Издательство Крафтовая литература

Экспериментальный тематический сборник «Самосбор»

Бесконечная хрущевка. Тесные жилые ячейки-квартиры, разбитые лампочки на лестничных пролетах, скрипучие кабины лифтов.

Здесь честно трудятся и торгуют краденым, заботятся о близких и пишут доносы на соседей, сражаются, губят и спасают, гибнут за идеалы и ни за что. Здесь дефицит и жизнь по талонам, здесь тайные эксперименты ученых и темные культы сектантов, здесь абсурдные приказы и расстрелы без суда и следствия.

Неважно, простой ты работяга или сотрудник НИИ, хитрый спекулянт или ликвидатор с огнеметом. Всех объединяет одно: когда воют сирены – надо бежать. Бежать от того, что придет вслед за фиолетовым туманом и запахом сырого мяса. Прятаться за дверью в надежде услышать спасительный лязг гермозатвора.

Ведь в бесконечных коридорах грядет нечто хуже смерти.

Грядет САМОСБОР.

– Добрый цикл, товарищи стажеры! – На выходе из шлюза нас встречает сияющий улыбкой плешивый дядечка в ослепительно белом халате. – Добро пожаловать в НИИ Слизи! Вы должны гордиться – Партия направляет в наш НИИ лучших учеников, кто заканчивает учебные блоки с отличием в области биологии и химии!

Мы – дюжина молодых специалистов, вчера получивших свои дипломы в учблоках, – ошалело озираемся и ощупываем на себе свежевыглаженные белые халаты, шапочки на волосах, теребим резину перчаток. Мы щуримся от съедающего тени света, белизны пластиковых панелей и сверкания разноцветных диодов. Никто из нас с рождения не видел подобного. Высоченный потолок вызывает ужас, как и шипение ионного душа в шлюзе. Шум аппаратов оглушает, а незнакомый запах чистоты и стерильности кружит голову не слабее грибного самогона.

Плешивый продолжает тараторить:

– Знаю, многие из вас хотели стать врачами и слегка разочарованы. Но рано расстраиваться! Партия распределила вас по рабместам согласно результатам выпускных экзаменов и профориентбесед. Ваши способности были тщательно проанализированы, так что скоро вы поймете, что ваше место – здесь. Исследовать последствия Самосбора, находить лекарства от заражений, разрабатывать детекторы ОВС…

Я вздрагиваю. Да уж, давно пора. Толковых детекторов остаточного влияния у нас нет – датчики работают только на приближение Самосбора. А вот того, что мои родители, однажды слишком рано выйдя из ячейки после зачистки, вернулись с работы двумя комками лиловой рыхлой массы – этого никто предугадать не мог.

Однако насчет врачей он промахнулся. Не знаю, как остальные, а я всегда хотел заниматься физикой. Но раз уж Партия никогда не ошибается, надеюсь, меня назначат работать на физические анализаторы. Вон их тут сколько.

Дядечка водит нас вдоль микроскопов, вискозиметров, спектрофотометров, биореакторов и испещренных цифрами экранов. Он объясняет назначение этих приборов, о которых мы из УБ знали только названия, и трещит, захлебываясь от восторга:

– Также вы будете изучать свойства и характеристики слизи – в различных отделах НИИ используется от семи до девятнадцати ее классификаций. Вот какое многообразие форм таит в себе эта, казалось бы, неказистая субстанция!..

– Да уж, до самого Бетоноворота изучать можно, – иронично хмыкает светловолосый парень рядом со мной.

– Бесконечно изучать, гм, да. – Дядечка кивает с натянутой улыбкой. – Бесконечное многообразие свойств! Из некоторых видов слизи можно делать лекарства, из других – еду, из третьих – да-да, к сожалению, даже наркотики…

– О, так можно будет на работе говняк варить?! – хихикает блондин.

– Гм, вряд ли. – Улыбка становится совсем вымученной. – У вас, товарищи, и без того будет много задач. К тому же использование рабочего оборудования в личных целях…

Светлый закатывает глаза и громко вздыхает. Меня не покидает ощущение, что скоро мы кого-то не досчитаемся.

Потом нас перепоручают толстому мужчине с черной бородой, совсем не похожему на ученого. Мы все впервые в жизни видим толстого человека, поэтому лупимся на него во все глаза, прослушав половину того, что он сказал. Я запомнил расположение чистых помещений и что огромный – этажей пять в высоту – зал НИИ, облепленный по стенам кабинетами, как грибами, автоматически герметизируется при первых звуках сирены, поэтому Самосбор работникам не грозит.

Затем он ведет нас через другой шлюз в купол поменьше в центре НИИ. Здесь свет горит еще ярче, вдоль стен выставлены шкафчики с костюмами химзащиты и противогазами, а в центре находится стеклянный куб размером с жилячейку, в котором стоит странный шкаф с кучей ящиков, стол и очередное незнакомое оборудование.

– А это наш банк слизи. Коллекция образцов. Черная слизь, бурая слизь, зеленая, красная, белая… Доступ согласовывается с завинститута, утверждается номенклатурой – сложный протокол, вам этого знать пока не нужно. Вот и товарищ профессор Вихров целую декаду ждал разрешения на получение нескольких образцов в НИИГРАВ.

Он указывает на фигуру в химзе, держащую на столе контейнер, в который двое лаборантов помещают пробирки с образцами, осторожно отбирая их из ячеек.

– Бюрократы клятые, – фыркает блондин.

– Ради безопасности, – жмет плечами толстяк. – Многие образцы крайне токсичны, мутагенны, источают ОВС. Стоит им опрокинуть пробирку – сработают детекторы и…

Он указывает на трубки, торчащие из четырех нижних углов комнатки и направленные в стол – дула огнеметов. По группе проносится нервный шепот.

Я с интересом рассматриваю Вихрова. Невысокий, крепко сбитый. Все. Стекла противогаза бликуют, не давая определить ни цвет глаз, ни возраст сотрудника НИИГРАВа.

Из всех исследовательских институтов Гигахруща этот – самый загадочный. Его окутывают тайны мрачнее, чем те, что витают над пресловутым НИИ Слизи. Про последний-то каждый ребенок знает, а вот НИИГРАВ некоторые жители до сих пор считают легендой. Место, где изобрели гравижернова – шутка ли! Интересно, зачем им нужны эти образцы?

– Системы безопасности НИИ Слизи, – чеканит белобрысый шутник, – самые гуманные системы безопасности в Гигахруще! Спасибо, родная Партия!

– Вы, кажется, товарищ Малахов? – прищуривается толстяк.

– Аг-га…

– Мы передадим ваш отзыв наверх. Партия прислушивается к мнениям граждан о рабочей среде. Это крайне важно для руководства социалистическим обществом.

Остаток инструктажа проходит в тишине.

В очередной раз возвращаюсь с работы. Не оборвался лифт, не настигли на лестнице сирены, не прирезали беспризорники. Цикл прошел удачно.

Света с Теплиц еще не вернулась. Я вытаскиваю из холодильника пищебрикет, дергаю ленту на упаковке. Брикет шипит, нагреваясь. Кидаю его в миску, тыкаю кнопку радио – молчит. Сдохли, значит, батарейки. Меланхолично дожевываю пищконцентрат, напоминающий по консистенции клей. Достаю с антресолей банку мха, открываю герму, выхожу в коридор.

Мох новый насобираю. Нашел недавно хорошую полянку между 122-ым и 123-им. Каждую декаду на полстены разрастается – хоть ложкой жри. Без мха мы еще пару циклов потерпим, а вот без радио – никак. Хоть «Вестник Хруща», хоть радиоспектакль «Федя и волшебные грабли». Я бы и бетоноворотские проповеди врубил, если б знал, на какой волне. Лишь бы этих придурков за стенкой не слушать.

Вот они. Опять свои частушки затянули. С припевом народного творчества.

Хлопает герма за спиной. Иду по коридору, оставляя судорожный пляс гармошки за спиной. Этих братьев Лазукиных когда-нибудь заберут. Терпят, пока они барыжничают, но скоро надоест. Все мы были панками и хаяли свою тоскливую жизнь, ругали Партию, пьянствовали и дебоширили. Но от их криков аж штукатурка сыплется.

Я тоже осиротел рано – и ничего. С катушек не еду, говняк не курю. Женился, работаю в НИИ, спирт почти не употребляю. Еще немного – даже на чайный гриб накоплю, уже в Бионете присмотрел банку на сто первом – всего на десять этажей ниже. А Партию хаять лучше молча – этому меня еще случай с Малаховым научил.

Здороваюсь с этажником дядей Витей. Он кивает мне и продолжает мести пол, шаркая протезом. Подслеповато щурясь, смотрит на банку в моей руке.

– Мох, чо ли? – тычет в нее кривым пальцем. – Две декады его не видал. Уже и желудок подводит без етой… клетчатки-та.

– А у нас завалялись тут… излишки.

Он крякает, оценив шутку.

– Дядь Вить, а у вас батареек к приемнику не будет? Я бы вам эту банку…

– Целая пачка будет! Пойдем, Павлик, пойдем. Как работа твоя?..

Его лысина блестит в болезненном свете тусклых лампочек. Он хромает – протез не смазан, скрипит и не сгибается. Трясущимися руками достает ключ, с третьей попытки открывает свою герму. «А если Самосбор?» – ужаснулся я. И это этажник! Почетный член общества! Красный концентрат получает!

Я рассказываю, что вырос до МНСа за гигацикл, все ковыряюсь в слизи, выдаю образцы командированным из НИИГРАВа, рискуя поджариться при малейшей ошибке, красный концентрат получаю раз в квартал. Соседи-панки задолбали, дебилы. С женой все хорошо, спасибо, дядь Вить. Детей планируем. Боимся, а куда деваться. Это самое ценное, что мы можем сделать. Для общества, естественно. И для Партии, да. Очень смешно.

– А на соседей не серчай, Павлик, – примирительно поскрипывает дядя Витя. – Они так тоску топят. У всех свои средства-то!

Ясное дело, дядь Вить. Ты ж сам к ним иногда на самогон заходишь.

В жилячейке кидаюсь к приемнику, пока сквозь стену опять визжит гармошка и заходится пьяный рев:

Судорожно снимаю крышку, впихиваю батарейки, выкручиваю громкость на полную – ничего. Радио сдохло. В сердцах разбиваю приемник об стену, грязно ругаюсь. Входит Света. Ни слова не говоря, собирает осколки на совок, несет к мусорке.

– Оставь, – говорю. – Детали продам. Сломалось. Придется дураков этих слушать пока. Чего задержалась-то?

– Валька с ТЖ-10, – вздыхает она, – сорвалась в лифте по дороге. Норму дорабатывали без нее.

Так проходит остаток цикла. Света греет концентрат, потом идет в ванную. Я ковыряюсь в останках приемника: осторожно скусываю ценные транзисторы, остальное выбрасываю. Загружаю объяву в Бионете. Много за детальки не выручишь – может, парочку пищебрикетов. Но тоже что-то.

Когда выключается свет, мы шаримся глазами по трещинам потолка, лежа на скрипучем матрасе, и пытаемся мечтать. Обычно мы строим планы: как бы переехать, или что бы выменять, или как бы мне перевестись в НИИГРАВ. А тут на Свету нападает меланхолия:

– Паш, а что за той стеной? Которая не в коридор ведет и не к соседям?

– Другая ячейка. В другом блоке. Туда идти минут тридцать.

– А за ней?

– Еще одна. Или коридор. Или завод. Может, даже заброшенный. Или вообще забетонированный этаж.

– А как думаешь… Есть что-то… совсем-совсем снаружи? – шепчет она взволнованно.

– Э-э-э… Как это?

– Ну где-то ведь кончаются все эти ячейки, заводы и все… Что там?

– Пустота, – пожимаю я плечами. – Что там может быть? Если только царство вечного Самосбора.

– Ужасно. – Она вздрагивает. Придвигается ближе, скрипнув пружинами матраса. – Нет, послушай. Вот коридор – он снаружи нашей жилячейки. А снаружи коридора?

– Лестничная клетка.

– А снаружи вообще всего?.. Всех этих коридоров, лестниц, лифтов… Вдруг где-то есть край Хруща? А за ним – все другое? Там просторно и сыто, коридоры широкие, как заводы, а жилячейки как…

– Как коридоры. А жители размером с бетоноеда, а крысы – размером с жителя, а тараканы – разме…

– Фу, Паш, какой ты мерзкий. – Света уязвленно фыркает и отстраняется. Понимаю, что ее задел.

Глажу ее по ломким волосам. Ведь она любит меня такого – язвительного и угрюмого никчемного младшего научного сотрудника никчемного НИИ Слизи. Что ж. Зато я умный, как когда-то говорила мама.

– Света, ну это еще в учблоке было. Гигахрущ бесконечен. Вернее, зациклен. – Я чешу подбородок, припоминая аналогию. – Мне один командированный на пальцах объяснял. Вот у тебя есть коридор. Если ты пойдешь по коридору, то упрешься в стену. Если каким-то чудом пойдешь по стене – упрешься в потолок. Пойдешь по потолку, потом по стене и вернешься туда же, откуда начал. Вот и Хрущ так же замкнут на себя в тысячах физических измерений.

– Значит, навсегда так?.. – Света грустно вздыхает. – А было бы здорово жить в мире, где много растений – как у нас в Теплицах, только без этого дурацкого розового света. И ничего не ломается… И пол покрыт… нет, состоит из почвы!..

Моя очередь вздрагивать. Такого кощунства я даже вообразить не могу. У нас тут этажники каждый совочек с пылью запаковывают и в НИИ Почв отправляют или сразу в Теплицы – где из них эту почву месят, сам не знаю как, – я ее в жизни не видел. А тут – целый пол!..

– И потолок высокий – такой, что теряется из виду… И стен не видно. Всюду светлое пространство, но такое огромное, что Теплицы рядом не стоят. И…

– А лампочки где будут? Если потолок так высоко и стены широкие?

– Ну… Пусть снизу… Или там, где-то вверху, горит такая мощная лампочка, что все видно. И от ее света деревья растут сами по себе. И там…

– Фантазерка.

– Зануда.

– Люблю тебя.

– И я тебя.

Теплые губы касаются моей щеки. Чувствую жар ее груди под холщовой сорочкой. И такое накатывает необъяснимое счастье, что хочется отчебучить какую-нибудь дурацкую шутку.

– Товарищ жена, – торжественно декламирую я, передразнивая партийные лозунги. – Пришло время отрабатывать свой гражданский долг перед Партией! Сымайте исподнее – приступим к зачатию детей!

– Так точно! – в тон мне отчеканивает Света и, не выдержав, прыскает со смеху.

А потом я познакомился с профессором Вихровым. Очередное мое прошение о переводе в НИИГРАВ наконец рассмотрели, и вместо похода в осточертевший банк слизи меня ждал полет на скоростном лифте и несколько переходов по нижним строениям.

НИИГРАВ изнутри выглядит почти так же, как и наш институт. Разве что приборы в большинстве другие, да и чистых помещений всего парочка. Так что таскаться в жаркой тяжелой химзе мне не грозило.

Меня сопровождает сам Петр Аркадьевич Вихров – седой коренастый мужчина с глубокими морщинами и ясными глазами. Он идет со мной по помещениям НИИ, заложив руки за спину, и вещает своим певучим баритоном о работе отделов. Его тонкое чувство юмора скрашивает унылый инструктаж, и я даже не возмущаюсь его фамильярному «ты».

– НИИГРАВ – это физика сил притяжения и многомерных пространств, – размеренно говорит он. – Сейчас мы в основном занимаемся разработками техники для ликвидаторской службы – на благо Партии, знаешь ли. Но изначальный смысл института не в этом. Когда-то здесь цвела фундаментальная наука – мы изучали, допустим, законы существования Хруща, его строение, физические аномалии…

– Например?

– Например, при изучении некоторой… гм, фауны Гигахруща… мы открыли принцип искусственной гравитации. Именно он используется, допустим, в жерновах, силовых полях и гравиботинках. Но приручить – еще не значит понять. Мы не знаем, откуда в Хруще берется гравитация естественная.

– У Хруща есть верх и низ. И гравитация… Э… Она внизу.

– Исчерпывающе, – усмехается Вихров. – Гравитация – она внизу. Дело в том, товарищ Одинцов…

– Можно просто Павел.

– …Дело в том, товарищ просто Павел, что на всех этажах приборы регистрируют наличие исграва в полу. Но попытки обнаружить его источник ни к чему не приводят. В межэтажных перекрытиях нет ничего, что может генерировать гравитацию – их много раз ломали, но без толку. Потом искали источник в самом низу – в минус тысяча каких-то этажах. Был проект скважины – бурили сквозь пятьсот… тридцать этажей, кажется. А потом там грянул Самосбор.

Меня передергивает.

– Они все…

– Нет, нет, что вы, Павел. Не все. Где были сломаны датчики или, допустим, сирены, было слышно вой с соседних этажей. Пара сотен не успела добежать до герм – бывает. Еще треть выживших умерла от голода, пока устраняли последствия. Недели две ушло, шутка ли – пятьсот этажей. Плюс, допустим, потери среди ликвидаторов. Производство встало: население мобилизовали на закупорку межэтажных перекрытий… Партия запретила упоминать этот инцидент, вымарала все данные из архивов. Даже в Бионете, допустим, уже ничего не найдешь. Не удивляйся, что рассказываю – срок давности уже истек, все скажут, мол, легенда Хруща, панки с сектантами выдумали, антипартийная пропаганда.

– А вы тогда откуда знаете?

– Мой отец руководил тем проектом. – Профессор вздыхает, протирая очки. – Потом его сослали на восстановительные работы. А как объявили по радио, что последствия варварского опыта Аркадия Ивановича Вихрова устранены… за ним пришли.

Я хочу спросить, как же он тогда стал профессором, но боюсь вслух усомниться в Партии. Этот вопрос, очевидно, Вихрову задавали много раз, и он его не дожидается.

– Если вас интересует, почему же тогда я достиг успеха, ответ прост: талант. – Видя мое замешательство, он с усмешкой поясняет: – Сперва за мной наблюдали, проводили беседы, проверяли на детекторе лжи – спрашивали, что я думаю об отце. А я думаю, он не был ни героем, ни предателем – он просто ошибся. А потом, исходя из результатов окончания учблока, Партия направила меня сюда. Иронично, правда?

– Весьма.

– Потом всё решили дальнейшие успехи. Мне удалось увеличить мощность жерновов, заряд питания гравиботинок, потом мы с коллегами доработали силовые поля… Словом, все на благо Партии, никаких фундаментальных исследований. О них я заговорил, только когда заслужил безупречную репутацию и доказал, что совсем не похож на отца, а инцидент с шахтой забылся.

Мы молча идем по узкому коридору, отличающемуся от жилого лишь сухими стенами и целой штукатуркой. Я решаюсь наконец задать вопрос.

– Петр Аркадьевич, а зачем вашему НИИ все это время была нужна слизь?

– Хороший вопрос, Одинцов. Итак – физика многомерных пространств. Ты знаешь, что мы живем среди четырех измерений: длина, ширина и высота вот этого, допустим, коридора плюс время. Но Гигахрущ охватывает гораздо большее количество измерений и невидимых нашему глазу пространств.

– Спасибо, это я еще в учблоке узнал, – вежливо откликаюсь я. – А вот сли…

– А слизь обладает способностью смешивать эти измерения, – невозмутимо продолжает Вихров. – Давай по порядку. Слизь – это смесь сложных молекул, состав которой не поддается точной идентификации. Это ты тоже знаешь. Но иногда, у некоторых ее видов, связи в молекулах не подчиняются физическим законам.

– То есть?

– То есть мы знаем, что между углеродно-водородными связями в молекуле, допустим, этанола, должен быть определенный угол – он всегда одинаков, потому что это непреложный закон физики. Мы ведь знаем?

– Допустим, – невольно копирую я его.

– А здесь – нет! Эти углы неправильные! – оживленно разводит руками Вихров. – Или, возможно, правильные – но в каких-то других измерениях. В некоторых видах слизи присутствуют неизвестные… м-м-м… допустим, фундаментальные силы, которые мы не можем определить. Нашего четырехмерного восприятия и убогого инструментария не хватает, чтобы вычислить, что именно заставляет эти молекулы принимать конкретно такую форму.

– Странно, что в нашем НИИ никогда этого не изучали.

– Странно, что ваш НИИ вообще все еще стоит, – печально усмехается профессор.

Мы молча проходим через очередную гермодверь и оказываемся в тоннеле, подобных которому я не видел раньше. Идеально круглый в сечении, не меньше двух этажей в поперечнике, он простирается в обе стороны от нас и заворачивает где-то вдалеке почти незаметно для глаз. Через тоннель тянется странная труба, утыканная какими-то датчиками и экранами.

– Потребовалась вся моя жизнь, чтобы вернуть НИИГРАВ к настоящей науке, – гордо заявляет Вихров. – Десять гигациклов я боролся за этот проект с партийными крючкотворами и наконец выбил разрешение. Еще столько же ушло на постройку. Заметь – для этого использовали готовый тоннель, прогрызенный в Хруще червем-бетоноедом.

– Так они существуют?!

– О да! Но встречаются крайне редко. Этот был последний из известных – ликвидаторы перемололи его двенадцать гигациклов назад. Из тридцати человек вернулись шестеро.

– А что это за труба?

– Труба?! – Лицо профессора обиженно вытягивается. – Это, Павел, основа будущего научного прорыва – Большой Ускоритель Слизи!

Шестьсот этажей, разделяющие НИИГРАВ и мой родной блок, я пролетаю на скоростном лифте, пританцовывая от нетерпения. Ласково ощупываю в кармане выданную Вихровым ключ-карту от этой блестящей кабины, слушая мерное жужжание тросов – уж не чета скрежету старой развалюхи, с риском для жизни таскавшей меня раньше на работу.

Выхожу в соседнем блоке, теперь пройти через коридор, подняться по лестнице – и я дома. Света уже должна быть в ячейке, предвкушаю на ужин праздничный красный концентрат со щепоткой мха… Может, даже подлестничников нажарит, если дядя Витя насобирал. Он у нас самый везучий грибник на этаже.

Голова пухнет от поведанного Вихровым. Не терпится пересказать все Свете. О скрытых измерениях, исграве, бетоноедах, молекулярных связях и физике слизи. Мы все это время занимались ерундой – «командированные» из НИИГРАВа на самом деле изучали слизь, пока «наши» варили из нее пищебрикеты, антибиотики и говняк.

На лестничной клетке вижу толпу людей. Гермодверь на этаж закрыта, над ней горит желтая лампа. Черт. Значит, зачистка. Только что был Самосбор – хорошо еще, что на лестницу не вылился. Что ж, не я один задержался на работе. Мужики в комбезах курят папироски – по синему дыму вижу, что не сигареты, а махра, самопальное курево из сушеной плесени. Да что ж у нас за этаж такой, ни у кого нормальных продуктов нет, все подлестничным кормом перебиваются!

– Скоро закончат, – добродушно кивает мне Костя – молодой парень с длинными патлами, средний из братьев-панков. – Самосбор махонький был. Вот если б на полчаса раньше – аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать. Сейчас эти дожгут, и все…

– Опять гарью на весь коридор провоняет, – ворчит тощий мужик, затягиваясь сигаретой.

– Лучше дышать гарью, чем купаться в жиже, – резонно замечает Костя, досмаливая папиросу. Вещмешок на его плече звякает. Мужики с интересом на него косятся.

Все знают, что Костя – Поисковик. Шляется по Хрущу, разыскивая заброшенные этажи, еду, инструменты, диковинки и прочее. Это вообще-то незаконно, но никто не сдает Поисковиков, потому что у них всегда есть куча полезного. А у Кости еще и расценки в разы дешевше, чем в ГнилоНете. Он мне на прошлую годовщину со Светой банку тушенки подогнал.

Только хочу сказать Косте, чтоб они вечером не шумели, как гудение огнеметов в коридоре замолкает. Поворачивается вентиль. Мы протискиваемся на этаж, кашляя от гари, разбредаемся по ячейкам, не глядя на ликвидаторов. Костя что-то говорит мне, но я убегаю – ОВС еще не хватало. Никогда не выхожу в коридор раньше, чем через три часа после зачистки. Все еще помню родителей.

Вваливаюсь в ячейку, вытирая холодный пот. Запираю герму, прислоняюсь лбом к холодной стали, считаю до двадцати, глубоко дыша – успокаиваюсь. Все позади, я в безопасности. Дома. Окликаю Свету. Тишина. По привычке пугаюсь, но отбрасываю в сторону жуткие мысли. Опять задержалась.

Ну, раз так – готовлю ужин. Разогреваю красный концентрат, нарезаю в него мох, даже наливаю по полкружечки чайного гриба. Подумав, достаю давно припасенную бутылку спирта. Бреюсь, причесываюсь, жду. По десятому разу слушаю дебильные частушки.

Паша, пообещай, что накопишь на новый приемник. Будешь вкалывать, барыжить и экономить. А лучше – выбьешь у клятой Партии жилье на другом этаже. И попросторнее.

Проходит час. Я меряю ячейку шагами, прикидывая, что еще могло случиться. Застрял лифт. Не вышло на смену трое, будут дорабатывать допоздна. Зашла к подруге… Нет, предупредила бы.

Плюнув на ОВС, выхожу за гермодверь. Нервно топаю через коридор туда и обратно, обходя пятна копоти. Меня окликает дядя Витя. Подхожу к нему, он протягивает мне маленькую потрепанную корочку. Светино удостоверение.

– У вашей гермы лежало, – тихо роняет он. – Там, видно, слизи не было, и не жгли. Вот и сохранилось.

– Она, наверное, обронила… – выдавливаю я. – Может, утром…

Доходит, что тогда бы ее не пустили на работу. Дядя Витя хлопает меня по плечу. Молчит. Его сморщенное лицо так и сочится печалью. Мне тошно. Словно скользкое щупальце сдавливает внутренности. Дышать нечем. В глазах плывет.

– Не могла она…

«Вот если б на полчаса раньше – аккурат бы попали, могли бы даже до двери не добежать». Света должна была вернуться за полчаса до меня. Может, переждала у соседей?.. Начинаю колотить во все гермы в коридоре, крича: «Света! Светлана Одинцова! Фантазерка, выходи!». Я задыхаюсь, сдираю кулаки о сталь гермодверей, в кровь кусаю губы и не замечаю слез. Света через декаду должна была уйти в декрет…

…Потом помню ликвидатора Ефимова, рычащего мне на ухо семиэтажным матом, стальную хватку его протеза, едва не сломавшую мне плечо; помню, как волочатся по коридору мои ноги, врезается в глаз тяжелый кулак его целой руки, как стремительно распухает скула и хлопает гермодверь. Моя гермодверь. Больше не наша.

Слезы не хотят вытекать из заплывшего глаза, я скребу ногтями пол, подползая к колченогому столику. Словно со стороны слышу надрывное завывание, когда вижу накрытый на двоих ужин. Швыряю с него на пол миски, кружки – чайный гриб выплескивается на плешивый ковер. Хватаю бутыль со спиртом и хлебаю из горла – глотку прожигает, словно огнесмесью, язык дерет, как штык-ножом. Так мне и надо. Снова кричу в потолок, не понимая, где я и зачем, снова заливаю этот крик глотком жгучего пойла и пытаюсь отдышаться.

Мою жену забрал Самосбор. Жену и ребенка.

Впереди лишь беспросветный мрак одинокого существования. Работать на клятое благо Партии, жрать пищебрикеты и мох и каждый цикл перед сном слышать…

С ревом кидаю табуретку в стену. Хоть бы они заткнулись, хоть бы поняли! Неужели у них нет ничего человеческого? Неужели осталось только едкое зубоскальство, чернушные шутки и пьяный угар?! Неужели у них нет больше способа справляться с этой гнетущей тоской?

А у меня?..

Я валюсь на спину и, запрокинув бутылку, вливаю в себя еще пару глотков. Голова кружится, отчаянно тошнит. Кое-как переворачиваюсь и блюю под себя, уперевшись лбом в ковер, пытаюсь встать хотя бы на четвереньки.

Отплевываюсь едкой кислой слюной, кое-как поднимаюсь и бреду к герме, держась за стену. В глазах плывет, ноги подкашиваются. Поворачиваю вентиль, меня напутствует бессмертное:

Делаю пару шагов, врезаюсь в герму Лазукиных. Барабаню что есть сил содранными распухшими костяшками. Уже почти не больно. Музыка стихает. Вентиль поворачивается, открывает Толик – старший из братьев. Стриженный наголо детина, с бородкой клинышком, чуть старше меня. Смотрит осоловело, но четче, чем я.

– Чем обязаны?

– Замолкните к жиже-матери, – вваливаюсь в ячейку, где несет махрой, спиртом и чем-то сладким. Кумар стоит – хоть топор вешай. – Я ж-жену п-потерял. А вы тут со своими…

Спотыкаюсь о собственную ногу, падаю на кровать, где сидит Костя и какая-то девица. Костя меня придерживает одной рукой, другой сворачивая папироску. Девица брезгливо отодвигается.

– Кури говняк, дядя! Остынь! – задорно вскрикивает тощий парнишка напротив.

По пояс голый, с рыжим ирокезом, на плече тату – спираль. Под бетоноворотчика косит. На коленях гармошка, на которой он своим мудацким куплетикам аккомпанирует. Младший из Лазутчиков, Рома. Даже учблок не закончил. Я щас твою гармошку, гнида…

– А вы в курсе, – ехидно спрашивает он, – что если поменять местами буквы в слове «Самосбор», то получ…

– Я те щ-щас такой Обосрамс устрою, ч-что говняк из ушей посыпл-тся.

Я не узнаю своего голоса, не осознаю, что пытаюсь залепить шкету по морде. Над этой шуткой еще мой дед смеялся, но никогда она еще не казалась мне настолько несмешной. Разбитые об двери пальцы не желают сжиматься в кулак, координация подводит, и меня на полдороге пинком под ребра сшибает Толик.

Я падаю на пол, как мешок с дерьмом, и пытаюсь вдохнуть. Толик хватает меня за шиворот и дергает. Рубашка с треском рвется. Я вяло взмахиваю руками. Словно сквозь вату слышу хохот и улюлюкание, которые внезапно обрубает другой звук.

Сирена.

– Что за хрень?! – вопит Ромка. – Дважды за цикл? Такого не бывает!

– Бывает и трижды, – сухо бросает Костя, заворачивая вентиль гермодвери. – Мелкий ты, не помнишь, как плющило перед тем, как мамку с батей забрали.

– А этого куда? – бурчит шкет. – Выкинь его нахер в коридор, пускай за женкой чешет. Ай!

Последнее, что я вижу – как Толик закатывает Роме хлесткую оплеуху, от которой тот роняет жалобно пискнувшую гармонь. Последнее, что слышу – голос Светы, зовущий меня из коридора. Пытаюсь ползти, но спустя миг проваливаюсь в беспамятство.

Потом я узнал, что мою герму заварили – она так и осталась открытой, и Самосбор захлестнул мою жилячейку. Я лишился всех запасов концентрата на черный цикл, сменной одежды и жилья. Но в ту минуту это было неведомо болезненному полуживому телу в соседней ячейке.

Потом мне рассказали, что я несколько раз просыпался и полз к герме, но Костя вовремя перехватывал меня у вентиля.

Проснулся я связанный по рукам и ногам, башка разламывалась, горло сушило как бетон знает что. Парни налили мне чайного гриба и дали пару таблеток анальгина. Так и помирились.

С тех пор я живу у Лазутчиков. Сперва было невыносимо. Светы не было. По вечерам было невозможно засыпать одному на угловатой раскладушке среди вони, гогота и звона кружек. Постоянно накурено, по вечерам пьянки с какими-то чудаками и панками, скабрезные анекдоты, песенки и гогот. Но, оказывается, привыкаешь. Можно заснуть и под смех, и под песни, и под скрип соседней койки, и даже мордой в стол, когда Ромка ставит на тебя рюмки и стряхивает пепел.

К концу третьей декады я сочинил свою первую частушку.

Когда в душе не осталось ничего и надежды нет, выжить можно лишь смеясь. Сперва мне не удалось погрузиться в их мир, но спустя несколько декад боль притупилась, и я обнаружил, что все еще умею улыбаться. Висельный юмор Лазукиных был лучшим средством загасить черное отчаяние в душе. Более эффективным, чем этанол и говняк. Хотя этими способами они тоже не брезговали.

Лазутчики полностью заслужили свое прозвище, и дело не только в созвучной фамилии. Они не работали, но жили – дай бетон каждому. У них была даже возможность прокормить лишний рот в виде убитого горем ученого. И человечности им на это тоже хватило, надо признать.

Больше всего мы подружились с Костей, он был самым миролюбивым из братьев. Не задирал всех подряд, как Ромка, не распускал руки, как Толик. Зато бренчал на старой дребезжащей гитаре и вечерами рассказывал истории о затопленных слизью блоках, поросших борщевиком этажах, тоннелях бетоноедов, заброшенных заводах и кладовых со жратвой. От поисковой братии он узнавал злачные места и новые легенды. Иногда сам сочинял баллады. По его рассказам можно было радиоспектакли записывать: «Поисковик и загадка Изии», «Сказ о мальчике, оседлавшем бетоноеда», «Хозяйка консервной горы».

А вот Толику, конечно, палец в рот не клади. Характер, деловая хватка, изрядная доля хладнокровия. Уж если ему что-то надо, так он этого добьется. Он, не выходя из блока, делает почти столько же добра, сколько и братец-поисковик. Разводит улиток под ванной, выращивает махру, собирает мох, гонит самогон из грибов и сладобрикетов. Да, его капиталистические замашки в народе осуждают, но улиток по праздникам всем хочется кушать.

И Ромка тоже оказался не такой дурак. Ему цены нет – никто не умеет так ловко ловить крыс. И еды приносит немало – не знаю, где он говняк берет, но барыжит им успешно. Ему бы только самому эту дрянь бросить, да еще бетоноворотскую дурь из головы выбить. А то он и братьям, и мне подарил амулетики – скрученная спиралью проволока на шнурке. Чепуха, но если что подумают? Ведь и перемолоть могут к жиже-матери. Я свой амулетик от греха засунул в задний карман брюк. Да так и забыл.

Однажды вечером я спросил Костю за рюмкой:

– У вас же жрачки хватает на десятерых! А вы пьете, проедаете все! И толкаетесь на трех с половиной кроватях, хотя давно можете разъехаться по разным ячейкам и жить каждый своей жизнью!

Костя выпил, закусил вареной улиткой и удивленно спросил:

– А зачем?

Больше я эту тему не поднимал.

Перемены в моей жизни не сказались на часах в НИИ. Во-первых, кому какое дело до личных трагедий, когда превыше всего клятые идеалы Партии; во-вторых, для меня работа стала способом забить голову и приглушить мрачные мысли. Так что и я вносил свою лепту в жизнь «общины» как умел. И зарабатывать пищебрикеты продолжал, и мох собирал, и чинил кое-чего по мелочи. По вечерам рассказывал о проекте НИИГРАВа, над которым работал с профессором. В последнее время я круглыми циклами пропадал на Ускорителе, перебирал все виды слизи, чтобы его запустить. Успех был все ближе, одержимость Вихрова передавалась и мне.

Особенно же я слетел с катушек после одного разговора.

Мы сидим у него в кабинете, пьем кипяток (чай должны прислать через пару циклов), и разговор заходит об аномальной геометрии Хруща.

– Есть в Гигахруще совершенно удивительное явление. За некоторыми обычными на вид дверями находятся нуль-порталы в другие строения, – рассказывает Петр Аркадьевич. – Ты можешь пройти через дверь, допустим, с лестницы на этаж, а выйти словно из ячейки заброшенного блока. Или можешь выйти в коридор другого блока и, допустим, сразу повернуть за угол, хоть по всем законам там должна быть стена – ты только что видел коридор по другую сторону от нее. Но на самом деле это уже не то… хм, пространство, измерение, зови как хочешь. Геометрия в Гигахруще заставляет самых умных физиков, извини за выражение, курить говняк.

– Хорошо, а гравитация тут причем?

– Ты привык к тому, что гравитация действует на тебя по оси «о – зет». Давит сверху вниз на эту площадку, – профессор рисует в воздухе стрелку, указывающую в стол. – А в других строениях она уже действует по оси «о – икс» – допустим, справа налево. Иначе говоря, шагнув через порог такого входа ты можешь рухнуть с потолка в другом строении.

– Я думал, это все байки.

– О нет, – качает головой Вихров. – Я такое видел. Но эти порталы обычно опечатывают, а то и ликвидируют целый этаж, чтобы никто не шастал. Партия запрещает исследования этих явлений – считает их небезопасными. А как по мне, именно эти порталы могут пролить свет на природу Самосбора и, как следствие, в конечном счете победить его!

Его глаза лихорадочно блестят, он поглядывает на дверцу шкафа рядом и то протягивает к ней руку, то отдергивает. Я понимаю, что ему не терпится поделиться наконец своей теорией, и в шкафу наверняка лежат бумаги с математическими выкладками. Подавляя улыбку, спрашиваю:

– А причем тут, в свою очередь, Самосбор?

– А вот! Есть у меня гипотеза, – Петр Аркадьевич подмигивает и замирает, держа руку на дверце, – что Самосбор – это изменение гравитации вдоль осей скрытых измерений! Допустим, «о – кю», «о – мю», «о – тау» – и так далее. Он словно выдавливает из этих измерений нечто неизвестное нам. Словно сбрасывает с потолка – только не с потолка, а из ниоткуда. И жителей, попавших под него, соответственно, утягивает в те измерения. Там они продолжают жить не хуже нас, но в недосягаемости…

Жуткая и восхитительная догадка мелькает у меня в мозгу. Если это действительно так, то Вихров – гений! Это не просто научный прорыв. Не просто решение фундаментальной загадки. Это путь в лучший мир для потерявшего надежду маленького человека, у которого из радостей жизни остались лишь скабрезные частушки. Спасение для меня.

Вихров подтверждает догадку.

– Скажу честно, Павел. Ускоритель построен не для того, чтобы найти неизвестную силу, изменяющую молекулярное строение слизи. Он нужен, чтобы открыть портал в измерения Самосбора. Безопасный портал. Чтобы вернуть всех, кто исчез в сиреневом тумане.

– Или уйти за ними?

Во рту пересыхает, я смотрю на улыбающегося профессора, не видя ни морщин, ни седины, ни таящейся в уголках глаз печали, ни прилипших к ручке шкафа пальцев. Я вижу сияющую в вышине огромную лампочку и полы из почвы. Измерения за пределами Хруща, куда не попасть, даже умея ходить по потолку.

– Или уйти за ними, – вздыхает Вихров. – Но есть проблема. Может статься так, что ни один из образцов не подойдет для запуска Ускорителя. Тогда придется искать другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами.

– Какую?

– Если бы я знал.

Мне отчего-то кажется, что профессор лукавит. Но рано или поздно он все равно расскажет. Теперь другая мысль приходит мне на ум. А если его теория неверна?..

– Петр Аркадич, вы говорите, Самосбор – изменение гравитации в скрытых измерениях? А по какой причине оно происходит? – бормочу я. – Или как объяснить то, что жители иногда возвращаются в виде отродий? Или психическое воздействие Самосбора? Или защитное действие гермодверей?..

– Никак, – грустно разводит руками профессор. – Это всего лишь гипотеза. Одна из сотен. Выпьем?

Он открывает наконец шкаф и достает оттуда бутылку спирта.

Иногда заходит дядя Витя, угощает грибами, приносит сладобрикетов, опрокидывает рюмку, рассказывает истории. Порой забегают друзья Ромы – покурить говняка, послушать его дурацкие проповеди, что будем мы скоро ходить по потолку аки по полу. Много кто в гости наведывается. Особенно часто – Нина Ефимова, дочка того старого ликвидатора, что меня тогда из коридора вышвырнул. У них, оказывается, с Толиком роман, они съехаться хотят, а отец ее «этих антихрущей» на дух не переносит.

Однажды она внезапно влетает в ячейку и кидается на койку Толика, ревя лицом в подушку. Тот немедля бросает кормить своих улиток, бежит к ней с бутылкой, начинает ее обнимать, гладить по плечам. Я только открываю рот спросить, что случилось, но меня перехватывает Костя и чуть не за ухо тащит к герме.

– Пошли, – говорит, – покурим.

Выходим с ним на лестницу, он осматривает соседние площадки, выглядывает в коридор, а потом вполголоса объясняет:

– Ефимов ее насилует периодически. Десять лет назад он перемолол ее мать, когда та под Самосбор попала. С тех пор головой и двинулся. Потом ему еще и аугментики напихали. И Окуляр, и лапа эта стальная – в ней же бетон знает, что намешано кроме пальцев: штык-нож, ствол, резак плазменный – и вся эта хрень к мозгу подключена. Тут у любого контакты перемкнет. Вот на него иногда и находит помутнение. Он в дочке свою жену видит, вот и кидается на нее.

– Ты его что, оправдываешь?!

– Не-а, – сплевывает Костя. – Я его ненавижу. Хоть и не так, как Толик. Он полгигацикла уже пытается придумать, как его убить. Да только что ты майору ликвидаторов сделаешь? Я своими глазами видел, как в него Леха-алкаш со сто четырнадцатого нож кинул, когда тот самогон конфисковать пришел.

– И что было?

– Нож отскочил. Силовое поле. А у Лехи после этого голова на пол отскочила, когда уважаемый Владимир Ефимов ему по ней своей железкой шарахнул. – Костя судорожно затягивается папиросой. – Мы сидели у Лехи, пили, а этот его прямо у меня на глазах… Я тогда и понял, что ему бояться нечего. Что я, донос на него напишу?

Он нервно смеется, рука с самокруткой дрожит.

– Еще Окуляр этот. Сечет радиацию, химию, слизь… Ни отравы в вентиляцию не подкинуть, ни фонящего какого дерьма. Говорят, даже микроволны видит и рентген… Короче, единственный вариант – гермодверь сломать. После Самосбора ни тела, ни улик. Несчастный случай. Надо только подгадать, чтоб Нинка у нас в это время была. Как сирена завоет – бежать к его герме, там заложить микрозаряд, чтобы петлю сорвало. И обратно…

Он рассуждает будничным тоном, словно об уборке в ячейке. Я молча вырываю у него из пальцев папиросу и затягиваюсь гадким, едким дымом. Глаза щиплет, голова подкруживается, выдыхаю.

– Пойдем со мной. – Костя выхватывает бычок из моей руки и бросает. Тот исчезает во мраке лестницы, выбив искру о ступеньку. – Они там надолго. А мы пока – в Поиск.

Не верю ушам. В Поиск? Костя спускается на полпролета, поднимает взгляд и бросает:

– Ну?

Тороплюсь за ним, пытаюсь запомнить дорогу – череду лифтов, коридоров, этажей. Безуспешно. Помню, что двумя этажами ниже проходим мимо кабины скоростного лифта, а дальше теряюсь в лабиринтах Хруща.

Спустя час Костя выходит на заброшенный этаж, включает фонарь (когда успел захватить?) и идет, ощупывая лучом света залитый водой пол. Указывает пальцем на одну из луж, гляжу – слизь. Синеватая какая-то, я такую только в НИИ встречал.

Идем дальше, подходим к неприметной гермодвери, и Костя кладет руку на вентиль.

– Давно тебе хотел показать, ученый. Смотри не обосрись от восторга.

В тишине мертвого этажа скрип вентиля отдается пронзительным эхом. Волосы встают дыбом. Никакого восторга я не испытываю. За гермодверью открывается заброшенный завод. Стены покрыты фосфоресцирующей слизью, и ее слабого свечения хватает, чтобы разобрать очертания машин. Ряды станков, конвейеры, сборочные цеха, аппараты… И все это почему-то торчит из противоположной стены.

Костя оглядывается, ехидно скалясь. Подбирает с пола кусок штукатурки и говорит:

– Сейчас поймешь.

Он вытягивает руку так, чтобы кисть была по другую сторону от порога, и разжимает кулак. Штукатурка улетает в противоположную стену и врезается в какой-то конвейер. До меня доходит. Мы смотрим на этот завод с потолка.

И вот теперь я действительно готов обосраться от восторга. Это ведь то, о чем рассказывал Вихров!

– Это еще не все, – подмигивает Костя. – Осторожно выгляни и посмотри влево. Вылезай давай, я подержу.

Он хватает меня за руку, я просовываю голову через порог и чувствую, как ее тянет вперед, то есть на самом деле вниз. Борясь с головокружением, гляжу влево и в сотне метров от себя вижу то, о чем говорит Костя. Восторг сменяется ледяным ужасом.

Аккуратно насыпанное кольцо из раскрошенного бетона диаметром в пару метров. Внутри кольца спиралью сложены крупные овальные камни светло-серого цвета. Они, по-видимому, здорово давят на поверхность, на которой лежат, но… «Здесь вообще-то потолок!» – вопит мой вывихнутый мозг. Эту картину невозможно ни с чем спутать, даже если ни разу не видел раньше. Логово бетоноеда.

Только теперь я вижу, что стены завода, теряющиеся по сторонам, усеяны громадными дырками, проеденными в бетоне. И судя по ним, эта тварь размером никак не меньше той, что прогрызла тоннель под НИИГРАВом. Я отшатываюсь и, потеряв равновесие, падаю обратно на пол в коридоре.

– А если бы он там был?! Ты нахера бросал эту дурацкую штукатурку?!

– Да тихо ты, ученый, – смеется Костя. – Это же ноль-переход. Если бы червь на нас кинулся, нужно было бы всего лишь захлопнуть эту герму – портал бы закрылся, и он прохавал бы стену дальше, но только в своем строении.

– Откуда ты это знаешь?!

– Это даже в открытом Бионете найти можно, – пожимает плечами Костя и закуривает. – Не обязательно в Гнилой лезть. Ну, поразвлекались – и хватит. Мне координаты блока слили, где взрывчатку достать. Пойдем заберем, надо же Толяна выручать.

Я молча плетусь за ним, стараясь унять дрожь. Перед глазами стоит утопленная в потолок кладка яиц бетоноеда. В ушах стоит возбужденный голос Вихрова: «…другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами».

Вечером я сижу в раздумьях, не слушая ни озорное пиликанье гармошки, ни крики гостей. Две девушки-врачихи со сто двенадцатого принесли спирт, двое одноклассников Ромки наловили крыс и отдали Толику жарить, Нина Ефимова вынесла с работы несколько брикетов (у них на пищефабрике так заведено), дядя Витя натушил своих коронных подлестничников.

Все как обычно – уютно и весело, снова надрывается гармонь, стелется синеватый дым, и Ромка кричит, надрываясь:

Мне никак не решить – что же делать. Доложить Вихрову о яйцах бетоноеда – значит, сдать Костю ликвидаторам. Даже если профессор прикроет Лазукина, Партия все равно докопается до правды. Нельзя же принести яйцо и сказать – в борщевике нашел!

Порой накатывает мысль: если это поможет вернуть Свету и уйти в ее чудесный мир, то ничья жизнь и рядом не стоит. Я отгоняю ее прочь, вспоминая, что парни спасли мою собственную жизнь.

…Или, попав под Самосбор, я бы все-таки ушел вслед за ней?

…Или же нет никаких скрытых измерений, и теория Вихрова ошибочна?

…Есть только один способ проверить. Если он сработает, то мир перевернется.

…Но стоит ли ради этого жертвовать Костей?

И так по кругу. Я беспрерывно курю и грызу ногти, сидя с ногами на кровати. Периодически меня вырывают из раздумий возбужденные споры школяров:

– …Говорят, что у начальства Партии аугментики больше, чем органики!

– А еще говорят, что они скрестились с отродьями или в слизь окунулись и стали сверхлюдьми!

– А мой дед в шахте лифта видел крысу с титьками!

– Дурак твой дед!

Потом я вижу, как Костя с вещмешком идет на кухню – передавать Толику взрывчатку. Там он должно быть, инструктирует брата. Их голосов не слышно за шипящим и постреливающим маслом – прогорклым и четырежды прожаренным. Даже у Лазутчиков оно в дефиците.

– …И пойдем по потолку, аки по полу!..

А школота тем временем соскребывает с дядьвитиной сковородки последние грибы. Мне так и не досталось. Тут Толик приносит жареных крыс, вываливает в опустевшую сковородку. Я выхватываю одну и начинаю обгладывать. Слышу перебор из угла, поворачиваюсь – это Костя вернулся и теребит струны гитары. Сыграв вступление, он хрипловато затягивает незнакомую песню:

Школота пялится в отсыревший потолок, проникновенно вздыхая. Ромка раскуривает говняк. Дядя Витя заскорузлым пальцем втихаря зачерпывает со сковороды масло и смазывает им особенно скрипучий шарнир под коленкой. Толян молча прихлебывает самогон.

С минуту мы сидим в тишине, и вдруг дядя Витя, задумчиво глядя куда-то в стену и продолжая ковырять протез, начинает рассказывать:

– Эт молодежи невдомек, небось, почему этажником почетно быть. Ты ж не токо лестницы метешь и лампочки меняешь. От тя зависит, переживет ли твой этаж следующий Самосбор! Проверяешь датчики, сирены, герму на этаже! А то ведь, слышь, иной раз забарахлит не вовремя, и пол-этажа – фьють! Вот как-то, помню, лезу я проверять, а там на датчике красный диод мигает. А сирена молчит! Блок питания сдох, новый надо ставить. Всем и невдомек, шо Самосбор щас будет – в гости ходют, детишки в коридоре играют! Я им орать, шоб прятались. Пара человек побежали, остальные думают – дядя Витя их разыгрывает!

Дядя Витя качает головой, вздыхает и хлопает рюмочку.

– Нельзя, ребятки, етими вещами шутить! А мне ж по инструкции в таких случаях надо в ячейку сразу прятаться – дескать, пусть лучше токо я Самосбор переживу, чем совсем никто. Да-а… Ну дык я к себе бегу, а там блок питания схватил – и обратно на стремянку. Во как. Руки дрожали, уж не знаю как, но заменил его – и сирена ка-ак заорет! Все мигом попрятались! Ну и я к себе.

– Успели? – завороженно шепчет Ромка.

– А то! Хотя на волосочке был! Уже и туман видел этот сиреневый. Даже сырым мясом тянуло – ну вот кабуто крыску потрошишь, сами знаете. И ничего, спасся. И шо инструкцию нарушил – тоже ничего не было! Премиальный паек даже дали!

– Так вы, наверное, заразиться успели, дядь Вить!

– Та не, малой, это ж было семь гигациклов назад! Меня и в карантинах держали, и анализы делали, и уж невесть как мурыжили – все чисто! Ни тебе черной слизью высморкаться, ни туманом сиреневым пукнуть. Пронесло!

Я ерзаю на койке, скрипя пружинами, и в голове несутся сумбурные обрывки мыслей: «Пронесло!.. Премиальный паек!.. Если получится – все путем, а если нет – это будет неважно…». Бросаю взгляд на Костю – он трогает струны, вспоминая очередную балладу. Я подрываюсь и, подскочив к нему, склоняюсь над ухом.

– Пошли, – говорю, – покурим.

Он откладывает гитару и выходит за мной из ячейки. Я веду его на лестничную клетку, предварительно оглядевшись на предмет лишних ушей, и негромко спрашиваю:

– Какой у тебя размер ноги?

На следующий цикл мы встречаемся в условленное время у скоростного лифта, что по дороге к логову. Костя ждет на этаже, а я прилетаю в кабине после смены. Мой вещмешок потяжелел – даже и не думал, что это окажется так просто.

Костя на мое приветствие угрюмо кивает. Шагает молча, курит одну за другой. Осторожно интересуюсь:

– Что-нибудь произошло?

– Ромку забрали, – глухо бросает он.

Непроизвольно отшатываюсь, словно он залепил мне по уху. Ромку-шкета? Забрали?!

– За говняк, что ли?..

– Если бы, – цедит Костя сквозь зубы. – Говняк он половине учблока толкал, даже преподам. А вот когда он фокусы свои дурацкие стал показывать, так на него и настучали. Бетоноворот!.. Кто бы мог подумать!

– Фокусы? Чего?.. При чем тут…

– Пашок, мы тоже все время думали, что это цирк! – Костян останавливается и с яростью шипит мне в лицо. – Что татуха у него – просто понты! И что эти религиозные заморочки – туфта и бунт против Партии. Пацан жил со мной и Толяном с детства, родителей не помнит вообще. Начнешь тут выкобениваться…

Он сплевывает под ноги, вновь прикусывает папиросу. Выдыхает.

– А он, значит, как я, в Поиск ходил. С малолетства. Бродил себе по этажам, вот и нашел где-то секту. Они-то ему говняк и выдавали, чтоб он вкушал дары Хруща, или как их там… Ромка большую часть толкал, а сам «вкушал» совсем мало. Но этого хватило.

– Ничего не понимаю.

– Пашок, в общем… Способности у него появились. Не знаю, Самосбор их побери, как так, но он начал бетоном управлять. Совсем немного, но заметно. Бетон вспучивался пузырем, и Ромка этот пузырь гонял по стенке – как будто крыса под одеялом бегает, только, жижа-мать-ее, под бетоном.

– Но это же невоз… – До меня доходит, что когда-то давно я считал легендами и бетоноедов, и порталы, и даже НИИГРАВ. Что ж, есть в Хруще такое, что и не снилось нашим мудрецам.

– Я тоже так думал. Пока он сам не показал. За ним уже по коридору шли. Только слишком немногому он научился. Защититься не смог. Забрали его, и все. А нас с Толяном отмудохали, всех улиток у него конфисковали и махру. Хорошо, в кладовку не стали заглядывать – там мое барахло лежало…

– Соболезную. – Ком встает в горле, а подобрать слов толком не получается.

– Да брось. С каждым может случиться. Мы за твою жену не особо переживали.

Но мне все равно жутко и жалко Ромку. Остаток пути до портала мы проходим в тишине. У заветной гермы скидываю вещмешок и достаю оттуда украденные гравиботинки. Отдаю пару Косте, обуваюсь сам. Набираю воздуха в грудь. Поворачиваю вентиль.

Бетоноедова кладка все так же вдавливает потолок. На вид яйца кажутся тяжеленными, но я вспоминаю, что говорил мне Вихров о бетоноедах: яйца ничего не весят, они лишь генерируют гравитацию, вдавливаясь в ближайшую поверхность. Пол, потолок, стены, руки – яйцам без разницы. Их можно прислонить к спине и идти – они будут слегка давить сзади.

Делаю неуверенный шаг за порог, нашариваю пяткой потолок завода. Чувствую, что опираюсь на него. Легкое головокружение и дезориентация останавливают меня. Вторую ногу ставить все еще страшно. Я трясусь, замерев в позе контуженного паука, пока Костя не выписывает мне смачного пенделя.

С диким воплем я перелетаю через порог гермы и приземляюсь… на потолок. Кладка лежит впереди, машины и конвейеры нависают над головой. Страшно, что они вот-вот могут вырваться из опор и приземлиться на меня. Про себя тихонько бормочу, что этого не будет, пол – вверху, а я – на потолке, завод не может упасть вверх. Под это бормотание преодолеваю бесконечную сотню метров, прерывисто дыша. У самого гнезда замечаю позади Костю. Судя по его ошалелой роже, он чувствует себя не лучше.

В заводе по-прежнему спокойно. Светятся узоры слизи на стенах, зияют пустые провалы бетоноедских ходов. В тишине слышно наше с Костей напряженное дыхание.

Я касаюсь ладонью одного из яиц. Ничего не происходит. На ощупь оно немного шершавое и прохладное – точно бетон. Костя хватает другое и, повторяя за мной, прислоняет его к спине. Вихров не соврал – яйцо слегка давит, наклоняя вперед. Стоять можно, только слегка нагнувшись.

Мы поворачиваем обратно, переводя дух, торопливо шагаем к открытой в потолке герме-люку. Обходим и перешагиваем островочки слизи, нервно посмеиваемся и почти расслабляемся, как вдруг потолок позади гермодвери взрывается.

Крошки бетона летят вверх, осыпают конвейеры и аппараты, а из дыры перед нами стремительно вылетает огромное тело червя. Его слепая голова, похожая на внебрачное дитя шахтерского бура и мясорубки, колотит по потолку. Завод трясется, от потолка отваливаются целые куски, мы с Костей хватаемся друг за друга, пытаясь удержаться.

– Ни в коем случае не прыгай! – ору я.

Если обе подошвы гравиботинок будут направлены не на потолок, можно улететь вверх, то есть вниз. Мы мчимся к двери, до которой остаются считаные метры, прямо навстречу чудовищу Хруща. Нам нужно лишь успеть.

Но дверь захлопывается под натиском червя, и его двухэтажная пасть оказывается прямо перед нами. Единственный выход придавлен его брюхом. Мои нервы начинают сдавать, и я не знаю, что нам делать, равно как и не знаю, почему червь… до сих пор не перемолол нас своими кремниевыми зубищами.

Он замер.

Мы с Костей, стуча зубами, переглядываемся, ничего не понимая. Я чувствую, как что-то обжигает мою задницу с левой стороны. Хватаюсь за нее – нащупываю что-то горячее в заднем кармане. Вытаскиваю амулет, давным-давно подаренный Ромкой.

Костя тем временем хватается за грудь и вынимает свой – раскаленная проволока светится в темноте красноватым сиянием. Червь рычит, ерзая и отползая назад. Я перевожу взгляд со своего амулета на Костин. Тот перехватывает мой взгляд.

– Только что надел! – орет он, оскалившись. – В память о братце!

Я вытягиваю руку с проволочной спиралью на цепочке – червь урчит громче и отодвигается еще на метр. Вижу край гермодвери. Опьяненный успехом, перехватываю амулет за проволоку, обжигая ладонь до мяса, и тычу прямо в зуб бетоноеда. Тот верещит и отползает назад. Герма свободна, мы с Костей тянем за вентиль и открываем ее.

– А вот тебе, дрянь, во славу Вечного Бетоноворота! – зловеще хохоча, орет Костя. – Вкуси, падла, плоть Хрущову!

Он раскручивает за цепочку свою спираль и швыряет прямо в глотку твари. Червь страшно визжит, извивается в конвульсиях и бьется об потолок. Кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Я придерживаю герму и тяну за руку хохочущего Костю.

– Пойдем! Пойдем, хватит!

Костя замирает, упоенный величественным зрелищем агонии бетоноеда. Червь стрекочет, верещит и свивается кольцами, по потолку идут трещины, заброшенный завод рушится, слетают яйца с кладки… И вдруг я цепенею от ужаса.

Из многочисленных дыр вылезают новые черви. Они выползают из прогрызенных в стенах тоннелей и ползут к нам по потолку. Костя орет, я грязно ругаюсь, и мы прыгаем вниз, приземляемся на бок, после чего вдвоем закрываем герму и заворачиваем вентиль, параллельно пытаясь вдохнуть.

А потом лежим и дышим, глядя в потолок. Нормальный потолок, вверху. Надо же… В этот цикл Гигахрущ открыл нам много своих тайн. Трогаю лежащее на полу яйцо. Скоро он откроет их еще больше. Но придется подождать до завтра. Сейчас в НИИ уже никого нет.

Мы заворачиваем трофеи в вещмешки. Бросив на Костю короткий взгляд, замечаю в его длинных волосах седую прядь. Наверное, сам выгляжу не лучше. Молча выкуриваем пару папирос и поднимаемся с пола. Пора домой.

– Выходит, культисты Ромкины какую-то власть над бетоноедами имеют? – думаю я вслух.

– Выходит, так, – соглашается Костя. – Если один Ромка нам умудрился такие амулеты смастерить, то представь, что их жрецы умеют… Пожалуй, выйду на них через ГнилоНет, скину координаты этой берложки… Пускай седлают тех червей и мстят за брата.

– А может, они знают?.. Помнишь, Ромка говорил, что говняк делается из дерьма бетоноеда?

– Ну нет, это уж он точно заливал!

– Ты и про Бетоноворот так думал!

Мы тихо смеемся, шагая сквозь заброшенные блоки. Напряжение отпускает, хочется шутить и думать о простом. Спустя час ходьбы по коридорам мы проходим мимо знакомой скоростной кабины, выходим на лестницу и видим дядю Витю, застрявшего протезом в перилах. Рядом с ним стоит наполовину набранное ведерко нежно-коричневых подлестничников.

– Я тут собирал, да и не заметил, как эт… зацепился, – хрипло смеется этажник. Глаза его нервно бегают. – Вытащить хотел, да чой-то он не разгибается, сволочь. Клинит его иной раз. Не подсобите?

Костя осматривает ногу дяди Вити, пробует разогнуть, что-то подкрутить или раскрутить, но ничего не выходит. Он пожимает плечами:

– Тут руками никак, дядь Вить. Я за инструментами сбегаю и вас мигом вызволю. Аккуратнее в следующий раз будьте. Что ж вы ее не смазываете?

– Ну дык масло кончилось у меня, – пригорюнившись, бормочет старик. – Я уж было пробовал… А-ай, ладно. Помоги старику, я в долгу не останусь.

– О чем вопрос, туда-обратно!

Мы идем вверх по лестнице, проходим первый пролет, и включается сирена. В который раз холодное скользкое щупальце сжимает мое сердце. Снизу раздается надрывный, полный ужаса крик старика. Я бегу, стараясь не думать, что будет с этажником и до чего доводит прогорклое масло.

Врываемся на этаж и мчимся к герме Лазукиных, по дороге сбивая с ног ликвидатора Ефимова. Колотимся в нее и орем наперебой:

– Толик! Толян, открой! Это мы! Костя и Паша! Еще не началось, открывай давай, на две секунды!

– Не могу! – раздается дрожащий голос Толика. – Он тоже там!

– Кто «он»?! Открывай, брат! Никого тут, только мы!

– Я взорвал ее! – старший Лазукин срывается в рыдания. – Я взорвал петлю! Нина у меня!

Рядом вырастает Ефимов с перекошенной мордой, и без того неровной из-за Окуляра. Он с ревом вламывает стальным кулаком по герме, но лишь царапает ее. Эти двери Самосбор выдерживают, Владимир Иваныч, вы что…

– Открой, гнида! – орет басом майор. – Я тебе покажу, как дочь мою совращать!

– Ты ее сам совращаешь, говноед партийский! – срывающимся голосом вопит Толик. – Брат, прости! Паша, я не могу!..

За гермой слышны рыдания Нины. Костя сползает по стенке, шевеля губами. Я бегу к гермодвери Ефимовых – говорят, если заткнуть щели мокрыми тряпками, можно переждать…

Герма ликвидатора висит на одной петле.

Дядя Витя?.. Бред, его герма заперта, сам он застрял на лестнице, а Самосбор, судя по сиренам, раскинулся на три этажа. Лифт? Отключен… Проволочный амулетик холодный – обычная железка. Швыряю его в конец коридора, где уже сгущается фиолетовый туман.

Я вырываю из вещмешка яйцо бетоноеда и пытаюсь разбить его об пол – не знаю зачем. Не получается. Ни крошек, ни трещин – ничего. В ярости выкидываю треклятое яйцо вслед за амулетом.

Странно, Света не успела даже добежать до нашей гермы, а этот Самосбор тянется невыносимо долго. Может, чем больше Самосбор, тем медленнее он разгоняется?.. Судя по всему, для Кости это не имеет значения. Он прилип к стене и пытается кричать, но из его черного рта не вылетает ни звука – лишь брызги слизи.

Пытаюсь оттянуть его от стены, но без толку. Спина Кости срослась с бетоном, сочащаяся из стены слизь затопила вещмешок. Я срываю голос в отчаянном крике, но никто не может помочь.

– Нина! – хрипло вопит Ефимов, продолжая ломиться в дверь. – Дочка! Доченька, открой! Впусти меня, я тебя пальцем не трону! Больше никогда! Пусти, родная, папка тебя любит! Оставайся с этим придурком, я вас прощу, только впусти!

Истерический фальцет в перепуганном до усрачки крике огромного взрослого мужика убивает во мне всякую надежду. Ефимов хорошо знает, что такое Самосбор. Он видел вещи, которые происходят после него. Он и правда готов их простить – лишь бы оказаться сейчас по ту сторону гермодвери.

Голоса, шумы и тихая гипнотическая музыка начинают мерещиться мне сквозь крики старого ликвидатора. Серые обшарпанные стены приобретают мягкий сиреневый оттенок. Навязчиво пахнет сырым мясом. Поворачиваюсь – теперь уже полностью седая голова Кости с распахнутым ртом и пустыми глазницами торчит из размазанного по стене пятна черной слизи. Пятно расползается и ощупывает бетон липкими ложноножками.

Ужас перед абсолютным хаосом Самосбора затапливает все мое существо. В нем нет никакой системы. Нет логики. Нет причины. Костя превратился в жижу, а я и Ефимов – еще нет. Когда погибла моя жена, Самосбор наступил очень быстро. Когда погибаю я, он не торопится. И это не объяснить ничем.

Когда-то и моя любимая растеклась пятном густой жижи по стене рядом с нашей ячейкой. Безо всяких изменений гравитации. Безо всякого смещения пространств. И без огромных лампочек в недосягаемо высоких потолках. Просто слизь на стене. Просто туман и запах сырого мяса. Надеюсь, Ускоритель Слизи никогда не заработает. Ничего вы не знаете, профессор Вихров.

Сумбурная мешанина звуков окружает меня, я все еще не могу ничего в ней разобрать. Гляжу на Ефимова. Он что-то ковыряет и подкручивает в своем протезе – и вот из среднего пальца вырывается тонкое лезвие горелки. Значит, и такое у него есть? Слезы текут по его изрезанному морщинами и шрамами лицу. Прислоняю ухо к его спине и слышу, словно бы сквозь вату:

– Получайте, б…! – ревет он, заваривая герму Лазукиных. – Молодожены!! Уроды!.. Мразь!.. Родного папку!.. Прости, дочка!.. Прости…

Его голос тонет в шуме и бормотании. Огонек сварки меркнет в густом и липком лиловом тумане. Я остаюсь один. Невыносимо пахнет сырым мясом.

– Пойдем! – отчетливо слышу я голос Светы. – Пойдем наружу. Прочь из Гигахруща, в царство вечного Самосбора. Забудь про все. Шагай ко мне.

– Так точно, – восторженно шепчу я.

И шагаю в фиолетовый туман.

Створки лифта распахнулись, точно механизм развел руки в стороны: «Я свою работу сделал, а ты там дальше сам как-нибудь».

Делаю шаг, другой. Ноги затекли, да и воздух в кабинке за долгий подъем застоялся. Из коридора тоже пахнуло не розами, но хоть какое-то облегчение.

Ни с кем локтями не толкаюсь, пропускаю вперед себя. Людына – зверь заполошный да бестолковый.

Суетятся, щемятся, а куда – сами не знают. Оттого и ведомы.

Раньше вел я, теперь иду со всеми.

Вращался в вихре центрального аппарата гигаблока, но попал в противофазу с новым курсом.

Раскрутило меня, как на центрифуге, и отшвырнуло на периферию жизни.

Награды, привилегии, друзья – все поотрывало; что осталось – в сумке на плече.

Что ж, по молодости, когда на рабфак пришел, багаж был ничуть не весомее.

Первым делом надо квартиру посмотреть. Победившие не стали меня уничтожать окончательно – бросили кость в виде должности и ведомственного жилья в блоке третьей категории снабжения.

А я и взял эту кость. Мог бы вразнос пойти до конца, так, чтобы доломали меня по политической статье да расстреляли, как полагается.

Нет. Не стал. Не хватило злости, стало безразлично.

Плитка под ногами с гранитной крошкой. Красивая раньше была. Сейчас вся выщербилась. Нужно смотреть, куда наступаешь.

Туфли с момента отбытия не чистил. Запылились. Им прилично уже времени, но качество отменное. В них хоть на свадьбу, хоть на похороны не зазорно.

По лестнице поднимаюсь выше. Сперва показалось – война прошла. Нет, всего лишь ремонт. Стены ободраны, ни штукатурки, ни шпаклевки.

Вот и мое новое пристанище за номером 235.

Достаю ключи. В замок входят, но дальше четверти поворота не идут.

Дверь открывается. На пороге небритый мужик в растянутой майке. Смотрит. Матом спрашивает, что я здесь забыл.

Говорю, что живу здесь. Он усмехается и некультурно указывает мне мой действительный, по его мнению, адрес.

Достаю документы. Сверяюсь: квартира 235, блок АХТ-88/2.

Требую документы с мужика. У него за спиной появляется помятая женщина в халате. Кроет меня матом почище небритого типа, который, к слову, хватает меня за грудки.

Было время, я входил в сборную завода по борьбе. Со спорта мое восхождение началось, и я никогда тренировки полностью не забрасывал.

Мужик и трех звуков издать не успел. Подсечка, бросок, болевой.

Женщине на опережение воплей рявкнул, мол, документы неси, красивая, а то и тебе не поздоровится. Бить я бы ее не стал, но угроза подействовала. Скрылась.

Спрашиваю мужика – как звать?

Тот сипло называется Тёмой. Я тоже представляюсь. По имени-отчеству. Привычка.

Женщина приносит бумаги. Твою-то мать! Понятно, не могли меня в дыру эту направить без прикола с совпадением адресов. Мелко гадите, бывшие товарищи, мелко.

Вставай, говорю, Тёма, в жилуправление пойдем. Выселять не буду, просто тебя один хрен для подтверждения вызовут.

Идем. Из каморки показалась коридорная. Называет меня бандитом. Грозит ликвидаторами. Игнорирую. Мне с такой мелочью общаться резона нет. Да и не решает она ничего.

Раньше случалось квартиры для сотрудников выбивать, схема старая, наработанная. Пофиг, что хлопотно, лишь бы не останавливаться, а то опять затоскую.

У самой лестницы коридорная кричит, подожди, мол. На этаж выше позвоню. Там вроде для кого-то 335-ю в порядок приводили. Какой-то хрен важный приехать должен.

Останавливаюсь. Тёма пыхтит, прибежала его жена. Пыхтят вдвоем, на меня искоса зыркают, но молчат.

Сверху подтвердили, что ждут именно меня. И в 335-й.

Всем кагалом топаем по лестнице.

Если внизу точно Мамай прошел, то здесь сад цветущий – стены картинами расписаны. Линолеум дешевенький, но свежепостеленный.

Другая коридорная хлопочет, так и эдак мои документы вертит. Лицо с фото сравнивает. Освещение хорошее, но боится ошибиться – случись чего, влетит-то ей.

Наконец ведет к квартире. Достаю ключи. Вставляю в замок. Поворачиваю. Дверь открывается. Все выдыхают.

Хлопаю Тёму по плечу. Потчую привычной цитатой о пользе вежливости в целях пролетарского взаимопонимания.

Народ рассасывается. Захожу в квартиру. Завтра надо будет в жилуправлении вопрос-таки утрясти.

Внутри скромно, чисто, пусто. С жильем работника центрального аппарата сравнивать глупо. В тех хоромах и обстановка была как в музее. Тоню чуть удар не хватил, когда пришлось съезжать.

Эх, Тоня… Не декабристская ты жена оказалась.

А я что? Раньше столько работал, что домой только поспать приходил.

А теперь смогу так? И надо ли?

Сажусь на панцирную кровать. В углу лежит составной щит, переделанный из старой двери.

Сон – лучшее решение, но постельного белья нет.

В каптерке у коридорной обнаружилась еще сутулая девушка с перекошенным лицом. Дочка. Умственно отсталая.

Прощебетала что-то невнятно, порскнула в подсобку. Вернулась со стопкой белья.

Просмотрел, не отходя от кассы. Простынь, наволочка, пододеяльник. Без пятен, дыр нет.

Коридорная предложила выпить за новоселье.

Отказался. Сказал, что дорогой утомлен. В падлу ли мне с ней пить? В падлу. И не бодрит, не веселит меня теперь водка. Не пьянею – просто вырубает.

По пути обратно остановился у стенгазеты. Заметки примитивные, бравадные, но красиво нарисовано. Есть четкий стиль.

Застилаю постель. Укладываюсь. Усталость – прекрасное снотворное.

Сквозь дрему слышу – гомонит идущая по коридору молодежь. Видать, и с ними придется что-то решать. Но не сегодня.

Утром накрыла тоска. Долго смотрел в пространство сквозь беснующийся будильник. Какая разница, что там, на новой работе? Не уволят, гарантия. Да и подчиненные отдохнут без нового начальника, которому один хрен рады не будут…

А с какого они должны отдыхать?! Там, где меня уже нет и не будет, почти круглые сутки икру мечут, чтобы всем всего хотя бы по минимуму хватало. Всю жизнь подпинывали этих с периферии. А теперь они отдыхать будут? Не потерплю!

Два стакана крепкого чая вприкуску с концентратом. Бритье и холодный душ для бодрости. Почистил зубы и туфли. Теперь я готов рвать и метать.

Кратко ответил на приветствие коридорной. Спустился на три этажа ниже.

Вот и завод по производству концентрата. От проходной в кабинет директора. Секретарша ожидаемо останавливает, просит подождать. Соглашаюсь.

Засекаю время – да, в знакомстве с непосредственным начальником первый ход не за мной. Но тем яснее мне его намерения.

Десять минут. Выходит. Невысок. Лысоват. Улыбается, глаза настороженные.

Жму руку. Заходим к нему, беседуем. Пал Алексаныч оказывается вполне вменяемым мужиком. Между слов откровенно даю понять, что никого подсиживать не желаю. Немного расслабляется.

Мой отдел – статистический. Болото. Сотрудники назначены по звонкам сверху. Работают, но так, что черт ногу сломит в документах.

Киваю – мой профиль. Намотался с комиссиями по производствам. Знаю, как концентрат третьей категории вторым записывают. Тут директор или взяточник, или растяпа, или просто слабак, тоже по звонку назначенный.

Пал Алексаныч на взяточника не похож.

Ведет в отдел. По пути предупреждает, что никого увольнять нельзя. И допускать ухода по «собственному желанию» тоже.

Уверяю, что от меня не разбегутся. Пусть только попробуют!

Знакомство с коллективом. Детина с кислой миной без интереса ощупывает взглядом – мой заместитель. Женщины оценивают одежду, обувь. Да, такого нет ни у ваших мужей, ни даже у любовников.

«Погоны» с меня сняли, да мундир остался.

Директор кратко представляет. Дает мне слово. Пожимаю плечами – а чего воздух сотрясать, давайте уже работать.

Даю заместителю задачу принести всю отчетность за позапрошлый квартал. Со входящими и исходящими.

Пал Алексаныч с легким удивлением желает мне удачи. Уходит.

Мой кабинет обставлен новой мебелью, а у сотрудников столы разнокалиберные. Сразу видно расслоение.

Но разбираться в интерьере некогда – приходит заместитель с еще одним работником.

Работника отпускаю, а заместителя нет.

Надеваю очки. Вчитываюсь. Говорю, что без точной статистики не может быть нормального планирования, а без планирования нет социализма. Я в молодые годы спорил с этим, но молодость – недостаток временный. А что, собственно, здесь написано?

Детина наклоняется над служебной запиской из третьего цеха. Мне как раз хватило, чтобы ухватить его за ухо, не вставая.

Тихо, но нецензурно объясняю, что пока способен различать даты. Я не дурачок из «заряженной» комиссии, чтобы оценивать отдел по прошлому кварталу. Ясен товарищ Красин, что вы загодя все подчистили.

Мне нужен позапрошлый квартал. За прошлые грехи карать не буду, а вот водить за нос меня не надо.

Отпустил ухо. Жду ответа.

Молча ушел. Вернулся. Извинился со льстивой улыбкой. В этот раз принес то, что нужно. Сам.

Хрен с тобой, иди.

Провозился до вечера. Вызвал секретаршу. Дал ей напечатать расписание консультаций с сотрудниками на ближайший семисменок. Пропущу всех «через себя». Сначала с лаской, а потом с особой нежностью.

Когда возвращался на квартиру, встретил группу веселых молодых людей. Похоже, тех самых.

Крепкие, широкоплечие, одеты в пропотевшие спортивные костюмы, точно с тренировки только что, глаза ясные. Галдят, ржут, но без мата.

Присмотрелся, но явного вожака не увидел. Старею, что ли? Пока думал, парни скрылись.

Спросил у коридорной – кто такие? Актив блочный, говорит – в дневную смену блок благоустраивают, вечерами тренируются. Мордоворотов этих комиссар наш пестует. И стенгазета тоже их.

За ужином вспомнил молодость. Мы ведь тоже такими были. Пока жизнь нашу дружную спортивную гурьбу не разбросала. Меня наверх подняло, а ребят…

Сижу на кровати один. Ни есть, ни читать, ни спать не могу.

Выпить?

Представил Бронникова, который без выражения произносит мое имя: «Был человек, человечище, а как попал на периферию, так и спился. Ладно, хрен с ним, что с поставками металлоконструкций?»

Принял упор лежа. Отжимался до упора. Холодный душ. Уснул.

Утро начал с зарядки. Нужно сходить в жилуправление после работы.

До обеда проработал вопросы с тремя сотрудниками.

Первый – Олег, скромный, исполнительный, придраться не к чему. С ним быстро порешали. Взял его на заметку. На таких пахать можно, не забывай только иногда премировать и добрым словом подбадривать.

Вторая – Клавдия Семеновна. Престарелая активистка. Полный выводок внуков нянчит. Правнуки не за горами, но продолжает работать. К очередному празднику бал-маскарад затевает.

Между делом узнает мой день рождения и семейное положение. Эх, Клавдия Семеновна, все в вас прекрасно, кроме того, что в любое утро мы вас среди живых можем не досчитаться.

Кто привык светить ярче всех, тот и сгорает внезапно.

Третья – Швета. Это существо Светланой я не назову. Ногти длиннее здравого смысла, глаза большие, абстрактно добрые и абсолютно бестолковые, в ушах два гимнастических обруча.

Швета не говорит, Швета воркует. Швета не слушает, Швета обращает внимание. Швета не работает, Швета – самая лучшая. Почему кто-то может быть недоволен Шветой?

С пятого раза до нее дошел смысл моих требований. После третьей попытки разреветься девушка поняла – от работы это ее не спасет. Дал задание до конца рабочего дня. Пометил себе проконтролировать результат.

Отпустил умываться. Побольше поплачет – поменьше пописает. Пока все как по маслу.

В столовой с заместителем обсуждали планы приведения отдела в боеготовое состояние. Болото потревожено, пошел запах.

После обеда четвертая в очереди сотрудница закатила скандал. Показал, что шавки могут быть сколь угодно голосисты, а у бульдога хватка крепче.

Выбежала из кабинета. Вызвал заместителя. Он явился с едва скрываемым торжеством. Вручил ему записку с заданием для беглянки. Сказал, что ответственность за исполнение теперь на нем.

Торжество куда-то исчезло.

Отсылаю за следующей сотрудницей. Встретить бы того, кто женский коллектив цветником или малинником назвал. Я ему засохший кактус с полки скормлю.

Стук в дверь.

Разрешаю войти. Перед глазами появляется молоденькая блондинка в ликвидаторской форме. Показываю «класс» – к маскараду готовность есть. Присаживайтесь, товарищ Авдеева, у меня к вам много вопросов.

Гостья улыбается, показывает удостоверение. Она – комиссар Лагина. И это у нее ко мне вопросы.

Спрашивает разрешения присесть. Садится синхронно с моим подтверждением. На кителе слева у нее две нашивки: золотистая за тяжелое ранение и серо-желтая – медаль «За боевые заслуги». На поясе кожаная кобура с пистолетом.

То ли я возраст разучился определять, то ли молодежь стала раньше времени взрослеть.

Приветливо обращается по имени-отчеству. Напрягаюсь. Знаю я вашу ласку, товарищи комиссары. Сам так умею, но сейчас расклад не в мою пользу.

Лагина уважительно перечисляет мои прежние должности по пути на самый верх ЦК гигаблока. Люди с таким опытом АХТ-88/2 нужны до зарезу. Спрашивает – как я смотрю на то, чтобы взять шефство над молодежным активом? А то у нее уже рук на все не хватает.

Понимаете, говорит, выловить и отстрелять мутантов, культистов и наркоманов трудно, но дело техники. А вот предотвратить их воспроизводство без убедительной пропаганды социализма нельзя.

Киваю. В ее годы эта мысль действительно может показаться откровением свыше.

Говорит, что от меня потребуется уделять активу не больше двух часов после работы.

Приглашает на вечернюю тренировку в пустой цех. Это даже ближе, чем ко мне домой.

Возиться с молодежью, как полжизни назад, или снова тупить вечером в ожидании неизвестно чего?

Соглашаюсь.

Радуется. Перед тем как уйти, Лагина сообщает, что могу не беспокоиться о спортивном костюме – она уже взяла у завхоза один моего размера. Да, с жилуправлением вопрос тоже улажен.

В цеху чистый цементный пол и самодельные снаряды для тяжелой атлетики и акробатики. Все «ржавое», все работает. А вот маты новенькие – борьбой здесь еще не занимались.

Пока Лагина с горящими от восторга глазами представляет меня активистам, глубоко вдыхаю запах качалки. Есть еще в этом мире места, где время течет вспять.

Ребята смотрят без агрессии, но с молодецким вызовом. Мол, покажи, дядя, чего умеешь.

Провожу разминку. Бегаем, греемся, тянемся, но без фанатизма. Наконец вызываю на мат Гребнева – он показался самым задиристым.

Активист становится в боксерскую стойку. Говорю ему надеть перчатки. Жмет плечами, выполняет указание.

Лагина командует начать спарринг. Сближаюсь, перекрывшись. Гребнев пробивает двойку.

Многие думают, что перчатки смягчают удар. Как бы не так! Правильно забинтованная рука лупит еще сильнее, благодаря фиксации запястья.

Принимаю лбом и предплечьями. Удары жесткие, но не встряхивают. Проход в ноги. Беру на болевой.

Парень обескуражен. Поднимаемся. Комиссар вновь дает сигнал. Сближение, два его удара, мои – захват, бросок, удушающий.

На третий раз активист начал пятиться, почти убегать. Сбросил перчатки, исход тот же.

Перевожу дыхание – все-таки выносливость уже не та. Жму парню руку, улыбаюсь, хвалю поставленные джеб и кросс.

Мог бы сказать сакраментальное: «Хоть боксер, хоть каратист, для борца ты лишь артист», но зачем? Когда полвека проживешь, гормон в голове уже не играет.

Больше никого в эффективности приемов убеждать не пришлось – ребята с азартом слушали и повторяли за мной.

Так минул квартал – пролетело время, Самосбор за Самосбором. На работе всласть воюю с сотрудниками, после – натаскиваю ребят в борьбе. Два раза был с активистами в парадной колонне с флагами на праздники.

Стены штукатурят и потолки красят без меня – там ими бывший прораб руководит. Блок просто не узнать. И даже черная слизь рисунки не портит, точно жалко ей человечьих трудов.

Аня контролирует успеваемость активистов, водит их к культпросветовцам. Алексей – комроты территориального подразделения ликвидаторов – водит молодняк в тир и на полосу препятствий.

Как-то спросил комиссара, нет ли планов у нее с Алексеем создать здоровую ячейку общества?

Некогда, говорит, война идет.

Усмехаюсь – война идет, сколько Хрущ стоит, но ее же родители для всего время нашли.

Молчит. Долго молчит. Соглашается – Алексей уже давно знаки внимания оказывает, наверное следует ответить взаимностью. А надо, значит, надо. Не случайно же в партию бессемейных не берут.

Смеюсь. Ерошу ей волосы на голове. Ой, дочка, так тоже дела не делаются.

Вспоминаю Антонину, растягиваю губы в улыбке. Это действительно помогает ослабить боль, даже душевную.

В ту ночь я снова без сна ворочался в кровати – прошлое вспоминал и не мог остановиться.

Что утро не задалось, я ощутил, еще не разлепив глаз. Противное чувство усугубили боли в пояснице и коленях. Зарядку не доделал, на работу пришел с опозданием.

Отдел какой-то сонный – пнуть бы, да, если взъярюсь, могу дров наломать.

Заперся в кабинете, такие дни надо на тормозах спускать.

Вызываю Авдееву – она опять не то сдала. Но вместо бестолковой сотрудницы вошла Лагина.

Из комиссара как хребет вынули. В глазах тоска бездонная, будто все беды Хруща разом обозрела.

Ох, товарищ Лагина, рассказывайте, а то смотреть на вас больно.

Вспоминаю про коньяк, который мне на праздник подарили. Бутылка в ящике стола, закуску организовать не долго, но пока не достаю – ситуация еще не та.

Анна подпирает голову локтем, смотрит в угол. Говорит, что прочитала сочинения активистов про свое будущее.

Только двое собираются остаться в блоке. Остальные мечтают получать высшее образование или трудиться на грандиозных стройках далеко отсюда.

Гребнев стремится в сборную гигаблока по боксу. Хочет, как тренер, то есть я, через спорт построить карьеру.

Начинает слегка ныть голова. Спрашиваю Аню – а чего ты хотела? Пополнение для ликвидаторов вырастить?

Лагина сжимает руку в кулак, прихватывая волосы. Говорит, что растила из них новое поколение – надежду на возрождение блока. Людей, чистых душой, готовых улучшать все вокруг себя. Социалистов, в конце концов.

Социализм, говорю, прежде всего предполагает улучшение жизни граждан. А у нас блок третьей категории снабжения. И крашеными стенами норму выдачи концентрата и прочих благ не выправишь.

Потому что из предприятий здесь – только наш завод, пара смежных да прачечная.

Аня спрашивает, а как это изменить? Можно ли здесь развернуть еще производство?

Улыбаюсь. Мой профиль. Рисую на листочке кубик в проекции. Смотри, Анюта, кубик из девяти таких же состоит. Эти девять блоков в одну автономную систему организованы.

Таков план. Наш кубик, центральный, должен остальные снабжать едой и прочим. Но три соседних заброшены в виду аварийного состояния. А два и вовсе забетонированы после неудачной ликвидации. В остальных уровень заселенности не превышает сорока процентов.

Инфраструктура схлопнулась сама собой.

Вот и ответ – нет смысла руководству гигаблока здесь что-то развивать. Ресурсы можно применить более рационально.

Не грустите, товарищ комиссар, отпустите молодежь в далекое плавание. Они вас всю жизнь будут добрым словом вспоминать как первую в жизни наставницу.

Или заприте их здесь, и они быстро опустятся, потеряют мотивацию. И уже через время станут вашими клиентами по части наркоты и запрещенных культов.

Лагина трясет головой. Не хочет верить. Она до назначения сюда успела поучаствовать в репопуляции блока ПТа-908. Там же получилось!

Да, пришлось целую операцию под прикрытием организовать, чтобы через мутанта-людоеда выйти на местный культ с человеческими жертвоприношениями.

Но люди же там вернулись к нормальной жизни!

Усмехаюсь. Потом вздыхаю. ПТа-908, Анюта, это проект товарища Бронникова. Он тогда уже успел забыть, что мой выдвиженец, и переметнулся на другую сторону.

Вот ему для повышения и организовали успех в отдельно взятом блоке. Знала бы ты, какие силы задействовали, чтобы все получилось!

Аня, тебе просто повезло оказаться в команде победителей. А сейчас – увы.

Открываю ящик, достаю бутылку, две симпатичные рюмки. Но секретаршу в столовую отправить не успел – Лагина резко встала, хлопнула ладошкой по столу. Взгляд пылает.

Тут я медленно осознаю, кому и что рассказал… За такие откровения и на расстрел отправить могут. Я ж не в ЦК, нет больше волшебных корочек, надо за языком следить.

Анна села обратно. Спрашивает, как можно повысить уровень снабжения блока, хотя бы в теории.

Хмуро убираю выпивку и посуду. Я что ей – волшебник?

Как вариант «на отцепись» отвечаю, что можно, если разместить здесь экспериментальное производство. Чего-то, чего нигде больше нет.

Лагина грустно растягивает по лицу улыбку. Смотрит на меня, я развожу руками. И вспоминаю.

А ведь было такое в одном из забетонированных блоков. Там вкусовые добавки для чая делали. Или собирались делать.

Нет, сегодня работы не будет.

Накидываю пиджак.

Идем в архив.

Документы по экспериментальной технологии никогда не хранятся в единственном месте.

Анюта приободрилась.

Но нам не повезло – нужные папки отсырели и слиплись в ком. Придется делать запрос в центр.

Комиссар бодрым шагом уходит по своим делам, а я устраиваю разнос работникам архива.

Семисменок спустя пришел ответ на запрос – сроки хранения материалов по технологии добавок в чай вышли, и все документы давно уничтожены.

Сообщаю Лагиной. Говорю, что единственное место, где еще можно поискать, – сам забетонированный блок.

Планировка типовая, так что могу указать, где что конкретно должно лежать.

Аня попросила у Алексея бойцов для вылазки. Тот согласился, но сказал, что никуда ее не пустит.

Лагина заявила, что она – комиссар, и как ей смотреть в глаза людям, которых на смертельный риск отправит, а сама останется в безопасности?

Алексей ответил, что на ней же все и держится – и актив, и агентура, и вера обитателей в новую, счастливую жизнь.

Несколько дней ликвидаторы тренировались у меня в отделе – отрабатывали поиск документов под моим руководством. Запоминали расположение помещений и прочего.

Все-таки в единообразии блоков есть плюсы.

Бойцов замотивировали и пламенными речами о возрождении блока, и обещаниями всех благ в пределах разумного.

Пробили межблочную стену, так, чтоб к месту поближе. Группа канула в темноту. Поставили временную пенобетонную пробку.

Вернулись через двое суток. Половина. Без Алексея.

Лагина побледнела, но произнесла речь. Ликвидаторов наградили главблок и директор завода нашего. Пал Алесаныч прослезился, расчувствовался совсем.

Пролетел еще квартал. Дела в отделе наладились, сотрудники привыкли к моей требовательности.

О любви, конечно, речи не идет. Но оно и ясно: маленький начальник – маленькая сволочь. А я недавно был очень большим начальником. И сдуваться желания нет.

Руководство блока трижды посылало рацпредложение наверх о начале производства новых пищевых добавок, но верхние инстанции отвечали отказом.

Половина активистов успешно отучились и после выпускного разлетелись по другим блокам. Остальным еще двенадцать циклов.

Лагина осунулась. С молодежью возится, но вместо азарта стало проявляться ожесточение.

Она уже не за светлое в человеческих душах воюет, а против собственного уныния.

Видимся редко, только на тренировках, да и то не всегда.

Ночью приснились жена и сын. Да, они написали в комитет, что отреклись от меня. Но я-то нет, я все еще скучаю. И даже зла не держу – они хотели сохранить хоть какой-то статус.

Что-то из этого даже получилось. Антонине дали не самое плохое жилье и пособие за меня, как за потерянного кормильца. А шалопая Вовку оставили в университете.

Утром долго думал об Ане. Решился на звонок. Попробую разменять остатки своей гордости и человеческого достоинства на исполнение ее мечты.

Телефонистки долго уточняли, куда именно я звоню. Пришлось пройти через несколько подключений, чтобы меня наконец соединили с Бронниковым.

Он охотно ответил на мое приветствие. С участием расспросил о жизни.

Я отшутился, немного побалагурил, даже сказал, что был не прав. И что за дело меня покарали.

Он ласково называл меня по имени, я его – по имени-отчеству. Хотя кто бы знал этого Бронникова, если бы не моя поддержка… Ладно, дела минувшие.

Рассказал ему про технологию, про взгляды на переустройство блока.

Бронников сказал оставаться на линии. Ожидание растянулось на час.

В трубке послышался шорох, и Бронников сказал, что ему нравится моя идея.

Только ее надо немного изменить. На другом конце гигаблока строят новый завод, там и оборудование, и кадры. Там же трудится в должности директора выдвиженец Бронникова – товарищ Смольников.

Надо бы помочь товарищу Смольникову. Нужны ему надежные помощники и прорывные идеи.

Вот и направляет Бронников меня туда со всей сопроводительной документацией по добавкам. С повышением и перспективой восстановления партбилета.

Приказ уже подписан. Жди, мол, к концу рабочего дня. Сроки исполнения – трое суток.

Что-что, а хватка у бывшего протеже отменная. Специалист грамотный, хоть и паскуда оказался.

Приказ был у меня после обеда. Пришел Пал Алексаныч, сокрушался, что жаль меня терять – только порядок в отделе навел.

В смешанных чувствах стал готовить дела к передаче заместителю. Тот не скрывал радости, что наконец-то сядет в мое кресло.

И мне бы пофиг было, но чувствую себя предателем. Как теперь с Аней объясниться? Она же ликвидатор, должна понять, что приказы сверху не обсуждаются.

Но до чего же погано на душе…

На тренировку опоздал. Смотрю – парадное построение. Лагина что-то докладывает активу. Рядом какой-то молодой человек из Культпросвета.

Увидела меня, прервалась. Оказалось, она передает активистов – товарища комиссара внезапно прикрепили к сводной мобильной роте ликвидаторов.

Отправляется Аня далеко, там будет трудно, опасно и почетно. Грех жаловаться.

Последнюю тренировку провели как во сне – ребята очень старались нас порадовать успехами, но не покидало ощущение какой-то искусственности происходящего.

Парень культпросветовский доверия не внушает – ни рыба ни мясо. Ведомый он, а тут лидер нужен.

После тренировки мы с Аней шли по коридору до развилки – ей в казарму, а мне направо и на этаж выше.

Девушка подошла к стенгазете. Провела ладонью по ватману. Мне показалось, что она плачет.

Но Лагина обернулась с совершенно сухими глазами. Хотя в глубине сверкнули крохотные искорки. Не печали, а прежнего задора:

– Силен Самосбор, но я обучена ликвидировать его самые кошмарные порождения. А Партия еще сильнее. И это значит, что победа в нашей вечной войне все-таки будет за людьми.

Меня разбудили щелчки. Казалось, радио ехидно цокает языком, предупреждая, что сейчас начнет орать в полный голос. Я со стоном перевернулся на живот, накрывая голову подушкой. Выключать приемник все равно нет смысла. Тошнотворно радостные позывные утренней программы одновременно зазвучали в сотнях жилых отсеков. Голоса ведущих просачивались сквозь картонные стены и сливались в неразборчивый хор. В отличие от Самосбора, от них не спасали ни стены, ни гермодвери. Странно, неужели на все точки передают разную программу? Или, может, некоторые приемники просто выдают звук с запозданием?

Вместе с сотнями работяг в соседних квартирах я заворочался, постепенно возвращаясь в реальность из серого забытья. Формально заглушать радиоприемник не запрещено. Но тем, кто работает посменно, за это влепляют неустойки, как несознательным. Я на смены не хожу, на неустойку мне плевать. Но выделяться не стоит. Я фарцовщик, а значит – что чеканы, что ликвидаторы, что просто участковые по этажу могут устроить мне очень веселую жизнь почти за просто так. И, если кому-то вдруг не понравится, что я сладко сплю, когда трудовой народ шаркает подошвами к рабочим местам, хватит одной анонимки, чтобы на меня завели дело за тунеядство.

Стук в дверь.

– Сережа! Ты встал уже? Вставай, пора. Кушать иди, я оладушки сготовила.

Это Вера. В ее возрасте всех уже давно зовут по имени-отчеству, а она для всех просто Вера. Бабулька божий одуванчик. С остальными старухами на лавке у мусоропровода не заседает, на смены не ходила ни разу, сколько я ее помню. Но при этом знает все про всех. И прекрасно умеет уходить от ответа, если спрашивать что-то о ней самой. Ее ко мне подселили по программе уплотнения.

Вообще-то, мой отсек идет как одноместный. Но несколько лет тому назад одно место приравняли к одной семейной ячейке. А так как я не загсован, мне полагалась вот такая одинокая соседка. Поначалу, пока жили в одной комнате, она насмотрелась на мою работу и всю плешь тогда проела, мол, живу неправильно. Как поставил перегородку, стало полегче. Но она до сих пор не оставляет попыток вернуть меня на курс Партии. Так что побудка – это уже традиция. Но есть и плюсы. Готовить Верунчик умеет. Не хочу знать, что она добавляет в кормбрикеты, но ее стряпня и правда ощущается едой.

Оладушки оказываются горкой мелких кругляшков коричневого цвета с запахом еще не отработанного масла.

– Никак они у меня как надо не получаются, чтоб не разваливались. Молока бы в тесто добавить.

– Чего добавить? Верунь, я понимаю, что ты за жизнь многое повидала. Но нет такого слова. Ты ж его сейчас придумала. Мол, чтоб не разваливались, надо по ним молотком постучать. Только «т» выкинула, потому что оно само на молоток похоже.

– Эх, вот ты Фома неверующий! А работал бы, общался бы с нормальными людьми, много чего бы знал. И про молоко, и про крышу там.

– Слушай, Вер, не начинай, а? Сколько можно говорить, я работаю. И неплохо. Откуда, думаешь, вот это все? – Я неопределенно обвел рукой половину отсека, где жила соседка. Когда мы разделяли обиталище, многое из нажитого осталось на ее части. Да и после я порой баловал ее подарками. Достать настоящую плиту было очень непросто. Особенно учитывая, что большинство людей, как и я поначалу, понятия не имели, что это.

В большинстве квартир на кухне только холодильник для брикетов. Ну и, может, примус для чайника, и то если у ячейки большие квоты на воду и ее прямо из крана пьют, а не рассол делают после мытья всего и всех.

Вера недовольно поджала губы.

– Знаю я твою работу. На чужой нужде наживаешься.

– Так если нужда есть, должен быть кто-то, кто ее удовлетворяет. Вер, я людям помогаю.

– Вот не надо. Ты не помогаешь. Ты с людей карточки берешь. Последнее у них забираешь.

– Ну так мне тоже как-то жить надо. А к кассе я не прикреплен.

– Вот и не говори, что помогаешь. Те, кто помогают, они, знаешь… Они за идею!

– Это кто у нас такой идейный?

– А те, кто крышу ищут.

Я тяжело вздохнул и закатил глаза. Каждый месяц у Веры появляется новая идея фикс. Не давая себя прервать, соседка заговорила быстрее.

– Ты представляешь, был один профессор, который понял, что крышу не обязательно искать именно наверху. Он разработал теорию мозайного… Мозаячьего… В общем, сборного пространства. Мол, самосбор – это когда головоломка сама себя собирает, и когда собирает неправильно, а так бывает чаще всего, то на границах кусочков получается что-то странное. Но это значит, что и крыша может быть где угодно, даже в самом низу. А потом его ученик собрал общество искателей, и они постоянно экспедиции посылают…

– Стой, стой, стой! – Я поднял руки в примиряющем жесте. – Давай по порядку. Во-первых, что такое крыша? Во-вторых, почему она должна быть наверху? Ну а в-третьих… Хотя нет, вот это как раз самое важное: это твое общество, которое отправляет экспедиции, оно таки продкарточки у людей не берет?

Вера замахнулась на меня, но тут же сложила руки на груди. Явный признак, что разговор идет не в ту сторону, что она планировала.

– Может, и берут карточки, и что с того? Они ж для людей стараются. Чтоб нас наружу вывести.

– Так, стоп, что за наружа еще какая-то появилась? Объясни толком.

Старушка недовольно уставилась на меня. Но тут же порывисто вздохнула, отвела глаза и пожевала губами, подбирая слова.

– Ну смотри, Сереж… С чего б начать?.. У всего должен быть конец. – Я кивнул, эта мысль казалась очевидной. У меня самого работа есть только потому, что рано или поздно все заканчивается, и быстрее всего заканчиваются дефицитные продукты. – Ну вот, а теперь подумай, что будет, если идти все время в одну сторону?

– Как что? В другой блок придешь. Если там не режимные отсеки. Тогда тебя просто остановят.

– Хорошо, а если все время вверх?

– Ну тут вопрос, по лестницам или на лифте.

– Да неважно, хоть так, хоть так.

– Ну тоже другие блоки будут. И там уже зависит – либо холодные, потому что у насоса мощности не хватает пар гнать, либо наоборот, партийные, если у них свои узлы стоят.

– А еще выше?

– Ну не знаю, может еще блоки. Над партийными, понятно, простые жилые не поставят. Или, по крайней мере, обвод мусоропровода сделают.

– Эх, Сереж, серый ты. Вот представь, на самом верху этажи закончатся.

– Ну и что вместо них будет? На чем следующие блоки будут держаться, если этажей нет?

– Не будет следующих блоков. Все. Дальше только небо. Это и есть крыша. И самосборов там нет, потому что они по этажам ходят, а крыша – она над всеми этажами.

– Слушай, Вер, ну вот ты сама слышишь себя? Как бред же звучит. Я как-то учебники доставал для бывших интеллигентов, там фраза хорошая была. Мир не терпит пустоты. Если где и есть пустые пространства, значит, это или завод, или транспортный узел, или что-то режимное. А если что и обрушится, то его быстро снова застроят. Места же и так не хватает, нас вон с тобой уплотнили. А ты говоришь, этажей нет. Если б такое место было, нам бы давно пятилетку объявили ради освоения целины.

Фарцовщик должен уметь разбираться в людях, и я очень хорошо вижу: Веру распирает секрет. Она очень хочет мне возразить. Но не знает, можно ли довериться. Нужно совсем чуть-чуть дожать.

– Слушай, а может, тебе бригаду вызвать? Они-то обычно алкашей таскают, пусть хоть раз что-то оригинальное послушают. Вот этот твой бред про крышу.

– Ах бред? А что ты на это скажешь? – Вскочив, Вера кинулась к тайнику. Когда он остался на ее половине, я перестал пользоваться этим хранилищем. Но, видимо, бойкая бабулька нашла фальшивую стену.

Поначалу я даже не понял, что она достала. Конечно, я видел растения. В основном кормовой борщевик – пахучие заросли жестких стеблей в теплицах; и плесень – осклизлые белесо-бурые пласты, покрытые пухом. То, что стояло передо мной сейчас, не было похоже ни на то, ни на другое. При этом я ясно понимал: это именно растение. Бесполезное, непригодное для промышленности. Тонкий зеленый стебель с одним листом и шесть уже начавших опадать ярко красных лепестков. Но главное, это растение пахло. Какой же чарующий у него был запах.

– Ну что, убедился? – Вера торжествовала. – Думаешь, такое может в этих ваших застенках вырасти? Без солнышка?

Маленькое чудо осталось позади. Рутина вытеснила память о «цветке», как назвала его соседка. Настало время заниматься делами. В первую очередь обойти диабетиков. Их сладковатая моча до сих пор считалась просто отходом. Так что это совершенно законное сырье для самогона. Мало кто решался гнать самостоятельно: если у тебя найдут хотя бы змеевик, это гарантированный товарищеский суд и отработки. Но сменять упаренную мочу на лишнюю карточку никак не расходилось с курсом Партии. Даже по анонимкам таких не забирают. А анонимки на диабетиков пишут часто, все-таки от упаривания мочи по всему отсеку стоит убойный запах.

Затем сырье надо сбыть производителю – вот тут уже следует быть аккуратнее. Сидящие у мусоропровода бабки встречают меня заискивающими взглядами. Сейчас решится, стану ли я на сегодня хорошим мальчиком или проституткой-наркоманом.

– Маш-Васьевна, Нор-Флипвна, здравствуйте, – расплываюсь в улыбке.

– Здравствуй, Сережа. Что-то давно тебя не было.

Сюда я и правда не заходил аж с прошлой пересменки. Вечный слой шелухи, устилающий пол, успел исчезнуть. Да и старухи глядят на меня голодными глазами.

– Да я все как-то… Я вам тут полузгать принес. – Только теперь, когда напряжение спало, я понимаю, что воздух был почти наэлектризован от старушечьего нетерпения.

Говорят, просроченные брикеты вызывают почти наркотическую зависимость. Ссохщиеся зерна приходится разгрызать, чтобы добраться до питательной мякоти. И, начав это делать, закидывая в рот по зернышку и сплевывая на пол шелуху, остановиться уже невозможно.

Я протягиваю старухам по брикету, и они тут же расслабляются, кроша твердые зернышки себе в сморщенные ладошки. Дешевый способ купить дружбу тех, кого перевели в иждивенцы. Хотя я не питаю лишних надежд. Если дам малейший повод, мои визиты к местному самогонщику тут же станут известны как минимум участковому по этажу.

– А ты к Михалычу никак?

Вопрос заставляет насторожиться. Раньше получившие свое старухи не позволяли себе лезть в мои дела.

– Ну так… – отвечаю уклончиво. – Пройдусь по знакомым. Может, и к нему зайду.

– Ты там это… Осторожнее. Тебя тут долго не было, а к нему другие мужики заглядывали.

Я встаю как вкопанный. Несмотря на предупреждение, интуиция молчит. Это странно.

– Ну так, теть Нор, понятно, у Михалыча мужикам, должно быть, как медом намазано.

– Не, Сереж, не такие мужики. А такие, которые по закону живут. В татуировках все.

Перевожу дух. С братвой, чтящей закон, в отличие от казенных людей, всегда можно договориться. Собственно, понятия для того и создавались, чтобы договариваться было проще. В отличие от указов Партии.

Михалыч, как всегда, меряет меня хитрым прищуром, лежа на своей раскладушке. Это тоже почти традиция. Он меня впускает, и дальше я все делаю сам. Достаю сырье, убираю продукт, оставляю плату. С платой Михалычу всегда приходится повозиться, потому-то я в этот раз так долго не появлялся у него. Искал заказ.

Михалыч из бывших ниишников. Интеллигент. Он и самогонный аппарат собрал такой, что его сходу не опознаешь. Но оттого у него и запросы не как у прочих. С интеллектуалами всегда сложно. Простые кормбрикеты он может и у соседских мужиков на самогон сменять. Я ему нужен, чтоб находить то, что мужики не умеют.

Достаю несколько пластмассовых коробочек с лентой внутри. Вроде маленькой бобины в цельном корпусе. Тот, у кого я их брал, говорит, они называются кассетами. И, как и бобины, нужны для записи звука. Ставлю их стопкой.

Михалыч нехотя поднимается, подходит, глядит на надписи.

– Ты смотри, даже «The Wall» достал, – довольно хмыкает. – Ты, Серый, сила. Я потому тебя нужным людям и посоветовал.

Та-ак, вот теперь, значит, разговор начинается. Не нравится мне, как он с ухмылкой смотрит. Словно интересно ему, как я выбираться буду из той ситуации, в которую он меня засунет.

– Это каким людям? – говорю с ленцой в голосе. – Нужные, оно, конечно, хорошо, да только знаешь, я сам в нужде быть не привык.

– Да не боись, Серый. Люди Мохны про тебя спрашивали. Ну то есть как про тебя… Просто про того, кто может то достать, о чем не всякий и слышал.

Под ложечкой начинает сосать. Про Батю Мохну слышали не только по нашему стояку, но и в соседних секторах. Честный мужик, закон чтит, как клятву юного уставника. И делами вращает такими, что к нему, говорят, даже из Партии ходят. Работать с ним – настоящий шанс зажить не просто хорошо, а очень хорошо. Получить норму воды, чтоб можно было просто мыться. Может, даже под душем, когда вода на тебя льется сплошным потоком и утекает дальше. Но это тот шанс, за который придется действительно поработать.

– А ты, Михалыч, откуда Батю знаешь, что он к тебе за советом идет?

– А я, знаешь ли, гений. – Лыбится. Смотрит, поверю или нет. И ничего, чтоб я поверил, делать не хочет. Вот бы ему эту лыбу проредить. Но нет, сейчас нельзя. Если правду говорит, то он мне все равно что гермодверь, которая меня от всего этого обрыдлого быта отгородит.

– Ну допустим, гений. И что Мохне от меня надо?

– А вот это ты у него сам и спросишь. Я про тебя сказал, теперь он сам за тобой пришлет. Ты только жди.

Я сижу за длинным лакированным столом. Одна комната, в которую меня привели, могла бы занять целый этаж в моем блоке. А до этого меня вели несколькими коридорами, лестницами и лифтами. И похоже, все они были частью одного отсека. Хотя нет, не отсека, тут нужно другое слово. Квартира. Вокруг как-то очень естественно расползлась роскошь. Телевизор в углу, гарнитур из ДСП, ковры застилали не только пол, но и стены. И из всего этого окружения очень сильно выбивался сидящий передо мной человек. Батя Мохна казался чужим в своей квартире.

С залысинами, щербатой улыбкой, тщедушный и в растянутой майке-алкоголичке, он был бы уместен в очереди хануриков, сдающих перед сменой бутылки из-под чистюли. Сейчас, сидя в метре от меня, он неспешно прихлебывал жидкую баланду из простой жестяной миски.

– Ждать умеешь, молодец. – Голос у Мохны тоже не соответствовал его виду. Глубокий и низкий, он подошел бы здоровому мужику, но не тому иссохшему тельцу, что сидело предо мной. – Многие на твоем месте сразу начинают обрехиваться. А ты молчком сидишь. Это правильно. Ждать в твоем деле – это важно. Хочешь на меня работать?

Я выжидаю еще несколько секунд. Разъяснений не последовало.

– Смотря что за работа, Батя. Работать на тебя хочу, но знаю, что ты пустых людей не держишь. Так что хотел бы за то взяться, что делать умею.

Теперь молчит он. Под его сверлящим немигающим взглядом сидеть неуютно.

– А вот здесь перебздел. Раз я тебя позвал, значит, уже решил, что ты для работы подойдешь. За меня думать у тебя еще думалка не отросла. Так что в следующий раз отвечай просто, да или нет.

– Да, Бать, хочу на тебя работать.

– Вот то-то же. Будем считать, исправился. Работа простая. Скажу, откуда забрать товар, скажу, куда доставить. Твое дело – доставить в сохранности.

Звучит очень плохо. Хуже нет, когда заказчик говорит, что работа простая. Хотя есть что еще хуже. Когда нельзя припечатать его мордой вот к этому натертому до блеска столу и спросить, что ж он сам эту простую работу не сделает.

– Что перенести надо?

– А это, пацан, не твоего ума дело. – И опять этот его немигающий взгляд. Но ничего, я его выдержу. Сейчас как раз закон свое дело делает. Решается, нужно ли со мной по-людски договариваться. – Ладно, извини, пацан, хватанул я чутка. Тебе знать больше положено. Мясо повезешь. Сырое и пахучее.

Видимо, не удержал я лицо, Батя ухмыляется. Но тут не стыдно ершом наежиться. Каждый житель блоков знает, что такое запах сырого мяса. Мало кто даже видел мясо за свою жизнь. Но это название мы заучиваем с младых ногтей. Если чуешь запах сырого мяса, значит, идет Самосбор. Значит, беги и спасайся за ближайшей гермодверью. Если хоть кто от меня что-то такое учует, порешат на месте. И будут правы, я бы так же сделал.

Мохна дает мне время все это продумать. И затем добивает. Всаживает крючок в самую душу.

– За оплату не боись. Если выполнишь, про карточки можешь забыть, все будешь прямо из спецраспределителя получать. Но есть еще одно условие. Мясо, оно портится со временем. Особенно если жара вокруг. Так что ты там не мешкай. А лучше льда побольше раздобудь.

– Слушай, Бать, а зачем оно тебе надо?

Я увидел, что он опять хочет меня заткнуть. Но не стал. Я уже вместе с ним в законе.

– Я тебе, парень, рассказывать особо не стану. Но ответ дам – как хочешь его, так и понимай. Запах этот не только жильцы знают. И не только люди его боятся. Нужно мне, чтоб кой-кто в нужный момент по своим норам попрятался.

– Понятно. Возьмусь. Но аванс все-таки карточками взять хотелось бы.

Колеса тележки предательски скрипят. Тележка с мороженым, это воспоминание из детства. Самое первое разочарование каждого ребенка. Нарисованные на бортах тележки дефицитные игрушки, радостно уплетающие лакомство, притягивают детей, как кислянка тараканов. Каждый хочет вот так же, закатив глаза от блаженства, облизывать… Хм, я ведь даже не знаю, какое оно на вкус. В общем, каждый ребенок хочет попробовать мороженое. Но стоящие в рекреациях тетки-мороженщицы только отгоняют малышню. Производство лакомства прекратили еще до моего рождения. Но смены «снежных баб» до сих пор не упразднили. Так что этот натюрморт знаком каждому, кто проводит свободное время в рекреациях. Ободранный диван, борщевик в кадке и тетка с тележкой. Ну и еще репродуктор, в хрипах которого можно различить зацикленную мелодию.

Взять на время эту тележку мне стоило почти половину михалычевского самогона. Впрочем, это честно – я же не собираюсь на самом деле ее возвращать. После того как она пропахнет, открывать ее себе дороже. С тем, чтобы загрузить товар, проблем тоже не возникло. Закрашенная в цвет стены гермодверь открылась почти сразу, как я отбил по ней условный стук. Хмурый детина впустил меня внутрь и все время, пока товар загружали, сверлил меня недобрым взглядом. Расторопные тощие люди в белых халатах быстро, стараясь особо не дышать, уложили в тележку белесо-розоватые блоки. Я тоже старался не вдыхать тот запах, что они источали. Хоть и понимал, что сейчас причина запаха не Самосбор, лютый ужас заставлял шевелиться кишки, словно я падал в лестничную шахту.

Такое ощущение, что я до сих пор чую этот запах, хотя через уплотненную крышку ничего не должно проходить. Стоп. Я глянул на торчащую из стены мигалку. С тихим жужжанием за оранжевым стеклом вращались два пустых патрона – лампочки кто-то вывернул.

Вот же дермогниль сифозная! Сирена сломалась! Вокруг действительно стоит запах сырого мяса. Со всех ног я пустился вперед, толкая тележку перед собой. Из-под целлулоидных плиток на полу начал просачиваться сизый туман. И, как назло, ни одной двери вокруг. Голый коридор.

На повороте я поскользнулся, разодрав локоть о загнувшийся кверху угол плитки. И тут увидел то, что едва не заставило расплакаться от счастья. Мужик натужно тянул на себя гермодверь. Развернувшись, я обеими ногами пнул тележку в его сторону. Тоскливо заскрипев, она покатилась, на середине пути накренилась, задрав пару колес в воздух, и рухнула на пол. Но, к счастью, успела доскользить до спасительного проема, мешая жильцу закрыть тяжелую пластину, защищающую его убежище. Вскочив на ноги, я кинулся вперед.

– Куда прешь, зар-раза!

– Волна же идет, пусти!

– Вов, что там происходит?!

– Ой, морожнка, а можно мне?

– Прочь пошел!

– Да пусти же!

– Вова, пусти его, он же дверь закрыть не даст!

– Хочу морожнку!

– Рожай быстрее, мужик, сейчас всех накроет!

– Ат, зар-раза!

Я тяжело дышу, глядя на мужика перед собой. Мы оба сидим на полу, опираясь спинами о стены. Только что мы втянули тележку внутрь и едва успели закрутить гермозатвор.

– Шаг от двери сделаешь – убью. Понял? – Оружия у него в руках нет, но проверять его слова мне не хочется. Где-то в глубине отсека, в темноте – две фигуры. Женщина и ребенок. Стараюсь даже не смотреть в ту сторону.

– Понял. Буду тут сидеть. Как дверь откроешь, уйду сразу. Даже ликвидаторов ждать не буду.

– Па-ап, а можно мне морожнку?

Мужик тяжело смотрит на меня.

– У тебя телега явно непустая. И ликвидаторов ждать не хочешь. – Поднимается. Я тоже встаю. – Давай-ка глянем, что у тебя там.

– Погоди, стой. Я тебе не угрожаю, я как есть говорю. Если откроешь – пожалеешь. То, что там, – не мое. Но мои проблемы. А если откроешь, проблемы твоими станут. Там уже можешь меня убивать, сам не отмажешься.

Смотрит на меня, решает. Я тоже его осматриваю. Еще не старый, но меня старше. Поджарый, без пуза. Из охраны, видать. Твою мать, а если он сам ликвидатор?! Тогда я очень зря сболтнул. Тогда не разойдемся. С ликвидатором не договориться. Чувствую, как сами собой сжимаются кулаки. Вижу, как он опустил взгляд. Заметил. Рукой себе за спину потянулся. Замер. Видать, сам при семье не хочет на рожон лезть.

– Ладно. Сиди здесь. Хоть шаг сделаешь – ляжешь. К телеге своей потянешься – ляжешь. Хоть чем мне поведение твое не понравится – сразу ляжешь. Все понятно?

– Куда уж понятнее. Можно присяду пока?

Ухмыляется. Похоже, угадал я его настроение.

– Опаздываешь, парень.

– На тридцать первом Самосбор шел. Я пережидал.

– Мохне оправдания не нужны. Ты опоздал, я ему о том доложу.

Похоже, Батя не врал. Сама по себе работа должна была быть очень простой. Ждали меня точно в той точке, где было сказано. Старая щитовая. Когда-то здесь стоял генератор, но его давно сняли. Судя по кривым обрезам, снимали сами соседи и по частям. Снаружи дверь выглядела заваренной, но легко и беззвучно отворилась, стоило постучать. Встретили меня трое в кожанках. Почему-то в голове всплыло слово «комиссары».

– Привез что велено?

– Что б я тут делал иначе?

– Правильно мыслишь. Если Мохну подвел, лучше уже и не появляться. Давай открывай.

Быть фарцовщиком непросто. Я нередко чувствую страх. Но вот испытывать ужас от отсутствия ужаса раньше не приходилось. Поначалу, открыв люк тележки, я даже не понял, что не так. И только спустя мгновение до меня дошло. Запаха мяса не было. Был привычный запах гнилья. Им вокруг было пропитано все, он не вызывал страха. А ведь именно страх был нужен Бате.

– Я… Там все было… Я как мог быстрее… И там лед был, даже туман у донышка.

Знаю, что перед такими нельзя оправдываться, но ничего не могу с собой поделать.

– Ладно, не кипишуй, парень. – Морщится. Но видно, что не от запаха. – Вижу, что косяк, а не подстава. Батя Мохна закон чтит, без вины не наказывает. Но ты не фартовый, видать. Такие Мохне не нужны. Аванс вернешь и крутись дальше как хочешь.

– Да я же… Ну я же все рассчитал.

– Молодец. А товар не довез. Ты давай не булькай, а то разговор иначе пойдет.

Да где же она?! И зачем вообще я взял аванс? Ну то есть понятно зачем, чтоб статус свой поднять. Мол, цену себе знаю. И получил прямо с избытком. Толстую плотную упаковку продовольственных карточек. Без даты, без имени. То есть у любого распределителя их мог отоварить кто угодно. Не боясь просрочить. Настоящее сокровище. Конечно, я их припрятал. Но теперь рука нащупывала в трубе только пустоту.

– Вер, а ко мне никто не приходил?

Слышу скрип пружин. Соседка встала с кушетки, шаркает к моему отсеку.

– К тебе? Нет, Сереж, к тебе не приходили.

– А к тебе?

– А ко мне – да. Из искателей крыши. – Отворачиваюсь, дальше слушать ее старушечьи проповеди нет никакого желания. – Я им все карточки вот из той трубы, где ты шаришь, отдала.

Вдоль спины проходит мерзкий озноб.

– Что ты сделала?

– Сереж, не повышай на меня голос, пожалуйста.

– Что ты сделала, карга? Я на тебя сейчас не то что голос повышу!

– Сергей, прекрати, ты меня пугаешь. Ты же сам говорил, что тебе теперь эти карточки вовсе не нужны будут. Я и решила, раз тебе не надо, пусть тогда людям на благое дело пойдут.

– Да ты понимаешь, что ты меня под могилу подвела? Меня из-за тебя теперь заживо в бетон зальют! Или еще хуже, в консервированный блок отправят! К шептунам, что из-за двери зовут! И тебя со мной заодно!

– Сереж, да что ты говоришь такое? Не выдумывай, пожалуйста, не бывает так.

– Не бывает? Вот ты скоро узнаешь, что бывает! Это не мои карточки были!

Со стоном сползаю по стене, закрываю лицо руками. Выжившей из ума старухе бесполезно что-то рассказывать.

– Ну что ты так переживаешь? Пойди и объясни все как есть. Человек же должен понять, что это для дела. И если все так, то искатели, конечно, могут вернуть их. Просто не сейчас. У них как раз экспедиция будет сегодня. А они, когда уходят, никто не знает, где они.

– Что?

– Я говорю, искатели тебе вернут все…

– Да нет, не это. Никто не знает, где они ходят?

– Ну да, это же экспедиция. Они по каким-то таким дорогам идут, где людей давным-давно не было.

– А им еще участники не нужны?

– Нужны, конечно. Но, Сереж, это ж опасное дело. Там люди потому и нужны, что они там гибнут.

– Это уже неважно, Вера. Расскажи, как их найти.

Если уж непруха началась, то так просто она не закончится. В экспедиции нас оказалось четверо вместе со мной. И один из остальных – тот мужик, у которого в отсеке я пережидал Самосбор. Видно, что не забыл меня. Идет позади, глаз не спускает. В руках лопатку крутит. Странно это. Лопатки эти, если кому вдруг по разнарядке выдают, никто не хранит. Все сразу в металлолом сдают за лишнюю пайку. Как инструмент она ни к чему не пригодна, а веса там как раз на тюбик концентрата.

Вообще, странностей тут и правда хватает. Уж на что я весь наш стояк облазил до пятидесятого этажа, а эти проходы впервые вижу. Проводник – не знаю, как его звать, тут никто не представился – сказал, что это техэтаж. И выглядит довольно странно. Вместо стен здесь переплетение толстенных труб и кабелей. Но в промежутках видно, что за ними пустота. И ни одной гермодвери. Чертовски неуютно.

Мы поворачиваем. До этого шли по дорожке, такому очень узкому коридору в арке между коммуникациями. А теперь мои спутники один за другим перелезают через трубу и уходят в темноту за ней. Словно уходят в стену. Мне это все больше не нравится.

– Че замер-то? Давай, двигай тушей. – Тот, что приглядывает за мной, тычет в спину лопаткой. – Не боись, уже недалеко осталось.

Очень странное ощущение. Света здесь почти нет, но его все-таки хватает, чтобы разобрать спины идущих впереди. Вокруг кабели, вентили, датчики и колонны. Мы словно идем в утробе дома. И она очень активно живет. Урчит, стонет, гудит. Такое ощущение, что этот техэтаж расходится во все стороны гораздо дальше границ нашего блока.

Вдруг провожатые остановились. И я слышу самый приятный звук. Скрежет гермозатвора. Только теперь я понимаю, как до сих пор был напряжен. Оставаться на открытом пространстве, где в случае прихода Самосбора негде укрыться, чертовски страшно. Свет ослепляет меня.

Меня впихивают в дверной проем. Я ничего не вижу, спотыкаюсь и падаю, руки сминают какие-то волокна. Слышу над собой смех. Мотаю головой, зрение постепенно возвращается. Вокруг зелень и воздух. Воздух пахнет… Нет, наверное самое важное как раз то, чем он не пахнет. В нем нет всех тех запахов, которые постоянно преследуют человека от рождения до смерти. Пота, пыли, сырости, гнили, вони из мусоропровода, резины из лифтовых шахт, гари и зловонного дыхания. Ничего этого нет. Голова начинает кружиться.

– Ну что, новичок, каково тебе здесь? – Не вижу, кто спрашивает, но не мой конвоир.

– Где я? Что это за место? – В голове всплывают рассказы Веры. Но я хочу услышать это странное слово от них, от тех, кто меня сюда привел. – Откуда тут столько света?

Поднимаю голову. Наверх, высоко наверх, уходят увитые зеленью стены. Ползучие растения цепляются за выщербленные бетонные плиты. Растения тянутся к свету, к пылающему, яркому и жаркому огненному шару.

– Это пролом. – А вот это уже голос моего надсмотрщика. – Видишь там, наверху, свет? Это два самосбора друг навстречу другу вышли.

Я тут же кидаюсь к гермодвери, стараясь прикрыть голову руками. Слышу за спиной веселый хохот.

– Ну вот что ты за человек, Волчара? – с укоризной говорит заросший бородой проводник. – Теперь-то хотя бы не издевался над парнем. Ты не слушай его. Там НИИ какое-то было. Никто уже не знает, что там исследовали. Но вот, лет уже полтора десятка как, у них что-то взорвалось. Заливать даже не пришлось, стены сами спеклись в единую массу, так что через плавленый бетон не пробиться. Тогда все так и оставили. Покореженные этажи восстановили, отсеки заселили. Слышал, может, «Теплые стены» это место называется?

Я киваю. Про Теплые стены слышали все. Поначалу, когда там выдавали отсеки, все пытались прорваться на расширение вне очереди. Шутка ли, отопление без разнарядки. Зато потом все, кто мог, бежали из Теплых стен прочь. Стены со временем стали горячими, уже тогда жить в них стало невозможно, а после и вовсе раскаленными. Тогда жилой отсек превратили в рабочие места по зарядке теплоэлементов. Совершенно адская работа.

– Ну вот, – продолжил бородатый. – А потом я однажды этот вход нашел. И гляди ж, везде жизнь есть, везде приспособится. Так что сейчас урожай соберем, и можно еще декаду спокойно жить.

– Урожай? – спрашиваю почти автоматически. Никак не могу убрать с лица глупую улыбку, водя рукой по упругим зеленым росткам.

– Ну да. Тебя ж твоя бабка, небось, тоже растением заманила? Они, считай, сокровище. Покажешь человеку цветок или травинку, расскажешь про крышу, и он тебе сам карточки отдает. Ищите, мол, голубки сизокрылые, для нас выход.

Ну да, этого следовало ожидать. Но как-то больно легко он мне это рассказывает. Да и взяли меня без лишних вопросов. Где же подвох?

– Ладно, кончай с ним лясы точить, не для того он здесь, – снова мой конвоир вступает. – На вот.

У моих ног в землю втыкается лопатка, которую он нес все это время.

– Давай, яму копай.

– Яму? Большую?

– Среднюю. Полметра вглубь, а длиной по твоему росту.

– Ты, и правда, извини, парень. Тут ведь, понимаешь, какое дело. Растениям не только свет нужен. Но еще и питательные вещества всякие. Органика. И ты это, разденься, что ли. Чего хорошие вещи портить, они еще пригодятся.

Четыре часа. Желтоватые, засиженные тараканами лампы дребезжат и моргают, силясь осветить главный коридор. Через несколько часов генератор заработает в полную силу, светильники разгорятся как следует, тяжелые гермодвери откроются, и бледные жильцы отсека потянутся на работу.

Но сейчас время тишины, время грибов. Здесь они не полновластные хозяева, люди пока этого не допустили, но грибы повсюду – как и плесень – рождаются в щелях и вьются по стенам, подбираются к теплу потолочных светильников, разрастаются в причудливые группы, выглядывают из-за вентиляционных решеток, кивают шляпками на тонких, полупрозрачных ножках, общаются.

Женщина в сером комбинезоне, слишком уставшая, чтобы нести свой караул, спит, сидя на стуле в дальнем конце коридора, перед поворотом к небольшому тупичку на две ячейки. Ее голова запрокинута, сухие губы приоткрыты, затылок упирается в обшарпанную стену с выцветшим агитационным плакатом.

Наблюдатель из 274-й не видит, что там написано, но знает наизусть каждое слово, как и все гигахрущевцы-пионеры:

Он смотрит на храпящую женщину еще минуту, прежде чем подойти и взять что-то из ее правого кармана. Взамен он кладет небольшой предмет и бегом возвращается в безопасность своей квартиры.

Пять часов. Буквально в двух метрах от серого комбинезона, за дверью с номером шестнадцать, в кровати садится другая женщина – гораздо старше. Ее глаза закрыты, на губах играет легкая улыбка, спутанные седые волосы спадают до плеч. Руки, исполосованные сетью темных вен, блуждают по одеялу, находят друг друга, правая рука берет левый указательный палец и крепко его сжимает, как будто хочет из него выстрелить.

Все так же, не открывая глаза, спящая медленно поворачивается к стене, просовывает руки под пыльный ковер по локоть так, что лицом зарывается в плешивый ворс, вдыхает частицы плесени и начинает скрести бетон. Через минуту ноготь ломается, палец начинает кровоточить. Улыбающаяся женщина продолжает рисовать. К тому времени, когда она по-настоящему просыпается, палец под повязкой горит и дергает. Тетя Катя, которую дети любят за сладкий чай и интересные истории, уверена, что порезалась, пока готовила завтрак.

В это же время девочке, слишком высокой для своих тринадцати лет, снится кошмар. В нем она идет в школу совсем одна, но вскоре путается в незнакомых коридорах. И без того неяркий свет начинает тускнеть, а незнакомый коридор сужается и петляет. Со всех сторон растут длинные ножки грибов с прозрачными шляпками. Они напоминают ей червей. Наполненные влагой стебельки касаются ее, путаются в ногах, пытаются схватить за руки. Девочка отрывает их, сжимает в руках мягкую податливую субстанцию, но они опутывают ее все сильнее, лезут в волосы, притягивают к полу, не пускают вперед и шепчут: «девочка, иди к нам, девочка».

Марта просыпается мокрой от пота. Колотится сердце, тяжесть внизу живота растекается горячей пульсирующей болью. Кровавое пятно на кровати заставляет девочку быстро встать. Мама и младший брат спят на большой кровати, и она старается не шуметь, чтобы их не разбудить. Мысль «хоть бы отстиралось» приходит первой, и вслед за ней вторая, волнующая гораздо больше: «во мне что-то изменилось». Она сдергивает простыню с кровати и несет ее в ванную.

Шесть часов. Лязгает, начиная рабочий день, первая гермодверь. Дежурная вздрагивает, отирает губы рукавом и несколько секунд бессмысленно таращится в неосвещенное пространство, проход к которому она охраняла всю ночь. Через час ее сменит сосед из 86-й, но она не собирается сидеть здесь до этого времени. Женщина хватает свой стул и спешит домой. Пока есть горячая вода, еще надо успеть умыться и накормить детей перед работой, поэтому мысль передать ключ сменщику просто вылетает у нее из головы.

Семь часов. Начинается новая смена.

– Ваше высокопреподобие, здесь всего две строчки! – Совсем юный Чернокровный брат мнет листок бумаги, пытается спрятать в складках серой рясы, вновь расправляет и перечитывает, шевеля губами.

Игуменья не смотрит на него, она пришла в огороды с другой целью. Такой важный день, а она среди разделенных на неровные квадраты куч мутно-белого вонючего дерьма, в компании криворукого садовника и недалекого химлаборанта, возомнившего, что знает все на свете. Она цедит короткое «читай» в надежде, что тот поскорее уйдет.

– «Что есть истинная святость?» – Послушник откашливается, косится на высокую женщину в длинном белом одеянии и читает вторую строчку: – «Добродетель, смирение, чистота». Это все, Настоятельница.

Он продолжает недоверчиво смотреть на листовку – такие дают всем новообращенным адептам Храма Древней Матери. На сероватой бумаге изображена тень человека с темным нимбом над головой, его пальцы сложены в жест Силы – соединены большой, безымянный и мизинец. Рисунок, такой же, как на резной ладанке Настоятельницы, слегка двоится. Если смотреть на него слишком долго, то начинает подташнивать. Бывший лаборант НИИ Трансплантологии и Мутаций задумчиво произносит: «Эта девочка чиста». И более уверенно добавляет: «И она пионерка».

– Верно. Именно поэтому проснулась Старая Дева, и именно поэтому сегодня состоится месса.

Игуменья с неприязнью рассматривает желтоватые плоды неправильной формы, торчащие из навозных куч – часть из них гниет, не успев созреть, другая потемнела и съежилась.

– Разве это бананы? – Ее вопрос адресован другому послушнику – уродливому мужчине за сорок в замызганном коричневом балахоне. Тот замер на шаткой металлической лесенке под самым потолком и пытается повесить фитолампу над новыми ростками. Лампа раскачивается, отбрасывая скачущие тени во все стороны, отчего кажется, что по стенам пляшут маленькие человечки с ногами-ходулями.

– Я спрашиваю, это похоже на бананы, брат-садовник? – Ее голос спокоен, даже дружелюбен. Она пристально смотрит на него, но обращается к стоящему рядом с ней послушнику: – Смотри, сейчас ты увидишь смерть.

Человек на лестнице оступается, нелепо взмахивает руками, как будто хочет взлететь, проваливается ногой между ступенек, отчего лесенка складывается, и с грохотом падает на бетонные плиты. Голова раскалывается, и мутная кровь, еще не успевшая полностью почернеть, толчками выплескивается наружу.

– Н-ну, – она брезгливо приподнимает полы белоснежного одеяния, обходит мертвого человека и направляется к выходу, – я же говорила. И плоды получились отвратительные, теперь не продашь.

Она взмахивает рукой: «Прибери здесь» – и театрально вздыхает.

– Это не просто две строчки на листочке, брат-химик. Это полный список условий для святости. Матерь стара, и нектар ее скудеет.

Игуменья с ностальгией вспомнила, как когда-то знала Матерь еще проворной и игривой, иногда даже изобретательной. Теперь Древней хотелось только жрать.

– Дети, приведенные Девами, выбираются не случайно. Есть бесконечный лабиринт Гигахруща, и никто не знает его путей, но каждый находит свой. А теперь мне надо подготовиться.

– В четвертом блоке без происшествий, в третьем проведена зачистка – последствия ликвидированы полностью, в ходе операции погибло три бойца и девять гражданских. В первом и частично во втором блоках стабилизировался недельный ход плит после Перестройки. Со слов местных, в секторе образовался разрыв перекрытий шириной около 40 метров. Часть людей погибла, часть перемещена в свободные жилячейки. На данный момент проход к аномалии охраняется собственными силами жильцов. Требуется тщательное изучение, при необходимости – зачистка пораженной местности.

Докладчик замолкает, и в зале партсобраний – небольшом душном помещении, куда прибыли на планерку бойцы – становится тихо. Все смотрят на плечистого мужчину в потертом бушлате. В этом освещении каждая морщина на его вытянутом лице тянется глубоким порезом. От него зависит – махать им сегодня граблями, собирая черную жижу, утилизировать трупы, патрулировать лестницы или своими глазами увидеть Разлом первого блока.

– Я возьму двоих. – Капитан выходит вперед и поворачивается к бойцам, свет ламп отражается на его новенькой механической руке. За три семисменка он почти к нему привык, и только сводящий с ума зуд тревожит его ночами. Зуд и воспоминания, как Серега отрубает ему зараженную конечность, разрывая плоть пожарным топором чуть выше локтя, а из тумана лезут и лезут обезумевшие бетоноеды. В ту смену он потерял не только руку. Двенадцать верных товарищей не вернулись домой.

– Василий Бережной, Сергей Серов – выходим через пятнадцать минут.

Вася по прозвищу Везунчик обладал двумя талантами: он всегда возвращался с зачисток невредимым и гнал лучший самогон на светящихся грибах. Серега Серов – большой ценитель Васяткиного самогона и опытный ликвидатор, был для Петра как брат. Это благодаря Сереге он остался жив.

– Первая группа – выходной, вторая группа – третий сектор, третья группа – патрулирование центральной лестницы, включая коридоры.

Петр кивнул бойцам и закончил собрание.

– Служу Коммунистической Партии Гигахруща!

– Служу Коммунистической Партии Гигахруща! – разнеслось по залу.

Бойцы начали расходиться.

– Командир! – тонкий голос заставил всех обернуться и посмотреть на высокого лысого сержанта с бесцветными глазами. – Я тоже хочу посмотреть на Разлом!

Петр внутренне поморщился – этого прислали сверху после событий последней зачистки, и гаденыш следил за каждым его шагом, докладывая начальству, а когда нечего было докладывать – врал. Все знали, на чье место он метит.

– Хорошо, Крысяев. – Капитан еще раз утвердительно кивнул и направился к выходу.

Бойцы, не успевшие выйти, напряглись – до открытых конфликтов доходило редко, но все помнили борьбу за власть семь циклов назад, когда два жилых блока надолго остались без защиты.

– Денис, мне плохой сон приснился.

Марта крепко держит младшего брата за руку, но тот все равно умудряется вырваться.

– Достал? Покажи! – Мелкий скачет вокруг Дениса, смотрит на его руки, заглядывает в глаза. – Дай подержать!

Тощий мальчик, чуть младше Марты, не спеша вынимает ключ и демонстративно поднимает над головой.

– А ты возьми! – Денис некоторое время продолжает дразнить Мелкого, потом ему надоедает, и он отдает вожделенный ключ в протянутую руку. Мелкий тут же, пока не отобрали, прячет его во внутренний кармашек школьной рубашки, заботливо пришитый мамой для талонов на обед – из других карманов первоклассника таинственным образом исчезает все, что туда попадает.

– Мне грибы снились, – Марта подходит к Денису ближе, стараясь говорить так, чтобы брат не услышал, но тому не до разговоров, он уже добежал до поворота и теперь активно размахивал руками, торопя старших ребят.

– Ну и что? Ну грибы, подумаешь, мне тоже снились. – Денис закидывает портфель за спину, поправляет пионерский галстук и уверенно шагает вперед.

– Это когда отца потерял?

Марта знает, что бьет по больному, но уверена, что имеет право.

Семь циклов назад ее отец тоже не вернулся домой, как и весь отряд ликвидаторов ОСН-89. «Пропал при невыясненных обстоятельствах» – самая частая строка на листке бумаги с чьей-то размашистой подписью. «За дальнейшими инструкциями обратитесь в АХУ по месту жительства. О.И. Подоконников, и. о. замначальника ЛКЗ». Подпись была четкой, но ручка автора явно текла: на листе было две кляксы и один отпечаток небрежного пальца. Ребята знали еще минимум восемь человек, получивших такие же письма с идентичными отпечатками и кляксами. Им казалось, что где-то лежит целая гора одинаковых конвертов и неизвестный человек только клеит на них разные адреса.

– Мы все тогда видели грибы, только сделать ничего не могли, а теперь-то…

Денис оборачивается к девочке, и от его взгляда ей становится не по себе. Так смотрела мать, когда Марта не оправдывала ее надежд.

– Что теперь? Не хочешь – не ходи, я и так справлюсь. Сама знаешь, второго шанса не будет. Палыч спит пьяный и утром охранять не будет, Людка уже ушла, а проход сегодня забетонируют, и мы никогда не увидим Разлом, понимаешь? Никогда!

Последнее слово он выплевывает с таким отчаянием, что девочка понимает – никакие вещие грибы его не остановят. В конце концов, ей тоже было любопытно, что там, за дверью, которую сейчас никто не охраняет.

Никто из жильцов сектора не обращает внимания, как три школьника идут утром по своим делам. И никто не замечает, как вместо того, чтобы пройти по до лестниц, ведущих к Школьному коридору, они сворачивают в тупичок, откуда недавно унесла свой стул Люда из 77-й.

Цифры, которые раньше обозначали нумерацию жилой ячейки, исчезли и, скорее всего, заняли почетное место на чьей-то двери. В первом блоке квартиры нумеровали не по порядку, и с шестнадцатой спокойно могла соседствовать двести вторая, кому какую выдали при заселении. Жителей это не волновало – какая разница, что написано на двери, лишь бы была герметичной.

Дверь без номера давно надо было списывать – случись Самосбор, она бы защитила не лучше полиэтиленки с синей изолентой по краю, хотя, как дети знали из уроков ОБЖ, иногда спасала и она. А еще она была копией двери Дениса, поэтому поменять ключи было делом техники.

Замок заело.

– Не получается! – Мелкий в отчаянии вгоняет ключ в исчирканный замок и еще раз безуспешно покручивает.

– Тут секрет есть, ща. – Денис приподнимает дверь, резко тянет на себя, и она наконец открывается.

«Громадно? Колоссально?» – Марта никак не может подобрать редкое слово, оно все вертится у нее на языке, но никак не хочет произноситься.

– Охренительно! – выражает Денис их общую мысль.

В скудном свете еще работающих ламп шахта разлома кажется бесконечным коридором. Он щерится зазубренной арматурой, изломами труб и острыми сколами кафельной плитки. Какие-то участки Разлома не освещены и в этом бездонном провале кажутся дырами. Больше всего пугают обрывки лестниц, ведущие в никуда, и болтающиеся над пропастью чужеродные здесь ванны и унитазы. Один из них свисает на канализационной трубе из-за соседней стены – видимо, из разрушенного санузла соседней ячейки.

Здесь прохладно, гораздо холоднее, чем в жилом секторе. Далеко внизу, под толщей тьмы еле слышно гудит поезд. Никто и никогда его не видел, но дети знают эту байку наизусть – под самым нижним этажом есть подвал с высокими потолками. В центре его – замо́к, ключ от которого утерян, а вокруг ходит без остановок железное чудовище. Откроешь его – найдешь Выход. Правда, кроме старой няньки в детском саду, в это никто не верил.

Денис ложится на живот прямо в бетонную крошку и высовывает голову за пределы стен. Так же делают и остальные.

Марта представляет, как сотни людей кричат, падая в неизвестность из своих жилищ. Она лично знала нескольких ребят, которых так и не нашли после Перестройки. Пронизывающий ветер, налетевший со стороны Разлома, заставляет ее поежиться. Начинает кружиться голова, и она отползает от края.

– Они растут, – голос Мелкого выводит ее из оцепенения.

– Что ты сказал?

– Плиты растут. Когда мы пришли, этого выступа не было.

Оба мальчика стоят на коленях, уткнувшись носами в пол. Со стороны можно подумать, что они молятся Разлому, но когда Марта подходит ближе, то видит серые, плотные нити, растущие из бетона – они находятся в постоянном движении, перекручиваются, переплетаются между собой сложными узорами.

– Наверное, застраивают пустоту.

Марте становится не по себе, она заново завязывает галстук и отряхивает коричневые колготки от бетонной крошки.

– Пойдемте в школу, мы и так уже опоздали. – Она надеется, что голос дрожит не слишком сильно.

Удивительно, но притихшие ребята быстро соглашаются и, последний раз взглянув на колоссальную трещину в Гигахруще, возвращаются вслед за девочкой в жилой коридор.

Соседняя дверь с номером 16 открыта, и электрический свет четко очерчивает женский силуэт.

– Вот это да! – с укоризной говорит тетя Катя. – А я думала, ликвидаторы пришли-таки. Мамы ваши знают, что вы школу прогуливаете?

– Мы больше не будем, не говорите маме, мы просто смотрели! – Денис тащит Марту и Мелкого вдоль стены, стараясь обойти соседку.

– Не бойся, мой хороший. – Тетя Катя открывает дверь пошире. – У меня как раз чай заварился, сла-адкий. А еще, – она заговорщицки понижает голос, – у меня есть кое-то что вкусненькое!

– Красный концентрат? – Мелкий уже стоит рядом с ней. Как и многие дети рабочего блока, он часто оставался с пожилой тетей, когда мама на работе, а сестра в школе.

Седая женщина уже улыбается во весь рот.

– Лучше, ребятки, гораздо лучше.

В маленькой комнате, одновременно служащей гостиной и спальней, жарко. Грибницы и разномастные горшки с ростками разной величины занимают почти все стены, уступая место только узорчатому бордовому ковру над кроватью. Марта снимает с Мелкого школьную курточку и вешает на стул. Втроем они садятся на единственную кровать и пьют сладкий чай в ожидании обещанного лакомства – какого-то фрукта банана.

Однажды, когда отец Марты был еще жив, в гости часто заходили его друзья и приносили гостинцы с дальних блоков. Так девочка получила камешек с золотистыми прожилками, книжку с цветными картинками и, сперва подозрительно рассмотрев, попробовала из рук отца фрукт ярко-оранжевого цвета, размером и формой с маленький мяч. В тот день она была уверена, что съела кусочек солнца, о котором рассказывала старая няня в детском саду. Марта не помнила названия, но на всю жизнь сохранила в памяти удивительный вкус. Такого взрыва свежести и сладости не давали ни ледяная вода, ни коричневые кубики грибного сахара.

И сейчас, глядя на продолговатый, разрезанный на три части желтый банан в руках хозяйки, она уверена, что попробует нечто настолько же восхитительное.

Запах сводит с ума, Марта сглатывает предвкушение, откусывает кусочек и чувствует, как от наслаждения сводит скулы. Внутри, под сочной кожурой, банан нежно-белого цвета и мягкий, как подтаявший маргарин. Он настолько сладок, что ей почему-то больше не хочется.

Пацаны уминают фрукты за обе щеки. Тетя Катя треплет Мелкого по мягким, светлым волосам.

– А знаешь, как зовут тех, кто разводит грибы?

– Грибоводы!

– Молодец! А знаешь, как зовут тех, кто грибы разводит, изучает и ест? – Женщина подмигивает ребятам. Мелкий смущенно крутит головой и утыкается обратно в кружку.

– Грибоводоведоеды!

Шутка совсем не смешная, но ребятам так хорошо, что они хохочут до слез. Их начинает отпускать от пережитого напряжения. Через несколько минут, разморенные жарой и чаем, дети вповалку засыпают на кровати. Ковер над ними слегка шевелится.

– Где староста?

В жилом блоке первого сектора многолюдно: все, кто еще не ушел на работу или уже вернулся с нее, толпятся на почтительном расстоянии от неулыбчивого капитана с блестящим металлическим протезом вместо руки и от его бойцов. Пахнет жареными грибами, супом из концентрата и несвежей одеждой.

Новость о трех школьниках, пропавших около семи утра, передается громким шепотом, обрастая деталями и слухами с каждой новой версией. По одной из них, они исчезли в Школьном коридоре, где и раньше пропадали дети; по другой – их утащили мутанты из Разлома. Были и такие, кто считал, что матери отдали их борщеводам, чтобы прожить в достатке еще пару циклов. Гул стоит такой, что капитану приходится повышать голос.

Женщина в сером комбинезоне монотонно и раздражающе причитает «я ж последняя была, всю ночь сидела, никого не видела, а Палыч запил, ключ вот и не взял… ой, что теперь будет, что будет, да как же так…». Ее ключ не подходит.

Петр пытается отогнать плохое предчувствие, но с досадой понимает, что все идет не по плану.

Серега стучит в соседнюю дверь № 16. Никто не открывает.

Лысый фамильярно и слишком крепко обнимает старосту за плечи и подводит к квартире.

– Ну рассказывай. Кто тут живет, чем дышит?

Мужик испуганно смотрит то на сержанта, то на капитана.

– Да обычная баба, Катей зовут. Екатерина Елистратова. Лет шестьдесят ей, может больше. В НИИ работала, грибы изучала, сейчас чай из них вкусный варит. В антипартийных делах замечена не была. Одна живет, сколько помню ее, циклов десять уже. До этого из другого блока к нам расселили. – Мужичок боится рыбьих глаз ликвидатора, и его взгляд скачет, все время останавливаясь на протезе капитана.

Петр ловит взгляд Сереги. Старая Дева – рабочая версия и основание для досмотра жилой ячейки.

– Сержант Крысяев, пишешь сейчас докладную на имя начальника штаба: «На основании п.2 ч.1 ст.148 Устава Ликвидатора, при угрозе жизни и здоровья граждан ССБ, прошу предоставить полномочия для проведения обыска в жилой ячейке № 16 первого сектора гражданки Елистратовой Е.М. Командир группы ГХЧ-34/1 Савочкин П.П.» – и срочно беги за подписью, нужно сегодняшнее число.

– А Разлом как же, товарищ начальник? – Сержант не спешит выполнять распоряжение.

– Это подождет, давай детей найдем сначала.

– Мое начальство считает, что весь блок надо бетонировать.

Петр начинает потихоньку закипать.

– Во-первых, у нас с тобой одно начальство. Во-вторых, что именно в срочности поставленной задачи тебе не ясно?

– Ты не охренел так со мной разговаривать? Знаешь, кто мой отец, или у тебя вторая рука тоже лишняя?

– Так иди ему пожалуйся. Заодно подмогу приведи! Если батя разрешит, конечно.

Последнюю фразу говорить не стоило, но Петр это понимает слишком поздно. Крысяев-младший меняется в лице, и в бледно-голубых глазах плещется ненависть. Он ухмыляется, но уходит молча. Притихшая толпа расступается перед ним, чтобы вновь сомкнуться.

Командир провожает его тяжелым взглядом и замечает два бледных пятна среди раскрасневшихся лиц. Матери пропавших школьников держатся за руки, как маленькие дети, и смотрят на него с ужасом, в ожидании самого страшного. Он узнает одну из них, и у него холодеет сердце.

– Марина… – Он не знает, как себя вести. Они не виделись больше пятнадцати циклов.

– Петя, – ее голос срывается на рыдания. – Петя… Там мои…

Он неловко обнимает бывшую жену, чувствуя, как ее трясет.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Она всхлипывает и отстраняется, молча смотрит воспаленными, в черных обводах горя, глазами.

Квартира встречает бойцов расплавленным полумраком. Четыре стены нехитро обставленного жилища, закрытая дверь в санузел. На стуле висит школьная курточка, ее сразу передают рыдающей в голос матери. Здесь никого нет.

Жара запредельная – волосы слипаются, струйки пота щекочут кожу под грубыми спецовками. Петр открывает дверь нараспашку, чтобы запустить хоть немного кислорода, и садится на узкую кровать.

То ли от духоты, то ли от усталости в голову лезут странные мысли. Как будто кто-то нашептывает ему важные секреты, и надо только получше сосредоточиться, тогда почти получается разобрать. Он наклоняет голову в бок, прислушиваясь. Его глаза широко открыты и абсолютно пусты.

Петр приходит в себя на полу в коридоре – Серега нещадно лупит его по щекам.

– Очухался? На вот. – В рот льется обжигающий Васяткин самогон. Петр кашляет и делает еще глоток.

– Там икона, под ковром. Без тебя бы не догадались. Мы ее уже того, замазали. Ты пей, пей. У нас Старая Дева, капитан, по-любому она детишек и увела, надо лаз искать.

Петр встает, опираясь протезом о стену, и старается не шататься на глазах всех жильцов. В голове все еще карусели, как после пьянки.

– Граждане, вводится режим повышенной опасности, дети должны быть под присмотром круглосуточно. Покидая жилые ячейки, отмечайтесь у старшего по блоку. А теперь расходитесь.

Он не любит работать с детьми. Мало шансов, много женских слез. Но ребята пропали всего пару часов назад, и разве не для спасения гражданских его готовили в армии ССБ? В обязанности командира входило принятие Присяги у молодых ликвидаторов, и он знал ее строки наизусть: «Я всегда готов по приказу Партии выступить на защиту человеческих жизней Соединенных Блоков Гигахруща и, как боец-ликвидатор, защищать их, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полного коммунизма и справедливости. Если же я нарушу торжественную Присягу, то пусть меня постигнет суровая кара Бетоноворота, всеобщая ненависть и презрение моего народа».

Он заходит в оскверненную квартиру и закрывает дверь изнутри.

8. Нарисованное небо

Марта вырывается из вязкой трясины забытья и первые несколько минут уверена, что ей снова снится кошмар. Разрывающая боль в шее заставляет ее покрутить головой, но получается плохо – хватает только на то, чтобы краем глаза увидеть мальчишек в нескольких метрах от себя. Они без сознания сидят на полу и, как она, прикованы к стене ошейниками.

Девочка пытается пошевелить затекшими конечностями, и сотни игл вонзаются в сведенные мышцы. Марта замирает и вглядывается в пустые порталы высоких дверных проемов, расположенных в метре друг от друга вдоль закругленных стен. Она насчитывает восемь, но видит не все. Из их темноты раздается монотонное молитвенное пение.

В огромном каменном мешке лютый холод, пахнет гарью и чем-то тошнотворно-сладким. Она сразу вспоминает банан, и кислая, вязкая слюна скапливается вдоль языка.

Чадят факелы. Едкая сажа замысловатыми узорами покрывает гладкие стены, карабкается по ним, добираясь до слепых оконных проемов, и уступает лишь безликому потолку в заплатках плит и перекрытий. Девочка замечает несколько рисунков, но быстро отводит взгляд – знает, что на иконы смотреть опасно для рассудка.

Бесполезная и громоздкая, свешивается и болтается в такт свирепым сквознякам тяжелая трехъярусная люстра. На ней еще осталось несколько пожелтевших стеклянных подвесок, и когда они ударяются о ржавый каркас, раздается безжизненное звяканье.

В заложенных оконных проемах зияют дыры. Выпавшие обломки кирпичей лежат на грязном полу, вперемешку с осколками стекла. Она замечает среди мусора чашку со сколом на ручке, очень похожую на ту, что у нее дома, и это тревожит ее почему-то больше всего.

Взгляд Марты возвращается к потолку – на него можно смотреть, сев так, что шея почти не болит.

Она невольно вспоминает строчку из одного школьного стихотворения про художника, рисующего последний подарок для больной дочери:

«…и с высоты своей взирает безразличноХолодное и нарисованное небо».

Марта представляет небо на этом потолке. Голубой цвет – такой чистый и яркий, как новенькая гуашь в начале учебного цикла. И облака – легкие и белоснежные, с золотой каймой по краям. Марта видела небо на картинках в книге, что подарили друзья отца – «Эстетика барокко в итальянской живописи». Девочка знала только одно слово из четырех, но картинки поражали воображение. На них пухлые младенцы с маленькими крыльями летали в небесах с облаками из ваты, а прекрасные полуголые люди смотрели на них с улыбкой. Тогда ей казалось, что стоит протянуть руку, и ты окажешься в другом, недосягаемом мире, где небесные существа ангелы заботятся о маленьких девочках.

В центре помещения возвышается полуразрушенная кирпичная труба. Возможно, раньше она соединяла этажи, но теперь больше похожа на колодец с высокими неровными стенами.

Когда в одном из дверных проемов кто-то появляется, она замечает это не сразу.

– Пожалуйста, пожалуйста, отпустите нас!

Мелкий очнулся. Он испуганно кричит тоненьким голосом, к нему тут же присоединяется Денис.

– Тихо! – Марта испуганно смотрит на ребят, и они тут же замолкают.

Высокая фигура в белом одеянии несколько секунд стоит к ним спиной, а затем, не оборачиваясь, идет задом наперед. Слышно, как шуршат по грязным плитам полы балахона. Марта снова думает, что это сон и сейчас она проснется у себя в кровати. Но расстояние сокращается, и теперь она замечает, что одеяние – это сшитые вместе простыни, застиранные и выглаженные. На одной из них – еле заметное розовое пятно.

Из колодца раздается шорох. Что-то огромное и неповоротливое обитает внутри, ворочается, восстает ото сна.

– Приветствую тебя, Древняя Матерь! – глубокий женский голос исходит из-под белых простыней.

Женщина продолжает стоять спиной к Марте. Она поднимает руки, приветствуя чудовище. Длинная металлическая трубка с воронкой на конце служит ей жезлом.

Марта не моргая смотрит, как из колодца появляется, цепляясь за крошащийся кирпич, человеческая рука.

9. Дверь

Ликвидаторы проходят вглубь 16-й квартиры, открывают дверь, ведущую в санузел, и чуть не проваливаются в трещину – лаз в обрамлении расколотой плитки, достаточно большой, чтобы в него пролезть. Вместо дальней стены – пустота Разлома. Они молча подходят к краю, несколько минут глядя в бездну. Странное желание шагнуть вниз посещает каждого из них. Бойцы нехотя возвращаются к дыре, каждый в своих мыслях.

В свете мощных фонарей видны выщербленные ступени, спиралью уходящие во тьму, и влажные каменные стены с наростами блеклых пористых соцветий, которые скручиваются и чернеют, как только на них попадает свет. Снизу веет холодом – бойцы покрываются мурашками, несмотря на жару.

– Вы не обязаны… – Петр не успевает закончить.

– Да все лучше, чем граблями махать, – отшучивается Серега.

– Как думаешь, что там? – Дыра в полу заставляет Везунчика нервничать.

– Что-что, дракон на поезде, конечно! – Серегин голос звучит бодро, но, искаженный эхом колодца, кажется чужим и незнакомым. – Он подарит тебе сорок девственниц и ключ от Выхода, если хорошенько попросишь.

Он первым вынимает ППС-41 – табельный пистолет-пулемет Слизнева – и начинает осторожно спускаться по крутой лестнице, за ним следует притихший Везунчик. Когда начинает спускаться Петр, товарищей уже не видно, и только мечущиеся огоньки фонарей далеко внизу очерчивают путь.

Становится все холоднее, после удушающей жары Петра знобит. Он вытирает ледяную потную ладонь о штаны и замирает – внизу особым сигналом мигает фонарь. Быстро, насколько позволяют узкие ступени, он спускается еще на несколько витков.

– Смотри, – шепчет Везунчик.

Глаза уже привыкли к темноте, Петр различает конец лестницы и Серегу, который дошел до последней ступеньки и теперь напряженно смотрит себе под ноги.

– Тут дверь, – он произносит это очень тихо, но Петр все равно улавливает страх в его голосе. Он и сам боится до чертиков.

На дне ступенчатого колодца еле заметно выделяется прямоугольник света. Петр спускается ниже и вдруг испытывает дежавю. Он уже видел это кошмарах.

На дне колодца лежит его собственная дверь от старой квартиры. Он узнал ее по цифре «3» и простой дверной ручке, которую прикручивал сам.

Внезапно из-под земли раздается сумасшедший хохот и сразу за ним – крик. Петр чувствует, как встают дыбом волосы на затылке.

10. Древняя Матерь

Вслед за цепкой рукой из разрушенной трубы вылезают еще две. Их вены вздуваются, костяшки пальцев белеют от напряжения – они медленно и тяжело извлекают громоздкое туловище на свет.

Появляется безобразная старческая голова. Она висит под неправильным углом, слегка подергиваясь, отчего остатки длинных седых прядей колышутся в такт, как будто тварь здоровается.

Тварь вылезла уже наполовину – перекрученные десятки тел сплелись в единое многоглавое и многорукое темное божество. Много гигациклов назад талантливая практикантка НИИ Трансплантологии и Мутаций стала адептом Чернобога, и с тех пор чудовище росло, вбирая в себя новые жизни.

Оно приподнимает переднюю часть, вытягиваясь и принюхиваясь. Деформированные головы поворачиваются к ребятам. Монстр учуял детей. Его конечности приходят в движение, и чудовище кособоко, но шустро подбирается к ним.

– Открой рот, девочка, иначе я выбью тебе зубы, – слышно, как голос улыбается.

– Не надо, пожалуйста! – Девочка с ужасом смотрит на белую фигуру, скребет ногами по полу, пытаясь вжаться в стену.

Женщина в простынях стоит совсем близко, но так и не оборачивается. Она слегка наклоняется к Марте, и девочку окутывает сладковатая вонь, как будто мусор оставили на жаре и забыли на неделю.

– Сейчас тебе будет очень больно, но я постараюсь ничего не повредить. – В ее голосе мелькают игривые нотки.

Узкая холодная рука, выгибаясь из-за спины немыслимым образом, поднимается к ее лицу, хватает за челюсть и с силой надавливает, размыкая зубы. Марта не сопротивляется, от шока и ужаса она почти не соображает.

– Прекрасно. – Губ девочки касается металлическая трубка. Она проходит мимо зубов, холодит ложбинку языка, задевает и ранит язычок, отчего девочка пытается кричать и чувствует металлический привкус крови в горле. Трубка входит прямо в нежную мякоть гортани, проникая еще глубже, пока изо рта не остается торчать только воронка.

– А теперь не смотри. – Голос женщины слегка дрожит, слышно, что получает удовольствие от происходящего.

Когда дети орут и потеют от ужаса, тварь высовывает жадный язык. Он вываливается изо рта безобразными массами, скручиваясь и пульсируя. Готовится к броску, выжидает, как голодный вертлявый слизняк, настоящую длину которого дети не хотят знать. Тварь исходит зеленоватой пузырящейся слюной. Смрад пропитывает воздух, застревает в волосах, ложится липким слоем на кожу. Дети закрывают глаза, отворачиваются, сжимаются, стискивают зубы, но когда тварь добирается до них – кричат, не в силах остановиться.

Марта пытается кричать, и стенки гортани безуспешно бьются о трубку. Нос забит, и она начинает задыхаться.

Тварь чмокает и перебирает десятками конечностей. Руки хватаются за старшего мальчика, мнут его, поглаживают. Кулачки сжимаются с детским жестом «дай, дай».

Денис судорожно отбивается ногами, но чудовище заползает на него, накрывает своим мягким телом, дает жадным ртам дотянуться до кожи, слизать пот, пытается добраться до глаз, забраться в рот. Тварь гладит себя, гладит уродливые головы, и из них начинает сочиться белая слизь, от приторного смрада которой режет глаза – это запах протухшего мяса и бананов.

Фигура в белом поднимает чашку с пола и подносит ее к существу. Она наполняет ее до краев и медленно, не пролив ни капли, выливает содержимое в воронку. А затем – чвак – одним быстрым движением, пока девочка не захлебнулась, вытаскивает трубку обратно.

– Смейся!

Марту трясет от шока и боли, черная пелена заволакивает глаза, и она жаждет упасть в небытие, лишь бы не чувствовать и не видеть происходящего. Костлявая рука наотмашь бьет ее по щеке.

– Рассмейся, и это прекратится! – голос звенит от радости. – Или тебе нравится наблюдать?

Марта кривится в жуткой гримасе. Из саднящего горла вырываются хриплые, лающие звуки. Она смеется. И еще раз, теперь громче. Заливистый, дикий хохот отталкивается от плит и эхом бьется о каменные стены.

Белая женщина хлопает в ладоши – как довольный зритель после хорошего спектакля – и отходит в сторону, перестав закрывать собой девочку.

Тварь замирает. Она чует чистую Первую Кровь и плавно, даже грациозно, делает разворот. Она подползает ближе и осторожно, будто спрашивая разрешения, касается ее ноги. Девочка брыкается что есть мочи, но тварь продолжает лезть.

Марта надрывно хохочет, отчаянно тараща глаза, захлебываясь. Где-то вдалеке кричат дети. Черные монахи выступают из провалов и раскачиваются в такт безумным мотивам черной мессы.

Марта поднимает глаза и с отрешенным интересом отмечает, что сошла с ума.

В потолке открывается дверь.

11. Вверх

Все происходит слишком быстро. Везунчик рывком открывает дверь, истошные вопли становятся громче, к ним присоединяются молитвенные напевы. Серега с табельным оружием ныряет рыбкой в проем света, Петр держит его за пояс. Раздается оглушительный выстрел, и на какое-то время воцаряется абсолютная тишина. Потом еще один и еще. Внезапно Серега издает удивленный хрип, резко дергается и тяжелеет. Петр рывком достает уже обмякшее, безжизненное тело – из горла мертвого товарища торчит острый длинный предмет.

– Капитан, – успевает сказать Везунчик, но опаздывает – тот уже спрыгнул в разверзнувшийся ад.

Петр пытается сориентироваться, зрение подводит, в глазах все плывет. Пение сводит с ума. Ему кажется, что иконы укоризненно смотрят на него со стен и поют о его грехах, уводя в пучину первобытного ужаса.

Перекрученное месиво обнаженных людских тел, слитых в одну чудовищную, раздувшуюся многоножку, лежит у ног привязанной девочки в школьной форме. Из ран, оставленных Серегой, сочится белая слизь. Он видит такую впервые, но знает, что она стоит баснословных ресурсов.

Двое других детей что-то кричат сорванными голосами. Он разбирает только «сзади!» и успевает обернуться. Механическая рука срабатывает молниеносно. Он стреляет в высокую белую фигуру в одном из проходов, но промахивается – там уже никого нет.

Он плохо понимает, что происходит в следующие мгновения, но каким-то чудом они оказываются наверху. Дети сидят на ступеньках, подальше от трупа, вжавшись в стены. Видно только белки их глаз. Младший жмется к бледной сестре, цепляется руками и ногами, прячет голову в запахах родного человека.

Если бы Петр умел молиться, он бы попросил богов оставить детей нетронутыми, не оскверненными. Но сейчас проверять нет времени.

Вася кидает пенобетонную гранату вниз и захлопывает дверь.

– Бетонируй! – Счет идет на секунды, но они успевают.

Путь наверх – бесконечный кошмар, сплетенный из хриплого дыхания и прыгающего света фонарей. В глазах начинают кружиться красные огоньки перенапряжения, в горле саднит, а девочка на плече становится тяжелее с каждым шагом. Петра шатает. Он останавливается перевести дыхание и слышит, как в двух-трех витках позади него сквозь зубы матерится Везунчик.

– Ты как? – хрипит он, ссаживая девочку на ступени. Она падает кульком, в свете фонаря глаза кажутся черными, но лимфоузлы вроде в порядке. Петр борется с желанием сделать тест прямо сейчас, пока они не дошли до выхода, но думает: «А, к Чернобогу его. Если они заражены, то и я тоже».

Кто-то вскрикнул.

– Вась! – кричит он вниз, но ответа не получает. Раздается торопливый, легкий топот, и еще до появления младшего брата девочки Петр слышит его паническое «Бежим!».

Он подхватывает девочку, бежит вверх, перепрыгивая через три ступени. Впереди забрезжил электрический свет – никогда еще Петр так не радовался ему. За спиной слышится шуршание и причмокивание.

Остается совсем немного, еще виток. Он буквально вышвыривает детей на раскуроченную плитку, на ходу доставая пистолет.

– Быстрее бегите к выходу!

Он делает несколько выстрелов в темноту, прислушивается, ничего не слышит и спешит за детьми.

12. Капитан сдает тест

Выход из квартиры № 16 забетонирован. На двери, специально для капитана, куском изоленты приклеен лист бумаги.

Петр перечитывает приказ с жирной подписью и. о. замначальника ЛКЗ О.И. Подоконникова снова и снова, но не понимает смысл, не хочет понимать.

– Нас заперли. Зону Разлома признали опасной аномалией. Все жильцы подлежат переселению во второй блок. – Его голос звучит глухо, когда он говорит это детям. Петр неожиданно понимает, что сейчас готов убить Крысяева-младшего.

Девочка, кажется, начинает приходить в себя. Во всяком случае, ее больше не рвет белой дрянью. Она лежит на безвредной теперь кровати и пытается сфокусировать взгляд.

– Дядя, что нам делать? – Мелкий берет его за здоровую руку и доверчиво заглядывает в глаза.

Петр не знает. Он идет обратно к лазу и задумчиво смотрит в пропасть Разлома. Радуется, что ребенок не умеет читать мысли.

– Давайте хоть тест сделаем.

Его бабушка всегда говорила, когда он изнывал от скуки, сидя в четырех стенах во время долгих самосборов: занимай руки, если не знаешь, чем занять голову.

Петр достает несколько скарификаторов и длинную розовую тест-полоску в вакуумной упаковке – ценнейший подарок от руководства. Протыкает палец сначала девочке – она не реагирует, глядя куда-то поверх его плеча, потом мальчугану и затем себе. Прикладывает пальцы по очереди к полоске: мальчика и свой – по краям, девочки – посередине. Тест у него всего один. Полоска сразу же становится синей, и он шумно выдыхает. Только посередине, если присмотреться, индикаторная бумажка слегка желтеет, но Петр не придает этому значения. У них лучшая медицина из всех Соединенных Блоков, они обязательно ее вылечат, так бывало не раз, когда людей вытаскивали из культов. Ведь желтит совсем немного. Еле видно.

Они здоровы.

Из груди вырывается непрошеный смешок. Они здоровы и заперты в аномальной зоне с забетонированным выходом.

Девочка хрипит, и он склоняется над ней с единственным пакетом сжатого кислорода. Он никогда еще не доставал его из аптечки, но знал, что кислород выдается для экстренных ситуаций и используется для вентиляции легких при газовых атаках или утоплении. Это помогает – щеки девочки слегка розовеют.

Она кашляет и пытается сесть, когда ее брат взволнованно прибегает к ним в комнату.

– Я знаю, как нам выбраться! Идите сюда быстрее!

Мальчик стоит у края пропасти и тычет пальцем на обычный белый унитаз без крышки, висящий на вывернутой канализационной трубе.

Петр не знает, как на это реагировать. Мозг просто отказывается соображать. Он не в первый раз оказывается в безвыходной ситуации, но впервые – с детьми. Он не сможет выжить, спускаясь по Разлому на нижние этажи с двумя ребятами на руках. Ему второй раз за день кажется, что он сходит с ума – после всего пережитого, мальчик явно радуется толчку над бездной.

– За этой стеной, – Мелкий несколько раз хлопает по ней ладонью. – Выход!

Он тут же начинает перелезать на другую сторону, балансируя над пропастью. Одна нога на полу, другая нащупывает нарост, который должен был увеличиться с того момента, когда они рассматривали его втроем. Это было сегодня утром, когда Денис был еще жив.

Мальчик гонит сейчас эти мысли и становится на выступ, легко перемещаясь в соседнюю ячейку.

Петр ничего не успевает сделать. Он оборачивается к девочке, дожидается ее кивка «со мной все в порядке, дядя, меня можно сейчас оставить, иди за братом», и тоже шагает за стену.

Мелкий уже стоит у гермодвери и судорожно роется в карманах. Он выворачивает карманы брюк, вытаскивает рубашку, на всякий случай проверяет ботинки. И никак не может найти ключ.

Петр осматривает дверь: пенобетона не видно, вздутий нет, разрывов и зазоров тоже. Нет и приказа, который бы обязательно оставил для него Крысяев-младший. Остается только надеяться, что на радостях тот забыл забетонировать и ее тоже, а может, не выписал разрешение или не посчитал нужным заморачиваться. В любом случае ее можно было вскрыть, если постараться.

Он оглядывается, чтобы сказать мальчику «не боись, эту мы откроем, у меня и электролобзик есть», и уже поднимает многофункциональный протез, чтобы продемонстрировать, но вдруг замечает какое-то движение. Неужели девочка тоже решила перелезть?

– Нашел! Нашел!

Мелкий вспоминает про маленький внутренний карман и бежит к двери, на ходу доставая заветный ключ. Петр становится спиной к ковыряющемуся в замке мальчишке и нехотя наводит прицел на дверной проем, ведущий к Разлому позади них.

– Помоги открыть, дядь! Подними дверь и толкни!

Петр практически поднимает дверь с петель и со всей силы толкает ее от себя. Слышится щелчок.

Что-то торопится к ним из ванной, кособоко прыгая на четырех конечностях. Красный галстук криво болтается на изогнутой шее. Петр выталкивает мальчика в жилой коридор и успевает прикрыться рукой, видя, как в нее впиваются острые зубы.

Он выскакивает за дверь за секунду до того, как оно добирается до лица. Механическая рука остается с той стороны – Петр нечеловеческим усилием выдирает протез из плеча, зажав его гермой, но у него получается захлопнуть дверь. Она выдерживает сильный удар со стороны квартиры.

Петр с парнишкой в изнеможении приваливаются к ней. По их лицам текут слезы, оставляя грязные дорожки.

Они выбираются в мир живых – однорукий мужчина с безумным взглядом и маленький чумазый мальчик. Вместе они идут к привычным запахам, родному электрическому свету и гаму десятков голосов. Многие квартиры открыты, все куда-то спешат, и пока их никто не замечает.

К столу, вынесенному на середину центрального коридора, тянется очередь. За ним сидит Крысяев-младший в окружении двух бойцов. Перед ним кипы бумаг – жители подходят к нему и что-то подписывают. Кто-то громко возмущается, бойцы отбирают у него бумажки и отправляют в конец очереди. Семейство Крысяевых обогащается. Лысый человек за столом – единственный сын Председателя совета директоров Департамента расселения и благоустройства Соединенных Блоков.

Петр не думает об этом, пока держит мальчика за руку, проходя между снующих туда-сюда людей. Он представляет, как слабовольный подбородок сержанта случайно ломается в двух местах. А лучше в трех.

Сержант замечает его слишком поздно. Он пытается встать, когда кулак капитана входит ему в челюсть. Во внезапной тишине слышится хруст сломанных костей. Петр кровожадно улыбается и вторым ударом ломает Крысяеву нос.

– Отправьте мальчишку в санчасть немедленно, тест на заражение отрицательный. И этого тоже захватите.

Петр выглядит как человек, прошедший через ад. Он говорит отрывисто и четко, как привык на службе, и опешившие охранники тут же бросаются выполнять поручение капитана, подхватив под руки завывающего Крысяева. Они с почтением смотрят на обрубок руки легендарного бойца, который вернулся из аномалии живым.

Высокий мужчина с изможденным лицом садится за стол и понимает, как же он задолбался.

Через час, когда он возвращается в квартиру № 16, дыры в полу уже нет.

* * *

Новая Матерь забирается на белый фаянсовый трон и осматривает свои владения. Вместе с Древней Матерью умер и прежний культ. Здесь она построит новый Храм, именно сюда будут стягиваться ее адепты со всех блоков. Прочные бетонные нити ткут по ее приказу прихотливые узоры новых лестниц, анфилад, лабиринтов и потолков. Она раскрасит их голубым.

В глубоких подземельях бесконечного лабиринта зарождается новый культ, который еще не имеет названия. Юная послушница открывает собственную дверь и начинает свое паломничество. Ей предстоит долгий путь, но в лабиринт ведет множество ходов, и все они приводят к Матери. Она будет верно служить ей во имя великого Бетоноворота.

Перестройка завершена. Начинается новый гигацикл.

– Двести тридцать восьмой? – спросил Лев Николаевич, доставая из кармана зеркальце.

– Седьмой. – Митяй вдавил кнопку нужного этажа. – Тридцать восьмой залит пенобетоном.

Сошлись створки лифта, зашуршали тросы. Лев Николаевич крутил свое отражение, то вытягивая руку, то поднося зеркальце к самому лицу. С исцарапанной поверхности на него смотрел гладковыбритый, лысеющий гражданин в коричневом пиджаке и красном галстуке в золотую полоску. Он слегка расслабил узел на шее, поправил ворот белой рубашки.

Все же хорош! Как и подобает важному человеку «сверху».

– Славный этаж, шестнадцать квартир, – оскалился Митяй.

– Последний в этом блоке, – строго сказал Лев Николаевич. – И идем дальше.

– Ладно-ладно.

Лев вытер носовым платком блестящий нос. Подумать только – не первый день замужем, как говорится, а тревожность возвращается каждый раз, стоит за спиной в полный рост, давит на плечи тяжелыми лапами.

На этаже их ждали. Несколько мужчин курили, прислонившись к стене рядом с аппаратом выдачи пайков. Две женщины в одинаковых серых платьях до колен что-то увлеченно обсуждали на лестнице. Смолкли, едва разошлись створки лифта.

Лев Николаевич сделал глубокий вдох, на мгновение прикрыв глаза, расправил плечи. Прошелся вразвалочку.

– Это все? – спросил он у жильцов.

Мужики замялись, не зная, куда девать глаза, давили окурки между пальцев. Самый смелый вышел вперед в расстегнутой гимнастерке.

– Так сейчас подтянутся. – Он протянул руку. – Эт самое… Рады приветствовать.

Лев Николаевич лениво пожал мозолистую ладонь. Митяй держался по правое плечо, сложив руки перед собой и поджав губы. Всем видом демонстрировал серьезность.

Лев похлопал себя по карманам, натянул на лицо выражение удивленной досады.

– Надо же, курево в дороге кончилось. Не угостите, раз мы все равно ждем?

Гимнастерка закивал, протянул гостю папиросу из мятой пачки. С третьего раза зажег спичку, поднес огня.

Не успел Лев Николаевич докурить, как на площадке перед лифтом стало тесно. Набралось не меньше двадцати человек: усталые после смены работяги в заляпанных комбинезонах, парочка стариков, несколько подростков. Какая-то женщина даже пришла с ребенком на руках.

– Товарищи! – Лев достал из пиджака документ в красной обложке, поднял над головой. – Я здесь по поручению Партии. Мы, слуги народа, стремимся быть ближе к простым гражданам. И, как ваши слуги, мы готовы…

Его голос отражался от серых стен, разливался эхом по коридорам. Во время заготовленной речи Лев всматривался в лица собравшихся. Любопытство, немного удивления, совсем капля надежды… Всё на месте. И ничего лишнего.

– …с трудовыми коллективами, с матерями, с пенсионерами, с нашей молодежью. Проложим путь к светлому будущему вместе, товарищи! – Лев Николаевич снова потряс «корочкой» для убедительности. – Теперь ваша очередь. Давайте, не стесняйтесь! Обещаю всех выслушать.

– Дед у меня храпит, – сказал старуха из толпы, близоруко щурясь.

– Опять ты, карга, мелешь, – одернул ее один из жильцов. – Помер дед твой…

– Так храпит же!

– Так и запишем, – сказал Лев Николаевич. – Бабке – нового деда!

По лицам прошлись улыбки, расслабили невидимые узлы.

– Так это… – Самым смелым вновь оказался мужик в гимнастерке. – Герма в соседний блок никуда не годится. Уплотнитель в труху износился. И еще… темень что на этаже, что на лестницах, глаз выколи! А заявка на лампочки в службе Быта уже который месяц пролеживает.

Его соседи одобрительно закивали.

– Ты записывай, Дмитрий, записывай. – Лев Николаевич кивнул помощнику и оглянулся: по коридорам действительно ходить можно было разве что на ощупь.

Заскрипел карандаш, в толстом блокноте появилась новая запись.

– Дневные лимиты на воду опять порезали…

– На распределителях очереди…

– Кран течет, прокладок не достать…

– Ликвидаторы все потолки огнеметами закоптили, побелить бы…

– Хулиганы из соседнего блока кнопки лифта жгут…

– Талоны на производстве опять задержали…

Лев Николаевич внимательно слушал жильцов и кивал.

– Непорядок. – Он цокал языком, качал головой, разок даже ударил себя в грудь. – Разберемся. Решим. Возьму на личный контроль!

Митяй продолжал писать.

Лев Николаевич не сразу приметил женщину, что стояла, прислонившись к стене. Ей единственной нечего было сказать, или она ждала, пока выскажутся другие. Серая блузка, застегнутая под самое горло, каштановые волосы собраны в короткий хвост. И взгляд, под которым тесно в груди и хочется прокашляться.

Она узнала его? Как? Лев Николаевич промокнул лицо платком.

Невозможно. У них здесь не может быть знакомых, слишком далеко забрались.

– Давай дальше, – придвинулся Митяй, шепнул на ухо. – А то разошлись они что-то.

– Товарищи! Товарищи, прошу вашего внимания! – Лев Николаевич показал раскрытые ладони. – На повестке дня у нас еще один важный вопрос. А именно поддельные талоны.

Жильцы удивленно переглядывались, прятали руки в карманах. В заднем ряду охнула женщина с ребенком.

– Да-да, товарищи, я понимаю и разделяю ваше беспокойство. Оборот поддельных талонов жесточайше карается законом, и преступные элементы уже понесли заслуженное наказание… Но! Партия подделок, к нашему сожалению, уже пошла, что называется, по рукам. И могла попасть к добросовестным гражданам.

– Как же так-то… – простонал кто-то за спиной у гимнастерки.

– Напоминаю, что отоваривание поддельного талона заведомо приравнивается к подельничеству.

Толпа ахнула и отпрянула.

– Успокойтесь, товарищи, – смягчился Лев Николаевич. – Мы здесь для того, чтобы разрешить недоразумение.

В этот момент Митяй достал тяжелое увеличительное стекло и продемонстрировал собравшимся.

– Проверка займет не много времени. Все поддельные талоны подлежат изъятию для вашей же безопасности.

Соседи топтались в недоумении, чесали головы, шепотом переспрашивали друг друга.

– Это что получается? – спросил гимнастерка. – Талоны липовые, но работали-то мы на них по-настоящему. И голод, он тоже, этого… Настоящий!

Вокруг одобрительно загудели.

– Уверяю, все добровольно выданные подделки подлежат возмещению.

– Когда? – не унимался гимнастерка.

– В течение нескольких смен, – сказал Лев. И, видя нерешительность жильцов, добавил: – В двойном объеме!

– Это дело! – Небритое лицо гимнастерки посветлело. Он повернулся к своим. – Так ведь, братцы?

Соседи одобрительно закивали.

– Тащите нашему партийному товарищу свои бумаги. Давай не стой, народ, шевелись!

Кто-то доставал талоны из карманов сразу, кому-то надо было вернуться за ними домой. На площадку вынесли пару стульев, и Митяй, сидя на одном, раскладывал талоны по стопкам на второй, предварительно проводя над бумагой увеличительным стеклом.

– Хороший, хороший, поддельный, хороший, поддельный, хороший, хороший… – бормотал он под нос, щурясь от папиросного дыма.

Женщина с хвостиком тоже протиснулась среди остальных, протянула худую пачку, мельком заглянув Льву Николаевичу в глаза, и от взгляда этого у него зачесалось все нутро. Спустя несколько секунд, получив половину талонов назад, она снова скрылась за спинами жильцов.

Лев глянул на стопки и наклонился к Митяю.

– Ну ты давай не борщи, крохобор, – шепнул на ухо.

Тот хмыкнул, бегло просмотрел последние бумажки и протянул их владельцам.

– Эти настоящие.

В ответ послышался вздох разочарования. Всем хотелось удвоить небогатый капитал.

Пока Митяй перепроверял в записях изъятые талоны, Лев Николаевич пересчитал вторую стопку, прежде чем сложить в карман. В основном биоконцентраты, парочка на курево, один даже на новую обувь. Митяй знал, что отбирать.

Люди начинали расходиться. Наслушавшись обещаний, заручившись поддержкой, в предвкушении компенсации они благодарили гостей с улыбкой до ушей.

– Спасибо. – Лев Николаевич пожимал протянутые руки, вальяжно рассевшись на стуле. – Очень рад. Слава КПСГХ! Очень рад.

Сами гости никуда не торопились. Они знали: когда почти все разойдутся, всегда останутся те, кто…

– Так это… – шаркая домашними тапочками к ним подошел гимнастерка. – Мы тут с мужиками покумекали… В общем, вот.

Он достал сверток из кармана и протянул Льву.

– Что это?

– Презент, получается. – Гимнастерка облизнул губы и смущенно улыбнулся. – На память. Только вы не подумайте, что это от меня одного. Это от всего этажа!

Лев Николаевич развернул тряпицу. Покрутил в руках складной ножик, попробовал ногтем лакированную рукоять. Хороший, с пилкой по металлу, кусачками и напильничком.

– Это у меня сына делал, – пояснил мужик. – Спецзаказ для службы Быта.

– А презенты из имущества казенного тоже входили в спецзаказ? – поинтересовался Лев грозным тоном.

Гимнастерка потоптался на месте, втянул голову в плечи.

– Так то из излишков, – покраснев, ответил он.

– Излишков? Бракованный, значит?

– Как можно? Вещь добротная! От сердца, стало быть, отрываю.

– Ладно-ладно. – Лев Николаевич снисходительно махнул рукой. – Забавная вещица.

Он спрятал нож небрежным жестом, а сам прикидывал в уме, какую цену назначит за подарок местным спекулянтам.

– Лев Николаевич сердечно благодарит за ваше внимание, – вмешался Митяй. – Но, по правде, мы устали с дороги, дух бы перевести…

И выжидательно уставился на гимнастерку. Тот дважды моргнул, переваривая услышанное, и улыбнулся.

– А, так это можно! Милости прошу в гости, проходите. – Он показал рукой на темный коридор. – Жена как раз пирог готовит. Синицын я, кстати. Валера.

– Вот и здорово! – Митяй похлопал гимнастерку по плечу и незаметно подмигнул товарищу.

Лев не обратил внимания. Женщина с хвостиком осталась стоять на площадке, провожая их взглядом.

Первым делом в квартире Синицыных Лев Николаевич по-хозяйски направился в ванную. Снял пиджак с рубашкой, аккуратно повесил на крючок рядом с выцветшим полотенцем. Долго намыливал шею огрызком хозяйственного. Умылся остатками воды из тазика.

– Куда спешишь? – шепнул ему Митяй на выходе. – Завтра горячую дадут, так и отмоемся хорошенько.

В том, что Митяй никогда не упустит момент, Лев не сомневался.

– Бурого у нас не водится, но, как говорится, чем богаты, – оправдывалась хозяйка, невзрачная и полноватая, выставляя противень на стол.

Если к биоконцентрату добавить гашеной соды, то после часа в духовке он распухал, становился пористым и упругим. Вот только уксуса в Гигахруще попробуй найди.

– Горло бы смочить, – сказал Лев Николаевич, старательно делая вид, будто его рот не полон слюны от запаха пирога.

– Это мы мигом, – отозвался Валера и достал из-под стола трехлитровую банку, полную плесени и мутной коричневой жижи.

– Что ж вы, гостей чайным грибом встречать? – Митяй укоризненно постучал пальцем по столу. – Лев Николаевич другое имел в виду.

И щелкнул себя по шее.

– Так это, э-э… – Синицын почесал седеющий висок, бросил вопросительный взгляд на жену.

– Ну! – поторопил Митяй.

– Понял, щас все будет, – решился хозяин и встал из-за стола. Через минуту вернулся на кухню с полной бутылью.

– Другое дело, разливай!

Лев мысленно улыбнулся. Митяй чувствовал такие вещи острее, чем датчики – Самосбор. Выпили.

– Долго ехать? – спросил Синицын, показав на потолок.

– До-о-олго, – отвечал Лев Николаевич, отрывая от пирога пальцами, с удовольствием запихивая еще горячие мякиши в рот.

В биоконцентрат явно добавили соли и даже лимонной кислоты. «Неплохо живется на двести тридцать седьмом», – думалось Льву.

– Эх, хоть одним глазком глянуть бы, как там у вас, наверху, – мечтательно протянула хозяйка.

Гости не ответили. Им довелось побывать и на нижних этажах, они забирались и выше двухтысячных – везде находились те, кто считал, что «выше» значит лучше. Что еда там имеет вкус, а Самосбор не добирается.

– Сын с вами живет? – Лев решил перевести тему.

Валера помрачнел, выпил молча. Его жена встала, как бы невзначай отвернулась к плите. Стала протирать и без того чистые железные блины.

– Мы со Львом Николаевичем официально приносим соболезнования, – сказал Митяй, не переставая жевать.

Синицын сидел без движений, вперившись взглядом в стол. Тихо спросил:

– Вот скажите мне… Ликвидаторы тоже под вашим началом?

Митяй обдумывал ответ и собирался уже было что-то ляпнуть, но Лев его опередил.

– Нет! – быстро сказал он. – Мы больше по хозяйственной части. По связям с общественностью. У ликвидационного корпуса свое руководство.

И добавил, чтобы наверняка:

– Приказы отдаем не мы.

– Так и думал, – кивнул Синицын. – Вы с виду нормальные мужики.

После третьей он осмелел, больше не прятал глаза и не подбирал слов. Лев Николаевич смотрел на пустой граненый стакан, крепко зажатый в широкой ладони, на побелевшие костяшки и понимал, что продолжения разговора ему не хочется.

– Никто на этаже больше не скажет. Побоятся, – говорил Синицын, разливая по новой.

– Валера, ну не надо! – повернулась хозяйка, Лев заметил блеснувшие в покрасневших глазах слезы.

– Надо! – Валера ударил пятерней по столу. – И я скажу! А вы там передайте кому надо… Кто отвечает.

Он уперся локтями в столешницу и посмотрел на гостей.

– Озверели черные эти. В край. Своих и чужих не различают. Прикладом можно получить ни за что. Уводят – ни за что. Этаж в бетон… – его голос лязгнул ржавым затвором и оборвался.

– Передадим кому надо, там разберутся, – отозвался Митяй, доедая последние крошки.

– Да?

– Да.

Лев скосился на лицо товарища и дорого бы отдал за такую невозмутимость. У него самого от разговоров о ликвидаторах потяжелело в желудке, будто пирог разбух там, как в духовке, и похолодели стопы в начищенных туфлях. От взгляда на самогон стало только хуже. Вспомнилась странная соседка, ее пристальный взгляд. А вдруг догадалась? Сидят они здесь, жрут, пьют, а по коридорам уже стучат сапоги, несутся черные противогазы карателей.

– Покемарить бы часок, хозяин, – сказал Митяй, допив из своего стакана и явно намереваясь продрыхнуть до следующей смены.

Синицына отправилась в комнату готовить места, Валера закурил. Лев вышел в прихожую, подозвал товарища. Сказал ему тихо:

– Давай уходить. Неспокойно мне.

– Чего? Сам говоришь, последний этаж в блоке. Надо отлежаться…

– Не знаю… – Лев неловко подбирал слова. – Тревога душит.

– Ну так выпей еще и спать ложись, – зевнул Митяй. – Смотри, как хорошо принимают. Свое упускать нам не с руки.

Дмитрий Коробкин, некогда сосед Льва Николаевича, свое упускать действительно не привык. Даже передовиком производства с достойным, по мерам блока, окладом, он всегда искал «свое» на стороне. То шабашку возьмет герму отремонтировать втридорога, то поможет сомнительным личностям пронести бета-гальванику через КПП распределителя. Вообще, эти самые личности появлялись на пороге Митяя с пугающей регулярностью.

И когда ему в цеху поставили вторую смену, Коробкин взбеленился. Говорил, мол, руками каждый дурак может. А ему головой себя обеспечивать охота. Бригадир на руки Митяя молился, жаловался, что мало у него спецов, а обороты производства растут. И надо засучить рукава.

Мужики Митяя тоже не понимали: многие кисть готовы отдать за сверхурочные и усиленный паек, особенно кому рты голодные кормить, а этот, видишь ли, нос воротит. Впахивал Митяй за двоих, но обиду затаил.

Никто не знает, где он взял говно – с собой принес или на месте кучу навалил. Но одним утром ждала бригадира оказия на рабочем столе. Говорят, орал он так, что гул станков перекрыл. Выстроил всех и спрашивает, мол, что за падла нагадила. А Митяй ему и отвечает, слезы рукавом утирая: Самосбор это. Последствия. Зови, говорит, ликвидаторов.

Сверхурочные Митяю оставили, а вот отгулов и премий на цикл лишили. Более того, бригадир не упускал возможности поставить штрафника на самую черную работу: то полы в цеху заставит от масла отмывать, то на склад отправит продукцию сортировать. Слесаря высшего разряда!

Плюнул Митяй однажды, не заступил на смену. А вскоре притащил Льву Николаевичу целую тележку с котлом и трубками медными.

«У меня нельзя, – бормотал сосед, собирая агрегат на полу кухни. – У меня старуха, если учует, вмиг заложит. И пиши пропало».

Поначалу Лев хотел выставить соседа за шкирку, ведь за нарушение сухого закона разговор с ликвидационным корпусом короткий. Но любопытство… Любопытство на старости лет вытеснило осторожность.

Митяй таскал серую плесень и Самосбор разбери еще какую гадость. Где только брал? Вонища действительно стояла жуткая, но продукт вышел отменным. Наконец и Лев Николаевич зажил под самую пенсию: смог выменять почти новую арматуру для сливного бачка, ел досыта и на куреве больше не экономил.

Пока однажды, взявшись варить без Митяя, не напортачил с охлаждением.

Пламя слизало брови с лица. Лев Николаевич не помнит, как выползал из задымленной квартиры. Пожар тушили всем этажом, но там все выгорело подчистую. Митяй что-то кричал Льву в ухо, звон после взрыва никак не хотел пропускать слова.

Первую мысль, «задушить Митяя», Лев отбросил, пусть и с неохотой. Все же сам виноват. Следующая мысль вытеснила все эмоции.

Порча казенного имущества, самогонный аппарат, общественная опасность… На уши подняли бы весь этаж, и если Дмитрию Коробкину удалось бы даже откреститься от оборота запрещенного спирта, то вот об отсутствии трудовой узнали бы в любом случае. Тунеядцам та же дорога, что и самогонщикам.

Лев Николаевич сидел на задымленной лестнице и вытирал сажу с лица. Смотрел на побледневшего Митяя, который никогда не упускал своего и все потерял. Последняя мысль пришла к ним одновременно.

«Бежать».

…От воспоминаний Льва Николаевича отвлек звонок в дверь. Синицын пошел открывать.

– Хороша бражка. – Митяй покрутил стакан в руке. – Но мы лучше делали. Надо будет конфисковать…

Лев не ответил.

– Николаич, это к вам, – крикнул Валера из прихожей. – Юлька это, соседка наша. Говорит, дело есть.

Узел галстука будто стал туже. Лев почему-то сразу догадался, о ком речь.

– Часы приема окончены, – прочистив горло, сказал он. – Пускай изложит в письменном виде.

Еще несколько секунд до кухни долетал лишь приглушенный голос из коридора, но смысл слов различить было невозможно.

– Говорит, срочное дело. И вода у нее есть, если вам помыться охота.

– Иди-иди. – Митяй пнул Льва под столом и лукаво подмигнул. – Может, и спинку потрет.

Лев Николаевич медленно поднялся с табуретки. Дурное предчувствие кололо кожу, как грубый рабочий комбез на голое тело, отдавалось слабостью в ногах.

– Не упускай свое! – бросил Митяй ему вслед.

И рассмеялся.

Первое, на что Лев Николаевич обратил внимание в однушке Юлии – две односпальные кровати.

– Одна живете? – зачем-то спросил он.

– С дочерью. Она у бабушки сейчас.

Женщина крутила пуговицу блузки, вот-вот норовя оторвать, и дышала так, будто несколько лестничных пролетов бежала от Самосбора.

Второе, на что Лев Николаевич обратил внимание – небрежно сваленные в углу консервы с красными наклейками. О буром биоконцентрате он не мог мечтать ни будучи обычным работягой, ни даже продавая самогон; и сейчас его разрывали внутренние голоса: один буквально кричал, что все неспроста, что не может в обычной квартире Гигахруща просто так валяться все это сокровище… Другой шептал голосом Митяя.

– Так что вы, собственно… – осторожно начал Лев Николаевич.

– Все не знала, как к вам подступиться. Остаться наедине. Вы ведь сможете мне помочь? – спросила Юля, не поднимая взгляда. Пуговица осталась в беспокойной руке.

Сейчас Лев видел, что женщина старше, чем ему показалось вначале: морщинки отчетливей выделялись на бледной коже. Но он все равно засмотрелся.

– В пределах компетенции…

Она сделал глубокий вдох и замерла на миг, прикрыв глаза. А потом заглянула в лицо Льва Николаевича, оказавшись вдруг совсем рядом.

– Я знаю, что вы сможете, – сказала, коснувшись его пиджака. – Поняла, как только вас увидела. По вашим глазам. У вас такие добрые глаза. Такие хорошие.

Лев не смог ничего ответить. Он слышал запах зубного порошка, чувствовал теплое дыхание на своей шее. Захотелось вытереть лицо, но никак не мог вспомнить, куда положил платок.

– Такой хороший, вы такой хороший…

Лев не заметил, как они оказались на кровати. Юля навалилась сверху, обжигала поцелуями, расстегивая его рубашку.

– …забрать мою девочку…

Не в силах пошевелиться, Лев почувствовал влагу на лице. Слизнул капельку с подбородка. Соленая… как слеза?

– …на все готова…

Юля целовала в шею, а ее руки уже возились с ремнем его брюк. И все шептала: что-то про дочь, про ликвидаторов…

Лев сбросил с себя оцепенение, а заодно и женщину. Вскочил.

– Что вы… Гражданочка, что вы себе… – не в силах отдышаться, спрашивал он, поправляя штаны.

Юля вытерла рукавом покрасневшие глаза. Осталась сидеть на кровати, глядя на Льва снизу.

– Они хотят забрать мою дочь. Только вы можете мне помочь. – Она уже расстегивала блузку, вперившись в гостя взглядом. Добавила холодно и решительно: – Я сделаю все, что нужно. Или вначале хотите принять ванну?

Лев потянул галстук, расслабляя хватку узла. Заставил себя отвести глаза, не смотреть на вырез, такой близкий, такой…

– Кто хочет забрать? Зачем забрать? – Он и правда не понимал.

– Вы не знаете? – Ее руки замерли на последней пуговице.

– Нет, уверяю вас! – затряс головой Лев. – Извините, ничем не могу помочь, мне пора…

Она бросилась ему наперерез, закрыла собой дверной проем.

– Неважно! Они не смогут ее забрать, если вы прикажете. Они послушают человека с верхних этажей. Послушают ведь?

«Знать бы, кто эти – с верхних этажей…» – с грустью подумал Лев. А сам ответил:

– Боюсь, ничем не могу…

– Не пущу! – рявкнула Юля, и по ее взгляду Лев понял: она готова броситься на него с тем же рвением, что и минуту назад. Только на этот раз вместо поцелуев рвать зубами и ногтями его лицо.

«Да она совсем сбрендила, просто чокнутая…»

– Они пришли пару смен назад. Две женщины. Сказали, что получили какие-то результаты анализов из медблока. Что моя Маша особенная. Что с ними ей будет хорошо. Принесли вон… – Юля кивнула на консервы. – Сказали, будет больше. Просили подумать. Вчера приходил какой-то мужик, спрашивал о моем решении. Я послала его в зад, даже дверь не открыла. Потом соседи сказали, что сегодня встречаем важного человека сверху. Который решает вопросы.

Лев Николаевич наконец отыскал свой платок. Комкал во влажной руке, забыв, зачем достал.

– Вас послала мне судьба. Я отдам все, что скажете. Сделаю как скажете. Вы должны мне помочь. – Она не просила, не заламывала рук, глаза ее высохли. Она цедила условия.

В дверь постучали.

«Митяй. Пусть это будет Митяй. Спасет меня от этой бабы».

– Никитина, открывайте!

Лев схватился за голову, заметался взглядом по комнате.

«Все, это конец. Это они».

Юля вцепилась в наличник и будто перестала дышать. Стук повторился.

– Гражданка Никитина! Ликвидационный корпус. Открывайте, – не унимались за дверью.

Лев застонал и затих, услышав, как щелкает замок. Ликвидаторы не стучат трижды. Для ликвидаторов нет закрытых дверей.

Лев одним движением затянул и поправил галстук.

Вдох.

Выдох.

Если играть под дулом, то лучше собраться и сделать все правильно. Он заправил уголок рубашки в брюки. Юля спряталась за его спиной, когда в комнату вошли двое. Прошептала еле слышно:

– Помоги.

Черные противогазы, темно-зеленые кевларовые комбинезоны. Пистолеты в кобуре.

«Налегке, – подумалось Льву. – Значит, не штурмовой отряд. Хорошо».

– Спасибо за приглашение, Юля, – сказал он, не обернувшись. – Пора и честь знать.

И шагнул к выходу.

– Стоять. Кто такой? – спросил противогаз.

– Тот, кто уже уходит.

Лев не видел лица Юли, но мог почувствовать, как она прожигает взглядом пиджак на его спине.

– Документики.

Лев достал из внутреннего кармана «корочку», потряс в воздухе. Обложку нужного цвета он искал долго, за нее пришлось отдать две пары новых шнурков.

– Товарищи, вы задерживаете партийного работника! – Он вложил в голос все возмущение, какое только смог.

Ликвидатор вырвал у него документы.

– Гигаблок ГДЫЩ-3417? Это вообще где?

Противогазы переглянулись.

– О-о… Там! – Лев многозначительно скосил глаза в потолок.

– Где?

– Ну, там… наверху.

Договорить ему не дали. Он согнулся пополам, не сразу понял, что его ударили, боль пришла мгновением позже. Грубая рука схватила за шею и швырнула на ковер. Тяжелый сапог прижал запястье к полу, и крик сам вырвался из горла.

– Тихо лежи! – рявкнули сверху. – Потом с тобой решим.

Повернув голову, Лев увидел, как Юля бросается на второго ликвидатора с ножницами. Где только достала? И как легко, в одно движение, он перехватывает ее руку и заводит за спину, а ножницы летят под кровать.

– Гражданка Никитина, где ваша дочь? – спрашивает ликвидатор и выкручивает руку сильнее.

Юля кричит и кроет матом. Ее лицо зависло в каком-то метре от пола, хвостик бьет по щекам от каждого взмаха головы.

– Мария Никитина, ваша дочь. Где она?

Женщина перестала кричать, захлебнулась воздухом, словно густым пенобетоном. Лев видел, как на пол течет ее слюна. Его свободная рука, сжимающая в кармане подаренный нож, одеревенела.

Их пустят в расход. Получат то, за чем пришли, и застрелят без колебаний. Лев только сейчас почувствовал остывающие слезы на щеках. Он умрет здесь, на ковре чужой квартиры чужого килоблока.

Ликвидатор спросил снова, и со стороны могло показаться, что он вот-вот вырвет руку несчастной. Вой, уже не крик, куда страшнее крика, куда страшнее любого звука, который способен издать человек, вернул Льва к реальности.

– Хватит! Пожалуйста, прекратите, – выдавил он и зашипел от боли, когда подошва сильнее впилась в кожу.

Юля дернулась и непременно бы упала, не поддерживай ее ликвидатор.

– Я знаю, знаю где! – выпалил Лев. – Знаю, где девочка.

– Говори.

– Пообещайте, что отпустите… отпустите меня.

– Скоти-ина, – простонала Юля, затрепыхалась с новыми силами. – Убью-у…

И снова взвыла от боли.

– Говори, – повторил ликвидатор.

– Мне нужны гарантии, – сказал Лев.

Он больше не может слышать это. Он должен уйти.

Ликвидатор над ним расстегнул кобуру.

– Говори.

– Да ничего… ничего он не знает, – голос Юли взметнулся и ослаб. – Пристрелите вы его уже нахрен.

– Забираем их, – сказал боец, державший женщину. – Весь этаж на уши поставят.

– Нет-нет-нет, – закричал Лев.

О ликвидаторах ходило много баек и слухов. Но вот о людях, кого они забирали и кто вернулся, – никогда.

– Я скажу, скажу… – Лев осекся, когда понял, что на его запястье больше ничего не давит.

Открыл глаза, чтобы увидеть, как Митяй держит ликвидатора за шею сзади. Дрель в руках Валеры. Услышать звук, с которым сверло толщиною в палец входит прямо в черный противогаз. Почувствовать горячую кровь на своем лице.

Наверное, попытайся Лев Николаевич впоследствии припомнить события следующих двадцати секунд, разложить по кадрам, как фотокарточки после проявки, у него бы и получилось. Но в тот момент все сжалось в единую точку, в одно деление на циферблате, и все, на что хватило Льва, – не оставаться на месте.

Второй ликвидатор успел выстрелить прежде, чем Юля повисла на его руке. Лев прополз разделявшие их пару шагов и вогнал нож в черный сапог. Над головой раздался крик, и боец завалился назад, увлекая женщину за собой. Она вцепилась в противогаз, стянула тугую резину с головы.

Бритоголовый парнишка, едва ли двадцати циклов от роду, орал и брыкался, но Лев крепко держал его за здоровую ногу, а на руки бойца уже навалился подоспевший Валера.

Юля ухватилась за рукоять все еще торчащего в сапоге ножа, надавила.

– Зачем вам моя дочь? Куда вы ее забираете?

Лев видел стиснутые зубы ликвидатора. Тот дышал часто, будто пытаясь догнать биения сердца. Юля провернула нож.

– Зачем вам дети? Куда вы их забираете?

Она все спрашивала и спрашивала, не выпуская липкой рукояти. Ликвидатор дергался и бился головой о пол.

– Пожалуйста, пожалуйста… – шептал Лев Николаевич. Трясся всем телом, все еще держа вторую ногу, глотал густую слюну с привкусом соленого железа. – Прошу, хватит.

– Говори, сволочь!

– Не даст… – По лицу ликвидатора прошла судорога. Он замер, будто прислушиваясь. – Оператор мне не даст.

– Что? Что такое оператор?

Парень дернулся сильнее обычного, стукнул затылком о пол, и его тело ослабло. Лев наконец смог разжать хватку. Он отполз к кровати, не сводя взгляда с человека в комбинезоне.

Впился зубами себе в ладонь – захотелось вновь почувствовать боль. Может, хоть тогда это все окажется не реальным. Может, тогда он проснется.

Никак не получалось утереться. Платок насквозь промок, но стоило коснуться бровей или волос, и на пальцах оставались яркие капли.

Под стук сердцебиения в ушах Лев Николаевич вновь обвел взглядом комнату.

Мелкие, как из распылителя, брызги крови налипли на обои, стекали по дверным откосам, пропитали ковер. Кровь текла из дыры в черном противогазе, окрасила сверло брошенной рядом дрели. Кровь застыла на лице Митяя, окружила развороченную пулей голову ореолом, вперемешку с мозгами, осколками черепа и скальпа.

Лев с трудом сглотнул подступивший к горлу горький ком. В затылке потяжелело, захотелось откинуться, прикрыть глаза, чтобы приостановить кружение стен.

– Дела-а, – Валера первым прервал тишину.

Бурое пятно расплылось на его гимнастерке. Папироса, с которой он просидел в зубах несколько минут, так и осталась неприкуренной. Юля замерла, обхватив руками ноги и уткнувшись лицом в колени. Лев видел, как дрожат ее сцепленные в замок пальцы.

Его самого колотило. Наверное, если бы не слабость, он бы уже бежал по коридорам и лестницам, мимо запертых герм, в заброшенные блоки, подальше от мертвого Митяя, прочь от убитых ликвидаторов… Они убили ликвидатора!

Бежал бы и кричал.

Но ноги не слушались.

– Ну все, жопа… – подытожил Валера. Папироса прилипла к его нижней губе.

Юля вздернула голову, пошарила взглядом по полу вокруг себя. Схватила пистолет.

– Ты хотел им рассказать! – крикнула.

– Что… Я… – выдавил Лев Николаевич, вжимаясь спиной в жесткое изножье кровати. Казалось, слова исчезают в черном провале дула прежде, чем успевают слететь с языка.

– Юль, ты чего? – осторожно спросил Валера, оставшись на месте.

– Он хотел… Хотел им сказать! Сволочь!

Ствол в ее руках ходил ходуном, но с такого расстояния сложно промахнуться. Лев с шумом втягивал воздух, чувствуя жжение в груди. Каждый следующий вдох требовал все больше сил.

– Кто ты такой? Они смотрели твои документы. Почему не признали?

– Я-а не…

– Почему?

– Да опусти ты волыну! – Валера повысил голос.

Лев Николаевич вдохнул глубже. Комната исчезла. Исчезли трупы, исчез сосед с дрелью. Остался лишь Юлин голос и пистолет. Нужно что-то сказать, или пистолет выстрелит.

И тогда не останется ничего.

– Они мне не поверили, ты же видела! – Лев подбирал слова. – Не стали вникать, не хотели слушать. Даже не вчитывались!

– Юля, подумай, – вкрадчиво начал Валера. – Вспомни, как они мне не верили, как меня не слушали. Когда я в ногах у них ползал, когда молил… Также было. Они же отбитые, Юля, им закон не писан. Мы все об этом знаем.

Она покачала головой.

– Я ему не верю.

– Подождите. – Лев Николаевич достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. Развернул единственный документ, который еще хоть чего-то стоил. – Это пропуск… Видите штампы? Я могу провести вас. Через КПП, в другие килоблоки.

– На верхние этажи?

– Да. – Лев ответил не задумываясь.

Несколько секунд Юля кусала губы.

– Да, – кивнула она, соглашаясь с собственной мыслью. – Да, хорошо. Пойдешь с нами.

И опустила пистолет. А спустя секунду сработали невидимые пружины, и Юля вскочила, заметалась по квартире, не выпуская оружия из рук. Первым делом принесла из кухни кастрюлю с водой, поставила на пол перед Львом. Бросила мочалку.

– Отмывайся.

Пока он пытался замыть кровавые разводы на одежде, Юля открыла шкаф. Переоделась в чистое, не стесняясь мужчин. Раненый ликвидатор замычал, не открывая глаз, и от звука этого у Льва вновь перехватило дыхание. Но прежде чем он успел хоть о чем-то подумать, над бойцом уже навис, широко расставив ноги, Синицын. Целился в лежащего из второго пистолета.

Лев отвернулся и зажмурился, ожидая выстрела.

– Эй, – позвал Валера, не оборачиваясь. – Николаич, это… Иди сюда.

Лев медленно поднялся, сделал шаг на негнущихся.

– Ну!

Еще шаг.

– Давай ты? – Валера протянул ему пистолет.

– Что?

– Не могу я, говорю. На пацана моего похож… Когда в противогазе – другое. Но так – не могу, слышишь? – Синицын поджал губы, скривился.

– Я не буду. – Лев так замотал головой, что хрустнули позвонки, укололо болью в шею.

– Они тебя ослушались, руку подняли! Человека твоего убили!

Лев молчал. Юля не обращала на них внимания: складывала в сумку детские вещи из шкафа, наклонилась за биоконцентратом.

– Два цикла назад, двести тридцать восьмой этаж, – горячо зашептал Синицын, придвинувшись. – Сына у меня был рукастый, светлая голова. А красавец! Любка за ним с детства бегала. В ту ночь он остался у нее, этажом выше. Накрыл их Самосбор, дело привычное. Вот только ликвидаторы тянули с зачисткой. Говорят, кто-то не выдержал, открыл герму раньше положенного. Знаешь, как бывает, когда сирены не дают спать, и кажется, что воздуха взаперти не хватает… В общем, кто-то слетел с катушек. Нарушил предписание. А черные… эти не захотели разбираться. Приговорили весь этаж.

Лев пятился. Хотелось, чтобы Валера замолчал, хотелось, чтобы выстрелил – в ликвидатора или в него, уже не важно. Только бы замолчал. Потому что Валерию Синицыну, жителю килоблока ГРЭМ-1408/2 казалось, что работающие именно на его этажах ликвидаторы слетели с катушек, забыли про долг и стали творить беспредел. А Лев Николаевич, прошедший с десяток килоблоков и сотни этажей, уже слышал подобные истории.

И слышал не раз.

– Я им ботинки был готов целовать! Мать собиралась руки на себя наложить, если бы не она, то и я б… И тут курим мы с Митей твоим, смотрю: двое идут к вам. Налегке! Такое нечасто встретишь. А потом мы вас услышали. Вот я и решил того… подсобить. Теперь ты мне подсоби. Как человека прошу.

– Нет, – твердо ответил Лев.

– Седьмой, вызывает Первое Мая, что там у вас? – зашипела рация.

Валера наклонился, снял ее с груди ликвидатора, выключил и разбил о пол. Разлетелись по углам осколки черного пластика.

– Скоро будут здесь.

– Пойдем. – Юля хлопнула Льва по плечу, и тот вздрогнул. Повернулась к соседу: – Ты с нами?

Он цокнул языком.

– Останусь. Надо еще с этим закончить, может прибраться успею. А нет – так… Лучше самому ответить, чем целому этажу, так? – И криво улыбнулся.

Юля пожала плечами. Синицын проводил их до прихожей, наматывая шнур на ручку дрели. Вилка все еще торчала в розетке у входной двери. Лев подумал, что, должно быть, они сильно кричали, раз ликвидаторы не заметили, как в квартиру зашел кто-то еще.

Позади, из комнаты, послышался слабый стон.

– Юль, если у тебя дитенка хотели забрать, могла хотя бы мне рассказать. Соседи ведь, – обиженно сказал Валера. – Мне-то уж точно могла.

Юля мотнула головой. Замерла, едва шагнув за порог.

– Чувствуете?

Пахло сырым мясом.

– Никогда бы не подумал, что скажу такое, но это к месту! – Валера тоже почуял, повеселел. – Квартира эта, как я понимаю, тебе теперь без надобности?

И, прочитав ответ на Юлином лице, он сел на одно колено, упер сверло в распахнутую дверь, рядом с замком. Сирена взвыла одновременно с дрелью, над головой зажглись аварийные лампы. Герма сдалась почти сразу.

– Самосбор сам все подчистит, – сказал Синицын, осматривая сквозное отверстие.

– Нам в другую сторону. – Юля одернула Льва, шагнувшего к ближайшему выходу из блока. – Там герма нерабочая. Или ты уже забыл, что в блокнот записывали, партийный?

Несколько метров они прошли втроем.

– Ну ты этого, Николаич, – Валера перекрикивал сирену, открывая свою дверь. – Замолви словечко-то, как наверх доберетесь.

Лев неловко кивнул.

– Стоять, падлы! – На пороге Юлиной квартиры замер выживший ликвидатор. Его бледное лицо блестело от испарины в свете мигающих ламп.

За Синицыным захлопнулась герма.

– Быстрее! – поторопила Юля.

Пока они бежали по коридору, Лев то и дело оборачивался.

– Стоять, я сказал! – долетало им вслед.

В квартире с неисправной гермой ликвидатор не смог бы укрыться, а потому он ковылял за ними, придерживаясь за стену и неловко волоча раненую ногу, оставляя за собой кровавый след. Слишком медленно.

Герма в соседний блок легко отошла от уплотнителя, скрипнули старые петли, и Лев снова посмотрел назад. Ликвидатор добрался до соседней квартиры, колотил в нее кулаками.

– Откройте, это приказ! Ликвидационный корпус, слышите?! Немедленно откройте! – Он захлебывался собственным криком, и голос его срывался, соскальзывал, как по мокрой плитке, тонул в нарастающем гуле.

Его ноги по щиколотку заволок багровый туман.

Прежде чем за ними закрылась дверь и Юля повернула ручку, вдавливая герму обратно в уплотнитель, Лев готов был поклясться, что его больше ничем не удивить.

Ведь сегодня он слышал, как плачет ликвидатор.

– Зацени, что надыбал. – Митяй поднимает чемодан на уровень глаз и воровато оглядывается.

Лев прислушивается к звукам на лестнице, мнет папиросу в пальцах. Нет, никого.

– Где… когда ты только успел? – шепчет.

– На распределителе какой-то дядька зазевался в очереди, – Митяй подмигивает. – Да ты не боись, там такой тюфяк… Хоть и с виду солидный, конечно.

Они раскуривают последнюю на двоих.

В чемодане одежда, да такая, что в шкафу обычного работяги не найти: пиджак с галстуком, брюки с ремнем кожаным, белая рубашка, туфли совсем новые с виду. На худощавом, невысоком Митяе все смотрится как на вешалке, пальцы в рукавах скрываются. А вот Льву в самую пору. Он с удовольствием переодевается в чистое, пшикается найденным среди вещей «тройным» одеколоном. Хоть и грызет дурная мысль: как бы за обновки не пришлось заплатить.

Старуху они встречают случайно, во время очередного обхода: работу получить таким образом несложно, всегда найдутся те, кому надо починить барахлящий телевизор или подкрутить капающий сифон, вот только лишние талоны есть далеко не у каждого.

«Какие люди, какие люди…» – шамкает беззубым ртом старуха, разглядывая пиджак Льва единственным глазом, но мужчина никак не может понять, за кого она его приняла.

Она приглашает их зайти, угощает биоконцентратом из запасов на черный день. Смущенно достает спрятанный за линолеумом коробок с кофе.

«Вы бы, слуги народа, к народу-то почаще спускались», – говорит она и начинает жаловаться. На соседку свою, на детей ее, наркоманов, на пенсионный паек.

И тогда у Митяя рождается план.

– Нет. – Лев отказывается наотрез, прикрывается раскрытыми ладонями. – Если нас поймают…

– Хочешь снова спать на лестницах, а? – огрызается Митяй. – Стрелять папиросы, дрожать над каждым тюбиком? Может, ты решил попытать счастья в заброшенных блоках?

Лев думал, наворачивая круги около мусоропровода. Бабка со своей услужливостью никак не выходила из головы. У нее они впервые за много дней набили животы, выспались не на холодном бетоне. Нет ничего сложнее бродяжничества в Гигахруще.

– Ты только представь, сколько с этого можно поиметь! – уговаривал Митяй. – Пораскинь мозгами.

…Лев Николаевич вспоминал тот разговор, прислонившись к стенкам лифта. Поднял ворот рубашки, сложил руки на груди, но на него все равно бросали косые взгляды. Кровь с одежды не отмылась, подсохла темными разводами.

Да, Митяй умел пораскинуть мозгами. Последний раз его мозги Лев Николаевич видел на плинтусе в Юлиной квартире.

– Как думаешь… – спросил он тихо, когда в кабине они остались втроем. – Зачем она им? Я раньше не слышал, чтобы детей…

– Да провались они в Гулаг, – так же тихо ответила Юля, не глядя на него. – Теперь какая разница?

Одной рукой она сжимала ладошку дочери, другую не вынимала из кармана. В этих длинных юбках цвета рабочего класса такие глубокие карманы… Где очень удобно прятать пистолет.

Машу они забрали на двести сороковом. Юля несколько секунд прислушивалась к звукам этажа, оглядывая пустые коридоры, прежде чем подойти к нужной двери и нажать кнопку звонка.

Прощание с бабушкой заняло меньше минуты: пара слов дрожащим голосом, поцелуй в сухую щеку… И дальше молча, без лишних вопросов и ненужных объяснений.

«Хороший ребенок, – думалось Льву, пока он мельком оглядывал стриженную «под горшок» девочку. – Тихая. Может, и пронесет».

Что пронесет, а главное, куда, Лев сам не знал.

– Сколько нам подниматься? – спросила Юля, когда они сменили лифт.

– Долго.

– Сколько? – с нажимом повторила она.

«Я не знаю, не знаю, не знаю!» – металось в голове шариком от пинг-понга, стучало по стенкам черепной коробки.

Лев промолчал. Створки раскрылись, и в кабину вошли несколько работяг в затертых робах, пропитанных куревом и металлическим запахом фабрики.

– … а он ему и говорит: «простите, это уже коммунизм, или будет еще хуже?».

Мужики загоготали. Один из них, широкоплечий и рыжебородый, покосился на Льва, утирая слезы на раскрасневшемся от смеха лице.

– А вы чего не смеетесь? – спросил он. – Идейные, что ль?

– Этот мы уже слышали, – быстро ответила Юля.

Лев заметил, как напряглось ее лицо, как медленно, едва различимо, поползла рука из юбки. Бородач, не видя этого движения, пялился на галстук в пятнах.

– Давай, наш этаж, – хлопнули его по плечу.

Юля громко выдохнула, когда двери снова сошлись и лифт двинулся дальше.

Вот поэтому Митяй всегда говорил, что очень важно сначала разузнать про этажи. «Прощупать гермы» – так он это называл. Приходил к жильцам заранее, за смену, а то и за две, предупреждал, мол, скоро к вам человек «сверху» приедет важный, связи с пролетариатом налаживать, радуйтесь счастью. Если кто брови хмурил да на пол сплевывал – а пару раз Митяя даже с лестницы спускали – на такой этаж соваться не стоило.

Красная обложка, костюм и уверенные речи отлично работали на гражданах, но главной находкой оказался мятый пропуск в кармане пиджака. Несколько строк печатного текста, размашистая подпись и три разноцветные печати позволяли безо всяких препятствий перемещаться между жилыми этажами килоблоков. Ликвидаторы на КПП бросали лишь короткий взгляд на бумажку, даже не вчитываясь, и пропускали пару скитальцев без вопросов. Большинство дорог Гигахруща были для них открыты.

Вот только сейчас, в окровавленной одежде, с женщиной и ребенком, подозрений было не избежать. Пусть Самосбор выиграл им время, но на пропускных пунктах, скорее всего, усилили режим, поэтому Лев настоял на том, чтобы не соваться в другие килоблоки, а подниматься вверх. Но и там, через сотни этажей, однажды им встретится КПП. И тогда останется лишь уповать на то, что проскочат, что доберутся туда раньше ориентировки на беглецов.

Они меняли лифты один за другим, иногда ехали в полупустых кабинах, иногда народу набивалось столько, что было не продохнуть под скрип натянутых тросов. Порой лифты замирали, не доезжая до нужного этажа, а сверху доносился рев сирены. Тогда обходили Самосбор через соседние блоки. Некоторые лифты приходилось ждать слишком долго, некоторые были закрыты на ремонт; и ноги наливались тяжестью от бесконечных лестничных пролетов.

На распределителях Льву не раз приходила мысль затеряться среди толпы и вечных очередей. Спрятаться, переждать, благо стопка полученных недавно талонов все еще лежала в его внутреннем кармане. Переодеться, а потом попробовать через КПП в другой килоблок, подальше отсюда. Одному.

Он не просил себя во все это втягивать и никому ничего не должен. Ни этой девочке, ни ее матери.

Вот только воспоминания о черноте дула, нацеленного в лицо, холодили пальцы.

«Она ведь будет стрелять, если побегу. Прямо в спину будет, – думалось. – С этой дуры станется».

На распределителях орали динамики:

«Служить и защищать – долг каждого ликвидатора! Долг гражданина – посильное содействие ликвидационному корпусу…»

«Товарищ! Будь бдителен! Не вступай в секты и не дели общество на касты…»

«Цикличный план производства идет с опережением! Строим светлое будущее уже сегодня…»

А мужчина в испачканном костюме и женщина с ребенком уже протискивались сквозь толпу к очередному лифту.

Дважды им встречались штурмовые отряды ликвидаторов: по восемь человек в химзащите поверх кевлара, с автоматами и ручными пулеметами, с граблями за спиной и огнеметами. Видимо, налегке ходили лишь разбираться с гражданскими: много ли сил надо забрать у матери маленькую девочку?

Каждый раз Юля бледнела так, что лицо ее напоминало пасту биоконцентрата. Сильнее прижимала к себе дочь, не выпуская второй руки из кармана. Говорят, в далеких килоблоках есть те, кто помнит молитвы, помнит, как просить заступничества у высших сил. Когда Лев видел черные противогазы, ему хотелось знать одну из таких молитв.

Но бойцы лишь пробегали мимо, торопясь на очередную зачистку.

…Лев думал. С плаката на него смотрел улыбающийся работяга в каске, демонстрируя левую руку без четырех пальцев. Правая сжимала гаечный ключ. Краска еще не успела выцвести, скорее всего плакат в кабину повесили совсем недавно, но кто-то уже успел оторвать нижний уголок.

«ДЕРЖИ КЛЮЧ НА 20, ТОВАРИЩ!» – гласила надпись сверху. Внизу: «У МЕНЯ НЕТ ПАЛЬЦЕВ, НО ЕСТЬ ТРУДОВАЯ СОВЕСТЬ! ТУНЕЯДСТВУ – БОЙ!»

Думалось Льву Николаевичу тяжело, со скрипом. Совсем мозги высохли. Не знал он, как Юле правду сказать и что она с этой правдой делать будет. Прогонит, в лицо плюнув, или застрелит на месте? Все равно ведь узнает, не на пятисотом, так на шестисотом, не на шестисотом, так выше. Никто точно не скажет, как высоко тянется Гигахрущ, но рано или поздно все равно во что-нибудь упрешься: в залитые пенобетоном этажи или в заваренные гермы, в КПП с автоматчиками или в закрытые объекты. Но даже, поднимайся они целую вечность, забыв про сон и еду, даже тогда, Лев был уверен, не добрались бы они до заветных «верхов».

Потому как не верил он, что где-то иначе. Несмотря на одежду из чемодана и штампы в пропуске.

А потом Лев Николаевич понял, что устал думать. Устал считать этажи и ступени. Оглядываться тоже устал.

– Выше? – спросила Юля.

– Выше, – отрешенно ответил он.

Разболелась спина. Выше семисотого работающих лифтов не оказалось, пришлось подниматься пешком.

Семьсот пятый.

Маша устала идти, и Лев нес ее на руках. Сам предложил, когда она сказала ровным голосом:

– Мне нужно пять минуточек. Ноги болят. Или вы можете меня немного понести, если мы торопимся.

Не пожаловалась, не заканючила. Поставила в известность и предложила вариант. Лев поймал спокойны взгляд голубых глаз, и девочка улыбнулась.

Теперь он прижимал к себе хрупкое, такое невесомое первые пять этажей тело и думал:

«Может, и впрямь она какая-то особенная?»

Семьсот десятый.

Этажи казались заброшенными. Свет горел только на площадках перед лифтом, пахло известью и строительной пылью.

Семьсот пятнадцатый.

Кажется, Маша уснула. Юля больше не донимала расспросами: то ли ей надоело, что Лев постоянно уходит от ответа, то ли подъем отнял последние силы.

Семьсот двадцатый.

Их остановили не дула автоматов и не запертые гермы. Простая железная решетка с навесным замком.

– Можешь открыть? – спросила Юля.

Лев покачал головой.

– Ты ведь не знаешь, куда мы идем, да? Ты с самого начала водил нас за нос.

Она все еще тяжело дышала. Ее косичка растрепалась, волосы налипли на лоб. Лев не видел, как бледные пальцы прячутся в кармане юбки: он смотрел во тьму коридора, не в силах выдавить звука, туда, где на уровне пояса тускло горел огонек.

Огонек взметнулся вверх и на миг стал ярче, осветив губы и крючковатый нос. А затем на свет площадки вышел мужчина. Кожаная куртка казалась великоватой на костлявых плечах.

– И куда может завести человек в костюме торгаша? На верхние этажи? – Тонкие губы сложились в улыбку.

– Ни шагу. – Юля вскинула пистолет.

Лев отступил к стене, все еще держа на руках спящую девочку. «Ликвидатор? – искрилось в голове. – Чекист?» Последних мало кто видел, еще меньше тех, кто мог что-то о них рассказать. Большинство в Чрезвычайный Комитет попросту не верило.

– Давайте только без сцен. – Кожанка бросил бычок под ноги, раздавил сапогом. – Олег Сергеевич Главко, к вашим услугам.

– Мне плевать, кто ты, – тихий голос Юли дрожал. – Мы уходим.

– Отчего же? Думаю, вы достаточно находились, – так же тихо ответил чекист.

Из второго коридора вышел ликвидатор, держа автомат дулом в пол. Пока что. Боец наклонил голову, будто прислушиваясь к невидимому собеседнику, совсем как тот, с ножом в ноге, и кивнул на Льва.

– Этот был в квартире. Помогал.

Лев вжался спиной в холодный бетон. Маша вмиг словно потяжелела раза в два.

«Откуда они знают? Неужели раненый выжил? Невозможно!»

– Ну и шороху вы навели, Лев Николаевич, – сказал Главко. – Мои коллеги ищут вас в десяти килоблоках! Вы же не думали, что обманутые не найдут куда пожаловаться? А теперь вы решили, что можете гадить на моих этажах. Пятьсот четырнадцатый, четыреста девятнадцатый, триста двенадцатый… Сегодня вот на двухсотых.

Лев выругался про себя. Говорил он Митяю, что надо чаще менять килоблоки!

– Разоделись коммивояжером и… Да-да, не удивляйтесь. Обмен ресурсами между килоблоками – процесс сложный, всегда нужны те, кто умеет договариваться. Чемоданчик такого человека ваш друг и умыкнул. Уж не знаю, чутье вам подсказало, что вас будут ждать на КПП, или здравый смысл, но вот мы здесь – в наивысшей точке, куда вы смогли бы добраться самостоятельно.

«Как они тут так быстро»?

Лев только сейчас увидел его глаза – серые, холодные, как бетон. Понял, что совсем не вид двухметрового ликвидатора с автоматом заставляет колени подгибаться, а этот улыбающийся безоружный мужичок в куртке не по размеру. Глаза не улыбались, их взгляд застыл, и под ним Лев Николаевич чувствовал, словно кожа покрывается ледяной коркой.

– Мы уходим, – повторила Юля. – Делайте с ним что хотите, а дочь я забираю.

– Юлия, буду откровенным, девочка нам очень важна. – Чекист развел руками. – Настолько, что мы сначала решили договориться. И готовы попробовать вновь. Настолько, что я лично взял вопрос под контроль.

Улыбка оставалась на его лице, но голос потяжелел. Юля этого не замечала; продолжая целиться в Главко, она сказала Льву:

– Отдай ее.

Тот сделал шаг вбок, шаркая спиной по стене, прижал сильнее девочку. Он не может ее отпустить, не сейчас. Поставить ребенка на пол, значит, получить пулю в тот же миг: от ее матери или от ликвидатора. Она его единственная защита.

– Юлия, поверьте, ликвидаторы никогда не причинили бы ей вреда. Только не ей.

– Отдай, слышишь? – зашипела она. Пистолет дрожал на вытянутых руках.

Ликвидатор ждал молча, Лев не двигался с места. Он закрывался Машей ото всех. Она его защита, его герма.

– Видите ли, сегодняшний инцидент в вашей квартире не может остаться без внимания. Были убиты сотрудники ликвидационного корпуса. Девочка может пойти с нами, и мы вместе решим, как нам уладить ситуацию. Или… Там еще Самосбор? – чекист повернулся к ликвидатору.

Тот снова прислушался и кивнул.

– Или мы не найдем сейчас общий язык, и мне придется отправить туда не ликвидаторов на зачистку, а службу Быта. Забетонировать там все. Готовы разделить ответственность с целым этажом?

Лев стиснул зубы. Понял, хоть Главко и смотрит на Юлю, говорит он с ним.

– Отдай, – повторила она. – Отдай ее, отдай ее мне!

«Ей плевать. На соседей, на Валеру. На меня».

– Лев… пожалуйста.

«Вот только это не важно, уже нет. Это все выступление, игра, как запись с Мессингом, что крутят по ящику… Все решено за нас».

Она прочла в его глазах.

– Я тебя ненавижу. – Юля говорила тихо, и слезы текли по ее щекам. Рука с пистолетом бессильно повисла. – Как же я тебя ненавижу. Ты… ты…

Главко сделал первый шаг, осторожно, будто боясь вляпаться в свежую краску.

– Вот и правильно, милая, – сказал он мягко. – Ни к чему нам…

– Ей не причинят зла?

– Обещаю. – Чекист подошел на расстояние вытянутой руки.

– Даже если ты сдохнешь? – Пистолет уткнулся ему в щеку.

– Даже тогда, – спокойно ответил Главко.

Ей не стоило смотреть ему в глаза. Не стоило заглядывать в застывшую ледяную бездну. Секундной заминки чекисту хватило, чтобы плавным поворотом корпуса уклониться от ствола, одновременно выбрасывая руки вперед столь резко, что Лев не успел различить движения. Не сразу понял, что произошло. Лишь услышал короткий хруст, и вот уже Главко мягко опускает Юлю на пол, а ее шея вывернута под неестественным углом.

– Мама! – Сонная Маша принялась протирать ладошкой заспанные глаза.

Лев прижал ее сильнее, повернул так, чтобы она не могла видеть. Еще один ликвидатор вышел из коридора и уже оттаскивал тело обратно во тьму, подхватив под мышки. Сколько еще бойцов скрывается за углом?

– Смотрите, кто проснулся! – подошел Главко, потрепал девочку по голове. Достал бумажку из нагрудного кармана, развернул. – Леденец хочешь?

Маша задумалась.

– А вы друг?

– Конечно!

– Тогда давайте.

Чекист говорил что-то еще: про безопасность, приключения, дядю-ликвидатора… Про маму, которая сейчас отошла, но обязательно вернется. Лев глубоко дышал и пытался расслышать хоть что-нибудь за шумом в ушах.

– А теперь дядя-ликвидатор покажет тебе новый дом. – Главко требовательно глянул на Льва.

Тот пустил девочку, не чувствуя затекших плеч. Проводил взглядом двухметрового бойца, который повел Машу за руку обратно к лестнице.

– Покурим? – Главко достал портсигар.

Папироса норовила выпасть из ослабевших пальцев. Кровь возвращалась в конечности, пульсируя, кожу покалывало.

– Что с ней будет? – Лев не узнал своего голоса. Словно заговорил впервые спустя вечность.

Главко молчал.

– Вы сделаете из нее оператора? Они управляют ликвидаторами? Как? Телепатия или…

Чекист замер после очередной затяжки. Скулы его заострились, в глазах впервые промелькнуло нечто кроме холода. Любопытство?

– На вашем месте, Лев Николаевич, я бы заботился сейчас о собственной судьбе. Вы раздали слишком много обещаний от имени тех, о ком ничего не знаете.

– Обещаний? – Лев поперхнулся дымом. Никотин ударил в голову, помножившись на усталость. Язык работал сам по себе. – Да все мы здесь живем обещаниями. Коммунизма, светлого будущего. У нас нет ничего, кроме обещаний. Все эти листовки, речи из динамиков на распределителях…

– Нет-нет-нет, – Главко покачал головой. – Я сейчас не о том, что вы не в силах их выполнить, пороча тем самым статус Партии. И даже не о том, что поддерживаете миф о верхних этажах, потакаете дезинформации о классовом неравенстве, нет! Вы гораздо хуже, Лев Николаевич. Вы хуже самосборовой слизи, и я скажу вам почему.

Он ткнул Льва пальцем чуть ниже ключицы, и этого хватило, чтобы отшатнуться, скривиться от боли. Лев инстинктивно глянул на место, где еще несколько минут назад лежал выпавший из Юлиной руки пистолет. И тут же стрельнула в затылке, прошлась электрическим разрядом по позвонкам, оставляя привкус металла во рту, догадка: не помог бы ему ни пистолет, ни целый штурмовой отряд. Против худосочного чекиста – не помог бы.

– А потому, что, когда вы даете им эти самые обещания, вы смотрите им в глаза. Вы сидите с ними за одним столом, хлопаете по плечу, принимаете спичку из их рук, чтобы прикурить. Они слышат ваш голос, видят вас перед собой во плоти и вдруг понимают: все, чем вы отличаетесь, так это безвкусный галстук. И тогда в их головах рождаются дурные мысли. Опасные мысли.

Чекист затушил папиросу о стену, и Лев дернулся, будто горячий уголек коснулся его самого.

– Ведомый не должен оглядываться на ведущего. Должен видеть лишь указанный путь, обещанный свет в конце темного, страшного коридора. Но никогда не смотреть назад. Слышать голос, но не знать, кто говорит. Иначе те самые мысли берут верх. Близость власти вызывает сомнения в ее непогрешимости. А значит, можно сомневаться в ее решениях, сунуть взятку, не подчиниться приказу, запугать. Можно просверлить голову ее представителю.

У Льва потемнело в глазах.

«Он знает, он все знает. Ему рассказали они, вездесущие операторы, их шепот громче раций, их глазам не помеха бетон…»

– Вот только нельзя! – Главко больше не улыбался, его голос резал воздух бритвенным лезвием. – Нельзя убить ликвидатора и остаться безнаказанным. Валерий Синицын это скоро поймет. Хочу, чтобы вы тоже поняли.

– Я не… я никого не убивал… Я не хотел! – Лев едва держался на ногах. Слезы принесли на губы соль.

– Содействовали, – холодно сказал чекист. Выждал несколько секунд, добавил мягче: – Однако не могу не отдать должное вашей изобретательности. Посыл, как я уже выразился, хромает, но вот само исполнение…

Он дважды хлопнул в ладоши и придвинулся ближе.

– Люди охотно делились с вами информацией, своим, так скажем, недовольством. Им всегда есть чем делиться. А я привык знать все, что происходит на моих этажах. И хочу, чтобы так было и впредь. Вы можете мне в этом помочь.

Лев Николаевич неуклюже шарил по карманам, пока не понял, что забыл платок в квартире. Глаза щипало. Пропаганда? Доносы? Его не ставят к стене, а предлагают работу?

– Хорошая возможность возместить, так скажем, идеологический ущерб. Послужить Партии, а главное – Народу. Комнатку вам подыщем, опять же. И с операторами, раз уж они вас так заинтересовали, познакомим. – Главко подмигнул. – Что скажете?

Лев Николаевич подумал о Юле. Вспомнил Митяя, от которого Самосбор оставит лишь липкую, пульсирующую массу, если вообще что-то оставит. И о Синицыне, которому жить осталось только пока воют сирены на его этаже.

И кивнул.

* * *

Лев уже час не вынимал голову из мусоропровода, ведь там ИХ не так слышно.

Его подселили к старику на седьмом. Старика звали Сидором, он пах корвалолом и порохом. Он помогал Льву одеваться, следил, чтобы тот кушал и чистил зубы. Поначалу старик называл его Левой, а после – Леликом. Прижилось.

– Ты теперь настоящий коммунист, – смеялся Сидор в усы и хлопал его по плечу.

Лелик похудел и больше не узнавал себя в зеркале, пальцы слишком дрожали, чтобы побриться самостоятельно. Порой он забывал снять штаны прежде, чем помочиться. Старик ругался, отстирывая его белье.

После Телевизора часто болела голова. Лелик не помнит, сколько он пролежал тогда на холодном полу, а по экрану перед самым лицом бегали картинки. Голову разрывало болью, мозги варились в кипятке, но он не мог отвести взгляд.

А потом пришли ИХ голоса, засели в черепе. Девочек. ОНИ говорили ему, куда ехать сегодня, на какой распределитель подняться, в какую толпу протиснуться.

Иногда Лелика обижали, смеялись. Иногда жалели и делились куревом. Но позже привыкли и вовсе перестали замечать. Кому нужен безумец с вечно слюнявым подбородком?

ОНИ смотрели его глазами.

Слушали его ушами.

Были везде, где и он.

Кого ОНИ искали? «Капиталистов, наверное, – думал Лелик. – Или шпиенов». Ему казалось, что когда-то одного шпиона он знал. Но стоило попытаться вспомнить, и начинала болеть голова.

Лелик почти привык к НИМ, но иногда хотелось побыть наедине. В тишине. Тогда он спускался на четвертый и засовывал голову в мусоропровод. В последнее время ему чудилось, что он может различить других, будто голоса без слов – издалека, внизу, из той бездны, на которой стоит это место.

Иногда Лелику кажется, что он умер.

Может, там, у Телевизора.

А может, еще раньше, по дороге в коммунизм. Умер и попал сюда. В ад.

Может, все коммунисты попадают в ад.

– Первым делом хочу напомнить, товарищи, что вы подписали акт о неразглашении, и за несоблюдение этого условия последствия вас ждут крайне печальные. Если есть какие-то сомнения, можете уйти прямо сейчас. Желающие?

Неопределенного возраста суховатый блондин в очках и белом халате обвел вновь прибывших тяжелым рептильим взглядом. Желающих уйти не оказалось. Блондин кивнул с таким видом, будто ничего другого и не ждал.

– Хорошо. В таком случае, идем дальше. Моя фамилия Семенов, я руководитель новой экспериментальной ветки НИИИПС. Мы занимаемся изучением последствий Самосбора и его влияния на живых существ. Преимущественно разумных.

Пауза. Еще один изучающий взгляд.

– Ближайшую половину цикла вы проведете в закрытом секторе Института. Выходить за пределы сектора запрещается. Переписка, встречи с родственниками, друзьями, секретарем КПСГХ и прочая и прочая – запрещается. По всем каналам вы числитесь как добровольцы-ликвидаторы и, войдя в эту дверь сегодня, выйдете из нее не раньше, чем через полцикла. Вопросы?

Вопросов не было.

Одарив новичков еще одним змеиным взглядом, Семенов кивнул, призывая следовать за собой, и шагнул в открытый проем.

Гермодверь уныло заскрипела. Вдруг на мгновение захотелось выскочить в пока еще приоткрытую щель и бежать что есть духу до ближайшего лифта, а оттуда на перекладных – домой, в родные пятнадцать квадратов, оставшиеся от родителей. И плевать, что они уже заняты сестрой, ее мужем и двумя спиногрызами, а мое место будет на раскладушке у двери. Плевать, как-нибудь разместимся, лишь бы не здесь, не в этом полутемном затхлом пространстве, где прямо в воздухе витает почти ощутимая гибель.

Герма с грохотом захлопнулась. Путь назад был отрезан.

Высокие потолки, скрытые полумраком. Надписи на облупленной штукатурке, грязные разводы вокруг выключателей, ржавые АВП с раскуроченными лотками выдачи пайков. Не очень-то похоже на НИИ, пусть даже экспериментальный.

– Сектор расположен на территории бывшего литейного цеха, – на ходу бубнил научрук, и, чтобы расслышать его, пришлось прибавить шагу. – Направо – Центральная Лаборатория, сразу за ней – блок «А», жилые ячейки для научных сотрудников, а также их рабочая зона. Налево – блок «Б», ячейки для всех остальных, зал для физподготовки и другого досуга. Обратите внимание: это УК – универсальный ключ, – взмах зажатой в пальцах пластиковой картой. – УК есть только у меня и ВОХРа, вахтенного охранника. Остальным выдаются ключи в соответствии с их научлабом.

Раздался писк, дверь со скрежетом отъехала в сторону, и все замерли на пороге, привыкая к яркому свету. Я тоже по инерции прикрыл правый – живой – глаз, бионический же левый перенастроился моментально и уже жадно всматривался в открывшееся за дверью пространство. Там был словно другой мир. Белоснежные стены, шкафы и столы-шестигранники. Свисающие с потолка огромные лампы, хромированные краны, странного вида приборы. Возбужденно переговариваясь, все ринулись внутрь. Четверо ученых в белых халатах и масках с любопытством разглядывали вновь прибывших.

Я вошел вместе со всеми и теперь топтался у дальней стены, не зная, куда себя деть, но научрук решил эту проблему.

– Янковский, прошу за мной! Остальные – осматривайтесь, знакомьтесь с коллегами.

В воцарившейся тишине мы с ним прошествовали обратно к двери.

– Так это что, и есть Киборг? – послышался за спиной приглушенный шепот, и я скривился – начинается. А ведь так надеялся, что моя «слава» останется в прежней жизни.

Шепотки преследовали меня повсюду с тех пор, как три цикла назад я умудрился спасти первого секретаря ГХ Федорова от нападения в жилом секторе, куда он торжественно нагрянул с проверкой. Она была плановой, и к ней подготовились все – от главы комблока до радикалов партии Перестройщиков, которые и устроили взрыв. Не подготовился только я, пробухавший с другом ночь напролет и уснувший в его же в ячейке под столом. Стол-то меня и спас. Взрывной волной нас с ним откинуло к дальней стене, где он прикрыл меня, словно щит. Спросонья я решил, что попал под Самосбор, но в нос лезло только крошево пыли и дым, а запаха мяса не было и в помине, так что до меня дошло, что случилось ЧП и надо из него выбираться. Кровать Витька́, прежде стоявшая у стены, полностью скрылась под обломками, и из моего убежища была видна только худая рука, торчащая из-под завала. Из коридора неслись стоны и ругань, кто-то звал на помощь. Я выполз наружу, кое-как встал, пошатываясь, и увидел, как в перепачканного человека в костюме целится другой, в кожаной куртке. Понятия не имея, кто они оба такие, я поднял обломок кирпича и зарядил кожанке по затылку. Тот рухнул как подкошенный, а первый вдруг завизжал: «У него граната! Граната!»

После ведущие телекоммуникатора восторженно вещали о том, как мгновенно работают рефлексы ликвидатора, заточенные на помощь гражданским. Как быстро он способен принять правильное решение, с какой готовностью идет на самопожертвование, тра-та-та-та-та… Разумеется, при таком раскладе заявить, что я просто споткнулся, было бы верхом глупости, и я молчал. Однако факт оставался фактом – упав на первого секретаря ГХ Федорова, я спас ему жизнь. Очнулся в госпитале без руки, обеих ног и глаза, зато, дерьмо, знаменитым. Мой подвиг воспели оба телеканала, и, вручая орден, Федоров обещал восстановить мой искалеченный организм по последнему слову бионической техники. Журналисты радостно разнесли эту весть, и я превратился в Киборга.

Моя сомнительная слава усугублялась тем, что Федорова, мягко говоря, не любили. Мало кто из жителей Хрущевки расстроился бы, подорвись он на той гранате. Но стоит отдать ему должное – протезы мне и правда вживили новейшие. Научили ходить и бегать, рассказали, когда и как заряжать батареи, и отпустили восвояси, на 356-й уровень. Здравствуйте, родные пятнадцать квадратов, сестрица с семьей, скандалы, упреки и нескончаемая хандра. Назад в ликвидаторы не взяли – работа, мол, сложная, инвалидам в ней делать нечего. Но я подозревал, что и здесь мой чертов подвиг сыграл свою роль. Пришлось перебиваться сторожем на местной фабрике концентратов за талоны на суточный паек. Так паршиво я еще никогда не жил. Работа – сутки через двое, семь часов на сон. В остальное время на выбор: сиди в ячейке и слушай бесконечную отповедь о том, какой ты непутевый балбес, или шатайся по чужим коридорам, не зная, где в следующий раз тебя застанет Самосбор. И как ты при этом поступишь: влетишь в ближайшую герму или наконец решишься остаться снаружи, потому что – ну невозможно же!

В один из таких бессмысленно-тягучих дней на грязной стене лестничного пролета я наткнулся на объявление:

«ПРИГЛАШАЕМ НА РАБОТУ!

Медицинских сотрудников, уборщицу и охранника с опытом ликвидатора не менее трех циклов. Вахта. Имеется бесплатное питание и проживание.

Отбор кандидатов ведется на 146-м этаже, блок XIV-ФН, ежедневно с 10 до 11».

«Может, это последний шанс, – подумал я. – Забыть все и с чистого листа…»

И вот он, чистый лист, – на другом конце Гигахруща, а я в первый же день слышу за спиной сводящее скулы: «Это тот самый Киборг?» Получай, наивное мудачье. Хрущевка знает, помнит и никогда не прощает своих гребаных героев.

– Что застыл, Янковский? – Пучки бровей научрука выползли из-под тонкой оправы и застыли над ней, словно живой мох, облепляющий стены зараженных ячеек.

Я моргнул, выходя из оцепенения. Пальцы протеза нервно перебирали воздух паучьими лапками. Ну привет, мой старый фантомный тремор, как раз тебя сейчас не хватало. Не обращая внимания на жгущие спину взгляды, шагнул вперед.

Мы вернулись в основной отсек, белизна стен осталась позади, и хорошо – с непривычки она резала глаз. Никогда не думал, что такие в самом деле бывают. Люминесцентные лампы. На полу белоснежная плитка. Пожалуй, в лазарете и то не было так стерильно.

– Работа ВОХРа, – просвещал меня Семенов, – следить за поведением подопытных. Вы – первые, кто должен заметить, если что-то идет не так. Заметить и доложить.

– Мы дежурим в химзащите? – нервный голос выдавал мое состояние.

– Не о чем волноваться, – покосился Семенов. – Все камеры плотно герметизированы. А запах… К нему быстро привыкаешь.

Ну да, ну да.

– А что именно вы изучаете? – поинтересовался я.

– Не ваша забота, – отрезал научрук. – Что же, вот мы и пришли. Добро пожаловать, кхе-кхе…

* * *

Щелк-щелк.

Щелк-щелк.

Шарнир левой ноги разболтался и оповещал о моем появлении не хуже сирены.

Щелк-щелк.

Тридцать шагов по коридору, затем направо, и еще столько же. Упереться в древнюю заваренную гермодверь, развернуться и топать обратно. Спустя полчаса повторить.

Щелк-щелк…

Этот отсек сменные ВОХРы называют Зверинцем. К тяжелому запаху я и правда быстро привык и спустя два месяца практически не замечал. Такой же, хотя и гораздо слабее, знаком каждому жителю Хрущевки с детства – гнилую отрыжку Самосбора невозможно выветрить до конца чуть ли не полцикла после зачистки. Но двенадцать часов дежурства в одиночестве (…надо все-таки что-то с ним сделать) натурально способны свести с ума даже самого здравомыслящего человека. Быть может, поэтому (…щелк-щелк) я до сих пор и не подтянул свой гребаный протез.

Зверинец – это восемь гермодверей, за которыми постоянно что-то шуршит, скрипит, стонет и чавкает, плюс еще две, за которыми царит тишина. Это отстающая от пола плитка шахматкой, ржавые разводы на гермах, тусклые лампочки под потолком, которые все время перегорают, а чтоб заменить хоть одну, надо пройти через семь кругов бюрократии. Это тишина, скука и мысли. А в последние две смены – тихий стук за девятой, «бесшумной» дверью, когда я мимо нее прохожу.

Камеры явно остались здесь еще со времен литейного цеха. Наверное, использовались как убежища рабочих от Самосбора. В первый день я поинтересовался у слесаря Кости, почему здесь больше нигде нет гермодверей. Он гордо, будто сам был к тому причастен, пояснил, что сектор НИИ герметизирован полностью, как одна большая ячейка, и внутри него Самосбора можно не опасаться. Я сам видел новейшее оборудование в центральной лаборатории, так что прозвучало логично, но… Сомнения оставались, и первое время я постоянно осматривался, ища, куда спрятаться, если вдруг что. Не нашел.

Дважды в день камеры отпирали. Кидали корыто с какой-то желеобразной субстанцией, называя это кормом, и, когда существа выползали на запах, кого-то из них забирали с собой. В этих случаях ВОХРу полагалась химзащита и подобие огнемета, стреляющего – чтобы раньше времени не угробить подопытного – сжатым воздухом. Такое оружие пришлось очень кстати. В бытность ликвидатором я всякого насмотрелся, и самое трудное теперь было избавиться от рефлекторного нажатия на спуск огнемета. Так что, будь он настоящим, я выжег бы к черту весь их Зверинец в первую же смену. А так и говорить не о чем – всего-то пару раз раскидал тварей по стенам камеры и успокоился. Зато лаборантов повеселил. Поржав, они объяснили, что каждый новичок-ВОХР делает то же самое. Я заметил, что ничего удивительного, раз уж все ВОХРы из бывших.

Про себя я делил существ на два типа – сонь и агрессоров. Сони сидели по нескольку штук в одной камере и часто вообще не понимали, что происходит. Самосбор выел им мозги до основания.

Десять циклов назад, когда меня только призвали, наш отряд кинули на ликвидацию остатков куриной фермы при местечковом заводе концентратов, и вот там я впервые познакомился с Соней. Столько циклов прошло, а до сих пор помню эту картину: проступающие сквозь остаточный фиолетовый туман металлические насесты, на них кучками, как ни в чем не бывало, – курицы. Я их прежде лишь на картинках видел и не сразу сообразил, что с ними не так. И только подойдя ближе, понял – у них нет голов. Совсем. Мало того – нет среза, крови, еще каких-то следов. При этом они определенно были живы, но выглядели так, будто голова – совершенно ненужная им деталь. Переминались с лапки на лапку, встряхивали крыльями. Меня тогда замутило, а капитан хмуро сказал: «Держись, салажонок. Хуже нет, чем умыться собственной блевотиной в противогазе». А потом, пробираясь через куриное дерьмо пополам с опилками, мы наткнулись на Соню. В серой робе и резиновых сапогах он деловито греб одну и ту же кучу с места на место и выглядел чрезвычайно занятым. Вдруг выпрямился и повернулся всем корпусом к нам, будто услышав шаги. Только услышать их он не мог, потому что головы у него тоже не было. Ни головы, ни шеи. Замусоленный воротничок аккуратно застегивался до самой верхней пуговицы, а внутри было пусто. Он замер, постоял секунду, опираясь на лопату, а потом быстро-быстро засеменил в нашу сторону. Тогда я не выдержал – заорал со всей дури и жал на курок до тех пор, пока все впереди не превратилось в гигантский костер. После опытные ликвидаторы снисходительно мне поведали, что безголовый был не опасен. «Хотя, конечно, зрелище неприятное, особенно для стажера. Ничего, привыкнешь!» Привык. Но теперь, глядя, как во время кормежки твари бестолково мечутся по клетке, сталкиваясь друг с другом, упираясь в стены и бессмысленно всплескивая руками, я видел желтые куриные лапки на покрытом испариной металле насеста и пучки грязных перьев там, где должна быть голова.

Но не все существа были так безобидны. В трех камерах из восьми находились агрессоры: твари из тех, кого ликвидатор уничтожает на месте. Если они не уничтожат ликвидатора первым. Их приковывали толстой цепью, а за час до кормежки через вентиляцию подавали газ. Потом пять минут долбили в герму железной трубой, чтобы проверить, подействовал ли он. Если внутри царила тишина, дверь открывали. Стоит ли говорить, что при этом ВОХР вооружался по полной? Для Агрессора сжатый воздух был не опаснее старческого пердежа. Стены их камер приходилось обрабатывать химзащитой от слизи всякий раз, когда открывали герму. И всякий раз они обрастали ею заново. Будто, попав под Самосбор, эти твари сами становились его частью, сея вокруг себя смерть и разложение. Двоих из них я встречал раньше – монстров, отдаленно похожих на человека, с голой, морщинистой, покрытой язвами кожей, вытянутой мордой и длинными паучьими конечностями. Они были дико сильны и нападали мгновенно, не давая ни секунды на размышления. Хватало двух секунд, чтобы здоровый человек умер мучительной смертью. При мне ни одного Агрессора из камеры не забирали, и я бы точно не согласился укладывать его на гермокаталку. Да и вообще, чтобы проводить опыты над такими, надо быть полным психом. Хотя, наверное, не зря говорят, что все ученые психи и есть.

Еще одного, похожего на груду битых камней, сплетенных в искореженное тело, мне прежде встречать не доводилось. Стены его камеры покрывал синий мох, приторно вопящий от прикосновений. Я старался не думать, что сделала бы с нами тварь, если б внезапно очнулась. О таком вообще лучше не думать.

Две последние камеры были пусты. Их не отпирали, чтобы поставить корм, оттуда не доносилось ни звука, и в вахтенном журнале напротив граф с цифрами 9 и 10 стояли прочерки. Но две смены назад, совершая обычный рейд по коридору, я услышал едва различимый стук.

Такой же, как и сейчас…

Я остановился. Постоял, прислушиваясь, но кроме обычного шума из камер сонь ничего не разобрал. Трудно в таком гвалте отделить звуки один от другого. Скорее всего, эхо отзеркаливается от стен, вот и кажется всякое…

Я шагнул дальше…

(щелк…)

…когда из-за двери раздался неуверенный голос:

– Жека… Жека Янковский, ты?

* * *

На кухне было интересно. Стоя между холодильником и плитой в одной тапке и держа в руке вторую, Юля сосредоточенно вглядывалась куда-то в стену. Полулежа на стуле, Костя сосредоточенно вглядывался в голые Юлины ноги. Было неловко нарушать эту идиллию, но после смены до невозможности хотелось сосредоточенно вглядеться в холодильник.

– Что у вас там? – поинтересовался я.

– Таракана ловим, – поделилась Юлька. – И откуда они только берутся?! В этом секторе даже Самосбора не бывает, а они – пожалуйста!

– Притащил, эт самое, кто-то снаружи, – лениво протянул Костян, глаз не сводя с Юльки. Его можно было понять: Юля, техничка нашего блока, сама по себе красавица, а здесь, в закрытом пространстве, ей, кажется, готовы были поклоняться все, от научрука до сурового начальника ВОХРа Игоря Натаныча.

Наконец Костя моргнул и перевел осоловелый взгляд на меня.

– Чем ты там щелкаешь? – спросил недовольно.

– Шарнир разболтался.

Я выложил концентрат на сковороду и включил конфорку. Он сразу же зашкворчал, и я потянулся за лопаткой. Красный быстро пригорает, и, если вовремя не помешать, вкус будет безнадежно испорчен. По лопатке метнулась коричневая тень и вскарабкалась мне на пальцы.

– Вот он! – взвизгнула Юлька, шарахнув тапкой мне по протезу. Раз, другой, третий. Поверженный таракан спланировал на пол. – Ой, извините. – Она почему-то упорно мне выкала. Наверное, полумаска биоглаза добавляла лет двадцать. Засмущавшись, девушка покраснела и, как была, с тапкой в руке, скрылась в своей ячейке.

– Да ничего, – запоздало ответил я и снова повернулся к плите. Оттуда как раз потянуло горелым. С досадой понял, что мешать уже поздно, и понес сковородку к столу.

– Слушай, – спросил Костю как бы невзначай, доставая ложку, – а кто у нас в девятой камере?

– В девятой? Так никого там.

– Да?

– Точно. Эт самое, в журнале запись о сидельцах в восьми. В девятой-десятой пусто.

Я угукнул и принялся глотать подгоревшее месиво. В самом начале вахты научрук велел сообщать обо всех подозрительных переменах в Зверинце. Но вот вопрос: собственные глюки являются таковыми?

– Как думаешь, там не могут держать кого-нибудь, не вписанного в журнал?

– Эй-эй! – Костян перешел на шепот и, наклонившись, продолжил: – О таком вслух-то, эт самое, не говорят. Но вполголоса болтают, знаешь…

Пересел поближе и почти на ухо закончил:

– Поговаривают, высоколобые новый вид вывели. Ну а кто, эт самое, скажет, что они там в своих лабораториях за зелья варят? Могли, я так думаю, точно могли вывести. Вряд ли, правда, тех тварей в Зверинце, эт самое, держат – мы-то б уж знали. А ты что-то видел?

– Да не. – Я махнул ложкой, и жирная капля расплылась на столе. – Показалось, наверное.

– Ага, – протянул он. – Ну, если че, расскажи.

Я кивнул. Рассказать что-то Косте все равно что рассказать всему сектору. Так что он будет последним, с кем я поделюсь соображениями о том, чей голос доносился из камеры № 9. Потому что для полного счастья кличке Киборг как раз не хватало приставки «чокнутый».

Ведь того человека нет в живых уже полных три цикла.

За завтраком я сидел хмурый, измученный ночными кошмарами. В последнее время постоянно снился взрыв, в котором меня переполовинило, и просыпался я еще более уставший, чем когда ложился в кровать.

Граненый стакан с отколотым краем обжигал пальцы, но брать его протезом не хотелось. Пусть болит, зато хотя бы понятно, что это не сон. На плите засвистел чайник, из ячейки выполз сонный Игорь, снял его и, махнув рукой, потопал в умывальню.

На смену идти через восемь часов, и ни одну из них я не ждал с такой опаской. И одновременно с нетерпением. Что-то странное здесь творилось, и нужно было разобраться, что именно, пока совсем с катушек не съехал. Лаборатории, куда никого не пускали, призрачные голоса из клеток. Еще эти слухи про новый вид. Может, и сплетни, но на пустом месте ничего не рождается. Да и что мы вообще знаем об этом НИИ? Кто его протежирует? Государственный он, а может, работает на оппозицию? Или это вообще не НИИ, а кустарная лаборатория, куда нас по незнанию втянули?

Я вздохнул и потер глаз. Ну и чушь лезет в голову! Все от недосыпа и дурацких кошмаров.

– Тебе-то чего не спится? Ты же во вторую? – Игорь с накинутым на плечи полотенцем кинул в стакан ложку кофейного порошка и плеснул кипятка.

Я неопределенно пожал плечами.

– Костян вчера говорил, ты что-то слышал в Зверинце?

Дернула же нелегкая затеять разговор с Эт-Самое. Знал, чем закончится, и все равно спросил.

Игорь ногой придвинул стул и выдавил концентрат из тюбика прямо в рот. Хлебнул кофе. И буднично сказал:

– Там кто-то есть.

– Что?

– Точно. – Сглотнул, закинул в рот еще порцию. – Не проходит по журналу, и клетку не открывали при мне ни разу. Но я слышу иногда… типа цепь звякает. Еще шорохи всякие.

– А голос?

– Вот голос – нет.

Но все равно стало легко, будто спецзащиту снял. Значит, я все же не чокнулся. Какое счастье.

– А Серега слышал?

– Не знаю. Никогда не спрашивал.

– Но клетку ведь должны открывать? Кормить там…

– Скорее всего, с другой ее стороны тоже есть герма, – кивнул Игорь. – Блок «А» гораздо больше, чем кажется.

– Ты думаешь?

– Точно знаю. Мне кое-кто, понимаешь… экскурсию там проводил.

Он многозначительно закатил глаза и нарисовал в воздухе выпуклые формы. Игорь был известный ходок, лез под каждую юбку. Я криво улыбнулся в ответ, думая о своем. В блок «А» вела отдельная дверь с электрозамком, и до сих пор я считал это правильным – все-таки серьезная работа идет. И только теперь подумал: а от кого им там запираться, если мы здесь все одинаково заперты? Или не одинаково?

Остаток дня я прослонялся между ячейкой досуга и своей, которую делил с Игорем. Столкнулся несколько раз с Юлькой, но в каждую встречу она так пугалась, что в конце концов я перестал шататься по коридорам, завалился на кровать и вырубился. А когда будильник затрезвонил подъем, еле продрал глаза. На автомате собрался, поел и пошел на смену. Утренние пост-кошмарные переживания казались далекими и глупыми, как детские страхи о Самосборе, являющемся из-под кровати. Игорь тоже ничего не сказал при встрече. Зверинец шумел как-то особенно громко, и он только рукой махнул, протопав на выход.

Тридцать шагов по коридору, направо, и еще тридцать. Дойти до заваренной гермы и отправиться обратно. В конце коридора перегорела лампа. Опять писать заявление на замену, и опять электрик придет дня через три. Я так и не поправил протез, но почему-то он щелкал гораздо тише. А может, так казалось из-за шума.

Смена тянулась своим чередом.

Тридцать шагов в одну сторону.

Тридцать в другую.

Каждый раз ненароком сбавить шаг у девятой камеры. Прислушаться. Ничего не услышать.

Туда. Обратно.

Сони сегодня разошлись не на шутку. Может, опять одного забрали, они всегда после этого долго не умолкают.

На каком-то по счету круге я не выдержал. Остановился у девятой, подошел ближе и прижался ухом к металлу. За криками Сонь ничего нельзя было разобрать, и неожиданно для самого себя я поднял руку и постучал. Один раз. Второй. Тишина. И вдруг в ответ целая серия дробных ударов. Спутать невозможно – позывной ликвидаторов! В горле моментально пересохло, воздух сжался, а в ушах запульсировало.

– Жека? – донеслось из-за двери. – Это ты?

– Ви… – проскрипел я. – Витек?..

– Жека! Я так и знал! Услышал разговоры, думал, ты – не ты… – Оживленный голос вдруг резко умолк. И продолжил уже совсем не так радостно: – А ты-то какого хрена здесь делаешь?

– Я… – вздохнул, собираясь с мыслями. – Охранником. Уже третий месяц.

– Третий, – бесцветно повторил Витек.

Я все не мог поверить, что это не мираж, что голос и правда принадлежит Витьку. Тому самому, с которым в детстве слонялись по этажам, удирая с уроков, а при звуке сирены неслись по лестнице сломя голову, чтобы спуститься быстрей Самосбора. Особой удалью считалось дождаться, пока начнет вонять мясом, и только потом бежать… Тому Витьку, с которым мечтали вырасти и стать ликвидаторами, чтобы спасать людей от последствий Самосбора, а там, чем черт ни шутит, может и сам Самосбор изловить и уничтожить! Тому Витьку, который вечно лез в самое пекло, едва успев натянуть защиту, а погиб под завалом при взрыве в собственном блоке…

– Стоп. Подожди. – Я сделал глубокий вдох, пытаясь унять сердцебиение, но помогло плохо. – Ты, выходит, живой? Как ты здесь вообще?..

Из-за двери донесся судорожный всхлип.

– Живой. Лучше б я сдох…

– Почему мне сказали, что ты умер?!

Тишина. Потом возня, тихий звон и голос, доносящийся откуда-то снизу. Я уселся на пол и прислонился ухом к двери.

– Тебя-то после взрыва в элитный госпиталь поместили… А нас, простых смертных, в 587-ю травматологию. Которая одна на тридцать блоков. Лечили… Да какое там лечение! До вечера не загнулся – и ладно. А я-то как раз загибался. Мне позвоночник перебило – ни стоять, ни сидеть не мог. Когда почки отказали, думал – и хорошо, хоть отцу с мамкой обузы не будет. А потом он пришел.

– Он?

– Профессор. Сказал, что собирает совсем безнадежных для экспериментального комплекса лечения. Пообещал поднять на ноги, ну я и согласился. А что оставалось? Подписал соглашение под грифом СС, меня в тот же день транспортировали. Родителям сказали, что умер, а тело в соответствии с законом передано на дробление для пересадки нуждающимся. Такие дела…

– А дальше что?

– А что дальше… Нас сюда привезли, двенадцать человек таких же, как я, безнадег. А теперь я один остался, – тихий смешок. – Правда, на ноги меня он все же поставил. Только теперь они вряд ли мне пригодятся.

Еще один жуткий смешок. И странный звук. Будто железом по двери.

– Что с тобой сделали?

Тишина.

– Что сделали, Витя? Почему тебя держат в камере?

– Лучше тебе не знать, Жек. Ты только… помоги мне, а? Поможешь? Выпустишь меня? Ты ведь можешь, я знаю. У охраны есть ключ. Специальный, открывает все двери. Есть ключ, есть. Ты можешь ее открыть. Открой дверь, а? Открой! – голос зазвучал громче, быстрее, обрывая слова, глотая окончания, пока не перешел в визг. – Открой! Открой! Где ты есть?! Куда делся? Сука-сука-су-у-ука-а-а-а, я же из-за тебя здесь, все из-за тебя, урода, открой-открой-откро-о-о-О-О-О-ОЙЭТУПРОКЛЯТУЮДВЕ-Е-Е-ЕРЬ!

Герма затряслась от ударов, я кубарем откатился от нее, приложившись затылком о противоположную стену, за которой, в такт Витькиному воплю, бесновался Агрессор. Перемена произошла так мгновенно, что не оставалось сомнений – заперт Витек не зря.

И вдруг все закончилось. Шум стих, даже сони умолкли. В наступившей тишине я отчетливо слышал гул крови в ушах. Затем из девятой раздалось жалобно:

– Женя?

Я стоял чуть в стороне (и когда только успел подняться?), не решаясь ни уйти, ни приблизиться. А он будто слышал мое испуганное дыхание, потому что продолжил:

– Видишь, как… Нельзя мне тут оставаться. Это они заразили меня. А я не могу так… Не хочу. Я же не виноват…

Голос стих.

Как ликвидатор, я прекрасно знал, что назад Витьку дороги нет, а вперед – только одна. Но как человек, чей друг детства загибался от неизвестной заразы в закрытой камере, – не хотел этого знать. Я уже не был тем наивным ребенком, который верил, что ликвидаторы – герои, призванные помогать людям. Они всего лишь мусорщики, ассенизаторы, выгребающие дерьмо Самосбора. Профессия нужная и полезная, но далекая от совершенства. А люди, там работающие, от него еще дальше. Жесткие и непробиваемые, как несущие стены Хрущевки. А я давно уже перестал таким быть. Если вообще был когда-то.

Сказал, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно, хотя ни того, ни другого совершенно не ощущал:

– Не могу я просто открыть дверь, ты же сам понимаешь. Но постараюсь тебе помочь. Узнать, что здесь творится, доложить кому следует… Буду собирать информацию, а когда моя вахта закончится, пойду прямиком в…

– Ты что, так до сих пор и не понял? – перебил он. И пояснил с жалостью: – Никуда ты уже отсюда не выйдешь. Никто из вас не выйдет. Вы такие же подопытные крысы, как и мы, просто по ту сторону двери. Но это пока, Жень. Пока.

Звякнула цепь, потом стихла, и больше из-за двери девятой камеры я не услышал ни звука.

Следующие три дня прошли словно в тумане. Я никак не мог решить, что предпринять, и, как бы невзначай, расспрашивал соседей, объясняя свой неожиданно проснувшийся интерес к работе НИИ скукой. В нашем блоке жили стажерки Аня и Таня – сотрудницы Центральной, которым в блоке «А» не хватило места, но они сами ничего толком не знали. Им доверяли лишь самые простые операции, не допуская даже к подопытным соням, и что творилось за закрытыми дверями дальних лабораторий, они понятия не имели. Серега и Игорь, как сговорившись, заявили, что и думать об этом не собираются. Оба были женаты, имели по парочке отпрысков, обоим до конца вахты оставалось чуть меньше месяца, так что лишние проблемы им были совсем ни к чему.

Вот кто был не прочь почесать языком, так это Костян. Я наслушался его баек по самое горло, хотя половину из них знал и раньше. Он нес ахинею с таким искренним видом, что оставалось неясным, врет он или же сам верит в эти сказки? В любом случае я очень быстро пожалел, что вообще затронул его.

Удивила Юлька. Однажды за ужином она, старательно отводя взгляд, рассказала, что блок «А» уходит далеко вглубь Хрущевки. И что в нем есть целый отсек с палатами для обычных людей – она помогала несколько раз их уборщице мыть коридоры и видела краем глаза ряды больничных кроватей. Нет, что вы, конечно она не знает, от чего их там лечат. Но в колбах от капельниц вместе с жидкостью клубилось что-то такое… странного фиолетового цвета… Хотя нет, наверное это свет так упал. И вообще, ей, скорее всего, показалось, зря она начала этот разговор.

Пробормотав, что ей пора работать, она выскочила за дверь, оставив меня в полном недоумении.

– А ты ей нравишься, в курсе вообще? – Костя задумчиво смотрел вслед убежавшей девушке. Он подошел так неслышно, что я вздрогнул.

Нравлюсь ей? Большего бреда я от него не слышал, даже когда он на полном серьезе вещал о Желтом Цветке, растущем наверху гигахруща. Махнув рукой, я пересел к вентиляции и закурил, старательно пялясь в журнал «Смена» полуцикловой давности, хотя выучил его уже от корки до корки.

Ни одна из историй ничего так и не прояснила. Правду ли говорил Витек, или его уже привезли зараженным? Что он имел в виду, сказав, что мы не выйдем отсюда? Да и он ли это вообще был? Некоторые твари, переродившиеся в Самосборе, отлично имитировали людей. Возможно, теперь они научились и проникать в человеческую память, выуживая оттуда воспоминания о близких, чтобы принять их форму… Все что угодно возможно, а проверить-то как? Вот бы пробраться в блок «А», на месте узнать, что там творится.

Остаток дня я провел, строя бессмысленные планы проникновения в закрытый отсек. Ни один из них не выдержал ни малейшей критики, но я продолжал думать и курить. Курить и думать.

Пыль першит в горле. Мелкая густая взвесь в воздухе, на стенах и волосах. Босые ноги режут осколки кирпича, в раззявленном проеме на месте бывшей стены мечутся люди. Они что-то кричат: губы шевелятся, но звук вязнет в пыльном тумане, будто стена все еще настоящая. Между мной и ними груда раздробленного камня, из которой торчит рука. Белая, бескровная, с черными ободками ногтей. Людей становится больше. Они толпятся на незримой границе бывшей стены, и постепенно их лица приобретают знакомые черты. Игорь Седой, Серега Ворон – сменные ВОХРы из НИИИПС. За ними девчонки-лаборантки из первой ячейки, Костян Эт-Самое, Юлька и научрук. Подходят все новые, пока не заполняют весь коридор, напирают друг на друга, но застревают на месте невидимой преграды. Разевают рты в беззвучном крике, тычут куда-то пальцами.

Что им надо?

Что им всем от меня надо?

– Отвалите! – ору и пячусь к дальней стене.

Под грудой камней кто-то начинает ворочаться. Торчащая рука напрягается, шевеля кистью, пытаясь вытянуть из-под завала… Кого? Мне кажется, я знаю, кто там лежит, засыпанный обломками стены, но почему-то накрывает ледяной ужас и абсолютно детское желание залезть обратно под стол, из-под которого я только что выбрался.

– Жека! – слышится гулкий голос. – Жека Янковский, ты?

Проснулся будто от толчка. В ушах стоял пронзительный гул, затылок ломило. Заболеваю? Или?..

Ячейка пуста, за окнами еще не разгоралось дневное освещение, значит, сейчас самая глубокая ночь. Что меня разбудило? Кое-как на ощупь выбрался в кухню. Налил воды, залпом выпил. Голову немного отпустило, но по руке побежали мурашки. До ужаса знакомые симптомы. После травмы в мозгах что-то сдвинулось, и теперь каждый раз я чувствовал приближение…

Чушь. Или нет?..

Сектор герметизирован целиком. Мы защищены от Самосбора, если только…

В нос ударил знакомый сладковатый запах.

…если только Самосбор не начнется прямо внутри.

Я бросился к ячейкам соседей, застучал кулаком. Грохот разнесся по всему сектору, выглянул сонный Костя.

– Ты че, сдурел? Че творишь-то?

– Самосбор! – крикнул я, стуча в двери к девчонкам.

Через полминуты все стояли в кухне. Я пробежался взглядом, считая: Юлька, Татьяна, Анька-Стрекоза, Костя, Серега. Собрались как по команде – полностью одеты и обуты, готовые бежать и прятаться. Только куда?

– А вы уверены? – робко спросила Юля, принюхиваясь. – Сирены же нет…

– Уверен! – рявкнул я. Мозг лихорадочно перебирал варианты, и споры в них точно не входили.

– Игорь на смене! – Анька смотрела на нас по-детски круглыми глазами. – Надо его предупредить!

Надо, конечно. Только толку, если самим деться некуда?

– В блок «А»! – выпалила Таня. – Там на входе герма!

Один за другим мы выскочили в коридор. Сколько осталось? Минута? Две? Три? До двери в блок «А» я добежал первый. С размаху заколотил по обшивке, оставляя вмятины, но никто не спешил отпирать. Пробить ее?

– Отойди, – Татьяна протиснулась мимо с картой в руках. Совсем вылетело из головы, что доступ в Центральную лабораторию есть у всех. Дверь запищала, щелкнула. Не выдержав, через плечо Тани я протянул руку, сдвинул дверь… и уперся в закрытую герму.

– Откройте! – закричали девчонки наперебой. – Скорее!

Тишина.

– Они не откроют, – сказал я, отступая. В голове возникла новая, дикая в своей резонности мысль. – Он был прав. Самосбор – их рук дело. Нас вытравят здесь, как тараканов.

– Кто был прав? В чем? – Костя быстро-быстро заморгал и вцепился мне в ворот футболки. – Что ты несешь, идиот?!

Я смотрел поверх его головы на Серегу и видел: он понимает. Начинает понимать.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы тварей привозили снаружи? – медленно спросил я. Он покачал головой. – Правильно. Не каждый ликвидатор с этим справится, а привлекать ликвидаторов… Им не резон. Организация, понимаешь, у них сверхсекретная.

– Через сколько начнется? – шепотом спросила Татьяна.

Как ответ ей, завизжала сирена. Холодный механический голос объявил:

«ВНИМАНИЕ, ВНИМАНИЕ! ВЕРОЯТНОСТЬ САМОСБОРА ШЕСТЬДЕСЯТ ПРОЦЕНТОВ! ВСЕМ НЕОБХОДИМО ОСТАВАТЬСЯ В ЯЧЕЙКАХ ДО ПОЛНОГО ПРЕКРАЩЕНИЯ СИГНАЛА ТРЕВОГИ! ЧЕРЕЗ ТРИ МИНУТЫ ГЕРМОДВЕРИ БУДУТ ЗАБЛОКИРОВАНЫ! ВНИМАНИЕ, ВНИМАНИЕ! ВЕРОЯТНОСТЬ САМОБОРА…»

– Какие? – простонала Стрекоза. – Какие гермодвери, где?

– У нас в комнате с внутренней стороны, – мертвым голосом невпопад сказала Юлька, – петли. Там была герма. Раньше. Ее сняли.

– Точно, эт самое, – нервно подтвердил Костян. – Научрук сказал, смысла в них больше нет, вот и убрали. А-а-а, га-ады!

В голове, наконец, сформировался какой-никакой план.

– Здесь есть еще несколько помещений с гермодверью. Быстро, быстро, за мной! – я побежал по коридору.

– Ты сбрендил?! – заорал вслед Ворон. – В клетку полезешь? Там же зараза, без плащей нас сразу накроет, можно просто остаться здесь!

Но я уже снес дверь в предбанник Зверинца. Навстречу выскочил Игорь в химзащите и с воздухометом в руках. Увидев меня, дернулся и едва не выстрелил, но вовремя среагировал и опустил оружие. Глаза лихорадочно блестели.

– Там что?..

– Самосбор! – выкрикнула Анька. – Игорь, миленький, что делать?!

«…ВЕРОЯТНОСТЬ САМОСБОРА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ! ВСЕМ НЕОБХОДИМО…»

Они принялись наперебой что-то кричать, а потом вдруг почему-то уставились на меня. Прямо как в том сне. Нахлынуло знакомое оцепенение и страх от этих взглядов… Почему они смотрят?..

Пальцы бионической руки нервно хватали воздух. Затылок ломило.

«… ВЕРОЯТНОСТЬ САМОСБОРА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ…»

Я очнулся.

– Быстро! УК! – протянул руку к Игорю.

Он отдал карточку и только потом спросил:

– Что ты задумал?

– Десятая, – бросил я на ходу. – Переждем в ней. Там никого.

– С чего ты так уверен? Сам знаешь, если в камере тихо, еще не значит, что в ней никого!

– Знаю! – заорал я. – Но что ты еще предлагаешь?!

Он на мгновение замолчал, ошарашенный моим криком, и этого времени хватило, чтобы услышать голос из девятой.

– Жека-а-а, – вкрадчиво позвал он. – Ты же не думаешь, что дверь камеры можно открыть изнутри? Вы сдохнете, а никто вас не выпустит.

– Черт! – выдохнул Игорь. – Он прав, кто бы он ни был. Изнутри дверь не откроешь. Ничего. Когда Самосбор закончится, нас выпустит научрук. Что вы так смотрите?

– Может, и не выпустит, – сказал Ворон. – Ё… как же мы так попали?

«…ВЕРОЯТНОСТЬ САМОСБОРА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ…»

Запах мяса становился все приторнее.

– Что нам делать, Жень? – Юлька впервые назвала меня по имени, и, черт его знает, может, это сработало, может, страх за собственную жизнь, но я подошел к девятой камере и приложил УК к сканеру. Дверь открылась, из темноты пахнуло затхлостью, но после вони подступающего Самосбора даже она показалась свежей.

Сначала я ничего не увидел. Потом бионический глаз вычленил в темноте сидящую на корточках фигуру. Вот она плавно распрямилась, шагнула вперед, и я разглядел Витька. Это был он и не он. Белое, как стерильные стены лабораторий, лицо исчерчивали трещины вен, зрачки мерцали в темноте, словно у крысы. Он молча указал мне на цепь, соединяющую его с кольцом на полу. Я так же молча шагнул в его сторону.

– Не надо! – отчаянно крикнул из-за спины Серега. – Приковывают только самых бешеных!

Я наступил на цепь, потянул – и она лопнула. Витек протянул руку. Я вложил в нее карту УК.

– Быстро все внутрь! – приказал он, глядя на меня. И добавил: – Не бойся. Я-то тебя точно здесь не оставлю.

Шагнул наружу, захлопнул дверь. В коридоре снова завыла сирена, предупреждая о том, что Самосбор начался. Мы стояли в центре камеры, сбившись в кучку, и, кажется, даже не дышали. Потом кто-то прошептал:

– Как думаете, сколько он продлится?

Никто не ответил. Да и кто мог это знать? Самосбор мог идти как час, так и неделю. А если он и правда инициирован загадочным профессором блока «А»… Тогда теряться в догадках вообще не имело смысла.

За дверью, совсем рядом, раздался знакомый визг. Так орали Сони из пятой камеры.

– Что он делает? – шепотом спросил Игорь. – Он что?..

– Выпускает тварей из клеток, – закончил за него Ворон. – Я же говорил… Что ты натворил, идиот, теперь мы точно отсюда не выйдем!

Ноги вдруг оторвались от пола, а тупая пульсация в затылке сменилась резкой болью. Я, не ожидавший нападения, не сразу сообразил, что лежу на полу. Что-то хрустнуло, по губам потекло соленое.

– Прекрати, Ворон! – заорал Игорь, и тут наконец глаз переключился в инфракрасный диапазон. Я успел увидеть занесенный над лицом ботинок (а он-то как в темноте понял, куда бить?!), поймал его рукой и откатился в сторону. Ворон упал с грохотом, будто шкаф завалился. Я не стал ждать, пока он придет в себя, заехал ему в морду и снова занес было руку, но он обмяк. И я с ужасом сообразил, что ударил левой рукой. Его ноги мелко подергивались, а на виске образовалась вмятина.

Я с шумом выпустил воздух и вскочил на ноги.

– Что случилось? – выкрикнул кто-то из девчонок. – Женя, Сергей! Вы целы?

– Я – да, – гундосо – похоже нос все-таки сломан – просипел я.

Если бы я сам понимал, что случилось. Как это вышло вообще? Я – что?.. Я убил Ворона?!

В дверь что-то с грохотом врезалось, девчонки завизжали.

Я огляделся. Камера была больше любой из Зверинца, вдоль стен стояли несколько железных кроватей с продавленными сетками, рядом с одной из них на полу валялось тряпье. На противоположной стене проступали очертания еще одной двери.

Снова раздался глухой удар.

– Сделай что-нибудь! – Анька схватила меня за руку.

Что?!

– Витек! – заорал я, перекрикивая наружный шум. – Что ты творишь?

Естественно, он не ответил, зато снова раздался удар. Вокруг гермы посыпалась штукатурка.

– Он выпустил тварей, – отрывисто сказал я. – Хотел натравить на тех, кто сделал его таким. Наверное, что-то пошло не так, и они напали на него самого.

– Или же он просто сбежал, – хмыкнул Игорь.

– С чего ты решил, что он не с ними? – взвизгнул Эт-Самое.

– Ты дебил? – за меня крикнула в ответ Юлька. – Зачем ему долбиться в дверь, у него есть УК!

– Интересно, – перебил Игорь, – сколько пройдет времени, пока они поймут, что ломать надо не двери, а стену?

– Хорошая мысль, – пробормотал я. Огляделся в поисках подходящего инструмента. Голова отказывалась работать, а взгляд постоянно натыкался на лежащего Ворона.

Дверь сотрясалась.

Надо сделать хоть что-то.

– Отойдите в сторону, – скомандовал, со скрежетом выламывая ножку кровати. Полая внутри, она явно не годилась для моей цели. Надежда оставалась лишь на искусственную руку, и впервые в жизни я пожалел, что она только одна.

Но с первым же ударом стало ясно, насколько бредовой была эта мысль. Я мог биться в стену хоть полцикла и только поцарапать ее. Со злости двинул по двери в лабораторный отсек.

А она вдруг открылась.

Я отпрянул, глаз резанул свет.

– Живо сюда! – прошипел женский голос. – Быстро-быстро-быстро! Бегом!

– Лика! – Игорь выскочил первым. – Спасительница наша!

– Тихо! – нервно шепнула она. – Если узнают, что я открыла дверь, будем сидеть в одной камере. Быстро на выход, бегом-бегом!

В камере загрохотала выбитая герма.

– Если выбьют и эту, – на ходу крикнул Игорь, – всем станет уже не до нас.

Пол вдруг поехал у меня под ногами. Я запутался в протезах и свалился плашмя, опрокинув по пути стоящую в коридоре каталку. Шум перекрыл даже грохот из камеры.

Остальные остановились, со страхом поглядывая назад, но вернулась одна Юлька.

– Ты чего? – спросила, протягивая руку. – Вставай.

Я кое-как поднялся, понимая, что произошло. Криво улыбнулся, сказал:

– Ну, наконец мы на «ты»!

– Что там случилось, Киборг? – нетерпеливо крикнул Игорь.

– Да ерунда, – отозвался я, пробуя сделать шаг. – Протезы забыл зарядить, а тут столько нагрузки… Дальше давайте-ка без меня, ребят.

Юлька ахнула, Костя выругался. Лика напомнила, что времени нет.

– Идите-идите! – прикрикнул я. – Чего замерли? Валите отсюда, ну! Бегом!

Они все никак не могли решиться, переглядываясь, кусая губы.

– Я вас догоню, – сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. – Надо немного посидеть. Они самозарядные. Бегите уже.

Они поверили или сделали вид, и один за другим скрылись за поворотом. Я съехал на пол, размышляя, сколько времени понадобится твари, чтобы проломить эту дверь, и от чего я умру скорее – от ее лап или от проникшего с той стороны Самосбора.

Послышался звук шагов, из-за угла выскочила Юлька. Или Самосбор уже здесь, и это начались галлюцинации?

– Что? – глупо спросил, глядя на нее снизу вверх. – Что-то забыла?

– Дурак! – зло буркнула она и неожиданно треснула меня кулаком по плечу. – Брехло! Лика сказала – не бывает таких протезов. Самозарядных! Ты все наврал! Специально!

После каждого слова она била меня все сильнее, пока я не перехватил ее руку. Сказал:

– Ну хватит уже, я все понял. Дурак и брехло. Вернулась-то зачем?

Она покачала головой:

– Дурак – не то слово. Зачем вернулась? Я очень бережливая. Не могу бросить даже самую разваленную рухлядь.

Подняла каталку, скомандовала:

– Забирайся давай. Сможешь?

Я оценил размер каталки и Юльки. Кивнул, ничего уже не понимая. Вскарабкался наверх.

Взревела сирена. Из коридора, откуда недавно появилась Юля, раздались крики и выстрелы.

– Их ждали у выхода! – Одной рукой она держалась за ручку каталки, второй в страхе зажала рот.

– Ты тащишь меня в лабораторию! Профессор велел привезти меня немедленно! – скороговоркой проговорил я и, упав на каталку, закрыл глаз. Рука безжизненно свесилась вниз. Дробно застучали шаги, из-за угла появился начальник охраны.

– Юля? – подозрительно спросил он. – Ты что здесь?..

– Везу этого в лабораторию, Игорь Натаныч, – ангельским голоском пропела девушка.

– А почему именно ты? – Он явно не верил, но хотя бы не стрелял.

– Так это… А кто же еще?

Похоже, фантазия у нее иссякла, но он уже подошел совсем близко. Даже – вот молодец – наклонился, заглядывая мне в бионический глаз. Левая рука взвилась вверх, пальцы сжались, ломая хрупкие позвонки, и через секунду он мешком осел на пол.

Я приготовился успокаивать Юльку, но она толкнула каталку и побежала. Кое-как вписавшись в поворот, вихрем пролетела кишкообразный коридор и вывернула к двери, над которой горели красные буквы: «ВЫХОД». Коридор уходил направо, скрываясь за очередным поворотом, но именно здесь лежала вся наша команда, расстрелянная в упор начвохром.

Снова завизжала сирена, предупреждая о Самосборе.

Юля отвернулась, стараясь не смотреть на мертвых друзей. Напряженное лицо, до белизны сжатые губы.

– Давай, – прошипела, стягивая меня с каталки. – По лестнице придется как-нибудь самому. Рука-то у тебя еще не разрядилась?

Я угукнул, сползая вниз. Понятия не имея, каким образом буду спускаться по лестнице. Разве что кубарем? Юлька что-то шипела, копаясь в карманах у Лики.

– Есть! – вскрикнула радостно, демонстрируя карточку. Не теряя времени, приложила ее к сканеру. Дверь издала короткий гудок, но не открылась.

– Что… – не веря, возмутилась Юлька и снова просканировала карту. С тем же успехом. – Нет! Нет-нет-нет-нет-нет! Сволочи!

Треснула ногой в закрытую дверь и зло заорала:

– Сволочи! Даже своим не доверяют!

Она застыла, закусив губу и что-то обдумывая. А я, не зная, что тут еще предпринять, просто следил за ней. Куда делась пугливая барышня, дрожащая при каждой нашей встрече? Где истерики, слезы, мольбы о помощи?

– Залезай обратно! – крикнула, берясь за ручки каталки. – Там дальше есть герметизированные ячейки.

– Юль, – попытался я воззвать к ее разуму, – спасайся сама. Я тебе правда благодарен, но…

– Залезай! – заорала она, испепеляя меня покрасневшими, но абсолютно сухими глазами. И добавила уже тише: – Быстро, если не хочешь, чтобы я тебя и на каталку затаскивала.

Этого еще не хватало.

Я взобрался на шаткую конструкцию, и едва мы свернули в следующий пролет, как стук позади сменился грохотом.

– Он вырвался! – крикнула Юлька, а я заорал:

– Смотри!

По сторонам, словно в Зверинце, одна за другой показались четыре гермодвери. Первая же из них среагировала на Юлькину карточку и открылась. Не было времени раздумывать, есть за ними кто-то или нет. Я мешком свалился с каталки и заполз внутрь. Юлька захлопнула герму, и только тогда мы попытались оглядеться. К счастью, мой глаз пока работал без перебоев, и через пару минут в темноте проступило маленькое пустое помещение, каменный куб три на три метра, безо всяких следов пребывания кого-либо. Сканера у двери не было, а значит, отсюда мы тоже не сможем выйти самостоятельно.

Значит, все впустую.

Я устало прислонился к стене, чувствуя, как кружится голова.

Из коридора раздавался затихающий рык. Наверное, не найдя здесь ничего интересного, тварь ушла в обратно в блок «Б».

Я нащупал в темноте Юлькины пальцы и сжал их.

– Все будет хорошо, – пообещала она.

Голова кружилась, привычно ломило затылок. И почему-то слипались глаза.

– Юль, – шепнул, сползая на пол, – а откуда ты знала, что здесь есть гер… гермояч…

Язык превратился в разбухший невнятный комок и не хотел шевелиться. Я кое-как уперся левой рукой в бетон, приподнялся и увидел, что Юлька сидит, привалившись к стене. Голова откинута, глаза закрыты.

– Ю-ю-у-у-у… – промычал, из последних сил дергая ее за руку. Она с тихим шумом упала на пол и осталась лежать.

«Это газ, – дошло наконец. Рука подвернулась, и я свалился рядом с девушкой. – Нас травят, как агрессоров в клет…»

Возвращаться к жизни было противно. И больно.

Я едва успел перекатиться на бок, как меня вывернуло наизнанку. Живой глаз слипся, искусственный почему-то включаться не хотел, наверное тоже села батарея.

Тоже… Как и все остальное. Да, точно.

Воспоминания о последних событиях накрыли резко, как Самосбор. Я разодрал-таки глаз, попытался сесть и со стоном рухнул обратно в кровать.

В кровать.

Значит, меня все же вытащили из того каменного мешка.

А Юльку?

Попытался позвать ее, хоть кого-нибудь, но из горла раздался лишь сип. Проклятый газ размягчил мышцы – хорошо еще, что дышать могу.

«Вот и дыши», – приказал сам себе и принялся послушно вдыхать-выдыхать, пока тошнота не отступила. Тогда снова открыл глаз.

Маленькая ячейка, похожая на больничную палату. Тумбочка у стены, стойка для капельницы в изголовье кровати. Наполовину стеклянная дверь, за которой виднеется стена, покрытая зеленой краской. Над дверью табло с цифрами «00».

Я теперь тоже подопытный? Ну хотя бы не связан…

Не связан?

Откинул одеяло, и очередной вдох застрял в груди – конечно, нахрена калеку-то связывать? Достаточно снять протезы. Я слишком паршиво себя чувствую, потому и сразу не понял, что привычной тяжести в ногах и на левом предплечье нет.

Ощупал лицо, чтобы удостоверится – это не батарея села, а глаз тоже убрали.

Попытался подумать, что делать дальше, но голова соображать отказывалась наотрез.

«Юлька! – вдруг всплыло в памяти. – Надо узнать, что они с ней сделали».

И опять отключился.

Разбудил свет. Кто-то оттягивал мне веко и просвечивал глаз яркой лампой. Я мотнул головой, и меня отпустили. Я зажмурился, потер глаз, потом снова открыл его.

– Ага! – сказал человек в белом халате. Зеркало в налобнике, стетоскоп через шею, резиновые перчатки. Типичный доктор районной поликлиники. Только взгляд под очками холодный, изучающий.

– Вы и есть, что ли, местный профессор? – Я попытался, чтобы прозвучало с сарказмом, но голос сел, и вышло лишь жалобное кваканье.

– Верно, – он кивнул, склонив голову набок. Ни тени притворной улыбки, да и зачем? Подопытным крысам не улыбаются.

Да и черт с ними. Меня сейчас больше волновало другое.

– Что вы сделали с Юлей?

Он моргнул, сунул руки в карманы. Покачался на каблуках, словно раздумывая, стоит ли крыса того, чтобы ей отвечать. В итоге почему-то решил, что стоит.

– Младший научный сотрудник Юлия Сечина свою миссию выполнила блестяще и допущена к следующей стадии разработок.

– К следующей стад… – бездумно повторил я, а потом дошло. – Чего?!

Вдаваться в детали он не стал, да это и не требовалось. Я и так все понял. Все те моменты, на которых было некогда заострять внимание в суматохе прошедшей ночи, теперь всплыли в памяти, чтобы убедить меня – профессор не врет. Слишком быстро она ориентировалась в царящем хаосе, слишком быстро принимала решения. Действовала по уставу, не иначе. И…

«А кто же еще?» – в ответ начвохру, перед тем как я убил его. Действительно, кто?

Из груди вырвалось карканье – то ли смех, то ли всхлип. Надо же, решил, что мог и правда понравиться такой девчонке. Ой дурак…

Я затрясся в беззвучном хохоте, пальцы сами собой сжимали застиранную до желтизны простыню. Голова вдруг впечаталась в подушку, щеку обожгло.

– Давайте-ка без истерик, – сурово сказал профессор.

– А то что? – Все еще посмеиваясь, я потер горящее лицо.

– А то придется вернуть вас в прежнее состояние, – невозмутимо пояснил он.

– Какое еще «прежнее»? Снова газом накачаете? Валяйте.

Я попытался сесть. Получилось.

Возликовав от маленькой победы, посмотрел ему прямо в лицо.

– Что, по-вашему, здесь происходит? – Он снова сунул руки в карманы и спокойно посмотрел на меня. – Что мы тут делаем?

– Да мне-то откуда знать? – хмыкнул я. – Инициируете Самосбор? Создаете из людей монстров? Видел я одного.

– Виктор Терехов, – кивнул он. И добавил: – Был доставлен в лабораторию после Самосбора, накрывшего блок из четырех этажей. Что вы так смотрите? Он вам что-то другое сказал?

Я неопределенно пожал плечами.

– Понимаю, – кивнул профессор. – Некоторые из них бывают очень убедительны. Но вы неправы: мы не делаем монстров из людей, мы пытаемся вернуть людям их первоначальный облик. Терехов был полностью вырван из реальности, когда попал к нам. Вы видели подобных там, в клетках. Но благодаря комплексу… мероприятий, он почти вернулся в прежнее состояние. Он был ценнейшим образцом.

– Был?..

Профессор покачал головой.

– К сожалению, у большинства мутировавших созданий присутствует одна общая черта: они категорически не желают расставаться с новым обликом. И всячески этому препятствуют.

– Был? – упрямо повторил я.

– Пришлось ликвидировать, – ответил профессор коротко. – При попытке к бегству.

Я почувствовал, как лицо исказила гримаса. Я ничего не понимал. Не хотел понимать. Кто говорил правду, кто врал? Врали, похоже, все, а я, как ребенок, всем верил. А что же этот? Наверняка, и он тоже врет.

– А я вам зачем? – прозвучало жалко, но было уже плевать. Скорее всего, он не ответит или снова соврет. Да какая разница? Пусть делают что хотят.

– Вы уникальный экземпляр, – сказал он, по-прежнему холодно меня разглядывая.

– Чем это?

– Долго объяснять. А впрочем… Пожалуй, вы имеете право знать. Вы предположили, что наш Институт каким-то образом причастен к явлению Самосбора. Разумеется, это не так – синтезировать Самосбор до сих пор не удалось никому. Но есть люди… своего рода магниты… влияющие на его появление. Вы, товарищ Янковский, один из таких.

Невысказанные слова застряли в горле. Что за бред он городит?

– Долгое время наш НИИ пытался выявить причины возникновения Самосбора. И кое-каких успехов на этом поприще нам удалось добиться. Вы удивитесь, но помогла простая статистика.

Он оживился и заходил по комнате. Должно быть, сел на любимого конька, подумал я, следя за ним взглядом.

– Оказалось, что в одних блоках Самосбор случается гораздо чаще, чем в других. В некоторых же, – он ткнул в меня пальцем, – его не бывает вовсе! Люди там даже не верят в его существование. Живут спокойно целыми поколениями, а потом неожиданно Самосбор накрывает весь сектор. Жители гибнут, но это как раз понятно – они не обладают должной реакцией. Выживают от силы один-два человека. Приезжие или гости. Понимаете? Мы сопоставили эти факты, провели длительный анализ, и оказалось, – он торжествующе уставился на меня, – что Самосбор действительно… как бы это попроще сказать… притягивается к одним людям и совершенно не замечает других. Они просто живут, пока он бушует в соседнем секторе. Вычленить конкретных индивидов, вызывающих Самосбор, очень трудно. Собственно, стопроцентный результат мы получили только сейчас. С вами, товарищ Янковский.

– Со мной?..

– Именно. Вас мы заметили еще во время вашего пребывания в госпитале. Случайно, но не суть. Проведя простейшие наблюдения, вычленили именно вас как центр притяжения Самосбора в десятках случаев. Сюда, для чистоты эксперимента, ваши соседи по блоку были командированы из «чистых» секторов, где Самосбора не было уже несколько циклов. Их противодействие вашему… гм… магнетизму было сильным, но прошло всего два месяца – и что мы видим? Самосбор возник в полностью герметизированном секторе и…

– Да что за чушь вы городите! – не выдержал я. – Я же не полный дурак, чтобы верить в подобный бред! Я вызвал Самосбор?! Серьезно? Вы что тут, все больны на голову? Или вы сектанты? Верните немедленно мои протезы! Вы знаете, откуда они у меня? Я требую, чтобы меня отпустили, иначе… Да меня будут искать! Самосбор я вызываю! Чего поумнее не могли придумать?!

Волна гнева захлестнула с головой, слова бессвязно вырывались из глотки. Я попытался сползти на пол, но профессор, достав из кармана шприц, ловко воткнул мне его в плечо, и все вокруг поплыло.

– Ничего, голубчик, – похлопал меня по щеке. – Мы исследуем вас от макушки до пяток и докопаемся до правды. Вы принесете неизмеримую пользу стране и всему Гигахрущу! Мы с вами еще прославимся…

Голос его уплывал, и я плыл вместе с ним, качаясь на волнах беспамятства.

Сирена…

Яркий свет.

Щелчок.

Что это?

– Просыпайся давай! – чей-то знакомый голос.

Снова щелчок. Тяжесть в ногах.

– Ну же, очнись!

Кто-то трогал меня за лицо. Руки прохладные, быстрые прикосновения.

– Эй! Просыпайся скорее! Женя!

Это же…

– Ты?

Четкие контуры, трещины на потолке, недоступные живому зрению. Мельчайшие поры на знакомом лице, бугорок над верхней губой – скоро появится прыщ. Слишком темно. Ночь?

– Что ты тут делаешь?

Сел, тупо пялясь на ноги. Потрогал лицо, хотя восстановленное зрение говорило само за себя. Протезы на месте. Все.

Снова заорала сирена. Табло над дверью мигнуло и показало 71 процент.

Юлька сдернула одеяло на пол.

– Тебе нужно бежать! Живо, другого шанса не будет! Вот, держи!

Сунула что-то в руку, толкнула в спину. Карточка.

– Идем!

Сирена…

– А почему никого нет?

– Все за гермы попрятались. Самосбор вот-вот… Но время пока есть, ты успеешь. Давай!

Так вот почему темно: за полустеклянной дверью еще одна, герметичная, и сейчас она плотно закрыта.

– Ничего не понимаю. Зачем ты…

– Да нечего тут понимать, – криво усмехнулась она. – Уходи, говорю. Так будет лучше для всех.

– А ты?

– Я останусь. Может, когда-нибудь встретимся. Иди.

На табло уже 79 процентов.

Сирена – продолжение вопля в груди.

– Так это все правда? Самосбор приходит за мной?

Юлька смотрела не мигая, ничего не говоря. Потом молча кивнула.

И я ушел.

Бесконечные лестничные пролеты, прерывающиеся раздолбанными площадками. Стены, до середины покрытые облупленной зеленой краской, а сверху сплошь усеянные матерной писаниной. Темнота и бесконечная лестница.

Сколько этажей я прошел? Давно уже сбился со счета. Но он идет за мной, чую – идет. Запах мяса все явственней, а по углам на пролетах собирается фиолетовый туман. Я не закрыл дверь, когда бежал из НИИ, – специально. Пусть он идет за мной, я не хочу больше бегать. Да и куда мне бежать? Кто-то из них все равно догонит – не Самосбор, так профессор.

Профессор.

Он тот еще олух. Настоящий ученый, что с него взять? Ради открытия готов на все, даже рискнуть собственной шкурой. Любой на его месте сразу бы понял, что проблема с такими, как я, решается очень даже просто.

Не будет магнита – и не к чему будет притягиваться.

…Да, уже достаточно далеко.

Сел прямо на ступени, прислонился к стене. Туман холодными щупальцами осторожно коснулся затылка.

Я закрыл глаз, но бионический продолжал транслировать в мозг все, что видел. Силуэты, окутанные туманом, один за другим проступали из мрака. Высокие, тонкие, полупрозрачные.

Кажется, я знал их.

Да, точно знал.

Еще чуть-чуть, и я пойму, кто они…

Последним остатком воли поднял руку, снял биомаску с лица. Силуэты исчезли, но я чувствовал их, почти слышал их вкрадчивый шепот.

«Посмотри. Посмотри!»

Рука разжалась, маска улетела во тьму, руки безвольно упали. Я ничего не хотел больше видеть.

Я устал.

Период странных снов для Антона Ягоды продолжался. Пророческих, не иначе, хотя едва ли научный руководитель ИБ-2 НИИ им. Симонова, кандидат слизевых наук, мог верить в пророчества. В них ни один дурак в Гигахруще не верит. Вот решил ты, что смена будет хорошей, вышел из квартиры, а тут бац – и Самосбор. Какие уж тут пророчества? Но сны Антона иного толка – как на записи, если хотите. Иной раз откроет он глаза, сделает свои домашние дела, придет в лабораторию, и начинается для него дежавю. Потому что видел он все это уже: и показатели эти видел, и труп этот фиолетовый видел, и отчет очередного ликвидатора видел. Страшно, но признаться никому не получится – нет кругом друзей. А на место руководителя метит каждый, от мала до велика, потому что бонусы идут от Партии, да и чем выше чин, тем меньше пыли. Разве не повод спихнуть за «антипартийные сны»? Поэтому Антон вел свои личные записи, псевдонаучные наблюдения, о коих ни одной душе знать не полагалось. Как приснится грядущая смена, вскочит, запишет, и давай сравнивать: совпадет – не совпадет. Всегда совпадало.

Но оказалось, что не одному Антону эти сны снятся. Глупость, конечно, несусветная, ведь любой, когда спит, что-то да видит, но тут другое. Подозвал его как-то младший научный сотрудник Иван Соколов и говорит:

– Мне такой сон приснился, товарищ Ягода! Мне кажется, я теперь знаю, как нам рассчитать точное время наступления Самосбора.

Благодаря некоторым косвенным данным и расчетам по принципу «притянуть за уши» в редких НИИ уже научились предсказывать наступление этой своенравной аномалии… с точностью до десяти смен. Такая вот история. Да и то Антон свято верил, что они не предсказывали, а просто пальцем в потолок тыкали. Любой дурак может сказать, что Самосбор будет через десять смен, и если придет он через четырнадцать, так руками разведут и добавят: «Погрешность». А тут – на тебе, точное время. Но больше всего товарища Ягоду насторожили слова Ивана про сон, ведь и сам научный руководитель видел сцену, которая сейчас разворачивалась между ним и его подчиненным. Даже обидно, никакой интриги.

– Сон?.. – задумчиво переспросил Антон. – И что было в этом сне?

Соколов начал пылко что-то набирать на своей ЭВМ, но иногда отрывался, делая какие-то записи на клочке бумаги.

– Теория динамического хаоса! Ё-мое, как же мы раньше до этого не додумались?! Нужно найти исходное нелинейное уравнение, и тогда у нас будет реальная возможность рассчитать время следующего Самосбора! Мы же ведем учет всех вспышек!

Ягода приложил карандаш к губам, обдумывая сказанное. В этом действительно слышались отголоски разумного, только вот во сне его товарищ уже сделал эту ошибку, и в нем же кандидат наук смог ее исправить.

– Но ты не учел, что Самосбор хаотичен не только во времени, но и в пространстве. В твоем уравнении должно быть четыре переменных, одна временная и три пространственные, а именно: этаж, блок и непосредственно точка возникновения Самосбора.

Притянув клочок бумаги к себе, Антон вывел на нем вид уравнения, с которым следовало работать сотруднику НИИ.

Скрюченный в знак вопроса ученый, до этого насиловавший несчастную клавиатуру, вдруг выпрямился, посмотрев на стоящего сквозь толщу своих огромных очков. Он так увлекся процессом, что успел вспотеть, поэтому пряди волос частично прилипли ко лбу и вискам. На мгновение Антону показалось, что он разрушил голубую мечту коллеги, как тот вдруг вскочил и, схватив своего руководителя за плечи, горячо поцеловал его в гладко выбритую щеку.

– Вы гений, Антон Сергеевич! Я сейчас же сделаю запрос в НИИ Гуляковой! Их картографическое подразделение наверняка обладает нужными данными!

Ягода не успел напомнить одержимому сном другу, что картографические данные хранятся на бумажных носителях и объем информации там просто баснословный, – его подчиненный уже убежал. Все снова сбылось. Всякий раз Антон хотел переломить линию сна, если такой предсказывал отрывки дня, но, когда наступал тот самый момент, порыв выветривался из головы.

Иногда, думая об этом, ученый приходил к выводу, что все началось не с него, а с товарища Матюнина, который, ссылаясь на сон, предложил чертеж новой системы оповещения, усовершенствованной. Там не только сирена была, но еще и голос, а то и двери автоматически начинали закрываться, надо только успеть нырнуть. Гражданским такая роскошь ни к чему, а вот для блока, где ниишники жили, ее разработали и установили. Оказалось – вещь! Хоть и барахлила временами. Матюнин, смелый мужик, с такой гордостью на каждом углу заявлял, что во сне это увидел. Приравнивал себя к великому товарищу Менделевскому, которому давным-давно приснился состав этиловой жижи. Ох, много же народа от нее полегло, но ученого того до сих пор чтят и пьют эту дрянь почем зря. Матюнину про сон, конечно, никто не поверил, но систему его на заметку взяли, и теперь нарадоваться не могут.

Было это еще полцикла назад, а задумываться о странных связях Антон начал только сейчас. И вот, снова сон! И что на этот раз? Что он, без пяти смен (фигурально) доктор наук, в экспедицию пойдет для освоения и изучения новых этажей! Не какой-то шкет-новичок, а именно он. Проснулся Антон, прикинул и решил, что в этот раз точно даст бой происходящему, даже крестик себе на руке начертил, но жизнь снова его обыграла.

В лаборатории, заполнив журнал операций и расписавшись, руководитель нашел в ПЯЛе красный конверт, от Партии. Такие письма сюда часто приходят, но обычно с бесполезными заданиями, требующими лишь отписки, а тут все серьезно: и герб на конверте, и три пометки к срочному исполнению.

Дорогие товарищи гигахрущане и гигахрущанки! Работники второго исследовательского блока НИИ им. Симонова!

Прежде всего Партия благодарит вас за неоценимый вклад в строительство светлого будущего Гигахруща и за вашу работу на благо граждан и всей партийной системы!

В этом цикле мы отмечаем новую веху в развитии нашей общей гигаструктуры и сообщаем вам о необходимости начать изучение и освоение следующего на очереди вертикального сооружения, находящегося рядом с блоком ГБ-12/334. Работа будет проводиться общими силами, совместно с отрядом ликвидаторов-экспедиторов. Соответствующее письмо будет направлено также руководителю КЛЭ-ВП-77, товарищу Дынину И. К.

Мы хотим сделать особый акцент на важности этой экспедиции, приуроченной к пятидесятому Партийному съезду, который состоится через двадцать две смены, поэтому в качестве сотрудника от НИИ предлагаем кандидатуру товарища Ягоды А. С.

Участие в экспедиции строго добровольное и будет поощряться в соответствии с результатами проделанной работы.

Слава Гигахрущу!

Руководство Партии Гигахруща.

Короче говоря, Партия требовала, как говорится в народе, новый «подъезд», который сначала нужно пройти, зачистить и выявить, не возникало ли там чего-то досель невиданного, неизученного. Весь блок, в котором располагался НИИ им. Симонова, а также складские помещения, корпусы ликвидаторов и гражданская территория, занимал без малого квадрат в двадцать восемь этажей. Но население этой части Гигахруща давно превысило все допустимые нормы, потому Антон подозревал, особенно перед юбилейным съездом, что сверху упадет приказ об экспедиции. Только его сон не сказал, что она будет вертикальной, на «бородатую» территорию (частично обследованные этажи назывались «бритыми»), да еще и с его обязательным участием в качестве научного специалиста, который должен входить в состав отряда. Почему обязательным? Да потому, что если в письме написано «строго добровольно», это значит либо пуля, либо руки в ноги и вперед.

Антон бы с радостью спросил у Партии, с каких пор кандидаты наук бегают в противогазах по «бородатым», да только почтовая труба, ведущая к ячейке, письма выплевывала, но никак не засасывала. Можно, конечно, воспользоваться Почтой Гигахруща. Может быть, даже повезет, и эти прохиндеи не потеряют конверт, да пока он дойдет, от Ягоды одни косточки останутся.

* * *

Мощная рука ликвидатора ударила сидящего Антона по плечу, и тот взвизгнул, оторванный от своего журнала. Сзади послышался хохот солдат, собирающих спальные места.

– Подъем, Ягода.

Ученый хотел было поправить солдата, потому что с детства терпеть не мог эту фамилию, да только в экспедиции ни у кого имен нет, одни позывные. Так по рациям проще общаться и команды раздавать. У Антона – Ягода, у стоящего над ним – Сыч (Сычев Алексей). Чуть дальше проверяет свою сумку санитарка Маруся. Послабления бабам, не иначе. Поодаль от нее копошатся в своих вещмешках на предмет провизии Болт (товарищ Егор Болтовский), Ёж (о происхождении этого позывного Антон ничего не знал, потому что звали Ежа Семен Глушко) и Дед (командир отряда, товарищ Никита Сидоркин).

– Что ты там все выводишь? – не унимался Сыч, вчитывавшийся в каракули растерянного Антона. – Цэ… двести сорок один… Эс … восемнадцать… От… Эн… У… Что за хрень зашифрованная?

Это еще хорошо, что Антон блокнот со своими снами припрятал. Такое бы началось…

Сзади послышался женский вздох. Поднявшись и закинув сумку на плечо, Мария Иванова покачала головой, скрытой под противогазом.

– Неуч! Ликвидаторы вообще в школу не ходят? Он путевые заметки ведет! Цикл двести сорок первый, восемнадцатая смена от начала учета!

Алексей огрызнулся, даже не посмотрев на Машу.

– Молчи вообще, полумужик. Скажи, тебя когда в последний раз за сиськи трогали?

Это Сыч верно подметил, даже сквозь защитный костюм можно разглядеть, что Маруся крупная и наверняка очень сильная, а висящий на другом плече автомат намекал, что она не только повязки накладывать умеет.

– А тебя? – не растерялась санитарка, и мужики вокруг, дружно захохотав, начали отбивать «пять».

Антон тоже улыбнулся, быстро начеркав свои малочисленные наблюдения. Шла третья смена в необитаемом подъезде. Снов больше не было, хотя здесь он ожидал чего-то поистине яркого. А мурашки по телу до сих пор бегали, поэтому спать не очень-то и получалось. Когда вокруг пустая обшарпанная квартира, которая заглатывает тебя, как голодная пасть, вокруг полная темнота и тусклые фонарики, а вместо гермодвери девственный проем, то уже не до снов. Смотришь в темноту, а она рябит, шевелится, потому что дома как ни крути, а глаза привыкают, начинают мебель видеть, ковер… А тут. Тут пустота кругом, будто живая… Дышит, говорит с тобой, отдает цветными узорами… Вот ведь потеха: клетки нет, беги, если хочется, но именно от этого такой ужас нечеловеческий. В клетке не страшно, там кормят, и даже ящик есть. Интересно, что сейчас по ПГТВ идет?

Вот почему Антон не хотел сюда идти и подвергал приказ Партии глубокому скептицизму. Если горизонтальная экспедиция, даже по «бородатому», могла проходить с помощью троса, который работал на обратной тяге в случае опасности, то при вертикальном обследовании – делай что хочешь, но идешь ты сам по себе. НИИ, конечно, тщательно разрабатывает карты и проводит расчеты возможных вспышек, но если вспомнить про погрешность – сущая лотерея! Поговаривали, однако, что на «голых» территориях шансы вспышки мизерные, но народ много что говорит, да мало что по делу! Соколов сетовал, что уравнение еще не закончил, все хотел на этом подъезде его испытать, но Антон не стал бы так рисковать. Слишком многое стоит на кону. Лучше пользоваться чем-то проверенным (даже если это «ничего») и верить в лучшее. Еще одна причина бессонницы. Кандидат наук даже предлагал себя в качестве караульного, но сделать он ничего не сможет. Придет Самосбор – пиши пропало. Придут твари – он за спины прятаться должен, так ЦУ предписывали. Ягоде даже пистульку маленькую не дали, сказали, что он только патроны зря потратит. Зато устранять последствия аномалии заставляли наравне со всеми. Так что ниишнику бы первому спать крепче всех, считай он мозг операции, но никак.

У Маруси на такие случаи капли какие-то есть, но Ягода так и не решился ими воспользоваться. Он не просто не мог спать, а иной раз не хотел засыпать, потому что боялся потерять бдительность в этом неизведанном месте. Ведь во время отдыха он слышал такие страшные звуки, постоянно видел какие-то мерцающие огни и даже расплывчатые образы, а потом они все разом пропадали, будто на них влияли силы извне. И как, спрашивается, можно спать под такое?! Вздремнуть уже за спасибо! Хотя сны могли дать ответы. И хочется, и колется!

Сложив журнал в сумку и отправив туда же спальное место, Антон встал и тут же застыл, потому что сердце его подпрыгнуло, застряв где-то на уровне горла. Еж стащил свой противогаз и, выудив неизвестно откуда флягу, принялся из нее пить.

– Ты… ты что делаешь?! – вскрикнул ученый. – Это же небезопасно!

Присутствующие с удивлением оглянулись на своего товарища, который сделал несколько глотков и потряс флягой.

– Да ты че! Это батя мой гонит, нормальная жижа!

– Ты противогаз снял!

Еж переглянулся с командиром отряда и снова посмотрел на Антона, закрутив крышечку.

– Ой, да не визжи ты! Ничего тут…

Внезапно голос говорящего оборвался. Еж принялся делать попытки вдохнуть, но тщетно, из его глотки вырывались лишь короткие потуги, похожие на икоту. Схватившись за шею, изобразив на своем пунцовом лице гримасу беспомощности, Семен упал на колени и потянулся одной рукой к подбегающей Марусе, которая уже рылась в своей медицинской сумке. Ну что за олень?! Говорили же, что на вертикаль лучшие из лучших идут! Сдохнуть из-за капли спирта, смешанного хрен пойми с чем!

Но больше всего поразило Ягоду поведение остальных ликвидаторов, молча глядящих на муки Ежа. Похоже, у них и правда так принято, каждый сам за себя, а все эти плакаты типа «Ликвидатор ликвидатору товарищ» – полная чушь!

– Что вы зенки разули?! Сделайте же что-нибудь!

Еж рухнул на бетонный пол, начал кататься, пытаясь совладать с агонией, издавал какие-то невероятные крики. Ученый только подскочил к нему, желая подхватить голову несчастного, чтобы тот ненароком ее не разбил, как Семен тут же начал хохотать, наверное догадываясь, какое выражение на лице спасителя скрывает зеленая резина.

– Успокойся, Ягода. Это он у нас так шутит, – усмехнулся Дед, поймав руку ниишника, желающего показать хохочущему, что делают с такими шутниками. – Верхний этаж всегда самый безопасный. Дальше будет хуже.

Болт, отошедший от общей массы, нацепил на очередную квартиру зеленый флажок. Желтый означал бы, что местность имеет необъяснимые аномалии; красный – что здесь монстры, которых удалось полностью или частично устранить. Вот так они и шли – вслепую.

– Чем ниже по подъезду, тем ближе мы к Чердаку, – проговорил Болтовский.

Антон, которого уже оттащили от Ежа, бросил взгляд на говорившего.

– О чем это он?

– Не заморачивайся, – отмахнулся Сыч, – у него мамаша в чернобожниках ходит. Чердак у них – это какое-то особое место, куда все дохлые попадают после трупопровода. Короче, не забивай себе голову.

Слышать о том, что с каждым новым этажом твой шанс помереть возрастал – не лучшая новость. Однако Ягода свято верил в науку и в свою удачу. Он же видел поход в экспедицию во сне, а сны ничего плохого не предвещали. Хотя… куча экспедиций ежесменно отправляются покорять неизведанные толщи Гигахруща, но сколько из них возвращается – никому доподлинно неизвестно. На службе вечно такая текучка из-за Самосбора, что и не заметишь, если кто-то пропал. НИИ запускал зонд в вытяжные коммуникации этого подъезда, и он то ли застрял, то ли накрылся, но, пока «шел», ничего страшного не заметил. Наверняка вояки просто запугивают салагу. Судя по всему, они это любят.

В эту смену отряду предстоял спуск ниже, где, по мнению многих, усиливалось влияние Самосбора и его последствий. Выстроив товарищей перед собой, Дед поочередно зачитал им новые ВПИ, напомнив Ягоде, что ему следует «сидеть на своем месте и не высовываться». Тот бы и рад заметить, что каждое порождение «сиреневого тумана» тщательно изучалось и описывалось прежде всего в НИИ, да только сначала с ними встречались именно ликвидаторы, которые, если выживали, и приносили «весточки на хвосте». Антон же сталкивался с этой мерзостью только на бумаге.

Достав из сумки пригоршню каких-то кубиков, Никита подошел к каждому из отряда и отсыпал экспедиторам по несколько штук. Наконец-то дошла очередь до ученого.

– Прежде чем снимать или описывать очередную сенсацию, потрудись проверить, что она не сожрет нас всех. – С этими словами он положил в раскрытую ладонь Антона все те же кубики.

– Что это? – спросил ученый. Стекла его противогаза то и дело запотевали, грязь забилась в трещины, так что разглядеть что-то иной раз не удавалось. Но ему и не нужно, судя по мнению Деда.

– Изобетон, – объяснил Никита под тихое хихиканье отряда. – Видишь что-то странное – сразу бросай туда кубик. Если пойдет реакция – кричи.

Ягода мысленно отметил, что задумка отличная. Ведь сам по себе Самосбор прозрачен, оттенок дает ему вступающий в реакцию изобетон, из которого построено все вокруг. Он вообще со всем подряд в реакцию вступает, очень чувствительный материал, особенно в жидком состоянии. Ученый никогда бы не додумался, что с помощью сухих кубиков можно проверять безопасность пути.

Встав во главе отряда, который впервые за время экспедиции построился гуськом (Антон сразу понял всю серьезность происходящего), товарищ Сидоркин четко определил расстояние между идущими, темп шага, позабыв, правда, сообщить Ягоде о том, что означают те или иные жесты. Сразу за командиром стоял Еж, следом шел Сыч. Маруся, будучи медиком, оставалась в центре линии, готовая в любой момент оказать помощь тому или иному крылу. Антон шел за ней, что немного расстраивало его, однако не он был замыкающим. Им выступал Болт, который не только прикрывал тыл товарищей, но и занимался распределением пометок уже изведанных и очищенных территорий, нумеруя их и помечая присвоенный цвет в своем журнале.

Пока группа спускалась по лестнице, Дед зачитывал им ритм на «раз-два», но уже на подходе к следующему этажу он затих и остановился, подняв в воздух согнутую руку с зажатым кулаком. Даже ученый понял, что это призывало линию замереть. Вытащив из-за спины автомат, ликвидатор снял его с предохранителя (его примеру последовали все вооруженные солдаты) и показал рукой, что им следует занять соответствующие позиции и начать вход на этаж. «Гусь» тут же распался, и Ягода остался на лестничной клетке один, вцепившись в пыльные перила, тогда как его товарищи один за другим забежали на этаж, начав проверять первые жилые ячейки. Ниишник перебарывал в себе всякое желание заглянуть за угол и посмотреть на работу солдат. Он давно перестал быть впечатлительным мальчишкой, которого забавляла война, а вот если что-то пойдет не так, он всегда сможет убежать наверх и добраться до выхода по флажкам Болтовского.

До Антона доносились какие-то далекие перекрики, а иногда переговоры по рации касательно происходящего, ведь все они были на одном канале. Ликвидаторы сообщали то о брошенном кубике, то о том, что вокруг все чисто. Наконец чей-то голос (Ягода не смог разобрать чей) выкрикнул одно слово: «Реакция», – а за ним послышалась непродолжительная стрельба. Бедняга Антон аж на ступени свалился, чувствуя, как этаж уплывает у него из-под ног, и он летит… далеко-далеко. Нет, не домой. Там его никто не ждет. Он летит на своих собственных мурашках, покрывающих все тело уже которую смену… Он летит за пределы Гигахруща, хоть и считает эти самые пределы антинаучными, и видит он…

– Заходи, ягодка, – слышится в рации голос Маруси. – Чисто.

– Ха-ха! Давайте сменим ему позывной! – Судя по смеху – Еж.

Антон подтянулся на перилах и качнулся, тело пробила дрожь, словно его дух слишком резко вернулся из астрала. Ягода зашагал на этаж, начало которого уже сплошь увешано флажками. Ликвидаторы собрались в общем коридоре. Похоже, что никто не пострадал.

– Что это было?.. – побеспокоился Антон.

– Ничего особенного, – заметил Сыч. – Простой слизень, средний. Я таких ем на завтрак.

Маруся, видать, представила, каким может быть этот слизень на вкус, потому тут же издала соответствующие звуки.

– Его надо описывать? – сухо спросил Егор, указав автоматом на квартиру, из которой шел дымок.

Ученому показалось, что вместо запаха резины и чьей-то ссанины, который витал в его противогазе все это время, вдруг мелькнул запах горелого мяса дохлого существа. Чертов Самосбор! Антон чувствовал, как жуткий газ дышит ему в затылок! Пришлось даже проверить, нет ли в противогазе дыры. Страшно хотелось курить. Или хлебнуть жижи, которую прятал у самого сердца Еж. А лучше проститутку в Клубе пощупать. Да! Это бы точно помогло! Они за талоны всякое делают. Прекрасный отдых для холостяка. По возвращении надо будет потребовать за проделанную работу что-то неординарное. Партия откажет, но потребовать все равно надо!

– Н-нет…

Слизнями уже никого не удивить. Чего бумагу зря марать?

Дед указал на дальнюю стену, до которой, казалось, оставалась какая-то сотня хрущметров.

– Там вторая лестница. Будем спускаться змейкой.

На какое-то время отряд расслабился. Четкий ряд следования стерся, и каждый шел вперед как вздумается, очищая все на своем пути. Антон прикинул, что на стрельбу могли прибежать другие твари, а если их нет, то и бояться пока нечего.

Однако опытные экспедиторы оказались правы: на один этаж ниже – и уже первый слизень. Проходя мимо квартиры с красным флажком, Ягода мельком заглянул в нее: разорванная на куски туша забрызгала черными пятнами стены и даже потолок. Сколько раз он описывал таких в своих работах, но впервые видел вживую. Лоскуты мяса непонятного цвета забились в угол, как испуганные тараканы, вызывая в мышцах такую боль, словно их вырвали из тебя самого. Антон, зажмурившись, сделал несколько шагов вперед, и лишь тогда фантомная боль отпустила его, но образ кусков недавно живой плоти крепко засел в голове. Отвлекало лишь осознание того, что Егор быстро все это устранит.

– На недельку до второго я сбегу от Самосбора! Поглядеть потекшим глазом на любимую семью. Я напьюсь и буду разом говорящим и рассказом. Сам себя найду я в слизи, если дверку не запру, – весело запел Еж, донося шлягер эхом из очередной квартиры, в которой он задержался удивительно долго, несмотря на уборку.

– А что он там делает? – поинтересовался Антон, нагнавший Марусю.

Оглядев ниишника через противогаз, она мотнула головой по странной дуге и ослепила его налобным фонариком.

– Ты из Партийных? – спросила она.

– А как же иначе?

– Я вот из идейных. Ладно, вижу, что доверять тебе можно. Еж – бывший сталкер, но иногда еще приторговывает на черном рынке. Ищет всякие цацки на «бородатых», чтобы потом выменять по тамошнему курсу.

Вот что называется «гигоцикл живи – гигоцикл учись». Ягода слыхал и про рынок, и про сталкеров, но знать не знал, что все у них настолько подвязано.

– Ну а ты? Ты чего с нами поперся? Я думала, ты у нас светлая голова, а не пушечное мясо.

Антон повел плечами и сам не заметил, как стал говорить тише.

– Партия заставила. – На этих словах Маруся усмехнулась, намекая на свое отношение ко всеобщему строю. – Но вообще… я сон видел, что так будет. А мои сны часто сбываются.

В один миг научный руководитель потерял связь с реальностью и стал чересчур болтливым. Все эти узкие коридоры, мерзкие запахи и шорох помывки так давили на него, что он перестал слышать даже самого себя.

– Врешь! – прикрикнула Маруся, схватив ученого за ту часть защитного костюма, которая перекрывала его плечо. Чуть выше находилась дыра, залатанная скотчем, но санитарка не задела ее.

– Нет… Я не…

– Началось, – произнес проходящий мимо Еж. – Учти, Тоха, она на тебе после этого не женится.

Маруся и Ягода проводили хохочущего раздраженными взглядами. Санитарка бросилась за ним, чтобы показать «Маруськину мать», поэтому разговор как-то сам собой растворился в воздухе.

Экспедиция двигалась вперед, Антон наблюдал за окружающим его миром в тусклом свете фонарика, но поверить своим глазам никак не мог. Все такое одинаковое. Такое стандартное. Идейно выдержанное. В гражданских блоках на это иной раз и внимание не обратишь, а тут… стены тянутся, как длинные руки, камешки под ногами хрустят, флажки дурацкие мелькают то тут, то там. А эти все кубики свои бросают, все устраняют последствия. В ушах бесконечный гул, за которым уже ничего не слышно, башка раскалывается. Партия что-то знала, не иначе! В экспедиции всегда ушлых новичков посылали. Те и рады что-то новое открыть и грамоту за это получить, если повезет. Но не в этот раз.

За смену отряд дважды сменил фильтры противогазов, хотя до этого все они пренебрегали такой необходимостью. Во время очередной остановки для приема концентрата и сна Антон, обуреваемый скукой от военных баек, отсел подальше, достал свой блокнот и взялся его перечитывать. Записывать-то все равно пока нечего. Нашлась запись о сне про экспедицию – самая неразборчивая, кстати говоря. А вот и Матюнин со своей системой. И Соколов. В связи с последним Антон даже вид того самого уравнения вспомнил, который товарищу своему посоветовал. Задумался над ним – да как швырнул блокнот на пол, создав волну легкого эха.

– Ты че делаешь? – удивился Сыч, сидящий ближе всего к ученому и посасывающий субстрат из своего тюбика (Антон поел быстро, потому что все еще боялся дышать здесь). Что-что, а снабдили их на ура – можно будет домой забрать, наверняка останется. Особенно, если кто-то помрет…

– Да я… – хохотливо оборвался Антон, постучав себя по шлему, – смотрю на бумагу и стоп себе думаю, а не дурак ли я? В уравнении ошибся. Товарища подвел. Он там небось с картами возится, данные в ЭВМ вносит, а не сходится ни черта! Бедный Сокол… надо будет перед ним извиниться.

Протянув что-то похожее на «а-а-а», дающее понять, что ничего не понятно, Алексей отодвинулся от дурковатого, чтобы не продолжать эту беседу. Ягода и сам языком чесать не хотел, его ждали записи. Нужно порассуждать над уравнением, отличная разминка для неспящего мозга. Он то умудрялся задремать прямо над блокнотом, то вскакивал, как ошеломленный, продолжая записывать ровно с той мысли, на которой остановился, не теряя нить. Так продолжалось… довольно долго, пока естественная нужда не напомнила о себе. Осветив комнату фонариком, ученый случайно зацепил светом спящего Болта. Тот тихо простонал, и Ягода тут же убавил яркость. Он пытался высмотреть дневального в коридоре. Делать свои дела в комнате, где все спали, нельзя, так велели ЦУ. Еще они велели сообщить дежурному о своем намерении и устроиться как можно ближе к нему, чтобы у солдата была возможность контролировать ситуацию. Антон бы не удивился, узнав, что кто-то из отряда даже о количестве экскрементов докладывал Партии.

Аккуратно переступая через членов команды, Ягода заметил, что не хватало только Ежа. Похоже, он службу нес. Однако света его фонарика в коридоре не обнаружилось. Сонный Антон опрометчиво прибавил яркость своего и обошел близлежащие комнаты, решив, что товарищ Глушко где-то дела свои сделал да и прикорнул. Но следов дневального нигде не было. Быстро вернувшись в квартиру, помеченную зеленым флажком, ниишник растолкал командира, храпящего, как МПЦ.

– Сука! – прикрикнул тот. – Свет погаси!

От испуга Ягода не сразу нащупал на лбу яркую лампочку, а когда выключил, ему пришлось сначала привыкнуть к темноте и наметить хотя бы очертания Никиты.

– Чего тебе? – уже спокойнее спросил тот.

– Тов… Еж пропал!

Лежащий приподнялся на локтях и схватил кандидата наук за фильтр, притянув его к себе.

– Ты мне тут шутки не шути.

– Да какие шутки?! Я отлить пошел, а его нет нигде!

Резко отпустив противогаз, который влетел Антону в лицо и заставил его дернуться, Дед снова принял лежачее положение.

– Он небось уединился от тебя подальше, а ты панику поднял.

– Да нет же, я проверял!

Товарищ Сидоркин внезапно сел и вмазал Ягоде по корпусу, от чего тот взвыл, затем завалился набок. Ликвидатор поднялся, натянул сапоги, взял в руки автомат и, включив фонарик, вышел в коридор. Его не было совсем немного, но сидящему в темноте Антону показалось, что прошла целая вечность. Он снова слышал какие-то звуки… будто кто-то полз, или скребся, или нашептывал его имя. Темнота вокруг становилась все более концентрированной, ярилась в центре комнаты, прямо над лежащими телами, отдавая фиолетовым оттенком. В какой-то момент ученому показалось, что все эти люди уже мертвы. Отчаяние, которое усиливалось с каждым шагом по этажу, отделяющим его от привычной жизни, повязало беднягу по рукам и ногам. Даже язык пленило. Он не мог пошевелиться, включить фонарик или хотя бы что-то прохрипеть. Он отчетливо видел руку, которая тянулась к его шее.

– Подъем! – заорал влетевший в комнату Никита, и ликвидаторы, выполняя норматив, повскакивали с мест.

В одну секунду в комнате стало достаточно светло: зажглись все фонарики. Дернувшись, Ягода включил и свой, но подниматься пока не спешил – ребра все еще ныли после удара.

– Что за срочность? – зевнул Сыч.

– Еж куда-то делся! Рацию отключил!

Маруся откинула голову назад и тихо застонала, трясясь, как маленькая девочка, которая отказывается надевать дырявые колготки, служащие ее семье которое поколение.

– Пошел человек личинку отложить, а вы фигней страдаете!

– Я тоже так подумал, – процедил Дед, кинув мимолетный взгляд на сидящего Антона, – пока вот это не нашел.

На свет выступил разодранный противогаз, принадлежащий, похоже, товарищу Глушко. Сонный мозг Никиты, наконец-то начавший соображать, вдруг вспомнил одну важную деталь. Сжав СИЗ в руке, он подошел к Болту и толкнул того в грудь. Болт устоял на ногах, но с трудом.

– Какого хрена он вообще там делал, если ты заступал на вахту?! Доложить немедленно!

Ягода смотрел в пол, словно это его сейчас отчитывали за нарушение. Краем глаза он видел сжатую руку Болтовского, который наверняка очень хотел вдарить Деду, а может, Ежу. Но он держался.

– Еж прибежал ко мне, начал околесицу какую-то нести. Мол, сон видел, три жигульки тут рядышком нашел. Вы же знаете, жигульки нынче…

– На шланге я вертел твои жигульки! По делу докладывай!

Отряд молча слушал разговор экспедиторов. И опять – никаких эмоций. Ягода будто один понимал, что отсчет Ежа уже начался и следовало бы поторопиться, но кто он такой, чтобы в эти разборки вмешиваться. Да и казалось ему, что знал он, к чему Болт клонит. Тот все еще оставался непоколебимым.

– Так я по делу докладываю. Он меня сменил и пошел жигульки свои искать, а я спать завалился. Мне-то что?

Товарищ Сидоркин на это заявление ничего не ответил, бросив противогаз Семена вглубь комнаты. Отряд затих на некоторое время, играя в переглядки, как вдруг все рации дружно зашумели, но раздался в них не голос Семена, который все так надеялись услышать. Неописуемые аккорды, похожие то на удары по металлу, то на тарахтящий двигатель, то на скрип дверцы шкафа, разорвали тишину пустой квартиры. Кто-то по ту сторону всхлипывал, тяжело дышал, иногда кряхтел, будто его рвали на части… смачные куски эхом падали на пол.

– Ежик… – прошептал Сыч.

Отвечать на такое сообщение никто не собирался.

Никита отключил свою рацию, и все тут же повторили этот маневр. Все, кроме Антона.

– Быстро собирайтесь. Двигаемся дальше, – скомандовал Дед. – С Ежом или без него – мы обязаны закончить экспедицию. Здесь небезопасно.

Ягода совершенно позабыл о субординации и прочих партийных внушениях, преодолел боль, вскочил на ноги и подбежал к товарищу Сидоркину. Он схватил командира за руку, не соображая, что за такое прикладом в нос отхватить можно.

– Нельзя! Нельзя нам дальше! Нам наверх надо!

Антону все это не нравилось. Очень не нравилось! Сны эти идиотские… И если Еж взаправду видел жигульки и уперся за ними черт знает куда… Последнее, что во сне видел Антон, – как он шел в экспедицию. Не знал куда и с кем, а просто шел. И это первый сон, который никакой конкретики в его жизнь не внес. Внутри все спуталось, будто инструкцию потерял. Как прикажете жить-то без этих снов? А теперь сны вернулись, но уже к дурачку Глушко, от которого наверняка одна личинка и осталась, если на ту момента хватило. И ведь не видел клоун своей кончины, он добычу видел! Как все это ликвидаторам объяснить?!

Дед руку одернул, но бить гражданского еще раз не стал, хотя любые увечья на досмотре и помывке можно списать на ОВЭС. Окружающие ниишника малохольного не слушали, а в скорости запихивали спальники в вещмешки. Из его рации еще доносился винегрет из страшного лязга, поэтому Никита просто сорвал прибор с пояса Антона и разбил его об пол.

– А я, может, тоже сон видел, – заявил вдруг служивый. – Дочь у меня болеет. Ты в своей коробке небось и не слыхал про болезни такие. Чихать я хотел на Ежа этого, но вот коли подъезд обследуем и вернемся, Партия мне лекарства даст. Я во все поверю, лишь бы дочь моя выздоровела.

Сыч поднялся первым и закинул вещи на свои широкие плечи.

– Раз пошла такая пьянка, то и я кой-че видел. Как капитана мне дали, когда вернулись. Ежа там не помню, но все остальные были. Целехоньки! А я за капитана уже который цикл в ликвидаторах пашу! Мне лишние талоны пригодятся.

Маруся призналась, что ей роды снились. Давно она маленького хотела, а мужика никак найти не могла, но после экспедиции ее так уважать начали, что один-таки клюнул на бой-бабу, женился в итоге. Болтовский, как водится, промолчал, но наверняка не потому, что сказать ему нечего.

Антон не мог поверить своим ушам. Они все что-то видели, что-то хорошее и обнадеживающее. А он – ничего. Будто судьба его более никем уже не писалась, если существовал где-то такой писарь штабной.

– Тогда я… – начал он, но Дед уже знал, что скажет ученый, потому наставил на него автомат.

– С нами пойдешь. За дезертирство я убить могу, ты ЦУ читал и знаешь, что там написано. А так хоть вместо кубика сгодишься.

Ягода четко осознал, что снов больше не было потому, что и его самого больше нет. Его поглотила тьма пропитанного Самосбором этажа, который оброс слизью и еще Партия знает чем… Теперь он лишь серая биомасса, которую производили из утилизированных тел для нужд, о которых ниишникам его профиля не докладывали. Командир даже не дал ему возможности собраться, а лишь толкнул в спину и велел идти первым.

Оказалось, что когда вокруг не мелькают эти надоедливые флажки, то везде видится лишь один цвет – фиолетовый. Антон вертел головой и выхватывал все оттенки этого самого страшного «зверя» то тут, то там, но каждый раз ошибался. Его товарищи, которые в одночасье перестали быть оными, обходили одну квартиру за другой, но ничего подозрительного не замечали. Никаких аномалий. Голова у Ягоды кружилась… Батя в детстве катал его на руках вокруг своей оси, но даже после этого ему не становилось так плохо, как сейчас. Иногда, теряя равновесие, он хотел припасть к очередной стене в коридоре, но всякий раз одергивал себя. Ему казалось, что изобетон засосет его, переварит и выплюнет обслюнявленные косточки. Спрятанный во внутреннем кармане блокнот постукивал по больным ребрам с каждым новым шагом. Ягода жалел, что не сможет вытащить его и записать сны команды ликвидаторов. Сейчас точно не сможет. А еще он, похоже, забыл оставить запись о новой смене… Да и сколько этих смен еще осталось?

В какой-то момент, оглянувшись назад, Болт сообщил, что все оставленные им флажки пропали. Все до единого. Никита растолкал солдат и велел подчиненному показать журнал. Егор продемонстрировал свои писульки, тыкая пальцем то в одну графу, то в другую. Так-то и так-то, каждый шаг помечаю, а теперь смотри назад, товарищ капитан, нет там ничего. Неужто заблудились? Дед объявил высказанное предположение вздором. Как можно заблудиться на этаже будущего гражданского блока? Тут же длинный коридор и жилые ячейки по сторонам. Пространство ограничено. Иди прямо и не промахнешься. Сыч напомнил, что бывают и сквозные блоки, свернул и дохилял до другой части Гигахруща, только вот тут планировка совсем не такая.

Антон стоял к ним спиной, по направлению движения, не оглядываясь на растерянный отряд. Ему бы драпу дать и засесть где-нибудь, да только бежать в эту тьму совсем не хотелось. Фонарик светил все так же ярко, расталкивая черную вату неизвестности по двум сторонам, где она скапливалась и могла обрушиться в любой момент. Завалить и задушить. Эти крысы в зеленых костюмах знали, что никуда Антон не денется, потому что вещей у него нет и бежать ему некуда. Зато на следующем привале он смог-таки дополнить свои личные записи. Поразмышлял над тем, как бы их до Партии донести, и решил, что потом, когда почувствует, что пора, подсунет их Марусе. Баба-бабой, но лишь она из всех вызывала хоть какое-то доверие. Глядишь, сообразит, как такой информацией распорядиться.

Экспедиция продолжалась. Когда начало и конец смены не отмечает лампочка или рабочая сирена, то сбиться со счета слишком просто. И отряд сбился. Болт продолжал вешать флажки, все время зеленые, пока они не закончились.

Слишком тихо и слишком спокойно. Это никому не нравилось, но лишь Антон понимал, что здесь совсем не тихо. Теперь он слышал что-то постоянно. И в темноте, и при ярком свете, когда команда собиралась в кучу. Гоготание, рычание и завывание вроде тех, что доносились из раций.

Когда они пришли на этот этаж, всего лишь второй относительно уровня их блока, совсем неглубоко, то стену, у которой находилась следующая лестница, можно было наметить, осветив ее фонарем. Далеко, но заметно. Ягода уже не помнил, сколько раз они останавливались, но лестницы так и не достигли. Только квартиры, квартиры, квартиры. Концентрата ему теперь почти не выделяли, поэтому ко всем прочим симптомам добавилась жуткая слабость. Из множества фантазий, которые помогали ему двигаться дальше и верить, что он вернется домой, осталось нездоровое желание завалиться навзничь и тихо сдохнуть. А пока он мог лишь сесть, привалившись к стене коридора.

– Народ! – вскрикнула Маруся, зашедшая в очередную квартиру, и все повылазили в коридор.

Антон оглянулся – в голосе санитарки был ужас. Неужели реакция? Хотя какая там реакция, от кубиков давно одна пыль в карманах осталась.

– Похоже, я Ежа нашла…

Отряд ликвидаторов-экспедиторов столпился в узком проеме, который когда-то займет гермодверь, и застыл, рассеивая фонарями тьму, накрывшую происходящее плотным одеялом. Голова со впечатанным в лицо выражением хохота, не предвещающим ничего хорошего, валялась в проеме будущего туалета. Уши бедолаге аккуратненько срезали, наверное чтобы даже после смерти он не смог слышать своих товарищей. Болт разглядел в одном из углов оторванные руки с еще свежими ошметками мяса и сверкающими белоснежными костями. На этом просмотр для Маши закончился. Желая исключить опасность захлебнуться, она сорвала с себя противогаз и, упав на колени в районе Антона, принялась выблевывать все то, что успела съесть за эту смену. Ягода медленно опустил голодные, втянутые в череп глаза, скрытые за СИЗом, на эту лужицу и облизнул сухие потрескавшиеся губы. Жрать хотелось так, что даже опорожнения желудка выглядели аппетитно.

Сыч, Дед и Болт продолжили осмотр. Им удалось обнаружить растянутые кишки товарища Глушко. Вокруг него описывали систематические фигуры брызги, будто кто-то использовал продолговатый орган в качестве скакалки. Обнаружился ботинок, рядом – вещмешок, но за ним никто соваться не рискнул. Остальные части игры «собери Семена», похоже, валялись в другой комнате. Если бы шокированные солдаты осмотрелись внимательнее, то могли бы заметить еще один оторванный орган, но он оказался слишком маленьким, потому ускользнул из общего поля зрения.

– Кто ж его так? – почесал шлем Алексей.

– Самосбора не было… мы бы знали, – рассудил Болт.

Ягода внимал каждому движению Маруси. Рвота не прекращалась. Она еле вдохнуть успевала перед очередным заходом. Слизь уже даже из носа лезла, а глаза, краснющие, распухли от слез. Нутряные звуки как-то даже подбадривали кандидата наук. Хоть что-то человеческое в этом непонятном гуле. Вскоре желтый желудочный сок, сменивший белесый концентрат, начал краснеть от примесей крови. Иванова остановиться не могла. Даже о помощи попросить не могла. Последнее, что разглядел Антон за грязным стеклом – куски чего-то красного, вываливающиеся изо рта санитарки. Смахивало на кусочки мозга. Но разве можно выблевать собственный мозг?

Дед вышел из квартиры, ставшей могилой для Ежа, достал автомат и выстрелил гигахрущанке точно в голову, отчего ее лицо с пухлыми щеками звонко чмокнуло, упав в горячую лужу. Она бы не выжила. Это все понимали. Отравилась газами, или еще чего. Но легче от этого Антону не становилось. Вскрик испуга проглотить удалось, и даже получилось немного отодвинуться от тела. Случившееся показало, какие законы вступили в силу, поэтому Ягода тут же предпринял все попытки стать незаметным. Иначе следующую пулю словит он. Антон тогда даже и не подумал, что блокнот теперь не подсунуть убиенной, и что сон ее не сбудется. А это означало…

– Теперь ты за нее! – скомандовал Никита, бросая в сидящего ниишника медицинскую сумку. – Можешь сожрать то, что у нее осталось. Тела на обратном пути уничтожим.

Заявочка прибавила энтузиазма, даже разум как-то посвежел, и именно благодаря этому кандидат наук не сорвал с себя противогаз и не кинулся есть. Здесь что-то было не так. Жаль, что фильтры тоже давно закончились.

– Вставай, – процедил товарищ Болтовский, и Антон искренне попытался встать, но не сложилось.

Болт рванул Антона за плечо, и тот поднялся на ноги, ковыляя за редеющим отрядом. Он не рискнул спросить, что же стало с Ежом. Оставались лишь догадки. Ликвидаторы выглядели слишком спокойными. Но, наверное, они что-то знали, уж побольше лабораторной сошки, это точно. Хотя уверенности ему уже ничего не внушало (разве что еда), особенно после стремительной карьеры из «кубика» в санитары. Он же ни черта в медицине не смыслил, хотя вряд ли ликвидаторы понимали разницу между врачом и ученым. Зато они наверняка понимали, что любой житель Гигахруща за свою шкуру биться будет. Как угодно, как может. И сильнее всего, когда холодное дуло целует тебя в щечку или куда похуже. Все вокруг это еще с молоком матери всосали. Особенно те, которые коммуняками добровольно стали. Те вообще верили, что без них Партия рухнет.

Егор Антона то ли придерживал, чтобы тот не рухнул, то ли конвоировал. И тут Ягода вспомнил, что такие молчаливые обычно как раз двойную службу несут. Мало ли, какие у Партии были идеи. И если попробовать подмазаться…

– Ты можешь их хоть сейчас перестрелять… – прошептал ученый в свой противогаз, но сосед его расслышал. – Или что ты там задумал. Я никому ничего не скажу. Нет! Я скажу! Ровно то, что ты мне продиктуешь. Я блокнот свой сожгу, если нужно будет!

Болт шаг замедлил, чтобы Дед и Сыч не услышали этот разговор. Дурачок, живущий в белом халате, видать жизни совсем не знал, раз такое нес. А может, знал слишком хорошо. Смотря как рассуждать.

– Ты это брось, – ответил Егор.

Но Антон не унимался. Совсем от голода и страха крыша поехала, включились низменные инстинкты. Он о таком научную работу когда-то писал, а теперь сам стал ее героем.

– Давай договоримся! Я тариф на кляузы не знаю, так что можешь все себе забрать!

Обойдя Ягоду по дуге и преградив ему путь, Болтовский схватил светилу слизи за плечи и как следует тряхнул. Антон подумал, что у него сейчас голова с плеч слетит.

– Если у вас, у красных, все так делается, то у черных все совсем по-другому. Не так нас с братом мать воспитывала! Я за ним иду, ясно?! Я его во сне видел! У нас в семье все мужики – ликвидаторы. Митька наш тоже в экспедиции пропал. Он меня здесь ждет. Так что не болтай больше и делай что велят. Скоро все закончится.

Больше идти ослабевшему товарищу Ягоде Егор не помогал. И дел иметь с ним не хотел. Из всего услышанного удивило ниишника только то, что на «бородатом» парнишка брата своего искать собрался. Наверное, мать у него совсем от горя и веры своей поехала. Сны тут совершенно ни при чем. Он просто за другими повторяет, чтобы за антихрущевость не влетело.

Поесть удалось нескоро. Отряд должен был убедиться, что они ушли достаточно далеко от места смерти Маруси. Хотя наверняка уже все потравились здешним воздухом, просто мужик бабы куда сильнее, даже такой крупной. Безвкусный субстрат осчастливил Антона и даже прибавил ему сил, хотя взгляд все еще оставался туманным. Но желание спать до сих пор не появилось. Когда все улеглись, а Сыч заступил на дежурство, Антон вспомнил о чудо-каплях, что рекомендовала ему Маруся. Одержимость желанием уснуть переплюнула все. Он хотел увидеть сон. Любой сон! Потому что сны снятся живым, а он обязательно должен жить! Только никаких капель в ее сумке не обнаружилось. Сама небось вылакала да дух испустила. Жадина!

Ягода вскинул голову, но прежде чем выключить фонарик и попытаться заснуть, увидел что-то в конце большой комнаты. Подполз туда и на время позабыл, как дышать. Противогаз. Откуда на «бородатом» противогаз?! Изодранный весь, но не такой старый. Подобрал его ниишник, вывернул наизнанку, и чуть сам кони не двинул. Внутри две буквы химическим карандашом написаны: «С.Г.». Семен Глушко… Они же тут были! Точно были! Оглянулся он и увидел вещи свои, но не разбросанные, а аккуратно сложенные. Вот сумка его, а в ней журнал и все остальное. Журнал он зачем-то прихватил. Наверное, потому что Партия так велела. Или сердце. Один пес. И лишь сейчас, как обухом по голове, сознание осенила та умная мысля, которая приходит, что называется, опосля. Ведь не сбылся сон Ежа, потому что не нашел он жигульки дурацкие! Их тут вообще не встречалось! А Машку никто не обрюхатил, и свадьбы никакой не будет! А вот экспедиция пока была.

Научный сотрудник уже хотел отряд разбудить, но его опередили. Крик, а затем длинная автоматная очередь. Дед и Болт вскочили, точно не засыпали, похватали оружие и босиком прямо по изобетону убежали. У Ягоды теперь тоже был автомат, тот, что Марусин, но стрелять он все равно не умел. Зато умел бегать, хоть на Хрущикиаду отправляй. Побросал он все, вылетел в коридор, позабыв о боли, и увидел вдали огромное нечто, нависшее над ликвидаторами. Такое черное, такое плотное и густое, что на общем фоне не сразу выделишь. Может, оно их плутать заставляло и травило собой? Неописанная аномалия? Живая тьма? Последнее, что увидел Ягода, перед тем как скрыться, – смелый Никита шагнул прямо сквозь невидимый контур, разделяющий обычную тьму и ту самую тьму, отчего его просто разорвало пополам, вдоль. Половинки аккуратно упали в разные стороны, положив начало настоящему кровавому дождю. Флажков больше нет, но ученый знал, точно знал, куда ему надо. Назад и прямо!

Недолго бежал он, совсем недолго, пока не заметил характерный проем лестничной клетки. Выскочил и чуть в пустую лифтовую шахту не угодил. Слишком глупо вот так погибнуть. Лестницу преодолел если не в два, то в пять прыжков точно, оказавшись на верхнем этаже. Флажки здесь висели на своих местах, а значит, зона и правда безопасная, экспедиторы не ошиблись. Наверное, от них уже ничего не осталось. Но именно эта мысль, словно петух, клюнула Антона в задницу, и он снова пустился бежать. Потому что вон она, противоположная стена, а за ней предбанник лаборатории. Оттуда они свой путь начинали. Он сослуживцам все расскажет! Все-все! Расскажет и покажет! Его данные станут незаменимыми для новых исследований. Похоже, что на пятидесятом Партийном съезде прозвучит-таки фамилия Ягода! Тут уже не доктором наук, тут уже чем-то посолиднее пахнет!

Силы взялись неизвестно откуда, поэтому Антон не поскупился и радостно открыл металлическую дверь с ноги, не успев удивиться тому, что она не заперта. В помещении пусто, но это немудрено, ведь о прибытии следует оповещать. Тогда придут специалисты и обработают отряд. Но Ягода в Самосборе видал все эти формальности, ведь сейчас важно совсем другое. Он расстегнул комбинезон, вытащил блокнот и журнал, после чего побежал в ОЛП. Залетел туда и остановился, будто гвоздями его прибило. Первым на глаза попался огромный экспериментальный бланк за авторством товарища Соколова, в котором приводилось подробное расписание Самосбора на весь грядущий цикл. Но Антон-то помнил, что допустил ошибку в своем уравнении…

Лишь теперь он увидел кучу изорванных в труху трупов и распахнутые двери. Как ни старался он обходить кроваво-мясные лужи, а сапоги все равно попадали и тяжело вязли в этом «нечто». Ниишник пару раз чуть не поскользнулся, но удержался на ногах, достигнув стола в центре помещения. Там кто-то записку оставил:

«Матюнин, проверь систему. Опять двери барахлят!»

А кто-то очень веселый оставил внизу приписочку с кривой рожицей:

«Позже займемся! Теперь график есть!»

Как долго экспедиторы отсутствовали? На этот вопрос ответит операционный журнал. А вот на вопрос, что здесь случилось, ответа не требовалось. Самосбор. Критическая ошибка в расчетах, и, похоже, не только касательно теории динамического хаоса. Блокнот и путевой журнал тихо упали на стол, и тут Ягода понял все. То есть вообще все. Сны. Эти чертовы сны. Ведь они во всем виноваты! Они привели сюда Самосбор, открыли ему двери. Они показали Антону неверный вид формулы, а он, как дурак, просто снова забылся и все за видением повторил. Они увели отсюда того, кто мог все исправить, и заставляли его команду уходить все дальше к этой… Живой тьме! Все эти люди выступали частью огромной цепочки событий, которые кто-то взял и отменил. Позиция Партии, как всегда, выглядела туманно на фоне случившегося.

Ягода еще не подумал о том, как он в другой блок пойдет и что им скажет, а руки уже сами бросились записывать все то, что в голову приходило. Все домыслы, все гипотезы, все…

– Неужели ты все понял? – послышался за спиной насмешливый женский голос.

Ягода, медленно развернувшись, увидев перед собой Марусю. Как всегда, здоровую и румяную. В момент их последней встречи лицо ее выглядело скорее грязно-синим, а в голове немного погодя зияла небольшая дырка. Ниишник знал, что если мертвые возвращались как ни в чем не бывало, то ждать от них добра не стоило. Да еще и с такой мерзкой улыбочкой. Будто кто-то хотел убрать главного свидетеля. Но от этой твари уже не убежать. Как пить дать. Оставалось надеяться, что Антону просто снится плохой сон. Но все подобные сны всегда сбывались.

* * *

Выдержка из стенограммы пятидесятого Партийного съезда. Ц-241, С-40 от НУ.

Докладывает старший научный сотрудник ИБ-12 НИИ им. Бабенко Кривоногов Федор Олегович.

Кривоногов: Пока мы не закрыли тему, хочу обратить ваше внимание на документ, попавший к нам из НИИ им. Симонова, который находился в уничтоженном ГБ-12/334. Автор Ягода А. С.

Пауза. Кривоногов достает черный блокнот.

Представитель Партии: Товарищ Кривоногов, это дело закрыто. На повестке дня куда более важный вопрос.

Кривоногов: Но позвольте! Здесь есть очень интересные записи касательно связи Самосбора и снов, которые иногда видят гигахрущане. Мы уже читали доклады о подобного рода феноменах, но изложенные здесь выводы…

Пауза. Представитель Партии не дает товарищу Кривоногову закончить предложение.

Представитель Партии: Экспедиция погибла, так бывает часто. Официальный путевой журнал и найденный отрядом бетонщиков журнал с отметками помещений гласят, что группа до момента гибели не сталкивалась ни с какими аномалиями. Их просто настиг Самосбор. О данном блокноте нам ничего не известно, поэтому мы ставим под сомнение его подлинность.

Кривоногов: Товарищ Ягода также упоминает о некой… (Пауза. Товарищ Кривоногов пытается прочесть неразборчивый почерк.) …Живой тьме. Но более интересно нелинейное уравнение, которое…

Пауза. Представитель Партии не дает товарищу Кривоногову закончить предложение.

Представитель Партии: Передайте блокнот нам, мы обязательно его изучим.

Пауза. Товарищ Кривоногов передает блокнот секретарю для последующей утилизации (зачеркнуто) проверки.

Представитель Партии: Теперь мы наконец-то сможем вернуться к главному вопросу нашего очередного съезда. На повестке дня необходимость создания новых агитационных плакатов. Товарищи, есть идеи?

Конец выдержки.

Лампы в коридоре едва-едва светили, на лестницах не горели совсем. Из-за гермодверей не доносилось ни звука. Этаж спал. Моргала умирающая лампочка в конце коридора. Из темноты лестницы вышел человек в капюшоне, надвинутом на лицо по самый респиратор.

Подобных ему в Гигахруще встречали редко. Считалось, что больше всего о них знают ликвидаторы, обязанные бороться с отравой коммунистического общества. На деле же выходило наоборот. Общины успешно скрывались от ликвидаторов, зато охотно выходили на связь с простыми жителями, которым было что выменивать. Эти балахоны, подсумки и непроницаемые морды – маски-респираторы с черными окулярами на месте глаз – стали олицетворением тайн Гигахруща. Для одних жителей эти люди были сбродом отступников, символом хаоса и разложения, для других – надеждой, глотком свободы и источником благ.

Человек остановился в центре коридора, у доски объявлений. «Чиню приемники», «Налажу бионет», «Куплю табак», «Ищу женщину для совместного быта», «Продается ликвидаторский противогаз. Неношеный». Проглядев доску наискосок, ночной визитер нашел свободное место и достал из внутреннего кармана печатную листовку. Затем сорвал пленку на обратной стороне, прилепил, разгладил. Осмотрелся.

В коридоре по-прежнему было пусто.

Человек двинулся дальше, к концу коридора, где зиял мрачный пролет лестницы, ведущей в другие сектора Гигахруща. Сверился с голографической картой из наручного браслета – к ближайшему переходу между строениями подниматься семьдесят этажей. Впереди еще долгий путь. Ему предстояло очистить один далекий блок от скверны. Очень важный блок.

А в полуосвещенном коридоре этажа фосфоресцировала свежая листовка. На ней значилось: «Обмен. Семена, овощи, табак. Блок ВБ-176ж, этаж 17. Приветствуется наличие биоматериала. Спросить Зеленых. Внимание! Вам могут отказать в торговле без объяснения причин!». В углу листовки красовалась эмблема – соцветие зонтик. Борщевик.

– Ольга Михайловна, вы у нас человек не последний, вам здесь самое место! Вашего ума нам все эти годы категорически не хватало! После вашего ухода все едва не рухнуло! Если бы не появился наш новый гений… Но об этом позже. – Полноватый пожилой мужчина со щеточкой седых усов рассыпался в комплиментах своей спутнице – женщине лет тридцати, с нежностью взирающей на ряды стеблей по левую руку от себя. – Очень, очень рад видеть вас снова. Невероятно удачное стече…

– Что? – ледяным тоном бросила Ольга. Сверкнул в розовом свете ламп темный хвост волос. – В каком смысле «удачное»?

– Виноват, – мотнул головой мужчина. – Я не то хотел сказать… Словом, вы очень нужны Агрокомплексу, так что мы вас мигом восстановим на той же должности. Младший научный сотрудник. А старшего получите через год-другой. Гм, по поводу супруга приношу свои соболезнования. Но он все-таки погиб как герой.

– Спасибо, Степан Алексеич.

– Да что вы.

Теплое чувство охватило Ольгу еще пять минут назад, едва она переступила порог Теплиц. Она медленно шла, осторожно ведя ладонью вдоль длинных столов-грядок с табаком и льном. Приятно было после шести лет отсутствия вернуться в этот храм жизни, который она так любила за приглушенный розоватый свет и необычайно чистый воздух. На нее снизошел покой. Впервые за много дней душевная боль поутихла и превратилась в легкую, светлую грусть.

Она еще помнила дорогу в свою старую обитель. Заведующий шел рядом молча, лишь придержал перед ней дверь с табличкой «ЛПУ-1. Посторонним вход воспрещен». Лаборатория повышения урожайности. За этой закрытой дверью хранилась святая тайна Агрокомплекса.

Настоящие овощи. Маленькие парники, десяток кустиков, оборудование для генных модификаций, почва для выращивания партий картофеля и помидоров. Ольга могла часами разглядывать их цветки, гладить пальцами ядовитые зеленые ягоды картофеля и глотать слюну. Это была блаженная пытка – выращивать деликатесы, которые нельзя было есть.

Пока урожайность была низкой, талоны на овощи давали только работникам Партии. Однако работа в ЛПУ была мечтой, ради которой стоило терпеть любые мучения. Мечтой о том, что когда-нибудь самый последний мусорщик сможет есть картошку на ужин и солить помидоры в банках.

– Между прочим, Ольга, вам полагается премия, – всплеснул руками заведующий. – Благодаря нашему новому светилу науки удалось повысить выживаемость растений. Теперь наши ученые тоже получают премиальный картофель! Дальше на очереди ликвидаторы, а потом, глядишь… Я вам в честь возвращения внеочередную выпишу, подойдите после смены. А пока что познакомим вас с коллегой.

Ольга представила себе юного гения в очках и с растрепанной шевелюрой. Скорее всего, назначенного сразу после института. В голове пожар идей, самые новые знания и яростная страсть к науке и лучшей жизни. Она сама была такой, когда начинала. Женщина грустно вздохнула, пока заведующий открывал перед ней дверь в экспериментальную.

– Я занят, – раздался глухой низкий голос. – Выйду через пару минут.

Ольга вздрогнула, увидев сидящего к ним спиной за микроскопом мужчину. Он был совершенно лыс, его жилистую шею и голову покрывали какие-то синие пятна, не похожие ни на татуировки, ни на синяки. Острый локоть шевелился словно сам по себе – ученый записывал что-то на листке, не отрываясь от окуляров. Заведующий указал на дверь, и они вышли.

– Вот-с. Андрей Сергеич Рудаков. Наш гений. Ваш новый коллега. Личность загадочная и, гм, весьма специфическая. Но очень много сделал для Теплиц. Мозг невероятный. Голова.

– А он… Ну… – Ольга провела пальцами у шеи, выразительно глядя на начальника.

– А-а, следы болезни, – махнул рукой заведующий. – Не заразно, не бойтесь. Давнее дело. Он заболел пять лет назад, когда только у нас появился. К слову, любопытная история, поинтересуйтесь как-нибудь…

Дверь открылась. Вышел высокий худой мужчина лет сорока на вид, с острыми скулами, запавшими глазами и жуткими синими пятнами на лице. Его бесстрастный взгляд скользнул по Ольге.

– Статская Ольга Михайловна, – протараторил заведующий. – Младший научный сотрудник.

Ученый снял перчатку и протянул женщине крепкую руку с длинными пальцами.

– Рудаков. Андрей Сергеевич. Страшный научный сотрудник.

– В-в смысле, старший?

– И это тоже.

Ольга растерянно пожала руку, не зная, что сказать. Заведующий нервно теребил рукав халата. После небольшой паузы на лице Рудакова прорезалось подобие улыбки. Степан Алексеевич захохотал, Ольга тоже несмело хихикнула.

– Значит, формально вы у меня в подчинении? – констатировал Андрей Сергеевич. – Пойдемте, Ольга Михайловна, введу вас в курс дела.

Ближайший перевалочный пункт был далеко. Блок ВЩ-12д – еще около недели пути. Борщеманту пришлось заночевать в заброшенном блоке. После долгого перехода даже ему нужен был отдых. След из листовок тянулся за ним, значит, приток биомассы к братьям обеспечен. Жители многое готовы обменять на мешок курева, приправы и тем более овощи. Сами борщеманты получали материал. Годилось все, что могло перегнить.

Иногда к Зеленым притаскивали свежие трупы. Такого подхода борщеводы не одобряли. Хотя и здесь были исключения: отродья Самосбора, бетоноворотчики, чернобожники, партийные хапуги, отнимающие чужое… Есть люди, которые могут принести пользу только в качестве гумуса.

Например, эти двое. Он еще не слышал их, но чутьем ощущал дрожание воздуха: они шли по коридору, выслеживая его. Не всегда удается остаться незамеченным. Порой находятся любители поживиться скарбом спящего странника – как будто легкой жертвы. Особенно, если это Зеленый. Про борщеводов говорят, что после смерти они прорастают овощами. Говорят, что у них есть технологии, которых нет даже у ликвидаторов. Говорят, что у них есть уязвимые места. Никто не знает, какая часть легенд о них – правда.

Бандиты нависли над ним. Один присел на корточки, другой стоял, выставив перед собой наган. Откуда им знать, что он смотрит на них сквозь черные окуляры маски? Парень, сидящий на корточках, щелкнул раскладным ножом, и все произошло мгновенно.

Борщевод схватил бандита за вооруженную руку, выломав ее одним движением, заслонился его телом от выстрелов и вмиг вскочил на ноги. Не ожидавший такой прыти второй грабитель приплясывал на месте, пытаясь прицелиться дрожащей рукой. «Жертва» сделала неуловимое движение, и в глаза стрелку выпалила струя едкого сока мутантного борщевика. Душераздирающий вопль разносился по заброшенному этажу, пока незадачливый бандит пытался содрать со своего лица оплавленную кожу и собрать в ладони вытекающие глаза.

Второй нападающий в отчаянии схватил свободной рукой респиратор маски и содрал его вместе с окулярами. Если не лжет легенда о том, что они не могут дышать без респираторов…

Легенда оказалась ложью. Борщемант и не думал умирать. При виде его лица глаза бандита расширились от ужаса, а рот распахнулся для истошного крика. Но закричать он не успел. Борщевод ткнул его в живот электрошокером, и грабитель, вздрогнув, обмяк и рухнул на пол.

На этаже стало тихо. Нужно было уходить – мало ли кто мог услышать эхо криков и возни, гулявшее по лестницам. Борщевод открыл висящий на поясе контейнер и вынул оттуда рукой в перчатке горстку семян. Наклонился, посыпал немного в разъеденное соком лицо первого бандита, вложил несколько в рот другому и остаток горсти раскидал поверх их тел. Они прорастут. В живых телах всегда лучше прорастают.

Он надел маску, подхватил рюкзак и пошел прочь по коридору. Изо рта и глаз лежащего без сознания бандита медленно проклевывались и выпрямлялись зеленые стебельки. Вскоре такие же стали подниматься из обожженного месива на месте лица второго.

Если этот борщевик не сожгут через пару дней, он взломает корнями бетон, дотянется до канализации и разрастется по всему блоку. Эта дрянь выживет где угодно. Для борщевика не нужны Теплицы. Теплицы нужны для другого.

Прошло несколько месяцев. Ольга понемногу привыкла к мрачной отчужденности Рудакова, его необычному лицу и своеобразному чувству юмора. Он и правда разбирался в селекции растений как никто другой. Благодаря только ему за минувшие пять лет урожаи в Теплицах стали на порядок лучше, чем в годы, когда здесь работала сама Статская.

– Ольга, взгляните. – На экране компьютера развернулась модель ДНК. Андрей Сергеевич показал пальцем: – Видите этот излом вторичной структуры? Почти петля. Вылезла после встройки генной конструкции.

– Это у нас какой участок? – Ольга вывела на свой экран ДНК-код, долистала до нужного места. – Ага, ГФ4, интрон… А если вырезать десяток оснований?

– ГЦ-насыщенный участок, образующий петлю, длиннее. В нем нуклеотидов сорок будет.

– И все некодирующие?

– Да. Но вырезать можно только двадцать.

Рудаков свернул модель, выделил сорок пар оснований, удалил, нажал «ввод». Модель снова открылась, в этот раз на экране вертелись две ДНК-цепочки. На месте излома теперь был разрыв.

– А если взять поменьше? – нахмурилась Ольга.

Рудаков повторил манипуляции, на экране показалась новая молекула. Излом выпрямился, разрыва не было. Ученый удовлетворенно кивнул.

– Так и есть, двадцать. Правда, рестрикцией не получится, – глухо бормотал он, изучая код. – А мы его перекрытием заклонируем. Но уже после обеда.

– И откуда вы у нас взялись такой? – вырвалось у Ольги.

Нотки восхищения в ее словах, по-видимому, шевельнули что-то внутри Андрея Сергеевича, и он впервые не отмолчался и не перевел тему.

– Очень издалека. Местное руководство даже не знает, откуда. Я пытался найти карты, но без толку.

– Это как?

– Пойдемте в столовую, расскажу.

Когда они приземлились с тарелками пищконцентрата за столик, Рудаков провел пальцами по лысине, испещренной жуткими синими узорами, и заговорил:

– Эта дрянь меня почти сразу и свалила, после того, как я у вас появился. Лет пять назад с небольшим. Ну вы догадались уже, наверное. Перестройка. Был Самосбор, я закрылся в ячейке, вышел после зачистки – а коридор незнакомый. Стены вместо зеленого покрашены в синий, лампочки другие, надписи на стенах… Позвонил в руководство Партии – телефон в ячейке был, да еще и работал. Мне ответили, сказали, куда явиться. Я уж кое-как сориентировался, спрашивал людей. Не очень удивлялись, кстати. Человек появляется из ниоткуда из-за Перестройки – нечасто, но бывает такое. Пришел с документами в руководство, там клерк. Спросил номер блока, где я жил, порылся в компьютере – карты Гигахруща у них там какие-то, похоже. Долго рылся, сказал, что такого не нашел. Похоже, слишком далеко, по отдаленным регионам у них нет данных.

– А отдаленные – это сколько?

– Четыре-пять лет пути. Куда даже поезда не ходят. Где-то такой у них предел обнаружения.

– Ох, надо же… – качнула головой Ольга. – А к нам вы как попали, в Теплицы?

– Там же и определили. Спросили меня, кем работал раньше, у себя в блоке. А я под руководством отца в НИИ Флоры и Фауны ботанику изучал. Диплом, трудокнижку, научные материалы – все показал им. Меня устроили на испытательный срок в ваш Агрокомплекс. Потом я заболел.

Они с минуту черпали ложкой густую белесую жижу в мисках, потом Рудаков продолжил.

– Приходили ликвидаторы и кто-то из НИИ Слизи, или еще какого-то, я так и не понял. Анализы брали, чего-то меряли, под подушкой черную слизь искали – ничего. А я просто провалялся две недели в лихорадке и, пардон, с диареей. Потом стало полегче, продолжил работать. Следы так и не прошли – думаю, это побочное от Перестройки.

– Андрей, а вы… потеряли там кого-то? – полушепотом произнесла Ольга.

– Давно, – поморщился Андрей. – Не думаю, что мой отец пережил тот Самосбор.

– Его не было в ячейке?..

– Не думаю, что об этом следует говорить с молодыми женщинами.

– Не думаю, что за молодых женщин необходимо решать, о чем с ними следует говорить. Впрочем, если вам об этом тяжело…

– Ладно, слушайте, – немного резко бросил Андрей, роняя ложку в полупустую миску. – Мою мать и сестру убили культисты. Чернобожники. Мама и сестра тоже работали вместе, но только на фабрике концентрата. Однажды не вернулись со смены. На следующее утро нас с отцом вызвали на опознание. Опознать их было… тяжело. Заброшенный этаж соседнего блока. Их трупы висели распятые на лестничной клетке. Рядом лежали их… части тела. И все вымазано в слизи. А на стене кровью жирная надпись: «Во имя спасения».

Ольга положила ложку, ее губа дрогнула.

– …Отец после этого тронулся умом. Купил у каких-то анархистов обрез и по вечерам бродил с ним по заброшенным блокам в поисках этих проклятых сектантов. В такой ходке он и был, когда Самосбор перекинул меня сюда.

Ольга не смогла заставить себя доесть концентрат. Она с ужасом смотрела на невозмутимо поглощавшего свою порцию Рудакова и сглатывала комок в горле. Перед ее внутренним взором стояла Лена – ее пятилетняя дочка. Ольга словно вживую увидела, как Леночка грустно возит по линолеуму сшитую мамой игрушечную крыску и тоскливо смотрит на гермодверь. Надо вечером будет погулять с дочкой.

– Извините, – только и смогла выдавить Статская.

– Ничего. – Андрей встал, поднимая поднос, и указал кивком на дверь. – За работу?

На выходе из столовой они наткнулись на озабоченного Степана Алексеевича. Он подозвал их к себе жестом и тихо спросил:

– Вы Анечку не видели? Лаборантку из почвоведов.

– М-м, светленькая такая, невысокая? – припомнила Ольга.

– Точно. Уже вторую смену не выходит на работу. Думал, болеет. Нашел телефон – дома ее тоже не видели. Боюсь, как бы… – он понизил голос до шепота: – Как бы это не было делом рук борщеводов.

– Что? – нахмурился Рудаков. – Почему?

– М-м, это в их стиле. Нам сверху иногда предостережения поступают. В некоторых строениях Теплицы захватывают борщеманты. Хотят держать монополию на сельхозпродукцию. Так что кто его знает…

– А почему не чернобожники? – слабым голосом произнесла Статская. – они ведь т-тоже людей похищают.

– А может, и чернобожники, – согласился заведующий.

У Ольги подкосились колени.

Заброшенный этаж. Анечка сидела на полу, прикованная цепью к батарее. Во тьме виднелись лишь слабые очертания закрытой гермы. С потолка капало. Под ней расползалась зловонная лужа. Лицо горело, исчерканное маленькими ножевыми порезами, воспаленными, гноящимися. Спиной она пыталась прислониться к прохладной батарее, покрытой влажной плесенью, но каждое прикосновение отдавалось болью в рубцах.

Она то проваливалась в беспамятство, то выплывала из него, разбуженная болью. Болело изуродованное лицо. Болели ссадины на спине и руках. Болело кровоточащее мясо на месте вырванных ногтей. Но сильнее всего болела правая лодыжка, сломанная мучителем в первый же час затянувшихся пыток. Приходя, он каждый раз наступал на нее и давил тяжелым ботинком, вырывая из нее надсадные хрипы. Кричать она не могла уже давно – голос сорвался еще в первый день заточения.

Аня пыталась вырваться из самодельных кандалов, но сработаны они были прочно. Замки, звенья, обручи – ни одного уязвимого места. Хрупкой девушке нечего было противопоставить стальным оковам. Она пыталась кричать, звенеть цепями, колотить по батарее, но только зря тратила силы. Надежда умерла. Ее никто не найдет. Не ищи пропавшего – сам попадешь в беду. Этому учат с начальной школы.

Гермодверь открылась. Аня звякнула цепью, что-то прохрипела, привлекая внимание – вдруг это бродяги из тех, кто собирает барахло по этажам? Пусть изнасилует, плевать – лишь бы сломал чертову цепь…

Это снова был мучитель. Фигура в балахоне нависла над ней, включив лампу на столе рядом. Грязно-желтый свет упал на надпись «Во имя спасения», выведенную на стене ее кровью. Анечка опустила голову, сжалась и вся превратилась в жгучий комок страха, отвращения и боли. Она почувствовала, как холодная сталь ножа упирается ей в плечо.

Надрез. Еще один надрез. Больно. Она плакала, слыша, как садист, чавкая, слизывает с лезвия кровь. Вновь заболела сломанная лодыжка. Анечка осмелилась открыть глаза и взглянуть на нее, но увидела лишь пропитанную кровью тряпку, намотанную на колено. Ниже уже не было ноги. Не было той пылающей болью, истерзанной переломом лодыжки. Абсолютный ужас затопил ее разум. Аня взвыла от боли, глядя на темный силуэт, и потеряла сознание от удара тяжелым ботинком по лицу.

– Оля, хм, я не покажусь бестактным, если задам давно терзающий меня вопрос? – Андрей аккуратно скальпелем срезал слой ткани у основания стебля и поместил в колбу со стерилизующим раствором. – А где вы сами были эти пять лет?

– Шесть, – поправила Ольга, взбалтывая свою колбу. – Нет, Андрей, не покажетесь. Это можно назвать затянувшимся декретом. Муж служил ликвидатором, получал паек за троих, а я следила за ребенком. С яслями не сложилось. Знаете, тяжело растить детей, когда они сами по себе… Но год назад Дима не вернулся.

– Вот как.

– Погиб при исполнении. Ко мне пришел его товарищ. Лицо – как пепел. Сказал, была зачистка заброшенного завода, где завелись какие-то твари. Поднимать производство же надо и все это… – Ольга вздохнула, сливая раствор и пересаживая вымытый клочок стебля на чашку с питательной средой. – По словам Ивана – ну, который мне рассказывал, – тварей оказалось слишком много. Половина их взвода осталась там. И больше ничего. Залили ли они все огнесмесью или пенобетоном… Иван отказался говорить. Подозреваю, что они просто сбежали – те, кто успел. Вы бы видели его глаза… И как у него тряслись руки.

– Соболезную.

– Да… Ничего. Уже легче. – Срез с нового растения, новый раствор для следующей каллусной культуры в банк. – Доппаек по потере кормильца назначили, но разве ж его хватит? Девочка же растет. Пришлось вернуться на работу. Хорошо еще, Степан Алексеевич помог, восстановил на старой должности. Хотя о чем я – рук всегда не хватает.

– А дочка сильно переживала?

– Вы знаете, нет. Лена ведь росла с мыслью, что у папы работа опасная. Что он в любой момент может не вернуться. Можно сказать, она понимала все это лучше меня. Я-то привыкла верить, что это не про него, что в этот раз, как и в прошлый, пронесет… А теперь мы с ней в западне. Я всякий раз боюсь возвращаться домой.

– Почему?

– Переживаю. Ведь ребенок же – надоест сидеть взаперти, выйдет погулять по коридору, а если Самосбор? Как шестилетний ребенок слабыми ручками запрет герму?

– По этой логике она ее и отпереть не сможет.

– Так ведь отпирается она легко. Дернуть один рычаг, и вентиль сам раскручивается – чтобы при случае легко было забежать. А обратно – надо за собой тянуть эту тяжеленную стальную пластину. Даже мне нелегко, а тут девочка.

– Да уж… А с яслями почему не сложилось? – задумчиво пробормотал Андрей.

– Да все потому же, почему и у соседок не оставить. – Ольга качнула головой и пояснила: – Жена ликвидатора. Никто из блока знаться не хочет. А в детсаду дети всех этих людей. Диме многих приходилось уводить – чужих мужей… сыновей. Куда – не говорил. Но ведь и он же отказаться не мог – тогда точно так же кто-то пришел бы за ним. И за нами.

– Дела-а…

– Зато за остальное я спокойна, – преувеличенно беззаботным тоном проговорила Статская. – Лена железно знает, что открывать дверь можно только маме.

Они закончили с пересевом. Теперь нужно было лишь поставить чашки в термостат и через несколько дней получить культуры каллусных клеток для размножения. Аморфную полупрозрачную массу, не разделенную на стебли и корни, но способную это сделать при пересеве в почву.

Осталось на рабочих растениях-мутантах определить урожайность и, выбрав самый успешный вариант, размножить его клоны из каллусной культуры. Это сводило к минимуму затраты почвы и времени. Так и проводилась селекция в старых добрых Теплицах.

– К слову, – подумала вслух Ольга, отдавшись за окончанием работ потоку мыслей. – А откуда взялось это название – «Самосбор»? Что в нем собирается? И почему «само»?

– Насколько я знаю, есть гипотеза, – Рудаков прищурился, снимая перчатки, – что оно пошло из древних времен, когда устройство Гигахруща было известно лучше. Потом какие-то архивы потерялись, НИИ позакрывались и так далее. А гипотеза в том, что Гигахрущевка на самом деле еще не достроена. И Самосбор – это процесс правильной сборки мегаорганизма Гигахруща. Она как бы пытается найти свою истинную форму, в процессе перестраиваясь и очищаясь от лишнего. Как человек чихает или ходит в туалет. А когда этот организм примет окончательный вид, выдавит всю слизь из своих бетонных пор и смоет с себя лишних людей, оставив только нужных – тогда наступит рай. Тех, кто останется, не возьмет Самосбор, не убьют отродья, не сожжет борщевик и не раздавит бетон.

– А вы поэт.

– Нет, что вы. Я ученый, – пожал плечами Андрей. – Просто читал кое-что. Словом, Гигахрущ – это такая огромная теплица, в которой незримый селекционер так же, как мы, скрещивает и выводит правильные сорта людей, которые ему нужны. Неудачные гибриды выпалываются, удачные – продолжают род. То, что мы еще живы – это большое счастье. Значит, нам еще может повезти – мы окажемся в нужной ветви его непостижимой селекции.

– И как… сделать так, чтобы тебя… не выпололи? – затаила дыхание Ольга.

– Нужно делать то, чего он хочет, – хмыкнул Рудаков. – А чего он хочет – не знает никто. Одни считают, что построить коммунизм. Другие – что засадить все борщевиком. Для ликвидаторов золотая мечта – очистить Гигахрущ от тварей, а для чернобожников рай – засилье этих самых тварей, ведра крови, море слизи и веселья.

Ольга засмеялась, снимая халат. Статская привыкла к мрачному юмору коллеги и перестала удивляться его циничным шуткам про культистов. За разговором они вышли из лаборатории и уже подходили к очереди за премиальными овощами. Она отдала талон, бережно взяла из окошка выдачи свой мешок с картошкой и хотела попрощаться, но Андрей окликнул ее:

– Оля, постойте! – Обернувшись, она увидела, как он забирает помидоры – редкость, положенная кроме партийских только заведующему и СНСам. Он улыбался, все так же неумело и неровно, но совершенно искренне. – Возьмите. Порадуйте дочку.

– Но… я… как же… – Ольга смутилась. Что он делает? Вот так, при всех?!

– Я без умысла, – спокойно отчеканил Рудаков. – Вам сейчас тяжело приходится, а дочке – особенно. Мне не очень нужно, я живу один. Возьмите. Устройте праздник.

– С-спасибо, – выдохнула растроганная Ольга. – Д-до завтра.

– До завтра, – кивнул Андрей, забирая из окошка выдачи мешок картошки.

Она уходила. Стройная, полная сил. Волосы, осанка, талия – женщину такой породы нечасто встретишь. На выходе из Теплиц он привычно проследил ее путь до конца коридора, где и была ее ячейка – он знал, что ей выдали жилье рядом с работой, когда она только устроилась.

Отвернулся вентиль, Статская скользнула внутрь, гермодверь медленно закрылась за ней. Рудаков зашагал, чеканя шаг тяжелыми ботинками, по переплетениям коридоров и лестниц. Он жил далеко. Но в этот раз шел не домой.

Три пролета пешком, пятнадцать этажей на лифте, через мрачный коридор вниз, к этажам, заросшим плесенью и мхом, покрытым черной слизью и кишащим двухголовыми крысами. Пахло сырой штукатуркой, тухловатым душком протекающей канализации и разложением.

«Они здесь. Они рядом. Они ждут. Они готовы», – шелестел кровожадный шепот в ушах Рудакова. Зловонный воздух сгустился, запуская щупальца мерзких миазмов ему в мозг. Повернулся вентиль, дохнуло застарелой кровью и близкой смертью. Он шагнул к скорчившейся на полу фигуре, ощущая привычный прилив сил – словно теплая волна прокатилась от горла по груди и животу и рассеялась блаженной щекоткой в чреслах.

Анечка лежала без движения. У нее не было уже второй ноги, а вместо красивого когда-то лица чернело воспаленное гнойное месиво. Ее мучитель присел на одно колено. Он знал, что она слышит. Слышит и боится. У нее нет сил, чтобы закрыться руками, поднять голову или издать хоть какой-то звук. И от этого ей еще страшнее.

Страх сочился из каждой поры ее кожи, смешиваясь с болью и мольбой о смерти. Он жадно пил его, припав губами к воспаленной ране на месте ее рта. Ее страдания наполняли его силой. Поток видений захлестнул его вихрем безумных картин: сочащиеся кровью бетонные стены, десятки тел, сросшихся в единый комок плоти, раздувшиеся синеватые тела детей, роскошные цветы из мяса, растущие на кровавых могильниках затопленных слизью этажей.

Они рядом. Они ждут. Они хотят.

Пляшущие искры на оголенных проводах. Проржавевшие балки заводов. Заклиненные гермодвери и неисправные сирены. Изношенные тросы лифтов.

Они близко. Они везде. Они с тобой.

Смерть, смерть, смерть. Чернобог простирал над ними свою когтистую длань, то ли собирая жатву, то ли выпалывая сорняки. Выжить могли лишь те, кто делал все по правилам. Убей или будешь убит. Так было нужно. Включись в эту безумную кровавую игру, и когда-нибудь тебя не возьмет Самосбор, не сожжет борщевик и не убьет пуля. Воцарись над хаосом, если не можешь его победить. Будь готов идти по головам во имя…

Эманации боли, черноты и зла наполнили Рудакова. Он жадно втягивал их едкий запах, словно черный дым от догорающей огнесмеси. Ему казалось, что с каждым вдохом он становится выше. В крохотной каморке брошенного этажа стало тесно. Чужеродная мрачная сила побежала по венам. С потолка закапало сильнее – сквозь поры бетона проступали маленькие капельки густой черной слизи.

Вынув из сумки нож, Рудаков приставил его острием под подбородок Анечки. Чувствуя, как с каждой секундой ее агонии напитывается его черная душа, он, криво улыбнувшись, прошептал: «Во имя спасения».

– Мам, как вкусно! – восторженно вскрикнула Леночка и поцеловала Ольгу в щеку. – А можно еще одну?!

– Конечно, родная.

Ольга осторожно отрезала еще одно тонкое полукружие помидора. Запах свежей сочной мякоти сводил с ума. Женщина чувствовала, как скапливается слюна по бокам от языка. Легкая кислинка появилась во рту еще до того, как она сама попробовала кусочек.

Дочка, блаженно закрыв глаза, жевала свою дольку. Мать катала влажную мякоть по языку и высасывала из нее сок. Блаженный стон сорвался с ее уст. Это было невероятно вкусно. Аромат свежести и жизни никак не увязывался с видом потускневших обоев в цветочек, порезанной клеенки и выцветшего линолеума. Лежащие в жестяной миске алые дольки были детищем Теплиц – этого колоссального пространства с розовыми лампами и терпким запахом влажной почвы, так не похожим на запах пыли и штукатурки.

Незаметно для себя Ольга переключилась мыслями на того, кто сделал им такой шикарный подарок. «Страшный научный сотрудник» – вспомнила она и хихикнула про себя. Рудаков своей интеллигентной сдержанностью и умом мало-помалу покорял ее. Прошло больше полугода со смерти мужа. Боль притупилась, стало свободнее дышать. И мрачноватое обаяние гениального коллеги стало подтачивать ее холодную отстраненность.

А эти пятна… Что ж, у Димы тоже хватало шрамов. Многие ликвидаторы с гордостью носят увечья, полученные на службе. У Андрея это другое, но все же… Такая горькая судьба. Эти следы словно были печатью ужасного прошлого. Он пережил такое и не сломался…

– Мам! А мы погуляем? – вырвал ее из задумчивости тонкий голосок.

– Доча, я устала сегодня, – вздохнула Ольга. – Может, завтра?

– Ну пожа-алуйста! – взмолилась Леночка. – До фабрики и обратно!

Фабрика пищеконцентрата была недалеко, всего двумя этажами выше. Саму фабрику они никогда не видели, но развешанные по всем стенам агитплакаты: «Рабочий, старайся перевыполнить норму!», «Контроль качества – ключ к здоровью жителей!», «Увеличим содержание витаминов в пищебрикетах!» – делали фабричный коридор излюбленным местом для прогулок с детьми. Малыши разглядывали цветные картинки на плакатах, а дети постарше учились по ним читать.

– Ладно, родная, только недолго.

– Ур-ра-а-а-а!

Спустя пятнадцать минут они уже шли по цветистой плакатной галерее. Лена останавливалась у каждой картинки и, морща лоб, по слогам читала надписи. Ольга подсказывала, когда возникали затруднения, и хвалила дочку за успехи. Внезапно ее внимание привлекла необычная деталь. На одном из плакатов, закрывая фигуру рабочего за станком, была налеплена странная листовка.

«Обмен. Семена, овощи, табак. Блок ДД-42а, этаж 67. Приветствуется наличие биоматериала. Спросить Зеленых. Внимание! Вам могут отказать в торговле без объяснения причин!». В углу листовки красовалась эмблема – соцветие зонтик. Борщевик.

У Ольги пересохло в горле. «В некоторых строениях Теплицы захватывают борщеманты. Хотят держать монополию на сельхозпродукцию», – прозвучал в ее голове голос Степана Алексеевича. Она положила руку на листовку, намереваясь содрать, но замерла, раздумывая.

Скольким людям живется намного хуже, чем ей? Сколько семей вынуждены вместо уборной ходить в бадью, чтобы потом обменять «удобрения» на еду? Даже если борщеводы и собираются захватить Агрокомплекс, то разве их остановит сорванное объявление? Скорее напротив, разозлит.

Статская взяла себя в руки, тревожно огляделась и выдавила:

– Доча, пойдем. Нам пора.

– Ну ма-ам!..

– Не мамкай! – нервно бросила Ольга, хватая дочку за руку.

А еще эта пропажа Анечки неделю назад… Нужно будет предупредить заведующего о листовке, хотя тот, должно быть, в курсе. Нужна охрана…

Едва она сделала шаг на лестницу, как замерла, стиснув руку Лены.

Внизу на площадке кто-то стоял. Кто-то в черном балахоне с надвинутым низко на лицо капюшоном. Сверху не было видно ни маски-респиратора, ни черных очков-окуляров, но Ольга была уверена, что они есть. Она слышала в Теплицах разговоры о борщеводах и знала, как они выглядят. Женщина закрыла рот дочери и на ослабевших ногах сделала шаг назад.

Фигура не двигалась.

Ольга судорожно соображала: «Что делать? Бежать к лифту? Но что, если тогда он погонится за нами и заберет как… как биоматериал? Или идти спокойно, чтобы он подумал, будто здесь кто-то есть? Самосбор побери, почему сегодня этот коридор так пуст?!»

– Ольга? – раздался сверху знакомый голос. – Что вы тут делаете?!

Сверху по лестнице спускался Рудаков. Удивительно, как неслышно он умел ступать своими тяжелыми ботинками. Фигура пролетом ниже вздрогнула и так же беззвучно скользнула вниз. Ольга выдохнула, но все ее мыщцы были еще скованы напряжением. Не сводя глаз с лестницы, она ответила:

– Гуляла с дочкой. А вас сюда как занесло?

– Ходил по делам, – задумчиво бросил Андрей, точно прислушиваясь к чему-то. – Кое-что выменивал. Теперь домой. Ух ты, а это маленькое чудо и есть Леночка?

– Я не маленькая! – пискнула девочка, прячась за мамину ногу. – А вы страшный!

– Лена!.. – строго бросила смущенная Ольга.

– Нет-нет, что вы, – горько усмехнулся синелицый ученый. Он опустил взгляд и пристально уставился на ступеньки, точно сквозь бетон провожал взглядом сбежавшего борщеманта. – Устами ребенка глаголет истина. Однако вы не против, если я вас проведу? Могу держаться на небольшом расстоянии. А то после происшествия с той лаборанткой… Словом, я беспокоюсь.

– Я как раз хотела попросить, – с облегчением выдохнула женщина, и ее лицо озарила усталая улыбка. – А то здесь только что… Андрей, а может, лучше на «ты»?

– С удовольствием.

– Значит, борщеманты… – бормотал Рудаков, меряя шагами жилищную ячейку. – С этим надо что-то делать. Если они правда готовят атаку, то нам крышка. Значит, я потеряю Теплицы, потеряю жатву, потеряю…

Неожиданно, он понял, что потеря Теплиц не будет такой большой утратой, как потеря Ольги. В одиночку он сможет сбежать, исчезнуть, затеряться среди этажей и найти пристанище секты, когда-то обратившей его в веру. Но он не мог оставить ее с ребенком на растерзание этим безумным травникам.

Рудаков продолжал ходить от стены к стене. Нет, конечно, он и сам убивал людей. Он пытал их, держал в застенках неделями. Но с полным осознанием того, что это закон жизни и этого требует от него Божество. Он получал за это силу, которой не было у простых смертных. Но цинично убивать людей, чтобы просто пустить на удобрения? Биоматериалы!..

Ольга… Это было необыкновенное существо. Она так и лучилась обаянием. К ней по-настоящему тянуло, и дело было не в стройной фигуре и хорошей коже. У нее было что-то в глазах. Что-то настоящее… Человечное.

Он мог попытаться спасти ее. Попробовать обратить в веру и вместе с ней выживать дальше в этой ужасной селекции. Но знал, что она ни за что на такое не пойдет. Пытаясь представить, как глубокие синие глаза Ольги наливаются алым сатанинским огнем, он чувствовал отвращение. Никогда раньше он не был столь мерзок самому себе. Последние месяцы он разделил свою жизнь: наука и Ольга против ритуалов и Чернобога. Он впервые в жизни столкнулся с терпением и сочувствием, с пусть неловким, но искренним женским теплом, и эта ласка пробудила сердце в нем – кровожадном сектанте-затворнике.

Рудаков ломал голову над этой дилеммой. Он отлично помнил, что после обращения с дороги уже не свернуть. Но готов ли он был? Готов превратить эту цветущую молодую женщину, мать прелестного ребенка в такое же, как он сам, чудовище?

Он рухнул на кровать. Воспоминания завертели его разум.

…Андрей возвращается со второго рабочего дня в Агрокомплексе. К нему привыкли соседи, его принял на работу седой добродушный завлаб, он уже начал разрабатывать программу селекции на ближайший год. Отца, похоже, найти так и не получится. Он все равно был безумен – долго бы не протянул.

Андрей разогревает безвкусный пищебрикет, ковыряет его ложкой, слушая радио. Передают какую-то чепуху из новостей: зачистки, смерти, увеличение производства. Что-то вселяет смутную тревогу. Он слышит стук в гермодверь, идет открывать. Тревога перерастает в панический страх, но руки сами собой поворачивают вентиль и тянут пластину на себя.

На пороге стоит отец.

Ошарашенный Андрей молчит, раскрыв рот, пока Рудаков-старший, улыбаясь, мягко проплывает в ячейку и закрывает гермодверь. Не успевает сын произнести ни звука, как взгляд отца становится колючим, радужки вспыхивают алым огнем, а липкая когтистая лапа ложится Андрею на лицо. Скользкая холодная слизь затекает ему в ноздри.

На долгие минуты пропадает все. Остается запах сырого мяса, клубящийся где-то в голове фиолетовый туман и вкрадчивый шепот: «Они ждут. Они верят. Они с тобой. Они рядом». Фантасмагорические видения плавящихся стен, кровавых бань и гниющей заживо плоти встают перед глазами. Естество черной души Хозяина Гигахруща пропитывает Рудакова, открывая ему глаза. Только злой бог мог создать такой злой мир. В этой черной почве могут прорасти лишь семена зла. И они прорастут.

Комната вновь проступает сквозь мутную красно-лиловую пелену в глазах. Фигура сидящего перед ним лжеотца размывается в бесформенную кляксу черной жижи, из кляксы лепится заново другая фигура – лысый старик со шрамами на лице. Он не представляется. Просто сидит на табурете у кровати обессиленного Рудакова и говорит. Он говорит, а за его спиной возникают другие лица. Одно без глаза, другое с заячьей губой, у третьего огромный лоб, у четвертого вместо кожи чешуя. На каждом из них – отметина.

– Перестройка принесла тебя. Это знак, – рокочущим басом вещает старик. – Все наши братья попали сюда через Перестройку. Судьбоносная длань Чернобога направила твой путь. Вся твоя жизнь вела тебя в это место. Тебе еще предстоит сыграть свою роль в деле истинного строительства Гигахруща. Ты сам поймешь, что тебе делать и как управлять силой. Чернобог поведет тебя. Черная слизь, отродья, иллюзии – все это отныне твое. Делай наше дело, и когда-нибудь, возможно, мы встретимся снова. Во имя спасения, брат.

Кости Рудакова плавятся, горит кожа, внутренности словно стискивает колючей проволокой. Он приподнимается на локтях, поворачиваясь в сторону зеркала. В нем видит безволосую голову с проступившими на ней уродливыми синими пятнами и пылающими алым светом злобными глазами. И криво улыбается, произнося:

– Во имя спасения.

…Рудаков вырвался из плена видений. Впереди была лишь одна ночь, чтобы решиться. Действительно ли жизнь вела его все эти годы к той зловонной каморке в глубине заброшенного этажа, к пыткам и извращенному сладострастию, или все это – лишь наведенная культистами иллюзия? Может, получится все же выбрать искренность и человечность? Выбрать жизнь?

Или служение Чернобогу уже подменило его человеческую природу? Неужели не испытывал он блаженство, втыкая нож в мягкую плоть своих жертв? Не возбуждался от запаха застарелой крови? Разве не…

Они рядом. Они ждут. Они близко.

Он уже позвонил Степану Алексеевичу и сообщил об увиденном Ольгой. Тот пообещал вызвать на смену ликвидаторов для охраны. Только вот что-то подсказывало Андрею, что это едва ли поможет. Оставалось… Оставалось дать бой зеленой заразе. Последний бой. Все-таки последний.

Он провалился в сон, и весь остаток ночи ему снилась усталая улыбка Ольги.

Бродившие между парниками ликвидаторы с автоматами и противогазами совершенно не вписывались в привычный антураж Теплиц. Ольга, окаменев спиной, шла мимо них, не поднимая глаз, к своей родной ЛПУ-1. «Охранников» было около полудюжины. Еще двое дежурили снаружи.

Рудаков уже был в лаборатории. Лицо его было мрачнее обычного, а глаза запали еще сильнее. Пока Ольга надевала халат и перчатки, он стоял у термостата и вертел в руках карандаш. Наконец произнес:

– Оля, я… должен кое-что сказать.

– Хм-м?

– Я обманывал тебя. Не во всем, конечно, но кое-что я не рассказал.

– Это про свой вчерашний обмен? – хмыкнула Ольга. – У всех свои секреты, я все могу понять.

– Да, но этот секрет… Он не из тех безобидных тайн вроде курения говняка или продажи борщевикам содержимого сортира. Я… живу двойной жизнью. И для меня важно, чтобы ты…

– Двойной? – Ольга вздрогнула, но до нее дошло. – Ах. Ты как твой отец!

– Нет! – рявкнул Андрей, ломая в пальцах карандаш. И тихо добавил: – Я хуже.

Ольга не понимала. Все, что она знала об этом мужчине: выдающийся биолог, мизантроп, потерявший близких, ненавидящий сектантов и шатающийся вечером по этажам, – складывалось только в одну логичную картину. Но, очевидно, ключевой деталью было как раз то, чего она не знала.

– Со мной кое-что произошло, когда я попал сюда. То, что меня изменило. Это была не болезнь, – негромко сказал Рудаков и осторожно взял в руку ладонь Ольги. – Это было… обращение.

– Обращение?

– Ко мне пришли люди. Они сделали со мной что-то… жуткое. И я прозрел. Все, что было раньше и кроме этого… то есть, как мне казалось… Все было… – голос Андрея изменился, шея дернулась. – Он здесь.

– Что? – оторопела Статская. – Кто?

Вместо ответа он бросился прочь из ЛПУ, обратно к теплицам. Ольга выбежала вслед за ним и увидела кошмар наяву. Они опоздали. Охрана не помогла. Поразительно, как быстро и бесшумно все произошло. Теплица была захвачена.

Над грядками то здесь, то там поднимались крепнущие на глазах зеленые стебли. Жгучие листья разрастались в стороны, шапки-зонтики соцветий раскрывались, заслоняя тусклые розовые лампы. В Теплицах становилось с каждой секундой темнее. Тела почвоведов лежали у стен без движения – было неясно, живы ли они. В том же состоянии были и ликвидаторы, под двумя растекались лужи крови. Больше никого и ничего не было видно.

Андрей добежал до ближайшего ликвидатора и подобрал лежавший рядом с ним автомат. Неумело держа его, стал озираться в поисках Зеленых. Оглянулся на тело – из раны в шее охранника плавно прорастал борщевик.

– Черт, – прошипел Андрей. Когда борщеводы успели перебить здесь всех? И как?! Чутье сработало слишком поздно, он никого не ощущал поблизости. Теплицы были пусты.

Они тихо крались между парниками. Андрей пытался высмотреть фигуру в балахоне, но в неверном свете тепличных ламп, наполовину скрытых борщевиковыми лесами, трудно было увидеть даже свои ноги. В ЛПУ-1 точно никто не заходил. Значит, либо ЛПУ-2, либо…

Дверь кабинета заведующего вылетела из петель. Вместе с ней рухнул на пол и сам Степан Алексеевич. Он корчился и пытался вдохнуть. Андрей никогда еще не видел этого пожилого человека таким жалким.

– Я предлагаю жизнь, – глухо пророкотал сквозь респитатор голос борщеманта, вышедшего из проема. – Просто бегите. Прячьтесь. Нам не нужно лишних убийств. Погибли слишком многие.

Он сказал «просто бегите»? «Прячьтесь»?!

– Я понимаю ваш отказ от сотрудничества – над вами Партия. Вам страшно. Но еще не поздно спасти жизнь, пока вас… не выпололи. Мои братья прибудут сюда через день или два, и я продержусь, не беспо…

– Да чтоб тебя жижей затопило, гнида ядовитая! – прошипел багровый от страха и ярости заведующий. В следующий миг борщемант шевельнул рукой, и Степан Алексеевич завизжал, хватаясь за лицо. Кожа под его пальцами пузырилась и слезала лоскутами. Едкий сок точно кислотой прожигал кость и добрался до мозга. Заведующий затих.

Но еще раньше, чем он перестал дергаться, Андрей выпалил по борщеводу длинную очередь. Пули свистели и рикошетили, срезали в полете толстые стебли – брызгал во все стороны сок, летели семена и ошметки листьев. Борщевод не пострадал.

Рудаков готов был поклясться, что несколько пуль попали в цель, прежде чем балахон с непостижимой быстротой растворился во тьме. Пазлы складывались. Нечувствительность к боли, безумная скорость, невидимость для его чутья – он слышал об этих эффектах борщеводовых наркотиков. Оставалось надеяться, что слухи об их неуязвимости сильно преувеличены. Хорошо еще, что он, судя по его словам, здесь один.

Ольга! Где она?!

Андрей обернулся. Ольга, срывая с себя халат, проеденный попавшими на нее едкими каплями, торопилась к выходу. Правую руку она зажала в левой, словно пытаясь погасить боль. Обожглась.

Перед ней вырос борщемант. Просто возник, словно не выскакивал из-за грядки, а материализовался из воздуха. Он протянул руку к ее лицу, и тогда черная ярость вскипела в душе Рудакова. Он кинулся к ним.

Ольга, вопя от боли в обожженной руке, обернулась к Андрею. Она увидела, как вспыхивают алым огнем его глаза и блуждают по коже фосфоресцирующие синие пятна. Одним десятиметровым прыжком он подлетел к схватившему ее борщеманту, целясь в его шею длинными черными… когтями?

Борщемант увернулся от отчаянной атаки и, схватив Рудакова за шею, воткнул ему в грудь электрошокер. Несколько секунд «ученый» сопротивлялся току, протягивая когти к лицу врага, но смог лишь сорвать с него маску, прежде чем упасть без сознания.

Осевшая на пол Ольга словно под гипнозом смотрела, как разворачивается к ней фигура, скидывая с головы капюшон. Лысая голова. Правая половина лица отсутствует. Белеют кости скулы и верхней челюсти, зияет провал носа, бликует на лбу обнаженный белесый череп. Из глазницы и того места, где должно быть правое ухо, торчат маленькие соцветия зонтики.

Но хуже была вторая половина лица. Поседевшая щетина. Несколько знакомых шрамов на щеке и поперек брови. Все тот же темно-карий глаз, пронзительный и печальный.

– Дима? – прохрипела Ольга, позабыв о боли.

Их отправили на зачистку. Давно заброшенная швейная фабрика – десять лет назад особо крупный Самосбор заполонил этаж отродьями. Все входы внутрь фабрики просто запечатали. Вероятно, все. Карты несовершенны. Бывают Перестройки. Что-то могли упустить.

Руководство до конца не было уверено, что фабрику удастся запустить, но выбора не было. Население Хруща, как ни странно, росло. Требовались новые производственные мощности. Фабрику нужно было отвоевать. Они снарядили несколько взводов ликвидаторов из разных блоков и запустили с разных входов. Тогда и начался ад.

Твари были везде. Механизмы, станки, конвейеры – все было заляпано черной жижей. По ржавым машинам скакали какие-то огромные членистоногие. Жирные черви с зубастыми пастями, похожими на человеческие, ползали по балкам. Были крылатые, безглазые, плюющиеся ядом и кислотой… Вокруг ликвидаторов закипело море когтей, клацали зубы, сослуживцы на глазах тонули в слизи и вылуплялись из нее с новыми конечностями, брызгала кровь, грохот автоматов сводил с ума, даже огнеметы не могли остановить это безумие.

Статский прорывался вперед, не теряя надежды. Вокруг кишели скользкие тела отродий, бушевал хаос зачистки. «То же, что и в любой Самосбор, – повторял он про себя, стиснув зубы. – Только побольше». Страх, ввинтившийся ледяным сверлом в спинной мозг, никуда не уходил, но ноги механически передвигались, а руки направляли тяжелое сопло огнемета на отродий и лужи слизи, пока товарищи прикрывали спину. Но страх победил.

Страх победил, когда стало ясно, что силы неравны. Тварей не становилось меньше, чего нельзя было сказать о ликвидаторах. Статский остался один, прорвавшись к противоположной стене фабрики. Он успел пасть духом, увидев, как погибают товарищи, как остатки взвода отступают, как летят в копошащуюся массу тварей пеногранаты. И успел воспрянуть, когда увидел приоткрытую дверь.

Прожигая себе путь, он изо всех сил рванулся к спасению. Твари не отставали. В последний миг Дмитрий понял, что этой двери не должно было быть. Ее не было на карте. Через нее никто не заходил. Но сомневаться было некогда. Особенно после того, как острый коготь отродья вспорол шланг подачи огнесмеси, и она выплеснулась на него, прожигая химзу и противогаз.

Преодолевая последние метры, он скинул с плеча огнемет, истекающий жидким огнем и готовый взорваться, и рванулся за дверь, ослепленный невыносимой болью от заживо горящего лица. Он успел захлопнуть герму за собой, когда из-за стены раздался глухой взрыв и душераздирающий многоголосый визг.

Статский кое-как перекатился по холодному бетону, пытаясь сбить пламя. Спустя несколько минут неуклюжих конвульсий, он затушил горящее лицо, не переставая выть от боли. Скрежет кости о бетон вызывал тошноту. От густого черного дыма запершило в горле. Он откашлялся до рвоты, попытался подняться на ноги, но рухнул. Боль, усталость, пережитый ужас и раны не дали ему даже разогнуться. Последним, что он видел перед тем, как отключиться, была выходящая из-за угла фигура в балахоне.

Следующие две недели прошли в полубезумной мешанине галлюцинаций и бреда. Иногда он приходил в себя – например, когда ему срезали скальпелем с тела прикипевшую резину химзащиты. Иногда не мог понять ничего – ему снились черные окуляры, вращающиеся вокруг собственной оси, щелканье секаторов, соцветия зонтики… Скальпель надрезал кожу, а под ней проступал желтовато-зеленый сок вместо красного. Тонкая холодная игла мягко входила в вену, а потом плавились кости и кипела кровь.

Его сопровождали в центр. Сперва как в госпиталях – на каталке. Эти люди знали скрытые маршруты, как никто. Грузовые лифты, длинные коридоры заброшенных этажей – их никто не видел. К концу месяца Дмитрий встал на ноги. Его начали учить.

Паломничество к Первой Общине продолжалось два месяца. Столько же он провел там. Еще в дороге он узнал, откуда появились первые общины изгнанников. Когда борщевик стал неконтролируемо разрастаться, от его токсичного сока многие пострадали: обожглись или мутировали. Мутантов изгнали с этажей, и им пришлось приспосабливаться. Они выводили новые сорта борщевика: для курения, для тканей и самообороны. Они покупали и воровали технологии, совершенствуя их. Среди изгнанников было много умных людей. Все они пострадали лишь по случайности и были вынуждены выживать.

Спустя время, вооружившись и подготовив план, они захватили первую Теплицу. Так у них появилось много материала. Семена, почва, свет. Лаборатории для селекции и генных модификаций. Первые эксперименты по гибридизации с людьми. Они смогли создать симбиоз. Человек, способный питаться с помощью фотосинтеза – светом и углекислым газом. Человек со специальной железой, вырабатывающей особый борщевиковый сок – в сотни раз более едкий, чем у обыкновенного сорта, – для самообороны. Человек с особым чутьем, полученным от растений: чувствующий мельчайшую перемену влажности, температуры, движение воздуха, вибрации…

Общины изгнанников вскоре разрослись за счет новых отступников – людей, кому не давало возможности выживать неуклюжее и безуспешное правительство Партии. Можно сказать, что именно борщеманты первыми осуществили светлую мечту партийцев – построили коммунизм.

Та детская возня в пыли, которую с двумя-тремя светлыми головами на каждую лабораторию устраивают партийные ученые в своих Теплицах, не идет ни в какое сравнение с реальным прорывом, сделанным изгнанниками-энтузиастами, для которых растениеводство – действительно вопрос выживания.

Партия никогда не даст каждому мусорщику вдоволь помидоров. У них никогда не появится для этого достаточно мозгов, людей, почвы. Маленькая кучка ученых – каста избранных – не торопясь скрещивает свои растеньица, клонирует и пересевает, получая раз в год на полторы картофелины больше. Отдай такую Теплицу общине борщемантов и снабди ее достаточным количеством биоматериала – и спустя полгода будет накормлен весь блок. Партия знает об этом. И там, где общины слишком сильны, происходит негласная торговля между номенклатурой и Зелеными. А там, где нет, – Партия пытается не отдать свои Теплицы и монополию на сельхозпродукцию. Только у нее не получается.

Все эти вещи Дима узнавал по дороге в Первую Общину. Когда они прибыли туда, начался процесс его перерождения. Еще несколько недель мучительных пыток, пока в его организме прорастало растение-симбионт, интегрировалась борщевиковая железа, он изучал карты и постигал философию Зеленых. Ему объясняли, как священна жизнь и как важно при этом выпалывать сорняки. Понимать, когда следует применять силу, а когда – нет. Какой человек заслуживает только переработки в гумус, а какому лучше жить. По всему выходило, что простые жители заслуживают лучшей судьбы. А скверной, отравляющей их жизнь, были фанатики – сектанты, партийные нахлебники, бандиты-тунеядцы. От них нужно было избавляться.

Когда все было закончено, Статский захотел вернуться. Воссоединиться с женой в одном общем деле, принять ее в общину – что могло быть лучшим исходом?! По счастью, именно на эту Теплицу его навели старейшины. «Ее нужно захватить, – сказали они. – По нашим данным, в этом блоке орудует ячейка Чернобога».

Кровавая пелена бешенства застелила глаза бывшего ликвидатора. В блоке, где живут его жена и дочь, орудует чернобожник?! Он немедленно собрал оружие и листовки и вышел в путь, наметив кратчайший маршрут через другие общины.

– Я хотел спасти вас. Я шел сюда не за Теплицами, а за тобой! – проскрипел Статский, закончив свою историю. – Останемся здесь. Вместе. Я смогу тебя защитить.

– От кого?! – рыдая, крикнула Ольга.

– От него. – Он указал кивком на неподвижное тело Андрея за спиной. – Вчера я не смог. Он прогнал меня своей… ментальной атакой. И я не узнал тебя на лестнице – это ведь ты была? С Леночкой?! Она так выросла… Я не отдам вас на растерзание этой твари.

– Он хороший человек! – всхлипнула Ольга.

– Ты видела его алтарь на заброшенном этаже? Ты видела, что он сделал с бедной девушкой?! Видела эти когти?! – рычащий голос Статского дал осечку. В уцелевшем глазу мелькнул страх. – Неужели ты предала меня? Ты… правда могла уйти с этим… мясником?!

– Я… не знаю… не могу… хватит! – захлебывалась рыданиями Ольга. – Отпусти меня! Дай мне уйти! Я сбегу! Спрячусь! Дай мне только забрать дочь!

– Она и моя дочь!

– Ты не мой муж! Мой муж мертв!

– Я выжил, чтобы вернуться к вам! – с мольбой в голосе хрипел Дмитрий.

– Ты мутант! Отродье! Моего Димы больше нет!

– А он?! – взбесился Статский, приближаясь к ней. – Не мутант? Не отродье?! Он Чернобожник! Ты знаешь, что они делают с женщинами?!

В эту секунду возникшая сзади черная рука обхватила его шею и вспорола кадык когтями. Хрустнули шейные позвонки. Хлынула кровь вперемешку с желтовато-зеленым соком. Отвратительное лицо-маска с проросшим сквозь череп цветком застыло на секунду, и тело в балахоне рухнуло на залитый кровью пол Агрокомплекса.

Ольга пятилась назад, поскуливая от ужаса. Преобразившийся Андрей – теперь действительно страшный – медленно шел к ней, тщетно пытаясь успокоить ее:

– Оля! Оля, послушай. Я не виноват. Меня обратили против воли, – его встревоженный голос звучал искренне. Когти втягивались, алый свет в глазах затухал. – Я собирался рассказать тебе. Я хотел тебя спасти. Прости меня…

– Т-ты убил Анечку?

– И не только ее, – страдальчески выдавил из себя Рудаков. – Мне приходилось… Это было нечто, сидящее внутри меня. Оно заставляет меня делать это… И иногда я сам верю…

Они ждут. Они хотят. Они рядом.

– Не подходи ко мне.

Они уже вышли в коридор. Ольга пятилась к своей гермодвери, но понимала, что если Андрей не отпустит ее, то ей не спастись.

Они алчут…

– Оля, я не хочу так больше. Я хочу бросить это все! – с надрывом воскликнул Андрей, стараясь перекричать голоса в голове. – Сбежать с тобой и Леной куда угодно. Катись к Чернобогу эти помидоры и борщевики, мне плевать! Ты впервые за все эти годы достучалась до меня! Я понял, что все еще человек. Я могу любить. Я могу смеяться. Могу ждать наступления новых суток, чтобы просто увидеть тебя. Оставим это в прошлом – давай спасемся вместе?! А, родная?

Секунду Ольга колебалась, затем открыла рот и… вместо ответа она завизжала, показывая пальцем куда-то ему за спину. Рудаков обернулся.

Они рядом. Они голодны. Они с тобой. Они хотят.

Из Теплиц показалось тело Статского. Безжизненная голова висела на сломанной шее, в ранах медленно проклевывались стебли. Тело уверенно двигалось к Андрею и Ольге. Одной рукой оно открывало контейнер с семенами. Другая же – грубая ладонь с кислотной железой – нацелилась им в лица.

Они близко. Они очень голодны. Они помогут.

Рудаков сделал шаг. И время остановилось.

Это были не черные капли. Это были даже не пятна на стенах. Когда он призвал их, по коридору пронесся затхлый поток тьмы, густой и липкой, заморозившей воздух. Из стен, из потолка, из пола вылезли эти липкие тени, сочащиеся злобой, яростью и болью. Боль их сородичей, которых сжег когда-то ликвидатор Статский, страх Ольги и отчаяние Андрея…

Они здесь. Они – это ты. Мы – это ТЫ!

…Дыхание самого Чернобога потушило последний свет жизни в зловещем растении. Споры не прорастают в черной слизи. А слизь затопила все. Бесформенные твари, когтистые руки, водоворот зубов под ногами мертвого борщеманта, чавканье и рычание – все это заняло лишь несколько мгновений.

Андрей чувствовал знакомый жар в груди, лихорадка кровавой бани участила пульс. Убийство. Смерть. Горящие тела, воспаленная плоть, боль и ярость…

МЫ УЖЕ ЗДЕСЬ.

Кипящая волна кровожадного безумия врезалась в стену человечности. Андрей взял за руку Ольгу. Уехать. Спрятаться. Любить. Забыть обо всем этом. Это было в последний раз. Ради нее.

Брызги крови и сока стекали по бетонным стенам, а истекающие злобой твари, сотканные из мрака и слизи, уставились слепыми зубастыми мордами на него. И стали приближаться.

ЕЩЕ.

Ольга изо всех сил колотила в гермодверь. В ста метрах по коридору позади нее ужасные твари пожирали нелепое окровавленное тело, разрывая его на части. Она не оглядывалась.

– Лена! Лена, срочно открой!

Белели кости и хлестала кровь, которую черные создания тут же, жадно хлюпая, слизывали со стен. Невыносимо несло сырым мясом – но от тварей ли?..

– Лена!

Щелчок.

– Что случилось, ма…

Ольга проскочила в ячейку, сбив Леночку с ног. Та молча отползла подальше, слишком испуганная видом матери, чтобы плакать. Женщина с усилием потянула гермодверь, увидев, как твари всасываются обратно в стены, оставляя в коридоре лишь лужицы черной слизи и пару обглоданных костей.

Мать, еле волоча ноги, подошла к девочке и обняла ее, прижав к себе. Леночка наконец расплакалась с облегчением, осознав, что на этот раз пронесло. Спустя несколько секунд Ольга встала и шагнула к кухонному столу.

Леночка протерла красные глаза и подняла взгляд на маму. Фигура Ольги у стола размылась в бесформенную кляксу черной жижи, и из кляксы слепилась заново другая фигура – высокий лысый мужчина с синими пятнами на лице. В руке у него был острый кухонный нож.

– Во имя спасения, – ласково прошептал он. Его глаза вспыхнули алым огнем.

Конец.