габсбург (1711) в качестве Карла VI вступил на престол «Священной Римской империи». Вольтер не считал ее ни одной из трех, но это все же была империя, одетая в достоинства девяти веков. Управляемая из Вены, она включала в себя Австрию, Венгрию, Богемию (Чехословакию), Штирию, Каринтию, Карниолу и Тироль, а в 1715 году распространила свою власть на бывшие Испанские Нидерланды, которые мы знаем как Бельгию. Немецкие земли подчинялись императору лишь формально, но немецкие вольные города признавали его власть в своих внешних делах. Богемия находилась в упадке, в ней царили религиозная нетерпимость и эксплуатация со стороны самовольных помещиков, в основном чужеземного происхождения. Венгрия страдала от того, что была главной областью раздора между христианами и турками; дюжина армий пересекла и поглотила ее; население сократилось, местное управление находилось в хаосе; многочисленное и воинственное дворянство, теперь лишь частично мадьярское, отказывалось платить императорские налоги и ненавидело австрийское правление. Никто, кроме дворян и церкви, не владел землей в Венгрии; они делили ее на огромные поместья, обрабатываемые крепостными, и получали с них доходы, на которые строили великие монастыри, замки и дворцы, а также покровительствовали музыке и искусству. Некоторые дворяне владели по пятьдесят тысяч акров; семья Эстерхази — семью миллионами.

Австрия, как главный бенефициар империи, процветала. В то время как в Венгрии проживало около двух миллионов человек, в Австрии в 1754 году было около 6 100 000, а в 1800 году их число возросло до 8 500 000. Здесь также земля принадлежала дворянам или духовенству, а обрабатывали ее крепостные; крепостное право просуществовало до 1848 года. Как и в Англии, поместья сохранялись в неприкосновенности благодаря первородству — завещанию всего имущества старшему сыну; о младших сыновьях заботились путем назначения на должности в армии, церкви или администрации; поэтому двор императора Карла VI насчитывал сорок тысяч душ. В Австрии не было богатого среднего класса, который мог бы бросить вызов всемогуществу аристократии или разбавить ее голубую кровь. Браки были делом протокола. Любовницы и любовники были разрешены неписаным законом, но только в пределах класса. Леди Мэри Монтагу писала из Вены в 1716 году, предположительно с преувеличениями путешественницы:

У каждой дамы есть обычай иметь двух мужей: одного, который носит имя, и другого, который выполняет обязанности. И эти обязательства настолько хорошо известны, что было бы откровенным оскорблением и публичным негодованием, если бы вы пригласили на обед женщину высокого ранга, не пригласив одновременно двух ее сопровождающих… любовника и мужа, между которыми она всегда сидит в состоянии великой серьезности… Женщина ищет любовника, как только она выходит замуж, как часть своего снаряжения».

Аристократия на всей территории Австро-Венгерской империи работала рука об руку с церковью. Вероятно, дворяне воспринимали католическую теологию с долей соли; некоторые из них были масонами; Но они с благодарностью вносили свой вклад в религию, которая так милостиво помогала их крепостным и бесправным дочерям с надеждой примириться со своей земной участью. Разнообразие вероисповеданий запутало бы эту операцию, вызвав споры и сомнения; религиозная терпимость, очевидно, была плохой политикой. Зальцбургский архиепископ Фирмиан сделал жизнь протестантов в своей архиепархии настолько некомфортной, что тридцать тысяч из них эмигрировали, в основном в Пруссию (1722–23 гг.), где они укрепили позиции восходящего врага Австрии. Аналогичные миграции или изгнания из Богемии привели к экономическому упадку этого некогда гордого независимого государства и способствовали продвижению протестантской Германии.

Богатые и бедные участвовали в финансировании церковной архитектуры эпохи. В Праге величайший из чешских архитекторов, Килиан Игнац Диентценхофер, завершил в грандиозном великолепии церковь Святого Николая, которую начал Кристоф Диентценхофер. Иоганн Бернхард Фишер фон Эрлах, величайший из австрийских архитекторов, оставил свой след в Зальцбурге, Праге и Риме, а вместе со своим сыном Йозефом Эмануэлем создал шедевр барокко в церкви Святого Карла в Вене. Великолепные монастыри провозглашали славу Божью и комфорт безбрачия. В Мельке на Дунае находилось бенедиктинское аббатство, где Якоб Прандтауэр и его помощники распространяли комплекс зданий, башен и купола, с интерьером из величественных арок, совершенных колонн и великолепного убранства. В Дюрнштейне находился старый монастырь августинских каноников, перестроенный Йозеф Мунгенаст перестроил его в роскошном барокко; обратите внимание, что его главные достопримечательности, главный портал и западная башня, — творение Маттиаса Штайндля, скульптора, который занялся архитектурой в возрасте семидесяти восьми лет. В Альтенбурге были построены церковь и библиотека бенедиктинского аббатства (также по проекту Мунгенаста).), славящиеся пышным орнаментом. В двенадцатом веке было построено аббатство цистерцианских монахов в Цветтле, где Мунгенаст и Штайндль возвели новый фасад, башню и библиотеку; Однако великолепный хор — это заслуга Мейстера Иоганна в 1343–48 годах; здесь старая готика продемонстрировала свое превосходство над новым барокко. В Тироле было аббатство Стамс, перестроенное Георгом Гумппом, отличавшееся железными решетками и лепным декором «Прелатской лестницы»; здесь хоронили габсбургских принцев. Была и аббатская церковь в Герцогенбурге, шеф-повар в короткой жизни (1724–48) сына Йозефа Мунгенаста — Франца. И церковь аббатства в Вильхеринге, которая была признана «самым прекрасным зданием в стиле рококо в Австрии». Отметим мимоходом великолепные органы в этих церквях, как в Герцогенбурге и Вильхеринге, и прекрасные библиотеки; типичным примером является Библиотека монастыря бенедиктинцев в Адмонте, где хранится 94 000 томов и 1100 рукописей в святилище барочного убранства. Монахи Австрии были в зените своей славы в эпоху ослабления веры.

Дворяне не отставали от них. В Австрии и Венгрии, как и в Германии, каждый принц жаждал Версаля; и хотя он не мог соперничать с этим неописуемым великолепием, он собрал достаточно богатств, чтобы построить дворец (как он его называл), каждый аспект которого должен был отражать его трансцендентность. Принц Евгений Савойский построил летний дворец на двух уровнях своего поместья под Веной: «Нижний Бельведер» (ныне Барокмузей) и «Верхний Бельведер», великолепно спроектированный Иоганном Лукасом фон Хильдебрандтом. Иоганн Бернхард Фишер фон Эрлах спроектировал Зимний дворец князя (ныне Министерство финансов). Он также разработал планы дворца и садов Шонбрунна, которые должны были соперничать с Версалем, но в ходе строительства, начатого в 1696 году, эти планы были отменены или сокращены. Фишер фон Эрлах и его сын Йозеф Эмануэль спроектировали Императорскую — ныне Национальную — библиотеку, которая, по мнению специалиста по барочному искусству, имеет самый прекрасный интерьер среди всех библиотек мира. В 1726 году Карл VI открыл эту сокровищницу для публики; в 1737 году он приобрел для нее огромную коллекцию рукописей и книг Евгения Савойского. Вена была, безусловно, самым красивым городом в германском королевстве.

Большая часть австрийской архитектуры была украшена скульптурой. Мы с постыдным невежеством отмечаем деревянное Распятие работы Андра Тамаша в аббатстве Стамс, мраморную фигуру императора Франциска I работы Бальтасара Молля в Барокмузее в Вене; на расстоянии чувствуем самоотверженность Йозефа Штаммеля, отдавшего большую часть своей жизни украшению статуями аббатства Адмонт. Но как простить нас за то, что мы так поздно признали Георга Рафаэля Доннера вторым после Бернини среди скульпторов нашего века? Он родился в Эсслингене в Нижней Австрии (1693) и учился своему искусству у Джованни Джулиани; благодаря этой итальянской опеке он приобрел классический уклон, который позволил ему смягчить буйство австрийского барокко. Его мраморный Апофеоз Карла VI, однако, все еще страдает от вычурности барокко — императора возносит на небо ангел с очаровательными ножками и пышной грудью; тем не менее мы благодарны искусству за то, что оно вернуло серафимам, которых философия считала бесплотными, нечто осязаемое. Почти достойна Италии эпохи Возрождения картина Доннера «Святой Мартин и нищий» в соборе в Прессбурге (Братислава); а его мраморный рельеф «Агарь в пустыне» обладает плавным классическим изяществом. Своего расцвета он достиг в фигурах, отлитых из свинца для двух больших фонтанов в Вене: фонтана Провидения на Нойер Маркт, изображающего реки Австрии, и фонтана Андромеды, соперничающего с римскими фонтанами. За год до своей смерти в 1741 году он отлил для собора Гурка группу, изображающую плач Марии над трупом Христа; Рафаэль мог бы порадоваться, что Доннер взял его имя.

Ни художники, ни поэты не создали в эту эпоху в Австрии и ее зависимых территориях ни одного произведения, которое привлекло бы внимание внешнего мира, за исключением, пожалуй, фресок, написанных Даниэлем Граном в куполе большой библиотеки в Вене. Но в музыке Вена была признанным центром западного мира. Карл VI любил музыку только рядом со своими дочерьми и троном. Он сам сочинил оперу, аккомпанировал Фаринелли на клавесине и проводил репетиции. Он привозил в Вену лучших вокалистов, инструменталистов, актеров и художников-сценографов, не считаясь с затратами; однажды он потратил, по оценке леди Марии, тридцать тысяч фунтов на постановку одной оперы. Хор его капеллы насчитывал 135 певцов и игроков. Музыка стала имперской или, по крайней мере, благородной: в некоторых операх все участники — солисты, хор, балет, оркестр — были представителями аристократии. В одном из таких спектаклей главную партию исполняла эрцгерцогиня Мария Тереза.

Величайшие либреттисты того времени приняли вызов Вены. Апостоло Дзено приехал из Венеции в 1718 году, служил придворным поэтом Карла VI, а в 1730 году дружески удалился в пользу Пьетро Трапасси, неаполитанца, получившего новое имя Метастазио. В течение следующих десяти лет Метастазио писал — всегда на итальянском языке — такие захватывающие поэтические драмы, что ведущие композиторы Западной Европы с удовольствием перекладывали их на музыку. Никто не мог соперничать с ним в приспособлении поэзии к требованиям оперы — то есть в адаптации темы, действия и чувства текста к необходимым соло, дуэтам, речитативам, хорам, балетам и спектаклям; но взамен он требовал от композиторов гармоничного соответствия музыки пьесе. Его успех был настолько велик, что Вольтер забеспокоился, что опера может вытеснить драму со сцены; «это прекрасное чудовище, — сказал он, — поразило Мельпомену [Музу трагедии]».

Над всей этой музыкой, искусством, многоязычным двором и империей Карл VI председательствовал с щедрой рукой, добрым сердцем и воинственной скорбью. Его генералы не могли угнаться за его жезлом; они ставили ему трагедии, когда он требовал оды к радости. Пока Евгений Савойский, вместе с Мальборо отбивавший армии Людовика XIV, сохранял бодрость духа и полководческий талант, военные дела Австрии шли хорошо: она отбила у турок Белград, у Савойи — Сардинию, а у Испании — Милан, Неаполь и Испанские Нидерланды. Евгений получил должность не только генералиссимуса всех австрийских армий, но и первого министра и директора дипломатии; по сути, он управлял всем, кроме оперы. Но затем, в ходе обычного распада нашей плоти, он стал слаб не только телом, но и умом. В войне за польское наследство (1733–35) Австрия ввязалась в конфликт с Францией, Испанией и Савойей (теперь известной как «маленькое Сардинское королевство»); она потеряла Лотарингию, Неаполь и Сицилию (1735–38). Союз с Россией привел к новой войне с Турцией; Босния, Сербия и Валахия были потеряны; Белград снова стал турецким (1739). Император не мог восполнить таланты, которых не хватало в его помощниках. Как видел его Фридрих Великий,

Карл VI получил от природы качества, которые делают хорошего гражданина, но ни одного из тех, что делают великого человека. Он был щедр, но лишен проницательности; его дух был ограничен и лишен проницательности; у него было прилежание, но не было гениальности. Он много работал, но мало чего добился. Он хорошо знал немецкое право и несколько языков; больше всего он преуспел в латыни. Он был хорошим отцом, хорошим мужем, но фанатичным и суеверным, как и все принцы Австрийского дома.

Его утешением и гордостью была старшая дочь, Мария Тереза, и его сердце было готово к тому, чтобы она унаследовала его трон. Однако его отец, Леопольд I, заключил в 1703 году «Пакт о престолонаследии», согласно которому престолонаследие определялось принципом мужского первородства; в случае отсутствия наследника мужского пола корона должна была перейти к дочерям его сына Иосифа (род. 1678), а в следующем порядке — к дочерям его сына Карла (род. 1685). После смерти Иосифа I в 1711 году без наследника мужского пола (но с двумя выжившими дочерьми) корона перешла к Карлу. В 1713 году в «Прагматической санкции», переданной Тайному совету, Карл объявил свою волю о том, что его трон и неразделенные владения должны перейти после его смерти к старшему оставшемуся в живых сыну, а если сына не будет, то к старшей дочери. Его единственный сын родился и умер в 1716 году. После четырех лет тщетного ожидания еще одного сына Карл обратился к европейским державам с просьбой предотвратить войну за наследство, приняв и коллективно гарантировав установленный им порядок престолонаследия. В течение следующих восьми лет его Прагматическая санкция была официально принята Испанией, Россией, Пруссией, Англией, Голландией, Данией, Скандинавией и Францией.

Но были и трудности, вошедшие в историю. В Саксонии и Баварии были принцы, женившиеся на дочерях брата Карла, Иосифа, и теперь претендовавшие на престолонаследие в соответствии с пактом Леопольда I. Фридрих Вильгельм I Прусский дал согласие при условии, что Карл поддержит его притязания на часть герцогств Юлих и Берг. Карл, по-видимому, согласился на это условие, но вскоре дал противоположные обещания конкурентам Фридриха Вильгельма. После этого прусский король вступил в союз с врагами императора.

В 1736 году Мария Тереза, на восемнадцатом году жизни, вышла замуж за Франциска Стефана, герцога Лотарингии, впоследствии (1737) великого герцога Тосканы. 20 октября 1740 года умер Карл VI, положив конец мужской линии Габсбургов, и Мария Тереза взошла на трон в качестве эрцгерцогини Австрии и королевы Богемии и Венгрии. Ее муж стал королевичем, но, поскольку он не проявлял особой заботы или способности к государственным делам, все бремя правления легло на плечи молодой королевы. В 1740 году она обладала всеми прелестями как женственности, так и королевской власти: тонкие черты лица, блестящие голубые глаза, богатые светлые волосы, грация манер и движений, пылкое здоровье, оживление молодости. Ее ум и характер превосходили все эти прелести, но все же казались недостаточными для решения стоящих перед ней проблем. Она была на четвертом месяце беременности ребенком, который должен был стать ее преемником в лице «просвещенного деспота» Иосифа II. Ее право на престол оспаривали Карл Альберт, курфюрст Баварии, и Фридрих Август II, курфюрст Саксонии, и сильная фракция в Вене поддерживала баварцев. Не было уверенности, что Венгрия признает ее своей королевой; она была коронована только 24 июня 1741 года. В императорской казне было всего 100 000 флоринов, которые вдовствующая императрица, вдова Карла VI, считала своими. Армия находилась в беспорядке, а ее генералы были некомпетентны. В Государственном совете заседали старики, утратившие способность к организации и командованию. Ходили слухи, что турки скоро снова пойдут на Вену. Филипп V Испанский требовал Венгрию и Богемию, король Сардинии — Ломбардию в качестве цены за признание. Фридрих II, ставший королем Пруссии всего за пять месяцев до воцарения Марии Терезии, прислал предложение признать и защищать ее, а также способствовать избранию ее мужа императором, если она уступит ему большую часть Силезии. Она отвергла это предложение, помня о надежде отца на то, что королевство останется неразделенным и неприкосновенным. 23 декабря 1740 года Фридрих вторгся в Силезию, и двадцатитрехлетняя королева оказалась в состоянии войны с сильнейшей державой Германии и с человеком, которому предстояло стать величайшим полководцем своего времени.

В 1701 году семье Гогенцоллернов удалось присоединить курфюршество Бранденбург к королевству Пруссия; курфюрст стал королем Фридрихом I и, умирая, завещал свое королевство сыну Фридриху Вильгельму I (р. 1713–40). Через свою жену, Софию Доротею, новый монарх приходился зятем Георгу I, который в 1714 году взошел на английский престол. Прусские владения включали Восточную Пруссию, Нижнюю Померанию, Бранденбургскую марку (с центром вокруг Берлина), округ Клев на западе Германии, а также графство Марк и город Равенсберг в Вестфалии: рыхлый набор земель, прерывисто простирающихся от Вислы до Эльбы, и объединенных только силами короля. В 1740 году эта «Пруссия» насчитывала около 3 300 000 жителей, которые к концу века выросли до 5 800 000. Социальная структура была в основном феодальной: крестьянство, платившее налоги и феодальные повинности, слабый средний класс, дворянство, требовавшее освобождения от налогов в качестве платы за военную поддержку короля. Отчасти именно для того, чтобы освободиться от зависимости от этих дворян, Фридрих Вильгельм I организовал постоянную армию, которая на полвека определила политическую историю Центральной Европы.

Фридрих Вильгельм был столь же необычным правителем, как и его более знаменитый сын, чьи победы во многом были обусловлены армией его отца. Ни отец, ни сын не были очаровательны; ни один из них не умиротворял мир приятной внешностью или любезной улыбкой; оба стояли перед ним с суровым командирским видом, опираясь на полки. Отец был невысокого роста, крепкий, с мучнистым лицом под нахлобученной шляпой, глазами, проникающими сквозь всякое притворство, голосом, объявляющим волю, челюстями, готовыми перекусить любое сопротивление. Обладая отменным аппетитом, но не будучи гурманом, он отправил французского повара на покой и питался крестьянской пищей; он поглощал много за короткое время и без особых церемоний, имея работу. Он считал себя одновременно и хозяином, и слугой государства. Он покорно и сердито трудился над администрацией, находя много неладного и клянясь привести ее в порядок. Он вдвое сократил число напыщенных комиссаров, чьи противоречивые полномочия мешали работе правительства. Он продал завещанные ему драгоценности, лошадей и прекрасную мебель, свел королевский дом к простоте мещанского жилища, собрал налоги везде, где их можно было заставить расти, и оставил Фридриху II заманчиво полную казну.

Он требовал, чтобы все работали так же усердно, как он сам. Он приказал муниципальным чиновникам следить за нравственностью населения, проповедовать промышленность и бережливость, а также наказывать бродяг каторжным трудом. Торговля и мануфактура находились под контролем государства, но их развитие поощрялось строительством каналов и дорог. В 1722 году бдительный король издал указ о всеобщем обязательном образовании; каждый приход должен содержать школу; к 1750 году Пруссия лидировала во всей Европе по уровню начального и среднего образования. И было посеяно семя для эпохи Канта и Гете.

Обнаружив, что набожные люди работают более стабильно, чем скептики, Фридрих Вильгельм поддержал пиетистское движение. К католикам относились с неохотой. Кальвинистам велели прекратить проповедовать свой предопределительный мрак. Лютеранам было приказано использовать в литургии немецкий язык вместо латыни, отказаться от сюртуков, палантинов и возвышения Таинства, как от папистских пережитков. Когда архиепископ Зальцбурга заставил пятнадцать тысяч протестантов эмигрировать, Фридрих Вильгельм принял их, выдал деньги на дорогу в пятьсот миль, дал им в аренду земли (не самые лучшие), снабдил инструментами и семенами в долг и освободил от налогов, пока их земля не станет приносить прибыль. Еще пятнадцать тысяч переселенцев были привезены из Швейцарии и немецких земель. Пруссия, разоренная Тридцатилетней войной, была возвращена к экономической жизни.

За этой королевской деятельностью доминировала страсть к тому, чтобы обеспечить безопасность нации в воюющем мире. Когда Фридрих Вильгельм пришел к власти, Северная война еще продолжалась, в нее были вовлечены Швеция, Россия, Польша, Дания, Саксония, а вскоре и Англия; очевидным уроком было то, что в мире национализированного грабежа сильная армия была необходима даже для мира. Желая заполучить Штеттин в качестве порта для берлинской торговли, прусский король купил его за 400 000 талеров у держав, захвативших его у Карла XII. Карл, вернувшись из Турции, отказался признать эту продажу краденого; Фридрих Вильгельм предложил вернуть его Швеции за 400 000 талеров; Карл не имел денег, но настаивал на возвращении Штеттина; Пруссия объявила ему войну (1715) и присоединилась к его врагам в осаде Штральзунда. Карл, против которого было полмира, бежал в Швецию и умер; Фридрих Вильгельм вернулся в Берлин со Штеттином в кармане и триумфом в глазах.

После этого его первой административной заботой стала армия. Он был не совсем милитаристом, и уж точно не воином; он никогда больше не вел войны, но был твердо намерен, чтобы никто не мог безнаказанно воевать с ним; этот создатель самой знаменитой армии того века был «одним из самых мирных принцев».24 «Моя максима, — говорил он, — состоит в том, чтобы никого не обижать, но и не позволять обижать себя». Поэтому он собирал воинов и с пристрастием искал самых высоких, каких только мог найти; чтобы завоевать его добрую волю, достаточно было прислать ему человека ростом не менее шести футов. Царь хорошо платил за них, и сердце его теплело от их роста. Он был не более безумен, чем его собратья-короли, разве что в отношении дюймов. Франция в 1713 году имела 160 000 регулярных войск, Россия — 130 000, Австрия — 90 000. Чтобы довести численность прусской армии до 80 000 человек в стране с населением всего в три миллиона, Фридрих Вильгельм набирал людей из-за границы и призывал их на родину. Крестьяне и горожане сопротивлялись внушению; их забирали хитростью или силой; в одном случае офицер-вербовщик вторгся в церковь и увлек за собой самых высоких и сильных мужчин, несмотря на их молитвы. (Давайте вспомним, что мы тоже призываемся в армию). После зачисления в армию о них хорошо заботились, но они были подвергнуты безжалостной дисциплине и тяжелым тренировкам; порка была наказанием даже за незначительные проступки.

Призыв в армию распространялся и на аристократию: каждый трудоспособный дворянин должен был служить офицером до тех пор, пока мог выдержать физическую нагрузку. Эти офицеры проходили специальную подготовку и пользовались особым почетом у короля. Они стали правящей кастой, которая смотрела на купцов, учителей, священнослужителей и вообще на средние слои как на слабаков и часто обращалась с ними с развязным нахальством или жестокостью. Тем временем они обучали пехоту, артиллерию и кавалерию таким точным построениям и гибким движениям, каких, пожалуй, не знает ни одна современная армия. Король сам принимал участие в этих военных маневрах и в мельчайших подробностях следил за подготовкой своих войск. Когда Фридрих II вступил на престол, под его командованием оказалась армия, готовая к хитростям и добыче, в один миг преодолевшая все уроки мира, которые принц извлек из философии.

Великий сержант прусской нации» (так Карлайл назвал Фридриха Вильгельма I) имел десять детей, старшей из которых была Вильгельмина. Мемуары, которые она оставила после своей смерти (1758 г.), являются нашим самым близким и родным источником по ранней истории ее брата. Возможно, она выборочно описывала жестокость своей гувернантки, жесткий эгоизм своей матери, жестокость своего отца, его деспотичные распоряжения относительно ее замужества, его суровое обращение с Фрицем, которого она любила как гордость и утешение своей жизни. «Никогда не было такой любви, как у нас друг к другу… Я любила брата так страстно, что всегда старалась доставить ему удовольствие».

Фредерик, родившийся 24 января 1712 года, был младше ее на три года. Ни мать, ни отец не были им довольны. Они стремились сделать из него генерала и короля; он подавал все признаки того, что станет поэтом и музыкантом. Мы располагаем инструкциями Фридриха Вильгельма для воспитателей его сына:

Внушайте моему сыну правильную любовь и страх перед Богом, как основой и единственным гарантом нашего временного и вечного благополучия. Ни одна ложная религия, ни одна секта атеистов, ариан, социниан, или как там еще называются эти ядовитые вещи, которые так легко развращают юный разум, никогда не должны быть названы в его слух [Фредерик стал всем этим]. С другой стороны, ему должны быть переданы должное отвращение к папизму и понимание его необоснованности и нелепости…

Пусть принц изучает французский и немецкий языки… без латыни… Пусть изучает арифметику, математику, артиллерию, экономику, до самых основ… Историю в особенности… С годами вы будете все больше и больше… заниматься фортификацией, устройством лагеря и другими военными науками, чтобы принц с юности был подготовлен к офицерской и генеральской деятельности… Прививайте моему сыну истинную любовь к профессии воина и внушите ему, что как ничто в мире не может принести принцу такую славу и почет, как меч, так и он будет презренным существом перед всеми людьми, если не будет любить его и искать в нем свою единственную славу».

Если бы отец прожил достаточно долго, он бы гордился своим сыном как солдатом и генералом; но в те годы ученичества все шло наперекосяк. Мальчик был смышленым, но так и не научился читать по буквам. Он презирал немецкий язык, любил язык, литературу, музыку и искусство Франции; ему нравилось писать французские стихи, и он продолжал это занятие до конца своих дней. Старый король приходил в ярость, когда видел своего сына с французскими книгами, и еще больше, когда обнаруживал, что тот играет на флейте. Иоганн Кванц, флейтист при саксонском дворе, по просьбе матери приехал в Берлин, чтобы тайно обучать мальчика. Услышав приближение короля, Кванц спрятался в шкафу, а Фредерик быстро переоделся из французской мантии в военный мундир; но государь пришел в ярость от того, что рядом валялись французские книги. Он приказал слугам отправить их к букинисту; лучше продать их, чем сжечь. Слуги не сделали ни того, ни другого; они спрятали книги и вскоре вернули их принцу.

Старик делал все возможное, чтобы сделать из мальчика воина. Он брал его с собой на охоту, закалял жизнью на свежем воздухе, приучал к опасностям и грубой езде, заставлял питаться скудной пищей и коротким сном, поставил во главе полка, учил его тренировать своих людей, устанавливать батарею и стрелять из пушки. Фредерик научился всему этому и проявил достаточно храбрости; но отец с нарастающим гневом заметил, что юноша, которому уже исполнилось шестнадцать, завязал подозрительную близость с двумя молодыми офицерами, капитаном фон Катте и лейтенантом Китом. Катте много читал и путешествовал, и, хотя его постигла оспа, его «утонченность ума и манер», по словам Вильгельмины, делала его «самым приятным собеседником… Он мог похвастаться тем, что был esprit fort [вольнодумцем]». Именно влияние Катте уничтожило в моем брате все религиозные убеждения».

На эти нестандартные проявления в своем старшем сыне Фридрих Вильгельм не мог найти иного ответа, кроме ярости и насилия. Он привык трость на своих слуг; он угрожал применить ее против сына. Тем временем Вильгельмина сопротивлялась его планам выдать ее замуж за какого-нибудь потенциального политического союзника; казалось, что сын и дочь обречены разрушить все его надежды. «Гнев короля на меня и моего брата достиг такого накала, что, за исключением часов, когда мы обедали, мы были изгнаны из его присутствия». На одной из встреч король

бросил свою тарелку в голову моего брата, который мог бы быть поражен, если бы не убрался с дороги; вторую он бросил в меня, чего я также счастливо избежал; затем последовали потоки оскорблений…. Когда мы с братом проходили рядом с ним, чтобы выйти из комнаты, он ударил нас своим костылем. Он никогда не видел моего брата без того, чтобы не пригрозить ему своей палкой. Фриц часто говорил мне, что готов терпеть любое дурное обращение, кроме ударов, но если дело дойдет до них, он убежит.

Мы можем понять гнев, который испытывал стареющий король. Он рассчитывал оставить свое реорганизованное королевство сыну, который продолжит укреплять армию, экономить расходы, создавать промышленность и управлять государством с совестью и прилежанием; он не мог предвидеть, что этот сын сделает все это и даже больше. В лице Фридриха он нашел лишь наглого и слабоумного юношу, который завивал волосы, как француз, вместо того чтобы обрезать их, как прусский солдат; который ненавидел солдат и охоту, смеялся над религией, писал французские стихи и играл на флейте. Какое будущее могло быть у Пруссии с таким слабаком? Даже редкие просьбы мальчика о прощении можно было расценить как трусость. Однажды, заткнув сыну уши, король сказал другим, что, если бы с ним так обошелся отец, он бы застрелился, но у Фридриха нет чувства чести, и он готов мириться с чем угодно.

Весной 1730 года в Потсдаме, если верить сообщению Фредерика Вильгельмине, король пытался его убить.

Однажды утром он послал за мной. Когда я вошел в комнату, он схватил меня за волосы и повалил на пол. Избив меня кулаками, он подтащил меня к окну и завязал шнур от шторы вокруг моего горла. К счастью, я успел подняться и схватить его за руки, но когда он со всей силы дернул за шнур вокруг моего горла, я почувствовал, что меня душат, и закричал о помощи. На помощь мне поспешил паж, и ему пришлось применить силу, чтобы освободить меня.

Восемнадцатилетний Фридрих признался Вильгельмине, что собирается бежать в Англию вместе с Катте и Китом. Она умоляла его не ехать, но он упорствовал. Она боязливо хранила его тайну, но король, окруживший сына шпионами, узнал о заговоре и арестовал сына и дочь, Катте и Кейта (август 1730 года). Вильгельмину вскоре освободили, Кит бежал в Англию, но Фридрих и Катте были отданы под трибунал и приговорены к смерти (30 октября). Катте казнили во дворе крепости Кюстрин (ныне Костшин в Польше), а Фридриха, по приказу отца, заставили наблюдать за казнью из окон своей камеры (6 ноября). Король подумывал обезглавить сына, а следующего старшего сына сделать кронпринцем; но, опасаясь международных последствий, он смирился с тем, что Фридрих останется в живых.

С ноября 1730 года по февраль 1732 года принц оставался в Кюстрине, сначала в тесном заключении, затем в городе, всегда под пристальным наблюдением; но, говорит Вильгельмина, «весь Берлин присылал ему провизию и даже самые изысканные деликатесы». 15 августа 1731 года, после года разлуки, король приехал к сыну, долго ругал его и сказал, что если бы заговор с побегом удался, «я бы на всю жизнь бросил твою сестру в такое место, где она никогда бы больше не увидела ни солнца, ни луны». Фридрих встал на колени и попросил прощения; старик сломался, заплакал и обнял его; Фридрих поцеловал ноги отца. Его освободили и отправили в путешествие по прусским провинциям, чтобы изучить их экономику и управление. Эти годы сыновней вражды изменили и закалили его характер.

Тем временем Вильгельмина, с радостью покинув отцовский кров, приняла руку наследного принца Генриха Байройтского. После их бракосочетания в Берлине (30 ноября 1731 года) она отправилась на юг, чтобы стать (1734) маркграфиней Байройтской и сделать свой двор культурным. Именно при ней княжеская резиденция, Замок Эремитажа, была превращена в один из прекраснейших замков Германии.

Фридриху тоже волей-неволей пришлось жениться. Он возмущался этой необходимостью и угрожал: «Если королю будет угодно, я женюсь, чтобы повиноваться ему; после этого я задвину жену в угол и буду жить по своему вкусу». Так он повел к алтарю (12 июня 1733 года) Елизавету Кристину, «светлейшую принцессу» Брауншвейг-Беверн, ему двадцать один, ей восемнадцать, «очень красивую», говорила Вильгельмине мать Фридриха, но «глупую, как пучок соломы — не понимаю, как твой брат уживется с такой гусыней». Хотя в более поздние годы Фридрих научился высоко ценить ее, в этот период он оставил ее в основном на ее собственные средства. Они переехали жить в Рейнсберг, расположенный в нескольких милях к северу от Берлина. Там холостой муж построил себе башню-убежище, проводил эксперименты по физике и химии, собирал вокруг себя ученых, исследователей и музыкантов, переписывался с Вольфом, Фонтенелем, Мопертюи и Вольтером.

Его переписка с Вольтером — один из самых показательных документов того времени: блестящее литературное выражение двух выдающихся личностей, в котором искусство старшего меркнет перед реализмом взрослеющего юноши. Вольтеру было сорок два года, Фредерику — двадцать четыре. Вольтер был признанным главой французских писателей, и все же он едва не потерял голову, получив от кронпринца, который вскоре станет королем, следующее письмо, написанное из Берлина 8 августа 1736 года и отправленное личным посыльным поэту в Сирей:

Можно представить себе, с каким удовлетворением Вольтер, никогда не старевший для тщеславия, читал это письмо, потягивая его мед на глазах у уже ревнивой маркизы. Вскоре после его получения он ответил, 26 августа 1736 года:

Переписка между величайшим королем и величайшим писателем того времени продолжалась, с горькими перерывами, в течение сорока двух лет. Почти каждое слово в ней достойно прочтения, ведь нечасто нам выпадает честь услышать частную и обдуманную беседу двух таких людей. Мы с трудом преодолеваем искушение процитировать поучительные суждения, остроумные штрихи, содержащиеся в этих письмах; но некоторые отрывки помогают нам представить себе соперничающих гигантов меча и пера.

Поначалу они сходятся во взаимном восхищении. Фредерик выражает удивление, что Франция не признала «сокровище, заключенное в ее сердце», что она позволяет Вольтеру «жить уединенно в пустынях Шампани… Отныне Сирей будет моими Дельфами, а ваши письма — моими оракулами». «Покиньте свою неблагодарную страну и приезжайте в страну, где вас будут обожать». Вольтер бросает букеты обратно: «Вы мыслите, как Траян, пишете, как Плиний, пользуетесь французским языком, как наши лучшие писатели… Под вашим покровительством Берлин станет Афинами Германии, а возможно, и всей Европы». Они согласны в вопросах деизма; они утверждают веру в Бога, признаются, что ничего о нем не знают, ненавидят духовенство, которое основывает свою власть на притворном доступе к Божеству. Но Фредерик — откровенный материалист («Несомненно то, что я — материя, и то, что я мыслю».) и детерминист; Вольтер еще не готов отказаться от свободы воли. Фредерик советует «хранить глубокое молчание в отношении христианских басен, которые канонизированы благодаря своей древности и легковерию нелепых и ничтожных людей». Вольтер не упускает возможности внушить своему королевскому воспитаннику любовь к человечеству и ненависть к суевериям, фанатизму и войне. Фредерик не очень серьезно относится к человечеству: «Природа естественным образом порождает воров, завистников, фальшивомонетчиков, убийц; они покрывают лицо земли; и без законов, подавляющих пороки, каждый человек предался бы природным инстинктам и думал бы только о себе»… Люди от природы склонны к злу, и они добры лишь в той мере, в какой воспитание и опыт изменили их порывистость».

Два события ознаменовали последние годы обучения Фредерика. В 1738 году он вступил в масоны. В 1739 году, видимо, находясь под влиянием Вольтера, он написал небольшую книгу «Рефутация принца де Макиавеля», в которой осуждал итальянского философа за то, что тот оправдывает любые средства, которые правитель может счесть необходимыми для сохранения или укрепления своего государства. Нет, возразил новый принц, единственный истинный принцип правления — это верность, справедливость и честь государя. Королевский философ выражал свое презрение к королям, которые предпочитают «роковую славу завоевателей славе, завоеванной добротой, справедливостью и милосердием»; он задавался вопросом, что может побудить человека возвеличить себя за счет страданий и гибели других людей». Фредерик продолжал:

Макиавелли не понял истинной природы государя… Далеко не абсолютный господин тех, кто находится под его властью, он лишь первый из их слуг [le premier domestique], и должен быть орудием их благополучия, как они — орудием его славы».

И, вероятно, снова следуя за Вольтером, Фредерик восхвалял английскую конституцию:

Мне кажется, что если какая-либо форма правления и может служить образцом для наших дней, так это английская. Там парламент является верховным судьей и народа, и короля, а король имеет полную власть делать добро, но не делать зла.

В этих признаниях нет и следа неискренности; они то и дело повторяются в письмах Фредерика этого периода. Он отправил рукопись Вольтеру (январь 1740 года), который просил разрешения опубликовать ее. Гордый автор робко согласился. Вольтер написал предисловие, отвез рукопись в Гаагу, пропустил ее через печать и исправил гранки. В конце сентября она вышла в свет, анонимная, под названием «Анти-Макиавель». Тайна авторства вскоре была раскрыта, и читатели присоединились к Вольтеру, приветствуя появление короля-философа.

Фридрих Вильгельм I почти до самого конца оставался тем самым дремучим дубом, которым он так долго был, бранясь, обличая, отстаивая закон в своей поразительной манере. Только когда придворный проповедник сказал ему, что он умирает и должен простить своих врагов, если хочет получить помилование от Бога, он неохотно примирился с миром. В последние минуты жизни он послал за Фридрихом, обнял его и заплакал: может быть, в этом своенравном юноше все-таки были задатки короля? «Разве я не счастлив, — спрашивал он генералов у своего ложа, — иметь такого сына, чтобы оставить его после себя?» И сын, возможно, теперь лучше понимал мнение старика, что в крови монарха должно быть немного железа.

31 мая 1740 года Фридрих Вильгельм I, изможденный в пятьдесят один год, расстался с жизнью и троном. Королем стал Антимахиавель.

На момент воцарения Фридриху II было двадцать восемь лет. На картине Антуана Песне, написанной за год до этого, он все еще был музыкантом и философом, несмотря на блестящие доспехи: красивые и добрые черты лица, большие серо-голубые глаза, высокий лоб; «естественные и очаровательные манеры», — сообщал французский посол, — «мягкий и вкрадчивый голос». Он по-прежнему был учеником Вольтера. Ему он написал после шести дней правления:

Моя участь изменилась. Я стал свидетелем последних минут жизни короля, его агонии, его смерти. Взойдя на трон, я не нуждался в этом уроке, чтобы испытать отвращение к тщеславию человеческого величия. Прошу вас видеть во мне только ревностного гражданина, довольно скептического философа и действительно верного друга. Ради Бога, пишите мне как человеку и, подобно мне, презирайте титулы, имена и всю внешнюю пышность.

А три недели спустя — снова к Вольтеру:

Бесконечное количество работы, выпавшее на мою долю, едва ли оставляет время для моего настоящего горя. Я чувствую, что после потери отца я полностью обязан своей стране. Исходя из этого, я работал на пределе своих возможностей, чтобы принять самые быстрые меры, наиболее подходящие для общественного блага».

Это было правдой. На второй день своего правления, зная по холодной весне, что урожай будет поздним и скудным, он приказал открыть государственные амбары и продавать зерно беднякам по разумным ценам. На третий день он отменил на всей территории Пруссии применение пыток в уголовных процессах — за двадцать четыре года до эпохального трактата Беккариа; следует добавить, что судебные пытки, хотя и разрешенные законом, на практике вышли из употребления при Фридрихе Вильгельме I, и что Фридрих на мгновение вернулся к их применению в одном случае в 1752 году. В 1757 году он поручил Самуэлю фон Коччеи, руководителю прусской судебной системы, провести обширную реформу прусского законодательства.

Влияние философии проявилось и в других действиях этого первого месяца. 22 июня Фредерик издал простой приказ: «Все религии должны быть терпимы, и правительство должно следить за тем, чтобы ни одна из них не посягала несправедливо на другую, потому что в этой стране каждый человек должен попасть на небеса своим путем». Он не издавал никаких официальных распоряжений о свободе прессы, но на практике разрешал ее, говоря своим министрам: «La presse est libre». Он с презрительным молчанием сносил тысячи диатриб, которые публиковались против него. Однажды, увидев на улице вывешенную против него клевету, он велел убрать ее в такое место, где ее было бы удобнее читать. «Мой народ и я, — сказал он, — пришли к соглашению, которое удовлетворяет нас обоих: они говорят, что хотят, а я делаю, что хочу». Но свобода отнюдь не была полной; по мере того как Фридрих становился все более и более Великим, он не допускал публичной критики своих военных мер или налоговых указов. Он оставался абсолютным монархом, хотя и старался, чтобы его меры соответствовали законам.

Он не предпринял никаких попыток изменить структуру прусского общества или правительства. Административные советы и ведомства остались прежними, только Фридрих стал внимательнее следить за ними и более усердно участвовать в их работе; он стал членом собственной бюрократии. «Он начинает свое правление, — говорил французский посол, — в высшей степени удовлетворительным образом: повсюду черты благожелательности, сочувствия к своим подданным». Это не распространялось на смягчение крепостного права; прусский крестьянин по-прежнему жил хуже, чем французский. Дворяне сохранили свои привилегии.

Влияние Вольтера в сочетании с традициями Лейбница привело к активному возрождению Берлинской академии наук. Основанная Фридрихом I (1701), она была предана забвению Фридрихом Вильгельмом I. Теперь Фридрих II сделал ее самой выдающейся в Европе. Мы видели, что он отозвал Вольфа из ссылки; Вольф хотел возглавить Академию, но он был слишком стар, слаб ногами и немного склонялся к ортодоксальности; Фридриху нужен был esprit fort, человек, находящийся в курсе последних достижений науки и не подверженный влиянию теологии. По предложению Вольтера (впоследствии оплаканному) он пригласил (июнь 1740 года) Пьера Луи Моро де Мопертюи, находившегося в расцвете сил и только что завершившего знаменитую экспедицию в Лапландию для измерения градуса широты. Мопертюи приехал и получил щедрую поддержку; он построил большую лабораторию и проводил эксперименты иногда в присутствии короля и двора. Голдсмит, который, должно быть, был знаком с Лондонским королевским обществом, оценил Берлинскую академию наук как «превосходящую все ныне существующие».

Все это согревало сердце Вольтера. Когда Фредерику довелось посетить Клев, он пригласил своего философа встретиться с ним; Вольтер, находившийся тогда в Брюсселе, оторвался от своей взбалмошной маркизы и проехал 150 миль до замка Мойланд; там новый Платон впервые увидел своего Дионисия и провел три дня (с 11 по 14 сентября 1740 года) в экстазе, испорченном только присутствием Альгаротти и Мопертюи. В письме к М. де Сидевилю от 18 октября он высказал свое мнение о Фредерике:

Там я увидел одного из самых приятных людей в мире, который составляет очарование общества, которого искали бы повсюду, если бы он не был королем; философ без строгости, полный миловидности, любезности и услужливости; не помнящий, что он король, когда встречается со своими друзьями…. Мне потребовалось усилие памяти, чтобы вспомнить, что я здесь видел сидящим у изножья моей кровати государя, у которого была армия в 100 000 человек.

И Фредерик был не менее доволен. Своему адъютанту Джордану он написал 24 сентября:

Я видел того Вольтера, с которым мне было так интересно познакомиться; но я видел его, когда на мне висела лихорадка Квартана, и мой разум был так же неспокоен, как и мое тело… Он обладает красноречием Цицерона, мягкостью Плиния, мудростью Агриппы; словом, он сочетает в себе все, что можно собрать по добродетелям и талантам у трех величайших людей древности. Его интеллект непрерывно работает; каждая капля чернил — это отрывок остроумия из его пера…. Ла Шатле повезло, что он у него есть; ведь из тех хороших вещей, которые он выкидывает наугад, человек, не обладающий никакими способностями, кроме памяти, мог бы составить блестящую книгу.

Вернувшись в Берлин, Фридрих отметил, что его армия насчитывает 100 000 человек. 20 октября умер Карл VI, и во главе Австро-Венгерской империи стала молодая женщина с второсортной армией. В тот же день Фридрих отправил зловещее письмо Вольтеру: «Смерть императора меняет все мои мирные представления, и я думаю, что в июне речь пойдет скорее о пушках и порохе, солдатах и траншеях, чем об актрисах, балах и сценах; так что я вынужден отменить сделку, которую мы собирались заключить».

Сердце Вольтера сжалось от боли. Неужели его воспитанник был таким же поджигателем войны, как и все остальные короли? Воспользовавшись приглашением Фридриха посетить его в Берлине, он решил посмотреть, что можно сделать для мира. В то же время он мог бы починить свои заборы в Версале, поскольку кардинал Флери, все еще стоявший у руля Франции, тоже хотел мира. 2 ноября он написал кардиналу, предлагая свои услуги в качестве тайного агента Франции в попытке вернуть Фредерика к философии. Флери принял предложение, но мягко упрекнул нового дипломата за его импульсивные выпады против религии: «Вы были молоды, и, возможно, слишком долго [Vous avez été jeune, et peut-être un peu trop longtemps]». В другом письме от того же числа (14 ноября) любезный кардинал подтвердил получение «Анти-Макиавеля» от госпожи дю Шатле и похвалил его, высказав обоснованное подозрение в отношении его авторства:

Кто бы ни был автором этого произведения, если он не принц, то заслуживает того, чтобы им быть; и то немногое, что я читал в нем, настолько мудро, настолько разумно и выражает такие восхитительные принципы, что автор был бы достоин командовать другими людьми, если бы у него хватило смелости применить их на практике. Если он родился принцем, он заключает весьма торжественное обязательство с обществом; и император Антонин не приобрел бы той бессмертной славы, которую он сохраняет век за веком, если бы не поддерживал справедливостью своего правления ту изысканную нравственность, о которой он дал столь поучительные уроки всем государям….Я был бы бесконечно тронут, если бы его прусское величество нашел в моем поведении некоторое соответствие своим принципам, но я могу, по крайней мере, заверить вас, что считаю его наброском самого совершенного и славного правительства».

Вольтер, договорившись, что все его дорожные расходы оплатит Фридрих, впервые пересек Германию и провел почти две недели с королем в Рейнсберге, Потсдаме и Берлине (с 20 ноября по 2 декабря). Он совершил ошибку, показав Фридриху письмо кардинала об Антимахиавеле; Фридрих сразу увидел, что Вольтер играет в дипломата; он перевел прекрасную похвалу Флери в призыв к сотрудничеству с Францией; он был раздражен тем, что ему мешало его сочинение по философии. Он обменялся с Вольтером стихами и репризами, угостил его игрой на флейте и отослал прочь, не выразив ничего определенного, кроме благодарности за хинин, которым поэт облегчил королевский приступ. Иордану, 28 ноября, Фридрих написал, не называя, но имея в виду Вольтера: «Твой Мизер должен выпить за ненасытное желание обогатиться; у него будет три тысячи талеров. Это дорогая плата за дурака; никогда еще придворный шут не получал такого жалованья». Судя по всему, в эту сумму входили и дорожные расходы Вольтера, которые Фридрих, вероятно, добровольно возместил, и стоимость публикации «Анти-Макиавеля», которую Вольтер оплатил из собственного кармана. Когда приходят деньги, уходит любовь; Фредерик не любил оплачивать расходы французского агента или стоимость книги, за забвение которой он с радостью заплатил бы всему миру.

Влияние Фредерика Вильгельма теперь перевешивало учения философа. По мере того как возможности власти и обязанности правления сменяли музыку и поэзию его княжеских лет, Фредерик становился все холоднее и жестче; даже жестокое обращение, которому подвергся его отец, закалило его кожу и характер. Каждый день он видел тех 100 000 великанов, которых оставил ему отец; каждый день он должен был их кормить. Какой смысл было позволять им спокойно ржаветь и гнить? Разве не было какого-то зла, которое эти гиганты могли бы исправить? Конечно. Силезия, отделенная от Австрии Богемией, была гораздо ближе к Берлину, чем к Вене; великая река Одер текла из Пруссии к столице Силезии, Бреслау, всего в 183 милях к юго-востоку от Берлина; что там делали австрийцы? У дома Бранденбургов были претензии в Силезии — на бывшие княжества Егерндорф, Ратибор, Оппельн, Лигниц, Бриг, Вохлау; все они были захвачены Австрией или уступлены ей по договоренности, никогда не устраивавшей Пруссию. Теперь, когда австрийское наследство было под вопросом, а Мария Терезия была молода и слаба, а на русском престоле сидел малолетний царь Иван VI, настало время заявить о старых претензиях, исправить старые ошибки и дать Пруссии больше географического единства и базы.

1 ноября Фредерик обратился к Подевильсу, одному из своих советников: «Я даю вам проблему, которую нужно решить: Когда у человека есть преимущество, нужно ли его использовать или нет? Я готов с моими войсками и со всем остальным. Если я не воспользуюсь ими сейчас, то в моих руках останется мощный, но бесполезный инструмент. Если же я воспользуюсь своей армией, то скажут, что у меня хватило умения воспользоваться тем превосходством, которое я имею над соседом». Подевильс предположил, что это будет считаться аморальным; Фредерик возразил: «Когда королей останавливала мораль? Мог ли он позволить себе следовать десяти заповедям в этом логове волков, известном как Великие державы? Но разве Фридрих Вильгельм не обещал Пруссии поддержать Прагматическую санкцию, которая гарантировала Марии Терезии владения, завещанные ей отцом? Однако это обещание было обусловлено поддержкой императором прусских претензий в Юлихе и Берге; поддержка не была оказана, напротив, она досталась соперникам Пруссии. Теперь за это оскорбление можно было отомстить.

В декабре Фридрих отправил посланника к Марии Терезии, чтобы предложить ей свою защиту, если она признает его претензии на часть Силезии. Ожидая, что предложение будет отвергнуто, он приказал части своей армии, тридцати тысячам человек, выдвинуться вперед. Она пересекла границу Силезии 23 декабря, за два дня до того, как посланник Фридриха достиг Вены. Так началась Первая Силезская война (1740–42), первый этап

Мы не будем следить за всеми военными шагами Фридриха — это история цивилизации. Однако нас интересует природа человека и поведение государств, раскрывающиеся в словах и поступках Фридриха, а также в изменчивой политике держав. Вероятно, ни в одной из известных войн реалии политики власти не были обнажены так наглядно.

Прусская армия почти без сопротивления продвигалась по Силезии. Протестантская половина населения, которая подвергалась некоторым преследованиям во время австрийского правления, приветствовала Фридриха как освободителя; Католикам он пообещал — и предоставил — полную свободу исповедовать свою веру. 3 января 1741 года он мирно овладел Бреслау; «ни один дом, — уверяет он, — не был разграблен, ни один гражданин не был оскорблен, а прусская дисциплина сияла во всем своем великолепии»; Это было самое благородное присвоение. Мария Терезия приказала маршалу Нейппергу собрать армию в Моравии и перейти в Силезию. 10 апреля эта армия вступила в бой с главными силезскими силами Фридриха у Молльвица, в двадцати милях к юго-востоку от Бреслау. У Нейпперга было 8600 кавалерии, 11 400 пехоты, восемнадцать орудий; у Фридриха — 4000 кавалерии, 16 000 пехоты, шестьдесят орудий; эти различия определили фазы и исход битвы. Австрийские всадники одолели прусскую кавалерию, которая повернула и обратилась в бегство. Маршал Шверин уговаривал Фридриха присоединиться к бегству, чтобы не попасть в плен и не получить за него непосильный выкуп. Но после того как король и его кавалерия ушли, прусская пехота выдержала все атаки конных и пеших; а прусская артиллерия, перезаряжавшая свои орудия железными таранами, нанесла австрийцам такой урон, что Нейпберг приказал отступить. Фридрих, вызванный на место событий, был восхищен и пристыжен тем, что битва выиграна. Он чувствовал, что был виновен не только в трусости, но и в несовершенстве стратегии; он разбросал свои тридцать тысяч человек по Силезии, прежде чем закрепил завоевание; и только храбрость и выучка его пехоты спасли положение. «Он много размышлял, — говорится в его «Мемуарах», — о совершенных им ошибках и пытался исправить их в дальнейшем». Он никогда больше не испытывал недостатка в храбрости, и редко — в тактике и стратегии.

Весть о поражении ее армии дошла до Марии Терезии, когда она восстанавливала силы после рождения ребенка. В ослабленном состоянии ее войск и финансов единственной надеждой казалась помощь из-за рубежа. Она обратилась к многочисленным державам, которые обещали поддержать прагматическую санкцию на ее правление. Англия ответила осторожно: ей нужна была сильная Австрия в качестве опоры для Франции, но Георг II опасался за свое Ганноверское княжество, если оно вступит в войну с соседней Пруссией. Парламент выделил Марии Терезии субсидию в размере 300 000 фунтов стерлингов, но британские посланники убеждали ее уступить Фридриху Нижнюю (северную) Силезию в качестве цены за мир. Фредерик был готов, королева отказалась. Польша, Савойя и Голландская республика пообещали помощь, но присылали ее так медленно, что в итоге она оказалась малозначимой.

Каждая коалиция порождает свою противоположность. Франция, наблюдая за сближением своих давних врагов, Англии и Австрии, поспешила заключить союз с Баварией, Пруссией и бурбонской Испанией. Мы видели, что у Франции был свой Макиавелли, Белль-Исль, который предложил жемчужину политического разбоя. Франция, обязавшаяся поддержать Прагматическую санкцию, должна была быстро воспользоваться бедственным положением Марии Терезии: Карл Альберт Баварский должен был поддержать свои притязания на императорский трон через свою жену; Франция должна была предложить ему деньги и войска для участия в нападении на Австрию; в случае успеха плана Мария Терезия должна была ограничиться Венгрией, Нижней Австрией и Австрийскими Нидерландами; Карл должен был стать императором, управляя Баварией, Верхней Австрией, Тиролем, Богемией и частью Швабии; второй сын короля Испании должен был получить Милан. Флери выступил против этого плана, Бель-Исль одержал верх и был отправлен склонить Фридриха к участию в заговоре. Франция и Бавария подписали свой союз в Нимфенбурге 18 мая 1741 года. Фридрих неохотно присоединился к союзу; он не мог позволить Франции стать настолько сильной; он все еще надеялся договориться с Марией Терезой; но когда она предложила ему лишь незначительные уступки, он подписал в Бреслау 5 июня союз с Францией, Баварией и Испанией; если австрийские владения будут разделены, он хотел получить долю в добыче. Каждый подписавший обязался, что его правительство не будет тайно заключать сепаратный мир. Франция гарантировала Фредерику владение Бреслау и Нижней Силезией, обещала втянуть Швецию в удерживающую войну с Россией и согласилась послать французскую армию, чтобы не допустить вступления в игру ганноверских войск Англии.

Оставшись почти без друзей, Мария Тереза решила обратиться к военным лордам Венгрии. Эти лорды или их предки много страдали под австрийским владычеством; Леопольд I лишил их старой конституции и традиционных прав; у них было мало оснований любить или помогать его внучке. Но когда она предстала перед ними на их заседании в Прессбурге (11 сентября 1741 года), они были тронуты ее красотой и слезами. Она обратилась к ним на латыни, признала себя покинутой своими союзниками и заявила, что ее честь и трон зависят теперь от доблести и рыцарства венгерских рыцарей и оружия. На что вельможи воскликнули: «Moriamur pro rege nostro». — «Умрем за нашего короля!» (так они называли королеву) — это прекрасная история, ныне перешедшая в разряд легенд; Они много торговались и добились от нее многих политических уступок; но когда 21 сентября приехал ее муж Франциск Стефан с кормилицей, державшей на руках шестимесячного Жозефа, они ответили галантно, и многие закричали: «Vitam et sanguinem!» — поклявшись своей жизнью и кровью. Был объявлен массовый сбор, призывающий всех мужчин к оружию, и после долгих проволочек венгерские войска двинулись на запад на защиту королевы.

Было бы слишком поздно спасать Вену, если бы Карл Альберт продолжил свой поход на эту столицу. Но тем временем (19 сентября) Саксония присоединилась к союзу против Австрии; Карл Альберт опасался, что Август III захватит Богемию; Флери советовал баварцам взять Богемию, пока саксонцы не добрались до нее. Фредерик убеждал Карла продолжать путь на Вену; Карл, финансируемый Францией, послушался ее. Фридрих, опасаясь, что Франция, доминирующая в Баварии и Богемии, будет слишком сильна для безопасности Пруссии, подписал секретное перемирие с Австрией (9 октября 1741 года); Мария Терезия, желая спасти Богемию, временно уступила ему Нижнюю Силезию.

На Прагу сошлись три армии: одна под командованием Карла Альберта, французская под командованием Белль-Исла и двадцать тысяч саксонцев. Плохо укрепленная гарнизоном, столица Богемии пала при первом же штурме (25 ноября). Победа стала катастрофой для Карла. Поглощенный богемской кампанией, он оставил в своем курфюршестве Бавария лишь незначительные оборонительные сооружения, не предполагая, что Мария-Терезия, преследуемая со стольких сторон, сможет перейти в наступление. Но королева проявила стойкость, которая повергла в ужас ее врагов. Она вызвала из Италии десять тысяч австрийских солдат; в Вену прибывали венгерские полки; эти две армии она поставила под командование графа Людвига фон Кхевенхюллера, который научился военному искусству под началом Евгения Савойского. Умело руководимые, они вторглись в Баварию и почти без сопротивления захватили ее; 12 февраля 1742 года они взяли Мюнхен, ее столицу. В тот же день во Франкфурте-на-Майне Карл Альберт был коронован как император Священной Римской империи под именем Карла VII.

Тем временем Фридрих, меняя при каждом повороте ветра силы, снова вступил в войну. Он поставил перемирие в зависимость от секретности; Мария-Терезия раскрыла его Франции; Фридрих подслушал эти дипломатические перешептывания и поспешил воссоединиться с союзниками (декабрь 1741 года). Он согласовал с ними план, по которому он должен был провести армию через Моравию в Нижнюю Австрию; там его должны были встретить саксонские и франко-баварские войска; вместе они должны были идти на Вену. Но теперь он действовал в окружении активно враждебного населения, а венгерские кавалеристы совершали набеги на его коммуникации с Силезией. Он повернул назад и вошел в Богемию. Там, под Хотузицем, его тыловое охранение было атаковано австрийской армией под командованием принца Карла Александра Лотарингского (17 мая 1742 года). Принц, шурин Марии Терезии, был тридцатилетним юношей, одним из самых блестящих и галантных в своем роду, но он не мог сравниться с Фридрихом в тактике боя. У каждого из них было около двадцати восьми тысяч человек. Передовой отряд Фридриха вернулся на сцену как раз вовремя; он направил все свои силы против незащищенного фланга австрийцев; те организованно отступили. Обе армии понесли тяжелые потери, но результат убедил Марию Терезию в том, что она не сможет справиться со всеми своими врагами сразу. Она приняла совет английских посланников заключить с Фридрихом окончательный мир; и на этот раз по Берлинскому договору (28 июля 1742 года) она уступила ему почти всю Силезию. Так закончилась Первая Силезская война.

Австрийские армии Хевенхюллера и принца Карла Александра двинулись в Богемию. Французскому гарнизону в Праге грозило окружение и голодная смерть. Чтобы предотвратить это сокращение абсурда мечтаний Белль-Исля, Франция приказала маршалу Мейлебуа ввести в Богемию армию, которая удерживала войска Георга II в Ганновере. Освобожденная таким образом, Англия активно включилась в войну, предоставила Марии Терезии 500 000 фунтов стерлингов и направила шестнадцать тысяч солдат в австрийскую Фландрию; а Соединенные провинции выделили 840 000 флоринов. Королева перевела эти деньги в армии. Одна из них блокировала продвижение Мейлебуа в Богемию. Австрийские войска, многократно усиленные, сошлись на Праге. Белль-Исль и большинство его людей ценой больших потерь бежали в Эгер. Мария Тереза выступила из Вены в Прагу и там, наконец, (12 мая 1743 года) была коронована как королева Богемии.

Теперь она повсюду казалась триумфатором. В том же мае Соединенные провинции выделили ей двадцать тысяч солдат. Месяц спустя ее английские союзники разгромили ее французских врагов при Деттингене. Контроль английского флота над Средиземным морем продвинул ее дело в Италии; 13 сентября Карл Эммануил I, король Сардинии, вступил в союз с Австрией и Англией; он получил кусок Ломбардии от Австрии и обещание 200 000 фунтов стерлингов в год от Англии в обмен на 45 000 солдат; таким образом, солдаты покупались оптом, короли — в розницу. Мария Терезия, столь же непримиримая в победах, сколь и героическая в невзгодах, мечтала теперь не только вернуть себе Силезию, но и присоединить к своей империи Баварию, Эльзас и Лотарингию.

Некоторое время Фридрих играл с миром. Он открыл новый оперный театр в Берлине, писал стихи, играл на флейте. Он возобновил свои приглашения Вольтеру; Вольтер ответил, что по-прежнему верен Эмилии. Но в этот момент французское министерство, встревоженное тем, что Франция находится в состоянии войны с Англией, Австрией, Голландской республикой и Савойско-Сардинским королевством, подумало, что гений и гиганты Фридриха будут желанной помощью; что нарушения его договоров с Францией могут быть прощены, если он нарушит договор с Австрией; и что его можно убедить увидеть в возрождающейся мощи Австрии угрозу его владениям в Силезии и даже в Пруссии. Кто мог бы лучше всего объяснить ему это? Почему бы не обратиться к Вольтеру, уже имевшему приглашение от Фридриха и всегда жаждавшему поиграть в политику?

Так что пацифист Вольтер снова поскакал по Германии и провел там шесть недель (с 30 августа по 12 октября 1743 года), пытаясь склонить Фридриха к войне. Король не хотел брать на себя обязательства; он отправил философа прочь, осыпав его лишь комплиментами. Но по мере того, как продолжались кампании 1744 года, он начал опасаться за собственную безопасность и неизменность своих завоеваний. 15 августа он начал Вторую Силезскую войну.

Он предложил начать с завоевания Богемии. Поскольку Саксония лежала между Берлином и Прагой, он провел свои войска через Дрезден, разозлив отсутствующего Августа III. Ко 2 сентября его восьмидесятитысячная армия была у ворот Праги; 16 сентября австрийский гарнизон капитулировал. Оставив пять тысяч человек удерживать богемскую столицу, Фридрих двинулся на юг, снова угрожая Вене. Мария Терезия отреагировала вызывающе; она поспешила в Прессбург и обратилась к венгерскому сейму с просьбой о новом сборе войск; тот собрал для нее 44 000 человек, а вскоре добавил еще тридцать тысяч. Она приказала принцу Карлу отказаться от наступления на Эльзас и повести главную австрийскую армию на восток, чтобы перехватить пруссаков. Фридрих ожидал, что французы будут преследовать австрийцев, но они этого не сделали. Он попытался вызвать на бой Карла; принц уклонился, но поддержал усилия рейдеров, чтобы перерезать прусские коммуникации с Силезией и Берлином. История повторилась; Фридрих обнаружил, что его армия изолирована среди ревностно католического и находчиво враждебного населения. Венгерские войска шли на соединение с принцем Карлом. Пришло известие, что Саксония открыто вступила в войну на стороне Австрии. Опасаясь оказаться отрезанным от собственной столицы и источников снабжения, Фридрих отступил на север. Фридрих отступил на север, проклиная французов, которые снова его подвели; он приказал прусскому гарнизону оставить Прагу, а 13 декабря вернулся в Берлин, уже не такой гордый, как прежде, и поняв, что обманщик может быть обманут.

Течение было сильно против него. 8 января 1745 года Англия, Соединенные провинции и Польша-Саксония подписали в Варшаве договор с Австрией, по которому все подписавшие его стороны обязывались вернуть каждой из них все, чем она владела в 1739 году, то есть вернуть Силезию для Марии Терезии. Август III пообещал тридцать тысяч человек в обмен на 150 000 фунтов стерлингов от Англии и Голландии — по пять фунтов за душу. 20 января Карл VII, так недолго бывший императором, умер в возрасте сорока восьми лет. В последние минуты жизни он сожалел о том, что погубил свою страну, претендуя на императорский и богемский престолы; он умолял своего сына Максимилиана Иосифа отказаться от подобных притязаний и заключить мир с Австрийским домом. Новый курфюрст, несмотря на протесты французов, последовал этому совету; 22 апреля он отказался от всех претензий на империю и согласился поддержать герцога Франциска Стефана в борьбе за императорскую корону. Австрийские войска были выведены из Баварии.

Королева теперь думала не только о возвращении Силезии, но и о расчленении Пруссии как гарантии против амбиций Фридриха. Французская победа над английскими союзниками при Фонтенуа (11 мая 1745 года) на время обескуражила ее; но в том же месяце она направила свою главную армию в Силезию и приказала ей искать сражения. Усиленные саксонским контингентом, австрийцы столкнулись с Фредериком при Хоэнфридберге (4 июня 1745 года). Здесь его спасло тактическое мастерство: он развернул свою кавалерию, чтобы захватить холм, с которого его артиллерия могла бы обстреливать вражескую пехоту. После семичасовой бойни австрийцы и саксонцы отступили, оставив четыре тысячи убитых и семь тысяч пленных. Это было решающее сражение Силезских войн.

Англия вновь склонила свою дипломатию к миру. Вторжение якобитов в 1745 году вынудило ее вывести свои лучшие войска из Фландрии; маршал де Сакс брал для Франции город за городом, даже главную английскую базу в Остенде; Георг II опасался, что победившие французы доберутся до его любимого Ганновера. Британский парламент, сместивший Уолпола за любовь к миру, теперь устал от войны, которая стоила не только тысяч сменных людей, но и миллионов драгоценных фунтов; английские посланники умоляли Марию Терезию заключить соглашение с Фридрихом, чтобы австрийские и английские войска могли сосредоточиться на Франции, оживленной генералом, чьи победы почти равнялись его любовным похождениям. Королева отказалась. Англия пригрозила отозвать всю помощь, прекратить все субсидии; она по-прежнему отказывалась. Англия пригласила Фредерика на конференцию в Ганновер; там она подписала с его представителями сепаратный мир (26 августа 1745 года); Англия приняла условия Берлинского договора, который подтверждал владение Пруссией Силезией; Фредерик согласился поддержать избрание герцога Франциска Стефана императором. 4 октября во Франкфурте Франциск был коронован как император, а Мария Тереза стала императрицей.

Она приказала своим генералам продолжать войну. Они сразились с пруссаками при Сооре в Богемии (30 сентября) и при Геннерсдорфе (24 ноября); австрийцы, численно превосходящие их, были дважды разбиты. Тем временем прусская армия под командованием Леопольда Анхальт-Дессауского продвинулась в Саксонию и при Кессельсдорфе (15 декабря) разгромила войска, защищавшие Дрезден. Фридрих, выступивший после победы, вошел в Дрезден без сопротивления и великодушия; он запретил грабежи и успокоил детей Августа III, бежавших в Прагу. Он предложил вывести войска из Саксонии, если король-курфюрст вместе с Англией признает владение Фридрихом Силезией и откажется от всякой помощи Марии Терезии; Август согласился. Покинутая Англией и Саксонией, Мария Терезия подписала Дрезденский мирный договор (25 декабря 1745 года), уступив Силезию и графство Глац Пруссии. Так закончилась Вторая Силезская война.

Война за австрийское наследство потеряла смысл, но она продолжалась; Франция боролась с Австрией и Англией за господство во Фландрии; Франция и Испания боролись с Австрией и Сардинией за господство в Италии. Победы австрийцев в Италии уравновешивались победами французов в Нидерландах. В конце концов, финансовое истощение, а не отвращение к резне, склонило соперников к миру. По договору Экс-ла-Шапель, после переговоров, затянувшихся с апреля по ноябрь 1748 года, война за австрийское наследство подошла к печальному концу. Захват Фридрихом Силезии был подтвержден, и это был единственный ощутимый выигрыш, который могла продемонстрировать любая из держав за восемь лет конкурентного уничтожения. Франция, несмотря на победы Сакса, вернула Австрии южные Нидерланды; она признала ганноверскую династию в Англии и согласилась изгнать молодого претендента с французской земли.

Державы отдыхали восемь лет, пока труд женщин по рождению детей не смог пополнить полки для очередного раунда в игре королей.

Усталый победитель вернулся в Берлин (28 декабря 1745 года) с клятвой «с этого дня мир и до конца моих дней!». Вся Европа за пределами Пруссии (и некоторые души в ней) осуждала его как вероломного и восхищалась им как успешным вором. Вольтер осуждал его резню и называл его «Великим». Фридрих в 1742 году ответил на протесты поэта:

Вы спрашиваете меня, как долго мои коллеги согласны разорять землю. На это я отвечаю, что не имею ни малейшего представления, но что сейчас в моде развязывать войны, и я полагаю, что они продлятся еще долго. Аббат де Сен-Пьер, который достаточно уважает меня, чтобы почтить меня своей перепиской, прислал мне прекрасную книгу о том, как восстановить мир в Европе и сохранить его навсегда… Для успеха этого плана не хватает лишь согласия Европы и нескольких подобных мелочей».

В защиту Европы он выступил в своей посмертной «Истории моего времени», приняв принцип Макиавелли, согласно которому интересы государства превалируют над правилами частной морали:

Возможно, потомки с удивлением увидят в этих мемуарах рассказы о заключенных и разорванных договорах. Хотя существует множество прецедентов подобных действий, они не оправдают автора этой работы, если у него не будет более веских причин для оправдания своего поведения. Интересы государства должны служить правилом для государей. Союзы могут быть разорваны по любой из этих причин: (1) когда союзник не выполняет своих обязательств; (2) когда союзник планирует обмануть вас и когда у вас нет другого выхода, кроме как предвосхитить его; (3) когда на вас обрушивается большая сила [форс-мажор] и вынуждает вас нарушить свои соглашения; (4) когда у вас нет средств для продолжения войны… Мне кажется ясным и очевидным, что частное лицо должно неукоснительно держать свое слово… Если его обманывают, он может обратиться за защитой к законам… Но в какой суд может обратиться государь, если другой принц нарушит данные ему обязательства? Слово отдельного человека влечет за собой несчастье только одного человека; слово государя может повлечь за собой всеобщее бедствие для целых народов. Все это можно свести к одному вопросу: Лучше ли, чтобы погиб народ, чем чтобы князь нарушил договор? Какой имбецил будет колебаться в решении этого вопроса?

Фредерик был согласен с христианской теологией, согласно которой человек от природы порочен. Когда школьный инспектор Зульцер высказал мнение, что «врожденная склонность людей скорее к добру, чем к злу», король ответил: «Ach, mein lieber Sulzer, er kennt nicht diese verdammte Rasse [вы не знаете этой проклятой расы]». Фредерик не просто принимал анализ человеческой природы Ларошфуко как полностью эгоистический; он считал, что человек не признает никаких ограничений в преследовании собственных интересов, если его не сдерживает страх перед полицией. Поскольку государство — это индивид, увеличенный в несколько раз, и его коллективный эгоизм не сдерживается никакой международной полицией, его можно сдержать только страхом перед мощью других государств. Поэтому первая обязанность «первого слуги государства» (как называл себя Фредерик) — организовать мощь нации для обороны, которая включает в себя упреждающее нападение — делать другим то, что они планируют сделать с вами. Поэтому для Фридриха, как и для его отца, армия была основой государства. Он создал тщательно контролируемую и планируемую экономику; он развивал мануфактуры и торговлю; он рассылал агентов по всей Европе для импорта квалифицированных рабочих, изобретателей, промышленников; но он чувствовал, что все это в конечном итоге будет бесполезно, если он не будет содержать свои войска как самую обученную, самую дисциплинированную и самую надежную армию в Европе.

Имея такую армию и хорошо организованную полицию, он не видел необходимости в религии как средстве поддержания общественного порядка. Когда принца Уильяма Брауншвейгского спросили, не считает ли он религию одним из лучших подспорий для власти правителя, он ответил «Я считаю, что порядка и законов достаточно… Страны прекрасно управлялись, когда ваша религия не существовала». Но он принимал любую помощь, которую религия могла оказать ему в привитии моральных чувств, способствующих «порядку». Он покровительствовал всем религиям в своем королевстве, но настаивал на назначении католических епископов, особенно в Силезии. (Католические короли также настаивали на назначении католических епископов, а английские короли назначали англиканских епископов). Каждый — включая греко-католиков, магометан, унитариев, атеистов — должен был иметь право поклоняться так, как ему нравится, или не поклоняться вовсе. Однако было одно ограничение: когда религиозные споры становились слишком жестокими или агрессивными, Фредерик пресекал их, как и любую угрозу внутреннему миру. В последние годы жизни он был менее терпим к нападкам на свое правительство, чем к нападкам на Бога.

Каким он был, этот ужас Европы и кумир философов? Ростом в пять футов шесть дюймов, он не отличался внушительным телосложением. Довольно крепкий в молодости, сейчас, после десяти лет правления и войны, он был стройным, нервным, подтянутым, как провод с электрической чувствительностью и энергией; глаза острые, с проницательным и скептическим умом. Он был способен на юмор, а его остроумие не уступало остроумию Вольтера. Как человек некрещеный он мог быть весьма любезен; как король он был суров и редко умеривал справедливость милосердием; он мог рассуждать о философии со своими приближенными, спокойно наблюдая за солдатами, страдающими от поножовщины. Его цинизм приводил к тому, что его язык иногда резал его друзей. Обычно он был скуп, иногда щедр. Привыкший к тому, что ему подчиняются, он стал диктатором, не терпящим возражений, редко обращающимся за советом и никогда его не принимающим. Он был предан своим приближенным, но презирал людей. Он редко разговаривал с женой, держал ее в затруднительном финансовом положении, разорвал перед ее лицом записку, в которой она смиренно излагала свои нужды. К своей сестре Вильгельмине он был обычно добр и ласков, но и она иногда находила его холодно-сдержанным. Других женщин, за исключением принцесс, он держал на расстоянии; у него не было вкуса к женским грациям и прелестям тела или характера, и ему была противна легкая болтовня в салонах. Он предпочитал философов и красивых молодых людей; часто он брал одного из них в свои комнаты после ужина. Возможно, еще больше он любил собак. В последние годы жизни его самыми любимыми спутниками были борзые; они спали в его постели; он поставил памятники на их могилах и приказал похоронить себя рядом с ними. Ему было трудно быть одновременно успешным полководцем и любимым человеком.

В 1747 году он перенес апоплексический удар и оставался без сознания в течение получаса. В дальнейшем он поддерживал свое шаткое здоровье постоянными привычками и экономным режимом. Он спал на тонком матрасе на простой раскладушке и добивался сна чтением. В эти средние годы он довольствовался пятью-шестью часами сна в сутки. Летом он вставал в три, четыре или пять часов, зимой — позже. У него был всего один слуга, который прислуживал ему — в основном для того, чтобы разжечь огонь и побрить его; он презирал королей, которым нужно было помогать одеваться. Он не отличался чистоплотностью и элегантностью одежды; половину дня он проводил в халате, половину — в форме гвардейца. Завтрак начинался с нескольких стаканов воды, затем следовало несколько чашек кофе, потом пирожные, потом много фруктов. После завтрака он играл на флейте и, пыхтя, размышлял о политике и философии. Каждый день, около одиннадцати, он посещал учения и парад своих войск. Его основной прием пищи в полдень, как правило, был смешан с конференциями. После обеда он становился автором, тратя час или два на сочинение стихов или истории; мы найдем в нем превосходного историка своей семьи и своего времени. После нескольких часов, отданных управлению, он отдыхал с учеными, художниками, поэтами и музыкантами. В семь часов вечера он мог принять участие в концерте в качестве флейтиста. В восемь тридцать наступали его знаменитые ужины, обычно (после мая 1747 года) в Сансуси. На них он приглашал своих ближайших соратников, именитых гостей и ведущих деятелей Берлинской академии. Он велел им быть в своей тарелке, забыть о том, что он король, и говорить без страха, что они и делали на все темы, кроме политики. Сам Фридрих говорил много, эрудированно, блестяще. «Его беседа, — говорит принц де Линь, — была энциклопедической; изящные искусства, война, медицина, литература, религия, философия, мораль, история и законодательство проходили, черед за чередом, в обзоре». Для того чтобы превратить это пиршество ума, требовалось лишь одно дополнительное украшение. Он появился 10 июля 1750 года.

Даже он был доволен своим приемом. Фредерик надел галльские манеры, чтобы поприветствовать его. «Он взял мою руку, чтобы поцеловать ее», — сообщал Вольтер Ришелье. «Я поцеловал ее и стал его рабом». Ему отвели элегантные апартаменты во дворце Сансуси, прямо над королевской свитой. В его распоряжение были предоставлены королевские лошади, кареты, кучера и кухня. Вокруг него суетилась дюжина слуг; сотня принцев, принцесс, вельмож, сама королева оказывали ему знаки внимания. Официально он был камергером короля с жалованьем в двадцать тысяч франков в год, но его главной обязанностью было исправлять французский язык в поэзии и речи Фредерика. На ужинах он уступал только королю. Один немецкий посетитель считал, что их беседы «в тысячу раз интереснее любой книги». «Никогда ни в одном месте в мире, — вспоминал позже Вольтер, — не было такой свободы в разговорах о суевериях человечества».

Он был в экстазе. Д'Аржанталю он писал (сентябрь 1750 года):

Я нашел порт после тридцати лет штормов. Я нахожу защиту короля, беседу философа, приятные качества любезного человека, объединенные в одном, который в течение шестнадцати лет желал утешить меня в моих несчастьях, обезопасить от моих врагов… Здесь я уверена в том, что моя судьба навсегда останется спокойной. Если в чем и можно быть уверенным, так это в характере короля Пруссии».

Он написал мадам Дени, прося ее приехать и жить с ним в его раю. Она благоразумно предпочла Париж и молодых галантов. Она предостерегла его от длительного пребывания в Берлине. Дружба с королем (писала она) всегда шаткая; он меняет свои мысли и фаворитов; нужно быть всегда начеку, чтобы не перечить королевскому настроению или воле. Рано или поздно Вольтер окажется не другом, а слугой и узником.

Глупый философ отправил письмо Фредерику, который, не желая терять свой приз, написал ему ответ (23 августа):

Я видел письмо, которое ваша племянница пишет вам из Парижа. Ее привязанность к вам вызывает мое уважение. Если бы я была мадам Дени, я бы думала так же, как она; но, будучи такой, какая я есть, я думаю иначе. Я должна быть в отчаянии от того, что являюсь причиной несчастья моего врага; как же я могу желать несчастья человеку, которого я уважаю, которого я люблю и который жертвует мне своей страной и всем, что дорого человечеству? Нет, мой дорогой Вольтер, если бы я мог предвидеть, что ваш отъезд сюда меньше всего на свете обернется вам во вред, я бы первым отговорил вас от этого. Я предпочел бы ваше счастье моему крайнему удовольствию обладать вами. Но вы — философ, я — тоже; что же может быть естественнее, проще, более соответствующим порядку вещей, чем то, что философы, живущие вместе, объединенные одними и теми же занятиями, одними и теми же вкусами, одним и тем же образом мыслей, должны доставлять друг другу такое удовольствие?…Я твердо убежден, что вы будете здесь очень счастливы; что вас будут считать отцом литературы и людей со вкусом; и что вы найдете во мне все утешения, которые человек ваших достоинств может ожидать от того, кто его уважает». Спокойной ночи.

Старшему философу потребовалось всего четыре месяца, чтобы разрушить свой рай. Вольтер был миллионером, но он не мог спокойно упустить возможность пополнить свой клад. Государственный банк Саксонии выпустил банкноты под названием Steuerscheine (доходные сертификаты), стоимость которых упала вдвое. В Дрезденском договоре Фридрих потребовал, чтобы все такие банкноты, купленные пруссаками, были выкуплены в срок по их номинальной стоимости в золоте. Некоторые хитрые пруссаки покупали Steuerscheine по низкой цене в Голландии, а затем полностью выкупали их в Пруссии. В мае 1748 года, в знак справедливости по отношению к Саксонии, Фридрих запретил такой ввоз. 23 ноября 1750 года Вольтер вызвал к себе в Потсдам еврейского банкира Авраама Хирша. По словам Хирша, Вольтер попросил его поехать в Дрезден и купить для него 18 430 экю Steuerscheine по цене тридцать пять процентов от их номинальной стоимости. Гирш утверждал, что предупредил Вольтера о невозможности законного ввоза этих банкнот в Пруссию; Вольтер (по словам Гирша) обещал ему защиту и дал ему обменные письма на Париж и Лейпциг. В обеспечение этих сумм Гирш оставил Вольтеру несколько бриллиантов, которые были оценены в 18 430 экю. После отъезда своего агента (2 декабря) Вольтер пожалел об этой договоренности, а Хирш, прибыв в Дрезден, решил отказаться от сделки; Вольтер прекратил выплаты по векселям, и банкир вернулся в Берлин. По словам Хирша, Вольтер пытался подкупить его, чтобы заставить молчать, купив бриллианты за три тысячи экю. Возник спор по поводу оценки; Вольтер бросился на Хирша и сбил его с ног; Не получив дальнейшего удовлетворения, он приказал арестовать Хирша и передал спор на публичный суд (30 декабря). Гирш разоблачил план Вольтера по покупке саксонских облигаций; Вольтер отрицал это, говоря, что послал Гирша в Дрезден покупать меха. Ему никто не поверил.

Фридрих, узнав о случившемся, отправил из Потсдама гневное письмо Вольтеру в Берлин (24 февраля 1751 года):

Я был рад принять вас в своем доме; я высоко ценил ваш гений, ваши таланты и приобретения; и у меня были основания думать, что человек вашего возраста, уставший от борьбы с авторами и подвергающий себя шторму, пришел сюда, чтобы укрыться, как в безопасной гавани.

Но, приехав, вы весьма необычным образом потребовали от меня не брать Фрерона для написания новостей из Парижа, и я имел слабость… предоставить вам это, хотя не вам решать, каких людей я должен брать на службу. Если бы Бакулар д'Арно [Бакулар д'Арно, французский поэт при дворе Фридриха] нанес вам обиду, великодушный человек помиловал бы его; злопамятный человек охотится за теми, кого он ненавидит… Хотя мне д'Арно ничего не сделал, именно по вашей вине он должен был уйти… У вас была самая гнусная интрижка в мире с евреем. Это вызвало страшный скандал по всему городу. А дело Штейершайна так хорошо известно в Саксонии, что мне на него жаловались.

Для себя я сохранил мир в доме до вашего приезда; и предупреждаю вас, что если у вас есть страсть к интригам и каверзам, то вы обратились не в те руки. Мне нравятся спокойные, уравновешенные люди, которые не вкладывают в свое поведение страсти трагической драмы. Если вы решитесь жить как философ, я буду рад вас видеть; если же вы предадитесь насилию своих страстей и будете ссориться со всем миром, вы не принесете мне никакой пользы, приехав сюда, и с таким же успехом можете остаться в Берлине.

Суд вынес решение в пользу Вольтера. Он послал смиренные извинения королю; Фридрих помиловал его, но посоветовал «больше не ссориться ни с Ветхим, ни с Новым Заветом». Отныне Вольтер жил не в Сансуси, а в приятном сельском домике неподалеку, который назывался «Маркизат». Король посылал ему заверения в своем новом уважении, но глупость Вольтера не позволяла доверять им. Королевский поэт прислал ему стихи с просьбой отшлифовать французский; Вольтер трудился над ними до изнеможения и обидел автора, внеся язвительные правки.

Вольтер написал поэму «Природная любовь»; в ней он пытался найти Бога в природе, в основном в духе Александра Поупа. Гораздо большее значение имела книга «Век Людовика XIV», которую в эти тревожные месяцы он довел до законченной формы и опубликовал в Берлине (1751). Он очень хотел, чтобы книга была напечатана до того, как какая-нибудь необходимость вынудит его покинуть Германию, поскольку только при Фридрихе она могла быть защищена от цензуры. «Вы прекрасно знаете, — писал он Ришелье 31 августа, — что нет ни одного маленького цензора книг [в Париже], который не сделал бы себе заслугой и долгом искажение или подавление моей работы». Продажа книги во Франции была запрещена; книготорговцы в Голландии и Англии выпускали пиратские издания, за которые они ничего не платили Вольтеру; отмечая это, мы можем лучше понять его любовь к деньгам. Ему приходилось бороться с «книготорговцами-изгоями». а также с церковниками и правительствами.

Эпоха Людовика XIV» была самой тщательно и добросовестно подготовленной из всех работ Вольтера. Он задумал ее в 1732 году, начал в 1734-м, отложил в 1738-м, возобновил в 1750-м. Для нее он прочитал двести томов и множество неопубликованных мемуаров, проконсультировался с десятками людей, переживших Великий век, изучил подлинные бумаги таких действующих лиц, как Лувуа и Кольбер, получил от Дуэ де Ноай рукописи, оставшиеся от Людовика XIV, и нашел важные документы, до сих пор не использовавшиеся, в архивах Лувра. Он взвешивал противоречивые свидетельства с осторожностью и тщательностью и добился высокой степени точности. Вместе с госпожой дю Шатле он пытался стать ученым и потерпел неудачу; теперь он обратился к написанию истории, и его успех стал революцией.

Давным-давно, в письме от 18 января 1739 года, он так выразил свою цель: «Мой главный предмет — не политическая и военная история, а история искусств, торговли, цивилизации — одним словом, человеческого разума». И, что еще лучше, в письме, написанном Тьерио в 1736 году:

Когда я просил рассказать анекдоты об эпохе Людовика XIV, речь шла не столько о самом короле, сколько об искусствах, процветавших в его царствование. Я предпочел бы узнать подробности о Расине и Буало, Кино, Люлли, Мольере, Ле Брюне, Боссюэ, Пуссене, Декарте и других, а не о битве при Стенкерке. От тех, кто командовал батальонами и флотами, не осталось ничего, кроме имени; от сотни выигранных сражений человеческий род ничего не получает; но великие люди, о которых я говорил, приготовили чистые и долговечные наслаждения для нерожденных поколений. Канал, соединяющий два моря, картина Пуссена, прекрасная трагедия, открытая истина — вещи в тысячу раз более ценные, чем все летописи двора, все повествования о войне. Вы знаете, что для меня великие люди стоят на первом месте, «герои» — на последнем. Я называю великими людьми всех тех, кто преуспел в полезном и приятном. Опустошители провинций — просто герои.

Возможно, Вольтер выдвинул бы героев войны на последнее место, если бы их победы спасли цивилизацию от варварства; но естественно, что философ, не знавший другого оружия, кроме слов, с удовольствием возвысил бы людей своего рода; и его имя иллюстрирует его тезис, оставаясь, спустя два столетия, самым заметным в нашей памяти о его эпохе. Первоначально он предполагал посвятить всю книгу истории культуры; затем госпожа дю Шатле предложила ему «всеобщую историю» народов; поэтому он добавил главы о политике, войне и суде, чтобы сделать том однородным продолжением более крупной книги Essai sur l'histoire générale, которая формировалась под его пером. Возможно, именно поэтому история культуры не интегрирована в остальную часть тома: первая половина книги посвящена политической и военной истории; затем следуют разделы о нравах («характеристики и анекдоты»), правительстве, торговле, науке, литературе, искусстве и религии.

Загнанный книжник с восхищением вспоминал времена правления, когда поэты (если они вели себя хорошо) пользовались почетом у короля; возможно, его акцент на поддержке литературы и искусства Людовиком XIV был фланговым ударом по сравнительному безразличию Людовика XV к такому покровительству. Теперь, когда величие прежней эпохи предстало в золоченой ретроспективе, а ее деспотизм и драконьи норы были вытеснены из памяти, Вольтер несколько идеализировал Короля-Солнце и восторгался победами французских полководцев, хотя и осуждал разорение Пфальца. Но критика прячет голову перед этой первой современной попыткой целостной истории. Проницательные современники поняли, что здесь было положено новое начало — история как биография цивилизации, история, преобразованная искусством и перспективой в литературу и философию. Уже через год после публикации граф Честерфилд написал своему сыну:

Вольтер прислал мне из Берлина свою «Историю века Людовика XIV». Она пришла как нельзя кстати; лорд Болингброк только что научил меня, как следует читать историю; Вольтер показывает мне, как ее следует писать… Это история человеческого разума, написанная гениальным человеком для умных людей… Свободный от религиозных, философских, политических и национальных предрассудков, каких я не встречал ни у одного историка, он излагает все эти вопросы настолько правдиво и беспристрастно, насколько ему позволяют определенные правила, которые всегда должны соблюдаться».

Занимаясь литературным трудом, Вольтер переживал из-за своей незащищенности при дворе Фридриха. Однажды в августе 1751 года Ла Меттри, веселый материалист, который часто читал королю, сообщил Вольтеру о замечании хозяина: «Он [Вольтер] нужен мне максимум еще на год [в качестве полировщика королевского французского]; один выжимает апельсин, а кожуру выбрасывает». Некоторые сомневаются в подлинности этого замечания; не похоже, чтобы Фредерик был столь конфиденциальным, и не исключено, что Ла Меттри желал, чтобы Вольтер ушел со сцены. «Я сделал все возможное, чтобы не верить Ла Меттри, — писал Вольтер мадам Дени 2 сентября, — но все же я не знаю». И ей же 29 октября: «Мне все время снится эта апельсиновая корка… Тот, кто падал с колокольни и, оказавшись в воздухе, сказал: «Хорошо, если это продлится», — очень похож на меня».

В Германии был еще один француз, который участвовал в этой комедии. Из двух французов при одном дворе, сказал Фредерик, один должен погибнуть. Мопертюи, глава Берлинской академии, был следующим по чести после Вольтера среди гостей Сансуси; каждого из них раздражало это соседство; и, возможно, Вольтер не забыл, что госпожа дю Шатле была увлечена Мопертюи. В апреле 1751 года Вольтер дал званый обед; Мопертюи был приглашен и пришел. «Ваша книга Sur le Bonheur доставила мне большое удовольствие, — сказал Вольтер, — за исключением некоторых неясностей, о которых мы поговорим вместе как-нибудь вечером». «Неясности? Для вас они могут быть, месье», — нахмурился Мопертюи. Вольтер положил руку на плечо ученого. «Месье президент, — сказал он, — я вас уважаю; вы храбры, вы хотите войны. Мы ее получим, а пока давайте есть жареное мясо короля». «Мопертюи, — писал он д'Аржанталю (4 мая), — не слишком увлекателен. Он сурово принимает мои размеры с помощью своего квадранта; говорят, что в его данных есть что-то от зависти…. Несколько угрюмый джентльмен, не слишком общительный». И 24 июля 1752 года племяннице Дени: «Мопертюи незаметно пустил слух, что я нашел королевские работы очень плохими; что я сказал кому-то в стихах о приходе короля: «Неужели он никогда не устанет присылать мне свое грязное белье для стирки?»». Нет уверенности в том, что Мопертюи передал этот слух Фредерику; Вольтер считал это несомненным и решил воевать.

Одним из вкладов Мопертюи в науку стал «принцип наименьшего действия», согласно которому все эффекты в мире движения стремятся к достижению с помощью наименьшей силы, достаточной для получения результата. Самуэль Кениг, обязанный Мопертюи своим членством в Берлинской академии, наткнулся на копию неопубликованного письма Лейбница, в котором этот принцип, похоже, предвосхищался. Он написал статью о своем открытии, но прежде чем опубликовать ее, представил Мопертюи, предложив убрать ее, если президент будет возражать. Мопертюи, возможно, после слишком поспешного прочтения, дал согласие на публикацию. Кениг напечатал статью в мартовском номере лейпцигского «Acta eruditorum» за 1751 год. Она вызвала большой резонанс. Мопертюи попросил Кенига представить письмо Лейбница в Академию; Кениг ответил, что видел только копию этого письма среди бумаг своего друга Хенци, повешенного в 1749 году; он сделал копию с этой копии и теперь послал ее Мопертюи, который снова потребовал оригинал. Кениг признался, что найти его сейчас невозможно, поскольку бумаги Хензи были разбросаны после его смерти. Мопертюи передал дело в Академию (7 октября 1751 года); секретарь послал Кенигу императивный приказ предъявить оригинал. Тот не смог. 13 апреля 1752 года Академия объявила предполагаемое письмо Лейбница подделкой. Мопертюи не присутствовал на этом заседании, заболев отхаркиванием крови. Кениг подал прошение о выходе из Академии и опубликовал воззвание к общественности (сентябрь 1752 года).

Когда-то Кениг провел два года в Сирее в качестве гостя Вольтера и госпожи дю Шатле. Вольтер решил нанести удар своему бывшему другу по нынешнему врагу. В ежеквартальном обзоре «Bibliothèque raisonnée» за от 18 сентября появился «Ответ берлинского академика парижскому академику», в котором Кёниг вновь отстаивал свою точку зрения и заключал, что

Сьер Мопертюи был осужден перед лицом всей научной Европы не только за плагиат и ошибки, но и за злоупотребление своим положением для подавления свободной дискуссии и преследования честного человека… Несколько членов нашей Академии протестовали против столь вопиющей процедуры и покинули бы Академию, если бы не страх вызвать недовольство короля».

Статья была без подписи, но Фридрих знал кошачьи повадки Вольтера. Вместо того чтобы разразиться королевской молнией, он написал ответ, в котором «Ответ» был назван «злобным, трусливым и позорным», а его автор — «бесстыдным самозванцем», «мерзким разбойником», «сочинителем глупых пасквилей». Эта книга тоже была анонимной, но на титульном листе был изображен прусский герб с орлом, скипетром и короной.

Гордость Вольтера была уязвлена. Он никогда не мог позволить врагу оставить за собой последнее слово, и, возможно, он принял решение порвать с королем. «У меня нет скипетра, — писал он мадам Дени (18 октября 1752 года), — но у меня есть перо». Он воспользовался тем, что Мопертюи только что опубликовал (Дрезден, 1752) серию «Леттров», в которых предлагалось проделать отверстие в земле, по возможности до центра, чтобы изучить ее состав; взорвать одну из пирамид Египта, чтобы раскрыть тайны их назначения и конструкции; построить город, где говорили бы только на латыни, чтобы студенты могли приехать туда на год или два и выучить этот язык так же, как свой собственный; платить врачу только после того, как он вылечит пациента; достаточная доза опиума может позволить человеку предвидеть будущее; правильный уход за телом может позволить нам продлить жизнь на неопределенный срок. Вольтер ухватился за эти «Письма» как за легкую игру, старательно игнорируя в них любой здравый смысл и любой намек на юмор, а остальное с радостью бросая на рога своего остроумия. Так, в ноябре 1752 года он написал свою знаменитую «Диатрибу доктора Акакия, врача и ординария Папы Римского».

Диатриба тогда означала диссертацию; akakia по-гречески означает «бесхитростная простота». Предполагаемый врач начал с кажущейся невинности, усомнившись в том, что такой великий человек, как президент Берлинской академии, написал столь абсурдную книгу. В конце концов, «в наш век нет ничего более распространенного, чем то, что молодые и невежественные авторы выпускают в свет под известными именами произведения, недостойные предполагаемых авторов». Эти «Письма» должны быть подобной самозванкой; невозможно, чтобы ученый президент написал такую чепуху. Доктор Акакия особенно протестовал против того, чтобы платить врачам только за лечение — предложение, которое могло бы затронуть сочувственный аккорд в больной груди Вольтера, но: «Разве клиент лишает адвоката его справедливого гонорара, потому что тот проиграл его дело? Врач обещает помощь, но не излечение. Он делает все, что в его силах, и получает соответствующую плату». Как бы понравилось члену Академии, если бы из его годового жалованья вычиталось определенное количество дукатов за каждую допущенную им ошибку, за каждую нелепость, произнесенную им в течение года? И доктор приступил к подробному описанию того, что Вольтер считал ошибками или нелепостями в работах Мопертюи.

Это была не такая блестящая сатира, как принято считать; многое в ней повторяется, а некоторые обвинения банальны и неблагородны; в наши дни мы скрываем свой яд более вежливо. Но Вольтер был так доволен своей работой, что не смог удержаться от желания увидеть ее в печати. Он отправил рукопись в типографию в Гааге. Тем временем он показал другую рукопись королю. Фридриху, который в частном порядке соглашался с тем, что Мопертюи иногда был невыносимо тщеславен, сценка понравилась (или нам так сказали), но он запретил Вольтеру публиковать ее; очевидно, речь шла о достоинстве и престиже Берлинской академии. Вольтер разрешил ему оставить рукопись, но сатира все же была опубликована в Голландии. Вскоре тридцать тысяч экземпляров разлетелись по Парижу, Брюсселю, Гааге, Берлину. Один из них попал к Фридриху. Он выразил свой гнев в таких выражениях, что Вольтер скрылся в частной ночлежке в столице. 24 декабря 1752 года он увидел из своего окна публичное сожжение «Диатрибы» официальным государственным палачом. 1 января 1753 года он передал Фридриху свой золотой ключ камергера и Крест за заслуги.

Теперь он был по-настоящему болен. Эризипелас жгла ему лоб, дизентерия терзала кишечник, лихорадка снедала его. Он лег в постель 2 февраля и пролежал там две недели, имея, по словам одного из посетителей, «весь вид скелета». Фредерик, смирившись, послал к поэту своего врача. Когда ему стало лучше, Вольтер написал королю письмо с просьбой разрешить ему посетить Пломбьер, воды которого могли бы излечить его от эризипелаза. Фридрих велел своему секретарю ответить (16 марта), «что он может оставить эту службу, когда пожелает; что ему нет нужды использовать предлог о водах Пломбьера; но что он будет иметь добро, прежде чем отправиться в путь, вернуть мне… томик стихов, который я ему доверил». Восемнадцатого числа король пригласил Вольтера вновь занять его старую квартиру в Сансуси. Вольтер приехал, пробыл там восемь дней и, по-видимому, помирился с королем, но сохранил королевские стихи. 26 марта он попрощался с Фредериком, при этом оба притворились, что разлука будет временной. «Берегите прежде всего свое здоровье, — сказал король, — и не забывайте, что я ожидаю увидеть вас снова после вод… Счастливого пути!» Больше они не виделись.

Так закончилась эта историческая дружба, но нелепая вражда продолжалась. Вольтер с секретарем и багажом уехал в собственной карете в саксонский Лейпциг. Там, ссылаясь на слабость, он задержался на три недели, пополняя «Диатрибу». 6 апреля он получил письмо от Мопертюи:

В газетах пишут, что вы задержаны по болезни в Лейпциге; частные сведения уверяют меня, что вы останавливаетесь там только для того, чтобы напечатать новые пасквили… Я никогда ничего не делал против вас, ничего не писал, ничего не говорил. Я всегда считал недостойным отвечать хоть словом на те дерзости, которые вы до сих пор распространяли за границей… Но если правда, что вы намерены снова напасть на меня, и напасть лично, то… я заявляю вам, что… мое здоровье достаточно крепко, чтобы найти вас, где бы вы ни были, и отомстить вам самым полным образом».

Вольтер все же напечатал приукрашенную «Диатрибу», а вместе с ней и письмо Мопертюи. Памфлет, разросшийся до пятидесяти страниц, стал предметом сплетен во дворцах и при дворах Германии и Франции. Вильгельмина писала из Байройта Фридриху (24 апреля 1753 года), признаваясь, что не могла удержаться от смеха над этим произведением. Мопертюи не выполнил свою угрозу и не умер, как предполагали некоторые, от неосуществленного гнева и горя; он пережил доктора Акакия на шесть лет и умер в Базеле в 1759 году от туберкулеза.

19 апреля Вольтер отправился в Готу. Там он поселился в общественном трактире, но вскоре герцог и герцогиня Саксен-Готские уговорили его приехать и остановиться в их дворце. Поскольку при дворе царила культурная жизнь, герцогиня собрала знатных людей и литераторов, и Вольтер читал им свои произведения, в том числе и «Пюцеля». Затем он отправился во Франкфурт-на-Майне, где его настигла Немезида.

Видя, что Вольтер продолжает войну с Мопертюи, Фридрих задумался, не может ли безответственный поэт выдать миру стихи, которые сочинил Фридрих и которые в частном порядке были напечатаны у Вольтера, — стихи, в которых было много рискованного, в которых высмеивалось христианство, в которых остроумие говорило больше, чем уважение к живым государям, и которые могли бы оттолкнуть полезные силы. Он послал Фрейтагу, прусскому резиденту во Франкфурте, приказ задержать Вольтера до тех пор, пока этот нескладный скелет не отдаст королевские стихи и различные награды, подаренные ему королем во время медового месяца. Франкфурт был «свободным городом», но настолько зависел от доброй воли Фридриха, что не осмеливался вмешиваться в эти распоряжения; к тому же Вольтер все еще формально находился на службе у прусского короля и в отпуске. 1 июня Фрейтаг отправился в «Золотой лев», куда Вольтер прибыл накануне вечером, и вежливо попросил выдать ему знаки отличия и стихи. Вольтер разрешил резиденту осмотреть его багаж и забрать королевские знаки отличия, но что касается королевских стихов, то они, вероятно, находились в ящике, который был переправлен в Гамбург. Фрейтаг приказал держать его под наблюдением до тех пор, пока ящик не будет доставлен из Гамбурга. 9 июня взбешенный философ был утешен приходом мадам Дени, которая помогла ему выразить свой гнев. Она была потрясена его истощением. «Я знала, что этот человек [Фредерик] станет вашей смертью!» 18 июня прибыл ящик; томик стихов был найден и сдан; но в тот же день из Потсдама пришла новая директива, предписывающая Фрейтагу сохранять статус-кво до получения дальнейших распоряжений. Вольтер, терпение которого было на исходе, попытался бежать; 20 июня, оставив свой багаж племяннице, он и его секретарь тайно скрылись из Франкфурта.

Не успели они достичь пределов муниципальной юрисдикции, как их настиг Фрейтаг, который привез их в город и поселил в качестве пленников в гостинице «Коза», поскольку (по словам Фрейтага) «хозяин «Золотого льва» не желал больше держать Вольтера в своем доме из-за его невероятной скупости». Теперь похитители отобрали у Вольтера все деньги, а также часы, несколько драгоценностей, которые он носил, и табакерку, которую вскоре вернули ему, сославшись на то, что она была необходима для его жизни. 21 июня пришло письмо от Фридриха с приказом освободить Вольтера, но Фрейтаг считал, что строгий долг требует от него послать королю уведомление о том, что Вольтер пытался бежать; следует ли все же позволить ему уехать? 5 июля Фридрих ответил утвердительно; после тридцати пяти дней заключения Вольтер был освобожден. 7 июля он выехал из Франкфурта в Майнц. Мадам Дени вернулась в Париж, надеясь получить разрешение на въезд Вольтера во Францию.

Весть о его аресте распространилась, и теперь, куда бы он ни приехал, его встречали и прославляли, ведь Фридрих не пользовался популярностью, за исключением Вильгельмины, а Вольтер, при всем его убожестве, оставался величайшим из живущих поэтов, драматургов и историков. После трех недель пребывания в Майнце он со свитой принца отправился в Мангейм и Страсбург (с 15 августа по 2 октября), где пировал душой при мысли, что находится на французской земле. Затем в Кольмар (2 октября), где Вильгельмина, направлявшаяся в Монпелье, навестила его и утешила «щедротами». Его силы достаточно восстановились, чтобы вдохновить на несколько галантных писем мадам Дени, которая жаловалась на припухлость бедер:

Эх, mon Dieu, милое дитя, что хотят сказать твои и мои ноги? Если бы они были вместе, им было бы хорошо [elles se porteraient bien]… Твои бедра созданы не для того, чтобы страдать. Эти прекрасные бедра, которые так скоро будут поцелованы, теперь подвергаются позорному обращению [Queste belle cossie tantot bacciate sono oggi indignamente trattate].

В более смиренном настроении он написал мадам де Помпадур, умоляя ее повлиять на Людовика XV, чтобы она позволила ему вернуться в Париж. Но тем временем пиратский печатник в Гааге опубликовал неровный Abrégé de l'histoire générale, сокращение незаконченного Essai sur l'histoire générale, или Essai sur les moeurs Вольтера; в нем было несколько резких обличений христианства; он быстро продавался в Париже; Людовик XV сообщил Помпадур: «Я не желаю, чтобы Вольтер приезжал в Париж». Иезуиты в Кольмаре требовали его изгнания из этого города. Он пытался успокоить своих церковных врагов, принимая таинство на Пасху; в результате его друзья присоединились к иезуитам и назвали его лицемером. «Вот Вольтер, который не знает, где приклонить голову», — заметил Монтескье и добавил: «Le bon esprit стоит больше, чем le bel esprit».

Бездомный философ в отчаянии думал покинуть Европу и поселиться в Филадельфии; он восхищался духом Пенна и работой Франклина, который только что соединил молнию и электричество; «если бы море не делало меня невыносимо больным, именно среди квакеров Пенсильвании я бы закончил остаток своей жизни». 8 июня 1754 года он покинул Кольмар и нашел убежище в бенедиктинском аббатстве Сенонес в Лотарингии. Там аббатом был ученый доктор Огюстен Кальмет, а библиотека насчитывала двенадцать тысяч томов; в течение трех недель среди монахов Вольтер обрел покой. 2 июля он отправился в Пломбьер и наконец испил его воды. Мадам Дени присоединилась к нему и отныне оставалась по крайней мере хозяйкой его дома. Он возобновил свои скитания, вернулся в Кольмар, нашел его неуютным, перебрался на ночь в Дижон, затем на месяц в Лион (с 11 ноября по 10 декабря). В течение недели он был гостем своего старого друга и должника Дуэ де Ришелье; затем, возможно, опасаясь скомпрометировать его, он переехал в отель Palais-Royal. Он посещал Лионскую академию и получил все ее почести. Некоторые из его пьес были поставлены в местном театре, и его дух был воодушевлен аплодисментами. Он думал поселиться в Лионе, но архиепископ Тенсин воспротивился, и Вольтер уехал. Он знал, что в любой момент его могут арестовать, если он останется во Франции.

В конце 1754 или в начале 1755 года он перешел через горы Юра в Швейцарию.

На Лионской дороге, за воротами Женевы, но в пределах ее юрисдикции, Вольтер наконец нашел место, где он мог спокойно и безопасно отдыхать, — просторную виллу под названием Сен-Жан, с террасами садов, спускающихся к Роне. Поскольку законы республики запрещали продавать землю кому-либо, кроме швейцарских протестантов, он предоставил 87 000 франков, на которые купил это поместье (февраль 1755 года) через агентство Лабата де Гранкура и Жана Робера Троншена. С энтузиазмом городского жителя он купил кур и корову, развел огород и посадил деревья; ему потребовалось шестьдесят лет, чтобы понять, что «нужно выращивать свой сад». Теперь, думал он, он мог забыть Фредерика, Людовика XV, Парижский парламент, епископов, иезуитов; остались только его колики и головные боли. Он был так доволен своим новым домом, что назвал его Les Délices (наслаждения). «Я так счастлив, — писал он Тьерио, — что мне стыдно».

Пока его ловкие инвестиции приносили ему роскошный доход, он предавался роскоши. У него было шесть лошадей, четыре кареты, кучер, почтальон, два лакея, камердинер, французский повар, секретарь и обезьяна, с которой он любил сравнивать homo sapiens. Во главе этого заведения стояла мадам Дени, которую мадам д'Эпинэ, посетившая Ле Делис в 1757 году, описала как

толстая маленькая женщина, круглая, как шар, лет пятидесяти;…некрасивая и добрая, лживая без умысла и без злобы. У нее нет ума, но кажется, что он есть; она… пишет стихи, рассуждает рационально и иррационально;… без излишней претенциозности, а главное, никого не обижая…. Она обожает своего дядю, и как дядю, и как человека; Вольтер любит ее, смеется над ней и боготворит ее. Одним словом, этот дом — прибежище для собрания противоположностей и восхитительное зрелище для зрителей.

Другой посетитель, восходящий поэт Мармонтель, описал нового сеньора: «Он лежал в постели, когда мы приехали. Он протянул руки, обнял меня и заплакал от радости…. «Вы нашли меня на пороге смерти, — сказал он, — придите и верните меня к жизни или примите мой последний вздох»…. Мгновение спустя он сказал: «Я встану и пообедаю с вами»».

Был один недостаток в Лез Делис — зимой там было холодно. Вольтер, не имея плоти, нуждался в тепле. Недалеко от Лозанны он нашел небольшой скит Монрион, расположение которого защищало его от северного ветра; он купил его и провел там несколько зимних месяцев в 1755–57 годах. В самой Лозанне он купил (в июне 1757 года), на улице Гранд-Шен, «дом, который в Италии назвали бы дворцом», с пятнадцатью окнами, выходящими на озеро. Там, без всякого протеста со стороны духовенства, он ставил пьесы, обычно свои собственные. «Спокойствие — прекрасная вещь, — писал он, — но уныние… принадлежит к той же семье. Чтобы пресечь это уродливое родство, я устроил театр».

Так, колеблясь между Женевой и Лозанной, он познакомился со Швейцарией.

«Какой чудесной политикой, — спрашивал Сэмюэл Джонсон в 1742 году, — или каким счастливым примирением интересов достигается то, что в обществе, состоящем из разных общин и разных религий, не происходит ярких волнений, хотя люди настолько воинственны, что назначить и собрать армию — одно и то же?»

Этот удивительный комплекс из трех народов, четырех языков и двух конфессий оставался в мире с внешним миром с 1515 года. Державы воздерживались от нападения на него, поскольку он был слишком мал (227 миль в длину и 137 в ширину), слишком беден природными ресурсами, слишком горист, а его жители были обескураживающе храбры. Швейцарцы продолжали производить лучших солдат в Европе, но поскольку их содержание обходилось дорого, их сдавали в аренду правительствам других стран по такой-то цене за голову. В 1748 году на иностранной службе находилось шестьдесят тысяч таких рейсляйтеров. В некоторых странах они стали постоянной частью военного ведомства; они были любимой и самой надежной охраной пап и французских королей; весь мир знает, как 10 августа 1792 года швейцарские гвардейцы в полном составе погибли, защищая Людовика XVI.

В 1715 году тринадцать кантонов составили Швейцарскую конфедерацию: Аппенцелль, Базель, Гларус, Шафхаузен и Цюрих, которые были преимущественно немецкими и протестантскими; Люцерн, Швиц, Золотурн, Унтервальден, Ури и Цуг, которые были немецкими и католическими; Берн, который был одновременно немецким и французским, протестантским и католическим; и Фрибург, который был французским и католическим. В 1803 году в состав Конфедерации вошли Аргау, Санкт-Галлен и Тургау (немецкие и протестантские), Тичино (итальянский и католический) и Во (французский и протестантский). В 1815 году были добавлены три новых кантона: Женева (французский и протестантский, в настоящее время быстро становится католическим), Вале (французский, немецкий и католический) и регион, известный французам как Гризон, а немцам как Граубюнден (в основном протестантский, говорящий на немецком или ретороманском языке, являющемся пережитком латыни).

Швейцария была республиканской, но не демократической в нашем современном понимании. В каждом кантоне меньшинство взрослого мужского населения, как правило, представители старых семей, избирали Большой или Генеральный совет, состоящий из двухсот членов, и Малый совет, состоящий из двадцати четырех-шестидесяти четырех членов. Малый совет назначал Тайный совет, который был еще меньше, и бургомистра, выполнявшего функции главы администрации. Разделения властей не было; Малый совет был также верховным судом. В сельских кантонах (Ури, Швиц, Унтервальден, Гларус, Цуг, Аппенцель) избирательное право предоставлялось только коренным семьям; остальные жители, независимо от срока проживания, считались подданными. Подобные олигархии были характерны для Швейцарии. Люцерн ограничивал право на участие в выборах двадцатью девятью семьями, позволяя новой семье вступать в круг только после смерти одной из старых семей. В Берне право на должность имели 243 семьи, но из них регулярно занимали государственные посты около шестидесяти восьми. В 1789 году русский историк Николай Карамзин заметил, что граждане Цюриха «гордятся своим титулом, как король своей короной», поскольку «в течение более чем 150 лет ни один иностранец не получил права гражданства». (Мы должны напомнить себе, что почти все демократии — это олигархии; меньшинства могут быть организованы для действий и власти, а большинство — нет).

Кантональное правительство склонялось к авторитарному патернализму. Советы в Цюрихе издавали законы, регулирующие питание, питье, курение, вождение автомобиля, свадьбы, одежду, личное украшение, укладку волос, оплату труда, качество продуктов, цены на товары первой необходимости; эти постановления были реликтами старых общинных или гильдейских правил; более того, в Цюрихе мастера двенадцати гильдий автоматически становились членами Малого совета, так что этот кантон в значительной степени был корпоративным государством. В конце века Гете писал, что берега Цюрихского озера дают «очаровательную и идеальную концепцию самой прекрасной и высокой цивилизации».

Город и республика» Берн был самым большим и сильным из кантонов. Он охватывал треть Швейцарии, имел самую процветающую экономику, а его правительство вызывало всеобщее восхищение как предусмотрительное и компетентное; Монтескье сравнивал его с Римом в лучшие дни республики. Уильям Кокс, британский священнослужитель и историк, описал город таким, каким он его увидел 16 сентября 1779 года:

Въехав в Берн, я был поражен его необыкновенной аккуратностью и красотой. Главные улицы широкие и длинные, не прямые, а плавно изогнутые; дома почти одинаковые, построенные из сероватого камня на аркадах. Через середину улиц протекает живой поток чистейшей воды в каменном канале, а несколько фонтанов не только украшают город, но и приносят пользу его жителям. Река Аар почти огибает город, извиваясь по каменистому руслу гораздо ниже уровня улиц…. Прилегающая местность богато возделана и приятно разнообразна холмами, лужайками, лесами и водой;… а вдали горизонт окаймляет крутая цепь суровых, покрытых снегом Альп.

Большой неудачей бернского патрициата было его отношение к Во. Этот земной рай простирался вдоль швейцарской стороны Женевского озера от окрестностей Женевы до Лозанны (ее столицы) и тянулся на север до Невшательского озера. На этих прекрасных берегах и заросших виноградом холмах Вольтер и Гиббон наслаждались высокоцивилизованной жизнью, а Руссо рос и страдал, ведя добродетельное хозяйство у своей Жюли (в Кларенсе, близ Веве). В 1536 году регион перешел под власть Берна; его граждане потеряли право занимать должности, страдали от далекого правления и часто поднимали восстания, но тщетно.

Кантоны ревностно следили за своей автономией. Каждый из них считал себя суверенным государством, вольным заключать войну и мир и вступать в иностранные союзы; поэтому католические кантоны связывали себя с Францией на протяжении всего правления Людовика XV. Чтобы уменьшить раздоры между кантонами, каждый из них посылал делегатов на заседание Швейцарского сейма в Цюрихе. Но этот федеральный конгресс имел весьма ограниченные полномочия: он не мог навязывать свои решения ни одному нежелательному кантону; для того чтобы его решения были действительными, требовалось согласие всех. Свободная торговля была принята в принципе, но нарушалась межкантональными тарифными войнами. Не было ни общей валюты, ни совместного управления межкантональными дорогами.

Экономическая жизнь процветала, несмотря на природные препятствия и законодательные барьеры. Крепостное право исчезло, за исключением нескольких районов вдоль немецкой или австрийской границы; почти все крестьяне владели землей, которую обрабатывали. В «лесных кантонах» (Ури, Швиц, Унтервальден и Люцерн) крестьяне были бедны в силу географических условий; в окрестностях Цюриха они процветали; в Берне несколько крестьян скопили состояние благодаря тщательному и решительному ведению хозяйства. Долгие зимы и транспортные трудности заставляли многих швейцарцев совмещать сельское хозяйство и промышленность; одна и та же семья, которая пряла хлопок или делала часы, разбивала сады или выращивала виноградную лозу. Фрибург уже славился своим сыром Грюйер, Цюрих — кружевами, Санкт-Галлен — хлопком, Женева — часами, Невшатель — кружевами, вся Швейцария — винами. Швейцарские финансы уже тогда были предметом зависти Европы, а швейцарские купцы были активны повсюду. Базель процветал за счет торговли с Францией и Германией, Цюрих — за счет торговли с Германией и Австрией. Базель, Женева и Лозанна соперничали с Амстердамом и Гаагой как издательские центры. После того как Халлер и Руссо прославили сверкающую красоту швейцарских озер и внушительное величие Швейцарских Альп, туризм стал все большей поддержкой для федеральной экономики.

Уровень нравственности в Швейцарии был, пожалуй, выше, чем в любой другой европейской стране, за исключением Скандинавии, где схожие условия привели к аналогичным результатам. Крестьянская семья являла собой образец промышленности, трезвости, единства и бережливости. В городах наблюдалась некоторая коррупция в политике и продажа должностей, но даже там аскетизм, порожденный суровым климатом, горным рельефом и протестантской этикой, обеспечивал моральную устойчивость. Одежда была скромной как у богатых, так и у бедных. В Швейцарии законы о роскоши по-прежнему были суровыми и хорошо соблюдались.

Религия была половиной правительства и половиной раздоров. Регулярное посещение церкви было обязательным, а города были слишком малы, чтобы позволить бунтовщикам укрыться в анонимности толпы. Воскресенье было днем почти безудержного благочестия; нам рассказывают, что в Цюрихе таверны по субботам дрожали от псалмов. Но соперничающие религии — кальвинистская и католическая — подавали самый худший пример поведения, ибо они освобождали ненависть и сковывали разум. Некоторые католические кантоны запрещали любое богослужение, кроме католического, некоторые протестантские кантоны запрещали любое богослужение, кроме протестантского. Отделение от государственной церкви и образование независимых сект было запрещено законом. В Люцерне в 1747 году Якоб Шмидлин был подвергнут пыткам, а затем задушен за попытку организовать независимое от церкви пиетистское движение. Для получения права занимать политические, церковные или образовательные должности в протестантских кантонах требовалось принести клятву кальвинистской ортодоксии. Цензура была жесткой как со стороны церкви, так и со стороны государства. В лесных кантонах бедность крестьян, бури, оползни, лавины, морозы, наводнения и благоговение перед окружающими горами порождали суеверный страх перед злыми духами, обитающими на сверкающих вершинах и воющих ветрах. Чтобы унять своих сверхъестественных врагов, измученные деревенские жители умоляли священников об изгнании нечисти и церемониальных благословениях своих стад. Сожжения за колдовство прекратились в Женеве в 1652 году, в Берне в 1680 году, в Цюрихе в 1701 году, в католических кантонах в 1752 году; но в Гларусе в 1782 году была обезглавлена женщина по обвинению в околдовании ребенка.

Свет в эту тьму открыли государственные школы и публичные библиотеки. Базельский университет пришел в упадок из-за религиозного фанатизма; он с трудом оценил достижения Иоганна, Якоба и Даниэля Бернулли и заставил Леонгарда Эйлера бежать в более гостеприимные залы. Тем не менее, Швейцария производила ученых, поэтов и деятелей науки в полной пропорции с ее населением. Мы уже упоминали о цюрихских эрудитах Иоганне Якобе Бодмере и Иоганне Якобе Брайтингере; они оказали длительное влияние на немецкую литературу, противостоя идолопоклонству Готтшеда перед Буало и классическими формулами; они отстаивали права чувства, мистического и даже иррационального в литературе и жизни; они превозносили английскую поэзию над французской и знакомили читателей немецкого языка с Шекспиром и Мильтоном; они воскресили «Нибелунгенлид» (1751) и миннезингеров. Их учение передалось Лессингу, Клопштоку, Шиллеру и молодому Гете и открыло путь романтическому движению в Германии и возрождению интереса к Средним векам. Цюрихский поэт Саломон Гесснер последовал этому примеру и издал «Идиллии» (1756) — идиллии такого пасторального очарования, что вся Европа переводила их, а такие поэты, как Виланд и Гете, совершали паломничество к его дверям.

Наряду с Жан-Жаком Руссо самым запоминающимся швейцарцем XVIII века был Альбрехт фон Халлер из Берна, одновременно величайший поэт и величайший ученый своей страны и времени. В Берне, Тюбингене, Лейдене, Лондоне, Париже и Базеле он изучал право, медицину, физиологию, ботанику и математику. Вернувшись в Берн, он открыл для себя Альпы, ощутил их красоту, величие и линии и увлекся поэзией. Так, в возрасте двадцати одного года (1729) он выпустил том лирики «Альпы», который восторженный Кокс счел «таким же возвышенным и бессмертным, как горы, о которых идет речь в его песне». Эта книга почти во всем предвосхитила Руссо. Она призывала мир восхищаться Альпами как их вдохновляющей возвышенностью, так и свидетельством Бога; осуждала города как притоны роскоши и безрелигиозности, ведущие к физическому и моральному разложению; восхваляла крестьян и горцев за их выносливость, стойкую веру и бережливость; призывала мужчин, женщин и детей покинуть города и выйти на природу, чтобы жить более простой, разумной и здоровой жизнью.

Но именно как ученый Галлер завоевал европейскую известность. В 1736 году Георг II предложил ему занять должность профессора ботаники, медицины и хирургии в Геттингенском университете. Там он преподавал семнадцать лет, причем с таким успехом, что его пригласили Оксфорд и Галле, Фридрих Великий хотел, чтобы он сменил Мопертюи на посту главы Берлинской академии, Екатерина II пыталась переманить его в Санкт-Петербург, а Геттинген хотел сделать его канцлером. Вместо этого он удалился в Берн, служил санитарным врачом, экономистом и главой своего кантона и усердно готовил один из научных шедевров века — «Физиологические элементы человеческого тела» (Elementa Physiologiae Corporis humani), с которым мы еще встретимся.

На протяжении всех этих лет и наук он сохранял набожную ортодоксальность в религии и строгую целостность нравов. Когда Вольтер приехал жить в Швейцарию, Галлеру показалось, что сатана установил свой стандарт в Женеве и Лозанне. Казанова, который соперничал с Халлером в оценке красоты, посетил и Халлера, и Вольтера в 1760 году. Давайте еще раз насладимся рассказом Казановы об этом двойном приключении:

Халлер был крупным мужчиной, шести футов роста и широких пропорций — физическим и интеллектуальным колоссом. Он принял меня очень приветливо и открыл свой ум, отвечая на все мои вопросы точно и скромно…. Когда я сказал ему, что с нетерпением жду встречи с месье де Вольтером, он сказал, что я совершенно прав, и без горечи добавил: «Месье де Вольтер — человек, который заслуживает того, чтобы его знали, хотя, вопреки законам физики, многие люди находят его больше на расстоянии».

Через несколько дней Казанова увидел Вольтера в Les Délices.

«Месье де Вольтер, — сказал я, — это самый гордый день в моей жизни. Я был вашим учеником в течение двадцати лет, и мое сердце радуется, когда я вижу своего учителя».

Он спросил меня, откуда я в последний раз приехал.

«От Роше. Я не хотел уезжать из Швейцарии, не повидавшись с Халлером…. Я держал вас до последнего в качестве bonne bouche».

«Вы были довольны Халлером?»

«Я провела с ним три самых счастливых дня в своей жизни».

«Я вас поздравляю».

«Я рад, что вы поступаете с ним по справедливости. Мне жаль, что он не так справедлив к вам».

«Ах-ха! Возможно, мы оба ошибаемся».

В 1775 году, в качестве своего последнего слова перед миром, Галлер опубликовал «Письма о нескольких последних попытках вольнодумства… против Откровения» — попытку компенсировать «Вопросы к Энциклопедии» Вольтера. Он написал трогательное письмо страшному еретику, приглашая его (тогда ему был восемьдесят один год) вновь обрести «то спокойствие, которое исчезает при приближении гения», но приходит к доверчивой вере; «тогда самый знаменитый человек в Европе будет также самым счастливым». Сам Халлер так и не достиг спокойствия. Он был нетерпелив в болезни, чрезвычайно чувствителен к боли; «в последние годы жизни он пристрастился к опиуму, который, действуя как временное паллиативное средство, лишь усиливал его природное нетерпение». Он страдал от страха перед адом и упрекал себя за то, что так много отдал «моим растениям и другим шутовским забавам». Он достиг спокойствия 12 декабря 1777 года.

В этом веке Женева не была кантоном в составе федерации; это была отдельная республика — город и внутренние районы — с французской речью и кальвинистской верой. В своей статье о Женеве в «Энциклопедии» д'Алембер с восхищением описывает ее такой, какой он видел ее в 1756 году:

Удивительно, что город, в котором проживает всего 24 000 человек, а на его территории расположено менее тридцати деревень, сохранил свою независимость и входит в число самых процветающих населенных пунктов Европы. Богатый своей свободой и торговлей, он видит, как все вокруг горит, и при этом не чувствует последствий. Кризисы, будоражащие Европу, являются для нее лишь зрелищем, которым она наслаждается, не принимая в нем участия. Связанная с Францией свободой и торговлей, с Англией — торговлей и религией, Женева справедливо судит о войнах, которые эти могущественные государства ведут друг против друга, но она слишком мудра, чтобы принимать чью-либо сторону. Она судит всех государей Европы без лести, обид и страха.

Эмиграция гугенотов из Франции стала благом для Женевы; они привезли с собой свои сбережения и мастерство и сделали город мировой столицей часового дела. Мадам д'Эпинэ насчитала шесть тысяч человек, занятых в ювелирном деле. Швейцарские банкиры пользовались репутацией мудрых и честных людей, поэтому Жак Неккер и Альберт Галлатин, оба женевцы, стали соответственно министром финансов при Людовике XVI и министром финансов США при Джефферсоне.

Управление государством в Женеве, как и в других местах, было сословной привилегией. Только те жители мужского пола, которые родились в Женеве от родителей-граждан, бабушек и дедушек, имели право занимать государственные должности. Ниже этого патрицианского сословия располагалась буржуазия — мануфактурщики, купцы, лавочники, гильдмейстеры и представители профессий. Ежегодно в соборе Сен-Пьер собирались патриции и буржуазия, число которых редко превышало пятнадцать сотен человек, собирались, чтобы избрать Большой совет (Grand Conseil) из двухсот членов и Малый совет (Petit Conseil) из двадцати пяти. Эти советы выбирали четырех синдиков, каждый на год, в качестве исполнительных глав государства. Совершенно бесправным было третье сословие — габитанты, жители, имевшие иностранное происхождение, и четвертое — натифы, родившиеся в Женеве от неродных женевцев. Натифы, составлявшие три четверти населения, не имели никаких гражданских прав, кроме права платить налоги; они не могли заниматься бизнесом или профессией, а также занимать должности в армии или быть мастером в гильдии. Политическая история маленькой республики вращалась вокруг борьбы буржуазии за право занимать должности, а низших классов — за право голосовать. В 1737 году мещане подняли оружие против патрициата и заставили его принять новую конституцию: все избиратели получили право быть избранными в Большой консилиум, который должен был принимать окончательные решения по вопросам войны и мира, союзов и налогов, хотя законодательные акты могли быть предложены только Малым консилиумом; и нативы, хотя по-прежнему без права голоса, были допущены к некоторым профессиям. Правительство оставалось олигархическим, но оно было компетентно в управлении и относительно защищено от коррупции.

Следующей по влиянию после патрициата была консистория, состоявшая из кальвинистского духовенства. Она регулировала вопросы образования, морали и брака и не допускала вмешательства светских властей в свои полномочия. Здесь не было ни епископов, ни монахов. Философ д'Алембер высоко оценил нравы женевского духовенства и назвал город островом благопристойности и трезвости, который он противопоставил моральному разгулу высшего класса Франции. Мадам д'Эпинэ, после нескольких связей, восхищалась «строгими нравами… свободного народа, врага роскоши». Однако, по мнению духовенства, женевская молодежь отправлялась к дьяволу в кабаре, а семейные молитвы были урезаны; люди сплетничали в церкви, а некоторые беспечные служители культа в задних рядах попыхивали своими трубками, чтобы помочь проповеди затихнуть. Проповедники жаловались на то, что они могут применять только духовные наказания, а их увещевания все чаще игнорируются.

Вольтер с радостью обнаружил, что некоторые представители женевского духовенства весьма продвинуты в богословии. Они приехали насладиться его гостеприимством в Ле-Делис и в частном порядке признались, что мало что сохранили от унылого вероучения Кальвина. Один из них, Жак Верн, в своей «Христианской инструкции» (1754) советовал, чтобы религия была основана на разуме, когда речь идет о взрослых, но «для простого народа… будет полезно объяснить эти истины какими-то популярными средствами, с доказательствами, которые помогут… произвести большее впечатление на умы толпы». Вольтер писал Сидевилю (12 апреля 1756 года): «Женева больше не является Женевой Кальвина — далеко не так; это страна, полная философов. Разумное христианство» Локка — религия почти всех священнослужителей; поклонение Высшему существу, соединенное с системой морали, — религия почти всех магистратов». В «Эссе о нравах» (1756), осудив роль Кальвина в казни Сервета, Вольтер добавил: «Похоже, что сегодня на прахе Сервета лежит почетная поправка; ученые пасторы протестантских церквей… приняли его [унитарианские] настроения». Д'Алембер, посетив Женеву и Ле-Делис (1756), пообщавшись с некоторыми священнослужителями и сравнив свои заметки с Вольтером, написал для VII тома (1757) «Энциклопедии» статью о Женеве, в которой превозносил либерализм ее духовенства:

Некоторые из них не верят в божественность Иисуса Христа, которую их лидер Кальвин так ревностно защищал и за которую он сжег Сервета…. Ад, один из главных пунктов нашей веры, сегодня уже не является таковым для многих женевских священников; по их мнению, было бы оскорбительно для Божества представить, что это Существо, полное добра и справедливости, способно наказать наши недостатки вечными мучениями…. Они верят, что в другой жизни есть наказания, но на время; таким образом, чистилище, которое было одной из главных причин отделения протестантов от Римской церкви, сегодня является единственным наказанием, которое многие из них признают после смерти; вот новый штрих к истории человеческих противоречий.

Одним словом, многие женевские пасторы не имеют иной религии, кроме полного социнианства, отвергая все то, что называют тайнами, и полагая, что первый принцип истинной религии — не предлагать для веры ничего, что оскорбляет разум…. Религия практически свелась к поклонению единому Богу, по крайней мере, среди всех, кто не принадлежит к общему классу.

Когда женевское духовенство прочитало эту статью, оно было единодушно встревожено: консерваторы — тем, что на кальвинистских кафедрах сидят такие еретики, либералы — тем, что их частные ереси так публично разоблачаются. Компания пасторов проверила подозреваемых; они горячо отвергли обвинения д'Алембера, и компания выпустила официальное подтверждение кальвинистской ортодоксии.

Кальвин сам был отчасти причиной непристойного просвещения, воспетого д'Алембером, ведь основанная им академия стала одним из лучших учебных заведений в Европе. В ней преподавали кальвинизм, но не слишком интенсивно, читали прекрасные курсы классической литературы и готовили хороших учителей для женевских школ, причем все расходы брало на себя государство. В библиотеке, насчитывающей 25 000 томов, выдавались книги на дом. Д'Алембер нашел «народ гораздо более образованным, чем в других местах». Кокс был поражен, услышав, как торговцы толково рассуждают о литературе и политике. В этом столетии Женева внесла вклад в науку: Шарль Бонне — в физиологию и психологию, Гораций де Соссюр — в метеорологию и геологию. В искусстве она буквально подарила миру Жана Этьена Лиотара: после обучения в Женеве и Париже он отправился в Рим, где изобразил Климента XII и многих кардиналов; затем в Константинополь, где жил и работал пять лет, потом в Вену, Париж, Англию и Голландию, зарабатывая на хлеб портретами, пастелью, эмалями, гравюрами и картинами на стекле. Он нарисовал удивительно честный портрет себя в старости, выглядящего более симулянтским, чем Вольтер.

Женева не преуспела в литературе. Тревожная цензура печати подавляла литературные амбиции и оригинальность. Драма была объявлена вне закона как рассадник скандала. Когда в 1755 году Вольтер впервые поставил пьесу «Заира» в гостиной в Ле Делис, духовенство роптало, но терпело это преступление как частный каприз знатного гостя. Однако когда Вольтер организовал труппу актеров из числа женевской молодежи и затеял серию драматических представлений, консистория (31 июля 1755 года) призвала Великий консисторий привести в исполнение «декреты 1732 и 1739 годов, запрещающие любые представления пьес, как публичные, так и частные», а пасторам запретить своим прихожанам «играть роли в трагедиях в доме сеньора де Вольтера». Вольтер раскаялся, но ставил спектакли в своем зимнем доме в Лозанне. Вероятно, по его предложению д'Алемберт включил в вышеупомянутую статью о Женеве просьбу об отмене запрета:

Это происходит не потому, что Женева не одобряет драмы [зрелища] сами по себе, а потому, что, по их словам, она опасается пристрастия к нарядам, распутству и распущенности, которые театральные труппы распространяют среди молодежи. Однако разве нельзя было бы устранить эти недостатки с помощью суровых и хорошо исполняемых законов?…Литература развивалась бы без роста безнравственности, а Женева объединила бы мудрость Спарты с культурой Афин».

Консистория не дала ответа на это обращение, но Жан Жак Руссо (как мы увидим) ответил на него в знаменитом «Письме к М. д'Алемберу о зрелищах» (1758). После покупки сеньории Ферней Вольтер обошел запрет, построив театр в Шателене, на французской земле, но недалеко от границы с Женевой. Там он ставил пьесы и привлек к открытию ведущего парижского актера Анри Луи Лекайна. Женевские пасторы запретили посещать спектакли, но они пользовались такой популярностью, что в тех случаях, когда должен был появиться Лекайн, яма заполнялась за несколько часов до начала программы. Старый вояка наконец-то выиграл свою кампанию; в 1766 году Большой консилиум отменил женевский запрет на спектакли.

Очевидец выступления Лекайна в «Семирамиде» Вольтера описал появление там автора:

Не последнюю роль в выставке сыграл сам Вольтер, сидевший на фоне первого крыла, на виду у всех зрителей, и аплодировавший, как одержимый, то тростью, то восклицаниями: «Лучше и быть не может!.. Ах, mon Dieu, как хорошо это было сделано!»… Он так плохо сдерживал свой энтузиазм, что когда Лекайн покинул сцену… он побежал за ним… Более комичного несоответствия нельзя было и представить, ибо Вольтер напоминал одного из тех стариков из комедии — его чулки скатаны на коленях, он одет в костюм «старых добрых времен», не в состоянии держаться на дрожащих конечностях иначе, как с помощью трости. На его лице отпечатались все признаки старости: впалые и морщинистые щеки, вытянутый нос, почти потухшие глаза.

Среди театральных постановок, политики, посетителей и садоводства он нашел время, чтобы завершить и опубликовать в Les Délices два больших произведения, одно из которых печально известно из-за предполагаемой непристойности, а другое знаменует новую эпоху в написании истории.

La Pucelle была с ним в качестве литературного досуга с 1730 года. Очевидно, он не собирался ее публиковать, поскольку в ней не только высмеивалась героическая Орлеанская дева, но и сатирически описывались вероучение, преступления, обряды и сановники католической церкви. Друзья и враги добавляли к циркулирующим рукописям такие непристойности и ужимки, которые даже Вольтер не стал бы переносить на бумагу. И вот, в 1755 году, когда он обретал покой в Женеве, в Базеле появляется пиратская и искаженная версия поэмы. Она была запрещена Папой, сожжена Парижским парламентом и конфискована женевской полицией; за ее переиздание в 1757 году парижский печатник был отправлен на галеры. Вольтер отрицал свое авторство; он послал Ришелье, мадам де Помпадур и некоторым правительственным чиновникам копии относительно приличного текста; в 1762 году он опубликовал его и не подвергся за это никаким притеснениям. Он попытался искупить вину перед Жанной д'Арк, дав о ней более справедливый и трезвый отзыв в своем «Essai sur les moeurs».

Это Essai было задумано как его шеф-повар, а также в каком-то смысле памятник хозяйке, память которой он чтил. Он принял как вызов то презрение, которое госпожа дю Шатле вылила на известных ей современных историков:

Какое значение для меня, француженки, живущей в моем поместье, имеет информация о том, что Эгиль сменил Хакина в Швеции, а Оттоман был сыном Ортогрула? Я с удовольствием читала историю греков и римлян; они предложили мне несколько великих картин, которые меня привлекли. Но я так и не смог закончить ни одной длинной истории наших современных народов. Я не вижу в них ничего, кроме путаницы: множество мельчайших событий без связи и последовательности, тысяча сражений, которые ничего не решили…. Я отказался от исследования, которое переполняет ум, не освещая его.

Вольтер соглашался с ней, но понимал, что это лишь история в том виде, в каком она написана. Он оплакивал разнообразные трансформации прошлого под влиянием современных предрассудков; в этом смысле «история… есть не что иное, как набор трюков, которые мы разыгрываем с мертвыми». И все же игнорировать историю — значит бесконечно повторять ее ошибки, резню и преступления. Есть три пути к той широкой и терпимой перспективе, которой является философия: один — изучение людей в жизни через опыт; другой — изучение вещей в пространстве через науку; третий — изучение событий во времени через историю. Вольтер попытался изучить второе, изучая Ньютона; теперь он обратился к третьему. Уже в 1738 году он сформулировал новый принцип: «Писать историю как философ» — писать историю как философ. Так он предложил маркизе:

Если среди такого количества грубого и неоформленного материала вы выберете, из чего построить здание для собственного использования; если, отбросив все детали войны… все мелкие переговоры, которые были лишь бесполезным плутовством… если, сохранив те детали, которые рисуют нравы, вы сформируете из этого хаоса общую и четко определенную картину; если вы обнаружите в событиях историю человеческого разума, будете ли вы считать, что потеряли время?

Он работал над проектом с перерывами в течение двадцати лет, много читая, делая ссылки, собирая заметки. В 1739 году он составил для мадам дю Шатле «Абрис исторической науки», а в 1739 году — «Абрис исторической науки». дю Шатле «Абрис исторической науки»; в 1745–46 годах его части были напечатаны в «Меркюр де Франс»; в 1750 году он выпустил «Историю крестовых походов»; в 1753 году в Гааге «Абрис» вышел в двух томах, в 1754 году — в трех; наконец, в Женеве в 1756 году был опубликован полный текст в семи томах под названием «Essai sur Phistoiregénérale»; он содержал «Век Людовика XIV» и несколько предварительных глав о восточных цивилизациях. В 1762 году он добавил Précis du Siécle de Louis XV. Издание 1769 года утвердило Essai sur les moeurs et l'esprit des nations depuis Charlemagne jusqu'à nos jours в качестве окончательного названия. Слово moeurs означало не только нравы и мораль, но и обычаи, идеи, верования и законы. Вольтер не всегда охватывал все эти темы, не описывал историю учености, науки, философии и искусства, но в целом его книга была смелым подходом к истории цивилизации с древнейших времен до его собственной. Восточные части были отрывочными прелюдиями; более полное изложение началось с Карла Великого, с того места, на котором остановился Боссюэ в своем «Discours sur l'histoire universelle» (1679). «Я хочу знать, — писал Вольтер, — каковы были ступени, по которым люди перешли от варварства к цивилизации» — под этим он подразумевал переход от средневековья к «современным» временам.

Он отдавал должное Боссюэ за попытку создания «универсальной истории», но протестовал против того, чтобы рассматривать ее как историю евреев и христиан, а также Греции и Рима в основном по отношению к христианству. Он обрушился на пренебрежение епископа к Китаю и Индии, а также на его представление об арабах как о простых варварах-еретиках. Он признавал философские усилия своего предшественника в поисках объединяющей темы или процесса в истории, но не мог согласиться с тем, что историю можно объяснить как действие Провидения или увидеть руку Бога в каждом важном событии. Он рассматривал историю скорее как медленное и неуклюжее продвижение человека, через естественные причины и человеческие усилия, от невежества к знанию, от чудес к науке, от суеверия к разуму. В водовороте событий он не видел никакого провиденциального замысла. Возможно, в ответ на Боссюэ он сделал организованную религию злодеем в своей истории, поскольку она казалась ему в целом связанной с обскурантизмом, склонной к угнетению и разжиганию войны. Стремясь предотвратить фанатизм и преследования, Вольтер так же сильно отклонил свое повествование в одну сторону, как Боссюэ — в другую.

В его новой космополитической перспективе, ставшей возможной благодаря прогрессу географии через отчеты исследователей, миссионеров, купцов и путешественников, Европа заняла более скромное место в панораме истории. Вольтер был впечатлен «коллекцией астрономических наблюдений, сделанных в течение девятнадцатисот лет подряд в Вавилонии и перенесенных Александром в Грецию»; Он пришел к выводу, что вдоль Тигра и Евфрата, должно быть, существовала широко распространенная и развитая цивилизация, которую обычно обходят одним-двумя предложениями в таких историях, как история Босуэта. Еще больше он был тронут древностью, масштабами и совершенством цивилизации в Китае; это, по его мнению, «ставит китайцев выше всех других народов мира…. Однако эта нация и Индия, древнейшие из сохранившихся государств… которые изобрели почти все искусства почти до того, как мы овладели одним из них, всегда были опущены, вплоть до нашего времени, в наших притворных универсальных историях». Антихристианскому вояке было приятно обнаружить и представить столько великих культур, существовавших задолго до христианства, совершенно не знакомых с Библией, но создавших художников, поэтов, ученых, мудрецов и святых за несколько поколений до рождения Христа. Разъяренному, жадному до денег антисемиту доставляет удовольствие свести Иудею к очень незначительной роли в истории.

Он приложил некоторые усилия, чтобы быть справедливым к христианам. На его страницах не все папы плохие, не все монахи — паразиты. Он хорошо отзывался о таких папах, как Александр III, «который отменил вассальную зависимость… восстановил права народа и наказал нечестие коронованных особ»; и восхищался «непревзойденным мужеством» Юлия II и «величием его взглядов». Он симпатизировал усилиям папства по установлению моральной власти, проверяющей войны государств и несправедливость королей. Он признавал, что епископы Церкви после падения Западной Римской империи были самыми умелыми правителями в ту распадающуюся и восстанавливающуюся эпоху. Более того,

В те варварские времена, когда народы были так несчастны, было большим утешением найти в монастырях надежное убежище от тирании…Нельзя отрицать, что в монастыре были великие добродетели; едва ли найдется монастырь, в котором не было бы достойных восхищения существ, делающих честь человеческой природе. Слишком многие писатели с удовольствием выискивают расстройства и пороки, которыми иногда были запятнаны эти убежища благочестия».

Но в целом Вольтер, оказавшийся вместе с энциклопедистами втянутым в войну против католической церкви во Франции, подчеркивал недостатки христианства в истории. Он минимизировал преследования христиан со стороны Рима и, предвосхищая Гиббона, считал их гораздо менее частыми и убийственными, чем преследования еретиков со стороны церкви. Он дал еще одну зацепку Гиббону, утверждая, что новая религия ослабила римское государство. Он считал, что священники узурпировали власть, распространяя абсурдные доктрины среди невежественных и легковерных людей и используя гипнотическую силу ритуала, чтобы омертвить разум и укрепить эти заблуждения. Он обвинял пап в том, что они расширяли свою власть и накапливали богатства, используя такие документы, как «Донос Константина», который теперь признан поддельным. Он заявил, что испанская инквизиция и расправа над еретиками-альбигойцами были самыми мерзкими событиями в истории.

Средние века в христианстве казались ему пустынным промежутком между Юлианом и Рабле; но он был одним из первых, кто признал долг европейской мысли перед арабской наукой, медициной и философией. Он превозносил Людовика IX как идеал христианского короля, но не видел ни благородства в Карле Великом, ни смысла в схоластике, ни величия в готических соборах, которые он отвергал как «фантастическое соединение грубости и филигранности». Его охотничий дух не мог оценить работу христианского вероучения и священства по формированию характера и морали, сохранению общинного порядка и мира, развитию почти всех искусств, вдохновению величественной музыки, украшению жизни бедняков церемониями, праздниками, песнями и надеждами. Он был человеком войны, а человек не может хорошо воевать, если он не научился ненавидеть. Только победитель может оценить своего врага.

Был ли он прав в своих фактах? Обычно, но, конечно, он допускал ошибки. Аббат Ноннот опубликовал два тома «Ошибок Вольтера» и добавил несколько своих. Робертсон, сам великий историк, был поражен общей точностью Вольтера в столь широкой области. Охватывая столько тем в стольких странах на протяжении стольких веков, Вольтер не претендовал на то, чтобы ограничиться оригинальными документами или современными источниками, но он использовал второстепенные авторитеты с дискриминацией и разумным взвешиванием доказательств. Он взял за правило подвергать сомнению любое свидетельство, которое, казалось, противоречило «здравому смыслу» или общему опыту человечества. Несомненно, сегодня он признал бы, что невероятности одной эпохи могут стать обыденным явлением в следующей, но в качестве руководящего принципа он утверждал, что «невероятность — основа любого знания». Так, он предвосхитил Бартольда Нибура, отвергнув ранние главы Ливия как легендарные; он высмеял Ромула, Рема и их волчицу из альма-матер; он заподозрил Тацита в мстительных преувеличениях при описании пороков Тиберия, Клавдия, Нерона и Калигулы; Он сомневался в Геродота и Суетония как продавцов слухов, а Плутарха считал слишком увлеченным анекдотами, чтобы быть полностью надежным; но он принимал Фукидида, Ксенофонта и Полибия как заслуживающих доверия историков. Он скептически относился к монашеским хроникам, но хвалил Дю Канжа, «осторожного» Тиллемона и «глубокого» Мабильона. Он отказался продолжать древний обычай выдуманных речей или современный обычай исторических «портретов». Он подчинил личность общему потоку идей и событий, и единственными героями, которым он поклонялся, были герои разума.

В «Эссе» и других произведениях Вольтер скорее предложил, чем сформулировал свою философию истории. Он написал «Философию истории» и приложил ее к изданию «Эссе» в 1765 году. Он испытывал отвращение к «системам» мышления, ко всем попыткам втиснуть вселенную в формулу; он знал, что факты поклялись в вечной враждебности к обобщениям; и, возможно, он чувствовал, что любая философия истории должна следовать и вытекать из изложения событий, а не предшествовать ему и определять его. Однако из его повествования вытекают некоторые важные выводы: цивилизация предшествовала «Адаму» и «Творению» на многие тысячи лет; человеческая природа в основе своей одинакова во всех эпохах и землях, но подвергается различным изменениям под влиянием обычаев; климат, правительство и религия являются основными факторами, определяющими эти изменения; «империя обычаев гораздо больше, чем империя природы»; что случай и случайность (в рамках универсального правила естественных законов) играют важную роль в порождении событий; что история творится не столько гением отдельных людей, сколько инстинктивными действиями человеческих масс на окружающую их среду; что таким образом создаются, шаг за шагом, манеры, нравы, экономика, законы, науки и искусства, которые делают цивилизацию и порождают дух времени. «Моя главная цель — всегда наблюдать за духом времени, поскольку именно он направляет великие события мира».

В целом, как заметил Вольтер в своей «Рекапитуляции», история (в том виде, в котором она была написана) — это горькая и трагическая история.

Я прошелся по огромной сцене революций, которые пережил мир со времен Карла Великого; и к чему они привели? К опустошению и гибели миллионов людей! Каждое великое событие оборачивалось большим несчастьем. История не хранит сведений о временах мира и спокойствия; она повествует лишь о разорениях и бедствиях…. Вся история, короче говоря, представляет собой не что иное, как длинную череду бесполезных жестокостей… собрание преступлений, глупостей и несчастий, среди которых мы то и дело встречаем несколько добродетелей и несколько счастливых времен, как мы видим иногда несколько разбросанных хижин в бесплодной пустыне….Поскольку природа вложила в сердце человека интерес, гордость и все страсти, неудивительно, что… мы встречаем почти непрерывную череду преступлений и бедствий».

Это очень диспепсическая картина, как будто написанная в те беспокойные дни в Берлине или среди унижений и разочарований Франкфурта. Картина могла бы быть ярче, если бы Вольтер потратил больше страниц на изложение истории литературы, науки, философии и искусства. Если же картина такова, то возникает вопрос, зачем Вольтер так подробно ее описывал. Он бы ответил: чтобы потрясти читателя и заставить его задуматься, а правительства — перестроить образование и законодательство, чтобы сформировать лучших людей. Мы не можем изменить человеческую природу, но мы можем изменить ее действия с помощью более разумных обычаев и более мудрых законов. Если идеи изменили мир, то почему бы лучшим идеям не сделать мир лучше? Итак, в конце концов Вольтер умерил свой пессимизм надеждой на распространение разума как терпеливого помощника в прогрессе человечества.

Недостатки «Essai sur les moeurs» были вскоре замечены. Не только Ноннот, но и Ларше, Гене и многие другие набросились на его фактические ошибки, а иезуитам не составило труда разоблачить его искажающую предвзятость. Монтескье был согласен с ними в этом отношении; «Вольтер, — сказал он, — подобен монахам, которые пишут не ради предмета, который они рассматривают, а ради славы своего ордена; он пишет для своего монастыря». Вольтер ответил своим критикам, что он подчеркивал грехи христианства, потому что другие все еще защищали их; он цитировал современных авторов, которые одобряли крестовые походы против альбигойцев, казнь Гуса, даже резню святого Варфоломея; мир, безусловно, нуждался в истории, которая бы заклеймила эти действия как преступления против человечности и морали. — Возможно, Вольтер, при всей своей просветительской концепции того, как должна быть написана история, ошибался в функции историка; он судил каждого человека и каждое событие и выносил им приговор, как некий Комитет общественной безопасности, обязанный защищать и продвигать интеллектуальную революцию. И судил он людей не с точки зрения их собственного неупорядоченного времени и ограниченных знаний, а в свете более широкого знания, которое пришло после их смерти. Эссе, написанное урывками в течение нескольких лет, на фоне множества отвлекающих дел и невзгод, лишено непрерывности повествования и единства формы, оно не вполне объединяет свои части в единое целое.

Но достоинства «Эссе» были бесчисленны. Диапазон его знаний был огромен и свидетельствовал о кропотливой исследовательской работе. Яркий стиль, отягощенный философией и облегченный юмором, возвышал ее над большинством исторических трудов времен Тацита и Гиббона. Общий дух книги смягчал ее предвзятость; она по-прежнему согрета любовью к свободе, терпимости, справедливости и разуму. И снова, после стольких безжизненных, легковерных хроник, историография стала искусством. За одно поколение еще три истории превратили события прошлого в литературу и философию: «История Англии» Юма, «История царствования императора Карла V» Робертсона, «Упадок и падение Римской империи» Гиббона — все они обязаны духу, а отчасти и примеру Вольтера. Мишле с благодарностью писал об «Эссе» как об «этой истории, которая создала всю историографию, которая породила всех нас, критиков и рассказчиков». И что же мы здесь делаем, как не идем по пути Вольтера?

Когда Семилетняя война поставила Францию против Фредерика, скрытая любовь Вольтера к своей стране вновь пробудилась, возможно, смешавшись со старыми воспоминаниями о Франкфурте и новым недоверием к Женеве. После статьи д'Алембера и отступления женевского духовенства от дерзостей, к которым оно себя обязывало, Вольтер чувствовал себя в Швейцарии так же небезопасно, как и во Франции. Когда же он сможет вернуться на родную землю?

На этот раз фортуна благоволила ему. Герцог де Шуазель, которому понравились книги изгнанника, в 1758 году стал министром иностранных дел; мадам де Помпадур, хотя и находилась в физическом упадке, была на пике своего влияния и простила Вольтеру его бестактность; теперь французское правительство, пока король сидел в своем серале, могло подмигнуть страшному еретику, чтобы он снова въехал во Францию. В октябре 1758 года он переехал на три с половиной мили из Швейцарии и стал патриархом Ферни. Ему было шестьдесят четыре года, и он все еще был близок к смерти; но он выступил против сильнейшей державы Европы в самом главном конфликте века.

Росту знаний мешали инерция, суеверия, преследования, цензура и церковный контроль над образованием. Эти препятствия были слабее, чем раньше, но все же они были гораздо сильнее, чем в индустриальной цивилизации, где конкуренция отдельных людей, групп и наций заставляет людей искать новые идеи и пути, новые средства для достижения старых целей. Большинство людей в XVIII веке жили в медленно меняющейся среде, где традиционные реакции и идеи обычно были достаточны для удовлетворения жизненных потребностей. Когда новые ситуации и события не поддавались естественному объяснению, обычный разум приписывал их сверхъестественным причинам и успокаивался.

Тысяча суеверий жила бок о бок с растущим просвещением. Высокородные дамы трепетали перед неблагоприятными гороскопами или верили, что утонувшего ребенка можно оживить, если бедная женщина зажжет свечу и пустит ее по течению в чашке, чтобы поджечь мост на Сене. Принцесса де Конти пообещала аббату Леру роскошную экипировку, если он найдет для нее философский камень. Жюли де Леспинасс, прожив долгие годы со скептиком д'Алембером, сохранила веру в счастливые и несчастливые дни. Гадалки жили за счет доверия к их ясновидению, поэтому мадам де Помпадур, аббат де Бернис и герцог де Шуазель тайно консультировались с мадам Бонтемпс, которая читала будущее по кофейной гуще. По словам Монтескье, Париж кишел магами и другими самозванцами, которые предлагали обеспечить мирской успех или вечную молодость. Граф де Сен-Жермен убеждал Людовика XV, что больные финансы Франции можно восстановить с помощью секретных методов изготовления бриллиантов и золота. Герцог де Ришелье играл с черной магией, призывая на помощь сатану. Старый принц Анхальт-Дессау, выигравший множество сражений за Пруссию, не верил в Бога, но если по дороге на охоту ему встречались три старухи, он возвращался домой; это было «плохое время». Тысячи людей носили амулеты и талисманы для предотвращения зла. Тысячи магических рецептов служили народной медициной. Религиозные реликвии могли излечить почти любой недуг, а реликвии Христа или святых можно было найти где угодно — часть его одежды в Трире, его плащ в Турине и Лаоне, один из гвоздей Истинного креста в аббатстве Сен-Дени. В Англии дело претендентов на престол Стюартов продвигалось благодаря широко распространенному представлению о том, что они могут своим прикосновением излечивать золотуху — власть, которой были лишены ганноверские короли, поскольку они были «узурпаторами», не благословленными божественным правом. Большинство крестьян были уверены, что слышат в лесу эльфов или фей. Вера в призраков уменьшалась, но ученый бенедиктинец Дом Огюстен Кальмет написал историю вампиров — существ, которые по ночам выходили из могил, чтобы сосать кровь живых; эта книга была опубликована с одобрения Сорбонны.

Самое страшное из всех суеверий, вера в колдовство, исчезло в этом веке, за исключением некоторых локальных пережитков. В 1736 году «божества объединенных пресвитерий» Шотландии приняли резолюцию, подтверждающую их веру в колдовство; А в 1765 году самый известный английский юрист, сэр Уильям Блэкстоун, писал в своих «Комментариях»: «Отрицать возможность, более того, фактическое существование колдовства и чародейства — значит категорически противоречить богооткровенному Слову;… сама эта вещь — истина, которую в свою очередь засвидетельствовал каждый народ в мире». Несмотря на Блэкстоуна и Библию, английский закон, по которому колдовство считалось уголовным преступлением, был отменен в 1736 году. После 1718 года во Франции не было зафиксировано ни одной казни за колдовство, после 1722 года — ни одной казни в Шотландии; казнь в Швейцарии в 1782 году — последняя, зафиксированная на европейском континенте. Постепенно рост богатства и городов, распространение образования, эксперименты ученых, призывы ученых и философов уменьшили роль дьяволов и призраков в жизни и мыслях людей, а судьи, бросая вызов народному фанатизму, отказывались рассматривать обвинения в колдовстве. Европа начала забывать, что принесла в жертву одному из своих суеверий 100 000 мужчин, женщин и девушек.

Тем временем преследование инакомыслия со стороны церкви и государства, католиков и протестантов, наводило свой ужас на общественное сознание, чтобы скрыть от него любые идеи, которые могли бы нарушить устоявшиеся убеждения и власть. Католическая церковь утверждала, что она была создана Сыном Божьим, следовательно, является хранилищем и единственным уполномоченным толкователем божественной истины, следовательно, имеет право подавлять ересь. Из этого следовало, что вне Церкви никто не может быть спасен от вечного проклятия. Разве не сказал Христос: «Верующий и крестящийся спасется, а неверующий осужден будет»? Итак, Четвертый Латеранский Вселенский собор в 1215 году включил в fides definita — требование, чтобы каждый католик верил, — что «существует одна вселенская Церковь верных, вне которой никто не может быть спасен».I

Людовик XV принял эту доктрину как логически вытекающую из текстов Священного Писания и полезную для формирования единого национального сознания. В 1732 году публичное отправление протестантского культа во Франции было запрещено под страхом пыток, галеры или смерти. Католическое население оказалось более терпимым, чем его лидеры; оно осудило эти жестокие наказания, и эдикт соблюдался настолько вяло, что в 1744 году гугеноты Франции осмелились провести национальный синод. Но в 1767 году Сорбонна, теологический факультет Парижского университета, повторила старое утверждение: «Принц получил временный меч, чтобы подавить такие доктрины, как материализм, атеизм и деизм, которые разрывают узы общества и провоцируют преступления, а также чтобы сокрушить каждое учение, угрожающее поколебать основы католической веры». В Испании и Португалии эта политика проводилась строго, в Италии — более мягко. В России православная церковь требовала такого же единодушия.

Многие протестантские государства согласились с католиками в вопросе о необходимости преследований. В Дании и Швеции законы требовали приверженности лютеранской вере; на практике другие протестанты и даже католики не подвергались преследованиям, хотя и не имели права занимать государственные должности. В Швейцарии каждый кантон был волен выбирать свою веру и придерживаться ее. В Германии правило, согласно которому народ должен следовать религии князя, все чаще игнорировалось. В Соединенных провинциях протестантские церковники отвергали веротерпимость как приглашение к религиозному безразличию, но миряне отказывались следовать за духовенством в этом вопросе, а относительная свобода от преследований сделала Голландию прибежищем для неортодоксальных идей и публикаций. В Англии законы разрешали религиозное инакомыслие, но преследовали диссентеров социальными и политическими ограничениями. Сэмюэл Джонсон заявил в 1763 году, что «ложное учение следует пресекать при первом же его появлении; гражданская власть должна объединиться с церковью в наказании тех, кто осмеливается нападать на установленную религию». Британское правительство время от времени сжигало книги или подвергало преследованиям авторов, которые ставили под сомнение основы христианской веры; так, Вульстон был оштрафован и посажен в тюрьму в 1730 году, а в 1762 году Питер Аннет был приговорен к столбу, а затем к году тюремного заключения с каторжными работами за свои нападки на христианство. Законы против католиков в Англии применялись свободно, но в Ирландии они соблюдались со всей строгостью, пока лорд Честерфилд, будучи лорд-лейтенантом в 1745 году, не отказался их применять; во второй половине XVIII века некоторые из суровых правил были отменены. В целом теория преследования сохранялась как католическим, так и протестантским духовенством до 1789 года, за исключением тех случаев, когда католики или протестанты были в меньшинстве, но практика преследования сократилась по мере формирования нового общественного мнения с развитием религиозных сомнений. Инстинкт преследования перешел от религии к политике, так как государство заменило церковь в качестве хранителя единодушия и порядка и объекта еретического инакомыслия.

Цензура слова и прессы в протестантских странах была в целом более мягкой, чем в католических; наиболее мягкой она была в Голландии и Англии. В большинстве швейцарских кантонов она была строгой. Отцы города Женевы сожгли несколько неортодоксальных книг, но редко принимали меры против самих авторов. В Германии цензуре мешала многочисленность государств, каждое из которых имело свое официальное вероисповедание; писатель мог перейти через границу из недружественного в дружественное или безразличное окружение. В Пруссии цензура была практически отменена Фридрихом Великим, но восстановлена его преемником в 1786 году. Дания, за исключением короткого периода правления Струэнзее, сохраняла цензуру книг до 1849 года. В Швеции запрещалось публиковать материалы, критикующие лютеранство или правительство; в 1764 году Упсальский университет издал список запрещенных книг; но в 1766 году в Швеции была установлена полная свобода печати.

Во Франции цензура расширялась от прецедента к прецеденту со времен Франциска I и была возобновлена эдиктом 1723 года: «Никакие издатели или другие лица не могут печатать или перепечатывать в любом месте королевства какие-либо книги, не получив предварительно разрешения в письмах, скрепленных Большой печатью». В 1741 году насчитывалось семьдесят шесть официальных цензоров. Прежде чем выдать книге разрешение и привилегию короля, цензор должен был засвидетельствовать, что в книге нет ничего, противоречащего религии, общественному порядку или здравой морали. Даже после публикации с королевской печатью книга могла быть осуждена Парижским парламентом или Сорбонной. В первой половине XVIII века королевская цензура соблюдалась слабо. Тысячи книг выходили без привилегии и безнаказанно; во многих случаях, особенно когда главным цензором был Малешерб (1750–63), автор получал разрешение негласно — неофициальное обещание, что книга может быть напечатана без опасения судебного преследования. Книга, опубликованная без разрешения правительства, могла быть сожжена общественным палачом, а автор оставался на свободе; если же его отправляли в Бастилию, то, как правило, на короткое и благородное тюремное заключение.

Эпоха относительной терпимости закончилась после попытки Дамьена убить Людовика XV (5 января 1757 года). В апреле был издан жестокий эдикт, предписывавший смерть «всем, кто будет осужден за написание или печатание произведений, направленных против религии, посягающих на королевскую власть или нарушающих порядок и спокойствие в королевстве». В 1764 году другим указом запрещалось публиковать работы о финансах государства. Книги, памфлеты, даже предисловия к пьесам подвергались самому тщательному контролю. За покупку или продажу экземпляров «Пюселя» или «Философского словаря» Вольтера назначались различные наказания — от порки до девяти лет заключения на галерах. В 1762 году д'Алембер писал Вольтеру: «Вы не можете себе представить, до какой степени ярости дошла инквизиция [во Франции]. Инспекторы мысли… удаляют из всех книг такие слова, как суеверие, индульгенция, преследование». Ненависть накалялась с обеих сторон конфликта между религией и философией; то, что начиналось как кампания против суеверий, переросло в войну против христианства. Революция произошла во Франции, а не в Англии XVIII века, отчасти потому, что цензура со стороны государства или церкви, которая была мягкой в Англии, была настолько сильной во Франции, что заключенный в тюрьму разум мог расшириться только путем насильственного разрушения своих уз.

Философы (то есть те французские философы, которые присоединились к нападкам на христианство) протестовали против цензуры, считая, что она обрекает французскую мысль на бесплодие. Но сами они иногда просили цензора проверить своих оппонентов. Так, д'Алембер умолял Малешерба пресечь антифилософское периодическое издание Фрерона «L' Année littéraire»; Малешерб, хотя и был сторонником философов, отказался. Вольтер попросил королеву запретить представление пародии на его пьесу «Семирамида»; она не стала этого делать, но Помпадур сделала.

Тем временем философы придумывали различные способы ускользнуть от цензуры. Они отправляли свои рукописи иностранным издателям, обычно в Амстердам, Гаагу или Женеву; оттуда их книги на французском языке оптом ввозились во Францию; почти каждый день запрещенные книги прибывали на кораблях в Бордо или другие пункты на французском побережье или границе. Замаскированные под невинными названиями, они продавались с улицы на улицу, из города в город. Некоторые дворяне, не слишком дружелюбно настроенные к централизованной монархии, разрешали продавать такие книги на своей территории. Переписка Вольтера, объединившая философскую кампанию, в значительной степени избежала цензуры, поскольку его друг Дамилавиль некоторое время занимал пост в финансовой администрации и мог заверять печатью генерального контролера письма и пакеты Вольтера и его единомышленников. Многие государственные чиновники, некоторые священнослужители с удовольствием читали книги, осужденные правительством или духовенством. Французские авторы иностранных изданий редко ставили свои имена на титульном листе, а когда их обвиняли в авторстве, они со спокойной совестью лгали; это было частью игры, санкционированной законами войны. Вольтер не только отрицал авторство нескольких своих книг, но иногда приписывал их мертвым людям, а также сбивал с толку, выпуская критические или обличительные статьи на свои собственные произведения. Игра включала в себя приемы формы или уловки выражения, которые помогли сформировать тонкость французской прозы: двойные смыслы, диалоги, аллегории, истории, иронию, прозрачное преувеличение, и, в целом, такое тонкое остроумие, с которым не сравнится ни одна другая литература. Аббат Галиани определял красноречие как искусство говорить что-то, не будучи отправленным в Бастилию.

Только цензура была вторым препятствием на пути к свободе мысли, а контроль над образованием со стороны духовенства. Во Франции местные кураторы преподавали или руководили приходскими школами; среднее образование находилось в руках иезуитов, ораторианцев или христианских братьев. Вся Европа признавала иезуитов как преподавателей классических языков и литературы, но в науке они были менее полезны. Многие философы получили иезуитское образование. В Парижском университете преобладали священники, гораздо более консервативные, чем иезуиты. Орлеанский университет, знаменитый юриспруденцией, и университет Монпелье, знаменитый медициной, были относительно светскими. Примечательно, что ни Монтескье, ни Вольтер, ни Дидро, ни Мопертюи, ни Гельвеций, ни Бафф не посещали университетов. Французский ум, пытавшийся освободиться от теологических пут, расцветал не в университетах, а в академиях и салонах.

В этом столетии возникли академии наук в Берлине (1701), Упсале (1710), Санкт-Петербурге (1724) и Копенгагене (1743). В 1739 году Линней и еще пять шведских ученых создали Коллегиум Куриозум; в 1741 году он был преобразован в Конглига Свенска Ветенскапс-Академиен, которая стала Шведской королевской академией. Во Франции существовали провинциальные академии в Орлеане, Бордо, Тулузе, Осере, Меце, Безансоне, Дижоне, Лионе, Кане, Руане, Монтобане, Анжере, Нанси, Экс-ан-Провансе. Академии избегали ереси, но поощряли науку и эксперименты, терпели и стимулировали дискуссии; именно конкурсы на приз, предложенные Дижонской академией в 1749 и 1754 годах, положили начало Руссо на пути к Французской революции. В Париже Французская академия безмозглых бессмертных была пробуждена от догматической дремоты избранием Дюкло (1746) и д'Алембера (1754); а возвышение Дюкло до стратегического поста «постоянного секретаря» (1755) ознаменовало захват Академии философами.

Научные журналы способствовали интеллектуальному развитию. Одним из лучших были «Мемуары для служения истории наук и изящных искусств», редактируемые иезуитами с 1701 по 1762 год и известные как «Журнал де Треву» по названию их издательства в Треву, недалеко от Лиона; это было самое эрудированное и либеральное из религиозных изданий. Только в Париже выходило семьдесят три периодических издания, во главе с «Меркюр де Франс» и «Журналом савантов». Два самых эффективных и упорных врага Вольтера редактировали влиятельные журналы: Десфонтен основал в 1721 году «Новые литературные записки», а Фрерон с 1754 по 1774 год издавал «Année littéraire». Германия последовала его примеру, выпустив журнал «Brieve die neueste Literatur betreffend», среди авторов которого были Лессинг и Моисей Мендельсон. В Италии Giornale dei letterati освещал вопросы науки, литературы и искусства, а Caffé был журналом мнений в стиле The Spectator. В Швеции Улоф фон Далин сделал Svenska Argus вестником Просвещения. Поскольку почти все эти периодические издания использовали жаргон и были независимы от церковного контроля, они стали восходящей закваской в брожении своего времени.

Для восемнадцатого века, как и для нашего, было характерно распространение стремления к знаниям — именно той интеллектуальной жажды, которую Средневековье осуждало как грех глупой гордыни. Авторы ответили на это рвением сделать знания более доступными и понятными. Появилось множество «Конспектов»; такие книги, как «Математика — это легко», «Эссенциальный Бейль», «L'Esprit de Montaigne» и «L'Esprit de Fontenelle», стремились сделать науку, литературу и философию доступными для всего мира. Все больше профессоров преподавали на просторечии, обращаясь к аудитории, неспособной к латыни. Библиотеки и музеи расширялись и открывали свои сокровища для студентов. В 1753 году сэр Ханс Слоан завещал британской нации свою коллекцию из пятидесяти тысяч книг, нескольких тысяч рукописей и огромного количества картин, монет и древностей; парламент выделил двадцать тысяч фунтов его наследникам в качестве компенсации, и коллекция стала ядром Британского музея. К ней добавились коллекции рукописей Гарлея и Коттона, а также библиотеки английских королей, и в 1759 году великий музей был открыт для публики. В 1928 году на пятидесяти пяти милях его полок хранилось 3 200 000 печатных томов и 56 000 рукописей.

Наконец, появились энциклопедии, призванные собрать, упорядочить и передать новые запасы знаний всем, кто умел читать и думать. Такие труды были написаны в Средние века Исидором, епископом Севильским (ок. 600–636 гг.), и Винсентом из Бове (ок. 1190–1264 гг.). В XVII веке появились «Энциклопедия» Иоганна Генриха Альстеда (1630) и «Большой исторический словарь» Луи Морери (1674). Исторический и критический словарь Бейля (1697) был скорее собранием тревожных фактов и наводящих на размышления теорий, чем энциклопедией, но он оказал большее влияние на умы образованной Европы, чем любая подобная работа до Дидро. В Лондоне в 1728 году Эфраим Чемберс опубликовал в двух томах «Циклопедию, или Универсальный словарь искусств и наук»; в ней не было истории, биографии и географии, но благодаря системе перекрестных ссылок и другим способам она дала начало эпохальной «Энциклопедии» (1751 f.) Дидро и д'Алембера. В 1771 году вышло в трех томах первое издание Британской энциклопедии, или Словаря искусств и наук, «составленное обществом джентльменов в Шотландии и напечатанное в Эдинбурге». Второе издание (1778) насчитывало десять томов и превзошло своих предшественников, включив в себя историю и биографию. Так она росла, от издания к изданию, на протяжении двухсот лет. Сколько из нас по десять раз на дню собирали урожай и черпали из этой сокровищницы!

К 1789 году средние классы Западной Европы были так же хорошо информированы, как аристократия и духовенство. Печать пробила себе дорогу. В этом, в конце концов, и заключалась основная революция.

Классическая наука переживала скромный спад после своего расцвета при Скалигерах, Казобоне, Салмасиусе и Бентли, но Николя Фрере поддерживал их традиции научной преданности и далеко идущих результатов. Принятый в Королевскую академию надписей и изящной словесности в возрасте двадцати шести лет, он в том же году (1714) прочитал в ней доклад «Происхождение франков», который разрушал гордую легенду о том, что франки были «свободными» людьми, пришедшими из Греции или Трои; скорее, они были южногерманскими варварами. Аббат Верто донес на Фрере правительству как на клеветника монархии; молодого ученого отправили на короткое время в Бастилию, после чего он ограничил свои исследования другими землями, кроме Франции. Он составил 1375 карт, иллюстрирующих древнюю географию. Он собрал интереснейшие сведения по истории классической науки и искусства, а также о происхождении греческой мифологии. Его восемь томов по древней хронологии исправили эпохальную работу Джозефа Юстуса Скалигера и установили китайскую хронологию в соответствии с принятыми сегодня принципами; это был один из тысячи научных уколов, пробивших библейскую концепцию истории.

Аналогичный удар был нанесен по классическим басням, когда Пуйи прочитал в той же Академии (1722) доклад, ставящий под сомнение изложение Ливием ранней римской истории. Лоренцо Валла высказал подобные сомнения по этому поводу около 1440 года; Вико развил их в 1721 году; но широкое исследование Пуйи окончательно дискредитировало как легенды рассказы о Ромуле и Реме, о Горациях и Куриациях; путь был открыт для работы Бартольда Нибура в девятнадцатом веке. К восемнадцатому веку, не совсем вписывающемуся во временные рамки этой главы, относятся «Prolegomena ad Homerum» (1795), в которой Фридрих Вольф расчленил Гомера на целую школу и династию певцов; тщательные издания Эсхила и Еврипида Ричарда Порсона; «Doctrina Numorum veterum» (1792–98) Йозефа Эккеля, основавшего науку нумизматику.

Только после открытия Геркуланума мир классической науки вновь ощутил экстаз такого откровения, которое пришло через гуманистов эпохи Возрождения. В 1738 году рабочие, готовившие фундамент охотничьего домика для короля Неаполя Карла IV, случайно раскопали руины Геркуланума; в 1748 году при первом осмотре были обнаружены некоторые из удивительных сооружений Помпеи, также погребенной извержением Везувия в 79 году н. э.; а в 1752 году из джунглей темных веков были извлечены величественные храмы, построенные греческими колонистами в Паэстуме. Мастер-гравер Пиранези описал раскопанные храмы, дворцы и статуи Помпеи в гравюрах, отпечатки которых охотно покупали во всех уголках Европы. Результатом этих открытий стало горячее возрождение интереса к античному искусству, мощный толчок к развитию неоклассического движения, возглавляемого Винкельманом, и огромное пополнение современных знаний о древних путях.

Мы должны сделать паузу, чтобы признать долг учености перед монахами, которые использовали свои библиотеки и коллекции рукописей для проведения исследований и составления записей, чрезвычайно полезных для современного ума. Бенедиктинцы из Сен-Мора продолжили свою старую преданность историческим исследованиям. Дом Бернар де Монфокон основал науку палеографии в своей Palaeographica graeca (1708); он осветил древнюю историю с помощью античного искусства в своей Antiquité expliquée et représentée en figures (десять томов, 1719–24), и он обратил свои кропотливые исследования к своей собственной стране в пяти фолиантах Les Monuments de la monarchic française (1729–33). Дом Антуан Риве де ла Гранж начал в 1733 году бенедиктинскую «Историю литературы Франции», которая послужила родоначальником и хранилищем всех последующих историй ранней французской литературы. Величайшим из бенедиктинских ученых XVIII века был Дом Огюстен Кальме, чей монастырь в Сеноне предоставил Вольтеру убежище в 1754 году; Вольтер не переставал извлекать пользу, а иногда и красть, из «Commentaire littéral sur tous les livres de l'Ancien et du Nouveau Testament» Кальме (1707–16). Несмотря на некоторые недостатки, эти двадцать четыре тома были признаны памятником эрудиции. Кальме написал еще несколько работ по библейской экзегезе, вслед за Боссюэ составил «Универсальную историю» (1735) и почти все часы бодрствования проводил в учебе и молитве. «Кто такая мадам де Помпадур?» — спрашивал он Вольтера в счастливом неведении. Он отказался от епископства и написал собственную эпитафию: «Hic jacet qui multum legit, scripsit, oravit; utinam bene! Аминь» (Здесь лежит тот, кто много читал, много писал, много молился; да будет хорошо! Аминь).

Некоторые смелые лаики присоединились к библейской критике. Врач Жан Астрюк, предполагая, что Пятикнижие написано Моисеем, изучил его источники в своей работе «Предположения о первоначальных записях, которые, по его мнению, служили Моисею для составления книги Бытия» (1753); здесь впервые было указано, что использование двух разных имен Бога, Яхве и Элохим, указывает на два первоначальных рассказа о Творении, небрежно и многократно объединенных в книге Бытия. Другие библеисты пытались вычислить на основе Пятикнижия дату сотворения мира и пришли к двумстам различным результатам. Востоковеды потревожили ортодоксов, приведя египетскую хронологию, утверждавшую, что она насчитывает тринадцать тысяч лет, и китайские расчеты, согласно которым китайская цивилизация просуществовала девяносто тысяч лет. Никто не верил индийским браминам, которые утверждали, что мир существовал 326 669 эпох, каждая из которых насчитывала много веков.

Самый смелый и масштабный вклад в библейские исследования в XVIII веке сделал немецкий профессор восточных языков Гамбургской академии. Герман Реймарус оставил после своей смерти в 1768 году четырехтысячестраничную рукопись, над которой он трудился двадцать лет, — «Апологию для рациональных поклонников Бога» (Schutzschrift für die vernünftigen Verehrer Gottes). Никто не осмеливался опубликовать ее, пока Лессинг не издал (1774–78) семь ее частей в виде «фрагментов анонимного произведения [Fragmente eines Ungenannten], найденного в Вольфенбюттеле» (где Лессинг был библиотекарем). Почти вся грамотная Германия, за исключением Фридриха Великого, поднялась в знак протеста; даже либеральный ученый Иоганн Землер назвал Лессинга безумцем, ставшим крестным отцом столь разрушительной критики ортодоксальных верований. Ведь в седьмом фрагменте «Von dem Zwecke Jesu and Seine Jünge» («О цели Иисуса и его учеников») Реймарус не только отвергает чудеса и воскресение Христа, но и представляет его как искреннего, любящего, заблуждающегося молодого еврея, который до конца был верен иудаизму, принял веру некоторых евреев в то, что мир скоро будет уничтожен, и основывал свои этические принципы на этой предпосылке как подготовку к этому событию. Реймарус считал, что Иисус истолковал фразу «Царство Небесное» в том смысле, который был распространен среди его народа, как грядущее царство освобожденных от Рима евреев. Его отчаянный крик на кресте: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» — был исповеданием Его человечности и поражения. После его исчезновения некоторые апостолы перенесли обещанное царство на жизнь после смерти. В этом смысле не Христос, а апостолы открыли христианство. В целом, говорит эрудированный переводчик Реймаруса Альберт Швейцер, «его работа является, возможно, самым выдающимся достижением во всем ходе исторического исследования жизни Иисуса, поскольку он первым понял тот факт, что мир мысли, в котором жил Иисус, был по сути эсхатологическим» — основанным на теории неизбежного конца света.

От изучения еврейских древностей ученые робко перешли к восточным народам, которые отвергли Христа или никогда не слышали его имени. Французский перевод «Арабских ночей» Галлана (1704–17), «Религия магометан» де Релана (1721), «История папской философии» Буриньи (1724), «Жизнь Магомета» Буленвилье (1730), и английский перевод Корана (1734 г.) Сэйла показали ислам не как мир варварства, а как область мощного соперничающего вероучения и морального порядка, который, казалось, работал, несмотря на его уступки естественной полигамии человечества. Авраам Гиацинт Анкетиль-Дюперрон открыл еще одно царство, переведя Священное Писание парсов. Его привлекло чтение в парижской библиотеке некоторых отрывков из Зенд-Авесты; он отказался от подготовки к священническому служению и решил из первых рук изучить священные книги Востока. Слишком бедный, чтобы купить проезд, он в возрасте двадцати трех лет (1754) записался солдатом во французскую экспедицию в Индию. Прибыв в Пондишери, он быстро научился читать на современном персидском языке; в Чандернагоре он занялся санскритом; в Сурате он уговорил священника парси обучить его пехлеви и зенду. В 1762 году он вернулся в Париж со 180 восточными рукописями и взялся за их перевод; при этом он жил на хлебе, сыре и воде и избегал женитьбы как непосильной траты. В 1771 году он опубликовал свою французскую версию «Зенд-Авесты» и фрагменты других книг парсов, а в 1804 году выпустил «Упанихады». Постепенно осознание нехристианских религий и моральных кодексов подрывало догматизм европейских верований.

Самым влиятельным из этих этнических открытий стало открытие истории и философии Китая европейскими миссионерами, путешественниками и учеными. Оно началось с возвращения Марко Поло в Венецию в 1295 году; его продвинули французский и английский переводы (1588) «Истории китайского королевства» (Лиссабон, 1584) отца-иезуита Хуана Гонсалеса де Мендосы, а также английский перевод латинского трактата «Китайское королевство» (Макао, 1590) Хаклюйта в его «Путешествиях» (1589–1600). Новое влияние проявилось в эссе Монтеня «Об опыте» (1591?): «Китай, в царстве которого правительство и искусства, без всякого знания наших собственных институтов, превосходят их во многих пунктах совершенства». В 1615 году иезуит Николя Триго опубликовал свой рассказ «De Christiana expeditione apud Sinas»; вскоре он был переведен на французский, а затем на английский в книге «Purchas his Pilgrimes» (1625). Триго и другие авторы восхваляли китайскую систему, в которой обязательным условием для занятия государственной должности было получение специального и подробного образования, допуск всех слоев мужского населения к экзаменам на должности и периодическая проверка всех правительственных учреждений. Другой иезуит, удивительный эрудит Афанасий Кирхер, опубликовал в 1670 году настоящую энциклопедию «Китайская иллюстрация», в которой он восхвалял китайское правительство, управляемое королями-философами.

Иезуиты щедро одарили китайскую религию и философию. Триго сообщал, что образованные китайцы считали Бога душой мира, а мир — его телом; Спиноза, придерживавшийся аналогичных взглядов, мог прочитать эту идею в книге, изданной в Амстердаме в 1649 году; его учитель латыни Франс ван ден Энден имел эту книгу в своей библиотеке. В 1622 году иезуиты опубликовали латинский перевод Конфуция под названием Sapientia sinica; в дальнейшем изложении, Confucius Sinarum philosophus (1687), они назвали конфуцианскую этику «превосходнейшей моралью, которой когда-либо учили, моралью, о которой можно сказать, что она исходит из школы Иисуса Христа». В «Мемуарах о Китае» (1696) иезуит Луи Ле Комт писал, что китайский народ «в течение двух тысяч лет сохранял знание истинного Бога» и «практиковал чистейший моральный кодекс, в то время как Европа еще погрязала в ошибках и разврате»; Эта книга была осуждена Сорбонной. В 1697 году Лейбниц, осторожный в политике, но внимательный к каждому дуновению ветерка в интеллектуальной атмосфере, опубликовал свою «Novissima Sinaica» («последние новости из Китая»). Он оценил Европу как превосходящую Китай в науке и философии, однако

Кто бы раньше поверил, что существует народ, превосходящий нас в принципах гражданской жизни? И это, тем не менее, мы теперь наблюдаем на примере китайцев… в этике и политике. Ибо невозможно описать, как прекрасно все в законах китайцев, более чем в законах других народов, направлено на достижение общественного спокойствия…. Состояние наших дел, поскольку разврат распространяется среди нас без меры, кажется мне таким, что почти необходимо, чтобы китайские миссионеры были посланы к нам, чтобы научить нас использованию и практике естественной религии, так же как мы посылаем к ним миссионеров, чтобы научить их религии явленной. И поэтому я полагаю, что если бы мудрый человек был выбран для вынесения приговора… о превосходстве народов, он присудил бы золотое яблоко китайцам — за исключением того, что мы должны быть лучше их в одной высшей, но сверхчеловеческой вещи, а именно в божественном даре христианской религии».

Лейбниц призвал европейские академии собирать информацию о Китае и помог убедить французское правительство направить опытных ученых-иезуитов для участия в миссии в Китае и составления фактических отчетов. В 1735 году Жан Батист дю Хальде обобщил эти и другие данные в своем «Описании… Китайской империи»; через год оно было переведено на английский язык; как во Франции, так и в Англии оно имело большое влияние. Дю Хальде был первым, кто обеспечил Менцию европейскую репутацию. К середине XVIII века «Всеобщая история» Боссюэ была дискредитирована открытием старых, обширных и просвещенных культур, которые его «всеобщая» история почти игнорировала; и путь был открыт для более широкой перспективы истории цивилизации, предложенной Вольтером.

Результаты этих восторженных преувеличений проявились в европейских обычаях, искусстве, нравах, литературе и философии. В 1739 году маркиз д'Аржан опубликовал серию «Китайских писем», написанных воображаемым китайцем, с критикой европейских институтов и уклада; в 1757 году Гораций Уолпол позабавил Англию «Письмом китайского философа Хо Хо»; в 1760 году Голдсмит использовал тот же прием в своем «Гражданине мира». Когда император Иосиф II лично вспахивал участок земли, он подражал обычаю китайских императоров. Когда прекрасные дамы Парижа раскрывали свои зонтики против солнца, они демонстрировали красивое приспособление, привезенное во Францию из Китая иезуитами; К концу XVIII века зонтик превратился в зонтик. Китайский фарфор и японский лак уже в семнадцатом веке стали ценными вещами в европейских домах; китайские обои, на которых мелкие элементы, правильно расположенные, составляли один большой живописный узор, захватили английскую фантазию к 1700 году; китайская мебель появилась в английских домах около 1750 года. На протяжении всего XVIII века вкус к китайским изделиям — предметам китайского производства или стиля — характеризовал английское и французское убранство, распространился по Италии и Германии, вошел в орнамент рококо и стал настолько навязчивой модой, что дюжина сатириков поднялась, чтобы бросить вызов его тирании. Китайский шелк стал символом статуса, китайские сады распространились по Западной Европе, китайские петарды сжигали европейские пальцы. Турандот» Гоцци была китайской фантазией. Дюжина пьес с китайской подоплекой появилась на английской сцене; а Вольтер создал своего «Орфелина из Китая» на основе китайской драмы в третьем томе «Дю Хальде».

Китайское влияние на западную мысль было наиболее сильным во Франции, где esprits forts ухватились за него как за еще одно оружие против христианства. Они обрадовались, обнаружив, что Конфуций был вольнодумцем, а не перемещенным иезуитом. Они провозгласили, что конфуцианская этика доказывает практическую осуществимость морального кодекса, независимого от сверхъестественной религии. Бейль отмечал (1685 г.), что китайский император давал свободу действий католическим миссионерам, в то время как Людовик XIV, отменив толерантный Нантский эдикт Генриха IV, принуждал к религиозному соответствию с помощью варварского насилия драконов. Неправильно истолковав конфуцианцев как атеистов, Бейль привел их в качестве опровержения аргумента всеобщего согласия в пользу существования Бога. Монтескье выступал против восточного течения, называл китайских императоров деспотами, осуждал нечестных китайских купцов, разоблачал нищету китайских масс и предсказывал трагические результаты перенаселения Китая. Кесне пытался ответить Монтескье в книге «Деспотизм Китая» (1767), превознося его как «просвещенный деспотизм» и приводя китайские модели для необходимых реформ во французской экономике и правительстве. Тюрго, скептически настроенный по отношению к китайской утопии, поручил двум китайским католическим священникам во Франции отправиться в Китай и найти фактические ответы на пятьдесят два вопроса; их отчет способствовал более реалистичной оценке хорошего и плохого в китайской жизни.

Вольтер много и охотно читал о Китае. Он уделил китайской цивилизации первые три главы в «Эссе о нравах», а в философском словаре назвал Китай «самым прекрасным, самым древним, самым обширным, самым густонаселенным и хорошо управляемым королевством на земле». Восхищение китайским правительством склонило его к убеждению, что лучшая надежда на социальные реформы лежит в despotisme éclairé, под которым он подразумевал просвещенную монархию. Как и некоторые другие французы, и как немецкий философ Вольф, он был готов канонизировать Конфуция, который «научил китайский народ принципам добродетели за пятьсот лет до основания христианства». Вольтер, известный своими хорошими манерами, считал, что благопристойность, сдержанность и спокойное миролюбие китайцев являются образцом для его возбудимых соотечественников, и, возможно, для него самого. Когда две поэмы нынешнего китайского императора Чьен Лунга (р. 1736–96) были переведены на французский язык, Вольтер ответил на них стихами. Император прислал ему фарфоровую вазу.

Знакомство европейцев с чужими верованиями и институтами стало мощным фактором ослабления христианского богословия. Новости из Персии, Индии, Египта, Китая и Америки порождали бесконечную череду неудобных вопросов. Как, спрашивал Монтескье, можно выбрать истинную религию из двух тысяч различных верований? Как, спрашивали сотни других, мог быть создан мир в 4004 году до н. э., когда в 4000 году до н. э. в Китае уже существовала развитая цивилизация? Почему в Китае не было никаких записей или традиций о Ноевом потопе, который, согласно Библии, охватил всю землю? Почему Бог ограничил свое откровение в Писании маленьким народом в западной Азии, если предназначал его для всего человечества? Как можно было поверить в то, что вне Церкви нет спасения? Неужели все те миллиарды, что жили в Индии, Китае и Японии, теперь жарятся в аду? Богословы пытались ответить на эти и подобные вопросы горами различий и объяснений, но структура догмы, тем не менее, день ото дня давала новые трещины, часто в результате сообщений миссионеров; иногда казалось, что иезуиты в Китае обратились к Конфуцию вместо того, чтобы обращать китайцев к Христу.

И не благодаря ли науке, которую они принесли, а не богословию, которое они преподавали, эти культурные иезуиты завоевали столько друзей среди китайцев?

Наука тоже предлагала новое откровение. Рост науки — ее поиски, методы, находки, успешные предсказания и результаты, власть и престиж — является положительной стороной того основного современного развития, отрицательной стороной которого является упадок веры в сверхъестественное. Два священства вступили в конфликт: одно посвятило себя формированию характера с помощью религии, другое — воспитанию интеллекта с помощью науки. Первое священство преобладает в эпохи бедности или бедствий, когда люди благодарны за духовный комфорт и моральный порядок; второе — в эпохи прогрессирующего богатства, когда люди склонны ограничивать свои надежды землей.

Принято считать, что восемнадцатый век по научным достижениям стоит ниже семнадцатого; и, конечно, здесь нет фигур, которые бы возвышались над Галилеем или Ньютоном, нет достижений, соизмеримых с расширением известной вселенной или космическим расширением гравитации, или формулировкой исчисления, или открытием циркуляции крови. И все же, какая плеяда звезд озаряет научную сцену восемнадцатого века! Эйлер и Лагранж в математике, Гершель и Лаплас в астрономии, д'Алембер, Франклин, Гальвани и Вольта в физике, Пристли и Лавуазье в химии, Линней в ботанике, Бюффон и Ламарк в биологии, Халлер в физиологии, Джон Хантер в анатомии, Кондильяк в психологии, Дженнер и Бурхааве в медицине. Множащиеся академии уделяли все больше времени и средств научным исследованиям. Университеты все чаще включали науку в свои учебные планы; между 1702 и 1750 годами в Кембридже были созданы кафедры анатомии, астрономии, ботаники, химии, геологии и «экспериментальной философии», то есть физики. Научный метод стал более строгим экспериментальным. Националистическая вражда, запятнавшая «Интернационал разума» в споре между Ньютоном и Лейбницем, утихла, и новое священство объединилось, преодолевая границы, теологии и войны, чтобы исследовать расширяющееся неизвестное. Новобранцы были представителями всех сословий — от обедневшего Пристли и подкидыша д'Алембера до титулованного Бюффона и миллионера Лавуазье. К поискам подключились короли и принцы: Георг III занялся ботаникой, Иоанн V — астрономией, Людовик XVI — физикой. Любители вроде Монтескье и Вольтера, женщины вроде мадам дю Шатле и актрисы мадемуазель Клерон трудились или играли в лабораториях, а ученые-иезуиты вроде Босковича стремились объединить старую веру и новую.

До наших взрывоопасных времен наука не пользовалась такой популярностью и почетом. Открытия Ньютона в области математики, механики и астрономии подняли головы ученых во всей Европе. Они не могли стать хозяевами монетного двора, но на континенте после 1750 года их принимали в надушенном обществе и теребили парики с лордами и герцогами. В Париже научные лектории были переполнены жаждущими слушателями всех полов и сословий. Голдсмит, посетивший Париж в 1755 году, сообщал: «На химических лекциях Руэля я видел такой же яркий круг красавиц, как и при версальском дворе». Модные женщины держали книги по науке на туалетных столиках и, подобно мадам де Помпадур, писали свои портреты с квадратами и телескопами у ног. Люди потеряли интерес к теологии, отбросили потусторонний мир, лелея свои суеверия. Наука стала стилем и настроением эпохи, которая в сложном потоке суматошных перемен двигалась к своему катастрофическому концу.

Изменения в математике происходили медленно, потому что за пять тысячелетий в этой области было сделано так много, что Ньютону, казалось, не осталось других областей для завоевания. На некоторое время после его смерти (1727) началась реакция против предположений и заумности исчисления. Епископ Беркли в своей энергичной критике («Аналитик», 1734 г.) осуждал их как вполне равные тайнам метафизики и теологии и насмехался над последователями науки за то, что они «подчиняются авторитетам, принимают вещи на веру и верят в немыслимое», точно так же, как это было предъявлено последователям религиозной веры. Математикам было так же трудно ответить ему на этот вопрос, как материалистам — опровергнуть его идеализм.

Однако математика наводила мосты, и погоня за числами продолжалась. В Англии Абрахам Демуавр, Николас Сондерсон и Брук Тейлор, а в Шотландии Колин Маклаурин разработали ньютоновскую форму исчисления. Демуавр развивал математику случайностей и пожизненных аннуитетов; будучи французом по происхождению и англичанином по месту жительства, он был выбран Лондонским королевским обществом (1712) в качестве арбитра в споре о претензиях Ньютона и Лейбница на изобретение бесконечно малых вычислений. Сондерсон ослеп в возрасте одного года; он научился решать длинные и сложные математические задачи мысленно; в возрасте двадцати девяти лет (1711) он был назначен профессором математики в Кембридже и написал «Алгебру», получившую международное признание; мы увидим, как его карьера увлекла Дидро. Тейлор оставил свое имя на одной из основных теорем исчисления, а Маклаурин показал, что жидкая масса, вращающаяся вокруг своей оси, имеет эллипсоидную форму.

В Базеле семья Бернулли на протяжении трех поколений продолжала выпускать выдающихся ученых. Протестанты по вероисповеданию, семья бежала из Антверпена (1583), чтобы избежать жестокостей Алвы. Двое из семи математиков Бернулли относятся к эпохе Людовика XIV; третий, Иоганн I (1667–1748), пережил два царствования. Даниил (1700–82) в возрасте двадцати пяти лет стал профессором математики в Санкт-Петербурге, но через восемь лет вернулся, чтобы преподавать анатомию, ботанику, физику и, наконец, философию в Базельском университете; он оставил работы по исчислению, акустике и астрономии и практически основал математическую физику. Его брат Иоганн II (1710–90) преподавал риторику и математику и оставил свой след в теории тепла и света. Даниэль десять раз получал премии Академии наук, Иоганн — трижды. Из сыновей Иоганна Иоганн III (1744–1807) стал королевским астрономом в Берлинской академии, а Якоб II (1758?-89) преподавал физику в Базеле и математику в Санкт-Петербурге. Эта замечательная семья охватывала учебный план, столетие и континент.

Леонгард Эйлер, ученик Иоганна Бернулли I и дружеский соперник Даниэля, выделяется как самый разносторонний и плодовитый математик своего времени. Родившийся в Базеле в 1707 году и умерший в Санкт-Петербурге в 1783 году, выдающийся специалист в области математики, механики, оптики, акустики, гидродинамики, астрономии, химии и медицины, знавший наизусть половину «Энеиды», он продемонстрировал возможности использования разнообразия и масштабы человеческого разума. В трех основных трактатах по исчислению он освободил новую науку от геометрической плаценты, в которой она родилась, и утвердил ее как алгебраическое исчисление — «анализ». К этим классическим трудам он добавил работы по алгебре, механике, астрономии и музыке; однако его «Tentamen novae Theoriae Musicae» (1729) «содержит слишком много геометрии для музыкантов и слишком много музыки для геометров». При всей своей учености он до конца сохранил религиозную веру.

Когда Даниил Бернулли переехал в Петербург, он обещал устроить Леонгарда в Академию. Юноша отправился туда в возрасте двадцати лет, а когда Даниил покинул Россию (1733), Эйлер сменил его на посту главы математической секции. Он поразил своих коллег-академиков, вычислив за три дня астрономические таблицы, на составление которых должно было уйти несколько месяцев. Над этой и другими задачами он работал так напряженно, днем и ночью, при плохом освещении, что в 1735 году потерял зрение правого глаза. Он женился и сразу же начал прибавлять и умножать, в то время как смерть вычитала; из тринадцати его детей восемь умерли молодыми. Его собственная жизнь была небезопасна в столице, охваченной политическими интригами и убийствами. В 1741 году он принял приглашение Фридриха Великого вступить в Берлинскую академию; там в 1759 году он сменил Мопертюи на посту главного математика. Матери Фридриха он понравился, но показался ей странно сдержанным. «Почему вы не разговариваете со мной?» — спросила она. «Мадам, — ответил он, — я родом из страны, где если ты заговоришь, тебя повесят». Однако русские умели быть джентльменами. Они продолжали выплачивать ему жалованье еще долгое время после его отъезда; а когда русская армия, вторгшаяся в Бранденбург, разграбила хозяйство Эйлера, генерал выплатил ему солидную компенсацию, а императрица Елизавета Петровна добавила к этой сумме еще одну.

История науки чтит Эйлера прежде всего за его работы по исчислению, и особенно за систематическое изложение вариационного исчисления. Он развил геометрию и тригонометрию как отрасли анализа. Он первым отчетливо представил понятие математической функции, которое сегодня является сердцем математики. В механике он сформулировал общие уравнения, которые до сих пор носят его имя. В оптике он первым применил исчисление к колебаниям света и сформулировал кривую колебаний как зависящую от упругости и плотности. Он вывел законы преломления аналитическим путем и провел исследования дисперсии света, которые подготовили создание ахроматических линз. Он участвовал в международном предприятии по определению долготы на море путем составления карт положения планет и фаз Луны; его приблизительное решение помогло Джону Харрисону составить успешные лунные таблицы для британского Адмиралтейства.

В 1766 году Екатерина Великая попросила Эйлера вернуться в Петербург. Он вернулся, и она обошлась с ним по-королевски. Вскоре после приезда он полностью ослеп. Его память была настолько точна, а скорость вычислений так велика, что он продолжал работать почти так же активно, как и раньше. Теперь он диктовал свое «Полное введение в алгебру» молодому портному, который, когда это началось, не знал о математике ничего, кроме простого счета; эта книга придала алгебре ту форму, которую она сохранила до нашего времени. В 1771 году пожар уничтожил дом Эйлера; слепого математика спас из пламени его товарищ, швейцарец из Базеля Петер Гримм, который вынес его на своих плечах в безопасное место. Эйлер умер в 1783 году в возрасте семидесяти шести лет от инсульта, полученного во время игры с внуком.

Лишь один человек превзошел его в своем веке и в науке, и это был его протеже. Жозеф Луи Лагранж был одним из одиннадцати детей, родившихся у французской пары, проживавшей в Турине; из этих одиннадцати только он один пережил младенчество. От классики к науке его отвратило чтение мемуаров, адресованных Галлеем Лондонскому королевскому обществу; он сразу же посвятил себя математике, и вскоре добился такого успеха, что в восемнадцать лет стал профессором геометрии в Туринской артиллерийской академии. Из своих учеников, почти все из которых были старше его самого, он организовал научное общество, которое переросло в Туринскую академию наук. В девятнадцать лет он отправил Эйлеру новый метод обработки вариационного исчисления; Эйлер ответил, что этот метод решает трудности, которые он сам не смог преодолеть. Любезный швейцарец не стал обнародовать свои собственные результаты, «чтобы не лишить вас части славы, которая вам причитается». Лагранж изложил свой метод в первом томе, выпущенном Туринской академией (1759). Эйлер в своем мемуаре, посвященном вариационному исчислению, отдал должное молодому человеку; в том же 1759 году он избрал его иностранным членом Берлинской академии в возрасте двадцати трех лет. Когда Эйлер покинул Пруссию, он рекомендовал Лагранжа в качестве своего преемника в Академии; д'Алембер горячо поддержал это предложение, и в 1766 году Лагранж переехал в Берлин. Он приветствовал Фридриха II как «величайшего короля Европы», а Фридрих приветствовал его как «величайшего математика Европы». Это было преждевременно, но вскоре стало правдой. Дружеские отношения между ведущими математиками XVIII века — Эйлером, Лагранжем, Клейро, д'Алембером и Лежандром — стали приятным эпизодом в истории науки.

В течение двадцати лет работы в Берлине Лагранж постепенно создал свой шедевр — «Аналитическую механику». Попутно с этим основным предприятием он углубился в астрономию и предложил теорию спутников Юпитера и объяснение лунных либраций — изменений видимых частей Луны. В 1786 году Фридрих Великий умер, и его сменил Фридрих Вильгельм II, который мало заботился о науке. Лагранж принял приглашение Людовика XVI вступить в Академию наук; ему предоставили удобные покои в Лувре, и он стал особым любимцем Марии-Антуанетты, которая делала все возможное, чтобы облегчить его частые приступы меланхолии. Он привез с собой рукопись «Аналитической механики», но в городе, охваченном революцией, не смог найти издателя для столь сложной печатной задачи. Его друзья Адриен Лежандр и аббат Мари в конце концов уговорили печатника взяться за дело, но только после того, как аббат пообещал выкупить все экземпляры, не проданные после указанной даты. Когда книга, подводившая итог его жизненному труду, попала в руки Лагранжа (1788), он не пожелал ее просматривать; он находился в одной из тех периодических депрессий, при которых терял всякий интерес к математике, даже к жизни. В течение двух лет книга оставалась нераспечатанной на его столе.

По общему мнению, «Аналитическая механика» является вершиной математики XVIII века. Уступая в своей области только «Principia», она превзошла книгу Ньютона, используя «анализ» — алгебраическое исчисление — вместо геометрии при нахождении и изложении решений; в предисловии сказано: «В этой работе вы не найдете никаких диаграмм». С помощью этого метода Лагранж свел механику к общим формулам — вариационному исчислению, — из которых можно было вывести конкретные уравнения для каждой конкретной задачи; эти общие уравнения до сих пор доминируют в механике и носят его имя. Эрнст Мах назвал их одним из величайших вкладов в экономию мышления. Они возвысили Альфреда Норта Уайтхеда до религиозного экстаза: «Красота и почти божественная простота этих уравнений таковы, что эти формулы достойны занять место среди тех таинственных символов, которые в древности прямо указывали на Высший Разум, лежащий в основе всего сущего».

Когда разразилась революция со взятием Бастилии (14 июля 1789 года), Лагранжу, как фавориту королевской власти, посоветовали вернуться в Берлин; он отказался. Он всегда сочувствовал угнетенным, но не верил в способность революции избежать результатов естественного неравенства людей. Его ужаснула сентябрьская резня 1792 года и казнь его друга Лавуазье, но угрюмое молчание спасло его от гильотины. При открытии Нормальной школы (1795) Лагранж был назначен ответственным за математику; когда эта школа была закрыта и была основана Политехническая школа (1797), он стал ее первым профессором; математические основы и изгиб французского образования — часть непреходящего влияния Лагранжа.

В 1791 году был назначен комитет для разработки новой системы мер и весов; Лагранж, Лавуазье и Лаплас были его первыми членами; двое из этой троицы были «очищены» через три месяца, и Лагранж стал ведущим духом в формулировании метрической системы. В качестве основы длины комитет выбрал квадрант Земли — четверть большого круга, проходящего вокруг Земли на уровне моря через полюса; одна десятимиллионная часть этого квадранта была принята за новую единицу длины и названа метром — mètre. В качестве новой единицы веса подкомитет выбрал грамм: вес дистиллированной воды при нулевой температуре по Цельсию, занимающей куб, каждая сторона которого равна одному сантиметру — одной сотой метра. Таким образом, все длины и веса были основаны на одной физической константе и на числе десять. Было еще много защитников двенадцатиричной системы, в которой за основу принималось двенадцать, как в Англии и вообще в нашем измерении времени. Лагранж твердо стоял за десять и добился своего. Метрическая система была принята французским правительством 25 ноября 1792 года и, с некоторыми изменениями, остается, пожалуй, самым долговечным результатом Французской революции.

Романтика скрашивала преклонный возраст Лагранжа. Когда ему было пятьдесят шесть, семнадцатилетняя девушка, дочь его друга астронома Лемонье, настояла на том, чтобы выйти за него замуж и посвятить себя смягчению его ипохондрии. Лагранж уступил и стал так благодарен ей за любовь, что сопровождал ее на балах и мюзиклах. Он научился любить музыку, которую математика обманывает, потому что «она меня изолирует. Я слышу первые три такта, на четвертом я уже ничего не различаю, я отдаюсь своим мыслям, ничто не мешает мне, и таким образом я решаю не одну трудную задачу».

Когда революционная лихорадка утихла, Франция похвалила себя за то, что избавила от гильотины величайшего математика эпохи. В 1796 году Талейран был отправлен в Турин, чтобы в торжественной обстановке дождаться отца Лагранжа и сказать ему: «Ваш сын, которым Пьемонт гордится, что произвел на свет, а Франция — что обладает, своим гением сделал честь всему человечеству». В перерывах между кампаниями Наполеон любил беседовать с математиком, ставшим философом.

Интерес старика к математике возродился, когда в 1810–13 годах он переработал и расширил «Аналитическую механику» для ее второго издания. Но, как обычно, он работал слишком много и быстро; приступы головокружения ослабляли его; однажды жена нашла его без сознания на полу, его голова кровоточила от пореза, вызванного падением о край стола. Он понимал, что его физические ресурсы на исходе, но принимал эту постепенную деградацию как нормальную и разумную. Монжу и другим посетителям он сказал:

«Вчера мне было очень плохо, друзья мои. Я чувствовал, что скоро умру. Мое тело мало-помалу слабело, интеллектуальные и физические способности незаметно угасали. Я наблюдал за постепенным уменьшением своих сил и пришел к концу без печали, без сожалений, очень мягко. Смерти не нужно бояться, и когда она приходит без боли, это последняя функция, которая не является неприятной…. Смерть — это абсолютный покой тела».

Он умер 10 апреля 1813 года в возрасте семидесяти пяти лет, скорбя лишь о том, что ему пришлось оставить свою верную жену на произвол судьбы в ту эпоху, когда казалось, что весь мир воюет против Франции.

Его друзья Гаспар Монж и Адриен Лежандр перенесли в XIX век те математические исследования, которые заложили основы промышленного прогресса. Работы Лежандра (1752–1833) относятся к эпохе после революции; мы лишь приветствуем его на нашем пути. Монж был сыном торговца и точильщика ножей; наше представление о французской бедности меняется, когда мы видим, как этот простой рабочий отправляет трех сыновей в колледж. Гаспар занимал все призовые места в школе. В четырнадцать лет он построил пожарную машину; в шестнадцать он отклонил приглашение своих учителей-иезуитов вступить в их орден; вместо этого он стал профессором физики и математики в Военной школе в Мезьере. Там он сформулировал принципы начертательной геометрии — системы представления трехмерных фигур на одной начертательной плоскости. Эта процедура оказалась настолько полезной при проектировании укреплений и других сооружений, что в течение пятнадцати лет французская армия запрещала ему публично разглашать ее. Затем (в 1794 году) ему разрешили преподавать ее в Нормальной школе в Париже. Лагранж, посетив его лекцию, изумился, как мольеровский Журден: «До того как я услышал Монжа, я не знал, что знаю начертательную геометрию». Монж сослужил хорошую службу пострадавшей республике и дослужился до должности морского министра. Наполеон поручал ему множество конфиденциальных миссий. После реставрации Бурбонов Монж оказался в беззащитности и нищете. Когда он умер (1818), его студентам Политехнической школы запретили присутствовать на его похоронах. На следующее утро они в полном составе отправились на кладбище и возложили венок на его могилу.

Математика развивалась потому, что была основным и незаменимым инструментом всей науки, сводя опыт и эксперимент к количественным формулировкам, позволяющим точно предсказывать и практически управлять. Первым шагом было применение ее к материи в целом: открытие закономерностей и установление «законов» энергии, движения, тепла, звука, света, магнетизма, электричества; здесь было достаточно загадок, которые ждали своего исследования.

Пьер Луи Моро де Мопертюи оставил карьеру во французской армии, чтобы посвятить себя науке. Он опередил Вольтера, представив Ньютона во Франции, а также оценив и обучив мадам дю Шатле. В 1736 году, как мы увидим, он руководил экспедицией в Лапландию для измерения градуса меридиана. В 1740 году он принял приглашение посетить Фридриха II; он последовал за Фридрихом в битву при Мольвице (1741), попал в плен к австрийцам, но вскоре был освобожден. В 1745 году он стал членом Академии наук в Берлине, а через год — ее президентом. В Парижской академии наук в 1744 году и в Берлинской академии в 1746 году он изложил свой принцип наименьшего действия: «Всякий раз, когда в природе происходит какое-либо изменение, количество действия, используемого для этого изменения, всегда наименьшее из возможных». Это, по его мнению, доказывает наличие рационального порядка в природе, а значит, и существование рационального Бога. Эйлер и Лагранж развили этот принцип, а в наше время он сыграл свою роль в квантовой теории. В «Эссе по космологии» (1750) Мопертюи возродил неистребимую ересь: признавая в природе замысел, он признавался, что видит в ней также признаки глупости или зла, как будто демон соперничает с благосклонным божеством в управлении космосом. Мопертюи мог бы согласиться со своим безжалостным врагом Вольтером, что Святому Августину следовало бы оставаться манихеем.

Мы уже отмечали, что рождение д'Алембера стало результатом случайной связи артиллериста и бывшей монахини. Парижская полиция нашла его в возрасте нескольких часов на ступенях церкви Сен-Жан-ле-Ронд (1717); они окрестили его Жаном Батистом Ле Рондом и отправили к кормилице в деревню. Его отец, шевалье Дестуш, взял его на воспитание, дал ему (по неизвестным нам причинам) фамилию д'Арембер и заплатил мадам Руссо, жене стекольщика, чтобы она усыновила ребенка. Она оказалась образцовой мачехой, а Жан — образцовым и очень развитым мальчиком. Когда ему исполнилось семь лет, отец с гордостью показал его матери, мадам де Тенсин, но та решила, что, приняв его, помешает ее карьере любовницы и салонной хозяйки. Насколько нам известно, она ничего не вкладывала в его содержание, но шевалье перед смертью в 1726 году оставил ему ренту в двенадцать сотен ливров.

Жан учился в Коллеже четырех наций, затем в Парижском университете, где получил диплом юриста. Там, около 1738 года, он сменил свою фамилию с д'Арембер на д'Алембер. Устав от юриспруденции, он обратился к медицине, но случайный интерес к математике превратился в страсть: «Математика, — говорил он, — стала для меня моей любовницей». До сорока восьми лет он продолжал жить с мадам Руссо, с благодарностью глядя на нее как на свою единственную мать. Она считала позорным, что мужчина должен так отдаваться учебе и не проявлять никакого хозяйственного зуда. «Вы никогда не станете ничем лучше философа», — скорбела она, добавляя: «А что такое философ? Это безумец, который мучается всю жизнь, чтобы люди говорили о нем, когда он умрет».

Вероятно, его побудительными мотивами были не желание посмертной славы, а гордое соперничество с признанными учеными и тот бобровый инстинкт, который доставляет удовольствие строить, наводить порядок в хаосе материалов или идей. Как бы то ни было, в двадцать два года он начал подавать работы в Академию наук: одну — по интегральному исчислению (1739), другую — по преломлению света (1741); в ней было дано самое раннее объяснение изгибания световых лучей при переходе из одной жидкости в другую большей плотности; за это Академия приняла его в члены «адъюнкт». Два года спустя он опубликовал свой главный научный труд, Traité de dynamique, который стремился свести к математическим уравнениям все проблемы материи в движении; он предвосхитил на сорок два года превосходную «Аналитическую механику» Лагранжа; он сохраняет историческое значение, поскольку в нем сформулирована основная теорема, известная сейчас как «принцип д'Алембера», слишком техническая для нашего общего восприятия, но чрезвычайно полезная в механических расчетах. Он применил его в «Трактате о равновесии и движении жидкостей» (1744); это произвело такое впечатление на Академию, что она назначила ему пенсию в пятьсот ливров, что, должно быть, обрадовало мадам Руссо.

Частично основываясь на своем принципе, частично на оригинальном уравнении в калькуляции, д'Алембер пришел к формуле движения ветров. Свои «Рефлексии по поводу общей причины ветров» (1747) он посвятил Фридриху Великому, который в ответ пригласил его поселиться в Берлине; д'Алембер отказался, проявив в тридцать лет больше мудрости, чем Вольтер проявил в пятьдесят шесть. В работе «Essai d'une nouvelle théorie de la résistance des fluides» (1752) он попытался найти механические формулы для сопротивления воды движущемуся по ней телу; ему это не удалось, но в 1775 году по поручению Тюрго он вместе с Кондорсе и аббатом Боссютом провел эксперименты, которые помогли определить законы сопротивления жидкости движущимся по поверхности телам. В конце жизни он изучал движение вибрирующих аккордов и выпустил (1779) книгу «Теоретические и практические элементы музыки», следуя и изменяя систему Рамо; эта книга заслужила похвалу знаменитого музыковеда Чарльза Берни. В целом д'Алембер обладал одним из самых острых умов столетия.

Когда Мопертюи ушел с поста президента Берлинской академии, Фридрих Великий предложил эту должность д'Алемберу. Математик-физик-астроном-энциклопедист был беден, но вежливо отказался; он дорожил своей свободой, друзьями и Парижем. Фридрих уважал его мотивы и, с разрешения Людовика XV, прислал ему скромную пенсию в двенадцать сотен ливров. В 1762 году Екатерина Великая пригласила его в Россию, в Петербургскую академию; он отказался, так как был влюблен. Возможно, узнав об этом, Екатерина настояла на своем, попросила его приехать «со всеми друзьями» и предложила ему жалованье в 100 000 франков в год. Она благосклонно принимала его отказы и продолжала переписываться с ним, обсуждая с ним свой режим и проблемы правления. В 1763 году Фридрих призвал его хотя бы посетить Потсдам; д'Алембер отправился туда и два месяца обедал с королем. Он снова отказался от председательства в Берлинской академии; вместо этого он убедил Фридриха повысить жалованье Эйлеру, у которого была большая семья. Мы надеемся встретиться с д'Алембером еще раз.

Удивительные Бернулли сделали несколько случайных вкладов в механику. Иоганн I сформулировал (1717) принцип виртуальных скоростей: «При любом равновесии сил, каким бы образом они ни применялись и в каких бы направлениях они ни действовали друг на друга, прямо или косвенно, сумма положительных энергий будет равна сумме отрицательных энергий, взятых положительно». Иоганн и его сын Даниель (1735) провозгласили, что сумма vis viva (живой силы) в мире всегда постоянна; этот принцип был переформулирован в XIX веке как сохранение энергии. Даниель с успехом применил эту концепцию в своей «Гидродинамике» (1738), современной классике в особенно сложной области. В ней он обосновал кинетическую теорию газов: газ состоит из крошечных частиц, движущихся с огромной скоростью и оказывающих давление на контейнер своими повторными ударами; тепло увеличивает скорость частиц и, следовательно, давление газа; а уменьшение объема (как показал Бойль) пропорционально увеличивает давление.

В физике тепла великим именем восемнадцатого века является Джозеф Блэк. Он родился в Бордо в семье шотландца, родившегося в Белфасте, изучал химию в университете Глазго и в возрасте двадцати шести лет (1754) провел эксперименты с тем, что мы сейчас называем окислением или коррозией; они указывали на действие газа, отличного от обычного воздуха; он обнаружил его в весах и назвал «фиксированным воздухом» (сейчас он называется углекислым газом); Блэк был близок к открытию кислорода. В 1756 году, будучи преподавателем химии, анатомии и медицины в университете, он начал наблюдения, которые привели его к теории «скрытого тепла»: когда вещество переходит из твердого состояния в жидкое или из жидкости в газ, оно поглощает из атмосферы количество тепла, не обнаруживаемое как изменение температуры; и это скрытое тепло отдается обратно в атмосферу, когда газ переходит в жидкость или жидкость в твердое тело. Джеймс Уатт применил эту теорию при усовершенствовании парового двигателя. Блэк, как и почти все предшественники Пристли, считал тепло материальной субстанцией («калория»), которая прибавляется или отнимается от материи, увеличивая или уменьшая ее теплоту; только в 1798 году Бенджамин Томпсон, граф Румфорд, показал, что тепло — это не субстанция, а способ движения, который теперь понимается как ускоренное движение составных частей тела.

Тем временем Йохан Карл Вильке из Стокгольма, независимо от Блэка, пришел к аналогичной теории скрытого тепла (1772). В серии экспериментов, о которых сообщалось в 1777 году, шведский ученый ввел термин «лучистое тепло» — невидимое тепло, выделяемое горячими материалами; он отличил его от света, описал линии его движения, отражение и концентрацию зеркалами и подготовился к последующему соотнесению тепла и света как родственных форм излучения. Вильке, Блэк, Лавуазье, Лаплас и другие исследователи определили приблизительное значение «абсолютного нуля» (самой низкой температуры, возможной в принципе). Англичане приняли в качестве единицы тепла то количество, которое повышает температуру фунта воды на один градус по Фаренгейту; французы, да и весь континент в целом, предпочитали использовать то количество тепла, которое повышает температуру килограмма воды на один градус по Цельсию.

В XVIII веке теория света практически не продвинулась, поскольку почти все физики приняли «корпускулярную гипотезу» Ньютона, согласно которой свет — это излучение частиц из объекта в глаз. Эйлер возглавил меньшинство, которое отстаивало волновую теорию. Вслед за Гюйгенсом он предположил, что «пустое» пространство между небесными телами и другими видимыми объектами заполнено «эфиром» — веществом, слишком тонким для восприятия нашими органами чувств или приборами, но на которое наводят явления гравитации, магнетизма и электричества. Свет, по мнению Эйлера, — это колебания в эфире, так же как звук — колебания в воздухе. Он различал цвета, обусловленные различными периодами колебаний световых волн, и предвосхитил современное отнесение синего света к самому короткому периоду колебаний, а красного — к самому длинному. Пьер Бугер подтвердил экспериментом то, что Кеплер разработал теоретически: интенсивность света изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния от его источника. Иоганн Ламберт разработал способы измерения интенсивности света и сообщил, что яркость Солнца в 277 000 раз больше яркости Луны; это, как и наше детское богословие, мы должны принимать на веру.

Самые блестящие достижения физики XVIII века были связаны с электричеством. Электричество трения было известно давно; Фалес Милетский (600 г. до н. э.) знал о способности янтаря, струи и некоторых других веществ при трении притягивать легкие предметы, такие как перья или солома. Уильям Гилберт, врач королевы Елизаветы, назвал эту притягательную силу «электроном» (от греческого ēlektron — янтарь), а на латыни — vis electrica. Следующим шагом было найти способ проводить и использовать это статическое электричество. Герике и Хауксби искали такие способы еще в XVII веке; решающее открытие осталось за Стивеном Греем (1729).

Грей был старым раздражительным пенсионером в лондонской богадельне. Наэлектризовав путем натирания стеклянную трубку, закупоренную с обоих концов пробкой, он обнаружил, что пробки, как и трубка, притягивают перо. Он вставил один конец деревянного стержня в одну из пробок, а другой — в шарик из слоновой кости; когда он потер трубку, шарик, а также трубка и пробки притянули перышко; электричество vis было проведено по стержню. Используя вместо стержня вьючную нить или крепкую бечевку, он смог провести электричество на расстояние 765 футов. Когда он использовал в качестве соединения волосы, шелк, смолу или стекло, электричество не проводилось; таким образом Грей заметил разницу между проводниками и непроводниками и обнаружил, что непроводники можно использовать для сохранения или хранения электрических зарядов. Когда он подвесил 666 футов проводящей нити к длинной череде наклонных столбов и отправил электрическую «добродетель» (как он ее назвал) через это расстояние, он фактически предвосхитил появление телеграфа.

Франция взялась за поиски. Жан Дезагюльер, продолжая (1736) эксперименты Грея, разделил вещества на проводники и непроводники (которые он назвал «электричеством как таковым») и обнаружил, что последние можно превратить в проводники, если смочить их водой. Шарль Дю Фей проводил исследования, о которых он сообщал в Академию наук в 1733–37 годах; в скромном письме в Лондонское королевское общество (1734) он сформулировал свой самый важный вывод:

Случайность подбросила мне еще один принцип:…что существует два различных электричества, очень отличающихся друг от друга; одно из них я называю стекловидным, а другое — смолистым. Первое свойственно стеклу, горному хрусталю, драгоценным камням, шерсти животных, шерсти и многим другим телам. Второе — в янтаре, копале, камеди, шелке, нитях, бумаге и огромном количестве других веществ. Характер этих двух электричеств таков, что тело, обладающее стекловидным электричеством… отталкивает всех, кто обладает тем же электричеством, и, напротив, притягивает всех, кто обладает смолистым электричеством».

Так, Дю Фей обнаружил, что два тела, наэлектризованные при контакте с одним и тем же наэлектризованным телом, отталкиваются друг от друга; каждый школьник может вспомнить свое изумление при виде того, как два мяча, подвешенные за непроводники к одной и той же точке и лежащие в контакте друг с другом, внезапно разлетаются в стороны при прикосновении к одной и той же наэлектризованной стеклянной палочке. Более поздние эксперименты показали, что «стекловидные» тела могут развивать «смолистое» электричество, а «смолистые» тела — «стекловидное». Поэтому Франклин заменил термины Дю Фэя на положительный и отрицательный. Дю Фей забавлял своих современников тем, что подвешивал человека на непроводящих шнурах, заряжал его электричеством при контакте с наэлектризованным телом, а затем высекал искры из его тела, не причиняя при этом никакого вреда висящему человеку.

Действие перенеслось в Германию. Около 1742 года Георг Бозе в какой-то мере предвосхитил Франклина, предположив, что аврора бореалис имеет электрическое происхождение. В 1744 году Кристиан Людольф в Берлинской академии показал, что электрическая искра может воспламенить горючую жидкость. Бозе взорвал таким образом порох, положив начало использованию электричества для взрывов, стрельбы из пушек и сотни других способов. В том же году Готлиб Кратценштейн начал использовать электричество для лечения болезней. В октябре 1745 года Э. Г. фон Клейст, священник из Померании, обнаружил, что электрический заряд можно сохранить в стеклянной трубке, наполнив ее жидкостью, в которую он вставил гвоздь, соединенный с машиной, вырабатывающей электричество трением; когда соединение было разорвано, жидкость сохраняла свой заряд в течение нескольких часов. Несколько месяцев спустя Питер ван Мушенбрук, профессор из Лейдена, не зная об экспериментах Клейста, сделал то же самое открытие и получил от заряженной, но отключенной чаши удар, который на мгновение показался ему смертельным; ему потребовалось два дня, чтобы оправиться. Дальнейшие эксперименты в Лейдене показали, что в пустой бутылке можно хранить более тяжелый заряд, если ее нижнюю внутреннюю и внешнюю поверхности покрыть фольгой. Даниэль Гралат придумал связать вместе несколько таких «лейденских банок» и обнаружил, что их разряд убивает мелких животных.

В 1746 году Луи Гийом в Париже и в 1747 году Уильям Уотсон в Лондоне продемонстрировали то, что Уотсон первым назвал «цепью». Уотсон проложил провод длиной около двенадцатисот футов через Вестминстерский мост; на одной стороне Темзы человек держал один конец провода и касался воды; на другой стороне второй человек держал провод и лейденскую банку; когда третий человек одной рукой касался банки, а другой брался за провод, уходящий в реку, «цепь» замыкалась, и все три человека получали удар током. В 1747 году Груммерт из Дрездена заметил, что искры можно пронести на некоторое расстояние через частичный вакуум, излучая при этом значительный свет.

В 1747 году Бенджамин Франклин начал эксперименты с электричеством, благодаря которым его имя и честь колеблются между наукой и политикой. Это был один из великих умов и сердец истории, чья творческая любознательность простиралась от таких предложений, как переход на летнее время, кресла-качалки и бифокальные очки, до молниеотводов и одножидкостной теории электричества. Один из ведущих ученых нашего века, сэр Джозеф Томсон, признался, что его «поразило сходство между некоторыми взглядами, к которым нас приводят результаты последних исследований, и теми, которые были высказаны Франклином в самом начале развития предмета».

Одним из первых открытий Франклина было влияние заостренных тел на «отвод и отбрасывание электрического огня». Он обнаружил, что «длинное, тонкое древко» может притягивать поток электричества от наэлектризованного шара, находящегося на расстоянии шести или восьми дюймов, в то время как тупое тело нужно поднести к шару на расстояние дюйма, чтобы произвести тот же эффект. Франклин говорил об электричестве как об огне, но этот огонь, по его мнению, был результатом нарушения равновесия между «положительной» и «отрицательной» огненными жидкостями, которыми, по его мнению, было электричество. Все тела, по его мнению, содержат такую электрическую жидкость: «плюсовое» тело, содержащее больше своего нормального количества, наэлектризовано положительно и стремится разрядить свой избыток в тело, содержащее нормальное количество или меньше; «минусовое» тело, содержащее меньше своего нормального количества, наэлектризовано отрицательно и будет черпать электричество из тела, содержащего нормальное количество или больше. На этой основе Франклин разработал батарею, состоящую из одиннадцати больших стеклянных пластин, покрытых листами свинца, которые были наэлектризованы до высокой степени; когда эта структура была приведена в контакт с телами, менее сильно заряженными, она высвободила часть своего заряда с силой, которая (по словам Франклина) «не знала границ», иногда превышая «самые большие известные эффекты обычной молнии».

Несколько исследователей — Уолл, Ньютон, Хауксби, Грей и другие — отмечали сходство между электрическими искрами и молниями; Франклин доказал их идентичность. В 1750 году он направил в Лондонское королевское общество письмо, в котором, в частности, говорилось следующее:

Не может ли знание этой силы точек быть полезным человечеству для сохранения домов, церквей, кораблей и т. д. от удара молнии, если мы закрепим на самых высоких частях зданий вертикальные железные стержни, острые как игла, и позолоченные, чтобы предотвратить ржавчину, а от подножия этих стержней протянем проволоку вниз по внешней стороне здания на территорию, или вокруг одного из обтекателей корабля по его борту, пока не достигнем воды? Разве эти заостренные стержни не смогут бесшумно выхватить электрический огонь из облака, прежде чем он приблизится достаточно близко, чтобы поразить нас, и тем самым обезопасить нас от этой самой внезапной и ужасной беды?

Далее он описал эксперимент, с помощью которого это можно проверить. Королевское общество отвергло это предложение как провидческое и отказалось публиковать письмо Франклина. Два французских ученых, де Лор и д'Алибард, испытали теорию Франклина, установив в саду в Марли (1752) заостренный железный стержень высотой пятьдесят футов; они поручили охраннику прикоснуться к стержню изолированной латунной проволокой, если в его отсутствие над головой пройдут грозовые тучи. Тучи набежали, охранник коснулся жезла не только проволокой, но и рукой; полетели искры, раздался треск, и охранника сильно ударило током. Де Лор и д'Алибар подтвердили сообщение охранника дальнейшими испытаниями и сообщили в Академию наук: «Идея Франклина больше не догадка, а реальность».

Франклина это не устраивало; он хотел доказать тождество молнии и электричества, «извлекая» молнию с помощью чего-то, посланного вверх в само грозовое облако. В июне 1752 года, когда началась гроза, он запустил вверх на прочной бечевке воздушного змея из шелка (как более приспособленного, чем бумага, переносить ветер и влагу без разрывов); остроконечная проволока выступала примерно на двенадцать дюймов из вершины змея; на наблюдательном конце бечевки был прикреплен ключ с шелковой лентой. Отправляя в Англию (19 октября) инструкции по повторению эксперимента, Франклин указал результаты:

Когда дождь намочит бечевку воздушного змея так, что она сможет свободно проводить электрический огонь, вы увидите, что он обильно струится из ключа на подходе к костяшке пальца, и этим ключом можно зарядить пиалу [или лейденскую банку]; от полученного таким образом электрического огня можно зажечь духи и провести все другие электрические опыты, которые обычно проводятся с помощью натертого стеклянного шара или трубки; таким образом, сходство электрической материи с молнией полностью доказано.

Эксперимент был повторен во Франции (1753) с более крупным воздушным змеем и 780-футовым шнуром, скрученным вокруг железной проволоки, заканчивающейся у наблюдателя в металлической трубке, которая при действии испускала искры длиной восемь дюймов. Профессор Г. В. Ричман из Санкт-Петербурга, проводивший подобное испытание, погиб от удара током (1753). Публикации Франклина, отправленные в Англию в 1751–54 годах, принесли ему избрание в раскаявшееся Королевское общество и медаль Копли. Их перевод на французский язык вызвал хвалебное письмо Людовика XV и восторженную похвалу Дидро, который назвал их образцами научной журналистики. Эти переводы подготовили благоприятный прием, оказанный Франклину, когда он приехал во Францию за помощью американским колониям в их революции. Когда с помощью Франции эта революция увенчалась успехом, д'Алембер (или Турго) подвел итог достижениям Франклина в сжатой строке, достойной Вергилия или Лукреция:

— Он похитил молнию с неба и скипетр у тиранов».

После 1750 года вся Европа оживилась теориями и экспериментами в области электричества. Джон Кантон (1753) и разносторонний Вильке (1757) стали лидерами в изучении электростатической индукции, благодаря которой незаряженный проводник электризуется, если его поместить рядом с заряженным телом. Вильке доказал, что большинство веществ могут заряжаться положительным (или отрицательным) электричеством при соприкосновении с телом, менее (или более) сильно заряженным, чем они сами. Работая с Вильке в Берлине, Эпинус (Франц Ульрих Хох) показал, что две металлические пластины, разделенные лишь слоем воздуха, действуют как лейденская банка. Джозеф Пристли пытался измерить силу электрического заряда и максимальную ширину, через которую пройдет искра данного заряда. Он сообщил, что когда искра проходит через зазор шириной до двух дюймов между двумя металлическими стержнями в вакууме, в зазоре появляется «тонкий голубой или фиолетовый свет». Но самым блестящим вкладом Пристли в теорию электричества стало предположение о том, что законы электричества могут быть подобны законам гравитации, и что сила, оказываемая друг на друга отдельными электрическими зарядами, будет изменяться обратно пропорционально квадрату расстояния между их источниками. Генри Кавендиш (который, как и Пристли, запомнился прежде всего своими работами в области химии) проверил предположение Пристли в серии опытов на пациентах; он пришел к небольшому, но важному изменению, которое Джеймс Клерк Максвелл доработал в 1878 году; в таком виде закон принят и сегодня. Шарль Огюстен де Кулон, проделав ценную работу по определению натяжения балок и сопротивления металлов кручению, представил в Академию наук отчеты об экспериментах (1785–89), в которых торсионные весы (игла, закрепленная на тонком волокне) применялись для измерения магнитных воздействий и электрических зарядов; в обоих случаях он существенно подтвердил закон обратных квадратов.

Два итальянца, как и Кулон, оставили свои имена в терминологии электричества. Луиджи Гальвани, профессор анатомии в Болонье, обнаружил не только то, что мышечные сокращения могут быть вызваны у мертвых животных прямым электрическим контактом (это было известно давно), но и то, что такие сокращения происходят, когда лапку мертвой лягушки, соединенную с землей, подносят к машине, разряжающей электрическую искру. Аналогичные конвульсии возникали и в лапках лягушек, заземленных и привязанных к длинным железным проводам, когда в комнате сверкала молния. Гальвани с удивлением обнаружил, что может заставить лапку лягушки сокращаться без использования или присутствия электрических приборов, просто приведя нерв и мышцу лапки в контакт с двумя разными металлами. Он пришел к выводу, что в организме животного существует природное электричество.

Алессандро Вольта, профессор физики в Павии, повторил эти эксперименты и поначалу согласился с теорией животного электричества своего соотечественника. Но дальнейшие исследования изменили его взгляды. Повторив опыт, описанный Дж. Г. Зульцером около 1750 года, Вольта обнаружил, что если положить кусочек олова на кончик языка, а кусочек серебра — на заднюю часть языка, то при соединении этих двух металлов проволокой он ощущает сильный кислый вкус. Соединив лоб и нёбо этими двумя разными металлами, он получил ощущение света. В 1792 году он объявил о своем выводе, что сами металлы, а не животные ткани, производят электричество только благодаря взаимодействию друг с другом и контакту с влажной субстанцией, предпочтительно с раствором соли. Дальнейшие эксперименты доказали, что соприкосновение двух разных металлов вызывает их электрический заряд — одного положительно, другого отрицательно — без посредничества какой-либо влажной субстанции, животной или нет; но такой прямой контакт приводит лишь к обмену зарядами, а не к возникновению тока. Для получения тока Вольта сделал «вольтову кучу», наложив на нее несколько слоев, каждый из которых состоял из двух соединенных пластин из разных металлов и одной пластины из влажной бумаги или дерева. Так в последний год восемнадцатого века была создана первая батарея электрического тока. Электричеству открылся путь к тому, чтобы переделать лицо и ночь мира.

«Физика и математика, — писал Эдвард Гиббон в 1761 году, — теперь на троне. Они видят своих сестер, распростертых перед ними, прикованных к их машине или, самое большее, украшающих их триумф. Возможно, их собственное падение не за горами». Это было несчастливое предсказание; теперь физика — королева наук, математика — ее помощница, и никто не может сказать, что получится из их союза.

Тем не менее, среди всех побед математики, физики и астрономии XVII века, из пелены алхимии вышла молодая наука. Трагическая ошибка едва не задушила ее в зачаточном состоянии. Следуя теории, предложенной Иоганном Бехером в 1669 году, Георг Шталь, профессор медицины и химии в Галле, интерпретировал горение как высвобождение «флогистона» из горящего вещества в воздух. (Флогистон в переводе с греческого означает «горючий»; флоксы в переводе с греческого означают «пламя», и так мы называем растение, цветы которого иногда бывают огненно-красными). К 1750 году большинство химиков в Западной Европе приняли эту теорию тепла или огня как вещества, отделяющегося от горящей материи. Но никто не мог объяснить, почему, если это так, металлы после горения весят больше, чем до него.

Наше современное объяснение горения было подготовлено работами Хейлза, Блэка и Шееле по химии воздуха. Стивен Хейлз проложил путь, придумав «пневматическое корыто», или сосуд для воздуха, в который можно было собирать газы в закрытом сосуде над водой. Он отметил, что газы (которые он назвал «воздухом») содержатся во многих твердых телах, и описал воздух как «тонкую упругую жидкость, в которой плавают частицы самой разной природы». Разложение воздуха и воды на различные вещества положило конец длительному представлению о воздухе, воде, огне и земле как о четырех фундаментальных элементах. В следующем поколении эксперименты Джозефа Блэка (1756) доказали, что одной из составляющих воздуха является то, что он, вслед за Хейлзом, назвал «неподвижным воздухом», то есть воздухом, содержащимся в твердых или жидких веществах и удаляемым из них; сейчас мы называем его углекислым газом или «углекислотой». Блэк расчистил путь к открытию кислорода, экспериментально показав, что этот газ содержится в выдохах человека. Но он все еще верил в флогистон, и кислород, водород и азот оставались загадками.

Швеция внесла огромный вклад в химию XVIII века. Торберн Улоф Бергман, с которым мы еще встретимся как с пионером физической географии, был прежде всего химиком, известным и любимым как профессор этой науки в Упсальском университете. Он первым получил никель в чистом виде и первым показал важность углерода для определения физических свойств соединений углерода с железом. За свою относительно короткую сорокадевятилетнюю жизнь он изучил, проведя более тридцати тысяч экспериментов, химическое сродство пятидесяти девяти веществ и сообщил о своих выводах в работе «Электрическое притяжение» (1775). Он умер, так и не завершив эту задачу, но тем временем передал Шееле свою преданность химическим исследованиям.

Английские историки науки теперь галантно признают, что шведский химик Карл Вильгельм Шееле предвосхитил (1772) открытие Пристли (1774) того, что Лавуазье (1779) первым назвал кислородом. Большую часть своих сорока трех лет Шееле прожил в бедности. Начав с ученика аптекаря в Гетеборге, он поднялся не выше, чем до должности аптекаря в скромном городке Кёпинг. Его учитель, Торберн Бергман, добился для него небольшой пенсии от Стокгольмской академии наук; восемьдесят процентов этой пенсии Шееле тратил на химические опыты. Большинство из них он проводил по ночам после дневной работы и с простейшим лабораторным оборудованием; отсюда и его ранняя смерть. Тем не менее он охватил почти всю область новой науки и определил ее со свойственной ему простотой: «Цель и главное дело химии — умело разделять вещества на составные части, открывать их свойства и соединять их различными способами».

В 1775 году он отправил в типографию рукопись под названием «Химический трактат о воздухе и огне»; ее публикация затянулась до 1777 года, но почти все описанные в ней эксперименты были проведены еще до 1773 года. Шееле, до самой смерти сохраняя веру во флогистон, выдвинул основное положение о том, что незагрязненная атмосфера состоит из двух газов: один из них он назвал «огненным воздухом» (наш кислород), как главную опору огня; другой — «витированным воздухом» (наш азот), как воздух, потерявший «огненный воздух». Он готовил кислород несколькими способами. В одном случае он смешал концентрированную серную кислоту с мелко истолченным марганцем, нагрел смесь в реторте и собрал полученный газ в пузырь, который был сжат почти без воздуха. Он обнаружил, что, когда полученный таким образом газ подносят к зажженной свече, она «начинает гореть большим пламенем и излучает такой яркий свет, что ослепляет глаза». Он пришел к выводу, что «огненный воздух» — это газ, поддерживающий огонь. «Мало сомнений в том, что он получил этот газ за два года до Пристли».

Это лишь малая часть достижений Шееле. Его рекорд как первооткрывателя новых веществ, вероятно, не имеет себе равных. Он первым выделил хлор, барий, марганец и такие новые соединения, как аммиак, глицерин, фтористоводородная, дубильная, бензойная, щавелевая, яблочная и винная кислоты. Его открытие, что хлор отбеливает ткани, овощи и цветы, было использовано в коммерческих целях Бертолле во Франции и Джеймсом Уаттом в Англии. В дальнейших исследованиях Шееле открыл мочевую кислоту, анализируя камень в мочевом пузыре (1776). В 1777 году он приготовил сернистый водород, а в 1778 году — молибденовую кислоту; в 1780 году доказал, что кислотность кислого молока обусловлена молочной кислотой; в 1781 году получил тунгстовую кислоту из тунгстата кальция (ныне известного как шеелит); в 1783 году открыл пруссиковую (синильную) кислоту, не осознавая ее ядовитого характера. Он также получил арсиновый газ (смертельно опасное соединение мышьяка) и мышьяковый пигмент, известный сегодня как зелень Шееле. Он помог сделать фотографию возможной, показав, что солнечный свет уменьшает хлорид серебра до серебра, и что различные лучи, составляющие белый свет, оказывают различное воздействие на соли серебра. Невероятно плодотворный труд этой короткой жизни оказался бесконечно важным для промышленного развития девятнадцатого века.

Джозеф Пристли, а не Шееле, долгое время считался автором открытия кислорода, потому что он открыл его независимо от Шееле и объявил о своем открытии в 1775 году, за два года до запоздалой публикации Шееле. Тем не менее мы чтим его за то, что его исследования позволили Лавуазье придать химии современную форму; за то, что он был одним из пионеров в научном изучении электричества; и за то, что он внес такой смелый вклад в британскую мысль о религии и правительстве, что фанатичная толпа сожгла его дом в Бирмингеме и заставила его искать убежища в Америке. Он прикоснулся к истории цивилизации во многих ее точках и является одним из самых вдохновляющих персонажей.

Он родился в Йоркшире в 1733 году, сын суконщика-диссидента. Он с жадностью изучал науки, философию, теологию и языки; выучил латынь, греческий, французский, немецкий, итальянский, арабский, даже немного сирийского и халдейского. Он стал проповедником диссидентства в Саффолке, но дефект речи снизил привлекательность его красноречия. В двадцать пять лет он организовал частную школу, учебную программу которой оживил экспериментами в области физики и химии. В двадцать восемь лет он стал репетитором в диссидентской академии в Уоррингтоне; там он преподавал пять языков и при этом находил время для исследований, которые принесли ему стипендию Королевского общества (1766). В том же году он встретился с Франклином в Лондоне, и тот вдохновил его на написание «Истории и современного состояния электричества» (1767), замечательного обзора всего предмета вплоть до его собственного времени. В 1767 году он был назначен пастором часовни Милл-Хилл в Лидсе. Позже он вспоминал, что «именно вследствие того, что я некоторое время жил по соседству с публичной пивоварней, я был побужден провести эксперименты с неподвижным воздухом».-В пивоварне из сусла выделялся углекислый газ. Он растворил его в воде, и ему понравился его пузырящийся привкус; это была первая «содовая вода».

В 1772 году он избавился от экономических забот, получив должность библиотекаря при лорде Шелбурне. В доме, предоставленном ему в Колне, он проводил эксперименты, которые принесли ему мировую известность. Он усовершенствовал пневматическую ванночку Хейлза, собирая газы, образующиеся в различных смесях, не с водой, а с ртутью. Так, в 1772 году он выделил оксид азота, закись азота («веселящий газ») и хлористый водород; в 1773 году — аммиак (независимо от Шееле); в 1774 году — диоксид серы; в 1776 году — пероксид азота. 15 марта 1775 года он направил в Королевское общество письмо, в котором сообщил о своем открытии кислорода. Во втором томе «Опытов и наблюдений над различными видами воздуха» (1775) он описал свой метод. Используя сильную горящую линзу, он сказал,

С его помощью я стал исследовать, какой воздух выделяют самые разные вещества [при таком нагревании], помещая их в… сосуды… наполненные зыбучим серебром, и держа их перевернутыми в бассейне с ним же. С помощью этого прибора… первого августа 1774 года я попытался извлечь воздух из mercurius calcinatus per se [оксида ртути]; и вскоре обнаружил, что с помощью этой линзы воздух изгоняется из него очень охотно…. Что меня удивило больше, чем я могу выразить, так это то, что свеча горела в этом воздухе с удивительно энергичным пламенем.

Отметив, как и Шееле, что в этом «дефлогистированном воздухе» (так он назвал кислород) мышь живет гораздо дольше, чем в обычной атмосфере, он решил, что может смело попробовать новый воздух сам.

Читатель не удивится, что, убедившись в превосходной пользе дефлогистированного воздуха благодаря живущим в нем мышам и другим вышеупомянутым испытаниям, мне захотелось попробовать его самому. Я удовлетворил это любопытство, дыша им, втягивая его через стеклянный сифон; таким образом я довел большую банку, наполненную им, до уровня обычного воздуха. По ощущениям мои легкие ничем не отличались от обычного воздуха, но мне показалось, что некоторое время после этого моя грудь ощущала особую легкость. Кто может сказать, что со временем этот чистый воздух может стать модным предметом роскоши? До сих пор только две мыши и я имели честь дышать им.

Он предсказал некоторые формы этой будущей роскоши:

По большей силе и живости пламени свечи в этом чистом воздухе можно предположить, что он может быть особенно полезен для легких в некоторых болезненных случаях, когда обычного воздуха недостаточно для быстрого выведения гнилостных выделений [углекислого газа]. Но, возможно, из этих опытов мы также можем сделать вывод, что хотя чистый дефлогистированный воздух [кислород] может быть очень полезен как лекарство, он может быть не столь полезен для нас в обычном здоровом состоянии организма; ибо как свеча сгорает быстрее в дефлогистированном воздухе, чем в обычном, так и мы можем, как можно сказать, слишком быстро угаснуть, и животная сила будет слишком быстро истощена, в этом чистом виде воздуха.

Экспериментальная работа Пристли блистала плодотворными гипотезами и бдительными восприятиями, но его теоретические интерпретации были в основном традиционными. Подобно Шталю и Шееле, он предполагал, что при горении горящий материал выделяет вещество — флогистон; это вещество, по его мнению, соединяется с одной из составляющих атмосферы, образуя «витированный воздух», или «флогистированный воздух» (наш азот); другая составляющая была в его номенклатуре «дефлогистированным воздухом», который Лавуазье должен был назвать кислородом. В то время как Лавуазье утверждал, что материал, находящийся в процессе горения, поглощает кислород из воздуха, а не выделяет в него флогистон, Пристли до конца своей жизни сохранял старую концепцию.

В 1774 году он путешествовал с лордом Шелбурном по континенту и рассказал ему об экспериментах с кислородом. В 1780 году Шелбурн отправил его на пенсию, выплатив ему 150 фунтов стерлингов. Пристли поселился в Бирмингеме в качестве младшего священника большой диссидентской общины, известной как Общество нового собрания. Он присоединился к Джеймсу Уатту, Джосайе Веджвуду, Эразму Дарвину, Мэтью Боултону и другим в «Лунном обществе», где обсуждались новейшие идеи в области науки, техники и философии. Он был популярен почти среди всех классов, им восхищались за его веселый дух, скромность и щедрость, а также «незапятнанную чистоту его жизни». Однако некоторые из его соседей сомневались в его христианстве. В книге «Исследования о материи и духе» (1777) он свел все, даже душу, к материи. Это, по его мнению, было совершенно ортодоксально,

Знатокам хорошо известно… что то, что древние подразумевали под нематериальным существом, было лишь более тонкой разновидностью того, что мы сейчас называем материей; что-то вроде воздуха или дыхания, которое впервые дало название душе… Следовательно, древние не исключали из сознания свойства протяженности и локального давления. Он имел, по их мнению, некоторые общие свойства с материей, мог соединяться с ней, действовать и подвергаться ее воздействию….. Поэтому было видно, что… сила ощущения или мысли… может быть передана самой грубой материи… и что душа и тело, будучи в действительности одним и тем же видом субстанции, должны умереть вместе.

В другой публикации того же года, «Иллюстрированная доктрина философской необходимости», Пристли, вслед за Хартли и Юмом, с энтузиазмом отрицал свободу воли. А в «Истории развращения христианства» (1782) он отверг чудеса, грехопадение, искупление и Троицу; все эти доктрины он считал «развращением», возникшим в ходе эволюции христианства; их нельзя было найти в учении Христа или двенадцати апостолов. Все, что осталось от христианства у Пристли, — это вера в Бога, основанная на доказательствах божественного замысла. Не вполне примирившись со смертностью, он предположил, что в последний день Бог воссоздаст всех умерших. Однако его настоящая надежда была связана не с небесами, а с утопией, которая будет построена на этой земле благодаря победе науки над суеверием и невежеством. Редко когда религия прогресса восемнадцатого века выражалась более пылко:

Все знания будут разделены и расширены; а знания, как замечает лорд Бэкон, будучи силой, фактически увеличат человеческие силы; природа, включая как ее материалы, так и ее законы, будет в большей степени подвластна нам; люди сделают свое положение в этом мире намного более легким и удобным; они, вероятно, продлят свое существование в нем, и с каждым днем будут становиться все более счастливыми, каждый сам по себе, и более способными (и, я верю, более расположенными) передавать счастье другим. Таким образом, каким бы ни было начало этого мира, его конец будет славным и парадоксальным, превосходящим все, что может представить наше воображение«…Счастливы те, кто способствует распространению чистого света этого вечного Евангелия».

Часть этого славного прогресса, по замыслу Пристли, должна была носить политический характер и основываться на простом гуманитарном принципе: «Благо и счастье… большинства членов любого государства — это великий стандарт, по которому в конечном итоге должно определяться все, что касается этого государства»; здесь Бентам, по его словам, нашел один из источников своей утилитарной философии. Единственное справедливое правительство, говорил Пристли, — это то, которое направлено на счастье своих граждан, и вполне соответствует христианству, что явно несправедливое правительство должно быть свергнуто народом. На предостережение святого Павла о том, что «существующие власти установлены Богом», Пристли ответил, что «по той же причине и те власти, которые будут, также будут установлены Богом».

Естественно, что такой бунтарь должен был сочувствовать колониям в их протесте против налогообложения без представительства. Еще более горячо он приветствовал Французскую революцию. Когда Берк осуждал ее, Пристли защищал ее; в парламенте Берк клеймил его как еретика. Некоторые из друзей Пристли разделяли его радикальные взгляды. 14 июля 1791 года «Конституционное общество Бирмингема» собралось в Королевском отеле, чтобы отпраздновать годовщину взятия Бастилии. Пристли не присутствовал. Перед отелем собралась толпа, выслушала нападки своих лидеров на еретиков и предателей и забросала камнями окна отеля; участники банкета разбежались. Толпа двинулась к дому Пристли и с радостью сожгла его, включая лабораторию и приборы, библиотеку и рукописи. Затем в течение трех дней она носилась по Бирмингему, клянясь убить всех «философов»; перепуганные горожане писали на оконных стеклах: «Здесь нет философов». Пристли бежал в Дадли, затем в Лондон. Затем 19 июля он обратился с письмом к жителям Бирмингема:

Тем не менее он подал в суд на город, оценив свои убытки в 4500 фунтов стерлингов; Чарльз Джеймс Фокс помог ему с иском; Бирмингем присудил ему 2502 фунта. Он попытался основать новую резиденцию в Англии, но церковники, роялисты и его коллеги по Королевскому обществу сторонились его. Французская Академия наук через своего секретаря Кондорсе направила ему предложение о предоставлении дома и лаборатории во Франции. 8 апреля 1794 года, в возрасте шестидесяти одного года, он эмигрировал в Америку. Он поселился в городке Нортумберленд, в Пенсильвании Франклина, на берегу прекрасной реки Саскуэханна, о которой вскоре мечтали Кольридж и Саути. Он возобновил свои эксперименты и открыл состав угарного газа. Его приветствовали ученые общества, и ему предложили кафедру химии в Пенсильванском университете. В 1796 году он выступил перед универсалистами Филадельфии с серией лекций на тему «Доказательства христианства»; среди слушателей были вице-президент Джон Адамс и многие члены Конгресса. На этих встречах образовалось Унитарианское общество. Два года спустя Тимоти Пикеринг, государственный секретарь при президенте Адамсе, предложил депортировать Пристли как нежелательного иностранца. Избрание Джефферсона (1800) положило конец неуверенности Пристли, и он получил четыре года покоя. В 1803 году он написал свою последнюю научную работу, по-прежнему отстаивая идею флогистона. Он умер в Нортумберленде 6 февраля 1804 года. В 1943 году законодательное собрание Пенсильвании объявило его дом национальным мемориалом.

В то время как Томас Пейн принял участие в кампании Пристли как мятежный христианин, Генри Кавендиш занимался химией газов. Сын лорда, племянник герцога, Кавендиш в сорок лет унаследовал одно из самых больших состояний в Англии. Робкий, нерешительный в речах, небрежный в одежде, он жил затворником в своей лаборатории в Клэпхэм Коммон, Лондон, и не делал никаких попыток прославиться. Его исследования отличались тщательным измерением и взвешиванием всех материалов до и после эксперимента; эти измерения позволили Лавуазье сформулировать принцип, согласно которому при химических изменениях количество вещества остается постоянным.

В 1766 году Кавендиш сообщил Королевскому обществу о своих экспериментах с «фактическим воздухом», то есть газом, полученным из твердых тел. Растворив цинк или олово в кислотах, он получил то, что назвал «горючим воздухом»; он отождествил его с флогистоном; сейчас мы называем его водородом; Кавендиш был первым, кто признал его отдельным элементом и определил его удельный вес. В 1783 году в продолжение эксперимента Пристли он обнаружил, что при пропускании электрической искры через смесь обычного воздуха и «горючего воздуха» часть смеси конденсируется в росу; из этого электролиза он сделал вывод, что вода состоит из 2,014 объема «горючего воздуха» к одному объему «дефлогистированного воздуха» Пристли — или, как мы теперь говорим, H20; это было первое определенное доказательство того, что вода является соединением, а не элементом. (Джеймс Уатт независимо предположил такой же состав воды в том же 1783 году). Снова применив электрическую искру к смеси водорода с обычным воздухом, Кавендиш получил азотную кислоту и пришел к выводу, что чистый воздух состоит из кислорода и азота. (Дэниел Резерфорд из Эдинбурга открыл азот как отдельный элемент в 1772 году). Кавендиш допустил наличие небольшого остатка, который он не смог объяснить, но который, по его расчетам, составлял 0,83 процента от первоначального количества. Это оставалось загадкой до 1894 года, когда Рэлей и Рамсей выделили эту часть, которая теперь называется аргоном, как отдельный элемент и обнаружили, что по весу она составляет 0,94 процента обычного воздуха. Весы Кавендиша были оправданы.

Тем временем по ту сторону Ла-Манша группа исследователей-энтузиастов обеспечила Франции лидерство в новой науке и придала химии ту форму, которую она имеет сегодня. У их истоков стоял Гийом Руэль, известный своими работами по химии солей, но наиболее известный благодаря лекционным курсам, на которых он преподавал химию богатым и бедным, Дидро и Руссо, а также величайшему химику из них.

Антуан Лавуазье имел то ли преимущество, то ли недостаток в том, что родился в богатой семье (1743). Его отец, адвокат в парижском парламенте, дал мальчику все доступное на тот момент образование и завещал ему, которому тогда было двадцать три года, 300 000 ливров. Такое состояние могло бы прервать литературную карьеру, но оно стало подспорьем в науке, которая требовала дорогостоящего оборудования и долгих лет подготовки. Отправленный в юридическую школу, Антуан сбежал из нее, занявшись математикой и астрономией, и посещал лекции Руэля в аудитории Жарден-дю-Руа. Тем не менее он закончил юридический факультет, а затем вместе с Жаном Геттаром составил минералогические экскурсии и карты Франции. В 1768 году он был избран в Академию наук, в которую в то время входили Бюффон, Кесне, Турго и Кондорсе. Через год он присоединился к генеральным фермерам в их непопулярном деле сбора акцизов, чтобы возместить свои авансы правительству. Он заплатил 520 000 ливров за третью долю в одном из шестидесяти паев генеральной фермы; в 1770 году он увеличил эту долю до полной. В 1771 году он женился на Марии Пользе, дочери богатого генерала-фермера. Теперь он проводил часть своего времени в поездках по провинциям, собирая сведения о доходах, налогах и геологических образцах. Его богатство позволило содержать большую лабораторию и проводить дорогостоящие эксперименты, Но оно же привело его на гильотину.

Он принимал активное участие в государственных делах. Назначенный (1775) régisseur des poudres, комиссаром по пороху, он увеличил производство и улучшил качество этого взрывчатого вещества, что сделало возможным его масштабный экспорт в американские колонии и победы французских революционных армий. «Французский порох, — говорил Лавуазье в 1789 году, — стал лучшим в Европе…. Можно с уверенностью сказать, что именно ему Северная Америка обязана своей свободой». Он входил в различные официальные советы, национальные и муниципальные, и с разносторонним умом решал разнообразные проблемы налогообложения, чеканки монет, банковского дела, научного сельского хозяйства и общественной благотворительности. Как член провинциального собрания в Орлеане (1787) он работал над улучшением экономических и социальных условий. Во время критической нехватки продовольствия в 1788 году он предоставил свои собственные деньги нескольким городам для закупки зерна. Он был общественным деятелем, который продолжал делать деньги.

На фоне всех этих занятий он не переставал быть ученым. Его лаборатория стала самой сложной и обширной до XIX века: 250 приборов, тринадцать тысяч стеклянных емкостей, тысячи химических препаратов и три точных весов, которые впоследствии помогли определить грамм как единицу веса в метрической системе. Взвешивание и измерение были половиной секрета открытий Лавуазье; с их помощью он превратил химию из качественной теории в количественную науку. Именно с помощью тщательного взвешивания он доказал, что флогистон Шталя — это обременяющий миф. Этот миф предполагал существование таинственного вещества, которое при горении покидает горящий материал и переходит в воздух. 1 ноября 1772 года Лавуазье представил в Академию наук записку следующего содержания:

Около восьми дней назад я обнаружил, что сера при сжигании не только не теряет в весе, но скорее приобретает его; то есть из фунта серы можно получить больше, чем из фунта витриоловой кислоты, если учесть влажность воздуха. То же самое происходит и с фосфором. Увеличение веса происходит за счет огромного количества воздуха, который фиксируется [то есть поглощается горящим веществом] во время сгорания и соединяется с парами [витриола]. Это открытие, которое я установил с помощью экспериментов, которые считаю решающими, заставило меня поверить, что то, что наблюдается при сгорании серы и фосфора, может с равным успехом происходить в случае всех тех тел, которые набирают вес при сжигании или прокаливании».

Вместо того чтобы горящий материал отдавал что-то в воздух, он что-то из него забирал. Что же это было?

Осенью 1774 года Лавуазье опубликовал отчет о дальнейших экспериментах. Он поместил взвешенное количество олова во взвешенную колбу, достаточно большую, чтобы в ней оставалось много воздуха; он закрыл колбу и нагревал все до тех пор, пока олово не окислилось. Дав системе остыть, он обнаружил, что ее вес остался неизменным. Но когда он нарушил герметичность, воздух устремился в колбу, что указывает на создание в ней частичного вакуума. Каким образом? Лавуазье не видел другого объяснения, кроме того, что горящее олово вобрало в себя часть воздуха. Что это было за нечто?

В октябре 1774 года Лавуазье встретился с Пристли в Париже. Пристли рассказал ему об опытах, проведенных им в августе, которые Пристли по-прежнему интерпретировал как выделение флогистона из сгоревшего вещества в воздух. 26 апреля 1775 года Лавуазье прочитал в Академии мемуары, в которых сообщал об экспериментах, которые заставили его рассматривать горение как поглощение горящим веществом загадочного элемента из воздуха, который он условно назвал «чистым воздухом» (air éminemment pur). Как и Пристли, он открыл кислород; в отличие от Пристли, он разрушил миф о флогистоне. Только в 1779 году он придумал для горючего элемента в воздухе название oxygène, от греческого слова, означающего «генератор кислот», поскольку Лавуазье ошибочно полагал, что кислород является обязательным компонентом всех кислот.

Как и Пристли, Лавуазье заметил, что воздух, поглощаемый металлами при сгорании, также является тем, который лучше всего поддерживает жизнь животных. 3 мая 1777 года он представил в Академию доклад «О дыхании животных». «Пять шестых воздуха, которым мы дышим, — сообщал он, — неспособны поддерживать дыхание животных, или воспламенение и горение;… только одна пятая часть объема атмосферного воздуха пригодна для дыхания». Он добавил, что «воздух, который некоторое время служил для поддержания этой жизненно важной функции, имеет много общего с воздухом, в котором кальцинируются [окисляются] металлы; знание одного [процесса] может быть естественно применено к другому». После этого Лавуазье основал органический анализ, описав дыхание как соединение кислорода с органическими веществами. В этом процессе он отметил выделение тепла, как при горении; далее он подтвердил аналогию дыхания и горения, показав, что углекислый газ и вода выделяются (как при дыхании) при сжигании таких органических веществ, как сахар, масло и воск. Наука физиология теперь была революционизирована распространением интерпретации органических процессов в физико-химических терминах.

Множество экспериментов, рост химических знаний и отказ от теории флогистона требовали новой формулировки и новой номенклатуры для бурно развивающейся науки. Академия наук поручила эту задачу Лавуазье, Гитону де Морво, Фуркруа и Бертолле. В 1787 году они опубликовали «Методику химической номенклатуры» (Méthode d'une nomenclature chimique). Старые названия, такие как порошок альгарота, масло мышьяка и цветы цинка, были отброшены; дефлогистированный воздух стал кислородом; флогистированный воздух стал азотом, затем азотом; горючий газ стал водородом; фиксированный воздух стал углекислым газом; кальцинирование стало окислением, соединения стали называться по их компонентам. Таблица «простых веществ» включала тридцать два элемента, известных Лавуазье; сейчас химики перечисляют девяносто восемь. Большинство терминов, принятых в «Методе», являются стандартными в химической терминологии и сегодня. Лавуазье представил новую номенклатуру и подвел итог новой науке в своем «Элементарном трактате по химии»; он вышел в 1789 году и ознаменовал собой еще одну революцию — конец флогистона Шталя и элементов Аристотеля.

Лавуазье сам стал жертвой Французской революции. Он принимал участие в попытках ее избежать и в тех злодеяниях, которые ее вызвали. В десятилетие, подготовившее ее, он ревностно работал в комиссиях по изучению и исправлению злоупотреблений в тюрьмах и больницах. Генеральному контролеру Лорану де Вилледею он представил (1787) мемуары, в которых перечислял девять факторов эксплуатации крестьянства. Его слова были особенно благородны, исходящие от миллионера-землевладельца:

Возьмем на себя смелость сказать, что… до правления Людовика XVI народ во Франции не имел никакого значения; в расчет принимались только сила, власть и богатство государства; счастье народа, свобода и благосостояние отдельного человека были словами, которые никогда не доходили до ушей наших прежних правителей, не понимавших, что истинной целью правительства должно быть увеличение общей суммы удовольствий, счастья и благосостояния всех его подданных….Несчастный фермер стонет в своем коттедже, не представленный и не защищенный, о его интересах не заботится ни один из великих департаментов национальной администрации».

Лавуазье был выбран представителем Третьего сословия в провинциальном собрании, которое собралось в Орлеане в 1787 году. Там он предложил отменить кортеж и содержать дороги не за счет принудительного труда крестьянства, а за счет налогов, взимаемых со всех сословий; дворянство и духовенство отклонили это предложение. Он рекомендовал систему социального обеспечения, при которой все французы, пожелавшие этого, вносили бы взносы на поддержание своей старости; это предложение также было отклонено. В мемуарах, адресованных правительству в 1785 году, он изложил принцип, согласно которому Генеральные штаты должны обладать всей полнотой законодательной власти, а король должен быть лишь их исполнительным агентом; они должны созываться регулярно; налогообложение должно быть всеобщим, а пресса — свободной: Лавуазье, несомненно, был одним из самых просвещенных представителей французской буржуазии, и, вероятно, его предложения выражали часть ее политической стратегии.

Он также был одним из ведущих членов «Женеральной фермы», которая вызывала почти всеобщее недовольство. С 1768 по 1786 год его прибыль как генерального фермера составляла в среднем 66 667 ливров в год, то есть 8,28 процента годовых; возможно, он был прав, считая это разумной прибылью за затраченный труд и риск. Именно по его предложению главный министр Калонн в 1783–87 годах построил стену вокруг Парижа, чтобы противостоять контрабандистам, уклонявшимся от уплаты пошлин; стена, новые таможенные пункты и шлагбаумы обошлись в тридцать миллионов ливров и вызвали всеобщее осуждение; герцог де Нивернуа объявил, что автор этой затеи должен быть повешен.

Лавуазье поддержал революцию в 1789 году, когда она еще находилась под контролем средних классов. Год спустя он почувствовал, что она движется в сторону эксцессов, насилия и войны, и призвал к сдержанности. В ноябре некоторые служащие Женевской фермы опубликовали памфлет, в котором обвинили ферму в растрате пенсионного фонда. «Трепещите, — писали они, — вы, которые сосали кровь несчастных». В 1791 году Марат начал личную кампанию против Лавуазье. Друг народа» опубликовал в 1780 году «Физические исследования огня», в которых утверждал, что ему удалось обнаружить тайный элемент в огне; Лавуазье отказался принимать это утверждение всерьез, но Марат не забыл. В своем периодическом издании «Ami du peuple» от 27 января 1791 года Марат обличал химика-финансиста как шарлатана с жирными доходами, человека, «чья единственная претензия на общественное признание состоит в том, что он посадил Париж в тюрьму, отрезав его от свежего воздуха стеной, которая обошлась беднякам в 33 миллиона ливров….. Хотел бы он, чтобы небеса повесили его к фонарному столбу». 20 марта 1791 года Учредительное собрание упразднило Женевские фермы.

Следующей под ударом оказалась Академия наук, поскольку все учреждения, оставшиеся со времен старого режима, подозревались в контрреволюционных симпатиях. Лавуазье защищал Академию, и она стала главной мишенью. 8 августа 1793 года было приказано распустить Академию. На последнем заседании список подписали, в частности, Лагранж, Лавуазье, Лаланд, Ламарк, Бертолле и Монж. Каждый теперь шел своей дорогой, надеясь, что гильотина его не найдет.

В том же месяце Лавуазье, вдохновленный идеями Кондорсе, представил Конвенту план национальной системы школ. Начальное образование должно было быть бесплатным для обоих полов «как долг, который общество должно выполнять по отношению к ребенку». Среднее образование, также открытое для обоих полов, должно было быть расширено за счет создания технических колледжей по всей Франции. Месяц спустя его комнаты были разграблены правительственными агентами; среди найденных там писем от друзей Лавуазье были некоторые, осуждающие Революцию и с надеждой говорящие об иностранных армиях, которые вскоре свергнут ее; в других письмах Лавуазье и его жена планировали бежать в Шотландию. 24 ноября 1793 года тридцать два бывших генерала-фермера, включая Лавуазье, были арестованы. Его жена приложила все усилия, чтобы добиться его освобождения; ей это не удалось, но ей разрешили навещать его. В тюрьме он продолжал работать над своим изложением новой химии. Финансистов обвинили в том, что они взимали чрезмерные проценты, подмешивали в табак воду и извлекли 130 миллионов ливров незаконной прибыли. 5 мая 1794 года они предстали перед Революционным трибуналом. Восемь человек были оправданы, двадцать четыре, включая Лавуазье, приговорены к смертной казни. Когда председательствующего судью попросили смягчить приговор на том основании, что Лавуазье и некоторые другие были учеными, представляющими ценность для государства, он, как сообщается, ответил: «Республика не нуждается в ученых»; однако убедительных доказательств этой версии нет. Лавуазье был гильотинирован в день вынесения приговора, 8 мая 1794 года, на месте, где сейчас находится площадь Согласия. Лагранж, как говорят, заметил: «Чтобы отрубить ему голову, потребовалось лишь мгновение, и сто лет, возможно, не дадут нам другой такой же».

Все имущество Лавуазье и его вдовы было конфисковано, чтобы вернуть республике 130 000 000 ливров, якобы причитавшихся государству от женской фермы. Мадам Лавуазье, оставшуюся без гроша в кармане, содержал старый слуга семьи. В 1795 году французское правительство отказалось от осуждения Лавуазье; имущество было возвращено мадам Лавуазье, которая дожила до 1836 года. В октябре 1795 года в Лицее искусств состоялась панихида в память о Лавуазье, с надгробной речью выступил Лагранж. Был открыт бюст с надписью «Жертва тирании, уважаемый друг искусств, он продолжает жить; благодаря своему гению он по-прежнему служит человечеству».

Насколько далеко осветили небо открытия математики, физики и химии? Из всех дерзостей науки самой смелой является попытка запустить свои измерительные стержни вокруг звезд, подвергнуть эти сверкающие красоты ночному наблюдению, проанализировать их составляющие на расстоянии миллиарда миль и подчинить их движение искусственной логике и законам. Разум и небеса — полюса нашего удивления и изучения, и самое большое чудо — это разум, устанавливающий законы для небесной сферы.

Дальномерные приборы были изобретены, основные открытия сделаны; восемнадцатый век взялся за усовершенствование приборов (Грэм, Хэдли, Доллонд), расширение открытий (Брэдли и Гершель), применение новейшей математики к звездам (д'Алембер и Клеро) и организацию результатов в новую систему космической динамики (Лаплас).

Телескоп совершенствовался и увеличивался. Были созданы «экваториальные телескопы», которые вращались вокруг двух осей — одна параллельно, другая перпендикулярно плоскости земной оси; такой выбор осей позволял наблюдателю держать небесный объект в поле зрения достаточно долго для детального изучения и микрометрических измерений. Ньютона отговаривали от использования преломляющего телескопа, считая, что свет, преломляясь линзами, обязательно разделится на цвета, что запутает наблюдения; он отказался от проблемы создания бесцветного преломления и обратился к отражающему телескопу. В 1733 году Честер Мур Холл, «джентльмен-любитель», решил эту проблему, соединив линзы с разной преломляющей способностью, нейтрализовав разнообразие цветов. Он не стал публиковать свое открытие, и Джону Доллонду пришлось самостоятельно разрабатывать принципы и конструкцию ахроматического телескопа, о чем он сообщил в 1758 году в «Философских трудах Лондонского королевского общества».

В 1725 году Джордж Грэхем, квакерский часовщик, изготовил для Эдмунда Галлея в Гринвичской обсерватории муральный квадрант — механический четверть-круг, градуированный в градусах и минутах и закрепленный на стене таким образом, чтобы уловить транзит звезды через меридиан. Для Галлея, Джеймса Брэдли и Пьера Лемонье Грэм изготовил транзитные инструменты, сочетающие телескоп, ось, часы и хронограф, чтобы отмечать такие транзиты с большей точностью, чем раньше. В 1730 году Томас Годфри, член интеллектуального кружка Франклина в Филадельфии, описал своим друзьям прибор для измерения углов и высот с помощью двойного отражения через противоположные зеркала телескопа; но он не публиковал его до 1734 года. В 1730 году Джон Хэдли построил похожий прибор, октант — градуированную дугу восьмой части окружности; в 1757 году она была увеличена до шестой. Позволяя мореплавателю видеть в отражающий телескоп сразу и горизонт, и солнце (или звезду), секстант Хэдли позволял более точно измерять угол, разделяющий эти объекты. В сочетании с морским хронометром Гаррисона это превратило навигацию в почти точную науку.

Чтобы определить положение корабля в море, мореплавателю нужно было определить долготу и широту. Чтобы определить долготу, нужно было установить время в данном месте и в данный момент с помощью астрономических наблюдений и сравнить это местное время с часами, установленными на стандартное (гринвичское) время, где бы эти часы ни находились. Проблема заключалась в том, чтобы построить хронометр, на который не влияли бы изменения температуры или движения корабля. В 1714 году британское правительство предложило двадцать тысяч фунтов стерлингов за метод определения долготы с точностью до половины градуса. Джон Харрисон, часовщик из Йоркшира, представил Джорджу Грэхему (1728) планы морского хронометра; Грэхем выделил деньги на его строительство; завершенное в 1735 году, оно использовало два массивных и противоположных баланса вместо маятника; четыре балансовые пружины, двигаясь друг против друга, компенсировали движения судна; а коллектор из латунных и стальных стержней, расширяющихся от тепла и сжимающихся от холода, и соединенных с пружинами, нейтрализовал колебания температуры. Совет по долготе отправил Гаррисона с его хронометром в пробное плавание в Лиссабон. Полученные результаты побудили Совет выделить средства на второе, третье и четвертое усовершенствование. Четвертый хронометр, шириной всего пять дюймов, был опробован во время путешествия в Вест-Индию (1759); во время этого путешествия часы потеряли не более пяти секунд дополнительно к своим обычным и заранее рассчитанным потерям (при неподвижности на суше), составлявшим восемьдесят секунд за тридцать дней. После некоторых споров Харрисон получил полную награду в двадцать тысяч фунтов. С этими и другими морскими приборами британский флот теперь (в разгар Семилетней войны, 1756–63 гг.) был оснащен всем необходимым для управления волнами.

Англичане и французы горячо состязались в изучении астрономии; для них это не было далекой или «чистой» наукой; она входила в борьбу за овладение морями, а значит, и всем колониальным и торговым миром. Германия и Россия через Эйлера, Италия через Босковича внесли свой вклад в это состязание, не участвуя в добыче.

Эйлер, Клейро и д'Алембер помогали навигации своими исследованиями Луны, составляя таблицы ее изменений места и фаз по отношению к Солнцу и Земле, а также ее влияния на приливы и отливы. На основе записей Эйлера Иоганн Тобиас Майер в Геттингенском университете составил лунные таблицы, которые получили в подарок от Британского совета долгот. В 1738 году Парижская академия наук предложила премию за теорию приливов и отливов. Награды получили четыре автора: Даниил Бернулли, Эйлер, Колин Маклаурин и А. Кавальери. Все авторы, кроме последнего, основывали свои объяснения на теории Ньютона, добавляя к притяжению Солнца и Луны вращение Земли в качестве фактора, определяющего приливы и отливы. Несколько раз Академия приглашала к написанию эссе о возмущениях планет — их реальных или кажущихся отклонениях от эллиптических орбит. Эссе Клейро получило премию в 1747 году, Эйлера — в 1756-м.

Руджеро Джузеппе Боскович оказал честь своему иезуитскому ордену, осветив открытия в астрономии и физике. Он родился в Рагузе, в четырнадцать лет поступил в послушничество в Риме, поразил своих учителей в Римской коллегии своими способностями к наукам, а в двадцать девять лет был назначен на кафедру математики. С этого времени он выпустил шестьдесят шесть публикаций. Он участвовал в определении общей орбиты комет и дал первое геометрическое решение для нахождения орбиты и экватора планеты. В трактате De materiae divisibilitate (1748) он изложил свой взгляд на материю как на состоящую из точек, или полей, силы, каждая из которых является центром попеременно отталкивания и притяжения — теория, напоминающая монады Лейбница и предвосхищающая атомные гипотезы нашего времени. Разносторонний иезуит организовывал практические предприятия: проводил топографическую съемку и картографирование папских земель, запружал озера, грозившие затопить Лукку, составлял планы осушения Понтинских болот и помогал проектировать обсерваторию Брера в Милане. По его настоянию в 1757 году папа Бенедикт XIV отменил декрет Index Expurgatorius, направленный против системы Коперника. Он получил членство в Парижской академии наук и Лондонском королевском обществе. В 1761–62 годах он был принят с почестями во Франции, Англии, Польше и Турции. В 1772 году он принял назначение Людовика XV директором оптики во французском флоте. Он вернулся в Италию в 1783 году и умер в Милане в 1787 году в возрасте семидесяти шести лет. После себя он оставил несколько томов поэзии.

Самым ярким светилом среди британских астрономов первой половины XVIII века был Джеймс Брэдли. Его дядя, Джеймс Паунд, настоятель Уанстеда в Эссексе, был астрономом-любителем и имел собственную обсерваторию; там мальчик узнал, что существует не только наука, но и эстетика звезд. Получив степень магистра в Оксфорде, Брэдли поспешил вернуться в Ванстед, провел оригинальные наблюдения, сообщил о них Королевскому обществу и был избран в его члены в возрасте двадцати шести лет (1718). Через три года он стал савиловским профессором астрономии в Оксфорде. Когда в 1742 году умер великий Галлей, Брэдли был назначен его преемником в Гринвиче в качестве королевского астронома. На этом посту он оставался до самой смерти (1762).

Его первым крупным предприятием было определение годового параллакса звезды — т. е. разницы в ее видимом направлении, наблюдаемом (1) из точки на поверхности Земли и (2) из воображаемой точки в центре Солнца. Если, как предполагал Коперник, Земля вращается по орбите вокруг Солнца, то такая разница должна существовать, но она не была доказана; если бы ее удалось доказать, то это подтвердило бы Коперника. Всезнающий Роберт Гук пытался (1669) показать такой параллакс в случае звезды гамма Драконис; ему это не удалось. В 1725 году Сэмюэл Молинье, любитель с деньгами, возобновил попытку в Кью; Брэдли присоединился к нему; их результаты лишь частично подтвердили гипотезу Коперника. Брэдли вернулся в Ванстед и поручил Джорджу Грэхему построить для него телескоп «зенитного сектора», позволяющий наблюдать не одну, а двести звезд во время их прохождения через меридиан. После тринадцати месяцев наблюдений и вычислений Брэдли смог показать годовой цикл чередования южных и северных отклонений в видимом положении одной и той же звезды; он объяснил это чередование орбитальным движением Земли. Это открытие «аберрации света» (1729) объяснило сотни доселе загадочных наблюдений и отклонений; оно провело революционное различие между наблюдаемым положением и «реальным», или расчетным, положением любой звезды; оно прекрасно согласовывалось с Коперником, поскольку зависело от вращения Земли вокруг Солнца. Его влияние на астрономию было настолько просветляющим, что французский астроном-историк Жозеф Деламбр предложил поставить Брэдли в один ряд с Кеплером и даже с самим Гиппархом.

Брэдли перешел ко второму важному открытию: «нутация» — буквально кивок земной оси вращения, подобный осевому колебанию вращающейся верхушки. Звезды, видимые движения которых были описаны как совершающие годовой цикл из-за вращения Земли вокруг Солнца, по наблюдениям Брэдли, не возвращались через год в точно такие же видимые положения, как раньше. Ему пришло в голову, что это расхождение может быть вызвано небольшим изгибом земной оси из-за периодических изменений в соотношении между орбитой Луны вокруг Земли и орбитой Земли вокруг Солнца. Он изучал эти изменения в течение девятнадцати лет (1728–47); в конце девятнадцатого года он обнаружил, что звезды вернулись в точно такие же видимые положения, которые они имели в начале первого года. Теперь он был уверен, что нутация земной оси обусловлена орбитальным движением Луны и ее воздействием на экваториальные части Земли. Его сообщение об этих выводах стало волнующим событием в отчетах Королевского общества за 1748 год. Терпение имеет своих героев, так же как и война.

Во время пребывания Брэдли на посту королевского астронома Британия подверглась болезненной операции: после 170 лет сопротивления она приняла григорианский календарь, но упорно называла его реформированным. Акт парламента (1750) предписывал исключить из «нового стиля» одиннадцать дней, следующих за вторым сентября 1752 года, 3 сентября называть 14 сентября, а законный год начинать не с 25 марта, а с 1 января. Это повлекло за собой осложнения в деловых операциях и церковных праздниках; это вызвало многочисленные протесты, и разгневанные британцы потребовали: «Верните нам наши одиннадцать дней!» — Но в конце концов наука одержала победу над бухгалтерией и теологией.

Английская астрономия достигла своего пика, когда Уильям Гершель добавил Уран к планетам и оставил карьеру музыканта. Его отец был музыкантом в ганноверской армии; сын, родившийся в Ганновере в 1738 году и названный Фридрихом Вильгельмом, принял профессию отца и служил музыкантом в первой кампании Семилетней войны; но его здоровье было настолько слабым (он дожил почти до восьмидесяти четырех лет), что он был отпущен. В 1757 году он был отправлен в Англию, чтобы попытать счастья в музыке. В Бате, который в то время соперничал с Лондоном как центр модного общества, он прошел путь от гобоиста до дирижера и органиста Октагонской капеллы. Он сочинял, преподавал музыку и иногда давал тридцать пять уроков в неделю. По ночам он изучал исчисление, затем перешел к оптике и, наконец, к астрономии. Он привез из Германии своего брата Якоба, а в 1772 году — сестру Каролину, которая вела их хозяйство, училась вести астрономические записи и в конце концов стала самостоятельным астрономом.

Горя честолюбием составить карту неба, Гершель с помощью брата изготовил собственный телескоп. Он сам шлифовал и полировал линзы и однажды продолжал эту работу непрерывно в течение шестнадцати часов, а Каролина кормила его во время работы или снимала тоску, читая ему Сервантеса, Филдинга или Стерна. Это был первый из нескольких телескопов, сделанных Гершелем или под его руководством. В 1774 году, в возрасте тридцати шести лет, он сделал свое первое наблюдение, но еще много лет он мог уделять астрономии только то время, которое оставляла ему работа музыканта. Четыре раза он исследовал все участки неба. Во время второго из этих космических путешествий, 14 марта 1781 года, он сделал свое эпохальное открытие, значение которого он сильно недооценивал:

Рассматривая мелкие звезды в окрестностях H. Geminorum, я заметил одну, которая казалась заметно крупнее остальных. Пораженный ее необычным видом, я сравнил ее с H. Geminorum и маленькой звездой в квартиле между Auriga и Gemini; обнаружив, что она намного больше любой из них, я заподозрил, что это комета.

Это была не комета; дальнейшее изучение вскоре показало, что она вращается вокруг Солнца по почти круговой орбите, в девятнадцать раз превышающей орбиту Земли и в два раза — Сатурна; это была новая планета, первая, признанная таковой в письменных источниках астрономии. Весь ученый мир приветствовал это открытие, которое удвоило диаметр Солнечной системы, как было известно ранее. Королевское общество наградило Гершеля стипендией и медалью Копли; Георг III убедил его отказаться от карьеры музыканта и стать астрономом короля. Гершель назвал новую планету Georgium Sidus («Звезда Жоржа»), но позже астрономы решили назвать ее Ураном, отобрав у ганноверских королей и отдав, как и почти всех остальных собратьев, языческим богам.

В 1781 году Уильям и Кэролайн переехали в Слау, симпатичный городок на пути из Лондона в Виндзор. Его скромное жалованье в двести фунтов в год не могло прокормить его, сестру и инструменты; он пополнял его, изготавливая и продавая телескопы. Для себя он строил их еще больше, пока в 1785 году не сделал один длиной сорок футов, с зеркалом диаметром четыре фута. Фанни Берни, дочь музыканта-историка, которого мы часто цитировали, записала в своем дневнике под 30 декабря 1786 года:

Сегодня утром мой дорогой отец повез меня [то есть отвез ее, ведь ей было тридцать шесть] к доктору Гершелю. Этот великий и очень необычный человек принял нас почти с распростертыми объятиями…. По приглашению мистера Гершеля я прогулялась… в его телескоп! И он держал меня совершенно вертикально, без малейшего неудобства; так же он бы делал, если бы я была одета в перья и обруч для колокольчика — такова его окружность.

В 1787 году Гершель открыл два спутника Урана, которые назвал Оберон и Титания; в 1789 году он обнаружил шестой и седьмой спутники Сатурна. В 1788 году он женился на богатой вдове; ему больше не нужно было беспокоиться о деньгах, но он продолжал свои исследования с прежним рвением. Обычно он работал в те ночи, когда звезды выходили на небо и не были затемнены слишком яркой Луной. Большинство наблюдений он проводил под открытым небом с платформы, на которую поднимался по пятидесятифутовой лестнице. Иногда холод был настолько сильным, что чернила замерзали в бутылке, которую Кэролайн брала с собой, чтобы записывать результаты наблюдений.

Продолжая более систематическую работу Шарля Мессье и Николя де Лакайля по поиску и составлению списков туманностей и звездных скоплений, Гершель представил в Королевское общество (1782–1802) каталоги 2500 туманностей и скоплений и 848 двойных звезд. Из этих 848 он сам обнаружил 227. Он предположил, что они могут находиться в паре, испытывая взаимное тяготение и вращение, — наглядное применение теории Ньютона к межзвездным отношениям. Во многих случаях то, что выглядело как одна звезда, оказывалось скоплением отдельных звезд, а некоторые из этих скоплений, увиденные в большие телескопы, оказывались отдельными звездами, находящимися на значительно разных расстояниях от Земли. Млечный Путь при новом увеличении превратился из облака светящейся материи в огромное скопление и череду отдельных светил. Теперь небо, которое раньше казалось просто усыпанным звездами, оказалось усеянным ими почти так же густо, как каплями воды во время дождя. И если раньше человеческий глаз видел только звезды от первой до шестой величины, то телескопы Гершеля открыли дополнительные звезды в 1342 раза тусклее самых ярких. Как и Галилей, Гершель безмерно расширил границы известной Вселенной. If Pascal had trembled before the «infinity» of the heavens known to his time, what would he have felt before this endless depth beyond depth of stars beyond counting, some, said Herschel, «11,750,000,000,000,000,000,000 miles» from the earth? Многие из звезд были солнцами с вращающимися вокруг них планетами. Наше собственное солнце, его планеты и их спутники в совокупности были уменьшены до пятнышка в световом космосе.

Одно из самых блестящих предложений Гершеля касалось движения нашей Солнечной системы в космосе. Предыдущие наблюдения показали, что некоторые связанные звезды за определенное время то уменьшали, то увеличивали свое расхождение друг с другом. Он задался вопросом, не связано ли это изменение с движением Солнечной системы от сходящихся или расходящихся звезд, как два фонаря на противоположных сторонах улицы сходятся или расходятся, когда мы от них удаляемся или приближаемся. Он пришел к выводу, что Солнечная система в целом движется в сторону от некоторых звезд и к звезде в созвездии Геркулеса. Он опубликовал свою гипотезу в 1783 году; несколько месяцев спустя Пьер Прево обнародовал аналогичную теорию. Соперничающие группы астрономов, английских и французских, находились в состоянии яростного соперничества и тесного согласия.

Современник описывал Гершеля на восемьдесят втором году жизни как «великого, простого, доброго старика. Его простота, его доброта, его анекдоты, его готовность объяснить свои возвышенные представления о Вселенной — все это неописуемо очаровательно». Во всей его работе Каролина принимала участие с преданностью, прекрасной, как в любом романсе. Она не только вела тщательные записи его наблюдений и делала сложные математические расчеты, чтобы помочь ему, но и сама открыла три туманности и восемь комет. После смерти Вильгельма (1822) она вернулась жить к родственникам в Ганновер; там она продолжила свои исследования и каталогизировала открытия брата. В 1828 году она получила золотую медаль Астрономического общества, а в 1846 году — медаль короля Пруссии. Она умерла в 1848 году на девяносто восьмом году жизни.

Вокруг Парижской обсерватории (строительство которой было завершено в 1671 году) собралась целая плеяда звездочетов, в которой семья Кассини на протяжении четырех поколений формировала последовательное созвездие. Джованни Доменико Кассини руководил обсерваторией с 1671 по 1712 год. Умирая, он сменил на посту директора своего сына Жака, которого сменил (1756) его сын Сезар Франсуа Кассини де Тури, которого, в свою очередь, сменил (1784) его сын Жак Доминик, умерший в 1845 году в возрасте девяноста семи лет как граф де Кассини. Это была семья, достойная быть названной в одном ряду с Бернулли и Бахами.

У Жана ле Ронда д'Алембера не было семьи ни до, ни после, но он собирал вокруг себя ученых, как собирают детей. Применив свою математику к астрономии, он свел к закону теорию Ньютона о прецессии равноденствий и гипотезу Брэдли об осевой нутации Земли. «Открытие этих результатов, — говорит Лаплас, — во времена Ньютона выходило за рамки средств анализа и механики…. честь сделать это была предоставлена д'Алемберу». Через полтора года после публикации, в которой Брэдли представил свое открытие, д'Алембер предложил свой трактат [Recherches sur la précession des équinoxes (1749)], работу, столь же примечательную в истории небесной механики и динамики, как и работа Брэдли в анналах астрономии».

В послужном списке д'Алембера есть пятно, что он не радовался успехам своих соперников — но кто из нас поднялся до такого святого восторга? С особым рвением он критиковал работы Алексиса Клейро. В десять лет Алексис знал исчисление бесконечно малых; в двенадцать он представил свою первую работу в Академию наук; в восемнадцать он опубликовал книгу, содержащую такие важные дополнения к геометрии, которые принесли ему членство в Академе (1731), причем в возрасте на шесть лет моложе, чем д'Алембер, который должен был получить ту же честь в 1741 году. Клеро был в числе ученых, выбранных для сопровождения Мопертюи в экспедиции в Лапландию (1736) для измерения дуги меридиана. Вернувшись, он представил в Академию мемуары по геометрии, алгебре, коническим сечениям и исчислению. В 1743 году он опубликовал «Теорию фигуры земли», в которой по «теореме Клейро» и более точно, чем это сделали Ньютон или Маклорен, рассчитал форму, которую вращающееся тело механически принимает под действием естественного тяготения своих частей. Интерес к Ньютону свел его с мадам дю Шатле; он помог ей с переводом «Принципиума» и разделил с Вольтером честь обращения французских ученых от вихрей Декарта к гравитации Ньютона.

В 1746–49 годах Эйлер, Клейро и д'Алембер независимо друг от друга работали над тем, чтобы найти с помощью новых методов исчисления апогей Луны — момент ее максимального удаления от Земли; Эйлер и Клейро опубликовали примерно одинаковые результаты; д'Алембер последовал за ними с еще более точными вычислениями. Премия, предложенная Петербургской академией за составление карты движения Луны, была выиграна Клейро, который опубликовал свои результаты в книге «Теория Луны» (1752). Затем он применил свою математику к возмущениям Земли, вызванным Венерой и Луной; исходя из этих колебаний, он оценил массу Венеры в 66,7 процента, а Луны — в 1,49 процента от массы Земли; наши современные цифры — 81,5 и 1,82 процента.

В 1757 году астрономы Европы начали следить за возвращением кометы, предсказанной Галлеем. Для руководства наблюдениями Клейро взялся вычислить возмущения, которым подверглась комета при прохождении мимо Сатурна и Юпитера. Он вычислил, что эти и другие воздействия замедлили ее движение на 618 дней, и сообщил Академии наук, что комета будет находиться в перигелии (ближайшей к Солнцу точке) примерно 13 апреля 1759 года. Наблюдатель-любитель заметил ее на Рождество 1758 года; перигелий она прошла 12 марта 1759 года, на тридцать два дня раньше, чем рассчитывал Клейро. Тем не менее это событие стало триумфом науки и временным ударом по суевериям. Клейро представил свои исследования по этому вопросу в книге «Теория движения кометов» (1760). Его успехи и огромное личное обаяние сделали его приманкой для соперничающих салонов. Он часто посещал их и умер в возрасте пятидесяти двух лет (1765). «Ни один французский эрудит этого века не заслужил большей славы».

Было еще много людей, которых история должна увековечить, хотя перечисление всех было бы бесполезным. Это и Жозеф Делиль, изучавший пятна и корону Солнца и основавший Санкт-Петербургскую обсерваторию; и Николя де Лакайль, отправившийся на мыс Доброй Надежды в Академию наук. Петербургскую обсерваторию; Николя де Лакайль, который отправился на мыс Доброй Надежды по поручению Академии наук, провел десять лет (1750–60), составляя карты южного неба, и умер от переутомления в сорок девять лет; Пьер Лемонье, который отправился с Мопертюи в Лапландию в двадцать один год, в течение пятидесяти лет проводил исследования Луны, анализировал движения Юпитера и Сатурна, наблюдал и записывал Уран (1768–69) задолго до того, как Гершель открыл его как планету (1781). Жозеф де Лаланд, чей «Трактат по астрономии» (1764) охватывал все отрасли этой науки, преподавал ее в Коллеж де Франс в течение сорока шести лет и учредил в 1802 году премию Лаланда, которая до сих пор ежегодно присуждается за лучший вклад в астрономию. А Жан Батист Деламбр, определивший орбиту Урана, стал преемником Лаланда в Коллеже и дополнил экуменическую экспозицию Лаланда историей астрономии в шести кропотливых томах (1817–27).

Родился (1749) Пьер Симон Лаплас в семье среднего класса в Нормандии и стал маркизом Пьером Симоном де Лапласом. В школе он впервые отличился своими благочестивыми теологическими сочинениями, а в наполеоновской Франции стал самым убежденным атеистом. В возрасте восемнадцати лет его отправили в Париж с рекомендательным письмом к д'Алемберу. Д'Алембер, который получал множество подобных писем и сбрасывал со счетов их хвалебные отзывы, отказался с ним встречаться. Решившись, Лаплас обратился к нему с письмом об общих принципах механики. Д'Алембер ответил на него: «Месье, вы видите, что я не обращал внимания на рекомендации. Вы не нуждаетесь в них; вы сами представили себя лучше. Мне этого достаточно. Моя поддержка — ваша заслуга».61 Вскоре, благодаря влиянию д'Алембера, Лаплас был назначен преподавателем математики в Военной школе. В более позднем письме к д'Алемберу он проанализировал свою собственную страсть к математике:

Я всегда занимался математикой по вкусу, а не из желания приобрести тщеславную репутацию. Мое самое большое удовольствие — изучать походы изобретателей, видеть, как их гений справляется с препятствиями, с которыми они столкнулись и которые преодолели. Затем я ставлю себя на их место и спрашиваю себя, как бы я справился с теми же препятствиями; и хотя в подавляющем большинстве случаев такая замена унижает мое самолюбие, тем не менее удовольствие радоваться их успехам сполна возместило мне это небольшое унижение. Если мне посчастливилось что-то добавить к их работам, я приписываю все заслуги их первым усилиям».

В этой сознательной скромности мы обнаруживаем некоторую гордость. В любом случае амбиции Лапласа были грандиозно нескромными, ведь он взялся свести всю Вселенную к одной математической системе, применив ко всем небесным телам и явлениям ньютоновскую теорию тяготения. Ньютон оставил космос в ненадежном состоянии: по его мнению, он подвержен нарушениям, которые нарастают со временем, так что Бог должен время от времени вмешиваться, чтобы снова все исправить. Многие ученые, как и Эйлер, не были убеждены в том, что мир — это механизм. Лаплас предложил доказать это механически.

Он начал (1773) с работы, в которой показал, что изменения средних расстояний каждой планеты от Солнца поддаются почти точной математической формулировке, а значит, являются периодическими и механическими; за эту работу Академия наук избрала его ассоциированным членом в возрасте двадцати четырех лет. Отныне Лаплас, с характерными для великих людей единством, направленностью и упорством цели, посвятил свою жизнь сведению одной за другой операций Вселенной к математическим уравнениям. «Все эффекты природы, — писал он, — являются лишь математическими следствиями небольшого числа неизменных законов».

Хотя его основные работы появились только после революции, их подготовка началась задолго до этого. Его «Изложение системы мира» (1796) было популярным и немеханическим введением в его взгляды, отличалось ясным и беглым стилем и воплощало его знаменитую гипотезу (предвосхищенную Кантом в 1755 году) о происхождении Солнечной системы. Лаплас предложил объяснить вращение планет и их спутников, предположив существование первобытной туманности из горячих газов или других мельчайших частиц, окутывающей Солнце и простирающейся до самых отдаленных уголков Солнечной системы. Эта туманность, вращаясь вместе с Солнцем, постепенно остывала и сжималась в кольца, возможно, подобные тем, что сейчас видны вокруг Сатурна. Дальнейшее охлаждение и сжатие этих колец привело к образованию планет, которые затем, в результате аналогичного процесса, обзавелись своими спутниками; в результате подобной конденсации туманностей могли возникнуть звезды. Лаплас предполагал, что все планеты и спутники вращаются в одном направлении и практически в одной плоскости; в то время он не знал, что спутники Урана движутся в противоположном направлении. Эта «небулярная гипотеза» сейчас отвергнута как объяснение Солнечной системы, но широко принята как объяснение конденсации звезд из туманностей. Лаплас изложил ее только в своей популярной работе и не относился к ней слишком серьезно. «Эти предположения об образовании звезд и Солнечной системы… я представляю со всем недоверием, которое должно внушать все, что не является результатом наблюдений или расчетов».

Лаплас обобщил свои наблюдения, уравнения и теории, а также почти всю звездную науку своего времени в пяти величественных томах «Механики небесной» (1799–1825), которые Жан Батист Фурье назвал Альмагестом современной астрономии. Он изложил свою цель с возвышенной простотой: «Имея восемнадцать известных тел Солнечной системы, их положения и движения в любой момент времени, вывести из их взаимного притяжения, путем… математического расчета, их положения и движения в любой другой момент времени; и показать, что они согласуются с реально наблюдаемыми». Для реализации своего плана Лаплас должен был изучить возмущения, вызванные перекрестными влияниями членов Солнечной системы — Солнца, планет и спутников, и свести их к периодической и предсказуемой закономерности. Все эти возмущения, по его мнению, можно объяснить с помощью математики гравитации. В этой попытке доказать стабильность и самодостаточность Солнечной системы и всего остального мира Лаплас принял полностью механистический взгляд и дал классическое выражение философии детерминизма:

Мы должны рассматривать нынешнее состояние Вселенной как следствие ее предыдущего состояния и как причину состояния, которое должно наступить. Разум, знающий все силы, действующие в природе в данный момент, а также мгновенные положения всех вещей во Вселенной, был бы в состоянии постичь в одной формуле движения как самых больших тел, так и самых легких атомов в мире, если бы его интеллект был достаточно силен, чтобы подвергнуть все данные анализу; для него не было бы ничего неопределенного, будущее, как и прошлое, было бы доступно его взору. [Совершенство, которое человеческий разум смог придать астрономии, представляет собой слабый набросок такого интеллекта. Открытия в механике и геометрии в сочетании с открытиями в области универсального тяготения привели к тому, что разум стал способен постичь в одних и тех же аналитических формулах прошлое и будущее состояние системы мира. Все усилия разума в поисках истины стремятся приблизиться к интеллекту, который мы только что представили, хотя он навсегда останется бесконечно удаленным от такого интеллекта.

Говорят, что когда Наполеон спросил Лапласа, почему в его «Механике» нет упоминания о Боге, ученый ответил: «Я не нуждался в этой гипотезе» (Je n'avais pas besoin de cette hypothèse-là). Но у Лапласа были и свои скромные моменты. В своей «Аналитической теории вероятностей» (1812), которая легла в основу почти всех последующих работ в этой области, он лишил науку всякой определенности:

Строго говоря, можно даже сказать, что почти все наши знания проблематичны; а в том небольшом количестве вещей, которые мы можем знать с уверенностью, даже в самих математических науках, индукция и аналогия, главные средства для открытия истины, основаны на вероятности.

Помимо эпохальной и широко известной формулировки астрономических открытий и гипотез, Лаплас внес особый вклад. Он осветил почти все разделы физики «уравнениями Лапласа» для «потенциала», которые облегчают определение интенсивности энергии или скорости движения в любой точке поля силовых линий. Он вычислил динамическую эллиптичность Земли по тем возмущениям Луны, которые были приписаны продолговатой форме нашего шара. Он разработал аналитическую теорию приливов и отливов, а из их явлений вывел массу Луны. Он нашел усовершенствованный метод определения орбит комет. Открыл числовые соотношения между движениями спутников Юпитера. С характерной точностью вычислил секулярное (вековое) ускорение среднего движения Луны. Его исследования Луны послужили основой для усовершенствованных таблиц лунных движений, составленных в 1812 году его учеником Жаном Шарлем Буркхардтом. И наконец, он поднялся от науки к философии — от знания к мудрости — в полете красноречия, достойном Бюффона:

Астрономия, по достоинству своей предметной материи и совершенству своих теорий, является самым прекрасным памятником человеческого духа, самым благородным свидетельством человеческого интеллекта. Соблазненный самолюбием и иллюзиями чувств, человек долгое время считал себя центром в движении звезд, и его тщеславная самонадеянность была наказана ужасами, которые они внушали. Затем он увидел себя на планете, почти незаметной в Солнечной системе, чьи просторы сами по себе являются лишь неощутимой точкой в безбрежном космосе. Возвышенные результаты, к которым привело его это открытие, вполне способны утешить его за тот ранг, который оно присваивает Земле, показывая ему его собственное величие при крайней миниатюрности основания, с которого он измеряет звезды. Пусть он бережно хранит и приумножает результаты этих благородных наук, которые являются отрадой для мыслящих существ. Эти науки оказали важные услуги навигации и географии, но их величайшим благом было рассеять страхи, порожденные небесными явлениями, и уничтожить заблуждения, порожденные незнанием наших истинных отношений с природой, — заблуждения и страхи, которые с готовностью возродятся, если факел науки когда-нибудь погаснет.

Лапласу было легче приспособить свою жизнь к конвульсиям французской политики, чем свою математику к неровностям звездного неба. Когда наступила революция, он пережил ее, будучи более ценным живым, чем мертвым: вместе с Лагранжем он занимался производством селитры для пороха и вычислением траекторий для пушечных ядер. Он стал членом комиссии по мерам и весам, которая разработала метрическую систему. В 1785 году он экзаменовал и сдал экзамен как кандидат в артиллерийский корпус шестнадцатилетнему Бонапарту; в 1798 году генерал Бонапарт взял его с собой в Египет для изучения звезд с пирамид. В 1799 году первый консул назначил его министром внутренних дел; через шесть недель он уволил его, потому что «Лаплас везде искал тонкости… и перенес дух бесконечно малого в администрацию». Чтобы утешить его, Бонапарт выдвинул его в новый состав Сената и сделал графом. Теперь, в золоте и кружевах своего звания, его портрет написал Жак Андре Нейген: красивое и благородное лицо, глаза опечалены сознанием того, что смерть насмехается над всем величием, что астрономия — это блуждание в потемках, а наука — это пятно света в море ночи. На смертном одре (1827) все тщеславие покинуло его, и почти последними его словами были: «То, что мы знаем, — ничтожно мало; то, чего мы не знаем, — огромно».

Четыре науки изучали Землю: метеорология исследовала ее погодную оболочку; геодезия оценивала ее размеры, форму, плотность и расстояния, связанные с кривизной ее поверхности; геология изучала ее состав, глубины и историю; география составляла карты ее земель и морей.

Помимо простого дождемера, в науке о погоде использовались четыре измерительных прибора: термометр для измерения температуры, барометр для измерения атмосферного давления, анемометр для измерения ветра, гигрометр для измерения влажности воздуха.

Примерно в 1721 году Габриэль Даниэль Фаренгейт, немецкий приборостроитель из Амстердама, разработал термометр, который Галилей изобрел в 1603 году; Фаренгейт использовал ртуть вместо воды в качестве расширяющейся-сокращающейся жидкости и разделил шкалу на градусы, основываясь на точке замерзания воды (32°) и температуре ротовой полости нормального человеческого тела (98,6°). В 1730 году Рене де Реомюр сообщил Академии наук «правила построения термометров с сопоставимыми градациями»; он принял точку замерзания воды за ноль, а точку кипения — за 80°, и градуировал шкалу так, чтобы градусы соответствовали равным приращениям в повышении или понижении температуры термометрической жидкости, для чего использовал спирт. Андерс Цельсий из Упсалы около 1742 года усовершенствовал термометр Реомюра, вернувшись к использованию ртути и разделив шкалу на сто градусов «по Цельсию» между точками замерзания и кипения воды. Определив эти точки более точно, Жан Андре Делюк из Женевы в 1772 году придал конкурирующим термометрам ту форму, которую они имеют сегодня: форму Фаренгейта для англоязычных народов, форму сантиграда — для других.

Барометр был изобретен Торричелли в 1643 году, но его показания атмосферного давления были неопределенными из-за факторов, которые он не учел: качество ртути, отверстие трубки и температура воздуха. Различные исследования, кульминацией которых стали эксперименты и расчеты Делюка (1717–1817), устранили эти недостатки и привели ртутный барометр в его нынешний вид.

В XVII веке были изготовлены различные грубые анемометры. После своей смерти в 1721 году Пьер Юэ, ученый епископ Авранша, оставил проект анемометра (слово, очевидно, было его изобретением), который измерял силу ветра, загоняя его в трубку, где его давление поднимало столбик ртути. Этот прибор был усовершенствован «ветромером» (1775) шотландского врача Джеймса Линда. Джон Смитон разработал (ок. 1750 г.) механизм для измерения скорости ветра. Лучшим прибором XVIII века для измерения влажности был гигрометр универсального женевца Горация де Соссюра (1783), основанный на расширении и сжатии человеческого волоса при изменении влажности. Уильям Каллен заложил основу для другого типа гигрометра, отметив охлаждающий эффект жидкостей при испарении.

С помощью этих и других приборов, таких как магнитная игла, наука пыталась выявить закономерности в капризах погоды. Первым условием были надежные записи. Некоторые из них велись во Франции Академией наук с 1688 года. С 1717 по 1727 год врач из Бреслау вел ежедневный учет сообщений о погоде, которые он получал из многих районов Германии; а в 1724 году Лондонское королевское общество начало собирать метеорологические отчеты не только из Великобритании, но и с континента, из Индии и Северной Америки. Еще более широкая и систематическая координация ежедневных сообщений была организована в 1780 году Й. Й. Хеммером в Мангейме под патронажем курфюрста Палатина Карла Теодора; но она была прекращена (1792) во время войн Французской революции.

Одним из метеорологических явлений, вызвавших множество догадок, стала бореальная аврора. Эдмунд Галлей тщательно изучил вспышки этого «северного сияния» 16–17 марта 1716 года и приписал их магнитным влияниям, исходящим от Земли. В 1741 году Хьортер и другие скандинавские наблюдатели отметили, что во время этих явлений происходят нерегулярные колебания иглы компаса. В 1793 году химик Джон Дальтон указал, что огни параллельны падающей игле и что их вершина, или точка схождения, лежит на магнитном меридиане. Таким образом, в XVIII веке была признана электрическая природа этого явления, которое сегодня интерпретируется как электрический разряд в земной атмосфере, вызванный ионизацией, которую вызывают частицы, вылетающие из Солнца.

Литература по метеорологии в XVIII веке началась с работы Кристиана фон Вольфа «Aerometricae elementa» (1709), в которой были обобщены известные на сегодняшний день данные и предложены некоторые новые приборы. Д'Алембер предпринял попытку математической формулировки движения ветра в работе Réflexions sur la cause générale des vents, которая получила премию Берлинской академии в 1747 году. Выдающимся трактатом этого периода стал массивный Traité de météorologie (1774) Луи Котта, священника из Монморанси. Котте собрал и свел в таблицу результаты своих и других наблюдений, описал инструменты и применил свои выводы к сельскому хозяйству; он указал время цветения и созревания различных культур, даты прилета и отлета ласточек и время, когда можно ожидать пения соловья; он считал ветры главными причинами изменений погоды; и, наконец, он предложил предварительные формулы для прогнозирования погоды. В работе Жана Делюка «Исследования изменений атмосферного давления» (1772) были расширены результаты экспериментов Паскаля (1648) и Галлея (1686) по изучению зависимости между высотой над уровнем моря и атмосферным давлением, а также сформулирован закон, согласно которому «при определенной температуре разница между логарифмами высот ртути [в барометре] дает сразу, в тысячных долях сажени, разницу в высотах мест, где наблюдался барометр». Прикрепив к барометру уровень, Делюк смог оценить по барометру высоту различных достопримечательностей; так, он вычислил высоту Монблана, равную 14 346 футам над уровнем моря. Гораций де Соссюр, поднявшись на гору и сняв показания барометра на ее вершине (1787 г.), получил результат 15 700 футов.

Геодезия буквально означает «деление земли». Чтобы сделать это аккуратно, необходимо было знать форму земного шара. К 1700 году было достигнуто общее согласие, что Земля не совсем шарообразная, а эллипсоидная — немного сплюснутая по краям. Ньютон считал, что она сплюснута у полюсов; Кассини придерживался мнения, что она сплюснута у экватора. Для решения этого международного вопроса Академия наук отправила две экспедиции. Одна из них, возглавляемая Шарлем де Ла Кондамином, Пьером Бугером и Луи Годеном, отправилась (1735) в Перу (ныне Эквадор), чтобы измерить градус астрономической широты на дуге меридиана вблизи экватора. Они обнаружили, что расстояние между одним градусом астрономической широты и другим на меридиане, проходящем через место их наблюдения, составляет 362 800 футов. В 1736 году в Лапландию была отправлена аналогичная экспедиция под командованием Мопертюи и Клерута для измерения градуса астрономической широты на дуге меридиана в месте, расположенном как можно ближе к полярному кругу. Согласно полученным данным, длина градуса составила 367 100 футов — чуть больше шестидесяти девяти миль. Эти данные указывали на то, что длина градуса астрономической широты немного увеличивается по мере продвижения наблюдателя от экватора к полюсу, и это увеличение было истолковано как следствие полярного сплющивания Земли. Академия наук признала, что Ньютон был оправдан. Измерения, сделанные в этих экспедициях, впоследствии легли в основу определения метра, метрической системы и точного астрономического времени для различных населенных пунктов Земли.

Бугер, заметив некоторые отклонения отвеса в перуанских наблюдениях, приписал их силе притяжения близлежащей горы Чимборасо. Измерив отклонение, он оценил плотность горы и на этой основе попытался рассчитать плотность Земли. Невил Маскелайн, королевский астроном Георга III, продолжил поиски (1774–78 гг.), опуская отвес то на одну, то на другую сторону гранитной горы в Шотландии. В обоих случаях линия отклонялась на двенадцать угловых секунд в сторону горы. Маскелейн пришел к выводу, что плотность Земли будет иметь такое же отношение к плотности горы, как сила гравитации Земли к двенадцатисекундному отклонению. Исходя из этого, Чарльз Хаттон вычислил, что плотность Земли примерно в 4,5 раза больше плотности воды — общепринятая сейчас цифра, к которой Ньютон пришел за столетие до этого с помощью типично блестящей гипотезы.

Изучение происхождения, возраста и строения Земли, ее коры и недр, землетрясений, вулканов, кратеров и окаменелостей все еще было затруднено теологическими табу. Окаменелости обычно объяснялись как реликты морских организмов, оставшиеся на суше после Ноева потопа, который, как считалось, покрыл весь земной шар. В 1721 году Антонио Валлисниери в своем трактате Dei corpi marini che sui monti si trovano указал, что временный потоп не может объяснить столь широкое распространение морских образований. Антон Моро в своем труде «De' crostacei e degli altri marini corpi che si trovano su' monti» (Венеция, 1740) предположил, что окаменелости были выброшены из моря вулканическими извержениями. Изначально земля была покрыта водой; подземные пожары вытеснили сушу над оседающим морем и образовали горы и континенты.

Бенуа де Мейле оставил после своей смерти (1738) рукопись, которая вышла в печать в 1748 году под названием «Теллиамед, или Беседы индийского философа с французским миссионером» (Telliamed, ou Entretiens d'un philosophe indien avec un missionaire français). Его взгляды были вложены в уста индусского мудреца, но вскоре выяснилось, что «Теллиамед» — это переиначенный «де Мейле», а буря, вызванная книгой, возможно, примирила автора с его своевременной смертью. Согласно его теории, земля, горы и окаменелости образовались не в результате извержения вулканов, а в результате постепенного оседания вод, некогда покрывавших землю. Все наземные растения и животные, полагал Мейллет, произошли от соответствующих морских организмов; мужчины и женщины, действительно, произошли от русалок и русалов, которые, как и лягушки, потеряли хвосты. Опускание вод было вызвано испарением, которое снижало уровень моря примерно на три фута каждую тысячу лет. В конце концов, предупреждал Мейллет, океаны совсем высохнут, а подземные пожары выйдут на поверхность и поглотят все живое.

Через год после Теллиамеда Жорж Луи де Бюффон опубликовал первый из двух своих магических трудов для молодой науки, все еще окутанной непроверяемыми домыслами. Его «Теория земли» (1749) была написана в сорок два года, а «Эпохи природы» (1778) — в семьдесят один год. Он начал с картезианской осторожности, постулировав первоначальный толчок, данный миру Богом; затем «Теория» предложила чисто естественное объяснение космических событий. Предвосхитив на два столетия новейшую теорию космогонии, Бюффон предположил, что планеты возникли как фрагменты, оторвавшиеся от Солнца в результате удара или гравитационного притяжения какой-то мощной кометы; поэтому все планеты сначала были расплавленными и светящимися массами, как современное Солнце, но постепенно они остыли и потемнели в холоде космоса. Дни», отведенные для Творения в Книге Бытия, должны быть истолкованы как эпохи. Из них можно выделить семь:

1. Земля приобрела сфероидальную форму в результате вращения, и ее поверхность медленно остывала (3000 лет).

2. Земля превратилась в твердое тело (32 000 лет).

3. Его паровая оболочка сконденсировалась и образовала вселенский океан (25 000 лет).

4. Воды этого океана оседали, исчезая через трещины в земной коре, оставляя растительность на поверхности и окаменелости на разной высоте на суше (10 000 лет).

5. Появление наземных животных (5000 лет).

6. Опускание океана отделило Западное полушарие от Восточного, Гренландию от Европы, Ньюфаундленд от Испании и оставило множество островов, как бы поднявшихся из моря (5000 лет).

7. Развитие человека (5000 лет).

Сложив эти семь возрастов вместе, Бюффон отметил, что они составляют 85 000 лет. Он бы удивился превосходному воображению нынешних геологов, которые допускают, что история Земли насчитывает четыре миллиарда лет.

Бюффон основал палеонтологию, изучая ископаемые кости и выводя на их основе последовательные эпохи развития органической жизни. Первые строки его «Эпохи природы» демонстрируют его точку зрения и стиль:

Как и в гражданской истории, для определения эпох человеческих революций и определения дат моральных событий, так и в естественной истории, мы обращаемся к памятникам, ищем их обломки, изучаем старинные надписи, Необходимо изучить все архивы мира, убрать с поверхности земли старинные памятники, собрать их обломки и собрать в единый корпус все показатели физических изменений, которые могут напомнить нам о разных возрастах природы. Это единственный способ зафиксировать несколько точек в безмерном пространстве и разместить определенное количество цифровых пирсов на вечном пути времени. Прошедшее — это как расстояние; наше видение — это декрот, и оно теряется, если история и хронология не размещают фано и пламя в точках, которые остаются неясными.

А потом, придя к палеонтологии лишь в преклонном возрасте, он написал:

С грустью я покидаю эти очаровательные предметы, эти драгоценные памятники древней природы, которые моя старость не дает мне времени изучить в достаточной мере, чтобы сделать из них выводы, которые я предполагаю, но которые, основанные только на гипотезах, не должны иметь места в этом труде, где я взял за правило излагать только истины, основанные на фактах. После меня придут другие.

Книга «Эпохи природы» стала одной из эпохальных книг XVIII века. Бюффон приложил к ней все свое мастерство стиля, даже (если верить ему) переписал некоторые ее части семнадцать раз. И он вложил в нее всю силу своего воображения, так что казалось, что он описывает через пропасть в шестьдесят тысяч лет конструкции своей мысли, как если бы они были событиями, разворачивающимися перед его глазами. Гримм назвал эту книгу «одной из самых возвышенных поэм, которые когда-либо осмеливалась вдохновить философия», а Кювье назвал ее «самым знаменитым из всех произведений Бюффона, написанным в поистине возвышенном стиле».

Тем временем более скромные студенты пытались составить схему распределения минералов в почве. Жан Геттар заслужил похвалу Академии наук своими «Мемуарами и картами минералогии» (1746). Во время этой первой попытки геологического исследования он обнаружил потухшие вулканы во Франции; он объяснил окружающие отложения как застывшую лаву, а горячие источники — как последние стадии этих вулканических сил. Лиссабонское землетрясение подтолкнуло Джона Митчелла к написанию «Эссе о причинах и явлениях землетрясений» (1760); он предположил, что они происходят из-за внезапного контакта подземного огня и воды, в результате чего образуются экспансивные испарения; они находят выход через вулканы и кратеры, но когда такие выходы недоступны, они вызывают толчки на поверхности земли; эти земные волны, Митчелл предположил, могут быть построены, чтобы найти очаг землетрясения. Так геология, еще молодая, дала начало науке сейсмологии.

Стратиграфия тоже стала специализацией: люди ломали голову над происхождением, составом и последовательностью пластов в земной коре. Угольные шахты открывали возможности для таких исследований; так, Джон Стрэчи представил Королевскому обществу (1719) «Любопытное описание пластов, наблюдаемых в угольных шахтах Мендипа в Сомерсетшире». В 1762 году Георг Кристиан Фюхсель выпустил первую подробную геологическую карту, описывающую девять «формаций» в почве Тюрингии и устанавливающую концепцию формации как последовательности пластов, коллективно представляющих геологическую эпоху.

Соперничающие теории боролись за причины возникновения таких образований. Абрахам Вернер, который в течение сорока двух лет (1775–1817) преподавал во Фрайбергской горной школе, сделал свою профессорскую кафедру популярным местом для изложения «нептунистской» точки зрения: континенты, горы, скалы и пласты возникли под действием воды, в результате оседания — иногда медленного, иногда катастрофического — некогда единого океана; скалы — это осадки или отложения минералов, оставшихся сухими после отступления моря; пласты — это периоды и отложения этого отступления.

Джеймс Хаттон добавил огонь к воде в объяснение превратностей Земли. Он родился в Эдинбурге в 1726 году и стал одним из тех замечательных людей — Юм, Джон Хоум, лорд Кеймс, Адам Смит, Робертсон, Хатчесон, Маскелайн, Маклаурин, Джон Плейфэр, Джозеф Блэк, — которые составляли шотландское Просвещение. Он перешел от медицины к химии и геологии и вскоре пришел к выводу, что для истории нашего земного шара потребуется во много раз больше шести тысяч лет, чем допускают богословы. Он отметил, что ветер и вода медленно размывают горы и сбрасывают их на равнины, а тысячи ручьев переносят материал в реки, которые затем несут его в море; пусть этот процесс продолжается бесконечно, и хватающие фигуры или яростные когти океанов могут поглотить целые континенты. Почти все геологические образования могли возникнуть в результате таких медленных природных процессов, какие можно наблюдать на любой размывающейся ферме или в наступающем море, или на любой реке, которая с терпеливым упорством роет себе русло, оставляя следы своего падения на пластах горных пород и почвы. Такие постепенные изменения, по мнению Хаттона, являются основными причинами земных преобразований. «При интерпретации природы, — считал он, — нельзя использовать силы, которые не являются естественными для земного шара, нельзя допускать никаких действий, кроме тех, принцип которых нам известен, и нельзя утверждать никаких экстраординарных событий для объяснения обычных явлений».

Но если такая эрозия происходила на протяжении тысячелетий, почему остались континенты? Потому что, говорит Хаттон, выветренный материал, скапливаясь на дне моря, подвергается давлению и нагреванию; он сплавляется, уплотняется, расширяется, поднимается, выходит из воды, образуя острова, горы, континенты. О том, что существует подземное тепло, свидетельствуют вулканы. Геологическая история, таким образом, — это процесс кровообращения, огромная систола и диастола, которая неоднократно выливает континенты в моря, а из этих морей поднимает новые континенты. Позднее студенты назвали теорию Хаттона «вулканизмом», поскольку она зависела от воздействия тепла, или «плутонизмом», от имени древнего бога подземного мира.

Сам Хаттон не решался опубликовать свои взгляды, поскольку знал, что против них выступят не только верующие в буквальную непогрешимость Библии, но и «нептунисты», нашедшие горячего защитника в лице Роберта Джеймсона, профессора натурфилософии Эдинбургского университета. Сначала Хаттон ограничился изложением своей теории нескольким друзьям, а затем, по их настоянию, в 1785 году прочитал два доклада на эту тему в недавно созданном Эдинбургском королевском обществе. Критика была вежливой до 1793 года, когда один дублинский минералог напал на Хаттона в выражениях, вызвавших его гнев. В ответ он опубликовал одну из классических работ по геологии, «Теорию Земли» (1795). Через два года он умер. Благодаря доходчивым «Иллюстрациям хаттоновской теории» Джона Плейфера (1802) концепция больших изменений, вызванных медленными процессами, перешла в другие науки и подготовила Европу к применению Дарвином этой концепции к происхождению видов и роду человека.

Но поверхность земли более увлекательна, чем ее недра. Прогрессирующая демонстрация разнообразия человечества по расам, институтам, нравам и вероисповеданиям стала мощным фактором расширения границ современного разума. Исследования продолжались все более и более любопытно и активно в неизвестность; не ради науки, а чтобы найти сырье, золото, серебро, драгоценные камни, продовольствие, рынки, колонии и нанести на карту моря для более безопасного плавания в мирное и военное время. Даже плавание мятежного «Баунти» (1789 г.) имело своей первоначальной целью пересадку хлебного дерева из Южных морей в Вест-Индию. Французы, голландцы и англичане охотно соревновались в этой игре, понимая, что на кону стоит овладение миром.

Одно из самых смелых исследований зародилось в голове Петра I, который незадолго до своей смерти в 1725 году поручил Витусу Берингу, датскому капитану русского флота, исследовать северо-восточное побережье Сибири. Петербургская академия назначила астронома, натуралиста и историка для сопровождения экспедиции. Отправившись по суше на Камчатку, Беринг доплыл (1728) до 67° северной широты, открыл пролив, носящий его имя, и вернулся в Санкт-Петербург. Во время второй экспедиции он построил флот в Охотске и плыл на восток, пока не увидел Северную Америку (1741); так датчанин открыл этот континент с запада, как норвежец Лейф Эриксон открыл его с востока. Во время обратного плавания корабль Беринга потерял ориентировку в сильном тумане, и команда провела шесть месяцев на ранее необитаемом острове близ Камчатки. На этом острове, который также носит его имя, великий датчанин умер от цинги (1741) в возрасте шестидесяти лет. Другое судно экспедиции открыло Алеутские острова. Россия вступила во владение Аляской, и были посланы миссионеры, чтобы познакомить эскимосов с христианским богословием.

Продвижение России в Америку подтолкнуло другие страны к освоению Тихого океана. В рамках войны с Испанией (1740) Англия отправила флот под командованием Джорджа Энсона, чтобы преследовать испанские поселения в Южной Америке. Цинга уничтожила его экипажи, а штормы у мыса Горн разбили несколько кораблей; но он пробился в южную часть Тихого океана, остановился у островов Хуан-Фернандес и нашел доказательства того, что Александр Селькирк (Робинзон Крузо из книги Дефо) был там (1704–9); Затем он пересек Тихий океан, захватил испанский галеон у Филиппин, забрал его сокровища из золота и серебра (1 500 000 долларов), пересек Индийский океан, обогнул мыс Доброй Надежды, ускользнул от испанского и французского флотов, пытавшихся его перехватить, и достиг Англии 15 июня 1744 года, после плавания, длившегося три года и девять месяцев. Призовой слиток был доставлен из Спитхеда в Лондон в тридцати двух повозках под аккомпанемент военной музыки. Вся Англия прославила Энсона, и за один год было раскуплено четыре издания его повествования.

В 1763 году французское правительство отправило аналогичную экспедицию под командованием Луи Антуана де Бугенвиля с поручением основать французское поселение на Фолклендских островах; их расположение в трехстах милях к востоку от Магелланова пролива давало им военную ценность для контроля над проходом из Атлантики в Тихий океан. Он выполнил свою миссию и вернулся во Францию. В 1765 году он снова отправился в плавание, прошел через пролив в Тихий океан, достиг Таити (1768), который за год до этого открыл Сэмюэл Уоллис, и завладел им для Франции, открыл группу Самоа и Новые Гебридские острова, обогнул мыс Доброй Надежды и в 1769 году достиг Франции, привезя из тихоокеанских тропиков виноградную лозу бугенвиллею. В своем отчете о путешествии он подчеркивает приятный климат Таити и счастливое здоровье, добрый характер и легкие нравы туземцев. Дидро с завистью комментирует этот отчет в своем «Дополнении к путешествию Бугенвиля».

В 1764 году британское правительство поручило капитану Джону Байрону захватить полезную территорию в Южных морях. Он высадился в форте Эгмонт на Фолклендских островах и завладел островами для Англии, не зная, что там уже находились французы. Испания претендовала на предыдущее владение, Франция уступила ей, Испания уступила Англии (1771), Аргентина претендует на них сегодня. Байрон продолжил кругосветное плавание, но больше не оставил никакого следа в истории. В одном из предыдущих плаваний, будучи мичманом под командованием Энсона, он потерпел кораблекрушение на побережье Чили (1741); его рассказ об этом был использован его внуком лордом Байроном в романе «Дон Жуан».

Для англоязычных народов выдающимся исследователем XVIII века был капитан Джеймс Кук. Сын фермера, он в двенадцать лет поступил в ученики к галантерейщику. Не найдя приключений в нижнем белье, он поступил на флот, служил «морским геодезистом» у берегов Ньюфаундленда и Лабрадора и приобрел репутацию математика, астронома и мореплавателя. В 1768 году, в возрасте сорока лет, он был выбран руководителем экспедиции для наблюдения за транзитом Венеры и проведения географических исследований в южной части Тихого океана. Он отплыл 25 августа на корабле «Индевор» в сопровождении нескольких ученых, один из которых, сэр Джозеф Бэнкс, снарядил судно из собственных средств. X Транзит был замечен на Таити 3 июня 1769 года. Оттуда Кук отправился на поиски огромного континента (Terra Australis), который, как предполагали некоторые географы, скрывается в южных морях. Он не нашел его, но исследовал острова Общества и побережье Новой Зеландии, тщательно составив карту. Он отправился в Австралию (тогда известную как Новая Голландия), захватил восточное побережье для Великобритании, обогнул Африку и 12 июня 1771 года достиг Англии.

13 июля 1772 года на кораблях «Резолюшн» и «Эндевор» он вновь отправился на поиски воображаемого южного континента. Он обследовал море на восток и на юг между мысом Доброй Надежды и Новой Зеландией и пересек Антарктический круг до 71° южной широты, не увидев суши; затем растущая опасность от льдин заставила его повернуть назад. Он посетил остров Пасхи и написал описание его гигантских статуй. Он составил карту Маркизских островов и острова Тонга, назвав последний «Дружелюбным» из-за мягкости туземцев. Он открыл Новую Каледонию, остров Норфолк и остров Сосен (Куни). Он пересек южную часть Тихого океана на восток до мыса Горн, продолжил плавание через Южную Атлантику до мыса Доброй Надежды, отправился на север в Англию и достиг порта 25 июля 1775 года, пройдя более шестидесяти тысяч миль и пробыв в плавании 1107 дней.

Его третья экспедиция искала водный путь с Аляски через Северную Америку в Атлантику. Он вышел из Плимута 12 июля 1776 года на кораблях «Резолюшн» и «Дискавери», обогнул мыс Доброй Надежды, снова коснулся Таити, проследовал на северо-восток и наткнулся на свое величайшее открытие — Гавайские острова (февраль 1778 года). Они были замечены испанским мореплавателем Хуаном Гаэтано в 1555 году, но Европа забыла о них более чем на два столетия. Продолжая двигаться на северо-восток, Кук достиг сайта, где сейчас находится штат Орегон, и обследовал побережье Северной Америки вплоть до Берингова пролива и за ним до северных пределов Аляски. На 70°41′ северной широты его продвижение преградила стена льда, возвышавшаяся на двенадцать футов над морем и простиравшаяся так далеко, как только мог охватить глаз ворона. Потерпев поражение в поисках северо-восточного прохода через Америку, Кук вернулся на Гавайи. Там, где ранее его ждал дружеский прием, он встретил свой конец. Туземцы были добрыми, но вороватыми; они украли одну из лодок «Дискавери»; Кук во главе группы своих людей попытался вернуть ее; им это удалось, но Кук, который настоял на том, чтобы покинуть берег последним, был окружен разъяренными туземцами и избит до смерти (14 февраля 1779 года), в возрасте пятидесяти одного года. Англия почитает его как величайшего и благороднейшего из своих морских исследователей, искусного ученого, бесстрашного капитана, которого любили все его экипажи.

Почти такой же героической была экспедиция Жана Франсуа де Галопа, графа де Лаперуза, которому французское правительство поручило продолжить открытия Кука. В 1785 году он совершил плавание вокруг Южной Америки и до Аляски, переправился в Азию и первым из европейцев прошел через пролив (до недавнего времени носивший его имя) между российским Сахалином и японским Хоккайдо. Повернув на юг, он исследовал побережье Австралии и достиг островов Санта-Крус. Там, по-видимому, он потерпел кораблекрушение (1788), так как о нем больше никогда не слышали.

Освоение земель также было вызовом жажде приключений и наживы. В 1716 году миссионер-иезуит достиг Лхасы, «Запретного города» Тибета. Карстен Нибур исследовал и описал Аравию, Палестину, Сирию, Малую Азию и Персию (1761). Джеймс Брюс путешествовал по Восточной Африке и заново открыл исток Голубого Нила (1768). В Северной Америке французские исследователи основали Новый Орлеан (1718) и двинулись на север вдоль Миссисипи к Миссури; в Канаде они пытались достичь Тихого океана, но Скалистые горы оказались непреодолимыми. Тем временем английские поселенцы продвигались вглубь страны к реке Огайо, а испанские монахи проложили путь из Мексики через Калифорнию в Монтерей и вверх по бассейну реки Колорадо в Юту; вскоре Северная Америка станет одним из призов в Семилетней войне. В Южной Америке Ла Кондамин, измерив градус широты на экваторе, возглавил экспедицию от истоков Амазонки близ Кито до ее устья в Атлантике, за четыре тысячи миль.

Составители карт никогда не могли угнаться за исследователями. На протяжении полувека (1744–93) Сезар Франсуа Кассини и его сын Жак Доминик издали на 184 листах карту Франции длиной тридцать шесть футов на тридцать шесть футов шириной, на которой с небывалыми подробностями были изображены все дороги, реки, аббатства, фермы, мельницы, даже придорожные кресты и виселицы. Торберн Улоф Бергман, не ограничившись тем, что стал одним из величайших химиков XVIII века, опубликовал в 1766 году «Werlds Beskribning», или «Описание мира», с кратким изложением метеорологии, геологии и физической географии своего времени. Он предположил, что многие острова являются вершинами горных хребтов, ныне большей частью затопленных; так, Вест-Индия может быть остатками хребта, соединявшего Флориду с Южной Америкой. Гораций де Соссюр, проработав двадцать четыре года профессором философии в Женевском университете, совершил знаменитые восхождения на Монблан (1787) и Клейн-Маттерхорн (1792) и написал объемные исследования швейцарских гор с точки зрения их атмосферных условий, формаций, пластов, окаменелостей и растений, представляющие собой удивительную смесь метеорологии, геологии, географии и ботаники. Давайте помнить, когда нам говорят, что история — это Ньюгейтский календарь народов, что она также является летописью тысячи форм героизма и благородства.

И вот мы оживаем! Теперь, когда был разработан сложный микроскоп, стало возможным более детально изучать строение растений, вплоть до секретов их пола. Ботаника вышла из рабства у медицины, и Линней составил карту кишащего мира жизни с тщательностью и преданностью святого ученого.

Его отец, Нильс Линне, был пастором лютеранской паствы в Стенброхульте в Швеции. Сыну священнослужителя особенно трудно сохранить благочестие, но Карлу это удалось, и он нашел, особенно в растительном мире, бесконечные поводы для благодарности Творцу. И действительно, бывают моменты, когда жизнь кажется настолько прекрасной, что только неблагодарный человек может быть атеистом.

Нильс был энтузиастом-садоводом, он любил сажать деревья и редкие цветы и высаживать их в почву вокруг своего прихода в качестве живой хвалебной литании. Это были игрушки и близкие Карла в детстве, так что (по его словам) он рос с «неугасимой любовью к растениям». Многие дни он прогуливал школу, чтобы собирать образцы в лесах и полях. Отец мечтал сделать из него священника, потому что парень был душой добра и мог бы больше учить делом, чем верой; но Карл выбрал медицину как единственную профессию, в которой он мог и ботанизировать, и питаться. Поэтому в 1727 году, в возрасте двадцати лет, он был зачислен студентом-медиком в Лундский университет. Через год, получив положительные рекомендации от своих преподавателей, он был направлен в Уппсальский университет. Будучи одним из пяти детей, он не мог получить большой финансовой помощи от своих родителей. Будучи слишком бедным, чтобы починить свои ботинки, он засовывал в них бумагу, чтобы закрыть дыры и защитить от холода. С такими стимулами к учебе он быстро продвинулся как в ботанике, так и в медицине. В 1731 году он был назначен заместителем преподавателя ботаники и репетитором в доме профессора Рудбека, у которого было двадцать четыре ребенка; «теперь, по милости Божьей», писал он, «у меня есть доход».

Когда Упсальское научное общество (Vetenskapssocietet) решило отправить экспедицию для изучения флоры Лапландии, Линней был выбран руководителем. Он и его молодые соратники отправились в путь 12 мая 1732 года. Он описал отъезд в своем естественном цветистом стиле:

Небо было светлым и приветливым, легкий ветерок с запада приносил освежающую прохладу. Почки на березах начали распускаться, листва на большинстве деревьев уже достаточно развита, только вяз и ясень оставались голыми. Далеко в небе пел жаворонок. Через милю или около того мы подъехали к входу в лес; там жаворонок покинул нас, а на гребне сосны черный дрозд запел свою песню любви.

Это типично для Линнея; он всегда был внимателен к достопримечательностям, звукам и ароматам природы и никогда не признавал различий между ботаникой и поэзией. Он провел свой отряд через 1440 миль Лапландии, через сотни опасностей и трудностей, и 10 сентября благополучно вернул их в Упсалу.

По-прежнему почти без гроша в кармане, он пытался прокормить себя чтением лекций, но один из конкурентов запретил ему читать лекции на том основании, что Линней еще не закончил медицинский курс и не получил степень. Тем временем Карл влюбился в «Лизу» — Сару Элизабет Мореа, дочь местного врача. Она предложила ему свои сбережения, он добавил свои и, получив деньги, отправился в Голландию (1735). В университете Хардервейка он сдал экзамены и получил диплом врача. Через год, в Лейдене, он встретил великого Бурхааве и почти забыл Лизу. Вдохновленный и получивший помощь от этого ученого вельможи, Линней выпустил одну из классических работ по ботанике — «Systema Naturae». За свою жизнь она выдержала двенадцать изданий; первое состояло всего из четырнадцати листов фолианта, двенадцатое — из 2300 страниц, в трех томах октаво. Недалеко от Амстердама он пополнил свои фонды, реорганизовав и каталогизировав ботаническую коллекцию Джорджа Клиффорта, директора Ост-Индской компании. С невероятным усердием он выпустил в 1736 году Bibilotheca botanica, а в 1737 году Genera Plantarum. В 1738 году он отправился в Париж, чтобы изучить Королевский сад. Там, не представившись, он присоединился к группе студентов, которым Бернар де Жюссье читал на латыни лекции об экзотических растениях. Одно растение озадачило профессора; Линней рискнул предположить: «Haec planta faciem americanam habet» (У этого растения американская внешность). Жюссье посмотрел на него и догадался: «Вы — Линней». Карл признался, и Жюссье, со всей ученой братией, оказал ему неослабный прием. Линнею предлагали профессорские должности в Париже, Лейдене и Геттингене, но он решил, что пора возвращаться в Лизу (1739). Такие долгие помолвки не были в то время чем-то необычным, и во многих случаях они, вероятно, способствовали стабильности нравов и зрелости характера. Они поженились, и Карл устроился врачом в Стокгольме.

Некоторое время, как и любой молодой врач, он тщетно ждал пациентов. Однажды в таверне он услышал, как один юноша жаловался, что никто не может вылечить его от гонореи. Линней вылечил его, и вскоре другие юноши, которым не терпелось доказать свою мужественность, пришли за аналогичным облегчением. Практика доктора распространилась и на легочные заболевания. Граф Карл Густав Тессин, спикер Палаты знати в Риксдаге, познакомился с ним и добился его назначения врачом Адмиралтейства (1739). В том же году Линней помог основать Королевскую академию наук и стал ее первым президентом. Осенью 1741 года он был избран профессором анатомии в Упсале; вскоре он сменил эту кафедру на кафедру ботаники, медицинской медицины и «естественной истории» (геологии и биологии); наконец-то он стал нужным человеком в нужном месте. Он передавал свой энтузиазм в отношении ботаники своим студентам; он работал с ними в неформальной близости, и никогда не был так счастлив, как когда вел их в какую-нибудь естественно-историческую вылазку.

Мы часто совершали экскурсии в поисках растений, насекомых и птиц. В среду и субботу каждой недели мы занимались траволечением с рассвета до темноты. Затем ученики возвращались в город в цветах на шляпах и провожали своего профессора в его сад под аккомпанемент деревенских музыкантов. Это была последняя степень великолепия в нашей приятной науке.

Он отправил нескольких своих студентов в разные уголки мира за экзотическими растениями; для этих молодых исследователей (некоторые из которых пожертвовали жизнью в своих поисках) он обеспечил бесплатный проезд на кораблях голландской Ост-Индской компании. Он стимулировал их надеждой внести их имена в большую систему номенклатуры, которую он готовил. Они отметили, что он дал название камелия цветущему кустарнику, который был найден на Филиппинах иезуитом Джорджем Камелем.

В «Системе природы», «Родах растений», «Классах растений» (1738), «Философии ботаники» (1751) и «Видах растений» (1753) он создал свою монументальную классификацию. В этом деле у него было несколько предшественников, особенно Баухин и Турнефор, а Ривинус уже в 1690 году предложил биномиальный метод наименования растений. Несмотря на эти труды, Линней обнаружил, что коллекции его времени находятся в состоянии беспорядка, который серьезно мешал научному изучению растений. Были открыты сотни новых видов, которым ботаники давали противоречивые названия. Линней взялся классифицировать все известные растения сначала по классам, затем в классах — по порядкам, в порядках — по родам, в родах — по видам; так он пришел к латинскому названию, принятому во всем мире. За основу своей классификации он взял наличие и характер или отсутствие репродуктивных органов; так он разделил растения на «фанерогамы», имеющие видимые органы размножения (цветки), и «криптогамы», у которых (как у мхов и папоротников) нет цветков, дающих семена, а репродуктивные структуры скрыты или малозаметны.

Некоторые робкие души возражали, что такой акцент на сексе может опасно повлиять на воображение молодежи. Более жесткие критики в течение последующих ста лет указывали на более серьезные недостатки классификации Линнея. Он был настолько заинтересован в поиске названий для растений, что на некоторое время отвлек ботанику от изучения функций и форм растений. Поскольку преобразование видов запутало бы его систему и противоречило бы Книге Бытия, он установил принцип, согласно которому все виды были непосредственно созданы Богом и оставались неизменными на протяжении всей своей истории. Позже (1762) он изменил эту ортодоксальную позицию, предположив, что новые виды могут возникать в результате гибридного скрещивания родственных типов. Хотя он относился к человеку (которого он доверительно называл «homo sapiens») как к части животного царства и классифицировал его как вид в порядке приматов, наряду с обезьянами, его система препятствовала развитию эволюционных идей.

Бюффон критиковал классификацию Линнея на том основании, что роды и виды — это не объективные вещи, а всего лишь названия для удобного мысленного деления сложной реальности, в которой все классы по краям перетекают друг в друга; вне разума не существует ничего, кроме индивидуумов; это был старый средневековый спор между реализмом и номинализмом. Линней (доказав, что он человек) ответил, что нельзя позволять красноречию Бюффона обманывать мир, и отказался есть в комнате, где портрет Бюффона висел вместе с его собственным. В более дружелюбный момент он признал, что его система несовершенна, что классификация растений по половому аппарату оставляет много неясных моментов; и в «Philosophia botanica» он предложил «естественную» систему, основанную на форме и развитии органов растения. Его номенклатура, отличная от его классификации, оказалась очень удобной как в ботанике, так и в зоологии, и с некоторыми изменениями она до сих пор преобладает.

В преклонном возрасте Линнея почитали во всей Европе как принца ботаников. В 1761 году король посвятил его в рыцари, и он стал Карлом фон Линнеем. Десять лет спустя он получил любовное письмо от второго по известности автора столетия, Жан Жака Руссо, который перевел «Philosophia botanica» и нашел в ботанике лекарство от философии: «Примите, любезный сударь, почтение от очень невежественного, но очень ревностного вашего ученика, который в значительной степени обязан размышлениям над вашими трудами тем спокойствием, которым он наслаждается… Я почитаю вас и люблю всем сердцем».

Линней, как Руссо и Вольтер, умер в 1778 году. Его библиотека и ботанические коллекции были куплены у его вдовы Джеймсом Эдвардом Смитом, который вместе с другими (1788) основал Лондонское Линнеевское общество, чтобы заботиться о «сокровищах Линнея». Из этого центра длинная серия публикаций распространила работы ботаника по всей Европе и Америке. Гете называл величайшими авторитетами в своей умственной жизни Шекспира, Спинозу и Линнея

Сотни почитателей продолжали ботанические поиски. Во Франции мы находим одну из тех мужественных семей, где общая преданность делу объединяет членов на протяжении веков. Антуан де Жюссье, приехавший в Париж из Лиона, в 1708 году стал директором Королевского сада. Его младший брат Бернар был там лектором и «демонстратором»; мы видели, как он приветствовал Линнея. Другой брат, Жозеф, отправился в Южную Америку вместе с Ла Кондамином и прислал Heliotropium peruvianum для пересадки в Европе. Племянник, Антуан Лоран де Жюссье, опубликовал в 1789 году работу, которая начала заменять систему Линнея: Genera plantarum secundum ordines naturales disposita». Он классифицировал растения морфологически (по их форме) по наличию, отсутствию или количеству семядолей (семенных листьев): те растения, у которых их нет, он назвал акотиледонами; те, у которых есть только один, — монокотиледонами; те, у которых два, — двудольными. Его сын Адриан продолжил их работу в XIX веке. В 1824 году Огюстен де Кандоль, опираясь на труды Жюссье, изложил классификацию, принятую сегодня.

Сексуальность растений была открыта Нехемией Грю в 1682 году или ранее, и подтверждена Камерариусом в 1691 году. Коттон Мазер сообщил из Бостона Лондонскому королевскому обществу (1716) о демонстрации гибридизации путем опыления ветром:

Мой сосед засадил ряд холмов на своем поле нашей индийской кукурузой, но такой, что зерна были окрашены в красный и синий цвета; остальную часть поля он засадил кукурузой самого обычного цвета, то есть желтой. С наветренной стороны этот ряд зарастил четыре соседних ряда… чтобы они окрасились в цвет того, что росло само по себе. Но с подветренной стороны не менее семи или восьми рядов были окрашены таким образом, и еще меньший отпечаток был сделан на тех, которые находились еще дальше».

В 1717 году Ричард Брэдли доказал необходимость оплодотворения, проведя эксперимент с тюльпанами. С двенадцати из них, «совершенно здоровых», он удалил всю пыльцу; «они не принесли ни одного семени за все то лето, в то время как… каждое из четырехсот растений, которые я оставил в покое, дало семена». Он изучал перекрестное оплодотворение и предвидел некоторые захватывающие результаты. «Благодаря этому знанию мы можем изменить свойства и вкус любого фрукта, пропитав его фариной [пыльцой] другого фрукта того же класса», но другого сорта или вида. Более того, «любопытный человек может с помощью этого знания вывести такие редкие виды растений, о которых еще никто не слышал»; он рассказал, как Томас Фэйрчайлд вывел новый сорт «из семени гвоздики, которое было пропитано фарином сладкого Вильяма». Он счел такие межвидовые гибриды бесплодными и сравнил их с мулами.

Филипп Миллер в 1721 году впервые описал оплодотворение растений пчелами. Он удалил «верхушки» некоторых цветов, прежде чем они успели «сбросить свою пыль»; однако семена этих, казалось бы, выхолощенных цветов созрели нормально. Друзья подвергли сомнению его отчет; он повторил тот же эксперимент более тщательно, с тем же результатом.

Примерно через два дня после этого, когда я сидел в своем саду, я заметил на клумбе тюльпанов неподалеку от меня несколько пчел, очень занятых в середине цветов; рассмотрев их, я увидел, что они вылетают с ногами и брюшком, набитыми пылью, и одна из них влетела в тюльпан, который я кастрировал; тогда я взял свой микроскоп и рассмотрел тюльпан, в который он влетел, и обнаружил, что он оставил достаточно пыли, чтобы оплодотворить тюльпан; когда я рассказал об этом своим друзьям… это снова примирило их…. Если не предусмотреть защиту от насекомых, растения могут быть оплодотворены насекомыми гораздо меньшего размера, чем пчелы».

Йозеф Кельройтер, профессор естественной истории в Карлсруэ, провел специальное исследование (1760 ф.) по перекрестному оплодотворению и физиохимии опыления. Его шестьдесят пять экспериментов оказали огромное влияние на сельское хозяйство на нескольких континентах. Он пришел к выводу, что скрещивание плодотворно только для близкородственных растений; но когда оно успешно, гибриды растут быстрее, цветут раньше, живут дольше и дают молодые побеги обильнее, чем исходные сорта, и не ослабляются развивающимися семенами. Конрад Шпренгель показал (1793), что перекрестное оплодотворение — обычно насекомыми, реже ветром — часто встречается в пределах одного вида; и он утверждал с теплой телеологической убежденностью, что форма и расположение частей во многих цветках предназначены для предотвращения самооплодотворения. Иоганн Хедвиг открыл новую область исследований, изучив репродуктивный процесс у криптогамных растений (1782). В 1788–1791 годах Йозеф Гертнер из Вюртемберга выпустил в двух частях свой энциклопедический обзор плодов и семян растений, который стал основой ботаники XIX века.

В 1759 году Каспар Фридрих Вольф в своей книге «Теория генерации» изложил теорию развития растений, которую обычно приписывают Гете:

Во всем растении, части которого, на первый взгляд, столь необычайно разнообразны, я не вижу и не признаю ничего, кроме листьев и стебля, ибо корень можно рассматривать как стебель…. Все части растения, кроме стебля, — это видоизмененные листья.

Тем временем одна из главных фигур в науке XVIII века, Стивен Хейлз, исследовал тайну питания растений. Он был одним из тех многочисленных англиканских священнослужителей, которые не находили в своей гибкой теологии никаких препятствий для занятий наукой или ученостью. Признавая божественный замысел, он не использовал его в своих научных изысканиях. В 1727 году он опубликовал свои результаты в одной из классических книг по ботанике — «Растительные статики… эссе к естественной истории растительности» (Vegetable Staticks… an Essay towards a Natural History of Vegetation). В предисловии он пояснил:

Около двадцати лет назад я провел несколько гемостатических экспериментов на собаках, а через шесть лет после этого повторил то же самое на лошадях и других животных, чтобы выяснить силу крови в артериях [наше «систолическое давление»]…. В то время я жалел, что не могу провести подобные эксперименты, чтобы выяснить силу сока в овощах; но отчаялся когда-либо добиться этого, пока, около семи лет спустя, не наткнулся на эту идею, пытаясь несколькими способами остановить кровотечение на старом стебле винограда.

Открытие Гарвеем циркуляции крови у животных заставило ботаников предположить аналогичное циркуляционное движение жидкостей у растений. Хейлз опроверг это предположение экспериментами, показавшими, что дерево поглощает воду как концами ветвей, так и корнями; вода движется как внутрь от ветвей к стволу, так и от ствола к ветвям, и он смог измерить это поглощение. Сок же двигался вверх от корней к листьям под действием давления сока, расширяющегося в корнях. Листья поглощали питание из воздуха.

В этот момент гениальный Пристли осветил проблему одним из самых блестящих открытий века — питательным поглощением хлорофиллом растений при солнечном свете углекислого газа, выдыхаемого животными. Эту часть своей работы он описал в первом томе (1774) своих «Опытов и наблюдений»:

Я взял некоторое количество воздуха, ставшего совершенно вредным из-за того, что в нем дышали и умирали мыши, и разделил его на две части; одну из них я поместил в пиалу, погруженную в воду, а в другую, которая находилась в стеклянной банке, стоявшей в воде, положил веточку мяты. Это было примерно в начале августа 1771 года, и через восемь или девять дней я обнаружил, что мышь прекрасно жила в той части воздуха, в которой росла веточка мяты, но умерла, как только ее поместили в другую часть того же первоначального количества воздуха, и которую я держал в той же экспозиции, но без какого-либо растения, растущего в ней.

После нескольких подобных экспериментов Пристли пришел к выводу, что

Вред, который постоянно наносится атмосфере дыханием такого количества животных и гниением таких масс как растительной, так и животной материи, частично, по крайней мере, исправляется растительным творением. И несмотря на огромную массу воздуха, который ежедневно портится по вышеупомянутым причинам, все же, если мы рассмотрим огромное обилие овощей на лице земли… вряд ли можно не думать, что это может быть достаточным противовесом этому, и что средство адекватно злу».

В 1764 году голландский биолог Ян Ингенхауз, проживавший в Лондоне, познакомился с Пристли. Его впечатлила теория о том, что растения очищают воздух, поглощая углекислый газ, выдыхаемый животными, и процветая на его основе. Но Ингенхауз обнаружил, что растения не выполняют эту функцию в темноте. В книге «Опыты над овощами» (1779) он показал, что растения, как и животные, выдыхают углекислый газ, а их зеленые листья и побеги поглощают его и выдыхают кислород только при ясном дневном свете. Поэтому мы убираем цветы из больничных палат на ночь.

Свет солнца, а не тепло, является главной причиной, если не единственной, которая заставляет растения отдавать свой дефлогистированный воздух [т. е, кислород]…. Растение… не способное… отправиться на поиски пищи, должно найти в пределах… занимаемого им пространства все, что нужно для себя…. Дерево распускает по воздуху эти бесчисленные веера, располагая их… как можно меньше мешать друг другу, выкачивая из окружающего воздуха все, что они могут из него поглотить, и представлять… это вещество… прямым лучам солнца, чтобы получить пользу, которую это великое светило может ему дать.

Разумеется, это было лишь частичное представление о питании растений. Жан Сенебье, женевский пастор, показал (1800), что только зеленые части растений способны разлагать углекислый газ воздуха на углерод и кислород. В 1804 году Николя Теодор де Соссюр, сын альпийского исследователя, изучил вклад почвы, содержащей воду и соли, в питание растений. Все эти исследования привели к важнейшим результатам в эпохальном развитии плодородия почвы и сельскохозяйственного производства в XIX и XX веках. Здесь проницательность и терпение ученых обогатили стол почти каждой семьи в христианстве.

Величайший натуралист XVIII века родился в Монбарде в Бургундии (1707) в семье советника Дижонского парламента. Дижон в то время был независимым центром французской культуры; именно конкурс, предложенный Дижонской академией, дал старт восстанию Руссо против цивилизации и Вольтера. Жорж Луи Леклерк де Бюффон учился в иезуитском колледже в Дижоне. Там он привязался к молодому англичанину, лорду Кингстону, с которым после окончания колледжа путешествовал по Италии и Англии. В 1732 году он стал наследником значительного состояния, приносившего ему около 300 000 ливров в год; теперь он мог оставить юриспруденцию, для которой предназначал его отец, и предаться интересам науки. На холме в конце своего сада в Монбаре, в двухстах ярдах от дома, он построил кабинет в старой башне под названием Тур де Сен-Луи. Здесь он уединялся с шести часов утра и здесь же писал большинство своих книг. Вдохновленный историей о том, как Архимед сжег вражеский флот в гавани Сиракуз с помощью серии горящих зеркал, он провел восемь экспериментов, соединив в конце концов 154 зеркала и тем самым поджег деревянные доски на расстоянии 150 футов. Некоторое время он колебался между «естественной историей» и астрономией; в 1735 году он перевел «Растительную статику» Хейлса и занялся ботаникой; но в 1740 году он перевел «Флюксии» Ньютона и почувствовал соблазн математики; Евклид присоединился к Архимеду в его пантеоне.

В 1739 году его назначили директором (интендантом) Королевского сада, и он переехал в Париж. Только тогда он сделал биологию своим главным делом. Под его руководством королевский ботанический сад пополнился сотнями новых растений со всех уголков земли. Бюффон принимал в Жарден всех желающих студентов и превратил его в школу ботаники. Позже, оставив его в надежных руках, он вернулся в Монбар и в свой Тур де Сен-Луи и начал систематизировать свои наблюдения в самой знаменитой научной книге века.

Первые три тома «Естественной истории, общей и частной» были опубликованы в 1749 году. Париж был в настроении изучать науки, и теперь, когда он нашел геологию и биологию, изложенные в стильной, ясной прозе и проиллюстрированные привлекательными табличками, эти тома стали почти такими же популярными, как «Esprit des lois» Монтескье, появившийся всего за год до этого. В ботанике ему помогали братья Антуан и Бернар де Жюссье, а в зоологии — Луи Дюбентон, Гено де Монбельяр и другие, и Бюффон продолжал пополнять свой опус томом за томом; к 1767 году было выпущено еще двенадцать книг; в 1770–83 годах — девять, посвященных птицам; в 1783–88 годах — пять, посвященных минералам; в 1774–89 годах — семь, посвященных другим темам. После его смерти (1788) его неопубликованные рукописи были отредактированы и изданы в восьми томах (1788–1804) Этьеном де Ласепедом. В общей сложности «Естественная история» насчитывала сорок четыре тома, на подготовку которых ушла не одна жизнь, а на публикацию — более полувека. День за днем Бюффон вставал рано, шел к своей башне и шаг за шагом продвигался к своей цели. Пережив несколько сексуальных эскапад в юности, он, похоже, вычеркнул женщин из своей жизни до 1752 года, когда в возрасте сорока пяти лет женился на Мари де Сен-Белон. Хотя он не претендовал на супружескую верность, он научился любить свою жену, как многие французы после супружеской измены, и ее смерть в 1769 году омрачила его оставшиеся годы.

В «Естественной истории» было предпринято описание неба, земли, всего известного мира растений и животных, включая человека. Бюффон стремился свести всю эту пустыню фактов к порядку и закону с помощью концепций универсальной непрерывности и необходимости. Мы уже отмечали его теорию планет как осколков, оторвавшихся от Солнца в результате столкновения с кометой, и его «эпохи природы» как этапы эволюции земного шара. В мире растений он отверг классификацию Линнея по половым органам как слишком произвольную, неадекватную и жесткую. Он принял номенклатуру Линнея с неохотой и при условии, что названия будут размещены на нижней стороне этикеток, прикрепленных к растениям в Жардене. Его собственная классификация животных была абсурдной, но, признаться, предварительной; он расположил их по степени полезности для человека и начал с лошади; позже, подталкиваемый Добентоном, он принял классификацию по отличительным признакам. Профессиональные критики смеялись над его классификациями и ставили под сомнение его обобщения, но читатели радовались его ярким описаниям и широте взглядов.

Он помог основать антропологию, изучая изменения человеческого вида под влиянием климата, почвы, институтов и верований; эти силы, по его мнению, изменили цвет кожи и черты лица рас, а также породили разнообразие манер, вкусов и идей. Одна из самых смелых его гипотез заключалась в том, что в природе не существует фиксированных и неизменных видов, что один вид переплавляется в другой и что наука, если она созреет, сможет шаг за шагом подняться от якобы безжизненных минералов к самому человеку. Он видел лишь разницу в степени между неорганическим и органическим.

Он отметил, что новые разновидности животных были созданы путем искусственного отбора, и утверждал, что аналогичные результаты могут быть получены в природе путем географической миграции и сегрегации. Он предвосхитил Мальтуса, заметив, что безграничная плодовитость видов растений и животных неоднократно невыносимым бременем на плодородие почвы, что приводит к уничтожению многих особей и видов в борьбе за существование.

Виды, менее совершенные, более хрупкие, более тяжелые, менее активные, менее хорошо вооруженные, уже исчезли или исчезнут… Многие виды усовершенствовались или выродились в результате больших изменений на суше или на море, благосклонности или неблагосклонности природы, пищи, длительного влияния климата, противоположного или благоприятного… [и] уже не являются теми, кем были раньше».

Хотя он признавал наличие у человека души, он признавал в человеческом теле те же органы чувств, нервы, мышцы и кости, что и у высших зверей. Поэтому он свел «романтическую любовь» к той же физиологической основе, что и сексуальный магнетизм животных; более того, он оставил поэзию любви для своих красноречивых описаний спаривания и родительских отношений у птиц. «Почему, — спрашивал он, — любовь делает счастливыми все другие существа, но приносит столько несчастья человеку? Потому что хороша только физическая часть этой страсти; моральные элементы в ней ничего не стоят». (Мадам де Помпадур упрекнула его за этот пассаж, но вполне дружелюбно). Человек, — заключил Бюффон, — «это животное во всех материальных отношениях».

Если мы однажды признаем, что существуют семейства растений и животных, так что осел может быть семейством лошади, и что один может отличаться от другого только путем вырождения от общего предка… мы можем быть вынуждены признать, что обезьяна принадлежит к семейству человека, что она всего лишь вырожденный человек, и что у нее и у человека был общий предок…. Если бы однажды удалось установить, что среди животных и овощей был… хотя бы один вид, который произошел в ходе прямого происхождения от другого вида… тогда не осталось бы больше пределов для силы природы, и мы не ошиблись бы, предположив, что при достаточном времени она могла бы развить все другие органические формы из одного первобытного типа».

Затем, внезапно вспомнив о Генезисе и Сорбонне, Бюффон добавил: «Но нет! Из божественного откровения следует, что все животные были благословлены актом прямого творения и что первая пара каждого вида вышла из рук Творца полностью сформированной».

Тем не менее, синдик Сорбонны, или теологического факультета Парижского университета, уведомил Бюффона (15 июня 1751 года), что некоторые части его «Естественной истории» противоречат религиозным учениям и должны быть изъяты, особенно его идеи о большом возрасте Земли, происхождении планет от Солнца и утверждение, что истина может быть получена только из науки. Автор с улыбкой извинился:

Я заявляю, что у меня не было намерения противоречить тексту Писания; что я твердо верю всему, что в нем говорится о сотворении мира, как в отношении порядка времени, так и в отношении фактов. Я отказываюсь от всего в моей книге, что касается образования земли, и вообще от всего, что может противоречить повествованию Моисея.

Вероятно, аристократ Бюффон считал, что публично спорить с верой народа было бы дурным тоном, а невозмутимая Сорбонна могла помешать его великому замыслу; в любом случае его работа, если бы она была завершена, стала бы наглядным комментарием к его апологии. Образованные классы увидели улыбку в его опровержении и отметили, что его последующие тома продолжили его ересь. Но Бюффон не присоединился к Вольтеру и Дидро в их нападках на христианство. Он отверг утверждения Ла Меттри и других материалистов о том, что жизнь и мысль сводятся к материи, находящейся в механическом движении. «Организация, жизнь, душа — вот наше настоящее и подлинное существование; материя — лишь чужеродная оболочка, связь которой с душой неизвестна, а присутствие мешает».

Философы, однако, приветствовали его как мощного союзника. Они отметили, что его энтузиазм и апострофы были обращены к безличной Природе, творческой и плодовитой, а не к личному божеству. Бог, по Бюффону, как и по Вольтеру, посеял семена жизни, а затем позволил естественным причинам сделать все остальное. Бюффон отвергал замысел в природе и склонялся к спинозистскому пантеизму. Как и Тургенев, он рассматривал реальность как огромную космическую лабораторию, в которой природа на протяжении долгих веков экспериментировала с одной формой, органом или видом за другим. В этом видении он пришел к выводу, явно противоречащему его критике Линнея: теперь индивид казался нереальным, а вид — относительно долговечной реальностью. Но противоречие можно было разрешить: вид, род, семейство и класс — это все еще только идеи, созданные разумом для того, чтобы придать некоторый управляемый порядок нашему восприятию запутанного изобилия организмов; особи остаются единственной живой реальностью, но их существование настолько кратковременно, что для философа они кажутся лишь мерцающими отпечатками какой-то более крупной и долговечной формы. В этом смысле Платон был прав: человек реален, люди — мимолетные мгновения в фантасмагории жизни.

Читатели Бюффона наслаждались этими головокружительными видениями, но его критики жаловались, что он слишком безрассудно пускался в обобщения, иногда жертвуя точностью деталей. Вольтер смеялся над его признанием самопроизвольного возникновения, Линней презирал его работу о растениях, Реомюр не уважал Бюффона о пчелах, а зоологов забавляла его классификация животных в зависимости от их полезности для человека. Но все аплодировали его стилю.

Ведь Бюффон принадлежит как к литературе, так и к науке, и только комплексная история может отдать ему должное. Редко какой ученый выражал свои мысли с таким величественным красноречием. Руссо, сам мастер стиля, сказал о Бюффоне: «Как писатель я не знаю ему равных. Его перо — первое перо своего века». Здесь рассудительный Гримм, хотя и был противником Руссо, согласился с ним: «По праву можно удивляться, читая рассуждения на сто страниц, написанные от первой до последней строки, всегда с тем же благородством стиля и тем же огнем, украшенные самой блестящей и самой естественной окраской». Бюффон писал как человек, освобожденный от нужды и облагодетельствованный временем; в его работе не было ничего поспешного, как часто у Вольтера; он так же тщательно работал над словами, как и над образцами. Как он видел лейбницевский закон непрерывности в вещах, так он установил его и в стиле, сглаживая каждый переход и упорядочивая все идеи в последовательности, которая делала его язык текучим, как широкий и глубокий поток. Если секрет стиля Вольтера заключался в быстром и четком выражении острой мысли, то метод Бюффона заключался в неторопливом упорядочивании обширных идей, наполненных чувством. Он чувствовал величие природы и превратил свою науку в хвалебную песнь.

Он вполне осознавал свое литературное чутье. Он с удовольствием читал своим гостям мелодичные отрывки из своих томов; а когда его избрали во Французскую академию, в день приема (25 августа 1753 года) он выбрал темой своего выступления не какое-нибудь чудо науки, а анализ стиля. Этот прославленный «Discours», по словам Кювье, «дал одновременно наставление и пример». Ибо сам по себе он был жемчужиной стиля. От всех, кроме французов, она скрыта в горах его работ, и до нас дошло лишь ее знаменитое, язвительное, загадочное суждение о том, что «стиль — это человек». Поэтому давайте разложим ее здесь и неторопливо рассмотрим. Его блеск притупляется в переводе, но даже в этом случае, хотя и жестоко синкопированный из-за нашей невежественной поспешности, он может украсить любую страницу. После нескольких вступительных комплиментов в адрес аудитории, среди которой было немало мастеров стиля, Бюффон продолжил:

Только в просвещенные века люди хорошо писали и говорили. Истинное красноречие… совсем не похоже на ту природную легкость речи, которая… дана всем, чьи страсти сильны… и чье воображение быстро…. Но у тех немногих, чья голова устойчива, чей вкус тонок и чье чувство изысканно, и кто, подобно вам, месье, мало считается с тоном, жестами и пустым звуком слов, — должны быть содержание, мысль и разум; должно быть искусство преподносить их, определять и упорядочивать; недостаточно поразить уши и привлечь внимание; нужно действовать на душу и трогать сердце, говоря с умом…. Чем больше содержания и силы мы придадим нашим мыслям с помощью медитации, тем легче будет воплотить их в выражении».

Все это еще не стиль, но его основа; оно поддерживает стиль, направляет его, регулирует его движение, подчиняет его законам. Без этого лучший писатель теряет себя, его перо блуждает без ориентира, выбрасывая на волю бесформенные наброски и диссонирующие фигуры. Какими бы яркими красками он ни пользовался, какие бы красоты ни рассыпал в деталях, он будет задушен массой своих идей; он не заставит нас чувствовать; его работа не будет иметь структуры…. Именно по этой причине те, кто пишет, как говорит, как бы хорошо они ни говорили, пишут плохо; а те, кто отдается первому огню своего воображения, берут тон, который они не могут выдержать…

Почему произведения природы столь совершенны? Потому что каждое произведение — это единое целое, потому что природа работает по вечному плану, который она никогда не забывает. Она в тишине готовит зародыши своего производства, она одним мазком набрасывает примитивную форму каждого живого существа; она развивает его, она совершенствует его непрерывным движением и в установленное время…. Разум человека не может ничего создать, ничего произвести, кроме как обогатившись опытом и размышлениями; его опыт — это семена его произведений. Но если он подражает природе в своей процедуре и своем труде, если он возвышается созерцанием до самых возвышенных истин, если он соединяет их, связывает их в цепь, образует из них целое, продуманную систему, тогда он создаст на незыблемом фундаменте бессмертные памятники.

Именно из-за отсутствия плана, из-за недостаточного обдумывания своей цели даже человек мыслящий оказывается в замешательстве и не знает, с чего начать писать; он воспринимает одновременно огромное количество идей; и поскольку он не сравнивал и не расставлял их по порядку, ничто не заставляет его предпочесть одни другим; он остается в недоумении. Но когда он составит план, когда соберет и расположит по порядку все основные мысли по своему предмету, он сразу и легко поймет, в какой момент ему следует взяться за перо; он почувствует, как в его голове созревают идеи; он поспешит воплотить их в жизнь, ему будет приятно писать, его идеи будут легко следовать одна за другой, его стиль будет естественным и легким; От этого удовольствия возникнет некая теплота, распространится по его работе и придаст жизнь его выражению; оживление возрастет, тон станет выше, предметы примут цвет, и чувство, соединенное со светом, увеличится и распространится, перейдет от того, что мы говорим, к тому, что мы собираемся сказать; стиль станет интересным и светлым…

Только те произведения, которые хорошо написаны, дойдут до потомков. Количество знаний, необычность фактов, даже новизна открытий не будут надежной гарантией бессмертия; если содержащие их произведения касаются мелких предметов, если они написаны без вкуса и благородства… они погибнут; ибо знания, факты, открытия легко унести и унести, и даже приобрести, попав в более умелые руки. Эти вещи находятся вне человека, но стиль — это сам человек [le style est l'homme même]; стиль нельзя украсть, перевезти или изменить; если он возвышен, благороден и возвышен, автором будут одинаково восхищаться во все времена, ибо только истина прочна и вечна».

«Это рассуждение, — говорит Виллемейн, — которым так восхищались в то время, кажется, превосходит все, что еще было придумано на эту тему; и мы цитируем его и сегодня как универсальное правило». Возможно, следует сделать некоторые выводы. Описание Бюффона лучше подходит для прозы, чем для поэзии. Оно более справедливо по отношению к «классическому», чем к «романтическому» стилю; оно соответствует традиции Буало и справедливо возвышает разум; но оно оставляет слишком мало места для Руссо, Шатобрианов и Гюго французской прозы, или для пленительной путаницы Рабле и Монтеня, или для трогательной, бесхитростной простоты Нового Завета. С трудом можно объяснить, почему «Исповедь» Руссо, столь бедная разумом, столь богатая чувствами, остается одной из величайших книг XVIII века. Истина может быть как фактом чувства, так и структурой разума или совершенством формы.

Стиль Бюффона был его стилем, одеянием достоинства для аристократической души. Только погрузившись в свои занятия, Бюффон забыл, что он был сеньором, а также ученым и писцом. Он спокойно воспринял множащиеся почести, увенчавшие его старость. В 1771 году Людовик XV сделал его графом де Бюффоном и пригласил в Фонтенбло. Ученые академии Европы и Америки предложили ему почетное членство. Он без смущения созерцал статую, которую сын воздвиг ему в Королевском саду. Его башня в Монбаре при жизни стала целью паломничества, не уступая Ферни Вольтера; туда Руссо приходил, преклонял колени у порога и целовал пол. Принц Генрих Прусский, которого Екатерина Великая не смогла принять, послал ему весточку, что считает его вторым после Ньютона.

Даже в преклонном возрасте он был статным и красивым — «тело атлета, — говорил Вольтер, — а душа мудреца»; Он выглядел, по словам Хьюма, не как литератор, а как маршал Франции. Жители Монбара обожали его. Бюффон прекрасно понимал все это, он гордился своей физической формой и внешним видом, дважды в день причесывался и пудрился. До семидесяти двух лет он обладал крепким здоровьем. Затем он начал страдать от камней, но продолжал работать и отказался от операции. Он прожил еще девять лет и умер в 1788 году. На его похоронах присутствовало двадцать тысяч человек. Спустя год после смерти его останки были эксгумированы и развеяны по ветру, а памятник снесен с лица земли революционерами, которые не могли простить ему, что он был дворянином, а его сын был гильотинирован.

Ведомая таким мастером перспективы, терпения и прозы, биология стала переманивать все больше и больше студентов из математики и физики, которые в семнадцатого века держали в плену большинство ученых. Дидро, движимый всеми течениями своего времени, чувствовал что-то из этих перемен. «В данный момент, — писал он в 1754 году, — мы касаемся великой революции в науках. Судя по склонности, которую лучшие умы проявляют сейчас к моральной философии, литературе, естественной истории и экспериментальной физике, я осмелюсь предсказать, что еще через сто лет мы не досчитаемся в Европе трех великих математиков». (В 1859 году произошла кульминация современной биологии).

Новая наука была обескуражена своей первоначальной проблемой — происхождением жизни. Было предпринято множество попыток показать, что жизнь может возникнуть спонтанно из неживой материи. Множество микроорганизмов, обнаруженных с помощью микроскопа в капле воды, придало новую силу старой теории абиогенеза, несмотря на ее очевидное опровержение Реди в 1668 году. В 1748 году Джон Нидхэм, английский католический священник, проживавший на континенте, возродил теорию, повторив эксперименты Реди с другими результатами. Он сварил немного бараньей подливы в колбах, которые тут же закупорил и запечатал. Открыв колбы через несколько дней, он обнаружил, что они кишат микроорганизмами. Утверждая, что все живые микроорганизмы в бульоне должны были погибнуть при кипячении, а колбы были плотно закрыты мастикой, Нидхэм пришел к выводу, что в жидкости спонтанно зародились новые организмы. Бюффон был впечатлен, но в 1765 году Спалланцани, в то время профессор в Модене, повторил эксперименты Нидхэма и пришел к противоположному выводу. Он обнаружил, что кипячение настоя в течение двух минут не уничтожает все микробы, но кипячение в течение сорока пяти минут уничтожает их, и в этом случае не появляется никаких организмов. Споры продолжались до тех пор, пока Шванн и Пастер, по-видимому, не разрешили их в XIX веке.

Почти такие же загадки окружали процессы размножения. Джеймс Логан, Шарль Бонне и Каспар Вольф ломали голову над ролью мужского и женского элементов в воспроизводстве и задавались вопросом, как объединенные элементы могут — как им кажется — содержать в себе предопределение всех частей и структур зрелой формы. Бонне предложил фантастическую теорию emboîtement, или «инкапсуляции»: самка содержит зародыши всех своих детей, эти зародыши содержат зародыши внуков, и так далее, пока воображение не восстанет; наука тоже может обратиться к мифологии. Вольф, чье имя украшает Вольфовы протоки, защищал теорию Харви об «эпигенезе»: каждый зародыш создается заново из родительских элементов. Вольф предвосхитил зародышевую теорию формирования органов фон Бэра в книге De Formatione Intestinorum (1768), которую фон Бэр назвал «величайшим шедевром научного наблюдения, которым мы обладаем».

Является ли регенерация тканей формой размножения? Абрахам Трембли из Женевы в 1744 году поразил ученый мир экспериментами, которые выявили регенеративное упорство пресноводного полипа: он разрезал один на четыре продольные полоски, каждая из которых выросла в полноценный и нормальный организм. Он колебался, назвать ли полип растением или животным: он казался укорененным, как растение, но хватал и переваривал пищу, как животное; спекулятивные души приветствовали его как преодоление разрыва между растительным и животным миром в «великой цепи бытия». Трембли, как и биологи, пришел к выводу, что это животное. Его корчащиеся, ощупывающие щупальца заставили Реомюра назвать его «полипом», или многоногим. Мы знаем ее также как гидру — от легендарного чудовища с девятью головами; как только Геракл отрубил одну из них, на ее месте выросли две. В литературе гидра служила образцом стотысячной жизни.

Рене Антуан де Реомюр уступал Бюффону в биологии этой эпохи и значительно превосходил его в точности наблюдений. Получив образование врача, он оставил практику, как только обрел финансовую независимость, и посвятил себя научным исследованиям. Он чувствовал себя как дома в десятке областей. В 1710 году ему было поручено изучить и описать промышленность и промышленное искусство Франции; он сделал это с характерной тщательностью и дал рекомендации, которые привели к созданию новых и возрождению устаревших производств. Он разработал метод лужения железа, который используется до сих пор, и исследовал химические различия между железом и сталью. Эти и другие заслуги в области металлургии принесли ему пенсию в размере двенадцати тысяч ливров от правительства; он передал эти деньги в Академию наук. Мы уже видели его работу над термометром.

Тем временем он обогащал биологию. В 1712 году он показал, что омар может регенерировать ампутированную конечность. В 1715 году он правильно описал электрический удар, испускаемый рыбой-торпедой. В период с 1734 по 1742 год он опубликовал свой шедевр «Мемуары для истории насекомых» — шесть томов, тщательно проиллюстрированных и написанных в стиле очарования и оживления, который сделал насекомых почти такими же интересными, как любовники в романах Кребийона-сына. Как и Фабр в наше время, он был очарован всеми

что относится к характеру и манерам, так сказать, и к средствам к существованию, стольких маленьких животных. Я наблюдал за их различным образом жизни, за тем, как они добывают себе пропитание, за уловками, к которым прибегают одни из них, чтобы захватить добычу, за мерами предосторожности, которые принимают другие, чтобы обезопасить себя от врагов… за выбором мест, где они откладывают яйца, чтобы вылупившиеся птенцы с момента своего появления на свет находили подходящую пищу».

Реомюр соглашался с Вольтером в том, что поведение и строение организмов невозможно объяснить, не предполагая наличия в природе замысла; его тома служили боеприпасами для тех, кто выступал против атеистического течения, которое вскоре охватило Францию. Дидро высмеивал его за то, что он так много времени уделяет жукам, Но именно такая тщательная работа заложила фактический фундамент современной биологии.

Что, должно быть, сказал Дидро, когда узнал, что друг Реомюра Шарль Бонне продемонстрировал девственное рождение — партеногенез — в животном царстве? Выделив новорожденных тлей (древесных вшей, которые любят наши апельсиновые деревья), он обнаружил, что самка этого вида может воспроизводить плодовитое потомство, не получая мужского элемента, который обычно требуется; очевидно, цель секса — не просто воспроизводство, а обогащение потомства за счет вклада различных качеств от двух родителей, наделенных по-разному. Эти эксперименты, о которых было сообщено в Академию наук в 1740 году, были описаны в книге Бонне «Трактат по инсектологии» (1745). В работе «Исследования растений» (1754) Бонне предположил, что некоторые растения обладают способностями к восприятию, дискриминации и отбору, а значит, и к суждению — сущности интеллекта.

Именно этот уроженец Женевы Бонне, по-видимому, впервые применил термин «эволюция» к биологии; Однако он подразумевал под ним цепочку развития существ от атомов до человека. Идея эволюции как естественного развития новых видов из старых неоднократно появлялась в науке и философии XVIII века. Так, Бенуа де Майле в своем посмертном труде «Теллиамед» (1748) предположил, что все сухопутные животные произошли от родственных морских организмов путем трансформации видов под воздействием изменившейся среды; таким образом, птицы произошли от летающих рыб, львы — от морских львов, люди — от русалок. Три года спустя в «Системе природы» Мопертюи не только классифицировал обезьян и людей как родственные виды, но и в общих чертах предвосхитил теорию Дарвина об эволюции новых видов путем экологического отбора случайных вариаций, благоприятствующих выживанию. Так сказал несчастный ученый, которому вскоре суждено было попасть под перо Вольтера:

Элементарные частицы, образующие зародыш, каждая взята из соответствующей структуры родителя и сохраняет своего рода воспоминание о своей предыдущей форме…. Мы можем таким образом легко объяснить, как образуются новые виды… предположив, что элементарные частицы не всегда сохраняют порядок, который они представляют в родителях, но могут случайно произвести различия, которые, умножаясь и накапливаясь, привели к бесконечному разнообразию видов, которые мы видим в настоящее время.

Таким образом, при достаточном количестве времени один прототип (по мнению Мопертюи) мог бы породить все живые формы — это предположение в предварительном порядке выдвинул Бюффон и горячо поддержал Дидро.

Жан Батист Робинэ в книге «О природе» (1761) вернулся к старой идее эволюции как «лестницы существ» (échelle des êtres): вся природа — это серия усилий по созданию еще более совершенных существ; в соответствии с законом непрерывности Лейбница (который не допускает разрыва между низшими и высшими существами), все формы, даже камни, являются экспериментами, с помощью которых природа прокладывает свой путь вверх через минералы, растения и зверей к человеку. Сам человек — лишь этап в этом великом предприятии: когда-нибудь ему на смену придут существа более совершенные.

Джеймс Бернетт, лорд Монбоддо, шотландский судья, был дарвинистом почти за столетие до Дарвина. В книге «Происхождение и развитие языка» (1773–92) он изобразил доисторического человека как не имеющего ни языка, ни социальной организации и ничем не отличающегося по умственным способностям или образу жизни от обезьян; человек и орангутанг (как сказал Эдвард Тайсон в 1699 году) принадлежат к одному роду; орангутанг (под которым Монбоддо подразумевал гориллу или шимпанзе) — это человек, не сумевший развиться. Только благодаря языку и социальной организации доисторический человек стал первобытным человеком. История человечества — это не падение от первобытного совершенства, как в Бытие, а медленное и мучительное восхождение.

Поэт Гете затронул историю науки в нескольких моментах. В 1786 году он открыл межчелюстную кость, а в 1790 году предположил, что череп состоит из видоизмененных позвонков. Независимо от Каспара Вольфа он пришел к теории, согласно которой все части растения являются модификациями листьев; он также считал, что все растения произошли путем общих метаморфоз от одного архетипа, который он назвал Urpflanze.

Последний в ряду дарвинистов XVIII века — дед великого Дарвина. Эразм Дарвин был не менее интересной личностью, чем Чарльз. Он родился в 1731 году, получил образование в Кембридже и Эдинбурге и занялся врачебной практикой в Ноттингеме, затем в Личфилде, потом в Дерби, где и умер в 1802 году. Из Личфилда он регулярно ездил в Бирмингем, расположенный в пятнадцати милях, чтобы посещать обеды «Лунного общества», движущей силой которого он был и самым известным членом которого стал Пристли. В письме старшего Дарвина к Мэтью Боултону, в котором он извиняется за то, что пропустил одно из собраний, ярко выражена приветливая личность:

Мне жаль, что адские божества, насылающие на человечество болезни… помешали мне увидеть всех ваших великих людей в Сохо (Бирмингем) сегодня. Господи! Какие изобретения, какое остроумие, какая риторика — метафизическая, механическая и пиротехническая — будут на крыльях, перебрасываемые, как шаттл, от одного к другому из вашего отряда философов! Пока бедный я…заключенный в почтовую коляску, бегу трусцой, и толкаясь, и ударяясь, и ушибаясь, по королевской дороге, чтобы воевать с больным желудком или лихорадкой».

На фоне этой насыщенной жизни он написал обширную книгу «Зоономия» (1794–96), в которой смешались медицина и философия, а также несколько томов научной поэзии: Ботанический сад (1788), Любовь к растениям (1788) и Храм природы (1802). Последняя книга выражает его эволюционные идеи. Она начинается с утверждения абиогенеза как наиболее вероятной теории происхождения жизни:

Так жизнь развивалась от морских форм к амфибиям, обитающим в тине, и к бесчисленным видам морских, сухопутных и воздушных обитателей. Поэт цитирует Бюффона и Гельвеция об особенностях человеческой анатомии, указывающих на то, что раньше человек ходил на четырех ногах и еще не полностью приспособился к прямохождению. Один из видов обезьян достиг более высокого состояния, используя передние лапы как руки и развив большой палец как полезную силу противодействия пальцам. На всех этапах эволюции между животными идет борьба за пищу и товарищей, а между растениями — за почву, влагу, свет и воздух. В этой борьбе (говорил Эразм Дарвин) эволюция происходит путем развития органов в результате усилий по удовлетворению новых потребностей (а не путем естественного отбора случайных вариаций, благоприятных для выживания, как говорил Чарльз Дарвин); так и растения растут благодаря усилиям по получению воздуха и света. В «Зоономии» доктор предвосхитил Ламарка: «Все животные претерпевают изменения, которые отчасти производятся их собственными усилиями, в ответ на удовольствия и боль, и многие из этих приобретенных форм или склонностей передаются их потомству». Таким образом, рыло свиньи было разработано для поиска пищи, хобот слона — для того, чтобы доставать ее, шершавый язык крупного рогатого скота — для того, чтобы выдергивать травинки, клюв птицы — для того, чтобы выхватывать семена. К этому доктор добавил теорию защитной окраски: «Существуют органы, развитые для защитных целей, разнообразящие как форму, так и цвет тела для маскировки и для боя». И в заключение он окинул величественным взглядом эоны:

Размышляя таким образом о мельчайших отрезках времени, в течение которых происходили многие из вышеупомянутых изменений, не слишком ли смело будет представить себе, что в течение огромного промежутка времени с начала существования Земли, возможно, за миллионы лет до начала истории человечества, все теплокровные животные возникли из одной живой нити, которую первое великое Дело наделило одушевленностью, способностью приобретать новые части, проявлять новые склонности, направляемые раздражениями, ощущениями, волевыми усилиями и ассоциациями, и таким образом обладать способностью продолжать совершенствоваться благодаря присущей ей активности и передавать эти усовершенствования из поколения в поколение потомкам, без конца?

«Любопытно, — писал Чарльз Дарвин, — насколько мой дед… предвосхитил взгляды и ошибочные основания мнений Ламарка в его «Зоономии»». Возможно, дед не хотел признавать, что идет по ложному пути. Во всяком случае, он изложил теорию, которая еще не умерла, и в свойственной ему доброжелательной манере нанес удар по эволюции.

От минералов, растений, животных и человека научные поиски продвигались вперед. Вооруженные микроскопом и подстегиваемые потребностями врачей, все более многочисленные студенты заглядывали в человеческое тело и находили, что его органы и функции бесспорно схожи с органами и функциями высших животных. Но в цепи бытия все еще оставался разрыв: почти все соглашались с тем, что разум человека отличается как по виду, так и по степени от разума животных.

В 1749 году Дэвид Хартли, английский священник, ставший врачом, решился на этот шаг, основав физиологическую психологию. В течение шестнадцати лет (1730–46) он собирал данные, а затем, в 1749 году, опубликовал свои «Наблюдения над человеком». Стремясь найти принцип, управляющий отношениями идей, как Ньютон предложил принцип, управляющий отношениями тел, Хартли применил ассоциацию идей для объяснения не только воображения и памяти, как это сделали Гоббс и Локк, но и эмоций, разума, действия и морального чувства. Он представлял ощущения как сначала вибрацию частиц нерва, стимулированную внешним объектом, а затем как передачу этой вибрации по нерву в мозг, подобно «свободному распространению звуков по поверхности воды». Мозг — это масса нервных волокон, чьи вибрации являются коррелятами воспоминаний; одна или несколько из этих волокон возбуждаются входящей вибрацией, связанной с ней в прошлом опыте; эта реверберация является физиологическим спутником идеи. Для каждого психического состояния существует телесный коррелят, а для каждой телесной операции — психическое или нейронное сопровождение; ассоциация идей — это психическая сторона ассоциации нервных вибраций, вызванных их смежностью или последовательностью в прошлом опыте. Физиологическая картина Хартли была, конечно, очень упрощенной и не затрагивала тайну сознания; но она помогла примирить небольшое меньшинство англичан со смертностью их разума.

Другой священнослужитель, Этьен Бонно де Кондильяк, подходил к проблемам разума с чисто психологической стороны. Он родился в Гренобле (1714), получил образование в иезуитской семинарии в Париже и был рукоположен в священники. В салонах госпожи де Тенсин и госпожи Жоффрен он познакомился с Руссо и Дидро, утратил религиозный пыл, отказался от всех священнических функций и отдался игре идей. Он изучил исторические системы философии и отверг их в «Трактате о системах» (1749), в котором выразил дух философов: все эти гордые структуры согласованных полуправд — причудливые порождения наших фрагментарных знаний о Вселенной; лучше индуктивно исследовать часть опыта, чем дедуктивно рассуждать о целом.

В работе «Essai sur l'origine des connaissances humaines» (1746) Кондильяк придерживался локковского анализа умственных операций; но в своей самой успешной работе «Traité des sensations» (1754) он принял более радикальную точку зрения — что «размышление», в котором Локк признал второй источник идей, само является лишь комбинацией ощущений, которые и есть единственный источник всех умственных состояний. Внешний мир существует, поскольку наше самое основное чувство — осязание — встречает сопротивление; тем не менее все, что мы знаем, — это наши ощущения и идеи, которые они порождают.

Кондильяк проиллюстрировал это предложение знаменитым сравнением. Возможно, он позаимствовал его у Бюффона, но приписывает его своей покойной вдохновительнице мадемуазель Ферран, которая оставила ему долгожданное наследство. Он изобразил мраморную статую, «внутренне устроенную, как мы сами, но одушевленную разумом, лишенным всех идей». обладающую только одним чувством, обонянием, и способную различать удовольствие и боль. Он предложил показать, как из ощущений этой статуи можно вывести все формы мышления. «Суждения, размышления, желания, страсти и т. д. — это всего лишь ощущения, подвергнутые различным преобразованиям». Внимание рождается с первым ощущением. Суждение приходит со вторым, которое порождает сравнение с первым. Память — это прошлое ощущение, оживленное настоящим ощущением или другим воспоминанием. Воображение — это живо воскрешенное воспоминание или группа воспоминаний, спроецированных или объединенных. Желание или отвращение — это активное воспоминание о приятном или неприятном ощущении. Отражение — это чередование воспоминаний и желаний. Воля — сильное желание, сопровождающееся предположением, что объект достижим. Личность, эго, самость, не существует изначально; она формируется как совокупность воспоминаний и желаний индивида. Таким образом, из одного лишь обоняния — или из любого другого чувства — можно вывести почти все операции разума. Добавьте еще четыре чувства, и у статуи появится сложный разум.

Все это было интересно и наделало много шума среди парижских интеллектуалов. Но критикам не составило труда показать, что метод Кондильяка был таким же дедуктивным и гипотетическим, как и все философские системы; что он полностью игнорировал проблему сознания; и что он не объяснил, как возникла первоначальная чувствительность. Чувствительная статуя, даже если она только пахнет, не статуя, если только это не тот сановник, которого Тургенев описал как позирующего так гордо, как если бы он был своим собственным памятником, воздвигнутым по общественной подписке.

В 1767 году Кондильяк был назначен воспитателем будущего герцога Пармского. Следующие девять лет он провел в Италии и составил для своего воспитанника семнадцать томов, которые были опубликованы в 1769–73 годах под названием «Курс исследований» (Cours d'études). Эти тома отличаются высоким уровнем, но два из них, посвященные истории, заслуживают особого внимания, поскольку включают в себя историю идей, нравов, экономических систем, морали, искусств, наук, развлечений, дорог — в общем, более полный отчет о «цивилизации», чем тот, который Вольтер дал в «Essai sur les moeurs». В 1780 году по просьбе князя Игнатия Потоцкого Кондильяк составил «Логику» для литовских школ; она также отличалась исключительным совершенством. В том же году он умер.

Его влияние сохранялось на протяжении целого столетия и проявилось в 1870 году в книге Тейна «Интеллект». Психология Кондильяка стала стандартом в системе образования, созданной Национальным конвентом, который управлял Францией с 1792 по 1795 год. Анатомы, как Вик-д'Азир, химики, как Лавуазье, астрономы, как Лаплас, биологи, как Ламарк, инопланетяне, как Пинель, психологи, как Бонне и Кабанис, признали его лидерство. Пьер Жан Жорж Кабанис в 1796 году описал мозг как «особый орган, чья особая функция заключается в производстве мысли, подобно тому как желудок и кишечник выполняют особую функцию по перевариванию пищи, а печень — по фильтрации желчи». Философы, окружавшие Кондильяка, игнорировали его исповедания веры в Бога, свободу воли и нематериальную, бессмертную душу; они утверждали, что натуралистическая, полуматериалистическая, гедонистическая философия логически вытекает из его сведения всех знаний к ощущениям, а всех побуждений — к удовольствию и боли. Руссо и Гельвеций пришли к выводу, что если ум человека при рождении — это просто восприимчивость, то воспитание может формировать интеллект и характер, не обращая особого внимания на наследственные различия в умственных способностях. Здесь находилась психологическая основа многих радикальных политических философий.

Реакция против материалистической психологии наступила во Франции только после того, как Наполеон обрезал когти революции и подписал Конкордат 1801 года с церковью. В Германии, где еще была сильна антисенсуалистская традиция Лейбница, она наступила раньше. Такие люди, как Иоганн Николаус Тетенс, профессор Ростокского университета, нападали на школу Кондильяка как на простых теоретиков, а не ученых. Все эти разговоры о «вибрациях» и «нервной жидкости» были чистой гипотезой; видел ли кто-нибудь эти вещи? Тетенс утверждал, что научная психология будет стремиться к прямому наблюдению психических процессов; она сделает интроспекцию своим главным инструментом и тем самым построит психологию на подлинно индуктивной основе. Вскоре она обнаружит, что «законы ассоциации», сформулированные Гоббсом, Локком и Хартли, не соответствуют нашему реальному опыту; что воображение часто оживляет или комбинирует идеи в совершенно ином порядке, чем тот, в котором их дало ощущение; и что звенья в цепи ассоциаций иногда выпадают весьма причудливым образом. Желание кажется имманентной реальностью организма и вряд ли подчиняется механическим законам. Разум — это активная, формирующая сила, а не «чистая бумага», на которой ощущения пишут свою волю.

Так была подготовлена почва для Иммануила Канта.

Если эта глава, пусть и неполная, получилась ненормально длинной, то не только потому, что мы признали ученых и их науку принадлежащими истории, но и потому, что наш основной интерес — эволюция идей, а идеи играли в XVIII веке роль, не уступающую лишь природе самого человека. Если достижения науки в эту революционную эпоху были не столь поразительны, как в предшествующее столетие от Галилея и Декарта до Ньютона и Лейбница, то они более мощно вошли почти во все этапы европейской истории. Через Вольтера и сотню менее значительных экзегетов результаты исследований распространялись среди среднего и высшего классов; новые науки — химия, геология и зоология — присоединились к медленному, но глубокому воздействию расширяющегося знания на грамотный ум; и последствия были бесконечны.

Влияние науки, как ни странно, на технологию было наименьшим и последним. Способы сева и жатвы, добычи и производства, строительства и транспортировки формировались веками проб и ошибок, а традиции и инерция лишь неохотно принимали усовершенствования, предлагаемые лабораторными экспериментами; лишь к концу этой эпохи наука ускорила промышленную революцию. Тем не менее, первые этапы этой революции во многом обязаны химическим исследованиям красителей; использование хлора для отбеливания тканей было установлено Бертолетом (1788), а промышленное производство соды и соляного аммония было введено Джеймсом Хаттоном и Николя Лебланом. Изучение газов Бойлем и Мариоттом, а тепла — Блэком способствовало развитию парового двигателя, который, однако, был создан в основном благодаря механикам. По мере того как шло столетие, между практиками, стремящимися к производству, и учеными, ищущими истину, устанавливалась все более тесная связь; Академия наук посылала исследователей на поля, заводы и в мастерские и выпустила двадцать томов «Описаний искусств и ремесел» (1761–81). В свою очередь, развивающиеся отрасли стали обращаться к науке за данными и экспериментами; так, Кулон свел к надежным формулам напряжение балок, а проблемы парового двигателя стимулировали науку к новым исследованиям соотношения между силой и теплом. В девятнадцатом веке эти связи должны были преобразить экономический и физический мир.

Основное влияние наука оказала, естественно, на философию, поскольку философия, которая является поиском мудрости, должна опираться на науку, которая является поиском знания. На каждом шагу наука, казалось, увеличивала сложность и масштабность мира, и приходилось формировать новые взгляды. Человеческому разуму пришлось приспосабливаться к новым условиям после того, как он обнаружил, что человек — не центр Вселенной, а лишь атом и мгновение в озадачивающей безграничности пространства и времени; это приспособление еще не сделано. Гордый ответ, столь же древний, как и Коперник, человек был почти побежден величием открытия своей малости; гордость науки заслонила скромность философии; люди задумали новые утопии в терминах науки, а идея прогресса стала новой религией для современной души.

Влияние науки на религию — точнее, на христианство — казалось смертельным. Несомненно, люди продолжали бы формировать или поддерживать концепции мира, которые давали бы надежду и утешение, смысл и достоинство измученным, быстротечным жизням; но как христианский эпос творения, первородного греха и божественного искупления мог устоять в перспективе, которая сводила Землю к пятнышку среди миллиона звезд? Кем был человек, чтобы Бог такой вселенной помнил о нем? Как поэзия Бытия могла пережить исследования геологии? А как быть с дюжиной или более религий в регионах, открывшихся благодаря географии, — неужели они явно уступали христианству в своих доктринах или моральных кодексах и результатах? Как примирить чудеса Христа, не говоря уже о тех, что приписывают святым и сатане, с очевидным господством всеобщего закона? Как могла душа или разум человека быть бессмертной, если она казалась столь зависимой от нервов и других тканей, явно обреченных на разложение? Что должно произойти с религией, которой бросила вызов наука, ежедневно растущая в масштабах, достижениях и престиже? И что должно произойти с цивилизацией, основанной на моральном кодексе, базирующемся на этой религии?

Кроме того, на медицину оказала влияние наука. Искусство врачевания было связано с совершенствованием микроскопа и термометра, с развитием химии и биологии и, прежде всего, с углублением знаний об анатомии и физиологии человека и животных. Большинство исследований в области анатомии и физиологии были делом рук самих врачей.

Джованни Баттиста Морганьи был типичным врачом из числа тех, кто превратил медицину в науку, ведя клинические записи случаев, попавших под его наблюдение. Семьсот таких случаев были тщательно изучены им за время его самоотверженной работы в качестве практикующего врача и профессора медицины в Падуе. На восьмидесятом году жизни (1761) он изложил свои наблюдения в виде семидесяти писем, которые стали основой патологической анатомии: De sedibus et causis morborum per anatomen indagatis («О местах и причинах болезней, исследованных анатомией»). Здесь он дал классические описания блокады сердца, желтой атрофии печени и туберкулеза почек, определил клинические признаки пневмонии с затвердениями легких и внес значительный вклад в кардиологию. «Раздел об аневризме [аномальном расширении аорты, наполненном кровью], - сказал сэр Уильям Ослер, — остается одним из лучших, когда-либо написанных»; и «что может быть более правильным, чем его рассказ о стенокардии?» Теперь, как никогда раньше, очаг каждой болезни локализовался в болезненных изменениях конкретных органов. Под впечатлением от работы Морганьи больницы — без протеста со стороны церкви или государства — предоставляли ему и его помощникам трупы всех слоев общества, даже дворян и церковников; многие люди, желая продвинуть науку, изъявляли желание, чтобы их тела после смерти исследовал Морганьи. Он проводил эксперименты на животных, и опять-таки без протеста со стороны церкви. Он продолжал преподавать до девяностого года жизни. В 1764 году, в возрасте восьмидесяти двух лет, он, как сообщалось, был «бодр, как пятидесятилетний мужчина, и все еще работал без очков». Его ученики с гордостью провозгласили его «анатомическим принцем Европы» (anatomicorum totius Europae princeps). В 1931 году его родной Форли воздвиг ему памятник на площади, носящей его имя.

Его ученик Антонио Скарпа стал профессором анатомии в Модене в возрасте двадцати лет. Когда в возрасте тридцати шести лет (1783) он занял кафедру анатомии в Павии, то вместе со Спалланцани и Вольтой превратил этот университет в один из величайших в Европе. Его анатомические исследования уха, носа, стоп и нервов принесли ему мировую известность; его «Osservazioni sulle principali malattie degli occhi» (1801) в течение нескольких десятилетий оставался стандартным текстом по офтальмологии. Всего на год моложе Скарпы Феликс Вик-д'Азир изучал сравнительную анатомию птиц, четвероногих и человека; его результаты показали удивительное и детальное сходство в строении конечностей у людей и зверей, а также позволили поставить человека на его биологическое место. Он умер в возрасте сорока шести лет (1794), так и не завершив работу, в которой анатомия мозга достигла своего пика в XVIII веке.

В Великобритании два Хантера, родившиеся в Шотландии, добавили блеска шотландскому Просвещению своими работами в области анатомии и хирургии. Лекции Уильяма произвели революцию в преподавании анатомии в Лондоне, где этот предмет долгое время был затруднен из-за ограничений на доступность трупов. Он завоевал славу благодаря своему эпохальному открытию (1758) абсорбционной функции лимфатических сосудов, классической «Анатомии плодной матки» (1774) и своему вулканическому нраву, который он объяснял тем, что, будучи анатомом, он привык к «пассивной покорности мертвых тел». Он умер в 1783 году, в возрасте шестидесяти пяти лет, от истощения, вызванного лекцией. Свою обширную анатомическую коллекцию он завещал Глазго, где она до сих пор хранится как Хантерианский музей.

Джон Хантер родился через десять лет после своего брата и умер через десять лет после его смерти. В двадцать один год (1749) он приобрел достаточно знаний, чтобы возглавить класс Уильяма по практической анатомии. Вместе с братом он решил проблему опускания яичек у плода, проследил плацентарное кровообращение и разветвления носового и обонятельного нервов, открыл слезные протоки и принял ведущее участие в раскрытии функций лимфатических протоков. В двадцать семь лет он поступил в Оксфорд, но, обнаружив, что латынь и греческий мертвее трупов, оставил колледж и поступил в армию хирургом. На действительной службе за границей он многое узнал об огнестрельных ранениях; после смерти он оставил классический трактат на эту тему. Вернувшись в Англию, он практиковал и преподавал хирургию, а также продолжал свои исследования в области анатомии и физиологии. В 1767 году с ним произошел несчастный случай, в результате которого он разорвал «ахиллово сухожилие» (которое связывает мышцы икры ноги с пяткой); в результате наблюдений за собой и экспериментов на собаках он пришел к выводу об успешной хирургии косолапости и других деформаций, связанных с сухожилиями. Случайно заразившись сифилисом, он отложил лечение, чтобы изучить болезнь на собственном опыте; Однако он совершил ошибку, отождествив сифилис с гонореей. Экспериментальным путем он доказал, что пищеварение не происходит у змей и ящериц во время спячки. В своем доме в Бромптоне он собрал для своих исследований странный зверинец из фазанов, куропаток, жаб, рыб, гусей, ежей, шелкопрядов, пчел, шершней, ос, орла, двух леопардов и быка. Он едва не лишился жизни, борясь с быком и отлавливая сбежавших леопардов. Он анатомировал более пятисот видов животных. Он изучал действие различных токсинов и в 1780 году признался, что «отравил несколько тысяч животных».

В 1785 году он сел за портрет Рейнольдса, но сначала оказался слишком беспокойным; сэр Джошуа уже собирался отказаться от портрета, когда Хантер впал в глубокую и неподвижную задумчивость, которая позволила художнику сделать набросок для портрета, хранящегося сейчас в Королевском колледже хирургов. Как и его брат, Джон отличался раздражительным и властным характером. Обнаружив у себя стенокардию, он говорил: «Моя жизнь в руках любого негодяя, который вздумает досаждать и дразнить меня». Опровергнутый одним из своих коллег, он впал в ярость и умер через несколько минут (1793). Его похоронили в Вестминстерском аббатстве, рядом с останками Бена Джонсона. Его коллекция из тринадцати тысяч образцов была приобретена Корпорацией хирургов благодаря правительственному гранту и в 1836 году стала Хантерианским музеем Лондона. Хантерианская оратория», произнесенная в его память, является ежегодным событием в английском медицинском мире.

В физиологии великим именем этого периода был Альбрехт фон Галлер. В молодости мы встречали его как поэта; в более зрелые годы он стал во главе своего рода благодаря «Элементам физиологии человеческого тела», которые вышли в восьми томах в 1757–1766 годах. В них не только были записаны все современные сведения по анатомии и физиологии человека, но и содержались его собственные открытия о роли желчи в переваривании жиров, а также о раздражимости или сократимости мышечных волокон независимо от нервов и даже в отрыве от тела. На основании этих и подобных экспериментов Дидро сделал вывод: «Если жизнь сохраняется в органах, отделенных от тела, то где же душа? Что происходит с ее единством?…с ее неделимостью?» На основании этих данных он утверждал, что все физиологические процессы являются механическими. Халлер не соглашался; раздражимость органических тканей, по его мнению, указывала на жизненный принцип, отсутствующий в неорганических веществах и несовместимый с механистической философией. Дальнейшие исследования Галлера показали, что «строение костей четвероногих животных в основном такое же, как у птиц», и что «кости человека ни в одной части своего строения не отличаются от костей четвероногих животных». В 1755 году он сделал первое зарегистрированное наблюдение атеросклероза — накопления кашицеобразного жира в стенках кровеносных сосудов. «Когда мы открываем страницы Халлера, — сказал сэр Уильям Фостер, — мы чувствуем, что перешли в современность».

Другие исследования поддержали механистическую точку зрения. Роберт Уотт показал (1751), что рефлекторные действия должны затрагивать лишь небольшой участок спинного мозга. Работы Пристли, Лавуазье, Лапласа и Лагранжа, казалось, сводили дыхание к химическим процессам, аналогичным горению. Эксперименты Реомюра (1752) доказали, что пищеварение происходит в результате химического действия желудочных соков; Спалланцани показал (1782), что это действие пищеварительных соков на пищу может продолжаться даже вне желудка; а Джон Хантер обнаружил, что после смерти эти соки начинают переваривать саму стенку желудка.

Спалланцани был одной из главных фигур в физиологии XVIII века. Мы видели его эксперименты по «спонтанной» генерации. Его интерес к пищеварению не знал границ. Он открыл пищеварительную функцию слюны. Он ставил опыты на себе, вызывая рвоту и глотая мешки и трубки, которые терпеливо извлекал из стула. Он первым показал, что систолическое сокращение сердца направляет кровь в мельчайшие капилляры. Он показал, что потоотделение не сродни дыханию, но может, до определенного момента, занимать место дыхания. Будучи аббатом, он стал авторитетом в области оплодотворения. Он обнаружил, что когда мужские органы лягушки покрыты вощеным льном, самка остается неоплодотворенной после спаривания; но когда он собрал мужскую жидкость со льна и поместил ее в контакт с яйцами самки, они стали оплодотворенными. Он добился искусственного оплодотворения млекопитающих, введя сперму кобеля в матку суки. Двадцатый век наконец оценил масштаб и значение его неутомимых экспериментов и признал его одним из избранных в священстве науки.

Победил ли рост знаний изобретательность болезней? Вряд ли. Вольтер оценивал среднюю продолжительность человеческой жизни в его время в двадцать два года. В трущобах растущих городов был высокий уровень детской смертности, иногда достигавший пятидесяти процентов. В Лондоне пятьдесят восемь процентов всех детей умирали до достижения ими пятилетнего возраста. Широко практиковался отказ от младенцев. За восемь лет 1771–77 годов в Парижский госпиталь для подкидышей поступило почти 32 000 детей — 89 детей в день; из них 25 476 (восемьдесят процентов) умерли, не дожив до первого года. В восемнадцатом веке на снижение младенческой смертности повлияло распространение сухого вскармливания — замены груди матери или кормилицы бутылочкой. Сэр Ханс Слоан подсчитал, что смертность младенцев, которых кормили из бутылочки, в три раза выше, чем у тех, кого кормили грудью. Новый метод стал особенно популярен в высших классах Франции, пока «Эмиль» Руссо (1762) не сделал кормление грудью модным.

Аборты и контрацепция продолжались. Льняная оболочка, рекомендованная Фаллопио в 1564 году для предотвращения венерической инфекции, использовалась в XVIII веке для предотвращения зачатия. Доктор Жан Астрюк в книге De Morbis venereis (1736) упоминает о развратниках, которые «уже некоторое время используют мешочки из тонкой бесшовной мембраны в виде оболочки… называемые по-английски «condum»». Миссис Филлипс в 1776 году распространяла в Лондоне рекламные объявления о том, что в ее магазине имеется полный запас таких «средств защиты, которые обеспечивают здоровье ее клиентов». Несмотря на эти «машины», как их называли, венерические заболевания поражали все классы. Лорд Честерфилд предупредил своего сына, чтобы тот был осторожен, поскольку, хотя «в любви человек может с достоинством потерять свое сердце… если он потеряет свой нос, он потеряет свой характер».

Нам, живущим после Дженнера, трудно представить, каким проклятием была оспа до того, как он обратил западный мир к вакцинации. Вольтер подсчитал, что «из ста человек, появляющихся на свет, по меньшей мере шестьдесят заболевают оспой; из этих шестидесяти двадцать умирают… а еще двадцать сохраняют весьма неприятные следы этого жестокого заболевания до тех пор, пока живут». В период с 1712 по 1715 год три наследника французского престола умерли от оспы. Принц де Линь считал, что 200 000 обитательниц женских монастырей и обителей нашли там убежище от унижений, связанных с уродством оспы. Болезнь достигла масштабов эпидемии в Париже в 1719 году, в Швеции в 1749–65 годах, в Вене в 1763 и 1767 годах, в Тоскане в 1764 году, в Лондоне в 1766 и 1770 годах.

Эпидемии в целом стали менее жестокими, чем в предыдущие века, но они по-прежнему оставались одной из опасностей жизни. В сельской местности они были более грозными, чем в городах, несмотря на городские трущобы, поскольку крестьяне редко могли позволить себе медицинскую помощь. Эпидемии тифа, брюшного тифа и оспы унесли жизни восьмидесяти тысяч человек в Бретани за один 1741 год. В 1709 году бубонная чума унесла 300 000 человек в Пруссии; она вновь появилась с меньшей интенсивностью на Украине в 1737 году, в Мессине в 1743 году, в Москве в 1789 году. Алая лихорадка, малярия (mal aria, дурной воздух), дизентерия были распространены, особенно среди низших классов, где им благоприятствовала бедность общественной санитарии и личной гигиены. Эпидемии заразной послеродовой лихорадки случались в Париже, Дублине, Абердине, Тургау и Берне. Грипп, который французы называли la grippe (прилипание), в разное время достигал стадии эпидемии в Италии, Швеции и Германии. Иногда он приводил к детскому полиомиелиту, как у мальчика, ставшего сэром Вальтером Скоттом. Пневмония, дифтерия и эризипелас то и дело приближались к эпидемическим масштабам. Коклюш, который сейчас кажется таким незначительным, был широко распространен и опасен, особенно в Северной Европе; в Швеции от него умерло сорок тысяч детей в период с 1749 по 1764 год. Желтая лихорадка пришла из Америки и достигла эпидемической формы в Лиссабоне в 1723 году. К этим и сотне других недугов у дам высшего сословия добавились «испарения» — путаная смесь нервного истощения, ипохондрии, бессонницы и скуки, временами доходящая до истерии.

Против таких врагов общества правительства принимали некоторые санитарные меры. Но отбросы по-прежнему по большей части выбрасывались на улицы. Водопроводные шкафы появились в Париже в начале века, но лишь в нескольких домах; в других местах на континенте они почти полностью отсутствовали. Ванные комнаты были роскошью богачей. Общественные бани были, вероятно, менее многочисленны, чем в эпоху Возрождения. Гигиена в армиях и на флоте достигла большего прогресса, чем в городах. Сэр Джон Прингл развил военную медицину (1774), а Джеймс Линд из Шотландии произвел революцию в военно-морской гигиене (1757). В экспедиции Энсона в 1740 году около семидесяти пяти процентов экипажа были выведены из строя цингой. В эпохальном трактате об этой болезни (1754) Линд указал, что апельсиновый или лимонный сок использовался для ее лечения голландцами в 1565 году и сэром Ричардом Хокинсом в 1593 году; благодаря влиянию Линда это средство было введено в британском флоте (1757). Во время второго плавания Кука, продолжавшегося более трех лет (1772–75 гг.), только один случай цинги оказался смертельным. В 1795 году употребление цитрусовых соков или фруктов стало обязательным в британском флоте (отсюда название «лайми» для британского матроса или солдата); после этого морская цинга исчезла.

Гуманизм XVIII века стал важной вехой, когда Виктор Рикети, маркиз де Мирабо, сформулировал принцип (1756), согласно которому здоровье людей является обязанностью государства. Иоганн Петер Франк, начавший жизнь бедным ребенком, брошенным на улице, предложил полную систему государственной медицинской службы в своей «Системе всеобъемлющей медицинской полиции» (1777–78). Эти четыре тома, «благородный памятник пожизненной преданности человечеству». в которых описаны меры, которые должно принимать любое цивилизованное сообщество для утилизации отходов, обеспечения чистоты воды и пищи, поддержания гигиены в школах и на фабриках, а также для защиты здоровья женщин в промышленности; для пущей убедительности доктор предписывал обложение холостяков налогом, давал советы по гигиене супружеской жизни и требовал обучения детей принципам здоровья. Наполеон был одним из тех, кто оценил идеи Франка; он умолял Франка приехать и служить Парижу; Франк остался в Вене.

Больницы значительно отставали от потребности в стационарном лечении заболеваний. Их количество росло, но качество снижалось. В частности, в Англии в XVIII веке количество больниц увеличилось, но все они содержались за счет частных пожертвований, и ни одна из них не финансировалась государством. В Париже ведущая больница, Отель-Дье, приняла 251 178 пациентов за одиннадцать лет с 1737 по 1748 год; из них 61 091 умер. Требования к этому «особняку Бога» привели к тому, что на одной койке размещали по три, четыре, пять и даже шесть человек; «умирающие и те, кто находится на пути к выздоровлению, лежали рядом друг с другом;… воздух был испорчен эманациями от стольких больных тел». Одним из многих благодетельных актов Людовика XVI стало то, что в 1781 году он постановил, что «отныне 2500 пациентов должны иметь отдельную кровать, пятьсот должны спать на двухместных кроватях, разделенных перегородкой», и что для выздоравливающих должны быть специальные палаты. Тем не менее, семь лет спустя в больнице было всего 486 одноместных коек; 1220 коек вмещали четырех и более пациентов, а восемьсот пациентов лежали на соломе. Во Франкфурте-на-Майне и других городах воздух в больницах был настолько затхлым, что «врачи отказывались от работы в больнице, считая ее равносильной смертному приговору»

Несколько врачей осмелились подорвать свои доходы, распространяя знания о профилактической медицине. Доктор Джон Арбутнот из Лондона в книге «Эссе о природе болезней» (1731) утверждал, что диета сделает почти все, что может сделать медицина. Он предвосхитил более поздние жалобы в трактате «Стоимость сохранения здоровья» (1744). Обучение студентов-медиков улучшалось медленно, итальянские университеты (Падуя, Болонья, Павия, Рим) по-прежнему лидировали, а Вена, Париж и Монпелье следовали за ними; но даже в них было всего четыре или пять профессоров. Каждый преподаватель собирал плату за свой курс и выдавал входные билеты, иногда на обороте игральных карт. В некоторых больницах стали преподавать клиническую медицину. Для легального занятия медициной или акушерством требовался диплом аккредитованного учебного заведения.

Как теория Георга Шталя об огне как «флогистоне» доминировала в химии за столетие до Лавуазье, так и его концепция «анимизма» доминировала в медицине. Отвергая взгляд Декарта на тело как на механизм, Шталь представлял душу как нематериальный жизненный принцип, лепящий тело как свой инструмент. Следовательно, считал он, природа в виде этой жизненной силы является главным агентом в лечении болезней; болезнь — это попытка анима восстановить нормальный тонус, работу и гармонию нарушенных органов; повышенная температура и учащенный пульс — это средства, которые природа использует для преодоления болезни; мудрый врач будет полагаться в основном на такие процессы самодетоксикации и неохотно будет применять лекарства. Шталь оставил без ответа вопрос о причине, вызвавшей расстройство. Один из ответов был дан Марком Антониусом Пленцисом, который в 1762 году возродил концепцию Афанасия Кирхера о болезни как следствии заражения микроорганизмом; для каждой болезни, говорил Пленцис, существует определенный инвазивный организм с определенным периодом инкубации. Это замечательное предвидение теории микробов не оставило следа в терапии XVIII века, и его пришлось возрождать во второй раз в XIX веке.

Были разработаны новые методы диагностики. Стивен Хейлз выступал за измерение артериального давления; Леопольд Ауэнбруггер ввел перкуссию грудной клетки как способ обнаружения жидкости в грудной клетке. Два шотландца, Джордж Мартин и Джеймс Карри, разработали клинический термометр.

Лекарства, хирургия и шарлатанство конкурировали за деньги пациента. Кровопускание все еще оставалось стандартной панацеей; один врач подсчитал в 1754 году, что во Франции ежегодно умирало сорок тысяч человек из-за чрезмерного забора крови. К концу века протесты нарастали и нашли эффективное выражение в «Аннотациях к венерологии» Вольштейна (1791). Лекарства множились. Официальная Лондонская фармакопея 1746 года исключила рецепты из паутины, рогов единорога и молока девственницы, но сохранила териак, глаза краба, древесных вшей, гадюк и жемчуг в качестве лечебных смесей. Фармакопея 1721 года официально утвердила парегорик (содержащий опиум), ипекак, винный камень, спирт sal volatile и другие новые лекарства; издание 1746 года добавило валериану, сладкий спирт niter и «бальзам» (настойку бензоина); издание 1788 года одобрило арнику, сассапариль, каскариль, магнезию, настойку опиума… Касторовое масло вошло в обиход в современной Европе около 1764 года, мышьяк — в 1786 году; колхикум был введен для лечения подагры в 1763 году. Уильям Уитеринг, парень из Шропшира, узнал от старой дедушки, что наперстянка (дигиталис) полезна при водянке; он занял достойное место в истории медицины, открыв ее полезность при сердечных заболеваниях (1783). Многие авторитетные врачи изготавливали и продавали собственные лекарства и брали плату скорее за свои рецепты, чем за визиты. «Патентованные лекарства», созданные по секретным и запатентованным формулам, сделали некоторых людей богатыми. Так Англия поглотила тонны «Эликсира Стоутона», «Британских масел Беттона», «Женских пилюль Хупера» и «Пастилок от глистов Чинга».

Шарлатаны были привлекательным элементом медицинской сцены. «Граф» Алессандро ди Калиостро, настоящее имя которого было Джузеппе Бальзамо, продавал эликсир долгой жизни богатым олухам в нескольких странах. «Шевалье Тейлор, вооружившись иглой для лечения катаракты, предлагал вылечить любое заболевание глаз; Гиббон и Гендель с надеждой слушали его. Джоанна Стивенс убедила парламент выплатить ей пять тысяч фунтов за разглашение секрета ее лекарства от камня; когда ее рецепт был опубликован (1739), он оказался соединением яичной скорлупы, улиток, семян и мыла; и в каждом из случаев, которые, как она утверждала, были вылечены, камень был найден в мочевом пузыре после смерти.

Самым известным шарлатаном восемнадцатого века был Франц Антон Месмер. В диссертации, которая принесла ему степень доктора в Вене (1766), он возобновил старое утверждение об астрологическом влиянии на человека; это влияние он объяснял магнитными волнами. Некоторое время он пытался лечить болезни, поглаживая магнитами пораженные части; позже, встретив священника, который, казалось, лечил только возложением рук, он отказался от магнитов, но объявил, что в нем самом живет оккультная сила, которая может передаваться другим при финансовой стимуляции. Он открыл офис в Вене, где лечил пациентов, прикасаясь к ним, как это делали короли при золотухе и как это делают сегодня целители веры. Полиция объявила его шарлатаном и приказала покинуть Вену в течение сорока восьми часов. Он переехал в Париж (1778 г.) и начал все заново, опубликовав книгу «Записки об открытии животного магнетизма» (1779 г.). Пациенты приходили к нему, чтобы их «загипнотизировали»; он прикасался к ним палочкой или пристально смотрел в глаза, пока не добивался полугипнотического подчинения своим внушениям; в этом гипнотическом процессе его уродство было устрашающим преимуществом. Он устанавливал магнитные ванны (baquets), содержащие смесь на основе сероводорода и снабженные железными выступами, которых пациенты касались, когда соединяли руки друг с другом; для большей уверенности в излечении Месмер сам касался каждого по очереди. Среди его пациентов были маркиз де Лафайет, герцогиня де Бурбон, принцесса де Ламбалль и другие видные придворные особы. Людовик XVI предложил ему десять тысяч франков, если он раскроет свой секрет и создаст Магнитный институт, открытый для всех; он отказался. В течение шести месяцев он собрал 350 000 франков. В 1784 году Академия наук назначила комиссию, в которую вошли Лавуазье и Франклин, для исследования методов Месмера. В своем отчете комиссия признала некоторые его утверждения и результаты лечения (особенно мелких нервных заболеваний), но отвергла его теорию животного магнетизма. Французское революционное правительство осудило Месмера как самозванца, конфисковало его заманчивое состояние и выслало из Франции. Он умер в Швейцарии в 1815 году.

В Лондоне Джеймс Грэм открыл (1780) «Храм здоровья» по принципам Месмера, но с улучшениями. Он предоставлял супружеским парам магическое брачное ложе, которое гарантированно обеспечивало прекрасное потомство; он сдавал его в аренду за сто фунтов за ночь. Его помощницей в качестве «богини здоровья» в его процедурах была Эмма Лайон, которой суждено было, как леди Гамильтон, загипнотизировать самого лорда Нельсона.

Смущенная распространением шарлатанов и их чудесных исцелений, общественность и медицина почти весь восемнадцатый век не принимали профилактическую прививку как законную форму лечения. Передача ослабленного вируса от зараженного оспой человека другому человеку, чтобы сделать его невосприимчивым к оспе, практиковалась еще древними китайцами. С этой же целью черкесские женщины прокалывали тело иглами, смоченными жидкостью оспы. В 1714 году в сообщении доктора Эмануэля Тимони, зачитанном в Лондонском королевском обществе, описывалось «заражение оспой путем надреза или прививки, как это уже давно практикуется в Константинополе». В письме, отправленном по адресу из Константинополя 1 апреля 1717 года, леди Мэри Уортли Монтагу писала:

Оспа, столь смертельная и столь распространенная среди нас [англичан], здесь [сделана] совершенно безвредной благодаря изобретению прививки…. Каждый год тысячи людей подвергаются этой операции… Нет ни одного примера, чтобы кто-то умер от нее. Вы можете поверить, что я очень хорошо убежден в безопасности эксперимента, так как намерен испытать его на моем дорогом маленьком сыне».

Шестилетний мальчик был привит в марте 1718 года доктором Чарльзом Мейтлендом, английским врачом, находившимся в то время в Турции.

В 1721 году по Лондону прокатилась эпидемия оспы, которая оказалась особенно смертельной для детей. Леди Мэри, вернувшаяся из Турции, поручила доктору Мейтленду, также вернувшемуся на родину, сделать прививку своей четырехлетней дочери. Три выдающихся врача были приглашены, чтобы убедиться, насколько мало будущую леди Бьюти беспокоят результаты. Они были впечатлены, и один из них сделал прививку своему сыну. Леди Мэри распространила эту идею при дворе. Принцесса Каролина согласилась провести испытания на шести преступниках, приговоренных к повешению; они согласились под обещание свободы, если выживут; один перенес легкий приступ болезни, остальные не проявили никаких последствий, и все шестеро были освобождены. В 1722 году принцесса провела операцию над детьми-сиротами из прихода Сент-Джеймс с полным успехом; в апреле она провела ее над двумя своими дочерьми. Принятие прививок распространилось среди британской аристократии, но смерть двух привитых в их семьях остановила движение и дала отпор оппозиции. Один из критиков жаловался, что «эксперимент, практикуемый лишь несколькими невежественными женщинами… должен внезапно и на основе небольшого опыта получить такое распространение в одной из самых политических наций мира, что его можно будет принять в королевском дворце». Леди Мэри почувствовала укол и опубликовала анонимный «Простой рассказ о прививке оспы торговцем индейкой». Большинство английских врачей отвергали прививку как небезопасную, но в 1760 году Роберт и Дэниел Саттон ввели прививку путем прокола и сообщили, что в 30 000 случаев у них было 1200 летальных исходов — четыре процента. В 1772 году Эдвард Масси, английский священнослужитель, проповедовал против «опасной и греховной практики прививок» и твердо стоял на старой теологической точке зрения, что болезни посылаются Провидением в наказание за грех. (Возможно, как и многие другие старые религиозные доктрины, это можно перефразировать: болезнь часто является наказанием за невежество или небрежность).

Идею подхватили другие страны. В Америке доктор Забдиэл Бойлстон во время шестой эпидемии оспы в Бостоне сделал прививку своему сыну (1721) и провел еще 246 прививок, несмотря на возбужденную оппозицию, которая угрожала его повесить. Большинство пуританского духовенства защищало его и разделяло обрушившуюся на него немилость. Бенджамин Франклин и Бенджамин Раш оказали влиятельную поддержку движению за прививки в Филадельфии. Во Франции регент Филипп д'Орлеан с присущим ему мужеством возглавил движение, сделав прививки двум своим детям. Медицинский факультет Парижского университета выступал против этой практики до 1763 года. Вольтер в своих «Письмах к англичанам» высоко оценил кампанию леди Мэри, отметил повсеместное распространение этой практики среди черкесов и приписал ее денежной ценности красоты: «Черкесы бедны, но имеют красивых дочерей, которые, соответственно, являются главной статьей их внешней торговли. Именно они поставляют красавиц для сералей Великого Сеньора и суфиев Персии, а также других людей, которые достаточно богаты, чтобы покупать и содержать эти драгоценные товары». Итальянский врач Анджело Гатти распространил эксперимент с прививкой во Франции, а Теодор Трончин — в Швейцарии. Екатерина Великая и великий князь Павел по настоянию Вольтера сделали себе прививки (1768); в том же году Ян Ингенхауз сделал прививки трем членам императорской семьи в Вене.

Все эти эксперименты с использованием сыворотки от оспы, полученной от человека, оставляли желать лучшего, поскольку смертность от прививки, хотя и снизилась до четырех процентов, все равно была неприятно высокой. Английский хирург Эдвард Дженнер заметил, что доярки, переболевшие коровьей оспой (относительно легким заболеванием), редко заболевали смертельной оспой. Примерно в 1778 году ему пришла в голову идея прививать иммунитет к оспе с помощью вакцины, приготовленной из зараженной оспой коровы (vacca — по-латыни). Это уже было сделано фермером из Дорсета Бенджамином Джести в 1774–89 годах, но не привлекло внимания медицинского мира. В мае 1796 года Дженнер провел вакцинацию, привив Джеймсу Фиппсу гной коровьей оспы. В июле он привил тому же мальчику вирус оспы. Мальчик не заболел оспой. Дженнер пришел к выводу, что вакцина коровьей оспы дает иммунитет к оспе. В 1798 году он опубликовал эпохальное «Исследование причин и следствий вариоляльной вакцины» (variola — медицинское название оспы), сообщив о двадцати трех случаях, все из которых были успешными. Последующие эксперименты были настолько убедительными, что в 1802 и 1807 годах парламент выделил Дженнеру тридцать тысяч фунтов стерлингов на расширение его работы и усовершенствование процедуры. Оспа, которая на протяжении веков была одним из главных бедствий человеческой жизни, впоследствии быстро сократила свою распространенность, и сегодня ее появление в Европе и Америке почти всегда связано с заражением невакцинированных людей в результате ввоза вируса из стран, где прививки не практикуются.

С развитием медицинской науки врачебное искусство становилось настолько сложным, что в нем появлялись специализации. Гинекология еще не была отдельным направлением, но акушерство уже стало отдельным навыком и все больше переходило в мужские руки. Женская скромность по-прежнему предпочитала квалифицированных акушерок там, где они были доступны, но несколько королевских матерей при родах подали пример, согласившись на мужские услуги. Уильям Смелли стал лидером в Англии благодаря своим исследованиям механизма родов и использования щипцов — исследованиям, объединенным после тридцати лет опыта в его классическом труде «Акушерство» (1752).

Офтальмология значительно продвинулась вперед благодаря операциям по удалению катаракты, проведенным Уильямом Чезелденом (1728) и Жаком Давьелем; последний положил начало (1752) современному лечению катаракты путем экстракции хрусталика. В 1760 году были изготовлены первые бифокальные очки для Бенджамина Франклина, очевидно, по его предложению. Дидро изучал психологию слепых и предлагал научить их читать на ощупь; возможно, в сговоре с ним Руссо (говорят, что он предложил рельефную печать для слепых).

Отология развивалась благодаря использованию катетера для очищения евстахиевой трубы (1724), первой успешной операции на сосцевидном отростке (1736) и открытию эластичной жидкости в лабиринте уха (1742). Испанец Джакомо Родригес Перейра, влюбившись в глухонемую девушку, посвятил себя разработке языка жестов, используя только одну руку; аббат Шарль Мишель де л'Эпе усовершенствовал беззвучную болтовню с помощью азбуки для амбидекстров и посвятил свою жизнь обучению — даже содержанию — своих учеников.

Обращение с умалишенными стало более гуманным с отходом от старой теологической точки зрения, которой придерживались Боссюэ и Уэсли, что безумие — это дьявольская одержимость, допущенная Богом в качестве наказания за унаследованную или приобретенную вину. В Венской башне дураков (Narrenthurm) заключенные были выставлены на обозрение платных экскурсантов, как животные в зверинце. Вифлеемская больница для умалишенных («Бедлам») была одной из достопримечательностей Лондона, где за определенную плату публика могла посмотреть на сумасшедших, привязанных цепями и железными ошейниками к стене. В парижской HÔtel-Dieu с умалишенными обращались жестоко или халатно, а обслуживающий персонал получал низкую зарплату и перегружал работой. Еще хуже обстояли дела в частных приютах, которые можно было убедить принять для заключения здравомыслящих людей, доставленных к ним враждебными родственниками. Для лечения или успокоения жертв использовались различные лекарства и приспособления — опиум, камфара, белладонна, кровопускания, клизмы или горчичный пластырь на голову. Некоторые специалисты считали, что внезапное обливание холодной водой может смягчить меланхолию; другие рекомендовали брак как лекарство от безумия. Первый современный шаг в сторону более разумного лечения безумия был сделан квакерами из Пенсильвании, которые основали приюты, где это состояние рассматривалось как болезнь. В 1774 году великий герцог Тосканы Леопольд I основал во Флоренции Оспедале Бонифацио, где под руководством Винченцо Кьяруги был заложен научный подход к проблеме. В 1788 году французское правительство назначило комиссию по реформированию ухода за душевнобольными. Ее председатель, Филипп Пинель, начинал как студент богословия, перешел на философию и проникся гуманитарной этикой Вольтера, Дидро и Руссо. В 1791 году он опубликовал свой «Философско-медицинский трактат о психическом расстройстве», ставший важной вехой в современной медицине. В 1792 году он стал медицинским директором Бикетра, одного из крупнейших приютов во Франции; два года спустя его перевели в еще более крупный Сальпетриер. После многочисленных обращений к революционному правительству он получил разрешение снять цепи со своих пациентов, освободить их из камер и дать им свежий воздух, солнечный свет, физические упражнения и прогрессивные умственные задачи. Это был один из многих триумфов светского гуманизма в самые агностические века.

После превращения прививок в вакцинацию самым значительным достижением медицины XVIII века стала хирургия. Старая связь с искусством цирюльника продержалась до 1745 года в Англии, но во Франции она была прервана Людовиком XIV. (Красно-белый полосатый шест цирюльника, символизирующий кровавую повязку, до сих пор напоминает о его хирургическом прошлом).

В 1724 году Людовик XV санкционировал создание пяти кафедр хирургии в Коллеж де Сен-Ком в Париже. Медицинский факультет Парижского университета протестовал против возведения хирургии в такое достоинство; медики, одетые в свои красные схоластические мантии, в сопровождении священника и узилища, направились в Сен-Ком, где шла лекция по хирургии; обнаружив, что дверь заперта, они попытались ее открыть и выкрикивали проклятия в адрес хирургов как зазнавшихся цирюльников; но собравшаяся толпа набросилась на медиков и прогнала их. В 1731 году Жорж Марешаль и Франсуа де Ла Пейрони добились королевской хартии для основания Академии хирургии; а в 1743 году король издал указ, освобождающий хирургов Франции от союза с гильдией цирюльников и требующий получения диплома колледжа как необходимого условия для хирургической практики. Отныне хирург мог смотреть в лицо врачу.

Аналогичное развитие событий произошло и в Англии. В 1745 году хирурги были официально отделены от цирюльников, и стало уголовным преступлением практиковать хирургию в Лондоне или его окрестностях без экзамена и лицензии комитета мастеров-хирургов; Королевский колледж хирургов, однако, не был официально учрежден до 1800 года. В Германии до Фридриха Великого хирургия находилась в основном в руках цирюльников, палачей и бродячих нелицензированных врачей, которые вправляли кости, вправляли катаракты, зашивали грыжи и вырезали камни. В армии, которая была гордостью Пруссии, хирурга называли фельдшером, полевым стригалем, поскольку в его обязанности входило служить парикмахером для офицеров. Но в 1724 году в Берлине была открыта Медико-хирургическая коллегия (Collegium Medico-Chirurgicum).

Большинство великих хирургов XVIII века были французами. Жан Луи Пети изобрел винтовой жгут и внес усовершенствования в ампутации и грыжесечение. Дидро в «Сне д'Алембера» заставил знаменитого врача Теофиля де Бордю описать операцию на мозге, проведенную Ла Пейрони. Жан Андре Венель из Женевы основал хирургическую ортопедию (1780). В Англии Уильям Чезелден разработал боковую операцию по удалению камня (1727), которая с тех пор практически не совершенствовалась, и хвастался тем, что выполнял одну литотомию за пятьдесят четыре секунды. Английская хирургия стала наукой, когда Джон Хантер создал ее на основе обоснованной анатомии и физиологии. Он проводил эксперименты на животных, чтобы найти замену операциям, часто смертельным для человека. В 1786 году, обнаружив в случае с баксом, что коллатеральные кровеносные сосуды могут продолжать циркуляцию крови, когда прохождение по основному стволу остановлено, он спас жизнь человеку, страдающему аневризмой ноги, перевязав артерию над опухолью и полагаясь на то, что окружающие части тела поглотят содержимое опухоли. Эта операция спасла бесчисленное количество конечностей и жизней.

Имя Джона Хантера занимает видное место и в развитии стоматологии. В Англии XVII века это искусство было в основном уделом зубоскалов, которые кричали о своем приходе и выставляли нитки зубов в качестве своего герба. В 1728 году Пьер Фошар в своем трактате Le Chirugien dentiste провозгласил стоматологию ветвью хирургии. Но Хантер был первым, кто применил научные методы к изучению зубов. Он ввел их классификацию на куспиды, бикуспиды, моляры и резцы, разработал приспособления для исправления неправильного прикуса и первым рекомендовал полностью удалять пульпу перед пломбированием зуба. Свои взгляды он обобщил в книге «Естественная история человеческих зубов» (1771).

Большинство мелких операций проводилось без анестезии. Древние использовали различные усыпляющие зелья — «непенте», опиум, геенну, мандрагору, болиголов и т. д.; сам Бог, говорится в Книге Бытия, погрузил Адама в «глубокий сон», прежде чем вынуть ребро. Диоскорид в первом веке христианской эры назначал вино из мандрагоры при хирургических операциях. В Индии использовали Cannabis indica (индийскую коноплю). Хирургические снотворные шашки упоминались Оригеном во втором веке и святым Иларием Пуатье в четвертом. Большинство старых усыпляющих средств продолжали использоваться в Средние века; так, знаменитая медицинская школа в Салерно пропагандировала «сонную губку». В современной Европе излюбленным анестетиком было пьянство. Только в 1799 году сэр Хамфри Дэви открыл анестезирующие свойства закиси азота («веселящий газ»). Анестезирующие возможности эфира были открыты в 1839 году доктором Кроуфордом Лонгом из Дэниелсвилла, штат Джорджия.

Рост благосостояния, увеличение численности и кошелька среднего класса, прогресс медицинской науки и образования позволили врачам получить более высокий статус и доход, чем они обычно имели до этого. Ла Меттри, который сам был врачом, ликовал: «Все уступает место великому искусству целителя. Врач — единственный философ, который заслуживает хорошего отношения к своей стране…. Один только вид его восстанавливает наше спокойствие… и порождает новую надежду». Вольтер критически относился к лекарствам — «режим превосходит лекарства»; и к большинству врачей — «из каждых ста врачей девяносто восемь — шарлатаны»; но он добавлял: «Люди, которые занимаются восстановлением здоровья других людей путем совместного применения мастерства и гуманности, стоят выше всех великих на земле. Они даже причастны к божественности, поскольку сохранять и обновлять — это почти так же благородно, как и создавать». Дидро высоко оценил медицинский факультет Парижского университета Теологический факультет был бичом его жизни. «Нет книг, которые я читаю с большим удовольствием, — говорил он, — чем книги о медицине, нет людей, чей разговор был бы для меня интереснее, чем разговор врачей, — но только когда я здоров». Он сделал доктора де Бордю центральным персонажем в «Реве д'Алембер». Профессия врача, как обычно, сатирически изображалась в пьесах Гольдони, картинах Ходовецкого, «Фердинанде графе Фатоме» Смоллетта и восхитительных карикатурах Томаса Роуландсона.

Повышение гонораров и доходов повышало статус врачей. Большинство из них в Англии брали гинею за визит. Некоторые из них зарабатывали по шесть тысяч фунтов в год. Сэр Ханс Слоан, первый врач, получивший звание баронета, стал президентом Королевского общества, а Йозеф фон Кварин получил звание барона от Иосифа II Австрийского. Врачей принимали в лучших клубах Лондона, в лучших салонах Парижа. Они больше не носили мрачную сутану, или черную мантию; они одевались по лучшей моде высшего среднего класса. В Англии они демонстрировали плащ из красного атласа или парчи, бриджи до колен, туфли с пряжками, трость с золотым наконечником, а иногда и шпагу; во Франции они одевались с пышностью высшего церковного сословия.

Некоторые врачи заслуживают особой памяти. Симон Андре Тиссо был известен в Лозанне как ведущий сторонник прививок и авторитет в области эпилепсии; он работал не только над лечением больных, но и над поддержанием здоровья здоровых; его «Avis au peuple sur la santé», или «Совет народу о здоровье» (1760), выдержал десять изданий за шесть лет и был переведен на все основные языки Европы. Леопольд Ауэнбруггер был главным в кругу великих врачей, сделавших честь Вене при Марии Терезии; его любили за скромность, честность и благотворительность, «благородный пример значительной ценности и очарования старомодного немецкого характера в его лучших проявлениях». Не столь популярным был доктор Жозеф Игнас Гильотен, который был депутатом Генеральных штатов 1789 года, поддерживал смертную казнь и предлагал использовать машину для обезглавливания, которая позволила бы избежать ошибок палачей. А Теодор Троншен был самым известным врачом в Швейцарии.

Он был любимым учеником Бурхааве в Лейдене, двадцать лет практиковал в Амстердаме, женился на внучке Яна де Витта, вернулся в родную Женеву и там ввел прививки (1749), начав с себя и своих детей. В 1756 году дуэ д'Орлеан пригласил его в Париж, чтобы он сделал прививки своему сыну дуэ де Шартр и его дочери, нынешней мадемуазель де Монпансье. Париж удивился такой смелости; но когда пациенты перенесли прививку без видимого вреда, элитный мир стекался в апартаменты Троншена в Пале-Рояле, желая получить иммунитет к болезни, которая долгое время сохраняла высокий уровень смертности во Франции.

Его успех придал вес его взглядам по другим вопросам. Он опередил Руссо в призыве к матерям кормить детей грудью. Своим пациентам он советовал принимать меньше лекарств и больше гулять на свежем воздухе, есть простую пищу, чаще принимать ванну, мыться в холодной воде, отказаться от париков, ночных колпаков и занавесок, уходить на покой и вставать в ранний час. Он поразил версальский двор, приказав открывать окна дворца, которые всегда оставались закрытыми, хотя бы часть дня, даже зимой. Его идеи вошли в моду. Высокородные дамы выходили на прогулки ранним утром, одетые, в целях вентиляции, в короткие юбки, которые вскоре были названы тронхинами.

Когда Вольтер поселился в Женеве, он передал себя под опеку Трончина. «Это человек шести футов ростом, — говорил Вольтер, — мудрый, как Эскулап, и красивый, как Аполлон». Трончин не ответил взаимностью на эти комплименты, но, как сказал Вольтер о себе и Галлере, возможно, они оба ошибались. Мадам д'Эпинэ, проделавшая весь путь из Парижа в Женеву, чтобы пройти курс лечения у Трончина, дала о нем очень лестный отзыв:

Я собираюсь провести два или три дня в доме Вольтера с мсье Троншиным. Действительно, каждый день я открываю в Трончине новые черты, которые внушают мне безграничное уважение и почтение к нему. Его милосердие, его бескорыстие, его привязанность и забота о своей жене не имеют себе равных. Теперь, когда я знаю ее, я заявляю вам, что она самая сердитая и самая невыносимая женщина на свете».

Но кто может доверить одну женщину другой?

Это не был особенно великий век в истории медицины; медицинская сцена все еще была омрачена мистицизмом, шарлатанством и теориями, которые уже должны были быть посрамлены опытом. Но прогресс анатомии и физиологии поставил медицину на более прочную основу, чем прежде; медицинское образование стало более основательным и более доступным; нелицензированная практика исчезала; специальности расширяли знания и улучшали уход; хирургия была освобождена; чудесные исцеления теряли репутацию; и триумфы медицины играли свою тихую роль в том основном конфликте между верой и разумом, который выходил на передний план в жизни разума.

Давайте определимся с терминами. Под философом мы будем понимать любого, кто пытается прийти к обоснованному мнению по любому вопросу, рассматриваемому в широкой перспективе. Если говорить более конкретно, то в этих главах мы будем применять этот термин к тем, кто стремится рационально взглянуть на происхождение, природу, значение и судьбу Вселенной, жизни и человека. Философия не должна пониматься как противопоставление религии, и в любой большой перспективе человеческой жизни должно быть место для религии. Но поскольку многие философы во Франции XVIII века враждебно относились к христианству в том виде, в каком они его знали, слово philosophe приобрело антихристианский оттенок;I И обычно, при использовании французского термина, он будет нести в себе этот подтекст. Поэтому мы будем называть Ла Меттри, Вольтера, Дидро, д'Алембера, Гримма, Гельвеция и д'Ольбаха философами; но мы не будем так называть Руссо — хотя мы должны назвать его философом, хотя бы потому, что он привел аргументированные доводы в защиту чувства и веры. Мы также должны допустить, что философ может выступать против всех окружающих его религий и при этом, как Вольтер, последовательно и до конца исповедовать веру в Бога. Дебаты, будоражившие интеллектуальные слои в течение полувека перед Революцией, были не совсем конфликтом между религией и философией; это был прежде всего конфликт между философами и католическим христианством в том виде, в котором оно существовало во Франции. Это был сдерживаемый гнев французского ума после столетий, в течение которых религия оскверняла его служение мракобесием, преследованиями и резней. Реакция доходила до крайностей, но и резня святого Варфоломея (1572), и убийство Генриха IV (1610), и дракониды Отмены (1685).

Никогда еще не было такого множества философов. Гельвеций отмечал «вкус нашего века к философии». а д'Алембер писал:

Наш век называют веком философии par excellence…. От принципов светских наук до основ откровения, от метафизики до вопросов вкуса, от музыки до морали… от прав князей до прав народов… все обсуждалось, анализировалось, оспаривалось…. Нельзя отрицать, что философия среди нас демонстрирует прогресс. Естественные науки изо дня в день накапливают новые богатства…. Почти все области знания приобрели новые формы.

Французские философы были новой породой. Прежде всего, они были понятны. Они не были торжественными затворниками, разговаривающими с собой или себе подобными на эзотерической тарабарщине. Это были люди слова, которые умели выражать мысли словами. Они отвернулись от метафизики как безнадежного поиска и от философских систем как претенциозного тщеславия. Они писали не длинные запутанные трактаты, кропотливо развивающие мир из одной идеи, а относительно короткие эссе, увлекательные диалоги, романы, иногда приправленные непристойностями, сатиры, которые могли убить смехом, эпиграммы, которые могли сокрушить строкой. Эти философы настраивали свою речь на мужчин и женщин салонов; во многих случаях они адресовали свои произведения знатным дамам; такие книги должны были быть понятны и могли сделать атеизм очаровательным. Таким образом, философия становилась социальной силой, выходя из школ в общество и правительство. Она принимала участие в конфликте держав; о ней писали в новостях. А поскольку вся образованная Европа обращалась к Франции за новейшими идеями, труды французских философов попадали в Англию, Италию, Испанию, Португалию, Германию, Швецию и Россию и становились европейскими событиями. Фридрих Великий и Екатерина Великая гордились тем, что были философами, и, возможно, их не беспокоило, когда французские консерваторы предсказывали, что вольнодумцы Франции подрывают ее мораль, единство и могущество.

Гутенберг оказывал свое влияние: печать распространяла науку, историю, библейскую критику, языческую классику; философы теперь могли выступать перед большей и лучше подготовленной аудиторией, чем когда-либо прежде. Они не гнушались спускаться со своих башен и «популяризировать» знания. Не то чтобы они сильно доверяли «простому человеку», каким его знали в ту эпоху, но они были уверены, что распространение «истины» улучшит поведение и счастье человечества. Д'Алембер считал «искусство наставлять и просвещать людей» «самым благородным занятием и даром, доступным человеку». Sapere aude — «осмелиться познать» — стало девизом этого эклерсиса, или просвещения, этого века Разума, торжествующего и свершившегося.

Ибо теперь вера в разум, которая за столетие до этого получила своего певца в лице Фрэнсиса Бэкона, стала основой и инструментом «либеральной» мысли — то есть, в данном аспекте, мысли, освобожденной от мифов Библии и догм церкви. Разум предстал во всем блеске нового откровения; он претендовал на власть отныне во всех областях и предлагал переделать образование, религию, мораль, литературу, экономику и правительство по своему светлому образу и подобию. Философы признавали слабость разума, как и всего человеческого; они знали, что его может обмануть плохая логика или ошибочная интерпретация опыта; и им не нужно было ждать Шопенгауэра, чтобы сказать, что разум обычно является слугой желания, служанкой воли. Юм, который доминировал в эпоху Разума в Британии, был самым сильным критиком, с которым когда-либо сталкивался разум, возможно, за исключением Канта. Вольтер снова и снова признавал ограниченность разума, а Дидро соглашался с Руссо в том, что чувства являются более фундаментальными, чем разум. Почти все философы Просвещения признавали, что большинство людей, даже в самой цивилизованной стране, слишком задавлены экономическими нуждами и трудом, чтобы иметь время для развития разума, и что массами человечества движут в большей степени страсти и предрассудки, чем разум. Тем не менее, надежда на то, что разум можно распространить и освободить от узкого эгоизма и заинтересованной индоктринации, остается.

И вот, несмотря на периоды пессимизма, среди философов воцарился дух оптимизма. Никогда еще люди не были так уверены в том, что смогут переделать если не себя, то хотя бы общество. Несмотря на бедствия Семилетней войны, несмотря на потерю Канады и Индии Англией, во второй половине XVIII века поднялся такой подъем духа, что казалось, старая и больная Франция снова станет молодой и сильной. Со времен греческих софистов в воздухе не витало столько идей, не было такого бодрящего духа исследований и дебатов; неудивительно, что Дюкло ощущал вокруг себя «некое брожение разума, имеющее тенденцию развиваться повсюду». А поскольку Париж теперь был интеллектуальной столицей Европы, Просвещение стало таким же широким движением, как Ренессанс и Реформация. Более того, оно казалось логической кульминацией предыдущих движений. Ренессанс вышел за пределы христианства, чтобы исследовать языческий разум; Реформация разрушила узы доктринального авторитета и, почти вопреки себе, дала волю игре разума. Теперь эти две прелюдии к современности могли завершить себя. Человек мог наконец освободиться от средневековых догм и восточных мифов; он мог стряхнуть с себя эту обескураживающую, пугающую теологию и встать свободным, свободным сомневаться, спрашивать, думать, собирать знания и распространять их, свободным строить новую религию вокруг алтаря разума и служения человечеству. Это было благородное опьянение.

Но как все это произошло? Почему так много философов, особенно во Франции, ополчились против христианства, которое, в конце концов, соединило надежду с ужасами, милосердие с преступлениями, красоту с грехами?

В Англии восстание, выраженное деистами, встретило относительно терпимое отношение даже со стороны «установленной церкви», и, возможно, по этой причине огонь восстания угас. Кроме того, церковь в Англии подчинялась государству и больше не претендовала на роль независимой соперничающей силы. Но во Франции церковь представляла собой мощную организацию, владеющую значительной долей национального богатства и земли, и при этом связанную верховной преданностью иностранной державе. Казалось, что она перетягивает все больше богатств из светских рук в церковные благодаря своей роли в составлении завещаний и руководстве завещательными распоряжениями; она отказывалась платить налоги сверх своих случайных «безвозмездных даров»; она держала тысячи крестьян в практической крепостной зависимости на своих землях; она содержала монахов в бесплодном безделье, которое казалось бесплодным. Она неоднократно наживалась на поддельных документах и фальшивых чудесах. Она контролировала почти все школы и университеты, через которые прививала умы молодежи одурманивающими абсурдами. Она осуждала как ересь любое учение, противоречащее ее собственному, и использовала государство для введения цензуры над словом и прессой. Она сделала все возможное, чтобы задушить интеллектуальное развитие Франции. Она подтолкнула Людовика XIV к бесчеловечному преследованию гугенотов и бессердечному разрушению Порт-Рояля. Она была виновна в варварских походах против альбигойцев и санкционировала резню, подобную той, что произошла в день святого Варфоломея; она разжигала религиозные войны, которые едва не погубили Францию. И среди всех этих преступлений против человеческого духа она притворялась и заставляла миллионы простых людей верить, что она выше разума и сомнений, что она унаследовала божественное откровение, что она — непогрешимый и боговдохновенный наместник Бога, и что ее преступления — это такая же воля Божья, как и ее благотворительность.

Церковь предложила множество ответов на эти обвинения; мы услышим их в свое время. Тем временем эти множащиеся обвинения приводили тысячи умов в негодование и протест, а в конце концов и в яростную враждебность. Скептики размножились до такой степени, что перестали бояться духовенства и открыто донимали его трудными вопросами. Когда около 1730 года отец Турнемин в Коллеж Луи-ле-Гран пригласил к себе неверующих, «его комната, — рассказывают нам, — вскоре наполнилась вольнодумцами, деистами, материалистами; он почти никого не обратил в веру». Духовенство было потрясено количеством французов и француженок, которые умирали, отвергая таинства Церкви. Мадам де При пригрозила слугам выбросить в окно куре, который уговаривал ее принять крайнее отлучение. Один священник жаловался, что «как только мы появляемся, нас принуждают к дискуссии. Нас призывают доказать, например, полезность молитвы человеку, который не верит в Бога, и необходимость поста человеку, который всю жизнь отрицал бессмертие души. Эти усилия очень утомительны, а те, кто смеется, не на нашей стороне».

Барбье заметил в 1751 году: «Мы можем увидеть в этой стране революцию в пользу протестантизма». Он ошибался. Изгнание гугенотов не оставило никакого промежуточного пути между католицизмом и неверием. Французская либеральная мысль миновала Реформацию и одним прыжком пронеслась от Ренессанса к Просвещению. Поэтому в своем бунте французский ум обратился не к янсенистам или немногим уцелевшим протестантам, а к Монтеню, Декарту, Гассенди, Бейлю и Монтескье. Когда французские вольнодумцы вернулись к Декарту, они отвергли почти все, кроме его «методического сомнения» и механистической интерпретации объективного мира. Байля почитали как тончайшего из рассуждателей, чьи сомнения породили тысячу других сомнений; его «Дикционарий» стал неисчерпаемым арсеналом для врагов церкви.

Пример Англии вдохновлял вольнодумцев Франции. Сначала Фрэнсис Бэкон, чей призыв к индуктивной науке, казалось, обещал гораздо больше плодов, чем магический вывод Декарта о Боге и бессмертии из существования Декарта. Затем Гоббс, чей грубый материализм не переставал волновать Дидро. Затем Ньютон, который, казалось, свел Бога к кнопке, нажимающей на кнопку в мировой машине; французы еще не знали, что Ньютон был более плодовит в теологии, чем в науке. Затем английские деисты, придавшие смелость и импульс Вольтеру. И, наконец, Локк, поскольку французские скептики считали, что вся религия рушится перед утверждением, что все идеи происходят от ощущений. Если ощущения — продукт внешних сил, то разум — продукт опыта, а не бессмертный дар невидимого Бога. А если опыт формирует характер, то характер можно изменить, изменив методы и содержание образования и реформировав социальные институты. Из этих двух положений такие люди, как Дидро, Гельвеций и д'Ольбах, сделали революционные выводы. «Может ли быть что-то более великолепное, — спрашивал Вольтер, имея в виду Локка, — чем привести весь мир в смятение несколькими аргументами?» (Вольтер умер до 1789 года).

Послушайте еще раз бдительного маркиза д'Аржансона, писавшего в 1753 году:

Было бы ошибкой приписывать гибель религии во Франции английской философии, которая набрала в Париже не более сотни философов, вместо того чтобы списать ее на ненависть к священникам, доведенную до последней крайности.

И он добавил, после того предсказания революции, которое мы уже цитировали:

Она [революция] будет совсем иной, чем грубая Реформация — смесь суеверия и свободы, пришедшая к нам из Германии в шестнадцатом веке. Поскольку наша нация и наш век просвещаются совсем по-другому, они пойдут туда, куда должны идти: они изгонят священников, упразднят священство и избавятся от всякого откровения и всякой тайны…

В светских кругах нельзя выступать от имени духовенства, над ним насмехаются и считают «знакомым» [шпионом] инквизиции…

Священники отмечают, что в этом году число прихожан уменьшилось более чем на треть. Коллегия иезуитов опустела; 120 пансионеров ушли от этих так сильно опороченных монахов.

Были и другие интеллектуальные влияния, ослабившие средневековое вероучение. Философы вместе с ортодоксами отвергли Спинозу, поскольку великий еврей был заклеймен как атеист, и было опасно говорить о нем, не осудив его, как это сделали Юм и Вольтер; но тайно Спинозу читали; его «Трактат теологии и политики» возбуждал библейскую критику; а граф де Буленвилье излагал Спинозу под видом его опровержения. Сам Юм, находясь под влиянием Франции, оказывал влияние на Францию. Масоны основывали во Франции ложи и в частном порядке наслаждались своими деистическими ересями. Исследования, история и сравнительное изучение религий добавляли огня в горнило, в котором христианство испытывалось как никогда раньше. Каждая наука, развиваясь, воспитывала уважение к разуму, веру в универсальный закон, неверие в чудеса, включая величайшее и наиболее частое из всех чудес — ежедневное превращение хлеба и вина пятьюдесятью тысячами простых священников в тело и кровь Христа.

Социальные силы участвовали в разложении догмы. Каждый рост благосостояния ускорял гонку за удовольствиями и делал ограничения христианской морали все более неприемлемыми в Париже, где христианский король содержал целую плеяду любовниц, а Деву Марию вытеснила мадам де Помпадур. И даже моральная распущенность эпохи была превращена в обвинение христианству: как могло случиться, что после семнадцатисот лет христианского господства нравы в Европе были не лучше, чем у американских дикарей или «язычников-китайцев»?

В каждом сословии, кроме крестьянства, было скептически настроенное меньшинство. Правительственная бюрократия возмущалась независимостью и налоговым иммунитетом церкви; старая связь между церковью и ее «светской рукой», государством, разрушалась. В департаменте цензуры были такие вольнодумцы, как Малес herbes, активно защищавшие Дидро и «Энциклопедию»; гораздо ближе к королю была мадам де Помпадур, ненавидевшая иезуитов и причисленная Вольтером к «одним из нас». Аристократия считала, что церковь поддерживает династию Бурбонов, отстранившую аристократию от власти; они были не прочь ослабить духовенство; многим дворянам нравились непочтительные высказывания Вольтера. Высший средний класс улыбался интеллектуалам, боровшимся с духовенством; он никогда не простил Церкви осуждения процентов и предпочтения землевладельцев денежным людям; если эти высокомерные епископы будут сбиты с пути, буржуазия поднимется вверх по шкале репутации и власти; поэтому финансисты, такие как Ла Попелиньер, Гельвеций и д'Ольбах, открыли свои дома и кошельки, даже, в некоторых случаях, свои сердца, для крестового похода против Церкви. Юристы уже давно завидовали духовенству; они с нетерпением ждали того времени, когда смогут управлять государством, как они уже управляли парламентами. В 1747 году в полицейском отчете утверждалось, что вряд ли найдется чиновник Парижского парламента, у которого в доме не было бы иррелигиозного издания или рукописи. Парижские кафе гудели от атеизма, а высмеивание духовенства стало праздником городских умников, которые называли Бога «месье де л'Ктр», господином бытие. Даже в провинции широко распространялась антиклерикальная литература; некоторые коммивояжеры выгодно продавали от двери к двери брошюру под названием «Три самых знаменитых самозванца: Моисей, Иисус и Магомет А разве само духовенство не было заражено религиозными сомнениями — даже, местами, откровенным атеизмом?

Он был приходским священником Этрепиньи в Шампани. Каждый год он отдавал бедным все, что оставалось от его жалованья после оплаты расходов на его воздержанную жизнь. После тридцати лет спокойного и образцового служения он умер в возрасте пятидесяти пяти лет, завещав все свое имущество жителям своего прихода и оставив три рукописных экземпляра трактата, который он озаглавил «Мое завещание». Один экземпляр был адресован его прихожанам; это, безусловно, самое странное завещание в истории. На вложенном конверте он просил прощения за то, что на протяжении всей своей карьеры служил ошибкам и предрассудкам. По всей видимости, он утратил религиозную веру еще до рукоположения. «Если я принял профессию, столь прямо противоположную моим чувствам, то не по глупости; я послушался своих родителей». Вольтер опубликовал части «Завещания» в 1762 году; д'Ольбах и Дидро выпустили его краткое изложение в 1772 году под названием «Le Bon Sens du curé Meslier»; полный текст был напечатан только в 1861–64 годах; уже давно вышел из печати и редко доступен. Во всей кампании против христианства, начиная с Бейля и заканчивая Революцией, не было ни одной столь основательной и беспощадной атаки, как атака этого сельского священника.

Похоже, он начал свои сомнения с изучения Библии. Результат показал, что Церковь поступила в меру мудро, скрыв Библию от простых людей; ей следовало бы скрыть ее и от духовенства. Отец Иоанн обнаружил множество трудностей в Священном Писании. Почему родословие Христа в Евангелии от Матфея так отличается от родословия в Евангелии от Луки, если оба они были написаны Богом? Почему оба родословия заканчиваются на Иосифе, который вскоре должен был быть оправдан от рождения Иисуса? Почему Сын Божий должен был хвалиться тем, что он сын Давида, который был явным прелюбодеем? Относились ли ветхозаветные пророчества к Христу, или это были просто теологические экскурсы? Были ли чудеса Нового Завета благочестивым мошенничеством, или это были естественные действия, неправильно понятые? Должен ли человек верить таким историям или следовать разуму? Жан проголосовал за разум:

Я не пожертвую своим разумом, потому что только он позволяет мне различать добро и зло, истинное и ложное…. Я не откажусь от опыта, потому что он гораздо лучший проводник, чем воображение или авторитет проводников, которых они хотят мне дать…. Я не буду доверять своим чувствам. Я не игнорирую тот факт, что иногда они могут ввести меня в заблуждение; но, с другой стороны, я знаю, что они не обманывают меня всегда;…моих чувств достаточно, чтобы исправить поспешные суждения, которые они побудили меня сформировать».

Меслиер не видел оснований для веры в свободу воли или бессмертие души. Он считал, что мы должны быть благодарны за то, что всем нам дано погрузиться в вечный сон после суматохи «этого мира, который доставляет большинству из вас больше неприятностей, чем удовольствия…. Возвращайтесь спокойно в тот всеобщий дом, из которого вы пришли… и проходите мимо без ропота, как все существа, которые вас окружают». Тем, кто защищал концепцию рая как утешение, он отвечал, что, по их собственным утверждениям, лишь меньшинство достигает этой цели, а большинство попадает в ад; как же тогда идея бессмертия может быть утешением? «Вера, избавляющая меня от непреодолимых страхов… кажется мне более желанной, чем неопределенность, в которой я пребываю благодаря вере в Бога, который, владея своими милостями, дарует их только своим любимцам, а всем остальным позволяет заслужить вечные наказания». Как может любой цивилизованный человек верить в бога, который обрекает своих созданий на вечный ад?

Есть ли в природе человек настолько жестокий, чтобы хладнокровно желать мучить, я не говорю — своих собратьев, но любое разумное существо? Тогда заключите, о богословы, что, согласно вашим собственным принципам, ваш Бог бесконечно более злой, чем самый злой из людей…. Священники сделали из Бога такое злобное, свирепое существо… что мало найдется на свете людей, которые не хотели бы, чтобы Бога не существовало…. Какую мораль мы могли бы иметь, если бы подражали этому Богу!

Вольтер счел это крайностью и, публикуя «Завещание», сделал все возможное, чтобы смягчить атеизм священника до деизма; но Меслиер был совершенно бескомпромиссен. Христианский Бог, утверждал он, является автором всего зла, поскольку, поскольку он всемогущ, ничто не может произойти без его согласия. Если он дает нам жизнь, то он же и вызывает смерть; если он дарует нам здоровье и богатство, то в ответ посылает нам нищету, голод, бедствия и войны. В мире существует множество признаков разумного замысла, но не так ли много признаков того, что это Божественное Провидение, если оно существует, способно на самые дьявольские злодеяния?

Все книги наполнены самыми лестными восхвалениями Провидения, чья внимательная забота восхваляется…. Однако, если мы изучим все части этого земного шара, мы увидим нецивилизованного, а также цивилизованного человека в вечной борьбе с Провидением; он вынужден отражать удары, которые оно посылает в виде ураганов, бурь, морозов, града, наводнений, бесплодия и различных несчастных случаев, которые так часто делают бесполезными все труды человека. Одним словом, я вижу, что род человеческий постоянно занят тем, что защищает себя от злых проделок этого Провидения, которое, как говорят, занято заботой об их счастье.

В конце концов, был ли когда-нибудь более странный и невероятный Бог, чем этот? Тысячи лет он скрывал себя от человечества и не слышал ясного и видимого ответа на молитвы и восхваления миллиардов людей. Предполагается, что он бесконечно мудр, но в его империи царят беспорядок и разрушение. Он должен быть добрым, но карает, как бесчеловечный зверь. Он должен быть справедливым, а он позволяет злым процветать, а святым — мучиться до смерти. Он постоянно занят созиданием и разрушением.

Вместо того чтобы, подобно Вольтеру, считать веру в Бога естественной и универсальной, Меслиер утверждал, что такая вера неестественна и должна быть привита подростковому разуму.

Все дети — атеисты, у них нет представления о Боге…. Люди верят в Бога только со слов тех, кто имеет о нем не больше представления, чем они сами. Наши медсестры — наши первые богословы; они говорят с детьми о Боге, как говорят с ними об оборотнях…. Очень немногие люди имели бы Бога, если бы не позаботились о том, чтобы дать им его.

И если большинство атеистов восхищались Иисусом, то Меслиер включил Христа и в свое страстное разрушение религиозной веры. Прежде всего, какой здравомыслящий человек может поверить, что «Бог, желая примириться с человечеством… принесет в жертву своего собственного невинного и безгрешного сына?» Что касается самого Иисуса,

Мы видим в нем… фанатика, мизантропа, который, проповедуя несчастным, советует им быть бедными, бороться с природой и уничтожать ее, ненавидеть удовольствия, искать страданий и презирать себя. Он велит им оставить отца, мать, все узы жизни, чтобы следовать за ним. Какая прекрасная мораль!.. Она должна быть божественной, потому что для людей она неосуществима».

Меслье переходит к полному материализму. Нет необходимости выходить за пределы материи и спрашивать, кто ее создал; загадка происхождения будет просто отброшена на шаг назад, к естественному вопросу ребенка: «Кто создал Бога?» «Я говорю вам, что материя действует сама по себе…. Оставьте теологам их «Первую причину»; природа не нуждается в этом, чтобы производить все те эффекты, которые вы видите». Если вы должны поклоняться чему-то, поклоняйтесь солнцу, как это делают многие народы, ибо солнце — настоящий творец нашей жизни и здоровья, света, тепла и радости. Но, увы, — скорбит Меслье, — если бы религия была ясной, она бы меньше привлекала невежд. Им нужны неясности, тайны, басни, чудеса, невероятные вещи«…Священники и законодатели, изобретая религии и выдумывая мистерии…служат им по вкусу. Таким образом они привлекают энтузиастов, женщин и неграмотных».

В целом, по мнению Меслиера, религия была частью заговора между церковью и государством, чтобы запугать людей и заставить их подчиниться абсолютному правлению. Священники «очень старались сделать своего Бога ужасным, капризным и переменчивым тираном; им было необходимо, чтобы он был таким, чтобы соответствовать их различным интересам». В этом заговоре священники виноваты больше, чем короли, поскольку они захватывают контроль над принцем в детстве и затем через исповедь; они лепят его к суевериям, искривляют и лишают разума, ведут его к религиозной нетерпимости и жестоким преследованиям. Таким образом,

Теологические споры… расшатывали империи, вызывали революции, губили государей, опустошали всю Европу. Эти презренные ссоры не могли быть погашены даже в реках крови…. Последователи религии, которая проповедует… милосердие, гармонию и мир, показали себя более свирепыми, чем каннибалы или дикари, каждый раз, когда их наставники возбуждали их к уничтожению своих собратьев. Нет такого преступления, которое люди не совершили бы, желая угодить божеству или умиротворить его гнев«…или одобрить безрассудства самозванцев из-за существа, которое существует только в их воображении»

Этот гигантский и самоподдерживающийся заговор церкви и государства против человека и разума защищается на том основании, что сверхъестественная религия, даже религия террора, является незаменимым помощником в деле формирования нравственности у людей.

Но правда ли, что эта догма [о рае и аде] делает людей… более добродетельными? Народы, где утвердился этот вымысел, отличаются ли они нравственностью своего поведения?…Чтобы разубедить нас… достаточно открыть глаза и посмотреть, каковы нравы самых религиозных людей. Мы видим надменных тиранов, придворных, бесчисленных вымогателей, беспринципных судей, самозванцев, прелюбодеев, распутников, проституток, воров и мошенников всех мастей, которые никогда не сомневались ни в существовании мстительного Бога, ни в наказаниях ада, ни в радостях рая».

Нет; теологические идеи, хотя их исповедуют почти все люди, очень мало влияют на их поведение. Бог далеко, но искушение близко. «Кого же одолевает идея Бога? Несколько слабых людей, разочарованных и разочарованных этим миром; несколько человек, чьи страсти уже угасли из-за возраста, немощи или неудач судьбы». Не Церковь, а государство создает порядок и приучает граждан подчиняться законам. «Социальные ограничения [являются] более сильными, чем религия, чтобы заставить людей вести себя хорошо». В конечном счете лучшая мораль — та, что основана на разуме и интеллекте:

Чтобы понять истинные принципы морали, людям не нужны ни теология, ни откровение, ни боги; им нужен только здравый смысл. Им достаточно заглянуть внутрь себя, поразмыслить над собственной природой, проанализировать свои очевидные интересы, рассмотреть цели общества и каждого из его членов; и они легко поймут, что добродетель — это преимущество, а порок — вред для существ их вида…. Люди несчастны только потому, что они невежественны; они невежественны только потому, что все сговорилось помешать их просвещению; и они порочны только потому, что их разум недостаточно развит.

Философы могли бы создать естественную и эффективную мораль, если бы их не пугали лицемерной ортодоксией, опасаясь могущественных священников.

С самых отдаленных времен только теология регулировала движение философии. Какую помощь оказала ей теология? Она превратила ее в невразумительный жаргон… в слова, лишенные смысла, лучше подходящие для того, чтобы затуманивать, чем просвещать. Как Декарт, Малебранш, Лейбниц и многие другие были вынуждены изобретать гипотезы и уловки, чтобы примирить свои открытия с грезами и ошибками, которые религия сделала священными! С какими только предосторожностями не защищали себя величайшие философы, даже рискуя показаться абсурдными… и непонятными, когда их идеи не соответствовали принципам теологии! Бдительные священники всегда были готовы уничтожить системы, которые не могли быть приведены в соответствие с их интересами…. Все, что могли сделать самые просвещенные люди, — это говорить и писать со скрытым смыслом; и часто, по трусливой покладистости, позорно соединять ложь с истиной….Как могли современные философы, которых под угрозой жесточайших преследований призывали отречься от разума и подчиниться вере, то есть священническому авторитету, как могли люди, скованные такими узами, дать свободный полет своему гению… или ускорить человеческий прогресс?

У некоторых философов хватило смелости признать опыт и разум своими проводниками и сбросить цепи суеверий — у Евсиппа, Демокрита, Эпикура, Страбона. «Но их системы, слишком простые, разумные и лишенные чудес для любителей фантазии, были вынуждены уступить сказочным догадкам Платона, Сократа и Зенона. Среди современников по пути Эпикура пошли Гоббс, Спиноза, Бейль и другие».

Меслиер оплакивал потери человечества от этого доминирования философии над теологией. Он ратовал за свободу мысли как основное право, которое «только и может придать людям человечность и величие души».

Только показав им истину, они смогут узнать свои лучшие интересы и истинные мотивы, которые приведут их к счастью. Наставники народа уже давно устремили свои взоры на небо; пусть же они наконец вернут их на землю. Устав от непонятного богословия, нелепых басен, непроницаемых тайн, глупых церемоний, пусть человеческий разум займется естественными вещами, понятными предметами, разумными истинами и полезными знаниями.

Пусть мысль, речь и печать будут свободными, пусть образование будет светским и ничем не ограниченным, и люди день за днем будут двигаться к утопии. Существующий общественный строй беззаконен; он делает небольшое меньшинство людей праздно богатыми и развращенными роскошью за счет того, что миллионы людей пребывают в унизительной нищете и невежестве. Корень зла — институт собственности. Собственность — это кража, а образование, религия и закон приспособлены для защиты и освящения этой кражи. Революция, направленная на свержение этого заговора немногих против многих, была бы вполне оправдана». «Где, — кричал Меслиер в своем последнем гневе, — где Жак Клеман [убивший Генриха III] и Равайяк [убийца Генриха IV] нашей Франции? Живы ли еще в наши дни люди, способные оглушить и заколоть всех этих отвратительных чудовищ, врагов рода человеческого, и с их помощью избавить народ от тирании?» Пусть нация присвоит себе всю собственность; пусть каждый человек будет занят умеренным трудом; пусть продукт будет поделен поровну. Пусть мужчины и женщины спариваются, когда хотят, и расстаются, когда хотят; пусть их дети воспитываются вместе в коммунальных школах. Тогда будет положен конец домашним раздорам, классовым войнам и нищете; тогда христианство наконец-то станет настоящим!

Сказав все это, Жан Меслиер завершил свое «Завещание», бросив вызов всем, кто, как он знал, будет его презирать.

Пусть они думают и судят, говорят и делают, что хотят;…я не буду обращать на это внимания…. Даже сейчас я почти перестал обращать внимание на то, что происходит в мире. У мертвых, к обществу которых я собираюсь присоединиться, больше нет проблем, и они больше не тревожат себя. Так что я покончил со всем этим. Уже сейчас я не более чем ничто. Скоро я действительно стану никем.

Было ли когда-нибудь в истории человечества подобное завещание? Представьте себе одинокого священника, лишенного всякой веры и надежды, доживающего свою безмолвную жизнь в деревне, где, вероятно, каждая душа, кроме его собственной, пришла бы в ужас, узнав его тайные мысли. Поэтому он свободно разговаривал только со своей рукописью; и там, безрассудно и не имея никакого представления о природе человека, он излил свое негодование в самой полной антирелигиозной декларации, которую когда-либо знал этот век. Здесь была вся кампания Вольтера против младенчества, весь материализм Ла Меттри, атеизм д'Ольбаха, разрушительные фантазии Дидро, даже коммунизм Бабефа. Сдержанно изданное Вольтером, радостно опубликованное д'Олбахом, «Завещание Жана Меслиера» вошло в брожение французских умов, участвовало в подготовке краха старого режима и экстаза Революции.

Да, сказал Жюльен Оффруа де Ла Меттри. Он родился в Сен-Мало (1709) в семье преуспевающего купца, получил богатое образование и решил стать поэтом. Отец посоветовал ему церковную профессию как менее опасную; он отправил Жюльена в колледж в Плесси, где мальчик стал ярым янсенистом. Но друг отца, врач, считал (по выражению Фридриха Великого), что «посредственному лекарю лучше заплатят за его лекарства, чем хорошему священнику за его отпущения грехов».44 Поэтому Жюльен обратил свое усердие на анатомию и медицину, получил степень доктора в Реймсе, учился у Бурхааве в Лейдене, написал несколько медицинских трактатов, служил хирургом во французской армии и видел «один процент славы и девяносто девять процентов поноса».45 на полях Деттингена и Фонтенуа. Лежа в постели с сильной лихорадкой, он утверждал, что ясность его мышления менялась в зависимости от высоты лихорадки; из этого он сделал вывод, что мышление — это функция мозга. Эти и другие идеи он опубликовал в 1745 году в книге Histoire naturelle de l'âme.

Мы не можем знать, что такое душа (аргумент), и мы не знаем, что такое материя; мы знаем, однако, что мы никогда не найдем душу без тела. Чтобы изучить душу, мы должны изучить тело, а чтобы изучить тело, мы должны изучить законы материи. Материя — это не просто протяженность, это еще и способность к движению; она содержит активный принцип, который принимает все более и более сложные формы в различных телах. Мы не знаем, что материя сама по себе обладает способностью чувствовать, но мы видим свидетельства этой способности даже у самых низших животных. Логичнее считать, что эта чувствительность является развитием некой родственной потенции в материи, чем приписывать ее некой таинственной душе, вселенной в тела сверхъестественным образом. Так «активный принцип» в материи развивается через растения и животных, пока в человеке он не позволяет сердцу биться, желудку — переваривать пищу, а мозгу — мыслить. Такова естественная история души.

Капеллан в полку Ла Меттри содрогнулся от такого вывода. Он поднял тревогу, и философ-медик был уволен с должности хирурга. Его коллеги-врачи могли бы прийти ему на помощь, но в это время он написал небольшую книгу «Политика врачей», сатирически описывающую их интриги в борьбе за выгодные должности. Они присоединились к его осуждению; он обнаружил, что и его практика, и его репутация разрушены. Он бежал в Лейден, написал еще один выпад против медицинской профессии и обратился к философии.

Так, в Лейдене в 1748 году он выпустил книгу «Человек-машина» (L'Homme machine). Под термином «машина» Ла Меттри подразумевает тело, действия которого полностью обусловлены физическими или химическими причинами и процессами. То, что животное тело является машиной в этом смысле, ему ясно из сотни явлений: плоть животных продолжает пульсировать, а их кишечник — перистальтировать в течение некоторого времени после смерти; мышцы, отделенные от тела, сокращаются при стимуляции и так далее. Значит, животные — это машины, а если так, то почему не люди, чьи кости, мышцы, сухожилия и нервы так удивительно похожи на кости, мышцы, сухожилия и нервы высших животных? Разум, очевидно, зависит от физико-химических процессов в организме. Опиум, кофе, вино и другие наркотики не просто влияют на тело, они могут изменить поток и характер мыслей, настроение и силу воли. Измените несколько волокон в мозгу Фонтенеля, и вы сделаете его идиотом.46 Телесная болезнь может ослабить ум; «душа набирает бодрость вместе с телом и приобретает остроту по мере того, как тело набирает силу».47 Диета влияет на характер; так, «англичане, которые едят мясо красное и кровавое, и не так хорошо приготовленное, как наши, похоже, в большей или меньшей степени разделяют дикость, обусловленную такой пищей».48 «Стоит ли тогда удивляться, что философы всегда заботились о здоровье тела, чтобы сохранить здоровье души?» и «что Пифагор давал правила питания так же тщательно, как Платон запрещал вино?»49 И Ла Меттри заключает:

Поскольку все способности души в такой степени зависят от правильной организации мозга и всего тела… они, очевидно, являются лишь самой этой организацией; душа, очевидно, является просвещенной машиной… Душа, таким образом, является лишь пустым словом, о котором никто не имеет никакого представления, и которое просвещенный человек должен использовать только для обозначения той части в нас, которая думает».50

В книге L'Homme plante (1748) Ла Меттри развил «великую цепь бытия» в теорию эволюции. Он потерял часть своей уверенности, когда попытался преодолеть очевидный разрыв между неорганическим и органическим; внезапно он забыл о механизме и соскользнул в витализм: он предполагал некие семена, семена, которые позволяют материи порождать жизнь.51 После этого ему стало легко следовать Лукрецию: «Первые поколения должны были быть весьма несовершенными;… совершенство не могло быть делом одного дня в природе, не более чем в искусстве».52 Чтобы сократить разрыв между животными и людьми, Ла Меттри, вопреки Декарту, утверждает, что некоторые животные рассуждают:

Давайте понаблюдаем за обезьяной, бобром, слоном и т. д. в их деятельности. Если ясно, что эта деятельность не может осуществляться без интеллекта, зачем отказывать в интеллекте этим животным? А если вы наделяете их душой, то вы заблуждаетесь…. Кто не видит, что душа животного должна быть либо смертной, либо бессмертной, в зависимости от того, какая у нас?53

Нет большой разницы между самым простым человеком и самым разумным животным. «Имбецилы… это животные с человеческим лицом, так же как разумная обезьяна — это маленький человек в другой форме».54 Ла Меттри со свойственным ему юмором добавляет, что «все царство человека» — это «не что иное, как совокупность различных обезьян, во главе которых Папа поставил Ньютона».55 Человек перестал быть обезьяной только тогда, когда изобрел конкретные звуки как удобные выражения для конкретных идей; он стал человеком благодаря языку.56

Признавал ли Ла Меттри Бога как первопричину создания мировой машины? Вольтер и Дидро защищали аргумент от замысла; Ла Меттри с презрением отверг его:

Все рассуждения, основанные на конечных причинах, легкомысленны…. Природа создает шелк так же, как буржуазный джентильомм говорит прозой, — не зная этом. Она так же слепа, когда дает жизнь, и так же невинна, когда ее уничтожает…. Не видя, она сделала глаза, которые видят, не думая, она сделала машину, которая думает.57

Ла Меттри не был явным атеистом; он скорее отбрасывал вопрос о Боге как несущественный: «Для нашего душевного спокойствия не имеет значения, вечна ли материя или была создана, есть ли Бог или его нет».58 Но он цитировал, вероятно, вымышленного «друга», утверждавшего, что «вселенная никогда не будет счастливой, если она не станет атеистической»; ведь тогда не будет больше теологических споров, церковных гонений, религиозных войн, и человек будет выражать свои естественные инстинкты без чувства греха59.59 Что касается его самого, то Ла Меттри довольствовался материализмом. Он закончил свою книгу «Машина L'Homme» на вызывающей ноте: «Такова моя система — или, скорее, истина, если только я не сильно заблуждаюсь. Она коротка и проста. Оспаривайте ее, кто хочет».60 Возможно, в качестве прощальной шутки он посвятил свой агностический манифест благочестивому поэту и физиологу Альбрехту фон Халлеру, который с ужасом отверг это посвящение в письме в Journal des savants за май 1749 года:

Анонимный автор «L'Homme machine», посвятивший мне произведение столь же опасное, сколь и необычное, считает своим долгом перед Богом, религией и самим собой сделать следующее заявление:…Я заявляю, что данная книга совершенно чужда моим чувствам. Я рассматриваю ее посвящение себе как возмущение, превосходящее по жестокости все те, которые ее анонимный автор причинил стольким достойным людям; и прошу… общественность заверить меня, что я никогда не имел ничего общего с автором… что я его не знаю… и что я должен рассматривать любое совпадение взглядов между нами как одно из самых несправедливых бедствий, которые только могут постигнуть меня».61

Ла Меттри продолжал печатать посвящение в последующих изданиях своей книги.

Книга «L'Homme machine» была широко рецензирована и единодушно опровергнута. Критиковать беспорядочную композицию маленького томика, осуждать его самоуверенность и разоблачать небрежные ошибки в фактах было проще простого. Ведь совсем не очевидно, что «душа и тело засыпают вместе»;62 Некоторые авторы более ярки в своих снах, чем на страницах. В больном теле может жить хороший ум, как у Поупа и Скаррона; а наши любители редкого мяса не признают, что они все еще находятся на стадии охоты. Сам Ла Меттри, который был готов на любые шалости, опубликовал притворную критику своей книги в анонимном сборнике «Человек больше, чем машина» (L'Homme plus qu'une machine) — вероятно, для того, чтобы привлечь внимание к своей главной работе.

С другой стороны, возможно, его действительно впечатлили антимеханистические аргументы. Мы знаем, что его заинтересовала демонстрация Трембли (1744) регенеративных способностей пресноводного полипа, которая нелегко согласовывалась с механистической теорией. Георг Шталь, прославившийся флогистоном, смело перевернул физиологический тезис, заявив (1707), что вместо того, чтобы тело определяло идеи и воли души, именно душа — присущий ей оживляющий принцип — определяет рост и действие органов. Теофиль де Бордю — физик д'Алембера — утверждал, что физиологические процессы, даже простейшее пищеварение, не поддаются механистическому или чисто химическому объяснению.63 А Жан Батист Робинэ предлагал космический витализм, наделяющий всю материю жизнью и чувствительностью. Ла Меттри, очевидно, был готов принять такое решение проблемы материи и жизни.

Тем временем он продолжал выводить гедонистическую этику из своей материалистической философии. В трех отдельных работах — «Рассуждения о благе», «Наслаждение» и «Искусство наслаждаться» — он провозгласил самолюбие высшей добродетелью, а чувственное наслаждение — высшим благом. Он возмущался теологическим принижением удовольствий жизни и ставил под сомнение предполагаемое превосходство интеллектуальных удовольствий; все удовольствия, считал он, на самом деле чувственные; поэтому простые люди, не утруждающие себя интеллектом, счастливее философов. Пусть никто (говорил Ла Меттри) не раскаивается в том, что предается чувственным наслаждениям, если они не причиняют вреда другим. Преступник также не должен нести моральную ответственность за свои преступления; он — продукт наследственности и среды, над которыми он не властен. Его следует лечить не проповедями, а медициной; с твердостью, защищающей общество, но и с гуманностью, признающей всеобщий детерминизм. «Желательно, чтобы судьями были не кто иные, как самые искусные врачи».64

Эти высказывания ознаменовали победу Эпикура (неправильно понятого) над Зеноном во Франции XVIII века: стоическая философия классической эпохи Людовика XIV уступила в эпоху Просвещения эпикурейскому утверждению удовольствия, универсализации материи и изгнанию богов. Неудивительно, что книги Ла Меттри широко продавались среди публики, разочарованной в теологии и уставшей от классического формализма и моральной сдержанности. Вежливое общество, однако, сторонилось его как интеллектуального дикаря, который бесцеремонно раскрыл слишком много догматов высшего класса. Духовенство нападало на него как на посланника сатаны; лейденские богословы побуждали голландское правительство выслать его из страны. Свободомыслящий Фридрих Великий пригласил его в Пруссию (февраль 1748 года), назначил ему пенсию и зачислил в Берлинскую академию наук. Ла Меттри возобновил медицинскую практику и написал трактаты об астме и дизентерии, которые король считал лучшими в своем роде. Вольтер, пообщавшись с Ла Меттри при дворе Фридриха, написал мадам Дени (6 ноября 1750 года):

There is here too gay a man; it is La Mettrie. Его идеи — это фейерверк, всегда в виде ракеты. Его болтовня забавна в течение четверти часа, а затем смертельно утомляет. Он только что, сам того не зная, создал плохую книгу… в которой он запрещает добродетель и раскаяние, превозносит пороки и приглашает своих читателей к беспорядочной жизни — и все это без злого умысла. В его работе тысяча блестящих штрихов и ни полстраницы разума; они подобны вспышкам молний в ночи…. Боже, удержи меня от того, чтобы взять его своим врачом! Он давал мне едкий сублимат вместо ревеня, очень невинно, а потом начинал смеяться. Этот странный доктор — королевский чтец, и самое интересное, что сейчас он читает ему «Историю церкви». Он перелистывает сотни страниц, и есть места, где монарх и читатель готовы задохнуться от смеха.65

Ла Меттри описывал смерть как развязку фарса («la farce est jouée»); 11 ноября 1751 года, в возрасте сорока двух лет, он привел в пример себя. На обеде, устроенном пациентом, которого он вылечил от серьезного недуга, он наелся паштета из фазана, его охватила жестокая лихорадка, и он умер. В этот раз, сказал Вольтер, пациент убил своего врача.66 Король написал для похорон красивую хвалебную речь, и Вольтер вздохнул с облегчением. Идеи покойного перешли к Дидро и д'Ольбаху и вошли в дух эпохи.

Он родился 5 октября 1713 года в Лангре в Шампани, в тридцати восьми милях от Дижона. Его отец, Дидье Дидро, был столяром, специализировавшимся на хирургических инструментах; семья занималась столовыми приборами на протяжении двухсот лет. Дени не унаследовал от своих предков довольную стабильность занятий и убеждений, но он не переставал преклоняться перед простой честностью и тихим милосердием своего отца. «Сын мой, сын мой, — так цитировал его Денис, — отличная подушка — это подушка разума, но я нахожу, что моя голова еще мягче покоится на подушке религии и законов»;1 Здесь в одном предложении прозвучали два голоса Франции XVIII века. Другой сын стал священником, заклятым врагом Дени. Сестра ушла в монастырь.

Денис и сам склонялся к священству. С восьмого по пятнадцатый год он посещал иезуитскую школу в Лангре; в двенадцать лет он был пострижен в монахи, надел черную рясу, практиковал аскетизм и решил стать иезуитом. Позже он объяснил это буйством своих флюидов: он принял «первые стимулы развивающейся сексуальности за голос Бога».2 Дидье радовался новому призванию сына и с радостью отправил его в Париж (1729), чтобы зачислить в иезуитский Коллеж Луи-ле-Гран. Там в 1732 году юноша получил степень магистра. Но, как и во многих других случаях, иезуиты потеряли послушника, отточив его ум. Дени обнаружил, что в Париже борделей даже больше, чем церквей. Он сбросил рясу и набожность и стал подмастерьем адвоката. Вскоре он забросил юриспруденцию и вступил в десятилетний период преходящих занятий и чердачной нищеты. После долгого терпения отец лишил его пособия, но мать присылала ему тайные субсидии. Денис занимал деньги и иногда возвращал. Он обучал мальчиков математике, писал проповеди для священников, служил у книготорговцев. При этом он продолжал изучать математику, латынь, греческий и английский языки и неплохо овладел итальянским. Он был беззаконен, но жаден до знаний и жизни. Он так и не научился дисциплине, но зато научился почти всему остальному.

Кошелек пуст, железы полны, он влюбился и решил жениться. Антуанетта Шампион была старше его на три года и восемь месяцев, но она была женщиной. Она упрекала его в распутной молодости; он уверял ее, что это прелюдия к супружеской верности; он будет ее верным товарищем навсегда. «Именно тебе адресованы мои последние любовные письма, и пусть небеса покарают меня как самого злого из всех людей, самого предательского из всех людей, если когда-нибудь в своей жизни я напишу хоть одно письмо кому-нибудь еще».3 Его самые лучшие письма нарушили эту клятву. Мать Антуанетты, поддавшись слезам дочери и беглому языку жениха, согласилась на брак при условии, что он заручится согласием своего отца. Дидро собрал достаточно средств, чтобы оплатить проезд в карете до Лангра, расположенного в 180 милях.

Прибыв на место, он поразил отца тем, что получил от него гранки своего перевода с английского истории Греции. Дидье предложил поддержать его в любой карьере, которую выберет Денис; но выбор должен быть сделан. Юноша заявил о своем желании жениться; отец упрекнул его как беспечного неблагодарного; сын ответил дерзостью и поклялся жениться с отцовского согласия или без него. Дидье заточил его в местный монастырь. Дени сбежал, прошел девяносто миль до Труа, поймал там карету и вернулся в Париж.

Но мадам Шампион была настроена решительно: ее дочь не должна выходить замуж за человека, оторванного от родителей и родового гнезда. Дидро, живший почти без гроша в затхлой комнате, тяжело заболел. Антуанетта, узнав об этом, бросилась к нему и потащила за собой мать; сопротивление матери было сломлено. Вместе они ухаживали за больным философом, и 6 ноября 1743 года «Нанетта» и ее «Нино» (так они называли друг друга) соединились в полночь в маленькой церкви, где процветали тайные браки. Девять месяцев спустя они радовались рождению дочери, которая через шесть недель умерла. На свет появились еще трое детей, из которых только один пережил детство. Антуанетта оказалась верной женой, но неадекватной спутницей жизни, совершенно не способной следить за интеллектуальными полетами мужа и недовольной его ничтожными заработками в качестве переводчика. Он вернулся в свои бакалаврские кафе, жил на кофе, играл в шахматы. К 1746 году он завел любовницу, госпожу де Пюисье. Для нее он написал свои «Философские размышления», «Непристойные бижу» и «Письмо об авеуглах».

Он уже давно поддался очарованию философии, которая влечет нас все дальше и дальше, потому что никогда не отвечает на вопросы, которые мы не перестаем задавать. Как и большинство вольнодумцев того века, он был потрясен своими интеллектуальными корнями, читая Монтеня и Бейля, находя почти на каждой странице «Эссе» и «Словаря» какую-то захватывающую мысль. Возможно, благодаря богатым ссылкам Монтеня на языческую классику, его потянуло к дальнейшему изучению греческих и римских философов — особенно Демокрита, Эпикура и Лукреция; сам он был «смеющимся философом» своего века, материалистом, кипящим духом. Он не мог позволить себе посетить Англию, как Вольтер и Монтескье, но научился охотно читать по-английски, даже наслаждаться ее поэтами и драматургами; мы увидим, как он откликается на чувства Томсона и защищает, подобно Лилло, драму жизни среднего класса. Его взволновал призыв Фрэнсиса Бэкона к покорению природы путем организованных научных исследований, и он стал превозносить эксперимент как высший инструмент разума. Он посещал лекции по биологии, физиологии и медицине — теперь уже в эти годы становления, а затем при подготовке «Энциклопедии»; в течение трех лет он следил за конференциями Руэля по химии, сделав 1258 фолиантов заметок. Он изучал анатомию и физику и был в курсе математики своего времени. От Бэкона он перешел к Гоббсу, Локку и английским деистам. Он перевел (1745) «Расследование о добродетели и заслугах» Шафтсбери, добавив к нему свои собственные «размышления». При всех колебаниях он продолжал верить вместе с Шафтсбери в то, что добро, истина и красота близки друг другу и что моральный кодекс, основанный на разуме, а не на религии, может адекватно служить общественному порядку.

Переполненный всеми этими стимулами и собственным богатым воображением, он анонимно издал в 1746 году свои «Философские размышления» (Pensées philosophiques). Она была достаточно радикальной, чтобы приписать ее Ла Меттри, и достаточно красноречивой, чтобы приписать ее Вольтеру; возможно, она была обязана чем-то обоим. Она началась с защиты «страстей». Здесь неустрашимый рассудитель, соглашаясь со своим другом Руссо, утверждал, что не будет никакого вреда, если философия «скажет хоть слово в пользу соперников разума, поскольку только страсти [les grandes passions] могут поднять душу на великие дела. Без страстей не было бы ничего возвышенного ни в морали, ни в творчестве; искусства вернулись бы к своему младенчеству, а добродетель ограничилась бы мелкими поступками».4 Но страсти без порядка были бы разрушительны; между ними должна быть установлена некая гармония; необходимо найти способ, с помощью которого одна могла бы сдерживать другую. Следовательно, нам нужен разум, и мы должны сделать его нашим высшим руководством. Это была ранняя попытка Просвещения примирить разум с чувствами, Вольтера с Руссо.

Как и Вольтер, Дидро в этот первый период своего развития был деистом. Доказательства замысла заставляют верить в разумное божество. Механизм может объяснить материю и движение, но не жизнь или мысль. Будущий атеист бросил вызов атеисту, чтобы тот объяснил чудеса жизни насекомых, недавно продемонстрированные в исследованиях Реомюра и Бонне.

Замечали ли вы когда-нибудь в рассуждениях или действиях какого-нибудь человека больше ума, порядка, проницательности, последовательности, чем в механизме насекомого? Разве Божественность не запечатлена в глазу мошки так же четко, как способность мыслить в работах великого Ньютона?…Подумайте только, что я возразил вам лишь крылом бабочки и глазом мошки, тогда как мог бы раздавить вас весом всей Вселенной!5

Тем не менее Дидро с презрением отвергал Бога, явленного в Библии; это божество казалось ему чудовищем жестокости, а церковь, распространившую эту концепцию, он осуждал как источник невежества, нетерпимости и гонений. Разве может быть что-то более абсурдное, чем Бог, который заставляет Бога умереть на кресте, чтобы утихомирить гнев Бога против женщины и мужчины, умерших четыре тысячи лет назад? И «если, — как считали некоторые богословы, — на каждую спасенную душу приходится тысяча проклятых, то дьявол выигрывает спор, так и не оставив своего сына на смерть». Дидро не признавал иного божественного откровения, кроме самой природы, и умолял своих читателей подняться до концепции божества, достойной вселенной, которую открыла наука. «Élargissez Dieu!» — требовал он. «Расширьте и освободите Бога!»6

Парижский парламент приказал сжечь эту книгу, обвинив ее в том, что она «представляет беспокойным и смелым умам самые абсурдные и самые преступные мысли, на которые способна испорченность человеческой природы, и ставит все религии, с помощью поразительной неопределенности, почти на один уровень, чтобы в итоге не признать ни одной».7 Разрекламированный в «ЖЖ» (7 июля 1746 года), маленький томик нашел неожиданное количество читателей. Его перевели на немецкий и итальянский языки, а когда заговорили о том, что автором является Дидро, он сразу же занял место рядом с Вольтером. Он получил от издателя пятьдесят луидоров; их он передал своей хозяйке, которой нужна была новая одежда.

Поскольку желания госпожи де Пюизье расширялись, Дидро написал еще одну книгу (1747). Приходской священник узнал об этом и обратился к полиции с просьбой защитить христианство от второго нападения. Они застали автора в его доме и конфисковали рукопись; или, как говорят некоторые, они довольствовались его обещанием не публиковать ее. Как бы то ни было, «Promenade du sceptique» оставалась ненапечатанной до 1830 года. Она не могла приумножить его славу, но облегчила его чувства. Используя излюбленный прием философов — диалог, он позволил деисту, пантеисту и атеисту изложить свои взгляды на божественное. Деист энергично повторяет аргумент от замысла; Дидро еще не был убежден, что удивительное приспособление средств к целям в организмах можно объяснить слепым процессом случайной эволюции. Атеист настаивает на том, что материя и движение, физика и химия, являются лучшим объяснением Вселенной, чем божество, которое просто откладывает проблему происхождения. Пантеист, за которым остается последнее слово, утверждает, что разум и материя вечны, что вместе они составляют Вселенную и что это космическое единство и есть Бог. Возможно, Дидро читал Спинозу.

1748 год был волнующим и трудоемким. Антуанетта родила сына, а госпожа де Пюизье требовала выплат за супружескую измену. Вероятно, чтобы быстро собрать деньги, Дидро написал развратный роман «Непристойные бижу» (Les Bijoux indiscrets). По словам его дочери, будущей мадам де Вандея (чьим «Запискам, служащим для истории жизни и творчества Дидро» нельзя доверять без подтверждения), он заметил своей любовнице, что написать роман — дело сравнительно простое. Она оспорила это утверждение; он поспорил, что сможет создать успешный роман за две недели. Очевидно, подражая младшему Кребийону в «Софе» (1740), где диван рассказывал о своих похождениях, от которых он стонал, Дидро представил себе волшебное кольцо султана, которое, будучи направленным на «неосторожные драгоценности» женского лица, заставляло их признаться в своих переживаниях. Поскольку кольцо было обращено на тридцать дам, интерес к двум томам не ослабевал. Автор смешал с рибальностью провокационные замечания о музыке, литературе и театре, а также добавил сон, в котором султан видит, как ребенок по имени «Эксперимент» растет и крепнет, пока не разрушает старый храм под названием «Гипотеза». Несмотря на эти вторжения философии, книга достигла своей цели: она принесла деньги. Издатель Лоран Дюран заплатил Дидро двенадцать сотен ливров за рукопись, и хотя тома можно было продавать только «с рук», они оказались прибыльными. В 1748 году было напечатано шесть французских изданий, а в период с 1920 по 1960 год во Франции вышло десять изданий. «Les Bijoux… является самым издаваемым произведением Дидро».8

Он менял свое настроение, сочиняя научные трактаты. Он высоко ценил свои «Сведения о различных предметах математики» (1748), которые содержали оригинальные рассуждения об акустике, напряжении, сопротивлении воздуха и «проект нового органа», на котором мог бы играть каждый. Некоторые из эссе получили высокую оценку в «Журнале джентльмена» и «Журнале савантов», даже в иезуитском «Журнале де Треву», который предложил больше подобных исследований «со стороны человека столь умного и способного, каким представляется мсье Дидро, о котором мы также должны заметить, что его стиль столь же элегантен, язвителен и незатронут, как и живой и изобретательный».9 На протяжении всей своей жизни Дидро продолжал делать такие отчаянные вылазки в физическую науку, но все больше склонялся к проблемам психологии и философии. И почти в каждой области он был самым оригинальным мыслителем своего времени.

Его особенно привлек вопрос, который ирландец Уильям Молинье поднял в 1692 году: Сможет ли человек, родившийся слепым и научившийся отличать куб от шара на ощупь, при восстановлении зрения сразу же отличить куб от шара, или же ему потребуется, прежде чем он сможет провести это различие, некоторый опыт отношений между формами, к которым прикасаются, и теми же формами, которые видят? Последний ответ был дан Молинье и его другом Локком. В 1728 году Виллиан Чезелден успешно прооперировал четырнадцатилетнего мальчика, который был слеп от рождения; мальчика пришлось обучать, прежде чем он смог различать формы только с помощью зрения. Дидро также отметил карьеру Николаса Сондерсона, который потерял зрение в возрасте одного года и так и не восстановил его, но, создав для себя своего рода математический шрифт Брайля, приобрел такие навыки, что был назначен профессором математики в Кембридже.

В начале 1749 года Реомюр пригласил избранную группу посмотреть, что произойдет, когда с глаз женщины, перенесшей операцию по излечению врожденной слепоты, снимут повязки. Дидро был раздосадован тем, что ни он, ни кто-либо другой из философов не был включен в приглашение, и со свойственной ему безрассудностью предположил, что Реомюр устроил так, чтобы разоблачение произошло перед «некими ничего не значащими глазами».10 По словам дочери Дидро, эта фраза оскорбила госпожу Дюпре де Сен-Мор, которая гордилась своими глазами и была любовницей нынешнего директора либрарии, или главного цензора публикаций, графа д'Аржансона (Марк-Пьер, младший брат Рене Луи, маркиза).

9 июня Дюран опубликовал «Письмо о слепых для использования зрячими» («Lettre sur les aveugles à l'usage de ceux qui voient») Дидро. Оно было написано в форме письма, адресованного госпоже де Пюизье. Оно начиналось с рассказа о визите Дидро и его друзей к слепому виноградарю. Их поразило чувство порядка, проявленное слепым, — чувство настолько верное, что его жена полагалась на него ночью, чтобы вернуть на место все, что было нарушено в течение дня. Все его оставшиеся чувства были острее, чем у обычных людей. «Гладкость плоти имеет для него не менее тонкие нюансы, чем звук голоса, и нет опасений, что он примет другую женщину за свою жену, если только не получит выгоду от обмена».11 Он не мог понять, как можно узнать лицо, не прикасаясь к нему. Его представление о красоте сводилось к тактильным ощущениям, приятности голоса и практичности. Он не испытывал стыда за наготу, поскольку считал одежду защитой от непогоды, а не сокрытием тела от чужих глаз. Кражу он считал большим преступлением, ведь он был так беспомощен против нее.

Дидро пришел к выводу, что наши представления о правильном и неправильном происходят не от Бога, а от нашего чувственного опыта. Даже идея Бога должна быть усвоена, и она, как и мораль, относительна и разнообразна. Существование Бога сомнительно, поскольку аргумент от замысла потерял свою силу. Да, во многих организмах и органах, как в мухе и глазу, есть признаки замысла; но во Вселенной в целом нет никаких признаков замысла, поскольку одни части являются помехами — если не смертельными врагами — для других частей; почти каждый организм обязательно будет съеден другим организмом. Глаз кажется прекрасным примером приспособления средств к целям, но в нем есть грубые несовершенства (на что позже подробно укажет Гельмгольц). В природе есть творческая спонтанность, но она наполовину слепа и приводит к большому беспорядку и расточительству. Притворяясь, что цитирует «Жизнь и характер доктора Николаса Сондерсона» Уильяма Инчлифа (которого, очевидно, никогда не существовало), Дидро заставил слепого профессора сказать: «Зачем говорить со мной обо всех этих прекрасных зрелищах, которые никогда не были созданы для меня?… Если вы хотите, чтобы я поверил в Бога, вы должны заставить меня прикоснуться к нему».12 В воображаемой биографии Сондерсон отверг Бога,I и приписал порядок во Вселенной естественному отбору органов и организмов путем выживания сильнейших.

Все дефектные комбинации материи исчезли, остались только те, в которых механизм не предполагал существенных противоречий и которые могли существовать за счет собственных средств и воспроизводить себя…. Даже сейчас порядок мира не настолько совершенен, но время от времени появляются чудовищные продукты…. Что это за мир? Композит, подверженный революциям, все из которых указывают на стойкую тенденцию к разрушению, быстрая череда существ, которые следуют друг за другом, толкают друг друга и исчезают.13

Дидро завершил свое выступление агностицизмом: «Увы, мадам, когда мы поставим человеческое знание на весы Монтеня, мы будем недалеки от того, чтобы согласиться с его девизом. Ибо что мы знаем? О природе материи — ничего. О природе разума или мысли — еще меньше, вообще ничего».14

В целом, «Письмо о призраках» — одно из выдающихся произведений французского Просвещения. Оно увлекательно как повествование, блестяще проницательно как психология, образно как философия, утомляет лишь к концу шестидесяти страниц. В нем есть некоторые бестактности, которые вряд ли уместны в послании, якобы адресованном даме; но, возможно, мадам де Пюизье привыкла к тому, что Дидро смешивает плебейскую откровенность с эрудицией. Для пущей убедительности эссе включало подробное предложение того, что впоследствии получило имя Луи Брайля.15

Вольтер, который в то время (1749) находился в Париже, написал Дидро восторженную похвалу «Письму»:

Я с огромным удовольствием прочитал вашу книгу, в которой много сказано и еще больше предложено. Я уже давно уважаю вас так же, как презираю тупых варваров, которые осуждают то, чего не понимают…

Но, признаюсь, я вовсе не придерживаюсь мнения Сондерсона, который отрицает Бога, потому что родился слепым. Возможно, я ошибаюсь, но на его месте я должен был бы признать очень разумное Существо, которое дало мне столько добавок к зрению…

Я страстно желаю побеседовать с вами, независимо от того, считаете ли вы себя одним из его произведений или же вы считаете себя прекрасно организованной частью вечной и необходимой материи. Перед моим отъездом из Люневиля я хотел бы, чтобы вы оказали мне честь и устроили философский обед у меня дома, вместе с несколькими мудрецами.

Дидро ответил (11 июня):

Момент, когда я получил ваше письмо, месье и дорогой мэтр, был одним из самых счастливых в моей жизни.

Мнение Сондерсона не более мое, чем ваше…. Я верю в Бога, но прекрасно лажу с атеистами…. Очень важно не перепутать болиголов с петрушкой, но совсем не важно, верите вы в Бога или нет. Мир, говорил Монтень, — это шар, который он бросил философам, чтобы они били по нему…16

Прежде чем из этой переписки что-то получилось, Дидро был арестован. Правительство, разгневанное публичной критикой унизительного мира в Экс-ла-Шапель, посадило в тюрьму нескольких своих критиков и решило, что настало время проверить Дидро. Вызвал ли атеизм, таящийся в «Письме», протесты духовенства, или мадам Дюпре де Сен-Мор, возмущенная замечанием Дидро о «бессодержательных глазах», подтолкнула своего любовника к действию, мы не знаем. В любом случае граф д'Аржансон направил маркизу дю Шатле, коменданту Венсенской крепости, депешу (23 июля 1749 года): «Примите в Венсенском замке человека Дидро и держите его там до получения от меня нового приказа».17 Рано утром следующего дня полицейские постучали в дверь Дидро. Они обыскали его комнаты и нашли два или три непереплетенных экземпляра «Письма к авеуглам», а также коробки с материалами, которые Дидро готовил для эпохальной «Энциклопедии». Его увезли в Венсенн (на окраине Парижа), где поселили в одиночку в камере мрачного замка. Ему разрешили оставить при себе книгу, которая была у него в кармане, когда его арестовали, — «Потерянный рай». Теперь у него был досуг, чтобы внимательно прочитать ее. Он аннотировал ее не в ортодоксальном духе и использовал свободные страницы для записи некоторых мыслей на менее благочестивые темы. Чернила он делал, соскребая шифер со стен, измельчая его и смешивая с вином. В качестве пера ему служила зубочистка.

Тем временем его жена, оставшись без средств к существованию с трехлетним сыном, поспешила к генерал-лейтенанту полиции Берриеру и умоляла его освободить ее мужа. Она отрицала свою осведомленность о его сочинениях. «Все, что я знаю, это то, что его писания должны быть похожи на его поведение. Он считает честь в тысячу раз дороже жизни, и его произведения отражают те добродетели, которые он исповедует».18 Если Антуанетта ничего не знала о мадам де Пюисье, то полиция знала. Более действенной оказалась просьба людей, которые уже привлекли Дидро к редактированию энциклопедии; они заверили графа д'Аржансона, что без его пленника предприятие не состоится. 31 июля Беррье послал за Дидро и допросил его. Он отрицал авторство «Леттр», «Писем», «Непристойных бижу». Беррье понял, что он лжет, и отправил его обратно в Венсенн.

В августе — всего за месяц до своей смерти — госпожа дю Шатле, предположительно по настоянию Вольтера, написала из Люневиля своему родственнику, губернатору Венсенна, и умоляла его хотя бы смягчить условия заключения Дидро. Около 10 августа Беррье предложил заключенному насладиться свободой и удобствами большого зала замка, разрешив принимать книги и посетителей, если он сделает чистосердечное признание. 13 августа наказанный философ направил Беррье следующий документ:

Я признаюсь вам… что «Pensées», «Bijoux» и «Lettre sur les aveugles» — это разврат ума, который от меня сбежал; но я могу… обещать вам по чести (а я имею честь), что они будут последними и единственными…. Что касается тех, кто принимал участие в публикации этих произведений, то от вас ничего не будет скрыто. Я устно, в глубине [тайны] вашего сердца, назову имена как издателей, так и печатников.19

20 августа его выпустили из камеры, перевели в комфортабельную комнату, разрешили принимать посетителей и гулять в садах замка. Двадцать первого числа он подписал обещание не покидать здание или его территорию без официального разрешения. Жена приходила утешать и упрекать его, и его прежняя любовь к ней возродилась. Пришли д'Алембер, Руссо, мадам де Пюизье. Предприниматели «Энциклопедии» приносили ему рукописи, и он возобновил свою редакторскую работу. Узнав, что брат сообщил отцу о его аресте, он написал больному каретнику, утверждая, что его заключение в тюрьму было вызвано женской злобой, и попросил финансовой помощи. Отец ответил письмом (3 сентября 1749 года), в котором раскрывается человеческая сторона конфликта между религией и философами:

Мы не располагаем ответом Дениса; ему было бы трудно сравниться с этим письмом по благородству.

Его освободили 3 ноября 1749 года после трех с половиной месяцев заключения. Он вернулся домой к жене и ребенку и на какое-то время забыл о мадам де Пюисье. Но 30 июня 1750 года его сын в возрасте четырех лет умер от сильной лихорадки. Третий ребенок, родившийся вскоре после этого, сильно пострадал во время крещения, будучи сброшенным на пол церкви служителем; он умер до конца года. Три рождения, три смерти. Дидро вернулся к своим вечерам в кафе «Прокоп». Около 1750 года Руссо познакомил его с Фридрихом Мельхиором Гриммом, и началась триединая дружба, имевшая определенное значение для литературы. Это был год, когда Вольтер покинул Францию ради Берлина, Руссо написал свое премированное эссе о цивилизации как болезни, а Дидро в проспекте объявил о выходе «Энциклопедии».

Работая над первым томом этого проекта, он углубился в другое психологическое исследование, результаты которого опубликовал (1751) в «Письме о глухих и немых, для тех, кто слышит и говорит» (Lettre sur les sourds et muets à l'usage de ceux qui entendent et qui parlent). Еще не забыв Венсенн, он избежал ереси и получил от цензора (теперь уже любезного Малешерба) «молчаливое разрешение» опубликовать сочинение во Франции без его имени и без опасения судебного преследования. Дидро предложил задавать вопросы глухонемому, наблюдать за жестами, которыми глухонемой отвечает, и таким образом осветить происхождение языка через жесты. Великий актер (ведь Дидро уже был беременен своим «Парадоксом актера») иногда передает мысль или чувство более эффективно через жест или выражение лица, чем через слова. Первые слова, вероятно, были вокальными жестами — звуками, иллюстрирующими задуманную идею. У поэтов выбранное слово имеет не только интеллектуальное обозначение, или значение, но и символический подтекст, или нюанс; оно имеет визуальный подтекст (например, сравните see и gaze) или звуковые нотки (сравните say и murmur); поэтому настоящая поэзия непереводима.

Как обычно у Дидро, рассуждения неустойчивы и беспорядочны, но богаты наводящими на размышления отступлениями. «Моя идея заключается в том, чтобы, так сказать, разложить человека и рассмотреть, что он получает от каждого из своих чувств» (позже [1754] Кондильяк построил свой «Трактат об ощущениях» на этом понятии). Или снова противопоставьте поэзию и живопись: поэт может повествовать о событиях, художник может показать только один момент: его картина — это жест, который пытается выразить одновременно прошлое, настоящее и будущее; здесь был один из зародышей «Лаокоона» Лессинга (1766).

Но к этому времени первый том «Энциклопедии» уже был готов к публикации.

По словам римско-католического критика Брюнетьера, «Энциклопедия» — это великое дело своего времени, цель, к которой стремилось все предшествующее, исток всего последующего и, следовательно, истинный центр любой истории идей восемнадцатого века».21 «Только философскому веку подобает пытаться создать энциклопедию», — говорил Дидро.22 Работы Бэкона, Декарта, Гоббса, Локка, Беркли, Спинозы, Бейля и Лейбница в области философии; успехи, достигнутые в науке Коперником, Везалием, Кеплером, Галилеем, Декартом, Гюйгенсом и Ньютоном; исследования Земли мореплавателями, миссионерами и путешественниками, и повторное открытие прошлого учеными и историками: все эти растущие знания и спекуляции требовали упорядочения для публичной доступности и использования.

Циклопедия Чамберса, или Универсальный словарь искусств и наук (1728), поначалу казалась вполне отвечающей этой потребности. В 1743 году парижский издатель Андре Франсуа Ле Бретон предложил перевести его на французский язык с изменениями и дополнениями, соответствующими французским потребностям. Проект разрастался, пока не достиг десяти томов. Чтобы покрыть расходы, Ле Бретон взял в партнеры трех других издателей — Бриассона, Давида и Дюрана. Они привлекли аббата де Гуа де Мальва в качестве редактора, получили лицензию на печать с привилегией короля и выпустили (1745) предварительный проспект. В декабре они или Гуа де Мальв заручились помощью Дидро и д'Алембера. В 1747 году Гуа де Мальв отошел от дел, и 16 октября издатели назначили Дидро главным редактором с окладом 144 ливра в месяц и попросили д'Алембера взять на себя ответственность за статьи по математике.

По мере работы Дидро становился все более недовольным текстом Чемберса. Об этом можно судить по тому, что он отвел пятьдесят шесть колонок анатомии, которой в книге Чемберса отводилась одна, и четырнадцать колонок сельскому хозяйству, которому в книге Чемберса отводилось тридцать шесть строк. Наконец, он рекомендовал отложить книгу Чемберса в сторону и подготовить совершенно новую энциклопедию. (Издатели согласились, и Дидро (еще не еретический автор «Письма о слепых») убедил искренне ортодоксального канцлера д'Агессо предоставить привилегию короля этому расширенному предприятию (апрель 1748 г.).

Но как это должно было быть профинансировано? Ле Бретон полагал, что книга обойдется в два миллиона ливров; на самом деле она стоила меньше — около 1 140 000; но даже в этом случае, должно быть, было много сомнений в том, что удастся собрать достаточное количество подписчиков, чтобы отдать книгу в печать. Дидро уже заказал много статей и обеспечил некоторые из них для первых томов, когда его заключение в тюрьму в Венсене прервало работу. Освободившись, он посвятил этому все свое время, и в ноябре 1750 года издатели разослали восемь тысяч экземпляров проспекта, написанного Дидро. (В 1950 году французское правительство перепечатало его в память об этом событии). В нем сообщалось, что компания известных литераторов, экспертов и специалистов предлагает собрать существующие знания в области искусств и наук в упорядоченное целое, расположенное в алфавитном порядке и снабженное перекрестными ссылками, которые облегчат использование учеными и студентами. «Слово «энциклопедия», — говорилось в проспекте, — означает взаимосвязь наук»; буквально оно означало обучение, собранное в круг. По словам Дидро, знания не только сильно расширились, но и возникла острая необходимость в их распространении; они не принесут пользы, если ими не поделиться. Все это, согласно проспекту, должно было быть сжато в восемь томов текста и два тома пластин. Стоимость подписки на комплект составляла 280 ливров, которые выплачивались девятью частями. Издание должно было быть завершено за два года. В ретроспективе этот проспект выглядит как одно из первых объявлений о том, что началось господство науки и что для спасения человечества была предложена новая вера.

Отклик на проспект был вдохновляющим, особенно со стороны высшего среднего класса. После смерти мадам Жеффрен стало известно, что она и ее муж внесли более 500 000 ливров на расходы «Энциклопедии».23 С выходом этого труда во Франции и «Словаря» Джонсона (1755) в Англии европейская литература заявила о своей независимости от аристократов и подневольных посвящений и обратилась к широкой публике, чьим взором и голосом она хотела быть. Энциклопедия» стала самым знаменитым из всех экспериментов по популяризации знаний.24

Первый том вышел 28 июня 1751 года. Он содержал 914 больших двухколонных страниц формата фолио. Фронтиспис, выгравированный Чарльзом Кошеном, был типичным для XVIII века: на нем было изображено человечество, стремящееся к знаниям, которые представляла прекрасная женщина в диафанической марле. Название впечатляло: Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts, et des métiers, par une Société de gens de lettres. Mise en ordre et publiée par M. Diderot… et quant à la partie mathématique par M. d'Alembert…. Avec approbation et privilege du Rot. Том был благоразумно посвящен «Монсеньору графу д'Аржансону, государственному и военному министру и секретарю». Он не был энциклопедическим в нашем современном понимании: в него не предполагалось включать биографии или историю; но некоторые биографии, как ни странно, приводились с указанием места рождения человека. С другой стороны, это был отчасти словарь, в котором давались определения многих терминов, перечислялись синонимы и приводились грамматические правила.

Самой запоминающейся частью первого тома стали «Предварительные рассуждения». Д'Алембер был выбран для ее написания, поскольку был известен и как ведущий ученый, и как мастер французской прозы. Несмотря на эти отличия, он жил в стоической бедности в Париже. Когда Вольтер описал величественный вид, открывающийся из Les Délices, д'Алембер ответил ему: «Вы пишете мне из своей постели, откуда вам открывается вид на десять лье озера, а я отвечаю вам из своей норы, откуда мне открывается клочок неба длиной в три эллинга».25 Он был агностиком, но не присоединялся к публичной критике церкви. В «Discours» он пытался обезоружить церковную оппозицию:

Природа человека — непроницаемая тайна, если просвещаться только разумом. То же самое можно сказать о нашем существовании в настоящем и будущем, о сущности Существа, которому мы обязаны своим существованием, и о том, какого поклонения оно от нас требует. Поэтому нет ничего более необходимого для нас, чем открытая религия, которая наставляет нас в столь разнообразных вопросах.26

Он извинился перед Вольтером за эти поклоны: «Такие фразы, как эти, относятся к нотариальному стилю и служат лишь паспортами для истин, которые мы хотим установить…. Время научит людей отличать то, что мы думали, от того, что мы говорили».27

В соответствии с предложением Фрэнсиса Бэкона, в «Предварительных рассуждениях» все знания были классифицированы в зависимости от того, к какой умственной способности они относятся. Так, история попала в раздел «Память», наука — в раздел «Философия», теология — в раздел «Рассудок»; литература и искусство — в раздел «Воображение». Дидро и д'Алембер гордились этой схемой и сделали на ее основе, в виде складной вставки после «Discours», таблицу знаний, вызвавшую в свое время большое восхищение. После Бэкона самое сильное влияние на «Энциклопедию» оказал Локк. «Именно ощущениям мы обязаны всеми нашими идеями», — говорится в «Discours». Из этого утверждения редакторы надеялись в течение восьми томов вывести целую философию: естественную религию, которая свела бы Бога к первоначальному толчку, естественную психологию, которая сделала бы разум функцией тела, и естественную этику, которая определила бы добродетель в терминах обязанностей человека перед человеком, а не перед Богом. Эта программа осторожно намечена в «Discours».

От этих первых принципов д'Алембер перешел к рассмотрению истории науки и философии. Он восхвалял древних, порицал Средневековье и радовался Ренессансу.

Мы были бы несправедливы, если бы не признали наш долг перед Италией. Именно от нее мы получили науки, которые впоследствии принесли столь обильные плоды во всей Европе; именно ей, прежде всего, мы обязаны изяществом искусства и хорошим вкусом, которые она снабдила нас столь большим количеством неподражаемых образцов.28

Герои современной мысли пришли за лаврами:

Во главе этих прославленных личностей следует поставить бессмертного канцлера Англии Фрэнсиса Бэкона, чьи труды, столь справедливо почитаемые… заслуживают нашего изучения даже больше, чем похвалы. Когда мы рассматриваем здравые и просторные взгляды этого великого человека, множество предметов, рассмотренных его умом, смелость его стиля, в котором повсюду сочетались самые возвышенные образы с самой строгой точностью, мы склонны считать его самым великим, самым универсальным и самым красноречивым из философов».29

Д'Алембер показал, как глубокий гений Декарта, столь плодовитый в математике, был заторможен в философии религиозными преследованиями:

Декарт, по крайней мере, осмелился показать бдительным умам, как освободиться от ига схоластики, мнений, авторитетов — словом, от предрассудков и варварства; и этим восстанием, плоды которого мы сегодня собираем, он оказал философии услугу, возможно, более трудную, чем все те, которыми она обязана его знаменитым преемникам. Мы можем рассматривать его как вождя заклятой группы, у которого хватило мужества возглавить восстание против деспотической и произвольной власти, и который своей вдохновляющей решимостью заложил основы правительства, более справедливого и благожелательного, чем то, которое он смог дожить до своего времени. Если он закончил тем, что решил все объяснить, то, по крайней мере, начал с сомнений; и оружие, которое мы должны использовать для борьбы с ним, не в меньшей степени принадлежит ему, поскольку мы обращаем его против него.

Рассказав о Ньютоне, Локке и Лейбнице, д'Алембер в заключение выразил веру в благотворное влияние роста и распространения знаний. «Наш век считает себя призванным изменить законы во всех видах».3 °Cогретый этой надеждой, д'Алембер сделал свои «Рассуждения» одним из шедевров французской прозы XVIII века. Бюффон и Монтескье присоединились к восхвалению этих вступительных страниц; Рейналь оценил их как «одно из самых философских, логичных, ярких, точных, компактных и лучше всего написанных произведений, которые есть в нашем языке «31.31

Том I не был заметно антирелигиозным. Статьи о христианской доктрине и ритуале были почти ортодоксальными; в некоторых из них указывалось на трудности, но обычно они заканчивались торжественным поклоном Церкви. Довольно часто встречались еретические отступления и случайные нападки на суеверия и фанатизм, но они скрывались в статьях на такие, казалось бы, невинные темы, как скифский ягненок или орел; так, статья под названием «Agnus scythicus» превратилась в трактат о доказательствах, оставивший веру в чудеса в плачевном состоянии; а статья «Aigle», после обсуждения народного легковерия, завершилась с прозрачной иронией: «Счастлив народ, чья религия требует от него верить только в истинное, святое и возвышенное и подражать только добродетельным поступкам. Такова наша религия, в которой философу достаточно следовать своему разуму, чтобы прийти к подножию наших алтарей».32 Незаметно, то тут, то там, лопались пузыри мифов и легенд, и возникал дух рационалистического гуманизма.

Тем не менее иезуиты приняли книгу дружелюбно. Гийом Франсуа Бертье, ученый редактор «Журнала де Треву», вежливо возразил против того, что в «Предварительном дискурсе» упор делается на еретических философов; он указал на неточности и плагиаты и попросил ужесточить цензуру будущих томов; Но он высоко оценил «Энциклопедию» как «очень возвышенное, очень солидное предприятие, редакторы которого, когда оно будет завершено, по праву смогут применить к себе горацианское утверждение: «Exegi monumentum aere perennius»» И добавил: «Никто более не расположен признать прекрасными разделами «Энциклопедии»; мы с удовольствием рассмотрим их в наших последующих отрывках».»33

Другой священник не был столь снисходителен. Жан Франсуа Бойе, бывший епископ Мирепуа, пожаловался королю, что авторы обманули цензоров. Людовик отправил его к Малешербу, который недавно стал главным цензором изданий (directeur de la librairie). Малешерб пообещал, что будущие тома будут проходить более тщательный отбор, но во время пребывания на различных государственных постах он использовал все свое влияние для защиты философов. К счастью для мятежников, этот Кретьен Гийом де Малешерб, ставший скептиком после чтения Байля и написавший книгу «Свобода прессы», был цензором публикаций с 1750 по 1763 год — самый критический период в жизни Вольтера, Дидро, Гельвеция и Руссо. «В век, когда каждый гражданин может обратиться ко всей нации с помощью печати, — писал Малешерб, — те, кто обладает талантом наставлять людей или даром двигать их — словом, люди письма — являются среди рассеянного народа тем, чем были ораторы Рима и Афин среди собранного народа».34 Он поощрял интеллектуальное движение, давая разрешение tacite на книги, которые даже при его режиме не могли получить одобрение и привилегию короля. Ведь, по его мнению, «человек, прочитавший только те книги, которые… появились с явного согласия правительства… отставал бы от своих современников почти на столетие».35

Этот счастливый для «Энциклопедии» момент завершился одним из самых курьезных происшествий в истории Просвещения. 18 ноября 1751 года Жан Мартен де Прадес, желая получить степень в Сорбонне, предложил теологам безобидную на первый взгляд диссертацию — «Кто тот, над чьим лицом Бог распространил дыхание жизни?» (Quel est celui sur la face duquel Dieu a répandu le souffle de la vie?) Пока экзаменующие кивали или спали, молодой аббат на превосходной латыни разоблачал хронологические коллизии в Библии, низводил чудеса Христа до уровня чудес Эскулапа и заменял откровение естественной и либеральной теологией. Сорбонна приняла диссертацию и присвоила степень. Янсенисты, контролировавшие теперь парижский парламент, осудили Сорбонну; прошел слух, что к диссертации приложил руку Дидро; Сорбонна аннулировала степень и приказала арестовать аббата. Де Прадес бежал в Пруссию, где его поселил Вольтер, пока он не сменил Ла Меттри на посту чтеца Фридриха Великого.

Хранители ортодоксии были потрясены, узнав, что тот же Прадес написал статью «Уверенность» во II томе «Энциклопедии», который вышел в январе 1752 года. В этой статье также чувствовался привкус Дидро. Возмущение против этой затеи нарастало. Бертье, похвалив томик за большой вклад в развитие знаний, упрекнул редакторов за статью, в которой говорилось, что большинство людей почитают литературу так же, как религию, то есть «как нечто, что они не могут ни знать, ни практиковать, ни любить». Такое заявление, сказал иезуит, заслуживает «самого пристального внимания со стороны авторов и редакторов «Энциклопедии», чтобы впредь в нее не вставляли ничего подобного».36 31 января Кристоф де Бомон, архиепископ Парижский, осудил «Энциклопедию» как тонкую атаку на религию, а 7 февраля декрет Государственного совета запретил дальнейшую продажу и публикацию этой работы. В этот день маркиз д'Аржансон написал в своем дневнике:

Сегодня утром появилось постановление конселя, которое не было предусмотрено: он подавил энциклопедический словарь, выдвинув ряд ужасающих обвинений, таких как восстание против Бога и королевской власти, [и] развращение нравов… В связи с этим говорят, что авторы этого словаря… должны быть вскоре преданы смерти.37

Все было не так плохо. Дидро не был арестован, но почти все собранные им материалы были конфискованы правительством. Вольтер писал из Потсдама, убеждая Дидро перенести предприятие в Берлин, где оно могло бы продолжаться под защитой Фридриха; но Дидро был беспомощен без своих материалов, и Ле Бретон надеялся, что правительство, когда буря утихнет, изменит свое запрещение. Малешерб, маркиз д'Аржансон и мадам де Помпадур поддержали обращение Ле Бретона к Совету, и весной 1752 года он с «молчаливого разрешения» дал согласие на публикацию последующих томов. Госпожа де Помпадур посоветовала д'Алемберу и Дидро возобновить работу, «соблюдая необходимую сдержанность во всем, что касается религии и власти».38 Чтобы успокоить духовенство, Малешерб согласился, чтобы все последующие тома проходили цензуру трех богословов, выбранных бывшим епископом Бойером.

Тома с III по VI выходили с интервалом в год, в 1753–56 годах, и все они подвергались строгой цензуре. Фурор придал «Энциклопедии» широкую известность и сделал ее символом либеральных идей; число подписчиков возросло до 3100 человек на III том, 4200 — на IV.

Д'Алембер вышел из этого испытания несколько потрясенным. Чтобы обеспечить свою личную безопасность, он оговорил, что отныне будет отвечать только за математические статьи. Дидро, однако, был за то, чтобы бороться с цензурой. 12 октября 1752 года он опубликовал, якобы в Берлине и от имени де Прадеса, «Suite de l'apologie» («Продолжение защиты») господина аббата де Прадеса. Ссылаясь на недавнее епископское осуждение диссертации в Сорбонне, он гневно заявляет:

Я не знаю ничего столь непристойного и столь вредного для религии, как эти туманные заявления против разума со стороны некоторых теологов. Послушав их, можно сказать, что люди не могут войти в лоно христианства иначе, чем стадо зверей входит в хлев, и что нужно отречься от здравого смысла, чтобы принять нашу религию или упорствовать в ней. Утверждать такие принципы, повторяю, значит низводить человека до уровня животного и ставить ложь и истину на равную ногу.39

В третьем томе он продолжил косвенные нападки на христианство, обычно прикрывая их признаниями в ортодоксальности. Его статья «Священная хронология» вновь обнажила противоречия в Ветхом Завете и поставила под сомнение точность библейских текстов. В статье о халдеях он подчеркивает их достижения в астрономии, но сетует на их подчинение жрецам. «Бесчестить разум — значит заключать его в узы, как это делали халдеи. Человек рожден, чтобы думать самостоятельно». В статье «Хаос» перечислялись трудности, связанные с идеей творения, и подробно излагались аргументы в пользу вечности материи — с претензией на опровержение. Наряду с такими спорными работами были его прекрасные статьи о коммерции, конкуренции, композиции (в живописи) и комедиантах — то есть актерах. Дидро объяснил, что он не был ни художником, ни знатоком живописи, но был вынужден написать на эту тему, потому что «превозносимый любитель», которому он поручил написать о живописной композиции, представил никчемный фрагмент. Статья Дидро выражает некоторые идеи, которые впоследствии оживили его Салоны. Статья «Комедианты» продолжила кампанию Вольтера за гражданские права актеров.

Третий том получил много похвал, сдерживаемых критикой со стороны иезуитов и «Année litteraire» Эли Фрерона. Новые авторы повысили престиж работы: Дюкло начал принимать участие в IV томе, Вольтер и Тюрго — в V, Неккер и Кесне — в VI. В течение первых четырех лет Вольтер был поглощен или увлечен Германией; теперь (1755), обосновавшись в Женеве, он прислал статьи «Élégance», «Eloquence» и «Esprit» (Интеллект) — все они были украшены элегантностью, красноречием и esprit. Сам Дидро написал для VI тома статью «Энциклопедия», которую некоторые ученые считают лучшим произведением во всей работе. Безусловно, она была одной из самых длинных — 34 000 слов. Он рассказал о трудностях, с которыми столкнулось предприятие, не только от сил, нацеленных на его разрушение, но и от ограниченных средств, недостаточных для оплаты труда авторов и печатников, и от человеческих слабостей авторов, измученных здоровьем и нехваткой времени. Он признал многочисленные недостатки первых пяти томов, которые были выпущены в спешке и трепете; он пообещал улучшения и с некоторым чувством совершил свой собственный акт веры:

Цель энциклопедии — собрать воедино знания, рассеянные по земле, изложить их современникам и передать потомкам, чтобы труды прошлых веков не были бесполезными тех, кто придет, и чтобы наши преемники, становясь лучше образованными, могли в то же время стать более добродетельными и счастливыми, и чтобы мы не умерли, не заслужив добра от рода человеческого.

Он считал «Энциклопедию» ударом для потомков и верил, что потомки его оправдают. Он представлял себе «некую великую революцию, которая приостановила прогресс наук и работу [промышленных] искусств и погрузила во тьму часть мира», и тешил себя надеждами на «благодарность, которую это поколение будет испытывать к людям, которые боялись и предвидели это опустошение и дали приют знаниям, накопленным прошлыми веками». «Потомство, — говорил он, — для философа то же, что «другой мир» для религиозного деятеля».40

Том VII, опубликованный осенью 1757 года, принес новый кризис, худший, чем все предыдущие. Кесне и Тюрго выступили со знаменитыми изложениями физиократической экономики laissez-faire. Луи де Жокур, который теперь был одним из самых частых авторов, написал оскорбительно краткую статью «Франция», в которой большая часть из девятисот слов была посвящена не истории, а недостаткам Франции: опасно крайнему неравенству богатства, нищете крестьян, гипертрофии Парижа и обезлюдению провинций. А в статье «Правительство» Жокур писал: «Величайшее благо народа — его свобода…. Без свободы счастье изгнано из государств». Вольтер написал для этого тома показно эрудированную статью о блуде. Но pièce de rèsistance — по крайней мере, статья, вызвавшая наибольшее сопротивление, — это статья о Женеве, с которой мы уже сталкивались в ее швейцарском окружении. Д'Алембер забыл о своей «нотариальной» осторожности и решимости ограничиться математикой. Он обрушил на свою голову и Женеву, и Париж, представив кальвинистское духовенство как отвергающее божественность Христа.

Гримм сразу же увидел, что эта статья — бестактный промах, и сообщил, что она вызвала бурную реакцию. Один иезуит осудил этот том в проповеди, произнесенной в Версале перед королем. «Утверждают, — писал д'Алембер Вольтеру, — что я восхваляю женевских священников в манере, наносящей ущерб католической церкви».41 5 января 1757 года на короля была совершена попытка покушения. В ответ он возобновил действие старого закона, который приговаривал к смерти авторов, издателей и продавцов книг, оскорбляющих религию или нарушающих государственное спокойствие. Несколько писателей были заключены в тюрьму. Никто из них не погиб, но чувствительный д'Алембер был по понятным причинам напуган. Устрашившись беспорядков, он разорвал связь с «Энциклопедией» (1 января 1758 года). На мгновение он потерял рассудок; он обвинил госпожу де Помпадур в благосклонности к антифилософам и попросил Малешерба подавить их лидера Фрерона. Вольтер убеждал его не уходить в отставку; д'Алембер ответил ему (20 января): «Вы не знаете, в каком положении мы находимся, и как яростно власти настроены против нас…. Я сомневаюсь, что Дидро будет продолжать без меня; но я знаю, что если он это сделает, то готовит себе испытания и беды на десять лет».42 Восемь дней спустя его ужас усилился. «Если они [враги] печатают сегодня такие вещи по прямому приказу власть имущих, то на этом нельзя останавливаться; это означает нагромождение костров вокруг седьмого тома и бросание нас в пламя за восьмой».43 Вольтер уступил д'Алемберу и посоветовал Дидро отказаться от «Энциклопедии», поскольку, если она и будет продолжена, то под цензурой, сводящей на нет ценность этого труда как средства борьбы с властью церкви над французским разумом.44 Тюрго, Мармонтель, Дюкло и Морелле отказались от дальнейших статей. Сам Дидро на некоторое время пал духом. «Не проходит и дня, — писал он, — чтобы я не поддался искушению уехать и жить в безвестности и спокойствии в глубине моей провинции Шампань».45 Но он не сдавался. «Бросить работу, — писал он Вольтеру (февраль 1758 года), — значит повернуться спиной к прорыву и делать то, чего желают негодяи, которые нас преследуют. Если бы вы только знали, с какой радостью они узнали о дезертирстве д'Алембера и какие маневры они предпринимают, чтобы помешать ему вернуться!»

На своем собрании в 1758 году епископы Франции предложили королю необычайно большую безвозмездную помощь и умоляли его прекратить «молчаливое разрешение», позволявшее издавать «Энциклопедию» во Франции. В 1758 году Авраам де Шомэ начал выпускать серию томов под названием Préjugés légitimes contre l'Encyclopédie. Публикация радикального труда Гельвеция «De l'Esprit» (27 июля 1758 года) вызвала новые протесты; «Энциклопедия» была вовлечена в эту бурю, поскольку ходили слухи о тесных связях Дидро с Гельвецием. Чтобы сделать ситуацию еще более отчаянной, Руссо, который писал в «Энциклопедию» статьи о музыке, отказался от дальнейшего участия; и 22 октября 1758 года его «Письмо к мсье д'Алемберу о зрелищах» стало свидетельством его разрыва с философами. Казалось, лагерь энциклопедистов окончательно распался. 23 января 1759 года поверенный короля Омер де Флери предупредил Парижский парламент, что «создан проект, организовано общество, призванное пропагандировать материализм, разрушать религию, внушать дух независимости и питать разложение нравов».46 Наконец, 8 марта постановлением Государственного совета «Энциклопедия» была полностью объявлена вне закона; ни один новый том не должен был быть напечатан, ни один из существующих томов не должен был продаваться. Декрет пояснял: «Преимущества, которые можно извлечь из подобного труда в отношении прогресса искусств и наук, никогда не смогут компенсировать тот непоправимый ущерб, который он наносит морали и религии».47

Эдикт угрожал не только личной безопасности философов, но и финансовой состоятельности издателей. Многие подписчики заплатили за будущие тома; как можно было вернуть эти авансы? Большая часть этих денег была потрачена на издание I–VII томов и подготовку VIII тома, который был готов к распространению, когда пал королевский указ. Дидро убедил издателей не сдаваться. Возможно, и этот указ со временем будет изменен, а если нет, то оставшиеся тома можно будет напечатать за границей. По просьбе издателей Дидро уединился в своем доме и принялся за работу над IX томом. Тем временем Малешерб и другие пытались умиротворить правительство.

В это время — летом 1759 года — в Париже тайно появился анонимный памфлет под названием «Памятка Аврааму Шомэ», произведение одновременно скучное и яростное, с грубейшими оскорблениями в адрес не только правительства, Парламента, иезуитов и янсенистов, но и самого Христа и его матери. Дидро сообщал, что «это произведение приписывают мне, причем почти единодушно».48 Он отправился к Малешербу, к генерал-лейтенанту полиции и генеральному адвокату Парламента и поклялся, что не имеет никакого отношения к этому взрыву уличного атеизма. Друзья поверили ему, но посоветовали покинуть Париж. Он отказался: бегство, по его мнению, означало бы признание вины. Малешерб предупредил его, что полиция собирается провести обыск в его комнатах и конфисковать его бумаги; он должен немедленно спрятать их. «Но где?» — спросил измученный бунтарь; как он мог за несколько часов найти тайники для всех материалов, которые у него накопились? «Пришлите их ко мне», — сказал Малешербес, — «никто не придет сюда их искать».49 Тем временем полиция обнаружила типографию скандального памфлета и пришла к выводу, что Дидро не имел к нему никакого отношения. Приказ об изъятии его бумаг не был издан. Он почувствовал облегчение, но был близок к нервному срыву. Д'Ольбах, его богатый друг, взял его с собой в отпуск в разные места под Парижем. «Я повсюду носил с собой, — писал Дидро, — спотыкающиеся шаги и меланхоличную душу».50

Вернувшись в Париж, он заключил с издателями новый контракт на подготовку девяти дополнительных томов «Энциклопедии» за 25 000 ливров. Д'Алембер предложил взять на себя ответственность за математические статьи; Дидро упрекнул его за дезертирство перед лицом врага, но принял его вклад. Вольтер тоже вернулся в лоно общества. Дидро надеялся закончить семнадцатый и последний том в 1760 году, но в сентябре 1761 года он написал: «Ужасная ревизия закончена. Я провел за ней двадцать пять дней подряд, по десять часов в день».51 Десять дней спустя он все еще сидел в своей комнате, рассматривая листы. Тома VIII–XVII были быстро напечатаны в Париже, но помечены как изданные в Невшателе; Сартин, новый генерал-лейтенант парижской полиции, подмигнул на этот обман;52 а изгнание иезуитов в 1762 году облегчило путь. II В сентябре 1762 года Екатерина Великая предложила завершить работу над «Энциклопедией» под правительственной охраной в Санкт-Петербурге; аналогичное предложение поступило от Фридриха Великого через Вольтера; возможно, эти предложения убедили французских чиновников разрешить печатание в Париже. Последний том текста появился в 1765 году; одиннадцать томов табличек были добавлены между 1765 и 1772 годами. С 1776 по 1780 год были выпущены пятитомное «Дополнение» и двухтомная «Генеральная таблица» (указатель). Дидро попросили отредактировать их, но он был измотан и отказался. Самое важное издательское дело века поглотило его, но сделало бессмертным настолько, насколько позволят превратности цивилизации.

Почти все ее содержание было вытеснено интеллектуальной революцией, которую она помогла разжечь; она представляет для нас интерес только как событие в истории идей и как оружие, использованное философами в их конфликте с единственным христианством, которое они знали. Атака, как мы видели, редко была прямой. Статьи «Иисус» и «Христианство», обе написанные Дидро, были по сути ортодоксальными; вторую похвалил итальянский аббат. Несколько священников предоставили свои статьи; так, аббат Ивон написал «Атеистов». Энциклопедия поддерживала не атеизм, а деизм. Однако перекрестные ссылки иногда были соблазнительны: прилагаясь к ортодоксальной статье, они часто указывали на другие статьи, в которых высказывались сомнения; так, образцовая статья о Боге ссылалась на статью «Демонстрация», в которой излагались принципы доказательств, смертельно опасные для чудес и мифов. Иногда наименее разумные элементы христианского вероучения излагались с видимым согласием, но таким образом, чтобы вызвать сомнение. Китайские или магометанские доктрины, схожие с христианскими, отвергались как иррациональные. Статья «Священники», написанная, вероятно, д'Ольбахом, была откровенно враждебной, поскольку философы ненавидели духовенство как противников свободной мысли и как побудителей к преследованиям. Автор притворился, что пишет о языческих жрецах:

Суеверие умножило обряды различных культов, и вскоре люди, проводящие эти обряды, образовали отдельный орден. Люди верили, что эти люди полностью посвящены божеству, поэтому жрецы разделяли уважение, оказываемое божеству. Вульгарные занятия казались им ниже их достоинства, и народ считал себя обязанным обеспечивать их пропитание… как хранителей и толкователей божественной воли, а также как посредников между богами и людьми…

Чтобы надежнее утвердить свое господство, жрецы изображали богов жестокими, мстительными, непримиримыми. Они вводили церемонии, посвящения, мистерии, жестокость которых могла питать в людях ту мрачную меланхолию, столь благоприятную для империи фанатизма. Тогда человеческая кровь лилась огромными потоками на алтари; люди, скованные страхом и одурманенные суеверием, не считали слишком высокой платой за добрую волю богов. Матери безропотно отдавали своих нежных младенцев в пожирающее пламя; тысячи жертв падали под жертвенным ножом…

Столь почитаемым людям было трудно долго оставаться в границах подчинения, необходимого для общественного порядка. Жречество, опьяненное властью, часто оспаривало права королей…. Фанатизм и суеверие держали нож, подвешенный над головами государей; троны сотрясались всякий раз, когда короли хотели подавить или наказать святых людей, чьи интересы смешивались с интересами богов…. Желание ограничить их власть означало подрыв основ религии.54

Как правило, война со старой верой принимала форму восхваления новых верований и методов науки и философии; заменить религию наукой, а священников — философами, по крайней мере в образованных классах, было мечтой философов. Науки получили пространные изложения; например, «Анатомии» было отведено пятьдесят шесть колонок. В разделе «Геология» были длинные статьи о минералах, металлах, пластах, окаменелостях, ледниках, шахтах, землетрясениях, вулканах и драгоценных камнях. Философия, согласно новому взгляду, должна была основываться исключительно на науке; она не должна была создавать никаких «систем», она должна была избегать метафизики, она не должна была рассуждать о происхождении и судьбе мира. Статья «École» выступила с лобовой атакой на философов-схоластов как на людей, отказавшихся от поиска знаний, предавшихся теологии и благополучно заблудившихся в логических паутинах и метафизических облаках.

Дидро написал замечательную серию статей по истории философии; они в значительной степени опирались на «Историю критической философии» Иоганна Якоба Брюккера (1742–44), но при этом демонстрировали оригинальные исследования французской мысли. В эссе об элеатах и Эпикуре излагался материализм; в других статьях восхвалялись Бруно и Гоббс. Для Дидро философия стала религией. «Разум для философа — то же, что благодать для христианина».55 «Давайте поспешим сделать философию популярной», — восклицал он;56 а в статье «Энциклопедия» он писал, как апостол: «Сегодня, когда философия продвигается гигантскими шагами, когда она подчиняет своей империи все объекты своих интересов, когда ее голос становится господствующим, и она начинает разрушать иго авторитета и традиции, придерживаться законов разума…» Это была новая смелая вера, с юношеской уверенностью, которую не часто можно встретить вновь. Возможно, с оглядкой на свою императорскую покровительницу в России он добавил, подобно Платону: «Объедините правителя [Екатерину II] с философом такого рода [Дидро], и вы получите идеального государя».57

Если бы такой философ мог заменить священника в качестве духовника короля, он бы посоветовал, прежде всего, распространить свободу, особенно слова и печати. «Ни один человек не получил от природы права повелевать другими»;58 Вот вам и божественное право королей. А что касается революции:

Власть, приобретенная насилием, есть лишь узурпация и длится лишь до тех пор, пока сила того, кто повелевает, преобладает над силой тех, кто повинуется…. Если эти люди в свою очередь становятся сильнее и сбрасывают иго, они делают это с таким же правом и справедливостью, как и те, кто наложил его на них. Тот же закон, который создал власть, отменяет ее; это закон более сильного…. Поэтому истинная и законная власть обязательно имеет пределы…. Князь берет от своих подданных ту власть, которую он имеет над ними; и эта власть ограничена законами природы и государства…. Не государство принадлежит князю, а князь принадлежит государству.59

Энциклопедия» не была ни социалистической, ни демократической; она принимала монархию и отвергала понятие равенства, которое Руссо так решительно излагал в 1755 году. Статья Жокура «Естественное равенство» отстаивала равенство перед законом, но добавляла: «Я слишком хорошо знаю необходимость различных условий, классов, почестей, отличий, прерогатив, подчинения, которые должны господствовать при всех правительствах».60 В это время Дидро считал частную собственность необходимой основой цивилизации.61 В статье «Человек», однако, был и коммунистический момент: «Чистая прибыль общества, если она распределяется поровну, может быть предпочтительнее большей прибыли, если она распределяется неравномерно и приводит к разделению людей на классы». И — говоря о богадельнях — «гораздо полезнее работать над предотвращением несчастий, чем умножать места убежища для несчастных».62

Король-философ периодически пересматривал титулы на феодальные владения и отменял феодальные привилегии, которые больше не заслуживались заслугами сеньора перед крестьянством или государством.63 Он нашел бы гуманную замену принудительному труду на корвете и запретил бы торговлю рабами. Он, насколько позволяла его власть, положил бы конец войнам, вызванным династическим соперничеством или алчностью. Он постарался бы очистить суды от коррупции, покончить с продажей должностей и смягчить жестокость уголовного кодекса; по крайней мере, он положил бы конец судебным пыткам. И вместо того чтобы помогать увековечиванию суеверий, он посвятил бы свои труды продвижению того золотого века, в котором государственная мудрость объединилась бы с наукой в неустанной войне с невежеством, болезнями и бедностью.

В целом экономические идеи «Энциклопедии» принадлежали представителям среднего класса, к которому принадлежало большинство философов. Часто это были взгляды физиократов, которые под руководством Кеснея и Мирабо доминировали в экономической теории во Франции середины века. Свободное предпринимательство, а значит, свободная торговля и свободная конкуренция были жизненно важны для свободных людей; поэтому гильдии, как препятствия на пути к этому, осуждались. Этим идеям было суждено выйти на сцену истории в министерстве Тюрго (1774).

В «Энциклопедии» уделялось пристальное и восторженное внимание промышленным технологиям, которые начинали менять экономическое лицо Англии и Франции. Механические искусства, утверждал Дидро, должны почитаться как применение науки, а применение, несомненно, столь же ценно, как и теория. «Какая нелепость в наших суждениях! Мы призываем людей к полезному занятию, а сами презираем полезных людей».64 Он надеялся превратить «Энциклопедию» в сокровищницу технологий, настолько полную, что если бы механические искусства были уничтожены какой-нибудь трагедией, их можно было бы восстановить по одному сохранившемуся комплекту ее томов. Он сам написал длинные и кропотливые статьи о стали, сельском хозяйстве, иглах, бронзе, расточном станке («Алесуар»), рубашках, чулках, обуви, хлебе. Он восхищался гением изобретателей и мастерством ремесленников; он лично ездил или посылал своих представителей на фермы, в магазины и на фабрики, чтобы изучить новые процессы и продукты; он руководил гравюрами, которых насчитывалось почти тысяча и которые сделали одиннадцать томов табличек чудом своего рода для своего времени; на эти тома правительство с гордостью распространило одобрение и привилегию короля. Здесь было пятьдесят пять табличек по текстильной промышленности, одиннадцать — по монетному делу, десять — по военной технике, пять — по изготовлению пороха, три — по производству булавок; последние послужили источником для знаменитого высказывания Адама Смита о разделении труда на «восемнадцать отдельных операций» при производстве булавки.65 Чтобы получить эти знания, говорил Дидро,

мы обратились к самым искусным ремесленникам в Париже и во всем королевстве. Мы взяли на себя труд… задавать им вопросы, писать под их диктовку… узнавать у них термины, используемые в их ремеслах… исправлять в долгих и частых беседах с одной группой рабочих то, что другие объясняли несовершенно, неясно, а иногда и неточно…. Мы посылали в мастерские граверов, которые рисовали проекты машин и инструментов, не опуская ничего, что могло бы сделать их понятными для глаз».66

Когда в 1773 году османский султан попросил барона де Тотта изготовить пушки для фортов Дарданелл, барон использовал статью «Энциклопедии» о пушках как одно из своих постоянных руководств.67

После того как работа над текстом была завершена, Дидро испытал огорчение, которое едва не сломило его дух. Ознакомившись с одной из статей, он обнаружил, что многие части корректурных листов, которые он исправил и одобрил, были опущены в печати. Изучение других статей показало, что в томах IX–XVII наблюдается аналогичное искажение. Как правило, исключались отрывки, которые могли бы еще больше возбудить духовенство или Парламент; при этом удаление производилось без учета логики и преемственности того, что осталось. Ле Бретон признался, что провел эту операцию, чтобы спасти «Энциклопедию» от дальнейших бед, а себя — от банкротства. Гримм сообщил о результатах:

Это открытие привело Дидро в ярость, которую я никогда не забуду. «В течение многих лет, — кричал он Ле Бретону, — вы подло обманывали меня. Вы уничтожили… труд двадцати хороших людей, которые посвятили свое время, свои таланты, свои бдения, из любви к праву и истине, в простой надежде увидеть свои идеи представленными публике и получить от них небольшое вознаграждение, богато заработанное…. Отныне вы будете упоминаться как человек, виновный в акте предательства, акте гнусного ожесточения, с которым не может сравниться ничего, что когда-либо случалось в этом мире». 68

Он так и не простил Ле Бретона.

Оглядываясь на это великое предприятие, мы видим, что оно, как по своей истории, так и по содержанию, было выдающимся достижением французского Просвещения. А поскольку роль Дидро в нем была центральной и незаменимой, его авторитет в интеллектуальной панораме Франции XVIII века занимает место лишь после Вольтера и Руссо. Его работа в качестве редактора была всепроникающей и изнурительной. Он делал перекрестные ссылки, исправлял ошибки, вычитывал гранки. Он носился по Парижу, разыскивая и подталкивая авторов. Он сам написал сотни статей, когда авторов не удавалось найти или они оказывались некомпетентными. Он был последним средством, когда все остальные терпели неудачу. Поэтому мы видим, что он пишет о философии, холсте, христианстве, боа-констрикторах, красоте, игральных картах, пивоварнях и освященном хлебе. Его статья «Нетерпимость» предвосхитила трактат Вольтера и, возможно, подсказала некоторые из его идей. Многие из его работ были усыпаны ошибками, а некоторые — огульно враждебны и несправедливы, как, например, статья об иезуитах. Но он был человеком, который спешил, которого преследовали, и он отбивался всеми возможными средствами.

Теперь, когда волнение битвы улеглось, мы можем признать недостатки «Энциклопедии» В ней была тысяча фактических ошибок. Были небрежные повторы и вопиющие пропуски. Имели место значительные плагиаты, как отмечали ученые-иезуиты; некоторые статьи представляли собой «мозаику заимствований».69 Бертье в трех номерах Journal de Trévoux показал, с точными ссылками и параллельными цитатами, более сотни плагиатов в первом томе. Большинство этих краж были краткими и несущественными, как в определениях, но некоторые из них простирались до трех или четырех колонок, скопированных почти слово в слово.

В «Энциклопедии» были серьезные интеллектуальные недостатки. Авторы слишком просто смотрели на человеческую природу, слишком сангвинически оценивали честность разума, слишком смутно понимали его хрупкость, слишком оптимистично представляли себе, как люди будут использовать знания, которые давала им наука. Философам в целом и Дидро в частности не хватало исторического чутья; они редко останавливались, чтобы поинтересоваться, как возникли те убеждения, с которыми они боролись, и какие человеческие потребности, а не изобретения священников, дали им рождение и постоянство. Они были совершенно слепы к огромному вкладу религии в общественный порядок, в формирование моральных качеств, в музыку и искусство, в смягчение бедности и страданий. Их антирелигиозное предубеждение было настолько сильным, что они никогда не могли претендовать на ту беспристрастность, которую мы сегодня считаем необходимой для хорошей энциклопедии. Хотя некоторые иезуиты, например Бертье, часто были справедливы в своей критике, большинство критиков «Энциклопедии» были столь же пристрастны, как и философы.

Дидро остро ощущал фактические недостатки этой работы. В 1755 году он писал: «Первое издание энциклопедии не может не быть очень плохо сформированной и неполной компиляцией»;70 И он ожидал, что вскоре оно будет заменено. Тем не менее, громоздкое издание попало в центры мысли на континенте. Двадцать восемь томов были трижды переизданы в Швейцарии, дважды в Италии, один раз в Германии, один раз в России. Пиратские издания возвращались во Францию, чтобы распространять влияние контрабандных идей. В общей сложности за двадцать пять лет вышло сорок три издания — замечательный рекорд для столь дорогостоящего комплекта. Семьи читали ее статьи вместе по вечерам; создавались группы желающих изучать ее; Томас Джефферсон советовал Джеймсу Мэдисону купить ее. Евангелие разума против мифологии, знаний против догм, прогресса через образование против покорного созерцания смерти — все это пронеслось над Европой, как ветер, наполненный пыльцой, нарушая все традиции, стимулируя мысли, наконец, разжигая бунт. Энциклопедия стала революцией, предшествующей Революции.

Мы называем его Протеем, потому что, подобно гомеровскому морскому богу, он «пытался спастись от своих похитителей, принимая всевозможные обличья».1 Вольтер называл его Пантофилом, потому что Дидро был влюблен во все отрасли науки, литературы, философии и искусства. В каждой из этих областей он обладал глубокими познаниями; в каждую он вносил свой вклад. Идеи были его мясом и питьем. Он собирал их, смаковал, пробовал и изливал в обильном хаосе всякий раз, когда находил чистый лист или внимательное ухо. «Я бросаю свои идеи на бумагу, и они становятся тем, чем могут».2-возможно, врагами. Он никогда не координировал их, не заботился о последовательности; мы можем цитировать его почти в любом направлении, но его композиционное направление было безошибочным. Он был более оригинален, чем Вольтер, возможно, потому, что никогда не принимал классических норм и мог дать себе волю без воспитанных ограничений. Он следовал за любой теорией, куда бы она его ни привела, иногда до самых глубин, иногда до самых глубин. Он видел любую точку зрения, кроме точки зрения священника и святого, потому что у него не было уверенности.

Что касается меня, то я больше забочусь о формировании, чем о рассеивании облаков, о приостановке суждений, чем о суждениях…. Я не решаю, я задаю вопросы.3…Я позволяю своему уму свободно бродить, даю ему волю следовать за любой идеей, мудрой или безумной, которая может прийти в голову; я гоняюсь за ней, как молодые распутники за куртизанкой, чье лицо обветрено и улыбается, чьи глаза сверкают, а нос вздернут…. Мои идеи — это мои тролли.4

Дидро обладал интеллектуальным воображением; он видел идеи, философии, личности, как другие видят формы и сцены. Кто еще в его время мог придумать скандального, безнравственного, беспутного, очаровательного «племянника Рамо»? Создав персонаж, он позволял ему развиваться по собственному желанию; он позволял ему вести его за собой, как будто персонаж был автором, а автор — марионеткой. Он представлял себя на месте молодой безвольной монахини и делал ее настолько реальной, что скептически настроенные французы переживали из-за ее бед. Он мысленно экспериментировал с идеями, некоторое время развлекался ими, представлял их последствия в логике или действии, а затем отбрасывал их в сторону. Вряд ли в то время существовала идея, которая не приходила бы ему в голову. Он был не только и буквально ходячей энциклопедией, он был движущейся лабораторией, и его идеи блуждали вместе с его ногами.

Так, в «Пенезах об изучении природы», которые он опубликовал в 1754 году — анонимно, но с молчаливого разрешения благосклонного Малешерба, — он играл с идеями монизма, материализма, механицизма, витализма и эволюции. Все еще находясь под влиянием Бэкона, он позаимствовал у него название, афористическую форму и призыв к ученым трудиться сообща для покорения природы с помощью эксперимента и разума. Его также вдохновили «Всеобщая система природы» Мопертюи (1751) и «История природы» Бюффона (1749 и далее); он согласился с Мопертюи, что вся материя может быть живой, и с Бюффоном, что биология теперь готова к разговору с философией. Он приветствовал у обоих авторов зарождающуюся гипотезу эволюции.

Он начал с гордого замысла: «Я хочу описать именно природу; природа — единственная книга для философа».5 Он представлял себе природу как полуслепую, полуразумную силу, действующую на материю, заставляющую ее жить, заставляющую жизнь принимать миллион экспериментальных форм, совершенствующую этот орган, отказывающуюся от того, творчески дающую рождение и смерть. В этой космической лаборатории появлялись и исчезали тысячи видов.

Как в животном и растительном царствах человек зарождается… растет, живет, погибает и уходит из жизни, так не может ли быть и с целыми видами? Если бы вера не учила нас, что животные выходят из рук Творца такими, какими мы их видим, и если бы было позволено хоть немного сомневаться в их начале и конце, разве философ, предоставленный своим догадкам, не мог бы предположить, что животное от вечности имело свои отдельные элементы, рассеянные и спутанные в массе материи; что эти элементы случайно объединились, поскольку это было возможно; что зародыш, образовавшийся из этих элементов, прошел через бесконечное число организаций и развитий; что он приобрел последовательно движения, ощущения, идеи, мысли, размышления, сознание, чувства, страсти, знаки, жесты, членораздельные звуки, язык, законы, науки и искусства; что между этими развитиями прошли миллионы лет; что, возможно, ему [организму] еще предстоит пройти дальнейшее развитие, получить другие дополнения, сейчас нам неизвестные;… что он может потерять эти способности, как и приобрел их; что он может навсегда исчезнуть из природы или, скорее, продолжать существовать в форме и со способностями, совершенно отличными от тех, которые мы замечаем в нем в этот момент времени?6

Природа для Дидро — это все, она — его Бог, но о ее сущности мы знаем только ее запутанное изобилие и беспокойные изменения. Природа — это живая материя. Все есть материя, но материя заключает в себе элан жизни и потенцию мысли. Человек — не машина, но и не нематериальный дух; тело и душа — единый организм, и умирают они вместе. «Все разрушается и гибнет; ничто не остается, кроме мира; ничто не длится, кроме времени».7 Природа нейтральна: она не делает различий между добром и злом, великим и малым, грешником и святым. Она заботится о виде, а не об индивидууме; пусть индивидуум созреет и размножится, а затем умрет; и каждый вид тоже умрет. Природа мудра во множестве тончайших деталей, в которых, кажется, виден замысел; она наделяет организмы инстинктами, позволяющими им жить и творить; но она также слепа, уничтожая и философов, и глупцов одним изрыганием огня, одним взмахом своих плеч через земную кору. Мы никогда не сможем понять Природу, докопаться до ее цели или смысла, если таковые у нее имеются; ведь мы сами, во всей нашей кровавой и величественной истории, — один из ее преходящих и бесконечно малых видов спорта.

Дидро продолжил свои рассуждения о природе в одном из самых странных произведений французской литературы — «Реве д'Алембер». Для него было характерно излагать свои мысли в форме сна, навязывать этот сон своему другу и делать двух знаменитых современников — Жюли де Леспинасс и доктора Теофиля де Бордю — собеседниками в диалоге. «Я вкладываю свои идеи в уста человека, который видит сны, — говорил Дидро своей любовнице, — часто бывает необходимо придать мудрости вид глупости, чтобы добиться ее вступления».8 Под этой маскировкой он дал волю своему философскому воображению, не заботясь о личной опасности и социальных последствиях. Он был вполне доволен результатом; он описал его Софи Волланд как «самую безумную и глубокую вещь, когда-либо написанную; здесь есть пять или шесть страниц, от которых у вашей сестры волосы встанут дыбом»;9 но при этом он заверил ее, что в нем «нет ни одного неподобающего слова».10 Он написал ее в 1769 году, читал друзьям и думал напечатать — предположительно за границей и без подписи; но мадемуазель де Леспинасс запротестовала по причинам, которые вскоре станут очевидны. В героическом порыве он бросил рукопись в огонь, вероятно, зная, что существует еще один экземпляр; как бы то ни было, произведение было напечатано в 1830 году.

Это трехсторонний роман. В предварительной «беседе» («Entretien entre d'Alembert et Diderot») математик возражает против виталистического материализма своего друга как не более приемлемого, чем концепция Бога школяров. «Между тобой и животным, — говорит ему Дидро, — нет никакой разницы, кроме организменной» (степень органического развития), и также между животным и растением; следовательно, все в человеке должно иметь свое семя или аналогию в растениях. И в материи тоже? спрашивает д'Алембер. Да, — отвечает Дидро, — ибо «откуда вы знаете, что чувство по существу несовместимо с материей, — вы, не знающий сущности ничего, ни материи, ни чувства?…Во вселенной, в человеке, в животных существует не более одной субстанции».11

Во второй части трилогии доктор Бордю и мадемуазель де Леспинасс сидят у постели д'Алембера, который спит после споров с Дидро. (Мадемуазель, уже прославившаяся своим салоном, жила с д'Алембером в своеобразном платоновском сожительстве). Она сообщает доктору, что ее другу приснился дикий сон, и он так странно говорил во сне, что она сделала записи. Например, д'Алембер — Дидро: «Остановитесь на мгновение, философ. Я легко могу понять совокупность… маленьких чувствующих существ, но животное? Целое… с сознанием собственного единства? Я не вижу этого; нет, я не вижу этого».12 Сновидцу снится, что Дидро, уклоняясь от ответа на вопрос, занимает свою позицию в отношении спонтанного возникновения: «Когда я увидел, как пассивная материя превращается в состояние чувства, ничто не может меня больше удивить».13 Если бы (продолжает Дидро) все существующие виды исчезли, они или другие формы животных в течение долгого времени были бы порождены брожением земли и воздуха. Бордеу и мадемуазель продолжают дискуссию, но их прерывает внезапный крик сновидца, который теперь говорит как Дидро:

Почему я такой, какой я есть? Потому что это было неизбежно, чтобы я стал таким…. Если все есть общий поток… что не будет произведено здесь или в другом месте в результате прохождения и превратностей нескольких миллионов веков? Кто может сказать, что представляет собой мыслящее и чувствующее существо на Сатурне?… Может быть, чувствующее и мыслящее существо на Сатурне обладает большим количеством чувств, чем мы? А если так, то сатурнианин несчастен, [ибо] чем больше чувств, тем больше потребностей».14

«Он прав, — ламаркистски комментирует Бордеу, — органы порождают потребности, а потребности, в свою очередь, порождают органы».

Д'Алембер на мгновение просыпается, видит, как Бордю целует Леспинасс, протестует, ему велят снова заснуть, и он повинуется. Теперь доктор и салонир забывают о нем и продолжают развивать идеи, начатые сном. Бордю отмечает рождение человеческих уродцев и требует от верующих в божественный замысел объяснить их. Мадемуазель высказывает яркую мысль: «Возможно, мужчина — это лишь урод женщины, а женщина — мужчины».15 Доктор развивает эту мысль Дидро: «Разница между ними лишь в том, что у одного мешок висит снаружи, а у другого он спрятан внутри». Д'Алембер просыпается и протестует: «Мне кажется, вы говорите гадости мадемуазель де Леспинассе». Бордю поднимается, чтобы успеть на прием к другому пациенту; д'Алембер умоляет его задержаться, чтобы все объяснить: «Как получилось, что я оставался самим собой для себя и для других во всех перипетиях моей жизни, когда, возможно, я больше не обладаю ни одной из молекул, которые я принес с собой при рождении?» Доктор отвечает: «Память и… медлительность изменений»; а мадемуазель предлагает поразительную аналогию: «Дух монастыря сохраняется потому, что монастырь повторяет себя понемногу, и когда в него входит новый монах, он находит сотню старых, которые побуждают его думать и чувствовать, как они».16

В дальнейшем в дискуссии доминирует Бордю. Он различает «романтический» и «классический» гений как доминирование чувств над сознанием или их преобладание над сознанием. Леспинасс он считает очевидным примером первого и прямо говорит ей: «Вы будете делить свое время между смехом и слезами и никогда не станете больше, чем ребенком». Он дает физиологическое объяснение снам:

Сон — это состояние, в котором больше нет ансамбля [больше нет координации чувств сознанием или целью]. Все согласованные действия, вся дисциплина прекращаются. Хозяин [сознательное «я»] предоставлен усмотрению своих вассалов [органов чувств]…. Возбуждена ли зрительная нить [нервы]? Тогда начало сети [мозг] видит. Если слуховая нить требует, она слышит. Действие и реакция [ощущение и ответ] — единственные вещи, которые существуют между ними. Это вытекает из… закона непрерывности и привычки. Если действие начинается со сладострастного конца, который природа предназначила для наслаждения любовью и продолжения рода, то… воздействие… на происхождение связки будет заключаться в раскрытии образа возлюбленной. Если же этот образ, с другой стороны, прежде всего откроется началу пучка, то напряжение сладострастного конца, шипение и излияние семенной жидкости будут следствием реакции…. В состоянии бодрствования сеть подчиняется впечатлениям, производимым внешним объектом. Во сне же все, что происходит внутри, исходит из собственных ощущений. Во сне ничто не отвлекает, отсюда его живость.17

Возможно, почувствовав, что пациента, которого он собирался посетить, природа вылечит быстрее, чем медицина, Бордеу забывает о нем и переходит к изложению детерминизма, а «самоуважение, стыд и раскаяние» называет «пакостями, основанными на невежестве и тщеславии человека, который приписывает себе достоинства и недостатки неизбежного мгновения».18

Дидро настолько полюбил Бордю в качестве своего рупора, что в части III «Сюита из беседы» (Продолжение беседы) он полностью исключил д'Алембера. Освобожденный таким образом, доктор осуждает целомудрие как противоестественное и одобряет онанизм как необходимое средство для разгрузки переполненных пузырьков. «Природа не терпит ничего бесполезного. Так могу ли я быть виноват в том, что помогаю ей, когда она взывает ко мне о помощи по самым неясным симптомам? Давайте никогда не провоцировать ее, но время от времени протягивать ей руку помощи».19 В заключение доктор рекомендует провести эксперименты по репродуктивному скрещиванию различных видов животных, чтобы таким образом получить вид человека-животного, который мог бы с удовольствием служить человеку. Мадемуазель, предвосхищая Анатоля Франса и пингвинов, задается вопросом, следует ли крестить этих полулюдей?

БОРДЕУ (собирается уходить). Видели ли вы в зоологическом саду, в стеклянной клетке, орангутанга, похожего на святого Иоанна, проповедующего в пустыне?

МАДЕМУАЗЕЛЬ. Да, это так.

БОРДЕУ (уходит). Однажды кардинал де Полиньяк сказал ему: «Говори, и я крещу тебя».20

В книге «Элементы физиологии» (ок. 1774 г.) Дидро завершил свою теорию эволюции размышлениями о «недостающем звене»:

Необходимо начать с классификации существ, от инертной молекулы (если таковая существует) к активной молекуле, к микроскопическому животному, к… растению, к животному, к человеку…. Не следует думать, что цепь бытия прерывается разнообразием форм; форма — лишь маска, которая обманывает, а недостающее звено существует, возможно, в неизвестном существе, которое прогресс сравнительной анатомии еще не смог определить на свое истинное место.21

Он обещал Софи Волланд, что в «Мечте д'Алембера» не будет ничего о религии; на самом деле, конечно, трилогия выражала философию, которая вполне обходилась без божества. Публично он оставался деистом, сохраняя Бога только как Первопричину и отрицая провидение, или божественный замысел. Теоретически он был агностиком, отказываясь от любого знания или интереса к чему-либо за пределами мира чувств и науки. Иногда он смутно говорил о космическом сознании, которое спотыкается в бесконечном времени, ставя эксперименты, производя на свет бесплодных уродов или счастливые случайности — вряд ли это Бог, которому можно помолиться. В другом настроении он мог стать яростным антагонистом. Он рассказывал о мизантропе, который, мстя жизни, распространил идею Бога; идея распространилась, и вскоре «люди стали ссориться, ненавидеть и резать друг другу глотки; и они делают то же самое с тех пор, как было произнесено это отвратительное имя». И Дидро добавил в осторожном экстазе: «Я бы пожертвовал своей жизнью, возможно, если бы мог навсегда уничтожить понятие Бога».22 И все же тот же запутавшийся гений ощущал удивительный порядок и величие космоса; он писал мадемуазель Волланд: «Атеизм близок к тому, чтобы стать разновидностью суеверия, такого же глупого, как и другие»; и добавил: «Я схожу с ума от того, что запутался в дьявольской философии, которую мой разум не может не одобрять, а сердце — опровергать».23 В более поздние годы он признал, что трудно вывести органическое из неорганического, или мысль из ощущений24.24

Но он никогда не ослабевал в своей войне против христианства. Страстный абзац в частном письме подводит итог его борьбе с ним:

Христианская религия, на мой взгляд, самая абсурдная и жестокая в своих догмах: самая непонятная, самая метафизическая, самая запутанная и неясная, и, следовательно, самая подверженная разделениям, сектам, расколам, ересям; самая вредная для общественного спокойствия, самая опасная для государей своим иерархическим порядком, своими преследованиями, своей дисциплиной; самая плоская, самая мрачная, самая готическая и самая мрачная в своих церемониях; самая грубая и необщительная в своей морали;… самая нетерпимая из всех.25

В книге «Promenade du sceptique» (1747) он признавал заслуги церкви в воспитании характера и формировании нравственности; в более поздние годы он считал, что, препятствуя мелким преступлениям, христианская религия разжигала более крупные: «Рано или поздно наступит момент, когда представление, помешавшее человеку украсть шиллинг, приведет к тому, что 100 000 человек будут убиты. Прекрасная компенсация!»26 Однако «наши религиозные взгляды мало влияют на нашу мораль»;27 люди боятся нынешних законов больше, чем далекого ада и невидимого Бога. Даже священник «едва ли полагается на молитву богам, разве что когда его мало волнует этот вопрос».28 В 1783 году Дидро предсказал, что вера в Бога и покорность королям повсеместно прекратятся в течение нескольких лет;29 Это предсказание, похоже, подтвердилось во Франции в 1792 году; но Дидро также предсказал, что «вера в существование Бога останется навсегда».30

Как и большинство тех, кто утратил веру в католическую доктрину, тот же Дидро, который считал христианские церемонии тоскливыми и мрачными, остался чувствителен к красоте и торжественности католического ритуала и защищал его от протестантских критиков в своем «Салоне» 1765 года:

Эти абсурдные ригористы не знают, как влияют на людей внешние церемонии. Они никогда не видели нашего Крестопоклонного поклонения в Страстную пятницу, энтузиазма толпы во время процессии на Corpus Christi, энтузиазма, которым я иногда увлекаюсь. Я никогда не видел длинную шеренгу священников в священнических облачениях, юных аколитов в белых повязках… рассыпающих цветы перед Святыми Таинствами, толпу, идущую за ними в религиозном молчании, столько мужчин, распростертых на земле, я никогда не слышал этого серьезного, патетического пения, исполняемого священниками и умиленно отвечаемого многочисленными мужчинами, женщинами, девушками и детьми, не испытывая волнения в глубине души и слез на глазах.31

Но, вытерев глаза, он возобновил атаку. В «Беседе философа с марионеткой» (1776) он представил себе скептика, которого он назвал Крудели (по-итальянски — жестокий), беседующим с титулованной дамой, которая «считает, что человек, отрицающий Пресвятую Троицу, — негодяй, которого ждет конец на виселице». Она с удивлением обнаруживает, что месье Крудели, который является атеистом, не является также чувственником и вором. «Я думаю, что если бы мне нечего было бояться или надеяться после смерти, я бы позволил себе много маленьких удовольствий здесь, внизу». Крудели спрашивает: «Что это за вещи?» «Они только для ушей моего духовника…. Но какой мотив может быть у неверующего, чтобы быть добрым, если только он не сумасшедший?» Она немного отступает перед его аргументами, а затем принимает новую линию защиты: «У нас должно быть что-то, чем можно отпугнуть те поступки, которые ускользают от строгости законов». И кроме того, «если вы уничтожите религию, что вы поставите на ее место?». Крудели отвечает: «Если бы мне нечего было поставить на ее место, то всегда было бы на один ужасный предрассудок меньше». Он представляет себе магометан, убивающих христиан, и христиан, сжигающих магометан и евреев.

МАРЕЧАЛЕ. Предположим, все, что вы считаете ложным, окажется правдой, и вы будете прокляты. Это ужасно — быть проклятым и сгореть в вечности.

КРУДЕЛИ. Лафонтен считал, что нам должно быть удобно, как рыбам в воде.

МАРЕШАЛЬ. Да, да, но ваш Лафонтен стал очень серьезным в конце, и я ожидаю того же от вас.

КРУДЕЛИ. Я ничего не могу ответить, когда мой мозг размягчится.

Самый антиклерикальный из философов сохранил особую горечь по поводу того, что казалось ему пустой тратой человеческого семени и энергии в монастырях и женских монастырях. Одна из его самых гневных страниц обличает родителей, обрекающих безвольных дочерей на монастырскую жизнь; а самое технически законченное произведение — воображаемое воссоздание карьеры такой монахини. Монахиня» (La Religieuse) была написана в 1760 году в результате розыгрыша, с помощью которого Гримм и Дидро надеялись вернуть в свою компанию маркиза де Круаммара из Кана в Париж. Примерно в это время Дидро взволновало обращение одной монахини к Парижскому парламенту с просьбой освободить ее от обетов, которые (как она утверждала) наложили на нее родители. Любезный маркиз написал в Парламент от ее имени, но безрезультатно. Мы больше ничего не знаем об этой монахине, но Дидро воссоздал ее историю с такой реалистичной фантазией, что она будет жить в веках. Он предположил, что она сбежала из монастыря, и отправил в Круамар, словно из-под ее пера, ряд писем с описанием ее монастырских переживаний и просьбой помочь начать новую жизнь. Маркиз ответил, Дидро ответил от ее имени, и эта переписка продолжалась четыре месяца и заняла 150 страниц.

Дидро изобразил Сюзанну преследуемой суровой настоятельницей, заключенной в тюрьму, раздетую, замученную, голодающую. Она жалуется священнику, который добивается ее перевода в другой монастырь, но там настоятельницей оказывается лесбиянка, которая переполняет ее любовью и просит о сотрудничестве. Возможно, Дидро преувеличил жестокость настоятельниц и горе монахинь, но все священники в его рассказе получились милыми и доброжелательными, а к теме лесбиянок он отнесся с редкой для его произведений деликатностью. Маркиз был тронут и приехал в Париж. Мистификация была раскрыта, и он простил ее. Странное устройство произвело замечательное исследование в области психологии, возможно, под влиянием «Клариссы» Ричардсона; никогда еще скептик не проникал так живо в чувства неохотно идущего святого. Посетитель, зашедший к автору во время написания этих писем, застал его, по словам Гримма, «погруженным в печаль… и слезы».32 Дидро признался, что плакал над собственной повестью, ибо слезы наворачивались у него так же легко, как и у Руссо. Ему было простительно гордиться своим эпистолярным романом, его правдоподобием, чувствами и стилем; он тщательно переработал его и завещал опубликовать после своей смерти. Он увидел свет в 1796 году, во время Революции. В 1865 году La Religieuse был публично сожжен по приказу Трибунала Сены.33

Вместе с ним в 1796 году была опубликована и сожжена в 1865 году книга «Жак-фаталист и его господин», которую Дидро, с пафосом близости, считает своим величайшим произведением.34 Возможно, это и так, но это также и самое абсурдное произведение. Увлеченный «Тристрамом Шэнди» (1760–67), он перенял у Стерна прием составления рассказа, состоящего в основном из перебивок, причудливо вклиниваясь в него время от времени, чтобы поговорить с читателем о персонажах и сюжете. Он начал и закончил книгу отрывками и происшествиями, скопированными прямо из Стерна,35 И он превзошел пример Стерна, поразив читателя случайной непристойностью. Два героя, на которых строится повествование, отражают созданный Сервантесом прием противопоставления хозяина и человека по темпераменту и философии. Хозяин отвергает, а Жак исповедует фатализм: «Все… что происходит здесь, внизу, — говорит он, — записано там, наверху».36 Жак «верил, что человек так же неизбежно идет к славе или бесчестью, как мяч… идет по склону горы», с которой он скатывается. «Его [бывший] капитан забивал голову Жака всеми этими идеями, выуженными из Спинозы, которого он знал наизусть».37-Редкий капитан.

В середине повествования Дидро пытается рассказать, с живостью и мастерством, историю маркизы де ла Поммерайе, любовницы маркиза дез Арсиса. Подозревая, что он устал от нее, она решает выяснить это, намекнув, что их связь стала скучной. Ее глубоко оскорбляет его признание, что он готов превратиться из любовника в друга. Она планирует уникальную месть. Она находит хорошенькую проститутку, финансирует ее перевоспитание, обучает грамматике, манерам и впечатляющей набожности, представляет ее маркизу как родовитую даму, учит ее вызывать его юмор и отвергать его ухаживания, обучает ее искусству добиваться предложения руки и сердца. Через несколько месяцев после свадьбы госпожа де ла Поммерай открывает маркизу прошлое его подруги. Но месть маркизы испорчена необычным событием. Исправившаяся грешница научилась любить своего маркиза; в стыде и слезах она признается в обмане и предлагает исчезнуть из его жизни. Между тем она была такой верной и ласковой женой, что маркиз обнаружил в браке больше счастья, чем когда-либо в прелюбодеянии. Он прощает ее и не желает отпускать; он живет с ней в мужественном согласии, а мадам де ла Поммерайе смиряется с поражением.

Это интермеццо — безусловно, самая яркая часть «Жака-фаталиста»; в нем есть плотная фактура, тонкие штрихи психологического реализма, сконцентрированное и тихо выраженное чувство, которых нет в романе в целом. Шиллер признал ее жемчужиной литературного искусства и перевел на немецкий язык в 1785 году.

Le Neveu de Rameau, а не Jacques le fataliste, является величайшей книгой Дидро — «классическим произведением», как назвал ее Гете, «выдающегося человека».38 Написанная в 1761 году, она тоже осталась неопубликованной, поскольку является самым скандальным и самым оригинальным произведением Дидро. Очевидно, он счел ее слишком неудобоваримой, чтобы предлагать ее даже своим друзьям. После его смерти копия текста попала в Германию, охваченную бурей и натиском. Шиллер был потрясен и взволнован ею и передал ее Гете, который в зените своей славы (1805) перевел ее на немецкий язык. Этот перевод попал во Францию и был переведен на французский (1821). Другой экземпляр был опубликован в 1823 году, но он поступил в типографию в извращенном виде от дочери Дидро. Оригинал рукописи был обнаружен только в 1891 году в книжной лавке на набережной Сены. Сейчас эта рукопись хранится в Библиотеке Дж. Пьерпонта Моргана в Нью-Йорке.

В качестве рупора идей, слишком причудливых, чтобы даже Дидро мог излагать их от первого лица, Дидро выбрал Жана Франсуа Рамо, племянника знаменитого композитора Жана Филиппа Рамо (ум. 1764), который был еще жив, когда был написан этот неопубликованный диалог. Дидро хорошо знал музыку; он хорошо отзывался о Локателли, Перголези, Джоммелли, Галуппи, Лео, Винчи, Тартини и Хассе и справедливо предсказывал, что в скрипичной игре трудное скоро вытеснит прекрасное.39

Племянник сочинял музыку и имел некоторый успех в качестве учителя музыки; но ему мешало его имя, и он ревновал к превосходству дяди; он отказался от борьбы и погрузился в богемную беспечность и самовлюбленный аморализм, описанный Дидро. Многие другие черты, приписываемые ему в диалоге, подтверждаются современными сообщениями,40 Но история не подтверждает характеристику Дидро как сводника, предлагавшего на рынке красоту своей жены. После смерти жены Жан Франсуа потерял всякое самоуважение; его язвительный и незлобивый язык сделал его социальным изгоем; наконец, он был исключен из дома богатого месье Бертина, от которого в течение многих лет зависели его обеды; ему пришлось искать соратников в кафе «Режанс» и других аванпостах передовых и нищенских идей.

Дидро начинает (обратите внимание, как он вплетает свои книги в свою жизнь):

Пусть погода будет хорошей или пасмурной, я имею обыкновение около пяти часов дня отправляться на прогулку в сторону Пале-Рояля. Именно меня вы всегда можете увидеть в одиночестве, мечтательно сидящим на скамейке д'Аржансона. Я обсуждаю с собой политику, любовь, вкусы, философию. Когда погода слишком холодная или сырая, я укрываюсь в кафе «Режанс», где наблюдаю за шахматными партиями…. Однажды днем я был там, смотрел по сторонам, мало говорил, мало слышал, когда ко мне подошел один из самых странных людей в стране.41

Далее следует примечательная портретная характеристика: человек, выпивший всю жизнь и с горечью вспоминающий о вине; в прошлом состоятельный и обеспеченный, с самой красивой женой в Париже; принятый однажды в каждом модном доме;42 В курсе всех культурных событий Франции; теперь он погрузился в нищету и упадок, живет на милосердные обеды и забытые кредиты, не видит в жизни ничего, кроме борьбы и поражения, отвергает религию как прекрасную и ужасную ложь, считает всю мораль робостью и притворством и все же сохраняет достаточно прошлого, чтобы облечь свое разочарование в образованное красноречие и рациональную одежду. Он обладает острым и горьким юмором: «Мадам Со и Со родила близнецов; у каждого отца будет по одному»; или о новой опере: «В ней есть несколько красивых пассажей; жаль, что они сочиняются не в первый раз».43 Его глубочайшая трагедия в том, что он ни во что не верит. Он слышал руссоистские речи о природе, о том, что она гораздо лучше цивилизации; но он замечает, что «в природе все виды пожирают друг друга», и возвышенная цель каждого организма — быть съеденным. Он видит ту же антропофагию в экономическом мире, за исключением того, что там люди пожирают друг друга в соответствии с законом. Вся мораль, по его мнению, — это обман, который умные разыгрывают с простыми, или же простые разыгрывают самих себя. Посмотрите на эту благочестивую женщину, идущую из церкви со скромно опущенными глазами; «ее воображение по ночам воспроизводит сцены [развратного] Портье де Шартрена и [либидинозные] позы Аретино».44 Мудрый человек, думает племянник, будет смеяться над десятью заповедями и разумно наслаждаться всеми грехами. «Ура мудрости и философии! Мудрость Соломона: пить хорошие вина, наедаться до отвала, кувыркаться с красивыми женщинами, спать на пуховых постелях; вне этого все суета».45 Что после этого оставалось говорить Ницше и Бодлеру?

Дидро заканчивает этот маскарад идей, называя племянника «ничтожеством, обжорой, трусом, духом грязи», на что Рамо отвечает: «Я считаю, что вы правы».46 Нам приходит в голову подлая мысль: Как мог Дидро так ярко нарисовать этот характер, если бы не обнаружил его в себе? Он протестует против этой мысли. Он признает, что он не святой.

Я не осуждаю наслаждение чувств. У меня тоже есть вкус, и я люблю изысканные блюда и вкусные вина. У меня есть сердце и глаза, и мне нравится видеть красивую женщину, нравится ощущать под рукой упругость и округлость ее горла, прижимать ее губы к своим, черпать удовольствие в ее глазах и истекать потом в ее объятиях. Иногда, с моими друзьями, небольшой дебош, даже бурный, не доставляет мне удовольствия. Но — не скрою от вас — мне кажется бесконечно более приятным помочь несчастному… дать полезный совет, прочитать приятную книгу, прогуляться с дорогим мне мужчиной или женщиной, уделить несколько поучительных часов моим детям, написать хорошую страницу, выполнить обязанности своего места, сказать любимой нежные и сладкие слова, от которых она обнимает меня за шею…

Один мой знакомый разбогател в Картахене; он был младшим сыном в стране, где по обычаю все имущество переходит к старшему. В Колумбии до него дошли слухи, что его старший брат, баловень, лишил своих слишком снисходительных отца и мать всего, чем они владели, и изгнал их из замка, и теперь эти добрые люди томятся в нищете в провинциальном городке. Что же сделал этот младший сын, который, так плохо обойдясь со своими родителями, отправился за границу в поисках своего состояния? Он послал им помощь, он поспешил устроить свои дела и вернуться, богатый, к отцу и матери; он вернул их в дом, он обеспечил приданое, чтобы выдать замуж своих сестер. Ах, мой дорогой Рамо, этот человек считает те месяцы самыми счастливыми в своей жизни. Он рассказывал мне о них со слезами на глазах. И я, рассказывая вам его историю, чувствую, как мое сердце волнуется от радости, от удовольствия, которое не может найти слов.47

В Дидро, как и во всех нас, было по крайней мере два характера: частное «я», втайне сохраняющее все импульсы человеческой природы, присущие примитивной, дикарской, даже животной жизни; и общественное «я», неохотно принимающее образование, дисциплину и мораль как цену, которую приходится платить за защиту социального порядка. В нем были и другие «я»: Дидро, который не забыл свою молодость, свои богемные вольности и влюбленности, свою свободу от обязанностей, кроме полицейских; и отец, который, если ему дадут любовницу, способную понять его язык и идеи, может быть также, с перерывами, довольно хорошим мужем, заботливым отцом, полуодомашненным животным, человеком с некоторым пониманием денег, морали и закона.

В 1770–1772 годах этот Джекил и Хайд написал два диалога, иллюстрирующих колебания его взглядов. В «Разговоре отца с детьми» он нарисовал любящую картину своего отца, мягко объясняющего «опасность тех, кто ставит себя выше закона». Но два года спустя он написал самое радикальное из всех своих произведений. Луи Антуан де Бугенвиль только что (1771) опубликовал свое «Путешествие по миру», в котором рассказывал о своих впечатлениях от Таити и других островов южной части Тихого океана. Дидро ухватился за некоторые части этого повествования как за иллюстрацию определенных преимуществ дикости перед цивилизацией. Чтобы разъяснить их, он написал (1772), со свойственной ему живостью, воображением и пристрастностью, «Дополнение к путешествию Бугенвиля», которое увидело свет только в 1796 году. Он взял старого таитянина, упомянутого Бугенвилем, и придумал, что тот обращается с прощальной речью к адмиралу уходящих французов:

А ты, вождь разбойников, которые тебе повинуются, быстро оттолкни свое судно от нашего берега. Мы невинны, мы счастливы; все, что вы можете для нас сделать, — это испортить наше счастье. Мы следуем чистому природному инстинкту, а вы пытаетесь вытравить его из наших душ. Здесь все вещи принадлежат всем людям; вы же проповедуете какое-то странное различие между «твоим» и «моим». Наши дочери и жены были общими для всех нас; вы разделили с нами эту привилегию и… воспламенили их неистовством, неведомым прежде…. Вы резали друг друга за них; они вернулись, запятнанные вашей кровью.

Мы свободны, и вот, ты посадил в нашу землю титул нашего будущего рабства…. На этом металлическом клинке ты написал: «Эта страна наша».. А почему? Потому что вы ступили сюда? Если бы таитянин в один прекрасный день высадился на ваш берег, и на одном из ваших камней было бы написано… Эта страна принадлежит жителям Таити, что бы вы подумали о таком поступке?…

Тот, кого вы хотите схватить, как животное, таитянин, — ваш брат…. Какое право вы имеете на него, как не имеет он на вас? Вы пришли. Разве мы обрушились на вас? Разве мы грабили ваши корабли?… Нет. Мы уважали наш образ в вас. Оставьте нам наши обычаи, они мудрее и благороднее ваших. У нас нет желания обменивать то, что вы называете нашим невежеством, на ваши бесполезные знания».48

Далее Нестор с Таити напоминает европейцам, как радушно их приняли, как их приютили, накормили и полюбили. Ведь на острове (полагал Дидро) не было ни Шестой заповеди, ни ревности; туземные женщины не понимали корабельного капеллана, когда тот говорил о грехе и стыде; они оказали морякам высшее гостеприимство. И что в результате? Сифилис, доселе неизвестный островитянам, теперь появлялся у туземных женщин и передавался туземным мужчинам. Старик умоляет гостей покинуть остров и никогда не возвращаться.

Дидро добавил «Разговор капеллана и Ору» — туземца, выучившего испанский язык. Ору, в чьей хижине поселился капеллан, предлагает ему выбрать жену и дочерей в качестве постели. Капеллан объясняет, что его моральный кодекс запрещает ему принять такую услугу, но одна из девушек прикасается к нему, и он становится мужчиной. Следующие три дня он проводит, объясняя Ору христианскую этику, следующие три ночи спит по очереди со второй дочерью и третьей, а «четвертую ночь, как в узах чести, посвящает жене хозяина».49 Его усилия по обращению Ору в христианство вызывают у Дидро радостные страницы:

КАПЛАН. Что для вас брак?

ОРУ. Согласие жить в одной хижине и спать в одной постели до тех пор, пока мы этого хотим.

ШАПЛАН. А когда вы больше не захотите?

ОРУ. Мы разделяем.

КАПЛАН. А что происходит с детьми?

Это не проблема, говорит Ору; женщина возвращается с ними к своему отцу; вскоре за ней ухаживает другой мужчина, который с радостью принимает ее детей, ведь дети — это экономический актив в сельскохозяйственном обществе.

КАПЛАН. Может ли отец спать со своей дочерью, мать — с сыном, брат — с сестрой, муж — с чужой женой?

ОРУ. Почему нет?

ШАФРАН. Полагаю, однако, что и здесь сын не часто спит со своей матерью.

ОРУ. Нет, если только он не испытывает к ней глубокого уважения.50

Капеллан уезжает почти покоренным «таитянским» образом жизни; он признается, что «испытывал искушение бросить одежду на корабль и провести остаток жизни среди этих «детей природы». Дидро делает вывод почти так же, как его бывший друг Руссо в своих «Рассуждениях об искусствах и науках» (1750) и «Рассуждениях о происхождении неравенства» (1755):

Хотите получить сокращенное описание почти всех наших несчастий? Вот он. Существовал естественный человек. В него был внедрен искусственный человек; и началась гражданская война, продолжающаяся всю жизнь, arose…. Иногда естественный человек оказывается сильнее, иногда его сбивает моральный и искусственный человек. В любом случае бедное чудовище дергают, щиплют пинцетом, мучают, растягивают на колесе… бесконечно несчастное.51

Дидро, конечно, был очень плохо осведомлен о таитянах. Сам Бугенвиль описывал их как людей, полных суеверий и табу, напуганных воображаемыми злыми духами и подверженных влиянию жрецов, не говоря уже о разнообразных насекомых и болезнях. Дидро, неугомонный в моногамии, никак не мог понять, почему необходимость общественного порядка наложила столько ограничений на беззаконные сексуальные инстинкты человечества. Он был еще одним примером того, как индивидуальный интеллект возомнил себя мудрее обычаев расы.

Существует забавный контраст между этической философией Дидро-писателя и Дидро-человека. Теоретически, временами его моральные идеи граничили с анархизмом. В такие моменты он описывал человеческую природу как в основном добрую и, исходя из этого, предлагал «следовать природе», то есть инстинкту. Только благодаря инстинкту, считал он, человек может освободиться от уз, которые накладывают на него религия и общество с их тысячей условностей, запретов и законов. В этом настроении он называл соитие «суверенным счастьем»;52 Любовь он определял как «сладострастное трение двух мембран» и «сладострастную потерю нескольких капель жидкости»;53 и уверял свою любовницу, что прелюбодеяние — «проступок менее предосудительный, чем малейшая ложь».54 Он был философом, жаждущим жить как петух.

По мере расширения своего жизненного опыта он изменил почти все свои этические взгляды. Отклоняясь от Руссо в сторону Вольтера, он все более мрачно смотрел на человека, который плох как по своей природе, так и в результате социальной деградации. «Ничто так хорошо не показывает, насколько отвратительна человеческая природа, как легкость, с которой люди соглашаются на самые дурные поступки, когда [как в толпе]… никто не несет личной ответственности за причиненное зло».55 «Поверьте мне, — говорит Жак-фаталист, — мы никогда не жалеем никого, кроме самих себя».56 Теперь Дидро отменяет свои прежние преувеличения новыми: «Естественный человек» «свернул бы шею своему отцу и переспал с матерью, если бы не развитие его разума путем воспитания».57 По мере того как его сексуальные потребности уменьшались, Дидро пришел к согласию с Эпикуром в том, что «удовольствия души» приносят более стабильное удовлетворение, чем физические наслаждения.58 «Разве, — спрашивает он, — обладание красивой женщиной доставляет только физическое удовольствие? Разве есть только физическая боль в том, чтобы потерять ее из-за смерти или непостоянства? Не является ли различие между физическим и моральным столь же твердым, как между животным, которое чувствует, и животным, которое рассуждает?»59

Теперь, когда он пришел к биологической концепции добродетели как любого качества, способствующего выживанию, он смутно понял, что высшие добродетели — это те, которые способствуют выживанию группы, поскольку социальная организация является главным средством выживания индивида. На примере племянника Рамо Дидро понял, что происходит с тем, кто пытается сбросить ограничения, наложенные на индивида ради сохранения группы; такой человек становится бесхозным, без веры, пищи, товарищей и надежды. Поэтому Дидро завершает свою мечту о Таити запоздалым советом об умеренности: «Мы будем проповедовать против неразумных законов, пока они не будут реформированы. Но тем временем мы будем им подчиняться. Тот, кто по собственной воле нарушает плохой закон, разрешает всем остальным нарушать хороший. Менее неудобно быть безумным среди безумцев, чем быть мудрым в одиночестве».60

Когда его дочь Анжелика обрела очарование юной женщины, Дидро начал беспокоиться о ее нравственности. Он следил за ее девственностью как за ценным и ходовым товаром, а после того как увидел, что она благополучно вышла замуж, предостерег ее от прелюбодеяния; само подозрение в неверности с ее стороны, сказал он ей, сокрушит его горем и заставит умереть от стыда.61 В своей художественной критике он осуждал Буше как развращенного и превозносил скромность и другие христианские добродетели, изображенные Грёзом и Шарденом; в своих пьесах он проповедовал старые добродетели, как любой оседлый и преуспевающий буржуа. Дидро развлекался такими безрассудными юмористическими произведениями, как «Дополнение к путешествию Бугенвиля», и анархическим разгулом воображения на ужинах д'Ольбаха; но, вернувшись домой, он настаивал на всех добродетелях среднего класса и старался практиковать их, если только ему позволят немного прелюбодействовать.

Его политические идеи были столь же запутаны, как и его взгляды на мораль, и он со свойственной ему добродушной откровенностью признавал это. Он не был согласен с Вольтером в том, что просвещенный монарх окажется лучшим инструментом реформ; он осуждал Фридриха Великого как тирана и пытался обратить Екатерину Великую к демократическим идеям. Он принял конституционную монархию, но предложил создать национальное собрание, избранное владельцами собственности, которые были заинтересованы в хорошем и экономичном управлении.62 (Когда он писал эти строки, никто, кроме среднего класса, не мог представить себе возможную замену аристократии в управлении Францией). Он мечтал о благотворном обществе, в котором свобода и равенство (эти естественные враги) будут обеспечены всем, но сомневался, что любые реформы будут эффективными до тех пор, пока широкое распространение образования не повысит средний уровень интеллекта людей. I

Его экономические идеи были радикальными в теории и умеренными в применении. Даже в преклонном возрасте он придерживался анархического коммунизма как своего идеала. «Я убежден, что человечество не может быть по-настоящему счастливым, кроме как в социальном государстве, в котором не будет ни короля, ни магистрата, ни священника, ни законов, ни твоих, ни моих, ни собственности на имущество, ни пороков, ни добродетелей»;65 но он признавал, что такая перспектива «невероятно идиотична»66 «Какая дьявольская у нас социальная экономика!» — восклицал племянник Рамо. «Есть люди, которые наедаются всем, в то время как другие, у которых желудки столь же прожорливы, не имеют ни кусочка, чтобы положить между зубами».67 В трезвом уме Дидро понимал, что неравенство в имуществе будет сохраняться до тех пор, пока сохраняется неравенство в способностях. Он считал социализм неосуществимым, поскольку пока существует лишь небольшой, неорганизованный и едва ли сознательный пролетариат; но он надеялся, что статус этих рабочих вскоре будет повышен. Когда дело дошло до практических реформ, он встал вместе с физиократами на сторону зарождающегося капитализма. Он объявил права собственности священными и абсолютными, осудил любое нарушение этих прав со стороны государства и вместе с Кеснеем, Турго и Вольтером призвал к освобождению промышленности и торговли от государственного контроля.68 Он выступал за государственные субсидии сельскому хозяйству как наиболее жизненно важной и в то же время наиболее зависимой от других частей экономики.69 Как и все мы, он становился все более консервативным с годами и ростом доходов.

Все это бессвязное вторжение в теологию, этику, политику и экономику — лишь несколько сторон полиморфной деятельности Дидро; их было гораздо больше. Кто бы мог подумать, что этот грузный Джек всех идей в одночасье станет ведущим художественным критиком своей эпохи?

В 1759 году его друг Гримм, занятый войной и мадам д'Эпинэ, попросил Дидро подменить его в составлении отчетов для клиентов «Корреспонденции» о проводимых раз в два года выставках живописи и скульптуры в Лувре. Дидро сообщал о салонах 1759–1771 годов, а также 1775–1781 годов, иногда очень подробно, поскольку в этих записках он позволял себе свободно блуждать почти по всем сферам человеческой жизни. Ничего столь свежего и интимного в художественной критике до него не появлялось. Некоторые из его критических заметок были облечены в форму бесед с художниками на самой выставке; некоторые были представлены в виде личного общения с Гриммом, как это было в 1761 году:

Вот, мой друг, идеи, которые пронеслись в моей голове при виде картин, выставленных в Салоне этого года. Я бросаю их на бумагу, не заботясь ни об их выборе, ни о том, чтобы выразить их…. Единственная мысль, которая пришла мне в голову, — это избавить вас от некоторых моментов, которые вы могли бы использовать лучше.70

Он взялся за новую задачу с восторгом. Он благодарил Гримма за то, что тот заставил его смотреть на выставленные произведения искусства не «поверхностным и рассеянным взглядом» проходящей мимо толпы, а с решимостью изучать каждое полотно или мрамор, пока он действительно не почувствует их художественность и значимость. У него не было технической подготовки, но он беседовал с самими художниками — Шарденом, Ла Туром, Кошеном, Фальконе…; он изучал их метод композиции, кисти и колорит. «Я открыл свою душу эффектам [производимым трудом художника]; я постиг магию света и тени; я понял цвет; я обрел чувство плоти».71

В конце концов он стал компетентным критиком техники. Но, отказываясь от всех технических знаний, он предлагал просто сказать, что каждая работа значит для него. Сначала он подробно описывал сюжет или историю, поскольку большинство клиентов «Гримма» никогда не увидели бы произведения, о которых идет речь; некоторые клиенты, однако, покупали картины по рекомендации Дидро. Часто он представлял себе и графически пересказывал живую драму, в которой художник представлял лишь концентрированный, выразительный момент; иногда он превращал искусство в литературу; и, наконец, он мог похвастаться: «Шарден, Ла Грене, Грёз и другие… уверяли меня, что я был единственным литератором, чьи образы могли переходить на холст почти так же, как они сменяли друг друга в моей голове».72

Свои предпочтения и предрассудки он выражал с неприкрытой откровенностью. Порицая почти все в современной французской цивилизации, он с патриотическим пылом защищал французских живописцев. Он назвал Хогарта лжецом и невеждой за то, что тот сказал, что во Франции нет колориста. «Шарден, — отвечал он, — возможно, один из величайших колористов во всей живописи».73 Он был суров к Натье. Он осуждал обнаженные натуры Буше, но наслаждался ими. Раскритиковав недостатки одной обнаженной натуры, он добавил: «Все равно, позвольте мне получить ее такой, какая она есть, и я не думаю, что буду тратить время, жалуясь на то, что у нее слишком темные волосы». Изображение Иосифа, отвергающего ухаживания жены Потифара, возмутило его. «Не могу представить, чего он мог хотеть. Я бы не просил ничего лучшего, а я часто соглашался и на меньшее».74 Он симпатизировал художникам, которые рисовали обнаженную натуру, и особенно скульпторам, которые ее моделировали; в конце концов, «что можно сделать в скульптуре с пуговицами и штанами?»75 Ему нравились картины Грёза, изображающие девичью невинность; он полностью разделял сентиментальность Грёза; он особенно ценил портреты жены Грёза, которая в молодости была любовницей Дидро. Он наслаждался дикими пейзажами в голландском и фламандском искусстве и находил «больше поэзии в одном дереве, пострадавшем от буйства лет и времен года, чем во всем фасаде дворца. Дворец должен быть в руинах, чтобы представлять интерес».76 Он отвергал классический акцент на рациональности, порядке и гармонии и превозносил творческое воображение выше аналитического разума. Он призывал к «композициям ужасным или чувственным, которые… несут любовь или ужас в глубины вашего сердца, растворяют ваши чувства и очищают вашу душу; в этом есть нечто, чего не могут достичь никакие правила».77 Он презирал понятие «искусство ради искусства»; искусство, по его мнению, имеет нравственную задачу: «воздавать должное добродетели и разоблачать порок».78

К своим наблюдениям за Салоном 1765 года Дидро почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы добавить «Эссе о живописи». Подобно Платону и Аристотелю, он находил сущность красоты в гармоничном соотношении частей в целом; но он предполагал, что должна быть также гармония объекта с окружающей средой и с его предназначением. В идеале, по его мнению, красоту можно определить как полное приспособление к функции; так, здоровый и умный человек должен казаться красивым. Искусство должно выбирать в сцене те черты, которые указывают на ее значимость, и устранять несущественные элементы; оно не должно быть рабским подражанием объективной и беспорядочной реальности. Однако художник должен изучать природный объект, а не древние модели или формальные правила; лучше один Теньер, чем дюжина причудливых Ватто. Дидро ощущал определенный разлад между разумом и искусством; он признавал, что классические предписания Буало искалечили французскую поэзию. Здесь он отошел от Вольтера и встал на сторону Руссо: искусство должно быть прежде всего голосом и продуктом чувства. Поэтому он превозносил цвет, в то время как Рейнольдс в то же десятилетие превозносил дизайн. «Дизайн придает форму существам, — признавал Дидро, — но цвет дает им жизнь».79 Гете нашел в этом эссе много того, что показалось ему неправильным, но он перевел его часть и описал Шиллеру как «великолепный труд; он говорит поэту даже более полезно, чем художнику, хотя и для художника он является факелом мощного освещения».80

«Когда я был молод, — писал Дидро, — я колебался между Сорбонной [священничеством] и сценой».81 А в 1774 году: «Около тридцати лет я вопреки своему вкусу писал «Энциклопедию» и написал всего две пьесы».82 Он придавал своим пьесам большее значение, чем своим романам; и поскольку большинство его романов были опубликованы только после его смерти, его пьесы оказали большее влияние на его славу и его жизнь. Они стали почти революцией в истории французского театра.

Он с умилением читал романы Ричардсона; в 1761 году он написал «Элог Ричардсона», воздав англичанину лирические похвалы за проникновенность чувств, привитие добродетели, смелость в изображении жизни среднего класса как достойной серьезного искусства. Кроме того, Дидро был впечатлен пьесой Джорджа Лилло «Лондонский купец» (1731), которая с успехом перенесла на английскую сцену чувства и невзгоды делового класса. Он назвал пьесу «возвышенной» и даже сравнил ее с Софоклом: почему бы разбитым сердцам не быть достойными трагической драмы, несмотря на отсутствие у них родословной? Когда Дидро взялся за сочинение пьес в жанре sérieux, он поразил французские условности тем, что использовал персонажей из среднего класса и писал в прозе. Так, в 1757 году он отправил на сцену и в печать пьесу Le Fils naturel, ou les épreuves de la vertu. Она не имела успеха на театральных подмостках; ее дважды ставили в провинциях (1757), только в 1771 году в Париже, и то, по-видимому, лишь однажды. Но в напечатанном виде она стала поводом для сенсации.

История была достаточно интересной. Добродетельный, преуспевающий бастард Дорваль влюбляется в Розали, обрученную с его хозяином Клервилем. Почувствовав, что она отвечает ему взаимностью, он решает отлучиться, чтобы не портить свадьбу своего друга. Собираясь уезжать, он видит, что на Клервилля напали вооруженные люди; он сражается с ними и спасает жизнь своему другу. Узнав, что отец-купец Розали потерял свое состояние и не может дать ей приданого, он тайно восполняет ее потерю. Разорившийся купец оказывается отцом Дорваля и Розали, она примиряется с тем, что является его сестрой, выходит замуж за Клервилля, Дорваль женится на сестре Клервилля Констанции, и пьеса заканчивается тем, что все купаются в слезах радости. Это был вклад Дидро в то, что критики уже назвали la comédie larmoyante — драмой слез. II

Место в истории Франции пьеса заняла благодаря опубликованному вместе с ней циклу диалогов, который позже был озаглавлен Entretiens sur Le Fils naturel. Традиция французского театра заключалась в том, что серьезная (в отличие от комической) драма должна касаться только персон знати и должна быть написана в стихах. Теперь Дидро излагает свою точку зрения, согласно которой серьезная драма должна не бояться использовать буржуазные характеры и занятия, а также сцены из домашней жизни, представленные с реализмом и в прозе. Он предложил показать, что фраза bourgeois gentilhomme (джентльмен среднего класса) — это не смехотворное противоречие в терминах, которое Мольер принял за него, а развитие нового общества, в котором буржуазия росла в богатстве, статусе и власти. Драматург, по его мнению, должен представлять не столько характеры, сколько условия реальной жизни — в семье, в армии, в политике, в профессиях, даже в промышленности. А поскольку средние классы были главным хранилищем добродетели во Франции, Дидро настаивал на том, что одной из функций новой драмы (как он ее называл) должно быть «внушение людям любви к добродетели и отвращения к пороку». Он называл развлекательное искусство роскошью праздного класса; каждое искусство должно иметь социальную функцию и применение, а какая может быть лучшая цель у театра, чем сделать добродетель очаровательной?

Пьеса и сопутствующий ей пронунсиаменто разделили интеллектуальный Париж на враждебные лагеря. Палиссо и другие антифилософы высмеивали идеи Дидро. Фрерон не просто критиковал пьесу как скучный дидактизм, пересыщенный сантиментами и нереальной добродетелью, но в нескольких выпусках своего «Année littéraire» показал подозрительное сходство между первой половиной «Le Fils naturel» и комедией «Il vero amico» («Верный друг»), которую Гольдони поставил в Венеции в 1750 году. Дидро признался:

Я завладел им, как будто это была моя собственность». Гольдони не был более щепетильным. Он завладел «L'Avare» («Мизером» Мольера), и никому не пришло в голову счесть это дурным тоном; и никому из нас не пришло в голову обвинить Мольера или Корнеля в плагиате за то, что они молчаливо позаимствовали идею какой-нибудь пьесы либо у итальянского автора, либо у испанского театра.83

Конечно, это относится и к «Сиду» Корнеля, и к «Дон Жуану» Мольера.

Поощряемый друзьями, бросая вызов своим врагам, среди тяжелейших проблем, связанных с «Энциклопедией», Дидро написал и опубликовал (1758) еще одну пьесу, «Отец семейства», и добавил к ней провокационное «Рассуждение о драматической поэзии» — название, напоминающее то, которое Драйден использовал для аналогичного эссе за девяносто лет до этого. В 1760 году «Отец семейства» был поставлен в Тулузе и Марселе, а в феврале 1761 года — в Театре Франсе в Париже; там он шел семь вечеров, что было признано умеренным успехом. Вольтер разрешил отложить постановку своей трагедии «Танкред», чтобы дать ей возможность выйти на сцену, и написал своему новому сопернику: «О, мой дорогой брат Дидро! Я от всего сердца уступаю тебе свое место и хотел бы увенчать тебя лаврами». Дидро ответил: «Благодарю вас, мой дорогой господин. Я знаю, как сильно вы желали успеха вашему ученику, и я тронут этим. Моя привязанность и почтение до конца жизни».84 Пьеса была с успехом возобновлена в Театре Франсе в 1769 году и стала незначительным элементом триумфа философов.

Сюжет частично автобиографичен. Отец — любящая реминисценция Дидье Дидро, за исключением того, что он проповедует гораздо больше, чем этот добрый человек, как говорят, делал. Сын, Сент-Альбен (любовный портрет Дени Дидро), просит у родителей разрешения жениться на Софи, девушке из рабочего класса. Отец соглашается увидеться с ней, она ему нравится, но он отказывается позволить сыну жениться на такой бедной девушке. После пяти актов, по случайному совпадению, которое послужило тысяче драм, девушка оказывается дочерью из отличной семьи; отец смиряется; все хорошо. Фрерону можно простить, что он назвал сюжет мелодраматическим, механическим и абсурдным. Один критик отметил, что эта ода добродетели была посвящена Гримму, который делил проститутку с Руссо и теперь был любовником госпожи д'Эпинэ, и что Дидро назвал героиню в честь своей любовницы Софи Волланд. Вольтер, похвалив автора за «нежные и добродетельные вещи» в пьесе, написал госпоже дю Деффан: «Читали ли вы вам «Царя семейства»? Разве это не смехотворно? Поверьте, наш век ничтожен по сравнению с веком Людовика XIV».85

Однако Дидро считал, что французская драма XVII века была совершенно неестественной формой — в ее напыщенном, декламационном стиле, в ее натянутых единствах действия, места и времени, в ее бездушном подражании древним классикам, а не живым реалиям. Его пьесы, нескрываемо сентиментальные, стали предзнаменованием романтической реакции против интеллектуализма и эмоциональной сдержанности классической эпохи. Влияние Дидро ощущалось также в растущем реализме декораций, в исторической достоверности одежды актеров, в национализме их подачи; он разделял кампанию Вольтера по очищению французской сцены от зрителей. «Все улучшения в искусстве постановки за последние 150 лет, — говорил Гюстав Лансон, — произошли от Дидро».87-За исключением того, что декорации теперь имеют тенденцию быть скорее воображаемыми, чем реалистичными. Германия тоже откликнулась на Дидро, которого Сент-Бёв назвал «самым немецким из французов». Лессинг перевел «Семейного священника» и драматические рассуждения и заявил, что «со времен Аристотеля театром не занимался более философский ум, чем ум Дидро» 88.88

Он высказал свое мнение и о гистрионном искусстве. В вызывающем эссе «Парадокс комедианта» (1778) он утверждал, что для того, чтобы завладеть аудиторией, актер не должен отдаваться эмоциям, которые он выражает, а должен сохранять полное самообладание. Это, конечно, противоречило совету Горация поэтам: «Si vis me flere, primum tibi flendum est» (Если вы хотите, чтобы я плакал, то сначала должны заплакать сами). Нет, сказал Дидро, актер

должен иметь в себе неподвижного и незаинтересованного зрителя. Он должен обладать проникновенностью и отсутствием чувствительности… Если бы актер был полон, действительно полон, чувств, как бы он мог играть одну и ту же роль дважды подряд с тем же духом и успехом? Полный огня на первом представлении, он был бы изможден или холоден, как мрамор, на третьем…. Заполните переднюю часть театра слезливыми созданиями, но я не допущу ни одного из них на доски».89

(Этому совету вряд ли последовали те, кто ставил пьесы Дидро).

Это был парадокс самого Дидро, ведь в 1757 году он писал: «Поэты [и] актеры… сильно чувствуют и мало размышляют».90 Теперь он изменил свою точку зрения, возможно, после того, как увидел, как Дэвид Гаррик в Париже (1763, 1770) симулирует различные эмоции в быстрой последовательности и по своему желанию. Или же он нашел свой парадокс в обращении Гамлета к игрокам в Эльсиноре: «В самом потоке, буре и (как бы это сказать) вихре страсти приобретите и воспитайте в себе сдержанность, которая придаст ей плавность».91 Сэр Генри Ирвинг отверг анализ Дидро, но современный критик считает, что «он и по сей день остается самой значительной попыткой разобраться с проблемой актерского мастерства».92 Актеры могут быть эмоциональными в жизни, но не на сцене. (Возможно, их самообладание на сцене приводит к эмоциональной разрядке в жизни, поэтому многие грехи должны быть им прощены). Они должны изучить указанное чувство в его причинах, выразить его в своих жестах и речи, но они должны «помнить» о нем «в спокойствии».93 В письме к мадемуазель Жоден Дидро подчеркивает баланс: «Актер, у которого нет ничего, кроме чувства и рассудительности, холоден; тот, у кого нет ничего, кроме живости и чувствительности, безумен».94

Оглядываясь на этот беспорядочный обзор хаотичного ума Дидро, мы прощаем его замешательство в буквально великодушном изобилии его идей и масштабе его интересов. Ничто человеческое не было ему чуждо, кроме религии, но и там, как мы видели, он не был свободен от религиозного чувства. Для него было характерно начинать с математики и физики, а заканчивать драмой и музыкой. Он не мог быть великим ученым, будучи слишком нетерпеливым к исследованиям и экспериментам; он слишком легко переходил к обобщениям, но они почти всегда были поучительными. Он знал о музыке достаточно, чтобы написать методику обучения игре на клавикордах и трактат о гармонии. Он написал самые влиятельные пьесы и лучшие романы своего времени; в коротком рассказе он превзошел всех своих современников, кроме Вольтера; и он превзошел самого Вольтера, придав короткому рассказу ту концентрацию мысли и действия, которая определяет его форму до наших дней. Пристрастившись к беседам и обучаясь в салонах, он развил диалог до блеска и жизненной силы, равных которым не было ни до, ни после него. И он писал философию не на тайном языке для башен из слоновой кости, а как живые дебаты, на живые темы, среди людей, добровольно попавших в поток мира.

За этим калейдоскопическим умом скрывался человек, обладающий множеством достоинств и почти всеми недостатками, каждый из которых занимал свое место на сцене его жизни. Когда Мишель Ванлоо нарисовал его, Дидро возразил, что лицо на картине отражает лишь мимолетную часть его самого, лишь одно выражение одного настроения.

За день у меня было сто разных выражений лица, в зависимости от настроения, которое на меня находило. Я был безмятежен, печален, мечтателен, нежен, жесток, страстен, жаден. Внешние признаки моих многочисленных и разнообразных душевных состояний так быстро сменяли друг друга на моем лице, что глаз художника от мгновения к мгновению ловил разного меня, но ни одного не уловил правильно.95

Постепенно, однако, эти многочисленные лица слились в единое целое и оставили ему ту суровую физиономию, которую мы видим на портрете Грёза: мрачную, как у Цезаря, измученную страстными столкновениями с армией идей и врагов и попытками выразить статичными словами беглые нюансы своих «да» и «нет». Высокие брови, покатые на полулысой голове; большие деревенские уши и крупный загнутый нос, твердый рот и боевой подбородок, карие глаза, тяжелые и печальные, словно вспоминающие о непоправимых ошибках, или осознающие несокрушимость суеверий, или отмечающие высокую рождаемость простодушия. Обычно на публике он носил парик, но когда погружался в экстаз монолога, то снимал его, играл с ним или клал на колени. Он был поглощен бытием, и у него не было времени на то, чтобы казаться.

Он никому не уступал в оценке своего характера. Он признавался: «На мгновение я волнуюсь», но «через мгновение я снова становлюсь самим собой, откровенным, мягким, справедливым, снисходительным, честным, милосердным, услужливым человеком». Продолжайте, если можно, этот панегирик, потому что он еще не закончен. Я ничего не сказал о своем интеллекте». Он сомневался, что в мире есть человек честнее его, и был уверен, что даже «столпы церкви» поверят ему на слово. «Какие прекрасные души — твоя, моя и его!» — писал он своей хозяйке, впуская Гримма в эту троицу. Он с восторгом отзывался о своих книгах и пьесах, уверенный в их бессмертии. Свои нравы он считал превосходными, и действительно, у него была только одна любовница. Он говорил о себе как о «философе» и признавал свое сходство с Сократом. «Какая разница, — спрашивал он, — обязан ли я своими достойными качествами природе или опыту, лишь бы они были прочными, и тщеславие никогда не портило их?»96

На самом деле он обладал большинством достоинств, которые приписывал себе. Он был честен в смысле откровенен, хотя в молодости много лгал. В нем не было ни позы, ни жеманства. Он был мягок, за исключением речи, в которой он часто бывал дик, а иногда так груб, что мадам Жоффрен приходилось призывать его к порядку и приличиям. Он, несомненно, обладал мужеством, ибо продолжал бороться, когда многие друзья покинули его, когда даже Вольтер советовал ему уйти. Он был справедлив, за исключением благочестия и Руссо; позже мы увидим, что он недостаточно учитывал чувствительность Жан-Жака. Он был бесспорно щедр, всегда готов помочь тем, кто к нему обращался, и более щедр в похвалах другим, чем себе. Он проводил много дней, заменяя Гримма в «Корреспонденции» или придавая эффективную форму литературным усилиям своих друзей. Из своих скромных доходов он помог длинной череде бедняков. Когда нуждающийся переписчик показал ему сатиру на Дидро и попросил переработать ее, сказав, что ему нужен хлеб, Дидро пересмотрел и улучшил ее и предложил посвятить ее нынешнему герцогу д'Орлеану, «который делает мне честь тем, что ненавидит меня». Так и было сделано, и герцог прислал молодому автору двадцать пять луидоров.97 Он был снисходителен в своей критике книг и картин (за исключением картин Буше), говоря, что предпочитает указывать на хорошее, а не превозносить плохое.98 Он был самым добродушным из философов. Руссо до 1758 года и Гримм до конца подтверждали оценку Дидро его собственного характера. Они говорили о нем, по словам госпожи д'Эпинэ, с «величайшим почтением»; они восхищались его гением, но «его характер был предметом их особого энтузиазма». М. Гримм говорит, что он самый совершенный из всех смертных, которых он знает».99 Для таких друзей его недостатки были недостатками наивно откровенного ребенка. Они считали его глубже Вольтера.

Он, несомненно, был богаче Вольтера идеями, потому что в его конституции не было сдержек и противовесов. Он был более изобретателен, менее рационален, более импульсивен, но никогда не был зрелым. «Дидро, — говорил Вольтер, — слишком горячая печь; все, что в ней выпекается, сгорает»;100 Но даже в этом случае многие вещи выходят наполовину испеченными. Он был так же чуток, как Руссо, так же нежен в своих чувствах, так же готов плакать над красотой природы и трагедиями жизни. Он заставил свою религиоведку сказать, и она, вероятно, выразила это сама: «Для нежной души пролитие слез — восхитительное состояние».101 Посетители иногда заставали его в слезах или в ярости из-за книги. Возможно, в основе его дружбы с Руссо лежала общность чувств, та же экзальтация чувств, та же любовь к природе, то же романтическое представление о гении как об инстинкте, страсти и воображении, тот же энтузиазм по отношению к романам Ричардсона. Ему хотелось предостеречь Клариссу от Лавлейс, а когда он читал о жестоких королях, то легко мог представить себя «использующим кинжал с удивительной ловкостью».102 Вольтер + Руссо = Дидро; ни один из них не мог простить ему, что он включил их обоих, оставаясь при этом уникальным и самим собой.

Его привычки выражали двойственность его качеств. Он любил хорошую еду до гурманства и камней в желчном пузыре, но был неравнодушен ко всем культурным предложениям своего времени. Он ненавидел и высмеивал путешествия,103 но он пересек Европу, чтобы похлопать по ляжкам Екатерину Великую. Он плакал над прекрасной поэзией и предавался грубым непристойностям. Он презирал деньги и говорил о бедности как о вдохновляющем друге философов; но когда умер его отец, он отправился в Лангр (1759) и был рад получить свою треть наследства, так что к 1760 году его доход составлял четыре тысячи ливров в год. «Мне нужна карета, — говорил он, — удобная квартира [это был дуплекс], прекрасное белье, надушенная женщина, и я мог бы легко мириться с другими проклятиями нашего цивилизованного государства»; здесь Вольтер в нем проверял и смеялся над Руссо.

Его жена была слишком занята неудовлетворенным материнством и работой по дому, чтобы обеспечить подходящую и необходимую аудиторию для его размножающихся идей. Как и Мильтон, он требовал развода по причине интеллектуальной несовместимости. Не получив такой возможности, он поступил так, как до сих пор поступают французы, — завел любовницу. Недолго думая, он завел мадемуазель Бабути, которая стала мадам Грёз. Затем мадам де Пюизье, которая удерживала его в течение десяти лет. В 1755 году он нашел именно то, что ему было нужно: молодую женщину, которая в течение восемнадцати лет дарила ему любовь, верность и понимание. Луизе Генриетте Волланд (которую он переименовал в Софи, потому что она казалась ему душой мудрости) было уже тридцать восемь, когда они впервые встретились — незамужняя, пухлая, близорукая; он описывал ее как носящую очки на довольно «сухом» лице, и ему приходилось время от времени ругать ее за то, что она уступала ему в аппетите. Но вместо любовников она собирала книги; она много читала, даже по политике и философии; она хорошо говорила, а еще лучше слушала. Дидро находил ее ноги слишком толстыми, но был благодарен за ее уши и любил ее ум и сердце.

Ах, Гримм [писал он], какая женщина! Как она нежна, как мила, как честна, деликатна, рассудительна! Она размышляет… Мы не знаем больше, чем она, в обычаях, нравах, чувствах, в бесконечном множестве важных вещей. У нее есть свои суждения, взгляды, идеи, свой образ мыслей, сформированный в соответствии с разумом, истиной и здравым смыслом; ни общественное мнение, ни авторитеты, ни что-либо другое не может подчинить их себе».104

Это не могло быть просто увлечением, ведь объективный доктор Трончин видел в ней «душу орла в доме из марли»;105 то есть она любила изысканные наряды и интеллектуальные полеты.

К ней на протяжении двадцати лет Дидро писал свои лучшие письма, которые остаются в числе литературных сокровищ восемнадцатого века. Он мог откровенно писать ей обо всем; он мог посылать ей свои пикантные истории и свои последние спекуляции; он писал ей так, как говорил бы, «если бы я был рядом с вами, положив руку на спинку вашего кресла».106 В отношениях с ней он, как никогда прежде, осознал, какую роль в жизни могут играть чувства и настроения. Теперь он с трудом верил в детерминизм; казалось невероятным, что их сложный обмен преданностью и идеями может быть физико-химическим результатом какой-то первобытной туманности. Иногда, в таком настроении, он даже мог говорить о Боге. Он рассказал Софи, как, гуляя по деревне с Гриммом, сорвал пшеничное зерно и погрузился в размышления о тайне роста. «Что ты делаешь?» — спросил Гримм. «Я слушаю». «Кто с тобой говорит?» «Бог».107

После двенадцати лет связи с Софи Волланд его любовь утихла, письма стали короче, а заверения в верности — более принужденными. В 1769 году, в возрасте пятидесяти семи лет, он сменил своего умершего друга Дамилавиля в качестве любовника госпожи де Мо, которой было пятьдесят четыре года. Годом позже более молодой галант сместил Дидро. Тем временем Дени продолжал уверять Софи в своей «вечной любви».

Во всех блужданиях его сердца и ума жена, Антуанетта, преданно терпела его, бесцеремонно ругала и искала утешения в религии и картах. Они ссорились почти ежедневно, и время не смогло преодолеть пропасть между мужчиной с тысячью идей и женщиной с одним Богом. Когда к нему приходили друзья, они никогда не останавливались, чтобы поприветствовать ее. Когда она узнала о его романе с Софи, то пришла в ярость, которая показалась ему совершенно несоразмерной столь обычному развлечению. Некоторое время ему подавали еду в кабинет. «Она начинает ощущать последствия этого маленького развода», — писал он Гримму. «Истощение ее средств, которое не за горами, приведет к примирению».108 Она заболела, он смирился и ухаживал за ней с ворчливой заботой. Она отвечала ему с такой нежностью, что он подумал, что она, должно быть, умирает; однако в письме к Софи он в шутку описал ее болезнь. Когда его друг Сюар предложил жениться, Дидро посоветовал ему вместо этого утопиться. (Брак Сюарда стал одним из самых счастливых в ту несчастную эпоху).

Возможно, Дидро сбежал бы из дома, если бы не любил домашний уют и свою прелестную дочь. Антуанетте было сорок три года, когда (1753) она родила четвертого ребенка. Пока Мари Анжелика росла, приобретая все прелести девичества, Дидро сосредоточил на ней всю свою нежность. Он участвовал в ее играх; мы видим, как грузный философ играет с ней в хопскотч, прятки и слепые игры. «Я был без ума от своей маленькой девочки. Какой чудесный характер! Какую женщину я мог бы из нее сделать, если бы ее мать позволила мне!» Он позаботился о том, чтобы проповедовать ей все христианские добродетели, а когда она достигла зрелого возраста, дал ей четкие инструкции по защите от парижских волков. Что означали их предложения? «Они означали: «Мадемуазель, из гордости за меня вы обесчестите себя, потеряете всякий социальный статус, изгоните себя из общества, запрёте себя в монастыре и заставите ваших отца и мать умереть от горя?»» 109 Поэтому, как и любой французский отец, он накопил денег, чтобы обеспечить ее приданым, и договорился с семьями диверсантов, чтобы в свое время найти ей мужа. Он сделал выбор, Антуанетта не одобрила, Анжелика одобрила, и они поженились (1772). Дидро плакал, потеряв ее, и еще больше плакал, видя ее счастье в браке. Он щедро помогал молодой паре, говоря: «Не лучше ли помочь им в трудную минуту, чем ждать, пока они перестанут в чем-то нуждаться?» Зять стал преуспевающим фабрикантом, чьи потомки после восстановления монархии Бурбонов (1814) стали осторожными консерваторами.

По мере взросления Дидро стал лучше понимать своего отца и соблюдать кодекс морали, который помогал мужчине воспитывать хорошую семью. Но многое от богемы в нем осталось. Хотя он любил свою берлогу, свою старую одежду и башмаки, любил поджаривать пальцы на ногах перед огнем, он время от времени отлучался от такого удовольствия, как, например, когда он провел месяц с д'Хольбахом в Грандвале. Он по-прежнему часто посещал кафе и был знакомой фигурой в некоторых салонах. Мадам Жоффрен любила его, несмотря на его грубую речь, и в порыве материнской привязанности прислала ему новый письменный стол, уютные кресла из кожи, большие часы из золота и бронзы и роскошный халат. Он поблагодарил ее и с грустью позволил увезти свою старую мебель, но выразил нежное сожаление по поводу выброшенного халата:

Почему я не оставил его себе? Оно было создано для меня, и я была создана для него. Оно облегало каждую складку моего тела, не причиняя мне неудобств. Он был живописен и красив. Новая мантия, жесткая и накрахмаленная, делала из меня манекен. Не было случая, когда бы его добрая натура не подходила к нему…. Если книга покрывалась пылью, один из его клапанов был наготове в качестве пылесборника. Когда чернила на моей ручке загустевали и не текли, наготове была ее сторона. По длинным черным полосам было видно, какие частые услуги она мне оказывала. Эти длинные полосы говорили о том, что я литератор, писатель, труженик. Сейчас я похож на одного из праздных богачей; никто меня не узнает…. Я был абсолютным хозяином своего старого халата; я стал рабом нового.110

Он считал дружбу главным утешением и вдохновением в своей жизни. Его связь с Гриммом была более тесной и постоянной, чем любая из его любовей. В 1772 году, когда они были знакомы уже двадцать два года, он написал ему: «Мой нежный, мой единственный друг, ты всегда был и будешь моим дорогим и единственным другом».111 И все же бывали моменты, когда его остро задевали холодность и кажущееся безразличие Гримма. Немец использовал добрый нрав Дидро, часто перепоручая ему написание «Корреспонденции»; Дидро подменял его не только в репортажах с выставок Салона, но и в рецензиях на новейшие книги; иногда он работал по ночам, чтобы уложиться в срок, установленный Гриммом.112 Гримм предложил ему заплатить; Дидро отказался. Печально, но когда (1773) Станислас II Понятовский, король Польши, узнав, что Дидро собирается посетить Санкт-Петербург, предложил пригласить его остановиться в Варшаве, Гримм посоветовал королю, что знакомство с философом не принесет никакой пользы. «Вместо того чтобы использовать свое время, чтобы разделить славу гения с Вольтером, Дидро тратит его на написание обрывков для этих листов [Correspondance] или раздает их всем, кто дерзнет попросить об этом. Осмелюсь сказать Вашему Величеству, что он умрет безвестным».113

Вероятно, самыми счастливыми часами Дидро (помимо тех, что он провел с Анжеликой) были те, когда он брал слово на обедах д'Ольбаха или мадам Жоффрен и без руля пускался в поток красноречия на любую тему. Он был не в своей тарелке на вежливых собраниях, где требовалось остроумие, а не идеи. Мадам Жеффрин сама пугалась его энтузиазма, а ее советы умеренности и приличия утяжеляли его полеты. Но за столом барона, где, как уверяли Хьюма, собралось «семнадцать атеистов», он мог дать себе волю; и тогда (почти все соглашались) не было ничего столь увлекательного, столь поглощающего во всех блестящих парижских беседах. «Тот, кто знаком с Дидро только по его сочинениям, — говорил Мармонтель, — не знаком с ним вообще…. Я испытал мало больших интеллектуальных удовольствий».114 Анри Мейстер, который часто слышал его, описал его в метком сравнении:

Когда я вспоминаю Дидро, огромное разнообразие его идей, поразительную множественность его знаний, стремительный полет, теплоту, буйство его воображения, очарование и беспорядок его беседы, я осмеливаюсь уподобить его характер самой природе, именно такой, какой он ее себе представлял — богатой, плодородной, изобилующей всевозможными зародышами, нежной и свирепой, простой и величественной, достойной и возвышенной, но без какого-либо господствующего принципа, без хозяина и без Бога.115

Или послушайте рассказ самого Протея о беседе с Дидро из первых уст:

Я казался им необыкновенным, вдохновенным, божественным. У Гримма вряд ли хватило глаз, чтобы увидеть меня, и ушей, чтобы услышать. Все были поражены. Я сам чувствовал внутри себя такое удовлетворение, которое не могу выразить. Это было похоже на огонь, пылающий в моих глубинах, который пронзил мою грудь, распространился по ней и поджег ее. Это был вечер энтузиазма, для которого я был очагом».116

Его современная репутация была выше среди тех, кто знал его, чем среди тех, кто просто читал его опубликованные работы, в основном «Энциклопедию» и пьесы; лучшие из них — «Религиозник», «Жак-фаталист», «Рев д'Алембер», «Невё де Рамо» — все еще оставались ненапечатанными после его смерти. Отчасти по этой причине, отчасти из-за радикализма его идей о религии и сексе, он не смог — и никогда не пытался — добиться приема в Академию. Однако для своих друзей он был le philosophe — философом, вождем бунтарского племени. Руссо, даже возненавидев его как тайного врага, писал в «Исповеди»: «На расстоянии нескольких столетий Дидро будет казаться выдающимся человеком. Люди будут издали смотреть на эту универсальную голову со смешанным восхищением и изумлением, как мы сегодня смотрим на головы Платона и Аристотеля».117

Гете, Шиллер, Лессинг были очарованы трудами Дидро; Стендаль, Бальзак, Делакруа присоединились к восхищению; Комт назвал его высшим гением той захватывающей эпохи;118 Мишле называл его «истинным Прометеем» и говорил, что можно черпать из произведений Дидро сто лет, и все равно останутся бесконечные богатства.119 Или послушаем мадам Жоффрен, которая хорошо его знала, но не читала его книг? «Он хороший и честный человек, — писала она, — но он так ошибается и так плохо уравновешен, что не видит и не слышит ничего, как оно есть; он всегда похож на человека, который мечтает и верит, что его мечты реальны».120

Он был хорошим и плохим, честным и нечестным, ошибочным и интуитивным, плохо сбалансированным и блестяще творческим, мечтателем, воином и провидцем, чей авторитет в истории, кажется, растет по мере того, как уходит его время, пока сегодня некоторые не считают его «самой интересной и провокационной фигурой французского восемнадцатого века».121 Оставим этот вопрос, пока не встретимся с ним вновь — лицом к лицу с императрицей, а затем на свидании философов со смертью.

Семья имела швейцарско-германское происхождение, как и те мужественные семьи, благодаря которым Берн и Цюрих гордятся и процветают сегодня. Один из членов семьи в Невшателе носил фамилию Швейцер — то есть швейцарец; другой, переехавший в Нидерланды, носил фамилию Гельвеций — то есть швейцарец. Эта вторая ветвь переехала в Париж около 1680 года. Там Жан Клод Адриан Гельветиус стал врачом королевы Марии Лещинской. Из двадцати его детей тот, о котором идет речь, родился 26 января 1715 года. Клод Адриан был воспитан в духе медицины, что оставило некоторый след в его философии. После обучения у иезуитов в Коллеж Луи-ле-Гран он поступил в подмастерья к сборщику налогов. Вскоре он разбогател; в возрасте двадцати трех лет его доход составлял 360 000 ливров в год.1 Он был красив, хорошо фехтовал, танцевал и стрелял, был любим придворными и куртизанками. Его назначили метрдотелем — хозяином дома при королеве. Он был совершенно не готов к тому, чтобы стать философом — за исключением тех, кто слишком умен, чтобы писать книги.

Но в 1738 году он познакомился с Вольтером, был потрясен его умом и славой и начал мечтать об авторстве; разве это не было бы новым отличием — быть одновременно финансистом и философом? Он провел некоторое время в Бордо в гостях у Монтескье, а затем в Бургундии у Бюффона; это было формирующее влияние. Он стал близким другом другого миллионера, барона д'Ольбаха, архиматериалиста эпохи. На обедах у барона и в салоне мадам де Граффиньи он познакомился с Дидро, Гриммом, Руссо, Дюкло, Галиани, Мармонтелем, Тюрго. Он преобразился.

В 1751 году он принял два судьбоносных решения. Он оставил свою прибыльную должность генерального фермера по налогам, удалился в феодальное поместье в Воре-о-Перше и посвятил себя написанию книги, которая должна была потрясти мир. В том же году, в возрасте тридцати шести лет, он женился на Анне Катрин де Лигнивиль д'Автрикур, графине Священной Римской империи, тридцати двух лет, одной из самых красивых и талантливых женщин Франции. Он сразу же отвез ее в Воре, опасаясь, по словам Гримма, что Париж ее запятнает. Там — или это было в Париже? — Фонтенель, которому было около ста лет, вошел в гардеробную прекрасной графини и обнаружил ее почти в полном беспорядке. «Ах, мадам, — воскликнул он, отступая, — если бы мне было не больше четырехсот лет!»2

Счастливая пара содержала также дом в Париже, и там гостеприимство Гельвеция, дополненное очарованием его жены, привлекло к ним таких интеллектуальных львов, как Дидро, д'Ольбах, Фонтенель, Бюффон, д'Алембер, Турго, Галиани, Морелле, Кондорсе и Юм. «Вы бы видели, — говорит Мармонтель, — насколько приятным стал его дом для литераторов».3 На этих ужинах Гельвеций старался направить разговор на темы, на которые он планировал писать; он приглашал критиков своих идей и показал себя хорошим слушателем; Морелле жаловался, что Гельвеций «всегда сочинял свою книгу в компании».4

После семи лет вынашивания любимый том вышел на свет 15 июля 1758 года под названием De l'Esprit («Об интеллекте»). К удивлению друзей, видевших его в рукописи, он появился с драгоценной «привилегией короля». Малешерб поручил цензуру Жану Пьеру Терсье; Терсье доложил: «Я не нашел в ней ничего, что, по моему мнению, должно было бы помешать ее публикации».5 6 августа генеральный адвокат Парижского парламента заклеймил книгу как массу ересей; 10 августа Государственный совет лишил ее права на печать; вскоре Терсье был отстранен от своей прибыльной должности. Любезный автор протестовал, что не делал никаких нападок на христианство. «В какой нечестивости они могут меня обвинить? Ни в одной части этой работы я не отрицал ни Троицу, ни божественность Иисуса, ни бессмертие души, ни воскресение мертвых, ни какие-либо другие пункты папского вероучения; поэтому я ни в коей мере не нападал на религию».6 Вольтер, опасаясь, что Гельветий будет отправлен в Бастилию, посоветовал ему отправиться в путешествие. Но Гельветию было слишком хорошо дома, чтобы пожертвовать столь многим ради книги. Он опубликовал опровержение в виде письма священнику, а когда правительство сочло его недостаточным, подписал извинение, «столь унизительное, — писал Гримм, — что не удивительно было бы увидеть человека, который скорее укрылся бы у готтентотов, чем поставил бы свое имя под такими заявлениями».77 Мадам Гельвеций приехала в Версаль, чтобы ходатайствовать за своего мужа; правительство довольствовалось тем, что приказало ему на два года удалиться в свое поместье. Наказание могло бы быть более суровым, если бы король не вспомнил, что его собственную жизнь когда-то спас отец Гельвеция, тогдашний врач королевы. 3 января 1759 года папа Климент XIII осудил книгу как скандальную и развратную, а в феврале она была публично сожжена по приказу Парламента. Мы уже видели, как эта «суета вокруг омлета», как назвал ее Вольтер, вместе со статьей д'Алема Берта о Женеве привела к подавлению «Энциклопедии». Благодаря всей этой рекламе «De l'Esprit» стал самым читаемым из всех томов, сыгравших роль в кампании против христианства. В течение шести месяцев на французском языке вышло двадцать изданий, а вскоре книга была переведена на английский и немецкий языки. Сегодня о ней знают лишь немногие ученые, и ее практически невозможно достать.

Гельвеций больше не публиковался, но продолжал писать. Неторопливо, но гневно он изложил и усилил свои взгляды в трактате De l'Hormme («О человеке»), в котором нападал на священников как на продажных торговцев надеждой и страхом, увековечивателей невежества и убийц мысли. В этих двух книгах мы находим все идеалы того амбициозного времени: свободу, равенство и братство: свободу слова, печати, собраний и вероисповедания, равенство обоих полов и всех классов в получении образования и перед законом, почти социалистическую пропаганду «государства всеобщего благосостояния» как компенсационной защиты простых бедных от умных богатых — и все это завершается полурелигиозной верой в неограниченную совершенность человечества. И снова, если хорошо прислушаться, здесь звучит голос Революции.

Как и почти все философы, Гельвеций начинает с Локка: все идеи проистекают из ощущений, следовательно, из опыта индивида. Все умственные состояния — это комбинации ощущений, испытываемых в настоящий момент, или воскрешенных в прошлом с помощью памяти, или спроецированных в будущее с помощью воображения. Суждение — это ощущение различий между ощущениями; а разум — это комбинация суждений.

Ум и душа — это не одно и то же: ум — это совокупность или последовательность ментальных состояний; душа — это чувствительность организма, способность получать ощущения. Все ощущения физические, вся душа — это сила в материи. «Все явления медицины и естественной истории с очевидностью доказывают, что эта сила… начинается с образования телесных органов, длится до тех пор, пока они существуют, и уничтожается с их распадом».8 У животных есть душа. Человек стал выше зверей благодаря развитию вертикального роста, который постепенно превратил его передние лапы в руки, способные хватать (com-pre-hend-ing) и манипулировать предметами.

Начав с Локка, Гельвеций переходит к Гоббсу. Всякое действие — это желание, отвечающее на ощущения, присутствующие или вспоминаемые. Желание — это воспоминание об удовольствии, которое сопровождает определенные ощущения. Страсть — это постоянное желание, которое меняется по интенсивности в зависимости от боли или удовольствия, которые мы помним и ожидаем. Страсти часто вводят нас в заблуждение, потому что они фиксируют наше внимание на какой-то определенной части объекта или ситуации, не позволяя рассмотреть ее со всех сторон.9 (В этом смысле интеллект — это задержка реакции для более широкого восприятия и более полного ответа). Тем не менее страсти для характера — это то же самое, что движение для материи; они дают толчок, даже толчок к познанию. «Умственные достижения человека зависят от интенсивности его страстей. Гениальный человек — это человек с сильными страстями; глупый человек лишен их».10 Основная страсть — это любовь к власти, и она является основной, потому что расширяет наши возможности для реализации желаний.

До этого момента работа Гельвеция заслуживала того, чтобы Вольтер назвал ее «омлетом» — смешением идей, давно существующих в философском мире. Но теперь он перешел к своим наиболее характерным предложениям. Поскольку все идеи проистекают из опыта индивида, разнообразие идей и характеров отдельных людей и наций зависит от различий в индивидуальном или национальном окружении. Все люди при рождении обладают равными способностями к пониманию и суждениям; врожденного превосходства ума не существует. «Все наделены силой и властью внимания, достаточной для того, чтобы возвести их в ранг выдающихся людей», если им благоприятствуют среда, образование и обстоятельства; «неравенство их способностей всегда является следствием различий в положении, в которое их поставил случай».11

В тот момент, когда ребенок выходит из утробы матери… он вступает в жизнь без идей и без страстей. Единственное, что он чувствует, — это голод. Не в колыбели [не от наследственности] мы получили страсти гордости, скупости, честолюбия, стремления к почету и славе. Эти разжигающие страсти, порожденные в городах, предполагают уже установленные среди людей условности и законы…. Такие страсти были бы неизвестны тому, кто в момент своего рождения был занесен бурей в пустыню и, подобно Ромулу, вскормлен волчицей…. Любовь к славе — это приобретение, а значит, результат обучения.12

Даже гений — это продукт среды, то есть опыта плюс обстоятельств. Гений добавляет последний шаг в изобретении ко многим шагам, сделанным до него, и этот последний шаг обусловлен обстоятельствами. «Каждая новая идея — это дар случая», то есть «ряд следствий, причину которых мы не осознаем».13

Откуда такое неравенство в понимании? Потому что никто не воспринимает в точности одни и те же предметы, не находится в одинаковом положении и не получил одинакового образования; и потому что случай, который руководит нашим обучением, не ведет всех людей к одинаково богатым и плодотворным рудникам. Поэтому неравенство в понимании мы должны отнести именно к образованию, взятому в самом полном объеме, который мы можем дать этому термину, и в которое также включена идея случайности.14

Вероятно, этот психологический анализ — особенно щедрый у миллионера — проистекал из политических установок. Консерваторы подчеркивают различия и влияние наследственности, а также необходимость осторожности в изменении институтов, укорененных в естественном и врожденном неравенстве способностей и характера. Реформаторы подчеркивают различия и влияние среды, благодаря которым неравенство способностей, власти и богатства объясняется не врожденными заслугами, а случайностью рождения и привилегиями положения; поэтому неравенство может быть уменьшено путем выравнивания образования и улучшения среды. Гельвеций применяет свою теорию естественного равенства как к расам, так и к отдельным людям: все расы достигли бы одинакового развития, если бы их экологические возможности были равны. Следовательно, национальная гордость, как и гордость личная или классовая, не имеет под собой никаких оснований. «Свобода, которой так гордятся англичане… является не столько наградой за их мужество, сколько подарком судьбы» — то есть защитой Ла-Манша и морей. (Внутренняя свобода, при прочих равных условиях, изменяется обратно пропорционально внешней опасности).

Очевидно, что, исходя из этих предпосылок, путь прогресса лежит через совершенствование образования, общества и государства. «Образование способно повлиять на все»; разве оно не учит медведя танцевать?15 Всякий прогресс, даже в области морали, зависит от распространения знаний и воспитания интеллекта; «уничтожьте невежество, и вы уничтожите все семена морального зла».16 Чтобы достичь этой цели, необходимо перестроить всю систему образования Франции; она должна быть освобождена от церкви и передана государству; она должна быть предоставлена всем людям, любого пола и возраста. Преподавание латыни и греческого должно быть заменено обучением наукам и технике, а новый акцент должен быть сделан на формировании здоровых тел и «мудрых и добродетельных умов».17

Здесь Гельвеций, не отрицая ни одной христианской догмы, вступает в страстную борьбу за ограничение церковной власти во Франции. Он нападает на церковь скорее с социальной, чем с теологической точки зрения. Он осуждает католическое прославление безбрачия и бедности, но радуется, что очень немногие христиане воспринимают эти идеи всерьез; «тайное недоверие часто противостоит пагубному влиянию религиозных принципов».18 Католический контроль над образованием, обвиняет он, не только тормозит технический прогресс нации, пренебрегая наукой, но и позволяет духовенству формировать сознание ребенка для господства священника.19

Во все времена духовенство стремилось к власти и богатству. Каким способом оно может удовлетворить это желание? Продажей надежды и страха. Священники, оптовые торговцы этими товарами, понимали, что такая продажа будет гарантированной и прибыльной.20…Власть жреца зависит от суеверий и глупого легковерия народа. Ему мало пользы от их образованности; чем меньше они знают, тем послушнее будут подчиняться его диктату».21… В каждой религии первая цель священников — подавить любопытство людей, не допустить изучения каждой догмы, абсурдность которой слишком очевидна, чтобы ее можно было скрыть.22…Человек рождается невежественным, но он не рождается глупцом; и не без труда он делается таковым. Чтобы он стал таковым и смог погасить в себе свой естественный свет, необходимо применить много искусства и методов; обучение должно нагромождать на него ошибку за ошибкой.23…Нет ничего такого, что священноначалие не могло бы осуществить с помощью суеверия. Ибо этим она лишает магистратов их авторитета, а королей — их законной власти; тем самым она подчиняет себе народ и приобретает над ним власть, которая часто превосходит законы; и таким образом она окончательно развращает сами принципы морали.24

Гельвеций добавляет восемь глав о веротерпимости.

Религиозная нетерпимость — дочь святотатственных амбиций и глупого легковерия.25…Если я верю своей няне и своему воспитателю, то все остальные религии ложны, и только моя — истина. Но признает ли ее таковой вся Вселенная? Нет: земля все еще стонет под множеством храмов, посвященных заблуждению.26…Чему учит нас история религий? Тому, что они повсюду зажигали факел нетерпимости, усеивали равнины трупами, заливали поля кровью, сжигали города и разрушали империи.27…Разве турки, чья религия — это религия крови, не более терпимы, чем мы? Мы видим христианские церкви в Константинополе, но в Париже нет ни одной мечети.28…Терпимость подчиняет священника князю; нетерпимость подчиняет князя священнику.29

Гельвеций склонен сделать одно исключение в пользу нетерпимости:

Есть одна причина, по которой толерантность может оказаться губительной для народа, — это когда он терпит нетерпимую религию, например католическую. Эта религия, став самой могущественной в государстве, всегда будет проливать кровь своих глупых защитников…. Пусть католики не навязывают протестантам свою вкрадчивую манеру. Те же священники, которые в Пруссии считают нетерпимость мерзостью и нарушением естественного и божественного закона, во Франции смотрят на терпимость как на преступление и ересь. Что делает одного и того же человека таким разным в разных странах? Его слабость в Пруссии и сила во Франции. Когда мы рассматриваем поведение католических христиан, то сначала, когда они слабы, они кажутся ягнятами, но когда они сильны, они становятся тиграми.30

Гельвеций время от времени говорил добрые слова о христианстве, особенно о протестантизме. Он не был атеистом, но библейская концепция Бога, «напоминающая восточного тирана… наказывающего незначительные проступки вечными муками», вызывала у него отвращение.31 Он надеялся на создание «универсальной религии», которая под контролем государства будет способствовать развитию «естественной морали», свободной от наград и наказаний после смерти32.32 Он ставил человеческий разум выше всех претензий людей на божественное откровение. «Честный человек всегда будет повиноваться своему разуму, предпочитая его откровению; ибо, скажет он, более несомненно, что Бог — автор человеческого разума… чем то, что он — автор какой-либо книги».33

Но разве сверхъестественные убеждения и божественная санкция не являются необходимыми для действенности морального кодекса? Вовсе нет, говорит Гельвеций.

Не от религии… а только от законодательства зависят пороки, добродетели, власть и благополучие народа…. Ежедневно совершаются преступления, не наказуемые законами; что может быть более убедительным доказательством бесполезности религии?…Откуда берется нынешняя безопасность Парижа? От набожности его жителей? Нет… от регулярности и бдительности полиции…. В какой период Константинополь стал вместилищем всех пороков? В то самое время, когда была установлена христианская религия…. Самые христианские короли не были самыми великими монархами. Лишь немногие из них проявили добродетели Тита, Траяна или Антонина. Какой благочестивый князь может сравниться с ними?34

Поэтому Гельвецию казалось, что задачей философии является разработка и продвижение морали, не зависящей от религиозных убеждений. С этой точки зрения он написал то, что один из студентов назвал «самым научным исследованием социальной этики, вышедшим из-под пера любого философа».35 Он не собирался ни ругать, ни идеализировать человеческую природу; он принимал ее такой, какой находил, со всем ее эгоизмом, и пытался построить на ее основе естественную этику. По своей природе человек не является ни хорошим, ни плохим; он — существо, пытающееся сохранить себя в мире, где каждый организм рано или поздно будет съеден другим.36 Картина первобытного общества, которую недавно дал Руссо, показалась Гельветию нелепым воображением; Гоббс был ближе к истине, описывая «состояние природы» как войну каждого против всех.37 Термины «хороший» и «плохой», применяемые к людям, имеют смысл только в обществе; все хорошее — это социальная добродетель, продукт социального воспитания для достижения социальных целей.

Несчастен тот принц, который верит в изначальную доброту характера. М. Руссо предполагает его существование, опыт отрицает его; кто обратится к нему, тот узнает, что ребенок убивает мух, бьет свою собаку, душит своего воробья — что ребенок… обладает всеми пороками человека. Властный человек [освобожденный от социальных ограничений] часто бывает несправедлив; крепкий ребенок — то же самое; когда его не сдерживает присутствие товарищей, он, подобно властному человеку, силой присваивает сладость или игрушку своего товарища».38

Очевидно, что врожденного нравственного чувства не существует; все суждения о правильном и неправильном вырабатываются в ходе опыта индивида на основе учений и внушений его семьи, общества, правительства и церкви. Когда человек освобождается от этих принуждений — например, при абсолютном правлении, войне или толпе, — он склонен вернуться к беззаконию и безнравственности; и «в большинстве народов мораль теперь не более чем собрание… предписаний, продиктованных сильными мира сего, чтобы обеспечить себе власть и безнаказанно творить несправедливость». Но мораль в правильном понимании — это «наука о средствах, изобретенных людьми, чтобы жить вместе самым счастливым образом…. Если власть имущие не будут противодействовать ее прогрессу, эта наука будет развиваться пропорционально тому, как люди будут приобретать новые знания».39

Гельвеций — откровенный гедонист: цель жизни — счастье здесь, на земле, счастье — это непрерывность удовольствий, а все удовольствия в основном чувственные или физиологические.40 «Деятельность ума и приобретение знаний» — самые постоянно удовлетворяющие удовольствия,41 но и они в основе своей физические. Аскетизм глуп, сексуальные удовольствия вполне законны, если они никому не причиняют вреда. Добродетель — это не послушание законам Божьим, это поведение, доставляющее наибольшее удовольствие наибольшему числу людей. Здесь Гельвеций четко формулирует утилитарную этику, уже предложенную (1725) Хатчесоном и позднее (1789) изложенную Бентамом.

Чтобы быть добродетельным, необходимо соединить благородство души с просвещенным пониманием. Тот, кто сочетает в себе эти дары, ведет себя в рамках общественной пользы. Эта польза является принципом всех человеческих добродетелей и основой всех законов… Все законы должны следовать одному принципу — пользе общества, то есть наибольшего числа людей, находящихся под одним правительством… В этом принципе заключена вся мораль и законодательство».42

Тем не менее, по мнению Гельвеция, все поступки, какими бы нравственными и добродетельными они ни были, эгоистичны. Они не обязательно эгоистичны; многие поступки альтруистичны в том смысле, что они направлены на благо других, иногда ценой больших затрат для самого агента; но даже эти поступки эгоистичны в том смысле, что они мотивированы импульсом к самоудовлетворению; мы альтруистичны, потому что, в силу инстинкта или обучения, можем получать огромное удовольствие от того, чтобы радовать других; так мать может пожертвовать собой ради своего ребенка, как герой — ради своей страны. Когда мы делаем добро другим, это происходит потому, что мы сознательно или бессознательно с удовольствием вспоминаем ответную любовь или социальное одобрение, которые последовали за подобными действиями в прошлом; таким образом, определенные альтруистические поступки могут стать привычными, и мы можем испытывать дискомфорт или страх, если не совершаем их. Религиозный аскетизм или преданность могут казаться в высшей степени добродетельными, но это всего лишь долгосрочные инвестиции в небесные ценные бумаги. «Если отшельник или монах налагает на себя закон молчания, порол себя каждую ночь, живет на пульсе и воде, спит на соломе… он думает в силу истощения получить состояние на небесах».43 Если жестокий поступок не осуждается местной общиной, эти святые люди совершают его без стыда и без обращения, как, например, сжигание еретиков.44 Даже дружба эгоистична: это обмен услугами, хотя бы ушами; когда такой обмен прекращается, дружба угасает; «нет ничего более редкого, чем дружба, которая длится долго».45 «В конечном счете мы всегда любим в других только себя».46

Если Ларошфуко, сводя все мотивы к самолюбию, осуждал его как порок, то Гельвеций признает его добродетелью в той мере, в какой оно способствует самосохранению. В любом случае это универсальный факт жизни; и «обижаться на действия самолюбия — значит жаловаться на весенние ливни, летние жары… зимние морозы».47 Именно на универсальности самолюбия он предлагает основать «научную» мораль. Воспитание и законодательство могут сформировать характер и привычку находить дискомфорт в необщественных действиях и удовольствие в добродетели — то есть в действиях, полезных для группы. Философ должен изучать человеческое поведение и социальные потребности, чтобы выяснить, какие формы поведения наиболее полезны для наибольшего числа людей, и обратиться к педагогам и законодателям с просьбой предоставить стимулы и сдерживающие факторы, которые, взывая к самолюбию, будут поощрять социальное поведение. Какую пользу принесет человечеству такое соглашение между философами и королями! «Добродетели и счастье народа проистекают не из святости его религии, а из мудрости его законов».48

Так, в качестве вершины своей философии Гельвеций обратился к изучению законодательства и государственного управления. В политическом плане он является самым радикальным из философов. Он не разделяет веру Вольтера в «просвещенных деспотов»; такие правители будут стремиться подавлять любые мнения, кроме своих собственных, которые могут быть ошибочными и вредными. Он приводит слова Фридриха Великого, сказанные им Берлинской академии: «Нет ничего лучше, чем произвольное правление принцев, справедливых, гуманных и добродетельных; но нет ничего хуже при общей расе королей».49 Ограниченная или конституционная монархия, как в Англии, — это хорошо; лучше — федерация демократических республик, обязующихся совместно действовать против агрессора.50 Теоретически аристократия несправедлива, поскольку высшие способности — продукт случая; но полная демократия нежелательна, пока бедняки необразованны и не имеют собственности; следовательно, мудрый законодатель будет стремиться к распространению образования и собственности.

Этот финансист-миллионер осуждает концентрацию богатства и ее облегчение денежной экономикой.

Почти всеобщее несчастье людей и народов объясняется несовершенством их законов и слишком неравномерным распределением богатств. В большинстве королевств есть только два класса граждан, один из которых нуждается в предметах первой необходимости, а другой прозябает в излишествах.51… Если развращенность людей, стоящих у власти, никогда не проявляется в большей степени, чем в эпохи величайшей роскоши, то это потому, что в эти эпохи богатства нации собираются в наименьшем количестве рук.52

Замена земли деньгами как символом и опорой власти порождает такую гонку за богатством, которая нарушает всю социальную стабильность, обостряет классовую войну и приводит к губительной инфляции.

В нации, постепенно увеличивающей богатство и количество денег, особенно бумажных, стоимость товаров и труда будет постоянно расти…. Поскольку труд в богатой нации становится очень дорогим, эта нация будет импортировать из других стран больше, чем экспортировать в них. Если все остальные факторы останутся неизменными… деньги богатой нации незаметно перейдут к более бедной нации, которая, став богатой, в свою очередь, точно так же разорится».53

Можно ли избежать концентрации богатства и борьбы за деньги?

Одним из них было бы умножение числа собственников путем нового распределения земли…. Когда земли человека превышают определенное количество акров, они должны облагаться налогом по ставке, превышающей ренту…. Такое перераспределение практически невозможно в денежной экономике… [но] при разумном замысле оно может быть осуществлено путем постоянных и незаметных изменений.54

Уменьшите богатство одних, увеличьте богатство других и поставьте бедняков в такое положение, чтобы они могли за семь или восемь часов в день в изобилии обеспечивать потребности себя и своих семей. Тогда народ станет настолько счастливым, насколько позволит природа человека.55

Здесь, в двух книгах и одном человеке, собраны почти все идеи, которые породили Французскую революцию, и почти все идеи, которые будоражат народы сегодня. Неудивительно, что образованные французы в третьей четверти XVIII века считали Гельвеция почти равным Вольтеру, Руссо и Дидро и обеспечили его первой книге такую популярность и признание, какие вряд ли были присущи какому-либо другому изданию эпохи. «Ни одна книга, — говорил Брюнетьер, — не наделала в свое время больше шума и не распространила за границей больше идей, которым суждено было проложить свой путь в мире».56 Бриссо сообщал в 1775 году, что «система Гельвеция пользуется наибольшей популярностью»; Тюрго, выступая против нее, жаловался, что ее хвалят «с какой-то яростью»; другой описывал ее как «находящуюся на каждом туалетном столике».57 Все критики высоко оценили ясность стиля, силу эпиграмм и очевидный гуманизм человека, который, имея все, выступал за перераспределение богатства.

Однако сами философы критиковали его «систему» как основанную на ошибочных концепциях. Вольтер отстаивал утверждения о наследственности; все люди не равны от рождения в потенциальном совершенстве ума и характера; гениями, считал он, рождаются, а не становятся.58 Дидро был согласен с Вольтером. В «Рефлексии на сочинение Гельвеция «Человек»» (написанной в 1775 году, но опубликованной лишь сто лет спустя) он утверждал, что ощущения по-разному преобразуются у разных людей из-за наследственных различий в строении мозга.59

Человек не рождается пустым. Правда, он рождается без идей и без направленных страстей; но с первого момента своей жизни он наделен предрасположенностью задумывать, сравнивать и сохранять некоторые идеи с большим удовольствием, чем другие; а также доминирующими тенденциями, которые впоследствии выливаются в реальные страсти.60

Здесь Дидро, начавший с Локка, возвращается к Лейбницу и протягивает руку Канту. Влияние среды и школьного образования, по мнению Дидро, всегда ограничено наследственностью. «Мы не можем дать то, от чего отказалась природа; возможно, мы разрушаем то, что она дает…. Образование улучшает ее дары».61 Он возмущался сведением интеллектуальных наслаждений к чувственным удовольствиям и присоединился к общему возмущению против идеи Гельвеция о том, что всякий альтруизм — это эгоизм, неосознанный или скрытый.

Мадам дю Деффан была одной из немногих, кто согласился с Гельвецием в этом вопросе. «Этот человек, — сказала она, — раскрыл секрет всех [C'est un homme qui a dit le secret de tout le monde]».62 Адам Смит, вслед за своим другом Юмом, настаивал на том, что альтруизм основан на чувстве симпатии, столь же врожденном, как и эгоизм; но в «Богатстве народов» он основывал свою экономическую теорию на универсальности самолюбия. Мадам Ролан в экстазе революции была отброшена Гельвецием. «Я чувствовала, что меня побуждает щедрость, которую он никогда не признавал…. Я противопоставляла его теории великим… героям, которых увековечила история».63

Эти проблемы невозможно решить в одном абзаце. Кажется очевидным, что различия в наследственной или врожденной конституции существенно влияют на действие среды и воспитания; как иначе объяснить совершенно разные характеры и развитие братьев, несмотря на сходство происхождения и возможностей? И все же Гельвеций был на верном пути: в пределах, предписанных наследственностью, в поведении индивидов и групп могут происходить огромные изменения благодаря различиям в среде, воспитании и законодательстве; как иначе объяснить переход человека от варварства к цивилизации? Возможно, нам следует признать вслед за Гельвецием, что никто не действует сознательно более болезненным образом, чем его альтернатива. Но некоторые социальные инстинкты — материнская любовь, стадность, любовь к одобрению — хотя и не могут соперничать с индивидуалистическими инстинктами по общей силе, достаточно сильны, чтобы порождать альтруистические поступки еще до того, как человек осознанно взвесит удовольствие, боль или результат. Каждый из нас — эго, но некоторые из нас распространяют свое эго на семью, общество, страну или человечество. В этом смысле самые большие эго — самые лучшие.

В любом случае идеи Гельвеция побудили многих людей к размышлениям и действиям. Возможно, именно под его влиянием Ла Шалотэ начал свою кампанию по замене школ сельских священников и иезуитских колледжей системой образования, контролируемой государством. Государственные школы Америки восходят к предложениям Кондорсе, который называл себя учеником Гельвеция.64 Беккариа свидетельствовал, что труды Гельвеция вдохновили его на написание исторического призыва к реформе уголовного права и политики. Бентам заявлял: «Я обязан «De l'Esprit» Гельвеция значительной частью своих идей», включая утилитарный принцип поиска в морали и законодательстве наибольшего счастья для наибольшего числа людей.65 Национальный конвент 1792 года подтвердил свое понимание влияния Гельвеция на Революцию, присвоив его дочерям титул filles de la nation. Уильям Годвин положил в основу своего «Расследования политической справедливости» (1793) учение Гельвеция; а жену Годвина, Мэри Воллстонкрафт, побудило написать ее эпохальные «Права женщины» (1792) отчасти утверждение Гельвеция, что интеллектуальное неравенство между полами во многом объясняется неравенством в образовании и возможностях66.66

Многие современники Гельвеция противопоставляли его теорию всеобщего эгоизма доброте его характера и благожелательности его жизни. Мармонтель писал о нем: «Лучшего человека и быть не могло; либеральный и щедрый без показной наглости, благодетельствующий по доброте душевной».67 Гримм, редко щедрый на похвалы, описывал Гельвеция как «истинного джентльмена», справедливого, снисходительного, свободного от всякой недоброжелательности, хорошего мужа, хорошего отца, хорошего друга, хорошего человека68.68 Правдивыми были слова, которые Гельвеций написал в «De l'Esprit»:

Чтобы любить человечество, мы должны ожидать от него немногого…. Каждый человек, пока его страсти не заслоняют его разум, всегда будет более снисходителен в той мере, в какой он более просвещен….Если великий человек всегда наиболее снисходителен…если он льет на недостатки других снисходительный бальзам жалости и медленно обнаруживает эти недостатки, то это потому, что возвышенность его ума не позволяет ему излагать пороки и глупости отдельных людей, а только человечества в целом».69

В Воре и в Париже он прожил с женой и детьми идиллию преданности и счастья. В 1764 году он путешествовал по Англии и Германии, встречался с Юмом, Гиббоном и Фридрихом Великим. В 1770 году он участвовал в финансировании статуи Вольтера на Пигаль. Он умер в 1771 году, у его постели находились д'Гольбах и другие друзья. Его вдова, любящая его память, отказала всем претендентам на ее руку, включая Бенджамина Франклина. Она пережила мужа на двадцать девять лет, благополучно пережила революцию и умерла в 1800 году в возрасте восьмидесяти одного года.

В третьей четверти восемнадцатого века к атаке на христианство присоединился целый рой мелких философов. Они трудились со всем усердием и энтузиазмом первых христиан, распространявших новое Евангелие, или испанских христиан, изгонявших мавров. Они извергали потоки трактатов и трудов, а когда их изобилие иссякло, они перевели всю антирелигиозную литературу, которую смогли найти, от Лукреция до Гоббса. Они разработали новый календарь святых и мучеников, канонизировали Юлиана Отступника и боготворили Помпонацци, Бруно, Кампанеллу, Ванини, Бейля и других жертв гонений. Они осуждали евреев не за то, что те взимали проценты по кредитам, а за то, что те породили христианство. Они свергли Иегову как чудовище жестокости, бога войны, первого из геноцидов. Они смеялись над первородным грехом и Богом, которому пришлось спустить себя на землю в образе сына, подвергнуть бичеванию и распятию, чтобы утихомирить гнев своего Отца, разгневанного женским желанием получить яблоки или знания. Они заклеймили крестовые походы как захват земель и торговлю. Они презирали Средневековье как Темные века, а готические соборы считали варварскими и гротескными. Д'Алембер отмечал вокруг него «некую экзальтацию идей», «брожение», «всеобщее шипение умов… [которое] с некой жестокостью сметало все, что стояло на его пути».70

Среди них был Жак Андре Найджон, которого Сент-Бёв назвал «фанатичным приверженцем атеизма»;71 Он приехал жить и работать с д'Ольбахом в качестве переводчика и редактора; вместе они опубликовали за десять лет тридцать книг, больших и малых, оригинальных и импортных, все против христианства; «в доме Господнем идет дождь бомб», — говорил Дидро.72 Другой друг д'Ольбаха, Николя Буланже, трудился над этим делом до самой своей смерти (1759) и оставил после себя рукопись под названием «Разоблаченная античность» (Antiquité dévoilée). Д'Ольбах хранил ее до 1765 года, когда главным министром стал Шуазель, дружественно настроенный к философам; тогда он отправил ее в печать с пламенным предисловием Дидро. Религия, говорил Буланже, возникла из страха первобытного человека перед наводнениями и другими, очевидно, сверхъестественными катастрофами; она была организована священниками и королями в рамках заговора с целью освящения тирании в обмен на тираническое принуждение к ортодоксальной вере; и человечество никогда не выберется из этого темного заговора, кроме как следуя свету разума вопреки священникам и королям.73

Более важным был Андре Морелле, еще один выходец из иезуитов, еще один аббат, блуждающий в рядах повстанцев. Он родился в 1727 году и прожил достаточно долго, чтобы мадам Неккер назвала его «медведем», который, тем не менее, «обладал откровенностью, честностью и тысячью хороших качеств, а также достаточной религиозностью, чтобы подозревать, что Бог может существовать, и иногда признаваться в этом своим друзьям, полагаясь на их благоразумие, чтобы не выдать своего легковерия».74 Под руководством Дидро он написал несколько статей для «Энциклопедии». На обедах у д'Ольбаха он проявлял такое остроумие, что Вольтер называл его аббатом Морд-ле — «преподобный господин Кусака»; Мармонтель же писал, что у него «глубокие мысли… и сердце, столь же прямое, сколь и здравое».75 В 1762 году он опубликовал «Manuel des Inquisiteurs», составленный из выдержек из «Directorium Inquisitorum» Николаса Эймерико, который ревностно служил Великим инквизитором с 1356 по 1399 год. Французы почти забыли об испанской инквизиции; Морелле освежил их память, просто процитировав процедуры и наказания этого учреждения в период его расцвета. Малешерб дал Морелле правительственное разрешение на издание книги, поскольку, по его словам, уголовный кодекс Франции до сих пор практически идентичен инквизиторскому.76 Морелле с трудом мог в это поверить, но в год, когда его книга вышла в печать, Жан Калас был разбит колесом парламентом Тулузы.

О другом аббате, Гийоме Рейнале, обычно спокойный Гримм сообщал в своей «Корреспонденции» за 1772 год: «Со времен «Esprit des lots» Монтескье наша литература, пожалуй, не создала более достойного памятника, чтобы дойти до самых отдаленных потомков и освятить прогресс нашего просвещения, чем «Философская и политическая история европейских поселений и торговли в двух Индиях» Рейналя».77 Вероятно, Гримм был особенно расположен к этому автору, поскольку именно Рейналь в 1753 году основал, а в 1755 году завещал Гримму «Литературную корреспонденцию», которая с тех пор намазывала масло на хлеб Гримма; кроме того, друг Гримма Дидро приложил руку к подготовке бессмертной и ныне нераспечатанной книги Рейналя. Суждения Гримма подтвердились благодаря мгновенной популярности «Философской и политической истории поселений и торговли европейцев в двух Индиях», опубликованной в 1772 году. Сорок изданий были распроданы до 1789 года; существовало бесчисленное количество пиратских изданий и переводов; Франклин, Гиббон и Робертсон хвалили ее; Туссен Л'Увертюр нашел в ней вдохновение для своей кампании по освобождению рабов (1791). Один эрудированный критик считал, что она оказала большее влияние на Французскую революцию, чем даже «Общественный договор» Руссо.78

Рейналь попал в Париж как бедный священник. Легенда, свидетельствующая о веселом настроении повстанцев, приписывает его спасение от голодной смерти тому, что аббат Прево получил двадцать су за то, чтобы совершить мессу за умершую душу; что Прево заплатил аббату де Лапорту пятнадцать су за то, чтобы тот совершил ее вместо него; и что Лапорт заплатил Рейналю восемь су за то, чтобы тот совершил ее вместо него.79 Рейналь с удовольствием обедал за столами Гельвеция и д'Ольбаха; он оказался приятной компанией и, похоже, заручился помощью нескольких авторов, помимо Дидро, в сборе материала и даже в написании разделов своей книги. Руссо, который ссорился со всеми и вся, находил Рейналя непоколебимым и благодарил его в «Исповеди» за неизменную дружбу и финансовую помощь.80

Рейналь должен был как-то зарабатывать деньги, ведь он, как говорят, дал взятку цензору за разрешение выпустить свою книгу.81 На ее подготовку ушло двадцать лет труда. В ней подробно описывались и обличались жадность, вероломство и жестокость европейцев в отношениях с коренными жителями Ост- и Вест-Индии, а белый человек предупреждался о страшной мести, которую могут совершить цветные расы, если когда-нибудь придут к власти.82 Это было первое французское обвинение в колониальной эксплуатации; это была одна из первых книг, в которой подчеркивалась важность торговли в определении современной истории; она мимоходом способствовала идеализации индийских туземцев и культу китайской цивилизации европейскими либералами. Через все эти разрозненные тома проходили доминирующие темы Просвещения: ненависть к суевериям и священнослужителям и недовольство государственно-церковной тиранией над жизнью и мыслями. Рейналь страстно поддерживал мнение о том, что католицизм — это самозванство, в котором прелаты и правители объединили усилия, чтобы поддерживать друг друга с помощью мифов, чудес, пропаганды, угнетения и массовых убийств. Он призвал правителей Европы отмежеваться от всех церковных связей, предоставить свободу слова и публикаций и подготовить почву для демократического правления. Он не пощадил и протестантизм, который, по его словам, тоже был виновен в нетерпимости; он рассказал о фанатизме пуритан в Новой Англии, о преследовании «ведьм» в Салеме.

Несмотря на долгую подготовку, книга Рейналя в итоге была обречена на забвение из-за своих недостатков. Небрежно относясь к фактам, он принимал легенды за историю, пренебрегал датами, не давал ссылок на авторитеты, путал материалы и пускался (или позволял Дидро пускаться) в ораторские излияния и эмоциональные призывы, едва ли уместные в историческом труде. Но это были не времена спокойной беспристрастности; книга была оружием, и ее нельзя было притуплять, представляя противоположные стороны; литература была войной. Французское правительство так и поступило: Парижский парламент приказал сжечь книгу, а Рейналю было предписано покинуть Францию. Он бежал в Нидерланды, но счел безопасным вернуться в 1784 году при самом мягком из королей Бурбонов.

Он был одним из немногих философов, увидевших и переживших Революцию. Он был потрясен ее жестокостью и использованием всех старых механизмов нетерпимости. 31 мая 1791 года, в возрасте семидесяти восьми лет, он обратился к Учредительному собранию с письмом, в котором предостерегал его от эксцессов. «Я давно осмеливался указывать королям на их обязанности, — писал он, — позвольте мне сегодня указать народу на его ошибки». Он указывал, что тирания народа может быть столь же жестокой и несправедливой, как и деспотизм монархов. Он отстаивал право духовенства проповедовать религию, пока противники священнослужителей могут свободно высказывать свое мнение; он протестовал против законов, принуждающих к государственной религии, и против бесчинств толпы по отношению к священникам. Робеспьер убедил Собрание позволить старику избежать гильотины, но имущество Рейналя было конфисковано правительством, и он умер в нищете (1796) среди триумфов и ужасов Революции.

Самый любимый из всех парижских философов был немцем, родившимся (1723) в Эдесхайме, епископском княжестве Шпейер. Он был крещен как Пауль Генрих Дитрих фон Хольбах и воспитывался как римский католик. Его дед сколотил состояние, ввозя ипекак из Голландии в Версаль. В Лейдене Пауль изучал науки и выучил английский язык. После мира в Экс-ла-Шапель (1748) он поселился в Париже, стал французским подданным, женился на представительнице семьи финансистов и добился дворянства, вложив 110 000 ливров под пять процентов в «Компанию секретарей короля». В своем кругу он назывался «бароном», поскольку владел поместьем в Вестфалии, которое приносило ему шестьдесят тысяч ливров в год. В общей сложности его годовой доход составлял 200 000 ливров — «состояние, — говорит Морелле, — которое никто никогда не использовал более благородно и с большей пользой для науки и искусства».83 Он играл роль Мецената для Мариво и других авторов; он собрал большую библиотеку, картины, рисунки и образцы естественной истории.

Его дом стал, по выражению одного остроумца, «кафе Европы»; ужины и салоны в Париже или на загородной вилле в Грандвале сделали его, по выражению Горация Уолпола, «мэтром философии». По четвергам и воскресеньям мадам д'Ольбах готовила стол для двенадцати гостей, не всегда одних и тех же, но чаще всего — лидеров антихристианской войны: Дидро, Гельвеций, д'Алембер, Рейналь, Буланже, Морелле, Сен-Ламбер, Мармонтель; иногда Бюффон, Турго и Кесне. Руссо тоже приходил, но содрогался от бурлящего вокруг него атеизма. Там Дидро был в своей дикости, а аббат Галиани поддерживал философию, пробивая теорию остроумием. Синагога», как называл эти собрания барон, собиралась в два часа, говорила, ела и болтала до семи или восьми; это были дни, когда беседа была ненаписанной литературой, а не хаосом перебивок и пустяков. Никакие темы не были запрещены; «это было место, — говорил Морелле, — где можно было услышать самый свободный, самый оживленный и самый поучительный разговор, который когда-либо был… о философии, религии и правительстве; легким любезностям там не было места…. Именно там, прежде всего, Дидро освещал наши умы и согревал наши души».84 Сам Дидро сообщал мадемуазель Волланд, что они говорили «об искусстве, поэзии, философии любви… о чувстве бессмертия, о людях, богах и королях, о пространстве и времени, о смерти и жизни».85 «Иногда, — говорит Мармонтель, — мне казалось, что я слышу учеников Пифагора или Платона».86 Или,

В хорошую погоду мы иногда заменяли эти обеды философскими прогулками… вдоль берегов Сены; в эти дни на ужин подавали много рыбы, и мы поочередно посещали места, наиболее знаменитые своими запасами этого продукта, обычно Сен-Клу. Рано утром мы спускались в лодке, дыша речным воздухом, а вечером возвращались через Булонский лес».87

Салон д'Ольбаха стал настолько знаменит, что иностранцы, приезжающие в Париж, тянули время, чтобы получить приглашение. В разное время туда приходили Юм, Стерн, Гаррик, Хорас Уолпол, Франклин, Пристли, Адам Смит, Беккариа. Их несколько обеспокоило количество атеистов, которых они там обнаружили; сколько раз мы слышали историю (рассказанную Дидро Ромилли) о том, что когда Юм усомнился в реальном существовании атеистов, барон заверил его: «Вот вы сидите за столом с семнадцатью».88 Гиббон рассказывал, что парижские философы «смеялись над осторожным скептицизмом Юма, проповедовали догматы атеизма с фанатизмом догматиков и проклинали всех верующих с насмешкой и презрением» 89.89 Пристли также сообщал, что «все философы, с которыми меня познакомили в Париже, [были] неверующими в христианство и даже исповедовали атеизм».90 Однако, как отметил Морелле, «значительное число из нас были теистами и не стыдились этого; и мы энергично защищались от атеистов, хотя и любили их за то, что они были такой хорошей компанией».91 Уолпол счел «голубятню философов» д'Ольбаха оскорбительной для своего английского вкуса. Он был настолько возмущен тем, что Рейналь знал больше него об английской торговле и колониях, что притворился глухим. Сам Хьюм, возможно, слишком сговорчив: «Литераторы здесь [в Париже] действительно очень приятны; все они люди мира, живут в полной или почти полной гармонии между собой и совершенно безупречны в своих нравах. Вам доставит большое удовольствие узнать, что среди них нет ни одного деиста».92 Доказательства довольно запутаны.

Но все сходились во мнении, что барон и его жена — прекрасные хозяева и милые особы. Госпожа д'Гольбах, по словам Гримма, жила только для своего мужа; приняв и накормив его гостей, она удалялась в угол с вязанием и больше не принимала участия в разговоре.93 Она умерла в 1754 году, в самом расцвете сил; некоторое время д'Гольбах пребывал «в состоянии полного отчаяния».94 Два года спустя он женился на ее сестре, которая оказалась столь же преданной. Он был так непритязателен в своих манерах, так любезен в спорах, так скрытен в своем благодеянии,95 что вряд ли кто-то подозревал его в написании столь мощной защиты атеизма, как «Система природы». «Я никогда не видела человека более простого», — говорила его соперница по салону, мадам Жоффрен.96 Руссо, который научился ненавидеть почти всех философов, сохранил такое восхищение характером д'Ольбаха, что использовал его в качестве модели для добродетельного агностика Вольмара в «Новой Элоизе». Гримм, который со спокойной объективностью анализировал всех, кроме Руссо, писал:

Для барона д'Ольбаха было естественно верить в империю разума, ибо его страсти (а мы всегда судим о других по себе) были таковы, что во всех случаях отдавали предпочтение добродетели и правильным принципам. Для него было невозможно ненавидеть кого-либо; однако он не мог, не прилагая усилий, скрыть свой исповедальный ужас перед священниками…. Всякий раз, когда он говорил о них, его доброе от природы настроение покидало его.97

Поэтому д'Ольбах горячо поддерживал «Энциклопедию», вносил в нее деньги и статьи и давал Дидро утешение и мужество, когда даже д'Алембер и Вольтер покидали это предприятие. Его статьи в основном касались естественных наук, поскольку в этой области барон был, пожалуй, самым осведомленным из всех философов. «Я никогда не встречал человека более ученого, — писал Гримм в 1789 году, — и я никогда не видел никого, кто бы так мало заботился о том, чтобы выдать себя за ученого в глазах мира».98 Он перевел с немецкого множество научных трактатов при содействии Нейгона. За эту работу он стал членом Берлинской и Санкт-Петербургской академий. Он никогда не добивался приема во Французскую академию.

Увлеченный наукой и ожидая от нее быстрого улучшения человеческой жизни, д'Ольбах с неослабевающей враждебностью смотрел на церковь, чей контроль над образованием, казалось, преграждал путь к развитию научных знаний. Он не упускал случая напасть на духовенство. Он написал статьи «Prêtres» и «Théocratie» для «Encyclopédie». С 1766 года вместе с Нейжоном он организовал настоящую фабрику антихристианской литературы. В быстрой последовательности появились «Стол святых», «О самозванстве священнослужителей», «Демаскированные священники», «О религиозной жестокости», «Разрушенный ад»; вот новый апостол радостных вестей — ад был разрушен.

В 1761 году из этой, как некоторые называли, «лаборатории атеизма» вышел том под названием «Разоблаченное христианство», написанный в основном д'Ольбахом, но приписанный на титульном листе «покойному мсье Буланже». За продажу этой книги торговец был заклеймен и отправлен на галеры на пять лет; за покупку и перепродажу мальчик был заклеймен и отправлен на галеры на девять лет.99 Это была лобовая атака на союз церкви и государства, и она вполне предвосхищала описание Марксом религии как «опиума народа».

Религия — это искусство одурманивать людей энтузиазмом [это слово в XVIII веке означало религиозный пыл], чтобы помешать им справиться со злом, которым их угнетают правители…. Искусство царствовать стало не чем иным, как извлечением выгоды из ошибок и убожества ума и души, в которые суеверие ввергло народы…. Угрожая людям невидимыми силами, они [церковь и государство] заставляют их молча страдать от бед, которые причиняют им видимые силы. Их заставляют надеяться, что если они согласятся быть несчастными в этом мире, то будут счастливы в следующем.100

Д'Ольбах считал этот союз церкви и государства главным злом во Франции. «Именно как гражданин я нападаю на религию, потому что она кажется мне вредной для счастья государства, враждебной разуму человека и противоречащей здравой морали».101

Вместо морали христианина учат чудесным басням и немыслимым догмам религии, основательно враждебной здравому смыслу. С первых же шагов обучения его учат не доверять свидетельствам чувств, подчинять себе разум… и слепо полагаться на авторитет своего учителя…. Те, кто освободился от этих представлений, оказываются бессильны против заблуждений, впитанных с молоком матери.102

Опираться на религиозные убеждения, утверждал д'Ольбах, — рискованно, поскольку такие убеждения могут меняться, и их падение может повредить связанному с ними моральному кодексу.

Каждый, кто обнаружил слабость или ложность доказательств, на которых основана его религия… будет склонен считать, что мораль столь же химерична, как и религия, на которой она основана…. Вот почему слова «неверный» и «распутник» стали синонимами. Не было бы такого недостатка, если бы вместо теологической морали преподавалась естественная. Вместо того чтобы запрещать разврат, преступления и пороки, потому что их запрещают Бог и религия, мы должны сказать, что все излишества вредят сохранению человека, делают его презренным в глазах общества, запрещены разумом… и запрещены природой, которая хочет, чтобы он работал для своего прочного счастья».103

Трудно понять, как человек, столь обремененный деньгами, мог найти время или желание написать столько книг. В 1767 году он выпустил «Теологию портатива», в которой искренне высмеивал христианские доктрины и сводил всю теологию к церковной воле к власти. В 1768 году он опубликовал «La Contagion sacrée, ou histoire naturelle de la superstition», якобы переведенную «с английского Жана Тренчара»; в том же году он выпустил «Lettres à Eugénie, ou préservatif contre les préjugés», которая выдавала себя за сочинение эпикурейского философа из Ссо. В 1769 году вышла книга «Essai sur les préjugés», написанная М. дю Марсе, в которой объяснялось, что единственным лекарством от пороков религии является распространение образования и философии. А в 1770 году занятой барон опубликовал свой chef-d'oeuvre, самый мощный однотомник, выпущенный в рамках кампании против христианства.

Книга «Système de la nature, ou des lois du monde physique et du monde moral» была напечатана якобы в Лондоне, а на самом деле в Амстердаме, в двух больших томах, и в качестве имени автора значилось «M. Mirabaud». Этот человек, уже десять лет как умерший, был секретарем Французской академии. В предисловии дается очерк его жизни и трудов. Никто не верил, что добрый и примерный Мирабо написал столь скандальную книгу.

Собрание духовенства, проводимое раз в четыре года (1770), после голосования о выделении денег королю, обратилось к нему с просьбой пресечь антихристианскую литературу, распространявшуюся во Франции. Людовик XV приказал своему прокурору немедленно принять меры. Парижский парламент осудил семь книг, среди которых были «Христианство в духе» и «Система природы» д'Ольбаха, как «нечестивые, богохульные и подстрекательские, стремящиеся уничтожить всякое представление о божественном, побудить народ к восстанию против религии и правительства, ниспровергнуть все принципы общественной безопасности и морали и отвратить подданных от повиновения своему государю». Книги должны были быть сожжены, авторы — арестованы и сурово наказаны. Морелле рассказывает, что десять человек знали, что автором был д'Ольбах, и хранили этот секрет двадцать лет. Синагога» продолжала свои собрания, и на некоторые из них госпожа д'Ольбах приглашала каноника Бержье, который только что получил пенсию от духовенства за свои научные статьи в защиту католической церкви. Многие подозревали Дидро в том, что он написал часть этой книги. В целом она была слишком упорядоченной и торжественной, чтобы выйти из-под его пера, но, возможно, он привнес в нее цветистую апострофу к Природе в конце. В любом случае, Дидро чувствовал себя небезопасно в Париже и счел разумным посетить Лангр.

Контрабандой привезенную из Голландии «Систему» охотно покупала широкая публика, в том числе, по словам Вольтера, «ученые, невежды и женщины».104 Дидро был в восторге от нее. «Что мне нравится, — сказал он, — так это философия, ясная, определенная и откровенная, такая, как в «Системе природы». Автор не является атеистом на одной странице и деистом на другой. Его философия — это единое целое».105-совсем не похожая на философию Дидро. Что ему действительно понравилось, так это то, что д'Ольбах был атеистом на каждой странице. И все же книга была пронизана почти религиозной преданностью счастью человечества. Д'Ольбах, видя столько страданий в мире, где правили короли и священники, пришел к выводу, что люди станут счастливее, если отвернутся от священников и королей и пойдут за учеными и философами. Первые фразы книги определяют ее дух и тему:

Источником несчастья человека является его невежество в отношении природы. Упорство, с которым он цепляется за слепые мнения, усвоенные в младенчестве… [и] вытекающие из этого предрассудки, искажающие его разум… похоже, обрекают его на постоянные ошибки…. Он принимает тон своих идей на авторитете других, которые сами заблуждаются или заинтересованы в том, чтобы обмануть его. Чтобы рассеять эту киммерийскую тьму… чтобы вывести его из этого критского лабиринта, требуется подсказка Ариадны, со всей любовью, которую она могла бы подарить Тезею…. Это требует самого непоколебимого мужества… настойчивой решимости…

Итак, самая важная из наших обязанностей — искать средства, с помощью которых мы можем разрушить заблуждения, способные не только ввести нас в заблуждение. Средства от этих бед нужно искать в самой природе. Только в изобилии ее ресурсов мы можем рационально рассчитывать найти противоядия от бед, которые несет нам ненаправленный, всепоглощающий энтузиазм. Пришло время искать эти средства; пришло время смело посмотреть злу в лицо, изучить его фундамент, тщательно исследовать его надстройку. Разум, вместе со своим верным проводником опытом, должен атаковать укоренившиеся предрассудки, жертвой которых человеческая раса была слишком долго…

Давайте постараемся внушить человеку мужество, уважение к его разуму, неистребимую любовь к истине, чтобы он научился советоваться со своим опытом и больше не был дурой воображения, сбитого с пути авторитетом;… чтобы он научился основывать свою мораль на своей природе, на своих потребностях, на реальной пользе общества; чтобы он осмелился любить себя; чтобы он стал добродетельным и разумным существом, и в этом случае он не может не быть счастливым».106

Изложив свою программу, д'Гольбах планомерно отвергает все сверхъестественные существа и соображения; принимает природу со всей ее красотой, жестокостью, ограниченностью и возможностями; сводит всю реальность к материи и движению и строит на этой материалистической основе систему морали, которая, как он надеется, способна превратить дикарей в граждан, сформировать индивидуальный характер и общественный порядок и дать разумное счастье даже той жизни, которая неизбежно обречена на смерть.

Он начинает и заканчивает природой, но отказывается от попыток персонифицировать ее; он определяет ее как «великое целое, возникающее из совокупности материи в ее различных комбинациях»; это ласковое название вселенной, данное д'Ольбахом. Материю он осторожно определяет как «в целом все, что воздействует на наши органы чувств каким бы то ни было образом».

Все во Вселенной находится в движении; сущность материи — действовать; если мы внимательно рассмотрим ее, то обнаружим, что ни одна ее частица не пребывает в абсолютном покое…. Все, что кажется нам покоящимся, не остается даже на одно мгновение в одном и том же состоянии. Все существа непрерывно размножаются, увеличиваются, уменьшаются и рассеиваются…. Самые твердые камни постепенно поддаются прикосновению воздуха.107

Все это предлагает нашему созерцанию «не что иное, как огромную, непрерывную череду причин и следствий».108 Чем больше расширяются наши знания, тем более убедительными становятся доказательства того, что Вселенная действует только благодаря естественным причинам. Возможно, трудно понять, как «неживая материя может превратиться в жизнь», но еще труднее поверить, что жизнь — это особое творение некой таинственной сущности, внешней по отношению к материальной вселенной. Трудно понять, как материя может чувствовать, но другие свойства материи, такие как «гравитация, магнетизм, упругость, электричество», «не менее необъяснимы, чем чувство».109

Человек тоже «существо чисто физическое», подчиняющееся тем же законам, что и весь остальной мир. Как могут действовать друг на друга физическое тело и нематериальный разум? Душа» — это всего лишь общая организация и деятельность тела, и она не может иметь отдельного существования. «Утверждать, что душа будет чувствовать, мыслить, наслаждаться и страдать после смерти тела, — это все равно что притворяться, будто часы, разбитые на тысячу частей, будут продолжать бить час… и отмечать ход времени».110 Концепция разума и души как нематериальных сущностей замедлила наше лечение психических заболеваний; когда мы рассматриваем разум как функцию тела, мы даем медицинской науке возможность лечить многие психические расстройства, воздействуя на их физические причины. I111

Будучи функцией тела, разум подчиняется универсальному правилу естественных причин и следствий. Глава XI «Системы» — самая красноречивая защита детерминизма во всей французской философии:

Жизнь человека — это линия, которую природа велит ему провести по поверхности земли, не позволяя ему ни на мгновение отклониться от нее. Он рождается без его согласия; его организация ни в коей мере не зависит от него самого; его идеи приходят к нему непроизвольно; его привычки находятся во власти тех, кто заставляет его их формировать. Он постоянно изменяется под воздействием причин, видимых или скрытых, над которыми он не властен, но которые неизбежно регулируют его образ существования, придают окраску его мышлению и определяют его манеру поведения. Он хорош или плох, счастлив или несчастен, мудр или глуп, разумен или неразумен, причем в этих различных состояниях его воля не имеет никакого значения.113

Этот детерминизм, казалось бы, подразумевает фатализм, и д'Ольбах, в отличие от большинства детерминистов, откровенно признает это следствие. Состояние Вселенной в любой момент определяется ее состоянием в предшествующий момент, а оно определялось предшественником, и так далее, сколько угодно в прошлом, так что любой момент в истории Вселенной может быть принят за определяющий все последующие моменты, сколько угодно в будущем. Эта очевидная подчиненность человека — каждого гения или святого, каждого замысла или молитвы — какому-то первобытному газу не отпугивает д'Ольбаха; он принимает свою судьбу со стоической гордостью:

Человек — творение природы; он существует в природе; он подчинен ее законам. Он не может освободиться от них, не может выйти за их пределы, даже в мыслях…. Вместо этого он стремится за пределы мира…. существ, способных обеспечить ему счастье, в котором ему отказала природа, пусть человек изучает эту природу, пусть познает ее законы, созерцает ее силы, наблюдает неизменные правила, по которым она действует; пусть применяет эти открытия к своему собственному счастью и молча подчиняется ее предписаниям, которые ничто не может изменить; Пусть он с радостью согласится игнорировать причины, скрытые от него непроницаемой завесой; пусть он без ропота подчинится постановлениям всеобщей необходимости, которая никогда не может быть постигнута им и никогда не освободит его от тех законов, которые навязаны ему его сущностью.114

Позволяет ли этот фатализм сделать вывод, что бесполезно пытаться избежать зла, бесчестья, болезни или смерти и что мы можем с таким же успехом прекратить все усилия, все амбиции и стремления и позволить событиям идти своим чередом? Д'Ольбах отвечает, что и здесь у нас нет выбора: наследственность и среда уже определили, погрузимся ли мы в апатию или будем активно реагировать на потребности и вызовы жизни. И он предвосхищает возражение о том, что детерминизм, оправдывая преступность, может ее увеличить. Детерминизм не предполагает, что преступление не должно быть наказано; напротив, он побуждает законодателя, учителя и общественное мнение обеспечить с помощью законов или морали лучшие сдерживающие факторы для преступлений и больше побуждений к социальному поведению; эти сдерживающие и побуждающие факторы войдут в состав факторов окружающей среды, формирующих поведение людей. Однако детерминизм дает нам право рассматривать преступность и любое несоциальное поведение как психический дисбаланс, вызванный наследственностью, средой или обстоятельствами; поэтому мы должны бороться с таким поведением, как лечим болезнь; мы должны отказаться от применения пыток и крайних наказаний, поскольку они усиливают противостояние между человеком и обществом и приучают людей к насилию и жестокости, а не удерживают их от преступлений.

В этой философии, разумеется, нет места для Бога. Непоколебимая антипатия д'Ольбаха не только к теизму, но и к деизму и пантеизму привела к тому, что современники называли его «личным врагом Всемогущего».115 «Если мы вернемся к началу, то всегда обнаружим, что невежество и страх создали богов; фантазия, энтузиазм или обман украсили или обезобразили их; слабость поклоняется им, легковерие поддерживает их жизнь, обычай уважает их, тирания поддерживает их, чтобы… служить своим целям».116 Он выдвигает против теизма все старые аргументы и так же горячо, как Гельвеций, выступает против библейской концепции Бога.117 Величественный порядок и закономерность Вселенной не наводят его на мысль о каком-то высшем разуме; они обусловлены естественными причинами, действующими механически, и не требуют приписывания божеству, которое само было бы более необъяснимым, чем мир. Порядок и беспорядок, как добро и зло, красота и уродство, — это субъективные представления, вытекающие из удовольствия или неудовольствия, которые доставляет нам наше восприятие; но человек не является «мерой всех вещей»; его удовлетворение не является объективным стандартом, который можно было бы применить к Вселенной; природа действует без учета того, что мы, находясь в своей бесконечно малой точке пространства, считаем хорошим или плохим, уродливым или красивым. С точки зрения целого «не существует такого понятия, как настоящее зло». Насекомые находят безопасное убежище в руинах дворца, который при своем падении сокрушает людей».118 Мы должны научиться воспринимать природу, с ее возвышенностями и катастрофами, как невозмутимо нейтральную.

Все, что было сказано в этой работе, ясно доказывает, что все необходимо, что все всегда в порядке относительно Природы, где все существа не делают ничего другого, как следуют законам, наложенным на их соответствующие классы…. Природа одной и той же рукой распределяет то, что называется порядком, и то, что называется беспорядком, то, что называется удовольствием, и то, что называется болью; короче говоря, она распространяет, по необходимости своего существования, как зло, так и добро…. Поэтому пусть человек не превозносит ее щедрость и не облагает ее злобой; пусть он не воображает, что его призывы или мольбы могут когда-либо остановить ее колоссальную силу, всегда действующую по непреложным законам…. Когда он страдает, пусть он не ищет средства, обращаясь к химерам, которые создало его собственное расстроенное воображение; пусть он черпает из запасов Природы средства, которые она предлагает от зла, которое она на него навлекает; пусть он ищет в ее лоне те спасительные продукты, которые она породила».119

Д'Гольбах близок к тому, чтобы вновь представить Бога в виде Природы. Поклявшись не олицетворять ее, он склоняется к ее обожествлению, говорит о ее всемогуществе, ее воле, ее замысле, ее щедрости; он считает ее лучшим проводником человека и позволяет Дидро (?) написать софоморический апостроф к ней в качестве заключительного абзаца мощной книги: «О Природа, владычица всех существ! И вы, ее восхитительные дочери, Добродетель, Разум и Истина, навсегда остаетесь нашими единственными божествами! Именно тебе принадлежат похвалы рода человеческого; тебе принадлежит почтение земли» и так далее. Такое пантеистическое благочестие вряд ли согласуется с представлениями д'Ольбаха о природе, беспристрастно раздающей добро и зло: «Ветры, бури, ураганы, вулканы, войны, чума, голод, болезни, смерть так же необходимы для ее вечного шествия, как и [не везде!] благотворное тепло солнца».120 Мы вспоминаем Бога Кальвина, скупого на рай и щедрого на ад.

В свойственном ему настроении д'Ольбах отвергает не только идею Бога, но и само слово. «Слова «Бог» и «творение«…должны быть изгнаны из языка всех тех, кто хочет говорить, чтобы его понимали. Это абстрактные слова, придуманные невежеством; они рассчитаны только на то, чтобы удовлетворить людей, лишенных опыта, людей слишком праздных или слишком робких, чтобы изучать природу и ее пути».121 Он отвергает деизм как компромисс с суеверием,122 и делает из атеизма настоящую религию:

Друг человечества не может быть другом Бога, который во все времена был настоящим бичом для земли. Апостол природы не станет орудием обманчивых химер, с помощью которых мир превращается в обитель иллюзий; поклонник истины не пойдет на компромисс с ложью….Он знает, что счастье рода человеческого настоятельно требует, чтобы темное, шаткое здание суеверия было разрушено до основания, дабы воздвигнуть на его руинах храм природы, пригодный для мира — фан, священный для добродетели…. Если его усилия окажутся тщетными; если он не сможет вдохнуть мужество в существа, слишком привыкшие к трепету, он, по крайней мере, будет аплодировать себе за то, что отважился на эту попытку. Тем не менее он не сочтет свои усилия бесплодными, если ему удалось сделать счастливым хотя бы одного смертного, если его принципы успокоили волнения одного честного ума. По крайней мере, он будет иметь то преимущество, что изгнал из своего собственного разума назойливый ужас суеверия… что растоптал под ногами те химеры, которыми мучаются несчастные. Таким образом, избежав опасности бури, он будет спокойно созерцать с вершины своей скалы те огромные ураганы, которые возбуждает суеверие; и он протянет руку помощи тем, кто будет готов принять ее».123

Но совместим ли атеизм с народной моралью? Можно ли контролировать мощные эгоистические импульсы простых людей с помощью морального кодекса, лишенного всякой религиозной преданности и поддержки? Д'Ольбах столкнулся с этим вопросом в «Системе природы» и вернулся к нему в 1776 году с трехтомной «Универсальной моралью». Прежде всего, он сомневается, что религия в целом способна создать мораль:

Несмотря на ад, столь ужасный даже по описанию, какие толпы брошенных преступников заполняют наши города!.. Неужели осужденные воры и убийцы — атеисты или скептики? Эти несчастные верят в Бога… Неужели самый религиозный отец, наставляя своего сына, говорит ему о мстительном Боге?…Его телосложение разрушено развратом, его состояние уничтожено азартными играми, презрение общества — вот мотивы, которыми руководствуется отец».124

И даже если предположить, что религия иногда помогает нравственности, уравновешивает ли это вред, который она причиняет?

Против одного робкого человека, которого эта идея [ада] сдерживает, есть тысячи, на которых она действует безрезультатно; есть миллионы, которых она делает неразумными, которых она превращает в диких преследователей, которых она превращает в злобных… фанатиков; есть миллионы, чьи умы она расстраивает и кого она отвлекает от их долга перед обществом».125

И подумайте, какое лицемерие навязывает скептикам социальное давление религии:

Те, кто хочет составить представление об оковах, наложенных теологией на гений философов, родившихся в «христианском диспенсационале», пусть прочтут метафизические романы Лейбница, Декарта, Малебранша, Кадворта и т. д. и внимательно изучат гениальные, но рапсодические системы под названием «предустановленная гармония» «случайных причин».126

Более того, сосредоточив мысли человека на индивидуальном спасении в другом мире, христианство заглушило гражданское чувство в этом, оставив людей нечувствительными к страданиям своих собратьев и к несправедливости, совершаемой угнетающими группами и правительствами.

Д'Гольбах отвергает христианско-вольтеровскую идею о том, что человек рождается с чувством добра и зла. Совесть — это голос не Бога, а полицейского; это отложение тысячи увещеваний, повелений и упреков, обрушивающихся на человека в процессе его взросления. «Мы можем определить совесть как наше знание последствий, которые наши действия производят на наших ближних и, как реакция, на нас самих».127 Такая совесть может быть ложным ориентиром, так как она может быть сформирована под влиянием уклончивого образования, неправильно понятого опыта, ошибочных рассуждений или развращенного общественного мнения. Нет такого порока или преступления, которое нельзя было бы превратить в добродетель путем внушения или дурного примера; так, прелюбодеяние, запрещенное религией, стало предметом гордости, подхалимство — предметом гордости при дворе, изнасилование и насильственные действия среди солдат считаются законной наградой за риск жизнью и конечностями. «Мы видим богачей, которых не мучает совесть из-за богатства, приобретенного за счет своих сограждан, и «фанатиков, чья совесть, ослепленная ложными идеями… побуждает их без угрызений совести истреблять тех, кто придерживается иных взглядов, чем они сами». Лучшее, на что мы можем надеяться, — это совесть, сформированная лучшим образованием, приобретенной привычкой предвидеть последствия наших действий для других и для нас самих, а также более здоровым общественным мнением, которое разумный человек не решается оскорбить».128

Д'Ольбах согласен с христианством в том, что человек по природе своей склонен к «греху», то есть к поведению, вредящему группе; но он отвергает как нелепое представление о том, что эта «греховная природа» является наследством от «греха наших первых родителей». Он признает эгоизм основополагающим в человеческом поведении и, как Гельвеций, предлагает основать на нем свой моральный кодекс, сделав социальное поведение выгодным для индивида. «Мораль была бы тщетной наукой, если бы она не доказывала неопровержимо, что интерес человека состоит в том, чтобы быть добродетельным».129 Образования, объясняющего зависимость индивидуального благополучия от благополучия группы, можно достичь, обратившись к естественному стремлению к социальному одобрению, отличию и вознаграждению, и вызвать значительную степень «альтруизма». Таким образом, д'Ольбах формулирует свою этику как «Кодекс природы»:

Живите для себя и своих ближних. Я [Природа] одобряю ваши удовольствия, если они не вредят ни вам, ни другим, которых я сделал необходимыми для вашего счастья…. Будьте справедливы, ибо справедливость поддерживает человеческий род. Будьте добры, ибо ваша доброта привлечет к вам любое сердце. Будьте снисходительны, ведь вы живете среди таких же слабых существ, как и вы сами. Будьте скромны, так как ваша гордость задевает самолюбие всех окружающих. Прощайте обиды, делайте добро тому, кто вас обидел, чтобы… завоевать его дружбу. Будьте умеренны, сдержанны и целомудренны, так как разврат, невоздержанность и излишества погубят вас и сделают вас презренными.130

Если бы правительство активнее заботилось о здоровье, защите и образовании людей, преступлений было бы гораздо меньше;131 Когда человеку есть что терять, он не охотно рискует этим в необщественном поведении. Если бы образование обучало учеников рассуждать, а не пугало их иррациональными убеждениями, которые вскоре теряют свою силу, люди стали бы нравственно лучше благодаря возросшей способности применять опыт к действиям, предвидя в свете прошлого будущие последствия нынешних поступков. В конечном итоге разум — это высшая добродетель, а такая добродетель — лучший путь к счастью.

В книгах «Система природы, система общества» (1772, три тома), «Политика природы» (1772, два тома) и «Этнократия» (1776) неутомимый миллионер занялся проблемами общества и государства. В этих книгах атака переходит от церкви к государству. Д'Ольбах соглашается с Локком и Марксом в том, что труд является источником всех богатств, но, как и Локк, он обосновывает частную собственность как право человека на продукт своего труда. Будучи сам дворянином, он хотел бы покончить с наследственной аристократией:

Совокупность людей, которые могут претендовать на богатство и почести только благодаря титулу рождения, должна по необходимости служить препятствием для других классов граждан. Те, у кого есть только предки, не имеют права на награду…. Наследственное дворянство можно рассматривать только как пагубное злоупотребление, пригодное лишь для того, чтобы благоприятствовать праздности… и некомпетентности одного класса в ущерб всем.132…Старые титулы, древние документы, сохранившиеся в средневековых замках, — разве они должны давать право их наследникам претендовать на самые высокие посты в церкви и государстве, в судах правосудия или в армии, независимо от того, обладают ли эти наследники талантами, необходимыми для надлежащего исполнения этих обязанностей?133

Что касается духовенства, то пусть оно само решает за себя. Церковь и государство должны быть строго разделены; религиозные группы должны рассматриваться как добровольные ассоциации, пользующиеся терпимостью, но не поддерживаемые государством; а мудрое правительство не допустит нетерпимости или преследования какой-либо одной религии.134

Будучи сам рантье, д'Ольбах критикует праздных рантье из среднего класса и с баронским презрением относится к бизнесменам. «Нет на свете более опасного существа, чем бизнесмен, ищущий свою добычу».135 Алчность коммерсантов теперь заменяет династические амбиции в качестве причины войны:

Государства готовы перерезать друг другу глотки [за] несколько кучек песка. Целые народы становятся жертвами алчных дельцов, которые обманывают их надеждой на богатство, плоды которого они собирают только для себя. Страны обезлюживаются, налоги растут, народы нищают, чтобы удовлетворить жадность небольшой группы людей.

Он наносит мимолетный удар по Великобритании, которая только что захватила Индию и Канаду:

Есть один народ, который в порыве своей жадности, кажется, разработал экстравагантный проект узурпировать торговлю всего мира и сделать себя хозяевами морей — беззаконный и безумный проект, исполнение которого… быстро приведет к гибели нацию, руководствующуюся этим безумием…. Настанет день, когда индейцы, научившись у европейцев искусству войны, изгонят их со своих берегов.136

Д'Гольбах склоняется к физиократическому евангелию laissez-faire:

Правительство не должно делать для торговца ничего, кроме того, чтобы оставить его в покое. Никакие правила не могут направлять его деятельность так хорошо, как его собственные интересы…. Государство не обязано коммерции ничем, кроме защиты. Среди торговых наций те, которые предоставляют своим подданным самую неограниченную свободу, могут быть уверены, что вскоре превзойдут все остальные.137

Но затем он также советует правительствам предотвратить опасную концентрацию богатства. Он со смаком цитирует меткое замечание святого Иеронима: «Dives aut iniquus est, aut iniqui haeres» (Богатый человек — либо негодяй, либо наследник негодяя).138

Почти во всех странах три четверти подданных не владеют ничем…. Когда небольшое число людей поглощает всю собственность и богатство государства, они становятся его хозяевами…. Правительства, похоже, полностью игнорируют эту важную истину.139…Когда общественная воля или закон перестают поддерживать равновесие между различными членами общества, лень одних, при содействии силы, мошенничества и обольщения, с успехом присваивает плоды труда других.140

Почти все короли, по мнению д'Ольбаха, вступают в союз с умным меньшинством, эксплуатирующим большинство. Кажется, он думает о Людовике XV.

На этом земном шаре мы видим только несправедливых государей, развращенных роскошью, развращенных лестью, развращенных разнузданностью, развращенных нечистоплотностью, лишенных талантов, лишенных нравственности… и неспособных проявлять энергию на благо государств, которыми они управляют. Поэтому они мало заботятся о благополучии своего народа и равнодушны к своим обязанностям, о которых, правда, часто даже не подозревают. Побуждаемые желанием… насытить свое ненасытное честолюбие, они участвуют в бесполезных, опустошающих войнах и никогда не занимают свои умы теми предметами, которые наиболее важны для счастья их нации».141

Очевидно, имея в виду французское правительство, д'Ольбах гневно осуждает передачу налоговых сборов частным финансистам:

Деспот обращается к классу граждан, которые снабжают его средствами для удовлетворения его алчности в обмен на право безнаказанно вымогать у всех остальных…. В своей слепоте он не видит, что налоги на его подданных часто удваиваются; что суммы, которые идут на обогащение вымогателей, теряются для него самого; что армия подчиненных ему публичных людей субсидируется в чистом убытке, чтобы вести войну против нации….Эти разбойники, разбогатев, вызывают ревность знати и зависть своих сограждан…. Богатство становится единственным мотивом…жажда золота овладевает каждым сердцем.142

Временами этот комфортабельный аристократ говорит как самый озлобленный из неустроенных молодых людей: «Неужели народы должны работать без передышки, чтобы удовлетворить тщеславие, роскошь, жадность стаи бесполезных и продажных кровопийц?»143 В этом настроении он повторяет Contrat Social своего бывшего друга Руссо:

Человек злой не потому, что он таким родился, а потому, что его таким сделали. Великие и могущественные безнаказанно подавляют бедных и несчастных. Они, рискуя жизнью, стремятся отплатить за причиненное им зло; они открыто или тайно нападают на страну, которая для них — мачеха, дающая все одним своим детям и лишающая всего других…

Человек почти везде является рабом. Из этого с необходимостью следует, что он низменен, эгоистичен, распущен, лишен чести; одним словом, ему присущи пороки того государства, членом которого он является. Везде его обманывают, поощряют в невежестве и не дают ему пользоваться разумом; конечно, он должен быть везде глуп, неразумен и порочен; везде он видит, как порок и преступление восхваляются и почитаются; он приходит к выводу, что порок — это благо, а добродетель — лишь бесполезное самопожертвование….Если бы правительства были просвещенными и серьезно занимались обучением и благосостоянием народа, если бы законы были справедливыми…не было бы необходимости искать в другой жизни финансовые химеры, которые всегда оказываются несостоятельными против разбушевавшихся страстей и реальных потребностей человека».144

Как остановить эту эксплуатацию? Первый шаг — отмена абсолютной монархии. «Абсолютная власть обязательно развращает сердце и разум того, кто ее держит».145…Власть короля всегда должна быть подчинена представителям народа; и эти представители должны постоянно зависеть от воли своих избирателей»;146 здесь содержится призыв к созыву судьбоносных Генеральных штатов 1789 года. Поскольку любое правительство черпает свои полномочия из согласия управляемых, «общество может в любой момент отозвать эти полномочия, если правительство перестанет представлять общую волю»;147 Здесь звучит голос Руссо и революции.

Но революции, иногда ценой огромных потерь, разрушают прошлое, чтобы восстановить его под другими словами и в другой форме.

Не с помощью опасных конвульсий, не с помощью конфликтов, цареубийств и бесполезных преступлений можно залечить раны нации. Эти жестокие средства всегда более жестоки, чем то зло, которое они призваны излечить…. Голос разума не является ни мятежным, ни кровожадным. Реформы, которые он предлагает, могут быть медленными, но поэтому тем лучше, что они запланированы.148

Люди несовершенны и не могут создавать совершенные государства; утопии — это химеры, «несовместимые с природой существа, чей слабый механизм подвержен сбоям, а пылкое воображение не всегда подчиняется руководству разума…. Совершенствование политики может быть лишь медленным плодом опыта веков».149 Прогресс — это не прямая линия, и он долгий; потребуется много поколений образования и экспериментов, чтобы выяснить причины и способы лечения социальных бед. Демократия — это идеал, возможный только в небольших государствах и при широком распространении народного разума; во Франции Людовика XVI она была бы неразумной. Возможно, этот новый король, такой добрый и благонамеренный, привлечет к реформированию государства великие таланты. Поэтому в итоге д'Ольбах довольствуется конституционной монархией и посвящает свою «Этократию» Людовику как «справедливому, человечному, благодетельному королю… отцу своего народа, защитнику бедных».150 В этой отчаянной надежде стареющий философ повесил оружие.

Книга «Система природы» — самое тщательное и откровенное изложение материализма и атеизма во всей истории философии. Бесконечные колебания, противоречия и тонкости Вольтера, смутные энтузиасты и двусмысленные просветы Дидро, путаные опровержения Руссо Жан-Жаком сменяются здесь тщательной последовательностью идей и решительным изложением в стиле, иногда тяжеловесном, иногда цветистом, часто красноречивом, всегда прямом и ясном. И все же, понимая, что семьсот таких страниц слишком много для общего пищеварения, и стремясь охватить более широкую аудиторию, д'Ольбах изложил свои взгляды еще раз, в более простом форуме, в Le Bon Sens, ou idées opposées aux idées surnaturelles (1772). Редко какой писатель так усердно распространял столь непопулярные убеждения.

О том, что его услышали далеко не все, свидетельствует реакция Фридриха Великого на «Систему природы». Тот, кто так обхаживал философов и был превознесен как их покровитель и идеал, ополчился против них, увидев, что один из их лидеров нападает на абсолютную монархию, а также на христианство. Ему было выгодно, чтобы католические державы ослабили свое внутреннее единство в результате кампании против церкви; но то, что этот бунтарский экстаз осмелился теперь оскорблять не только королей, но и Бога, вызвало у него негодование, а возможно, и страх. То же перо, которое когда-то написало «Анти-Макиавель», теперь сочиняло «Рефутацию системы природы». Этот человек, д'Ольбах, зашел слишком далеко и слишком быстро. «Когда человек говорит на публике, — советовал Фредерик, — он должен учитывать деликатность суеверных ушей; он не должен никого шокировать; он должен подождать, пока время не станет достаточно просвещенным, чтобы позволить ему думать вслух».151

Очевидно, по предложению Фредерика, но, вероятно, больше из-за страха, что крайний радикализм д'Ольбаха оттолкнет от философского лагеря всех, кроме атеистов и революционеров, Вольтер, подобно генералу, упрекающему самонадеянного лейтенанта, вставил в статью «Dieu» в своем философском словаре несколько страниц с критикой шеф-повара д'Ольбаха. Он начал:

Автору удалось добиться того, что его читали и ученые, и невежды, и женщины. Его стиль, таким образом, обладает достоинствами, которых не хватало стилю Спинозы. Он часто ярок, иногда красноречив, хотя, как и все остальные, может быть обвинен в повторениях, декларациях и самопротиворечиях. Но в том, что касается глубины, ему очень часто не доверяют как в физике, так и в морали. Здесь затронуты интересы человечества, поэтому мы рассмотрим, является ли его доктрина истинной и полезной.

Вольтер не согласился бы с тем, что порядок, который мы приписываем Вселенной, и беспорядок, который мы можем обнаружить в ней, являются субъективными понятиями и предрассудками; он утверждал, что порядок в подавляющем большинстве случаев очевиден, а беспорядок иногда болезненно ясен.

Разве ребенок, родившийся слепым или безногим, или чудовищным уродом, не противоречит природе вида? Разве не обычная закономерность природы создает порядок, а нерегулярность — беспорядок? Разве это не великое отклонение, не ужасное расстройство, когда природа наделяет ребенка голодом и закрытым пищеводом? Эвакуация всех видов необходима, но выделительные каналы часто не имеют отверстий, которые необходимо устранить…. Происхождение расстройства еще предстоит выяснить, но расстройство реально.

Что касается способности материи порождать жизнь и разум, то Вольтер, хотя тоже когда-то склонялся к этому мнению, предпочел скромный агностицизм уверенным предположениям д'Ольбаха:

«Опыт [цитирует он «Систему»] доказывает нам, что материя, которую мы считаем инертной и мертвой, обретает действие, жизнь и разум, если ее соединить определенным образом». Но именно в этом и заключается трудность. Как возникает живой зародыш? Об этом и автор, и читатель одинаково невежественны. Следовательно, не являются ли система природы и все [философские] системы в мире столь многочисленными снами? «Необходимо [говорит д'Гольбах] дать определение жизненного принципа, что я считаю невозможным». Разве это определение не является очень простым?… Разве организация жизни не связана с чувством? Но то, что эти два свойства могут возникнуть исключительно из материи в движении, доказать невозможно; а если это невозможно доказать, то зачем это утверждать?…Многие читатели будут возмущены решительным тоном, принятым, когда ничего не объяснено…. Когда вы осмеливаетесь утверждать, что Бога нет или что материя действует сама собой по вечной необходимости, вы должны продемонстрировать это, как предложение Евклида; в противном случае вы опираетесь на «возможно». Какое основание для веры, имеющей величайшее значение для человеческой расы!

Д'Хольбах поддержал абиогенез, сославшись на эксперименты (1748) английского иезуита Нидхэма, который считал, что ему удалось получить новые организмы из неживой материи. Вольтер, внимательный к последним достижениям науки, сослался на эксперименты (1765) Спалланцани, показавшие ошибочность процедуры и выводов Нидхэма. Д'Хольбах не видел в природе никакого замысла; Вольтер видит много. Он утверждает, что развитие интеллекта в человеке указывает на наличие интеллекта во Вселенной или за ней. Наконец, он возвращается к своему знаменитому утверждению, что «если бы Бога не существовало, его нужно было бы изобрести»; что без веры в Высшее Существо, в его разум и справедливость жизнь с ее тайнами и страданиями была бы невыносима. Он присоединяется к д'Ольбаху в презрении к суевериям, но защищает религию как простое поклонение божеству. Он дружелюбно заключает:

Я убежден, что вы сильно заблуждаетесь, но я также убежден, что вы честны в своем самообмане. Вы хотели бы, чтобы люди были добродетельными даже без Бога, хотя, к сожалению, вы сказали, что «если порок делает человека счастливым, он должен любить порок» — ужасное предложение, которое ваши друзья должны были убедить вас стереть. Во всем остальном вы внушаете доверие. Этот философский спор будет вестись только между вами и несколькими философами, рассеянными по Европе, а остальной мир даже не услышит о нем. Люди не читают нас…. Вы не правы, но мы обязаны уважать ваш гений и вашу добродетель.152

Мы не знаем, было ли у Вольтера сердце в этом опровержении. Отметим его легкое замечание, когда он узнал, что Фридрих также написал против «Системы природы»: «Бог имеет на своей стороне двух наименее суеверных людей во всей Европе, что должно было бы его очень порадовать».153 Он попросил герцога де Ришелье сообщить Людовику XV, что невольный изгнанник Ферней написал ответ на дерзкую книгу, о которой говорил весь Париж.

Друзья д'Ольбаха опубликовали критику Вольтера как средство рекламы идей барона. Молодые бунтари приняли материализм как знак храбрости в войне против католицизма. Философия д'Ольбаха вошла в дух Французской революции до и после Робеспьера, который предпочитал Руссо; отголоски «Системы» мы слышим у Камиля Десмулена, Марата и Дантона.154 «Д'Ольбах, более чем Вольтер, более чем Дидро, — говорит Фаге, — является отцом всей философии и всей антирелигиозной полемики конца восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века».155 Во времена Директории один из министров разослал копии книги д'Ольбаха всем главам департаментов, пытаясь сдержать католическое возрождение.156 В Англии мы ощущаем влияние д'Олбаха в материализме Пристли (1777); «Исследование политической справедливости» Годвина вытекает из д'Олбаха, Гельвеция и Руссо в таком порядке влияния;157 А восторженный атеизм зятя Годвина, Шелли, возник после прочтения им «Системы природы», которую он начал переводить, чтобы вовлечь оксфордских донов в кампанию против религии.158 В Германии именно материализм д'Гольбаха, а также скептицизм Юма пробудили Канта от его «догматической дремоты». Возможно, Маркс, используя хитроумные каналы, унаследовал свою материалистическую традицию от д'Гольбаха.

Задолго до того, как барон написал это сочинение, Беркли высказал самую пагубную мысль о материализме: разум — единственная реальность, познаваемая непосредственно; материя (поскольку д'Ольбах определил ее как «все, что воздействует на наши органы чувств») познается лишь косвенно, через разум; и кажется неразумным сводить прямое к косвенному. Мы не так ясно представляем себе материю, как раньше; мы так же озадачены атомом, как и разумом; и то и другое преобразуется в формы энергии, которые мы не можем понять. И сейчас так же трудно, как во времена Локка и Вольтера, представить, как «материя» может стать идеей, а тем более сознанием. Механистическая интерпретация жизни оказалась плодотворной в физиологии, но все еще остается возможность, что органы (материя) могут быть продуктами и инструментами желания (разум), как мышцы спортсмена. Механизм, детерминизм, даже «естественный закон» могут быть упрощениями, логически неопровержимыми, потому что они являются инструментами, изобретенными разумом для удобного обращения с явлениями, событиями и вещами. Эти инструменты стали неотъемлемыми элементами научной мысли, но они неудовлетворительны в применении к разуму, который их создал. Мы не знаем, что мир логичен.

Мы можем позже изучить нерелигиозную деятельность, мнения и интересы этого всепожирающего огня, называемого Вольтером, который горел в Ферни; здесь же мы подытожим только его взгляды на религию и его войну против христианства. Мы не скажем о нем ничего такого, что не было бы сказано сотни раз прежде; и он не сказал о христианстве ничего такого, что не было бы сказано прежде. Просто, когда он это сказал, его слова пронеслись, как пламя, по Европе и стали силой, определяющей и его время, и наше.

Вполне естественно, что он подверг сомнению христианское вероучение, ведь религия призвана скорее успокаивать, чем возбуждать интеллект, а Вольтер был воплощением интеллекта, невозмутимого и неудовлетворенного. Мы видели, как он присоединялся к скептикам в Темпле, питал свои сомнения среди деистов Англии, занимался наукой в Сирее и обменивался изменами с Фридрихом в Германии. Однако до пятидесяти шести лет он сохранял свое неверие как случайное проявление или частный спорт и не вел открытой войны с Церковью. Напротив, он публично и неоднократно отстаивал основы христианской веры — справедливого Бога, свободу воли и бессмертие. Если не считать его лжецом (а он часто лгал), он до самой смерти сохранил веру в Бога и в ценность религии. Мы можем цитировать его почти с любой целью, ибо, как и всякое живое существо, он рос, менялся и разлагался; кто из нас сохранил в пятьдесят лет взгляды, которых придерживался в двадцать, или в семьдесят — те, которых придерживался в пятьдесят? Вольтер бесконечно противоречил сам себе, потому что жил долго и писал много; его мнения были беглым видением его зрелых лет.1

В Сирее, около 1734 года, он попытался сформулировать свои идеи о первых и последних вещах в «Трактате о метафизике». За много лет до того, как Пейли сделал это сравнение привычным для англичан, Вольтер утверждал, что постулировать наличие во Вселенной разумного разума так же логично, как предположить, что часы сделал часовщик; в любом случае он видел свидетельство замысла в приспособлении конкретных средств к конкретным целям. Но как часы, хотя и сконструированные разумом, действуют по неизменным законам, так и Вселенной нет чудес. И все же он почему-то не мог избавиться от ощущения, что человеческая воля каким-то таинственным образом и в скромной степени свободна, хотя прекрасно понимал, что свободные воли, действующие на механический мир, должны нарушить его механизм. Разум — это форма и функция материи; «мы должны судить, — говорил Вольтер вслед за Локком, — что Бог вполне может добавить мысль к материи»;2 То, что материя мыслит, — не большее чудо, чем то, что нематериальный разум действует на материальное тело. Душа — это всего лишь жизнь тела, и она умирает вместе с ним. Нет другого божественного откровения, кроме самой природы; этого достаточно, и оно неисчерпаемо. Возможно, в религии есть что-то хорошее, но разумный человек не нуждается в ней как в опоре для морали; слишком часто в истории она использовалась священниками, чтобы смущать общественный разум, в то время как короли набивали государственный карман. Добродетель должна определяться в терминах социального блага, а не послушания Богу, и она не должна зависеть от наград и наказаний после смерти.

Вольтер прочитал эти семьдесят пять страниц госпоже дю Шатле, которая, очевидно, не рекомендовала их публиковать. Похоже, он согласился с ней; он отложил рукопись в сторону, и она так и не была напечатана при его жизни. Более того, он убедился, что любая рациональная метафизика — любая попытка с помощью разума объяснить происхождение, природу или судьбу мира и человека — навсегда останется за пределами человеческих возможностей. Он читал философов, но не восхищался их системами. «В метафизике и морали, — думал он, — древние уже все сказали. Мы всегда сталкиваемся с ними или повторяем их. Все современные книги такого рода — просто повторение».3 Должно быть, на него произвела впечатление система Спинозы, поскольку он трудился над ее опровержением.

Несмотря на свои заявления, он не мог избавиться от интереса к неразрешимым проблемам. Время от времени, в течение 1734–56 годов, он углублялся в метафизику и теологию. До конца жизни он продолжал опираться в своей вере в Бога на аргумент от замысла, хотя и высмеивал излишества телеологии. «Я могу не верить, что носы были созданы как удобные мостики для очков, но я убежден, что они были созданы для того, чтобы чувствовать запахи».4 И еще: «Утверждать, что глаз создан не для того, чтобы видеть, ухо — чтобы слышать, а желудок — чтобы переваривать пищу, — разве это не чудовищный абсурд?»5 Когда молодой автор постучался в дверь «Отречения» (1757) и представился Вольтеру как «молодой атеист, готовый служить» ему, Вольтер ответил: «И я имею честь быть работодателем-деистом; но хотя наши профессии столь противоположны, я дам вам ужин сегодня и работу завтра; я могу использовать ваши руки, но не вашу голову».6 Он называл себя деистом, но был скорее теистом: то есть его Бог был не безличной силой, более или менее тождественной природе, а сознательным интеллектом, проектирующим и управляющим миром. Как правило, после 1750 года он называл себя теистом;7 А в «Философском словаре», в статье «Теизм», он писал в выражениях, которые могли бы оправдать описание Кондорсе Вольтера как «глубоко религиозного человека»:

Теист — это человек, твердо убежденный в существовании Высшего Существа, одинаково доброго и могущественного, которое сформировало все… существования; которое наказывает преступления без жестокости, а добродетельные поступки вознаграждает добротой. Теист не знает, как Бог наказывает, как награждает, как прощает, ибо он не настолько самонадеян, чтобы льстить себе, что понимает, как действует Бог; но он знает, что Бог действует, и что Бог справедлив. Трудности, противопоставляемые Провидению, не поколебали его веры, ибо это лишь большие трудности, а не доказательства; он подчиняется этому Провидению, хотя и видит лишь некоторые его последствия и некоторые проявления; и, судя о том, чего он не видит, по тому, что он видит, он думает, что это Провидение пронизывает все места и все века.

Объединенный в этом принципе со всей остальной вселенной, он не присоединяется ни к одной из сект, которые все противоречат сами себе. Его религия — самая древняя и самая обширная, ибо простое поклонение Богу предшествовало всем системам в мире…. Он считает, что религия состоит не в мнениях непонятной метафизики и не в пустых украшениях, а в поклонении и справедливости. Делать добро — вот его поклонение; подчиняться Богу — вот его доктрина…. Он смеется над Лорето и Меккой, но помогает неимущим и защищает угнетенных.8

Был ли Вольтер искренен в этих признаниях? Некоторые студенты объясняют их осторожностью или желанием двигаться к атеизму шаг за шагом,9 или надеждой на то, что религиозная вера, привитая его слугам, уменьшит воровство; и в Вольтере есть отрывки, которые, кажется, оправдывают такое толкование. («Если вы управляете деревней, у нее должна быть религия».10) Одно из самых цитируемых его высказываний, похоже, сводит религию к общественной пользе; но контекст этой фразы выставляет ее в более выгодном свете. Она встречается в Послании к автору «Трех самозванцев»:

— «Если бы Бога не существовало, его нужно было бы придумать, но вся природа кричит нам, что он существует», и вся поэма — это призыв к вере. Вольтер возвращается к теистическому аргументу снова и снова, как бы отвечая на собственные сомнения. В последнее десятилетие своей жизни он писал против атеизма так же часто, как и против ортодоксальной религии. При этом он вел войну с популярным представлением о божестве как о Боге возмездия, обрекающем большую часть человечества на вечный ад. «Человеческий род был бы слишком несчастен, если бы совершать злодеяния было так же привычно, как и верить в них».12 «Если Бог создал человека по своему образу и подобию, мы хорошо отплатили ему».13-создав его по нашему; ничто не может лучше раскрыть представление человека о себе, чем его представление о Боге.

Вольтер пытался примирить свой теизм с существованием зла. В этих попытках теодицеи он приблизился к оптимизму Лейбница (который он высмеял в «Кандиде»): то, что является злом с точки зрения части, может быть добром или, по крайней мере, не злом с точки зрения целого; это не лучший мыслимый, а лучший возможный мир.14 «Когда все подсчитано и взвешено, — писал он Фредерику в 1738 году, — я думаю, что в этой жизни бесконечно больше удовольствий, чем горечи».15-но это было написано в зрелые и средние годы. Он не считал, что человек злой от природы; напротив, он полагал, что человек обладает врожденным чувством справедливости и bienveillance naturelle — естественным чувством доброй воли к другим людям.16 В нравственных идеях и обычаях человечества существует бесчисленное множество разновидностей и противоречий, но все народы, считал Вольтер, осуждают отцеубийство и братоубийство.17

В 1752 году в Потсдаме он написал поэму La Loi naturelle (опубликована в 1756 году), в которой кратко изложил свою «естественную религию». Поскольку поэма была написана в форме письма скептически настроенному Фридриху II, она вряд ли могла быть попыткой угодить набожным людям; однако она ближе к благочестию и ортодоксии, чем все остальное, что когда-либо печатал Вольтер. В нем не только утверждается вера в Бога-творца, но и описывается нравственное чувство человека, вложенное в него Божеством;18 Здесь он говорит, как Руссо, и предвосхищает энтузиазм Канта в отношении категорического императива совести. Он определяет свою религию в одной строке: «Поклоняйтесь Богу, будьте справедливы и любите свое отечество».19 Он рассматривает разновидности религиозных верований, сетует на их ненависть и фанатизм и призывает к взаимной терпимости между вероисповеданиями. Он заканчивает поэму молитвой, которую мог бы подписать любой святой. Парижский парламент приказал публично сжечь поэму (23 января 1759 года), вероятно, потому, что некоторые строки в ней осуждали янсенизм.

Можно сделать вывод, что до 1751 года — пока ему не исполнилось пятьдесят семь лет — Вольтер воздерживался от открытых и публичных нападок на христианство и католическую церковь. Что же побудило его к открытой войне именно в том возрасте, когда большинство бунтарей затихают в покое? Это было подавление «Энциклопедии», ортодоксальные объяснения землетрясения в Лиссабоне и жестокие казни Жана Каласа и шевалье де Ла Барра.

Он находился в Потсдаме, когда был опубликован первый том «Энциклопедии» (1751). Должно быть, он с удовольствием прочел строки, которыми д'Алембер воздал ему должное в «Предварительных рассуждениях»: «Не могу ли я… воздать этому редкому гению почести и хвалу, которых он заслуживает, которые он так часто получал от своих соотечественников, от иностранцев и от своих врагов и к которым потомство добавит полную меру, когда он уже не сможет наслаждаться похвалами?» Вольтер ответил на комплимент в письме д'Алемберу от 5 сентября 1752 года: «Вы и мсье Дидро совершаете дело, которое станет славой Франции и позором тех, кто вас преследует…. Из красноречивых философов я признаю только вас и его». Он обещал свою поддержку и не упустил случая привлечь внимание к этому предприятию как к «огромному и бессмертному труду, который обвиняет краткость человеческой жизни».20

Как бы ни был занят своими главными сочинениями — «Век Людовика XIV» и «Essai sur les moeurs» — и ни был связан с Хиршем, Мопертюи и Фредериком, Вольтер нашел время послать д'Алемберу (1753) несколько кратких статей «только как материал, который вы расположите по своему усмотрению в бессмертном здании, которое вы возводите. Добавляйте, укорачивайте; я даю вам мои камешки, чтобы вы вставили их в какой-нибудь угол стены». 21 Он призвал на помощь влиятельных друзей, чтобы защитить редакторов. В 1755 году он писал д'Алемберу: «Пока я дышу жизнью, я на службе у прославленных авторов «Энцилопедии». Я считаю для себя большой честью возможность внести свой, пусть даже слабый, вклад в величайший и красивейший памятник нации и литературы».22 К этому письму он приложил статьи об огне, силе, блуде, французском языке, гении и вкусе (goût). Изучив первые пять томов, он нашел в них много похвального и много порицательного. Он попросил редакторов требовать ясности и краткости от всех авторов и предостерег д'Алембера (которого он по ошибке принял за главного редактора): «Вы плохо откомандированы; в армии великого полководца есть плохие солдаты…. Мне жаль видеть, что автор статьи «Энфер» утверждает, что ад был пунктом в учении Моисея; теперь, клянусь всеми дьяволами, это неправда». 23

Вскоре он прислал несколько мелких статей и большой трактат по истории. Он уговорил лозаннского священника Антуана Ноэ де Полье написать для «Энциклопедии» статьи «Маги», «Магия», «Маг» и «Мессия» — все негласно еретические. Мы видели, что Вольтер несет определенную ответственность за статью д'Алембера о Женеве (1757); он пережил последовавшую бурю, пригласив предавших его священнослужителей на ужин. Когда катастрофа угрожала великому предприятию (январь 1758 года), он написал Дидро:

Вперед, храбрый Дидро, бесстрашный д'Алембер;…обрушьтесь на рыцарей, уничтожьте их пустые заявления, их жалкие софизмы, их историческую ложь, их противоречия и абсурды, которым нет числа; не позволяйте людям с интеллектом стать рабами тех, кто не имеет его. Новое поколение будет обязано вам и разумом, и свободой.24

Дидро ничего не ответил, д'Алембер настаивал на отступлении; сам Вольтер, потеряв мужество и обиженный молчанием Дидро, решил покинуть корабль. 6 или 7 февраля он снова написал Дидро, прося его вернуть ему еще не опубликованные материалы. Дидро ответил, что рукописи находятся у д'Алембера, но если Вольтер повторит просьбу об их возвращении, он «никогда не забудет нанесенной ему обиды». 26 февраля Вольтер написал д'Аржанталю: «Я люблю мсье Дидро, уважаю его, и я зол». И тому же 12 марта: «Если вы увидите этого доброго человека Дидро, скажите бедному рабу, что я прощаю его с такой же полнотой сердца, с какой жалею его».25 В мае д'Алембер отправил Вольтеру требуемые статьи; в июне д'Алембер возобновил работу над «Энциклопедией»; Вольтер снова представил статьи, но попросил, чтобы они были опубликованы, если вообще будут опубликованы, без его имени. Он предложил перенести это предприятие в другую страну, где оно в меньшей степени подверглось бы ослаблению со стороны цензуры, которой действительно или опасались; Дидро счел это предложение неосуществимым. Вольтер потерял веру в ценность огромной и дорогостоящей энциклопедии как средства либеральной пропаганды. 26 июня 1758 года он уведомил Дидро, что из-за других забот он не сможет вносить дальнейшие материалы; к тому же, поскольку сейчас отношения между редакторами, правительством и церковью таковы, что «приходится лгать, и нас преследуют, если мы недостаточно лжем».26 Фурор, вызванный «De l' Esprit» Гельветия (июль), напугал стареющего бунтаря, и он написал ответ на эту книгу. 16 ноября он сообщил Дидро, что купил дом в Ферни и намерен отныне жить тихо, как деревенский джентльмен.

Обманывал ли он себя или планировал возобновить войну другими способами?

В то время как «Энциклопедия» переживала постоянные смерти и воскрешения, Лиссабонское землетрясение пронесло свои толчки по всей европейской философии. В 9:40 утра в День всех святых, 1 ноября 1755 года, земля содрогнулась в Португалии и Северной Африке; за шесть минут в одной из самых живописных столиц мира были разрушены тридцать церквей и тысяча домов, пятнадцать тысяч человек погибли и еще пятнадцать тысяч получили смертельные ранения. В такой массовой резне не было ничего беспрецедентного, но были некоторые сопутствующие обстоятельства, которые обеспокоили богословов. Почему Великий Непостижимый выбрал такой католический город, такой святой праздник и такой час, когда почти все благочестивые граждане посещали мессу? И почему среди всеобщего разорения он пощадил дом Себастьяна де Карвалью и Мелло — будущего маркиза де Помбала, правящего министра, который во всей Европе был самым ярым врагом иезуитов?

Португальский иезуит Малагрида объяснил, что землетрясение и последовавшая за ним приливная волна были Божьей карой за процветавшие в Лиссабоне пороки;27 Но только ли грешники шли молиться в церкви в то ужасное утро? Почему так много святых священников и посвященных монахинь погибло во время землетрясения и пожара? Мусульмане приветствовали бы эту катастрофу как месть Аллаха португальской инквизиции, но землетрясение разрушило великую мечеть Аль-Мансур в Рабате. Некоторые протестантские доминионы в Лондоне приписали катастрофу божественному порицанию преступлений католиков против человечества; но 19 ноября того же года землетрясение повредило пятнадцать сотен домов в Бостоне, штат Массачусетс, на родине пилигримов и пуритан. Уильям Уорбертон заявил, что резня в Лиссабоне «показала славу Божью в ее самых ярких красках».28 Джон Уэсли прочитал проповедь на тему «Причина и лечение землетрясений»; «грех, — сказал он, — является моральной причиной землетрясений, какими бы ни были их естественные причины;…они являются следствием того проклятия, которое было наложено на землю первородным проступком» Адама и Евы.29

Вольтер негодовал по поводу этих объяснений, но сам он не мог найти ни одного, которое бы примирило это событие с его верой в справедливого Бога. Где теперь «лучший из всех возможных миров» Лейбница? Или «Что есть, то верно» Папюса, или его притворство, что «все частичное зло» — это «всеобщее благо»?30 В качестве гневной реакции на свой собственный ранний оптимизм Вольтер написал (1756) свою величайшую поэму — «О лиссабонской катастрофе, или Исследование аксиомы «Все хорошо»». Здесь мы имеем возможность познакомиться с его мыслями и стихами.

Но какое преступление, какую вину совершили те младенцы, что лежали на груди своих матерей, раздавленные и окровавленные? Разве в Лондоне или Париже было меньше порока, чем в Лиссабоне? И все же Лиссабон разбит, а Париж танцует.

Разве не мог всеведущий Бог создать мир без таких бессмысленных страданий? «Я уважаю своего Бога, но люблю человечество».

Поэт смотрит на мир жизни и видит повсюду, в тысяче форм, борьбу за существование, в которой каждый организм рано или поздно погибает. Это горькое резюме биологии требует дословного перевода:

Свирепый стервятник бросается на робкую жертву и с удовольствием пирует на кровоточащих конечностях. Казалось бы, все хорошо, но вскоре орел с острым режущим клювом пожирает стервятника в свою очередь. Человек настигает владыку орла смертельным выстрелом; и человек лежит в пыли на поле битвы, окровавленный, пронзенный ударами, среди кучи умирающих людей; там он служит страшной пищей прожорливым птицам. Так стонет весь мир во всех своих членах, все рождены для страданий и для взаимной смерти. И в этом роковом хаосе вы составите из страданий каждой части счастье целого! Какое счастье? О, слабый и несчастный смертный! Ты кричишь в скорбных тонах, что «все хорошо»; вселенная дает тебе ложь, а твое собственное сердце во сто крат опровергает ошибку твоего разума. Стихии, животные, люди — все находятся в состоянии войны. Давайте признаем это: зло бороздит землю.

Как эта сцена вселенских распрей и позорной, мучительной смерти согласуется с верой в доброго Бога? Он существует, но он — это загадка. Он посылает своего сына, чтобы искупить человечество, но земля и люди остаются прежними, несмотря на его жертву.

Что может сказать по этому поводу самый дальний ум? Ничего; книга судьбы закрыта для нашего взгляда. Человек, чужой самому себе, неизвестен человеку. Что я такое? Где я? Куда я иду? Откуда я пришел? Атомы, мучающиеся на этой куче грязи, которую поглощает смерть и с которой играет судьба; но атомы мыслящие, атомы, чьи глаза, направляемые мыслью, измерили небеса. Мы бросаем свои взгляды в бесконечность, но ни на миг не можем увидеть и познать себя.

Это, конечно, та самая нота, которую за сто лет до этого озвучил Паскаль в прозе, превосходящей вольтеровский стих. Когда-то Вольтер отверг Паскаля; теперь он вторит его пессимизму. Из тех же предпосылок Паскаль сделал вывод: «Давайте предадимся христианской вере и надежде». Первоначально Вольтер заканчивал свою поэму мрачным, стоическим двустишием:

Что делать, о смертные? Мортельс, он должен суфлировать,

Замолчать, обожать и скорбеть

— «Что мы должны делать, о смертные? Смертные, мы должны страдать, молча покоряться, обожать и умереть». Его друзья протестовали, что такой безнадежный конец невыносим. Тогда он изменил последнюю строку:

Сочувствовать, обожать, любить и оплакивать

— «Покорись, обожайся, надейся и умри». Никто не был удовлетворен; он сдался и добавил двадцать девять строк, отдавшись на волю Провидения и веря, что «только Бог прав».

Тем не менее поэма потрясла не только ортодоксов, но и философов; такой унылый тон, казалось, вырвал весь ветер из философских парусов. Руссо отправил Вольтеру длинное и красноречивое письмо, в котором объяснял, что все человеческие беды — результат человеческих ошибок; лиссабонское землетрясение было справедливым наказанием человека за отказ от естественной жизни и жизнь в городах; если бы люди придерживались простой жизни в разбросанных деревнях и скромных домах, жертв было бы сравнительно немного. Мы должны верить в доброту Бога, говорил Жан Жак, ибо это единственная альтернатива самоубийственному пессимизму; мы должны продолжать верить, как Лейбниц, что раз Бог создал этот мир, то все в нем, в долгосрочной перспективе, должно быть правильным. Какой-то печатник раздобыл копию этого письма и опубликовал его; оно получило широкое признание как умелый ответ на поэму Вольтера. Вольтер сохранял спокойствие необычайно долго. Когда он вновь обратился к оптимизму, это произошло в его самом совершенном произведении — книге, которая через поколение обошла весь мир и которая сегодня является самой живой реликвией и символом Вольтера.

IV. КАНДИДА

Он был опубликован в начале 1759 года под названием «Кандид, или Оптимизм», якобы «переведенный с немецкого доктора Ральфа, с дополнениями, найденными в кармане доктора, когда он умер в Миндене». Большой Женевский совет почти сразу же (5 марта) приказал сжечь ее. Конечно, Вольтер отрицал свое авторство; «Люди, должно быть, лишились рассудка, — писал он дружественному пастору в Женеве, — чтобы приписывать мне эту чепуху. У меня, слава Богу, есть занятия получше».31 Но Франция была единодушна: никто другой не мог написать «Кандида». Здесь была та обманчиво простая, плавно перетекающая, легкомысленная, бесстыдно-ироничная проза, которую мог написать только он; тут и там немного непристойности, немного скатологии; везде игривая, броская, смертоносная непочтительность; если стиль — это человек, то это должен был быть Вольтер.

Начинается все невинно, но вскоре выдает мерцание глаз мастера:

В стране Вестфалии, в замке благороднейшего барона Гром-тен-Тронка, жил юноша, которого природа наделила самым милым нравом…. Он обладал твердым рассудком, соединенным с самым незамутненным простодушием; и по этой причине, я полагаю, его назвали Кандидом. Старые слуги дома подозревали, что он был сыном сестры барона от доброго и почтенного дворянина, жившего по соседству, за которого демуазель отказалась выйти замуж, потому что он мог дать не более семидесяти одного четвертака;

Он был непригоден для брака, хотя и хорош в постели. Красивый молодой бастард попадает под опеку профессора Панглосса (Всеязыка), который

мог с восхищением доказать, что нет следствия без причины и что в этом лучшем из всех возможных миров замок барона был самым великолепным из всех замков, а Миледи — самой лучшей из всех возможных баронесс [несмотря на свои 350 фунтов]. Доказано, сказал он, что вещи не могут быть иными, чем они есть, ибо, поскольку все вещи были созданы для какой-то цели, они обязательно должны быть созданы для лучшей цели. Посмотрите, например, нос создан для очков, поэтому мы носим очки. Ноги, как видно, созданы для чулок; соответственно, мы носим чулки…. Те, кто утверждает, что все правильно, выражаются неправильно; им следовало бы сказать, что все лучше.

Кандид «внимательно слушал и безоговорочно верил», ведь мадемуазель Кунегонда, дочь барона, была, очевидно, самым лучшим и прекрасным существом, какое только можно было создать. Она предлагает ему влюбиться в нее, он влюбляется, барон дает ему несколько «больших ударов по ногам» и выставляет из замка.

Кандид блуждает и попадает в плен к вербовщикам, которые записывают его в болгарскую (с вольтеровскими реминисценциями прусской) армию. «Там его заставляли крутиться направо, налево, тянуть таран, возвращать таран, представлять, стрелять, маршировать, и дали ему тридцать ударов тростью». Он видит битву, дезертирует и натыкается на Панглосса, который уже лишился кончика носа, а вскоре потеряет глаз и ухо в результате чрезмерной близости с хорошенькой девицей Пакетт, «зараженной недугом, который она получила от ученого кордельера [францисканского монаха], который… от старой графини, которая получила его от капитана кавалерии, который был обязан им маркизе, который получил его от пажа, который получил его от иезуита, который получил его от одного из спутников Христофора Колумба.»32

Кандид и Панглосс терпят кораблекрушение недалеко от Лиссабона и выходят на берег как раз во время землетрясения. Они выживают, но инквизиция арестовывает их как еретиков, Панглосса вешают, а Кандиду удается спастись благодаря помощи Кунегонды, которая, будучи изнасилована солдатами, а затем продана еврею, недавно была продана одному из ведущих инквизиторов. Кандид и Кунегонда бегут с помощью старухи, которая заглушает их жалобы рассказом о том, как во время осады Азора ее чуть не съели голодные турки, среди которых она оказалась; но, по милости полуслепой судьбы, они начали с того, что отрезали по одной ягодице у каждой доступной женщины; осада закончилась до того, как были сделаны новые пробы; «теперь, — заключает старуха, — перестаньте сетовать на свое несчастье и радуйтесь, что вы можете сидеть на двух ягодицах».

Они пересекают Атлантику в надежде, что Новый Свет окажется менее жестоким, чем Старый. В Буэнос-Айресе комендант присваивает Кунегонду себе. Кандида изгоняют; он попадает в иезуитскую колонию в Парагвае, находит там брата Кунегонды, который нападает на него за то, что он посмел подумать о женитьбе на ней; Кандид убивает его и снова пускается в пустынные скитания. В уединенной перуанской долине он натыкается на Эльдорадо — страну, где золота так много, что никто его не ценит; страну, где нет ни денег, ни тюрем, ни адвокатов, ни священников, ни экономических распрей; счастливые люди живут до двухсот лет, и у них нет религии, кроме простого поклонения одному Богу. Кандид собирает немного золота и отправляется дальше, все еще тоскуя по Кунегонде. Он плывет обратно в Европу и достигает Портсмута как раз вовремя, чтобы увидеть, как адмирала Бинга расстреливают за поражение в сражении; в этой стране, говорит новый друг Кандида Мартин, считается разумным время от времени убивать адмирала, «pour en-courager les autres» — чтобы подбодрить других.33

Узнав, что Кунегонда находится в Венеции, Кандид отправляется на корабле в Италию. В Венеции он впадает в уныние, узнав о страданиях проституток. Он слышит пение гондольеров и приходит к выводу, что нашел счастливых людей, но Мартин проверяет его:

«Вы не видите их дома с женами и детьми. У дожа свои горести, у гондольеров — свои. Правда, в целом участь гондольера предпочтительнее участи дожа; но я полагаю, что разница столь ничтожна, что не стоит труда ее исследовать».34

Кунегонда находится не в Венеции, а в Константинополе. Кандид спешит туда, обнаруживает, что она теперь старая и уродливая рабыня; тем не менее он освобождает ее и женится на ней. Панглосс, которого инквизиция не успела повесить, возвращается к своему ученику и возобновляет защиту оптимизма. Они встречают почти счастливого человека, который развлекает их домашними фруктами и орехами. «У вас, должно быть, большое поместье», — спрашивает Кандид. «У меня всего двадцать акров, — отвечает турок, — я возделываю их вместе со своими детьми; наш труд избавляет нас от трех великих зол — скуки, порока и нужды».35 Кандид решает поступить так же; он, Кунегонда и их друзья обрабатывают участок земли и выращивают себе пищу; однопузая женщина, исправившаяся проститутка, и ее друг монах прикладывают руки к различным работам; они трудятся, устают, едят, немного скучают, но в меру довольны. Панглосс утверждает, что это, должно быть, лучший из всех возможных миров, раз страдания привели их к такому покою. Хорошо сказано, — отвечает Кандид, — «но надо возделывать наш сад». Маленький роман заканчивается.

Вольтер умудрился вместить в небольшие рамки истории приключений и любви красноречивую сатиру на теодицею Лейбница, оптимизм Папы, религиозные злоупотребления, монашеские похождения, сословные предрассудки, политическую коррупцию, юридическое сутяжничество, судебную продажность, варварство уголовного кодекса, несправедливость рабства и разрушительность войны; «Кандид» был написан, когда Семилетняя война тянулась туда-сюда, побеждая, опустошая и убивая. Флобер назвал шедевр Вольтера «резюме всех своих произведений», то есть кратким изложением всех его работ.36 Этому произведению присущ недостаток большинства сатир — абсурдное преувеличение; но Вольтер прекрасно понимал, что мало кто сталкивается с таким горьким сочетанием катастроф, как Кандид. Он также должен был знать, что, хотя хорошо возделывать свой сад, хорошо выполнять свою индивидуальную и непосредственную задачу, хорошо также иметь более широкие интересы, чем свое поле. Он хорошо возделывал свой сад в Ферни, но он кричал на всю Европу против казни Каласа.

Жан Калас был одним из небольшой группы гугенотов — протестантов-кальвинистов, оставшихся в Тулузе после столетия преследований, конфискации имущества и принудительного обращения в католичество. Закон Франции не только не допускал протестантов к государственным должностям, но и объявлял их не имеющими права быть адвокатами, врачами, аптекарями, акушерками, книготорговцами, ювелирами или бакалейщиками. Если они не были крещены, то не имели никаких гражданских прав. Если они не были обвенчаны католическим священником, то считалось, что они живут в браке, а их дети считались незаконнорожденными.37 Протестантские богослужения были запрещены; мужчин, обнаруженных на таких службах, пожизненно отправляли на галеры, женщин приговаривали к пожизненному заключению, а священнослужителя предавали смерти. Эти законы не соблюдались строго в Париже и его окрестностях; строгость их исполнения варьировалась в зависимости от расстояния от столицы.

Южная Франция была особенно сильна в своей религиозной ненависти; там борьба между католиками и гугенотами была наиболее беспощадной; каждая из сторон совершала зверства, которые до сих пор хранятся в памяти. В Тулузе в 1562 году победившие католики убили три тысячи гугенотов, а Тулузский парламент приговорил к пыткам и смерти еще двести человек.38 Каждый год католики Тулузы отмечали эту резню благодарственными церемониями и религиозным шествием. Гильдии ремесленников, различные сословия дворян и духовенства, «компании» белых кающихся, черных кающихся и серых кающихся торжественно шествовали по городу, неся удивительные реликвии — череп первого епископа Тулузы, кусок платья Богородицы и кости детей, убитых во время легендарной «резни невинных» Ирода. К несчастью для Каласа, наступающий год был двухсотлетней годовщиной событий 1562 года.

Тулузский парламент, который был столь же влиятелен в Лангедоке, как парижский в центральной Франции, теперь был преимущественно янсенистским, то есть католическим, с сильным вкраплением кальвинистской строгости и мрачности. Он не упускал случая проявить себя более жестким католиком, чем иезуиты. 2 марта 1761 года она приговорила к смерти гугенотского пастора Рошетта за проведение протестантских богослужений и вынесла смертный приговор трем «господам графа де Фуа», которые пытались освободить Рошетта от жандармов.39 22 марта он приказал пытать и казнить гугенотского лавочника по обвинению в том, что тот убил своего сына, предложившего перейти в католичество.

Справедливости ради следует отметить, что «Институты христианской религии» Кальвина дают некоторые основания для их убеждения в том, что кальвинисты считали допустимым для отца убить непослушного ребенка. Во времена, когда закон был еще слаб, а семья была главным — почти единственным — источником дисциплины, многие общества наделяли отца правом жизни и смерти над своими детьми. Возможно, что-то из этого патриархального кодекса было в голове Кальвина, когда он писал: «Господь повелевает предавать смерти всех, кто непослушен своим родителям».40 Кальвин ссылался на Второзаконие xxi, 17–21 и Матфея xv, 4–6; однако эти отрывки лишь позволяют родителям обвинить своего сына перед «старейшинами города», которые затем могут приговорить его к смерти; несомненно, именно это имел в виду Кальвин. Но взволнованные католики южной Франции подозревали, что родители гугенотов, не имея возможности обратиться к «старейшинам города», возьмут этот старый закон в свои руки.

Именно на этом мрачном фоне мы должны рассматривать дело Жана Каласа.

Он был торговцем бельем и держал магазин на главной улице Тулузы, где прожил сорок лет. У него и его жены было четверо сыновей и две дочери. В течение тридцати лет они держали католичку Жанну Виньер в качестве гувернантки для своих детей, даже после того, как она обратила одного сына, Луи, в католичество. Луи теперь жил подмастерьем на другой улице и регулярно получал от отца пособие. Донат, младший сын, был отдан в подмастерья в Ниме. Двое других сыновей, Пьер и Марк-Антуан, жили с родителями. Марк Антуан, самый старший, изучал право, но когда он собрался практиковать, то обнаружил, что эта профессия закрыта для всех, кроме католиков. Он попытался скрыть свое протестантство и получить свидетельство о католицизме; его обман раскрылся, и он оказался перед выбором: отказаться от протестантства или пустить годы обучения юриспруденции на ветер. Он погрузился в задумчивость, азартные игры и выпивку. Ему нравилось декламировать солилоквию Гамлета о самоубийстве.41

13 октября 1761 года семья Калас собралась в своей комнате над магазином. Жобер Лавайс, друг Марка Антуана, только что приехал из Бордо; он принял приглашение отца остаться на ужин. После трапезы Марк-Антуан спустился в магазин. Удивляясь, почему он не возвращается, Пьер и Лавайс спустились вниз и обнаружили его висящим на перекладине, которую он установил между двумя дверными косяками. Они спустили его вниз, позвали отца и послали за доктором. Они попытались привести его в чувство, но врач констатировал смерть.

В этот момент отец совершил трагическую ошибку. Он знал, что по действовавшему тогда закону самоубийцу должны были провести голым по улицам, закидать грязью и камнями, а затем повесить; при этом все его имущество должно было быть конфисковано в пользу государства. Отец умолял и убеждал родных сообщить о случившемся как о естественной смерти.42 Тем временем крики Пьера и появление доктора привели к тому, что к двери магазина собралась толпа. Подошел офицер, выслушал рассказ, увидел веревку и след, оставленный ею на шее мертвеца, и приказал отправить семью, Лавайса и Жанну Виньер в Отель-де-Виль. Там их заперли в отдельных камерах. На следующий день каждый из них был допрошен. Все отказались от утверждения о естественной смерти и дали показания о самоубийстве. Комендант полиции отказался им верить и обвинил их в том, что они убили Марка Антуана, чтобы помешать ему стать новообращенным. Обвинение было подхвачено населением и многими членами Тулузского парламента. Безумие мести овладело умами людей.

Сейчас нам кажется невероятным, чтобы кто-то поверил в убийство сына его отцом, чтобы предотвратить смену веры; но это потому, что мы мыслим как индивидуумы, и после двух веков упадка религиозной веры. Жители Тулузы думали массово, как толпа, а толпа может чувствовать, но не может думать. Ажиотаж был подпитан церемонией, которую «Белые кающиеся» устроили в своей часовне: над пустым гробом был подвешен скелет, державший в одной руке надпись «Отречение от ереси», а в другой — пальмовую ветвь, символизирующую мученичество; ниже было написано имя «Марк Антуан Калас». Предположив, что юноша не был самоубийцей, они с большой помпой похоронили его труп в церкви Святого Стефана. Часть духовенства тщетно протестовала против такого предвосхищения вердикта об убийстве.43

Суд над семьей Калас проходил перед двенадцатью судьями муниципального суда Тулузы. Было разослано объявление, которое должно было быть прочитано в три воскресенья подряд в каждой церкви, с вызовом в свидетели всех, кто что-либо знал о смерти. Явилось несколько человек. Парикмахер показал, что в тот роковой вечер он слышал из дома Каласа крик: «Ах, mon Dieu, они меня душат!». Другие утверждали, что слышали подобные крики. 10 ноября 1761 года городской суд признал Жана Каласа, его жену и Пьера виновными и приговорил их к повешению; Лавайса он приговорил к галеры, а Жанну Виньер — к пяти годам тюремного заключения. Гувернантка-католичка поклялась в невиновности своих работодателей-протестантов.

Решение было обжаловано в Парламенте Тулузы, который назначил коллегию из тринадцати судей. Было заслушано 63 дополнительных свидетеля. Все враждебные свидетельства были получены с чужих слов. Процесс затянулся на три месяца, в течение которых семья Калас и Лавайс были заключены в отдельные камеры. Окончательное решение осудило только отца. Никто не объяснил, как шестидесятичетырехлетний мужчина без посторонней помощи мог одолеть и задушить своего взрослого сына. Суд надеялся, что Калас под пытками даст признательные показания. Его подвергли пытке: растягивали руки и ноги до тех пор, пока они не вырывались из гнезд. Его неоднократно убеждали признаться; он неоднократно подтверждал, что Марк Антуан совершил самоубийство. После получасового отдыха ему задали экстраординарный вопрос: влили в горло пятнадцать пинт воды; он по-прежнему протестовал против своей невиновности; влили в него еще пятнадцать пинт, раздув его тело вдвое больше обычного; он по-прежнему утверждал свою невиновность. Ему позволили выпустить воду. Затем его отвели на площадь перед собором, возложили на крест, палач одиннадцатью ударами железного прута переломил каждую конечность в двух местах; старик, взывая к Иисусу Христу, заявил о своей невиновности. После двух часов агонии его задушили. Труп привязали к колу и сожгли (10 марта 1762 года).44

Остальные заключенные были освобождены, но имущество Каласа было конфисковано государством. Вдова и Пьер скрытно уединились в Монтобане. Две дочери были отправлены в отдельные монастыри. Донат, обнаружив, что его положение в Ниме находится под угрозой, бежал в Женеву. Вольтер, узнав о трагедии 22 марта, пригласил Доната встретиться с ним в Ле-Делис. «Я спросил его, — писал Вольтер Дамилавилю, — были ли его отец и мать с жестоким характером. Он ответил мне, что они никогда не били никого из своих детей и что не было родителей более нежных и снисходительных».45 Вольтер проконсультировался с двумя женевскими купцами, которые останавливались у Каласа в Тулузе; они подтвердили слова Доната. Он написал друзьям в Лангедок; «и католики, и протестанты ответили мне, что вина семьи не подлежит сомнению».46 Вольтер связался с вдовой; она прислала ему заявление, настолько явно искреннее, что он был вынужден действовать. Он обратился к кардиналу де Бернису, к д'Аржанталю, к герцогине д'Энвиль, к маркизе де Николаи, к герцогу де Виллару, к герцогу де Ришелье, умоляя министров короля, Шуазеля и Сен-Флорентина, распорядиться о расследовании судебного процесса. Он взял Доната Каласа в свою семью, привез Пьера Каласа в Женеву и уговорил мадам Калас поселиться в Париже, где она могла бы быть доступна для экспертизы. Он нанял адвокатов, чтобы те проконсультировали его по юридическим тонкостям дела. Он опубликовал памфлет «Оригинальные документы, касающиеся смерти сьера Каласа»,47 После чего последовали дальнейшие публикации. Он обратился к другим авторам с призывом приложить свои перья к попытке пробудить совесть Европы. Он писал Дамилавилю: «Кричите сами, и пусть кричат другие; кричите о семье Калас и против фанатизма».48 И д'Алемберу: «Кричите повсюду, умоляю вас, за семью Калас против фанатизма, ибо именно l'infâme является причиной их несчастий».49 Он обратился к фондам с просьбой помочь ему покрыть расходы на кампанию, которые он до сих пор оплачивал сам. Взносы поступали из сотни мест, включая королеву Англии, императрицу России, короля Польши. Известный парижский адвокат Эли де Бомон согласился безвозмездно подготовить дело для представления в Государственный совет. Дочери Каласа были перевезены в Париж, чтобы присоединиться к матери. Одна из них привезла письмо от католической монахини с просьбой о помощи семье Калас.50 7 марта 1763 года мать и дочери получили аудиенцию у министров короля. Они единогласно постановили, что дело должно быть рассмотрено. Все необходимые документы были заказаны в Тулузе.

Но тулузские магистраты нашли сотню способов отсрочить сбор и передачу бумаг. Именно в то лето Вольтер написал и отправил в печать свой эпохальный «Трактат о толерантности». Чтобы расширить круг читателей, он взял тон удивительной сдержанности. Скрывая свое авторство, он говорил как человек христианского благочестия, верящий в бессмертие; он восхвалял епископов Франции как «господ, которые думают и действуют с благородством, подобающим их рождению»;51 Он делал вид, что принимает принцип: «Вне Церкви нет спасения».52 Трактат был обращен не к философам, а к самому католическому духовенству. Однако и в нем были свои дерзости, поскольку он часто забывал о своей аудитории.

Он начал с рассказа о суде и казни Каласа. Он рассмотрел историю веротерпимости, преувеличив ее в случае Греции и Рима. Он предвосхитил Гиббона, утверждая, что римские преследования христиан неизмеримо превзошли христианские гонения на еретиков, которых «вешали, топили, ломали на колесе или сжигали ради любви к Богу».53 Он защищал Реформацию как оправданное восстание против продажи индульгенций папством, недавно опозоренным любовными похождениями папы Александра VI и убийствами, совершенными сыном папы Цезарем Борджиа. Он выразил свое потрясение, прочитав недавнюю попытку оправдать резню святого Варфоломея. II Он признал, что протестанты тоже были нетерпимы. III Тем не менее он рекомендовал разрешить протестантское богослужение во Франции и позволить изгнанным гугенотам вернуться.

Они просят лишь защиты естественного права, действительности своих браков, безопасности в отношении состояния своих детей, права наследовать от своих отцов, а также предоставления им гражданских прав. Они не просят ни общественных часовен, ни права на муниципальные должности и достоинства.55

Несмотря на это стратегическое ограничение, Вольтер дал определение толерантности:

Предлагаю ли я, таким образом, чтобы каждый гражданин был волен следовать своему собственному разуму и верить во все, что его просвещенный или заблуждающийся разум будет ему диктовать? Конечно, при условии, что он не нарушает общественный порядок…. Если вы настаиваете на том, что не верить в господствующую религию — преступление, вы осуждаете первых христиан, ваших предков; и вы оправдываете тех, кого вы упрекаете в преследовании их…. Для того чтобы правительство имело право наказывать ошибки людей, необходимо, чтобы их ошибки принимали форму преступления. Они не принимают форму преступления, пока не нарушают общество. Они нарушают общество, когда порождают фанатизм. Поэтому люди должны избегать фанатизма, чтобы заслужить терпимость.56

В заключение Вольтер обратился к Божеству:

Ты не дал нам ни сердец, чтобы ненавидеть, ни рук, чтобы убивать друг друга. Даруй, чтобы мы помогали друг другу нести бремя этой мучительной и скоротечной жизни! Пусть ничтожные различия в одежде, покрывающей наши хрупкие тела, в способах выражения наших… мыслей, в наших нелепых обычаях и несовершенных законах… — словом, пусть незначительные различия, встречающиеся среди атомов, называемых людьми, не служат для нас сигналом к взаимной ненависти и преследованию!.. Пусть все люди помнят, что они братья!57

Мы не знаем, какую роль сыграло это обращение в принятии эдикта о веротерпимости, изданного Людовиком XVI в 1787 году, и дошло ли оно до министров Людовика XV. Как бы то ни было, после задержек, которые испытывали души семьи Калас и их защитников, 9 марта 1765 года Королевский совет объявил об отмене приговора Жану Каласу и признал его невиновным, а Шуазель получил от короля субсидию в размере тридцати тысяч ливров в качестве компенсации вдове и ее детям за потерю их имущества. Когда известие о приговоре достигло Ферни, Вольтер плакал от радости.

Тем временем (19 марта 1764 года) муниципальный суд города Мазамет на юге центральной Франции постановил повесить Пьера Поля Сирвена и его жену по обвинению в убийстве их дочери Элизабет, чтобы предотвратить ее переход в католицизм. Согласно решению суда, две оставшиеся в живых дочери должны были стать свидетелями казни своих родителей.58 Церемония должна была проводиться в виде чучела, поскольку семья бежала в Женеву (апрель 1762 года) и рассказала свою историю Вольтеру.

Сирвен был протестантом и жил в Кастре, примерно в сорока милях к востоку от Тулузы. 6 марта 1760 года младшая дочь, Элизабет, пропала. Родители тщетно искали ее. Епископ Кастра вызвал их и сообщил, что отправил девочку в монастырь после того, как она призналась ему в своем желании стать католичкой. Французский закон, установленный при Людовике XIV, позволял католическим властям забирать у родителей, при необходимости силой, любого ребенка старше семи лет, который просил об обращении. В монастыре у Элизабет начались галлюцинации, она разговаривала с ангелами, срывала с себя одежду и просила, чтобы ее выпороли. Монахини, не зная, как с ней поступить, сообщили об этом епископу, который приказал вернуть ее родителям.

В июле 1761 года семья переехала в Сент-Абби, в пятидесяти милях от Кастра. Однажды ночью в декабре Элизабет вышла из своей комнаты и не вернулась. 3 января ее труп был найден в колодце. Жители Сент-Эбби не были склонны обвинять Сирвенов в убийстве. Из сорока пяти свидетелей, вызванных в местный суд, все без исключения высказали мнение, что девушка покончила жизнь самоубийством или случайно упала в колодец. Местный прокурор Тринсье направил уведомление о деле генеральному прокурору в Тулузе, который поручил ему действовать, исходя из предположения, что Сирвен виновен. Это казалось маловероятным, поскольку в ночь исчезновения Элизабет Сирвена не было в городе. Его жена была стара и слаба. Одна из дочерей была беременна. Вряд ли эти женщины могли столкнуть девочку в колодец так, чтобы не раздался крик. Но 20 января Тринкье приказал арестовать Сирвена.

Сирвен знал, что примерно за два месяца до этого муниципальный суд Тулузы приговорил Жана Каласа к смерти по аналогичному обвинению и на основании сомнительных доказательств. В конечном счете его собственное дело, если он согласится на арест и суд, предстанет перед парламентом Тулузы. Не доверяя этим судам, он в середине зимы повел жену и дочерей через всю Францию и Севеннские горы в Женеву, надеясь, что защитник Каласа придет ему на помощь.

Вольтер, все еще погруженный в свою кампанию за Каласа, счел неразумным смущать французский ум сразу двумя причинами. Он внес свой вклад в поддержку семьи, чье имущество было конфисковано. Но когда тулузские власти затянули с ответом на требование предоставить документы Каласа, Вольтер возобновил атаку, начав кампанию за Сирвена. Он снова обратился за помощью и средствами; пожертвования поступили от Фридриха II Прусского и Кристиана VII Датского, а также от Екатерины II Российской и Станислава Понятовского, короля Польши. Мазаметский суд отказал Вольтеру в просьбе предоставить копию протокола судебного заседания. Мы не должны подробно описывать борьбу по этому делу; она продолжалась до тех пор, пока, наконец, в 1771 году Тулузский парламент не отменил приговор суда низшей инстанции, объявил Сирвенов невиновными и вернул им их собственность. «Потребовалось два часа, чтобы приговорить этого человека к смерти, — сказал Вольтер, — и девять лет, чтобы восстановить справедливость в отношении его невиновности».59

За этими трудами он с тревогой узнал, что сам замешан в деле, которое разгорелось в Аббевиле на побережье Ла-Манша. В ночь с на 8–9 августа 1765 года было изуродовано деревянное распятие на Пон-Нёф через Сомму, а распятие на кладбище Святой Катерины было измазано в грязи. Когда эти осквернения были обнаружены, духовенство и жители города пришли в ужас. Епископ Амьенский прибыл в Аббевиль и, босой, возглавил процессию, за которой последовали почти все жители, умоляя Бога о прощении. Во всех церквях был зачитан монумент, предписывающий суровые наказания для всех, кто мог пролить свет на эту тайну и не явился. Магистрат Дюваль заслушал семьдесят семь свидетелей. Некоторые из них рассказали, что заметили, как трое молодых людей прошли мимо процессии на Корпус Кристи, не преклонив колена и не сняв шляпы. Другие утверждали, что группа молодых людей в Аббевиле, в том числе сын Дюваля, занималась бурлескной инсценировкой религиозных церемоний и распевала развратные песни.60 26 августа были выданы ордера на арест Гайяра д'Эталлонда, шевалье Жана Франсуа Лефевра де Ла Барра и семнадцатилетнего юноши, известного истории только под именем Муанель. Д'Эталлонд бежал в Пруссию, а Муанель и Ла Барр были арестованы. Муанель добился частичного помилования, признавшись, что он и другие виновны в инкриминируемых им деяниях. Он обвинил Ла Барра в том, что тот плевал на изображения святых, пел непристойную литанию под названием «Мадлен», одолжил ему философский словарь и «Послание к Урании» Вольтера; он также утверждал, что видел, как д'Эталлонде ударил распятие на мосту и запятнал крест на кладбище.

Ла Барр был внуком обедневшего генерала. Он признался в том, что был еретиком. Свидетель сообщил, что Ла Барр, когда его спросили, почему он не снял шляпу перед процессией Корпуса Кристи, ответил, что «считает Святыню куском воска» и не может понять, почему кто-то должен поклоняться Богу из теста. Ла Барр признал, что мог сказать что-то подобное; по его словам, он слышал, как другие молодые люди выражали подобные чувства, и подумал, что он тоже может безвредно придерживаться их. Его библиотека была изучена; среди его книг были «Словарь» Вольтера, «De l'Esprit» Гельвеция и другие тома, сатирически описывающие религию. Сначала он отрицал свою осведомленность об осквернениях д'Эталонда, но когда узнал, что Муанель раскрыл их, признался, что это правда. В окончательном обвинительном заключении Ла Барр был обвинен в том, что «произносил хулы на Бога, Святую Евхаристию, Пресвятую Деву, религию и заповеди Бога и Церкви; пел две песни, наполненные мерзкими и отвратительными богохульствами… оказывал знаки поклонения и уважения позорным книгам; осквернял крестное знамение, таинство освящения вина и благословения, используемые в церквях и среди христиан».61

28 февраля 1766 года суд Аббевиля огласил приговор. Ла Барр и д'Эталонде, если их задержат, должны были подвергнуться пыткам, чтобы выведать имена сообщников; они должны были совершить публичное покаяние перед главной церковью города; их языки должны были быть вырваны с корнем, затем они должны были быть обезглавлены, а их тела должны были быть сожжены в пепел. Философский словарь Вольтера должен был быть брошен в тот же костер. Приговор был обжалован в Парижском парламенте. Некоторые члены умоляли о смягчении приговора; советник Паскье ответил, что необходимо применить страшное наказание, чтобы остановить волну безбожия, угрожавшую всей моральной и социальной стабильности; настоящим преступником, по его мнению, был Вольтер, но поскольку источник зла был недосягаем для Парламента, вместо него должен пострадать его ученик. Два члена парламента проголосовали за смягчение приговора, пятнадцать — за его полное исполнение. 1 июля 1766 года он был приведен в исполнение, за исключением того, что язык не был вырван. Ла Барр смирился со своей участью, не выдав никого из своих друзей. Палач отрубил голову метким ударом под аплодисменты толпы.62

Вольтер был потрясен суровостью наказания; по его мнению, это было варварство, достойное испанской инквизиции в ее худшем проявлении. Епископ Анси обратился с письмом к французскому двору, требуя применить к Вольтеру все меры наказания, предусмотренные в «Отмене Нантского эдикта». «Этот негодяй епископ, — писал Вольтер д'Алемберу, — все еще клянется… что сожжет меня на этом свете или на том…. Чтобы избежать сожжения, я кладу запас святой воды».63 Опасаясь, что его могут вызвать в Дижонский парламент, он воспользовался возможностью попробовать лечебные воды в Ролле в Швейцарии. Затем он вернулся в Ферни и возобновил свои усилия для Сирвена.

Теперь он предложил д'Алемберу и Дидро вместе с ними и другими философами покинуть бедствующую Францию и поселиться в Клеве под защитой Фридриха Великого. Ни они, ни Фредерик не пришли в восторг от этого плана. Фредерик согласился с тем, что наказание Ла Барра было крайним; со своей стороны он предпочел бы приговорить юношу к прочтению всей «Суммы теологии» Фомы Аквинского; это, по его мнению, было бы участью худшей, чем смерть. Далее Фредерик дал Вольтеру несколько советов:

Сцена, произошедшая в Аббевиле, трагична, но разве не было какой-то вины в тех, кто был наказан? Должны ли мы напрямую атаковать предрассудки, которые время освятило в сознании народов? И если мы хотим наслаждаться свободой мысли, должны ли мы оскорблять устоявшиеся убеждения? Человек, который не желает устраивать беспорядки, редко подвергается преследованиям. Вспомните высказывание Фонтенеля: «Если бы моя рука была полна истин, я бы не раз подумал, прежде чем открыть ее».64

Что касается предложенной колонии философов в Клеве, то Фредерик предложил им защиту, но при условии, что они будут соблюдать мир и уважать веру народа. Он добавил:

Средний человек не заслуживает просвещения…. Если бы философы сформировали правительство, народ через 150 лет выковал бы какое-нибудь новое суеверие и стал бы молиться маленьким идолам, или могилам, в которых были похоронены великие люди, или вызывать солнце, или совершать еще какую-нибудь подобную глупость. Суеверия — это слабость человеческого разума, которая неразрывно связана с ним; они всегда существовали и всегда будут существовать.65

Вольтер продолжал свою кампанию. Он отправил простое «Изложение смерти шевалье де Ла Барра». Он писал своим королевским друзьям, прося их ходатайствовать перед Людовиком XV о реабилитации погибшего юноши; а когда эти попытки не увенчались успехом, он отправил Людовику XVI (1775) письмо под названием «Крик невинной крови». Приговор против Ла Барра так и не был отменен, но Вольтер получил удовлетворение от того, что Тюрго пересмотрел уголовный кодекс, который санкционировал казнь юноши за преступления, которые, казалось, заслуживали чего-то меньшего, чем обезглавливание. С удивительной для его возраста энергией Вольтер до конца жизни продолжал вести крестовый поход против эксцессов церкви и государства. В 1764 году он добился освобождения Клода Шомона, осужденного на галеры за посещение протестантских богослужений. Когда граф Томас де Лалли, французский полководец, потерпевший поражение от англичан в Индии, был обезглавлен в Париже (1766) по обвинению в измене и трусости, Вольтер, к которому обратился сын Лалли, написал 300-страничный том «Исторические фрагменты об Индии», оправдывающий графа; он также призвал госпожу дю Барри ходатайствовать перед Людовиком XV. Приговор был отменен в 1778 году, незадолго до смерти Вольтера.

Эти труды изнурили восьмидесятилетнего воина, но сделали его героем либеральной Франции. Дидро заметил в «Невё де Рамо»: «Магомет» Вольтера — возвышенное произведение, но я бы хотел, чтобы Калас был лучше оправдан».66 Помаре, протестантский священник в Женеве, сказал Вольтеру: «Вы, кажется, нападаете на христианство, и все же вы делаете работу христианина».67 А Фредерик, после всех своих предостережений, присоединился к поздравлениям в адрес человека, сделавшего себя совестью Европы: «Как великолепно, что философ подает голос из своего убежища и что человеческий род, чьим выразителем он является, заставляет судей пересмотреть несправедливый приговор». Если бы ничто другое не говорило в пользу месье де Вольтера, одного этого было бы достаточно, чтобы он занял место среди благодетелей человечества».68

Именно в пылу этой борьбы неприятие христианства превратилось у Вольтера в ненависть, которая почти поглотила десятилетие его жизни (1759–69). Он начал с юношеского презрения к чудесам, таинствам и мифам, которые утешали людей; и перешел к насмешливому скептицизму в отношении тех христианских доктрин, таких как Троица, Воплощение и Искупление, которые святой Фома Аквинский откровенно признал недоступными для разума. Но эти бунтарские настроения были естественны для активного ума, чувствующего сок роста; Вольтер мог пройти через них к человеку мира, который с искренним попустительством относится к верованиям, столь дорогим массам и столь полезным в качестве вспомогательного средства для поддержания социального порядка и моральной дисциплины. В первой половине XVIII века французское духовенство было относительно терпимым, и иерархия разделяла идеи Просвещения. Но рост неверия и аплодисменты, которыми была встречена «Энциклопедия», напугали их, и они воспользовались ужасом, внушенным королю попыткой убийства Дамьена (1757), чтобы добиться от государства эдикта (1759), согласно которому любое нападение на церковь считалось преступлением и каралось смертью. Философы увидели в этом объявление войны и почувствовали, что отныне им не нужно щадить ни чувств, ни традиций, атакуя то, что казалось им убийственным абсурдом. За красотой и поэзией религии они видели пропаганду, призывающую к искусству; за поддержкой, которую христианство давало морали, они видели тысячи сожженных на костре еретиков, альбигойцев, разгромленных в убийственном крестовом походе, Испанию и Португалию, омраченную ауто-да-фе, Францию, раздираемую соперничающими мифологиями, и все будущее человеческого духа, подверженное в каждой стране повторному воскрешению суеверий, священничества и преследований. С такой средневековой реакцией они будут бороться до последних лет своей жизни.

Три события сделали 1762 год поворотным пунктом в неутихающем конфликте. В марте казнь Жана Каласа, казалось, возвестила о возвращении Франции к Средневековью и инквизиции. Суд, пытки и убийства были проведены «светской рукой», но на фоне народного фанатизма, порожденного религиозной индоктринацией, обрядами и ненавистью. В мае «Эмиль» Руссо дал миру «Исповедание веры савойского викария», которое, хотя и было написано противником философов, вычеркнуло из христианства почти все, кроме веры в Бога и этики Христа. Сожжение этой книги 11 июня в Париже и 19 июня в Женеве, казалось, объединило католицизм и кальвинизм в заговоре против человеческого разума. В августе осуждение иезуитов Парижским парламентом стало триумфом философов, но это была также победа янсенистов, контролировавших парламенты Парижа, Тулузы и Руана; действия парламентов в делах Каласа и Ла Барра ясно показали, что янсенисты были такими же злейшими врагами интеллектуальной свободы, как и все остальные в истории Франции. Между тем вражда между парламентами и двором, а также растущее восхождение (1758–70) полувольтерьянца Шуазеля в правительстве давали философам возможность дать отпор, не подвергаясь, как обычно, опасности со стороны государственных цензоров и полиции. Сцена была подготовлена для кульминации атаки на христианство.

Теперь Вольтер распространял и выкрикивал слова своего гнева: «Сокрушить бесчестье! Сокрушить бесчестье!» Он начал использовать эту фразу в 1759 году; отныне он повторял ее сотни раз и в дюжине форм; иногда он использовал ее в качестве подписи.69 Шестидесятивосьмилетний Вольтер обрел новую жизненную силу, уподобившись Катону Сенексу, восклицавшему в конце своих речей в римском сенате: «Delenda est Carthago! Deleátur Carthago!» «У меня колики, — писал он, — я сильно страдаю; но когда я нападаю на младенца, моя боль облегчается».7 °C почти юношеским энтузиазмом, с невероятной уверенностью в себе он отправился с несколькими нерешительными помощниками на штурм самого могущественного института в истории человечества.

Что он имел в виду под «позором»? Предлагал ли он сокрушить суеверие, фанатизм, мракобесие и гонения? Или он собирался уничтожить католическую церковь, или все формы христианства, или всю религию как таковую? Вряд ли последнее, ведь мы видим, как он снова и снова, даже во время кампании, исповедует свою теистическую веру, иногда в выражениях, согретых вольтеровским благочестием. В «Философском словаре» он дал косвенное определение религии: «Почти все, что выходит за рамки поклонения Высшему существу и подчинения своего сердца его вечным приказам, является суеверием».71 Это, по-видимому, отвергает все формы христианства, кроме унитарианства. Вольтер отвергал почти все отличительные доктрины традиционного христианства — первородный грех, Троица, Воплощение, Искупление, Евхаристия; он высмеивал «жертву» Бога Богу на Кресте или священником во время Мессы. Следовательно, он отвергал и большинство форм протестантизма; кальвинизм он считал таким же мракобесием, как и католицизм, и шокировал женевских пасторов, назвав Кальвина «atroce». Он считал, что мог бы спокойно жить в рамках установленной церкви, как он видел ее в Англии. Он писал д'Алемберу: «Я надеюсь, что вы уничтожите l'infâme; это самое главное. Он должен быть сведен к тому состоянию, в котором он находится в Англии; и вы достигнете этой цели, если захотите. Это величайшая услуга, которую мы можем оказать человеческому роду».72 Можно сделать вывод, что под l'infâme он подразумевал не религию в целом, а религию, организованную для распространения суеверий и мифологии, для контроля над образованием и для противостояния инакомыслию цензурой и преследованиями. И таким было христианство, каким Вольтер видел его в истории и во Франции.

Поэтому он сжег за собой все мосты и призвал своих соратников к войне. «Чтобы опрокинуть колонны, нужно всего пять или шесть философов, которые понимают друг друга…. лозу истины возделывали д'Алемберты, Дидроты, Болингброки и Юмы».73 но слишком спорадически и без последовательного плана. Теперь они должны объединиться, и он считает само собой разумеющимся, что будет их генералом. Он советует им тактику: «Наносите удар и прячьте руку…. Я надеюсь, что каждый год каждый из нашего братства будет выпускать несколько стрел в чудовище, и оно не узнает, из чьей руки они выпущены».74 Пусть братья проникают в академии, на ответственные посты, по возможности в министерства. Им не нужно обращать массы, им нужно обращать только тех инициативных и властных людей, которые ведут за собой массы; посмотрите, как один человек, Петр Великий, изменил душу и лицо России. И вот Вольтер попытался привлечь Фридриха к делу (5 января 1767 года):

Сир, вы совершенно правы: мудрый и смелый князь, имея деньги, войска и законы, вполне может управлять людьми без помощи религии, которая была создана только для того, чтобы их обманывать…. Ваше Величество окажет вечную услугу человеческому роду, искоренив это позорное суеверие. Я не говорю — среди сброда, который не достоин быть просвещенным и склонен к любому игу; я говорю — среди честных людей, среди людей мыслящих, среди тех, кто хочет думать…. 'Tis for you to feed their minds…. My only regret in dying is that I cannot help you in this noble enterprise.75

Фредерик улыбнулся наивности старика, но Вольтер продолжал упорствовать, и не без влияния, как мы увидим позже, на кабинет министров Франции, Португалии и Испании.

Он принимал меньших помощников. Он писал апостольские увещевания Борду в Лионе, Сервану в Гренобле, Пьеру Руссо в Буйоне, Одиберу в Марселе, Рибауту в Монтобане, маркизу д'Аржансу в Шаранте, аббату Одре в Тулузе. Всех этих и других он называл «les frères», братьями; им он посылал материалы и призывы, подталкивая их, чтобы они не спали на руках.

Атакуйте, братья, умело, все вы, l'infâme. Меня интересует распространение веры и истины, прогресс философии, подавление l'infâme.

Выпейте за мое здоровье вместе с братом Платоном [Дидро], и расстреляйте младенца.

Я обнимаю всех моих братьев. Мое здоровье плачевно. Écrasez l'infâme.

Я обнимаю моих братьев по Конфуцию… по Лукрецию, по Цицерону, по Сократу, по Марку Аврелию, по Юлиану и по общине всех наших патриархов.

Мое нежное благословение всем братьям. Orate fratres, et vigilate [молитесь, братья, и бодрствуйте]. Сожгите младенца.76

Теперь книги стали оружием, а литература — войной. Не только Дидро, д'Алембер, Гельвеций, д'Ольбах, Рейналь, Морелле и десятки других подняли свои перья на битву, но и сам Вольтер, вечно умирающий, стал настоящим арсеналом антиклерикальных снарядов. В течение десяти лет он выпустил около тридцати брошюр. Он не верил в эффективность больших томов.

Какой вред может принести книга [Энциклопедия], которая стоит сто крон?… Двадцать томов фолио никогда не произведут революции. Опасаться следует маленьких портативных томиков по тридцать су. Если бы Евангелие стоило 1200 сестерций, христианская религия никогда не была бы установлена».77

Поэтому он издавал не только истории и пьесы, но и памфлеты, рассказы, проповеди, «наставления», катехизисы, диатрибы, диалоги, письма, краткие критические статьи о Библии или истории Церкви — все, что могло легко распространяться и умилять воображение. Люди называли эти произведения petits pâtés — печенье, которое легко переварить. Когда-то давно Фредерик написал ему:

Я воображаю, что где-то во Франции существует избранное общество высших и равных гениев, которые работают вместе и публикуют свои труды под именем Вольтера…. Если это предположение верно, я стану тринитаристом и начну видеть дневной свет в этой тайне, в которую христиане до сих пор верили без понимания.78

Но теперь Вольтер писал не от имени Вольтера. Он использовал более сотни различных псевдонимов, а иногда, с присущим ему юмором, приписывал свои антихристианские выпады «архиепископу Кентерберийскому» или «архиепископу Парижскому», аббату, пастору или монаху. Чтобы сбить со следа небесных гончих, он посвятил одну из своих гранул самому себе. Он знал печатников в Париже, Амстердаме, Гааге, Лондоне и Берлине; он использовал их в своей кампании. Через Дамилавиля и других он бесплатно раздавал свои брошюры книготорговцам, которые продавали их по низкой цене, рассчитывая на риск. Семя пошло впрок.

В 1762 году он опубликовал «Проповедь пятидесяти», написанную не менее десяти лет назад и прочитанную Фридриху в Потсдаме. Это была его первая прямая атака на христианство. Начиналась она вполне невинно:

Пятьдесят человек, образованных, благочестивых и благоразумных [квакеры в Лондоне?], собирались каждое воскресенье в многолюдном торговом городе. Они молились, и один из них произносил речь; затем они обедали; после этого они принимали сбор для бедных. Каждый по очереди председательствовал, возглавлял молитву и произносил проповедь. Вот одна из молитв и одна из проповедей…

Бог всех глобусов и звезд… сохрани нас от всякого суеверия. Если мы оскорбляем Тебя недостойными жертвоприношениями, отмени эти позорные мистерии. Если мы позорим Божество нелепыми баснями, пусть эти басни погибнут навсегда…. Пусть люди живут и умирают в поклонении одному единственному Богу… Богу, который не может ни родиться, ни умереть.79

В проповеди утверждалось, что Бог, явленный в Ветхом Завете, — это хвастливый, ревнивый, злобный, жестокий, убийца, которому не может поклоняться ни один здравомыслящий человек, и что Давид был негодяем, развратником и убийцей. Как кто-то может поверить в то, что такая книга — это слово Божье? И как из Евангелий могла возникнуть невероятная теология христианства, легкий, ежедневный подвиг превращения облатки в тело и кровь Христа, бесчисленные реликвии, продажа индульгенций, ненависть и холокост религиозных войн?

Нам говорят, что людям нужны тайны и их нужно обманывать. Братья мои, разве кто-то осмелится совершить это надругательство над человечеством? Разве наши отцы [реформаторы] не отняли у людей их транссубстанцию, ушную исповедь, индульгенции, экзорцизм, ложные чудеса и нелепые статуи? Разве сейчас наши люди не привыкли обходиться без этих суеверий? Мы должны иметь мужество сделать еще несколько шагов вперед. Народ не так слаб умом, как предполагается; он легко признает мудрый и простой культ единого Бога…. Мы не стремимся лишить духовенство того, что дала ему либеральность его последователей; мы желаем, чтобы они — поскольку большинство из них втайне смеются над ложью, которую преподают, — присоединились к нам в проповеди истины…. Какое неисчислимое благо принесла бы эта счастливая перемена!80

Сегодня все это кажется нам утомительным, но во Франции XVIII века это был революционный материал. Неудивительно, что Вольтер разослал его под предлогом, что он был написан Ла Меттри, который благополучно умер.

В 1763 году воин развлекал себя драмами, никчемным рассказом «Blanc et noir» и небольшим «Catéchisme de l'honnête homme», в котором излагал свою «естественную религию». Но 1764 год стал важным годом: Вольтер не давал покоя своим печатникам, выпустив L'Évangile de la raison, Examen de la religion (измененное издание пламенного «Завета» Жана Меслиера) и одну из самых важных своих публикаций: Dictionnaire philosophique portatif. Это был не огромный фолиант из 824 больших страниц в две колонки, который мы имеем в том или ином виде сегодня, и не пять или восемь томов, которые он заполняет в собрании сочинений; это была небольшая книга, которую легко держать в руках или спрятать. Лаконичность статей на сайте, простота и ясность стиля привели к тому, что ее прочитали миллионы читателей в дюжине стран.

Это выдающееся произведение для одного человека. В ней, вероятно, тысяча ошибок, но огромное накопление данных, эрудиция почти во всех областях делают книгу одним из чудес в истории литературы. А какая изобретательность, пытливость, настойчивость! Вольтер сплетничает; ему есть что сказать почти обо всем, и почти всегда — о чем-то, что представляет еще живой интерес. Здесь много легкомыслия, тривиальности или поверхностности; есть и глупые замечания («За последние сто лет интеллект Европы добился большего прогресса, чем во всем мире со времен Брахмы и Зороастра»);81 но ни один человек не может быть мудрым на протяжении тысячи страниц, и ни один другой человек никогда не был блестящим так долго. Приводятся даже этимологии, ведь Вольтера, как и любого любознательного читателя, привлекали те злоключения, которые претерпевали слова в своих путешествиях во времени и пространстве. И здесь же, в статье «Злоупотребление словами» — и снова в статье «Чудеса» — звучит знаменитый вольтеровский императив «Определяйте свои термины!».

По сути, книга должна была послужить арсеналом аргументов против христианства, каким его знал Вольтер. Здесь снова невероятности, абсурды и скандалы Библии, причем не только в статье «Противоречия», но и почти на каждой странице. Кто дал Церкви право объявить «каноническими» и богодухновенными четыре из пятидесяти Евангелий, которые были написаны в столетие после смерти Иисуса? Какой вопиющей оплошностью было говорить о рождении Иисуса от Девы Марии и при этом вести его родословную от этого негодяя Давида через якобы слабоумного Иосифа! Почему христианство отвергло Закон Моисея, несмотря на то, что Христос неоднократно подтверждал его? Был ли Павел, отвергавший этот Закон (из-за маленького кусочка кожи), большим авторитетом, чем Христос?

Философский словарь не понравился отцам города Женевы; 24 сентября 1763 года Совет двадцати пяти приказал палачу сжечь все экземпляры, которые он сможет найти. Парижский парламент приказал сжечь аналогичный экземпляр в 1765 году; мы уже видели судьбу книги в Аббевиле (1766). Вольтер заверил женевские власти, что «Словарь» — дело рук совершенно неизвестного ему коллектива авторов. Тем временем он подготовил дополнительные статьи для четырех последующих изданий, которые были тайно напечатаны до конца 1765 года, и влил новые материалы в пять дополнительных изданий, появившихся до его смерти в 1778 году. Он договорился с коварными женевскими книготорговцами о поставке им такого количества бесплатных экземпляров, которое они могли бы распространить, и с продавцами, которые оставляли копии у частных дверей.82

Он продолжал войну с еще большей страстью в 1765–67 годах. В 1764 году он окончательно покинул свой дом в Ле-Делис в Женеве, слишком горячей для его ересей; в течение почти трех лет он почти не покидал своего поместья в Ферни и почти каждый месяц отправлял в типографию новый памфлет против младенца. Памфлет «Вопросы Запаты» (Les Questions de Zapata, март, 1767) выдавал себя за вопросы, заданные комитету богословов профессором теологии в университете Саламанки в 1629 году. Сапата признался в сомнениях относительно Вифлеемской звезды, предполагаемой переписи «всей земли» Августом, убийства невинных и искушения Иисуса сатаной на холме, с которого можно было увидеть все царства земли». Где же находился этот чудесный холм? Почему Христос не сдержал своего обещания «прийти на облаке, с силою и славою великою», чтобы установить «Царство Божие» до того, как «прейдет род сей?»83 Что задержало его? «Туман был слишком густым?»84 «Что я должен делать с теми, кто осмеливается сомневаться?… Должен ли я для их назидания ставить перед ними обычные и необычные вопросы [пытки]?» Или «не лучше ли избегать этих лабиринтов и просто проповедовать добродетель?».85 Заключение:

Не получив ответа, Сапата принялся проповедовать Бога во всей простоте. Он объявил людям общего отца, награждающего, карающего и помилованного. Он извлекал истину из лжи, отделял религию от фанатизма; он учил и практиковал добродетель. Он был кроток, добродушен и скромен, и его сожгли в Вальядолиде в год благодати 1631.86

В мае 1767 года Вольтер вернулся к атаке более энергично в работе из 105 страниц «Важный экзамен милорда Болингброка»; здесь он вложил свои аргументы в уста умершего англичанина, но Болингброк, вероятно, согласился бы с таким навязыванием. В том же году Вольтер опубликовал «L'lngénu», восхитительную 100-страничную историю о невероятно добродетельном индейце-гуроне, привезенном во Францию из Америки и сбитом с толку европейскими обычаями и христианской теологией. В 1769 году выходит Le Cri des nations — призыв к католической Европе сбросить мнимый суверенитет папы над королями и государствами. В том же году он снова выступил с тщательной, но страстной «Историей Парламента», осудив этот орган как заговор янсенистских реакционеров. А в 1770–72 гг. он выпустил девять томов «Вопросов к Энциклопедии» (Questions sur l'Encyclopédie) — смеси статей, представляющих собой еще одну энциклопедию одного человека, еще более остро антикатолическую, чем «Портатив».

Обычно он маскировал свои публикации обманчивыми названиями: Гомилия о толковании Ветхого Завета, Послание к римлянам, Проповеди преподобного Жака Россетеса, Гомилия пастора Борна, Советы отцам семейств. Образованная публика Франции догадывалась, что их написал Вольтер, ведь он не умел маскировать свой стиль, но никто этого не доказал. Об этой захватывающей игре заговорили в Париже и Женеве, ее отголоски слышали в Лондоне, Амстердаме, Берлине, даже в Вене. Никогда в истории писатель не играл в такие прятки с такими сильными врагами и с таким успехом. Сотня оппонентов пыталась ответить ему; он опровергал их всех, давая отпор грубо, иногда грубо или несправедливо; это была война. И он наслаждался ею. В пылу сражения он забывал о смерти.

Действительно, на него, который после Лиссабонского землетрясения и «Кандида», казалось, советовал сдаваться перед жизненными пороками как перед непобедимыми, снизошел странный новый оптимизм. Он мечтал о победе «философии» над Церковью, укорененной в нуждах народа. Если двенадцать безграмотных рыбаков основали христианство, то почему двенадцать философов не могут избавить его от догм и инквизиции? «Живите счастливо и сокрушите младенца», — писал он одному из «братьев» и заверял их: «Мы сокрушим его!»87 Разве не были на его стороне открыто или тайно король, императрица, королевская любовница и многие другие видные деятели? Он обхаживал двор, нападая на Парижский парламент; он пользовался благосклонностью госпожи де Помпадур, а позже госпожи дю Барри; он даже надеялся на попустительство Людовика XV. В 1767 году он писал д'Алемберу: «Давайте благословим эту счастливую революцию, которая произошла в умах всех честных людей за последние пятнадцать-двадцать лет; она превзошла мои надежды».88 Разве он не предсказывал ее? Разве не писал он Гельветию в 1760 году: «В этом веке начинается триумф разума»?89

Он не был настолько прост, чтобы вообразить, будто религия была изобретена священниками. Напротив, он писал в «Философском словаре»:

Идея бога проистекает из чувств и той естественной логики, которая с возрастом раскрывается даже в самых грубых людях. Удивительные эффекты природы наблюдались — урожаи и бесплодие, хорошая погода и бури, блага и бедствия; и чувствовалась рука [сверхъестественного] хозяина…. Первые государи в свое время использовали эти представления для укрепления своей власти.90

Каждая группа выделяла одну из сверхъестественных сил в качестве своего божества-покровителя, воздавала ему поклонение и приносила жертвы в надежде, что он защитит группу от власти и богов других групп. Жрецы были порождены этими верованиями, но интерпретации и ритуалы были делом рук самих жрецов. Со временем жрецы стали играть на человеческом страхе, чтобы расширить свою власть. Они совершали всевозможные злодеяния, доходящие в конце концов до убийства «еретиков», убийства целых групп людей и почти уничтожения наций. Вольтер заключил: «Я ненавидел священников, ненавижу их и буду ненавидеть до Судного дня».91

Он нашел много того, что мог принять в нехристианских религиях, особенно в конфуцианстве (которое не было религией); но очень малое в христианском богословии его устраивало. «У меня двести томов на эту тему, и, что еще хуже, я их прочитал. Это похоже на обход приюта для умалишенных».92 Он мало что добавил к прежней библейской критике; его задачей было распространить ее, и эффект от этого до сих пор с нами. С большей дерзостью, чем большинство его предшественников, он снова и снова подчеркивал нелепость Ноева потопа, перехода через Красное море, убийства невинных и т. д.; он не уставал обличать историю и теорию «первородного греха». Он с негодованием цитировал изречение святого Августина: «Католическая вера учит, что все люди рождаются настолько виновными, что даже младенцы, не получив возрождения в Иисусе, непременно прокляты после смерти».93(Сейчас нам сообщают, что такие младенцы попадают в приятное теплое место под названием Лимбо, соседствующее с адом).

Что касается Иисуса, то Вольтер колебался. От естественного благочестия детства он перешел к юношеской непочтительности, вплоть до принятия истории о романе Марии с римским солдатом; одно время он считал Иисуса заблуждающимся фанатиком — «un fou».94 По мере взросления он научился восхищаться этическими заповедями Иисуса; по его словам, мы спасемся, если будем следовать этим принципам, а не верить в то, что Христос — Бог. В романе «Атеист и мудрец» он высмеивает Троицу. Атеист спрашивает: «Верите ли вы, что у Иисуса Христа одна природа, одна личность и одна воля, или две природы, две личности и две воли, или одна воля, одна природа и две личности, или две воли, две личности и одна природа, или…», но мудрец советует ему забыть эти загадки и быть хорошим христианином.95 Вольтер отмечает, что Христос, в отличие от святого Павла и последующих христиан, оставался верен иудаизму, несмотря на свою критику фарисеев:

Этот Вечный Бог, сделавшись евреем, придерживается иудейской религии на протяжении всей своей жизни. Он выполняет ее функции, посещает иудейский храм, не провозглашает ничего, противоречащего иудейскому закону. Все его ученики — евреи и соблюдают еврейские обряды. Конечно, не он основал христианскую религию…. Нет ни одной догмы [характеристики] христианства, которую бы проповедовал Иисус Христос.96

Иисус, по мнению Вольтера, принял веру многих благочестивых евреев до него в то, что мир, каким они его знали, подходит к концу и вскоре будет заменен «Царством Небесным» — то есть прямым правлением Бога на земле. (Современная критика принимает эту точку зрения).

В последние годы жизни Вольтер все более тепло отзывался на историю о Христе. Он стал называть его «мой брат», «мой господин».97 Он представлял себя перенесенным во сне в пустыню, покрытую грудами костей; здесь останки 300 000 истребленных евреев, там четыре кургана христиан, «задушенных из-за метафизических споров»; груды золота и серебра, увенчанные крозерами и коронами распавшихся прелатов и королей. Затем ангел-путеводитель привел его в зеленую долину, где жили великие мудрецы; там он увидел Нуму Помпилия, Пифагора, Зороастра, Фалеса, Сократа… Наконец

Вместе с моим проводником я вошел в рощу, которая была выше той, в которой мудрецы древности вкушали приятный отдых. Я увидел человека с милым и простым лицом, которому, как мне показалось, было около тридцати пяти лет; его ноги и руки распухли и кровоточили, бок был пронзен, плоть разорвана ударами плети. Страдания этого мудреца не шли ни в какое сравнение со страданиями Сократа.

Вольтер спросил его о причине его смерти. Иисус ответил: «Священники и судьи». Хотел ли он основать новую религию? Нет. Был ли он ответственен за эти горы костей, за эти массы царского или священнического золота? Нет; «Я и мои жили в самой скромной бедности». В чем же тогда состоит истинная религия? «Разве я не говорил вам раньше? Любите Бога и любите ближнего своего, как самого себя». «Если это так, — сказал Вольтер, — то я принимаю вас за своего единственного господина». «Он сделал мне знак, который принес мне утешение. Видение исчезло, и я остался со спокойной совестью».98

Но это было уже более позднее настроение. В военные годы Вольтер рассматривал историю христианства как преимущественно несчастье для человечества. Мистицизм Павла, басни канонических и апокрифических Евангелий, легенды о мучениках и чудесах, стратегия священников в сочетании с хмельным легковерием бедняков породили христианскую церковь. Затем отцы Церкви сформулировали доктрину в красноречии, способном удовлетворить умы среднего класса. Постепенно свет классической культуры тускнел под влиянием детских фантазий и благочестивых обманов, пока тьма на века не опустилась на европейский разум. Медитирующие мужчины, ленивые мужчины, люди, уклоняющиеся от трудностей и ответственности жизни, проникали в монастыри и заражали друг друга невротическими мечтами о женщинах, дьяволах и богах. Ученые советы собирались, чтобы обсудить, должна ли та или иная нелепость стать частью непогрешимого вероучения. Церковь, опиравшаяся на народный аппетит к утешительным мифам, стала сильнее государства, опиравшегося на организованную силу; сила меча стала зависеть от силы слова; папы свергали императоров и освобождали народы от верности своим королям.

По мнению Вольтера, протестантская Реформация была лишь промежуточным шагом на пути к разуму. Он приветствовал восстание против монашествующих, торговцев индульгенциями и жадных до денег церковников, которые в некоторых случаях «поглощали весь доход провинции»; в Северной Европе «люди приняли более дешевую религию».99 Но его возмущало то, что Лютер и Кальвин делали акцент на предопределении;100 Представьте себе правителя, который обрек две трети своих подданных на вечный огонь! Или рассмотрим различные христианские толкования Евхаристии: католики исповедуют, что едят Бога, а не хлеб, лютеране — и Бога, и хлеб, кальвинисты — хлеб, но не Бога; «если бы кто-нибудь рассказал нам о подобной экстравагантности или безумии среди готтентотов и кафиров, мы бы подумали, что нам навязывают».101 Прогресс разума оставляет подобные споры далеко позади; «если бы Лютер и Кальвин вернулись в мир, они произвели бы не больше шума, чем скотисты и томисты».102 Если протестанты продолжат проповедовать такое богословие, образованные классы покинут их, а массы предпочтут благоухающую и красочную веру Рима. Уже сейчас, по мнению Вольтера, «кальвинизм и лютеранство находятся в опасности в Германии; эта страна полна великих епископств, суверенных аббатств и каноничеств, подходящих для обращения в веру».103

Должны ли разумные люди полностью отказаться от религии? Нет; религия, проповедующая Бога и добродетель, и никаких других догм, принесет реальную пользу человечеству. В прежние годы Вольтер считал, что «следует жалеть тех, кто нуждается в помощи религии, чтобы быть хорошим человеком», и что общество может жить с естественной моралью, не зависящей от сверхъестественных верований.104 Но по мере того как он расширял свой опыт изучения человеческих страстей, он пришел к выводу, что никакой моральный кодекс не сможет успешно противостоять первобытной силе индивидуалистических инстинктов, если он не будет подкреплен народной верой в то, что его источником и санкцией является всевидящий, вознаграждающий и карающий Бог. Согласившись с Локком в том, что врожденных идей не существует, он вернулся к утверждению Лейбница о том, что моральное чувство является врожденным, и определил его как чувство справедливости, заложенное в нас Богом. «Законы следят за известными преступлениями, религия — за тайными».105 Так говорит мудрец в «Атеисте и мудреце»:

Я предположу (Боже упаси!), что все англичане — атеисты. Я допускаю, что среди них могут быть мирные граждане, спокойные от природы, достаточно богатые, чтобы быть честными, соблюдающие правила чести и настолько внимательные к поведению, что им удается жить вместе в обществе…. Но бедный и нуждающийся атеист, уверенный в безнаказанности, был бы глупцом, если бы не убивал или не воровал, чтобы получить деньги. Тогда все узы общества будут разрушены. Все тайные преступления заполонили бы мир и, подобно саранче, хотя сначала и незаметно, заполонили бы землю…. Кто сдержит великих королей?…Король-атеист опаснее фанатичного рава…. Атеизм был распространен в Италии в пятнадцатом веке. Каковы были последствия? Отравить другого было таким же обычным делом, как пригласить его на ужин…. Вера в Бога, который вознаграждает за хорошие поступки, наказывает за плохие и прощает меньшие проступки, наиболее полезна для человечества.106

Наконец Вольтер склонился к тому, что в доктрине ада есть какой-то смысл:

Тем философам, которые в своих трудах отрицают существование ада, я скажу следующее: «Господа, мы проводим наши дни не с Цицероном, Аттиком, Марком Аврелием, Эпиктетом… и не со слишком щепетильно добродетельным Спинозой, который, хотя и трудился в бедности и нужде, вернул детям великого пенсионера де Витта пособие в 300 флоринов, выданное ему этим великим государственным деятелем, чье сердце, как помнится, сожрали голландцы…. Одним словом, господа, все люди — не философы. Мы вынуждены общаться, вести дела и смешиваться в жизни с людьми, лишенными разума, с огромным количеством людей, склонных к жестокости, опьянению и насилию. Вы можете, если хотите, проповедовать им, что душа человека смертна. Что касается меня, то я обязательно буду твердить им в уши, что если они ограбят меня, то неизбежно будут прокляты».107

Мы приходим к выводу, что дьявол может цитировать Вольтера по своему усмотрению. После призыва к религии, освобожденной от басен,108 великий скептик закончил проповедью самой страшной басни из всех. Он просил религию, ограниченную привитием морали;109 Теперь же он признал, что простых людей невозможно удержать от преступлений иначе, как с помощью религии рая и ада. Церковь могла заявить, что он пришел в Каноссу.

В возрасте семидесяти двух лет он перефразировал свою веру под укоризненным названием «Невежественный философ» (1766). В самом начале он признается, что не знает, что такое материя или разум, как он мыслит и как его мысль может двигать его рукой.110 Он задает себе вопрос, который, по-видимому, никогда не приходил ему в голову раньше: «А нужно ли мне это знать?». Но он добавляет: «Я не могу избавиться от желания быть наученным; мое сбитое с толку любопытство вечно ненасытно».111 Теперь он убежден, что воля не свободна; «невежда, который так думает, не всегда так думал, но в конце концов он вынужден уступить».112 «Есть ли Бог?» Да, как Разум, стоящий за «порядком, невероятным искусством, механическими и геометрическими законами, царящими во Вселенной»;113 но этот Высший Разум известен нам только в своем существовании, а не в своей природе. «Несчастный смертный! Если я не могу понять свой собственный интеллект, если я не могу знать, чем я одушевлен, то как я могу быть знаком с тем невыразимым интеллектом, который зримо руководит вселенной?… Но мы — его работа».114 Вольтер склонен считать, что никогда не было творения во времени, что мир существовал всегда, «всегда исходил из той первобытной и необходимой причины, как свет исходит от солнца», и что «природа всегда была одушевлена».115 Он по-прежнему верит, что во Вселенной есть замысел, Провидение, которое направляет целое, но позволяет частям — включая каждого человека — двигаться самостоятельно.116 И он заключает: «Если вы скажете мне, что я ничему вас не научил, вспомните, что я начал с того, что сообщил вам о своем невежестве».117

Озадаченный философ начал завидовать тем, кто никогда не думал, а только верил и надеялся. И все же он вернулся к мнению Сократа о том, что жизнь без мыслей недостойна человека. Свои колебания между этими взглядами на жизнь он выразил в книге L' Histoire d'un bon Brahmin (1761):

Однажды в своих странствиях я случайно встретился с пожилым брамином. Этот человек обладал большим пониманием, большой образованностью… и большим богатством…

«Я бы хотел, — сказал он мне однажды, — чтобы я никогда не родился».

«Почему?» спросил я.

«Потому что я учился все эти сорок лет и обнаружил, что столько времени потеряно. Хотя я учу других, я ничего не знаю… Я существую во времени, не зная, что такое время. Я помещен, как говорят наши мудрецы, в пределы между двумя вечностями, и все же не имею ни малейшего представления о вечности. Я состою из материи. Я мыслю, но никогда не мог понять, что именно порождает мысль…. Я не знаю, почему я существую, и все же каждый день ко мне обращаются за решением этой загадки. Я должен дать ответ, но не могу сказать ничего удовлетворительного по этому вопросу. Я много говорю, а когда заканчиваю говорить, остаюсь в замешательстве и стыжусь того, что сказал»…

Состояние, в котором я увидел этого доброго человека, вызвало у меня настоящую тревогу…. тот же день у меня состоялся разговор с пожилой женщиной, его соседкой. Я спросил ее, была ли она когда-нибудь несчастна из-за того, что не понимает, как была создана ее душа. Она не поняла моего вопроса. Она ни на одно мгновение в жизни не задумывалась об этих предметах, над которыми так мучился добрый брамин. Она от всего сердца верила в метаморфозы своего бога Вишну и, если ей удавалось раздобыть немного священной воды Ганга, чтобы совершить омовение, считала себя самой счастливой из женщин.

Пораженный счастьем этого бедного существа, я вернулся к своему философу, к которому и обратился:

«Неужели вам не стыдно быть таким несчастным, когда в пятидесяти ярдах от вас живет старый автомат, который ни о чем не думает и живет в довольстве?»

«Вы правы, — ответил он. «Я тысячу раз говорил себе, что буду счастлив, если стану таким же невежественным, как мои старые соседи, и все же это счастье, которого я не желаю».

Ответ брамина произвел на меня большее впечатление, чем все, что было сказано ранее…. Я пришел к выводу, что, хотя мы можем придавать большое значение счастью, мы придаем еще большее значение разуму. Но после зрелого размышления… я все же решил, что предпочесть разум счастью — большое безумие».118

В похожем настроении Паскаль решил подчинить свой лишенный логики интеллект католической церкви как организации, которая на основе долгого опыта нашла сочетание доктрины и ритуала полезным для нравственности и утешительным для удивления и скорби. Вольтер не зашел так далеко, но в свои семьдесят лет он смущенно двигался в этом направлении.

Он начал с того, что примирился с общей желательностью какой-либо религии. Когда Босвелл спросил его (29 декабря 1764 года): «Не хотите ли вы, чтобы у вас не было общественного богослужения?» Вольтер ответил: «Да, от всего сердца. Пусть мы собираемся четыре раза в год в большом храме, с музыкой, и благодарим Бога за все его дары. Есть одно солнце, есть один Бог; пусть у нас будет одна религия; тогда все люди станут братьями».119 Солнце предлагало ему, так сказать, полпути к Богу. В мае 1774 года, в возрасте восьмидесяти лет, он встал до рассвета и вместе с другом поднялся на вершину, чтобы увидеть восход солнца с соседнего холма; возможно, он читал Руссо. Достигнув вершины, измученный и потрясенный славой торжествующего солнца, он опустился на колени и воскликнул: «О могущественный Бог, я верю!» Но Вольтер, поднявшись на ноги, сказал: «Что касается месье сына и мадам его матери, то это уже другой вопрос!»120

Постепенно он пошел дальше и согласился разрешить духовенство, которое должно было учить народ нравственности и возносить молитвы к Богу.121 Он признавал, что епископы во Франции и Англии принесли определенную пользу в организации социального порядка; но кардиналы были слишком дороги, и от них следовало бы отказаться. Он с нежностью относился к простому приходскому священнику, который вел сельский реестр, помогал бедным и устанавливал мир в неблагополучных семьях; таких куре должны больше уважать, лучше оплачивать и меньше эксплуатировать их церковные начальники.122 В минуты великодушия старый кающийся был готов увеличить число религиозных собраний с четырех раз в год до одного раза в месяц и даже в неделю.123 Должны быть молитвы и благодарения, акты поклонения и уроки нравственности; но никаких «жертвоприношений», никаких просительных молитв, и пусть проповеди будут короткими! Если у вас должны быть религиозные картины или статуи, пусть они посвящены не сомнительным святым, а героям человечества, таким как Генрих IV (спасающий своих любовниц). И никаких сверхъестественных догм, кроме существования справедливого Бога. Церковная организация должна быть подчинена государству, духовенство должно обучаться и оплачиваться правительством. Монастыри и монастыри могли остаться, но только в качестве приютов для старых или больных. Как и многие скептики, Вольтер с нежностью относился к монахиням, которые выходили из своих монастырей, чтобы помогать больным и бедным. Увидев сестер милосердия в парижских больницах, он написал в «Эссе о нравах»: «Нет на всей земле ничего, что могло бы сравниться с жертвой красоты, молодости, а часто и высокого происхождения, которую с радостью приносит нежный пол, чтобы утешить в госпиталях толпу человеческих страданий…. Народы, отделившиеся от римской веры, лишь несовершенно копируют столь благородное милосердие».124

Как известно «всему миру», Вольтер построил рядом со своим особняком в Ферни небольшую церковь, на портале которой с гордостью начертал слова «Deo erexit Voltaire». «Это, — утверждал он, — единственная церковь в мире, посвященная одному лишь Богу; все остальные посвящены святым».125 Он попросил Рим прислать ему святые реликвии для часовни; папа прислал ему моток волос святого Франциска Ассизского. На алтаре Вольтер поставил позолоченную металлическую статую Христа в натуральную величину, но не в виде распятого, а в виде мудреца. С 1760 года он посещал мессу каждое воскресенье, кадил себя как сеньор деревни, а на Пасху в 1768 году причащался.126 Он регулярно посылал своих слуг в церковь и платил за то, чтобы их детей учили катехизису.127

Возможно, во многом это благочестие было направлено на то, чтобы показать жителям своей деревни хороший пример, вдохновить их на убеждения, которые могли бы уменьшить их преступления и сохранить его собственность. Он позаботился о том, чтобы версальский двор узнал о его примерном поведении, и, возможно, надеялся, что это облегчит его походы на Калас, Сирвен и Ла Барр, а также его собственное возвращение в Париж; и действительно, король и королева были рады услышать о его реформах. Аббат де Ла Блеттери одобрил принятие Вольтером таинства, но заметил, увидев истощение причащающегося, что Вольтер забыл похоронить себя; на что Вольтер, учтиво поклонившись, ответил: «После вас, месье».128 31 марта 1769 года он вызвал нотариуса и подписал перед несколькими свидетелями заявление о том, что желает умереть в католической религии.129 Парижские братья смеялись над ним; он добродушно сносил их насмешки.

После 1768 года он перенял монашеский обычай, согласно которому во время трапезы ему читали набожные произведения; для этой цели он предпочитал проповеди Массильона; он мог ценить литературу, даже если она приходила в рясе. Он участвовал в кампании против иезуитов, но в 1770 году вступил в мирскую ассоциацию монахов-капуцинов и получил от главы этого ордена титул père temporal des capucins de Gex — маленького графства, в котором он был феодалом. Он очень гордился этой честью, написал о ней дюжину писем, подписал некоторые письма «Frére Voltaire, capucin indigne» Фредерик приветствовал его как нового святого Церкви, но сообщил ему, что церковные власти в Риме в том же году сожгли некоторые из работ «недостойного капуцина».13 °Cейчас трудно понять, было ли это сближение с Церковью искренним, или это было предложение мира Версалю, или это было вызвано страхом, чтобы его труп не запретили хоронить в освященной земле, которая включала все кладбища во Франции. Возможно, все три мотива сыграли свою роль в этой божественной комедии.

В последние годы жизни, 1770–78, он посвятил свое перо скорее обличению атеизма, чем нападкам на христианство. В статью «Бог» в философском словаре он вставил два раздела в опровержение «Системы природы» д'Ольбаха. В 1772 году он написал энергичное эссе Il' faut prendre un Parti («Мы должны принять сторону»), в котором отстаивал «Бога и веротерпимость». Он признавался мадам Неккер, герцогине де Шуазель, принцу Фридриху Вильгельму Прусскому в своем страхе, что движение за религиозную терпимость потерпит поражение из-за пропаганды атеизма. Он сожалел, что его критика д'Ольбаха ставит под угрозу солидарность братства, но упорствовал: «Я не сомневаюсь, что автор и три сторонника этой книги станут моими непримиримыми врагами за то, что я высказал свои мысли; и я заявил им, что буду высказывать их, пока дышу, не боясь ни фанатиков атеизма, ни фанатиков суеверия».131 Гольбахианцы ответили, что богатый сеньор играет в политику с Версалем, а Бога использует для охраны своих слуг и крестьян в Ферни.

В последнее десятилетие его жизни люди, которых он когда-то приветствовал и подбадривал как братьев в кампании против инфаркта, смотрели на него как на потерянного лидера. Дидро никогда не любил его, никогда не переписывался с ним, возмущался очевидным предположением Вольтера, что д'Алембер был вождем и душой «Энциклопедии». Дидро аплодировал защите Каласа, но пропустил ревнивую реплику: «Этот человек никогда не был более чем вторым во всех жанрах».132 Вольтер не разделял ни революционной политики Дидро, ни его симпатий к буржуазной драме чувств; буржуа, ставший аристократом, не мог наслаждаться буржуа, довольствующимся буржуазным. Ни Дидро, ни д'Ольбах не совершали паломничества в Ферни с преданностью. Гримм с излишней строгостью отозвался о критике Вольтером Гоббса и Спинозы: «Невежественный философ» с трудом окинул взглядом поверхность этих вопросов».133 И вот теперь парижские атеисты, становясь все более многочисленными и гордыми, отвернулись от Вольтера. Уже в 1765 году, даже в разгар борьбы с инфантильностью, один из них с презрением отверг его: «Il est un bigot, c'est un déiste».134

Обложенный с двух сторон, хрупкий патриарх к 1770 году начал терять веру в перспективы победы. Он называл себя «великим разрушителем», который ничего не построил.135 Его новая религия «Бога и терпимости», опасался он, только тогда, когда правители примут «проект вечного мира» аббата де Сен-Пьера, то есть, скорее всего, вообще никогда. Он давно подозревал недолговечность философии и непривлекательность разума. «Ни один философ не повлиял на нравы даже той улицы, на которой он жил».136 Он отдал массы на откуп «суеверию» или мифологии. Он надеялся привлечь на свою сторону «сорок тысяч мудрецов» во Франции и образованные слои среднего класса; но и эта надежда начала угасать в сумерках его лет. «Просвещать молодых, понемногу» — вот и вся мечта, которая оставалась у него, когда он в возрасте восьмидесяти четырех лет готовился увидеть Париж и умереть. Возможно, в том чудесном приеме, который ему суждено было там встретить, к нему вернутся вера и надежда на человека.

Был ли он философом? Да, хотя он не создал никакой системы, колебался во всем и слишком часто оставался на поверхности вещей. Он не был философом, если под этим словом понимать создание системы единых и последовательных мыслей о мире и человеке. Он отворачивался от систем как от дерзких вылазок минускула в бесконечность. Но он был философом, если это означает ум, серьезно занятый основными проблемами природы, морали, управления, жизни и судьбы. Его не считали глубоким, но, возможно, это потому, что он был неопределенным и ясным. Его идеи редко были оригинальными, но в философии почти все оригинальные идеи глупы, а отсутствие оригинальности — признак мудрости. Безусловно, форма, которую он придавал своим идеям, была оригинальной; Вольтер, без сомнения, является самым блестящим писателем из когда-либо живших. Был ли он вторым во всех областях, как утверждал Дидро? В философии он уступал Дидро, да, в драматургии — Корнелю и Расину; но он был первым и лучшим в свое время в своей концепции и написании истории, в изяществе своей поэзии, в очаровании и остроумии своей прозы, в размахе своей мысли и своего влияния. Его дух, словно пламя, охватил континент и столетие, и будоражит миллионы душ в каждом поколении.

Возможно, он ненавидел слишком сильно, но мы должны помнить о провокации; мы должны представить себя в эпоху, когда людей сжигали на костре или ломали на колесе за отклонение от ортодоксии. Сегодня мы можем оценить христианство лучше, чем тогда, потому что он с некоторым успехом боролся за то, чтобы умерить его догмы и насилие. Мы можем ощутить мощь и великолепие Ветхого Завета, красоту и возвышенность Нового, потому что мы свободны думать о них как о труде и вдохновении непогрешимых людей. Мы можем быть благодарны за этику Христа, потому что он больше не угрожает нам адом и не проклинает людей и города, которые его не слышат.137 Мы можем почувствовать благородство святого Франциска Ассизского, потому что нас больше не просят верить в то, что святого Франциска Ксаверия слышали на нескольких языках, в то время как он говорил на одном. Мы можем почувствовать поэзию и драматизм религиозного ритуала теперь, когда преходящий триумф толерантности оставляет нам свободу поклоняться или воздерживаться. Мы можем принять сотню легенд как глубокие символы или поучительные аллегории, потому что от нас больше не требуется принимать их буквальную истину. Мы научились сочувствовать тому, что когда-то любили, но вынуждены были оставить, как сохраняем нежную память о любви своей юности. И кому же, как ни одному другому человеку, мы обязаны этим драгоценным и эпохальным освобождением? Вольтеру.

Христианству было что сказать, и его защитники говорили об этом энергично, иногда со слепым заблуждением эпохи, иногда с изяществом и ясностью, которых Франция ожидает даже от богословов. Были церковники, которые все еще настаивали на том, что любое отклонение от установленной католической доктрины должно караться государством, и что резня святого Варфоломея была столь же законной, как и хирургическая операция.1 Но были и другие, которые, как джентльмены, взяли в руки мерило и позволили врагу выбрать оружие — разум. Это был галантный жест, ведь когда религия соглашается с разумом, она начинает умирать.

С 1715 по 1789 год во Франции было опубликовано около девятисот работ в защиту христианства, причем только за один год (1770) — девяносто.2 Философские размышления» Дидро, «De l'Esprit» Гельвеция, «Эмиль» Руссо получили по десять опровержений. Аббат Утевиль в книге «Христианская религия, доказанная фактами» (1722) утверждал (как и архиепископ Уэли столетием позже), что чудеса, доказывающие божественность христианства, так же надежно засвидетельствованы, как и общепризнанные события светской истории. Аббат Гюйон распространил в двух томах свой сатирический «Оракул новых философов» (1759–60). Аббат Плюш выпустил «Зрелище природы» в восьми томах (1739–46); оно выдержало восемнадцать дорогостоящих изданий; в нем были представлены чудеса науки и свидетельства замысла в природе, чтобы продемонстрировать существование Божества, высшего по уму и силе. Если человеческий разум находит в этой необъятной картине какие-то загадки, пусть он будет скромен; мы не должны отвергать Бога, потому что не можем его понять; тем временем давайте будем благодарны за великолепие и славу его творений. Аббат Гошат в пятнадцати томах «Критических писем» (1755–63) атаковал эволюционные гипотезы Бюффона, Дидро и других безрассудным аргументом: «Если люди когда-то были рыбами, то… из этого следует одно из двух: либо у человека нет духовной и бессмертной души, либо у рыб тоже есть такая душа — два одинаково нечестивых предположения»;3 Философы с радостью согласились. Аббат Сигорн в La Philosophie chrétienne (1765) подчеркнул необходимость религии как опоры для морали; чисто светские ограничения лишь оттачивают ум преступников, которые больше не верят во всевидящее око Божье. В 1767 году аббат Майель Шандон опубликовал антифилософский словарь, который выдержал семь изданий. В 1770 году пьер Нонотте, «бывший иезуит, обладающий огромной эрудицией членов этого ордена».4 Эта книга разошлась четырьмя тиражами в первый год и шестью — через восемь лет; в 1857 году Флобер включил ее в книгу для чтения «Эммы Бовари». Аббат Гене защищал Библию с «духом, вкусом, урбанистичностью и образованностью» в «Письмах кельков-евреев» (1776) — письмах, якобы исходящих от ученых евреев; Вольтер признавал, что Гене «кусается до крови».5 Апологеты католицизма, светские и церковные, ежемесячно обрушивали шквал ненависти на философов в журнале «Религия против»; а в 1771 году они начали публиковать «Энциклопедический методолог», более обширный, чем у Дидро, и атакующий каждое слабое место в этой цитадели сомнений.

Материалисты встретили умелого противника в лице Николя Сильвестра Бержье, приходского священника в епархии Безансона. Его «Исследованный деизм» (1765) был «ответом настоящего куратора на савойского викария из воображения Руссо».6 За книгу Certitude des preuves du Christianisme (1767) он получил похвальную грамоту от Папы Римского. В возрасте пятидесяти одного года (1769) он был возведен в каноники в Нотр-Дам-де-Пари и стал исповедником дочерей Людовика XV». В том же году он опубликовал «Апологию христианской религии против автора «Христианизма»» (Apologie de la religion chrétienne contre l'auteur du Christianisme dévoilé) — взрыв против д'Ольбаха. Обрадованная, Ассамблея духовенства назначила ему (1770) ежегодную пенсию в размере двух тысяч ливров, чтобы он мог больше времени уделять защите веры. В течение года он выпустил двухтомник «Examen du matérialisme», ответ на «Систему природы» д'Ольбаха. Он снова указал на то, что разум — единственная реальность, непосредственно известная нам; почему же его следует сводить к чему-то другому, известному только через разум?7 Он обвинил д'Гольбаха в нескольких несоответствиях: (1) барон объявил Бога непознаваемым, но затем применил к материи те качества бесконечности и вечности, которые ему показались непонятными в нашем представлении о Божестве; (2) он принял детерминизм и в то же время призвал людей исправить свое поведение; (3) он приписал религию (а) невежеству первобытного человека, (б) сутяжничеству священников, (в) хитрости законодателей — пусть он сам решает. Аббат отбросил критику Ветхого Завета, объяснив, что человеческие амануэнсы Бога использовали восточные метафоры, поэтому Библию не всегда следует воспринимать буквально. Новый Завет — суть христианства; божественность религии доказывается жизнью и чудесами Христа; однако авторитет Церкви опирается не только на Библию, но и на апостольское преемство ее епископов и их традиции веры. В книге «Исследование христианской религии» (1771) Бержье подчеркнул аргумент, что атеизм, несмотря на исключительные индивидуальности, о которых говорил Байль, разрушит мораль.

Самой яркой фигурой среди клерикальных защитников католицизма во Франции XVIII века был Гийом Франсуа Бертье.8 Поступив в двенадцатилетнем возрасте (1714) в иезуитский колледж в Бурже, он отличился остротой ума, которая не нанесла видимого вреда его благочестию. В семнадцать лет он заявил родителям о своем желании вступить в Общество Иисуса; они посоветовали ему обдумать это в течение года; он обдумал и продолжал упорствовать. В послушничестве в Париже он читал, учился и молился так усердно, что редко уделял сну более пяти часов в сутки. Он развивался так быстро, что в девятнадцать лет его назначили преподавателем гуманитарных наук в Коллеж де Блуа. После семи лет обучения и еще одного года послушничества его отправили в Ренн, а затем в Руан в качестве профессора философии. В 1745 году иезуиты назначили его редактором своего журнала Journal de Trévoux, который в то время издавался в Париже. Под его руководством это периодическое издание стало одним из самых авторитетных в образованной Франции.

Большую часть журнала он написал сам. Он жил в маленькой келье, которая никогда не отапливалась, и работал каждый час бодрствующего дня. Его дверь была открыта для всех, кто приходил; его ум был открыт на все темы, кроме веры, которая согревала его жизнь. Ла Арп, ученик Вольтера, описывал Бертье как «человека, которым все восхищаются ученые за его обширные знания и вся Европа за его скромные добродетели».9 Он обладал обаянием французской вежливости, даже в спорах; он нападал на идеи, а не на характеры, и превозносил таланты своих оппонентов.10 Тем не менее он защищал религиозную нетерпимость. Считая, что католическая церковь была основана Христом, Сыном Божьим, он считал христианским долгом предотвращать любыми мирными средствами распространение религиозных заблуждений; в христианской стране антихристианская пропаганда должна быть запрещена как вредная для нравственного поведения и стабильности государства. Он считал, что «было бы неправильно путать католическую нетерпимость с рвением к преследованию».11 Но он не обещал, что гонения не возобновятся. В 1759 году он ответил философам обвинением в нетерпимости: «Неверующие, вы обвиняете нас в фанатизме, которого у нас нет и в помине, в то время как ненависть, которую вы питаете к нашей религии, внушает вам фанатизм, слишком явные проявления которого немыслимы».1212

Он не признавал универсальной конечности разума. Даже с точки зрения сенсуализма Локка, разум может простираться только до органов чувств; за этими пределами существуют реальности, которые навсегда должны остаться тайнами для ограниченных умов; поэтому «истинный философ ограничивает свой поиск там, куда он не может разумно проникнуть».13 Стремление подвергнуть Вселенную или традиционные и общие верования человечества испытанию индивидуальным разумом — это форма интеллектуальной гордыни; скромный человек примет вероучение своих собратьев, даже если он не может его понять. В редкий момент Бертье предположил, что многие неверующие отвергают религию, потому что она мешает их удовольствиям. Если такие либертины возобладают, предсказывал он, моральный кодекс рухнет, страсти вырвутся на свободу, а цивилизация исчезнет в пучине корысти, чувственности, обмана и преступлений. Если нет свободы воли, то нет и моральной ответственности; «поскольку он [детерминизм] не признает никаких законов, связывающих совесть, единственным виновным будет тот, кто не преуспел».14 Мораль в таком случае была бы просто расчетом целесообразности; никакое чувство справедливости не удерживало бы умное меньшинство от злоупотребления простотой большинства; никакой правитель не чувствовал бы никаких иных обязательств перед своим народом, кроме как не эксплуатировать его по ту сторону революции.15

Бертье, как мы уже видели, приветствовал и высоко оценил первый том «Энциклопедии». Он разоблачал его неточности и плагиат с неоспоримой ученостью; так, он показал, что статья аббата Ивона «Agir» («Действовать»), занимающая три колонки in folio, была взята «полностью и слово в слово из «Traité des vérités premieres» отца Бюффье».16 Он похвалил статью об арабской философии, но выразил недовольство тем, что в статье «Ате» аргументы в пользу атеизма изложены так же подробно и с такой же силой, как и аргументы против него, оставляя существование Бога под серьезным сомнением. Когда во втором томе антихристианский уклон стал более очевидным, он атаковал его с живостью и мастерством. Он указал, что «Энциклопедия» выводит власть правительства из согласия управляемых; это, по словам Бертье, мнение, опасное для наследственной монархии. Возможно, он сыграл важную роль в том, что «Энциклопедия» была запрещена.17

В журнале «Journal de Trévoux» за апрель 1757 года он рассматривает «Essai sur les moeurs» Вольтера. «Нам грустно обнаружить здесь живого автора, чьими талантами мы восхищаемся, [но] злоупотребляющего ими в самых существенных вопросах». Он увидел в работе Вольтера попытку «разрушить церковь и религию, воздвигнуть на их руинах философскую структуру, храм, посвященный свободе мысли и обету независимости от всех авторитетов, свести и ограничить культ и мораль к философии, чисто человеческой и светской». Он обвинил Вольтера в предвзятости, позорящей историка, в почти полной слепоте к достоинствам и заслугам христианства и в страстной решимости найти все возможные недостатки в его учениях и карьере. Вольтер, по его словам, притворялся, что верит в Бога, но эффект от его трудов заключался в пропаганде атеизма. Когда в том же номере Бертье обратился к «Пюселле» Вольтера, он вышел из себя и воскликнул:

Никогда еще ад не извергал более смертоносной чумы… Сладострастие здесь нагло демонстрирует самые развратные картины; непристойность заимствует язык рынка;… самая низкая буффонада приправляет свою нечестивость… Запаха, исходящего от этих стихов, достаточно, чтобы заразить и развратить любой возраст и состояние общества».18

Вольтер не спешил с ответом. Он по-прежнему с нежностью вспоминал своих учителей-иезуитов, на стенах его кабинета в Ферни по-прежнему висел портрет доброго и преданного отца Поре.19 Но когда французское правительство подавило «Энциклопедию», он поддался на уговоры д'Алембера и взялся за оружие против Бертье. Он обвинил его в том, что тот выступает против «Энциклопедии», потому что она конкурирует со «Словарем Треву», который, как он полагал, является продуктом иезуитов (это было так лишь частично и неофициально); и он предложил Обществу Иисуса отмежеваться от этого «справочника» Треву. «Что за занятие для священника… каждый месяц продавать в книжном магазине антологию клеветы и необдуманных суждений!»20 Бертье ответил (июль 1759 г.), что редакторы «Journal de Trévoux» не имеют никакой связи с редакторами «Dictionnaire de Trévoux»; он признал, что быть «справочником» «не красиво и не приятно», но поддержал право священника использовать периодическое издание для восхваления хороших дел и порицания плохих. Он сожалел, что Вольтер опустился до личностей и обвинений в продажности; в конце он выразил надежду, что «этот человек прекрасных талантов» в «оставшиеся мгновения, которые ему отпущены Провидением», вернется к «той святой религии — не только естественной, но и христианской, и католической, в которой он родился».21 В ноябре Вольтер (несомненно, помня о воображаемых похоронах Джона Партриджа у Свифта) опубликовал торжественное «Сообщение о болезни, исповеди, смерти и явлении Жесуиты Бертье», в котором рассказал, как редактор умер от приступа зевоты над «Журналом Треву». В письме к мадам д'Эпинэ он оправдывает свой метод ведения полемики: «Мы должны выставить на посмешище инфаркт и его защитников».22

В 1762 году парламенты Франции приказали подавить иезуитов. Радуясь окончанию своей редакторской работы, Бертье отправился в монастырь траппистов, чтобы предаться тишине и размышлениям. Он попросил принять его в этот орден, но генерал иезуитов отказался отпустить его. Людовик XV поручил ему воспитание королевских детей, но когда король (1764) подписал указ об изгнании всех иезуитов из Франции, Бертье эмигрировал в Германию. В 1776 году ему разрешили вернуться. Он жил на пенсии со своим братом в Бурже и умер там в возрасте семидесяти восьми лет в 1782 году. Он был хорошим человеком.

Война стала еще более кровавой, когда рясы и любезности были отброшены, а журналисты нацелились на философов; теперь все остроумие и словарный запас Парижа были пущены в ход, чтобы убивать. Мы уже видели, как Вольтер в 1725 году приложил немало усилий, чтобы спасти Пьера Десфонтена от предусмотренного законом наказания за гомосексуальные связи, которое заключалось в смертной казни. Десфонтен так и не простил его. В 1735 году он начал периодическое издание «Observations sur les écrits modernes», которое продолжалось до 1743 года. На его страницах он выставлял себя защитником всех добродетелей, в особенности целомудрия; с негодованием нападал на любые признаки слабой морали или несовершенной ортодоксии в литературе того времени. Он стал злейшим врагом Вольтера. После смерти (1745) он завещал свой крестовый поход своему другу Фрерону.

Эли Катрин Фрерон был самым способным, смелым и ученым из антифилософов. Он был достаточно ученым, чтобы написать «Историю Марии Стюарт» (1742) и восьмитомную «Историю Аллеманской империи» (1771). Он был достаточно поэтичен, чтобы сочинить «Оду на битву при Фонтенуа» (1745), которую Вольтер, должно быть, расценил как наглое соперничество с его собственной одой как королевского историографа. В 1745 году он основал периодическое издание «Lettres sur quelques écrits de cette âge», которое не раз вызывало кровь у Вольтера. У Фрерона были годы нищеты на пути к карьере каретника; однажды он перенес шестинедельное заключение в Бастилии за критику влиятельного аббата; но в течение тридцати лет он вел страстную борьбу за прошлое. Он затаил вполне понятную обиду на Вольтера за то, что тот отговорил Фридриха нанимать его в качестве парижского корреспондента.23 В 1754 году он основал новое обозрение «Année litteraire», которое он редактировал и в основном писал, и которое выходило каждые десять дней до 1774 года.

Фрерон восхищался религиозным консерватизмом Боссюэ и величественным стилем XVII века; он считал, что философы имели весьма поверхностное представление об устройстве общества, опорах морали и утешениях веры.

Никогда не было эпохи более плодородной, чем наша, на подстрекательских писателей, которые… концентрируют все свои силы на нападках на Божество. Они называют себя апостолами человечества, никогда не понимая, что это не подобает гражданину и оказывает серьезную услугу человечеству, лишая его единственной надежды, которая дает ему возможность хоть как-то смягчить свои жизненные невзгоды. Они не понимают, что нарушают общественный порядок, подстрекают бедных против богатых, слабых против сильных и дают оружие в руки миллионам людей, которых до сих пор моральное и религиозное чувство сдерживало от насилия не меньше, чем закон.24

Эта атака на религию, предсказывал Фрерон, приведет к расшатыванию всех основ государства. Он на целое поколение опередил предостережения Эдмунда Берка.

Не является ли фанатизм вашей иррелигии более абсурдным и опасным, чем фанатизм суеверия? Начните с терпимости вере ваших отцов. Вы говорите только о терпимости, но никогда не было секты более нетерпимой…. Что касается меня, то я не принадлежу ни к кабале bel esprit, ни к какой-либо другой партии, кроме партии религии, морали и чести.25

Фрерон был острым критиком. Он не упускал случая уколоть чувствительное тщеславие философов. Он высмеивал их догматизм и притязания Вольтера на титул «графа де Турнэ». Когда в ответ они называли его плутом и фанатиком, он в ответ называл Дидро лицемером, Гримма — подхалимом иностранных знатных особ, а всю эту группу неверных — рыцарями, мошенниками, щенками и негодяями.26 Он обвинил энциклопедистов в краже иллюстраций из книги Реомюра о муравьях; они отрицали это обвинение; Академия наук поддержала их отрицание; позднее факты подтвердили обвинение.27 Он не так хорошо справился с делом Каласа; он предположил, что улики указывают на виновность Каласа, и написал, что Вольтер, защищая Каласа, «был увлечен не столько чувством гуманности, сколько желанием привлечь внимание общественности к его существованию» и «заставить людей говорить о нем».28 Мадемуазель Клерон, ведущая трагедианка, любила Вольтера и посещала его; Фрерон усердно расхваливал своего соперника и делал намеки на безнравственную личную жизнь некой актрисы. Актеры возмущались его обвинениями как излишним вмешательством в их личные дела; герцог де Ришелье, не гонимый за прелюбодеяние, убедил Людовика XV отправить Фрерона обратно в Бастилию, но королева добилась его помилования «за его благочестие и рвение в борьбе с философами». 29 Когда к власти пришел Тюрго, друг философов, привилегия «Année litteraire» была отменена (1774). Фрерон утешал себя хорошей едой и умер от сытного обеда (1776). Его вдова попросила Вольтера удочерить его дочь, но Вольтер посчитал, что это было бы доведением галантности до крайности.

Не меньший вред философам, чем тридцать томов Фрерона, нанесло одно слово — последнее в названии сатиры Жакоба Николя Моро «Новые мемуары для истории какуаков» (1757). Какуаки, по словам Моро, были разновидностью почти человеческих животных, которые носили под языком мешочек с ядом; когда они говорили, этот яд смешивался с их словами и загрязнял весь окружающий воздух. Умный автор цитировал отрывки из Дидро, д'Алембера, Вольтера и Руссо; он утверждал, что эти люди были настоящими отравителями дыхания жизни, и обвинял их в том, что они творили зло «именно ради удовольствия творить зло».30 Он называл их атеистами, анархистами, имморалистами, эгоистами; но больше всего их мучил термин «какуак»; он наводил на мысль о какофонии крякающих уток, бедламе безумных болтунов, иногда (как и предполагалось в этом слове) о запахе уборных. Вольтер пытался ответить, но кто может опровергнуть запах?

Консерваторы набрались храбрости и умножили свои удары. В 1757 году они получили амбициозного и энергичного рекрута. Шарль Палиссо де Монтеней посетил Вольтера в Ле-Делис (1754), представив его Тьерио как «ученика, сформировавшегося под влиянием ваших произведений».31 Годом позже он поставил в Нанси комедию, в которой искренне сатириковал Руссо. В Париже он привлек к себе внимание молодой и набожной принцессы де Робек, которая, по крайней мере, была подругой герцога де Шуазеля. Дидро, искусный в подтасовках, порицал ее нравы в предисловии к своему «Природному сыну». Возможно, чтобы успокоить ее, Палиссо опубликовал (1757) «Маленькие письма к великим философам», в которых сурово критиковал Дидро, но восхвалял Вольтера. А 2 мая 1760 года под патронажем Милле, де Робек, он представил в Театре Франсе выдающуюся комедию сезона «Философы». Она стала для Гельвеция, Дидро и Руссо тем, чем «Облака» Аристофана были для Сократа за 2183 года до этого. Гельвеций предстал в образе философа-педанта Валера, который объясняет альтруизм эгоизму голубоглазой Сидализы; зрители сразу узнали в этой даме мадам Жоффрен, чей салон часто посещали философы. Дидро был изображен в образе Дортидиуса. В слуге Криспине, который передвигался по сцене на четвереньках, хрустя латуком, парижане увидели карикатуру на Жана Жака Руссо, который в 1750 году осуждал цивилизацию и идеализировал «состояние природы». Это была грубая, но законная сатира, и всем, кроме жертв, она понравилась. Мадемуазель де Робек собрала в доме своих друзей, других девиц и нескольких членов иерархии. Сама принцесса, хотя и умирала от туберкулеза, настояла на том, чтобы украсить премьеру своей лихорадочной красотой; в конце второго акта она вызвала Палиссо в свою ложу и публично обняла его; затем, кашляя кровью, ее унесли домой.32 За двадцать девять дней «Философы» были сыграны четырнадцать раз.

Тем временем к нападкам на неверующих присоединились и более возвышенные фигуры. Жан Жак Ле Франк, маркиз де Помпиньян, провинциальный магистрат, писал стихи и пьесы, достаточно значительные, чтобы его избрали в Академию. В своей речи он осудил

эта обманчивая философия, которая называет себя органом истины и служит орудием клеветы. Она кичится своей умеренностью и скромностью и раздувается от важности и гордости. Ее последователи, смелые и надменные на перо, трепещут в своей жизни. В их принципах нет ничего надежного, в их этике нет утешения, нет правил для настоящего и нет цели для будущего.33

Людовик XV высоко оценил эту речь. Вольтер высмеял ее в анонимном семистраничном памфлете под названием Les Quand, каждый абзац которого начинался со слова quand-when. Например:

Когда человек имеет честь быть принятым в почтенное общество литераторов, не обязательно, чтобы его приветственная речь была сатирой на литераторов; это значит оскорбить общество и публику…

Когда человек едва ли является литератором и ни в малейшей степени не философ, ему не к лицу говорить, что у нашей нации есть только фальшивая литература и тщетная философия…

и так далее, не очень блестяще. Но затем последовал Морелле с широким листом «если» («Les Si»), а вскоре после него — «почему» («Les Pourquoi»); Вольтер добавил к этому листы «то», «это», «кто», «да», «нет» и «почему». Помпиньян бежал от этого урагана в свой родной Монтобан и больше никогда не появлялся в Академии. Но в 1772 году он вернулся к конфликту, написав книгу «Религия, отомщенная от нечестия» (La Religion vengée de l'incrédulité par l'incrédulité même). Материализм, убеждал он, не оставляет никаких реальных санкций для морали; если нет Бога, то все дозволено; все, что нам нужно, — это ускользнуть от полиции. А если нет неба, то «как, — спрашивал маркиз, — убедить людей, что они должны быть довольны тем положением подчиненности, которое отводит им республика?»34

Аббат Галиани, приехавший из Неаполя в Париж в 1761 году и в течение восьми лет блиставший в салонах, говорил философам, которые его любили, что призывы некоторых из них «следовать природе» — это совет безумия, который сведет цивилизованных людей к жестокости и дикости;35 что доказательства замысла во Вселенной ошеломляющи;36 и что скептицизм ведет к интеллектуальной пустоте и духовному отчаянию:

Просвещая себя, мы находим больше пустоты, чем полноты… Эта пустота, сохраняющаяся в наших душах и нашем воображении, и есть истинная причина нашей меланхолии».37…После того как все сказано и сделано, недоверие — это величайшее усилие, которое дух человека может предпринять против своих собственных инстинктов и вкусов… Люди нуждаются в уверенности… Большинство мужчин, а особенно женщин (чье воображение вдвое больше нашего)… не могут быть агностиками; а те, кто способен на агностицизм, смогут выдержать это усилие только в расцвете душевной молодости и сил. Если душа стареет, в ней вновь появляется вера».38…Агностицизм — это обоснованное отчаяние [un désespoir raisonné].39

Против блестящего Галиани, ученого Бержье, учтивого Бертье, трудолюбивого Фрерона, титулованного Помпиньяна, манящего Палиссо и хохочущего Моро философы использовали все орудия интеллектуальной войны — от доводов и насмешек до цензуры и язвительных нападок. Вольтер отказался от мира, рискуя своей безопасностью, чтобы ответить, часто с большим остроумием, чем с аргументами, каждому нападавшему на философию и рациональность. «Пришлите мне имена этих несчастных, — писал он Дидро, — и я поступлю с ними так, как они того заслуживают».40

Достучаться до Моро было трудно, ведь он был библиотекарем и историографом королевы. Но Помпиньяна можно было поносить крупицами, а Палиссо — уколоть каламбурами. Поэтому Мармонтель написал, совершенно непереводимо:

Дидро откладывал свою месть до тех пор, пока не рассказал о разврате Паллиссо в «Неве Рамо»;41 Вряд ли это было достойно философа, но у него хватило приличия не публиковать его, и оно появилось во французской печати только после смерти своей жертвы. Морелле, однако, сразу же выступил с язвительной сатирой, высмеивая не только Палиссо, но и его покровительницу Милле де Робек. Ее придворные друзья отправили Морелле в Бастилию (11 июня 1760 года), и она усугубила его положение, умерев (26 июня). Руссо добился его освобождения, но отныне отмежевался от философов. Палиссо омрачил свой триумф рассеянностью. В 1778 году он повернул вместе с вольтеровским течением и снова присоединился к философам.

Самые сильные удары пришлись на Фрерона. Дидро описал его в книге «Le Neveu»,42 как одного из группы литературных халтурщиков, которые жили тем, что ели за столом миллионера Бертина. Вольтер посвятил Фрерону одно из своих самых умных изречений:

Типичным примером грубости, которая часто мешала хорошим манерам Вольтера и XVIII века, является его описание Фрерона как «le ver sorti du cul de Desfontaines» (червя, который вылез из спины Десфонтена).43 Но главный удар был нанесен пьесой Вольтера «Леди из Шотландии», которая открылась в Театре Франсе 26 июля 1760 года. В ней с явными преувеличениями бурлескировались «Философы» Палиссо, возлагая на своих жертв ответственность за поражения французских армий в войне и крах государственных финансов. Фрерона изобразили писакой с Груб-стрит, который создавал себе дурную славу по одному пистолету за абзац. В пьесе Вольтера к нему применялись такие термины, как негодяй, жаба, гончая, шпион, ящерица, змея и грязное сердце.44 Вольтер следовал обычаю, набивая дом друзьями себя или братьев. По популярности пьеса соперничала с пьесой Палиссо: за пять недель ее показали шестнадцать раз. Фрерон пережил бурю, придя на премьеру со своей красавицей-женой и заметно возглавив аплодисменты. Вольтер понял, насколько силен его антагонист. Когда один из посетителей спросил, с кем ему следует посоветоваться в Париже о достоинствах новых книг, Вольтер ответил: «Обратитесь к этому негодяю Фрерону;…он единственный человек, у которого есть вкус. Я вынужден признаться в этом, хотя и не люблю его».45

Внезапный крах Общества Иисуса, хотя он был вызван скорее парижским парламентом, чем философами, показал нравы времени. Названные своим основателем «Обществом Иисуса» и утвержденные папой Павлом III в 1540 году как Societas Jesu, «орден мендикантов-клириков регулярных» (то есть тело религиозных людей, следующих определенным правилам и живущих на милостыню), эти «иезуиты», как называли их критики, в течение столетия стали самой влиятельной группой церковников в Католической церкви. К 1575 году они основали двенадцать колледжей в одной только Франции; вскоре они стали доминировать в образовании французской молодежи. В течение двухсот лет короли Франции выбирали иезуитов в качестве своих духовников; другие католические правители последовали их примеру, и с помощью этих и других средств Общество Иисуса оказывало самое непосредственное влияние на историю Европы.

Почти с самого начала их деятельности в Париже против них выступали Парламент и Сорбонна. В 1594 году Парламент обвинил их в подстрекательстве к покушению Жана Шателя на жизнь Генриха IV, а в 1610 году — в том, что они подстрекали Равайяка к убийству короля. Парламент придал силу своим обвинениям, ссылаясь на De rege испанского иезуита Мариана, который отстаивал, при определенных условиях, моральность рецидива. Однако Общество росло числом и силой. Оно доминировало в религиозной политике Людовика XIV и заставило его напасть на янсенистов из Порт-Рояля как на кальвинистов, переодетых католиками. Провинциальные письма, написанные Паскалем (1656 f.), до сих пор помнит образованное меньшинство Франции. Тем не менее, в 1749 году Общество насчитывало 3350 членов во Франции, из которых 1763 были священниками. Они выделялись среди французского духовенства как лучшие ученые, тончайшие богословы, самые красноречивые проповедники, самые преданные, трудолюбивые и успешные защитники Церкви. Они внесли вклад в развитие целого ряда наук и повлияли на формы искусства. По общему признанию, они были лучшими педагогами в Европе. Их отличала строгость нравов, но при этом они использовали все приемы казуистики, чтобы смягчить требования христианской этики к простым людям; при этом они никогда не потворствовали прелюбодеяниям знати или королей. Своей тяжелой подготовкой и терпеливым упорством они добились власти над политикой государей и умами людей. Временами казалось, что вся Европа покорится упорству их единой и дисциплинированной воли.

Их власть почти погубила их. Королям стало слишком очевидно, что «ультрамонтанизм» иезуитов, если его не контролировать, сделает всех светских правителей вассалами папы и восстановит власть императорского Рима. Хотя иезуиты были ближе всех к королевским ушам, они отстаивали право народа на свержение короля. Хотя они были относительно либеральны в теологии и морали и стремились примирить науку и церковь, они культивировали народное благочестие, поддерживая утверждение Маргариты Мари Алакок, что Христос открыл ей свое Святое Сердце, горящее любовью к человечеству. Они воспитывали интеллект Декарта, Мольера, Вольтера и Дидро, только для того, чтобы эти блестящие люди обратились против них и всей системы иезуитского образования.

Обвинялось, что учебная программа их школ слишком долго держалась за латынь; что она препятствовала росту знаний, исключая любые, кроме традиционных, идеи; что она слишком сильно апеллировала к памяти и пассивному послушанию; что неизменный ratio studiorum утратил связь с потребностями времени в более широком использовании науки и более реалистичном взгляде на человеческую жизнь. Так, д'Алембер в статье «Коллеж» в «Энциклопедии» сожалел о шести годах, потраченных учениками иезуитов на изучение мертвого языка; он рекомендовал уделять больше внимания английскому и итальянскому, истории, науке и современной философии; он призывал правительство взять под контроль образование и установить новый учебный план в новых школах. В 1762 году Руссо опубликовал «Эмиль», провозгласив революцию в образовании.

Философы, однако, были незначительным фактором в упадке иезуитов во Франции. Своеобразное перемирие притупило взаимную враждебность: неверующие уважали образованность и характер иезуитов, а те, проявляя терпение, надеялись вернуть заблудших скептиков в лоно ортодоксов. Вольтеру было трудно вести войну против своих бывших учителей. Он передал свою «Анриаду» отцу Поре с просьбой исправить все места, наносящие вред религии.46 В «Temple de gout» он хвалил иезуитов за то, что они высоко ценили литературу и широко использовали математику в воспитании молодежи. Журнал «Journal de Trévoux» ответил ему благоприятными отзывами о «Анриаде», Карле XII и «Философии Ньютона». Это полукордиальное сотрудничество закончилось, когда Вольтер присоединился к Фридриху в Потсдаме; лидеры иезуитов оставили его как потерянную душу, но в 1757 году некоторые из них попытались примирить Вольтера с Обществом.47 В Ферни (1758 f.) Вольтер поддерживал дружеские отношения с местными иезуитами; некоторые из них пользовались его гостеприимством; тем временем он нападал на церковь на ста страницах «Essai sur les moeurs» и писал антихристианские статьи для «Dictionnaire philosophique». Когда он узнал о нападении на иезуитов Португалии (1757 f.) со стороны главного министра Карвальо и о сожжении иезуита Малагриды (1764), он осудил обвинения Карвальо как несправедливые и осудил казнь как зверство.48 Но все эти годы он сам находился в состоянии войны с Церковью, а труды его «братьев» Дидро, д'Алембера и Морелле способствовали ослаблению иезуитов во Франции.

Возможно, масонские ложи, в целом приверженные деизму, участвовали в этом процессе. Но сильнее всего в трагедии сказались личные и сословные противоречия. Мадам де Помпадур не могла забыть, что иезуиты противились каждому шагу ее возвышения, отказывали королю в отпущении грехов, пока он ее содержал, и отказывались всерьез воспринимать ее внезапное обращение к благочестию. Кардинал де Бернис, долгое время бывший фаворитом маркизы, позже заявил, что подавление Общества во Франции было вызвано главным образом нежеланием исповедников-иезуитов даровать отпущение грехов Ла Помпадур, несмотря на ее заверения в том, что ее отношения с Людовиком XV больше не были физическими.49 Король разделял ее негодование. Почему эти священники, столь снисходительные к другим, так строги к женщине, которая скрасила его изнуренную, замкнутую жизнь? Почему их богатство росло, в то время как он с трудом собирал средства на армию и флот в катастрофической войне, на одеяния своей любовницы и пенсии ее дублеров в Парке Серф? Дамиенс пытался убить короля; иезуиты не имеют никакого отношения к этой попытке; но у Дамиенса был духовник-иезуит; и разве какой-нибудь мертвый иезуит не защищал цареубийство? Король начал прислушиваться к мнению Шуазеля и других полувольтерьянцев в его министерстве, которые утверждали, что пришло время освободить государство от опеки церкви, построить социальный и моральный порядок, независимый от обскурантистского духовенства и средневековой теологии. Если маленькая Португалия, покрытая мраком суеверий, осмелилась изгнать иезуитов, то почему просвещенная Франция не может этого сделать?

Пострадав от этих разнообразных враждебных действий и будучи широко заподозренными в том, что они связали Францию с Австрией в Семилетней войне, иезуиты пережили странную внезапную непопулярность. После поражения французов от Фридриха при Россбахе (1757), когда судьба Франции, очевидно, достигла апогея, а искалеченные солдаты стали частым зрелищем в Париже, иезуиты стали мишенью для шуток, слухов, клеветы, доходящей даже до предположений о педерастии.50 Их обвиняли в мирской жизни, в ереси, в жажде богатства, в том, что они являются тайными агентами иностранных держав. Многие представители светского духовенства критиковали их теологию как слишком либеральную, их казуистику — как деморализующую, их политику — как предательство Франции по отношению к Риму. В 1759 году д'Алембер писал Вольтеру: «Брат Бертье и его сообщники не осмеливаются в эти дни появляться на улицах из страха, что люди будут бросать им на головы португальские апельсины».51

Самой мощной из всех сил, которые сходились против иезуитов, была враждебность Парижского парламента. Это собрание состояло из юристов или магистратов, принадлежащих к знати мантии, облаченных в мантии, столь же роскошные, как и рясы священников. Эта вторая аристократия, хорошо организованная и красноречивая, быстро набирала силу и стремилась оспорить власть духовенства. Более того, Парламент был преимущественно янсенистским. Несмотря на все подавления, которым подвергся янсенизм, эта строгая доктрина, мрачный результат ожесточения Павлом более мягкого христианства Христа, захватила значительные слои французского среднего класса, и особенно те юридические умы, которые почувствовали ее логику и увидели в ней сильную позицию против иезуитов. Именно иезуиты побудили Людовика XIV преследовать янсенистов до полного разрушения Порт-Рояля и до горького принуждения к принятию неохотной папской буллы, которая превратила янсенизм в ересь, более губительную, чем атеизм. Если бы только представилась возможность отплатить за эти обиды, отомстить за эти преследования!

Иезуиты предоставили Парламенту такую возможность. На протяжении многих поколений они занимались промышленностью и торговлей как средством финансирования своих семинарий, колледжей, миссий и политики. В Риме они владели монополией в нескольких отраслях производства или торговли; в Анжере, Франция, они управляли сахарным заводом;52 Они держали торговые посты во многих иностранных государствах, например в Гоа; в испанской и португальской Америке они были одними из самых богатых предпринимателей.53 Частные предприниматели жаловались на такую конкуренцию, и даже добрые католики недоумевали, почему орден, давший обет бедности, должен накапливать такие богатства. Одним из самых активных бизнесменов был отец Антуан де Ла Валетт, генерал-настоятель иезуитов на Антильских островах. От имени Общества он управлял обширными плантациями в Вест-Индии. Он использовал тысячи негров-рабов,54 и экспортировал сахар и кофе в Европу. В 1755 году он занял крупные суммы в банках Марселя; чтобы погасить эти займы, он отправил партию товаров во Францию; судно с грузом стоимостью в два миллиона франков (5 000 000 долларов?) было захвачено английскими военными кораблями (1755) в ходе прелиминарной Семилетней войны. Надеясь возместить эти потери, Ла Валетт занял еще; ему это не удалось, и он объявил о банкротстве, задолжав 2 400 000 франков. Его кредиторы потребовали выплат и попросили Общество признать ответственность за долги Ла Валетта. Руководители иезуитов отказались, утверждая, что он действовал как частное лицо, а не от имени их ордена. Банкиры подали на Общество в суд. Отец Фрей, политический эксперт Общества во Франции, посоветовал передать дело в Парламент. Так и было сделано (март 1761 года), и судьба ордена оказалась в руках его самого сильного врага. Тем временем один из иезуитов направил королю секретную бумагу, в которой рекомендовал уволить Шуазеля из министерства как человека, враждебного Обществу и религии. Шуазель успешно защищался.

Парламент воспользовался возможностью изучить конституции и другие документы, раскрывающие организацию и деятельность Общества. 8 мая он вынес решение в пользу истца и обязал Общество выплатить все долги Ла Валетта. Иезуиты начали договариваться с основными кредиторами.55 Но 8 июля аббат Террай представил Парламенту доклад «о моральной и практической доктрине… Общества Иисуса». На основании этого доклада Парламент издал (6 августа) два декрета. Один из них осуждал на костер большое количество иезуитских публикаций предыдущих двух столетий как «обучающих убийственным и отвратительным» принципам, направленным против безопасности граждан и государей; он запрещал дальнейшее пополнение членов Общества во Франции; и предписывал к 1 апреля 1762 года закрыть все иезуитские школы во Франции, кроме тех, которые получат разрешительные письма от Парламента. Другой указ предлагал принимать жалобы на злоупотребления властью в Обществе или со стороны его членов. Король (29 августа) приостановил исполнение этих декретов; Парламент согласился оставить их в силе до 1 апреля. Измученный король попытался найти компромисс. В январе 1762 года он направил Клименту XIII и генералу иезуитов Лоренцо Риччи предложение о том, что отныне все полномочия генерала во Франции должны быть переданы пяти провинциальным викариям, присягнувшим на верность законам Франции и Галликанским статьям 1682 года, которые фактически освобождали французскую церковь от подчинения папе; кроме того, иезуитские колледжи во Франции должны подлежать инспекции со стороны парлементов. И Папа, и Риччи отвергли это предложение с вызывающим ответом: «Sint ut sunt, aut non sint» (Пусть они [иезуиты] будут такими, какие они есть, или не будут вовсе),56 От имени Общества Климент обратился непосредственно к французскому духовенству, что нарушало французские законы; французское духовенство отказалось принять докладную записку и передало ее королю, который вернул ее Папе.

Теперь в драму вступили провинциальные парламенты. Различные отчеты, поданные в них, дополнили обвинения против иезуитов. Парламент Ренна в Бретани был впечатлен отчетом о конституции иезуитов, представленным ему в 1761–62 годах генеральным прокурором Луи Рене де Ла Шалоте. В нем Общество обвинялось в ереси, идолопоклонстве, незаконных операциях и насаждении цареубийства; утверждалось, что каждый иезуит должен присягать в абсолютном повиновении папе и генералу ордена, проживающему в Риме; что поэтому Общество по самой своей конституции представляет угрозу для Франции и короля; и что образование детей должно быть исключительным правом государства. 15 февраля 1762 года Парламент Руана приказал всем иезуитам в Нормандии освободить свои дома и колледжи, удалить всех иностранных директоров и принять Галилейские статьи. Аналогичные постановления были изданы парламентами Ренна, Экс-ан-Прованса, По, Тулузы, Перпиньяна и Бордо. 1 апреля Парижский парламент распорядился об исполнении своих постановлений и передал другим администраторам иезуитские школы, находящиеся под его юрисдикцией.

Светское духовенство, хотя и традиционно ревниво относилось к иезуитам, пыталось их спасти. Собрание французских епископов (1 мая) обратилось к королю от имени ордена как

учреждение, полезное для государства… общество религиозных деятелей, заслуживающих похвалы за целостность их нравов, строгость их дисциплины, обширность их трудов и эрудицию, а также за бесчисленные услуги, которые они оказали Церкви… Все, сир, говорит в вашу пользу: религия считает их своими защитниками, Церковь — своими служителями, христиане — хранителями своей совести; множество ваших подданных, которые были их учениками, ходатайствуют перед вами за своих старых наставников; вся молодежь королевства молится за тех, кто должен формировать их умы и сердца. Не оставляйте, сир, без внимания наши совместные мольбы.57

Королева, ее дочери, дофин и другие представители партии девиотов при дворе добавили свои мольбы в защиту иезуитов, но Шуазель и Помпадур теперь определенно советовали королю уступить Парламенту и закрыть иезуитские школы. Людовику напомнили, что вскоре он должен поднять новые налоги, а для этого потребуется согласие Парламента. Пока он колебался между противоположными советами, Парламент предпринял решительные шаги. 6 августа 1762 года он объявил, что Общество Иисуса не соответствует законам Франции, что клятвы его членов отменяют их верность королю и что подчинение Общества чужой власти делает его иностранным органом в якобы суверенном государстве; поэтому Парламент приказал распустить Общество во Франции и обязал иезуитов в течение восьми дней освободить всю свою французскую собственность, которая была объявлена конфискованной в пользу короля.

Король отложил на восемь месяцев полное исполнение этого указа. Два парламента — Бтансон и Дуэ — отказались подчиниться декретам; три — Дижон, Гренобль, Мец — приняли решение. Но Парижский парламент настаивал, и в конце концов в ноябре 1764 года Людовик приказал полностью подавить Общество Иисуса во Франции. Конфискованное имущество составило 58 миллионов франков,58 и, возможно, это помогло примирить короля с решением о роспуске. Бывшим иезуитам была назначена небольшая пенсия, и некоторое время им было разрешено оставаться во Франции; но в 1767 году Парижский парламент постановил, что все бывшие иезуиты должны покинуть Францию. Лишь немногие отреклись от своего ордена и остались.

Изгнание было одобрено дворянством, средним классом, литераторами и янсенистами, но было непопулярно среди остального населения. Кристоф де Бомон, архиепископ Парижский, решительно осудил действия Парламента. Собрание французского духовенства (1765) единодушно выразило скорбь по поводу роспуска Общества и высказалось за его восстановление. Папа Климент XIII в булле Apostolicum провозгласил невиновность иезуитов; булла была сожжена на улицах нескольких городов публичным палачом на том основании, что папы не имеют законного права вмешиваться в дела Франции.59 Философы поначалу приветствовали изгнание как вдохновляющую победу либеральной мысли, и д'Алембер с удовольствием отметил замечание библеиста Жана Аструка о том, что «иезуитов убили не янсенисты, а Энциклопедисты».60 Число публикаций свободомыслящих теперь быстро росло; именно в десятилетие после изгнания д'Ольбах и его помощники довели антихристианскую кампанию до уровня атеизма.

Однако, поразмыслив, философы поняли, что победа принадлежит не столько им, сколько янсенистам и парлементам, и что она оставляет свободную мысль перед лицом врага, куда более нетерпимого, чем иезуиты.61 В своей «Истории уничтожения иезуитов» (1765) д'Алембер выразил лишь сдержанное ликование по поводу их судьбы:

Несомненно, что большая часть из них, не имевшая права голоса в делах… не должна была страдать за проступки своих начальников, если бы такое различие было практически осуществимо. Были тысячи невинных, которых мы, к сожалению, спутали с двадцатью виновными… Разрушение Общества принесет большую пользу разуму, если янсенистская нетерпимость не сменится иезуитской нетерпимостью…. Если бы нам пришлось выбирать между этими двумя сектами, мы бы предпочли Общество Иисуса как менее тираническое. Иезуиты — покладистые люди при условии, что человек не объявляет себя их врагом, — позволяли думать так, как им заблагорассудится. Янсенисты хотят, чтобы все думали так же, как они. Если бы они были хозяевами, то осуществляли бы самую жестокую инквизицию над умами, речью и моралью.62

Как бы иллюстрируя эти взгляды, янсенистский Парламент Парижа, в том же 1762 году, когда он приказал распустить Общество Иисуса, также приказал публично сжечь относительно благочестивого «Эмиля» Руссо; Янсенистский парламент Тулузы в том же году сломал Жана Каласа на колесе; Парижский парламент в 1765 году сжег философский словарь Вольтера, а годом позже подтвердил приговор о пытках и казни, вынесенный молодому шевалье де Ла Барру судом Аббевиля.

25 сентября 1762 года д'Алембер написал Вольтеру: «Знаете ли вы, что я услышал о вас вчера? Что вы начинаете жалеть иезуитов и испытываете искушение писать в их пользу».63 В Вольтере всегда был запас жалости, и теперь, когда битва против Общества казалась полностью выигранной, он услышал несколько голосов упрека от своих мертвых учителей. Он взял в свой дом в Ферни одного из бывших иезуитов, преподобного Адама, который занимался его благотворительностью и регулярно обыгрывал его в шахматы. Вольтер предупреждал Ла Шалота: «Остерегайтесь, чтобы в один прекрасный день янсенизм не причинил столько же вреда, сколько причинили иезуиты… Что мне даст избавление от лисиц, если они отдадут меня волкам?»64 Он опасался, что янсенисты, подобно пуританам в Англии XVII века, закроют театры, а театр был почти его любимым увлечением. Поэтому он написал д'Алемберу: «Иезуиты были необходимы; они были развлечением; мы смеялись над ними, а нас собираются раздавить педанты».65 Он был готов помиловать иезуитов хотя бы потому, что они любили классику и драму.66

Его друг и враг Фридрих Великий присоединился к этим чувствам. «Почему, — спросил Фридрих у принца де Линьи в 1764 году,

Почему они уничтожили эти хранилища благодати Афин и Рима, этих прекрасных профессоров гуманитарных наук, а возможно, и всего человечества, иезуитов? Образование будет страдать… Но поскольку мои братья короли, самые католические, самые христианские, самые верные и апостольские, изгнали их, я, самый еретичный, собираю столько, сколько могу; я сохраняю породу».67

Когда д'Алембер предупредил Фридриха, что тот еще пожалеет об этом дружелюбии, и напомнил ему, что иезуиты выступали против завоевания Силезии, король упрекнул философа:

Вы не должны беспокоиться о моей безопасности; мне нечего бояться иезуитов. Они могут учить молодежь страны, и это им удается лучше, чем кому-либо другому. Правда, во время войны они были на другой стороне, но как философ вы не должны упрекать человека в том, что он добр и гуманен ко всем представителям рода человеческого, независимо от того, к какой религии или обществу он принадлежит. Постарайтесь быть больше философом и меньше метафизиком.68

Когда папа Климент XIV распустил все Общество Иисуса в 1773 году, Фредерик отказался разрешить публикацию папской буллы в своих владениях. Иезуиты сохранили свое имущество и функции в Пруссии и Силезии.

Екатерина II оставила в покое иезуитов, которых она нашла в той части Польши, которую она присвоила в 1772 году, и защищала тех, кто позже попал в Россию. Там они терпеливо трудились до своего восстановления (1814).

Но кто будет обучать французскую молодежь теперь, когда иезуиты исчезли? Наступил хаос, но вместе с тем открылась возможность для педагогической революции.

Ла Шалотэ, все еще горячо обвинявший иезуитов, воспользовался случаем и предложил Франции «Эссе о национальном образовании» (1763), которое философы встретили с одобрением. Его нынешняя просьба заключалась в том, чтобы школы Франции не переходили от одного религиозного братства к другому — например, к Братьям-христианам или Ораторианцам. Он не был атеистом; по крайней мере, он приветствовал поддержку религии в вопросах нравственности; он хотел, чтобы ее преподавали и почитали, но не хотел, чтобы духовенство управляло образованием. Он признавал, что многие церковники были прекрасными учителями, непревзойденными в терпении и преданности, но рано или поздно, утверждал он, их господство в классе закрывало разум для оригинальных мыслей и внушало ученикам лояльность к иностранной власти. Правила морали должны преподаваться независимо от религиозных верований; «законы этики имеют приоритет над всеми законами, как божественными, так и человеческими, и существовали бы, даже если бы эти законы никогда не были провозглашены».69 Ла Шалотэ тоже хотел внушения, но с националистическими идеалами;70 Национализм должен был стать новой религией. «Я требую для нации образования, которое будет зависеть только от государства».71 Учителями должны быть миряне, а если священники, то они должны принадлежать к светскому духовенству, а не к религиозному ордену. Целью образования должна быть подготовка человека не к небу, а к жизни, и не к слепому послушанию, а к компетентному служению в профессиях, в администрации и в промышленном искусстве. Французский, а не латынь, должен быть языком обучения; латыни должно уделяться меньше времени, а английскому и немецкому — больше. Учебный план должен включать в себя много естественных наук, причем с самых младших классов; даже дети пяти-десяти лет могут усвоить элементы географии, физики и естественной истории. История тоже должна занимать больше места в школьном обучении, но «чего обычно не хватает как тем, кто пишет историю, так и тем, кто ее читает, так это философского ума»;72 здесь Ла Шалотэ протянул Вольтеру ладонь. В более поздних классах следует прививать искусство и вкус. Следует больше внимания уделять образованию женщин, но нет необходимости в образовании бедняков. Сын крестьянина не научится в школе ничему лучшему, чем в поле, а дальнейшее образование лишь вызовет недовольство в своем классе.

Гельвеций, Тюрго и Кондорсе были шокированы этим последним мнением, но Вольтер приветствовал его. Он написал Ла Шалоте: «Я благодарю вас за то, что вы запретили рабочим учиться. Мне, возделывающему землю, нужны рабочие руки, а не постриженные в монахи. Пришлите мне особенно невежественных братьев, чтобы они водили или запрягали мои кареты».73 И Дамилавилю, который предлагал дать образование всем: «Сомневаюсь, что у тех, кто живет только мускулами, будет время на образование; они умрут от голода, прежде чем станут философами…. Мы должны учить не рабочих, а городскую буржуазию».74 В других отрывках он снисходительно высказывался в пользу начального образования для всех, но надеялся, что среднее образование будет достаточно ограничено, чтобы оставить большой класс рабочих для выполнения физической работы в обществе.75 Первой задачей образования, по мнению Вольтера, было покончить с церковной индоктринацией, которая, по его мнению, была ответственна за суеверия масс и фанатизм толпы.

В 1773 году Дидро по просьбе Екатерины II составил «План университета для правительства России». Как и Ла Шалотэ, он осуждал традиционную программу обучения в выражениях, которые мы слышим и сегодня:

На факультете искусств до сих пор преподаются… два мертвых языка, которые полезны лишь небольшому числу граждан, и эти языки изучаются в течение шести или семи лет, не будучи усвоенными. Под именем риторики искусство говорить преподается прежде искусства мыслить; под именем логики голова забивается аристотелевскими тонкостями;… под именем метафизики обсуждаются пустяки и узлы, закладывая основы скептицизма и фанатизма; под именем физики ведутся бесконечные споры о материи и устройстве мира, но ни слова о естественной истории [геологии и биологии], о химии, о движении и тяготении тел; очень мало опытов, еще меньше анатомических разрезов, и никакой географии».76

Дидро призывал к государственному контролю над образованием, к светским учителям и к большей науке; образование должно быть практическим, производящим хороших агрономов, техников, ученых и администраторов. Латынь должна преподаваться только после семнадцати лет; ее можно совсем не изучать, если у ученика нет перспектив ее использовать; но «невозможно быть литератором без знания греческого и латыни».77 Поскольку гений может проявиться в любом классе, школы должны быть открыты для всех, бесплатно; а бедные дети должны получать книги и еду бесплатно.78

Так измученное, французское правительство боролось за то, чтобы предотвратить образовательное безвременье, которому угрожало изгнание иезуитов. Конфискованное имущество ордена было в основном использовано для реорганизации пятисот колледжей Франции. Они стали частью Парижского университета; Коллеж Луи-ле-Гран стал нормальной школой для подготовки учителей; зарплата была установлена на уровне, который казался разумным; учителя были освобождены от муниципальных повинностей, и им была обещана пенсия по окончании срока службы. В качестве учителей принимали бенедиктинцев, ораторианцев и христианских братьев, но философы вели против них кампанию, и с некоторым эффектом. Католическая доктрина по-прежнему составляла значительную часть учебной программы, но наука и современная философия начали вытеснять Аристотеля и схоластику, и некоторым светским учителям удалось донести идеи философов.79 В колледжах были созданы лаборатории с профессорами экспериментальной физики, а в Париже и провинциях были открыты технические и военные школы. Было несколько предупреждений о том, что новая учебная программа будет развивать интеллект, а не характер, ослабит мораль и дисциплину и приведет к революции.80

Философы, однако, связывали все свои надежды на будущее с реформой образования. В целом они считали, что человек от природы добр, а развратили его какие-то ложные или злые повороты в священничестве или политике; все, что ему нужно сделать, — это очиститься от хитрости и вернуться к «природе», которой никто не дал удовлетворительного определения. В этом, как мы увидим, и заключалась суть Руссо. Мы уже отмечали веру Гельвеция в то, что «образование может все изменить».81 Даже скептически настроенный Вольтер в некоторых случаях считал, что «мы — разновидность обезьян, которых можно научить действовать разумно или неразумно» 82.82 Вера в неограниченные возможности прогресса через улучшение и расширение образования стала догмой новой религии. Рай и утопия — это соперничающие ведра, нависшие над колодцем судьбы: когда одно опускается, другое поднимается; надежда поочередно зачерпывает то одно, то другое. Возможно, когда оба ведра оказываются пустыми, цивилизация опускает руки и начинает умирать.

Тюрго сформулировал новую веру в лекции, прочитанной в Сорбонне 11 декабря 1750 года, на тему «Последовательные достижения человеческого разума».

Человеческая раса, если смотреть на нее с самого начала, предстает перед взором философа как огромное целое, которое, как и каждое отдельное существо, имеет свое время детства и прогресса… Нравы становятся мягче, ум — просвещеннее, народы, доселе жившие изолированно, сближаются друг с другом, торговые и политические отношения связывают различные уголки земного шара, и все человечество, проходя через периоды затишья и бури, прекрасных дней и ненастья, продолжает свое движение вперед, хотя и медленными шагами, к неизменно приближающемуся совершенству».83

Вольтер нерешительно согласился:

Мы можем верить, что разум и промышленность всегда будут прогрессировать все больше и больше; что полезные искусства будут совершенствоваться; что из зол, от которых страдают люди, предрассудки, которые не являются их наименьшим бичом, постепенно исчезнут среди всех тех, кто управляет народами; и что философия, распространяемая повсеместно, даст некоторое утешение человеческому духу в бедствиях, которые он будет испытывать во все века.84

Умирающий философ приветствовал приход к власти Тюрго в 1774 году, поскольку не верил в массы и связывал свои надежды с просвещением королей. Мы не можем воспитать canaille, как он называл простонародье; они изнемогают от труда, прежде чем научатся думать; но мы можем воспитать несколько человек, которые, достигнув вершины, могут воспитать монарха. Эта мечта о «просвещенных деспотах» как лидерах человеческого прогресса была тем шатким роялем, на который опиралось большинство философов в своем видении прогресса. Они предчувствовали революцию, но скорее боялись, чем желали ее; они верили, что разум победит в правящем классе, что министры и правители прислушаются к философии и проведут реформы, которые предотвратят революцию и направят человечество по пути к счастью. Поэтому они приветствовали реформы Фридриха II, простили грехи Екатерины II, а если бы они были живы, то радовались бы Иосифу II Австрийскому. И что есть наша вера в правительство, как не возрожденная надежда?

Оставалась еще одна манящая проблема. Может ли государство выжить без религии, которая подкрепляла бы социальный порядок сверхъестественными надеждами и страхами? Можно ли поддерживать народную мораль без веры в божественное происхождение морального кодекса и в Бога, который все видит, воздает и мстит? Философы (за исключением Вольтера) утверждали, что такие мотивы не нужны для морали; если допустить, что это может быть верно в отношении немногих культурных людей, то верно ли это в отношении остальных? И была ли мораль культурных людей этическим отголоском утраченной ими веры, религиозного воспитания, которое они получили?

Философы играли в азартные игры, полагаясь на действенность естественной этики. Вольтер сомневался в этом, но Дидро, д'Алембер, Гельвеций, д'Ольбах, Мабли, Тюрго и другие выступали за мораль, которая не зависит от теологии и поэтому достаточно сильна, чтобы пережить превратности веры. Бейль был лидером, утверждая, что атеисты будут такими же моральными, как и верующие; но он определил мораль как привычку соответствовать разуму, он предположил, что человек — разумное животное, и оставил разум неопределенным. Должно ли общество или отдельный человек судить о том, что разумно? Если «общество» и человек расходятся во мнениях, что, кроме силы, может решить между ними? Неужели общественный порядок — это всего лишь соревнование между исполнением и уклонением от закона, а мораль — всего лишь расчет шансов быть обнаруженным? Ф. В. Туссен изложил естественную этику в книге Les Moeurs (1748); он также определял добродетель как «верность в выполнении обязательств, налагаемых разумом»;85 Но многие ли люди способны рассуждать или рассуждают, если способны? И разве характер (определяющий поступки) не сформировался до того, как развился разум, и разве разум не был блудницей самого сильного желания? Таковы некоторые из проблем, с которыми сталкивалась естественная этика.

Большинство философов признавали универсальность самолюбия как основного источника всех сознательных действий, но верили, что образование, законодательство и разум могут обратить самолюбие к взаимному сотрудничеству и социальному порядку. Д'Алембер уверенно основывал естественную мораль на

Один единственный и неопровержимый факт — потребность людей друг в друге и взаимные обязательства, которые эта потребность налагает. Из этого факта вытекают все нравственные законы в упорядоченной и неизбежной последовательности. Все вопросы, связанные с моралью, имеют готовое решение в сердце каждого из нас — решение, которое наши страсти иногда обходят, но которое они никогда не разрушают. И решение каждого конкретного вопроса ведет… к родительскому стержню, а это, конечно же, наш собственный интерес, который является основным принципом всех моральных обязательств.86

Некоторые философы признавали, что это предполагает преобладание разума в целом человечестве — то есть достаточно «просвещенный» эгоизм, чтобы видеть результаты выбора эго в достаточно широкой перспективе, чтобы примирить эгоизм индивида с благом группы. Вольтер не разделял этого доверия к интеллекту эгоизма; рассуждения казались ему совершенно исключительной операцией. Он предпочитал основывать свою этику на реальности альтруизма, не зависящего от самолюбия, и выводил этот альтруизм из чувства справедливости, вложенного в человека Богом. Братья осудили его за то, что он отдал дело на откуп религии.

Предположив универсальность самолюбия, философы пришли к выводу, что счастье — это высшее благо и что все удовольствия допустимы, если они не причиняют вреда ни группе, ни самому человеку. Заимствуя методы церкви, Гримм, д'Гольбах, Мабли и Сен-Ламбер написали катехизисы, излагающие новую мораль. Сен-Ламбер адресовал свой «Универсальный катехизис» детям двенадцати-тринадцати лет:

Q. Что такое человек?

A. Существо, обладающее чувством и пониманием.

Q. Если это так, что он должен делать?

A. Стремитесь к удовольствию и избегайте боли.

Q. Разве это не любовь к себе?

A. Это необходимое следствие.

Q. Существует ли любовь к себе у всех людей одинаково?

A. Да, потому что все люди стремятся к самосохранению и достижению счастья.

Q. Что вы понимаете под счастьем?

A. Непрерывное состояние, в котором мы испытываем больше удовольствия, чем боли.

Q. Что мы должны делать, чтобы достичь этого состояния?

A. Культивируйте наш разум и действуйте в соответствии с ним.

Q. Что такое разум?

A. Знание истин, способствующих нашему благополучию.

Q. Разве самолюбие не побуждает нас всегда открывать эти истины и действовать в соответствии с ними?

A. Нет, потому что все люди не знают, как следует любить себя.

Q. Что вы имеете в виду?

A. Я имею в виду, что одни люди любят себя правильно, а другие — неправильно.

Q. Кто те, кто любит себя правильно?

A. Те, кто стремится познать друг друга и не отделяет свое собственное счастье от счастья других.87

В своей практической этике философы опирались на воспоминания о христианской морали. Поклонение Богу, Марии и святым, которое косвенно помогало нравственности, они заменили прямой преданностью человечеству. Аббат де Сен-Пьер предложил новое слово для старой добродетели — bienfaisance, которое мы слабо переводим как благодеяние, но которое означает активную взаимопомощь и сотрудничество с другими людьми в решении общих благодетельных задач. Наряду с этим философы подчеркивали humanité, что означает человечность, гуманизм. Это уходило корнями во вторую из двух заповедей, сформулированных Христом. Рейналь, клеймя бесчеловечную жестокость европейцев по отношению к неграм и индейцам (восточным и западным), должен был знать, что испанский епископ Лас Касас возглавил такое осуждение в 1539 году. Но новый энтузиазм в деле помощи бедным, больным и угнетенным был вызван главным образом философами, и прежде всего Вольтером. Благодаря его настойчивым кампаниям была проведена реформа права во Франции. Французское духовенство и раньше отличалось своей благотворительностью, но теперь оно на собственном опыте убедилось, что философы с поразительным успехом проповедуют практическую этику христианства. Мораль становилась все более независимой от религии; в таких областях, как гуманность, сочувствие, терпимость, филантропия, и мир, она перешла с теологической на светскую основу и оказывала влияние на общество так редко, как раньше.

Столкнувшись с моральными проблемами, порождаемыми войной, философы избегали пацифизма, пропагандируя мир. Вольтер признавал оборонительные войны, но утверждал, что война — это грабеж, что она обедняет как победившую нацию, так и побежденную, что она обогащает лишь нескольких принцев, военных подрядчиков и королевских любовниц. Он протестовал против вторжения Фридриха в Силезию и, вероятно, имел это в виду, когда в страстной статье «Война» в «Философском словаре» объяснял, как легко королевская совесть может примириться с агрессией:

Генеалог доказывает принцу, что он происходит по прямой линии от графа, чьи родители три или четыре века назад заключили семейный договор с домом, памяти о котором не существует. Этот дом имел отдаленные притязания на провинцию… Принц и его совет сразу же убедились в его правоте. Эта провинция, удаленная от него на сотни лиг, тщетно протестует, что не знает его, что не желает, чтобы им управляли, что для того, чтобы дать законы своему народу, он должен, по крайней мере, получить его согласие… Он тут же собирает множество людей, которым нечего терять, одевает их в грубую синюю одежду… заставляет их поворачиваться направо и налево, и марширует во славу.

Тем не менее, Вольтер советовал Екатерине II взяться за оружие и изгнать турок из Европы; он написал патриотическую элегию по офицерам, погибшим за Францию в 1741 году; он благословил армию Франции на победу при Фонтенуа.

Философы отвергали национализм и патриотизм на том основании, что эти эмоции сужают представления о человечности и моральных обязательствах и позволяют королям легче вести свой народ на войну. Статья «Патри» в «Философском словаре» осуждала патриотизм как раздутый эгоизм. Вольтер умолял французов умерить их хвастливое превосходство в языке, литературе, искусстве и войне и напоминал им об их недостатках, преступлениях и пороках.88 Монтескье, Вольтер, Дидро и д'Алембер во Франции, как и Лессинг, Кант, Гердер, Гете и Шиллер в Германии, были «хорошими европейцами», а впоследствии французами или немцами. Как одна религия и один язык способствовали космополитизму в Западной Европе в Средние века, так и космополитизм развился на континенте в результате распространения французского языка и культуры. Руссо в 1755 году говорил о «тех великих космополитических умах, которые не обращают внимания на барьеры, призванные отделить нацию от нации, и которые, подобно создавшей их суверенной державе, охватывают все человечество в рамках своей благосклонности».89 В другом месте он писал с характерным преувеличением: «Нет больше ни французов, ни немцев… есть только европейцы».90 Это относилось только к дворянству и интеллигенции, но в этих слоях дух космополитизма распространялся от Парижа до Неаполя и Санкт-Петербурга. Даже в военное время аристократы и литераторы смешивались с представителями своего класса, преодолевая границы; Юма, Горация Уолпола, Гиббона и Адама Смита принимали в парижском обществе, пока Англия и Франция находились в состоянии войны, а принц де Линьи чувствовал себя как дома практически в любой европейской столице. Солдатам тоже была присуща доля этого интернационализма. «Каждый немецкий офицер, — говорил герцог Фердинанд Брауншвейгский, — должен считать за честь служить под французским флагом»;91 Целый полк во французской армии — Allemands Royaux — состоял из немцев. Революция положила конец этому космополитическому товариществу манер и умов; господство Франции угасло, и национализм пошел вперед.

Таким образом, интеллектуальный бунт, который отчасти возник на почве морального отвращения к жестокости богов и жрецов, перешел от отказа от старой теологии к этике всеобщего братства, вытекающей из лучших сторон вытесненной веры. Но вопрос о том, может ли моральный кодекс, не подкрепленный религией, поддерживать социальный порядок, остался нерешенным. Он все еще с нами, мы живем в этом критическом эксперименте.

Тем временем философы, похоже, выиграли свою войну против христианства. Восхитительно беспристрастный историк Анри Мартен назвал народ Франции в 1762 году «поколением, которое не верило в христианство».92 В 1770 году генеральный адвокат Сегье сообщал:

Философы одной рукой пытались поколебать трон, а другой — разрушить алтари. Их целью было изменить общественное мнение о гражданских и религиозных институтах, и эта революция, так сказать, свершилась. История и поэзия, романы и даже словари были заражены ядом недоверия. Их сочинения едва успевают опубликовать, как они уже потоком обрушиваются на провинции. Зараза проникла в мастерские и коттеджи.93

Как бы иллюстрируя этот отчет, Сильван Марешаль составил в 1771 году «Словарь атеев», который он несколько расширил, включив в него Абеляра, Боккаччо и епископа Беркли.94 В 1775 году архиепископ Тулузы заявил, что «чудовищный атеизм стал господствующим мнением».95 Мадам дю Деффан полагала, что вера в христианские чудеса так же угасла, как и вера в греческую мифологию.96 Дьявол сохранился как ругательство, ад — как шутка;97 А небо теологии было разрушено в пространстве новой астрономией, так же как оно исчезает из космоса с планетарными исследованиями нашего века. Де Токвиль в 1856 году говорил о «всеобщей дискредитации, в которую впала вся религиозная вера в конце восемнадцатого века».98

Все эти заявления были преувеличены и, вероятно, сделаны в расчете на Париж и высшие и грамотные классы. Суждения Лекки были более разборчивыми: «Антихристианская литература отражала мнения и отвечала требованиям значительной части образованных классов; толпы администраторов во всех департаментах [правительства] попустительствовали или благоприятствовали ее распространению».99 Французские массы все еще лелеяли средневековую веру как опору и поэзию своей томительной жизни. Они принимали не только старые, но и новые чудеса. Торговцы находили выгодный рынок для чудотворных статуэток Богородицы.10 °Cтатуи и реликвии несли в процессиях, чтобы предотвратить или положить конец какому-нибудь общественному бедствию. Церкви, даже в Париже, заполнялись в великие праздники религиозного года, и церковные колокола разносили по городу свои звонкие приглашения. Религиозные братства насчитывали множество членов, по крайней мере, в провинциальных городах. «Фрер» Серван, пишущий из Гренобля д'Алемберу (1767), уверял его: «Вы будете поражены прогрессом философии в этих варварских краях»; а в Дижоне было шестьдесят комплектов «Энциклопедии». Но эти случаи были исключительными; в целом провинциальная буржуазия оставалась верна церкви.

В Париже новое движение охватило все классы. Рабочие становились все более антиклерикальными; в кафе уже давно отбросили Бога. Один дворянин рассказывал, как парикмахер, пудря ему волосы, сказал: «Видите, сударь, хоть я и жалкий скряга, но религии у меня не больше, чем у других».101 Женщины пролетариата продолжали поклоняться старому культу и с нежностью перебирали в руках свои четки. Модные женщины, однако, придерживались философского подхода, отказываясь от религии до тех пор, пока не доходили до иссушения; почти все они обращались к священнику, когда были уверены в скорой смерти. Большинство крупных салонов принадлежало философам. Мадам дю Деффан презирала этих людей, но мадам Жеффрен позволяла им господствовать на ее обедах; д'Алембер, Тюрго и Кондорсе царили вокруг Милле, де Леспинасс и Гримм председательствовали у мадам д'Эпинэ. Гораций Уолпол описал интеллектуальную атмосферу салонов в 1765 году:

Здесь есть Бог и король, которых нужно снести;… мужчины и женщины благочестиво заняты на сносе. Они считают меня профаном за то, что у меня осталась хоть какая-то вера».102…Философы невыносимы, поверхностны, властны и фанатичны; они беспрестанно проповедуют, и их доктрина — атеизм; вы не поверите, как открыто. Поэтому не удивляйтесь, если я вернусь иезуитом.103

Тем не менее, Академия выбрала девять философов в свои члены в ходе четырнадцати выборов между 1760 и 1770 годами; а в 1772 году она сделала д'Алембера своим постоянным секретарем.

Дворяне с антиклерикальным восторгом поглощали предложения esprits forts. «Атеизм был всеобщим в высшем обществе, — сообщал Ламот-Лангон, — вера в Бога была приглашением к насмешкам».104 «После 1771 года в среде аристократии возобладала иррелигия».105 Герцогиня д'Энвиль и герцогини де Шуазель, Грамон, Монтессон и Тессе были деистами. Люди, занимавшие высокие посты в правительстве, — Шуазель, Роан, Морепас, Бово, Шовелен — дружески общались с д'Алембером, Турго, Кондорсе. Тем временем философы объясняли Франции, что феодализм изжил себя, что наследственные привилегии — это окаменевшая несправедливость, что хороший сапожник лучше, чем никудышный лорд, и что вся власть исходит от народа.

Даже духовенство подхватило эту заразу. Шамфор в 1769 году соизмерял степень неверия священнослужителей с рангами иерархии: «Священник должен немного верить;… викарий может улыбнуться на предложение, направленное против религии; епископ откровенно смеется; кардинал добавляет свою колкость».106 Дидро и д'Ольбах включили в число своих друзей несколько скептически настроенных аббатов. Аббаты Торне, Фоше, Мори, де Бове и де Булонь «были одними из самых откровенных философов».107 Мы слышим об «Обществе остроумных священников»; некоторые из этих «остроумных священников» были деистами, некоторые — атеистами — Меслиер оживает. Пристли, обедавший с Тюрго в 1774 году, был проинформирован маркизом де Шастелюксом, «что два джентльмена напротив — епископ Экса и архиепископ Тулузы, но «они не более верующие, чем вы или я». Я заверил его, что я верующий, и месье Леруа, философ, сказал мне, что я единственный здравомыслящий человек, которого он знает, который является христианином».108

Даже в монастырях у атеизма были друзья. Дом Коллиньон, чтобы избежать скандала, приглашал за стол двух своих любовниц только тогда, когда другими гостями были доверенные друзья; он не позволял апостольскому символу веры мешать его удовольствиям, но считал религию восхитительным институтом для поддержания нравственности среди простолюдинов.109 Дидро рассказывал (1769) о дне, проведенном им с двумя монахами:

Один из них прочитал первый черновик очень свежего и энергичного трактата об атеизме, полного новых и смелых идей; я с назиданием узнал, что это была текущая доктрина в их монастырях. Для остальных эти два монаха были «большими чепцами» своих монастырей. Они обладали умом, весельем, добрыми чувствами, знаниями.110

Один ревностный католический историк рассказывает, что к концу XVIII века «чувство презрения, преувеличенное, но всеобщее, повсеместно заменило глубокое почитание, которое великие монастыри так долго внушали католическому миру».111

Рост веротерпимости был вызван главным образом упадком религиозной веры; легче быть терпимым, когда мы безразличны. Успех Вольтера в делах Каласа и Сирвена заставил нескольких провинциальных губернаторов рекомендовать центральному правительству смягчить законы против протестантов. Так и было сделано. Эдикты против ереси не были отменены, но их исполнение было смягчено; гугенотов оставили в покое, как и предлагал Вольтер. Тулузский парламент продемонстрировал свое раскаяние, расширив веротерпимость до такой степени, что это встревожило короля.112 Некоторые прелаты — например, епископ Фицджеймс из Суассона в 1757 году — выпустили пастырское послание, в котором призвали всех христиан считать всех людей братьями.113

Вольтер ставил философию в заслугу этой победе. «Мне кажется, — писал он д'Алемберу в 1764 году, — что только философы в какой-то мере смягчили нравы людей, и что без них мы имели бы две или три резни святого Варфоломея в каждом столетии».114 Следует еще раз отметить, что сами философы иногда были нетерпимы. Д'Алембер и Мармонтель увещевали Малешерба подавить Фрерона (1757),115 а д'Алембер просил его преследовать некоторых критиков «Энциклопедии» (1758). Госпожа Гельвеций просила его заставить замолчать журнал, очернявший «De l'Esprit» ее мужа (1758). Вольтер несколько раз умолял власти пресечь пародии и пасквили на философскую группу;116 И поскольку это были настоящие пасквили — вредная ложь, — он был оправдан.

Помимо философии, в развитии толерантности были и другие факторы. Реформация, хотя и санкционировала нетерпимость, породила столько сект (некоторые из них были достаточно сильны, чтобы защищать себя), что нетерпимость редко осмеливалась идти дальше слов. Сектам приходилось спорить с помощью аргументов, и они неохотно принимали испытание и повышали престиж разума. Память о «религиозных» войнах во Франции, Англии и Германии и понесенных в результате этого экономических потерях склонила многих экономических и политических лидеров к веротерпимости. Такие торговые центры, как Гамбург, Амстердам и Лондон, сочли необходимым мириться с различными вероисповеданиями и обычаями своих клиентов. Растущая сила националистического государства делала его более независимым от религиозного единства как средства поддержания социального порядка. Распространение знакомства с различными цивилизациями и культами ослабляло уверенность каждой веры в своей монополии на Бога. Кроме того, прогресс науки не позволял религиозным догмам доходить до таких варварств, как судебные процессы над инквизиторами и казни за колдовство. Философы использовали большинство этих факторов в своей пропаганде веротерпимости и могли с полным основанием претендовать на победу. Показателем их успеха стало то, что если в первой половине XVIII века во Франции все еще вешали гугенотских проповедников, то в 1776 и 1778 годах швейцарский протестант был призван католическим королем для спасения государства.

Итак, мы закончим так же, как и начали, осознав, что именно философы и богословы, а не воины и дипломаты, вели решающую битву восемнадцатого века, и что мы вправе назвать эпоху Вольтера. «Философы разных наций, — говорил Кондорсе, — охватывая в своих размышлениях все интересы человечества… образовали твердую и единую фалангу против всех видов заблуждений и всех видов тирании».117 Это была отнюдь не единая фаланга; мы увидим, как Руссо покидает ее ряды, а Кант стремится примирить философию и религию. Но это была поистине борьба за душу человека, и результаты ее мы видим сегодня.

К тому времени, когда Вольтер покинул Ферни и отправился в Париж (1778), движение, которое он возглавил, стало доминирующей силой в европейской мысли. Фрерон, его преданный враг, назвал его «болезнью и глупостью века».118 Иезуиты бежали, янсенисты отступали. Весь тон французского общества изменился. Почти каждый писатель во Франции следовал линии и искал одобрения философов; философия была в сотне названий и тысяче уст; «похвальное слово Вольтера, Дидро или д'Алембера ценилось больше, чем благосклонность принца».119 Салоны и Академия, а иногда и министерство короля находились в руках «философов».

Иностранные гости стремились попасть в салоны, где они могли встретить и услышать знаменитых философов; возвращаясь в свои страны, они распространяли новые идеи. Юм, хотя во многих своих взглядах он опередил Вольтера, смотрел на него как на мастера; Робертсон отправил в Ферни своего великолепного Карла V; Честерфилд, Гораций Уолпол и Гаррик были среди нескольких английских корреспондентов Вольтера; Смоллетт, Франклин и другие участвовали в подготовке английского перевода и издания сочинений Вольтера в тридцати семи томах (1762). В Америке основатели новой республики были глубоко взволнованы трудами философов. Что касается Германии, то послушайте замечания Гете, сделанные им Эккерману в 1820 и 1831 годах:

Вы не представляете, какое влияние оказали Вольтер и его великие современники на мою юность, и как они управляли [умами] всего цивилизованного мира…. Мне кажется совершенно необычным видеть, какие люди были в литературе французов в прошлом веке. Я поражаюсь, когда просто смотрю на это. Это была метаморфоза столетней литературы, которая росла со времен Людовика XIV, а теперь предстала в полном цвету.120

Короли и королевы присоединились к восхвалению Вольтера и с гордостью причислили себя к его последователям. Фридрих Великий одним из первых почувствовал его значимость; теперь, в 1767 году, после тридцати лет знакомства с ним во всех недостатках его характера и блеске его ума, он приветствовал триумф кампании против младенцев: «Здание [суеверий] разрушено до основания», и «народы впишут в свои анналы, что Вольтер был инициатором этой революции, происходящей в восемнадцатом веке в человеческом духе».121 Екатерина II Российская и Густав III Шведский присоединились к этому преклонению; и хотя император Иосиф II не мог так открыто заявить о себе, он, несомненно, был обязан философам духом своих реформ. Поклонники Вольтера пришли к власти в католических Милане, Парме, Неаполе и даже Мадриде. Гримм подвел итог ситуации в 1767 году: «Мне приятно отметить, что в Европе формируется огромная республика культурных духов. Просвещение распространяется со всех сторон».122

Сам Вольтер, преодолевая естественный пессимизм старости, в 1771 году произнес победную ноту:

Здравомыслящие умы теперь очень многочисленны; они стоят во главе наций; они влияют на общественные нравы; и год от года фанатизм, охвативший землю, отступает в своих отвратительных узурпациях…. Если религия больше не порождает гражданских войн, то этим мы обязаны только философии; теологические споры начинают рассматриваться примерно так же, как ссоры Панча и Джуди на ярмарке. Узурпация, одиозная и вредная, основанная на мошенничестве с одной стороны и глупости с другой, с каждым мгновением подрывается разумом, который устанавливает свое господство.123

Давайте отдадим ему должное. Оглядываясь назад, мы можем признать, что философы (за исключением Вольтера) слишком доверяли человеческой природе; что они недооценивали силу инстинктов, порожденных тысячелетиями незащищенности, дикости и варварства; что они преувеличивали силу образования для развития разума как достаточного регулятора этих инстинктов; что они были слепы к требованиям воображения и чувства и глухи к крикам побежденных об утешениях веры. Они придавали слишком мало значения традициям и институтам, созданным веками проб и ошибок, и слишком большое значение индивидуальному интеллекту, который в лучшем случае является продуктом короткой и узкой жизни. Но если это были серьезные просчеты, то они коренились не только в интеллектуальной гордости, но и в щедром стремлении к улучшению человечества. Мыслителям восемнадцатого века — и, возможно, более глубоким философам семнадцатого — мы обязаны той относительной свободой, которой мы наслаждаемся в наших мыслях, словах и вероисповеданиях; мы обязаны умножением школ, библиотек и университетов; мы обязаны сотней гуманных реформ в законодательстве и правительстве, в лечении преступлений, болезней и безумия. Им и последователям Руссо мы обязаны тем огромным стимулированием ума, которое породило литературу, науку, философию и государственную деятельность девятнадцатого века. Благодаря им наши религии могут все больше и больше освобождаться от отупляющего суеверия и садистского богословия, могут отвернуться от мракобесия и преследований и признать необходимость взаимного сочувствия в разнообразных пробных шагах нашего невежества и нашей надежды. Благодаря этим людям мы, здесь и сейчас, можем писать без страха, хотя и не без упрека. Когда мы перестанем чтить Вольтера, мы станем недостойны свободы.