Белый клоун в чёрной мантии
Случай на фронте Великой Отечественной войны сводит выпускника циркового училища Максима Суворина с игуменом Георгием – настоятелем сибирского монастыря в Иркутской области. И вот уже вся жизнь Суворина неожиданно и кардинально изменяется. Клоун, которого умирающий игумен благословляет облачиться в черную рясу, неожиданно открывает в себе необычные способности и даже участвует в возвращении на родину иконы Пресвятой Богородицы «Казанская».
Часть первая. Чужой крест
1988 год. Север Франции. Побережье пролива Ла-Манш. На крутом берегу, омываемом седыми волнами, высится красавица часовня, построенная в русском стиле, и небольшой бревенчатый дом с гульбищем на втором этаже.
Старая женщина и сопровождающий ее пожилой мужчина, что в сей час подъехали на машине к самому дому, уже дошли до часовни и, перекрестившись, перешагнули через ее порог.
Из алтаря навстречу им вышел еще крепкий, хотя и совершенно седой, старик монах-схимник.
Мужчина и женщина склоняют свои головы под его благословение. И только после этого он принимает их в свои объятия.
– Родные мои…
– Как же мы по тебе соскучились, отец, – сказал мужчина.
Они обнялись.
Монах внимательно смотрел на женщину. Увидел ее красивое лицо, уже окутанное морщинками, и все так же влюбленные в него глаза. Глаза, полные слез, которые от радости встречи переливались через край и тихо скатывались по предательским морщинкам ее памяти нежными ручейками, старавшимися сгладить эти самые морщинки пред лицом того, кого она любила всю свою жизнь.
– Какими судьбами? – спросил он женщину.
– На днях нас пригласили в посольство. Тебя зовут в Россию на празднование тысячелетия Крещения Руси. Мы привезли официальное приглашение от советского правительства и Русской Православной Церкви. По секрету просили сообщить, что тебя ждет высокая награда…
– Бог с ней, с этой наградой. Главное, что Православная Церковь сумела выстоять и «врата ада не одолели ее». И вот она уже сама распрямляет свои могучие плечи.
– Кстати, отец, – вступил в разговор мужчина. – Церкви стали возвращать верующим. Открываются монастыри. Может быть, и ты вернешься к родному очагу?
– На все воля Божья, родные мои. И когда надо выезжать?
– Если с заездом домой, в Париж, то дня через два… И вот что еще. Я думаю, – продолжала женщина, – тебе по такому случаю и для участия в праздничных мероприятиях необходимо срочно пошить новое облачение…
– Я подумаю об этом… А теперь давайте помолимся, возблагодарив Творца за предоставленное нам счастье этой встречи.
После молебна была прогулка по побережью. Потом скромный ужин в кругу семьи, долгая беседа у камина и длинная, бессонная ночь, в течение которой он вспоминал свою жизнь…
И первое, что отчетливо обозначилось в его памяти, была одна нечаянная встреча на железнодорожном полустанке Красивый…
Это было в марте 1965 года в Иркутской области, на железнодорожном полустанке Красивый. Третий состав в этот день экстренно тормозил на этом небольшом полустанке в глубине Сибири. Это было своего рода уже чрезвычайным происшествием, а если точнее, то тянуло и на должностное преступление.
Но кабинет начальника полустанка, того самого, кто тормозил эти составы, был пуст. И никто из его помощников не осмеливался прикасаться к рыкающим телефонным аппаратам, а тем более подставляться под их тревожные трели, что, словно автоматными очередями, вразнобой молотили по стенам оставленного хозяином кабинета.
Видно, кто-то там, наверху, очень хотел получить из первых рук хоть какую-нибудь путную и объективную информацию о том, что же все-таки происходит на вверенных им путях и на этом Богом забытом полустанке.
А все дело-то в том, что прошедший войну и чудом вернувшийся живым, сменивший на посту начальника станции своего же отца – и сам уже всю свою жизнь отдавший железной дороге и этой станции – ее начальник Степан Минин – вихрем проносился по вагонам, одним лишь своим видом распугивая, словно куриц, уже устроившихся в ночь на насесте, вагонных проводниц.
Нет, не подумайте ничего худого. Степан был трезв как стеклышко. Хотя дежурный милиционер сначала и попытался было проформы ради притормозить старого друга и отвести от беды, а потом лишь махнул на него рукой, понимая, что лучше не лезть под горячую руку бывшего фронтовика. И сидел тихо на привокзальной скамье, предварительно смахнув с нее снег…
Однако в самих вагонах не все были так благодушны и спокойно настроены. Не имея никакой вразумительной информации о причинах остановки поезда, люди вели себя по-разному. Кто-то, обладая силой и властью, попытался было взять Степана за грудки и даже выкинуть из поезда. Другой пообещал пожаловаться на такое самоуправство начальника местной станции аж самому министру путей сообщения. А третий был сбит с ног уже Степаном, когда тот попытался размахивать перед ним своим табельным оружием…
Рядовой Минин совершал сейчас, пожалуй, свой последний в жизни рейд по тылам уже родного Отечества…
Он искал в этих милых его сердцу и ставших родными поездах… хоть какого-нибудь, но живого попа. Искал его так, как, пожалуй, лишь в молодости, когда на фронте отправлялся в тыл добывать очередного вражеского языка…
Задача, поставленная сегодня перед ним, была не из легких. В конце 60-х годов найти священника в Сибири, да еще в проходящем поезде, было подобно чуду.
И если бы только не сестра, что лежала сейчас при смерти и которая вдруг захотела исповедоваться…
Когда Степан красным сигналом светофора перекрыл дорогу и литерному составу, то уже и сам понимал, что только за одно это он точно пойдет под суд…
Степан знал, понимал, что это был последний поезд, который следовал сегодня через его полустанок. А вот дотянет ли сестра до завтрашнего дня?
Из областного центра к полустанку уже стягивались машины с нарядами милиции и скорой помощи. К переезду, где по непонятным причинам задерживали пассажирские поезда, на всякий случай выслали и пожарные бригады. Никто еще толком не ведал, что же происходит на этом, казалось бы, всегда спокойном переезде…
В спальном вагоне, по ступенькам которого поднимался Минин, его встретил сам начальник поезда.
– Ты, что ль, поезд держишь? Не видишь – литерный? Так очки надень! – зло рявкнул он идущему навстречу Степану. – Мы и так из графика выбиваемся…
– Ты лучше скажи мне, мил человек, не едет ли в вашем поезде какой-либо священнослужитель?
– Так это ты из-за попа… целый состав тормознул? – уже с негодованием произнес он и вытащил свисток, чтобы призвать на помощь стоявшего рядом милиционера.
– Тебя человек по-хорошему спросил, есть ли в твоем поезде поп? – проявляя солидарность и ставя начальника поезда на место, мягко, но твердо сказал милиционер.
– Всякое на своем веку повидал, но чтобы таких… Ну, ничего, оба у меня под суд пойдете…
– Так видел или нет? – повторил свой вопрос Степан.
– В седьмом спальном видел одного в черном балахоне и с бородой…
– Так бы сразу и сказал, папаша, а то мы время тут с тобой только теряем, – бросил в ответ Степан и устремился к седьмому вагону…
– Тамбовский волк тебе папаша! – уже более в пустоту, а может, для поддержания имиджа перед высунувшимися из купе пассажирами кричал им вдогонку начальник состава…
Архиепископ Владивостокский и Приморский Георгий стоял на вечернем молитвенном правиле, когда в дверь его купе осторожно постучались. Он отложил молитвослов и встал с колен, чтобы открыть дверь.
Первое, что он увидел, были распахнутые счастливые глаза Степана. Уже не молодой мужик своим любящим сердцем в этот момент понял, что свой последний бой, что бы там потом ни случилось, он уже выиграл. И что ему сегодня будет не стыдно перед сестрой, чью последнюю волю он исполнил.
В то же самое время соприкосновение с человеком в монашеском облачении было для него неожиданным. Уж не сон ли это? И тут наш боец даже немного оробел…
Видя на лице мужика всю эту гамму переживаний, архипастырь улыбнулся и ласково сказал:
– Слушаю тебя, радость моя!
– Отец – поп, уж извините меня, что не ведаю, как вас звать и величать… Сестра родная умирает, исповедоваться хочет. А за сотни километров нет ни одной действующей церкви. Христом Богом прошу, не откажите…
– О чем вы говорите, конечно же… Только дайте мне несколько минут на сборы…
И замер вдруг в нерешительности.
– А как же поезд? Мне же в назначенное время следует в Москве быть…
– За поезд, отец, не беспокойтесь, – твердо и спокойно заверил его Степан. – Пока вас обратно в вагон не посажу, состав не тронется. Собирайтесь, пожалуйста…
И уже через несколько минут провожаемые любопытными взглядами разбуженных пассажиров архиепископ и начальник станции Степан Минин шли через железнодорожные пути к дому начальника станции, где их ждала его родная и младшая сестра Зоя…
Начальник поезда, как и все пассажиры его вагона, глядели им вслед.
– Заваривай чай, Настя… – грустно сказал он стоявшей рядом проводнице. – Это на час потянет, не меньше. Чует мое сердце, что мне до пенсии не дотянуть… – и расстегнул китель, стягивающий горло, пересохшее от волнения.
– Может, чего покрепче, для спокойствия и от нервов? – не суетливо, а скорее заботливо и доверительно предложила женщина, всматриваясь в глаза своего начальника.
– Нет, тут нужно быть трезвым как стеклышко. А может быть, ты меня, Настя, свяжешь? А что? – рассуждал он уже вслух. – Ворвались, связали. Вроде как и не виноват я вовсе, а? – и уже о чем-то задумался, продолжая глядеть в окно.
– Так вязать, что ль? – выводя его из этой задумчивости и с решительной готовностью отозвалась боевая подруга, уже вытаскивая из комода моток бельевой веревки.
– Да погоди ты, дай хоть чаю сначала выпить…
Дом начальника станции ничем не отличался от других типовых построек тех времен. Дом как дом. И мебель как мебель, что по разнарядке тех лет досталась Степану как победителю социалистического соревнования.
Единственно, что у мужика не было в этой послевоенной, уже вроде бы налаженной жизни, так это родной и желанной половины. Жены, а значит, и детишек. Что-то на войне прострелили, что-то уже сам в окопах застудил…
И когда врачи предупредили, что он не сможет иметь детей, то побоялся и бабу в дом брать, потому что без чадорождения нормальная здоровая женщина запросто с катушек может сойти…
А потому всего себя без остатка посвятил работе… равно как и батяня, что всю войну гонял составы с грузом без выходных и отпусков, за что и был удостоен звания Героя Советского Союза в самом конце войны.
Степан же вернулся домой в начале 1944 года после ранения. Оно у него было уже третье.
Отец тогда вспоминал, как вел состав на Москву и где-то на половине пути, сидя у окошка вагонного, подумал о сыне…
А тут мимо пассажирский состав идет. Поднял отец глаза, и будто бы видится ему в окошке, даже не в окошке, а в оттаянном от дыхания просвете размером чуть более блюдца вроде как лик родного сына.
Полегчало на душе от этого видения. Принял он это как добрый знак. И коммунист, даже не считая нужным скрывать что-либо, перекрестился с мыслью, что обязательно расскажет об этом своем видении жене.
Прошло две недели, как он вновь оказался у родного очага. Жена открыла дверь, а он с порога от радости возьми да и крикни:
– Мать, а ведь я сына нашего живым видел, вот тебе Бог! – и размашисто перекрестился. – Может быть, еще и вернется наш Степан домой целым и невредимым…
А жена улыбнулась и кротко ответила:
– Ты бы не кричал так, а то ведь разбудишь его… Уж какой день, как мы тебя дожидаемся, стол так и не накрывали по случаю его возвращения…
– Что же ты молчишь-то, ладушка моя любимая…
И опустился перед ней на колени. Руки ей целует и говорит:
– Это все ты! По твоим непрестанным молитвам сынок наш домой живым вернулся. Слава Тебе, Господи! Созывай, жена, родню и товарищей по работе. По такому случаю сегодня не грех и рюмочку пропустить…
…Мать Степана звали Ладой. Отец взял ее девчонкой, да к тому же еще и тайком, из старообрядческого села, но, даже будучи впоследствии убежденным партийцем, позволял молиться по заведенному у них родовому порядку.
Она умерла на следующий день после объявления Победы. Видно, держалась уже из последних сил, вымаливая жизнь родным и близким, соседским парням, что учились со Степаном в одном классе и ушли с ним в один день на войну.
И поверите или нет, но ни одна похоронка не коснулась небольшого таежного полустанка, ни одной слезы не было пролито с горя. Только слезы радости от нашей Победы и возвращения любимых. С той поры все бабы с особым доверием стали относиться к Ладе, чувствуя огромную силу ее духа, отдавая долг уважения Тому, Кто внимал ее молитвам. А уж кто с молоком матери впитал в себя любовь к Спасителю, так это ее последыш – дочка Зоя, не отходившая от матери ни на шаг, также подолгу стоявшая рядом с ней на молитве и, как поговаривали соседи, имевшая некий дар видения… По крайней мере, каждому, кто приходил к Зое с просьбой о поиске какой-либо пропажи, девочка сразу же и безошибочно говорила, где следует эту вещь поискать; там ее и находили.
После смерти матери отец совершил тогда одну большую ошибку, когда согласился отдать девочку в цирк, и она покинула родной дом. Сразу же после смерти отца Степан пытался разыскать свою сестру. Но тщетно. Ее следы затерялись в больших городах на многие годы. И когда она, больная, два года назад сама неожиданно вернулась домой, то старший брат уже не отходил от ее кровати ни на шаг, вложив в уход за ней всю свою нерастраченную любовь.
Степан уже распахнул двери своего крепкого дома перед человеком в черном облачении и сначала впустил его, а уже сам вошел вслед. В кухне первое, что бросилось в глаза монаху, была огромная русская печь. Топили, видно, с утра, и теплый, душистый воздух в мгновение ока объял, подхватил и уже не отпускал владыку Георгия.
Степан показал ему, где висел рукомойник и можно было вымыть руки, а сам подошел к кровати, на которой лежала сестра.
– Солнышко мое, проснись! Ты меня слышишь?
Зоя открыла глаза. Улыбка слегка тронула ее сухие, слегка потрескавшиеся губы.
– А я тебе батюшку привел… Нашел! Не поверишь, три поезда остановил, а нашел-таки…
– Спасибо тебе, родной… Пусти его ко мне, не задерживай…
Оставив архиепископа возле кровати с сестрой, Степан вышел на кухню с одной лишь думой: а что, как арестуют, кто будет ухаживать за сестрой?
Склонившись над лежавшей в кровати молодой еще женщиной, Георгий не сразу узнал в ней ту девочку, с которой свела его судьба почти двадцать лет назад.
А Зоя, уже в свою очередь, лишь увидев эти полные любви глаза склонившегося над ней человека в черной рясе, не могла не вспомнить монаха, единственный раз встретившегося ей в годы войны, когда они работали в помещении Иркутского цирка.
Виделись-то всего несколько минут, а влюбилась в него тогда на всю жизнь, деля потом свою любовь только между ним и… Господом.
– Слушаю тебя, дочь моя. В чем бы ты хотела исповедоваться Господу?
А вместо ответа на глазах уставшей и, видимо, тяжелобольной молодой женщины навернулись слезы. Увидевшие свет, слезинки ожили и заискрились ярчайшими фрагментами жизни той, которая, чувствуя, что уже умирает, сумела-таки набраться мужества и заставила себя стряхнуть всю пыль с залежалой книги своей памяти. Зоя мысленно уже давно перелистывала ее страницы, а теперь хотела успеть сделать главное – разом покаяться уже перед Самим Творцом за всю свою жизнь. И за то, что могла, да не сделала. И за то, что хотела бы сделать, но по лености не успела. А важнее всего в том, в чем и не хотела, но по слабости человеческой все-таки согрешала…
Зоя исповедовалась, а получалось так, что рассказывала в основном о своей жизни. Небольшого росточка и чрезвычайно гибкая девочка с детства участвовала в спортивных праздниках. Модные в те времена пирамиды, выстраиваемые на сцене их клуба из живых людей, могли легко видоизменяться в зависимости от характера праздников. Это были и летящие в небе самолеты с работающими пропеллерами, и первые тракторы, собирающие урожай. Зоя, как самая легкая, почти всегда была на верхушке этих «живых» пирамид.
И вот однажды, как манна небесная, в отстроенный поселковый клуб приехала труппа цирка на сцене. Их приезда ждали, как праздника. Да вот беда, в дороге заболела одна из артисток, и несколько номеров были под угрозой срыва… Тогда-то и вспомнили о Зое, которая легко вошла в программу, словно бы всю жизнь только этим и занималась.
А уже после триумфа сам директор цирка Маргомакс расписывал отцу Зои перспективы, которые могут ждать деревенскую девочку в большом городе, да еще и с ее способностями. И уговорил-таки…
Это терпение и кротость юной артистки цирка, как и ее способности заранее предвидеть ход развития того или иного события, уже позже стали причиной ее собственной беды. Однажды Зоя попыталась выручить хозяина цирка, запутавшегося в карточных долгах, и ее забрали как часть того самого долга люди вора в законе по кличке Примус. И пятнадцатилетняя девочка оказалась в одном доме с профессиональными ворами и насильниками. Что уж она тогда испытала, мы пересказывать не станем, но одно запомнила на всю жизнь, как некий «черный монах» спас ее из рук ненавистных ей людей…
Вот этот-то монах и заполнил с той поры ее любящее сердце. Точнее сказать, ее половинку, так как вторую, и главную, она с самого детства отдала Богу.
Слушая ее исповедь, владыка Георгий понял, что все эти годы девочка любила именно его. И возможно, что в какой-то момент от отчаяния перегорела в ней незримая ниточка, связывающая ее с Престолом Господним. Или же в какой-то сиюминутный предательский миг она не поверила в то, что Творец искренне желает ей счастья, а от нее самой требовалось тогда всего лишь еще одно усилие.
Только Зоя решила сама смирить себя тяжелым обетом и надломилась, когда в молитвенном усердии попыталась, равно как мать, молиться за весь мир, взваливая на свои хрупкие плечи чужие и часто неподъемные грехи…
Но и в этом ее усердии Господь не оставлял бы свое любимое чадо и дал бы ей необходимые для этого силы, если бы…
…Если бы, вставая каждый раз на молитву, Зоя не начинала свои прошения пред Творцом именно с этого неизвестного, но полюбившегося ей монаха.
Но даже и это не самое страшное. Искренняя молитва еще никому не навредила.
Возможно, размышлял уже сам Георгий, во время своих молитв, всего лишь на краткий миг, она в изнеможении души и тела попускала набегающим волнам страстей увлекать воспоминаниями их встречи.
– Господи, прости меня, грешную…
Она повторяла эти сладкие слова и плакала, но уже от радости. После искреннего раскаяния тяжесть утаиваемого ею все эти годы греховного помысла куда-то отступила. Лицо засветилось радостью, на щеках выступил румянец от обретения свободы. Той свободы, что называется христианской любовью…
И лик Зои буквально преображался у него на глазах. Монах вновь увидел перед собой ту пятнадцатилетнюю девочку из сибирского цирка.
Георгий с нежностью глядел на улыбающуюся Зою, что, подобно весеннему подснежнику, высвободилась наконец-то из-под мертвой корки льда и распустилась, наполняя все вокруг звоном своих белоснежных цветков-колокольчиков и удивительным благоуханием. И в слезах искренней радости истекала небесной росой умиления, потому что поняла вдруг простую истину – ее молитвы услышаны, и она снова видит перед собой того, которого так нежно и чисто любила всю свою короткую, но яркую жизнь.
– Прости меня, отче, Христа ради! – тихо сказала она.
– Бог простит! Прости и ты меня… – ответил Георгий и улыбнулся ей уже как нежный и любящий брат, что после долгих лет разлуки неожиданно обрел свою родную и любимую сестру.
Вот она, оказывается, какая – Нечаянная Радость!
Он успел дать отпущение ее грехов и причастил Святыми Дарами, когда вдруг нещадно стали барабанить в дверь.
Степан пошел открывать.
Монах, убирая молитвослов, в какой-то момент почувствовал, что поторопился.
И вновь, склонившись над Зоей, понял, что воспарившая и прощенная Самим Господом ее счастливая душа уже устремилась к Творцу…
И еще какое-то время прибывшие милицейские чины не смели войти в комнату, где звучали молитвы на исход ее души из тела…
Покидая дом начальника станции и возвращаясь в поезд, архиепископ Георгий понимал, что пронесет и далее через всю свою жизнь память об этом неземном человеке. И пока будет биться его любящее сердце, он постарается не забывать и молиться об упокоении этой удивительной души.
Задержанный поезд покинул полустанок уже на рассвете. Все, кроме машиниста, в ту ночь крепко спали и не заметили, как после сцепки поезд стал быстро набирать скорость…
Так быстро, что еще минута, и он сам уже вознесся в небеса.
Степана арестовали, и на похоронах сестры его не было. Весь обряд погребения взяли на себя женщины как знак благодарности и Зое, и ее матери, память о которой еще хранили их сердца.
Он почти неделю просидел в КПЗ, пока его не привезли к прокурору района. И вот почему. Следствие так и не смогло вразумительно доказать его вину. Ни одной жалобы от кого-либо из пассажиров не поступило. Но даже не это удивило и заставило задуматься начальство разной значимости, как на местах, так и в самой Москве. Хотите – верьте, а хотите – нет, но ни один из задержанных в тот день Степаном поездов не только не опоздал, а все прибыли в Москву согласно расписанию. Как будто бы и не было той задержки в пути.
А потому районный прокурор, сам бывший фронтовик, не понимал, за какие такие грехи Степана надо было арестовывать, да еще и сажать в камеру на несколько дней.
Кто-то попытался было напомнить о том, что наряд милиции и пожарные машины были отправлены в ночи на вверенный ему полустанок. Но когда стали выяснять, кем и на каком основании были даны эти указания, то никто не смог толком этого вспомнить и вразумительно объяснить.
Этакое мимолетное завихрение в мозгах. А может быть, что-то неопознанное в тот день просто пролетало рядом… Или же это чье-то нездоровое служебное рвение, но не более того.
И Степан на девятый день поминовения по Зое вернулся в родной дом, где уже были накрыты столы и ждали родные и любимые им с детства люди, жившие с ним по соседству и обладающие удивительной способностью объединяться в минуты опасности или большой беды и жертвовать уже своими жизнями «за други своя»…
А мы с вами, мои дорогие читатели, снова вернемся на берег Франции, ибо та исповедь Зои была тесно переплетена с существенной частью судьбы и самого монаха-схимника, который в ту ночь практически не сомкнул глаз.
Волна воспоминаний, как это бывает, нахлынула внезапно, вновь окунула его с головой в океан памяти, и он медленно погрузился уже во времена собственной юности.
Это был май 1941 года. Москва, комната в общежитии циркового училища, где жили два клоуна – Максим и Ростислав. Оба иногородние. Оба молодые, красивые и талантливые. Вот только Максим был белым клоуном, а Ростислав – рыжим. Максим на манеже созидал, а Ростик, как правило, рушил, чем и приводил зрителей в неуемный смех.
И еще была одна девушка, что летала, как ангел, под самым куполом цирка, по имени Нелли. Тоже молодая, красивая и сильная. Максим и Ростислав были безумно влюблены в эту воздушную гимнастку.
Почти каждую ночь в тонком сне Максим поднимался по лесенке на небо и собирал там для любимой девушки сияющие звезды. А она, на трапеции летая вокруг него, весело и звонко смеялась…
Вот он подает ей свою руку и увлекает за собой в небо. Так высоко, что земля уже казалась им крохотным разноцветным шариком в ореоле сияния венчика из ночных звезд.
А они поднимались все выше. К светочу! Туда, где можно было качаться на райских белоснежных облаках и есть любимое мороженое…
– Суворин, Максимушка, просыпайся…
Максим открыл глаза и увидел тетю Олю – вахтершу циркового училища, стоявшую у изголовья его кровати.
– Сынок, тебя к телефону… Поторопись, а то пока я к тебе поднималась. Да и поднимай потом всех. Через час построение праздничной колонны… А то мне, как той черепахе Тортиле, не успеть обойти сегодня ваши комнаты… Ноги что-то плохо гнутся…
И уже к Ростиславу:
– А тебе, барин, что, нужно особое приглашение?
Ростик лишь пробурчал в ответ что-то невразумительное и перевернулся на другой бок.
Максим успел. И взяв в руки трубку, услышал:
– Максим? У меня для вас есть новости от ваших родных. И еще, они просили передать через вас одну посылку…
– Но мы сегодня участвуем в параде на праздничной демонстрации… – начал было Максим.
– Мой поезд на Брест отходит в четыре часа пополудни. За полчаса до отхода я буду ждать вас у третьего вагона. Вы легко меня узнаете, я буду держать в руках небольшой сверток.
И на том конце повесили трубку.
Через два часа вся страна плечом к плечу прильнула к радиоприемникам и, затаив дыхание, вслушивалась в цифры, звучавшие из уст лучших дикторов страны, и искренне гордилась достижениями своей любимой державы.
Во всех домах уже с утра накрыты праздничные столы. Звучат тосты за Родину, за партию и за ее вождя товарища Сталина. А уже чуть позже и за мирное небо над головой…
Словно наседка, оставленная оберегать гнездо, пусть и одиноко, но с рюмочкой любимой наливки в руках сидит в красном уголке циркового общежития тетя Оля, зная, что ее любимые птенчики – Максим и Ростик в числе других артистов цирка изображают сегодня «акул международного империализма, раздувающих мировой военный пожар»…
У ребят уже были успешно сданы экзамены, и через день-другой общежитие на все лето станет строительной площадкой, как это происходит каждый год перед новым набором молодых артистов.
Но сначала наступит 20 июня, и тетя Оля приедет на их итоговое представление. Уже пятнадцать лет как она не пропустила ни одного выпускного спектакля. Пятнадцать лет в этот знаменательный день она баловала своих любимчиков пирожками с капустой и с повидлом. И все те же пятнадцать лет она плакала над каждым приходившим письмом, что летели к ней с приветом с самых отдаленных цирковых площадок страны. Дети, пусть и артисты, но все же пока еще дети, не забывали ту, кто щедро делился с ними теплом своего сердца.
До того как она стала тетей Олей, она была цирковой наездницей Ольгой Бекетовой, сводившей своей красотой с ума половину мужского населения Москвы. Но, как это бывает в жизни большинства женщин, безумно влюбилась в бесстрашного, как ей тогда казалось, дрессировщика тигров Вольдемара Аметистова и не раздумывая вышла за него замуж. А вскоре узнала, что он и не Аметистов даже, а всего лишь Тарелкин, да ко всему прочему еще и изменявший ей с ее лучшей подругой. И вот во время очередного представления наступило некое минутное помутнение разума, и она сорвалась с лошади, серьезно покалечив себе ноги.
Всего лишь два года сверкала ее звезда. Два года успеха и аплодисментов. А потом лишь больница и должность вахтера в учебном общежитии. Без мужа, без собственных детей, да еще и с прогрессирующим ожирением…
Спасла ее лишь огромная любовь к жизни да эти дети, что жили и влюблялись в ее общежитии и многим из которых она заменила мать. А вот и они сами уже вваливаются веселой шумной ватагой в двери, складывая в кладовую праздничные транспаранты, красные флаги и театральные костюмы.
Ростислав в этот праздничный день был ответственным дежурным по общежитию и еле успевал принимать от товарищей транспаранты, лишь молча проводив тоскливым взглядом счастливых Нелли и Максима, которые сразу же куда-то убежали…
Киевский вокзал в послеобеденное время, да еще и в праздничный день, отдыхал. Высокий, стройный и спортивного вида уже немолодой мужчина набирал в газетном киоске, практически без разбора, отечественные журналы как за последние, так и за все предыдущие месяцы. Продавщица была рада такому покупателю и даже помогла ему упаковать всю его покупку в опять же просроченные газеты. А в результате получился объемистый сверток, и все были этим довольны.
И пассажир направился к первому перрону, с которого и должен был отходить его поезд на Брест.
Максим и Нелли подъехали к вокзалу на метро. До отхода поезда оставалось еще двадцать минут. И Максим, оставив девушку в начале перрона, сам двинулся в сторону искомого вагона.
Человек, который ему с утра позвонил, уже увидел его, но не сдвинулся с места, а лишь ждал, когда юноша подойдет к нему сам. В его руках был уже знакомый нам сверток…
– Ну, здравствуй, Максим! – сказал он и протянул для пожатия свою руку. Максим ответил на крепкое пожатие таким же крепким ответным пожатием руки, но незнакомец еще какое-то время не отпускал его ладонь, при этом внимательно всматриваясь в глаза Суворина.
– Извини, но ты очень похож на одного близкого и дорогого для меня человека.
По радио объявили, что посадка на пассажирский поезд Москва – Брест заканчивается и пассажиров просят занять свои места.
– Не в службу, а в дружбу. Здесь на бумажке записан адрес, и если это тебя не затруднит, то сам отнеси пакет по этому адресу.
– И кому я должен передать этот пакет? – спросил Суворин.
– Тому, кто откроет тебе дверь этой квартиры…
– И это все?
– Все…
– Но вы же сказали, что у вас есть для меня какие-то новости о моих родителях…
– Максим, я не мог говорить тебе о родителях, к тому же по телефону, а пообещал сказать о родных для тебя людях…
– И кто же они?
– Те, кто откроют тебе дверь…
– Загадками говорить изволите, милостивый сударь.
– Нет, просто не хочу испортить тебе праздник от этой встречи.
– Тогда я могу идти?
Незнакомец улыбнулся и, прежде чем вошел на подножку вагона, еще раз внимательно посмотрел на Максима и сказал:
– Ангела-хранителя тебе, мой мальчик! – и исчез в глубине вагона.
Поезд медленно тронулся, и к Максиму подошла Нелли.
– Максим, а почему ты не познакомил меня со своим отцом? – спросила она.
– С каким отцом?
– А с кем ты сейчас встречался? Разве это был не твой отец?
И тут Максим замер. А потом какое-то время, словно с помощью замедленной киносъемки, вновь и вновь восстанавливал в памяти весь разговор с незнакомцем. Его лицо, жесты, интонацию. Его улыбку. И эти слова про ангела-хранителя, которые он отчетливо помнил из своего раннего детства.
– Нет, это какое-то совпадение. – Юноша явно занервничал. – Этого просто не может быть…
– Максимушка, что с тобой? Что случилось? – уже встревожилась и сама девушка.
– Молодые люди, у вас все в порядке? – спросил оказавшийся рядом дежуривший по станции милиционер.
– Все в порядке! – сказала и улыбнулась ему в ответ Нелли. – Действительно все в порядке.
И решительно повела Суворина к выходу из вокзала.
– Почему ты решила, что этот человек мой отец? – спросил Максим у Нелли, когда они были уже на улице.
– Это нетрудно было заметить… Вы же похожи как две капли воды… А что он тебе передал?
– Не знаю.
И они вместе стали рассматривать пакет и прочитали адрес.
– Это где-то в Загорске. Ехать нужно с Ярославского вокзала. Поедешь?
– Да, но сначала провожу тебя. А завтра с утра и поеду. Может быть, что-то узнаю там о своих родителях.
Ночью в общежитии Максим все никак не мог заснуть, вновь и вновь вспоминая детали той встречи с незнакомцем на вокзале, и в конце концов, проваливаясь в сон, сам уже не заметил, как начал говорить во сне.
Ростислав приподнялся. И тихо подошел к изголовью друга. Присел на корточки и стал вслушиваться в это бессвязное бормотание, пытаясь понять его смысл. А потом просто растолкал соседа по комнате.
– У тебя что-то случилось, Максим?
Товарищ, еще полностью не проснувшись, доверительно сказал:
– Я не узнал его… Представляешь? Не узнал родного отца! Не почувствовал, что он стоит рядом, что хочет обнять, сказать о чем-то очень важном…
Потом замолчал и, откинув голову на подушку, сразу же крепко уснул.
Ростислав тихо отошел от кровати Суворина. А под утро услышал, как Максим поднялся и тихо ушел из комнаты.
Ростислав нашел Нелли среди выпускников своего курса, которые пришли в общежитие и теперь стояли в очереди для сдачи учебников в библиотеку. И подошел к ней.
– Куда это вы вчера от меня вместе с Максимом убежали?
– У Максима была назначена встреча на Киевском вокзале. Какой-то человек попросил его передать кому-то адресованный пакет. И знаешь, что любопытного во всей этой истории? Этот незнакомец оказался как две капли воды похож на самого Максима. Я тогда даже подумала, а уж не отец ли это Суворина…
– Так он же говорил, что его отец погиб, выполняя важное задание партии и правительства…
– Да, говорил. Но та встреча всего его просто перевернула…
– И где же он теперь?
– Повез переданную ему посылку по какому-то адресу в Загорск.
– К попам, что ль?
– Почему обязательно к попам? И вообще, что так разволновался? – спросила Нелли у Ростислава.
– Он всю ночь бормотал что-то, спать мне не давал. А утром сиганул, ничего не сказав…
– Может быть, все у него еще наладится. А представляешь, как это будет здорово, если у Максима вдруг отыщется живой отец… Настоящий герой, орденоносец, да еще и разведчик… Ну, я пошла, а то моя очередь пройдет.
И девушка нырнула в открытую дверь библиотеки.
На одной из улиц Загорска, в небольшом рубленом домике, из окон которого хорошо были видны купола Троице-Сергиевой лавры, Максима встретила женщина и, посмотрев, кому была адресована привезенная им посылка, положила ее на лавку.
– Ты, сынок, отдохни здесь немного, а мне нужно кое за кем сходить. Располагайся прямо на диване. Окна открыты. Хоть послушаешь, как соловьи поют…
И вышла, оставив его одного.
Максим услышал чудесное пение птиц. Такого пения он действительно еще не слышал в своей жизни. И не заметил, как задремал.
И вновь, как и ранее, стал подниматься по ступенькам на самое небо. Там его встретили два ангела с огромными крыльями и, подхватив, куда-то понесли. Ангелы улыбались; удивительные люди, более напоминавшие в тот момент образа, что он в детстве видел на стенах храма, в котором располагался спецприемник, приветствовали этот их стремительный и удивительный полет. Но вот они остановились.
Ангелы улыбнулись сидящей в кресле женщине и, выполнив свою часть этого таинственного завораживающего действа, исчезли.
– Здравствуй, радость моя! – заговорила женщина голосом родным и узнаваемым сызмальства. Голосом родной и любимой мамы.
Глаза Максима заискрились блестками от слез воспоминаний.
– Поплачь, сынок. Как бы я хотела, чтобы только слезы радости всю жизнь переполняли тебя. Все житие ваше на земле ныне болезненно и печали исполнено от клеветы и лжи и иных многовидных бед и напастей. А оттого немоществует тело, изнемогает и дух ваш. В самом скором времени буря бед и суровых напастей покроет страну Российскую. Творец и Владыка наш Господь положил во гневе Своем наказать род человеческий огнем, мечом, гладом и болезнями, попустив сие к вашему вразумлению и во спасение многих душ. И тебя самого ждет тяжелое испытание. Однако помни, что всяк недуг и всякую язву душевную и телесную к тебе прибегающих врачевать нужно только с верою и любовью…
И тут Максим открыл глаза.
Первое, что он увидел, была женщина в черном монашеском облачении.
«Неужто и это сон? – подумал он. – Но почему она так похожа на маму?»
– Здравствуй, Максим. Я родная сестра твоей мамы, а зовут меня Марфа, – произнесла она, улыбаясь. – Мы были близняшками. В возрасте двух лет обе тяжело заболели, и родители, боясь потерять нас, привели в дом матушку Анну, что жила монашкой в миру. Старушка, осмотрев нас, сказала, что выжить мы сможем лишь в том случае, если одну из нас посвятят Богу. И родители дали на то свое согласие, отдав меня на попечение матушке Анне, а уже на следующий день после ее прихода и твоя мама пошла на поправку. Да так, что врачи лишь руками разводили. А я с этого времени стала жить в молитвенном уединении. Вначале с матушкой Анной, а по ее отшествии в мир иной, приняв постриг, ушла в монастырь.
– А мама? Где она?
Схимонахиня Марфа молча смотрела на юношу.
– Значит, это она? Это к ней я летал сейчас? И она со мной говорила… – И голос юноши немного задрожал.
Вместо ответа женщина просто улыбнулась. И так тепло стало Максиму от этой ее улыбки, такой радостью повеяло, что хотелось обнять весь мир и кричать о своей любви к нему.
– Я не стану тебе говорить о том, как это произошло. Жалею лишь об одном, что не смогла вовремя оказаться на ее месте и отдать свою жизнь вместо нее… Вот ведь как бывает в жизни. Я всю свою жизнь просила у Бога дать мне возможность умереть за Него. И как видишь, до сих пор еще живу. А Мария, мама твоя, за эти же годы увидела весь мир, возлюбила всем сердцем твоего отца, дала жизнь тебе и совершила подвиг во имя родного Отечества и Христа ради, мгновенно получив мученический венец от Спасителя… И теперь уже она сама молится за всех нас и за тебя…
– А человек, которого я встретил на вокзале…
– Это твой отец. Рискуя жизнью, он сделал все, чтобы еще раз увидеть тебя, прежде чем снова и уже на многие годы покинет нашу страну.
– Матушка Марфа, а что мне говорила мама о каком-то моем предназначении целить души людей, ведь я же клоун…
– И клоуны, если только есть на то воля Божия, облачаются в черные мантии…
Все то время, что Максим добирался до Москвы, он вспоминал тот сон и разговор с родной тетушкой. И как счастливейший из смертных, что при жизни был вознесен до третьих небес, теперь твердо шагал по родным мостовым, еще не ведая, что скоро и надолго ему придется покинуть свой любимый город.
В Московском цирке на Цветном бульваре с самого утра начинались последние репетиции выпускного спектакля, и, окунувшись в них с головой, Максим на какое-то время забыл обо всем, что с ним произошло в Загорске.
На вечернее представление выпускного курса пришли почти все артисты цирка. Заглядывая в щелочку занавеса, ребята уже успели увидеть и передать, что в приемной комиссии сидит сам Карандаш – один из любимых и популярных в те годы клоунов.
Максим и Ростислав работали во втором отделении и через несколько минут должны были появиться на сцене в своих созданных и любимых образах: белого и рыжего клоунов.
И вот ведущий представление шпрехшталмейстер объявляет их имена. Учащенно забилось сердце.
Еще несколько мгновений, и тебя будет знать весь цирковой мир. И если ты сумеешь найти ключик к зрительским сердцам, то на многие годы они станут твоими поклонниками, а ты – их кумиром. Если только найдешь этот самый волшебный ключик, открывающий любовь человеческих сердец…
И вот они с Ростиславом на арене Московского цирка.
Товарищ уже успел несколько раз упасть, пытается встать и снова падает…
И тогда Максим делает то, что они даже не репетировали: он вдруг неожиданно и бережно подает рыжему клоуну свою руку… А тот принимает ее, но и одновременно пропускает свою трость между ног белого клоуна, по сути делая ему подсечку, отчего тот неожиданно падает.
Весь зал замер, понимая, что ему очень больно. Но вот белый клоун, превозмогая боль, улыбается.
А рыжий смеется, хватаясь за живот.
Тогда белый клоун вынимает из внутреннего кармана клоунского пиджака нежный розовый цветок, который вновь с надеждой и любовью протягивает своему другу.
Зал аплодирует.
А рыжий негодует. Реакция зрителей должна быть на его стороне. И тогда он со злостью начинает обрывать нежные лепестки подаренного ему цветка и бросать их на пол манежа.
Белый клоун заплакал. Еще немного, и его любящее сердце не выдержит. И держась одной рукой за сердце, он медленно опускается на колени и протягивает руки, пытаясь собрать оторванные лепестки…
И вдруг на сцену манежа из зрительного зала неожиданно для всех выбегает чей-то ребенок, который старательно начинает помогать собирать рассеянные лепестки и молча передавать их белому клоуну…
Рыжий клоун в замешательстве.
Вот еще один ребенок вслед за первым начинает собирать по арене нежные розовые лепестки.
Зал напряженно следит за развитием этого необычного для цирка тех лет действия.
Видя такое внимание к собрату, рыжий клоун пытается рассеять по залу оставшиеся лепестки, сдувает их и даже топчет ногами, не дает детям дотянуться до них…
А потом, махнув на все рукой, садится на одно из кресел первого ряда и начинает демонстративно зевать.
И вот на арене не осталось уже ни одного лепестка. Свет софитов выхватывает лишь Максима и детей, стоявших с ним рядом.
Мальчики передают клоуну последние поднятые ими лепестки. Тот принимает их и, положив ко всем остальным, бережно прижимает ладонь с лепестками к самому сердцу.
А потом в одно мгновение на глазах у детей и всего изумленного зала вытаскивает из-за полы пиджака сотканное из этих лепестков свое большое и любящее, светящееся и трепетно бьющееся сердце…
И зал уже взрывается аплодисментами.
Расстроенная тетя Оля, единственная из всего зала, видит, как Ростислав молча покидает манеж. Он еще раз попытался упасть, но зритель его уже не замечает, потому что в центре манежа начинается настоящее чудо.
На невидимом зрителям и закрепленном на Максиме тросе в луче прожектора мы видим, как белый клоун, поблагодарив и попрощавшись с ребятами, начинает медленно подниматься под купол цирка.
В свете наведенных прожекторов сначала появляется звездное небо, а потом – он, словно небесный ангел, который начинает осыпать частицами своего любящего сердца зрительный зал. И вот из-под купола красиво и медленно в протянутые руки радостных зрителей и их детей опускаются нежные розовые лепестки…
В этот памятный день сотни человек, заполнивших зал, как бы заново открыли для себя и сам цирк, и этого нового, удивительного клоуна.
Нелли и Максим какое-то время после представления искали Ростислава, но тетя Оля, растроганная до слез, расцеловав Максима, сказала, чтобы они не искали сегодня Ростика, так как он сразу же после своего номера уехал с отцом на служебной машине домой.
Утро 21 июня 1941 года Максим и Нелли встретили в Переделкине. Он с рюкзаком за плечами, а Нелли с легкой сумочкой в руках уже несколько минут как шли вдоль нескончаемого забора владений ее родителей. Но вот и калитка.
Нелли достала свой ключ и приготовилась открыть дверь.
– У тебя есть свой ключ? – поинтересовался Максим.
– Мама как-то обронила, а я подобрала. Через день сделала себе дубликат ключа, а затем помогла маме найти ее ключ…
– Ты, оказывается, еще и авантюристка международного масштаба…
– Если бы все были такими, как ты, то мы могли бы еще всю ночь бродить вдоль этого забора…
– Ну зачем же сразу так. Я ведь могу тебя аккуратно подбросить, а далее ты сама сгруппируешься и сделаешь переворот, чтобы затем мягко опуститься на землю…
– Давай!
– Что – давай?
– Ну, подбрасывай же меня…
– Сначала мне нужно самому обследовать обстановку, а вдруг там злые собаки…
– Ты хочешь перепрыгнуть через забор, а меня оставить тут одну на съедение волкам? Хорош кавалер, ничего не скажешь…
– Извини, но я уже совсем запутался… Может быть, просто откроем дверь ключом?
– Нет уж, теперь я принципиально хочу посмотреть на то, как ты будешь делать свою перегруппировку в воздухе и мягко приземляться…
И улыбаясь, уперлась руками в бока.
– Где наша не пропадала, – сказал Максим и снял с себя рюкзак. И не успела Нелли что-либо сказать, как рюкзак очутился на той стороне забора…
– Максим, что ты наделал? Это же не наш участок…
И действительно, с той стороны закрытого участка раздалась трель как минимум двух свистков…
– А кто же здесь живет?
– Я тебе этого раньше не говорила – отец Ростислава.
– Влипли, что называется…
Тут же отворилась дверь и перед ребятами предстал крупный мужчина в генеральских галифе и в подтяжках поверх белой нательной рубахи.
– Нелли? А мы уже и не ждали тебя у нас сегодня.
И посмотрел на Максима.
– А это, я так понимаю, твой Пьеро из сказки о Буратино… Так вы к нам или просто состязались в меткости? – спросил он и подал Максиму его рюкзак…
– Нет, дядя Володя, мы хотели попробовать сгруппироваться в воздухе и, оттолкнувшись от забора, в перевороте мягко опуститься на землю… – робко начала выстраивать свое оправдание Нелли.
– А что? Мысль интересная, и я даже сам готов в этом поучаствовать. Я так понимаю, что прыгать должен был Максим? Ну так куда мне вставать?
– Спиной к забору… – начала Нелли. – Чуть согнуть ноги и подставить Максиму ладони. Ну а когда он сделает разбег и коснется своими ступнями ваших ладоней, то просто слегка подбросить его вверх…
– И все?
– Теоретически да! – ответил Максим.
– Тогда начнем, пожалуй, пока женщины этого не видят.
Дядя Володя встал так, как ему это объяснила Нелли.
Максим пару раз сделал необходимые замеры и, отойдя на три шага, поднял руку, показывая, что он готов к прыжку.
И тут произошло то, что не сразу дошло даже до Нелли, не говоря уже об отце Ростислава.
Максим, начав движение, слегка изменил траекторию, и тут ему показалось, что кто-то подхватил его под руки, и он – а это было хорошо видно со стороны – в парении уже поднимался по стенке забора, как по ступенькам, и в буквальном смысле «взошел» на забор, оставив дядю Володю в недоумении. А затем, более для зрителей, сделал еще и переворот, после чего опустился на противоположной от них стороне. Но тут же появился вновь из дверей соседского участка.
– Это где же вас таких готовят? – с удивлением разглядывая юношу, спросил отец Ростислава. – А мой, что же, тоже может вот так?
Максим не успел ничего ответить, так как отца Ростика позвали к телефону.
Нелли с интересом смотрела на юношу, который в очередной раз ее удивил.
– Отдыхайте тут без меня! – сказал дядя Володя, вернувшись к ребятам. – Меня срочно вызывают в Москву.
– А Ростислав присоединится к нам? – весело спросила его Нелли.
– А он вам не сказал, что сегодня утром улетел самолетом в Сочи?
Максиму даже показалось, что Нелли слегка вспыхнула.
– Ну, это уже вы сами между собой разбирайтесь. Приятного вам отдыха, и передавайте привет отцу, а мне пора собираться… – сказал он и оставил молодых людей одних.
Нелли с Максимом подошли к участку, что стоял прямо с противоположной стороны этой лесной дороги. И уже через несколько минут Максим осматривал ее владения.
– Послушай, но ведь Ростик из Ростова… А ты говоришь, что дядя Володя его отец…
Нелли уже переоделась в легкий, облегающий тело белоснежный костюм, состоящий из блузки и короткой юбки.
– Дядя Володя служил несколько лет в Ростове…
– Выходит, что Ростислав его незаконный сын.
– Выходит. И по сему поводу наш Ростик сильно комплексует.
– А кто же твои родители, если это не секрет? – спросил Максим.
– Если честно, то это действительно секрет. Папа работает на оборонном экспериментальном заводе и что-то делает для нашей армии…
– Больше вопросов не имеется.
– Это ты мне лучше расскажи: что ты делал вчера на манеже? Хорошо, что публика приняла на бис, а то бы ты завалил свой экзамен.
– Ты уже знаешь наши итоговые оценки за мастерство?
– Конечно! Что же не спрашиваешь? Боишься, что своей импровизацией ты подвел товарища? Не переживай, у вас «отлично». Члены комиссии решили, что Ростислав хорошо сыграл роль обиженного клоуна… А Карандаш, кстати, взял твою фамилию себе на заметку…
– Не может быть! – воскликнул Максим и от радости закружил Нелли по огромной террасе… А потом, остановившись, нежно, пусть даже и неумело, чмокнул в щеку. И сам после этого слегка покраснел.
– Да, видно, что на этом фронте у тебя еще не было побед.
Тут Нелли сама поцеловала Максима. А он нежно обнял ее и прижал к себе, чтобы уже никогда не отпускать.
После ужина, что был заранее кем-то приготовлен и оставлен для них в холодильнике, Нелли показала ему свою спальню. Полуторная кровать, стол, шкаф, голубой абажур над головой и полная стена книжных полок. А уж книг-то, книг-то сколько…
Пока Максим рассматривал книги, Нелли легла на кровать и теперь задумчиво смотрела на своего любимого клоуна.
– Что-то не так, Максим? – тихо спросила она.
– Все так!
Он подошел к кровати и опустился перед ней на колени. Склонил голову и дождался, когда она коснется своей рукой его волос. Как же он любил этот момент с того самого детства, когда мама, укладывая его в постель, мягко и нежно касалась ладонью его головы.
И тогда он достал из внутреннего кармана своего пиджака нежный бутончик алой розы. Максиму даже показалось, что в этот момент роза словно бы ожила и осмотрелась по сторонам в поисках того, ради которого она и претерпела все испытания сегодняшнего дня. А когда увидела Нелли, то уже мысленно согласилась, что для такой красавицы не грех посвятить и свою красоту, и саму жизнь.
Нелли поднялась и вышла из спальни, чтобы найти вазу для розы и дать возможность раздеться уже Максиму. Она не торопилась, хотя и сгорала от нетерпения, хорошо понимая, что обратной дороги в их жизни уже быть не может. Только бы не робел ее Пьеро, а то придется всю ночь слушать его песни об их так и не состоявшейся любви.
А Максим, уже понимая, что от него ждут, тревожился не менее юной девушки. Запахи ее комнаты таинственно обволакивали и увлекали, но не в небеса, где он любил парить, а, наоборот, притягивали все его существо к земле. Он мысленно какое-то время попытался бороться с этим, но уже понимал, что земное начало все равно возьмет свое, перемешает их жизненные эликсиры и даст этой субстанции слегка перебродить, а уже потом выплеснется с новой, удесятеренной силой, подобной той, с которой молодой росток пробивает собой толщу асфальтового покрытия.
И он медленно опустился на кровать.
«А теперь, дружок, решай, как ты будешь жить дальше, – словно сам с собой беседовал он. – То, что может произойти в эту ночь, изменит всю твою жизнь. Можно, конечно же, провести ночь любви с самой Клеопатрой и непременно поплатиться за это жизнью. А можно попытаться и язычницу привести к Богу, дав вкусить ей волшебной благодати, и напоить радостью христианской любви в браке».
Нелли легла рядом, ожидая его первого позыва, и уже дрожала от его затянувшегося молчания. Ее молодое и сильное тело хотело лишь одного – отдаться еще более сильному и властному, которому она готова была во всем повиноваться.
Максим взял ее за руку. Она вся горела.
– Нелли, любовь моя. Теперь доверься мне и только смотри…
И юная девушка вдруг увидела себя как бы со стороны и весь путь, что ей предстояло пройти в этой жизни. Нелегкий, как она поняла, путь. Но Максим был в той ее жизни. Она понимала, что ее выбор правильный и то, что она готова пойти за ним хоть на край свет. Что его любовь спасет ее и еще многие другие жизни, так как она успела увидеть краешком глаза, что на границах нашей Родины уже идут жестокие бои и сотнями гибнут молодые и красивые люди…
Не успел Максим осторожно и нежно прикоснуться к ее плоти, как Нелли взорвалась вулканическим извержением. Максим интуитивно укрощал нечаянно разбуженный им кратер, а разливавшаяся сладостным потоком лава вулканической любви девушки тут же орошалась семенами уже неземной любви самого юноши, ставшего сегодня ее первым и настоящим мужем.
Ласки Максима были нежны. Каждое его прикосновение было подобно глотку небесного нектара, мгновенно утоляющего жажду страсти и не позволяющего превращать великое таинство любви и освященного Творцом начала новой жизни в то, что в современных романах более по инерции все еще продолжают именовать словом «любовь».
Счастливая и словно окрыленная, Нелли вдруг почувствовала, что они снова и уже вместе парят в облаках, вброшенные в эту океаническую высь силою своей любви. Как же они, должно быть, были счастливы, если сумели так чисто и красиво начать свою совместную жизнь…
Они сладко спали, когда ранним воскресным утром их разбудил резкий стук в окно и чей-то тревожный крик:
– Радио, включайте радио! Война…
Они вынуждены были распрощаться. Нелли осталась на даче дожидаться вестей от родителей, а Максим поехал к себе в училище.
По утренней воскресной Москве 22 июня 1941 года сновали троллейбусы и трамваи, а люди, еще не знавшие о начале войны, спешили с детьми в кинотеатры и парки, ехали купаться в Серебряный Бор на Москве-реке.
И вдруг мало кому еще известный тогда голос радиодиктора Левитана заставил слушать себя всю страну…
У одного из радиотрансляторов стояла небольшая группа самых разновозрастных людей. Когда Максим присоединился к ним, то успел заметить, что их уже объединил общий отпечаток тревоги на лицах, прижатые к груди руки, более напоминающие молитвенное стояние перед внезапно застигнувшей их бедой, и распахнутые, устремленные в небо глаза, в которых читался всего лишь один, но общий для всех вопрос: «Господи! За что нам это наказание?» Вместе с ними стоял и Максим. А первая мысль, которая обожгла сердце, была об отце. Люди еще продолжали стоять и ждать новых сообщений, а Максим уже спешил в общежитие циркового училища, успевая замечать по пути, как мирный город в одно мгновение превращался в разворошенный гигантский муравейник.
У входа в общежитие циркового училища Максима успела перехватить тетя Оля:
– Максимушка, постой, сынок. Тебе нельзя туда. С самой ночи какие-то люди перевернули у вас в комнате все вверх дном. Что-то, видно, искали. А один остался дожидаться тебя.
Тут она достала из кармана и передала ему заранее приготовленные деньги, свернутые и перетянутые аптекарской резинкой.
– Беги, родной, может быть, это ошибка, может быть, все еще образуется, и если даст Бог, то и увидимся…
И Максим нежно поцеловал ее, понимая, что видит последний раз в жизни. Он был ей искренне благодарен и за предупреждение об опасности, и за помощь. Вот только откуда исходила эта опасность и куда теперь бежать, если все документы оставались в комнате общежития? Тогда он снова вспомнил про Загорск…
Максим проснулся в доме Марфы. Точнее говоря, его разбудил ранний крик петуха. Он прислушался и услышал тихий шелест страниц да молитвенное призывание Господа на начало всякого благого дела, что творила сестра его матери – схимонахиня Марфа.
А вот и она сама вошла в его половину, предварительно постучавшись. В ее руках был небольшой, по видимости, серебряный крестик на тесемочке.
– Доброе утро, радость моя! Как тебе спалось на монашеском ложе?
– Если честно, то жестковато.
– Через какое-то время ты станешь вспоминать об этой кроватке как о царской перине, немец уже на подходе к Звенигороду… И нет пока той силы, что сумеет хотя бы остановить его.
И тут она показала Максиму крестик.
– Это для тебя. Пришло время вверить себя в руки Спасителя и обезопасить саму жизнь Его животворящим крестом. Ты ведь не знаешь даже, что по рождении своем был крещен, а я твоя крестная мама. Вот только не удалось тебя сохранить тогда. Через два года после твоего рождения родителям предстояло ехать для выполнения важного задания за границу. По одной из версий, ты должен был ехать с ними, но в последний момент что-то там у них не заладилось. И тебя буквально с аэродрома забрали в какой-то закрытый спецприемник. Могу только представить себе, что в этот момент происходило с твоими родителями. Я всего этого не знала. И уже позже по просьбе твоего отца стала наводить о тебе справки. Десять лет переписки увенчались крохотным успехом. Трудности заключались еще и в том, что при оформлении ты был записан под вымышленными именем и фамилией, а также с неточными данными о сроках твоего рождения…
– И как же меня зовут на самом деле?
– Назвали при крещении Георгий. В честь святого великомученика Георгия Победоносца…
Максим невольно улыбнулся.
– Давай я научу тебя креститься.
И взяла в свою руку его ладонь, аккуратно сложила пальчики, а затем мощно и с усилием обозначила ими лоб Максима, его пуповину, а затем правое и левое плечо.
– А теперь перекрестись сам и целуй сей крест. Это крест твоего отца…
Максим повторил крестное знамение и нежно прикоснулся губами к святыне и лишь после этого надел крестик себе на шею, и сразу же невольно, словно сами собой, распрямились плечи.
– Спасибо, матушка, за все, что вы для меня сделали. Постараюсь не забыть…
– А теперь слушай меня внимательно, сынок, – сказала Марфа и взяла с буфета какие-то бумаги. – Слава Богу, что у меня, как у крестной, сохранились твои настоящие метрики и свидетельство о крещении. Паспорт я тебе постараюсь выправить, если сумею, по твоему свидетельству о крещении. А вот с метриками можешь смело идти на фронт, сославшись на потерю паспорта и других документов во время отступления. Так что теперь в твоем военном билете будут уже твои настоящие имя и фамилия…
Максим раскрыл свидетельство о рождении и прочитал свою фамилию:
– Государев. Значит, я – Георгий Государев! Матушка, а откуда берет начало сей род Государевых?
– Это длинная история. Были такие люди на Руси, что испокон веков выполняли лишь волю Божью, оберегая веру и защищая право Государево, которым, в частности, было вменено в обязанность воспитание и государевых детей.
– Мы, выходит, есть с тобой люди рода Государевых… И сколько же нас таких?
– Не знаю, но пока мы в неустанных деяниях и молитвах своих сохраняем Слово и Дело Государево, Русь будет находиться под защитой Покрова Пресвятой Богородицы.
– А как же война?
– Это, сынок, оттого попущено, что некоторым уж больно хочется рай на земле иметь, но только, чтобы без Бога. Веру в Творца они подменили чрезмерно завышенной верой в человека, да вот, видишь, споткнулись, доведя страну до большой беды.
– А люди-то в чем виноваты?
– Не сотворили бы себе кумира, так и жили бы в радости богопознания и христианской любви…
– Это вы про Сталина?
– Все началось еще задолго до него…
– Мы победим в этой войне, матушка?
– Нет! Сами не победим. Духу не хватит. И будем отступать до тех пор, пока не поймем, что без помощи Божьей мы этого врага не одолеем. А вот как откроются храмы, как запоет вся страна «С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся»… Вот тогда вся рать христианская восстанет нам в помощь, духом окрепнут сердца воинов и за великое счастье будут почитать они саму возможность жизни свои положить на алтарь Отечества и за други своя…
Три года спустя, в январе 1944 года, лейтенанта Георгия Государева с тяжелым ранением в грудь вместе с такими же, как и он, ранеными солдатами везли на санитарной машине до ближайшего госпиталя.
На понтонной переправе уже скопилось несколько машин. Река была неширокая, но с сильным течением. А потому поставили понтоны, так как войска шли в наступление и сейчас любая задержка в пути была бы крайне нежелательной, а то и просто пагубной…
И надо же было такому случиться, что чей-то штабной виллис при попытке на скорости обойти их санитарную машину развернуло так, что чуть было не выкинуло за ограждение понтона.
Водитель санитарной машины был первым, кто выскочил из своей машины и подбежал, чтобы оказать помощь. Но в ответ услышал:
– Пошел вон!
Рядового дважды упрашивать не пришлось. И он отошел к своей машине.
А из виллиса со стороны водительского места вышел подполковник и внимательно осмотрелся по сторонам. А затем снова сел за руль. Но машина, как он ни старался, уже не заводилась.
И он вынужден был обратиться к водителю санитарной машины.
– Кто у тебя в фургоне?
– Раненых в госпиталь везу.
– Пусть выползают. Нашу машину нужно развернуть и помочь завести мотор.
– Так они почти на ногах не стоят… – начал было водитель.
К ним подошла сопровождающая машину санитарка, девушка лет восемнадцати.
– Это тяжелораненые. Любое неосторожное движение может вызвать непредсказуемые последствия…
– Закрой рот, не видишь, с кем разговариваешь? Чтобы через десять минут все, кто стоит на ногах, вышли и вытолкнули мою машину… А ты, – обратился он к водителю, – приведи тех, кто сидит в машинах за вами… И побыстрее раскачивайтесь…
Санитарка уже залезала в кузов:
– Родненькие мои, там людям помочь нужно. Только кто может, кто сам стоит на ногах и у кого свободна хотя бы одна рука… Пожалуйста, давайте поможем…
И раненые стали вылезать. Георгий оказался рядом с бойцом, что был постарше, но ростом и комплекцией они почти не отличались. Еще что их объединяло – так это одинаковое ранение в область грудной клетки.
«Виллис» уже почти что развернули, но для того, чтобы раненые могли его разогнать, требовалось облегчить машину. И тогда Георгий сказал подполковнику:
– Кто там у тебя в машине, пусть вылезет, иначе мы ее не сдвинем… Сил таких уже нет…
Подполковник вынужден был согласиться и что-то сказал сидящему в машине старшему офицеру, и когда тот стал вылезать, то поскользнулся и упал в снег. В нос шибко ударило спиртным, и все без труда поняли, что генерал-майор сегодня выпивши.
– Слава Богу, что целы. А то не ровен час до беды… – помогая подняться генералу, начал рассуждать старик – водитель санитарной машины.
– Да пошел ты со своим Богом… учитель херов… – резко ответил ему генерал.
– Так, может быть, мы все сразу же… туда и пойдем? – уже не выдерживая такого отношения, громко и чтобы все слышали сказал лейтенант Государев.
– Разговорчики! – тут же вспылил сопровождающий генерала полковник. – Ишь богадельню развели, праведники. Не знаете, с кем разговариваете? Это нарком… Да ему цены нет…
– Что же вы его тогда спаиваете? – спросил тот неизвестный бородатый солдат, что был рядом с Георгием.
– Да как ты смеешь! – подбежал к нему подполковник, выхватывая пистолет. – Вы у меня завтра все в штрафбат пойдете, полумерки… Я еще посмотрю, кто и чем вас тут ранил. Небось одни самострелы…
И тут в начале переправы кто-то истошно закричал:
– Воздух!
А буквально через несколько секунд бомбы уже были сброшены на переправу.
Виллис взрывной волной выбросило на реку, и он, пробив собою лед, стал быстро погружаться в воду.
В другой проруби, образовавшейся после взрыва еще одной бомбы, уже плавали генерал и тот солдат, которого грозились отдать в штрафбат. Точнее, держался на плаву лишь солдат, а вот генерал уже медленно погружался вслед за своей набухшей шинелью, и его при таком течении очень быстро могло унести под лед. И поэтому первым Георгий вытащил из воды комбрига, который, охолонувшись в ледяной воде, уже начал приходить в себя, а уж после – рядового. И положил их рядком.
Строгого подполковника нигде не было видно. Если честно, то рядом вообще не осталось ни одной живой души.
Георгий добрался до того места, где стояла их машина, и вскоре нашел свой полушубок. Благо что он был цел.
И вернулся к генералу, который уже открыл глаза.
– Это что же такое было? – тихо спросил очнувшийся генерал.
– По-православному это называется второе рождение, – ответил ему лежавший рядом солдат.
– Как это случилось?
– Бога вы недобрым словом помянули…
– Бога? Кто бы мне Его показал или сказал нечто такое, о чем я еще не знаю… Может быть, тогда я бы и поверил…
– Ну, тогда слушайте! Еще несколько минут назад вы, точнее сопровождающий вас полковник, грозились отправить меня в штрафной батальон. А потом был взрыв авиабомбы и нас взрывной волной отбрасывает в воду, где вы начинаете тонуть. И тот офицер, – он показал на Георгия, который в это время уже снял с себя мокрое белье и теперь выливал воду из валенок, – спас нам жизнь. А теперь ответьте для себя на один вопрос: зачем ему нужно было, рискуя своей жизнью, вытаскивать вас из ледяной воды, если он точно знал, что после этого окажется в штрафбате? Плыли бы себе сейчас преспокойно и дальше…
Генерал какое-то время обдумывал услышанное. А потом вдруг сказал:
– А ведь меня в детстве батюшка наш сельский окрестил. Вот только крестика на мне нет…
Услышав эти слова, Георгий снял с себя отцовский крестик, подошел и повесил на генеральскую шею.
Генерал в этот момент почувствовал вдруг тихую радость, как в детстве, от обретения чего-то давно утерянного и вдруг неожиданно найденного вновь.
– Спасибо тебе, сынок, за жизнь, что мне сохранил. И за крестик, коим меня сегодня увенчал. Самого-то как звать?
– Лейтенант Георгий Государев из рода Государевых… А если про жизнь, то вам ее как раз Бог и сохранил. Знать, нужна еще ваша жизнь родному Отечеству…
– Пока жив буду, не забуду этот день и тебя, Георгий Государев из рода Государевых…
А Государев, прикрыв генерала своим полушубком, стал разводить костер, хотя вокруг и без него все пылало ярким пламенем. Подтянул ближе к огню и солдата, которого вытащил из воды. Тут же развесил сушиться обмундирование и, разыскав лопату, стал углублять большую воронку, что образовалась от взрыва при дороге, в которой собирался похоронить боевых товарищей.
В одних трусах и валенках, но уже в поте лица, трудился, вгрызаясь в мерзлую землю.
В этот момент к горящей переправе подъехала, видимо, отставшая от виллиса машина сопровождения с группой вооруженных людей. Старшие офицеры быстро отыскали комбрига и, не сказав ни слова тому, кто все еще усердно вгрызался в землю, погрузили генерала в машину и быстро увезли…
Зимний день уже подходил к концу, когда Георгий начал подтаскивать трупы бойцов и опускать в ту самую воронку, предварительно разыскивая документы погибших, если таковые при них имелись.
После этого подошел к незнакомому бородатому солдату, которого вытащил из воды вслед за генералом, тот открыл глаза.
– Живой… – обрадованно сказал Георгий.
– Время мое еще не пришло, хотя понимаю, что совсем недолго мне жить на земле осталось, – ответил ему солдат.
– Ну так поживи еще, солдат. Ангела тебе хранителя.
– Так ты и есть мой ангел-хранитель. Не случайно же нас эта переправа соединила…
– Ты о чем? – удивился Георгий.
– Мы ведь теперь вроде как братьями стали. Породнил нас с тобой Господь!
– Чем же породнил?
– Какое сегодня число, лейтенант?
– 19 января…
– Правильно! День Богоявления… Или Крещения, как в народе говорят. Вот крещением нас и породнил…
– А ведь действительно, надо же такому случиться.
– Это уже не случай, лейтенант. Это Промысел Божий нас с тобой здесь свел и одной водной купелью повязал. Я, будучи в сане игумена, ушел на фронт вместе с сибирской дивизией и под Москвой начал свой первый бой. Слава Богу, что многие души удалось поддержать и укрепить в вере, в любви к Отечеству, на ратный подвиг подвигнуть, а скольких окрестить и в последний путь достойно проводить. А теперь вот Господь меня с тобой свел.
– Ну и что из всего этого следует?
– Послушай меня внимательно, лейтенант, так как жить мне осталось совсем немного. Как православному воину и как более старший даю тебе свое благословение, а как игумен – прошу исполнить последнюю волю умирающего монаха…
– Какова же будет ваша воля, святой отец?
– Послушание твое, Георгий, будет заключаться в том, что с этого дня и по всей твоей дальнейшей жизни, что отпущена тебе Господом, предстоит тебе теперь нести мой монашеский крест с именем святого Георгия Победоносца…
– Так я и сам Георгий…
– Ведаю, не перебивай. Данною мне Господом и Богом властью посвящаю тебя, воин Христов, в священный ангельский чин игумена земли Русской.
С этими словами он с трудом расстегнул ворот своей гимнастерки и вытащил золотой крест с украшениями, а затем, сняв его с себя, поцеловал и надел уже на шею лейтенанта, удостоив его, таким образом, права ношения на себе этой святыни.
Георгий замер, еще не веря в то, что это происходит с ним, и в то, что это вообще происходит.
А игумен продолжал:
– Мы с тобой одного сложения и роста. Возьмешь мои документы, а после выздоровления, когда тебя комиссуют, поедешь в Иркутск…
– У меня рана-то пустяковая. И не болит вовсе. Кто же меня во время войны комиссует?
– У тебя, лейтенант, пуля под сердцем. По всем правилам медицинской науки ты должен был быть уже давно захоронен, а ты, вот видишь, еще и разговоры умные ведешь. Ну так слушай и не перебивай. В 160 километрах от Иркутска, в уединенном месте, есть хутор Приют… – С этими словами он достает и передает Георгию свои документы. – Здесь же вместе с документами найдешь карту тех мест и крестик, отмечающий место еще до войны обнаруженного мною бесценного клада. Тебе предстоит распорядиться им по совести, помогая восстанавливать храмы и целить людские сердца.
– Да какой же я монах, если всю жизнь мечтал быть клоуном…
– Настоящий клоун – это тот же монах, что несет людям целительную для их натруженных сердец радость и надежду. Во время смуты и войны это бесценный дар. К тому же у тебя любящее сердце и открытый взгляд, ты внимателен к людям и умеешь отличить правду от наносной лжи. А начнешь с восстановления Заумчинского монастыря. Золотые монеты будешь обменивать на лес и камень; на деньги, что получишь за проданные украшения, сошьешь облачение для алтаря и одежду братьям. Кормите каждого, кто переступит порог монастырский, и проявляйте к ним внимание и заботу. Этих людей тебе Сам Господь будет посылать… Не забывай: гость в дом – Бог в дом. А уж дальше Господь тебе Сам укажет, кому и на что выделять эти несметные сокровища.
– Я и слов-то ваших не понимаю, хотя в церкви все детство провел. Наш спецприемник в храме размещался. А о том, что крещен был в детстве, так сам только перед войной узнал…
– Первые ученики Христовы простыми рыбаками были, а весь мир их слушал. Не беспокойся за слова и не думай, что будешь говорить. Доверься Господу, а все остальное приложится…
– Да как я жить-то по двум документам буду? – снова озадачился лейтенант.
– Как я понимаю, ты в данный момент и вовсе остался без документов…
– Не может быть… – Георгий обернулся на ту сторону, где только что лежал генерал. И ведь действительно, вместе с генералом забрали и его полушубок со всеми документами…
Игумен улыбнулся.
– Да и не генерал это вовсе. Но фамилию его лучше вслух не произносить. Дай Бог ему здоровья. Уж не ведаю, какими судьбами он здесь оказался, но в одну купель вместе с нами его Господь окунул… Это добрый знак. И еще! Думается мне, что эта нечаянная встреча еще обернется для тебя такой же нечаянной радостью уже в твоей будущей жизни… А теперь прощай, дорогой мой клоун. Сделай последнее усилие, опусти меня к братьям в общую могилу. А за упокой наших душ я еще с утра помолился…
– Но ты же ещё…
– Опускай. Пора.
И прежде чем навсегда закрыл глаза, одарил Георгия таким трогающим душу взглядом, что отпечатался тот взгляд в сердце клоуна на всю оставшуюся жизнь. Белого клоуна, которому теперь предстояло надеть черную монашескую мантию…
В военном госпитале Георгий обзавелся красивой бородой. И она ему нравилась. Врачи не особенно и настаивали на том, чтобы он ее сбривал, понимая, что жить солдату осталось совсем немного. Когда его все-таки довезли до областного госпиталя, то рентгеновские снимки показали, что немецкая пуля действительно своим краем чуть не задела сердце солдата. И по всем правилам медицинской науки солдат давно «был более мертв, чем жив»… – но это уже из сказки о консилиуме вокруг Буратино…
На этом же снимке местными хирургами было обнаружено, что вокруг самой пули образовался некий жировой пласт или нарост в виде кокона, в котором пуля уютно себя чувствовала. Таким образом, без хирургического вмешательства сам организм раненого лейтенанта, пока его везли до госпиталя, справился с опасностью и сохранял жизнь Георгия. Главный врач больницы связался со своими товарищами – фронтовыми хирургами, и после обсуждения они решили не вторгаться в чужую плоть со скальпелем, дабы не разрушить того, что сделала за них сама природа.
Георгию сказали о пуле, которая останется в его сердце как напоминание о войне. И при этом намекнули на то, что не могут ничего гарантировать и в любой момент… А потому просили его поменьше беспокоиться и беречь свое сердце.
Но лейтенант, а теперь по новым документам – рядовой Георгий Любомудров, хорошо понимал, что это напоминание более о том тезке игумене, о взятом послушании нести на себе его крест. И еще что заметил Георгий, когда по каким-то вопросам общался с ранеными бойцами: если боец должен был идти на поправку, то его сердце было спокойным. А если солдату суждено было в ближайшее время умереть, то сама пуля начинала проявлять некое беспокойство, которое отзывалось резкой болью в сердце.
Когда это произошло в первый раз, Георгий не понял этого подаваемого ему знака. И только утром следующего дня узнал, что солдат ночью умер… А когда смерть забрала еще две жизни при аналогичных обстоятельствах, а пуля исколола в ночи всю душу, то тут он все про себя понял и даже плакал в ночи, что не смог выполнить данного ему послушания и три души отошли в мир иной без покаяния.
Утром следующего дня, перекрестившись и с молитвой на устах: «Господи, помоги!», он стал обходить палаты тяжелораненых бойцов.
О, как затрепетало сердце, отозвавшись на эту готовность Георгия к спасению душ своих собратьев и товарищей по оружию! Весь день, даже не заходя в свою палату и не прикасаясь к пище, он подсаживался к тем, на чьих лицах уже была маска неминуемой смерти. И беседовал, расспрашивая о доме, о родных и близких, о детях. А потом, выпросив бумагу и карандаш, стал записывать адреса отходящих в мир иной, обещая написать… И лишь после этого тактично подводил к разговору о Боге, о вере, о покаянии…
И вот, что любопытно, стоило лишь Георгию вслух произнести слово о Спасителе, как лица умирающих солдат оживали, в глазах появлялась несказанная радость и душа расцветала в несказанной, но памятной сызмальства любви к Творцу, а искупительные слезы покаяния сами навертывались на их глазах. И еще Георгий почти каждый раз отчетливо слышал, как их губы сами начинали шептать знакомые слова: «Господи, помилуй меня, грешного!»
Врачи, а более сестры, стали замечать, что появление Георгия в той или иной палате часто было связано с последующей смертью того, с кем солдат начинал беседовать.
И вскоре главный хирург больницы попросил, чтобы раненого рядового Любомудрова привели к нему в кабинет.
– Товарищ полковник, рядовой…
– Садись, солдат. И давай как на духу. Почему после общения с тобой умирают даже те, кто уже шел на поправку? Люди стали бояться, когда ты мимо их палат проходишь. Какой такой магией ты владеешь?
– Недавно у меня на руках умер монах, священник…
– Ну, только не начинай про переселение душ…
– Хорошо, тогда давайте подойдем с другой стороны. У вас же есть списки больных. Дайте мне их, пожалуйста.
– Фокусы показывать будешь? Ну, давай посмотрим…
И раскрыв папку, что лежала у него на столе, передал Георгию несколько отпечатанных на машинке листов.
– И карандаш, пожалуйста…
Военврач дал и карандаш.
– А теперь, с вашего позволения, я сделаю здесь некие приписки у тех, кто может умереть в ближайшее время… Эти списки будут у вас, а я в эти дни постараюсь не выходить из своей палаты… – сказал и задумался. – А впрочем, сделаем иначе. – И склонившись над столом, начал делать какие-то записи около каждой фамилии.
Главный хирург за это время успел выкурить папироску и выпить стакан чаю…
И Георгий вернул ему его же бумаги со своими поправками.
Главный хирург лишь бросил беглый взгляд на его записи. А потом надел очки и уже более внимательно стал вчитываться в пометки, сделанные Георгием. Там рядом с каждой фамилией стояли отметки о характере ранения, дополнительные записи о тех болезнях, что требуют оперативного хирургического вмешательства, и, конечно же, крестиками были отмечены те, кто не выживет в ближайшее время…
Хирург снял очки. И откинулся в своем кресле.
– Тебе же, сынок, цены нет… – произнес он, глядя на своего пациента.
– Если бы вы меня сегодня не спросили, то я бы и не знал, что владею этими знаниями. Это всё не иначе как по молитвам умершего у меня на руках монаха.
Тогда хирург вдруг процитировал следующие строки:
– Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи!
После чего хирург, внимательно посмотрев в глаза солдата-монаха, спросил:
– Скажи, солдат, как на духу, сколько мне осталось жить?
Георгий, спокойно выдержав его взгляд, твердо ответил:
– Два года… А уточнять не стану…
– Слава Тебе, Господи, и за этот дар… Значит, кое-что успею в этой жизни еще сделать…
– Но и это лечится молитвой и постом…
– Спасибо тебе, солдат! Ступай с Богом, а мне нужно еще о многом подумать…
Когда Георгий покидал госпиталь, то все, кто мог и даже не мог, прильнули к окнам. Весь медицинский персонал вышел проводить того, кто укрепил в них веру в завтрашний день и любовь к жизни, поддержал дух и помог изнемогающему телу.
Георгий стоял и чувствовал то, что они все хотят от него услышать.
И громко крикнул:
– Скоро! Ровно через год! Ибо с нами – Бог!
И вдруг, неожиданно для себя самого, осенил возликовавшую толпу широким крестом, благословляя их на новые подвиги во имя веры и родного Отечества.
И еще какое-то время с удивлением смотрел на свою ладонь, на то, как ладно и сами собою сложились по-церковному его пальцы в момент этого самого благословения.
И потом вдруг смутился и прижал эту ладонь к груди, дав ей прикоснуться и почувствовать игуменский крест, что был у него на груди…
А потом шел и плакал от радости соприкосновения с этими удивительными людьми, не щадящими себя и давно работающими в этом госпитале на втором дыхании…
До хутора Приют он добрался уже в июне 1944 года. В рубленой келье монах нашел добротное, словно для него сшитое облачение и книги – наставления о монашеской жизни и монастырском укладе. И несколько дней провел, словно в затворе, в чтении и привыкая к новому для себя образу.
Лишь после этого вышел к указанному месту, отмеченному крестиком, и просто обомлел. Между замшелыми валунами прямо на земле высотой чуть менее метра, а в диаметре не менее двух лежало то, что в книжках называлось воистину несметным сокровищем: золотые монеты и украшения, драгоценные камни и церковная золотая утварь, нити жемчуга и россыпями крупные алмазы, – все это периодически омывавшееся дождями и согреваемое солнцем просто так лежало на открытом месте, и его до сих пор никто не обнаружил. Непостижимо! Непонятно! Странно! Просто невозможно, но факт оставался фактом, хотя Георгий шутя и произнес классическую магическую фразу из любимой сказки: «Сезам, откройся!»
Несколько дней спустя в Иркутске к соборному храму, теперь уже в монашеской мантии и в клобуке, шел памятный и любимый в народе с довоенных лет игумен Георгий.
– Гляди, Анфиса, неужто молитвенник наш идет? – увидев монаха, сказала старушка Никодимиха. – Почитай уже более трех лет, как он на фронт ушел.
– И верно… – согласилась с ней соседка Анфиса, что была помоложе и поглазастее. – Такой мужик, а живет один… – тут запричитала вдовая Анфиса, что вот уже с год, как получила похоронку на своего мужа.
– Ты рот на него хоть не разевай, грех-то какой о монахе худо думать…
– Почему худое, я как раз хорошее думаю… Вот к кому бы ночью прижаться, вот от кого детишек бы заиметь да жить в любви и согласии…
– Запричитала, дуреха. Ты лучше до храма дойди да на коленочках упроси Господа, авось и пошлет тебе кого достойного…
– Просила! Не дает!
– Значит, не то просила да не о том на молитве думала. Уж я-то тебя с детства знаю. Скольким ты парням голову-то вскружила… А монаха тебе не дам. И не думай об нем даже…
Встречные, измученные военной годиной люди останавливались, узнавали и с радостными лицами приветствовали его. Кто-то подходил под благословение.
– Батюшка, помолитесь за сына Игнатия, вот уже полгода как писем от него нет… – просила мать солдата Копылова.
– Жди, мать, и готовься к трудностям. Сынок твой в одном из госпиталей на юге страны находится. Ногу он на фронте потерял. Так что месяца через два, не ранее, но до дома дойдет…
– Так ты его видел?
– Нет, только слышал о твоем герое…
– Живой… И на том спасибо. Слава Тебе, Господи! – сказала, перекрестилась и довольная пошла к храму.
– Отец Георгий, как там, на фронте-то, скоро ли одолеем супостата? – спрашивал умудренный возрастом и сединами старик, если судить по выправке – бывший военный.
– Бежит он от нас, теряя на ходу людей и технику. Да и сам, поди, уже не рад, что на нашу землю сунулся…
– И я так понимаю, что недолго ему бежать осталось. Сколько километров до Берлина-то? Вот и думается мне, что при такой его прыти к началу следующей весны он лапки кверху уже сам поднимет…
Теперь уже пришла очередь улыбнуться Георгию.
– Живи, отец, чисть боевые ордена, тебе еще в них на Параде нашей Победы покрасоваться придется…
– Дело говоришь… Пора мундир сушить да чистить… А то старуха моя мне все не верит…
Но вот и соборный храм. Казалось, что весь город пришел сегодня на службу, которую совершал правящий архиерей.
Игумен Георгий вошел в храм и перекрестился. Знакомый запах ладана, треск церковных свечей, сладкоголосое пение хора закружили голову, нежно и бережно запеленали сердце, разбудили память далекого детства, о котором накануне войны напомнила Марфа.
И тут Георгий вдруг увидел себя месячного, опускаемого священником в купель. Даже не священником, а двумя ангелами небесными, что радовались, глядя на разумное дитя, а он им что-то лепетал, и они все весело смеялись, каждый раз после очередного погружения, что совершалось в тот миг в Таинстве крещения во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…
Рядом стояли молодые мама и отец. Они были счастливы. Тут же радостная и раскрасневшаяся от волнения Марфа, что и приняла на свои руки младенца, освященного благодатью Святого Духа и нареченного во имя святого великомученика Георгия Победоносца.
– Отец игумен… Вас владыка просит пройти в алтарь… – Эти слова молодого послушника заставили Георгия вернуться с небес на землю.
– Постой, не уходи… Куда идти-то?
Тот резво пошел, разрезая паству на два пласта. Игумен Георгий шел за ним.
Тут же, словно волны умиления, разбежались по храму возгласы искренней радости и народной любви оттого, что Господь сохранил и вернул им их любимого пастыря.
Георгий уже сориентировался, к каким входным дверям они направляются, и притормозил служку, успев схватить его за подрясник.
– Слушай, быстроногий, ты скажи, что мне сейчас следует делать, а то я после контузии ничего не помню…
– Ну вы даете, а как же служить-то будете? – нечаянно вырвалось у того.
– Еще сам не ведаю… Ну, так рассказывай. Только быстро, четко и по-военному.
В алтаре соборного храма в этот праздничный день было собрано все духовенство края: епископ, один старик-протоиерей да два еще молодых священника из раскаявшихся обновленцев.
Рядом с владыкой властно и словно бы на всю оставшуюся жизнь стояли два рослых и голосистых протодьякона. И пели-то они хорошо, да только на всякое церковное дело или какое важное решение было у них два прямо противоположных взгляда. И каждый, естественно, старался, чтобы его точка зрения возобладала. Но при этом службу они вели отменно, а иных нареканий за ними не числилось. Хотя…
Но да наш рассказ о другом. Но вот именно эта несогласица и определила судьбу нашего героя. Однако пусть все идет своим чередом…
Игумен Георгий вошел в алтарь и, как научил его служка, трижды перекрестившись, сначала опустился на колени пред престолом. А затем подошел под благословение к правящему епископу.
Владыка был уже в годах, зрением слабоват, но очки надевал, лишь когда брал в руки богослужебные книги. А потому образ демобилизованного по ранению игумена был для него слегка размытым…
Владыка и братья уже причастились Святыми Дарами, и пришло время произносить традиционную проповедь.
– Собрат наш Георгий, – обратился к нему владыка. – Ты только что вернулся с полей войны, выйди, порадуй людей своим возвращением и молви народу назидательное пастырское слово…
Георгий склонил в послушании голову, и владыка его благословил. После чего направился было к выходу из алтаря. Но тут ему вновь помог все тот же послушник, вовремя подсказав, в какую дверь следует выходить, и уже далее проводил его до самой солеи и чуть ли не поставил, развернув лицом ко всему честному и верующему люду. А сам тут же удалился…
И тут наш Георгий увидел море устремленных на него человеческих глаз. И он вспомнил свой цирк, и арену, и любимых зрителей. Казалось бы, то же самое. Арена, люди… Вот только глаз своих зрителей он почему-то не мог вспомнить. И силился, да не смог. Зато глаза людей, стоявших сейчас перед ним в храме, проникали в самую душу. Они излучали неведомое ему ранее ощущение некой напояющей теплоты. Он вдруг увидел еле уловимые воздушные потоки, пропущенные не иначе как через их сердца, а затем исходящие уже из глубины глаз слепящими взор монаха золотыми нитями. И они, эти нитевые потоки, устремленные со всех сторон в его сторону, переплетаясь между собой, уже окутывали стоявшего на солее священника, словно младенца в колыбели, своей искренней любовью и устремлялись далее к кресту, который он высоко держал в своих руках. Крест и вбирал в себя эту единую, соборную, устремленную к Богу и освященную общей молитвой, все собой оживотворяющую силу человеческой любви. А уже затем делился ею же со всеми прихожанами, прикасающимися в своем поцелуе к кресту после совершения Божественной литургии, щедро раздавая каждому потребные и необходимые ему силы для свершения уже своих земных подвигов.
Так вот почему глаза воцерковленных людей светятся, а в других потаенный мрак. Вот, вероятно, отчего от одних глаз веет теплотой, а взгляд других людей своей холодностью убивает все живое вокруг.
Все это увидел и понял Георгий так, как будто кто-то раскрыл перед ним первую страничку великой и вечной книги христианских церковных таинств.
Игумен Георгий почувствовал эту любовь, которой щедро делились с ним люди, и это напомнило ему сказку из его детства о живой воде, дающей новую жизнь богатырю земли Русской перед его главным в жизни поединком с силами зла.
«Только что я скажу им в ответ? – стоял и думал Георгий. – Где найду те слова, что они ждут от меня и которым поверят эти стоящие передо мной люди, впитавшие веру в Бога сызмальства? Не ведаю. А потому и робею… Господи, помоги!»
И начал свою первую в жизни проповедь.
– Братья и сестры мои, – волнуясь, произнес отец Георгий начальные слова. – Я был там, где погибали мужья и отцы ваши. Поверьте мне, они умирали достойно, как герои. Вечная им память.
Почему же, спросите вы меня, Господь попустил эту жестокую и страшную войну? В трудную минуту, сидя в окопах, я часто задавал себе этот вопрос. И вот как бы я мог на него ответить… С народом нашим, как с героем из сказки о Снежной королеве, случилась беда. Миллионы крупинок разбитого кем-то зеркала по имени «зло» разлетелись по всему миру, попадая в глаза и старому и малому, сковывая наши сердца ледяным страхом. Всего лишь один кусочек льда… И мы вдруг разом просто забыли про Творца…
А в алтаре уже шла несогласица.
– Это не он! – утверждал протодьякон Николай.
– Как же не он, если всё при нем? – не соглашался с ним протодьякон Михаил.
– Вспомните, какими нравоучительными и книжными были его проповеди, – настаивал Николай.
– Да ты их никогда и не слушал, – парировал в ответ отец Михаил.
– Да успокойтесь же вы ради Бога, давайте сначала послушаем, что он говорит, – прервал их обоих архиерей.
Игумен Георгий продолжал:
– Жертвенность испокон веков была уделом людей сильных. Но жертва жертве рознь. Когда успеха и награды ради жертвуют сотнями чужих солдатских жизней – это преступление. А когда воин прикрывает своей грудью друга – это подвиг. Когда ты жертвуешь ради ближнего половиной своего пайка – это благо. А если наворовал и хочешь повязать ближнего своим же грехом, предлагая ему часть ворованного, – это грех. Война всех нас закалила как металл. Да, била, да, ломала, калечила, выбивая сам дух из наших тел, а в результате придала новую, более стойкую форму и необходимые бойцовские качества. Она разрушила наши города, сожгла села. Но зато очертила перспективы нового строительства и сам смысл будущего существования. На своем пути война расставляла себе вехи, а теперь они же стали нашими ориентирами на пути к победе. И победа будет за нами.
Однажды в госпитале я услышал рассказ одного раненого солдата по имени Петр. Он вспоминал об одном жестоком бое, который стих только к вечеру. Вся ничейная полоса покрылась тогда телами убитых – и наших, и немцев. Бойцы отдыхали. Петр закурил, а его товарищ Иван Божков отошел было в сторону, а потом возвращается к нему и тихо говорит: «Петя, там женщина плачет…»
А Петр ему отвечает: откуда на поле боя женщине взяться?
Однако прислушался. Слышит, и вправду плачет женщина. Надели они каски на голову и вылезли на бруствер. Туман уже по земле стелется. А в тумане по ничейной стороне в их направлении идет женщина. Наклоняется над убитыми и плачет…
Вылезли они тогда из окопа уже во весь рост, смотрят, и немецкие каски надо окопами торчат. Видно, и они тоже ту женщину видят и плач ее слышат.
«Она плакала так, – рассказывал Петр, – что в душе все у меня переворачивалось. А туман, словно саваном, укрывал всех погибших».
И тут Петр переходит в своем рассказе к самому главному. «Женщина та, – говорил он, – шла в темной и длинной одежде. Но уж больно высокая была. Раза в два выше обычной женщины. Дошла она до наших окопов. Остановилась. Плакать перестала и поклонилась в нашу сторону…»
– Пресвятая Богородица!.. – раздался вдруг чей-то женский голос в тишине.
– Сама Богородица в нашу сторону поклонилась! – уже волной пронеслось по рядам.
– Победа за нами будет! – радостно подхватили окончание рассказа священника православные люди, находящиеся в храме.
Когда они немного успокоились, отец Георгий продолжил:
– Главное же наше с вами оружие – это не пушки и патроны. Наша сила во всеосвящающей христианской любви. А потому любите друг друга и молитесь за ближних своих. Берегите немощных. Помогайте тем, кого война оставила без крова, не ожидая за это воздаяния. А главное – чаще и больше улыбайтесь. И победа обязательно будет за нами.
И вдруг сам улыбнулся.
Словно искорка прошла по рядам. Печаль уступила место радости. Тревога – надежде. Видя его детскую улыбку, огромные глаза, полные любви, люди буквально воскресали на глазах.
Он заканчивал свою проповедь словами:
– Ниспосланное на нас тяжелое испытание и его очистительный огонь, понесенные жертвы помогли всем нам пробудиться от мертвого и греховного сна, полного лжи, которым столько лет были опутаны наши умы и сердца. Сегодня мы вновь вспомнили Отца, Который все эти годы терпеливо и с любовью ждал, когда же мы сделаем свой шаг ему навстречу. И вот теперь мы снова вместе…
– Какой-то он после ранения странный, на себя не похожий. Вы-то как считаете? – спросил обоих дьяконов владыка.
– После ранения многие блаженными становятся, – поддержал архиерея протодьякон Николай.
– А может, отослать его куда подалее, пусть на своем хуторе и дальше сидит? – то ли спросил, то ли предложил уже Михаил.
– Ссылать нельзя. Смотрите, как просто и доходчиво говорит он с народом. И они его понимают. Может, так и должно говорить с людьми в трудное время – на их же языке… А то, что он не от мира сего… Это даже для нас благо. Вот что мы сделаем. В Заумчинском монастыре среди братии до сих пор спор идет, все никак настоятеля себе не выберут. Вот и направим к ним настоятелем игумена Георгия.
И все согласно закивали головами.
После окончания службы, уже на крыльце храма, большая толпа прихожан все никак не хотела отпускать от себя отца Георгия.
Когда люди разошлись, то к нему подошел уже знакомый послушник.
– Спасибо тебе, что выручил меня сегодня… – сказал ему Георгий, протянув руку.
– А вы насчет контузии пошутили, да?
– Нет! Я действительно ничего не помню ни в службе, ни в церковной жизни…
– Кстати, я невольно услышал разговор владыки. Вас хотят сделать настоятелем Заумчинского монастыря… Возьмите меня с собой, я вам еще пригожусь.
– Тебя не Коньком-Горбунком, случайно, зовут? Из какой ты сказки?
– Вот и вы смеетесь…
– Это я любя. Книги читаешь?
– По-церковному?
– Да нет, я про сказки…
– Люди добрые в детстве рассказывали…
– Ну, тогда мы с тобой непременно подружимся…
И парень расцвел от счастья.
– Так, может быть, все-таки скажешь, как тебя зовут?
– Фома…
– Вот и познакомились. А теперь, Фома ты наш неверующий, показывай мне город. Нам нужно найти гостиницу, модельную парикмахерскую и магазин одежды. И рот-то закрой… Но сначала в гостиницу.
Гостиница «Иртыш» была самой крупной и единственной на весь город работающей гостиницей, и жизнь в ней, несмотря на военное время, очевидно, бурлила, так как игумен Георгий и Фома успели заметить на столике портье традиционную табличку со словами: «Свободных мест нет».
Увидев попа в полном облачении, спокойно входящего в его владения, да еще и с юношей, старший администратор, нимало не удивившись и зная вкусы и привычки людей самых разных сословий, решил сам устроить уют дорогих гостей.
– Слушаю вас? – начал он, показывая вниманием и готовностью выполнить любое требование приезжих.
– Нам бы номер на несколько дней…
– Понимаю!.. Желательно, конечно же, с ванной?
– А что, в городе есть горячая вода?
– В городе – нет, но у нас своя котельная, и каждый вечер вы можете…
– Пусть будет с ванной. Сколько стоит такой двухкомнатный номер?
– Вы хотели сказать – двухместный? У нас достаточно широкие кровати, и вы вполне… – выдавил из себя администратор.
– Вы меня, наверное, не расслышали, – оборвал его Георгий. – Сей юноша мне не сын и не любовник, если вы это имели в виду. Мне нужна отдельная комната для уединения и молитв… Если у вас нет номера с двумя отдельными комнатами, то это могут быть два одноместных номера рядом.
– А вот этого и нет! – уже начиная понимать, что промахнулся с гостем, ответил он.
– Чего – этого?
Тут администратор подвигает к нему табличку, поясняющую, что свободных номеров в гостинице вообще нет.
– Но ведь только что было…
– Я запамятовал об одном важном заказе.
– Не боитесь с огнем шутить? – уже чуть суровее спросил его Георгий.
– Грозитесь нас поджечь? Попробуйте!
– Нет, всего лишь хочу уберечь вас от возможных последствий.
– Что вы имеете в виду?
– Вам срочно нужна операция… Вы знаете такое слово – перитонит?
Администратор изменился в лице и мелко закивал головой.
– Как давно вы испытываете внезапно появляющуюся боль в нижней части живота? Внизу справа. Как от удара ножа…
– Уже два дня… Я сначала думал, что чем-то отравился…
– Срочно вызывайте скорую помощь… А сами пока что полежите на служебном диване.
Администратор послушно лег на диван, наказывая при этом появившемуся портье:
– Срочно звоните в скорую! У меня острый приступ аппендицита. И если диагноз подтвердится и меня увезут в больницу, человека в черном и юношу поселите в моем резервном номере на все время, что я буду находиться в больнице. Вы все поняли?
Тот кивнул головой.
– Ну так звоните же! – сказал и закрыл глаза.
Уже через несколько минут старшего администратора на носилках вынесли из гостиницы, и умчавшаяся тут же машина скорой помощи своей сиреной повелительно требовала, чтобы ей срочно уступали дорогу…
А игумена Георгия и Фому ввели в огромный номер с двумя спальнями и ванной.
Они поставили вещи. И вздохнули с неким облегчением. По крайней мере, крыша над головой у них теперь есть. Но тут пришла очередь Фомы удивлять монаха.
– Посмотрите на меня, пожалуйста! – робко стал просить он Георгия.
– Я на тебя и так уже с самого утра только и гляжу.
– И ничего не замечаете?
– Что я должен заметить? Молодой, красивый, статный… Мне даже не совсем понятно, почему ты выбрал себе этот нелегкий, как я теперь понимаю, путь…
– А больше вы ничего не видите? Ну, болезни какой?
– Вот дурачок! А кстати сказать, мне показалось, что этот администратор тебя хорошо знает…
– Был грех!
– Может, расскажешь?
– Приезжал тут месяца два тому назад какой-то главный проверяющий из отдела по делам религий, наверное, из самой Москвы. В этой гостинице и останавливался, а меня к нему в помощь как бы направили. Принести что, в магазин сбегать…
– И что дальше?..
– Начал он меня вином поить и губами слюнявить. А как дело дошло до того, что к себе в кровать потащил, тут уж я со второго этажа в сугроб в одних трусах и сиганул…
– Чем и испортил всю свою последующую карьеру в данной епархии. Так? Потому-то ты и напросился ко мне в поводыри…
– Вы меня теперь тоже выгоните?
– За что же? Вот только не прыгать надо было тогда в окно, а врезать ему хорошенько… Лучше сразу по яйцам… тогда у него охота эта сразу бы и надолго пропала… Ну а теперь в магазин и в парикмахерскую… Пора приводить себя в порядок. Столько лет ходил в одной гимнастерке.
И уже к Фоме:
– Кстати, тебе лет-то сколько?
– Семнадцать месяц назад исполнилось.
Игумен строго посмотрел на него.
– А теперь как на духу: девок уже щупал?
– Нет…
– Про питие не спрашиваю, сам сказал. Куришь?
– Только раз и попробовал. И бросил.
– Ну, пошли тогда жизнь прожигать…
– Отче, а может быть, мне сегодня где-нибудь в другом месте переночевать? Вдруг я вам своим присутствием мешать буду… А может быть, вы захотите сюда девушку привести…
– Знаешь, Фома. Еще ничего не произошло, но ты уже столько соблазнов нарисовал, что вспомнился мне один рассказ о буддийском монахе, когда-то еще в Москве рассказанный. Он достаточно поучителен. Слушай. Шли по дороге два монаха. Один опытный и старый, а другой молодой. У берега реки стояла юная девушка, которая попросила их помочь перебраться ей на другую сторону. Молодой монах в ужасе от нее отшатнулся: разве можно монахам касаться женщины… А старик поднял ее и перенес на другую сторону и пошел себе дальше. Вскоре молодой монах его догнал и спросил: «Почему ты так поступил?» «Как?» – спросил его старик. «Ну, ты коснулся руками женщины!» – воскликнул он в ужасе. А старый монах ему и отвечает: «Я ее перенес и уже давно забыл об этом. А ты все два часа пути с вожделением вспоминаешь о ней».
И тут пришла очередь улыбнуться уже Фоме.
После этого они скупили чуть не половину магазина и вернулись к вечеру в гостиничный номер.
Фома стал развязывать свертки и раскладывать покупки.
– Вы меня, батюшка игумен, извините, но я все же никак не могу понять: кто же вы на самом деле? Контузия… и вы ничего церковного вспомнить не можете, но в магазинах-то ориентируетесь так, что я только диву давался…
– Считай, что я разведчик на вражеской территории.
– Чей?
– Ну, не немецкой же, типун тебе на язык. Есть у нашей церкви тоже своя разведка…
– Хотите знать, как попы живут?
– Во время войны у всех животы ремнями подвязаны. Тут уж не до жиру, быть бы живу… Но помочь ты мне можешь. Работы у нас будет много. Нужно будет объездить все сохранившиеся храмы, узнать, в каком они состоянии, какая нужна помощь… Так что ты станешь моими глазами. Согласен?
– О чем разговор. А с чего начнем?
– С того, что ты для начала разденешься… Что застыл? Будем мерить обновки-то?
– Прямо сейчас?
– А то когда же, кто же нас в твоем ветхом облачении в ресторан пустит…
Фома быстро скинул с себя свой подрясник. Сложением юноша оказался крепким, фигурка была борцовская, мышцы налитые.
– На руках стойку сделать сможешь? – спросил его Георгий.
Парень кивнул.
– Давай!
Фома легко вошел в стойку, словно бы всю жизнь этим занимался.
– Молодец! – сказал Георгий. – А теперь смотри…
И игумен, сделав кувырок назад, уже сам мягко опустился на руки и так прошел часть комнаты, а затем снова с переворота встал на ноги…
Раскрасневшийся Фома от удивления раскрыл глаза.
Тут игумен взял три яблока, что лежали в вазе на столе, и начал ими ловко жонглировать, постепенно съедая одно из них…
– А меня так научите?
– Почему бы и нет… – говорил и дожевывал яблоко. – Ну что, ты так и будешь стоять в одних трусах? Одевайся, пойдем начинать красивую жизнь…
– В ресторан?
– Не согрешив, не покаешься…
– А можно?
– Мне крестная как-то недавно сказала, что нам все можно, но, правда, не все полезно… Так что сегодня у нас с тобой прощальная гастроль, и возможно, что мы на какое-то время распрощаемся со светской жизнью. А с завтрашнего дня станем штудировать церковные азы… Будешь учить меня азбуке и всему прочему, что должно знать человеку в моем сане. А в конце недели будем принимать монастырь…
Фома же, успев облачиться в новый костюм, не слышал Георгия. Он рассматривал себя со всех сторон в огромном гостиничном зеркале. И очевидно, был собой доволен.
Весь вечер впервые со времен начала войны Георгий и Фома вместе провели в ресторане. Игумен, будучи в светском костюме, совершенно преобразился. В парикмахерской ему аккуратно подровняли бородку, прибрали волосы. Фома смотрел, слушал и запоминал, что и как есть, какими приборами за столом пользоваться. И конечно, немного белого и красного вина. Причем белое – к рыбе, а красное – традиционно – к мясным блюдам.
Оркестр заиграл популярные в годы войны мелодии. И Георгий даже один раз пригласил на танец одиноко сидящую молодую женщину. Но только на один танец…
Так, в этот момент игумена Георгия увидела и узнала работница ресторана, которая слушала сегодня его проповедь в храме. И остолбенела от неожиданности, увидев монаха в светском костюме, да еще в зале ресторана.
– Не может быть… Отец игумен… Вы ли это? Да как же можно… – И, потрясенная увиденным, сразу же убежала в свой угол на мойке и теперь ревела там как белуга…
Георгий вошел вслед за ней.
– Не нужно так! – тихо начал он. – Вы же ничего обо мне не знаете. Три года в окопах, и почти каждый день умираешь от страха, теряя друзей, что, умирая у тебя на руках, смотрят с надеждой, а ты ничем не можешь им помочь. Да и сам лишь чудом выжил. Но вот, поверите ли, уже забыл, как пахнет вкус прожаренного бифштекса с луком, звуки живой музыки… Хотя все это не в оправдание. Согласен, что я оступился. Как говорила моя крестная – не иначе как бес попутал. Но вот вы… Если говорить честно, даже не могу понять, как вы-то сумели сохранить в себе эту чистоту, работая в таком месте. А потому, прошу вас, простите меня, Христа ради… И помолитесь за грешного раба Георгия. Очень вас прошу.
И они с Фомой сразу же покинули ресторан.
Неделю спустя в Заумчинском монастыре вся братия: три монаха плюс вернувшиеся с фронта старик-схимник и четыре послушника разных лет – собрались на утреннюю Божественную литургию под началом нового настоятеля.
Фома показал игумену Георгию, где тот должен встать, а сам вынужден был отойти в сторону согласно своему положению.
Подошло время начинать службу, и все ждут начального возгласа настоятеля.
Тот молчит.
А Фома лишь глазами какие-то знаки делает да рот словно рыба раскрывает.
Стоящий у престола преклонных лет монах-схимник Варсонофий подсказывает:
– Дайте возглас, отец игумен…
– Какой возглас? – тихо переспрашивает его Георгий.
– Начальный…
– Отец, вставай на мое место и начинай службу… – словно потерянный, молвил Георгий.
– Так бы и сказали, что вам плохо. Присядьте пока. Оно и понятно, после контузии…
И встав пред престолом, со словами: «Благословен Бог наш…» – начал Божественную литургию.
Вечером они оба сидели у костра. Игумен сам пришел к древнему старцу. И какое-то время они просто молчали.
Первым прервал молчание отец Варсонофий:
– Многих монахов повидал я за свои годы. Всяких. И таких, о которых и говорить тяжело, и настоящих подвижников. Монашество на Руси всегда претерпевало от власть имущих. Это только в современных книжках можно прочитать рассказы об огромных угодьях и землях, о повинностях и отработках на них крестьян в пользу церкви, о несметных богатствах тех или иных монастырей. Если милостыня и допускалась когда-либо извне, то лишь для удовлетворения минимальных потребностей тех, кто сам и неустанно на этой земле трудился. Даже если это были пожалования частных лиц или государственная руга – все было без излишков. У нас даже храмовая утварь не должна быть драгоценной.
Был ли наемный труд? Был, но при условии его справедливой оплаты, исключающий саму возможность нанести кому-либо обиду. Особым случаем пользовались монастыри, обладающие чудотворными иконами или сокровищами книжных богатств. К ним люди тянулись со всей страны. А потому и сочеталось в монастырях «отвержение мира» и служение этому же миру.
Но это, так сказать, предисловие к ликбезу по случаю вашей контузии… А вот что касается игумена Георгия Любомудрова, то он был моим духовным сыном. Я же за него в свое время и поручался при принятии им духовного сана. Удивительный был юноша и великой духовной силой стал обладать уже как монах…
Еще какое-то время он сидел молча, видимо, что-то вспоминая, а потом спросил:
– Может быть, вы мне расскажете, как и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
– Это случилось в январе 1944 года, когда в одной проруби в день Богоявления вместе искупались…
И Георгий рассказал о встрече и о смерти на его руках монаха-подвижника, о возложенном на него послушании и далее нести крест и имя игумена уже в миру…
– Воистину неисповедимы пути Твои, Господи! – только и вымолвил, перекрестившись, старец.
– Отче, хочу сказать тебе и еще об одной, не менее важной возложенной на меня миссии. Недалеко от города на сырой земле лежит великое сокровище, коим мне поручено справедливо распорядиться. А значит, станем восстанавливать монастыри, строить духовные школы, помогать страждущим… Работы, как вы понимаете, край немереный. А потому хочу просить вас и далее следить за порядком богослужений в монастыре, а я же возьму на себя то, что мне понятнее, – работы по строительству и реконструкции…
Старец молча склонил голову, давая понять, что согласен.
– И еще. Раз вы были духовным отцом игумена Георгия, то прошу вашего благословения и молитв уже за меня, грешного… И не сетуйте, если по случайности что-либо не то сделаю… А потому говорите и далее всем о моей контузии…
– Тебя, Георгий, Сам Бог уже благословил. Чтобы жить да с пулей в сердце, такого на моей памяти еще не было. Если что будет нужно, совет какой-то, приходи в любое время или же Фому присылай. Чует мое сердце, что ладный из него монах может получиться, небалованный он.
На том они и расстались.
И потекла монастырская жизнь как по новым рельсам. Появились люди, закипела работа, буквально на глазах стал восстанавливаться монастырь.
К игумену со своими бедами стали приходить люди. И он никому не отказывал. Кому-то дал денег на то, чтобы тот поставил себе новый дом, кому-то помог купить корову для большой семьи, третьему – лошадь и плуг. А одному мужику с помощью братии монастыря помогли сбить новую печь. И потянулись к нему люди со всего района. Кроме того, в монастыре всех кормили. Принимали престарелых и одиноких, калек, вернувшихся с войны. Для них уже ближе к осени построили большой странноприимный дом. И у каждого из них появилась крыша над головой да дело по душе в большом монастырском хозяйстве.
Так же параллельно и своим чередом шла непрестанная монастырская служба.
В середине бабьего лета по лесной дороге после поездок по району и посещения хутора Приют, возвращаясь в свой монастырь, шли игумен Георгий и Фома. На этот раз юноше достался тяжелый портфель настоятеля.
– Батюшка, вы специально в него кирпичей наложили, смирение мое испытываете? – перекладывая портфель с руки на руку, шел и вздыхал юноша.
– Это не кирпичи, Фома! Это золото и драгоценности!
Юноша звонко рассмеялся.
– Я все давно хотел тебя расспросить о твоих родителях, о детстве, о месте, где ты родился…
– Грустная будет история, отче…
– Не сахарный, не растаю…
– Родился я 1926 году в одном из северных уездов Пермской губернии. Отец был церковным старостой, а мама пела на клиросе. Через два года отца вместе с батюшкой арестовали и увезли. Больше мы о них ничего не слышали. А мама? Мама, чтобы спасти меня и старшего брата от голода, вышла замуж за местного участкового милиционера. Прожили они так три года, а потом он встретил приехавшую из города учительницу и стал баловать с ней. Мама ничего ему не говорила и, пользуясь его постоянным отсутствием в доме, воспитывала нас в любви к Богу. Однажды мы не успели убрать наши книжки, и он арестовал маму «за преподавание несовершеннолетним детям религиозных убеждений». Была, оказывается, такая статья… И сам же добился, чтобы маму осудили на два года… А потом привел в наш дом свою любовницу. А та нас просто выкинула за дверь. Так начались наши скитания по земле. От деревни до деревни. Братишка имел красивый голос и с лёту запоминал то, что пела мама, а потому в каждой деревне находились добрые люди, которые, лишь заслышав знакомый церковный напев, открывали нам двери своих домов. Пока из-за одной двери не раздался пьяный выстрел. Похоронив брата, я остался один на всем белом свете. Через шесть лет на товарняке я попал в Иркутск, где меня быстро прибрали к рукам ловкие люди. Так я стал вором-карманником…
– Ты – вор-карманник?
– А разве не похож? – улыбнувшись, спросил Фома и достал из своего кармана пухлый бумажник игумена…
Тут Георгий даже остановился от такой неожиданности.
– Да когда же ты успел? – удивленно спросил он.
– Две минуты назад вы чуть было не споткнулись, напоровшись на корешок… Поди, помните? Ну, так он сам ко мне в руки и вывалился…
– Фома! – уже чуть серьезнее сказал Георгий. – Знай, что меня можно обмануть только один раз…
– Я вас еще ни разу не обманывал… батюшка, – искренне сказал Фома.
– Верю!
– Хотя вру. Помните тот разговор про то, как я выпрыгнул в окно…
– Еще бы не помнить. Не всякий на такое в одних трусах, да еще зимой решится.
– Есть во всей этой истории и мой грех. Мне ведь поначалу и вина того хотелось, и интересно было, чем все это может закончиться. Так что в тот раз я вам не всю правду сказал. Простите меня. И если можно, то считайте это моей исповедью…
– Бог тебя простит, а я так давно уже тебе все простил.
– Простили, а сами не хотите сказать, что лежит в этом портфеле. Да у меня живот скоро развяжется от этой тяжести…
– Давай, Фома, остановимся для начала. Отдохнем и перекусим.
– Значит, так и не скажете?
– Я же тебе говорю, что там золото и драгоценности…
Тут у Фомы чуть не брызнули слезы.
– И вы мне не верите. Раз я был в банде у Примуса, что же, мне теперь и жить уже нельзя?
– В какой банде, Фома? И кто такой Примус?
И Фома рассказал о человеке, который негласно во время войны заправляет всем городом. О складах с гуманитарной помощью, о его связях с кем-то из высокого начальства области, о притонах, которые тот содержит, и даже о казино, что вот уже три года раз в неделю собирает под своей крышей всех торгашей и аферистов…
– Значит, пока кто-то проливает свою кровь, жертвуя собой за Родину, за веру… Есть люди, кто на этой крови жирует. То, что ты мне сказал, Фома, заслуживает внимания. И как офицер в прошлом, как разведчик, я думаю, что мы с тобой сумеем во всем этом разобраться. Ну а теперь открывай портфель, там сверху хлеб и кусок сыра должны лежать, надо и подкрепиться.
Фома открыл.
И увидел… полный, доверху набитый золотыми монетами и драгоценностями портфель игумена.
– Ну что молчишь? Ведь не поверил мне…
А уставший и обомлевший Фома, словно чадо малое, с набрякшими от слез глазами вдруг ткнулся носом в плечо фронтовика, словно ища защиты, да тут же и заснул…
До полной победы еще оставалось полгода. И вот как-то проходя по незнакомой ему улице, игумен Георгий, благо что был в светском костюме, увидел здание Иркутского цирка…
Вспомнил этот удивительный запах, витающий в воздухе, и обволакивающую магию кулис, и… забилось сердце от вспыхнувшей в памяти знакомой мелодии, ударов хлыста, аплодисментов зрительного зала…
Вскоре он вошел в кабинет к директору.
– Разрешите?
– Входите, – не отрываясь от бумаг, ответил директор по фамилии Маргомакс, – только знайте, что билетов все равно нет. Распоряжением райкома партии все передано…
И замолк, видя улыбку просителя.
– Какая у вас улыбка! Вы, случайно, не клоун?
– Случайно, клоун. Наш курс был выпущен перед самой войной…
– Как оказались здесь?
– После ранения были дела в вашем городе… Думал уже уезжать, а тут смотрю – цирк. И такая вдруг вспыхнула ностальгия… Дай, думаю, хотя бы еще раз постою на манеже…
– К сожалению, молодой человек, у меня нет для вас вакансии…
– Договоримся сразу. Я, с вашего разрешения, поработаю на общественных началах. Без зарплаты. Для всех это будет что-то вроде испытательного срока…
– Неделю репетиций, и если выход пройдет на бис, считайте, что мы с вами договорились…
И теперь каждый день игумен, оставив на двери своей кельи записку о том, чтобы его не отвлекали во время вечерних молитв, тайно покидал монастырь и спешил в цирк, ставший для него уже вторым домом.
В этом цирке он впервые и увидел юную девушку Зою, у которой в цирке был свой номер «Говорящая голова». Маленькая и грациозная, она помещалась в специально созданный аппарат, создающий иллюзию пустоты, над которой была только головка белокурой куклы с вечно открытыми глазами, обладающей удивительной способностью знать все и про всех…
Этот вид цирковой иллюзии называется мнемотехника. В нем есть определенный, заранее оговоренный разговорный ключ, позволяющий «говорящей голове» работать с помощником, который находится в зале среди зрителей.
Георгий каждый раз с интересом наблюдал за этим номером. Представьте себе, как на манеж вывозят миниатюрный ящичек на длинных ножках-роликах. Сам ящик покрыт бархатом, а внутри него установлены специальные зеркала, отражающие пустоту. Вот в этом ящике, согнувшись и скрестив ножки, и сидела актриса, а зритель видел лишь ее голову и шею. У нее были не только наклеенные ресницы, но и еще специально подрисованные глаза, что создавало впечатление того, что они постоянно открыты.
Куклу звали Элеонора.
– Скажи мне, Элеонора, – обращался к ней помощник, – только, пожалуйста, думай. Что я достаю сейчас из портмоне этого мужчины?
– Из его портмоне вы достаете паспорт! – отвечает она.
– Элеонора, а не могли бы вы сказать, как зовут моего нового знакомца? – снова спрашивает помощник, а сам в изменении интонации, в порядке слов уже называет ей имя человека, чей паспорт он держит в руках.
Кукла отвечает, а соседи человека, чей паспорт помощник держит в руках, подтверждают правильность ответа куклы, и весь зал начинает ей рукоплескать.
Помощник задает ей следующий вопрос:
– Элеонора, а какую купюру я держу сейчас в руках?
Она отвечает, почти не задумываясь:
– Это его маленькая заначка от жены…
Зал затаил дыхание.
– Целых пять рублей…
– Правильно! – подтверждает помощник, показывая залу пятирублевую купюру.
И зал тут же реагирует смехом над человеком, которого поймали на такой хитрости, как утайка денег от жены.
В другом случае помощник снова и уже другим знаком дает ей понять, какую денежную купюру он держит в руках на этот раз.
И Элеонора говорит:
– О, это большая купюра. Это десять рублей. На эти деньги можно очень хорошо посидеть в ресторане…
Ну и так далее. Номер длился, как правило, до пятнадцати минут. И пользовался ошеломляющим успехом у зрителей.
Правда, Георгий видел, как градом потом катились слезы из глаз Зои. Все дело в том, что, изображая куклу с открытыми глазами, она на протяжении всего номера не могла даже моргнуть. Этим создавалась еще одна иллюзия, что это не живое существо, а все-таки кукла… Ее увозили со сцены, а слезы катились градом от перенапряжения и сильного света прожекторов, высвечивающих лицо актрисы.
А уже через несколько дней ведущий программы с зычным наименованием «шпрехшталмейстер» объявил о том, что сегодня весь вечер на манеже вместе с рыжим будет выступать белый клоун…
И Георгий вышел на сцену. Он был одет в традиционный русский тулуп, да к тому же еще и бородатый. В руках у него было лукошко.
Рыжий клоун смеется, видя его, и говорит:
– Деревня, ты что тут собираешься делать?
Белый клоун отвечает:
– Сеять зерна для урожая следующего года. Для урожая нашей Победы…
Тут же весь зал зааплодировал его словам. А директор, что следил за этим его первым выступлением, поставил жирный крестик в своем блокноте.
Рыжий идет ему вслед и недоумевает:
– Как же ты будешь сеять, если вся земля обгорела?
– Зато, пройдя через огонь, она закалилась и возродится зернами здорового урожая, как и сама наша страна, которой нужно дать немножко времени, и она снова поднимется с колен.
– Так чего же ты ждешь?
– Я ищу добровольных и трудолюбивых людей. Тех, кто хотел бы помочь мне посеять эти семена.
– Я не могу. У меня спина с утра болела, да еще сегодня на профсоюзное собрание надо идти… – отвечает ему рыжий клоун под смех в зале.
Тогда белый клоун обращается к сидящим в зале детям:
– Ребята, есть ли среди вас те, кто помогал своим родителям в поле и знает, как сеять, и готов мне помочь?
Несколько детишек разных возрастов весело выскочили на манеж.
– Черпайте зерна из моего волшебного лукошка. Что? Не видите зерен? Конечно! Они же волшебные, а потому и невидимые. А то прилетят вражеские птицы и склюют зерна на нашем поле. Подставляйте свои ладони…
Он уже насыпал детям в ладони воображаемое зерно и говорил:
– Сейте широко, щедро, как это делали ваши отцы и деды… Повторяйте движения за мной…
Дети с удовольствием повторяли за клоуном его движения, со смехом и радостью осыпая всех волшебным и невидимым зерном.
Рыжий же, как всегда, только мешался под ногами и постоянно падал…
Но вот зрители слышат сигнал воздушной тревоги, в зале начинает медленно гаснуть свет. Все дети быстро возвращаются на свои места к родителям.
На большом экране сидящие в цирке зрители уже видят летящие в небе над нашей страной немецкие самолеты…
Кто-то из зрителей, хорошо зная этот страшный звук, уже непроизвольно прижимает к себе своих детей…
Лишь клоун оставался в луче прожектора. На глазах всего зала он вдруг сбрасывает с себя шапку и свой тулуп. И преображается перед удивленными зрителями в настоящего витязя в серебряном облачении и с богатырским мечом в руках.
Еще мгновение… И у него за спиной раскрываются крылья.
Всего лишь один взмах, и невидимые металлические тросы уже поднимают его вверх, навстречу грохочущей военной армаде…
Лучи прожекторов рассекают зал, а в этих всполохах света все видят уже парящего нашего героя под куполом цирка и смело вступившего в бой с противником…
Вот загорелся первый немецкий самолет…
В зале раздались крики детей:
– Даешь! Ура! Наша взяла!
Взрываются и падают на землю второй, третий немецкий самолет…
Русский витязь, словно небесный ангел мщения, очищает наше небо от ворога…
Потом он медленно опускается на манеж, где за это время уже поднялись в полный рост посеянные им с детьми колоски нового урожая нашей Победы…
Тут еще и русская печка выехала на манеж. Жаром дышит. Из трубы дым идет.
Богатырь просит у зрителей разрешения отдохнуть после боя. И прямо на манеже засыпает.
Тут как тут появился рыжий клоун. Увидел, что тесто подходит, а богатырь спит, решил сам с ним расправиться. Он тесто с одной стороны прижмет, так оно с другой выпирает. С той стороны подопрет, так оно прямо крышку вышибает. Измучился. А уж как обе руки в кадушку сунул, так тесто к рукам и пристало. Его униформисты насилу от того теста отодрали, да и сами в муке порядком извалялись…
Дети смеются.
От их смеха просыпается витязь. И давай кусками того теста жонглировать, форму им придавать да в горячую печку метать. И так ладно это у него получается, что зрители не налюбуются.
А уж когда из-за чудо-печки стали выходить молодые и красивые девушки, в руках у которых были подносы с небольшими румяными пирожками, более напоминающими церковные просфоры с обозначением крестика в центре, и стали раздавать их голодным, но счастливым детям, то зал взорвался овациями…
Поздно вечером, когда Георгий в монашеском облачении собрался было покинуть гостиницу «Иртыш», ему навстречу попался Фома.
– Брат, а ты почто монастырь без догляда оставил? – спросил его игумен.
– А почему вы мне честно не сказали, что идете сегодня на встречу с Примусом?
– А с чего ты это решил?
– Видел, как утром брали с собой деньги. Не иначе как для игры…
– Наблюдательный… Но пора бы понять, что в этой твоей новой монашеской жизни уже ни шага нельзя делать без благословения…
– Кто бы кому это говорил…
– Не понял? – удивился Георгий.
– Это я не понял: кто из нас контуженный-то? А благословение мне сам старец Варсонофий дал. Беспокоит его эта ваша сегодняшняя встреча с Примусом.
– Но ты не можешь идти туда со мной. Мое появление в этом месте объясняется слабостью человеческой натуры, страстью к игре, невоздержанием…
– Я и не пойду. На улице подежурю, у черного входа, вдруг вас оттуда ногами вперед выносить станут… Вот тогда я, возможно, и пригожусь…
И рассказал игумену, как найти необходимый дом, в котором сегодня должна была состояться крупная игра.
Монах пришел в казино в начале первого ночи.
– Оружие есть? – спросил его один из охранников.
Георгий промолчал, так как понимал, что они все равно его обыщут. Что тут же и сделал второй, когда без излишних церемоний начал ощупывать монаха. И ничего не найдя, скупо обронил:
– Проходи…
Георгий вошел и остановился. Перепланированное подвальное помещение было обставлено лучше, чем известный на весь город ресторан гостиницы «Иртыш». Столы ломились от еды. Халдеи бегали между столиками и подавали играющим напитки. В зале было не менее тридцати человек, не считая обслуги.
К монаху подошел молодой вертлявый парень, который назвался администратором зала.
– Вас привело сюда какое-то неотложное дело, святой отец? – спросил он.
– Да, не хватает немного средств на ремонт монастыря.
– Тогда вы, вероятно, ошиблись дверью… Я скажу, чтобы вас проводили…
– Сколько, например, ты получаешь в месяц?
– Зачем вас расстраивать? К тому же я сегодня не подаю милостыню…
– Ценна милостыня в скудости… Но тебе этого, к сожалению, не понять. Просто в это же самое время кто-то, кто тебе близок и дорог, также, может быть, нуждается в ней. И если подаем мы, то у нас есть надежда, что кто-то подаст и им… Хотя ты слишком сыт, чтобы меня услышать. Так где твой хозяин?
Примуса уже предупредили о приходе настоятеля монастыря, и он сам вышел к нему в зал.
– За милостыней пришел… – попытался было обелить себя администратор зала.
– Это правда?
– Я действительно сказал, что мне не хватает немного средств на ремонт… Но я собирался необходимую мне сумму выиграть в карты, а не просить у кого-либо из ваших гостей…
– Первый раз в жизни вижу монаха, который сознательно втаптывает себя в грязь, чтобы выйти из нее в сверкающем золотом облачении…
– С вашего позволения, я использую эту фразу в своей следующей проповеди. Но и вы много чего в этой жизни еще не знаете… О тех, кто вас окружает, например.
– Уже интересно! Что будет дальше? Начнете пророчествовать?..
– Нет! Просто хочу испытать сегодня судьбу…
– Тогда пройдемте за мной…
И увел Георгия в кабинет, где их уже ждали другие игроки.
Там монах увидел и директора цирка Макса Лазаревича Маргомакса. Тот был сосредоточен игрой и не узнал своего клоуна…
Дело в том, что Маргомакс был невероятным картежником. И находил карточный стол в каждом городе, где только останавливалась его цирковая труппа. Он был довольно состоятельным человеком, его руки и во время войны украшали бриллиантовые перстни и золотые цепочки, он, кроме игры в карты, ничего другого по цирковой линии не умел. Хотя был хорошим организатором, находил и прикупал для труппы аппаратуру, позволяющую дурачить публику, и еще он умел находить талантливых артистов. Одной из его бесценных находок была Зоя. Именно к ней он каждый раз, прежде чем идти играть в карты, обращался со словами:
– Зоечка, я хочу сегодня пойти поиграть. Компания обещает быть интересной…
И Зоя, обладая каким-то внутренним чутьем, каждый раз говорила о том, стоит ли ему сегодня играть. И как правило, не ошибалась.
Если директор ее слушался, то приходил довольным и с выигрышем, а вот если нет… И тогда Зоя уже на следующий день шла вместе с ним и помогала ему хотя бы отыграться… когда с помощью специально разработанного ими речевого ключа она подсказывала ему о том, какие карты на руках у его партнеров.
Той же ночью жена директора Маргарита Леонидовна, или Марго, подняла Зою с постели в два часа ночи с просьбой помочь ей разыскать ее мужа.
На улицах Иркутска темень стояла кромешная.
Вскоре они оказались в незнакомой для себя части города, казалось бы, на несколько часов забывшегося в тонком беспокойном сне, но Зоя каждой своей клеточкой ощущала обволакивающий ее ужас от этой непредсказуемой ночи. И ее опасения вскоре подтвердились. Сначала они чуть не споткнулись, когда наткнулись на лежавшего на земле молодого человека. Беспокойная по натуре жена Маргомакса решила проявить сострадание и перевернула юношу, но наткнулась на лицо с вымученной, но уже мертвой улыбкой и с ножом в груди…
Надо было бы возвращаться. Но поздно. Дверь соседнего подъезда открылась, и лампа в парадном подъезде высветила еще одну фигуру человека, что вышел покурить в ночи…
Женщины узнали постоянного спутника Примуса… А он, вглядываясь во тьму, узнал и жену человека, который в этот момент играл в карты с его хозяином.
И вот они уже все втроем в зале казино, полном незнакомых людей и табачного дыма, с шипящим и уже давно охрипшим патефоном и характерными выкриками игроков.
Маргомакс в тот вечер проигрывался в пух и прах. Сидел за столом уже абсолютно белый. Без сигарет и без денег… И появление Зои расценил как ниспосланную ему кем-то помощь с последующей возможностью хотя бы отыграться.
Когда жена Маргомакса поняла, что нашла мужа в целости и сохранности, то сразу же успокоилась и тут же села на какой-то стул, что стоял у стены, и стала ждать, благо знала, что мужа до утра все равно было не вытащить из-за стола.
Зое стало ясно, что надо спасать своего директора. Она внимательно осмотрела комнату и игроков. Кроме самого Примуса и Маргомакса за их столиком сидели еще два человека. Один военный полковник и некто в церковном облачении. Каждый вел свою собственную партию. А в проигрыше были пока что лишь военный и директор цирка.
Девушка с ходу разыграла роль простушки-цветочницы и, таким образом, с единственным цветком, вынутым из стоявшей здесь же вазы, обошла вокруг стола, сумев увидеть все, что было необходимо ее хозяину… И, естественно, тут же передать ему необходимую информацию…
Примус напрягся, когда Маргомаксу удалось вырваться из приготовленной для него западни и даже отыграть свой проигрыш.
И тогда он попросил девушку на какое-то время выйти…
В ее отсутствие все и разрешилось. Примус всего лишь выразительно посмотрел на покрывшегося испариной директора цирка.
– Я что-то запамятовал: сколько ты мне должен? – негромко спросил он директора. – Молчишь? Мы же не в цирке, чтобы ты отрабатывал на мне свои фокусы… И почему ты не сказал мне, что цирк скоро уезжает? Это может для тебя сегодня плохо кончиться…
– Я задерживаюсь здесь еще на несколько дней для решения организационных вопросов… – начал было мямлить Маргомакс, понимая, что сейчас он находится на волосок от смерти.
– А ты мне и не нужен… Мне нужны всего лишь проигранные тобой деньги…
Тут Макс Лазаревич просто обмяк. И потек смертным потом, так резко ударившим всем сидящим в нос.
– Пока ты весь не изошел на перегной, послушай меня в последний раз. Эта смышленая девочка остается у меня, и тем самым я списываю с тебя пятьдесят процентов твоего долга. Вторую отдаешь моему человеку в Омске ровно через две недели после того, как ваш цирк начнет давать там свои представления. Где ты найдешь такие деньги, меня уже не интересует. Но если ровно через две недели денег не будет, то я лично накормлю тобой вашего полудохлого циркового льва…
И Маргомакс просто упал со стула.
Он умер. От страха. У людей творческих профессий очень богатое воображение. Стоило лишь ему на мгновение представить то, о чем сказал Примус. И у него не выдержало сердце…
Примус, понимая, что игре сегодня пришел конец, вынужден был как-то снять возникшее в комнате напряжение и сказал:
– Господа, извините за этот нечаянный инцидент, поверьте, что это была всего лишь шутка… Мне жаль, что он умер без покаяния, святой отец, хотя и просил меня в случае его смерти пожертвовать монастырю значительную сумму на упокой его мятущейся души. Эти деньги, которые вы сможете потратить на ремонт монастыря, вместе с нотариусом завтра утром принесут в ваш гостиничный номер…
А вас, товарищ полковник, я поздравляю с законным выигрышем тех денег, что лежат на столе. Можете их смело забрать. И единственное, о чем бы я хотел вас просить, когда приедет милиция… Считайте, что меня в эту ночь с вами просто не было…
И не успел Примус со своим телохранителем уйти в потайную дверь, что была искусно задрапирована и выводила их на соседнюю улицу, как раздались милицейские свистки и вскоре всю квартиру заполнили милиционеры.
Когда Георгий вернулся в гостиницу «Иртыш», то Фома уже ждал его со свежезаваренным чаем.
– Когда ты все успеваешь? – улыбаясь, спросил он юношу.
– Пожили бы с мое, глядишь и не тому бы научились…
– Да! Тут ты прав. Когда неоткуда ждать помощи, то человеку остается надеяться только на себя.
– Я боялся, что вас вместе со всеми в милицию заберут…
– Могли… Слава Богу, что отпустили. Там оказался толковый следователь по фамилии Званцев. Он-то меня и отпустил. А что сам чай не пьешь?
– Уже успел два стакана до вашего прихода выпить. Постой-ка всю ночь на улице…
– Тебя никто не заставлял. Сам пошел.
– А я и не жалею, – сказал и тут же поменял тему разговора, спросив Георгия: – А вы видели ангелов?
– Когда был маленьким, то часто. А в последний раз перед самой войной, как я теперь уже понимаю, по вере и любви своею любимой матушки, был вознесен ими до третьего неба…
– Они красивые?
– Ангелы? Я бы сказал, что ты один из них, да боюсь, что возгордишься… А теперь давай-ка спать. Завтра сюда придет Примус с подношением…
И они разошлись по своим комнатам.
Фома в ту ночь долго не мог заснуть, представляя, как он вместе с ангелами играет в прятки в облаках…
А игумен Георгий, намотавшись за день, заснул, лишь успев положить свою голову на подушку…
О внезапной смерти директора цирка Маргомакса его жена и Зоя, попавшие ночью в облаву, узнали уже под утро в районном отделении милиции от того же старшего лейтенанта Званцева. К ним не было каких-либо претензий, так как они пришли в этот притон в поисках хозяина и мужа, а потому их отпустили.
Правда, чуть позже на выходе из отделения милиции к Зое подошли двое строгих и представительных мужчин и попросили помощи в опознании тела директора цирка. На вопрос, почему пригласили ее, а не жену директора цирка, ей вежливо ответили, что беспокоятся за ее драгоценное здоровье…
Так Зоя вместо морга попала в дом к вору в законе Примусу.
В этот же день, уже ближе к полудню, в гостинице «Иртыш» состоялась еще одна любопытная и не менее важная встреча.
Примус решил сам прийти в гостиницу с нотариусом и убедиться, что монах сохранит в тайне то, чему был свидетелем вчера ночью.
И принес для этой цели деньги…
Георгий в светлом цивильном костюме открыл дверь.
– Рад видеть вас, святой отец, во здравии, – начал Примус. – Как и было вчера обещано, мы принесли вам то, что завещал наш общий друг… Но на известных вам, естественно, условиях. Хотя о чем я вам говорю, тайна исповеди испокон веков сохранялась церковью в незыблемости…
И оставив портфель при входе, собрался уходить.
Нотариус – за ним.
– Милостивый сударь! – в свою очередь, решив продолжить разговор, начал монах. – У меня к вам есть встречное предложение. Прошу еще одну минуту вашего драгоценного времени. Мне есть что вам показать…
И он прошел в свою спальню, а буквально через минуту вышел оттуда с холщовым мешочком в руках. Когда мешочек развязали, то на стол высыпались крупные жемчужины вперемешку с изумрудными камнями. И на какое-то мгновение все замерли, понимая, какой ценностью обладает сей мешочек в наше военное время…
– Не понял… – тихо сказал глава воровского мира Иркутска.
– Я хочу отдать вам эти камни в обмен на ту дурнушку, что вы вчера выиграли…
– Вам же по сану вроде не положено… – встрепенулся было нотариус, но тут же получил оплеуху от Примуса.
– Нам всем много чего не положено, братья, – продолжал монах. – И мы по силе возможности стараемся бороться со своими слабостями и недостатками. Но иногда они нас борют…
И тут он слегка возвел руки к небу.
– Но и после того, как человек согрешает, он имеет счастливую возможность покаяться… Не так ли?
– Не согрешишь – не покаешься? – авторитетно, словно бы подтверждая сказанное монахом, произнес нотариус.
Но Примус его не слушал. В голове этого профессионала уже гуляла шальная мысль о том, что надо бы внимательно присмотреться к монаху. С чего бы это он стал таким щедрым по отношению к незнакомой ему девушке?
– Мы можем взять эти вещи на оценку? – спросил Примус и даже чуть выдал свое волнение от неосторожного движения руки в сторону этого сокровища.
– Нет, милостивый сударь, для этого мы недостаточно с вами знакомы. Только после того, как я увижу, что эта девушка свободна…
– Хорошо, приходите завтра в полночь на Розовую дачу. В доме № 13 есть квартира с таким же номером… Надеюсь, вы не суеверны?
– Тогда до встречи! – Монах поклонился, и они вышли.
Примус, спускаясь по лестнице, все еще о чем-то думал, когда нотариус робко решился задать, казалось бы, законный вопрос:
– Мне сегодня что-нибудь полагается на вспомоществование?
А в ответ услышал:
– Бог подаст!
На следующий день на Розовой даче Фома с самого утра внимательным образом обследовал саму улицу и все вокруг дома под № 13, где вечером Георгию предстояла встреча с людьми Примуса и передача денег.
Уже в полдень в гостинице «Иртыш» он докладывал игумену о своих наблюдениях.
– В доме № 13 нет указателей номеров квартир, за исключением только одного номера… Как вы догадываетесь, это номер 13. Что еще? Окна из квартиры выходят на улицу Разина. Там же, метров через триста, расположено районное отделение милиции. Квартира меблирована, на окнах висят шторы. По крайней мере, все это видно с улицы. Соседняя квартира на лестничной клетке опечатана. И кроме внутренних замков установлен висячий замок. Вот пока и все, что я мог узнать по поводу квартиры. Теперь двор. Он типовой, с дровяниками. Но запасы дров только под табличками тех квартир, что расположены на первых этажах. Следовательно, внутри каждой из квартир как минимум должна быть установлена печь и единая для обоих этажей печная вытяжка.
– Неплохо для вора-карманника. Где ты всему этому научился?
– Книжки читаю…
– Это все, что ты хотел мне сегодня рассказать?
– Нет!
– Тогда я тебя внимательно слушаю…
– Примус еще год назад дал мне задание проникнуть в нашу епархию. Так что я все это время слушал, смотрел, запоминал. Мне было поручено узнать про какой-то клад, что будто бы находится где-то в лесах нашего края…
– Откуда он знает про клад?
– Однажды в подпитии он похвастался свой подруге, что скоро будет сказочно богат. Та, дурочка, и стала выпытывать подробности. Тогда-то он ей все и выложил, рассказав, как в 1939 году пытали одного монаха, а тот и сказал, что своими глазами видел несметное золото, открывшееся его собрату… Но назвать имя собрата и место не успел. Умер. Тот следователь, что пытал монаха, и рассказал об этом уже Примусу. А труп подруги утром же выбросили в реку.
– А почему же ты до сих пор жив?
И тут Фома замолчал.
– Оставим. Слава Богу, что жив. А теперь давай по существу. Скольких тогда собратьев было арестовано?
– По всему краю под разными предлогами арестовали 37 монахов… Это я уже выяснил недавно, когда был вхож в епархию.
– Что в таких случаях следует говорить, Фома?
– Упокой, Господи, души невинно убиенных собратьев наших…
– Аминь! А сколько монахов числилось тогда по ведомостям епархии?
– Если не считать владыку, то 39…
– Значит, они не нашли тогда только старца Варсонофия и ушедшего с ним в скит, а после на фронт… игумена Георгия, то есть меня… Об этом мне три дня назад рассказал сам монах…
– Теперь они знают, что вы вернулись. Вам и старцу грозит опасность.
– Сейчас время военное. Уже не арестуешь, как в 37-м… А потому будут пока только следить… Для этих целей они приставили тебя ко мне?
– Да! – сказал и потупил взгляд Фома.
Георгий понял, как тяжело далось парню это его последнее признание. Что свидетельствовало лишь о его полном и безграничном доверии человеку, которому он в этом признавался.
– Для начала – хорошо, что сознался.
– И что теперь со мной будет? – спросил юноша.
– Тебе решать, с кем и на чьей стороне ты будешь теперь воевать… Без боя из такого окружения к своим уже нам не прорваться… И кто здесь свой? Еще не понятно. Так что подумай. Все взвесь. И любой твой выбор я приму. К тому же, как говорила мне моя крестная, невольник не богомольник…
– Свой выбор я сделал, как только увидел вас в храме. И уже позже, в гостинице, понял, что вы не монах, а выполняете какое-то важное задание. Не бросайте меня, пожалуйста. Честное слово, я вам еще пригожусь…
– Конек ты мой Горбунок. Видно, что на роду нам написано вместе с Кощеевым царством биться. Только чтоб не скулить потом…
Фома бросился на грудь к игумену, как к самому родному и близкому на свете человеку. Этот юноша, потерявший всех близких, сумел в сумасшедшей круговерти бродяжнической, а затем и воровской жизни не опалить свое сердце, не ожесточиться против всего мира, а все эти годы тянулся к крепкому мужскому плечу.
Георгий, который и сам в жизни был лишен родительской теплоты, принял его в свои объятия. И заметил, что сердце при этом было на удивление спокойным. Видимо, его камертон оценил правильность такого шага и молча согласился с ним.
– Вот и начинается твое настоящее монашеское послушание. Пусть знают, что ты не зря ешь монастырский хлеб. Что бы ты мне предложил? Как поступить?
– Я бы не пришел на эту встречу под каким-нибудь предлогом. Но узнать об этом они должны в самый последний момент. Когда девушка из цирка, которую вы ищете, будет на месте. И когда все поймут, что встреча сегодня уже не состоится, то проследить, куда они ее перевезут.
– Возможно, что это не самый плохой вариант. Но мы не станем играть в прятки. Пусть они знают, что золото у нас есть. И обменяв девушку на золото, они потянутся по нашим следам за оставшейся и большей частью. И найдут это золото… А потом, как пауки в одной банке, начнут убивать друг друга?.. Про это ты тоже в книжках вычитал?
– В одном кинофильме видел…
Поздно ночью игумен, в монашеском облачении, проходя по улице Разина, зашел в районный отдел милиции и подошел к окошку дежурившего милиционера в звании капитана.
– Извините за поздний визит, – начал он, – не могли бы вы мне подсказать, как найти дом № 13 на Розовой даче?
– Вы кого-то там ищете?
– Там женщина при смерти, хочет исповедоваться.
– В такой поздний час? Первый раз про такое слышу… В какой квартире она живет?
– В тринадцатой…
– Вы ничего не путаете, батюшка?
– Так мне передал посыльный. А что-то не так?
– Я был участковым в этом районе. Там с начала войны никто не жил. Вернее, жили, но как-то не приживались. Что-то в этой квартире было тяжелым, гнетущим… То болезни у людей начинались, то вешались сами… Кто же там мог сейчас поселиться…
И крикнул дежурного милиционера:
– Старшина Евгеньев…
На крик вышел немолодой, но крепкий милиционер.
– Отведешь священнослужителя к дому № 13 на Розовой даче. Все сам проверь, прежде чем он пройдет в квартиру. Что-то мне не нравится этот ночной вызов. И пока он всё не сделает, будешь оставаться с ним. А после проводишь до гостиницы. Вы ведь в гостинице остановились? – спросил он уже у священника.
– Да! И извините, что причиняю вам столько беспокойств.
– Уж лучше вас немного покараулить, чем потом расследовать еще одно убийство.
– Тут я с вами не могу не согласиться…
Через какое-то время они уже стучались в квартиру в доме № 13 на улице Разина. Дверь отворилась. И двое уже не молодых, но рослых и плечистых мужиков увидели в дверном проеме монаха и сопровождающего его милиционера.
Наступила пауза.
Священник ее разрядил:
– Где больная, которую я должен исповедовать? – и тут же смело и быстро пошел в комнату, зная, что его спину прикрывает старшина.
Зоя сидела на диване. Несколько кровоподтеков на лице. Разорванное платье…
Опытный милиционер все сразу понял и мгновенно выхватил табельный револьвер.
– А ну, все к стене! Руки вверх! Никому не двигаться…
Георгий уже выводил девушку к лестничной площадке. А старшина прикрывал их отход. Уже у самого парадного он вдруг вспомнил про портфель, который монах оставил в квартире на полу.
– Батюшка, вы портфель там оставили.
– Не теперь, старшина. Сначала в гостиницу и срочно вызвать врача.
– Кто она вам?
– Сестра!
– Монашенка, значит.
– Спасибо тебе, старшина, что сумел во всем с ходу разобраться и не пришлось чью-то кровь проливать. Еще раз спасибо. Тебя как звать-то?
– Алексей… Я ведь вас тоже признал, как увидел. Ведь это вы в самом начале войны с нашими ребятами на фронт ушли… И про ранение ваше знаю. Идемте в отделение. Я вас сам на служебной машине в лучшем виде до гостиницы доставлю.
И через час в гостинице «Иртыш» Зоя была внимательно обследована врачом скорой помощи. Ей сделали укол, после которого она спокойно заснула на батюшкиной кровати в его гостиничном номере.
Этой же ночью вернувшиеся в казино лишь с поповским портфелем твердолобые помощники Примуса ожидали крутой расправы.
Хозяин сам раскрыл портфель и увидел лишь стопку газет. Его лицо стало покрываться багровыми пятнами…
– Суки, упустили… – Еще немножко, и он начал задыхаться.
Правда, на всякий случай запустил в портфель всю свою пятерню.
Но вот рука коснулась холщового мешочка с неким твердым содержимым. Тогда он чуть успокоился. Вытащил мешочек. На руке же, уже довольный, и взвесил, прикидывая на глаз его вес. А лишь затем медленно, растягивая удовольствие, развязал.
И в глазах отразился блеск желанных камней.
– Хотя в этом не обманул, святоша! С этого момента и каждый день с утра и до ночи глаз с монаха не спускать. Особенно если он вдруг решит прогуляться по нашей необъятной земле… И пока не забыл, найдите и приведите ко мне Фому, у меня к нему есть важный разговор.
Утром в дверь номера гостиницы «Иртыш», что занимал игумен, осторожно постучались. И Зоя спросила:
– Кто там?
– Администратор гостиницы. Со мной доктор. Разрешите нам войти?
Зоя поплотнее укрылась одеялом и только после этого ответила:
– Входите!
Они вошли, и врач сразу же прошел к девушке.
– Как вы спали? Не кружится ли голова? Не тошнит?
– Кажется, все в порядке, – ответила она.
– Тогда разрешите мне проверить ваше давление.
Зоя молча подставила ему свою руку.
Администратор в это время раскладывал по комнате какие-то коробки, что сам и принес.
– Каких-либо отклонений нет. Пульс в норме. Думаю, что моя помощь здесь больше не понадобится…
И уже к администратору:
– Позвольте мне откланяться…
– Я вас провожу. – И Зое: – Здесь все, что вам требуется. Можете переодеваться, а молодой человек, что стоит и ждет за дверью, вас проводит до дома…
И администратор вышел вслед за доктором.
Зоя робко открыла первую и самую большую коробку. Это было белое платье удивительной красоты. Она приложила его к себе, и оно ей понравилось, что можно было понять по улыбке, которая в тот же миг озарила ее лицо. В остальных коробках и свертках она нашла все, включая обувь по сезону.
Еще несколько минут сидела и смотрела на все это богатство, не понимая, за что все это свалилось сегодня на ее голову.
Новый стук в дверь вывел ее из задумчивости.
– Вы готовы? – спросил чей-то голос из-за двери.
– Нет! Нет! – ответила она. – Мне нужно еще несколько минут…
Когда через несколько минут Фому впустили в его же номер, то он увидел живую Золушку, что сошла с экрана кинотеатра из фильма, который был очень популярен в те годы.
Она смотрела на Фому. Такого же юного и красивого, как и принц из той же сказки.
– Вы что-то хотели мне сказать? – тихо спросила она.
– Нет! Хотя – да!
– Ну, говорите же, я вас слушаю…
– Вы… Вы знаете, я еще никогда не видел такой красивой девушки, как вы… Кто вы?
– Зоя! А как зовут вас, робкий юноша?
– Фома…
– Ну, если вы Фома неверующий, то можете осторожно коснуться меня, чтобы поверить, что я не кукла, а живая девушка…
– Я верю… И не верю.
– Хорошо! С вами все понятно. А теперь скажите мне, кто тот человек в черном, что вчера спас меня?..
– Это игумен Георгий. Настоятель нашего монастыря… Он же и прислал для вас все эти наряды…
– Но я не могу принять столь щедрый дар от незнакомого человека, да еще и монаха.
– «Всякое даяние благо, и всяк дар свыше есть», – процитировал Фома одно из христианских изречений.
– Для Фомы неверующего вы неплохо подготовлены. И что теперь? Кому я принадлежу? Кто мой новый хозяин… Монах в черном?
– Не надо так… Мне сказано, чтобы в это утро я был вашим верным рыцарем и проводил до цирка. Так что я к вашим услугам. Но сначала нас ждет столик в ресторане, где для вас заказан завтрак…
Золушка внимательно посмотрела на Принца.
– А вам, молодой человек, не кажется, что вы перепутали сказки? Мне так все это более напоминает историю с графом Монте-Кристо…
– Только в той истории нет места для меня…
– Пожалуй, вы правы. Тогда остановимся пока на сказке «Золушка»…
И они, смеясь, покинули гостиничный номер.
Из подъехавшей служебной машины вышел майор НКВД Померанцев. И быстрым шагом прошел в двери неприметного здания, где в подвальном помещении уже несколько лет нелегально существовало известное нам казино Примуса.
Утром в казино еще никого не было, кроме двух пожилых женщин, что прибирались и мыли полы. Это были старые кадровые работники НКВД, которых Померанцев сам же сюда и пристроил. Таким образом, в военное-то время они были и сыты, и в тепле. А главное, что работали добросовестно. Мало ли что люди могут сказать или нечаянно обронить…
В своем кабинете Померанцева ждал Примус. И как только офицер вошел в его кабинет и прикрыл за собой дверь, Примус высыпал содержимое мешочка на стол.
Майор взял один из камней и посмотрел его на свет…
– Можете не сомневаться. Уже все проверено моим ювелиром, – сказал довольный уголовник. – Камням цены нет. Такие были только в царских описях. На один из них уже можно несколько жизней припеваючи прожить…
– Почему он отдал целое состояние за какую-то цирковую куклу? – будто бы разговаривая сам с собой, начал Померанцев. – Любовница? Так им по штату этого не положено. Да к тому же еще и ребенок. Или он сознательно дает нам понять, что он-то и владеет теми сокровищами, что мы с тобой все эти годы ищем…
– А больше и некому. Мы, кажется, уже всех перетрясли. Он остался да старец полоумный… Я сказал, чтобы мои люди нашли Фому… Думаю, что он уже успел собрать о нем интересующую нас информацию…
– Нам нужен только намек. Только квадрат на местности, а дальше мы все сами перероем…
– А может быть, просто взять и потрясти самого монаха?..
– Знаю, как твои люди умеют трясти. Ты хочешь, чтобы и этот умер у тебя на руках? Тогда мы точно ничего не найдем. Нет, пылинки сдувать будешь. Охранять. И следить… Неустанно, день и ночь…
Померанцев снова подошел к столу, где все еще лежали драгоценные камни.
– Я это забираю… Чтобы ты не думал, что уже обеспечил себе счастливое будущее. А так ты будешь сам землю рыть в поисках этого золота… – сказал майор и, сложив камешки в мешочек, покинул кабинет Примуса.
В цирке, перед началом вечернего представления, вокруг Зои, которая все еще продолжала оставаться в подаренном ей белом платье, собрались артисты.
– Вы не поверите, – взволнованно говорила она. – Он как молния влетел в комнату. Ударил одного, второго. Плащ распахнут. Глаза горят. Подхватил меня на руки и так донес до самой гостиницы. И сразу же исчез…
– Как же можно не разглядеть человека, который несет тебя через весь город на руках? – спросил Зою новый клоун.
– Действительно! Но хотя бы рост. Цвет волос… – пыталась уточнить что-то для себя одна из воздушных гимнасток.
– Ночью все кошки серы! – вступилась за Зою ее подружка Алла Буланова.
– А вот ростом, он, пожалуй, будет с вас, – сказала Зоя и указала рукой на белого клоуна. – Но значительно крупнее и сильнее. Кстати, у него тоже есть борода. Только больше. Но вот глаза… Глаза я его хорошо рассмотрела. Они у него удивительные…
В комнату вошел администратор.
– В чем дело, девочки? До выхода осталось десять минут, а вы еще не готовы. Все по местам…
И они стали расходиться, все еще продолжая видеть уже себя в руках того смелого и могучего черного монаха, способного бросить вызов любому, кто осмелится обидеть слабого и беззащитного.
Зазвучала увертюра. Цирк распахнул занавес. И вновь звучал радостный смех в зале. А белый клоун, каждый раз устремляясь в распахнутое небо, вновь и вновь побеждал ненавистного врага, приближая нашу Победу…
Отец игумен, вернувшись рано утром в монастырь, невольно стал свидетелем разговора двух монахов.
Пожилой Иов чем-то делился с братом Арсением.
– Какой из него монах будет, если он только о бабах думает. Вчера весь вечер сам не свой ходил, все про какую-то Золушку рассказывал… Я ему и говорю: побойся Бога… разве же можно так себя распускать…
– Молитвами святых отец наших… – сказал игумен, вступая в монашескую келью, и услышал в ответ: «Господи Иисусе Христе, Сыне Боже, помилуй нас».
– О чем разговор ведете, собратья? О Фоме, как я понимаю?
– О нем, отец игумен. Душа за него болит, вот и переживаем, – смиренно молвил Иов.
– То, что вы о его душе беспокоитесь, – это хорошо. Только вот судить его не надо. Даже если он и оступился, то сей проступок врачуется кротостью и любовью. Не так ли?
Монахи согласно закивали головой.
– А теперь по поводу Фомы. Пока он мой келейник, мне и решать о его пострижении. Если будет на то воля Божья, то сие таинство и свершится. Но мне так думается, что у него свой путь к Богу. И не обязательно через монашество. Может быть, у него это первая любовь. И если это так, то она уже не зарубцуется. Так пусть уж лучше женится. Военные жернова столько людских жизней в порошок перемололи. Да ничего из той муки уже не напечь, кровью она пропитана и на металле замешана. А кто будет землю поднимать, города восстанавливать? Мужики стране ох как еще понадобятся… А вот ты, Иов, за него молись. И за него, и за меня, кстати. Да хоть за весь мир, если есть в тебе эта любовь ко всему живому, к каждому птенчику, что на этой войне без гнезда остался и мамки лишился. Вот этих согревай и молитвой, и конкретной помощью. Выращивай стране молитвенников, но с богатырским уклоном. Чтобы Бога чтили и Родину защитить могли. Вот такая нас ждет жизнь, братья. Вы уж молитесь усерднее, пожалуйста. Христом Богом вас прошу. А мне теперь идти надо другие души еще спасать…
В келье у отца настоятеля Георгия ждали старец Варсонофий и Фома.
Георгий поприветствовал всех братским поцелуем.
– Отче! – обратился он сначала к старцу. – Прошу вас взять всех братьев и увести в дальний скит. И всю седмицу никого от себя не отпускать. Пусть заготавливают грибы и ягоды, травы, все, что еще можно. Сюда через день под видом рабочих приедут люди Примуса. Будут золото искать. Мы с Фомой специально кое-что закопаем аккуратно по всем углам. Глядишь, они нам заодно и фундаменты под угловые башни выкопают… Так что возьмите с собой запас необходимых продуктов, и чтобы к вечеру вас здесь уже не было.
– Рисковое ты дело задумал. А вдруг догадаются, что ты с ними в прятки играешь? – осторожно начал Варсонофий.
– Мне для начала понять нужно, сколько у него всего людей. А потом я начну их потихоньку за собой уводить к настоящему золоту.
– У этой гидры несколько голов. Срубишь одну, так сразу две новые вырастут. Ты ищи, где ее чрево. Даже не сердце, а именно ее ненасытное чрево. Именно оно толкает людей на преступления перед законом и Богом.
– Благословите нас, отче!
Игумен и Фома склонились под благословение старца.
Первым он благословил Георгия, а когда начал было благословлять Фому, то рука его задрожала. Тогда он прижал голову юноши к своей старческой груди. И поцеловал Фому так, как будто бы прощался с ним навеки.
И в груди Георгия в тот самый момент в сердце вновь отозвалась дремавшая до сего момента пуля.
– Фома! – вдруг приняв новое решение, сказал игумен. – Пожалуй, ты мне здесь уже не нужен. Пойдешь с отцом Варсонофием.
– Отец игумен, за что от себя гоните? Вы же мне слово дали, что где вы, там и я с вами…
– Я войну прошел. Смерти в глаза уже не раз смотрел. Возможно, что придется и кровь проливать, защищая правое дело. Ты юн, и у тебя еще вся жизнь впереди. А старцу действительно помощник там нужен будет…
– Значит, снова не доверяете…
– А за это и по сопатке можно получить… Ты меня на жалость не бери. Я вот прочитал где-то, что солдата в царской армии, который оставался последним в роду, отмечали серьгой в ушах. Чтобы сразу видно было. А потому в разведку не посылали, на передовой в первой линии не ставили. Берегли, так как им еще свой род продолжать… Так и с тобой. Ты ведь тоже последний в своем роду. Как же я могу тебя не сберечь? А если мамка твоя вдруг найдется? Что я ей тогда скажу? Что не уберег тебя?
Но Фома его не слушал, он ревел, как большой ребенок, и слезы, и сопли текли в три ручья…
– Да не рви ты мне сердце. Прекрати реветь и ступай продукты заготавливать…
И Фома медленно побрел, продолжая шмыгать носом.
Когда он был уже у самого порога игуменской кельи, его остановил голос Георгия:
– Постой!
О, как Фома вмиг преобразился! Сколько радости появилось в этих удивительных голубых глазах!
– Подойди ко мне, сынок!
Быстрее молнии соединились эти два любящих сердца. И в глазах Фомы вновь затеплилась надежда.
Старец вышел, чтобы им не мешать. Он уже понял, что Георгий дал юноше возможность выбора. И тот его сделал. Фома, как воин и монах, хочет быть рядом, чтобы, сражаясь спиной к спине, чувствовать старшего брата, и если удастся, то ценой собственной жизни сохранить жизнь ему.
Георгий думал о том же. И уже не сомневался в правильности своего решения, что дал Фоме возможность почувствовать ответственность и оценить правильность выбора, когда сражаешься уже не только за свою жизнь, но и за брата, да и за всю многострадальную и Святую Русь.
Господи, только Ты не оставь их Своей любовью и защитой! Потому что бой, в котором им предстоит участвовать, это бой с тем злом, что уже глубоко пустило свои корни внутри каждого из нас.
И в этом поединке победит лишь тот, чей дух окажется крепче, чьи помыслы будут чище, а сердца готовы принести себя в жертву…
Фома сам пришел в казино. Примус завтракал. На столе стояла бутылка шампанского. В вазе фрукты. А на тарелке кусок хорошо прожаренного мяса.
Юноша даже носом потянул, когда его ввели в кабинет хозяина.
– Нашли?
– Вот еще! Сам пришел! – буркнул в ответ юноша.
– Нашел?
Фома вытащил золотую монету. Подбросил ее в воздухе, полюбовался, пока она кувыркалась, и, поймав, положил ее на стол перед Примусом.
А тот тут же протянул вперед всю пятерню.
Чтобы не доводить дело до шмона, Фома вытащил из разных карманов еще три монеты и один камешек.
– Где нашел?
– В монастыре. Под каменными кладками угловых башен. Думаю, что они все яйца в одну корзину не стали складывать, а потому могли рассовать по частям под всеми углами…
– Как мы туда войдем?
– Есть одна задумка. Братия сейчас на сборе грибов в дальнем урочище. А мне поручено набрать бригаду рабочих как раз для разбора старой кладки…
– Монах перед смертью сказал, что клад лежит на открытом месте.
– Только подход к нему как раз и может идти через один из тайных лазов…
– Этак мы будем месяц копать…
– Потому я и говорю, что, пока монахов нет, нам нужно собрать всех, кого только можно… Глядишь, и за два-три дня управимся…
– А если он сам приедет?
– Тогда, может быть, сам и подскажет нам, где копать… Да не приедет. Он у себя на хуторе ремонт начал. Даже меня не стал от работы отвлекать…
– Смотри, Фома, если ничего не найду, с тебя первого же шкуру спущу…
– Во всех книжках написано про клады в монастырях. И откуда же тогда я нарыл эти монеты? – И потянулся было к своему добру, но тут же по рукам и получил.
– Разбежался… Завтра же утром возьмешь машину с людьми. И копайте…
Внимательно исследуя монастырь, Георгий смог найти железную старинную коробку, еще дореволюционных годов, и щедро наполнил ее золотом и камнями. Но закапывать не стал, чтобы не рыхлить землю. Нашел естественное углубление в кладке. Припорошил все кирпичной крошкой вперемешку с песком и пылью. Получалось так, что обвалившаяся часть стены открыла нишу и замурованную ранее в ней находку. И когда завтра здесь начнутся работы, то кто-нибудь из людей Примуса обязательно обратит внимание на то, что будет лежать буквально у них на глазах…
В областном управлении внутренних дел, куда игумен пришел с утра, он спросил, где находится кабинет следователя Званцева. Ему ответили. Он нашел, постучался, а после ответа вошел в его кабинет.
– Слушаю вас! Какое у вас к нам дело? – не предлагая сесть и взяв его пропуск, начал свой разговор с монахом сотрудник уголовного розыска.
– У меня есть опасения, что люди небезызвестного вам Примуса готовятся к изъятию сокровищ, которые принадлежат государству…
– И где же они будут их изымать? – уже даже с улыбкой на лице спросил Георгия Званцев.
– На территории вверенного мне монастыря.
– Вот так просто придут и станут копать? Или у них есть карта, где крестиком указано место с бесценными сокровищами?
– Я бы на вашем месте не иронизировал…
– А что так? Сами отбиться уже не сможете? Да ваш монастырь уже давно красными следопытами весь перекопан. Так что не надо создавать волну, гражданин поп. Или как там вас? Вот если что найдете, то и вызывайте милицию. Вместе составим акт об изъятии ценностей, и, как это положено, определенный процент достанется тому, кто его нашел… Хотя в военное время ничего никому не достанется… Все, идите… Пропуск я ваш уже подписал.
И уже протянул было руку, чтобы его отдать, но задержался…
– А откуда у вас информация о людях Примуса?
– Интуиция!
– Красивое слово, но его к делу не подошьешь. И когда вы ждете гостей?
Монах молчал.
– Значит, все-таки имеется информатор. Из тайно верующих, поди… А почему вы вдруг вообще стали проявлять интерес к этому законопослушному гражданину? Молчите?.. Хотите, я сам скажу? Два дня назад некто в подобном одеянии ворвался в одну из квартир города и бесстрашно спас молодую девушку… И теперь по всему городу ходят слухи о черном монахе. А вы думали, что мы ничего не знаем? Что только вы у нас один такой смелый на всю область? Тоже мне, Зорро нашелся. Ладно… Идите. И в следующий раз давайте без самодеятельности. А по вопросу копания у вас в монастыре земли, так для этого есть участковые милиционеры. Ступайте…
Игумен вынужден был уйти.
А машина с бригадой Примуса в это же самое время уже въезжала на территорию монастыря. Для видимости были оформлены необходимые документы и разнарядки на работу по вывозу мусора. Все имели при себе лопаты, в кузове лежали носилки и прочие рабочие инструменты. Люди хозяина основательно подготовились к работам.
Фома разбил их на четыре группы, в каждой из которых было по три человека. Таким образом, вместе с водителем Примус пригнал в монастырь девять своих бойцов. Причем только тех, кому доверял. А вдруг и правда найдут… Поэтому-то лишние глаза и уши здесь были не нужны.
И они начали усердно копать.
После того как монах ушел, в кабинет следователя вошел майор Померанцев.
– Сидите, старший лейтенант! – сказал он, показывая рукой, что можно не вставать. – Что за дела у вас с представителями культа?
– Приходил настоятель монастыря, – начал докладывать Званцев. – Обеспокоен, что люди Примуса собираются искать там, – и уже улыбаясь, – сокровища капитана Флинта…
– Любопытная история. Ему об этом сам Примус сказал?
– Возможно, что у него среди людей Примуса есть свой информатор.
– И давно этот монах интересуется Примусом?
Тут старший лейтенант понял, что совершил ошибку, и не стал далее развивать эту тему. Иначе наметившееся перспективное дело тут же передадут в другой отдел и не жди тогда ни повышений, ни премий…
– Вы мне не ответили!
– Да вроде бы, по сводкам, они еще нигде не пересекались.
– Значит, плохо, лейтенант, вы эти сводки читаете. Вооруженный налет на квартиру одного из людей Примуса в доме № 13 на Розовой даче… Не заметили? А что если это и был черный монах… о котором говорит уже весь город?
– Не думаете же вы, что настоятель монастыря на самом деле мог совершить налет…
– Это вы должны думать. Потому и сидите здесь, а не на фронте… – зло обронил майор и вышел.
Поздно вечером монах вновь пришел в казино. На этот раз у входа стояли те же самые мужики, что охраняли Зою на Розовой даче. А потому они молча пропустили Георгия в зал. А тот прямиком пошел в кабинет, в котором совсем недавно играл. Вслед за ним сразу же вошел и хозяин.
– Решили отыграть свое золото? – спросил он игумена.
– Нет. Пришел сказать вам, что ваши люди… Те, которых вы отправили сегодня в монастырь для хозяйственных работ…
– Не тяните. Что? Что-то у вас там нашли?
– Да, видимо, что так, хотя я и сам узнал об этом только два часа назад…
– Золото? Бриллианты?
– Возможно… Но не смогли его поделить… А впрочем, позвоните в милицию. Вам скажут более точную информацию…
– Воспользуюсь вашим советом и немедленно позвоню. Так вы пришли, чтобы сообщить мне только об этом? Или станете играть?
– А мы разве уже не начали эту партию?
– Снова загадками говорить изволите? Но и я упрямый… И думаю, что сумею разгадать эту загадку… А теперь прошу меня извинить, я должен все же кое-что для себя уточнить…
Он вышел из игровой кабинки и уже через пару минут из своего рабочего кабинета набирал домашний номер майора Померанцева.
Несмотря на поздний час, тот сразу же снял трубку.
– Еще не спите? – спросил хозяин казино.
– С тобой вряд ли вообще можно уснуть. Кто знал, что твои люди поедут в монастырь? Поп уже с утра был в милиции и нарвался на Званцева…
– Что в монастыре-то нашли?
– Пять трупов, трое в тяжелом состоянии…
– Кто их так?
– Золото найденное начали делить… Вот каждому и досталось по справедливости… Я же тебя просил, чтобы ты выяснил лишь место захоронения… Все сам норовишь жар загребать. Вот и доигрался. Столько людей потеряли…
– И где теперь это золото?
– Званцев позвонил участковому милиционеру Громову, и тот приехал в монастырь. Но это, как я понимаю, лишь малая часть того, что мы ищем… Такое впечатление, что монах нам специально это золото подкинул и тем самым начал с нами какую-то игру… Вот только чего же он добивается, если такими кусками приманку разбрасывает?
– Слушай, он снова ко мне пришел.
– Что он еще хочет?
– В карты со мной поиграть… а то ему денег на ремонт не хватает…
– Вот ведь клоун…
– Так что делать?
– Играй! Заодно и пощупаешь, чем он дышит. Кажется мне, что этот монах какой-то ненастоящий. Может, кто-то, кто повыше нас, тоже ищет это золото? И хочет найти его нашими руками. Ведь кто-то же вывел тебя на эти раскопки. Думай, Примус! Пыхти, но думай…
Померанцев повесил трубку.
А Примус снова опустился в кресло, держась рукой за сердце.
В гостиницу «Иртыш» игумен вернулся после игры под утро. Фома уже встал. И теперь молча ждал, что скажет Георгий.
– Поедем в монастырь. Ох и достанется же нам от старца, что устроили там это ристалище.
– А как же быть с заповедью «Не убий»?
– Понимаю, о чем ты хочешь спросить. Мы не убивали. Хотя и создали предпосылки для этого. Как бы подтолкнули их на эту бойню. Но и не мы в 39-м году начинали охоту за сокровищем.
– А что будет с золотом?
– Государству пойдет. Не сегодня, так завтра война все равно закончится. Нужны будут средства на восстановление страны…
– А у нас у самих еще много этих самых средств осталось? – спросил Фома.
– Да кто ж знает, если оно само из земли то поднимется, то опустится…
– А как же вы его вызываете? Волшебное слово знаете?
– Нет никакого слова. Есть нечто, что вокруг нас, но до поры невидимо. Возможно, что ангелы сами и достают это золото, а когда нужно, то для сохранности и опускают под землю. А может, просто взгляд отводят…
– Увидеть бы это хотя б одним глазком… – мечтательно молвил юноша.
– Им малой части хватило, чтобы потом перестрелять друг друга, – сказал игумен Георгий и добавил: – Здесь все зависит от некой, как мне думается, критической массы. Она довлеет. Она порабощает своим блеском. Поражает мозг и делает человека неспособным контролировать свои поступки. Вспомни золотые украшения восточных ханов. Золото фараонов Египта. Уже тогда блеск их украшений сводил с ума толпу, которой после этого можно манипулировать по своему желанию…
– Скорее бы все это закончилось. Женюсь. Построю дом рядом с монастырем и настрогаю детишек…
– Фома, уж не о той ли цирковой девочке ты размечтался?
– А что, думаете, я ей не пара?
– Почему же. Только не забывай, что ей всего лишь 15 лет. К тому же цирк через два дня уезжает на гастроли в Омск…
– Я умею ждать. Да и ей когда-то наскучит кочевая жизнь и захочется тепла домашнего очага. Уж это-то я хорошо знаю. Вот тогда-то я и преподнесу ей хрустальные башмачки…
Георгий улыбался, слушая Фому, и невольно ему вспомнилась Нелли. Это надо же такому случиться, что оба и без памяти с разницей в десяток лет влюбились в артисток цирка…
– А у вас, отец игумен, до того, как вас призвали на фронт, была в жизни настоящая, большая любовь?
– Да!
– И что же случилось? Где она теперь, ваша Золушка?
– Она была воздушной гимнасткой. И что с ней, где она сейчас, не ведаю…
– Так узнайте… Напишите письмо.
– Не могу. Тот человек, которого она знала и любила, разыскивался органами НКВД и пропал без вести в самом начале войны… Хотя на самом деле – его нет и никогда не было. Ни в одной регистрационной книге вы не найдете сведений ни о дате его рождения, ни о том, как его нарекли. Такой человек просто никогда не рождался в Советском Союзе. Я – это миф, порожденный системой, которая позволила себе отнять у родителей сына, дать ему другое имя, а затем о нем просто забыть…
– Я-то думал, что один такой покореженный на всем белом свете…
Какое-то время они просто сидели молча. Нужно было еще немного переждать, пока раздутое мехами памяти пламя медленно не опадет, отдавая свое тепло их сердцам на вечное хранение.
В монастыре их встретил участковый милиционер Громов. На земле лежали пять прикрытых трупов. Тяжелораненых забрали еще ночью на машинах скорой помощи. Всюду была кровь. Криминалисты делали свою работу молча, неторопливо, тщательно. Нашли и металлическую коробку, в которой был обнаружен клад, и небольшую часть того золота, что оставил Георгий. Остальное могло быть рассыпано во время борьбы за обладание сокровищами и теперь останется лежать в пыли.
Находившийся в монастыре Званцев подошел к игумену с бумагами, что были обнаружены в карманах у одного из убитых людей Примуса.
– Гражданин настоятель, не могли бы вы мне ответить на вопрос: как получилось, что договор с этими людьми был заключен от вашего имени и вами же подписан…
– Они официально были наняты для уборки мусора и разбора старой кладки.
– Нестыковка получается. Вы же сами еще вчера утром меня предупреждали о том, что эти люди едут сюда искать сокровища, а сейчас делаете вид, что все это лишь стечение обстоятельств…
– Не спорю, заключил, а уже через день почувствовал тревогу и рассказал вам о своих подозрениях, построенных на моем интуитивном чувстве, но его ведь к протоколу не подошьешь…
– О том, что они едут искать сокровища?
– Но ведь они их нашли… Этого-то вы не станете отрицать? Другое дело, что индивидуальное стремление каждого из них обладать этими ценностями оказалось столь велико, что они начали просто убивать друг друга. Так как с каждым новым трупом возрастала и доля тех, кто оставался в живых… Господи, прости им этот грех, ибо они не ведали, что творили…
Званцев пытался осмыслить сказанное настоятелем, но уже понимал, что выстроенная им версия тает и ускользает из его рук… А игумен все продолжал:
– Или вы хотите сказать, что я сам подбросил им коробку с золотом? Да на это золото можно было бы построить колонну танков для нашей армии или несколько новейших самолетов… И если бы вчера послушали меня и прислали сюда хотя бы вас, то и люди были бы целы, и все золото досталось государству…
Далее Званцев рассуждения попа слушать уже не стал. В его голове это не укладывалось, и интерес следователя к попу как-то вдруг сразу угас.
А вечером на манеже цирка Георгий, в образе белого клоуна, увидел среди зрителей заразительно смеющегося Фому, который удрал на представление, чтобы еще раз, до того как цирк уедет в Омск, посмотреть на свою Золушку…
В ту ночь он не пришел в гостиничный номер, и Георгий до утра не сомкнул глаз. А под самое утро тупой ноющей болью обозначилась в сердце порядком подзабытая им пуля…
Рано утром игумен вновь постучался в кабинет следователя Званцева.
– Никуда ваш келейник не денется. Нагуляется и вернется. На то и молодость. Скоро Победа, а значит, начнутся и свадьбы…
– И все-таки я просил бы вас обратить внимание на его исчезновение… – еще раз попросил следователя Георгий.
– Обратим, поверьте, теперь уж обязательно обратим…
Дело в том, что накануне вечером в цирке на том же представлении сидел и сам Званцев с женой. А так как дело в связи со смертью директора Маргомакса пора было закрывать, то он решил для уточнения некоторых деталей после представления обязательно встретиться со старшим администратором цирка. То есть соединить приятное с полезным. Бесплатно вывести жену в цирк и закрыть бесперспективное дело. И зашел за кулисы, где и столкнулся с настоятелем монастыря, который, правда, был почему-то в светской одежде и куда-то так торопился, что не заметил самого Званцева в полумраке цирковых кулис…
– Что у вас в цирке поп делает? – первым делом спросил он, заходя в кабинет директора цирка.
– Не понял, о ком вы спрашиваете? – встав из-за стола и поприветствовав следователя, ответил старший администратор.
– О том человеке, что только что вышел из дверей вашего кабинета… о настоятеле монастыря…
– Вы ничего не путаете? Это наш клоун. Его на работу с испытательным сроком принимал еще покойный Макс Лазаревич…
– Очень интересно… И у вас есть его личное дело?.. И как его звать, кстати?
– Не знаю… Все документы директор Маргомакс в свой сейф положил.
– Еще интересней… И их там, естественно, нет… Итак… У вас в цирке работает человек без имени и документов… А если это немецкий агент?
Тут старшему администратору стало плохо. Он знал, чем это может для него закончиться, а потому сразу же полез за таблеткой валидола…
– Теперь и на смерть директора можно посмотреть под другим углом… – начал вслух развивать новую следственную версию Званцев. – А что если директор догадался о том, что новый клоун и монах в казино – один и тот же человек, то есть внедренный вражеский агент? И тогда тот убивает его… А я-то, дурак, сам его тогда из казино выпустил…
И тревожно осмотрелся по сторонам.
Но этой его последней фразы старший администратор уже не слышал, так как был в глубоком обмороке…
Для того чтобы искать или выкупать Фому, Георгию снова нужны были драгоценности. И он был вынужден вновь отправиться на хутор Приют.
В тот день интуиция подвела полкового разведчика. Фома стал ему дороже родного сына, и он несся к хутору, особо не оглядываясь по сторонам. А потому не заметил ни двух людей Примуса, что шли за ним по пятам, ни участкового Громова, который, проследив направление движения попа, тут же засек и хвост, который тот вел за собой. А потому сразу же по телефону связался со Званцевым, получив от него конкретное задание ни на минуту не выпускать настоятеля из поля своего зрения… И о любых его передвижениях докладывать лично ему…
Георгий стоял на том самом месте, которое было указано на карте умершего у него на руках игумена Георгия Любомудрова. Но среди валунов была лишь пустая площадка, покрытая, как и вся земля, вокруг лишь мелкими кустами сибирской морошки.
Золота не было.
Он, начинающий уже разбираться в том, что называется человеческой греховностью, вдруг понял, что человеческая кровь, пролитая в монастыре, пропажа Фомы – лишь следствие его ошибок и горделивого желания во что бы то ни стало победить врага.
Впервые в своей жизни он молча опускается на колени, чтобы поделиться с Богом тем, что навалилось непомерной тяжестью.
Грех – в его физическом измерении – невидим, почти ничто. Неосязаем, пыль и та крупнее. Но скапливающиеся грехи, словно снежинки, обладают способностью лепиться друг к другу, по аналогии превращаясь сначала в снежный комок, легко удерживаемый на ладони. Но чем дольше этот комок нашего греха катится вслед за нами по жизни, тем бóльшую форму он набирает. В конце концов он превращается в гигантский ком, способный уже подмять вас под себя, если только вы вовремя не сумеете покаяться. И лишь будучи прощенными теплотой Христовой любви, вы сумеете растопить этот смертельный, все сметающий на своем пути снежный вал…
За те несколько часов, что Георгий все еще продолжал оставаться на коленях, время словно бы повернуло вспять. Майское теплое солнышко ушло за тучи, которые на наших глазах, словно дрожжевые, стали набухать.
По мере того как Георгий вспоминал каждый ошибочный шаг в своей жизни, те губительные срывы, питаемые страстью, о которых давно забыл и не хотел бы даже вспоминать, а также греховные помыслы, что так часто обуревали его, как и каждого из нас, – все это, клубясь, уносилось ввысь, жадно вбиралось облаками, которые тут же и менялись в цвете от небесно-голубого до гнетуще черного, создавая ощущение, что ты уже падаешь в бездонный колодец.
Тогда монах, набравшись мужества и проявив незаурядную волю, из глубины этого колодца начал с силой вбрасывать свои покаянные слова в небеса, чтобы быть услышанным Создателем.
– Прости, Господи, меня, грешного и недостойного…
Через какое-то время, обессиленный, он понимает, что ему не удается достучаться до небес.
Ангелы, что с самого раннего детства пеленали, следили и поддерживали его, уже орошали землю своими слезами, прося Бога о прощении этой любимой всеми души.
Вот уже из последних сил, в искренней надежде, Георгий вдруг обращается за помощью к тому, чьим именем был наречен при крещении:
– Святой великомучениче Георгие, ты, чье имя дано мне при святом крещении, не дай погибнуть оступившемуся во грехах, помоги, донеси слова моего искреннего покаяния до Творца, дай мне силы молиться вместе с тобой… Не меня ради, а за тех, чьи души я мог бы еще спасти…
Вдруг он почувствовал, как усилился ветер. Напояемые его грехами, жирные, словно гигантские навозные мухи, эти черные тучи вдруг начали в ужасе метаться по небосклону, нигде не находя себе места…
После каждого искреннего покаяния монаха и опаляемые огненными молниями Творца, они в буквальном смысле рассеивались, превращаясь в невинных белоснежных кучерявых овечек, которыми мы так часто любуемся в облаках. Лик неба стал проясняться, и вдруг пошел снег, который за несколько минут покрыл всю землю.
Тогда Георгий заплакал от радостного ощущения того, что пугающая тяжесть чужого креста, которая так долго не давала ему покоя, оставила его и наступила удивительная свобода и легкость во всем, а вместе с ней вернулась и радость жизни.
В качестве небесного дара и как знак принятия его чистосердечного покаяния над ним, окунув концы в белое снежное покрывало, заиграла радуга. А подтаявший снег вдруг заблестел лучами драгоценных камней, возвращенных ему землей в надежде, что он и далее будет достойно нести крест, который через умирающего игумена вручил ему Сам Господь.
Георгий трижды перекрестился и также троекратно низко склонился в поклоне.
Сначала пред Творцом, а затем уже и перед Его нерукотворными плодами: землей и солнцем!..
Только после этого, набрав достаточного количества камней и злата, пошел отдохнуть на хутор в отремонтированную им же часовенку.
Как только он ушел, уже знакомые нам по встречам на Розовой даче и в казино рослые и угрюмые мужики Утинок и Матюк поднялись в полный рост, а подойдя к валунам, увидели то, что помрачало умы и ожесточало сердца…
Злато и камни.
Каких-либо емкостей для транспортировки увиденного у бандитов с собой, естественно, не было. Рассовать что-то по карманам и уйти? Трудно… Трудно потому, что увиденное уже нельзя было поделить поровну. Оно просто не делилось, так как могло принадлежать лишь одному… И понятно, что оставленное сегодня на земле золото уже не будет давать никому из них покоя, пока они сами не начнут охотиться друг за другом…
Они молча стояли, уже просчитав все в голове и сложив в умах…
– Тебе это надо? – первым спросил Утинок.
– А тебе? – вопросом на вопрос ответил Матюк.
– Пусть решит судьба!.. – уже не глядя в глаза друга, заключил Утинок.
– Согласен! – ответил Матюк.
И два выстрела слились в один.
Тут же громко закаркало воронье, приглашая сородичей к поминальной трапезе из свежей человеческой мертвечины…
Этот сдвоенный выстрел услышал и участковый милиционер Громов. И через полчаса наткнулся-таки на то заветное место, о котором слышал, будучи еще пацаном, от мужиков-промысловиков, что жили в его селе до войны.
– Так вот ты какое… – сказал он, склонившись на колени пред златом. – Сколько лет тебя все искали, а вот досталось мне…
И уже после этого осмотрел два трупа.
А затем вновь вернулся к сокровищам. Приценился. Понял, что столько золота с собой за раз не унесешь. К тому же два трупа свидетельствовали о том, что это место известно еще кому-то. Значит, срочно нужна была хотя бы телега.
Через пару часов в соседнем селе Громов угрозой ареста за изготовление самогона в военное время настращал какого-то мужика и велел ему ехать с ним на телеге в лес, чтобы привезти обнаруженные им трупы. Делать нечего, пришлось мужику запрягать лошадь в телегу и ехать…
Они подъехали к золоту, когда уже начинало смеркаться.
Пока мужик искал, куда бы ему привязать лошадь, Громов уже все для себя решил и подошел к нему с ножом в руке, спрятанным до поры за спину.
Тот, уже оставив лошадь, стоял, смотрел и не верил, чтобы такое богатство просто лежало на земле и никто его до сей поры не нашел… И в тот момент, когда он подумал о том, сколько же участковый заплатит ему за прогон лошади с телегой, Громов с должной силой вогнал ему нож в спину. Когда мужик медленно, придерживаемый милиционером, опускался на землю, Громову показалось, что в глазах мужика отражается увиденное им золотое чудо.
Участковый подвел лошадь так, чтобы было удобнее грузить. А сам запрыгнул на середину золотой кучи и руками стал черпать и забрасывать золото в телегу.
Но вот лошадь вдруг испуганно встала на дыбы и унеслась прочь, а Громов незаметно для себя начал медленно погружаться в золото, как в болотную топь… Земля вбирала в себя золото. Когда он понял, что его тоже засасывает, он и кричать, и стрелять пытался, да все бесполезно. Вскоре на поверхности осталась лишь одна его милицейская фуражка…
Игумен Георгий только на следующий день нашел в лесу ту самую лошадь с телегой, а по тому, что на телеге оставались золотые монеты, понял, что произошло, и вернулся к месту, где лежало сокровище. И обнаружил там еще четыре трупа. Двое из них были людьми Примуса. Третий – неизвестный ему мужик, да мертвый участковый милиционер Громов, которого земля уже извергла из себя вон…
Перекрестившись, игумен начал складывать их тела на телегу, а затем, читая соответствующие случаю отходные молитвы, повез их к ближайшему населенному пункту, откуда и позвонил следователю Званцеву.
В поселке Колбово, куда с телегой приехал Георгий, за зданием администрации был заброшенный хлев. В него он загнал телегу с трупами, а сам, в ожидании следователя, сел на крыльцо административного здания.
Рядом на площадке дети играли в классики. И монах, благо что сам, как малое дитя, решил показать им, как в детстве играл в эту же игру. Напрыгался вместе с детьми всласть. А потом еще взял небольшие камешки и начал ими ловко жонглировать. Детишки окружили веселого клоуна в черной мантии. За ними подтянулись и старики. С начала войны еще никто в этой деревне не помог людям хотя бы улыбнуться.
Детишки вскоре ушли, а монах рассказывал старикам о войне. О нерадивости некоторых чинов, о самоотверженности простых бойцов. Старушки вытирали краешки глаз своими платками, а у стариков сжимались кулаки. Они уже вспоминали свои баталии, своих командиров, свои подвиги…
– Ничего, ждать осталось самую малость. Скоро приедут домой ваши родные и близкие, – сказал Георгий и увидел, как на площадь поселка, что перед зданием администрации, вылетела эмка со старшим лейтенантом Званцевым. Он вылез из машины с уже расстегнутой кобурой…
Люди с удивлением смотрели на то, что должно было сейчас произойти.
– Все отошли в сторону, – громко приказывал следователь Званцев. – Монаху стоять на месте. При попытке к бегству стану стрелять…
– Ты на кого наган нацеливаешь? Это же слуга Царя Небесного! Или тебя в детстве не научили страху Божьему? – выступил вперед одноногий старик-ветеран.
– Отойди, старик, не доводи до греха. Этот человек – немецкий агент.
Тут же все присутствующие прыснули от смеха так искренне, что озадачили и самого Званцева.
– Разберемся, товарищи! И все-таки требую поднять руки и пройти со мной в помещение администрации.
Игумен Георгий благословил людей и, подняв руки, медленно пошел в здание. За ним с пистолетом в руках шел следователь Званцев.
Из кабинета председателя колхоза он тут же позвонил майору Померанцеву…
– Говорите, Померанцев на проводе.
– Товарищ майор, докладывает следователь Званцев, мне удалось задержать игумена и обнаружить телегу, на которой четыре трупа…
– Где вы?
– В поселке Колбово… Это за сорок километров…
– Я знаю, где Колбово… Мне только одно пока непонятно: почему вокруг него всегда столько трупов?..
– Наблюдать за монахом еще утром я поручил участковому Громову…
– И где же он, ваш Громов?..
– В той же телеге, вместе с покойниками.
– А кто остальные? Он вам это сказал?
– Двоих я и сам знаю – это люди Примуса. А неизвестный крестьянин – вероятно, хозяин телеги…
– Телеги, говоришь? А для чего им вдруг понадобилась эта телега? Ладно, Званцев, жди. Скоро к тебе приедут.
Майор Померанцев встал из-за стола. Отправил секретаря с какой-то пустяковой запиской к дежурному, а сам вернулся в кабинет и сразу же набрал номер Примуса.
– Поздравляю, еще двоих людей сегодня потерял…
– Откуда известно?
– Посылал догляд за монахом?
– Двоих…
– Можешь идти в церковь свечки по ним ставить…
– Монах?
– Этот Робин Гуд решил всех твоих людей перестрелять…
– Ну, попадись он мне только в руки…
– А ждать уже не надо. Он со Званцевым в поселке Колбово.
– Что прикажете делать?
– Взять монаха и привезти в монастырь. У него там с Фомой теплая встреча состоится… Вот тогда он точно скажет мне, где сокровища…
– А вдруг Званцев не захочет отдать нам монаха?
– Если решит поиграть в героя, то не мешайте ему умереть красиво… Все одно – монаху за всех отвечать придется. Все понятно? Жду в монастыре…
За столом председателя колхоза «Колбово» друг против друга сидят Званцев и игумен Георгий. Рядом со следователем на столе лежит его револьвер.
– Вы мне все равно не поверите, – продолжал игумен.
– Если скажете правду и ваша информация подтвердится, то не только поверю, но и отпущу… Давайте по порядку: что за клоун работает в цирке?
– Это – я! Клоун, Максим Суворин, выпускник Московского циркового училища 1941 года. Если вы станете проверять, то получите данные о том, что в самом начале войны пропал без вести. На самом же деле ушел в ополчение, но по своим родным документам под именем Георгия Государева…
– А кто же тогда Максим Суворин?
– Это имя и фамилию мне дали в годовалом возрасте, когда родителей отправили за границу, а меня в спецприемник…
– Где и кем работают родители?
– С 1932 года, как я теперь понимаю, они – кадровые разведчики…
– Доказательства…
– Это запрашивайте в Москве на Лубянке…
– Их фамилии?
– Государевы…
– А почему же теперь у вас документы рядового Георгия Любомудрова?
– Это документы одного рядового, монаха, что умер у меня на руках в январе 1944 года…
– Где же тогда ваши настоящие документы?
– Зимой, вытащив из проруби тонущего генерала, я накрыл его своим полушубком, а в нем лежали все документы. Нас тогда, тяжелораненых, везли в госпиталь… Генерала вместе с моей шинелью его люди куда-то увезли. Я же в результате остался без документов…
– Путано как-то все у вас получается. Для легенды подходит, а вот по жизни все никак не стыкуется… По законам военного времени вас можно просто расстрелять без суда и следствия…
– Немцы за вас уже успели это сделать. У меня с 44-го года их пуля под сердцем… Это вам подтвердит в Омском госпитале главный хирург Мишин… Мне вообще противопоказано двигаться… Есть заключение врачебной комиссии…
– Что же вы тогда в цирке делаете?
– Детишек веселю… Пусть у них и в военное время что-то доброе в памяти останется…
– Кто же вы все-таки на самом деле?
– Если честно, то уже и сам не знаю…
Вдруг в сердце сработал знакомый камертон опасности. Пуля стала проявлять беспокойство, но связано оно было уже со следователем Званцевым.
– Что я могу сделать, чтобы вы мне поверили? – спросил он у следователя.
– В данной ситуации – ничего. Мне нужно будет время, чтобы сделать запросы в Москву. А пока вы будете под арестом…
– У вас не остается времени. Через полчаса здесь будут люди Примуса. Им нужен только я, а вы – лишний свидетель…
– На пушку берете? Знакомый прием…
– Пока есть время, послушайте меня хотя бы.
Званцев был утомлен уже этой беседой, злой оттого, что через какое-то время выявленного им тайного агента заберут у него люди Померанцева, а он снова останется не у дел.
– Ну что ты еще можешь мне сказать?
– Начну с того, что знать не мог… Хотя бы о твоем пулевом ранении в правое плечо и касательном ранении от удара ножа…
– Об этом весь город знал… Какой же здесь секрет?
– Еще могу сказать, что уже два года, как ты не имеешь интимной связи со своей женой по известной тебе причине…
– Бабьи сплетни и до тебя долетели…
– Ты непробиваем… – вздохнул Георгий.
– На том и стоим…
– Жаль мне тебя, пристрелят сейчас, как последнюю собаку, но похоронят, правда, с почестями…
– Все? Твои фокусы кончились? Тогда вставай, пора встречать почетный караул.
Георгий первым пошел к выходу. Но как только он открыл дверь кабинета, то в следующем дверном проеме увидел… живого монаха – игумена Георгия, в таком же облачении, который указывал ему, чтобы он отошел в сторону и укрылся за колонной, что Георгий тут же и сделал, а монах уже вместо него стал выходить на крыльцо…
Только он успел зайти за колонну, как на улицу вслед за монахом прошел и Званцев. И увидел монаха уже в окружении людей Примуса…
Они стояли с наведенными на него автоматами и молча ждали, что станет делать следователь. Хватит ли у него ума и благоразумия не вмешиваться в чужую игру…
Званцев бросил к их ногам свое табельное оружие, а затем медленно опустился на землю, обхватив руками голову.
В монастыре, в подвальном помещении, на столе практически обнаженный лежал Фома.
Рядом с ним на стуле сидел майор Померанцев. И стволом своего пистолета медленно проводил по телу юноши.
– Неужели нам с тобой было так плохо, Фома?
Юноша молчал.
– Пойми, уже сегодня в моих руках столько золота, что ты мог бы каждый день купаться в моей золотой ванне и есть из золотой посуды.
– Ты меня все равно не поймешь.
– Почему? Как быстро они замусорили тебе голову… Ты мне только скажи одно: видел сокровища?
– Нет!
– Положим, я тебе поверю. Но те, кого ты сейчас защищаешь? Чем они лучше меня? Не тебя ли они подкладывали под проверяющего из Москвы? Что молчишь?
– Игумен Георгий не такой, как все…
– Скажи еще, что он святой!.. А что, если сейчас этот святой откажет тебе в спасении жизни и не откроет мне места, где лежат сокровища? Что ты тогда на это скажешь?
– Он отдаст вам золото… И скажет, где оно лежит. Потому что сам мне как-то сказал, что никакие сокровища мира не могут стоить жизни одного, пусть даже самого грешного, человека…
– Посмотрим…
И вышел на улицу.
Машина Званцева, в которую люди Примуса посадили монаха, и их грузовик развернулись и быстро ушли в направлении города. А ему самому ничего не оставалось делать, как идти в тот самый хлев, где стояла телега с трупами убитых, и везти их на опознание в город.
Но прежде чем лошадь тронулась, у него за спиной появился игумен Георгий.
– Ты? – удивленно спросил Званцев и более по привычке стал искать в пустой кобуре свое оружие… – А кого же они тогда увезли с собой?
– Умершего в январе 1944 года рядового, игумена Георгия Любомудрова…
– Бред…
– Ты сам все видел. Тебе и решать, бред это или нет… А теперь скажи мне только: где Фома?
– Был с Померанцевым в монастыре… Но ты уже не успеешь его спасти…
И какое-то время они шли рядом.
– Мстить теперь будешь? – спросил монаха Званцев.
– Нет! – ответил ему Георгий. – Покажу им, где золото.
– Какой же в этом смысл? Сдай золото государству, а сам живи дальше спокойно, детей в цирке развлекай…
– Государство уже все, что можно и нельзя было, само прибрало к рукам и за границу сплавило… А это принадлежит Церкви.
– Так Примус же силой возьмет… Ни перед чем не остановится…
– Пусть попробует…
– Тебя не поймешь… Государству нельзя, а Примусу, выходит, можно…
– Потом все поймешь, если доживешь, конечно… Вот тебе мой совет. Забудь все, что здесь видел и слышал. Отвези трупы в город и оформи так, как будто они друг дружку в драке порешили. Все правильно сделаешь – глядишь, тебе еще и премию денежную дадут…
– Так на Громове же нет следов насильственного убиения…
– Когда будут делать вскрытие, ты в присутствии свидетелей попроси посмотреть ему в рот – там, в гортани, будет причина его смерти…
– И какая же это причина? – спросил Званцев.
– Жадность человеческая… Ну, ступай, а то с телегой можешь и до вечера не доехать…
Следователь тронул лошадь, а монах крикнул ему вслед:
– Христом Богом тебя прошу, ты только сам ему в рот не заглядывай…
Офицер лишь отмахнулся… И погнал лошадь за своей премией.
Не успев проехать и с десяток километров по лесной дороге, милицейская эмка по неизвестной причине резко встала. Грузовик сопровождения буквально протаранил ее, отчего машина следователя вдруг вспыхнула, как свечка. Подойти и спасти кого-либо не смогли, не сумели, да и не очень-то старались. Обгорелую, еще дымящуюся машину столкнули в лес, кое-как прикрыв ветками, а сами повернули в город, где и сообщили хозяину, что монах сгорел вместе с машиной…
Если бы Примус был в тот момент рядом с Померанцевым, то вряд ли сам остался в живых. Но в монастырь он прислал одного из своих людей, который и сообщил Померанцеву о смерти монаха в горящей машине, что сводило на нет все его планы.
От Фомы уже не было никакого толку. Оставался разве что полоумный, замшелый старец…
Померанцев в сопровождении одного из людей Примуса снова вернулся в подвал, в котором все еще продолжал лежать Фома. И подошел к юноше.
– Фома, мне только что сообщили, что твой монах погиб.
– Не верю!
– У тебя еще есть выбор: уйти отсюда живым, и мы снова будем дружить, как и раньше… Или ты сейчас умрешь, как умер тот, ради которого ты оставил меня…
– Я лучше умру здесь, чем каждую ночь буду умирать рядом с тобой…
– Как хочешь, мой мальчик. Мне будет тебя не хватать. Хотя есть много других, кого еще пленяет вид золота и кто готов будет ради него полюбить хоть черта…
А потом сказал уже людям Примуса:
– Сделайте перекладину. И на этом кресте распните его.
Те сноровисто стали складывать и сбивать лежавшие здесь же брусья, благо что в мастерской были все необходимые материалы и инструменты.
Померанцев уже отбирал гвозди, которыми они станут прибивать кисти и ступни юноши. Но когда раздался первый удар молотка, то сам вышел на улицу, чтобы не видеть то, как будет умирать Фома. Он все еще хотел сохранить ангельский лик этого юноши в своей памяти…
«Только бы он меня попросил, только бы сказал слово… – думал Померанцев. – И я бы все для него сделал. За что же он так меня ненавидит?..»
На улицу уже вышли люди Примуса, выполнив свое дело.
– Он еще жив? – спросил майор.
– Да! – ответил один из них.
– Тогда вройте крест посреди монастыря…
До города оставалось не более трех километров, когда Званцев решил дать передохнуть лошади. Хотя истинная причина заключалась совсем в другом. Ему не давали покоя слова монаха о том, чтобы он не заглядывал в рот участкового милиционера Громова.
Он подошел к тому месту телеги, где находилась голова Громова. Прикрыв платком нос, так как сильный запах разложения уже давал о себе знать, он заглянул покойнику в его приоткрытый рот. В глубине гортани что-то темнело. И тогда он засунул ему в рот свою ладонь и дотянулся пальцами до того предмета, о котором его предупреждал монах.
И вытащил крупный изумруд, что был почти в треть ладони.
Но нужно было знать Померанцева. Он выстроил довольно четкую картину предполагаемых событий, зная, что монах шел к своему схрону драгоценностей, и на всякий случай сделал обыск в квартире старшего следователя, где и обнаружил камень, который Званцев нашел в гортани у Громова.
Попытка следователя свалить вину на монаха была не принята во внимание, так как несколько свидетелей утверждали, что видели, как монах сгорел в милицейской машине.
– Да он жив, он приходил ко мне сразу же, как только люди Примуса его забрали… – пытался оправдываться уже арестованный Званцев. Но его уже никто не слушал…
В кабинете майора Померанцева, на его рабочем столе, лежал камень, найденный им у следователя. Он хорошо понимал, что такие камни были лишь во владении царственных особ. И сейчас, идя на риск и через голову своего начальства, он снимает трубку и просит телефонистку соединить с известным ему номером их куратора в Москве…
– Вас слушают… – раздалось в телефонной трубке.
– Есть информация государственной важности… – волнуясь, начал Померанцев.
– Кто докладывает?
– Майор НКВД Померанцев из Иркутского отделения.
– Говорите, связь не прослушивается…
– В городе появились изумруды, жемчуг и золотые монеты царского достоинства. До настоящего момента все найденное мне удавалось изымать. Необходимы особые полномочия и помощь специалистов, так как разговор идет о размерах сокровища, которому нет цены…
– Успокойтесь, майор. Пока вы все делаете правильно. Наши люди прилетят и сами свяжутся с вами через день…
И уже на том конце повесили трубку.
Целые сутки понадобились Георгию, чтобы добраться до монастыря.
Шел третий день, согласно которому по монастырскому уставу и полагалось предавать собрата земле.
Фома уже был готов к погребению, и монахи заканчивали вычитывать заупокойные псалмы.
Игумен медленно подошел ко гробу, чтобы проститься с братом, которого не сумел уберечь.
Юноша и в гробу был ликом светлее обычного, и его вьющиеся волосы оттеняли красивые черты лица. Вот только эти удивительной красоты васильковые глаза уже навсегда были закрыты мертвым сном.
– Прости меня, Фома, Христа ради. И помолись там за меня. Очень тебя прошу.
К Георгию, опустившемуся перед гробом на колени, подошел старец Варсонофий. И увидел, как содрогаются игуменские плечи в безмолвном крике.
Отцы-монахи уже принесли крышку, чтобы закрыть тело собрата, душа которого в этот момент еще какое-то время витала рядом со всеми, прощаясь и запоминая их перед предстоящей встречей с Творцом.
– Наш собрат Фома, что достойно принял сегодня мученическую кончину, был следующим после тех 38 монахов, которых замучили еще до начала войны в поисках этого проклятого золота. И первым из тех, кто пришел сегодня вместе с нами восстанавливать наш монастырь. Вечная ему память! – промолвил старец Варсонофий. – Да упокоится его душа с миром.
Все ждали слов игумена Георгия. И он, уже поднявшись с колен, обводил взглядом собравшихся здесь братьев по духу, прошедших войну и закаливших себя ранами, обретших веру во Христа и пронесших ее через испытания, выпавшие каждому по мере его сил. Они не сникли от смерти брата, а, наоборот, укрепились в вере и правильности выбранного пути.
– Сегодня я уже могу открыть вам всю правду. Этим утром ангел Господень коснулся меня, братья. Игумен Георгий Любомудров, сам явившийся во плоти, спас мне жизнь, для того чтобы я и далее нес его крест и имя в народ, показывая ему примеры нестяжательности и доброты, человеческой любви и кротости. Фома был одним из тех, кто первым услышал эти слова и потянулся к добру. Он сделал свой выбор, а теперь уже Господь не оставит его Своей любовью и заботой. Вечной памятью мы будем чтить его на земле, а он своими молитвами Богу, будем надеяться, уже молится за нас, грешных, на небе.
Монахи запели. Подхватили гроб и неспешно понесли к приготовленной могиле.
Когда собратья разошлись, у могильного холмика остались лишь старец да отец игумен.
– Нам сказали, что ты погиб, сгорел в машине…
– Там был он… старче.
– И вновь могу лишь сказать: «Неисповедимы пути Твои, Господи!»
Какое-то время он помолчал, а потом начал говорить вновь.
– Мы пришли поздно. Помочь Фоме было уже невозможно, но у него еще хватило сил покаяться, и я причастил его Святыми Дарами…
– Спасибо вам за это, отче.
– Это наша обязанность. Не стану рвать тебе сердце, говоря о том, что они с ним сотворили. Но мальчик умер достойно. А теперь – главное. Может случиться так, что мы с тобой уже больше не увидимся. Для них ты уже мертв. Выходит, что про золото знаю только я, последний из оставшихся в живых.
– Я вас увезу в Москву, спрячу…
– Успокойся. Не только ты под Богом ходишь. Завтра на рассвете пойдешь в город. Есть у меня одна задумка…
На рассвете в здание казино вошел монах в черном с чемоданом в руках. Усталость тех, кто еще сидел за карточным столом, густой табачный дым и полусонные охранники – все это дало ему возможность незаметно пройти в кабинет Примуса и под столом хозяина оставить принесенный им чемодан. А затем так же незаметно выйти.
Правда, один из охранников, что видел, как загорелась машина, в которой везли монаха, увидев его снова, но уже живым и выходящим из казино, понял, что с алкоголем пора завязывать…
А Георгий до начала рабочего дня просидел на лавочке у здания НКВД и сам пришел в следственный отдел в тот самый момент, когда группа захвата уже готовилась выезжать в монастырь…
В это время руководство всей операцией взял на себя полковник Гришин, который с вечера прилетел из Москвы.
В дверь постучались, и дежурный офицер доложил, что майора Померанцева хочет видеть настоятель монастыря Георгий…
Присутствующие в кабинете переглянулись между собой.
– Пусть он немного подождет… Но так, чтобы все время был у вас на глазах… – попросил полковник дежурного офицера и, когда тот вышел, уставился уже на Померанцева.
– Вы же сами докладывали, что видели труп…
– Видел! И обгоревшую машину, и попа с большим крестом на груди, что сидел между двумя другими, такими же обгорелыми трупами…
– Странные вещи у вас тут происходят, майор. Гора трупов. И теперь мертвый, но воскресший монах… Кстати сказать, мы проверили то, о чем говорил арестованный Званцев. Был в Москве клоун Максим Суворин. За несколько дней до начала войны в соответствующие органы пришла бумага о его связях с врагами народа… Связей мы таких не обнаружили, но Суворин с того момента числился как пропавший без вести. И лейтенант Георгий Государев действительно воевал в одной из частей, а после ранения был направлен в госпиталь. И также оказался пропавшим без вести… Кстати, совсем недавно был награжден боевым орденом за спасение жизни одного важного работника Народного комиссариата обороны. А уже затем в Омске проходил лечение рядовой Георгий Любомудров. Врачи подтверждают, что у него пулевое ранение сердца. А в приписке, данной главным хирургом, сказано, что он обладает еще и уникальной способностью диагностирования заболеваний людей… Так что монах вам сказал о себе всю правду. За исключением одной – где золото? И это нам с вами сейчас предстоит узнать… Майор, распорядитесь, чтобы его пригласили к нам в кабинет. И пусть приготовят на всех чай. Разговор может быть длинным.
Вскоре в кабинет вошел игумен Георгий.
– Проходите, садитесь, святой отец! Раз вы пришли к нам сами, значит, разговор может быть доверительным… – начал неизвестный монаху полковник.
– Насчет моей святости… Здесь вы явно поторопились. Хотя хотелось бы, конечно, надеяться, что Господь услышал мои молитвы…
– Мы не менее вашего обеспокоены обороноспособностью государства, если вы это имеете в виду. И каждая копейка ложится в копилку нашей общей Победы…
– Для начала хотел бы уточнить, что так называемый клад – это не бочка без дна, из которой можно черпать всю жизнь. Хотя не исключаю, что и такие клады есть. Во-вторых, золото, что там лежало, было найдено монахом-игуменом Георгием и по его воле должно было помочь в восстановлении Заумчинского монастыря, чем мы все это время и занимались. Сейчас могу сказать, что эту волю умирающего монаха мы с Божьей помощью выполнили. А теперь о том, что оставалось еще на земле… День назад люди известного в городе вора в законе Примуса выследили место его нахождения. И когда я пришел, то золота и камней, к моему глубокому сожалению, там уже не было. Вместо драгоценностей Примус оставил мне трупы двух своих людей и погибшего как героя участкового милиционера Громова, видимо, пытавшегося защитить народное добро. Здесь, рядом, я обнаружил и еще один труп. Это был случайно подвернувшийся им под руку мужик, чью лошадь с телегой, как я понимаю, они использовали для транспортировки найденного сокровища… Погрузив трупы на телегу, я привез их в поселок Колбово, откуда и позвонил Званцеву, который меня тут же и арестовал, обвинив прилюдно в том, что я немецкий агент…
– А кто же тогда сгорел в машине с крестом на шее?
– Нет монаха – нет и сокровища… А крест на шею повесить можно любому. И никто не будет искать то, что уже лежит дома у самого Примуса…
– Значит, вы хотите, чтобы мы поверили в то, что все, что осталось от золота, теперь лежит где-то в доме вора Примуса?
– На это «все, что осталось», как вы говорите, можно целый город построить.
– Ну что же… Проверим.
И полковник обращается к майору Померанцеву:
– Товарищ майор, еще раз тщательно проверьте готовность групп к выезду и доложите о возможности начала операции.
Майору Померанцеву ничего не оставалось делать, как покинуть свой кабинет.
– Почему вы сами пришли к нам? – вновь обратился Гришин к монаху, когда Померанцев вышел из кабинета.
– Во-первых, я боевой офицер. К тому же не хочу, чтобы в монастыре снова проливалась кровь. И вообще не хочу новых жертв среди братии монастыря…
– О каких жертвах вы говорите?
– Начиная с 1939 года в поисках этих сокровищ майором Померанцевым было арестовано и в пытках до смерти замучено 38 монахов. Вчера мы похоронили еще одного, совсем еще мальчика, Фому… Ему было 17 лет. Померанцев хотел через угрозу его смерти заставить меня сказать, где лежит сокровище. Но, когда люди Примуса сказали ему о том, что я погиб в машине, он отдал приказ – и мальчика убили, распяв на кресте… И еще очень важное. Следователь Званцев хоть и проявил подлость и заслуживает наказания, но он при мне лично звонил майору Померанцеву, чтобы тот выслал за нами своих людей… Вот только вместо милиционеров за мной приехали люди Примуса… Я бы на вашем месте не доверял делать обыск в казино Примуса майору Померанцеву, а заодно сделал бы обыск и в его собственной квартире… Я так думаю, что на камни, что вы у него найдете лично, можно будет не один завод восстановить…
– Спасибо. Мы об этом подумаем.
И вызвал дежурного.
– Отведите настоятеля в одиночную камеру до окончания операции…
И уже к игумену Георгию:
– Ничего не могу поделать, таков порядок…
И монаха увели.
Вместо него в кабинет вошел встревоженный майор Померанцев.
– Товарищ полковник, разрешите доложить, что группа захвата к выезду готова.
– Сядь, майор, а то упадешь… Много интересного мне тут монах про тебя рассказал. Ты это золото, оказывается, аж с 39-го года ищешь… Столько невинных душ загубил. И все сам, молчком… А как понял, что тебе с этим монахом не справиться, что золото от тебя уплывает, так сразу же в Москву начал звонить… Паскудник…
Померанцев падает перед полковником на колени.
– Не губите! Все, что ни скажете, сделаю. Все, что на черный день хранил, сам принесу…
– С этого и начинать надо было… Банду Примуса сдашь сегодня же. Это будет уже моя операция… После того как все с арестами закончишь, обыск в здании казино будешь проводить только в моем присутствии. И если монах не соврал, если золото там, то чтобы ни одна душа про это не узнала.
– А что делать с самим монахом? Он же герой?
– Герой – лейтенант Государев… А это – монах Георгий Любомудров, которого ты посадишь по статье о сокрытии доходов монастыря и крупной недоплате налогов в казну государства в военное время…
– Люди не поверят… Откуда у них доход…
– А клад в стене, что нашли и государству не сообщили… На эти деньги все и построили… Найдешь свидетелей, с которыми он расплачивался золотом или камнями… И когда все здесь подчистишь, то заберу тебя к себе в Москву. Мне такие преданные делу люди нужны…
Недолго длилось следствие по делу настоятеля монастыря игумена Георгия. И все это время он уже не выходил на свободу. Нашлись свидетели. Но самым главным свидетельством о наличии этих «сокрытых» доходов был отремонтированный и отреставрированный Заумчинский монастырь, который сразу же после ареста настоятеля закрыли. Братию и послушников разогнали. Наиболее слабых и больных распределили по больницам и домам для престарелых. А в результате – «как учеников Спасовых, яко пшеницу, по миру рассеяли».
Решением Иркутского областного суда игумена Георгия Любомудрова приговорили к семи годам заключения и направили в трудовой лагерь.
Часть вторая. «Возвращение Святыни»
Игумен Георгий был помещен в одну из лагерных зон Колымы. Естественно, что уже без монашеской мантии. Не потому, что снял сам, а по той лишь причине, что сорвали с плеч и распластали на ленты охранники сугубо на портянки…
Надо же такому случиться, что в этой же зоне, в соседнем бараке, отбывал свой срок и Примус…
Скажу сразу, что их пути практически не пересекались. Возможно, что сие просто Господь не попускал. Но Примус сразу же узнал о том, что в зоне появился монах. И его мозг начал лихорадочно прорабатывать возможные варианты встречи. Тому, как он думал, были веские причины. Оказывается, майор Померанцев, что сначала сам сдал Примуса и его людей полковнику Гришину, а уже позже пришел брать и его самого, без всякого зазрения совести перевел стрелки на монаха, мол, из-за которого и понаехали люди из Москвы. А Примус, как говорят, вовремя не смотал удочки, а потому просто подвернулся им под руку…
О том, что в одном из бараков зоны заправляет Примус… или Викентий Хоботов, вскоре узнал и Георгий, но не обратил на это никакого внимания. Его сердечный камертон был безучастен к этой новой информации.
Монах достойно вошел в общение с людьми, что размещались в его бараке. Многие из них сами были фронтовиками, и это братство, закаленное войной, было не по зубам уголовникам. А если вы помните, то и рядовой, игумен Георгий Любомудров был на фронте с начала битвы под Москвой и, возможно, воевал плечом к плечу с добровольцем Георгием Государевым, также ушедшим на фронт в первые месяцы войны.
Вот только о своем ранении, послужившем причиной того, что он был отправлен в 1944 году в тыл, он никому не рассказывал. Да и кто поверит, что у него до сих пор пуля под сердцем… И работал на лесоповале уже больше года, как все, не давая себе поблажки. Пока однажды не упал прямо на лесополосе…
Очнулся и понял, что лежит в больничном морге. Раздетый. На столе с металлическим покрытием. И с бирочкой на ноге… Благо что на дворе было лето.
Рядом на стульчике сидел и улыбался живой игумен Георгий Любомудров.
– С воскрешением, брат!
Государев промолчал.
– Не рад нашей встрече?
– Рад, но почему так, через смерть…
– Клиническая… В этом нет ничего мистического… А потому это самый простой и надежный способ для твоего воскрешения. Хотя на самом деле ты и не умирал даже, просто дежурный врач был невнимателен.
– И для чего все это?
– Чтобы ты еще немного пожил на свете. Не случись этого несчастного случая, той же ночью тебя должны были убить люди Примуса.
– Я мог бы и сам еще побороться… Глядишь, кое-кого взял бы с собой на тот свет…
– Ты теперь монах, чадо! Тебе кровь проливать не след.
– Ты же сам говорил, что если враг…
– Какие же они тебе враги? Это овцы заблудшие, не чающие родного угла, с детства забывшие, а то и не знавшие, что такое материнская ласка, отцовская рука, женская теплота… Помнишь, что тебе при встрече сказала мама?
– Да! Всякую язву душевную и телесную к тебе прибегающих врачевать нужно с верою и любовью…
– Я бы добавил еще – и с кротостью.
– С кротостью…
– Скоро ты сможешь понять смысл этих слов. И если будешь им следовать по жизни, то, как говорил преподобный Серафим, многие вокруг тебя спасутся.
И пропал, как будто его и не было рядом. Хотя Георгий понимал, что он здесь, рядом с ним, был и всегда будет.
Скрипнул давно не смазанный замок, и открылась дверь морга. Вошел дежурный санитар и стал сверять номера списка, что был у него в руках, с номерами бирочек на ногах покойников.
Вот он дошел и до монаха. И тут услышал вроде бы стон и слова:
– Пить…
Прислушался, нагнувшись поближе, и вновь услышал просьбу о питье…
– И чего тебе, парень, не мрется? Лежал бы сейчас, как все, и не мучился. А теперь снова тебя в лагерь посылать придется… – бормотал и шел за водой старик из тех, кого называли вольнонаемными…
Утром и уже в больничном лазарете к Георгию пришел главный врач зоны, бывший военный хирург Александров, который за два месяца до окончания войны дал по морде одному штабному полковнику, когда тот прямо в полевом лазарете в пьяном виде попытался изнасиловать его санитарку. И вот в результате оказался главным врачом в этой зоне…
Сам его внимательным образом прослушал и только после этого спросил:
– Ты, солдат, случайно, в Омском госпитале не лежал?
– Было такое дело…
– Фамилию главного хирурга помнишь?
– Полковника Мишина?.. Думаю, что никогда не забуду.
– Это хорошо… А теперь скажи мне, пожалуйста, если можешь: почему же ты до сих пор еще жив?
– Я так понимаю, что это вопрос больше профессиональный?
– Естественно…
– Вы верите в Бога?
Александров на какое-то мгновение задумался. Георгий видел его лицо, по которому словно волны прокатывались воспоминания, сомнения, радость… Весь букет непростой, видно, жизни этого фронтового хирурга.
– Да! – твердо и спокойно ответил врач.
– Вот и я верю! А потому, пока Промыслом Божьим мне отмерено совершить некие деяния на этой грешной земле, то буду жить вопреки всем медицинским законам и людским понятиям.
– А сердце болит?
– Оно болит, только когда рядом кому-то еще хуже…
– Мишин мне рассказывал о ваших способностях по диагностике заболеваний.
– Хотите проверить?
– Нет! Верю Мишину на слово. Мы с ним более тридцати лет знакомы. Но никогда бы не подумал, что мне удастся встретиться и с вами…
– Неисповедимы пути Твои… – начал Георгий.
– Господи!.. – подхватил и закончил фразу военный врач Александров.
И оба улыбнулись.
Так заключенный Георгий Любомудров оказался в лазарете, и с его помощью были спасены десятки жизней заключенных. Думаю, что не мне вам рассказывать о том, что для такого рода больниц не могло быть и речи о приобретении какой-либо диагностической аппаратуры. Власть не хотела и не собиралась всерьез лечить тех, кто по каким-то причинам оказался за тюремной решеткой.
И если бы не уникальные способности монаха…
Но однажды до начальника зоны, очевидно, не без участия Примуса дошла информация о вольготной жизни заключенного Георгия Любомудрова… И главный врач был вызван на ковер.
– Что там у вас в лазарете уже полгода делает Любомудров? Что за спиритические сеансы вы там с ним себе позволяете?
– Это диагностика. Редчайший дар…
– Чтобы завтра же со всеми вместе валил лес. Идите!
– Ему нельзя быть на лесоповале, товарищ полковник. У него пуля в сердце. И в любой момент… К тому же он фронтовик.
– Вон! Пошел вон вместе со своим оккультистом! – уже вскочив на ноги, кричал и брызгал слюной начальник зоны.
В тот день доктор ничего не стал говорить заключенному о распоряжении своего начальства. Решил дожить до утра… А там видно будет. Помните, как в старой сказке: или шах помрет, или осел сдохнет…
Этой же ночью уже монах сам умирал от жуткой боли в сердце. Знал, понимал, что эта боль не его, но не догадывался о том, что или кто был причиной его ночных мучений…
К самому утру боль поостыла. И дежурный врач, ничего не объясняя, сказал, чтобы он шел в лагерь.
В самом лагере Георгия встретили по-доброму. Многие из тех, кому он помог сохранить жизнь, выражали теперь ему свою благодарность. Она ощущалась во всем: в пожатии руки, во взгляде. Люди вроде бы по нему даже соскучились, что вообще не пристало в таких заведениях, однако из песни слов не выкинуть. И тогда он впервые решил сказать им в ответ несколько слов:
– Братья! Мы – это одна большая семья, у которой есть Отец. Это Господь и Бог наш, хотим мы этого или нет, верим ли в это или просто отрицаем. Но весь род человеческий произошел от одной пары. Это были Адам и Ева… А потому – пусть в разных коленах и родах, но все мы так или иначе находимся в одном родстве…
Скажите мне: поднимется ли у вас рука на мать или брата своего?
Отнимешь ли ты последнее, чем владеет твоя сестра?
Лишишь ли жизни сына брата своего?
Изнасилуешь ли его дочь?
Нет? Так почему же мы творим это зло?
Чем усыпили нашу совесть?
Какие слова вложили в мозг, что мы стали убивать друг друга?
Посмотрите на окружающий нас мир. Сколь он прекрасен! И каждый цветок дополняет второй, а тот, в свою очередь, третий, радуя наш глаз тем, что мы называем букетом… Такой же букет составляем и мы с вами, выпестованные по слову Божьему, как Его образ и Его подобие…
Все сие сотворено любовью Отца. Мы и есть плоды Его любви. И сами уже в свою очередь в любви продолжаем свой род… Сохраняя в себе частицу Его любви, а затем делясь ею с теми, кто приходит уже после нас…
– Братцы! – вдруг звонко и противно-пронзительно взвизгнул один из подручных Примуса. – Да он же после своей смерти головой тронулся! В монахи нас чохом записываться призывает…
Сразу же несколько рук осадили визгливого.
И Георгий продолжал:
– Иуда предал Сына Божьего, понимая, Кого он предает, и не смог удержаться от соблазна испытания властью, когда совестью своей был поставлен перед выбором: предавать или спасать. Каждый из тех, кто сегодня входит во власть, ошибочно полагает, что Господь поставил его быть над нами судьей… Нет, Он хотел, чтобы они стали нам старшими братьями. И тогда мы, объединенные братской любовью, с именем Господним на устах способны были бы своротить горы, если только будет в этом такая надобность. И последнее, что бы я хотел вам сказать сегодня. Мы вместе, и это сила, с которой все будут считаться. А поэтому помните, что наша сила в единстве любви.
Затем широко перекрестил всех стоявших и внемлющих этому гласу. И стал читать начало исповедальных молитв…
…Темнело. Желающих испросить прощения перед теми, с кем вместе сидели, и исповедоваться было столь много, что почти никто не отозвался на призыв дежурного о начале ужина.
Когда начальнику зоны доложили, что люди не идут на ужин, а читают молитвы, он приказал подать сигнал общей тревоги.
Караульные были подняты в ружье. Включили прожекторы, вывели собак. Барак с молившимися заключенными взяли в кольцо автоматчики.
– Даю пять минут, чтобы все вышли из барака, – кричал начальник лагеря. – В случае неповиновения буду расценивать это как невыполнение приказа и открываю огонь на поражение.
Игумен Георгий попросил, чтобы все опустились на колени. Он слышал покаянный глас каждого, чье сердце в этот вечер коснулась любовь Спасителя. И благословясь, уже сам отпускал услышанные им людские грехи, только перечень которых мог бы разорвать любое любящее сердце.
Люди, может быть, впервые в своей жизни омылись слезами покаяния, растворялись в обволакивающей их христианской любви и, прощенные через исповедника Творцом, уносились душой туда, откуда были родом, где было начало и конец всему, к Тому Светочу, что давал бессмертие вечно молодой христианской душе.
Команда «огонь» совпала с моментом, когда распахнулись двери барака и Георгий вывел очистившихся и прощенных и преображенных уже людей на улицу.
Начальник зоны повторил команду.
И кто-то, а точнее сказать, большинство солдатиков ее постарались воплотить в жизнь (когда-то еще в жизни удастся пострелять по живым мишеням)…
Но вот только автоматы не подчинились их гнусному желанию, как только они их ни передергивали и ни меняли рожки с патронами.
И счастливые люди, что вышли вслед за Георгием, смотрели на эти бесполезные потуги слуг ополоумевшего от вверенной ему власти карать и миловать маленького Бонапарта…
И их всех в ту же ночь рассадили по карцерам. А они улыбались.
Их не кормили три дня, а они были счастливы, что сумели наконец-то всласть попоститься.
Им не давали три ночи спать, а они были рады, что смогли помолиться, ибо ночная молитва быстрее доходит до Господа…
И власть сломалась. Она не могла себе позволить, чтобы несколько десятков людей не выходили на работу и не выполняли план по лесу.
В карцере оставили только монаха Георгия…
Через день к нему пришел хирург Александров. И молча опустился на пол рядом с монахом…
– Девочка пяти лет… – начал говорить Георгий. – Крупозное воспаление легких. Умрет к завтрашнему утру… Ты не сможешь ей помочь в условиях своего лазарета.
– Что мне делать? – спросил хирург.
– Ты уже все, что мог, сделал, дорогой мой доктор. Теперь черёд твоего начальника встать на колени… Так и скажи! Не встанет – девочка не выживет. А она у него, как я понимаю, единственная. Слава Богу, что ему не удалось пролить тогда ничьей крови… Иди, времени осталось слишком мало…
И начальник, словно подмененный кем-то, вдруг опустится на колени и будет рыдать и вспоминать слова, которые, возможно, слышал в детстве и сохранил до лучших времен. Вот эти искупительные времена и настали…
Он сам позвал монаха, и его под охраной привели в его дом. Рядом с кроватью сидела убитая горем и, вероятно, готовая к тому, что теряет дочь, молодая женщина – жена начальника зоны.
Георгий подошел к девочке и лишь троекратно обозначил над ее челом крестик со словами:
– Во имя Отца! Аминь! И Сына! Аминь! И Святаго Духа! Аминь!
Девочка через боль улыбнулась ему. И протянула ручки. Он взял ее невесомые крылышки в свои теплые ладони, слегка размял, разгладил и вдохнул в них жизнь. На глазах пропал землистый цвет лица, и ее щечки порозовели.
– Слава Тебе, Господи! – сказал он и молча пошел к выходу.
И только после того, как он тихо ушел, отец и мать, до этого находившиеся в неком полуобморочном состоянии, вдруг услышали веселый детский смех. Смех своей любимой дочери.
– Папа, мама! – обращалась она к ним. – Что же вы спите? Боженька только что Сам ко мне приходил… Да вставайте же вы, а то я кушать очень хочу…
С той поры и до амнистии игумен Георгий уже был навечно прикреплен к лазарету. Более того, ему не запрещали принимать исповедь и отпевать умерших. Правда, с той поры у него в лазарете появилась маленькая помощница…
Вы и без меня хорошо знаете о том, какие глубокие перемены в жизни страны вызвала смерть Сталина. Они не обошли стороной и Православную Церковь. Из лагерей начали выпускать заключенных священнослужителей и архипастырей вначале по амнистии, потом и по реабилитации.
В августе 1953 года вместе со всем уголовным миром был выпущен на свободу и игумен Георгий Любомудров.
Он вернулся в Иркутск. Правящий архиерей уже уволился на покой, и епархия, потеряв архипастыря, управлялась архиереем соседней епархии.
Но уже через два месяца собором из трех епископов митрополии за проявленное мужество в сохранении церковной казны и за лишения, кои претерпел Христа ради, игумен Георгий был титулован епископом Иркутским.
Пока Георгий находился в тюрьме, несколько экспедиционных групп, возглавляемых людьми из Москвы, отправлялись на поиски заколдованного золота. Званцев, которого привлекали к поиску, так и не смог найти того места. И когда его там же, в лесу, поставили к сосне, чтобы расстрелять, лишь тогда он вспомнил наказ игумена – не смотреть в рот мертвого участкового Громова… А он его тогда не послушался… И вот бессмысленно погиб.
Время и средства, затраченные на поиски золота, и отсутствие положительного результата привели к тому, что было принято официальное решение на время похоронить саму идею этих поисков в папках под грифом «Совершенно секретно».
Но как только новый епископ Георгий объявился в родной епархии, ответственный работник НКГБ, курировавший Иркутск, подполковник Померанцев сразу же и негласно вышел на связь с Примусом, который уже год как был на свободе.
В августе 1954 года епископ Георгий еще несколько раз приходил на свой любимый хутор под названием Приют. Точнее, к тому, что от него оставили, когда искали там сокровища. И подолгу молился. Однажды он заметил, что за ним постоянно движется какой-то человек. Тогда монах легко взобрался на ветвистую сосну и опустился на землю, когда тот прошел мимо него.
Это был Примус. Собственной персоной.
– Викентий, – окликнул Примуса монах его настоящим именем.
Примус от неожиданности даже присел.
– Как же тебя разбирает это золото! Ты же его даже не видел никогда, – начал негромко Георгий. – Что же с тобой будет, когда ты его увидишь?
– Мне и надо-то только взглянуть. Взять пару камешков на память… Отведи, ведь не успокоюсь, пока сам не увижу.
– Жаль мне тебя. Это золото уже столько жизней забрало…
– Не покажешь – убью! – сказал и даже в лице переменился.
– Убьешь – тем более не увидишь. Тут за те годы, что я в тюрьме сидел, несколько экспедиций побывали. Армия каждый сантиметр прочесывала, они с собой сюда даже Званцева несколько раз приводили. Но так ничего и не нашли…
– Хватит! Не испытывай моего терпения, веди! – уже почти кричал Примус, выхватывая боевой револьвер.
– Ответишь мне сначала на один вопрос!
– Ну что тебе еще?
– Где Померанцев?
– Ты его уже не достанешь. Его приказом по управлению уже два года, как перевели в Москву…
– Кого-то он успел и там купить сказками о нашем золоте?
– Не исключаю и такой возможности…
– Что его связывало с Фомой?
– Когда этот мальчик в 13 лет впервые появился в нашем городе, мы проявили милосердие и объяснили, как нужно любить ближнего. И подложили этого «херувимчика» в постель к Померанцеву…
– Тем самым у вас появилась возможность его шантажировать? Или сделать…
– … своим союзником, – продолжил фразу Примус. – Фома рассказывал мне, о чем тот говорил по пьянке или в ночном бреду. И о том, как издевался над арестованными монахами, раздевая их и прижигая половые органы раскуренной сигаретой… Он вообще любил обнаженные мужские тела, но так, чтобы по ним еще и кровь текла. Это его возбуждало. Неужели Фома тебе всего этого не рассказал?
– За что вы его убили?
– Это ты его убил. Померанцеву показалось, что Фома к тебе потянулся. Вот и не простил измены…
– Какие же вы все-таки больные люди…
– Ну, хватит. А теперь веди… Показывай…
– Пусть будет по-твоему… – смиренно молвил монах.
И привел.
Когда Примус увидел лежащее прямо на земле золото своими глазами, то от всего пережитого или же от перенапряжения последних часов, уж извините, но его хватил настоящий понос. Да так, что он и штанов снять не успел.
Когда Примусу полегчало, то он первым делом сделал привязку к местности, попытавшись зарисовать ландшафт, который его окружал.
А когда живот уж совсем успокоился, то он взобрался, правда, без штанов, на золотую кучу, представляя себя тем самым Тугарином-царем из фильма «Илья Муромец», под ногами которого подданные сложили гору из золота.
И начал строить планы, один другого грандиознее и краше, о том, как он заживет с этим сокровищем, как его будут любить женщины, на каких машинах он будет ездить, в каких домах жить. И все это так его взволновало, что, как и тот злодей из сказочного фильма, он вдруг кубарем скатился с золотой кручи и безвольно затих, облапив руками теперь уже ставшее ему ненужным золото…
Видно, просто от непомерной жадности не выдержало сердце…
Епископ к тому времени выкопал для него могилу, ибо знал, чувствовал, что смерть Викентия уже не за горами, а нести на себе Примуса до населенного пункта он вряд ли бы смог. Да и какой в этом смысл? И решил хотя бы похоронить по-человечески.
Прошло еще несколько лет, и над Церковью стали сгущаться тучи. Сначала в печати усилились нападки на ее иерархов. А уж затем закрытие храмов приняло массовый характер. По всей стране одновременно с хрущевской оттепелью под самыми разными предлогами (расположена рядом со школой или мешает движению транспорта) стали закрывать церкви, монастыри, духовные семинарии.
Епископу Георгию, которому удалось возродить, теперь предстояло еще и отстоять свой Заумчинский монастырь и ее насельников. Более того, рядом с мужским монастырем он построил и женский.
В эти годы в связи с массовым оттоком сельского населения в города приходы теряли прихожан и закрывались. Епископ сам ездил по селам области и призывал паству твердо держаться за свои храмы. Но без молодежи, подавшейся в город, храмы осиротели. Оставленных же без паствы священнослужителей и членов их семей игумен собирал под своей отцовской опекой и всем находил место в своих монастырях, которые постепенно превращались в духовный цветник Сибири.
В 1961 году епископ Георгий был приглашен в Москву на заседание Архиерейского собора, собравшегося по вопросу реформы приходского управления. Суть той реформы, предложенной властью, заключалась в том, что вся финансово-административная деятельность в приходах должна была перейти от настоятелей к старостам, которые часто были просто атеистами и фактически назначались райисполкомами. Священнику отводилась лишь роль требоисполнителя, и его даже не допускали на приходские собрания.
Епископ Георгий тогда выступил как непримиримый противник навязываемой властью реформы, чем обратил на себя внимание Патриарха Алексия.
После собора состоялась и его встреча со Святейшим Патриархом, который тепло отозвался о выступлении епископа и объяснил, что принятие данной реформы в условиях резко усиливающегося давления на Церковь есть мера вынужденная. Расспрашивал о людях, о сохраненных храмах. И благословил епископа на новые деяния во славу Церкви и родного Отечества.
Еще через год епископ Иркутский Георгий стал архиепископом Владивостокским и Приморским…
Однако брежневская машина власти мало чем отличалась от хрущевской и также стремилась поставить Церковь под свой контроль. И местные власти, правильно поняв политику центра, начали новые гонения: запрещалось посещение церквей детям; родителям, окрестившим своих детей, это грозило увольнением с работы; проповеди церкви не должны были выходить за рамки пересказа евангельского чтения; паспортные данные венчавшихся или крестившихся в храмах передавались в соответствующие органы…
И людские роднички, питавшие храмы, постепенно вновь стали иссякать.
Каждый раз, выходя на проповедь, владыка Георгий начинал с того, что просто улыбался людям. И ждал, когда теплота ответных улыбок обуяет весь храм. И уже после этого говорил людям то, что было в умах у всех. Его «учительское слово» передавалось из уст в уста, переписывалось, пересылалось по другим районам края. Он стал тем самым барометром жизни своих прихожан, по которому они сверяли свое ощущение времени, свою совестливость и чистоту сердец, наконец. Сила этого слова вскоре долетела и до Москвы…
В КГБ навели справки о проповеднике. Нашли закрытое дело об «иркутском золоте» и тут же взяли на контроль каждое его передвижение по краю.
А он, как заботливый отец, хлопотал об отдаленных приходах, всеми силами стараясь сохранить церковь на селе. Кому-то на всю зиму дров пришлет, где-то новые печи в храме поставит за счет епархии, а тем, кто работал в труднодоступных районах, покупал и передавал машины, необходимые для выполнения насущных треб…
Зная о его неустанных трудах, Московская Патриархия уже в свою очередь решила приблизить архиепископа к себе, дабы уберечь от возможного ареста, что на местах тогда делалось практически без суда и следствия.
И вот поезд Иркутск-Москва подошел к московскому перрону. До назначенного вызова в Патриархию оставались еще целые сутки…
Первым делом архиепископ Георгий пошел в ближайший же храм, где в ожидании начала службы склонился на колени перед своей любимой с детства иконой, на которой был образ Пресвятой Богородицы «Умиление».
В таком молитвенном состоянии его и находит вошедшая в храм женщина.
– Батюшка, мне бы исповедоваться. Столько лет камень на сердце лежит…
И заплакала.
– Подождите немного. Возможно, что кто-то из священников уже пришел. И к вам сейчас подойдут… Постойте здесь и никуда не уходите.
И она, как подрубленная, также опустилась на колени перед образом «Умиление» Пресвятой Богородицы.
Архиепископ заглянул в алтарь и служебные помещения и понял, что никого из братии храма еще нет… Да оно и понятно. На часах было только 7 часов утра.
Тогда он сам вошел в алтарь и взял, что потребно для совершения чина исповедования, а затем поставил рядом со склоненной женщиной переносной аналой, стал вычитывать необходимые молитвы…
А потом женщина начала говорить…
От услышанного у монаха закружилась голова.
А когда он разрешил ее грехи, если это можно было назвать грехами, а женщина ушла, то уже он сам опустился на лавочку, что стояла у одной из сторон, и долго сидел в задумчивости, не замечая ни входивших в храм людей, ни того, что началась служба…
По окончании Божественной литургии он сразу же поехал в Загорск, в дом к матушке Марфе.
– Мир дому вашему… – сказал Георгий, входя в знакомый ему дом.
Сильно постаревшая Марфа уже почти ничего не видела, но сложила ладони под благословение:
– Благословите, владыко!
– Матушка Марфа, ты кого тут владыкой-то назвала? Неужто не признала любимого крестника?
– Не сбивай меня, Георгий, старую, я и сама уже по старости лет путаюсь. Но, как сказано, кесарю – кесарево, а Богу – Богово… Так что пока ты в этом облачении, то уж будь любезен, благослови свою крестную…
Георгий уставным движением рук перекрестил родную тетку, а после уже опустился перед ней на колени и обнял.
А она не сдерживала слез от радости встречи с тем, кого все и давно уже считали погибшим на фронте.
Потом они выпили целых два самовара чая, и Георгий все говорил и говорил о тех годах, когда под сенью монашеского благословения он с радостью восстанавливал храмы и монастыри, творил добро, сеял семена христианской любви и даже рисковал жизнью, вступая в поединки с силами зла, а потом еще, Христа ради, отсидел несколько лет в тюрьме…
– Не утомил ли я тебя, матушка, своими рассказами?
– Нет, только сил прибавил, кто бы мог подумать, что так сложится твоя судьба… Кстати сказать, по тому свидетельству о твоем крещении мне удалось-таки выправить тебе паспорт и прописать в этом доме еще в самом начале войны. Так что свой угол у тебя в Москве уже имеется. Из-за этой прописки, уже по линии милиции, тебя в 1944 году разыскивали по поручению какого-то человека из правительства… Но так как ты сам не писал, то посчитали тебя без вести пропавшим… И уже в конце войны я нашла официальное извещение в газете о том, что ты награжден боевым орденом… Этот орден мне привез тот самый человек, которого ты когда-то спас, вытащив из ледяной проруби. Что тут в тот день творилось, полгорода оцепили. Соседей в свои дома не пропускали. Я потом, как царская особа, неслыханным почетом в городе пользовалась. Ну да что я о себе да о себе. Ты ведь приехал ко мне потому, что у тебя появился вопрос, который ты сам не хочешь разрешить… И решил все перевалить на мои старческие плечи… Ну что тебя ко мне привело, только без утайки…
– Сегодня утром в храме ко мне подошла женщина и, опустившись на колени, попросилась на исповедь. Это была Нелли, которая все эти годы, оказывается, продолжала любить меня и у нее наш уже двадцатилетний сын – Максим… Она совсем недавно от своего отца узнала, что донос на меня в начале войны написал Ростислав, и с помощью отца они сфабриковали дело о моих контактах с врагами народа… А ведь она верила ему и прожила с ним вместе почти двадцать лет…
– Что еще?
– Завтра утром Священный Синод примет решение о сроках моей хиротонии в митрополита Зарайского, викария Московской епархии…
– И что ты решил?
– Не знаю!
– Знаешь, только признаться в этом не хочешь. – И тут Марфа вздохнула так, словно бы набирала воздуха для того, чтобы поглубже нырнуть в глубины подсознания своего крестника, и продолжила: – Тебе уже пришлась по душе твоя новая роль. Тебе льстит, что вокруг тебя происходят некие таинства, что люди трепещут, ждут твоего слова и благословения, что служки, словно мушки, вьются вокруг… Это так искусительно. А семья – это подвиг, это бесконечный, ежедневный труд на износ, и столь редки минуты истинного счастья, но только через это и только в семье человек еще может спастись. К тому же еще неизвестно, как тебя примет твой сын, который все эти годы считал своим отцом другого человека. А если вдруг он от него не откажется? Да и кто в этой жизни не оступался и не согрешал? Един Господь! Ты не суди Ростислава строго, а лучше помолись за него. Не было бы этого доноса, не сидел бы сейчас передо мной в этой мантии… Так что в этот раз, крестник ты мой дорогой, я тебе ничего советовать не стану. Решай сам, но в любом случае знай, что тебя здесь всегда ждут и это твой дом и отдушина…
– Матушка, и последнее, о чем бы я хотел вас спросить. Есть ли какие-либо вести об отце?
– Месяц назад я получила письмо, в котором, как я поняла, есть и строки, которые касаются тебя лично.
Она протянула руку и на ощупь взяла шкатулку, а уже из нее достала письмо.
– Читай сам, нижний абзац второй страницы…
И он начал читать.
– «Когда Георгий соберется навестить меня в Париже, напомни ему, чтобы он привез с собой нашу фамильную реликвию и мою любимую икону Пресвятой Богородицы „Казанская“. Ты должна ее помнить. Еще мой дед заказывал этот список с той самой чудотворной. Хочется в последний раз успеть приложиться к ней перед смертью… И вот что еще очень важно, чтобы не возникло потом проблем на таможне, пусть он обязательно ее задекларирует…»
– Ну, тебе это о чем-то говорит?
– А у нас разве была такая семейная реликвия? – спросил ее Георгий.
– Нет, насколько я знаю…
– Если я соберусь поехать к нему в Париж… Очень интересно… И почему он упоминает о предстоящей смерти?
– Для меня эти тайны закрыты. Видимо, Господь щадит мое сердце. А ты подумай. По крайней мере, хотя бы не забывай о том, что услышал. А теперь поезжай. Наберись мужества и сам решай, как жить тебе дальше…
Когда на следующий день в зале заседаний Московской Патриархии Святейший Патриарх Алексий спросил, нет ли у кого каких-либо причин, препятствующих возведению архиепископа Георгия в сан митрополита, то все своим молчанием высказали согласие. Таким образом, этот вопрос уже считался практически решенным.
И тогда Георгий сам попросил слова, сказав:
– Ваше Святейшество! Высокопреосвященнейшие митрополиты, позвольте открыть вам некие неведомые до сего момента страницы моей жизни и признаться в том, что имя и священный сан, коим я пользуюсь уже более двадцати лет, есть лишь исполнение волеизъявления умирающего в январе 1944 года у меня на руках настоящего игумена Георгия Любомудрова, возложившего перед своей смертью на меня послушание и далее нести по жизни его монашеский крест и имя, что я по силе возможности и старался делать достойно, хотя душа моя иногда и разрывалась на части…
Весь Священный Синод, затаив дыхание, слушал слова своего собрата.
– Вы ведаете также, что несколько лет я провел в тюрьме, но не выдал тайны, коей обязал меня сей умирающий монах, и с помощью Божьей сохранил великое сокровище, истинный размер которого и сам не знаю, что и передаю сегодня в надежные руки Православной Церкви…
И вручил при этом секретарю Святейшего Патриарха несколько машинописных листов.
Какое-то время, пока Святейший рассматривал список, он молчал.
Но вот списки пошли по рукам. И некоторые из отцов Церкви не смогли удержаться от возгласов, потрясенные перечнем передаваемых Церкви настоящих сокровищ.
И лишь тогда Георгий продолжил:
– Как вы теперь понимаете, я не монах и надо мной никогда не совершалось церковного таинства монашеского пострига. В связи с чем прошу вас, Христа ради, простить мне сию дерзость и с прещением, кое вы наложите на меня, отпустить в мир.
И тут все посмотрели на Святейшего Патриарха.
– Я не вижу особых канонических препятствий и иных причин, которые могли бы лишить вас права хиротонии, естественно, через предварительное пострижение и новое поэтапное прохождение всех монашеских степеней, – негромко, будто бы рассуждая сам с собой, начал Патриарх. – Всем образом своей жизни, безбрачием, огромными трудами во благо Церкви и даже притеснением, которое вы с честью перенесли, даже не будучи монахом, вы сделали более, чем другие, именитые и титулованные, отмеченные знаками и регалиями. Думаю, что это происходило по той причине, что, по молитвам убиенного на поле брани епископа Георгия, вас выбрал и вел по этой стезе Сам Господь! Честно говоря, я года три тому назад проезжал по тем местам и видел памятный крест, установленный, вероятно, вами, где среди прочих убиенных воинов было и имя игумена Георгия Любомудрова. Упокой, Господи, его душу. И честно говоря, был тогда в замешательстве, так как знал, что монах под этим именем жив и в полном здравии окормляет вверенную ему епархию. Ну а теперь, чадо, давай поговорим о главной причине твоего решения… Рассказывай нам все без утайки…
И Георгий рассказал о вчерашней нечаянной встрече и исповеди, из которой узнал о женщине, которая до сих пор его любит и не верит в то, что он погиб на поле брани, и о своем сыне, который вырос и выбрал профессию отца, став клоуном…
Все молча и с любовью смотрели на самого счастливого из монахов. Ничего в этой жизни не бывает случайным, и та неожиданная встреча на исповеди всего лишь подтверждала то, что Георгий достойно пронес данное ему Богом и монахом Георгием послушание и сегодня Сам Господь, отпуская его на покой, наградил радостью обретения семьи.
– Из всего того, что написано в этих списках, что бы ты хотел оставить себе на память? – спросил его Святейший Патриарх.
– Там в самом конце есть два колечка обручальных…
Все заулыбались.
– Благословляю! Они твои, сынок. И если ты надумаешь освятить ваш брак таинством Церкви, то знай и помни, я сам лично сделаю это с величайшей радостью. Думаю, что никто из нас не забудет то доброе, что ты сделал для нашей Церкви. Иди с миром! Господь с тобой!
Георгий подошел под благословение Святейшего Патриарха и, словно на ангельских крыльях, покинул зал заседания.
В приемной что-то заставило его остановиться, и он обвел глазами присутствующих там людей. Один молодой и в подряснике был очень похож на его Фому. Сердечко кольнуло, но не больно, а как-то иначе, словно просило обратить внимание на этого юношу. И Георгий сам подошел к нему.
– Как тебя звать, чадо?
– Иоанн Государев! – ответил он, смутившись, и тут же, сложив руки, попросил благословения.
Владыка Георгий последний раз и с великой радостью благословил юношу и спросил:
– По какому же ты вопросу здесь, Иоанн Государев?
– В Псково-Печерский монастырь хочу послушником, но нужно чье-то письменное благословение…
– Не пожалеешь потом?
По вспыхнувшим глазам понял, что этот юноша уже точно под сенью Господней ходит.
– Подожди…
Георгий достал епархиальный бланк и ручку. Епархиальный секретарь уступил ему свое место, и он стал писать. А когда закончил и подписал, то заверил все это еще и своей печатью.
После подошел к Иоанну и сказал:
– Прими, Иоанн Государев, от Георгия Государева рода Государевых сие поручение за тебя и неси достойно свой крест…
И вручил ему свое письменное благословение.
Пока Иоанн вчитывался в строки сего письма, Георгий успел снять с себя монашескую мантию и клобук и также вручил все это юноше со словами: «Видит Бог, трудный ты выбираешь путь, но если пройдешь его достойно, то и ты, придет час, сможешь надеть эту мантию. А пока я, недостойный Георгий, буду за тебя молиться».
Затем, поцеловав миниатюрную панагию, что была у него на груди, убрал ее в футляр, а его положил в свой портфель и после этого вышел из Патриархии.
На улице было тепло и солнечно. Москва дождалась лета, а вместе с ним и тополиного пуха, и вот уже первые поливальные машины пошли по ее улицам.
У бывшего теперь архиепископа сегодня было еще одно очень важное дело. Правда, сначала он пришел в свой гостиничный номер и достал из шкафа накануне купленный костюм. На лацкане уже был привинчен достойный случая орден.
Он положил костюм на кровать, а сам, распахнув двери балкона, вышел на площадку полюбоваться Москвой. И по тому, как радостно затрепетала его палочка-выручалочка, что все эти годы была рядом с самим сердцем, он понял, что до ожидаемой встречи осталось всего несколько часов.
А вот и Московский цирк на Цветном бульваре. Знакомые афиши. Известные и уже народные артисты, с некоторыми из них он был знаком, когда они еще постигали азы циркового искусства. Среди них укротительница тигров Ирина Бугримова, которая на одной из первых репетиций с испуганным криком сама вскочила на тумбу рядом с тигром, увидев крохотную мышку на манеже.
На афише и молодые клоуны. И по традиции – все еще рыжие и белые… Теперь он знает, что в этом представлении впервые будет участвовать и его сын. Вот он на фотографии в костюме печального Пьеро. В этом же образе белого клоуна когда-то покорил столицу и сам Георгий…
– Максим… Суворин! Не может быть! Ты ли это? – смотрел и не верил своим глазам великан и борец Саша Бычков, взявший себе фамилию Подопригора.
– Бычок, дорогой ты мой, живой!
– Говорили, на фронте погиб, а ты вот живой стоишь тут – и не мычишь и не телишься… Айда за мной. Вот ребята обрадуются…
И обхватив сильными руками, буквально внес его в помещение цирка, приводя в шоковое состояние старушек-билетерш…
И вот Георгий уже в зале, в котором когда-то впервые вышел на манеж. Сердечко уже не билось как ранее. Лишь некая ностальгическая грусть и понимание того, что его манежем все эти годы была сама страна, ратные поля, храмы, люди, которым он нес свою любовь и тепло… белого клоуна в черной мантии.
До начала представления было еще два часа, и в комнате у Подопригоры собралась половина участников представления. Актрисы цирка, узнавая, плакали, целовали, размазывая по его лицу модную губную помаду.
Но вот дверь широко распахнулась, на пороге появилась сама Бугримова. Какими же глазами она теперь посмотрела на Максима… И всем присутствующим артистам показалось, что скажи она сейчас только одно слово – и они сами уже будут готовы прыгать с тумбы на тумбу, лишь бы она была рядом и ласково трепала их по волосам…
– Как всегда, хорош, Суворин. Не знала, что ты жив. А то был бы ты уже моим…
Еще раз взглянула, обвела всех чарующим взглядом, улыбнулась и, послав Суворину воздушный поцелуй, ушла…
И тогда Георгий спросил о Ростике…
– Так он же директор цирка. Ты разве не знал об этом? Оставайся. Посмотри. Программа получилась складной. Заодно и свою молодость вспомнишь. Сын Ростислава сегодня впервые выходит на манеж. Он решил восстановить с ним твой номер с розовым сердцем…
И вот, как и двадцать лет назад, приглушили свет, и под звуки флейты на арену вышел немного угловатый, наивный и юный клоун в белом. Он подошел к стоявшей в центре манежа скамейке и огляделся по сторонам. А потом осторожно и нежно несколько раз доставал розу из внутреннего кармана, представляя то, как он будет вручать ее своей любимой девушке…
Вот и она. Юная, и также в белом. Они садятся вместе на скамейку и осторожно начинают перемещаться к центру и друг к другу.
Но вышедший на манеж шпрехшталмейстер зала так грозно кашлянул в кулак, что они, словно две вспорхнувшие бабочки, на какое-то время снова разлетелись по обе стороны все той же лавочки.
Уже через секунду, как только ушел строгий хозяин манежа, они снова потянулись навстречу друг другу.
В тот самый момент, когда они уже были рядом и девушка в белом склонила свою хрупкую голову, являя тем самым кротость и целомудрие, а клоун в белом достал свой скромный цветок и готов был вручить его своей принцессе, сзади, словно черт из табакерки, выскочил рыжий клоун и вырвал цветок из его рук…
Девушка еще не видела того, что произошло, а рыжий уже стал передразнивать белого клоуна, изображая его смущение и волнение перед девушкой. И в довершение всего стал рвать нежные лепестки, разбрасывая их по всему манежу…
Но в этот момент где-то вдали раздался знакомый всем звук милицейского свистка и рыжий, испугавшись, умчался прочь с манежа…
Девушка в белом в то мгновение словно бы очнулась от сладкого сна, оглянулась по сторонам и увидела клоуна, что нежно собирал лепестки своего растоптанного цветка.
Она тут же опустилась рядом и, помогая ему, под звуки флейты стала собирать эти нежные и все еще живые лепестки их будущей любви…
Когда они, всё собрав, соединили свои ладошки вместе, то в этот же миг зрители увидели, как у них на руках появились, вспыхнули и засветились лучистым светом два бьющихся в унисон любящих сердца.
Они обнялись, чтобы уже никогда в этой жизни не расставаться, и стали медленно подниматься под купол цирка. И засветился звездами купол, и под ним уже парили два ангела, щедро одаривающие зрителей частичками своих сердец, нежные лепестки которых плавно опускались им в руки…
Суворин так надеялся и верил, что после представления подойдет к родному сыну и поздравит его и Нелли, чтобы уже никогда не расставаться. Но еще до окончания представления двое мужчин вежливо пригласили его следовать за ними.
Георгий вошел в указанный ему кабинет на Лубянке и увидел сидящего за столом и заметно постаревшего Гришина, но теперь уже генерал-полковника Гришина.
Они не виделись с 1945 года, когда полковник Гришин попросил добровольно пришедшего игумена Георгия дождаться в камере областного НКВД окончания операции по аресту и изъятию золота у главы уголовного мира Иркутска Викентия Хоботова по прозвищу Примус. Тогда и Примуса взяли, и золото, что оставил в его квартире Георгий. А в знак благодарности Георгию дали семь лет за сокрытие того самого золота, которого якобы не обнаружили на квартире у Примуса.
– Долго же вы осуществляли свою операцию… – сказал вместо приветствия Георгий. – Уже и виски стали седыми…
– И на старуху бывает проруха… – ответил генерал. – Или, как это говорится у вас, кто сам без греха, пусть первым бросит в меня камень…
– Проштудировали…
– Сейчас без Библии никуда… Но я вас вызвал по другому вопросу. Помните, в мае 1941 года на Киевском вокзале вы встретились с одним человеком?.. Вам известно, кто был этот человек?
– Нет! Он тогда позвонил и сказал, что хочет передать сведения о родных для меня людях…
– Хорошо держитесь. Почему же при прощании он сказал вам: «Ангела-хранителя тебе, мой дорогой…»
– Здесь ваши люди ошибаются. Если быть точнее, то он сказал мне следующие слова: «Ангела-хранителя тебе, мой мальчик…»
– Да! Так выглядит складнее. Мне это даже нравится. Ум гибкий, реакция отменная. Вы нам подходите…
– Я не видел семью двадцать лет…
– Все это, включая подготовку, займет две-три недели…
– Что «это»?
– Вам нужно будет всего лишь слетать в Париж и встретиться там с этим человеком…
И после этих слов он показал Георгию фотографию его отца…
Георгий внимательно смотрел на фото и понял, что отец тяжело болен, да и жить ему осталось совсем немного…
– Он тяжело болен, как нам известно, – начал Гришин. – И обладает важными документами, передачу которых никому, кроме вас, не доверит. По крайней мере, у вас есть шанс увидеть его живым… И вот что важно. Дом, в котором он живет, находится под постоянным наблюдением. Если честно, то он практически находится под арестом и к тому же не принимает никакой медицинской помощи от французов. Но для того чтобы вы смогли попасть в его дом и с ним встретиться…
– Мне снова придется надеть монашескую мантию… – закончил за него Георгий.
– И тут вам не откажешь в сообразительности.
– Считаю необходимым срочно поехать к монахам Псково-Печерской лавры и просить их о сугубых молитвах за отца. Думаю, что в этом вы заинтересованы не менее моего…
Гришин долго обдумывал сказанное Георгием.
Георгий, уже в свою очередь, понимал, что аппарат КГБ, как правило, редко позволял принимать решение такого рода вопросов начальникам тех или иных отделов самостоятельно, а предполагал изначальное корпоративное его обсуждение и последующее окончательное решение вышестоящим начальством, а потому предложил следующее.
– Чтобы вам облегчить решение последнего вопроса, – продолжал Георгий, – для вашего руководства, это время будет задействовано мною для изучения французского языка…
– У нас есть свои преподавательские кадры…
– Вы хотите засветить меня еще до того, как я выеду из страны? Ваше право…
– Хорошо! Завтра утром мы обсудим план вашей подготовки и определим сроки для проведения всей операции…
– Мерси боку…
– Не за что… Кстати сказать, Максим Суворин изучал французский язык в цирковом училище…
– Так то Суворин, а я Государев…
– И последнее. Встречу с вашей женой и сыном придется отложить до возвращения из Парижа. Жить будете в служебной квартире. Мой помощник даст вам необходимые документы и адрес. И последнее: не забывайте, что каждый ваш шаг у нас под контролем. Постарайтесь не наделать глупостей… Жду вас завтра к 9 часам утра.
В служебной квартире, куда поместили Георгия, было достаточно уютно, но холодно. Квартира, что сирота, передавалась с рук на руки совершенно разным людям и на разные сроки, а потому понимала, что все они лишь наемники, а потому каждого из них принимала в штыки. Кто-то, борясь с ее пугающей пустотой, втихую пил, кто-то занимался спортом до потери пульса, но никто не подумал, что надо бы, как в сказке о сестрице Аленушке, сначала хотя бы обмести пыль и вымыть полы сего чертога, а после этого уже рассчитывать на ее тепло и защиту.
Георгий, благо сказался монашеский опыт, прибрался в квартире, переставил местами мебель, и она словно ожила, распахнув для него свои объятия. Повеяло чем-то родным, узнаваемым. И кровать после праведных трудов увлекла за собой в крепкий сон, который уже давно не навещал монаха.
И под самое утро, во сне он увидел страшный пожар, который в июле 1579 года превратил в развалины половину Казанского кремля и прилегавшую к нему часть города. Даже магометане заговорили, что русский Бог немилостив к русским и пожаром показал гнев Свой на них. Летописец, если мне память не изменяет, отметил, что «вера Христова стала притчею и поруганием…» Тогда Господь и явил милосердие Свое… Однако же вернемся к страницам того сна…
На месте пепелища, где один стрелец ставил себе новый дом, с помощью заступа еще молодая женщина рыла землю. Рядом с ней стояла ее девятилетняя дочь – Матрона. Уже и места свободного нет, и чувствуется, что женщина порядком устала.
– И где же еще-то копать прикажешь? – спрашивает она дочь. – И так все перелопатили.
– Не знаю, мама. Но та женщина в белом сказала, что если не поведаешь глаголов Моих, то Она явится в другом месте, а я погибну…
– Господи, да за что же нам это испытание? Ну что стоишь как каменная, помогай тогда…
Девочка стала помогать матери, руками отваливая в сторону кусок земляного пласта.
Женщина еще раз замахнулась для удара, но руку словно бы занесло в сторону, и удар заступа пришелся подле основания печки, что осталась после пожара. Она сразу почувствовала, что заступ наткнулся на что-то твердое. Земля в этом месте словно бы сама разверзлась, и возле печи засияло ударившее по глазам сокровище.
Матрона, упав на колени, стала руками осторожно отгребать землю, а когда перед ней проступил сияющий лик Богородицы, то осторожно выдернула заступ, вонзившийся в правый верхний край деревянной иконы. И если бы не эта зарубка от острого заступа, то можно было бы смело сказать, что на самой иконе не было ни единой царапины…
Мать молча смотрела на открывшуюся перед ними Красоту.
– А вы мне не верили, – говорила и заливалась слезами Матрона. – Ни архиепископ, ни воевода, ни ты…
– Да кто же такому поверить-то мог, что Мать Божия тебе, егозе, Сама трижды во сне явилась, да еще и место Своей иконы указала.
– А что мне теперь за это будет, а? – осторожно и с потаенной надеждой спросила девятилетняя девочка.
– После этого, дочка, остается только монастырь, не иначе…
Тут Матрона заревела, размазывая по щекам слезы руками, измазанными по локоть в жирной земле, а вслед за ней и женщина…
Богородица с любовью и нежностью смотрела на тех, что стояли перед Ее иконой на коленях и ревели теперь уже в два голоса. Из открывшейся ранки, образовавшейся от удара заступа, медленно выступили и Ее живительные слезы, наполняющие все вокруг удивительным благоуханием…
Георгий проснулся. Перед глазами все еще стояли живые картинки сна. Он перекрестился. Но сон не пропадал. И Георгий снова, уже мысленно, восстановил всю историю, поведанную ему в этом тонком сне. А потом сопоставил ее с письмом, что прочитала ему накануне Марфа, и понял, что эти события связаны между собой. Что не иначе как явление образа Казанской иконы Божьей Матери было открыто ему в промыслительном сне.
Он посмотрел на стену. Стрелки часов показывали шесть. Взгляд совпал с началом часового боя. Монастырская братия в это время уже, поди, давно молилась. Потому и он легко поднялся с постели и принял душ. А выпив чашку крепкого чая, стал готовиться к встрече с генералом Гришиным.
В уже знакомом нам кабинете Георгия ждала неожиданная встреча с майором Померанцевым, ставшим к тому времени уже полковником.
– Нечего друг друга взглядами испепелять, – грозно рыкнул генерал Гришин. – Одному по сану не положено, а другому по должности. К тому же вам в Париже вместе работать придется. Садитесь, Государев. У нас сегодня разговор предстоит серьезный и долгий.
Георгий сел напротив Померанцева.
– Докладывайте, полковник, свои соображения.
Померанцев встал.
– В Париже через месяц состоится международный медицинский симпозиум по проблемам диагностики, – начал полковник. – Зная о способностях Государева, мы могли бы ввести его в группу советских ученых, занимающихся этими вопросами…
– Что скажете, Государев? – спросил Георгия генерал Гришин.
– Я практик, а не теоретик, – начал свой ответ Георгий. – Терминологией ученого мира, к сожалению, в должной мере не владею, а потому очень скоро все поймут, какой я ученый на самом деле.
– А что бы вы могли предложить сами? – снова спросил Гришин.
– Пошлите в Париж цирковую труппу, что сейчас работает в помещении цирка на Цветном бульваре. Меня там все знают и помнят. Программу я видел. В нее легко можно будет вставить мой номер…
– Клоунский?.. – иронично спросил Померанцев.
– Зачем? Я в свое время хорошо освоил мнемотехнику. Кроме того, могу, если постараться, рассказать, что лежит в карманах каждого человека, например у вас. Сказать?
Тут Померанцева мгновенно прошиб пот.
Георгий вовремя понял, что нечаянно наступил на больную мозоль и что в кармане его галифе действительно лежит некий документ, содержание которого выдало бы Померанцева с головой.
– Хотя это всего лишь шутка… Но если говорить об этом серьезно, то люди верят… Как вы, например… – сказал Георгий и улыбнулся Померанцеву.
Полковник с трудом выдавил из себя ответную улыбку.
– Впечатляет…
– Так что же лежит в карманах полковника? – поинтересовался уже в свою очередь генерал Гришин.
Георгий спокойно начал перечислять, назвав все, за исключением содержимого заднего кармана брюк.
А Померанцев, белый как полотно, вытаскивал предметы своего личного пользования, безошибочно названные Георгием, и выкладывал их на стол перед генералом.
– Не хотел бы я быть вашим личным врагом… – тихо сказал после этого представления Гришин, а потом добавил: – Цирк так цирк! Но должен вас предупредить, что директором цирка является ваш сокурсник Ростислав Холоднев… Это его донос в 1941 году испортил вам карьеру клоуна…
– Знаю. Зато помог стать монахом, о чем я совершенно не жалею, – ответил Георгий.
– Значит, каких-либо выяснений отношений с Ростиславом в Париже не последует? – еще раз уточнил для себя генерал.
– Нет! – спокойно ответил Георгий.
– Хорошо! Обсудим этот возможный вариант более подробно, – начал генерал, словно бы размышляя вслух, – тем более что отец Ростислава хотя и вышел уже в запас, но имеет еще большое влияние. Думаю, что он и поможет нам с положительным решением в ЦК партии вопроса о внеплановой поездке труппы советских цирковых артистов в Париж…
– Под руководством своего сына… – добавил Померанцев.
И они углубились в составление легенды для Георгия.
В Псково-Печерский мужской монастырь Георгий попал уже под вечер. Вся братия находилась в храме на вечернем богослужении. Там же он углядел и Иоанна Государева. И подошел к нему после службы.
– Иоанн!
– Владыка Георгий… – И юноша склоняется под его благословение.
– Я уже давно не владыка.
– Тогда и я не Иоанн.
– Как же тебя теперь величать, чадо? – спрашивает улыбающийся Георгий.
– Инок Андрей…
– Из первозванных… и рода Государевых! Ну так вот, Андрей, мне нужна помощь вашей братии. Есть ли среди вас хорошие иконописцы…
– Непременно. Хотите реставрировать что-то?
– Нет. Нужно написать список, но такой, чтобы ему на вид было более 400 лет…
– Тогда вам нужно к Нектарию, что живет в дальней пустыни… Но сначала я провожу вас к отцу наместнику…
– Мудро рассуждаешь, чадо.
Вскоре они предстали перед наместником монастыря, который помнил Георгия еще как архиепископа Владивостокского… Однако сегодня Георгий был в светском облачении, а более того, с его появлением в монастыре были замечены и несколько человек из областного отделения Комитета государственной безопасности. Это и озадачило наместника.
– Не ведаю, как вас теперь и величать, – сказал наместник.
– Мы все братья во Христе! А потому благословите, отец игумен, меня, грешного раба Георгия, и помогите в решении одного важного вопроса.
Наместник широким крестом благословил приезжего.
– Чем же мы можем помочь тебе, брат Георгий?
– Для начала прошу сугубых молитв братии вверенного вам монастыря за здравие моего тяжело болящего отца Иннокентия. Он находится сейчас за пределами нашей Родины. Этим частично и объясняется здесь появление вслед за мной людей из органов госбезопасности… Вторая моя просьба может показаться вам странной, но отец, по еще непонятной мне причине, просил привезти ему список чудотворной иконы Божьей Матери «Казанская»… Причем икона должна иметь вид старинной, подлинной…
– Странного в этой части беседы ничего нет. Более месяца назад с поручением от вас и с этой же просьбой в наш монастырь приезжал игумен Георгий Любомудров. И с этого дня вся братия монастыря постится и усиленно молится, потому как брат Нектарий работает над этой иконой…
– Чудны дела Твои, Господи!
– Что-то не так?
– Все так! Только вот игумен Георгий умер у меня на руках в январе 1944 года. Правда, потом еще не раз возвращался и спасал меня от смерти…
– Вот уж воистину чудны дела Твои, Господи! – согласно промолвил наместник и медленно перекрестился. – Однако час уже поздний. Брат Андрей, покажи Георгию его келью, а завтра с утра, после службы, проводи до пустыньки к брату Нектарию…
И Георгий откланялся.
На даче семейства Холодневых за ужином на большой террасе встретились Нелли, Ростислав, Максим и отец Ростислава – дядя Володя. Прислуга принесла подносы со снедью, и Нелли, отпустив ее, сама стала раскладывать по тарелкам горячее мясо и молодой картофель. На столе горкой уже лежали ранние овощи и зелень. Какое-то время все ели молча.
– Может быть, вы мне все-таки объясните, что происходит в доме? – спросил генерал.
– Нелли ходила в церковь… – начал Ростислав.
– Этого еще не хватало! И особенно сейчас, когда решается вопрос о вашей поездке в Париж…
– Мы едем в Париж? – спросил деда Максим, обрадовавшийся услышанному.
– Завтра!.. Завтра будет принято решение ЦК партии по этому вопросу, – сказал генерал и обратился к Нелли: – Девочка моя, ну в чем дело?
– Я всего лишь ходила на исповедь, дядя Володя, – тихо ответила Нелли.
– Какая исповедь? Ростислав может вылететь из партии и с должности, если только узнают, что его жена верующая…
– А как же Конституция? Право граждан… – начал было Максим.
– И ты туда же… Слава Богу, что я на пенсии… А то с вашими разговорами и сам бы уже на Колыме лес валил…
– Дедушка, ты мне не ответил, – настаивал юноша.
– Что тебе непонятно? Церковь отделена от государства! В этой связи каждый встающий под церковные знамена отождествляет себе уже с Церковью, то есть становится в оппозицию к государству. Кстати сказать, недавно наши аналитики убедительно доказали, что атеистическая машина дает пробуксовку. Оказывается, что каждый третий житель Страны Советов считает себя верующим, и только каждый двадцатый состоит в КПСС…
– Не может быть… – осознав услышанное, произнес Ростислав. – Вот вам и атеистическое государство…
– В этой связи срочно вышло закрытое постановление Политбюро ЦК КПСС жестко фиксировать и оповещать соответствующие органы об участии людей, в особенности членов партии, в том или ином церковном таинстве…
– Но ведь Церковь не учит ничему плохому. А в годы войны даже помогала государству в общей борьбе с нацизмом, – заметил Максим.
– Давайте не станем устраивать диспут по этому вопросу… – сказал генерал, вставая из-за стола.
– … Ибо и наши стены тоже имеют уши… – закончил, уже не без иронии, Максим.
– Максим, не перегибай палку! – одернул сына Ростислав.
– Вот и поужинали все вместе… – завершила диалог Нелли.
Генерал вышел из столовой, и какое-то время все ели молча.
Вскоре Нелли сама постучалась в дверь кабинета дяди Володи.
– Войдите! – сказал генерал.
Дверь открылась. На пороге стояла Нелли.
– Это ты… Заходи, присаживайся…
Когда жена сына присела на кресло у его письменного стола, что занимал почти половину кабинета, он тихо спросил ее:
– И что же тебя повлекло в церковь?
– Дядя Володя, – начала она, – вы знали о доносе, который на Максима Суворина написал Ростислав в самом начале войны?
– Естественно, дочка! – спокойно ответил генерал.
– И ничего мне не сказали?
– Кто в молодости не совершал ошибок? Время было такое. Тогда почти все в той или иной форме писали или доносили друг на друга. Дети отказывались от собственных родителей. Слава Богу, что эта беда не коснулась лично нас…
– А как же Максим?
– Насколько я знаю, данные о его связях с врагами народа не подтвердились, а в Загорске, как выяснилось, он встречался со своей родной теткой, монашенкой Марфой, если мне память не изменяет… Так что дело было приостановлено. К тому же он тогда пропал без вести, как ты знаешь… И вот через двадцать лет он снова появился в Москве.
– Не может быть… И где же его видели? – спросила Нелли генерала.
– У вас в цирке!.. – начал свой ответ генерал, закуривая сигарету. – Да ты не вскакивай! Это длинная история. В двухлетнем возрасте, когда его родителей направили для выполнения важного государственного задания в Германию, мальчика отдали в спецприемник, где и дали имя Максим Суворин. Фактически такого человека никогда и не было. Был и есть лишь Георгий Государев, ставший офицером-фронтовиком, орденоносцем, а впоследствии монахом, дослужившимся до чина архиепископа…
Тут Нелли вспомнила монаха, которому исповедовалась на днях в храме. И сама исповедь, и чувство вины перед Максимом и Богом не давали ей возможности поднять глаз… Но вот голос монаха, еле уловимые, но знакомые интонации… Неужели она исповедовалась Максиму – Георгию?
В кабинет в поисках жены и матери ввалились Ростислав с Максимом. И первым делом любящий сын бросился к встревоженной разговором Нелли.
– Мама! С тобой все в порядке? – спросил Максим.
– Да, спасибо, сынок!
– Я так понимаю, что ты уже знаешь о воскрешении Максима Суворина? – спросил генерал, обращаясь к сыну.
– Мне сказали, что он приходил в цирк и даже был на представлении…
Нелли с сыном невольно переглянулись и внимательно посмотрели на Ростислава.
– А теперь знай и то, что он в составе вашей труппы летит в Париж…
– По вашей линии? – спросил не без иронии Ростислав.
– Не совсем. После ранения он стал обладать некими способностями, которые решили превратить в цирковой номер…
– Какие у клоуна могут быть особые способности? – уже слегка раздраженно обронил Ростислав.
– Он может, например, слышать чужие мысли. Обладает даром диагностики заболеваний и вашей цирковой мнемотехникой… Так, кажется, это называется…
– Значит, в первую очередь он все-таки едет по вашей линии, – как бы подытожил Ростислав.
– Ты должен забыть все, что было между вами до войны. Это первое условие. Максима Суворина нет. Есть неизвестный тебе артист Георгий Государев, включенный в твою труппу.
– И как вы себе все это представляете? – не выдержав, спросила Нелли.
– Как особое задание партии и правительства! – жестко, чеканя каждое слово, ответил генерал, вставая из-за стола. – Теперь вам все понятно? Не было бы Государева, не было бы и необходимости всем вам лететь в Париж… И чтобы этот разговор остался сугубо между нами. Надеюсь на ваше благоразумие… Идите…
Ростислав первым вышел из кабинета и уже не услышал того, что Нелли говорила сыну.
– Он жив! – сказала Нелли и улыбнулась ему.
– Кто он, мама?
– Твой отец…
И они вместе вышли из кабинета генерала.
Псково-Печерский монастырь. Георгий и монах Андрей после окончания литургии добрались-таки до дальней пустыньки монаха Нектария. А тот словно бы поджидал их, стоя на крыльце рубленой часовенки, ставшей для него иконописной мастерской.
– Молитвами святых отец наших… – издалека и звонко бросил Андрей свое приветствие собрату.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас… – ответил, улыбаясь гостям, Нектарий.
Они обменялись братскими поцелуями, после чего Андрей представил Нектарию Георгия.
– Это по его просьбе ты работал над иконой Богородицы, – сказал Андрей.
– Знамо дело! Мне игумен Георгий уже все про вас рассказал, да он и сам вчера заходил. Больно понравилась ему моя работа…
– Неужели закончили? – не удержавшись, спросил Георгий монаха.
– Да. Само все как-то образовалось. Более по воле Божьей. И материал, и краски. И по времени как раз в сорок дён уложился… Да входите же, сами и посмотрите.
Они вместе вошли в мастерскую монаха.
Покрытая икона лежала на аналое. Нектарий осторожно снял покров. И Георгий вместе с Андреем увидели удивительный лик Пресвятой Богородицы, устремленный на них…
И вновь в одно мгновение Георгий неведомым для себя образом оказался в Казани в день обретения там чудотворной иконы. Весть об удивительной находке разнеслась по всему городу, и от дома стрельца архиепископ Казанский и все духовенство уже совершали с обретенной святыней крестный ход до Благовещенского собора. По дороге совершилось и первое чудо: прозрел, нечаянно прикоснувшись к святыне, некто Иосиф, который был слеп в продолжение трех лет. Затем, уже в самом соборе, исцелился другой слепец, по имени Никита… Царю было послано подробное донесение об обретении иконы с точным ее списком. Иоанн Грозный же повелел на месте явления иконы построить женский монастырь для сорока инокинь и в нем хранить обретенную икону. Вскоре отроковица Матрона со своей матерью первыми приняли в новом монастыре пострижение…
– Ум человека верующего невольно поражается одним обстоятельством, – начал говорить Нектарий, чем и возвернул Георгия из его нечаянного путешествия в Казань. – Казалось бы, явление Казанской иконы знаменовало собою торжество русских над магометанством. Сам поход царя Ивана Васильевича Грозного более походил тогда на великий крестный ход, целью которого было привести ко Христу новое стадо. Казань пала в день Покрова Богоматери, а взрыв стен и башен кремля раздался тогда, когда во время обедни в походной царской церкви диакон возглашал прошение: «Еже покорити под нози его всякого врага и супостата»… И пока заветная святыня находилась в Казани, Русь считала себя с востока в полной безопасности.
– Что же произошло с этой иконой далее, отче Нектарий? – спросил увлеченный рассказом инок Андрей.
– В ночь на 29 июня 1904 года несколько святотатцев забрались в соборный храм казанского монастыря и, ограбив его, унесли и чудотворную икону.
– И что же, нашли грабителей? – спросил уже Георгий.
– Нашли. Но икона пропала бесследно. И тогда постигли нас поражения на востоке. Но это вы, поди, и без меня уже знаете…
Георгий задумался и молвил:
– Получается, что икон было как минимум три? Одна, что в Москве, вторая – в Петербурге и третья, похищенная, в Казани…
– Возможно… – рассуждал иконописец.
– Мне помнятся рассказы старых монахов, – начал Георгий, – об удивительных способностях икон перемещаться в пространстве, появляясь и открываясь людям в самых разных местах. И вот что мне думается. А не могла ли одна и та же икона, по Промыслу Божьему и по вере людской, одновременно находиться в трех разных местах?..
– Такое предположение слышу впервые… – осторожно ответил Нектарий.
– Но вы же не удивились, когда вчера вечером разговаривали с игуменом Георгием…
Молодой инок не удержался и прыснул в кулак.
– А что в этом было удивительного? – спросил Нектарий.
– Сей подвижник умер в январе 1944 года у меня на руках. И его появление в вашем монастыре с просьбой о написании списка этой иконы по моей просьбе свидетельствует о необычности самого задания и некой его исключительной важности…
– Так это, выходит, он ко мне с того света приходил?
– Выходит, что так!
Тут иконописец вдруг широко улыбнулся.
– А ведь он одобрил мою работу, по душе ему пришлась наша икона. Хотя если верить вашему предположению, то в этом и надобности не было…
– Почему же? С иконой, которую ты, Нектарий, с помощью Божьей написал, мне предстоит поехать в западные страны, провезти ее через несколько границ и, возможно, оставить там для неведомых мне еще целей… И то, что икона эта будет где-то на окраинах Европы, может, и к лучшему, дабы, как ты сказал, было нам и с западной стороны жить спокойнее…
– Тогда забирай ее с собой, и Бог тебе в помощь!..
В этот же день наместник монастыря с братией отслужил чин освящения новой иконы и последующий молебен на начало благого дела, которое предстояло совершить Георгию. На том и расстались в братской любви и согласии.
В Московской Патриархии Георгий был встречен радушно. И уже через час смог встретиться со Святейшим Патриархом Алексием. Увиделись, словно и не расставались никогда. Георгий склонился под благословение.
– За что удостоился сей радости снова лицезреть тебя, чадо? – спросил Георгия Святейший Владыка.
– Печалью опутаны помыслы, а сердце в сей же миг разрывается от радости. Предстоит мне служба трудная и нелегкая, но в результате поездки, возможно, смогу увидеть и обнять родного отца, с которым не виделся много лет.
– Чем же я могу помочь тебе в этом? Если только порадоваться за тебя…
– Отец мой, как я понимаю, кадровый разведчик. Последний раз мы виделись с ним накануне войны. И все эти годы он работал за границей. Что-то важное хранит его память, иначе меня не посылали бы для встречи с ним. Но дело в том, что он находится под арестом. В Комитете государственной безопасности мне предложили пойти на встречу с ним в монашеском облачении, будто бы для его исповеди…
– Раньше они не испрашивали на то нашего благословения… Предположим, надеть-то ты мантию наденешь, а вот как исповедовать в ней станешь? Ведь тайна сия должна будет остаться лишь между вами и Богом… Если же облачение монашеское станет лишь ширмой для каких-то темных дел, то и надевать не советую.
– Ваше Святейшество… Когда-то вы сказали мне о возможности моего пострижения в монашеский чин…
– Помню и не отказываюсь от этих слов.
– Дело, которое, как я понимаю, мне предстоит, подобно тому, что если бы я в клетку со свирепыми львами безоружным вошел. И лишь вера и любовь могут стать там моим единственным оружием. А потому прошу вас помочь мне в моем искреннем желании вновь облачиться в монашескую мантию и всю свою оставшуюся жизнь посвятить Богу и Православной Церкви…
– Хочешь пройти путем Пересвета, став воином-монахом?
– Да, Ваше Святейшество!
– А как же обретенная семья, сын?
– Как православный вряд ли смогу быть счастлив, если для этого мне придется разрушить уже сложившуюся семью, а возможно, и чью-то жизнь…
Святейший задумался.
– Как я понимаю, тебе предстоит жизнь в миру и к тому же под самыми разными обличьями, – негромко начал Святейший. – Думаю, что с помощью Божьей ты с этим заданием справишься. А потому не станем откладывать это важное дело в долгий ящик.
Патриарх взял в руки колокольчик, и на его звук вошел помощник.
– Приготовьте все необходимое для пострижения раба Божьего Георгия в монашеский чин на завтрашнем богослужении…
Помощник, сделав в своем блокноте необходимые пометки, вышел.
– О чем-то еще хочешь сказать? – вновь обратился Патриарх к Георгию.
– Ваше Святейшество! В своем письме, что мой отец отправил тетушке, схиигуменье Марфе, он просит меня привезти в Париж список с чудотворной иконы Пресвятой Богородицы «Казанская»… Сей список с помощью Божьей уже подготовил брат Нектарий из Псково-Печерского монастыря… А буквально несколько дней до этого в тонком сне уже мне подробно привиделось, как в Казани была явлена эта же икона…
– Ты предполагаешь, что твой отец может знать, где находится похищенная в Казани святыня, а потому и просит тебя привезти в Париж сделанный ныне список?.. Но сможете ли вы быть уверены, что именно та икона была похищена в 1904 году?
– В том сне, что я видел… у иконки с правой стороны на боковой стенке от острого заступа глубокий след остался…
– Никто и никогда не упоминал об этом… – оживленно начал Патриарх.
– Что видел, о том и сказал…
– Тяжелый и ответственный ты на себя возлагаешь крест, Георгий. Хотелось бы верить, что сей сон сослужит тебе добрую службу. Обо всем этом еще поговорим более подробно. А теперь ступай, сынок! Тебе нужно подготовиться к завтрашнему облачению в малую схиму…
На следующий день в цирке на Цветном бульваре шло профсоюзное собрание. В президиуме, без которого в те годы не обходилось ни одно собрание, сидели: Ростислав Холоднев как директор цирка, председатель профсоюзного комитета некто Лидия Павловна Дымшиц, секретарь собрания – молодая артистка цирка Ольга Голубева и, конечно же, народная артистка Бугримова, а также инструктор райкома партии.
Председатель профкома дождалась тишины и предоставила слово директору цирка.
– Товарищи! – начал Ростислав. – Решением Центрального комитета партии нашему творческому коллективу доверена почетная, но и ответственная задача представлять советское искусство за рубежами Родины. По согласованию с партийным и профсоюзным комитетами в Париж будет направлена скомплектованная группа, включающая в себя лучших артистов нашего цирка из числа коммунистов и профсоюзного актива…
Нелли вместе с сыном присутствовала в тот день на собрании. Сама она уже несколько лет не выступала, но как жена директора и мать одного из артистов продолжала интересоваться жизнью родного цирка.
– Министерство культуры, в свою очередь, – продолжал Холоднев, – рекомендовало включить в программу номер нашего товарища Максима Суворина, который будет выступать под псевдонимом Георгий Государев…
Артисты, кто с радостью, а кто в недоумении, стали переглядываться между собой.
– У нас в программе уже есть два клоуна, включая вашего сына, – с неким явным педалированием на последние слова произнесла предпрофкома Дымшиц.
– Государев уже давно не клоун… – ответил директор.
Присутствующие на собрании артисты вновь невольно переглянулись.
– Нет, не подумайте ничего такого… Он не «искусствовед в штатском», хотя орденоносец и фронтовик. Говорят, что после ранения у него проявились некие способности, которые представляют сегодня интерес как для науки, так и для широких зрительских масс. Он – человек-рентген, способный на расстоянии слышать ваши мысли и видеть, как мне сказали, содержимое ваших карманов… Алла! – вдруг обратился Ростислав к одной из своих молодых артисток. – Что вы сразу так занервничали? Его еще нет среди нас, а вы уже проверяете содержимое своей сумочки…
После чего все присутствующие рассмеялись…
– А сейчас инструктор райкома партии товарищ Гладышев расскажет о том, как каждому из нас следует подготовиться к этой ответственной поездке. Прошу приготовить бумагу и ручки.
Гладышев уже встал из-за стола, окинул взглядом сидящих вокруг артистов и негромко начал инструктаж…
Нелли с сыном Максимом возвращались домой вместе. Они шли пешком, и мать рассказывала сыну о том, как двадцать лет назад они вот так же с его отцом гуляли по вечерней Москве…
– А потом произошло то, что описывалось только в сказках, когда двое удивительных юношей в белоснежных одеяниях подхватили меня и понесли на небо… И я увидела всю свою будущую жизнь, как в кино, разложенную по картинкам.
– И мой отец был в этой жизни?
– Да! По крайней мере, я это всегда чувствовала. Словно некие невидимые нити связывали меня с Максимом все эти годы, давая силы и помогая выжить.
– А как же…
– Я многое могла бы простить Ростиславу, да и прощала, зная о его амурных приключениях с молодыми артистками цирка. Но всему есть предел. Когда в самом начале войны объявили, что твой отец – враг народа, мне стало очень страшно. Родители мои тогда были на какой-то засекреченной лаборатории и вне Москвы. Единственный человек, который попытался меня успокоить, был отец Ростислава – дядя Володя. А вчера я узнала, что и он все эти годы знал, что твой отец был невиновен, и молчал… А быть может, и сам участвовал в этом деле… Это и называется предательством. И ему нет и никогда не было на Руси прощения…
– Ты оставишь его? – тихо спросил сын.
– В том случае, если он не наберется мужества и не попросит прощения у меня и у Максима…
– Теперь я понимаю, почему ношу имя Максим…
– У тебя не только его имя, но и его сердце. По крайней мере, частичка его…
– Ты полетишь с нами в Париж?
– Да, но только как туристка. Хочу посмотреть на все со стороны… А потому прошу тебя никому не говорить о том, что я вылечу в Париж вслед за вами…
Когда мать с сыном все-таки добрались до дачи, то застали за столом Ростислава с отцом, которые, воспользовавшись отсутствием Нелли, позволили себе немного выпить и теперь о чем-то спорили почти до хрипоты, но, завидев вернувшихся родных, сразу же замолчали.
Ранним утром следующего дня Георгий уже стоял пред открытыми Царскими вратами Елоховского собора. А поелику монашеский образ есть знак покаяния, то и вступающий в него Георгий стоял перед дверьми, как кающийся стоит перед раем и небом, умоляя о входе. И как лишенный мирского богатства разбойниками, страшно избитый и израненный, оставленный ими нагим, Георгий также был в этот миг «обнажен от мирских одежд, бос и непокровен».
Вот он опускается на колени пред Святейшим Патриархом, как пред Отцом Небесным, и ласково принимается им, как сын заблудший, возвратившийся из дальних стран.
Потом он также припадает и к братьям, испрашивая прощения и умоляя не гневаться за то, что оскорбил их всею своей жизнью. И вот они уже вместе обращают свой взор к Отцу Небесному…
– Что пришел еси, брате? – вопрошает Георгия Святейший Патриарх.
И Георгий смиренно отвечает о своем желании жития монашеского, в надежде на помощь Христову в беспрестанном борении с врагами веры и Отечества. А затем произносит и три обета к нравственному совершенству. Это обеты девства, великой чистоты послушания, или почитания каждого из братии старшим себя, и нищеты.
Далее происходит то, что и называется самим «пострижением», когда Святейший Патриарх крестообразно постригает волосы Георгия во имя Святой Троицы. Через пострижение и отъятие волос монах приносит жертву, всего себя добровольно посвящая Христу. А знамением крестообразного пострига является последующая мертвенность монаха для мира.
Затем Георгия облачают в ризу радования – темную монашескую рясу, и вот он уже воистину являет собой образ ангельский, так как с этого момента подражает служению ангелов в своем обещании жить в святости и чистоте…
Его препоясывают поясом, дабы был мужественным в добродетели…
Покрывают голову клобуком – шлемом надежды спасения…
И наконец, облекают в мантию спасения, словно бы наделяя его ангельскими крыльями.
После слов «рече Господь: аще кто хощет последовати Мне, да отвержется себе, и да возьмет крест свой, и да последует Мне…» Георгий принимает в свои руки свечу, Евангелие и крест. Принимая же крест, поклоняется и целует его.
Братия же во главе со Святейшим Патриархом, также держа в своих руках уже зажженные свечи, в знамение светлой благодати Божьей и ангельской радости подходят к Георгию, целуя священное Евангелие и крест в его руках, а затем и его самого, принявшего в этом удивительном таинстве образ современного крестоносца…
Уже в самом конце службы его снова приглашают подойти к Патриарху Алексию.
Георгий склоняется под благословение Святейшего Патриарха и получает из его рук миниатюрный образок с изображением Пресвятой Богородицы «Казанская».
– В 1709 году, – начал Святейший Патриарх Алексий, – Петр Первый много часов провел у этой иконы в молитвах и одержал-таки победу в Полтавском сражении… С этой же иконой не расставался и маршал Жуков уже во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов… Искренне надеюсь и верю, что теперь и тебе, Георгий, сей образ будет сопутствовать в твоем нелегком борении с врагами спасения. Всегда помни о своих небесных покровителях и о святом Георгии Победоносце, чье имя ты носишь, и непрестанно сносись с ними в своих молитвах. Да и мы в любой момент придем к тебе на помощь, как только ты попросишь об этом… Еще вот о чем хочу спросить тебя… – Тут Святейший Патриарх просит Георгия склонить к нему свою голову и что-то тихо спрашивает.
– Не менее пяти лет… – ответил монах.
– Слава Тебе, Господи! – Святейший перекрестился. – И тебе спасибо! И если действительно будет на то воля Божья, то еще увидимся… А пока ступай с Богом! Мы не забудем того, что ты уже сделал для Православной Церкви. И пока бьется мое сердце, буду молить Бога о Его помощи в деле, которое тебе предстоит совершить Церкви на радость и родному Отечеству во славу.
Лубянка. Кабинет генерала Гришина напоминал в тот день муравейник. Сновали курьеры, младший офицерский состав, разбитый на небольшие оперативные группы, получая некие задания, покидал кабинет, но появлялись новые люди, и в кабинете снова для всех закрывались двери.
А там, за этой дверью, уточнялись многочисленные комбинации возможного развития событий одной из самых важных операций нашего КГБ за все послевоенное время. Волею судеб в руках кадрового, но тяжелобольного разведчика и родного отца теперь уже монаха Георгия оказалась информация, способная кардинально изменить многое в мировом соотношении сил капиталистического Запада и коммунистического Востока.
Но то, что стало достоянием нашей разведки, естественно, оказалось известно и разведкам наших бывших союзников, а потому во Францию кроме советских разведчиков стягивались лучшие группы и представители разведок ведущих мировых держав…
К концу рабочего дня в кабинет генерала Гришина был приглашен и Георгий. Генерал выглядел уставшим. Оно и понятно: в случае благополучного выполнения задания и имея в руках документы, о которых только лишь догадывались, он имел все шансы возглавить заведение, в котором работал. А в противном случае досрочно выйти на заслуженный отдых. Но это лучший вариант развития последующих событий. О других он даже старался не думать, так как был хорошо наслышан о способах ликвидации вовремя не угадавших, куда подует ветер перемен…
– Садись, Георгий! – начал генерал. – Получил у святых отцов разрешение на время снова надеть рясу?
– Да, такое благословение у меня есть.
– Значит, будем разрабатывать операцию с условным названием «Исповедь». Самолет во Францию завтра во второй половине дня. А пока поговорим о главном… – Генерал стал раскладывать перед Георгием фотоснимки. – Смотри, вот карта Парижа и снимки дома, в котором находится твой отец…
Домик Марфы словно бы расцвел всеми цветами радуги, равно как и она сама, встречая входящего монаха и любимого крестника.
– Думала, что уже не увижу тебя… – со слезами радости на глазах молвила Марфа.
– Как же я мог уехать, не попрощавшись с вами…
– Неужто ты и впрямь в Париж собрался?
– Да…
– Ты снова в мантии?
Георгий улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, полной любви.
– Поздравляю, сынок! И икону с собой везешь, как отец просил?
– Да! – И Георгий стал доставать из своего портфеля аккуратный сверток. Развернул, поцеловал и уже затем передал в руки крестной.
Тетушка в свою очередь перекрестилась и осторожно приняла икону.
– Защитница и любимейшая святыня Петербурга! Это к тебе, как к Матери своей, люди приходят на поклонение? – сказала Марфа, приложившись к нижнему краю иконы.
– Матушка! Святейший Патриарх сказал, что перед такой же иконой молились Петр Первый и маршал Жуков…
– Не только они. В том же Казанском соборе покоится и прах Кутузова. Когда в 1812 году, внимая гласу народа, царь Александр I назначил Кутузова главнокомандующим русскими армиями, то перед отъездом в армию тот заезжал помолиться в Казанский собор. И зная его набожность, после молебна на него была возложена Казанская икона. Заступница Усердная не отвергла старого фельдмаршала и когда тот ушел на вечный покой…
– А что известно о ее происхождении? – спросил Георгий крестную.
– Полагают, что икона исстари хранилась в Москве и перенесена была туда по желанию царей, но без огласки, чтобы не огорчать жителей Казани, которым оставили ее точную копию. Кстати, сам Гермоген при переходе на Патриаршую кафедру мог привезти эту икону с собою в Москву. Ведь это он, будучи простым священником, участвовал в том памятном первом крестном ходе во время явления иконы в Казани. Ну а далее, при перенесении столицы в Петербург, как говорят сторонники этого мнения, именно эта икона была в числе других святынь перенесена в новую столицу…
– Выходит, что в Казанском соборе Ленинграда находится подлинная Казанская икона?
– Какая из икон подлинная, пока никто из смертных не ведает.
– А что известно о второй иконе? – спросил Георгий.
– Согласно одной из версий, она была послана из Казани князю Пожарскому, шедшему на освобождение Москвы во главе дружин северных городов. Поляки заперлись тогда в Китай-городе. Русские бойцы перед штурмом также усердно молились Богоматери, прося помочь им освободить столицу. Тогда же в Кремле, в плену у поляков, томился греческий архиепископ Арсений. Вот ему-то и явился преподобный Сергий Радонежский с известием, что молитвами Богородицы царствующий град будет избавлен от врагов. Это стало известно и одушевило ратников, а после нескольких дней жестоких боев поляки действительно сдали Кремль… Но как бы то ни было на самом деле, обе эти иконы однозначно являются великими источниками благодати Богоматери.
– А та, что украли в Казани, выходит, третья? – спросил Георгий свою крестную.
– Она же, думается мне, и первая, и вторая, и третья… И образом единым, и чудотворениями отмеченная. И если уж Господь Бог попустил сие святотатство в Казани, знать, на то Его воля была. А тебе, сынок, как я понимаю, теперь предстоит нелегкая служба по возвращению в Россию одной из них…
Георгий уже знал, что останется в Загорске до утра, и они действительно проговорили почти всю ночь. На рассвете матушка Марфа рассказала ему следующее:
– Столько лет прошло со дня твоего рождения, и только сейчас начинаешь понимать удивительную истину о предназначенности человеческих судеб.
– Это вы о Божественном Промысле, матушка?
– Да, Георгий. О том, что люди до сего дня все еще называют своей судьбой. Когда ты народился на свет, уже был подписан указ правительства Ульянова (Ленина) о легализации в большевистской России абортов… Страна Советов, одуревшая тогда от вседозволенности и превратившая каждый свой день в шабаш, стала пионером и в этой области. К чему я все это тебе говорю? Твои родители после выполнения какого-то важного задания вернулись из Испании. Мария уже была на первом месяце беременности. Для разведчиков и для твоих родителей, естественно, сама возможность беременности и рождения ребенка была равносильна их провалу. А потому я до сего дня молюсь об упокоении души убиенного тогда удивительного человека – врача-акушера Рохлина. Он должен был пресечь твою жизнь еще в зародыше. Но как врач и как человек не смог пойти на это преступление. Они скрыли факт беременности. Их снова послали на задание, если не ошибаюсь, уже в Германию. Слава Богу, что там все разрешилось без их активного участия и, как ранее говорили, наши тогда победили. И по срокам все совпало так, что по возращении Марии из Германии сам Рохлин и принимал у нее роды. Правда, сразу же после принятия твоих родов Рохлин, по доносу кого-то из медперсонала, был арестован. А если принять во внимание, что он знал многих людей, работавших в разведке, то ему ни одного дня не позволили прожить в заключении…
– Как его звали?
– Иосиф…
– Упокой, Господи, душу раба Твоего Иосифа…
Они вместе перекрестились и еще какое-то время сидели в полной тишине.
Луч заглянувшего в их окно солнца, высветив гостиную, мирно успокоился на половице. Из задумчивости Георгия вывел автомобильный гудок. Он тепло распрощался с любимой крестной и вышел на улицу, где уже ждала автомашина и люди генерала Гришина, присланные, чтобы доставить его в аэропорт.
На следующее утро Георгий проснулся в одной из гостиниц Парижа. Почти всю ночь в соседнем номере гудели артисты цирка, ошеломленные столицей Франции. После завтрака всю труппу цирка посадили в автобус и повезли в советское посольство. Им предстояла встреча с послом. После торжественного приема в честь артистов цирка был устроен банкет, где Георгий и увидел полковника Померанцева, мирно беседовавшего о чем-то в компании с народной артисткой Бугримовой и военным атташе посольства, признавшимся укротительнице, что давно является ее поклонником. Померанцев же, в свою очередь, попросил представить ему Георгия Государева, об удивительных способностях которого он был якобы наслышан. И Бугримова, взяв в руки два бокала шампанского, увлекла всю компанию вслед за собой в ту часть банкетного зала, где стоял Георгий.
– О твоих способностях уже знает вся Франция. Все, кроме меня! – сказала она, подавая один бокал Георгию.
Георгий с улыбкой принял бокал из ее рук.
– Это я попросил рассказать мне о ваших уникальных способах определять то, что находится в карманах ваших собеседников, – сказал Померанцев, помня урок, который преподнес ему Георгий при их встрече на Лубянке в кабинете генерала Гришина.
– Здесь нет ничего необычного, – ответил Георгий. – Мужчины часто стереотипны в поступках и наполняют свои карманы традиционными предметами, как то: платок, расческа, ключи, спички…
– А женщины? – спросила заинтригованная Бугримова.
– У них же нет карманов, – вступил в разговор военный атташе. – Зато в их очаровательных головках, наверное, хранится столько всевозможных секретов.
Бугримова улыбнулась. Ей уже начинал нравиться этот моложавый волевой и обаятельный мужчина, с которым она была готова закрутить роман.
– Как бы и я хотела видеть всех вас насквозь, – глядя ему в глаза, начала она. – Слышать ваши мысли, а главное – уметь управлять вашими желаниями… – И тут же обратилась к Георгию: – Так что же лежит в карманах этого человека кроме носового платка и расчески, как вы сказали?
– Ровным счетом ничего. Человеку его профессии, а он, как я понимаю, кадровый военный, вообще несвойственно заполнять чем-либо свои карманы.
– Это так? – спросила военного атташе артистка цирка Бугримова.
– Да! – ответил он.
– Жаль, что фокус не удался, – сказал расстроенный Померанцев.
– Ну почему же? – сказал и улыбнулся Георгий. – Я могу сказать, что лежит в ваших, например, карманах…
– А вот этого не надо… – сказал Померанцев и собрался даже отойти, но его, придержав за рукав пиджака, остановила Бугримова.
– Вы же сами просили меня познакомить вас с этим артистом… А теперь хотите уйти. Быть может, вы тайный агент, в кармане которого лежит огромный пистолет? – сказала она и первая же рассмеялась своей шутке, не догадываясь, как близка была она в этот момент от правды.
Померанцев бросил недовольный взгляд на Государева и быстро отошел. А Георгий поймал на себе еще чей-то взгляд. И не ошибся. На него во все глаза смотрел его сын Максим. Ни в самолете, ни в гостинице он не смог подойти и поговорить с отцом. И даже здесь, в посольстве, он наблюдал за ним со стороны. И Георгий сам подошел к нему.
– Здравствуй, Максим! – сказал Георгий так проникновенно, что юноша даже смутился. – Хотел сказать тебе, что видел недавно твое первое выступление, и оно мне очень понравилось.
– Правда?
– Истинная правда!
– Это ведь был ваш номер…
– Это твой дебют, и московский зритель его тепло принял. А теперь тебе предстоит покорить Париж…
Но продолжить разговор им не дали. Подошел Холоднев.
– Сын, у тебя все в порядке? – спросил он Максима.
– Да! – ответил он. – Ты не хочешь познакомиться…
– Мы уже давно знакомы, – не дожидаясь окончания вопроса, ответил Максиму Ростислав и уже хотел было увести его от Государева, как к ним подошла Бугримова с военным атташе.
– Не уходите, Холоднев. Мне все-таки хочется, чтобы Георгий Государев показал нам сегодня свое мастерство. – И, не дожидаясь согласия директора цирка, стала громко хлопать в ладоши, привлекая таким образом внимание всех, кто был на приеме. И гости, включая посла, быстро образовали вокруг них круг.
– Сейчас наш артист Георгий Государев покажет вам свое феноменальное умение видеть содержимое карманов и читать мысли на расстоянии. Ведь вы так объявили нам о его способностях человека-рентгена? – спросила она у директора цирка Холоднева.
– Да, так! – ответил тот.
– Скажите же нам, человек-рентген, что же все-таки хранят карманы директора нашего цирка?
– Вы действительно это хотите знать? – спросил, улыбаясь Бугримовой, Георгий.
– И не только я одна! – ответила она.
– Вы мне разрешите? – спокойно спросил Георгий у бывшего товарища.
– Мне нечего скрывать от людей, с которыми я работаю, – ответил Холоднев, но по тому, как его рука вздрогнула и невольно потянулась к внутреннему карману пиджака, и по тому, как он весь при этом напрягся, Георгий уже знал, понял, что во внутреннем кармане пиджака у Ростислава лежат деньги, возможно, доллары, которые он, по всей видимости, не задекларировал на таможне.
И Георгий, улыбнувшись, сказал:
– Для начала должен сказать, что наш директор нарушил правила проживания в гостинице и унес с собой ключ от своего номера, который лежит сейчас в его заднем кармане брюк…
Холодневу ничего не осталось сделать, как достать ключи с гостиничным брелком.
Бугримова от переполнявшей ее радости первая захлопала в ладоши.
– Дальше, дальше! – просила она.
– Хорошо! – сказал Георгий и продолжил: – Осталось совсем немного вещей. Для начала это визитные карточки в верхнем кармане пиджака…
Холоднев доставал визитки, медленно покрываясь потом.
А Георгий называл новые предметы, находящиеся в карманах его одежды.
– В правом кармане пиджака лежит зажигалка, а в левом – расческа и миниатюрные ножницы для ногтей, если я не ошибаюсь…
Директор достал поочередно все, что назвал Георгий. И стоял теперь уже бледный как смерть.
– Вот и все, – вдруг сказал и улыбнулся Георгий. – Никакого чуда здесь, как можно увидеть, нет. Обычный джентльменский набор…
Все зааплодировали и тут же оставили в покое Холоднева, который внимательно смотрел на человека, которого уже предал в этой их жизни и теперь, естественно, ждал от него лишь расплаты за тот свой иудин грех.
А к Георгию снова подошел Померанцев.
– Как же вы его напугали своей прозорливостью, – начал он разговор с Георгием.
– Нет, здесь более сказалась растерянность от неожиданности…
– Но вы же не обозначили содержимое как минимум еще двух его карманов…
– Как некогда и содержимое одного из ваших…
– Хорошо, не станем продолжать эту тему. У себя в номере вы найдете необходимые документы, позволяющие нам рассчитывать на вашу встречу с одним из архиереев Русской Зарубежной Православной Церкви. Его близкие родственники живут в России, и мы предполагаем, что он сможет вам помочь в организации исповеди вашего отца…
– Вы предлагаете мне шантажировать владыку возможностью ареста его родственников?
– А у вас есть другой план?
– Хорошо, я посмотрю ваши документы и приму решение сам…
– Не забывайтесь, здесь я принимаю решения, а вы их только исполняете.
– Это вы не забывайте, что имеете дело с Православной Церковью и с людьми, которые подотчетны в своих поступках лишь Богу…
– Не надо так громко, на нас и так уже обращают внимание, – сказал и мгновенно ретировался Померанцев.
А потом была традиционная экскурсия в Лувр и осмотр парижского цирка, на арене которого через два дня Георгию предстояло выступать рядом с сыном.
Утром следующего дня, когда артисты репетировали, Георгий направился в Русскую духовную миссию, где предстояла встреча с митрополитом Русской Зарубежной Церкви Викентием. В то утро владыка совершал Божественную литургию и сам заметил в храме появление неизвестного ему человека в монашеском облачении. И попросил пригласить его в алтарь.
Монаха ввели в святая святых храма, где он опустился на колени пред престолом Господним. А потом, склонив голову в сторону служащего архиерея, отошел к боковому приделу и там простоял до окончания службы.
Уже после трапезы, когда они остались одни, начался неторопливый разговор.
– Нет ли у вас брата, отче Георгий? – спросил его владыка.
– Нет!
– Лицо мне ваше кажется знакомым. Не вы ли выступали на Архиерейском соборе Русской Православной Церкви, собравшемся по вопросу реформы приходского управления четыре года назад?
И увидел, как в задумчивом взгляде монаха проскользнули едва уловимые искорки воспоминаний. А потому улыбнулся и сам, а затем продолжил разговор:
– Не удивляйтесь, но мы самым внимательным образом отслеживаем все, что происходит в России. Осматриваем всю хронику, как светскую, так и церковную. К тому же зрительная память у меня хорошая…
– Должен признаться, что она вас не подвела.
– Но тогда вы были епископом? За что же лишены священного сана, если это не секрет?
– Это длинная история, владыка. Но одно могу сказать точно, что ничего порочащего ангельский чин не совершал.
– И что же вас привело во Францию уже в монашеском облачении?
– Болезнь и возможная скорая смерть отца, которого не видел более двадцати лет.
– Он из эмигрантов?
– Не совсем так, хотя покинул страну давно.
– Значит, шпион. Или, по-вашему, – разведчик?..
– Но он все равно остается мне отцом, и я хотел бы успеть исповедовать его.
– Коммуниста?
– Окрещенного в вере православной еще в детстве и тайно окрестившего меня, уже будучи чекистом…
– И что же вы хотите от меня?
– Вашего благословения на его исповедь и письменной рекомендации для полиции…
– Как клирика Русской Зарубежной Церкви?..
– Освящающая всех нас полнота Соборной и Апостольской Церкви не разделилась, что бы ни считали некоторые, в связи с вашим исходом из пределов матушки-России, даже если на то и были веские причины…
– Ты прав, монах. Хорошо, что не юлишь. А то я уже подумал, что станешь сейчас рассказывать страшные истории о том, как живут в СССР мои внуки…
– Был и такой возможный вариант нашей беседы, предложенный в КГБ. Скрывать не стану. А потому хочу передать вам вот эти фотографии.
И Георгий вытащил конверт, который и отдал митрополиту Викентию.
Владыка развернул конверт и стал рассматривать фотографии внуков. Георгий молча ждал его решения о возможной помощи. Митрополит встал и подошел к своему столу. Еще раз посмотрел на снимки и только после того, как убрал их в ящик стола, сказал:
– Спасибо тебе за этот бесценный подарок, брат Георгий. А то, что касается твоей просьбы, отвечу так: мы все дети единого Бога, и в трудную минуту христиане должны оказывать помощь ближнему. Сегодня я с радостью помогу тебе встретиться с отцом, понимая, что завтра может понадобиться такая же помощь и моим внукам. И кто-то другой, а я верю в это, обязательно придет им на помощь…
Небольшой особняк в Париже. Низкое здание с колоннадами и куполом в центре, окруженное высоким кирпичным забором, увенчанным изысканной железной решеткой, уже два века как принадлежало роду Государевых. Здесь и жил с 1910 года Иннокентий, когда император Николай своим именным указом направил двадцатидвухлетнего князя на дипломатическую службу во Францию, после того как в Москве от рук террориста-бомбиста погибли его родители – князь Алексей Государев с супругой, княгиней Ольгой.
И вот спустя полвека семидесятилетний Иннокентий Государев снова в своем родовом доме. Последние месяцы он почти не встает с постели. Не потому, что не может, хотя болезнь, а он это чувствует, своими щупальцами давно опутала все его крепкое некогда тело. Просто знает, что всякая болезнь есть проявление к тебе, грешному, милости Божьей. То есть является временем для покаяния, а значит, и осмысления всей дарованной тебе Богом жизни, каждой минуты, прожитой тобой на земле.
И сейчас, когда дух надежды на встречу с кем-то из тех, кто любим, уже почти перестал теплиться в его сердце, он вспоминал свою жизнь, что так круто изменилась после того, как в России произошла революция 1917 года.
Став военным атташе посольства России во Франции, князь Государев десять лет не был в России. Все эти годы он посвятил себя работе и до сих пор оставался для очень многих желанным женихом. Тогда, в октябре 1917 года, всей душей переживая за ход военных действий, которые вели Россия и Франция против Германии в ходе Первой мировой войны, по настоянию посла он впервые за все эти годы был направлен в отпуск для лечения на юг Италии. Там-то и вспыхнуло нечто ностальгическое, что вдруг неожиданно потянуло его на Родину, в Москву.
Он внимательно следил за прессой и знал то, что за границей писали о Февральской революции, но своего отношения к этим историческим вехам еще не выстроил. Прибавьте к этому всеобщий застой и тяжелое экономическое положение в стране, о котором галдели свои же газеты.
Русская армия, понесшая огромные жертвы и порядком уставшая за три первых года военных действий, подобно механической машине стала разваливаться на части. В это время на многих участках фронта солдаты уже дезертировали толпами, солдатские комитеты изгоняли и даже убивали офицеров, которые еще пытались хоть как-то поддерживать дисциплину.
А тут еще Керенский от имени Временного правительства взял и объявил вне закона Военно-революционный комитет Советов, которым руководили большевики…
А потому, как бывший офицер Генерального штаба, Государев захотел сам взглянуть на все своими глазами, а заодно посетить и родовое имение.
Обычно чистые и ухоженные вокзалы России оказались в неописуемой запущенности. Георгий заметил, что среди встречающихся ему военных уже не существовало никакой дисциплины. Они подолгу стояли на полустанках, ожидая паровоза, топлива или машиниста. И если бы не книги, что он взял с собой в дорогу…
И пока поезд, на котором ехал Государев, медленно двигался в сторону Москвы, в Петрограде уже начались боевые действия, а через день столица была в руках Красной гвардии. Еще через несколько дней после ожесточенных уличных боев была захвачена власть и в Москве…
Иннокентий Государев и не ведал тогда, что с пересечением границы и въезжая на просторы родного Отечества, он окажется в ином, незнакомом ему мире, словно в некоем зазеркалье, где все белое вдруг объявили черным и стали ассоциировать с темными силами, а все разрушительное, да еще и под красными знаменами, станет обозначаться светлым.
Более того, этой кроваво-красной власти в лице ее воинственно-атеистической партии под аббревиатурой ВКП(б), олицетворяющей собой некий магический светильник, изначально объявившей войну России, ее народу и Самому Богу, большая часть враз обезумевшего народа станет присягать на верность.
Но вот и Москва. Вокзал и вся прилегающая к нему площадь были пусты, если не считать вооруженной охраны да убитых лошадей со вздувшимися животами, валяющихся на улице. Извозчик согласился довезти его до дома. По дороге они чуть не попали под обстрел, когда в боковой улочке началась ожесточенная пальба. Большая часть домов была испещрена следами пуль. Ни одной целой витрины во всем городе.
Дом, в котором он родился и провел свою юность, оказался переполненным солдатами. В нем разместился некий военный штаб. Иннокентий какое-то время просто молча смотрел на то, что осталось от родового гнезда. И тут он увидел повешенного на дереве своего дворецкого – старика Митрича, который, как верный пес, все эти годы сохранял здание для молодого князя.
Иннокентий справился у молодого матроса, перепоясанного пулеметной лентой, кто в здании старший. Но найти его не сумел. Отряд загрузился на машины и в спешном порядке покинул здание, оставив лишь внешнюю охрану.
Он знал, где лежали ключи от хозяйственных построек. Открыл мастерские и сам начал сколачивать гроб, благо что всякого материала в доме было заготовлено впрок. Один из охранников, что постарше, даже помог ему вынуть из петли старика дворецкого и опустить в гроб.
Иннокентий довез тележку с гробом до храма. Не сразу, но достучался-таки. Священник впустил его, и после совершения православного чина отпевания они вместе предали старика земле, похоронив его в родовой усыпальнице Государевых.
Оставшуюся часть дня уставший Иннокентий провел в гостинице «Метрополь». Ночь прошла для него спокойно, благо что был в штатском и имел заграничный паспорт. А рано утром он уже стоял у дверей особняка Министерства иностранных дел. Двери были заколочены, сотрудники распущены по домам, потому как всякая дипломатия с приходом большевиков к власти считалась упраздненной.
Так оказались вмиг обрезаны все ниточки, что соединяли его с теплотой родного очага и долгом государевой службы. А потому утром следующего дня, увлеченный общим потоком, он оказался в переполненном вагоне вместе с уезжающими из большевистской России финансистами, купцами и творческой богемой…
Государев возвращался во Францию и сейчас, глядя на города и поля земли Русской, что оставались за окном вагона, сравнил их с малыми, внезапно осиротевшими детьми, забытыми в суматохе им и теми, кто был с ним в поезде. Он вдруг отчетливо понял, что уже никогда более не увидит любимых с детства улочек Москвы, ее храмов и не услышит их колокольного звона. В соседнем купе зазвучала гитара, и в наступившей тишине под звук колес чей-то низкий голос запел романс об израненной и оставляемой ими Родине.
Приехав в Париж и рассказав сотрудникам посольства об увиденном в Москве, Государев сказал, что далее не считает возможным выходить на дипломатическую службу и служить безбожной власти.
А через полгода из газет узнал, что в Париж приехал новый посол революционной России – комиссар Красин, попытавшийся пройти на первую свою встречу с французским президентом Пуанкаре в кожанке и с маузером на боку… Благо Красин быстро понял, что маузером в Париже размахивать бесполезно. Буржуазная Франция и не таким смельчакам рубила головы на своих гильотинах. А потому он переоделся во фрак и даже начал брать уроки французского языка у переводчицы по имени Мария, которую привез с собой из России.
Через несколько лет события вокруг Генуэзской конференции и первая попытка покушения на Г. Чичерина и членов его делегации заставили большевистское правительство вновь вспомнить о кадрах нелегальной разведки. Но столкнулось с неожиданным для себя отказом сотрудничества, побегами и даже изменой. В те годы нелегальная агентурная разведка фактически перестала существовать в Румынии, во Франции и Италии, в Финляндии, Латвии и Эстонии…
С аналогичной ситуацией столкнулся во Франции и Красин. А так как приказ Москвы следовало выполнять, то большевик, скрепя сердце, все же вынужден был обратиться к бывшему военному атташе русского посольства Государеву, как к человеку, способному эту работу наладить.
Он уже заранее и несколько раз продумал то, как может развиваться их непримиримый диалог, но тут случилось непредвиденное. Когда к особняку Государева подошла посольская машина, то первым, кто из нее вышел и кого увидел бывший военный атташе, была переводчица Мария. И надо же такому случиться, но этот 33-летний офицер вдруг понял, что влюбился в нее с первого взгляда, влюбился, словно школьник, можно сказать, что своей первой и чистой любовью.
Вот, оказывается, какие они были, государевы работники тех времен, вне зависимости от того, что бы ни писали о них современные романисты. Воистину любовь к отеческим гробам, почитание родителей и глубокая искренняя вера восполняли для них то время, что оставалось от несения ими воинской или государственной службы. А еще была удивительная поэзия, чарующая музыка и живопись, пробуждающая в них любовь сначала к Творцу, а уже потом ко всем Его земным творениям, включая и женщин.
Государев от сотрудничества с Советами тогда сразу же и категорично отказался. Однако Красину хватило ума понять, что его встреча с Марией может иметь некое продолжение, и он срочно проконсультировался с Москвой, и там дали согласие на работу с Государевым, а также и разрешение на контакт последнего с переводчицей посольства.
И эта нечаянная встреча и вспыхнувшая между ними любовь, на которую Мария сначала ответила как на служебное задание, круто изменила всю их последующую жизнь. Они полюбили друг друга искренне и на всю оставшуюся жизнь.
Теперь два слова о Марии. То, что так никогда не узнал Государев. Это выяснилось уже позже, в 1928 году, на допросе в Москве одного из проштрафившихся помощников Красина – Рюмина. А предшествовал его допросу разгром французской полицией всей советской резидентуры во Франции. В этот момент сам Государев и Мария уже с месяц как находились с заданием в Испании, а поэтому избежали ареста во Франции.
Но вернемся к Рюмину, который, провалив советскую сеть и скомпрометировав при этом руководителей агентурной сети из числа высокопоставленных французских коммунистов, сбежал в СССР, где и был сразу же арестован еще на вокзале.
Так вот то, что касается Марии.
«Моему отряду боевых моряков Балтийского флота заданием революционного комитета в числе прочего было поручено проверить женский Свято-Иоанновский монастырь на предмет нахождения в нем контрреволюционного офицерства. В нескольких молельных комнатах и в домовой церкви дворяне, пытавшиеся переждать революционный шквал, прятались тогда целыми семьями. Тех, кто оказывал сопротивление, мы убивали на месте. Потом часть оставшихся монашенок и молодых девиц матросы в качестве трофеев развезли по своим кораблям, где они какое-то время нам готовили, стирали и ублажали по ночам. Среди них в монастыре оказалась и семнадцатилетняя Мария с матерью, княгиней Вронской. Я тогда сразу же положил на нее взгляд и решил забрать к себе на корабль, где был комиссаром. Уже немолодая женщина, пытаясь спасти дочь, бросилась на меня, как тигрица. Я ударил ее по лицу револьвером. Девчонка упала в обморок и очнулась лишь у меня в кубрике. И уже вынужденно, под страхом, что я отдам ее на растерзание своим матросам, жила со мной как жена. А когда меня, как красного комиссара, неожиданно направили послом аж в Париж, то я взял Марию с собой, благо что та знала французский язык».
Так Мария, потеряв мать и связь с семьей, оказалась в Париже.
Что же касается самой Марии, то здесь все было сложнее. Известно, что первый мужчина для большинства женщин на многие и долгие годы становится и единственным, и желанным. Время, как правило, даже в случаях расставания не стирает сей образ из их памяти. Так было и с Марией. Рюмин оказался первым мужчиной в ее жизни. Именно поэтому в возрасте семнадцати лет она прилепилась тогда к нему, как говорится, всеми фибрами своей души.
А тут вдруг эта поездка в дом к бывшему военному атташе и ее нечаянная встреча с офицером, от которого вдруг пахнуло узнаваемой теплотой и уютом родного дома. Она была заворожена чистотой и изысканностью его языка, благородным обхождением и вниманием, которым всегда отличался и ее любимый отец, о ком она помнила еще с детства.
И это перетянутое кожей и портупеей «нечто» по имени Мария, что теперь вынужденно оградилась от всего общества стволами своих револьверов, как колючками, этот некогда нежный цветок, что уже почти зачах и пропах махоркой, эта фея, чей слух на протяжении последних лет угнетал лишь отборный революционный мат, а перед глазами был вечно заплеванный семечками и плевками пол да папиросные окурки, что тушились о переплеты золоченых корешков книг, этот небесный ангел, созданный по подобию Божьему, от нечаянного соприкосновения с чистотой самого Государева неожиданно ожил и даже начал расцветать.
Вот ей-то Рюмин и приказал приручить белого, в его понятии, офицера Государева. А сам терпеливо ждал, когда они попадут в расставленные им силки. Что вскоре и должно было произойти.
В ресторане на окраине Парижа звучала скрипка. Иннокентий в легком светлом костюме и Мария, впервые в своей жизни надевшая легкое воздушное платье, сидели на террасе. Уже подали десерт, а они все смотрели друг на друга, словно пытались запомнить эту встречу на всю оставшуюся жизнь.
– Рюмин завтра уезжает в Берлин и берет меня с собой, – грустно сказала Мария.
– Надолго? – спросил Иннокентий и впервые слегка коснулся ее ладони.
Мария вздрогнула. Какое-то необычное волнение, словно электрический заряд, прошло через нее. Ей даже показалось, что она проснулась ото сна, очнулась от некоего дурмана, что опутывал ее все последнее время. Словно ангел пронзил стрелой любви ее трепетное сердце. И перед глазами Марии мгновенно всплыли все события, от той первой страшной ночи в монастыре и до ее последней встречи с Рюминым вчера ночью, когда он вдруг стал медленно и методично объяснять Марии, что она в конце этой их встречи с Государевым обязательно должна увлечь офицера в постель. Мария, не ожидавшая, что ее сразу станут склонять к супружеской измене, тогда даже заплакала, но комиссар был непреклонен. И что-то в его взгляде изменилось с этого момента. Он стал жестким, она бы даже сказала, хищным.
И сейчас, сидя рядом с Иннокентием, она вдруг поняла, что уже не испытывает той своей привязанности к Рюмину. Куда-то на второй план отошли ее женская верность и покорность ему. Она ощутила вдруг мощную защиту, спокойствие, исходившее от Государева, и даже слегка склонилась в его сторону, а тот словно почувствовал это ее движение и встречным движением своего плеча поддержал ее. И они словно бы воссоединились, составив в это мгновение единое целое, что проявилось вдруг способностью одинаково слышать и чувствовать и что бывает лишь в священном таинстве христианского брака, освященного Самим Создателем.
И тогда Мария все рассказала Иннокентию о том задании, что ей надлежало сегодня выполнить.
– Простите меня, Христа ради, что я невольно втянула вас во всю эту историю… Пожалуйста, простите.
И быстро поднялась из-за столика, чтобы покинуть зал ресторана.
Когда Государев, расплатившись с официантом, попытался ее догнать, то успел лишь заметить, как какие-то люди впихивают Марию в легковой автомобиль, который сразу же умчался.
Утром Государев сам пришел в советское посольство. Рюмин продержал его в неведении несколько часов, и лишь после этого Иннокентию разрешили пройти к послу.
– Слушаю вас! – начал Рюмин.
– Меня интересует, что случилось с одной из сотрудниц вашего посольства.
– Чья именно судьба вас так интересует?
– Марии Вронской…
– С чем связан ваш интерес, если это не секрет?
– Вчера на моих глазах она была задержана какими-то людьми, силой посажена в машину и увезена в неизвестном направлении.
– Мы не обязаны отвечать на подобные вопросы, но я сделаю для вас некоторое исключение. Она действительно была арестована за связь с одним белым офицером в тот момент, когда страна находится в состоянии Гражданской войны…
– Вы имеете в виду ее встречу со мной?
– Вы догадливы, господин Государев. А теперь можете идти.
– А вы ничего не перепутали, господин Рюмин? Это ведь Париж, а не революционный Петроград. И здесь нельзя арестовывать кого-либо без разрешения на то французских властей.
– Вам трудно будет это доказать. К тому же Мария уже пересекла границу Франции…
– Я понимаю, чего вы добиваетесь.
– Уже лучше!
– Что ей грозит?
– Ее будут судить в Москве по законам военного времени.
– Расстрел?
– Возможно, хотя скажу честно, мне будет ее не хватать. Если бы вы не отказались тогда помочь советскому правительству, то все были бы живы…
– Если я дам вам свое согласие на сотрудничество, могу ли тогда рассчитывать на то, что жизнь девушке будет сохранена?
– Вы же знаете, что для этого я должен получить согласие Москвы.
– Ну так звоните…
– Вы же кадровый разведчик и должны знать, что такие вещи открытым текстом не передаются… Так я могу передать Центру, что вы согласны помочь нам восстановить нелегальную сеть в Центральной Европе?
– Вы же говорили только о Франции…
– Говорил, но тогда Мария еще не была под арестом.
– Скажите, что я согласен.
Так Государев стал сотрудником советской внешней разведки. В течение первых трех месяцев он полностью восстановил резидентуру во Франции. Потом вместе с Марией два месяца поработал в Германии, отрабатывая существующие связи. Затем, уже по заданию Москвы, был переправлен в Испанию, где также понадобились его аналитический ум и опыт офицера Генерального штаба.
Через два месяца после их отъезда Рюмина на чем-то подловила французская полиция. Он сдал всю сеть и согласился на сотрудничество. Для этой цели французы организовали его побег из страны. Что было с ним далее, вы уже знаете. Он был нами арестован и расстрелян.
Государева и Марию предупредили о провале сети во Франции, и после работы в Испании они окружными путями добирались до Москвы.
Опыт Иннокентия Государева пригодился, и он два года провел в Москве, обучая новое поколение слушателей Академии внешней разведки. В той закрытой школе, где он преподавал, оказались и бывшие офицеры Генерального штаба. Некоторые были ему знакомы по годам учебы или по работе.
Забегая вперед, скажу лишь, что эти «ученики», через несколько лет уже чему-то научившись, словно иудины дети, посчитали возможным забыть о своих «учителях». Вроде как и не было их вовсе. А потому, квалифицированно сфабриковав дело, обвинили их в антисоветской деятельности, признав шпионами одновременно всех существующих разведок мира, в тот же день без суда и следствия расстреляли в своих подвалах. Правда, еще через десять лет и сами были расстреляны, уже своими учениками, по сфабрикованным аналогичным делам.
Так, с завидной иезуитской дотошностью периодически обновлялся состав разведпрома и ОГРУ. И как следствие проведенных чисток, стал изменяться возрастной и национальный состав советских разведчиков. На смену латышским, польским и даже еврейским фамилиям пришли русские, в графе о социальном происхождении которых значилось: «из рабочих» или «из крестьян»…
И произошло нечто, еще до сих пор не объяснимое. Поначалу подло преданная, где-то просто проданная, систематически разваливаемая и даже сама себя пунктуально истребляющая, еле живая внешняя разведка Советского государства по крупицам вместе со всей страной начинала возрождаться и к началу Второй мировой войны стала одной из самых сильных в мире.
В сферу деятельности этой разведки и оказались вовлечены Иннокентий Государев и Мария. А так как они оба были молоды и красивы, то разведка вскоре стала для них увлекательным, чуть ли не спортивным состязанием.
Обо всем этом и вспоминал в тот день, лежа в постели, Государев, пока эти воспоминания не были прерваны телефонным звонком. Он снял трубку и сказал:
– Государев. Слушаю вас!
– Господин Государев, вас беспокоят из Русской духовной миссии. Нам передали о вашем тяжелом заболевании. Мы могли бы направить к вам одного из священнослужителей для совершения таинства исповеди?
– Я должен к этому как-то подготовиться?
– Да! Несколько дней поста не повредят…
– Считайте, что мой пост длится уже второй год…
– Извините!
– Не стоит! Как я узнаю, что человек, который придет для исповеди, от вас, а не из французской полиции?
– У него с собой будет знакомая вам икона Казанской Божьей Матери…
Услышав это, старый разведчик откинул голову на подушку. Неужели Господь услышал его? И переданное со всевозможными трудностями письмо достигло-таки Марфы, а той удалось связаться с сыном…
– Почему вы молчите? Вам плохо?
– Нет, все в порядке. Я готов принять вашего представителя завтра в любое удобное для него время…
Арена французского цирка ничем не отличалась от арены советского. Правда, осветительные приборы, цирковая техника – все это было более совершенным. Зато наша техника отличалась надежностью. И еще у французов не было таких артистов, которые с первых же минут представления сумели покорить взыскательную парижскую публику.
Нелли, хорошо говорящая на языке принимающей страны, сидела среди ее привилегированных слоев в третьем ряду партера и видела все как бы со стороны, а также слышала всё то, что французские зрители с восхищением обсуждали.
Уже прошла половина представления. Обласканный аплодисментами, был тепло принят французской публикой номер ее сына – клоуна Максима. Представление шло без антракта, а потому паузу во время установки клеток для тигров Бугримовой должен был заполнить на манеже второй ее Максим, выступавший сегодня под именем Георгий Государев.
Вот он вышел на манеж. Красивый, статный мужчина с аккуратной седоватой бородой, что было редкостью тогда для нашей страны. Как начали рубить бороды с петровских времен, так и рубили с некоторым даже исступлением до нынешних времен периода правления страной Брежневым. Единственные люди, что позволяли себе иметь бороды, невзирая на власть, были известные художники и крупные ученые, с которыми власть старалась не ссориться. Однако вернемся к Максиму – Георгию, который уже вышел на манеж. Он был в элегантном, обтягивающем тело костюме, плечи которого скрывал плащ, и с лицом, закрытым маской. Французам он сразу же напомнил своего любимого артиста Жана Марэ, и уже одно это узнавание вызвало аплодисменты зала. Более того, Георгий начал общение со зрителями на отличном французском языке, что вызвало дополнительный шквал аплодисментов. (Дабы нам не переводить с французского на русский, дальнейший диалог Георгия с залом мы приведем сразу на русском языке.)
– Добрый вечер, дамы и господа. Лапотная Россия снова в центре Европы? Это ли не чудо? Ведь последний раз наши казаки поили своих коней в Сене сто пятьдесят лет назад. Сегодня вы снова их увидите. Но это уже правнуки тех казаков, и также на конях, но уже на манеже вашего прекрасного цирка…
– Что он говорит? Кто позволил? – недоумевал советский посол, сидящий в гостевой ложе.
А Государев продолжал свой монолог:
– Можно до сих пор считать Россию страной, где бродят медведи, а все население поголовно поет «Очи черные» и пьет водку, закусывая ее икрой. По крайней мере, обо всем этом я прочитал сегодня в утренних выпусках ваших газет… Что же вы мне теперь не аплодируете? Молчите? А ведь у нас в груди бьются такие же сердца, как и у вас. И они обладают удивительной способностью откликаться на боль ближнего уже своей болью. И если мы станем внимательно прислушиваться к стуку своего сердца, то можем услышать и то, как бьется сердце того, кто рядом. И даже ощутить боль тех, кто находится от нас за сотни километров, но ждет нашей помощи, любви и сострадания. Женщины всех народов знают эту материнскую боль, ощущали ее сердцем в мгновения расставания и гибели детей, положивших свои жизни на алтарь Отечества в нашей общей борьбе с нацистской Германией. Или же вы забыли, что мы были союзниками в Первой мировой войне? Вместе воевали и во Второй. Ваша эскадрилья «Нормандия» сражалась в нашем небе плечом к плечу с советскими летчиками, и часто французские летчики жертвовали собой, спасая русских товарищей. И наоборот, русские летчики прикрывали своими самолетами французских героев.
Холодневу уже сообщили реакцию посла, и он сам уже проклинал тот день, когда согласился включить в программу выступление Государева.
– Кто его просил читать французам проповедь? Готовьте клоунов, нужно как-то спасать представление.
Вся труппа, что находилась сейчас за кулисами, окружила единственного переводчика и внимательно слушала своего товарища. Такого Максима они еще не знали…
А Георгий продолжал:
– О, если бы мы жили в мире, любви и согласии! Сколько пользы народам мог бы принести такой союз людей, ставивших своей целью единение людей во имя добра.
Тут зал впервые зааплодировал ему.
И Георгий продолжил:
– Сегодня я хочу сделать вам подарок, который будет свидетельствовать о нашем искреннем желании жить в дружбе между нашими народами. После тяжелого ранения на фронте во мне открылись некие ранее не известные науке явления. Кто-то в шутку даже назвал меня «человек-рентген». Пусть так. Вы можете задавать мне любые вопросы, которые тревожат вас и не дают спокойно спать, они могут касаться как вас лично, так и ваших родных и близких вам людей… Прошу вас, начинайте…
Несколько мгновений в зале стояла мертвая тишина.
«Вот они все передо мной. Несколько сот лиц, – размышлял Георгий, окидывая зал взглядом. – И я могу сказать, о чем они сейчас думают, войти в их дома и заглянуть в судьбы, увидеть тот или иной эпизод из жизни. Когда я был молод, то не понимал, как, а потому и не верил в то, что Бог одновременно может видеть и слышать весь мир и приходить к каждому, кто всего лишь на доли секунды вспомнит о Нем и призовет. О, если бы мы сохранили, не расплескали в себе Его подобие, то каждый из нас мог бы владеть и большими дарами. Главное – научиться слышать ближнего своего, а для этого, оказывается, просто нужно любить этот мир и каждого в нем».
Первой тишину зала нарушила женщина преклонных лет, можно сказать, старушка, которая спросила артиста:
– Мой трехлетний сын остался в России, когда наша семья вынуждена была покинуть ее в срочном порядке… Я хочу лишь знать, если только вы можете: жив ли мой мальчик? И как мне за него молиться? За здравие или же за упокой его души?
И в зале снова наступила полная тишина.
– Молитесь за его здравие, матушка, – начал Георгий. – Ваш сын здоров, женат и даже имеет двоих детей. Двух мальчиков – это ваши внуки. Примите мои поздравления. Естественно, что он ничего не помнит о том времени. И у него, к сожалению, другие фамилия и имя.
В руках у Георгия появился листок, на котором он быстро что-то написал, а затем, свернув записку, передал ее по рядам той самой женщине, что задала вопрос. Когда до нее по рядам дошла его записка, она, не разворачивая листка, с тревогой спросила артиста:
– Что это?
– Это чтобы вы поверили мне. Там написано настоящее имя вашего сына…
Старушка развернула листок и увидела родное имя, согревающее все эти годы ее сердце. Она поняла, что может полностью верить этому человеку, что сын действительно жив и она может молить Бога и далее вести его по жизни.
– Дай Бог и вам здоровья! – сказала она, орошая слезами переданный ей листок с дорогим ее сердцу именем, который тут же прижала к своему сердцу.
И весь зал взорвался аплодисментами.
– Спрашивайте!
– У меня два года назад пропали золотые часы… – сказал, поднявшись, пожилой француз.
– И из-за этого подозрения вы перестали общаться с родным сыном? – спросил его в ответ Георгий.
– К сожалению, да! Часы были мне памятны. Это наследство от деда…
– Мне думается, что вы сможете их найти, когда вернетесь домой. Советую внимательно посмотреть половицу в изголовье вашей кровати. Там рядом стояло что-то тяжелое, и доска в этом месте сильно прогибалась… А когда этот предмет переставили, то пропал и зазор…
– Там стояла чугунная печка… – с радостью закричал мужчина, уже более обращаясь к сидевшим рядом зрителям. – Это правда, рядом с кроватью стояла небольшая печка…
– Можно мне задать вопрос? – спросила Георгия молодая девушка.
– Конечно!
– Один молодой человек сделал мне предложение, но у меня некое сомнение. Не могли бы вы помочь мне его разрешить?
– Вы уверены, что хотите услышать мой ответ?
– Естественно!
– Этот юноша уже женат и даже имеет ребенка. Думаю, что он глубоко несчастен в том браке, но и обманывать вас он не должен. Попытайтесь сами решить, как будете строить с ним ваши дальнейшие отношения.
И зал снова взорвался аплодисментами.
И тут поднялся уже молодой человек.
– Вам не кажется, что все это не совсем напоминает цирковое представление?
– Кажется! И чтобы развеять ваши сомнения и оправдать понесенные вами затраты, прошу вас спуститься на арену.
Юноша попытался сесть, но уже его друзья стали подтрунивать, заставляя спуститься на арену. И он спустился.
– Как вас зовут?
– Здравствуйте! Это вы должны мне сказать, как меня зовут.
– Что я еще вам должен? Скажите уж сразу.
– Фокус, трюк! Ну что еще принято делать у вас в цирке?
– Давайте попробуем, а вы мне будете помогать. – И обратился к рабочим манежа с просьбой вынести на манеж небольшой столик. Что тут же было выполнено.
– Вы точно хотите, что я показал вам и всем зрителям свой фокус? – еще раз спросил его Георгий.
– Конечно же, хочу! – сказал и самодовольно улыбнулся юноша.
– Тогда начнем.
И артист провел рукой от головы и до ног сначала перед юношей, а затем по спине, словно у него в руках действительно был рентгеновский аппарат.
– Сейчас, для начала я буду говорить о том, что находится в ваших карманах. Я называю карман и перечисляю его содержимое, а вы уже в свою очередь достаете то, что в нем лежит…
Юноша слегка растерялся.
– Что-то не так? Мне можно продолжать?
– Да, но только вы остановитесь по первому же моему требованию…
Тут Георгий воочию увидел то, что произошло всего несколько часов назад: как этот юноша, обворовывая свою же больную мать, подделывает ее подпись на банковском чеке. И этот банковский билет до сих пор лежит во внутреннем кармане его куртки. Но и это не самое страшное. Впервые ему удалось заглянуть чуть вперед, в завтрашний день, и увидеть, что наказание за это преступление постигнет некую девушку, которая каждое утро приходит наводить порядок и готовить еду для старушки. О сумме, снятой кем-то со счета, станет известно уже утром, и полиция по показаниям этого юнца обвинит в краже девушку, после чего несчастная попытается покончить жизнь самоубийством.
– Ну что же вы не начинаете? – уже с вызовом спрашивает он, помахивая при этом рукой сидевшим друзьям, как бы призывая их на помощь.
И они начали освистывать Георгия.
– Начнем, пожалуй! – сказал Государев.
Он начал называть предметы, лежавшие в карманах молодого француза, вызывая каждым точным попаданием рукоплескание всего зала. Так продолжалось, пока они не дошли до последнего, внутреннего кармана пиджака.
И тут молодой француз сказал:
– Все, этого довольно. Меня все устраивает, – и собрался уже идти на свое место.
– Конечно, вы можете сейчас уйти, – сказал ему вслед Георгий, – только знайте: в том, что произойдет завтра, будет ваша вина, и мне думается, что этот грех вряд ли сделает вашу жизнь счастливой.
– Он же сумасшедший! – вдруг закричал юноша. – Нужно вызвать полисмена, он мне угрожает…
– Может быть, вы и нам объясните, в чем дело? – выкрикнул кто-то из зрителей. И весь зал замер в ожидании ответа русского артиста.
– Могу. Этот юноша несколько часов назад подделал подпись на банковском билете своей больной матери. Завтра утром деньги буду им сняты с ее банковского счета, а банк известит его мать телефонным звонком об остатке суммы. В краже чека и подделке подписи юноша обвинит свою домработницу, и арестованная полицией девушка попытается покончить жизнь самоубийством…
– Это наглая ложь! – вновь на весь цирк закричал юноша.
И тут в зале поднялся человек.
– Я комиссар полиции Фуко. У вас есть доказательства тому, о чем вы сейчас публично заявили?
– Банковский билет лежит во внутреннем кармане его пиджака, – ответил Георгий.
Офицер уже стоял рядом с молодым человеком.
– Именем закона прошу показать мне, что лежит у вас в указанном месте.
– Вы не имеете на это права…
– Мне повторить?
И юноша достал чек, передавая его полицейскому комиссару.
– Молодой человек, вы должны будете пройти со мной для прояснений ситуации в полицейский комиссариат.
Когда они спустились на манеж, то комиссар вдруг обратился к Георгию с вопросом:
– А вы можете назвать указанную в чеке сумму?
Артист улыбнулся и, склонившись к нему на ухо, что-то произнес, после чего комиссару осталось лишь развести руками от удивления. А весь зал взорвался оглушительными аплодисментами и криками «браво». Овации длились почти десять минут, после чего Георгий пригласил всех желающих на завтрашнее представление…
На следующий день все газеты взахлеб писали о триумфе советских артистов, о блистательной укротительнице тигров Бугримовой, но более всего парижан поразила проницательность человека в маске, или «мистера Икс», как его назвала журналистская братия. И естественно, что на все последующие выступления советской труппы билетов уже было не достать.
Утром в кабинете посла встретились Холоднев и полковник КГБ Померанцев. Холоднев сразу же поддержал посла и добавил, что не несет никакой личной ответственности за антисоветские выступления Государева.
Померанцев всех внимательно выслушал.
– А теперь послушайте меня. Текст выступления Государева вчера же вечером был отправлен мною в Москву. В ответ по посольской связи я получил следующее сообщение. Читаю: «Не засоряйте связь всякой ерундой. Обеспечьте выполнение важного правительственного задания».
Все молчали. И Померанцев добавил:
– Мне доводилось уже слушать этого монаха еще в Иркутске в конце войны. Знаю также, что он обладает даром диагностики заболеваний. Но то, что он делал вчера, и для меня самого было сюрпризом. Кстати, я негласно поинтересовался в комиссариате полиции насчет банковского билета. Парень действительно вчера подделал подпись матери.
– Но почему же он вышел в маске, как разбойник? – все еще пыхтел Холоднев.
– Парижане до поры не должны видеть его лицо. Да и вообще вы должны быть ему благодарны за сбор, который он вам обеспечит. Насколько я знаю, вашу труппу уже просят приехать в Лион и Марсель. И это только начало. После сегодняшней прессы французы вас будут носить на руках. Поэтому прошу предоставить Государеву зеленый свет во всех его начинаниях.
Утром в сторону особняка Государева прошел монах. Дежурные офицеры службы наблюдения политической полиции зафиксировали его проход к дому человека, который вот уже несколько лет находится как бы под домашним арестом.
У ворот монах был остановлен человеком в штатском.
– Не могли бы вы сообщить цель вашего визита, святой отец? – спросил он Георгия, одетого в монашеское облачение.
– Господин Государев находится в крайне тяжелом состоянии и нас попросил прислать к нему кого-либо из братии для исповеди.
– Извините, святой отец, но я должен вас обыскать…
– Если вы считаете это необходимым, то приступайте.
И Георгий раскрыл перед офицером свой саквояж с церковной утварью и служебными книгами.
Иннокентий Государев ожидал сына в своем кабинете, хотя это и стоило ему немалых сил. Но с помощью верного человека он достойно преодолел эти испытания. И сейчас полулежал в огромном кожаном кресле.
Слуга уже доложил о приходе священника, и старик Государев устремил свой взгляд на дверь.
И вот он вошел в кабинет.
Старик ждал сына, а увидел просветленный лик монаха.
И какое-то время они внимательно вглядывались друг в друга.
И первым улыбнулся сын. Он подошел и опустился на колени перед тем, кого и видел-то всего лишь один раз в своей жизни, во время той памятной встречи на Киевском вокзале в начале лета 1941 года.
– Здравствуй, отец! – сказал Георгий и прильнул к его груди.
– Здравствуй, мой мальчик, – ответил растроганный воин и дотронулся рукой до уже седовласого сына, словно еще не веря в реальность самой встречи.
– Ты меня позвал, и вот я здесь.
– Ведь ты был клоуном, почему же на тебе теперь монашеское облачение?
– Здесь нет никакого обмана, отец. Просто пришло то время, чтобы клоун стал монахом. И я тебе обязательно все расскажу. Кстати, матушка Марфа просила тебя поцеловать и сказать, что молится за тебя перед Всевышним…
– Спасибо! Она тебе сказала об иконе?
– Да! И я сумел выполнить твою просьбу и привез ее с собой.
Георгий достал свой саквояж и вынул из него бережно обернутую уже знакомую икону. Развернул и, поцеловав, передал отцу.
– Вот за это тебе огромное спасибо! – сказал старик и, приняв икону в руки, вначале приложился к образу Пресвятой Богородицы, изображенной на иконе, а уже затем стал ее внимательно разглядывать.
И пока отец с любовью осматривал икону, Георгий уже начал рассказывать обо всем, что с ним произошло после той встречи на вокзале. О Нелли и предательстве Ростислава, о встрече с крестной матушкой Марфой и об умирающем у него на руках игумене, о кладе, о цирке и о девочке по имени Зоя, о лагере, в котором просидел семь лет, и о встрече со Святейшим Патриархом…
Старик слушал исповедь сына и словно видел, будто непосредственно участвовал в каждом мгновении его непростой жизни.
– И кто же ты теперь? – спросил он сына.
– Монах, который приехал помочь тебе.
– А как же Нелли и ее сын – Максим?
– Максим в Париже. Он участвует в цирковой программе вместе со мной. Нелли, как я понимаю, где-то рядом…
– Так неизвестный мистер Икс, покоривший весь Париж, – это ты?
– Да, отец. Просто с цирковой труппой мне было легче попасть во Францию, а уже здесь я смог надеть рясу, чтобы встретиться с тобой.
– Кто тебя инструктировал в КГБ? Майор Гришин?
– Он уже генерал, отец.
– Они просили тебя взять у меня кассету?
Георгий промолчал.
– Представить себе не мог, что мой сын когда-нибудь станет монахом.
Он снова взял в руки икону Казанской Богородицы.
– Какое поразительное сходство… А ведь я только сегодня это понял.
– Это ты о чем, отец? – спросил Георгий отца.
– Это случилось в Марселе в конце 1942 года. Последовала серия новых провалов. В один из дней немцы обнаружили место нашего передатчика. Я уже сжигал документы, а радист Жан упаковывал аппаратуру, когда раздались сильные удары в дверь. В квартире был черный ход, и уже на лестнице мы с ним разминулись. Жан пошел через чердаки, а я должен был увести немцев идя через проходные дворы. Со всех сторон звучала их речь, и я понимал, что меня обложили, что это конец всей игре. И ты знаешь, вспомнил матушкино напутствие, сказанное мне еще в ранней юности: «Когда тебе будет трудно, сынок, достань иконку и помолись Богородице, Она тебе и поможет…» И я действительно впервые с той поры помолился, устремив свой взор к Творцу. В темноте узкой улочки вдруг вижу женщину, стоящую рядом. Она мне и говорит: «Заплутал, родной? Пойдем за мной, я тебя выведу». И поверишь, вывела. Времена тогда были тяжелые, и я ей говорю: «Не знаю, как мне и отблагодарить вас». А сам деньги достаю, большие деньги по тем временам. На что она мне и отвечает: «Вы уже сослужили Мне службу, теперь ваш сын Мне послужит». И исчезла в утреннем тумане.
Долго я вспоминал эту встречу. Тебя в возрасте двух лет забрали от нас прямо на аэродроме. Как же, думаю, он послужит, если сам еще дитё малое и неразумное? Несколько лет мы вообще не знали, жив ли ты. Искать начали уже после войны… И вот сейчас, глядя на икону, вижу в ней образ той женщины, что спасла меня тогда от верной смерти.
– Пресвятую Богородицу?
– Заступницу Усердную рода христианского… Более двадцати лет понадобилось мне, чтобы понять сказанные Ею тогда слова о твоем служении Царице Небесной. Слава Тебе, Господи, что не оставил нас!
– Батюшка, а что означали Ее слова о том, что вы уже сослужили Ей службу?
Отец задумался, уходя в свои воспоминания с головой, а потом начал рассказывать:
– В 1936 году мы с твоей мамой были направлены для работы в Англию. Там-то все и произошло. Марии удалось подружиться с личным секретарем высокопоставленного лорда, который возглавлял работу одного из отделов министерства иностранных дел Англии и имел доступ ко многим сверхсекретным материалам. Парень был недурен, молод, и мы решили помочь ему в решении его финансовых проблем, а сделать это в виде некоего тайного покровительства и должна была Мария. Но здесь мы ошиблись, потратив почти полгода на то, чтобы расставить свои ловушки. Энтони действительно тогда влюбился и готов был выполнить любое пожелание. Но только не Марии. Понимаешь, как бы это сказать… Он безумно влюбился в меня. Отступать было поздно, Москва ждала первых результатов нашей деятельности. В общем, встречаться с парнем на конспиративной квартире пришлось мне. Мы тогда основательно запаслись спиртным, и парень быстро отключился. Проснулся утром обнаженным и в моей постели. Я стал рассыпаться комплиментами о приятно проведенной с ним ночи. Он даже смутился. В результате вскоре мы получили копии секретнейших документов, которые готовились только в трех экземплярах: для Черчилля, министра обороны и начальника SIS. Но и это было не самым важным нашим достижением. Вскоре Энтони, так звали этого молодого человека, познакомил меня с племянником лорда Эшби – своим ровесником по имени Гай. И мы уже втроем провели в доме лорда Эшби следующую рождественскую ночь. Когда утомленные юноши крепко заснули, а прислуга была отпущена, мне удалось осмотреть сам дом. Как говорится, Провидение помогло. Я тогда, проведя рукой по стенкам книжного шкафа, совершенно случайно открыл дверь в некую тайную комнату, оснащенную современной записывающей аппаратурой. И если принять во внимание основательность и пунктуальность англичан, то мне без труда удалось прослушать часть важных переговоров, которые периодически происходят в этом здании. Мне стало не по себе после того, как я понял, что англичане ставили своей целью прямое уничтожение двух мировых колоссов – России и Германии – через взаимоуничтожение в новой, по сути развязываемой ими же мировой войне.
– Ты хочешь сказать, что Вторая мировая война была спровоцирована англичанами?
– Это, сын, не провокация. Это была многолетняя, тщательно спланированная, стратегическая многоходовая операция, которая блестяще осуществилась в обход официальной политики Англии.
– И ты можешь назвать этих людей поименно?
– Некоторых высокопоставленных англичан – да, а вот узнать двух представителей США, которые участвовали в этом сговоре, пока так и не смог.
– И теперь эти документы хранятся у тебя?
– Копии. За ними тебя и прислали из Москвы…
– Но публикация этих документов может перевернуть весь мир, который еще хорошо помнит весь ужас этой войны.
– Или дать власть над миром тем, кто будет владеть этими документами уже в нашей стране…
Государев откинулся на спинку кресла. Георгий понял, что отец устал. Да и ему уже пора был бежать в цирк на второе представление.
– Мальчик мой, ты только не спеши принимать какое-либо решение. Подумай о том, что я тебе рассказал, и завтра приходи снова. Нам еще есть о чем с тобой поговорить.
Георгий нежно поцеловал отца и вышел на улицу.
На выходе его снова встретил все тот же человек в штатском.
– Вы все закончили?
– Нет, ему стало плохо, и продолжение исповеди было решено перенести на завтра. Вы, вероятно, хотите снова осмотреть мой саквояж?
Георгий сам его открыл, давая возможность полицейскому убедиться, что в нем ничего не появилось сверх того, что уже лежало.
На конспиративной квартире, где Георгий имел возможность менять свой внешний облик, становясь при желании то клоуном, то монахом, его уже с нетерпением ждал полковник Померанцев.
– Видел отца? – спросил он Государева, как только тот переступил порог квартиры.
– Видел и какое-то время даже поговорил. Вы правильно сделали, что форсировали события, он действительно очень плох.
– Документы… видел?
– Еще нет! И как я понимаю, они хранятся вне дома.
– Он сказал тебе, что на этой кассете?
– Хотел рассказать, но я попросил его не обременять меня этой тайной, так как, будучи в священном сане, не смогу уже раскрыть кому-либо тайну его исповеди…
– Ваньку-то валяй перед другими… К тому же ты ведь можешь слышать его мысли, видеть то, что не видят другие, знать, что было и что станет…
– Я пробовал. Не получается. Наверное, это не распространяется на ближнее окружение… Да мне и незачем знать о том, что хранят эти пленки.
– Москва торопит нас с выполнением задания. Завтра, в крайнем случае послезавтра пленка должна быть у меня на столе. А теперь беги в цирк. И поменьше политики на манеже. Посол и так уже на ушах стоит.
Все подходы к зданию цирка были перекрыты нарядами французской полиции. Толпа грозилась снести само здание, столь велико было желание людей попасть на представление советского цирка.
Первое отделение прошло на одном дыхании. Даже советские артисты слегка форсировали свои номера, поддаваясь общему ожиданию появления на манеже человека в маске.
И вот мистер Икс вышел на манеж.
По договоренности с дирекцией советского цирка в этот день на манеже были установлены телевизионные камеры, которые должны будут вести прямую трансляцию номера мистера Икс на всю Францию.
В самом представлении участвовали несколько известных парижских врачей, которым дали места в первом ряду.
И вот Георгий снова на манеже, снова в плаще и маске.
– Месье, мадам… Братья и сестры, так будет точнее, если мы верим в единого Бога. То, что вчера происходило на ваших глазах, не имеет кто мне лично никакого отношения… Только Господь Бог способен наделять простых смертных даром творения. И этот дар может быть открыт каждому из вас. Для этого нужно всего лишь любить этот мир и всех вас, тех, кто пришел сегодня в цирк на наше представление.
Мы начнем с самого простого. Сегодня известные и уважаемые врачи вашего города по моей просьбе привели с собой в этот зал своих пациентов. Тех, кто обращался к ним в последние дни за той или иной помощью. Моя задача будет заключаться в том, чтобы я рассказал вам, с чем, с какой проблемой они обращались к своим лечащим врачам. Здесь же находятся их медицинские карточки, где эти обращения зафиксированы.
Оркестр заиграл традиционную увертюру, и на арену цирка вышли десять человек самого разного возраста. Вслед за ними, более из интереса, из-за занавеса показались головы и советских артистов.
Камеры были уже включены, и человек-рентген подошел к французам, стоящим в центре манежа.
Первой, к кому он подошел, была юная девушка лет двадцати, которая ему мило улыбалась.
– Как вас зовут, прекрасно дитя? – спросил ее таинственный мистер Икс.
– Эдит… – робко ответила она.
– Дорогая Эдит, вы кого больше ждете, мальчика или девочку?..
– Еще не знаю… – смутившись, ответила она.
Зал затаил дыхание.
– Теперь знайте, что через положенный природой срок вас ждет встреча с очаровательным мальчуганом… Можете уже подыскивать для него имя.
Врач, чьей пациенткой была девушка, встал со своего кресла и низко склонил голову перед артистом.
Сама девушка, уже от великой радости, а вслед за ней и весь зал взорвались аплодисментами.
Следующим в порядке очереди стоял пожилой мужчина без каких-либо внешних признаков заболевания.
Георгий улыбнулся ему. И уже повернувшись в зал, спросил у сидящих врачей:
– К кому из вас он приходил сегодня просить денег в долг?
Уже второй врач, поднимаясь с кресла, начал аплодировать артисту. А вслед за ним и весь зал.
Третьей была старушка.
– Мадам! – обратился к ней Георгий. – Как здоровье вашей любимой кошечки?
– Спасибо, сегодня доктор Ришар спас ее от смерти, вытащив у нее из горла небольшую косточку…
– Давайте вместе с вами поаплодируем доктору Ришару! – И Георгий первым начал хлопать в ладоши, а вслед за ним и весь зал – и доктору, и самому мистеру Икс…
В это самое время в советское посольство въезжала машина с красным флажком на капоте. Померанцев встречал в аэропорту своего шефа – генерала Гришина, который хотел быть первым, кто будет держать в своих руках таинственные документы, добытые Государевым в начале войны, которые действительно могли поднять любого человека на олимп власти.
В кабинете посла работал телевизор, был накрыт стол с легкими закусками, стояла бутылка французского коньяка.
Гришин сразу же сел в кресло, а Померанцев уже разливал коньяк по рюмкам.
– С приездом вас, товарищ генерал! – сказал, поднимая свою рюмку, полковник.
Они выпили. И только тогда Гришин обратил внимание на экран телевизора.
– Это же наш клоун…
– Да, сегодня ведется прямая трансляция его выступления в цирке.
– Тогда сделай звук погромче, посмотрим…
И Померанцев прибавил звук.
Они застали лишь финальную часть представления, когда на манеже остался последний пациент. Это был немолодой француз, южанин, по выправке можно было предположить, что он воевал, а сейчас зализывает старые раны. Георгий смотрел на него и видел в нем своего ровесника, который также прошел войну, имеет ранения. Но вот только судьба его не сложилась, и последние годы он живет в одиночестве. Много пьет. Но он приходил сегодня к врачу не из-за приступов увеличенной печени.
Гришин у телевизора и все зрители ждали, что скажет человек-рентген.
– Человек, который стоит перед вами, – начал Георгий, обращаясь к залу, – боевой солдат, имеет три ранения, одно из них тяжелое. Более того, это ранение лишило его права на полноценную семейную жизнь, право иметь детей и встретить старость в окружении любимых внуков. Его-то и оставила любимая некогда женщина. Он начал пить и сегодня действительно приходил на прием к доктору, который сидит в этом зале.
Волна тревоги пробежала по рядам. Побледневший моложавый доктор, начиная догадываться о чем-то, медленно начал подниматься со своего кресла.
А Георгий уже стоял перед солдатом.
– Христом Богом тебя прошу, как брат – брата, как солдат – солдата. Не делай этого. Вокруг столько боли и столько детей ищут того, кто мог бы заменить им отца. У тебя в жизни все еще будет. Просто поверь мне…
И Георгий протянул свою руку, в которую француз доверительно вложил свой револьвер.
И зал вздохнул с облегчением. Весь Париж вздохнул с облегчением, да и вся страна, что сидела, затаив дыхание, у экранов телевизоров, понимая, что в этот момент русский артист с помощью Бога, данным ему талантом спас как минимум две человеческие жизни.
– Как он это делает? – задумчиво произнес генерал КГБ Гришин и выпил очередную рюмку. Затем перевел взгляд на Померанцева, который его уже не слышал, а заснул прямо на диване в кабинете посла.
– С каким же дерьмом приходится работать…
Утром следующего дня, уже в монашеском облачении, Георгий снова входил в дом своего отца. Сегодня тот принимал его в спальне, лежа.
– Видел тебя вчера по телевизору, сынок! – сказал он.
Георгий улыбнулся.
– Я искренне рад за тебя.
– Спасибо, отец, хотя моей заслуги в этом нет…
– Знаю, о чем ты хочешь сказать. Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи… Но ведь Господь для этого сначала избрал тебя… И Пресвятая Богородица говорила мне об этом же, когда ты еще под стол пешком ходил. Такие, как ты и Мария, матушка твоя, – воистину свои у Господа.
– Отец, расскажи мне о ней, о ее последних днях.
– Слушай же! Я тебе вчера уже говорил о лорде Эшби. Это в его доме проводились закрытые совещания, на которых истинные хозяева жизни кроили новые карты мира. Незаметные, мало кому известные люди, как правило, и правят миром, странами и президентами. Лорд Эшби оказался одним из них. И если бы не его порочные наклонности, не мое нечаянное знакомство с его племянником, мы бы никогда в жизни не догадались, где находится та самая потайная дверь, которую открывают золотые ключи, хранящиеся у лорда Эшби.
Вскоре на одном из приемов его племянник Гай, которому мне удалось вскружить голову, представил меня с Марией лорду Эшби. Игра шла по-крупному, и нам было уже не до нравственных принципов. В общем, Эшби увлекся нами обоими, пригласив меня к себе в этот же день на охоту, а Марию на спектакль, который давали уже через день английские актеры в его же замке. Описывать подробности не стану. Рассказ о другом. Мама твоя была большая умница и увидела в его спальне икону Казанской Богородицы в золотом окладе. Утром за завтраком она поинтересовалась иконой, что стояла в изголовье кровати лорда Эшби. И он рассказал почти достоверную историю, связанную с ее появлением в его замке. Он знал о ее похищении из Казани и о тайной покупке купцом Шевлягиным в Академической слободе. После Октябрьской революции Шевлягин и вывез икону в Англию, где имел торговый дом, но быстро начал спиваться от свойственной русским ностальгии по родной земле, и уже через третьи руки икона оказалась у лорда Эшби, который искренне верил в существование Божественных энергий.
Нам понадобилось играть роль его возлюбленных почти три месяца. За это время во Франции один мой боевой товарищ, офицер и талантливый художник, сделал нам точный список иконы. В один из дней я вместе с Марией неожиданно приехал в замок лорда Эшби под предлогом нашего неожиданного и срочного отзыва во Францию. Думаю, что лорд Эшби догадывался, что мы шпионы, но посчитал нас за французских разведчиков, так как изредка, проверяя нас, подсовывал нам на глаза некие документы, которые действительно представляли ценность для разведок любой страны. Вот на этой-то прощальной встрече, пока мы с лордом Эшби выпивали и беседовали в его турецкой бане, Марии и удалось подменить икону в его спальне…
– Он узнал о подмене?
– Да! Почти сразу же. Мы не успели даже пересечь пролив Ла-Манш. Вероятно, что с какого-то момента он, как натура утонченная, вдруг перестал ощущать то, что называл Божественными энергиями. И тогда он все понял. И вся сила его ненависти, к сожалению, была направлена против Марии. Я не стану тебе рассказывать о том, что происходило тогда на моих глазах. Очнулся я уже на совершенно пустом корабле, привязанным к мачте. Вся палуба в крови. И ни одной живой души рядом. В таком состоянии пробыл несколько дней, пока французская рыбацкая шхуна на натолкнулась на наше судно. Тогда я еще не понимал, почему он оставил меня в живых. Теперь понял. Его месть заключалась в том, чтобы оставить меня до конца жизни наедине с этой памятью…
И какое-то время отец и сын сидели молча.
– Вскоре я узнал о том, что он продал свою икону, которая уже не давала ему живительной силы. Официальным покупателем был назван известный миллионер из Южной Африки Солли Джоэл, проживавший в Лондоне. А тот уже в 1950 году перепродал икону некоему Митчеллу-Хаджесу, который якобы поместил ее у себя в замке на севере Англии.
– А где же наша икона, отец? – негромко спросил Георгий.
– Да вот же стоит перед тобой… В ту ночь я, словно предчувствуя опасность, предварительно упаковав, привязал ее к судовому якорю…
Икона Богородицы действительно стояла на столике около кровати отца.
– Сможешь ли теперь ты отличить ее от той, что оставил у меня вчера?
– Попробую! – ответил Георгий и взял икону в руки. И тут мощный, невидимый поток пронзил все тело Государева-младшего. И только после этого Георгий посмотрел на тот самый правый верхний край, что задели острым краем заступа при ее обнаружении. Так и есть! След зарубки был еще отчетливо виден и даже ощущался при прикосновении.
– Это она… Именно ее я видел со сне. На ней есть след от заступа…
– Теперь, сынок, настала твоя очередь вступать в игру. Икону нужно обязательно переправить домой, в Россию. Теперь следующее, – сказал он, доставая из-под своей подушки большой конверт. – Пока я еще жив, то хочу, чтобы ты знал. В этом конверте подготовлены документы, подтверждающие твое право владения этим особняком и еще некой собственностью на территории Франции. Я имею в виду дом и часть земли на берегу пролива Ла-Манш. Там уже установлен поминальный крест моей жене и твоей матери – Марии. В этом же месте надеюсь, что похоронят и меня. Завтра сюда придет нотариус, и мы официально все оформим, включая твое законное право распоряжаться банковскими счетами, которые до сих пор принадлежали мне. Поверь мне, это немалые средства, которые позволят тебе и твоим детям, да и внукам жить безбедно. Теперь поговорим о второй части твоего приезда сюда. О тех документах, которые уже давно не дают покоя кое-кому в России. Помоги мне подняться, я должен тебе кое-что показать…
Георгий помог отцу встать, и они стали спускаться на первый этаж. Там, в библиотеке, Государев-старший открыл потайную дверь, и они спустились в оборудованный бункер. Запасы продовольствия, библиотека, кабинет и спальня, прекрасная вентиляция – все это свидетельствовало о том, что в годы войны у отца было прекрасное убежище.
– Нравится?
– Не то слово, отец!
– Кстати, здесь есть тайный ход к берегу Сены. Там катер и все необходимое для длительного путешествия по водам…
– Давно ты все это построил?
– Сразу же после революции в России. Будто сам Господь Бог меня к этому подтолкнул. Ну да это все в прошлом. Хотя, возможно, еще может пригодиться и тебе самому… А пока вернемся в кабинет.
В нем кроме письменного стола и дивана все остальное пространство было заполнено всевозможной аппаратурой. Государев-старший достал ключи от сейфа и открыл дверцу. На полке помимо пачек денег лежали и три миниатюрные магнитофонные кассеты. Иннокентий взял ту, что была сверху, и поставил ее для прослушивания на магнитофон. Дал сыну наушники и включил воспроизведение. А сам сел на диван, давая возможность сыну самому оценить хранившуюся у него информацию.
И Георгий услышал:
– … Согласен, что Сталин, как человек, обладающий уникальным геополитическим чутьем и будучи к тому же мистиком, способен вершить человеческие судьбы одним движением своих бровей. Если лишь на мгновение предположить, что он возжелает объединиться с Гитлером в братской любви и согласии, то нам всем, как говорят русские, мало не покажется. А потому, пока не поздно, есть простой и верный способ стравить их друг с другом в новой братоубийственной войне…
– Кто-то хочет что-нибудь добавить к сказанному? – спросил, очевидно, председательствующий на встрече.
– Да! – в разговор включился второй голос. – Опасность представляет даже не сам их вождь. А их общие арийские корни, о которых они давно уже и сами-то подзабыли, однако вопреки всему они все еще тянутся друг к другу в надежде на воссоединение, как бы мы ни старались хирургическим путем изолировать эти народы друг от друга.
– Продолжайте! – попросил, очевидно, председательствующий.
– Многие годы, что я провел в России, и десять последних лет в Германии дают мне право сказать, что эти народы, впитавшие веру отцов с детства, действительно уже давно интуитивно ищут свою разделенную вековыми войнами альма-матер… Прибежище, точнее сказать, землю обетованную, о которой еще помнит их генетическая память.
– Жаль, что насаждаемый нами в России атеизм не дал ожидаемого результата. Хотя много и удалось добиться, разрушив храмы как сосредоточие их святости и расстреляв большую часть истово верующего священства… – Георгий услышал новый, третий голос.
– Но и при этом вы не сумели добиться главного… – парировал второй голос.
– Уточните… – попросил первый.
– Контроля над их душами. А потому-то давайте признаемся, что нам до сих пор не удалось этот колосс поставить на колени. Я также не вижу другого способа решения нашего вопроса, как развязывание новой войны между Россией и Германией…
Георгий остановил магнитофон и какое-то время сидел молча, пока не заговорил отец.
– Вот за эти невинные, на первый взгляд, беседы мы заплатили миллионами жизней лучших наших людей. Англичанам с помощью кое-кого из ближнего окружения Гитлера тогда удалось дискредитировать саму идею пакта Молотова – Риббентропа. А мы же до сих пор так и не научились извлекать уроки из своих поражений.
– Но ведь мы победили…
– Кого? Сами себя в очередной братоубийственной войне… Америка, как и Англия, заняв выжидательную позицию, смотрели на то, как мы, сцепившись с немцами, стали перегрызать друг другу глотки. А они снова оказываются на господствующей высоте. И сегодня, когда они же спровоцировали холодную войну, вы снова не заметили, как вам уже надели крепкий намордник и снова держат на коротком поводке. В свое время нас как офицеров Генерального штаба учили, что нужно или эффективно наступать, или грамотно отступать. Это единственный шанс сохранить и укрепить страну. А для этого нужно учитывать законы геополитики. Лозунги типа «Догнать и перегнать» могут стать фатальными для нашей страны…
– Отец, так что ты думаешь делать с этими документами?
– Не знаю. Люди, которые стоят сегодня у власти в России, вряд ли сумеют извлечь из них пользу. Смерть Сталина показала очевидное, что воля вашего коллегиального правительства действительно слаба, партия коммунистов, стоящая у руля власти, – ущербна, а геополитическое сознание – убого и недоразвито. Значит, появление на свет этих документов приведет лишь к тому, что снова будет пролита чья-то кровь… Может быть, лет через сто… Если у кого-то тогда еще будет желание узнать всю правду… Может быть…
Вечером Георгий в третий раз вышел на манеж парижского цирка. Вместе с ним на манеже сегодня был и его сын – клоун Максим, который должен был участвовать в его номере.
– Как много сегодня красивых и нарядных людей в зале, – начал Максим, выходя на манеж и обращаясь к отцу. – Мистер Икс, не могли бы вы рассказать мне, что ждет их в недалеком будущем?
– Это трудная задача, ибо о будущем может знать только Бог!
– Значит, вы не сможет устроить им праздник?
– Я – нет! Но для Творца нет ничего невозможного. И если вы верите, то по вере вашей и будет вам… Хотя должен признаться, что задание, которое вы для меня сегодня подготовили, не доставит мне радости.
– Почему?
– Я не хочу им врать…
И зал разразился аплодисментами.
– И что же вы им скажете? – снова обратился к Георгию белый клоун.
– Правду! Они ее достойны… А теперь мы продолжим наше представление. Я попросил нашего известного иллюзиониста Игоря Кио помочь в проведении этого номера.
Иллюзионист уже вышел на манеж и перевязал Георгию глаза темной лентой.
– А теперь, – громко объявил мистер Икс, – я хочу, чтобы на манеж вышел человек, который считает себя самым несчастным на всем белом свете…
Максим в клоунском облачении стал выискивать желающих, и когда увидел, как некий мужчина поднялся со своего места, то тут же помог ему выйти на манеж.
Мужчину посадили на стул в центре манежа, а сверху опустили штору, сделав его полностью невидимым для Георгия. После чего иллюзионист снял с его глаз повязку.
– Можете начинать ваше представление, – сказал Кио и отошел в сторону.
– Помолясь усердно Богу, царь отправился в дорогу… Итак! Перед нами мужчина в возрасте… 36 лет, – начал Георгий. – А теперь о главном. Всей мечтой жизни этого милого человека, как мне видится, было желание работать в вашем цирке. Могу сказать, что он один из самых постоянных ваших посетителей. Когда-то он влюбился в юную девушку, что смело поднималась под самый купол цирка. А юноша хотел быть клоуном, чтобы каждый раз успевать первым подносить ей цветы, когда она будет опускаться на манеж.
Зал слушал его рассказ, затаив дыхание.
– Семь лет тому назад случилось непредвиденное, и девушка погибла во время представления. А он каждый раз приходит и все еще надеется и верит, что вот-вот она спустится с трапеции и выйдет на манеж, а он встретит ее и снова подаст ей свой небольшой букет цветов…
Завеса, отделяющая Георгия от участника представления, медленно уходила под купол цирка, и зрительный зал увидел сидящего мужчину, глаза которого были полны слез, а в руках он действительно держал скромный букет цветов.
И тут случилось нечто необычное и неожиданное. Несколько женщин, сидящих в зале и покоренных преданностью этого мужчины, встали со своих мест и поднесли уже ему свои букеты цветов, а кто-то из них даже обнял и поцеловал его, тем самым скрашивая грусть услышанной ими истории о верности и любви.
Зал несколько минут скандировал стоя и неизвестному мужчине, и самому Георгию.
Максим проводил мужчину на его место, а Георгию снова повязывали повязку на глаза.
Все повторилось, и некто уже снова сидел отгороженным от артиста.
– Этому человеку… – начал Георгий и задумался. – Этому человеку лучше было бы не выходить сегодня на этот манеж. Горе или грех, который его обуревает, может быть разрешен только в церкви. Я понимаю, что ему трудно сделать этот шаг, но это единственно правильный ответ на все его проблемы.
Из-за занавеса раздался сдавленный плач человека.
И тут Георгий увидел, как на манеж выходит уже знакомый ему митрополит Викентий, присутствующий сегодня на представлении.
Они поклоном поприветствовали друг друга, и митрополит зашел за занавес. Зал затих. Несколько минут стояла оглушительная тишина. И только там, за занавеской, ключом била жизнь, построенная на воспоминаниях человека, который впервые в своей жизни обратился за помощью к Богу.
И вот они вышли вдвоем. Радостный митрополит, который обрел сегодня нового брата во Христе, и окрыленный надеждой спасения раскаявшийся юноша.
И тут же зал взорвался оглушительными аплодисментами.
В советском посольстве генерал Гришин и полковник Померанцев разрабатывали операцию по возможному захвату документов в доме Государева. Гришин был возбужден. Третий день, и никаких результатов от организованных встреч Георгия с отцом.
– Или они водят нас за нос, или хотят продать эти документы американцам, – высказал свое предположение Померанцев.
– При чем здесь американцы? – насторожился Гришин.
– Уже три дня, как их заметила наша наружка у дома Государева.
– И ты молчал?
– Проверяли…
– Что за самодеятельность? Ты должен был сначала доложить, а уже затем начинать свою проверку.
– Виноват, товарищ генерал.
– Пожалуй, это единственное слово, которое я от тебя слышу уже несколько лет. Однако вернемся к нашему плану. Завтра цирк уезжает в Марсель. Французская сторона настаивает на продолжении показа номера с мистером Икс… Значит, завтра у них должна состояться последняя встреча, во время которой отец и передаст ему необходимые нам документы. А потому, помня пословицу «Доверяй, но проверяй», захват клоуна будем осуществлять следующим образом… Смотри…
И они склонились над картой Парижа.
Этим же вечером в гостиничный номер Георгия Максим привел Нелли.
– Я чувствовал, что ты где-то рядом…
– А я и была рядом, на каждом твоем выступлении сидела и смотрела на тебя.
– Видел…
Максим разливал чай, а они смотрели друг на друга, словно пытались запомнить уже на всю оставшуюся жизнь.
– Кто ты теперь, Максим-Георгий? – спросила Нелли.
– Монах Русской Православной Церкви…
– Это тот, кто дал обет безбрачия? – тихо спросила она.
– Да, радость моя. Но есть еще память сердца и возможность творить непрестанную молитву за родных и близких мне людей.
Максим разливал душистый чай, и в какой-то момент рука дрогнула и немного чая пролилось на стол.
Георгий дождался, пока юноша поставит чайник на стол, и протянул к нему свою руку. Максим откликнулся на этот призыв, впервые в своей жизни прильнув к отцу.
– А теперь послушайте меня внимательно и не перебивайте. То, что вы видите на сцене, это всего лишь внешняя сторона деятельности, ради которой я прилетел с вами в Париж. Нелли, ты помнишь того мужчину, что встречал нас на Киевском вокзале?
– Да, мне еще показалось тогда, что это твой отец.
– Это и был мой отец. Сейчас он тяжело болен и находится здесь, в Париже. Знайте, что всю свою жизнь он и моя мама работали во внешней разведке. Мама погибла в 1938 году в Англии, точнее говоря, во время пересечения пролива Ла-Манш, после того как они выполнили одно очень важное задание. В КГБ, сославшись на тяжелую болезнь отца, мне предложили встретиться с ним для того, чтобы я мог забрать некие ценные для них документы. Завтра все и должно произойти. Не исключаю следующего развития событий. Они думают о том, что отец познакомил меня с содержанием этих документов. Я действительно кое-что теперь знаю. Более того, мне известно также имя одного высокопоставленного чиновника, который в годы войны был тесно связан с группой лиц, по сути развязавших эту самую войну. Теперь вы понимаете, что они постараются убрать меня, обставив это под несчастный случай…
Максим и Нелли с тревогой на лицах переглянулись.
– Ведите себя достойно, ибо все в руках Божьих.
И тут Нелли перекрестилась.
– Вот и правильно! – сказал Георгий и улыбнулся. – Неужели человек, который способен заглянуть за кулисы следующего дня и бывший к тому же разведчик, позволит им так с собой поступить?
Максим, наверное, впервые в своей жизни почувствовал гордость за отца. Не за того, кто все это время формально занимал это место в его доме и в сердце мальчика, а за своего настоящего отца и настоящего человека.
– А теперь, мои дорогие, запомните вот эту простую комбинацию цифр…
И Георгий показал им листок с написанными цифрами.
– Это код к одному из сейфов Центрального банка Парижа. Вам достаточно будет назвать фамилию Государевых и назвать директору банка этот код, чтобы вас проводили к хранилищу. Там для вас будут лежать документы, подтверждающие, что вы являетесь единственными владельцами нашего родового особняка. Кроме того, на ваши имена открыты именные счета, на которых лежат деньги, которые официально позволят вам с каждым вашим приездом в эту страну производить любые покупки, да и не только покупки…
– Мы больше не увидимся, отец? – с тревогой спросил Максим.
– На все воля Божья. – И тут же добавил, улыбнувшись своей удивительной улыбкой: – Что же мы чай-то не пьем, остыл совсем…
Утром следующего дня Максим и Нелли с самого утра пришли в его номер, чтобы пожелать ему удачи. Георгий был тронут этим вниманием. Поцеловал сына и обнял Нелли.
– Нас ни в коем случае не должны видеть сегодня вместе. Не дай бог, если они подумают, что вы как-то участвуете в этом деле. Нелли, ты сегодня весь день, как тень, не отходи от Ростислава. Максим, будь на глазах у своих товарищей – артистов. У вас должно быть железное алиби. А теперь… идите с Богом. Благословение Господне пусть всегда пребывает с вами!
– Аминь! – ответили мать с сыном и разошлись по своим комнатам, чтобы встретиться уже за завтраком…
У особняка Государева-старшего с утра уже было заметно оживление. Несколько машин слежения вели Георгия от гостиницы до дома его отца, не выпуская из поля зрения.
Георгий уж почти автоматически раскрыл перед знакомым полицейским в штатском свой саквояж.
– Что-то вы долго исповедуете хозяина…
– Сегодня еще должен прийти нотариус. Хозяин хочет пожертвовать нашему приходу некую собственность как знак благодарности за последующее упокоение его души…
– Он уже в доме. Проходите.
Полицейский офицер козырнул, и монах прошел в здание.
Сегодня отец снова принимал сына в собственном кабинете.
– Здравствуй, сын!
– Мир дому твоему, отец!
– Вряд ли сегодняшний день закончится миром…
– На все воля Божья. Тебе привет от Нелли и Максима.
– Спасибо за это! Ты сказал им номер кода?
– Да, отец!
– И слава Богу, пусть хотя бы они поживут в радости и достатке. А теперь давай о главном. Я думаю, что они попытаются войти в дом через какое-то время после ухода нотариуса.
Государев-старший позвонил в колокольчик, и старый слуга ввел в кабинет небольшого приземистого и улыбающегося француза, который более походил на кондитера, чем на нотариуса.
– Месье Журден, познакомьтесь с моим сыном – Георгием. Он монах Русской Православной Церкви…
– Журден!
– Георгий! – И они обменялись не только рукопожатием, но и улыбками.
– Князь, я все подготовил, как вы и просили…
– Князь? – немного удивился Георгий.
– И ты князь, и твой Максим княжеского рода… Документы, подтверждающие их родовые права, они обнаружат в банковском сейфе. Пусть это будет для них приятной неожиданностью. А теперь давай подписывать необходимые бумаги, что-то у меня сегодня плохое предчувствие…
Когда Государев-старший подписал последний лист, то ручка выпала из его ослабших рук. Георгий взял отца на руки и отнес в спальню.
– Может быть, вызвать врача? – поинтересовался обеспокоенный случившимся месье Журден.
– Спасибо вам за проявленное беспокойство. Я не спросил отца, мы вам что-то должны? – спросил нотариуса Георгий.
– Это я вам еще должен и буду помнить щедрость вашего батюшки до самой смерти…
– Тогда не смею вас задерживать.
И нотариус ушел в сопровождении слуги.
Георгий вернулся в спальню.
Вскоре появился слуга, в руках которого был объемистый пакет. И встал у изголовья кровати князя.
– В пакете деньги на первое время, подробные карты местности, икона и кассеты, – произнес отец. – Уходишь подземным ходом, а далее на катере как можно дальше от Парижа. Поживи какое-то время в домике у пролива, пока все не утрясется. Ключ от дома в этом же пакете. Все упаковано в отдельности и в непромокаемую ткань. А теперь наклонись, хочу поцеловать тебя на прощание.
– А этот дом?
– Франсуа останется и будет следить за порядком, осуществляя необходимые финансовые операции по его содержанию.
Слуга заплакал, словно предчувствуя расставание.
– Франсуа, прекрати! Тебе ли лить слезы после стольких лет зализывания моих ран… А помнишь наш поединок на шпагах с месье Верденом, когда он пропорол мой бок… Или в годы немецкой оккупации, когда я уходил от погони… без ботинок, в одних носках по снегу и с пулей в заднице? То-то ты смеялся, пока доставал ее.
– А ваши раны по возвращении из Англии… – продолжил воспоминания отца старый слуга. – Я уж тогда думал, что вы не выкарабкаетесь…
Тут старик Государев взял в свои руки ладонь сына.
– Отче Георгий! – вдруг обратился отец к сыну-монаху. – У нас есть немного времени, я хочу, чтобы ты меня исповедовал…
Слуга тихо вышел из спальни.
Когда таинство завершилось, Государев-старший позвал слугу.
– Проводи Георгия.
– Оставайся с Богом, отец. И да хранит тебя Господь!
И слуга повел Георгия к подземному выходу из дома.
А на улице перед зданием особняка, который занимал Государев, уже началась настоящая заварушка.
Для начала французская полиция решила проверить машины, что стояли по обеим сторонам улицы. У американцев первыми не выдержали нервы, и они попытались уйти. Началась погоня. Кто-то выстрелил.
В это же время две машины с посольскими флажками резко затормозили у ворот особняка. Несколько человек во главе с генералом Гришиным, сославшись на то, что особняк является собственностью гражданина России, а они являются людьми, пользующимися дипломатической неприкосновенностью, прошли в дом.
Государев лежал на постели уже в полном облачении, с орденами, добытыми в боях и на дипломатическом поприще. И на его лице были покой и спокойствие. Свой долг перед Родиной и Православной Церковью он, как офицер Генерального штаба и русский дипломат, выполнил.
Он оставил сына, который достойно пронесет имя и честь рода Государевых, а потому он посчитал, что может спокойно умереть, что и сделал, просто закрыв глаза и испросив прощения у Бога, отойдя в мир иной.
Рядом с телом, словно часовой, оберегающий покой хозяина, стоял его верный слуга.
– Где Государев-младший?
– Ушел через черный ход, – спокойно ответил Франсуа, зная, что у русских нет под рукой лодки, чтобы броситься за ним в погоню.
– Показывайте! – приказал Померанцев.
И слуга вывел их к Сене, по которой в этот момент сновали маломерные суда. Естественно, что ни о какой погоне и речи быть не могло.
Но вы плохо знаете КГБ того периода, если предположили, что они на этом успокоились. На ноги была поднята вся агентурная сеть. Ошибка наших органов заключалась в том, что они искали монаха, который будет стараться покинуть пределы Франции. Потрепали нервы и Нелли с Максимом, а более директору цирка Холодневу, который вообще не знал, что происходит и куда пропал его артист, билеты на представление которого уже были распроданы по всей Франции.
Прошло три месяца.
В охотхозяйстве «Завидово» в то ранее январское утро 1965 года Председателя Совета министров подняли рано. Генсек с вечера пригласил его поохотиться вместе с ним на медведя. Отказываться в таких случаях было не принято. Но и желанием участвовать в убийстве лесного зверя он, если честно, не горел.
На улице было еще темно. Погрузились в тяжелые армейские машины и пошли по снежной целине. Через час машины встали, и далее уже на широких охотничьих лыжах по лесу в окружении охраны. К рассвету все заняли места… Хотя это было не совсем точно. Просто более двадцати человек с автоматами окружили поляну, где под широкой елью и спал лесной великан. Опытные охотоведы в предвкушении подачек заранее отыскали эту берлогу и теперь вываживали медведя, грубо прерывая его зимний сон.
Предсовмина стоял по правую руку от генсека. Ему уже подали многозарядный карабин и указали место, откуда должен был появиться медведь.
Медведь вышел, еще полностью не понимая, что происходит вокруг. Собаки рвались так, что, казалось, лопнут жилистые поводки. Все подняли оружие. Приготовились к стрельбе. И лишь ждали первого выстрела генсека. А тот какое-то время любовался лесным исполином. Но все-таки выстрелил.
А дальше выстрелы посыпались как горох.
Медведь вначале не понял, откуда среди зимы взялись столь больно жалящие все его тело осы. И какое-то время оставался стоять на ногах, отмахиваясь от невидимого противника. И когда кому-то, со страха или от усердия, показалось, что он двинулся в сторону генерального, то медведя стали добивать уже из автоматов все, кто мог, включая охрану.
Косолапый никуда и не собирался двигаться. Он понял, что зло, стремящееся причинить ему боль, обложило его кругом. А потому выбрать достойного противника и сразиться с ним он просто не мог. Трусливую породу людей, которые травили его сородичей, он хорошо знал. Был в его жизни и такой момент, когда на его же глазах вот так же, скопом, убили его мать-медведицу, а потом еще долго рвали на части тело, что выносило и взрастило его самого.
И понимая это, он обрушил всю свою ярость и оставшиеся еще силы на то самое дерево, под которым он и соорудил свою берлогу. С ревом от своего бессилия он сильными ударами лап начал рвать вековые корни. Зубами вцепился в ствол и, раздирая в кровь пасть, клочьями, словно вату, вырывал и выплевывал древесину. И еще до того, как навсегда заснуть, уже в мертвом сне, он возненавидел тот миг в своей жизни, когда решился соорудить под этим деревом себе зимнее лежбище…
Предсовмина не сделал ни одного выстрела.
Смерть медведя поразила его. Пожалуй, никогда в своей жизни он не видел ничего подобного. Животное вело себя точно так, как мог повести себя и человек, оказавшийся в безвыходной ситуации.
Но люди… Люди, которые сейчас убивали это живое, не причинившее им никакого вреда животное, что стало с ними-то? Почему они вдруг превратились в стаю голодных шакалов? Почему кровью налились их глаза? Он мог бы еще понять мужика, что добывал пропитание для своей семьи. Но эти сытые и холеные лица, которые уже начали пить горячую медвежью кровь, им-то чего в этой жизни не хватает?
Генсек сам подошел к Предсовмина.
– Пожалел?
Предсовмина промолчал.
– И мне было жаль этого красавца. Я не знаю, что с ними происходит, но чувствую, что если для этой своры я не смогу вовремя найти очередную жертву, то уже завтра они все вместе набросятся на меня.
И вдруг звонко рассмеялся, будто бы услышав от Предсовмина новый анекдот…
За обедом генсек снова приблизил к себе Предсовмина.
– Слушай! Завтра полетишь во Францию. Там, в Париже, надо нашу выставку представлять.
– Какие будут дополнительные указания, товарищ генеральный секретарь ЦК КПСС?
– Ты чего так официально, не на приеме… Ты там для моей дочери присмотри что-нибудь… А все остальное тебе помощник мой скажет… Ну, ступай…
О том, что в Париж прилетает официальная делегация под руководством Председателя Совета министров СССР, Георгий узнал из сообщения по телевидению. Человек, показанный на экране телевизора, показался ему чрезвычайно знакомым…
И утром следующего же дня он в своем монашеском облачении снова переступил порог Русской духовной миссии, чтобы встретиться с митрополитом Викентием.
– Вы меня очень удивили тогда в цирке, – начал свой разговор с монахом митрополит. – Я еще в своей жизни не видел людей, обладающих таким даром. Более всего меня поразило жизнеутверждающее начало ваших бесед с людьми, простота языка и постоянное напоминание всем нам, грешным, о Божественной любви и милосердии. Я так понимаю, вам удалось тогда встретиться с вашим отцом. Как он?
– Он умер, владыко.
– Упокой, Господи, душу раба Твоего…
– Иннокентия…
– Иннокентия! – повторил вслед за Георгием митрополит. – Что вас снова привело ко мне?
– Мне нужна ваша помощь в возвращении на исконную родину одной святыни…
– Что это?
– Икона Казанской Божьей Матери. Именно ее в преддверии войны ценой жизни моей матушки Марии удалось спасти и сохранить отцу.
И Георгий вытащил из-под рясы небольшой сверток. Бережно развернул его, и митрополит увидел чудо…
– Не может быть! Пресвятая Богородица! Матушка и Заступница наша… Вот ты какая…
Владыка опустился перед иконой на колени и лишь после этого хотел приложиться к краю иконы.
Но что-то его сдерживало. И он посмотрел на монаха Георгия.
– За всю свою жизнь я впервые испытываю Божественную энергию такой силы, исходящую от иконы. Не может быть и речи, чтобы я вам не помог в этом богоугодном деле. Что от меня требуется?..
Используя свои связи, митрополит добился, чтобы для него зарезервировали номер в гостинице рядом с номером, предназначенным для высокого советского гостя. И утром следующего дня митрополит за завтраком уже сидел за соседним столиком от Предсовмина СССР. Они вежливо раскланялись. Завязался непринужденный разговор. И тут Предсовмина снова вспомнил о том, что он был в детстве окрещен своей бабушкой. А митрополит Викентий нечаянно рассказал ему о встрече с монахом, который в январе 1943 года спас жизнь одному генералу, вытащив его из ледяной проруби.
Предсовмина высказал пожелание встретиться с этим монахом, а владыка вместо ответа пригласил его посетить свой храм. Тот согласился. Встречу назначили на следующий день, во второй половине дня. Естественно, что этой беседой сразу же заинтересовались наши спецслужбы.
Храм владыки Викентия был сто раз проверен и перепроверен. Единственное, что не могли сделать наши доблестные офицеры, так это установить прослушивающую аппаратуру в храме. Об этом позаботились уже монахи. Поэтому разговор Предсовмина с монахом не записывался.
– Ты? Живой!
– Я, товарищ Предсовмина.
– Лейтенант Государев из рода Государевых… Думаю, что эта наша встреча неспроста. Так?
– Нужна ваша помощь.
– Ну, тогда рассказывай все без утайки… Почему в Париже, а не дома…
Митрополит Викентий отошел, и Георгий начал рассказывать о втором обретении Казанской иконы Божьей Матери.
– И где же она теперь?
– Да вот, перед вами, лежит на аналое.
Предсовмина подошел к лежавшей иконе и вдруг почувствовал неземное тепло отзвуком в своем сердце. И тут коммунист молча опустился перед ней на колени.
– За икону не волнуйся, – сказал он Георгию. – Только пусть ее ваша братия запакует, а владыка официально вручит мне при расставании, как подарок от монастыря. А уже в Москве я найду способ передать ее Святейшему Патриарху. Но мне нужна будет еще одна, примерно такая же икона…
– Сделаем…
– Может быть, ты и сам в моей команде домой вернешься?
– Меня ваши сопровождающие в лицо помнят. Генерал Гришин лично ищет.
– Почему ищет?
– У меня есть некие документы, представляющие собой особую государственную важность, связанные с развязыванием Второй мировой войны. Их в свое время добыл мой отец, офицер внешней разведки.
– Почему же он не передал их тогда же по назначению?
– Человек, к которому они могли попасть, сам являлся участником некоего тайного совещания на территории Англии еще в 1937 году…
Предсовмина о чем-то подумал, что-то вспомнил и задумался…
– Пожалуй, ты и на этот раз прав, лейтенант. Пусть эти документы побудут пока у тебя. Если ты мне вдруг понадобишься, как мне тебя найти?
– А вы расскажите по телевизору о том, как во время войны вас спас из проруби простой русский лейтенант Георгий из рода Государевых… Да вы за меня не волнуйтесь. Я как-никак бывший разведчик. Если что, дорогу до дома всегда найду.
– Ну, тогда прощай, дорогой мой человек. Пока жив буду, не забуду то, что ты для меня сделал. И за икону не беспокойся. Доставлю в лучшем виде. Что Патриарху-то сказать? От кого икона?
– Да так и скажите – от монаха Георгия. Он поймет.
– Ну, тогда до встречи на родной земле.
– Счастливого вам пути, генерал! И Бог вам в помощь во всех ваших начинаниях на благо родного Отечества.
Через несколько минут митрополит публично вручил Предсовмина на память о его посещении монастыря небольшую икону, которую тут же тщательно упаковали и снова вручили высокому гостю. А тот передал ее своему референту, велев глаз с нее «не спущать».
Единственный человек в команде сопровождения Предсовмина, кому эта поездка в монастырь показалась странной, был генерал Гришин. Он все еще надеялся найти документы, которые хранились у Государева. И для него встреча главы правительства и беседа с простым монахом послужили основанием для подозрения. Уж не в этом ли пакете вместо иконы монахи упаковали кассеты, которые он ищет? А что, все может быть.
И он, благо что опыт такой работы был, ночью проникает в номер Предсовмина в поисках пакета с иконой. И находит его на столике возле изголовья кровати, на которой в это время спал сей государственный муж.
Утром в гостинице была обнаружена пропажа иконы, подаренной высокому гостю. Лица, отвечающие за безопасность Предсовмина, получили нагоняй. Гостиничные работники отделались дорогими подарками, которыми буквально завалили советского гостя. А сам Предсовмина лишь посетовал публично на случившееся, так как лично хотел передать эту икону в музей…
На самом же деле Предсовмина словно предчувствовал проблемы, которые могли возникнуть, а потому в пакет, который был ему вручен официально, монахами была упакована сходная по размерам, но иная икона.
Пропавшую же для всех икону бывший генерал вложил себе под рубашку еще в храме, когда его одного ввели в святая святых – алтарь, и она согревала своим теплом его сердце на всем пути от Парижа до Москвы.
Что касается судьбы генерала Гришина, то дополнительно к тому доносу, что еще ранее написал на него полковник Померанцев, прибавился и провал операции под его руководством в Париже. И он был отправлен на пенсию.
Незавидна судьба и самого Померанцева, который какое-то время исполнял обязанности Гришина. На имя начальника КГБ пришло анонимное письмо с рассказом об «иркутском золоте». Дело было давнее, золота тогда так и не нашли, но на всякий случай решили сделать обыск на квартире Померанцева.
Померанцев тоже считал, что старым делом вряд ли кто заинтересуется… А потому на малую толику припрятанных им на дому ценностей привез из Парижа чуть ли не вагон модной одежды и других, как тогда говорили, «шикарных» предметов быта… И на том, естественно, сразу же и погорел.
Прошло двадцать лет.
Старый монах-схимник Георгий уже давно не покидал своего уединенного домика на севере Франции, что стоял на обрывистом берегу пролива Ла-Манш. Там же, на берегу, была выстроена часовня и установлен поминальный крест с двумя именами «Иннокентий» и «Мария», с датами их смерти.
И каждый день монах приходит сюда, чтобы беседовать о смысле жизни с ангелами небесными, кои попускались Творцом из любви к своему творению.
В 1987 году кто-то из российских паломников случайно оставил у него популярную тогда в России газету «Аргументы и факты», из которой он узнал следующее…
…После смерти Митчелла Казанская икона Божьей Матери была оставлена в наследство его дочери Анне.
В начале 1970 года директор Центра Католической Церкви в России священник Карлос Патцелт выкупает икону у Митчелл-Хаджес и передает в португальский храм в Фатиме, созданный на месте видения Пресвятой Девы Марии. Так икона из Англии попадает в Португалию. А далее?
В 1982 году, после покушения на папу, святыня была передана в Ватикан Иоанну Павлу II.
Когда в австрийском городе Граце планировалась большая экуменическая встреча всех христиан Европы, то говорили, будто на этой встрече состоится передача римским папой Русскому Патриарху Алексию II Казанской иконы Божьей Матери.
Но в последний момент Алексий II отказался лететь в Австрию. Делегацию Русской Православной Церкви возглавил митрополит Кирилл, курирующий международные связи Московской Патриархии.
Икона почему-то так и осталась в Ватикане.
«Почему? – задаются вопросом авторы статьи. И сами же высказывают далее свое предположение: – Сегодня Россия переживает не лучшие времена. Может, настало самое подходящее время вернуть оригинал святыни на ее историческую родину? Если в Ватикане действительно находится оригинал, а не копия…»
Старый монах улыбнулся, предоставляя ветру возможность и далее играть со своими седыми волосами, а сам закрыл глаза.
И вдруг неожиданно для себя самого увидел, как на экране, все, что предшествовало этим событиям, и даже сам момент покушения на папу Иоанна Павла II…
И слезы навернулись у молитвенника на глазах.
Слезы боли за ожесточившийся мир, в который он сам окунулся по Промыслу Божьему.
Слезы любви, сострадания и милосердия, которые могут быть только у белых клоунов, облаченных самой судьбой в черные мантии.
Ветер уже успел выхватить из его рук газету, пронес ее какое-то расстояние по воздуху, а затем медленно отпустил.
Этот газетный лист нежно приняли ласковые волны, и он стал медленно погружаться в морские глубины. Словно спешил поделиться благой вестью с той, что посвятила себя и всю свою жизнь возвращению святыни домой, на ее Родину.
Прошел еще один год его уединенной жизни.
Старая женщина и сопровождающий ее пожилой мужчина, что подъехали на машине к самому дому, подошли к часовенке и, перекрестившись, вошли в ее двери.
Из алтаря им навстречу уже вышел еще крепкий, хотя и совершенно седой, старик монах-схимник.
Мужчина и женщина склоняют свои головы под его благословение.
И только после этого он принимает их в свои объятия.
– Родные мои…
– Как же мы по тебе соскучились, отец, – сказал мужчина.
Они обнялись.
– Какими судьбами? – спросил он женщину.
– Нас недавно пригласили в советское посольство. Тебя зовут в Россию на празднование тысячелетия Крещения Руси. Мы привезли тебе официальное приглашение от советского правительства и Русской Православной Церкви. По секрету просили сообщить, что тебя ждет высокая награда…
– Бог с ней, с этой наградой. Главное, что Православная Церковь сумела выстоять и «врата ада не одолели ее». И вот она уже сама распрямляет свои могучие плечи.
– Кстати, отец! – вступил в разговор мужчина. – Церкви стали возвращать верующим. Открываются монастыри. Может быть, и ты вернешься к родному очагу?
– На все воля Божья, родные мои. И когда надо выезжать?
– Если с заездом в Париж, то дня через два…
– Я думаю, – снова вступила в разговор женщина, – что тебе по такому случаю и для участия в праздничных мероприятиях необходимо срочно пошить новое облачение…
– Я подумаю… А сначала давайте помолимся, возблагодарив Творца за предоставленное нам счастье этой встречи.
После молебна была прогулка по побережью.
Ужин в кругу семьи.
И длинная, бессонная ночь, в течение которой он и вспоминал всю свою жизнь… Удивительную и любимую жизнь белого клоуна, прожитую им в черной мантии.
И когда через день машина увозила всех троих в Париж, он почему-то снова вспомнил прочитанный им год назад в газете эпизод, связанный с моментом покушения на папу Иоанна Павла II. Резкой болью в сердце неожиданно вновь отозвался его вечный камертон… Что же там происходило на самом деле?
И пока машина неслась по полям Франции, Георгий уже унесся в своих мыслях в новые и еще неведомые ему веси, погружаясь в события, которые происходили несколько лет назад в древнем Риме.
Однако это уже другая история.