— Разведусь и Пашку с собой заберу. Тебе не оставлю. Не дам вам с матерью испортить парня!

— Да кто тебе позволит!

Дверь уже почти захлопнулась за его спиной, но он всё равно услышал её последнюю фразу — резкую, едкую, она ударила в спину, да так и застряла там, как дротик, брошенный в мишень и попавший в самое яблочко.

Григорий, не оборачиваясь, заспешил прочь, по длинным, пустым коридорам, где дневной свет уже погасили и включили другой — вечерний, мягкий и плавный, удлиняющий тени и с лёгким шорохом разгоняющий темноту по углам, за кадки с искусственными цветами, за мраморные статуи, притаившиеся в декоративных нишах. Здесь наверху даже в вечерние и ночные часы было комфортно и уютно, на белых кованых лавочках, чьи спинки украшали вензеля и узоры, частенько можно было встретить влюблённых — в приглушённом свете ночных фонарей девушки казались ещё красивей, их платья невинно и призывно белели, а на лицах расцветали загадочные улыбки, и юноши теряли головы, иногда на время, а иногда и навсегда.

У них внизу всё было не так. Нет, и фонари, и лавочки, и влюблённые на этих лавочках, всё было — жизнь ничем не обманешь, она своё возьмёт и никого не спросит, и всё же… здесь всё по-другому, всё.

Григорий невесело усмехнулся. Уже скоро сорок лет будет, как он живёт здесь, и тем не менее — «внизу, наверху», никак не может отделаться от чувства, что он тут лишний. Словно чужое присвоил, схватил без спросу, завладел, а как с этим жить и как этим пользоваться, так и не научился.

Ему едва исполнилось восемнадцать, когда мутный вихрь революции подхватил его и вознёс с самых низов наверх, в мир, пронизанный светом. Юному Грише Савельеву всё здесь казалось золотым — то ли от солнца, в котором купался весь надоблачный уровень, то ли от роскошных и дорогих вещей, которыми были под завязку набиты чужие огромные апартаменты. В первые дни возникало непреодолимое желание крушить всё вокруг, ломать деревянные стулья и кресла, с наслаждением вспарывая мягкую обивку, отрывать шёлковые золотые шнуры тяжёлых портьер, увечить картины, тёмные от времени, слышать под ногами хруст богемского стекла и мейсенского фарфора, разбивать зеркала, в которых отражалась его круглая веснушчатая физиономия с горящими от гневного веселья глазами. Генерал Ровшиц обещал новый мир, призывал строить и создавать его, ломая старый, и Гриша Савельев желал того же, всей душой откликаясь на призыв мятежного генерала. Он считал это правильным и верным: построить новое и лучшее на обломках отжившего своё мира, погребя под этими обломками всех, кто отчаянно цеплялся за прежнюю жизнь, роскошную жизнь, уютную, обласканную светом хрустальных люстр, зажатую мягкими подушками — чужую жизнь, которая одновременно манила, восхищала и злила мальчишку с растрёпанными вихрами и серыми восторженными глазами.

Сколько бы он дров наломал, страшно представить, если бы не командир отряда, к которому его приписали. Хмурый и немногословный Игнат Ледовской тягу Гриши крушить и ломать не поощрял, и с каждым днём разгульного веселья, отравленного чувством пьянящей вседозволенности, всё больше мрачнел и замыкался в себе, а однажды, позвав к себе Гришу, разразился пламенной речью, которая неизвестно кому была больше нужна — юному Грише Савельеву или самому Игнату.

Тогда Гриша немного чего понял из того, что командир пытался донести до него — странные рассказы о далёких, ещё допотопных временах, революциях и терроре, милосердии и ответственности были ему чужды и непонятны, но почему-то это отрезвило, пусть и не совсем, и неуёмное пьянящее чувство, которое охватывало каждый раз при виде мёртвого или умирающего врага (а для юного Гриши они все были врагами — все они, с их картинами и диванами, бронзовыми часами и золотыми подсвечниками, фарфоровыми супницами и дубовыми буфетами), это чувство, если не исчезло, то притупилось.

Может быть поэтому он и нашёл в себе силы остановиться. Пусть и не сам. Пусть и с помощью Игната.

Гриша Савельев хорошо помнил тот день, когда ему предложили возглавить уже свой отряд, и он, распираемый гордостью, прибежал сообщить об этом Игнату. Командир, не перебивая, выслушал его, а потом коротко приказал:

— Садись, — и после того, как Гриша сел, продолжил. — Отряд говоришь? Это неплохо, свой отряд. И ты это заслужил. Но вот, что я тебе скажу, парень. Иди-ка ты лучше учись. Хочешь строить новый мир? Так и строй. А ломать… Поломал ты, Гриша, уже порядочно. Будет.

И вот это короткое игнатово «будет» вылилось на Григория ушатом холодной воды, разозлило, и он бы вспылил, вскочил уже с места, но тут в соседней комнате надрывно и натужно заплакал ребёнок. Выскочила сонная и растрёпанная Динка, маленькая, темноволосая, с косыми татарскими глазами и высокими скулами, про которую парни болтали всякое, а похабник Клычко, в отсутствии командира, рассказывал такое, что у Гриши кулаки чесались — так хотелось врезать в масляную клычковскую физиономию, — выскочила, затопала смуглыми босыми ногами, на ходу застёгивая короткий халат, из-под которого торчала тонкая, полупрозрачная ночная рубашка.

— Иди спи, — Игнат жестом остановил жену. — Я Алёшу сам успокою.

И, не глядя больше на Григория, поспешил к сыну.

В груди резко кольнуло, ещё не больно, но неприятно, как будто кто-то вцепился холодными руками в сердце и принялся тянуть его куда-то вниз, и сердце на миг замерло, забыло, что надо биться, а потом, резко очнувшись, заколотилось со страшной силой. Григорий замедлил шаг и у ближайшей скамеечки остановился, присел, прислушиваясь к расшалившемуся сердцу. В последнее время такое случалось всё чаще и чаще, и он боялся не того, что однажды упадёт, а того, что это кто-нибудь заметит. Особенно Пашка.

При мысли о сыне сердце забилось ещё сильней. Именно он, Пашка, держал. Держал там, где всё уже давно было сожжено, все чувства, вера, любовь, надежда на то, что ещё можно что-то исправить — всё сожжено, всё, и только ради сына он раз за разом возвращался на это пепелище.

Григорий приложил руку к груди, сжал крепко, до боли, пытаясь удержать рвущееся наружу сердце.

Он ведь послушался тогда Игната, не сразу, конечно, но послушался. Пошёл учиться. Сел за парту, балбес великовозрастный. Сколько раз бросить хотел, послать всё к чёрту — и не сосчитать, и бросил бы, если б не Игнат Алексеевич. Он не дал.

Странные отношения их связывали: мальчишку с нижних этажей, горячего, дурного — у себя на этажах Гриша Савельев ни одной драки не пропускал, и кадрового военного, потомственного офицера, по какой-то совершенно непостижимой причине примкнувшего к Ровшицу. В отцы Игнат Алексеевич Грише не годился, скорее в старшие товарищи, и на правах этого самого старшего товарища учил и сдерживал. И, как знать, если б не он, куда бы занесла Гришу Савельева горячая голова.

— У вас сейчас появилась возможность учиться, вот и пользуйтесь ею, — говорил Игнат Грише с Динкой. — Дураками прожить дело нехитрое, а вы вот попробуйте не дураками.

Динка утыкалась носом в раскрытый учебник — Игнат Алексеевич им обоим в учёбе спуску не давал, — потом поворачивала к Грише свою хитрую татарскую физиономию, и из её раскосых глаз рвался наружу смех. Грише хотелось её пристукнуть (вот дура малолетняя, ей бы только ржать), но приходилось сдерживаться. Знал, командир за такое по головке не погладит, тем более, что Динка была его женой — ещё одна странность, которую юный Гриша не мог постичь. Тогда не мог.

А ведь у Игната Алексеевича Ледовского, потомственного офицера, и голенастой Динки из теплиц, которую жизнь потрепала, не дай бог каждому, брак получился крепким и на редкость удачным, а вот у него, у Гриши, всё как-то не задалось…

Скуластое и смуглое Динкино лицо, возникшее в памяти, не сегодняшнее — в сегодняшней, строгой и серьёзной Дине Заировне с трудом можно было узнать ту девчонку, с которой он цапался в отсутствие Игната Алексеевича, — а то, полудетское, смешное широкое личико, качнулось и исчезло, и перед глазами опять появилось искажённое гневом лицо жены. И слова, обидные, но справедливые — Елена, как никто другой имела на них право, — набатом зазвучали в ушах.

— Не отдам тебе сына, не отдам! Разводись, убирайся, куда хочешь, на все четыре стороны катись, к этой своей твари подзаборной, но сына ты не получишь. И только попробуй его забрать, только попробуй, я молчать тогда точно не буду. Всё ему расскажу!

Последние годы они перетягивали сына, как канат. Каждый тянул в свою сторону, не желая уступать другому, но у его жены был несомненный перевес, весомый аргумент, и иногда Григорий спрашивал себя, что же не даёт ей сыграть этой картой. Шансов выиграть у него не было, потому что потерять сына он не мог. А он его потеряет, если только тот узнает. Если Лена или её мать отважатся на это пойти.

Кто же знал, что его прошлое, грязное, что и говорить, прошлое, заглянет в его жизнь спустя двадцать лет, посмотрит в глаза, развязно ухмыльнётся: «Что, Гриша, думаешь, отмыл руки от крови, да?» Кто ж знал, что тоненькая и красивая девушка Лена, с ярко-синими глазами, рядом с которой он молодел лет на десять, окажется той самой Леной Ставицкой. Кто ж знал, что его будущей тещей станет та, перед носом которой он когда-то тряс пистолетом, и брата которой он убил. Кто ж знал.

— Сам моей дочери всё расскажешь или мне за тебя это сделать? — Кира Алексеевна Ставицкая, возникшая на пороге его квартиры, начала прямо в лоб, не представляясь. Да ей и не нужно было представляться — Григорий узнал её сразу. Сколько людей промелькнуло перед ним за годы его безудержной, злой юности, всех не упомнишь, но эту женщину, красивую, надменную, он запомнил.

Григорий пообещал — сказать не успел. Лена его опередила, сообщив о своей беременности. Ему, матери, своей семье. И им, ему и Кире Алексеевне, пришлось заключить пакт о молчании. Григорию тогда он казался спасением, а на самом деле вёл прямиком в ад, и эта дорожка оказалась гораздо короче, чем он предполагал. Они с Леной так не успели по-настоящему сойтись (не в смысле общего ведения хозяйства и совместного проживания, а в смысле единения душ, которое возникает между супругами), как уже начали отдаляться друг от друга. И непонятно, что было этому виной: повисшая и невысказанная тайна, разница в возрасте, отношение к жизни, но его милая и улыбчивая Ленушка исчезла, а к этой новой, незнакомой и красивой женщине, которая пришла ей на смену, его уже не влекло. Да и с её стороны не было никакой страсти — в постели они оба выполняли свой долг, сухо, по-казённому, стараясь побыстрей отделаться друг от друга, и когда она говорила: «я устала, Гриша, давай не сегодня», он ловил себя на мысли, что испытывает облегчение. И единственное, что держало их вместе, был сын, Пашка. И тайна, которую он хранил от жены, памятуя о молчаливом напутствии тёщи, но которая, как выяснилось, тайной для Лены не была.

Он догадывался, кто рассказал его жене о том, что произошло в тот день в апартаментах Ставицких, о тех убийствах (одних из, список у Григория был длинный), и это, конечно, была не Кира Алексеевна — после известия о беременности дочери и уж тем более после рождения внука она оберегала дочь, как могла. А вот Анатолий, брат Елены, этот мог. Красивый, но какой-то вялый, он был лишён того внутреннего стержня, какой был у его матери и сестры, не умел, да и не хотел скрывать свою ненависть, лелеял её, и, как знать, возможно, в какой-то момент и вывалил всё на сестру, подталкиваемый инфантильным эгоизмом.

Как давно это произошло, Григорий не знал. Не знал, сколько времени Елена носила в себе эту тайну — месяцы или годы; сколько раз, отдаваясь ему, закрывала глаза, чтобы не видеть нависшее над собой лицо убийцы своих родных; сколько раз, накрывая на стол в столовой, спокойно задавала ничего не значащие вопросы и также спокойно выслушивала его ответы, понимая при этом, кто сидит перед ней. Не знал и, возможно, так никогда и не узнал бы, не выплесни она на него всё это сама, случайно узнав об его измене. Ревность обиженной и отвергнутой женщины оказалась сильнее холодной крови надменных Ставицких.

Он был виноват, кругом виноват и понимал это.

Виноват перед женой. Виноват перед той другой женщиной, которой тоже ничего не мог дать, кроме своей поздней любви, кроме тайных украденных ласк, кроме редких и жарких ночей. Виноват перед сыном. Перед всеми виноват.

Григорий поднялся со скамейки. Сердце по-прежнему щемило, но уже не так, терпимо. Поднебесный ярус засыпал, и, хотя где-то ещё переговаривались люди, наверно, молодёжь, которую трудно угомонить, последние, угасающие аккорды музыки, долетающие со стороны парка, свидетельствовали о приближающейся ночи. Он зашагал по коридору, чувствуя, как невольно ускоряет шаг, и уже почти сбежал по лестнице, сам не заметив, как миновал несколько пролётов, сунул пропуск охраннику на КПП, который понимающе улыбнулся, словно знал, куда он так спешит.

…Лида открыла дверь сразу, ждала его. Торопливо обвила руками, уткнулась ему в шею, защекотав горячим дыханием, а он на мгновенье замер, прижимая к груди эту маленькую женщину, неожиданно ворвавшуюся в его жизнь, принявшую его, со всей его нескладной судьбой, со всеми ошибками, с неподъёмной ношей вольных и невольных грехов.

— Спит? — осторожно спросил он, когда Лида наконец оторвалась от него.

— Только-только уложила.

Он, стараясь не шуметь, прошёл в комнату, присел у кроватки, вглядываясь в круглое и безмятежное детское личико. Потом не выдержал, наклонился, бережно поцеловал, ощущая губами нежную и тёплую кожу ребёнка, провёл пальцами по щеке. Пухлые детские губы растянулись в улыбке, и он сам невольно заулыбался. Столько раз он видел эту улыбку, и ямочки на щеках, и редкие светлые веснушки на носу у своего сына, а теперь всё странным образом повторилось, но уже на другом детском лице. На лице его дочери.

Только что больничный коридор был заполнен людьми, которые куда-то спешили, о чём-то напряженно переговаривались и отмахивались от Стёпки, как от назойливой мухи. И вдруг всё стихло, опустело. Стёпка всё ещё продолжал смотреть туда, где только что маячила широкая спина Савельева, пытаясь уложить полученную информацию в голове. Савельев! Выходит, что отец Ники жив, но как? И почему об этом никто не знал? И прежде всего, почему об этом не знала Ника?

Мысль о Нике внезапно вернула Стёпке способность соображать. Чёрт, почему он не настоял, чтобы его выслушали? Ведь с Никой, скорее всего, случилась беда. Что-то страшное…

Он опять дёрнулся, лихорадочно соображая, за кем бежать. Савельев с крупным красивым мужчиной свернул направо, и они уже скрылись за углом, а Стёпкин отец пошёл в противоположную сторону в компании других людей, по пути ещё раз отмахнувшись от сына. Пойти за ним? Попытаться ещё раз всё объяснить? Увы, это было бесполезно, Стёпка как никто понимал это. Когда у отца появлялось такое выражение на лице: не просто серьёзное, а озабоченно-напряжённое, и когда он вот так хмурился, замыкаясь в себе и в своих мыслях, наседать на него с разговорами не имело никакого смысла — это Стёпка усвоил ещё с детства.

Стёпа Васнецов всё же сделал по инерции несколько шагов вслед за удаляющимися людьми, но остановился, злясь и кляня себя на чём свет стоит за растерянность и замешательство, и вдруг уловил за своей спиной какое-то движение. Резко обернулся и понял, что он тут не один. У стены стоял Сашка Поляков, этот трус и стукач Поляков, которого Стёпка уж никак не ожидал здесь увидеть. Он-то тут что делает? Шпионит? Стёпка сердито сдвинул тёмные брови и инстинктивно сжал кулаки, но тут же вспомнил, что только что по этому коридору прошёл сам Савельев, ничуть не удивившись присутствию Сашки, а ведь Сашка — до Степана только сейчас это дошло — наверняка находился здесь давно, он просто не мог возникнуть ниоткуда, материализоваться из воздуха, а значит… значит, он был тут своим, имел право находиться здесь.

В голове окончательно всё запуталось. От количества вопросов, не имевших ответа, Стёпка совсем потерялся, сделал шаг к Полякову.

Тот смотрел на него настороженно, нахмурившись.

— Что ты тут делаешь? Откуда… Ты знал?

Вопрос прозвучал грубо, но Стёпке сейчас было не до политеса.

Сашка взгляд выдержал.

— Ты знал? Знал, что Савельев жив?

— Знал, — подтвердил Поляков после небольшой паузы.

— Но… как?

В Стёпкиной картине мира Полякову отводилось место среди презренных крыс и предателей, с которыми было недостойно иметь дело. В школе Васнецов Сашку не то чтобы не замечал, скорее, терпел, ведь Поляков был старостой класса и правой рукой их кураторши Зои Ивановны, от которой все они так или иначе зависели. Но на школьных вечеринках, куда Шостак невесть зачем притаскивал Полякова, Стёпка всё же позволял себе тонкие подколки и язвительные замечания, проходясь по Сашкиному аккуратному, но скромному прикиду, под одобрительный смех одноклассников. Его удивляло, конечно, что с Сашкой Поляковым дружила Ника Савельева и даже больше чем дружила, но даже это не поколебало уверенности Стёпки Васнецова относительно того, кем на самом деле был Поляков.

И вот теперь привычная картина рушилась, стремительно рассыпалась на мелкие осколки. Потому что, исходя из всего того, что Стёпка знал, Полякова в этой больнице вообще не должно было быть и уж тем более рядом с невесть как воскресшим отцом Ники.

— Это мы его нашли, Павла Григорьевича, — наконец ответил Сашка. — Я и Кир.

Ненавистное имя ударило Стёпку под дых. Ну, конечно, Кирилл. Без этого чёртова гопника в Башне, кажется, вообще ничего не происходит. Что бы ни случилось, рядом везде оказывается этот Шорохов.

— Как это… нашли?

— Когда в него стреляли. Тогда, на Северной станции. Мы его вытащили.

— И почему вы молчали? Почему не сказали? Ведь Ника…

— Потому что Савельев и Литвинов нам запретили.

— Литвинов? — информация накатывала на Стёпку валами, едва отойдя от одной волны, сбившей его с ног, Стёпка тут же оказался на пути следующей. Литвинов? Так значит тот красивый мужик рядом с Савельевым, с хитрыми и умными зелёными глазами, который посмотрел на Стёпку с некоторым интересом, проходя мимо — это Литвинов? Но ведь Литвинов мёртв. Казнён больше месяца назад. Об этом было объявлено, все знали.

Сашка кивнул, продолжая смотреть на Стёпку, не отводя взгляд. И Васнецов внезапно подумал, что другой на месте Полякова сейчас не преминул бы отыграться за те унижения и обидные слова, на которые Стёпка никогда не скупился. Напустил бы на себя загадочность, бросил насмешку, с видом превосходства. Но Поляков ничего такого не сделал. Он просто стоял и смотрел на Стёпку — без издёвки, без выражения «ты меня шпынял, а на самом деле». И за это Васнецов почувствовал к этому новому Сашке что-то похожее на благодарность.

— Так значит и ты, и Шорохов, всё это время…

Сашка опять кивнул, потом оторвался от стены, видимо, собираясь куда-то идти.

— Погоди! — Стёпка внезапно вспомнил. — Погоди, Саш. А Кирилл, он где? Тоже тут?

— Кирилл? — Сашка остановился. — Я не знаю, где он. Вообще, Кир должен был на смену прийти, уже час как. И куда-то делся. Я даже к нему домой бегал, потому что Анна Константиновна из-за него Катю не отпускала. Но его и дома нет. С утра уже не было. Мне так его мама сказала.

— Вот, чёрт! — все эти метаморфозы с Поляковым, внезапные воскрешения убитых и казнённых тут же вылетели у Стёпки из головы. На первый план вышло то, зачем он, собственно говоря, сюда и пришёл. В поисках своего отца, вспомнив, что мать сказала ему, что тот сегодня будет целый день в больнице на пятьдесят четвёртом. А отец был нужен и нужен как никогда, потому что Стёпка чувствовал — происходит что-то страшное. Прямо сейчас происходит. С Никой.

— А что? — поинтересовался Поляков. — Зачем тебе Кирилл?

И внезапно Стёпка понял, что ему больше не к кому идти за помощью, кроме как к Сашке. К презираемому всеми стукачу, который внезапно открылся с неожиданной стороны. Понял и принял решение. Потому что то, что он только что видел на заброшенном шестьдесят девятом этаже, было намного важнее старых обид, потому что времени было мало, и потому что Никиному отцу, да и его собственному отцу тоже было не до него, не до Стёпки. И не до Ники. А значит сейчас им придётся самим как-то помогать себе.

— Саш, послушай, — Стёпка заговорил, стараясь как можно быстрее и полнее изложить суть. Начиная с того момента, как к Нике пришла эта развязная девица, Лена Самойлова. И позвала её вниз, к Кириллу Шорохову. На шестьдесят девятый.

Про шестьдесят девятый Стёпка догадался сам, потому что больше Шорохову звать Нику было некуда. Тайно звать. Вот так, подсылая сомнительную девицу с Никиной фотографией в кармане.

Правда, пока Стёпка бежал до лифта, пока ждал его, перетаптываясь от нетерпения с ноги на ногу, пока ехал вниз, в голову пришли сомнения относительно причастности Шорохова ко всему этому, но вот то, что Нике грозит опасность — эта мысль почему-то засела крепко, и чем ближе он приближался к шестьдесят девятому, тем больше его охватывал страх.

На самом шестьдесят девятом, как и на любом заброшенном этаже, лифт не останавливался, поэтому Стёпка спустился до семидесятого и почти бегом скатился по ближайшей лестнице на этаж ниже, пробежался по широкому коридору вглубь и, достигнув кольцевого прохода, который отделял жилую зону от общественной, в нерешительности замер. На нижних этажах Стёпка Васнецов бывал, в гостях у одноклассников или с родителями, правда, пусть и не так низко, но это не имело значения — все жилые этажи, которые начинались сразу под ярусом интерната, были организованы одинаково, да и сам их интернат был собственно калькой жилых уровней. Так что заблудиться здесь Стёпке не грозило, вот только… где искать Нику?

Сначала он по инерции двинулся к центру, но очень скоро сообразил, что горничная Рябининых вряд ли повела бы Нику туда. Здесь всё было выломано, и вся середина этажа, где некогда наверняка располагались столовая, какой-нибудь кинотеатр или спортзал, магазинчики и игровые площадки, сейчас представляла собой пустое пространство с лесом несущих колонн и несколькими уцелевшими стенами, в основном тоже несущими. Прятаться на этом со всех сторон просматриваемом пятачке было глупо, и потому Стёпка, вздохнув, повернул назад, к лабиринту жилых отсеков, опять пересёк кольцевой проход и углубился в один из коридоров.

Здесь было темно, аварийного света, который более-менее сносно освещал середину этажа, не хватало. Под ногами что-то хрустело, иногда противно чавкало, пару раз Стёпка наступил на что-то мягкое — раздумывать, что бы это могло быть, не хотелось, и Стёпка предпочитал не думать, — а один раз ноги коснулось чьё-то теплое, маленькое тельце, тихо пискнуло и юркнуло в спасительную темноту. Но хуже всего была, конечно, вонь. Она просачивалась из всех щелей, противно щекотала ноздри, дотрагивалась грязными липкими пальцами до лица, и эту вонь нельзя было стряхнуть, она переплеталась с собственным Стёпкиным потом и Стёпкиным страхом, а иногда, когда Стёпка заглядывал в очередную комнатушку, силясь хоть что-то рассмотреть в кромешной тьме, бросалась прямо в лицо, выбивала слёзы из ничего не видящих глаз.

Стёпка вспомнил рассказы Ники про ту ночь, которую она провела здесь, в одном из отсеков, и потом ещё почти целый день, когда они с Марком ждали Кира в надежде, что тот приведёт Павла Григорьевича. Ника тогда что-то говорила про неработающие туалеты, которыми всё равно какие-то идиоты продолжали пользоваться, и про отключенную вентиляцию, но одно дело слушать чужие рассказы, а другое — испытать самому. Стёпка остановился и прислушался: вентиляторы действительно не гудели, спёртый и затхлый воздух давил со всех сторон, и временами Стёпке казалось, что он не идёт, а плывёт, раздвигая руками тяжёлые удушливые волны смрада.

Но даже несмотря на это Стёпка шёл вперёд, угрюмо и педантично заглядывая в каждый отсек, в каждую квартиру, в каждую комнату, время от времени крича:

— Ника! Ника, ты где?

Почему-то он не думал, что здесь можно на кого-то наткнуться, и что эта встреча может оказаться не только не очень приятной, а совсем неприятной, если не сказать — опасной, он был сосредоточен только на одном: найти Нику и найти её как можно быстрей.

Ники нигде не было, но Стёпка упрямо продолжал поиски, натыкаясь на сломанную мебель, запинаясь о горы мусора и ругая себя за несообразительность — он не догадался оставить хоть какую-то метку на том месте, с которого начал. Временами, то ли от вони, то ли от усталости, он думал, правда, вскользь и как-то равнодушно, почему власти не закрыли этот пустой этаж, ведь это же рассадник криминала (так говорил отец), но Стёпка отмахивался от этих мыслей и снова, заглядывая в очередную комнату и пялясь во тьму, кричал уже охрипшим голосом:

— Ника, ты здесь?

Он наткнулся на неё внезапно. Прошёл в один из отсеков, который встретил его зияющим проёмом вместо двери, пересёк проходную комнату, окна которой выходили в общий коридор и были задёрнуты серой и пыльной тряпкой, заглянул в маленькую комнатушку и, запнувшись обо что-то, растянулся бы, если б не чудом сохранившийся здесь шкаф. Стёпка чертыхнулся, оторвался от рассохшейся дверцы шкафа, за которую уцепился рукой, и присел на корточки, пытаясь рассмотреть в темноте то, обо что споткнулся. Свет из коридора сюда не доставал, потому, так ничего и не углядев, Стёпка протянул руку и коснулся, провёл ладонью по чему-то мягкому, голому и гладкому. До него не сразу дошло, а когда он понял, что это, то резко отпрянул, не удержался и упал спиной на шкаф, больно стукнувшись затылком о распахнутую пластиковую дверцу.

Ноги. Теперь Стёпке стало казаться, что он даже различает их. Две ноги, голые, зловеще белеющие в обступившей темноте, женские, наверно, женские, и вдруг мозг взорвался страшной мыслью — это Ника!

От страха он даже забыл, во что она была одета — в широкие светлые брюки и просторную рубашку-блузу, летящую, полупрозрачную, сквозь которую угадывалась её стройная фигурка, от которой захватывало дух и кружилась голова, она любила просторную, не сковывающую движения одежду, — и в висках бешено стучало только одно: Ника, Ника, Ника…

Ему стоило большого труда оторваться от пола и снова не подойти — подползти к тому или к той, кто лежал перед ним (а то, что это был человек, и что человек этот мёртв, он понял быстро), провести рукой по уже неживому телу, нащупать гладкую ткань одежды, длинные мягкие волосы, слипшиеся от крови и опять вскрикнуть, отшатнуться, чувствуя, как на глаза накатывают слёзы.

Стёпка вытащил тело в проходную комнату, здесь можно было рассмотреть, кто это, перевернул её на спину (он уже видел, что это была девушка), и из его груди вылетел протяжный стон облегчения. Это была Лена Самойлова. Не Ника! Слава Богу, не Ника!

— Понимаешь? Они ушли вдвоём, а теперь эта Лена мертва. Её убили. А, значит, и Ника… Ника может быть в опасности.

Стёпка закончил свой короткий рассказ и посмотрел на Полякова. Тот слушал внимательно, и, хотя всё это время глядел себе под ноги, было понятно, что он ловит каждое его слово.

— Почему ты не сказал об этом Павлу Григорьевичу? — Сашка наконец поднял на него глаза.

— Я пытался. Но ты же сам видел — им всем было не до меня. Даже отец меня слушать не стал. А потом… я растерялся, когда увидел тут Павла Григорьевича. Я же думал, что он мёртв.

Он замолчал, поняв, что оправдывается. И перед кем? Перед Поляковым? Понимать это было мучительно, но в этом новом мире, внезапно перевернувшимся с ног на голову, больше обратиться было не к кому, и потому мнение Полякова вдруг оказалось важным. Но Сашка молчал, и вообще было непонятно, о чём он думает.

— Послушай, надо, наверное, обратиться к коменданту, — продолжил Стёпка. — На шестьдесят девятом никого нет, но на семидесятом… Там есть пост. Сообщить о трупе. И о том, что пропала Ника. Они же должны организовать поиски?

— Нет, нельзя, — вдруг резко произнёс Поляков. — Нельзя обращаться ни к каким комендантам.

— Почему?

— Неужели ты не понял, что тут происходит? — немного удивлённо спросил Сашка.

Стёпка разозлился. Потому что, да, он ни черта не понимал. Он не понимал, почему Савельев вдруг оказался в больнице, да ещё и в такой странной компании, с приговорённым преступником. Не понимал, какое отношение имеет ко всему этому его отец? Не понимал, куда все рванули в разные стороны с озабоченными лицами. Но больше всего он не понимал, как в этом оказался замешан Сашка, и почему ему все доверяют. После всего, что было? Глаз у них нет что ли?

— Нет, не понял, — Стёпка почувствовал, что краснеет, и от этого разозлился ещё больше. — Меня как-то забыли в известность поставить. Я же не такая важная птица, как ты или этот твой Шорохов.

Прозвучало это глупо, по-детски, и, что было самым отвратительным, Стёпка прекрасно отдавал себе отчёт, как это выглядит со стороны. Как будто он обиженный маленький мальчик, которого не посвятили во взрослые тайны.

— Знаешь, — вдруг сказал Сашка. Сказал просто и даже как-то устало. — Я бы тоже предпочёл всего этого не знать. Но… так получилось. Просто… в общем, кто-то затеял переворот. Там наверху. И всё это устроил — убийство Вериного деда, покушение на Павла Григорьевича. И сейчас этот кто-то пытается удержаться у власти. Вот поэтому нам нельзя сейчас ни к комендантам, ни к охранникам — непонятно, на чьей они стороне, и что будут делать с информацией о том, что Ника пропала. Может, они даже в курсе.

— Почему в курсе? — глупо спросил Стёпка.

В ушах всё стояли Сашкины слова о перевороте, и это простое слово «переворот» окончательно добило его. В памяти всплыли уроки истории, где вместе с этим словом обязательно было что-то про зверства, убийства, стрельбу. Какие-то обрывки старых фильмов, люди с автоматами и ружьями, штурмующие какие-то здания, крики, кровь. Всё это странным образом переплелось со страхом за Нику, с предчувствием чего-то нехорошего, с голыми ногами этой Лены, мёртвой Лены, торчащими из-под короткой и неприлично задранной юбки. Но хуже всего было то, что он, Стёпка, был так напуган и подавлен, что совершенно не знал, что предпринять и куда бежать. Когда он, сломя голову, мчался сюда на пятьдесят четвёртый по одной из лестниц, мчался, перепрыгивая ступени и почти не держась за перила, пару раз споткнувшись так крепко, что только чудом не загремел на этой лестнице, не скатился вниз, пересчитывая все ступени, — наверно, в этот момент его вела только одна мысль: там, в больнице, отец, и он обязательно поможет.

Но отец не помог, и теперь Стёпка стоял перед всеми презираемым Поляковым и растерянно моргал глазами.

— Что же нам делать? А? — он сказал «нам», даже не задумываясь, может быть, потому что сейчас здесь были только они: он и Сашка Поляков. А ещё он вдруг испугался, что Поляков уйдёт. Оставит Стёпку одного, с его паникой, беспомощностью и абсолютной неспособностью чего-либо предпринять.

— Я не знаю, Стёп.

Вид у Сашки был не то, чтобы равнодушный, скорее, его волновали какие-то другие мысли, что-то своё, что было для него сейчас важнее. И Стёпкины заботы и тревоги его не касались. Они ведь даже друзьями никогда не были. С чего бы ему вникать в Стёпкины страхи. И всё-таки Сашка не ушёл, поднял голову и ободряюще улыбнулся.

— Послушай, может быть, Ника уже дома. Ты к ней заходил? Ну после того, как она ушла?

— Не заходил, — Стёпка покачал головой. — Да она бы и не успела вернуться. Я тебе говорю, она с этой Леной пошла, потому что та ей наплела чего-то про Шорохова. Что он её ждёт внизу.

— Ну так, может, она с Киром. Кира дома точно нет, я минут пятнадцать назад к нему ещё раз бегал, — Сашка осёкся, в глазах мелькнуло что-то, похожее на сочувствие, хотя Стёпка уж совершено точно не нуждался в сочувствии Полякова. — Извини, — пробормотал Сашка, опуская голову. — Я понимаю, что тебе это может быть неприятно, но они… Ника и Кир, они и правда могут быть вместе.

Ревность опять полоснула Стёпку, звонко хлестнула по лицу, и в глазах потемнело — а что, если Поляков прав, а он, как дурак, а они просто… И обида, от которой он, казалось, смог отделаться, вернулась снова, закружилась вокруг него, воздух наполнился злыми и презрительными насмешками. Неудачник. И кому уступил? Гопнику необразованному. Который двух слов связать не может. Который…

Нет!

Нет. Стёпка нашёл в себе силы остановиться. Это уже было. Ещё какой-то час назад он сидел у себя в комнате и жалел себя, как последний кретин. Предавался страданиям из-за неразделённой любви, думал только о себе. Идиот. Вместо того, чтобы удержать Нику, чтобы пойти с ней, да хоть просто за ней. И теперь вот…

— Хорошо, — Стёпка взял себя в руки и почти спокойно посмотрел на Полякова. — Пусть так. Может, ты и прав. Ну… что они вместе. Даже пусть так и будет. Только… только какого чёрта Шорохов тогда эту Лену послал. Почему он не к тебе обратился? А?

— Ну, во-первых, я на учёбе был в это время, — голос Сашки звучал ровно и неторопливо, и Стёпка с удивлением отметил по себя, что в способности сохранять спокойствие и трезвость ума Полякову не откажешь. — А, во-вторых, — тут Сашка чуть запнулся. — Во-вторых, Кир вообще очень непредсказуем. Мог и эту Лену попросить. А, в-третьих…

— А, в-третьих, — перебил его Стёпка. — Я труп её нашел на шестьдесят девятом. Вот уж совпадение так совпадение.

— Ну может и совпадение.

— Ты рехнулся совсем? Да? — Стёпка почувствовал, как лицо заливает краской, кулаки непроизвольно сжались. — Ты видел, что там, на этом шестьдесят девятом? Там какие-то катакомбы загаженные, мусор, грязь, вонь. Ты там вообще когда-нибудь бывал?

— Нет, — Сашка пожал плечами. — Но мне и не надо там бывать, чтобы представлять, что там может быть. Это же притон для всей местной гопоты. Там всегда по вечерам и выходным собираются, я это знаю. Ну… для разных там делишек. Наркотики, драки. И убийства, наверно. А Лена эта, она же с Татарином встречалась, ну проводила Нику к Киру, сама пошла к своему дружку, может, не поделили они чего, и Татарин…

Сашка вдруг замолчал, резко, словно ему кляп в рот сунули, и побледнел.

— Татарин…

— Татарин? Какой ещё татарин?

— Он же… — Поляков опять замер, потом махнул рукой. — А! Всё-равно это уже не секрет. Татарин — это отморозок один, кличка у него такая, но не суть. Это он в Павла Григорьевича стрелял. Он и подельник его — Костыль. А их кто-то нанял. Сверху. Савельев с Литвиновым здесь две недели это выясняли. А Лена Самойлова… она же…

— Горничная Рябинина, — закончил за Сашку Стёпка.

Они уставились друг на друга, молча, переваривая то, что только что вдруг дошло до обоих.

— Не мог Кир эту Самойлову попросить, — хрипло выдохнул Сашка. — Шорохов хоть и чокнутый, но такое уж точно не стал бы делать. И Ника… как она-то согласилась с ней пойти?

Поляков окончательно стряхнул с себя полусонное спокойствие, которое уже начало раздражать Стёпку, отринул какие-то свои, одолевающие его мысли и теперь собрался, закусил губу и что-то лихорадочно обдумывал.

— Она, Лена эта, Нике фотку показала, — вдруг вспомнил Стёпка. Нащупал в кармане тонкий пластик, вынул и сунул Полякову под нос. — Вот. Сказала, что ей Кир это дал.

При виде фотографии Сашка напрягся и ещё больше побледнел. А потом медленно проговорил:

— Кир сказал мне, что он… что он Никину фотку спёр из кабинета Павла Григорьевича, ну в тот раз, когда мы приходили. А потом он её потерял. На станции, где в Савельева стреляли. Он мне говорил. Я, конечно, не знаю, та это фотография или нет, Кир сказал — маленькая фотка, как на документы. А эта…

— На документы и есть, — растерянно проговорил Стёпка.

— Чёрт! — Сашка взъерошил светлые волосы. — Ты, наверно, прав. Ника в опасности. И Кир… Кир тоже. Скорее всего, они оба попали в ловушку. Пошли!

Стёпка удивлённо смотрел на Полякова. И в голову полезли совершенно неуместные в этой ситуации мысли. Он вдруг подумал, что Сашка — красив. Что у него правильные и приятные черты лица, он хорошо сложен. Странно, но Стёпка Васнецов, всегда обращавший внимание на внешность, никогда не думал о Полякове с этой точки зрения. И если бы его кто-то спросил ещё вчера: «А что, этот Поляков, симпатичный?», Стёпка бы, не задумываясь, презрительно фыркнул. Слизняк, с вечно опущенными глазами и сжавшийся от страха — симпатичный? Нет, конечно. И вроде бы ничего не поменялось — те же волосы, глаза, подбородок, те же пухлые, как у девочки, губы. И тем не менее, перед ним сейчас стоял другой Сашка. Спокойный и решительный. И этот новый Сашка был именно красив.

— Ну что ты?

— А… ну да…

Они быстро зашагали по коридору к лестнице. Сначала шли молча, потом Сашка заговорил:

— А там, на шестьдесят девятом, ты много успел осмотреть?

— Не знаю, — честно признался Стёпка. — Я — дурак, надо было хоть как-то отметить, с какого места я начал, но я даже не подумал. А потом, когда нашёл… труп, ну в общем, сразу побежал к отцу.

— Ладно. Там на месте разберёмся.

По лестнице вверх они побежали споро, ни одному из них даже в голову не пришло идти к лифту и ждать следующего по расписанию. Теперь они торопились, боялись не успеть, но, преодолев несколько пролётов, Сашка остановился.

— Чёрт. Стёп, я тоже дурак. Не надо нам на шестьдесят девятый.

— То есть как не надо? Ты чего?

— Понимаешь, я же тебе говорил, там, на этаже этом по вечерам вся местная шпана собирается. Сейчас сколько времени? Уже четыре? Скоро они туда набегут, ну не сейчас, а через час-два. Никто не будет там Нику прятать.

— Погоди, — остановил Сашкины рассуждения Стёпка. — Этаж большой и пустой, с кучей отсеков. И потом Кир же с Никой там прятались, ну тогда.

— Тогда, да, прятались, — согласился Сашка. — Прятались. Потому что Киру было негде больше спрятать Нику. Но сейчас, если её действительно заманили в ловушку, по-настоящему, то это такие люди, которые по мелочам не размениваются. И не будут они закрывать Нику там, где на неё может случайно кто-то наткнуться.

— Ну да, если это Рябинин, — протянул Стёпка.

— И Кравец.

— Кравец? — фамилия была знакома, он недавно слышал её, только не мог никак сообразить, где.

— Это мой начальник по стажировке. И тот разговор, про убийство генерала, который я подслушал. Это же именно Кравец говорил с Рябининым. И потом, когда Нику пытались похитить в прошлый раз…

— Так в прошлый раз это Литвинов был, это же все знают, — не выдержал Стёпка. Он снова запутался.

— Ну да, Литвинов. Но исполнителем был именно Кравец. Я это точно знаю, потому что я… — Сашка смутился, опустил взгляд. Но быстро справился с собой. — В общем, этот Кравец такая сволочь, ты даже не представляешь. Просто он сейчас работает на кого-то другого. А вот где он может держать Нику…

И вдруг Стёпка вспомнил, где он слышал фамилию Кравца. Только что слышал. И как он сразу не сообразил.

— Тридцать четвёртый! — выпалил он.

— Что «тридцать четвёртый»? — переспросил Поляков.

— Только что Савельев и этот, Литвинов… Они говорили с кем-то по телефону, а я в дверях стоял, пытался всё им сказать. Они упомянули эту фамилию — Кравец. И этот мужик, Литвинов, сказал, что надо посмотреть на тридцать четвёртом, что там какое-то место, специальное, и Кравец знает про это место…

Сашка наморщил лоб, прикусил губу. Он явно о чём-то думал.

— Саш, слушай, может, они, Савельев и Литвинов, пошли как раз туда, на тридцать четвёртый? И если Ника там…

Стёпка уцепился за эту мысль, как за спасительную соломинку. Но Сашка его надежды не разделил. Он отрицательно качнул головой.

— Нет, они пошли не на тридцать четвёртый. Они пошли ниже, на нулевой. На АЭС.

— А это что? Ты о чём? — в который раз за последние полчаса Стёпку сбила с ног новая информация, и никогда он ещё не ощущал себя таким дураком.

— На нулевом есть резервная атомная электростанция, её сейчас как раз запускают. И там какие-то проблемы. Мне Катя сказала, только она сама толком не поняла, — на Сашкино лицо снова наползла тень. — В общем, Савельев, Литвинов и Анна Константиновна с Катей пошли туда. А вовсе не на тридцать четвёртый.

— Тогда… а что теперь… — Стёпка понимал, что выглядит круглым дураком. Да он таким себя и чувствовал. — Получается, что же… на тридцать четвёртый?

— Да, — просто сказал Сашка. — На тридцать четвёртый. Пошли, только быстро. И нам надо на Северную лестницу, там как раз сейчас охраны на КПП нет. А по дороге я тебе всё расскажу, — Сашка был взволнован, но всё же нашел в себе силы улыбнуться. — И про АЭС, и про всё остальное…

— Стоять! Сюда нельзя! — навстречу им выступил военный, уже в возрасте, высокий, худой, с резкими чертами лица. — Пропуска предъявите!

На КПП их было трое. Тот, который вышел к ним, сжимая в руках автомат, явно главный, и ещё двое молодых ребят. Они переминались позади командира, с тревогой поглядывая на их группу. Особенно на десятерых солдат, которых привёл с собой Долинин.

Сразу за спинами военных, за КПП, начинался военный этаж — практически один огромный холл с несущими колоннами, подпирающими высокие потолки, и какими-то помещениями в центре, наверняка, укреплёнными. Что ж, организовано умно. Если кто-то прорвётся через первый блокпост, на открытом пространстве их будет легче перестрелять. При мысли о перестрелке Борис слегка поёжился и инстинктивно отступил на шаг назад, прикрывая собой Анну и Катюшу.

— Пропуск! — повторил военный.

Павел, стоявший чуть впереди Бориса, молчал, даже не предпринимал никакой попытки заговорить или что-либо сделать, подчёркнуто держался в тени, но Борис хорошо знал своего друга — Пашка оценивал обстановку, не выказывая никаких признаков торопливости, но в то же время быстро и чётко. Прошло не больше минуты, и вот Савельев едва заметно кивнул, и на передний план выступил Долинин.

Надо было отдать Павлу должное: в выборе соратника, за которым стояло пусть и небольшое, но всё-таки войско, он не ошибся. Владимир Долинин, крупный и мощный мужчина, с седым ёршиком волос, волевым подбородком и умными, проницательными глазами, был примерно их ровесник. Он уступал генералу Ледовскому в уме и хитрости, чувствовалось, что Долинин прямолинеен и в чём-то более резок, но он был предан Павлу, и эта преданность в их ситуации с лихвой окупала и недостаток изворотливости, и отсутствие гибкости.

— Полковник Долинин, — Долинин достал из кармана своё удостоверение и предъявил его военному, который преградил им путь. — Вы старший?

— Так точно, товарищ полковник! — военный вытянулся и козырнул. — Сержант Мадянов. У меня приказ — никого не пропускать без особого распоряжения капитана Алёхина или полковника Рябинина.

На лице старого солдата проступила решимость, и без того острые черты лица заострились ещё больше. Такие, получив приказ, будут стоять насмерть, а вот молоденькие парнишки, что топтались за спиной своего командира — с этими, возможно, не так трудно будет справиться. «А что? — в голове Бориса мелькнула шальная мысль. — Сейчас сила на нашей стороне, людей у нас больше, в крайнем случае этих троих можно и положить». Но он тут же отмёл эту мысль. Пашка прав. Силовое решение — крайняя мера. Да и открытое пространство, где их всех можно легко взять на мушку, тоже не добавляло оптимизма.

Пока они спускались в лифте, Павел коротко обсудил ситуацию с Долининым. Затевать перестрелку нельзя. Даже если они каким-то чудом и прорвутся внутрь, в административный сектор, кто может предположить, как пойдут дела дальше. Если исходить из того, что там человек сорок, то шансов совсем немного. А значит, надо пытаться договариваться.

— Капитан Алёхин — честный парень, — сообщил им Долинин. — Он понятия не имеет, что натворил Рябинин, но, судя по голосу, ему всё это не слишком нравится. Я попробую его убедить, чтобы он хотя бы пустил нас.

— Попробуй, Володя, — Павел покосился на Анну, стоявшую у противоположной стены лифта рядом с верной Катюшей, и помрачнел. — Попробуй. Жертвы нам не нужны. Сейчас главное — продолжить работы и помочь Руфимову.

И сейчас Долинин, уже после того, как они спустились с первого уровня на нулевой по Северной лестнице и столкнулись с людьми Рябинина на КПП, действовал в соответствии с решением Павла, то есть, пытался договориться.

— Товарищ сержант, свяжитесь с капитаном Алёхиным! — распорядился Долинин. — Доложите, что я жду его здесь, у северного входа. Выполняйте.

Мадянов медлил. Он бросил взгляд на военных Долинина, оценил обстановку, потом нехотя потянулся к рации.

— Сержант Мадянов, северный вход, — проговорил он, не сводя тяжёлого взгляда с Долинина. — У меня тут группа вооруженных людей, десять человек во главе с полковником Долининым и четверо штатских — двое мужчин и две женщины. Полковник требует вас лично.

Сквозь треск прорвался чей-то молодой, звонкий голос, вероятно, капитана Алёхина.

— Сейчас буду.

Треск прекратился, и рация замолчала.

— Ждите, — процедил сквозь зубы Мадянов, не двигаясь с места.

Все напряженно застыли.

— Что будем делать, если этот Алёхин окажется не таким уж честным, как нам бы хотелось? — прошептал Борис Павлу почти в ухо.

— Убеждать, Боря, — так же тихо ответил Павел. — Убеждать, пока не убедим. И ты в этом нам и поможешь. Лучше тебя никто не сумеет.

Борис невесело хмыкнул и уставился на сержанта, одной рукой всё ещё державшего рацию, а другой сжимающей автомат. Убеди такого, попробуй. Типичный солдафон. Есть приказ, и он не обсуждается. На таких людей слова не действуют, хоть тут Борис ему три часа соловьём разливайся. Если и капитан Алёхин окажется таким же, плохо дело.

К счастью, капитан Алёхин солдафоном не был. Это Литвинов понял с первого взгляда — как только тот в сопровождении двоих людей появился из недр яруса, приблизился к ним лёгкой, пружинистой походкой, лихо козырнул Долинину и повернул к ним с Павлом открытое мальчишечье лицо. Лицо, а не каменную маску, как у сержанта Мадянова.

Алёхину было не больше тридцати, среднего роста, подтянутый, тёмно-каштановые волосы острижены чуть длиннее, чем по уставу, не сказать, чтобы красавец, но женщинам такие нравятся — всё это Борис отметил как бы вскользь, быстро оглядывая капитана и тут же в уме просчитывая, как лучше себя с ним вести, если уж придётся. Впрочем, сразу вступать Борис не спешил, вполне возможно, что Долинин и без него справится с задачей, полковник производил впечатление неглупого мужика, умеющего говорить с людьми.

— Товарищ полковник. Я не могу вас пустить. У меня приказ, — щёки Алёхина зарделись румянцем. — Никто не должен покидать станцию или входить сюда без особого распоряжения. Извините, товарищ полковник.

— Пойдём, капитан, отойдём в сторону на пару минут, — голос Долинина потеплел. Было видно, что эти двое хорошо знакомы и симпатизируют друг другу, несмотря на разницу в звании и в возрасте.

Алёхин бросил быстрый взгляд на Мадянова, потом вздохнул и подошёл к полковнику, они вместе отошли в сторону. Борис стоял ближе всех и мог уловить обрывки их разговора.

— Да не могу я, Владимир Иванович! Никак не могу. Вы же понимаете, — доносился до Литвинова расстроенный голос капитана.

— Погоди, Максим, послушай меня. Раненые там, а у нас врачи, — терпеливо увещевал Долинин.

— Да хоть режьте, Владимир Иванович, не могу. Под трибунал же пойду! Рябинин орал так, что у меня уши заложило. Вы бы сами с ним… пусть он распорядится, и я запущу врачей. Это все, что ли, врачи, все четверо?

Долинин обернулся к Павлу. Тот понял, едва заметно кивнул и сделал шаг вперёд.

— Меня зовут Савельев, Павел Григорьевич. Я — Глава Совета. И я требую, чтобы нас пропустили на станцию, капитан.

Голос Павла прозвучал чётко, все замерли — и солдаты, охранявшие КПП, и военные Долинина, до которых, по-видимому, тоже не донесли всю информацию.

— Кто? — переспросил Алёхин, удивлённо уставившись на Савельева, и в его лице проступило что-то детское.

— Савельев, — повторил Павел.

— Максим, это действительно Савельев, — Долинин положил руку на плечо Алёхина.

— Но Савельев мёртв. Его убили.

— Не убили, капитан, как видите.

Капитан в замешательстве застыл. Потом упрямо тряхнул головой.

— Нет. Откуда мне знать, что вы — Савельев? У вас есть пропуск?

— Максим, это Савельев, — проговорил Долинин, но Алёхин снова покачал головой.

— Извините, Владимир Иванович…

— Ты мне не веришь?

— Если это действительно Савельев, — упёрся Алёхин. — Если это он, то что он тут делает? Почему не наверху? И почему сам не свяжется с Рябининым и не уладит всё через него? А?

— Послушай меня, капитан. Ты отдаёшь себе отчёт, куда именно вы влезли, и что там находится?

— Отдаю теперь. Просветили меня тут… некоторые. Все уши прожужжали и реактором, и атомной электростанцией. Она чем меня только не пугала. Только я не инженер, я — военный. И у меня приказ. Который я не то что нарушить не могу, даже обсуждать — и то права не имею!

— А если тебя просветили, капитан, то, значит, должен понимать, чем это грозит — не тебе или мне, а всей Башне, всем людям, которые тут живут.

На лице капитана отразилась борьба. Он посмотрел на Долинина. Потом перевёл взгляд на Павла. Снова покачал головой.

— Не могу я. Связывайтесь с Рябининым. Если вы действительно — Савельев, то Рябинин должен вас послушать.

Разговор явно заходил в тупик. Этот парень, Алёхин, по-своему был прав, и то, что станцию сейчас держал именно такой человек, а не кто-нибудь типа того же Рябинина, трусливый и безвольный, было в чём-то даже хорошо. Осталось только переубедить его, ведь чёрт его знает, как там всё дальше сложиться, и лучше уж иметь этого молодого капитана в друзьях, чем во врагах. Борис вздохнул и наконец подал голос.

— Капитан, если вы убедитесь, что перед вами именно Глава Совета, вы подчинитесь? — проговорил он, наблюдая за лицом Алёхина.

— Формально, пока Рябинин не вступил в должность, главнокомандующим является Глава Совета, — ответил он.

— Тогда надо найти кого-то на станции, кто может подтвердить личность Павла Григорьевича. Есть такой человек? — вопрос Борис адресовал Павлу.

— Марат может, но он ранен. Есть ещё Васильев, он начальник смены, он зам Руфимова. Мы знакомы. Позвоните ему, капитан. Пусть он поднимется сюда. Его слова и слова полковника Долинина вам будет достаточно?

Алёхин молчал.

— Там раненые, — внезапно из-за спины Бориса показалась Анна. — Там люди, которым нужна помощь. Я — врач. Пропустите хотя бы нас с медсестрой, или вы в своём упрямстве допустите, чтобы люди истекли кровью?

Этот последний аргумент, вовремя выложенный Анной, оказался решающим.

— Хорошо, — капитан явно принял решение. — Я сейчас схожу к себе на пост, внутренний телефон только там. Я позвоню этому вашему… начальнику смены. Васильев, говорите?

— Да, Васильев. И побыстрее, капитан. У нас очень мало времени, — голос Павла прозвучал как приказ, и молодой капитан подчинился. Как рано или поздно подчинялись все, кто оказывался рядом с Павлом. Борис это знал по себе.

Пока ждали капитана, Павел отозвал в сторону Бориса и Долинина, подальше от сурового, немигающего взгляда сержанта Мадянова.

— Когда Васильев подтвердит мою личность, мы с ним пойдём вниз, надо срочно продолжить работы, — Павел говорил быстро, не желая терять ни минуты времени. — Вы оба, пока остаётесь здесь. Необходимо договориться с капитаном. Первое и самое основное — разблокировать сменщиков, которые заперты на административном этаже, и сам этаж естественно тоже. Боря, твоя задача — обеспечить жизнедеятельность станции. И люди. Никакой паники быть не должно. Второе, — Павел прервался, провёл рукой по волосам. — Второе — это капитан. В идеале Алёхина надо убедить принять нашу сторону. Не получится — пусть хотя бы не мешает. И следить в оба за тем, чтобы он не связался с Рябининым. Если будет хоть какая-то попытка с его стороны это сделать — пресечь немедленно. Любым способом. Это понятно?

Долинин кивнул. Борис помедлил из какого-то идиотского упрямства — Павел разговаривал с ним не как с другом, а как с подчинённым, и это его слегка коробило. Но потом он поймал его взгляд и поспешил тоже кивнуть. Это был всё тот же Пашка Савельев, его друг. Ну, а то, что он теперь главный — пора привыкать. Он теперь всегда главный. И, надо признать, по праву.

Тишину прорезал высокий женский голос, показавшийся Борису смутно знакомым. Он сразу же вспомнил, где его слышал — по телефону, именно с ней ругался Павел, когда связался со станцией из кабинета Анны.

Они все трое, и Павел, и Долинин, и сам Борис подались вперёд, пытаясь разглядеть, кого ведёт Алёхин. Капитан приближался к КПП быстро, чуть ли не бежал, но та, что шагала рядом с ним, от него не отставала. Невысокая, в распахнутом белом халате, какая-то на удивление стремительная и в этой своей стремительности и порывистости кажущаяся совсем юной, хотя это было и не совсем так, она шла, не сбавляя темпа, и громко выговаривала Алёхину:

— И имейте в виду, капитан, если с Маратом Каримовичем что-то случится — это будет на вашей совести. И я вам тогда спокойно жить не дам! Я по ночам к вам буду являться, в самых страшных кошмарах. Ясно вам?

— О, нет, чёрт, только не она, — еле слышно чертыхнулся Павел, но всё же двинулся навстречу девушке, которая дойдя до КПП, так зыркнула на одного из парнишек, что тот, даже не дожидаясь отмашки Алёхина, поднял вертушку турникета.

— Где Васильев? — резко спросил Павел.

Она проигнорировала его вопрос, отодвинула сержанта Мадянова, не обращая внимания на его оружие, обвела насмешливым взглядом их группу и остановилась на Савельеве. Нетерпеливо смахнула с лица светлую прядку, выбившуюся из прически — хотя какая там прическа, волосы небрежно стянуты резинкой в хвост и всё, — усмехнулась, вскинув тонкие тёмные брови.

— Ну здравствуйте, Павел Григорьевич. Наконец-то. Мы тут заждались, — она обернулась к капитану, мявшемуся позади. — Пропустите их, ну? Или вам надо поклясться страшной клятвой, что это именно Савельев? Кровью где-то расписаться? Давайте уже, я готова!

— Не надо нигде расписываться, — пробормотал Алёхин. Борис с удивлением заметил, что капитан бледен и смотрит на эту девушку с опаской, явно мечтая иметь дело с кем-то другим. — Если вы уверены, что это именно Савельев, если вы его знаете…

— Не сомневайтесь, знаю! Уж кому, как не мне это знать, — загадочно бросила она и тут же напустилась на Павла, который тоже несколько потерялся при её появлении. — А вы, Павел Григорьевич, что стоите? Проходите уже. Вы врачей привели? Руфимову совсем плохо, у него жар, а эти… — она снова повернулась к капитану. — Так что? Вы отдадите приказ, чтобы всех пропустили, или мы так и будем тут стоять? И я вас предупредила, если с Маратом Каримовичем…

— Да понял я, по ночам будете ко мне приходить, — нервно ответил Алёхин.

— И не мечтайте! По ночам к вам будет приходить мой призрак, а я вас и днём со свету сживу. Или вы сомневаетесь?

Судя по жалкому виду капитана, он не сомневался. Борис не удержался и хмыкнул. Эта девушка определённо ему нравилась. Едва только появилась, а капитан уже полностью деморализован, все военные стоят по струнке, и даже Павел утратил свой командный тон.

Впрочем, Павел взял себя в руки.

— Капитан, если у вас больше нет сомнений в том, кто я, требую пропустить нас всех на станцию немедленно. А вы, Мария…

— Григорьевна, могли бы уже запомнить, — фыркнула Мария.

— Мария Григорьевна, ведите нас с Руфимову и объясните, где Васильев и что происходит с работами на станции.

— В своём кабинете ваш Васильев. Как эти… палить начали, так он и струсил. Сидит, трясётся, как осиновый лист. Пойдемте скорее. Пропустите, чего стоите?

Сержант Мадянов, к которому обратилась Мария, нерешительно покосился на капитана. Тот поморщился, как от зубной боли, и махнул рукой.

— Пусть проходят. Только эти четверо и полковник. Остальные пусть тут пока.

И он показал на солдат Долинина.

— Быстрее, ну, что же вы? Столбом не стойте! — тут же распорядилась Мария и насмешливо посмотрела на Павла. — Или вы боитесь, Павел Григорьевич, без охраны к нам соваться? У нас тут, знаете ли, стреляют.

— Чёрт знает что такое. Откуда тут она такая, на мою голову, — пробормотал себе под нос Павел, так, что его расслышал только Борис, стоявший совсем рядом. Но тут же расправил плечи и перехватил инициативу. — Володя, оставь ребят своих пока тут. Анна, Катя, пойдёмте за мной к Руфимову, Боря — ты знаешь, что делать.

Павел поймал взгляд Литвинова, указал ему на капитана и быстро проследовал за этой странной девушкой. Борис с удовольствием проводил взглядом её ладную фигурку в белом халате и подошёл к капитану, который после ухода Марии Григорьевны явно выдохнул с облегчением.

— Капитан, — обратился к нему Борис, подзывая взглядом полковника Долинина, замешкавшего на входе и раздававшего указания своим людям, оставшимся снаружи. — У нас есть к вам разговор. Уделите, пожалуйста, нам с Владимиром Ивановичем несколько минут. Есть тут у вас где поговорить?

— Есть, конечно, — Алёхин всё ещё пребывал в растерянности и даже отёр ладонью проступившую испарину на лбу. Эта язва явно тут всех держала в чёрном теле — вот Павлу повезло так повезло. Борису вдруг стало весело.

— Что достала вас эта Мария? — подмигнул он капитану, пытаясь сбросить и своё напряжение и одновременно установить человеческий контакт с капитаном.

— Да сил нет как, — пожаловался Алёхин. — Она тут всех достала. А они, ну эти, кто на станции, её ещё Марусей зовут. Представляете? А какая она нафиг Маруся? Это чёрт в юбке какой-то.

Долинин при этих словах капитана расхохотался, раскатисто, от души, да и сам капитан заулыбался, прогоняя открытой, мальчишечьей улыбкой повисшее в воздухе недоверие.

«Хорошая у капитана улыбка, — отметил про себя Борис. — Договоримся».

— Пойдёмте тогда на командный пост. Там всё и обсудим, — Алёхин махнул рукой и повернулся к Литвинову. — А к вам как обращаться?

— Моя фамилия — Литвинов, зовут Борис Андреевич, — Борис проговорил это медленно, считывая реакцию Алёхина. По лицу того пробежала тень сомнения и удивления, но Борис видел, ему уже удалось нащупать человеческие эмоции и чувства в капитане, протянуть пока ещё тонкую ниточку между ними, которая со временем непременно должна окрепнуть. — Вижу, что слышали. Так что? Куда идти, капитан Алёхин?

Алёхин взглянул на Долинина, потом снова на Бориса. Не сразу, но принял решение.

— Ко мне, на пост, — сказал просто и тут же, обернувшись к сержанту и накинув на себя строгий вид, произнёс почти скороговоркой. — Мадянов! Следить в оба. Докладывать мне каждые десять минут, понятно?

И снова что-то мальчишечье проскользнуло в его голосе, и Борис, не сдержавшись, улыбнулся. Пусть Павел спокойно разруливает свои инженерные дела. А с этим парнем он, Борис, точно сумеет договориться.

— Никого, всё чисто, — отрапортовал военный, командир небольшого отряда.

Отряд выделил Рябинин, назвав этих ребят самими лучшими, и они такими и были — молчаливые, суровые, точно выполнявшие все его приказания, хоть тут Юра не подкачал.

— Похоже, здесь никого нет. Что дальше?

Ставицкий ещё раз огляделся. Он ожидал увидеть в больнице на пятьдесят четвёртом, что угодно: и толпы снующего медперсонала, и даже вооруженный отряд, охраняющий окопавшегося Савельева, но только не это — разруху и пустоту. Здесь явно шёл ремонт. Об этом говорил и разбросанный тут и там строительный мусор, и недоделанные стены, и запах свежей побелки и краски, который ни с чем невозможно было спутать. И что самое удивительное: не было ни души, как будто кто-то вымел подчистую не только рабочих ремонтной бригады, но заодно и весь персонал больницы.

Конечно, верхом глупости было вот так, без подготовки, без предварительного сбора информации соваться сюда, но время поджимало. Чудом воскресший Савельев должен быть засунут обратно в преисподнюю, туда, где ему самое место, и засунут как можно скорее. Любой ценой.

— Так что дальше? — повторил военный.

Выйдя из лифта, четверо бойцов тут же бегло осмотрели близлежащие коридоры и помещения, пока Сергей стоял и удивлённо взирал на разруху и пустоту, и никого не найдя, теперь ждали дальнейших распоряжений.

Ставицкий молчал. Он привык обдумывать каждый свой шаг, взвешивать «за» и «против», и любая необходимость действовать спонтанно, быстро соображая и мгновенно на всё реагируя, выбивала его из колеи. Всё же спонтанность — не его конек, и когда Сергей оказывался в ситуации, которая требовала от него принятия мгновенных решений, он часто ошибался. Вот и сейчас он был вынужден признать, что совершил ошибку. Стоило вызнать побольше, ещё находясь на тридцать четвёртом, когда дочка Савельева приняла его за своего избавителя. Когда она ему ещё доверяла. Тогда. Не сейчас.

Он коротко глянул на Нику и досадливо поморщился. Девчонка висела на руках одного из военных его отряда безвольной куклой. Какое-то время, пока её тащили по тридцать четвёртому до скоростного лифта, и в самом лифте она билась, трепыхалась, пыталась вырваться. А потом у неё словно кончился завод — она поникла и не подавала никаких признаков жизни.

Сейчас задним умом Ставицкий понимал, что надо было чуть схитрить, пообещать этой маленькой, слабовольной дурочке, что отправит того избитого парня в больницу, соврать, конечно (мальчишку, разумеется, прикончили бы, свидетели ему не нужны), но он поторопился. И теперь, как знать, способна ли эта девчонка выдавить из себя хоть что-то полезное?

Сергей подошёл к Нике вплотную, наклонился к её лицу, заглянул в широко открытые глаза, смотревшие прямо перед собой и ничего не видящие. Савельевские глаза. По спине пробежал неприятный холодок — сколько раз он видел их, эти глаза, серые, чуть подёрнутые матовой дымкой, цвета хмурого зимнего неба, сколько раз в детстве заглядывал в них с надеждой, в напрасной попытке отыскать участие, признание и ошибался, всё время ошибался, принимая их фальшивый блеск за чистую монету. Он инстинктивно отшатнулся, словно перед ним стоял Пашка с весёлой улыбкой на круглом веснушчатом лице, протягивающий ему очки: «Ну ты чего, как девчонка. Мы же просто пошутили. На свои очки».

Впрочем, кроме цвета глаз эта девчонка больше ничего от Савельева не унаследовала. Рыжая, некрасивая и к тому же вялая и слабая — пацана на её глазах прихлопнули, и всё, конец света. Нет, папаша её покрепче будет.

— Ника! Ника! — Ставицкий попробовал хоть как-то привести её в чувство. — Послушай меня.

Никакой реакции. Она даже не дрогнула, и серые глаза продолжали всматриваться в пустоту. Ставицкий помахал рукой прямо перед её носом, стараясь привлечь внимание. Она моргнула, на какую-то долю секунды сосредоточилась, сфокусировала на нём взгляд, но тут же, как будто оттолкнув его, снова ушла в себя.

— Ника. Скажи, где прячется твой отец? Мы сейчас его найдём… ты же хочешь к отцу? Скажи нам, где он прячется, — Сергей говорил мягко, пытаясь достучаться до неё. Но Ника продолжала молчать.

Ну что ж, придётся обойтись без помощи девчонки. В конце концов, больница большая, не может же быть, чтобы тут совсем никого не было. Надо найти эту Анну, главврача. А девочку пока лучше оставить в покое, пусть в себя придёт.

— Надо обыскать больницу, — Сергей повернулся к командиру отряда, терпеливо ждущего от него приказа. — Найти кабинет главврача. Главврач тут женщина. Анна. Её надо взять живой.

Военный кивнул, жестами показал своим товарищам, куда идти, и они двинулись вглубь коридоров, по пути осматривая пустующие палаты и служебные комнаты.

Сергей медленно шёл за ними, позади волокли Нику.

Анна. Что за Анна? Девчонка сказала, что она — сестра её матери. Сестра покойной жены Павла, как там её звали? Лида? Лиля? Ставицкий не помнил. Так, смутно всплывало в памяти невыразительное, простенькое лицо, усыпанное веснушками, волосы рыжие — теперь понятно, в кого пошла Савельевская дочурка, кому обязана своей плебейской внешностью. Нет, всё-таки, Павел — дурак. Разбавлять и без того испорченную папашей чистую кровь Андреевых и Ставицких дальше. Ну и что получил? Рыжую, некрасивую девчонку? А ведь мог бы найти кого-то поинтереснее, женщину своей крови, из правильной семьи. Но дурака Савельева всегда тянуло к отбросам.

Красавица тётя Лена, тонкая, изящная, похожая на точёную фарфоровую статуэтку, одну из тех, что украшали бабушкину гостиную, — Елена Прекрасная, так полушутя-полусерьёзно называл её Серёжин отец, — часто жаловалась бабушке, что Павлик водит дружбу с какими-то безродными. Сыном официанта и садовничьей дочкой. Сережа знал, кого имела в виду тётя Лена — эта троица вечно таскалась повсюду вместе. Наглый красивый Борька Литвинов, постоянно издевающийся над Серёжей, и нескладная высокая черноволосая девочка — Аня Бергман. А ведь, кажется, потом именно на сестре этой Бергман и женился Савельев. Неужели она и есть главврач этой больницы? Тогда понятно, почему она прячет своего школьного дружка.

Внезапно идущие впереди военные остановились. Командир обернулся, сделал предупреждающий жест, и Сергей, повинуясь ему, замер и вжался в стену. Впереди отчётливо слышались чьи-то быстрые шаги.

Отряд профессионально рассредоточился — двое нырнули в пустые палаты, один, тот, что волок Нику, спрятался за открытой дверью, зажав девчонке на всякий случай рот и кивнув Сергею, приглашая последовать за собой, ещё двое застыли у стен по обе стороны коридора.

Не успели они всё это проделать, как из-за поворота показалась молодая медсестричка в неприлично коротком халатике. Она быстро шла по коридору, весело стуча каблучками, и даже, кажется, мурлыкала под нос какую-то простенькую мелодию.

Военных она заметила не сразу, а когда увидела, было уже поздно — двое отделились от стены, быстро и молча сделали шаг навстречу девчонке, те, кто прятались, тоже выскочили в коридор, оказавшись за спиной медсестрички и взяв её в кольцо. Только после этого вышел сам Ставицкий и тот военный, который держал Нику.

Девчонка тихо ойкнула, попятилась, не сводя глаз с Ники — видимо, узнала, кого они держат, Сергей в очередной раз чертыхнулся про себя, — и тут же уткнулась спиной в стоящих сзади военных. Губы у медсестрички затряслись, и хорошенькое личико сразу размазалось, поползло, исказившись от страха. Это неумение держать себя в руках, свойственное всем выходцам безродного сословия, вызывало в Сергее раздражение, брезгливость и даже жалость. Но он-то был Ставицким, даже выше чем Ставицкий — он был Андреевым, поэтому Сергей быстро взял себя в руки, смахнул с лица ненужные эмоции и приветливо улыбнулся.

— Добрый день.

Девчонка неуверенно кивнула.

— Вы нам не подскажете, почему тут никого нет? Где медперсонал, врачи, пациенты?

— Я… — медсестра всё ещё не пришла в себя, и, как не пыталась, взгляд её то и дело останавливался на Нике. — Так ремонт тут…

— Ремонт? А где тогда ремонтные бригады? — Сергей говорил очень тихо и мягко, сопровождая свои слова лёгкой, застенчивой улыбкой.

— Я не знаю… я пришла на смену, а ремонтников уже нет… а вы…

— На смену? — Сергей улыбнулся ещё шире. — На какую смену, если тут ремонт и больница не функционирует?

— Так… у нас тут есть пациенты, старики, которых никуда нельзя переводить. Поэтому Анна Константиновна и оставила тут несколько медсестер и меня тоже, а остальной медперсонал раскидали по другим больницам, — затараторила девчонка, сбитая с толку мягким тоном Ставицкого. — Так что тут и нету никого, а куда ремонтники делись, я не знаю, обычно они тут работают вместе с Петровичем, столько шума от них. А сегодня я пришла — люди какие-то бегают по коридорам, но не ремонтники, другие. И все куда-то сразу убежали с Анной Константиновной, а меня тут бросили одну, и даже медбрат, который со мной дежурит, он тоже куда-то делся. Я сама ничего не понимаю.

Выпалив всё это, девчонка резко замолчала. Как будто вентиль завернули до упора. Только таращилась на Нику, выпучив глупые круглые глаза, в которых плескался страх. Нет, Нику она однозначно знала, не стоило даже уточнять. И сейчас до этой юной медсестрички, кажется, начало доходить, что к чему, она побледнела, и было видно, что девочка вот-вот запаникует. А это было ни к чему, только перепуганных дур ему тут не хватало.

— Тебя как зовут? — Сергей задал самый простой вопрос, вложив в свой голос максимум доброжелательности, уводя девочку в сторону от ненужных ему сейчас мыслей.

— Наташа.

— Наташенька, мы ищем вашего главврача. Анну Константиновну, так её, кажется, зовут? — Сергей мысленно поблагодарил болтливую дурёху, вывалившую сразу нужную информацию. — Ты бы не могла нас к ней проводить? А то мы немного заплутали в ваших коридорах.

— А Ника? — девчонка всё же не сдержалась, задала беспокоящий её вопрос, выдав себя с головой. — Что с ней?

— С Никой? — переспросил Сергей, не меняя ровного и доброжелательного тона и не выказывая никакого удивления. — С ней всё в порядке, просто она немного напугана. Вот мы её и ведём к Анне Константиновне. Она же ей родственница?

— Да, конечно, она ей тётка, — подтвердила Наташа. — Я вас провожу, конечно… но Анны Константиновны нет. Тут никого нет, они все ушли.

— Кто все?

— Ну, все… Я видела каких-то людей, мельком. Я их никого не знаю. Я не поняла ничего, только видела, что Анна Константиновна с Морозовой и ещё двумя мужчинами прошла к лифтам, я подходить не стала, потому что я опоздала, и мне бы влетело.

«Плохо, — промелькнуло в голове у Сергея. — Очень плохо. Мужчины… А если один из них Савельев? Решил выйти из убежища? Но почему?» Ни на один из этих вопросов ответа не было, и более того — не было времени, чтобы подумать, посидеть в тишине уютного кабинета, разглядывая портреты известных философов и мыслителей прошлого, как бы советуясь с ними. Всего этого Сергей был сейчас лишён. Перед ним стояла только глупая перепуганная девчонка, которая годилась разве что на роль мелкой обслуги, и которая явно была не курсе здешних секретов.

— Наташа, проводи нас к кабинету главврача, хорошо? — сказал он. — И ничего не бойся. Мы не сделаем тебе ничего плохого.

Произнося это, он был совершенно искренен. Нет, он не знал, чем всё закончится для этой Наташи, не знал и не думал об этом. Даже если придётся девочку убрать, какая разница — жизни этих людей, короткие или длинные, чаще всего бесцельны и унылы. А в этой — Сергей окинул медсестричку равнодушным взглядом, даже и потенциала никакого нет.

Дверь кабинета, к которому они подошли, со строгой табличкой «Главный врач. Бергман А. К.» была заперта. Сергей подёргал ручку двери и задумался.

— Я же говорю, Анна Константиновна куда-то ушла. С теми мужчинами, — осторожно сказала медсестричка, косясь на автомат ближайшего к ней бойца.

— Да-да, — рассеянно проговорил Сергей, машинально снял очки и принялся протирать стекла — привычка, укоренившаяся с детства и вызывающая смех у его идиотов-одноклассников. С годами он научился худо-бедно справляться с ней и даже обратил её себе на пользу: люди в массе своей глупы и за смешной и нескладной внешностью зачастую не способны разглядеть истинную суть человека, а если им ещё и немного помочь, накинуть на себя флёр чудаковатости и странности, то можно добиться многого. Но в минуты растерянности и волнения эти монотонные движения — снять-протереть-надеть — совершались как бы автоматически, без участия Сергея. Сейчас был именно такой момент. Он не понимал, что делать, какие шаги предпринять дальше, нужно ли ему в этот пустой кабинет, а он был пуст, это и так понятно, и руки его сами собой потянулись к очкам.

— У меня есть ключ от кабинета. Там лекарства хранятся, дежурным медсёстрам положено с собой ключ носить.

Монотонные движения Сергея подействовали на юную медсестричку умиротворяюще. Она, как и многие другие, вдруг увидела перед собой застенчивого интеллигента, повелась на это, расслабилась, и в её торопливых словах Ставицкий привычно уловил желание помочь. Желание, продиктованное добротой — ещё одним глупым и бесполезным чувством, свойственным некоторым представителям низшей касты. Этой вот было свойственно.

— Если хотите, я вам открою.

— Да-да, конечно, — Сергей надел на нос очки и мило улыбнулся.

Пустой кабинет выглядел так, словно его покидали в спешке. На столе были разбросаны какие-то карточки, часть из них валялась на полу, телефон явно сдвинут, застыл на краю, криво поставленный на тонкую стопку папок. Хотя, если верить словам глупой девчонки, те люди, которых она видела, на самом деле очень сильно спешили.

Он обогнул стол, сел в кресло главврача, неудобное, жёсткое, с врезающейся в лопатки спинкой. На автомате пододвинул к себе телефон, поставил ровно, проверил, как лежит трубка. Точные, выверенные движения давали иллюзию контроля над ситуацией и немного приводили мысли в порядок. Медсестричка Наташа жалась у двери, не смея выйти. Да она и не смогла бы, даже если бы очень захотела. Двое бойцов перекрыли вход, ещё двое, один из которых держал Нику, остались снаружи. Рядом со Ставицким был только командир отряда, человек-функция с непроницаемым лицом-маской, полезный человек, Сергею такие нравились — хорошо работающие винтики в сложном механизме Башни.

— Наташа, — Ставицкий обратился к медсестре. — Опиши, пожалуйста, тех людей, с которыми ваша главврач ушла. Как они выглядели?

— Обычно. Я не разглядывала. Пожилые уже, вроде вас… ой! — она в ужасе осеклась, поняв, что сморозила бестактность. — Я хотела сказать, взрослые совсем. Лет сорока, наверное. В больничной одежде они были — серые штаны с курткой. У нас пациентам такую выдают. Я ещё подумала, чего они так странно вырядились, они же у нас не лежали. То есть, в больничной одежде были двое, которые с Анной Константиновной были…

Двое? Почему двое? Нет, скорее всего, один из них точно Савельев. Если он тут прятался, то понятно, что надето на нём должно быть именно больничное. Но почему их было двое? Почему? Неприятное предчувствие кошкой заскреблось изнутри. Он не понимал, в чём дело, ухватился за эту обрывочную, скудную информацию, которая больше сбивала с толку, чем помогала, и почти не слушал того, что торопливо говорила медсестра.

— …вообще столько народу здесь бегало, мужчины незнакомые, я никого не знаю. Но эти в костюмах были, ну как у начальства. Один мужчина совсем старый, полный, а ещё там был…

В кармане звякнул планшет. Сергей потянулся за ним, почему-то подумав, что это, наверно, Юра, пьяный, безвольный паникёр.

Он ошибся. Сообщение было не от Рябинина.

«Величко собрал экстренное заседание Совета. Началось только что. Он говорит, что Савельев выжил. И про какую-то АЭС. Обвиняет во всем вас с Рябининым. Требует одобрить ваш арест».

Рука, державшая планшет, предательски задрожала. Сергей глубоко вдохнул, призывая на помощь всю свою выдержку. Перед глазами, как и всегда, в таких случаях, когда он терял контроль над собой или ситуацией, всплыло строгое лицо бабушки Киры.

«Ты — Андреев, Серёжа, — спокойно произнесла она, и от её ровного голоса Сергею стало легче. — Ты — Андреев. И ты не имеешь права показывать свои истинные чувства кому бы то ни было. Особенно свой страх. Запомни, Серёжа, страх нельзя показывать никому. Над тобой в школе все смеялись, потому что видели, как ты боишься. Ты должен всегда держать себя в руках. Что бы ни случилось. Потому что ты — Андреев. Ты — лучший. Выше тебя никого нет в этой Башне».

«Я — Андреев», — мысленно повторил Сергей вслед за Кирой Ставицкой и почувствовал, как паника отступает. Он ещё раз медленно перечитал сообщение. Савельева на Совете нет, и это хорошо. Значит, есть шанс. Рука сама потянулась к телефону.

— Квартира Рябининых, — на том конце провода раздался сухой, лишённый эмоций голос старой, вышколенной горничной, очень похожий на голос хозяйки, Натальи, с теми же ломкими, отрывистыми нотками. Хорошая прислуга всегда подсознательно копирует своих хозяев, так уж заведено, и в этом есть что-то правильное, фундаментальное, то, на чём держится мир: лакеи стремятся быть похожими на хозяев, оставаясь при этом всего лишь лакеями.

— Это Ставицкий. Позовите Юрия Алексеевича.

— Здравствуйте, Сергей Анатольевич, — горничная вложила в свой голос положенную порцию уважения. — Юрию Алексеевичу нездоровится. Они прилёг.

Старая служанка выдала заготовленную версию, ни разу не сбившись, и для постороннего человека она означала только то, что было сказано, зато свой по лёгкой смене интонации, едва уловимой и почти неосязаемой, понимал — Юра пьян, пьян как последняя скотина.

— Нина, дорогая. Скажите Юрию Алексеевичу, что это срочно, — он говорил ровно, но горничная так же верно, как и он сам до этого, считала его посыл: буди этого идиота, как хочешь, но чтоб был.

— Минутку, Сергей Анатольевич.

На том конце повисла тревожная тишина. Ставицкий поднял голову, упёрся взглядом в круглое лицо медсестрички — что она там только что говорила? Здесь были и другие? Старый, полный мужчина. Наверняка Величко. Наверняка.

Сергей сделал знак командиру — тот его понял сразу, выпроводил из кабинета тех двоих, что застыли у двери, девчонку, вышел сам и плотно закрыл дверь. Всё правильно. Разговор, что пойдёт дальше, для их ушей не предназначен.

— Рябинин, слушаю, — ожила трубка. Юра пытался говорить чётко, но уже по той тщательности, с которой он выговаривал каждую букву, было понятно — принял на грудь Рябинин порядочно.

— Юра! — Сергей повысил голос, понимая, что сейчас Рябинина можно поставить на ноги только точными командами — должна сработать элементарная армейская выправка. — Юра! Слушай меня внимательно!

— Серёжа? Я тут задремал…

— Немедленно объявляй военное положение!

Послышался какой-то шум. То ли Рябинин уронил трубку, то ли ещё чего. Потом раздалось сопение.

— Немедленно объявляй военное положение! — повторил Ставицкий, отчётливо выговаривая все слова. — Военное положение, Юра! Ты в курсе, что сейчас идёт экстренное заседание Совета, куда нас с тобой не позвали?

— Что? — выдавил Рябинин.

— Экстренное заседание, Юра. И нас там нет. Ты понимаешь, что это значит?

— П-понимаю, — прошелестел Юра, явно напуганный до смерти.

— А теперь приди в себя. Если всё сделаешь, как я скажу, ничего не напутаешь и будешь действовать быстро — то всё ещё можно отыграть в нашу пользу. Ты слышишь?

— Да, я слышу…

— Объявляй военное положение, прямо сейчас. Поднимай всех своих, пусть будут наготове. Сам возьми человек двадцать, можно даже больше, всех, кого сможешь быстро собрать, и немедленно в зал для заседаний. Если там будет охрана — всех обезвредить. Врывайся прямо туда и арестовывай Величко.

— Величко? — голос Рябинина дрогнул. Величко побаивались все.

— Величко. Обвиняй его в измене и жди меня. Если кто-то попробует возражать — того тоже под арест. И жди меня там. Я буду минут через пятнадцать. Ты меня понял?

— Я… понял. А что Савельев? Он действительно жив?

— Он жив, Юра. И если ты сейчас облажаешься, то сам понимаешь, что с нами будет. А теперь, будь добр, позови Наталью. Немедленно.

Звать Наталью не пришлось. Судя по тому, как быстро Ставицкий услышал её голос, она просто перехватила у мужа трубку. Умница Наташа, эта женщина никогда не подведёт.

— Наташа. Насколько сильно твой муж пьян? — Сергей чуть расслабился. Наташа была своя, в её присутствии можно слегка дать волю эмоциям, сбросить маску.

— Прилично. Не уследила. Понараспихал заначек по всему дому, алкоголик чёртов, — прошипела Наталья. Если бы сейчас её кто-то услышал, то тоже не узнал бы надменную светскую красавицу Наталью Барташову.

— Его можно привести в чувство? Только быстро. Сейчас всё поставлено на кон, Наташа. Если твой муж всё провалит…

— Я приведу его в надлежащий вид, Серёжа. Не дёргайся! — в голосе Натальи прозвучало что-то такое, от чего Ставицкий успокоился. Не хотел бы он сейчас оказаться на месте Юры. Можно было не сомневаться, Наталья приведёт его в чувство.

— Тогда слушай меня — это очень важно, Наташа.

И он принялся спокойно и размеренно повторять весь алгоритм действий. Где-то наверху, через почти четыреста этажей, замерла и подобралась Наталья Барташова, выпрямила и без того ровную спину, сузила красивые кошачьи глаза, вскинула волевой подбородок. Ставицкий ещё не положил трубку, ещё договаривал последние распоряжения, но уже успокоился, почувствовал, как снова возвращается прежняя уверенность. Ничего не потеряно. Армия подчиняется ему. И это просто подарок, что Савельева нет на Совете. Если бы он был там лично, то всё было бы намного хуже. А так…

Сергей посмотрел на замолчавший телефон и поднялся. Вышел из кабинета, повернулся к командиру отряда и негромко приказал:

— Наверх.

Командир сделал быстрый кивок в сторону медсестрички — с этой что? Мысли Ставицкого на секунду вернулись к глупой девчонке, прижатой к стене. Потенциала в ней, конечно, немного, но… пусть живёт. Тем более, что мир скоро изменится и очень сильно, и новому миру потребуются свои верные слуги.

Командир его понял и медленно опустил автомат.

На лестнице Сашку посетило странное чувство, вроде дежавю. Всего две недели назад он уже бегал по этой чёртовой Северной лестнице, когда они с Киром спасали Савельева. Всего-то две недели, а Сашке казалось, что прошла целая жизнь, длинная, наполненная событиями, изменившая его целиком — и мысли, и желания, и всю его, Сашкину, сущность. Он помнил, как тогда трясся от страха, и, если б не Кир, который не испытывал ни тени сомнений, который рвался в бой и лез в самое пекло, заставляя его носиться по бесконечным ступеням вверх-вниз, прятаться на заброшенной станции от вооружённых Татарина с Костылем, тащить на себе раненного Павла Григорьевича, Сашка ни за что бы не решился на такое.

Сейчас Кира рядом не было. Был Стёпка Васнецов. Красивый, самоуверенный, язвительный Васнецов, пусть и подрастерявший свою самоуверенность и передавший лидерские позиции ему, Сашке Полякову. Временно передавший.

Ну да, Васнецов всегда был лидером в отличие от него. Сашка это знал и признавал. И то, что Стёпка сейчас был растерян, слегка напуган и молча переваривал полученную информацию про Савельева, Литвинова и АЭС (Сашка наскоро рассказал всё, что знал сам), ничего не меняло. Сашка понимал, что надо дать ему время — Васнецов справится, и тогда можно будет скинуть груз ответственности, давивший на плечи, тот груз, к которому Сашка был совершенно не готов.

Когда сегодня после учёбы и стажировки он пришёл в больницу, и его встретила Катя с круглыми от удивления глазами и чуть ли не на бегу сообщила, что к Павлу Григорьевичу пришла куча народу, и они там заседают, а потом он и сам увидел, как больницу заполнили незнакомые люди, серьёзные мужчины с каменными, неулыбчивыми лицами, в застёгнутых на все пуговицы тёмных пиджаках, как словно ветром сдуло всех рабочих вместе с неуживчивым Петровичем, как по коридору, тяжело ступая, прошествовал невысокий полный мужчина и исчез в дверях тайника, где скрывался Савельев, вот тогда Сашка и подумал, что, наверно, всё — на этот раз действительно всё. Савельев и Литвинов наконец покинут своё убежище, и этот кошмар прекратится. Исчезнет тошнотворный, выматывающий душу страх, что всё откроется, и что однажды на больничном этаже появятся люди с оружием, и это будут не просто отморозки Костыль и Татарин, это будут профессионалы, решительные и безжалостные, и тогда им всем конец. Ему, Киру, Анне Константиновне, Кате… его Кате. Поэтому, увидев снующих по больнице людей — Савельевских людей, в этом не было никакого сомнения, — Сашка испытал облегчение.

В действительности всё оказалось хуже.

Жизнь сделала вираж и ушла в очередное пике. И опять его Катя оказалась в самом центре опасных событий. Когда из кабинета главврача, в который из тайника перенеслось основное заседание во главе с озабоченным чем-то Савельевым, вышла сама Анна Константиновна и увела Катю, Сашка, хоть и не понял зачем, но всё равно напрягся. Интуиция подсказывала, что это неспроста, и она не обманула. Катя появилась спустя каких-то десять минут и не только успела шепнуть ему, что она идёт на АЭС, с Анной Константиновной, Савельевым и Литвиновым, и сказать про каких-то раненых, но они даже успели поругаться. Потому что Сашка никак не мог понять, почему Катя идёт туда, где опасно — она ведь не обязана этого делать, а она не могла понять, почему этого не понимает он, только твердила, что так надо, а под конец просто рассердилась (он даже предположить не мог, что она умеет сердиться) и убежала, громко топая каблучками.

Эта их первая и такая неожиданная ссора выбила Сашку из колеи, и потому он очень вяло отреагировал и на появление растерянного и ошарашенного Васнецова, и даже на его рассказ, не сразу сообразил, о какой Лене твердит Стёпка, да и после того, как сообразил, не смог быстро сопоставить, что к чему. Он пытался отвечать на Стёпкины вопросы, худо-бедно объяснил, что примерно здесь происходит, но мысли его, сделав очередной круг, опять возвращались к Кате, потеряно метались от страха за эту чудную маленькую девочку, заполнившую всё его сердце, до дурацкой ссоры, и перед глазами снова и снова вставало недоумённое лицо Катюши с сердито сдвинутыми бровями-домиками. Сашке хотелось быстрее отделаться от Стёпки, запутанные отношения этой троицы (ну да Ника скорее всего с Киром, это же очевидно) его интересовали слабо, но потом, как это бывает, в голове что-то перещёлкнуло, а, может, до него просто дошло, что пыталась донести до него Катюша: «ты не понимаешь, там люди, им нужна помощь», и Сашка внезапно понял, о чём твердит Стёпка, и разрозненные кусочки сложились в цельную картину: отправившаяся неизвестно куда Ника, непонятно почему исчезнувший Кир, горничная Рябининых, её дружок Татарин и Кравец, которого Сашка боялся до одури, боялся больше всех остальных, но который — и Сашка опять был отчего-то в этом уверен — замыкал этот круг.

Наверно, потому Сашка и мчался сейчас по лестницам, ведя за собой Стёпку Васнецова, думая о Кате, и о Нике, и о дураке Шорохове — думая о своих друзьях.

— Тридцать четвёртый, — произнёс сзади Стёпка, и Сашка резко затормозил. Поглощённый своими мыслями, он чуть не проскочил мимо нужного этажа.

Безликая железная дверь с подсвеченным указателем «34» была закрыта. Она не сразу поддалась, когда Сашка её толкнул — большая, массивная, наверно, раньше, когда здесь был действующий цех, она большую часть времени оставалась открытой, а сейчас словно замерла, срослась со стеной, не торопясь открывать спрятанные за ней тайны. Сашка не успел ничего подумать, Стёпка навалился плечом на дверь, и она нехотя, издав полустон-полувсхлип, отворилась, пропуская их внутрь, в широкий и длинный коридор.

Ребята, не задумываясь, бросились по нему, добежали до площадки грузового лифта и, обогнув лифт, упёрлись в цеховую проходную: две будки КПП и между ними — развороченные, поломанные турникеты, за которыми и начинался сам цех, огромное и гулкое помещение с высокими потолками, залитое мутным светом аварийных ламп.

— Что дальше? — шёпотом спросил Стёпка.

— Не знаю, — так же шёпотом отозвался Сашка.

В цехе было пусто. Но почему-то они остерегались говорить в полный голос, словно боясь спугнуть чьи-то спавшие здесь столетние тени, притаившиеся по углам и за полуразрушенными и проржавевшими конструкциями каких-то агрегатов. Сашка внезапно засомневался в правильности их догадки. Не похоже было, чтобы здесь кто-то появлялся — всё было мёртвым, безжизненным, и только в неживом свете фонарей кружился вспугнутый ими ворох пыли.

— По-моему, тут сто лет никого не было, — выдохнул Стёпка, угадав Сашкины мысли. — Хотя дверь…

— Что дверь?

— Дверь была не заперта.

— А да… точно.

Сашка медленно двинулся вперёд. Почему-то ему было не по себе. Они со Стёпкой находились вдвоём на большом, открытом пространстве, и как знать, возможно, кто-то сейчас следил за ними, укрывшись за одной из толстых несущих колонн или из приоткрытой двери подсобных помещений, расположенных по краям — вдоль стены Башни.

Подсобки! Точно! Сашку даже подбросило от этой мысли.

Надо осмотреть все небольшие помещения, которые тут есть. Если здесь кого-то и прячут, то вряд ли будут делать это посередине пустого, просматриваемого со всех сторон цеха. Сашка метнулся в сторону, туда, где раньше располагались хозяйственные пристройки, бытовки, может быть склады или даже кабинеты начальства, хотя на кабинеты эти полутёмные, слепые помещения вряд ли могли претендовать. Стёпке объяснять ничего не пришлось. Он мгновенно понял Сашкин манёвр и бросился следом.

Подсобное хозяйство заброшенного цеха было большим. Маленькие и узкие комнатушки чередовались с просторными складами, где всё ещё сохранились шкафы и высокие стеллажи, узкие коридоры заканчивались закутками, заваленными ненужными и отжившими своё вещами, за длинными раздевалками начинались неработающие души и туалеты.

Они методично осматривали помещение за помещением, углубляясь по коридорам внутрь, доходя до самых стен Башни — здесь они были глухие, без окон, — и возвращаясь обратно в сам цех, но всё было тщетно. Всюду царило запустение и разруха. В душу Сашки закралось сомнение: а что если, они ошиблись? Он ошибся? С чего решил, что Ника может быть на тридцать четвёртом? Из-за реплики Литвинова про Кравца? Да мало ли в связи с чем он это сказал. Стёпка, наверно, думал то же самое.

— Может, мы зря сюда пришли? — шёпот Васнецова прозвучал на самое ухо. — Может, надо было всё-таки на шестьдесят девятый? Если и эта Лена была там…

— Погоди, — внимание Сашки кое-что привлекло. — Посмотри. Здесь кто-то был, и судя по всему, не так давно.

Он указал рукой на пустой пластиковый ящик слева от них.

— И что? — начал Васнецов, но внезапно понял и замолчал. Увидел, что ящик этот явно двигали, совсем недавно, на полу отчётливо виднелся след от этого движения, то место, где раньше стоял ящик ярко выделялось полным отсутствием пыли. Словно кто-то походя задел его ногой и сдвинул в сторону.

Но даже не это было главным. Главным было то, что от этого ящика тянулся след, словно по полу что-то волокли — может быть, другой такой же ящик или что-то ещё, — и след этот заканчивался за дверью комнатки, одной из тех, которую они ещё не успели осмотреть. И что совсем было плохо — дверь в это помещение была не заперта. А никто не станет держать дверь открытой в помещении с людьми, если только они не…

Стёпка с Сашкой, не сговариваясь, переглянулись и кинулись к зияющему темнотой проёму.

— О, господи, — Стёпка добежал первым и замер на пороге. Сашка заглянул через его плечо и тут же отшатнулся.

В маленькой узкой каморке лежали трое, нет… четверо. Один, завалившись на бок, почти перегораживал проход, чуть подальше виднелись ноги в высоких, шнурованных ботинках — крепкие тяжёлые каблуки с железными рифлёными набойками притягивали взгляд. Сашка вспомнил, как Кир однажды рассказывал, что местные гопники за подобные набойки хорошо платят умельцам, в драках таким ботинкам цены нет. Чуть дальше лежали ещё двое.

«Бежать!» — пискнул кто-то внутри Сашки. Проснулся прежний страх, вцепился, потянул Сашку назад, к выходу. Люди, лежащие перед ним, были мертвы, но Сашка, ещё не зная, кто это, ещё не видя их лиц, хотел только одного — исчезнуть отсюда и как можно быстрей.

Он не понимал, откуда взялись силы, но он смог справиться. Заглушил пищащего внутри труса и вошёл в комнатку, первым вошёл, отодвинув так и застывшего в дверях Васнецова.

Человека, которого пришлось перешагнуть, он опознал сразу. Его лицо было чуть повёрнуто к свету, и это лицо — неприметное, тусклое, со стеклянными глазами, которые были у этого человека при жизни и которые остались при нём и после смерти, — Сашка узнал бы из тысячи. Из сотни тысяч.

— Кравец.

Он произнёс ненавистное имя вслух, и Стёпка дёрнулся.

— Что? Ты его знаешь? — нервно спросил Васнецов, потом до него дошло, и он выдохнул. — Кравец? Тот самый? Твой начальник?

Сашка не ответил. Стараясь не смотреть на Кравца и всё равно ощущая его стеклянный взгляд на своей спине, Сашка двинулся вглубь. Ноги в высоких шнурованных ботинках принадлежали Татарину — этот лежал на спине, раскинув руки в сторону, широкое плоское лицо было залито кровью, а третьим был Костыль. Сашка отметил всё это про себя равнодушно, почти не удивляясь. Трое мерзавцев, чем-то повязанных и одновременно нашедших страшную смерть в грязном, убогом помещении.

— Саша? — снова позвал его Стёпка, и Сашка, медленно развернувшись, качнул головой.

— Да, это Кравец. Тот самый. А эти двое — Татарин и Костыль. Это они стреляли в Савельева там, на станции.

— А четвёртый?

Четвёртый? Сашка непроизвольно вздрогнул. Четвёртый как будто был лишним. Он никак не вписывался в эту компанию отморозков, и Сашка почувствовал бегущий между лопатками неприятный холодок, обернулся, на ватных ногах приблизился к этому четвёртому, лежащему на боку, присел и тут же понял, кто перед ним. И не удержался — заплакал. Молча. Ощущая прохладной кожей горячие слёзы, которые он не вытирал, не мог найти в себе силы, чтобы вытереть. Мир вокруг Сашки схлопнулся, выключился, исчез затхлый, бивший в нос запах, свет, ломкими струйками просачивающийся сюда из цеха, выцвел и потускнел, Стёпкин голос затих, и сам Стёпка, внезапно появившийся из-за спины и опустившийся на колени рядом с телом, был похож на призрачный мираж, колыхающийся сквозь солёную пелену слёз.

— Саша! Саша! Он жив!

До Сашки не сразу дошло, что говорил — нет, кричал Васнецов.

— Жив! Да перестань ты плакать! Жив! Кирилл жив!

Сашку словно ударили по щеке. Больно, с размаху, приводя в чувство. Мир включился, закружился, и, хотя Сашка всё ещё сидел на грязном полу, безвольно уронив ладони на колени, жизнь возвращалась — вливалась горячими, неровными толчками, вместе с облегчением и рвущимися на волю всхлипами.

Рядом деятельно возился Стёпка. Он бережно повернул Кирилла на спину и быстрыми, выверенными движениями расстёгивал пуговицы на рубашке. Испуг и растерянность с его лица исчезли, и теперь Сашка видел перед собой прежнего Васнецова, самоуверенного и слегка заносчивого.

— Плечо, — Васнецов повернулся к Сашке. — Он ранен в плечо. Помоги мне!

Стёпкин окрик окончательно привел Сашку в чувство, он сбросил с себя оцепенение и включился, стараясь как можно точнее выполнять распоряжения Стёпки. Васнецов, скинул с себя куртку, скатал её в валик и подложил Киру под голову.

Кирилл лежал неподвижно, устремив вверх опухшее, разбитое лицо.

— Его, наверно, били, — прошептал Сашка.

— Наверно.

Стёпка, наклонившись к Киру, изучал рану на его плече. На Сашку он не смотрел, его тонкое красивое лицо было сосредоточенным и отстранённым. Васнецов как будто отключил в себе все эмоции и действовал, как запрограммированный робот.

— Похоже слепая, — пробормотал он наконец.

— Слепая? — тупо переспросил Сашка, судорожно сглотнув.

— Да. Рана слепая. Пуля внутри. Но надо остановить кровь. Кровотечение не сильное, но он уже тут лежит неизвестно сколько. Нужен жгут, повязка… Снимай рубашку!

Сашка стал лихорадочно стягивать с себя рубашку, Стёпка тоже стащил свою через голову, скрутил её в подобие жгута.

— Рви на полоски, не очень узкие, — отдавал Васнецов команды, не отрываясь от дела — он уже производил какие-то манипуляции над раной. — Да, вот на такие, — Стёпа бросил быстрый взгляд на то, что делает Сашка и снова склонился над раненым. — Майку тоже снимай, рану надо тампонировать. Чёрт, нужна дезинфекция — спирт или что-то вроде… даже самогонка бы подошла. У тебя нет случайно с собой?

Сашка понял, что Васнецов шутит. Шутка вышла так себе, но почему-то даже она помогла, как-то разрядила напряжение, и Сашка попытался поддержать её.

— Нет, всю выпил уже, — пробормотал он. — Сегодня я взял с собой маловато.

Стёпка хмыкнул, показывая, что оценил шутку, хотя, конечно, остроумием она не блистала. Но это было неважно. Главное, что страх уходил, откатывал назад.

— Стёп, рана опасная? Он… будет жить?

— Думаю, да. Если быстро доставить его в больницу и провести операцию — надо вынуть пулю, обеззаразить рану. Нужно в больницу. Я сейчас перевяжу, конечно.

Стёпка замолчал. Сашка смотрел, как ловко он накладывает повязку, изредка бросая Сашке короткие распоряжения — подержать, приподнять.

Кир не подавал никаких признаков жизни, Сашка даже засомневался, жив ли он. Тот же Савельев хотя бы стонал, бормотал что-то. А Кир… Если бы не Стёпка, Сашка бы не усомнился, что перед ним труп.

— Стёп, а он точно жив?

— Точно, — уверенно ответил Стёпка. — Приподними его так, да… Хорошо. Подержи немного. Всё, отпускай.

Он ни на секунду не прекращал своих действий, и Сашка вдруг подумал, что из Васнецова выйдет отличный врач.

— Он просто без сознания, болевой шок. Если я не ошибаюсь, то рана не очень опасна, ничего серьёзного не задето. Просто его сильно отделали, ещё до выстрела. Мне кажется, рёбра сломаны. Давай ещё бинт!

Сашка повернулся, взял очередную узкую полоску ткани, поднял голову и замер. В дверном проёме стоял человек с автоматом.

— Встать! Руки за голову! Быстро!

Сашка подскочил, невольно исполняя команду. Почувствовал, как рядом замер Стёпка. Человек в военной форме, высокий, плечистый, загораживал собой весь проём. Его большие, сильные руки, расслабленно держали опущенный дулом вниз автомат, но Сашка каким-то шестым чувством понимал, что эта расслабленность — не более чем иллюзия, обман, и, если будет нужно, этот человек, не задумываясь, пустит оружие в ход. Стёпка это тоже понял, потому что медленно поднялся, встал рядом с Сашкой, инстинктивно прижавшись плечом к плечу.

— Руки за голову! — повторил военный, и дуло автомата опасно приподнялось.

Сашка со Стёпкой послушно вскинули руки вверх. Из-за спины военного показался низенький полный мужчина, тоже в форме, обтянувшей его так, что, казалось, ткни его, и он выскочит из неё, как тугой маленький мячик.

— Вот это дела, — протянул мужчина, оглядывая комнату. Перешагнул через лежащего Кравца и ещё раз огляделся, смешно завертев круглой лысой головой. — Прямо панорама Бородинского сражения. Смешались в кучу кони, люди. А?

Неизвестно кому он адресовал это «а», но Сашка дёрнул головой, словно соглашаясь. Низенький военный Сашкино дёрганье заметил, усмехнулся и, обернувшись, скомандовал:

— Давайте, ребятки, пошуруйте тут.

Тут же из-за двери показались ещё военные, все как подбор рослые, высокие. Двое шустро прошмыгнули в каморку, рассредоточились, быстро и профессионально осматривая трупы.

— Ну, что там, ребятки?

Один из «ребяток», вытянувшись по струнке перед своим командиром, бодро отрапортовал:

— Товарищ майор, все трое мертвы. Застрелены. Судя по пропускам — Татаринов, Костылев и Кравец.

— От ты ж, прямо в яблочко, — восхищённо выдохнул низенький и даже чуть подскочил. — Это который из них Кравец? А ну-ка, соколик, посвети-ка ты в евонный циферблат, для опознания, так сказать, личности.

Пока «соколик» светил фонариком в «циферблат» Кравца, а товарищ майор восторженно крякал и повторял: «а ведь, кажись, он, чтоб нам всем тут утопнуть», Сашка стоял, по-прежнему держа руки за головой и не сводя глаз с того, кто так и застыл в дверях, с автоматом в руках. Сейчас оружие уже не было опущено, дуло автомата было направлено прямо на него, Сашку, или на Стёпку.

Закончив опознание, товарищ майор повернул к ним круглое довольное лицо.

— Вы тут что ль Ледовое побоище учинили?

«Это не мы», — хотел ответить Сашка, но Стёпка его опередил.

— У нас тут раненый, ему срочно нужна помощь. Надо немедленно доставить его в ближайшую больницу. Я его перевязал и остановил кровотечение, но, скорее всего, нужна операция.

Стёпкин голос от волнения дрожал и заваливался на фальцет, но он всё равно выпалил всё про Кира и замолк, тяжело и отрывисто дыша, как будто только что пробежал этажей двадцать вверх без остановки.

— Ткачук, а ну, посмотри, что там, — скомандовал майор.

Ткачук бросился исполнять приказ, отодвинул их со Стёпкой в сторону.

— Раненый, товарищ майор. Да ещё и отделан не слабо. Не жилец, скорее всего.

От этого «не жилец», брошенного спокойно и равнодушно, Сашка непроизвольно качнулся, и страх, почти ушедший, пока они со Стёпкой перевязывали Кира, вернулся снова. Майор недовольно скривился:

— Ещё один жмурик. Чтоб нам всем тут утопнуть.

— Он не жмурик, — подал голос Стёпка. — Он в плечо ранен. Его в больницу надо.

Майор с интересом посмотрел на Васнецова и, потянувшись к карману, достал оттуда рацию:

— Майор Бублик. На тридцать четвёртый медицинскую бригаду организуйте. У нас тут раненый, — и, нажав отбой, снова уставился на них со Стёпкой. — Ну давайте, ребятки, рассказывайте, что тут у вас произошло?

— Мы не знаем… мы тут случайно, — тихо проговорил Сашка. В голове вертелась смешная фамилия майора — бублик, круглая, мягкая, сдобная, она удивительным образом шла этому низенькому и крепенькому мужичку, с хитрыми прищуренными глазками, и Сашка, не отдавая себе отчёта, что думает не о том и не про то, снова повторил на автомате детское и смешное оправдание. — Мы случайно.

— Случайно, чтоб нам тут всем утопнуть. Мимо проходили, да? — Бублик прищурился. — Променад по этажам устраивали? Так что ль? Ты б хоть, соколик ясноглазый, соврал поубедительней. Я б тебе, конечно, не поверил, но, может, и б зауважал. А так… — майор издал картинный вздох. — Давайте пропуска ваши что ли. Буду ваши фотокарточки с копиями лиц сверять.

— Мы не можем, товарищ военный, пропуска достать, — встрял Стёпка. — Нам велели руки за головой держать.

В Стёпкином голосе послышалась дерзость, и Сашка ещё больше побледнел. Кто были эти люди, чьи они, на кого работает этот хохмач-майор со смешной фамилией Бублик и сам напоминающий это самое хлебобулочное изделие? На Рябинина? Скорее всего, на него. И вряд ли дерзить им — хорошая идея.

— А ведь и верно, не можете, — майор подошёл к Стёпке, глянул на него снизу-вверх — лысая голова майора была вровень со Стёпкиной грудью, и проговорил, как-то даже грустно. — Чтоб нам всем тут утопнуть.

И всё ещё глядя на задранный кверху подбородок Васнецова, добавил:

— Обыщи, Ткачук, этих красавцев — хошь до трусов, а пропуска достань.

До трусов их обыскивать не пришлось, пропуска нашлись у обоих в карманах.

— Васнецов и Поляков, — майор повертел в руках их пропуска. — Ну так что? Будем и дальше играть в партизан? Хотя мне-то что? Мне ничего. Повесим на вас три трупа, по полтора на брата, а этот вон загнётся, так и по два покойничка каждому в архив запишем. А? Да, кстати, — он обернулся к Ткачуку. — Этого-то тоже обыщи. На предмет идентификации.

Ткачук приблизился к Киру, наклонился, принялся обыскивать — быстро, небрежно. Наверно, задел рану, и Кир застонал, впервые за всё это время.

— Эй вы там, поосторожней! — вскинулся Стёпка. — Ему же больно!

Щёки Васнецова пошли красными пятнами, и на миг Сашке показалось, что сейчас Стёпка кинется прямо на этого Ткачука, не задумываясь о наставленном на них автомате. А ведь Кир был для Васнецова никто и даже больше, чем никто — Кир был соперник, Стёпка на дух его не переносил, они же однажды даже чуть не подрались, там, в квартире Савельева.

— У этого в карманах пропуска нет, — Ткачук разогнулся и уставился на майора.

— Выясним и установим, — майор пожал плечами. — От майора Бублика ещё никто не уходил, чтоб нам всем тут утопнуть.

Внезапно у майора опять ожила рация. Засигналила так, что у Сашки уши заложило. Бублик схватился за неё, поднёс к уху и, по мере того, как до него доходила передаваемая информация, лицо майора становилось всё строже и строже, и под конец совершенно утратило добродушное выражение.

— Ах ты ж бога в душу мать, — выругался майор, отключил рацию и, повернувшись к своим бойцам скомандовал, быстро, собранно, растеряв все свои поговорки. — В Башне объявлено военное положение. Приказ прибыть по месту своей постоянной службы и пребывать в полной боевой готовности. Ткачук, ты остаёшься здесь, ждёшь медиков — со сто восьмого обещали приехать. Раненого госпитализировать. Трупы — в морг. Петренко и Колесников, этих двоих — на следственный этаж до выяснения. Остальные за мной наверх.

Сашка ничего не успел сообразить. Только почувствовал, как в спину, между лопатками, уткнулся холодный ствол автомата.

В пассажирском лифте, предназначенном только для избранных, который организовал им расторопный и вездесущий помощник Величко Слава Дорохов, Олег попытался собраться с мыслями.

«Да, всё познаётся в сравнении», — размышлял он, отстранённо наблюдая, как переговаривается Константин Георгиевич со своим помощником, и прокручивая в голове весь сегодняшний долгий день, начиная с внезапного воскрешения Савельева и заканчивая всё тем же Савельевым, который ловко, словно и не было этого двухнедельного перерыва, перехватил власть в свои руки. Как бы не раздражал Мельникова Павел, как бы не были ему отвратительны его методы, стоило признать, что известие о том, что Савельев жив, он воспринял скорее с облегчением. Потому что без Павла жизнь в Башне вдруг стала сыпаться, разваливаться, началась грызня в Совете, проблемы с бюджетом, и получалось, что именно на Савельеве держалось если не всё, то многое, и что именно Павел и являлся тем самым связующим звеном, основой.

Понятно, что незаменимых у них нет, вытянули бы и без Савельева. Но, чего уж греха таить, сейчас Олегу стало проще. Та же атомная электростанция, в которой Олег ни черта не смыслил, и где пока ясно было только одно — надо приложить все силы, чтобы у Руфимова получился этот запуск. Он бы, безусловно, приложил, они с Величко и так сделали максимум из того, на что были способны. Люди, оборудование — это, конечно, Константин Георгиевич. Но и сам Мельников извернулся, выкроил из своего и так до безобразия порезанного бюджета очень немаленькую сумму, обескровив свой сектор. Но что потом? Деньги и ресурсы небезграничны, и даже сегодня с утра, когда Олег просматривал финансовую документацию, в душе медленно и противно поднималась паника.

Константин Георгиевич всё ещё вел разговор со своим помощником, кажется, давал ему распоряжения насчёт того, как обеспечить безопасность Ники, дочери Павла. На этом месте Олега что-то кольнуло — Стёпа. Что ему интересно понадобилось в больнице? Неправильно, что он отмахнулся от сына, надо было выслушать, вдруг что-то с Соней. Хотя нет, если бы что-то случилось дома, Соня нашла бы способ с ним связаться. Она — умница, его маленькая Соня. Губы Олега тронула тёплая улыбка, как всегда, когда он думал о жене. Сколько лет назад она вошла в его жизнь, а он всё никак не мог поверить, что эта маленькая женщина — его, что она с ним.

Мысли, описав круг, снова вернулись к Стёпке. Нет наверняка у парня какие-то свои неприятности, ну что ж… его сын уже не мальчик, пусть учится решать свои проблемы сам, пора. Мельников решительно изгнал мысли о семье из головы и вернулся к тому, с чего начал: к воскрешению Савельева, к внезапно возникшей проблеме на станции и, разумеется, к Совету, к совещанию, которое вот-вот начнётся, и на котором им с Константином Георгиевичем никак нельзя сплоховать. Олег стал мысленно перебирать известную информацию, раскладывать всё по полочкам, выбирая самое основное, главное, то, что поможет убедить остальных членов Совета.

Наконец, Величко закончил со Славой и повернулся к Олегу. Взглянул внимательно, словно оценивал, справится ли Мельников, не подведёт.

— Ну что, Олег, — Константин Георгиевич подмигнул. — Как там пелось в какой-то старой песне — это есть наш последний и решительный бой.

Голос у Величко оказался неожиданно приятным и даже неплохо поставленным. Олег невольно улыбнулся, а потом понял, что Константин Георгиевич, почувствовав его напряжение, попытался таким образом немного разрядить обстановку, снизить накал.

— Я сделаю всё, что в моих силах, Константин Георгиевич, — просто сказал он.

— Не сомневаюсь, Олег. Все мы сейчас в одной лодке. И Павел с Борисом — дай-то Бог, чтобы им всё удалось там, внизу. Ну и мы поможем, чем сможем. И вот ещё, — Величко прищурился. — Говорить на Совете буду я. А ты сначала помалкивай. Я бы вообще не хотел, чтобы ты пока афишировал своё участие в этом.

— Но вам же понадобится моя поддержка?

— Обязательно понадобится, Олег. И ты мне её окажешь. Но не сразу. Просто поверь мне, старому интригану. Я этих заседаний перевидал на своём веку — не сосчитать. И было время там не эта шелупонь нынешняя сидела — такие мастодонты лбами сталкивались. Но и сейчас расслабляться не стоит. Сейчас надо всё как по нотам разыграть.

Мельников кивнул, признавая за Величко, этим старым интриганом, как он сам себя назвал, безоговорочное преимущество в данном вопросе.

— В общем, говорить буду я, а ты молчи до поры до времени и наблюдай. Внимательно наблюдай. Смотри за каждым. Кто как отреагирует, мимика, жесты. Сейчас любая мелочь может сыграть.

— Вы думаете, что кроме Ставицкого и Рябинина… — медленно произнёс Олег, внезапно поняв замысел Величко.

— Я почти уверен. У Ставицкого было достаточно времени, чтобы обработать кого-то, вряд ли он ограничился только военным сектором. Наверняка ещё кого-то перетянул на свою сторону. А может, и не одного. И мы обязаны их вычислить, Олег. А потому сейчас ты пойдёшь сразу в зал, а я немного отстану, приду на несколько минут позже. Не стоит сразу все карты раскрывать, ты уж мне поверь.

Мельников кивнул. И одновременно с этим кабинка лифта мягко качнулась и остановилась.

Когда Мельников вошёл в зал, все уже были в сборе и галдели, как потревоженная стая чаек. С его появлением гвалт на мгновение стих, все настороженно уставились на вновь прибывшего, но тут же снова стали говорить, почти все разом.

— Олег Станиславович, может, вы в курсе, что тут у нас происходит? Почему так срочно и спешно? И ещё, что там делают военные? Я что-то не помню, чтобы наши заседания так охраняли, — к нему кинулся Соломон Исаевич Соловейчик, глава логистического сектора. Обычно Соломон Исаевич был печален и задумчив, его большие глаза, похожие на тёмные, спелые сливы, грустно глядели на собеседника, и в них плескалась глубокая скорбь его многострадального древнего народа. Но сейчас Соловейчик вышел из образа страдающего от несовершенства мира еврея. Он был сильно возбуждён и, когда пожимал Мельникову руку, Олег почувствовал нервную дрожь в его длинных пальцах.

Мельников не ответил, только неопределённо пожал плечами, сел на своё привычное место, придав лицу равнодушное и холодное выражение, и окинул взглядом остальных. Интересно, кто же из них в сговоре со Ставицким?

Громче всех возмущался, конечно же, Богданов. Он всегда производил много шума и всегда впустую.

— Вот увидите, Анжелика Юрьевна, нам сейчас предъявят новую версию бюджета, я в этом абсолютно уверен, — говорил он сидящей рядом с ним Бельской, которая возглавляла юридический сектор, склонившись при этом к женщине чуть ближе, чем позволяли приличия. — И по этому новому бюджету выяснится, что мы тут все ещё и должны останемся.

И он громко расхохотался над своей дурацкой шуткой. Мельников поймал взгляд Анжелики Юрьевны, она слегка улыбнулась Олегу, едва заметно закатила глаза. Олег ответил ей такой же полуулыбкой. Смотреть на неё всегда было приятно — красавица, безупречно и со вкусом одетая, с тщательно уложенными светлыми густыми волосами, Анжелика нравилась Олегу. К тому же за этим весьма привлекательным фасадом таился острый, мужской ум. Она не зря занимала своё место в Совете, в отличие от фанфарона Богданова юристом Анжелика была отменным, с цепкой памятью и умением выстраивать чёткие логические цепочки.

Мельников перевёл взгляд на сидящего по ту сторону стола Соколова. Вот кто раздражал его в Совете больше всех, после Павла Григорьевича, разумеется. Своим неряшливым видом, неопрятностью, небрежностью, невнятной речью, словно его рот всё время был забит клейкой кашей, дёргаными, торопливыми жестами. Так уж повелось, что Соколов, глава сектора связи, каждый раз занимал место напротив Мельникова, и Олег вынужден был на каждом заседании постоянно спотыкаться взглядом об его помятый костюм, дорогой и модный, но сидевший на нем хуже мешка из-под картошки. Вот и сегодня Олег машинально отметил, что рубашка у Дениса Евгеньевича явно несвежая, а на галстуке и вовсе красовалось большое жирное пятно. Да и сам галстук постоянно сбивался в сторону и норовил спрятаться под пиджак.

Олег брезгливо поморщился и поправил свой собственный галстук, который всегда располагался ровно посередине рубашки, как будто его положение выверяли по линейке.

Соколов поднял на Олега глаза, рассеянно кивнул и снова уткнулся в лежащий перед ним планшет. Денис Евгеньевич явно был чем-то сильно озабочен, он то и дело нервно набивал какой-то текст и рукой протирал блестевшее от капелек пота лицо.

«Может быть, стоит ему сказать, что люди уже давно придумали платки для этих целей», — раздражённо подумал Мельников и, заметив, как Соколов, не сильно задумавшись, вытер свою влажную от пота руку о лацкан пиджака, поспешил перевести взгляд на что-то более приятное.

Он ещё раз внимательно оглядел всех присутствующих. Кто же из них спелся со Ставицким? Балаганный шут Богданов со своими тупыми остротами и громким смехом? Этот, конечно, мог, вот только пользы от него Ставицкому никакой, ибо Богданов был откровенно глуп. Может, Звягинцев, глава сельскохозяйственного сектора? Один из самых старых членов Совета. Сидит спокойно, как обычно, чуть отстранённо, пребывая в своих думах. Чёрт его знает, что там у него на уме? Или Соломон Исаевич Соловейчик, который уж чересчур разнервничался, ему-то что переживать? Кто там ещё остался? Малькова? Сухая, строгая Светлана Андреевна всегда напоминала Мельникову его первую учительницу, впрочем, не зря напоминала — перед тем, как возглавить сектор образования, Малькова преподавала в школе и, судя по слухам, славилась своими жёсткими методами обучения и воспитания. Могла она поддерживать Ставицкого? А почему бы и нет? По большому счёту, все они могли — и красавица Анжелика Бельская, и неряха Соколов, и Звягинцев, который явно себе на уме, и даже Соловейчик, чёрт его разберёт, что там скрывается под маской безобидного старого еврея.

Олег задумчиво пробарабанил пальцами по столу и тут же увидел, как дёрнулся Соколов, торопливо откладывая в сторону планшет, как напрягся сидящий справа от него Соловейчик, как прервал смех покатывающийся над своей очередной глупой остротой Богданов. Дверь открылась, пропуская массивную представительную фигуру Величко.

В полной тишине Величко прошествовал к столу на своё привычное место, не спеша сел, устраиваясь поудобнее, кивнул, здороваясь со всеми и обвёл каждого из сидящих тяжёлым немигающим взглядом. По самому Олегу он едва скользнул, ничем не выделив его из остальных, и Мельников, памятуя о возложенной на него задаче, подобрался, приготовился наблюдать.

— Константин Георгиевич, может вы нам объясните, кто собрал экстренное заседание и в связи с чем? — вылез Богданов, несдержанный, как и всегда.

— Экстренное заседание собрал я, — произнёс Величко своим густым уверенным голосом. — Так что, раз мы все в сборе, предлагаю начать.

— Но мы не все ещё в сборе, — сообщила Анжелика Юрьевна. — По регламенту экстренное заседание проводится в присутствии всех действующих членов Совета. А у нас не хватает… — она огляделась, быстро производя в уме подсчёт. — Не хватает троих. Руфимова, Ставицкого и Рябинина. Может быть, лучше подождать их?

— Всё правильно, Анжелика Юрьевна. Троих не хватает. Но ждать мы их не будем. Руфимов сейчас занят, а Ставицкого с Рябининым я не позвал.

— Не позвали? — удивлённо протянула Анжелика Юрьевна, поправила идеально лежащий локон на виске и уставилась на Величко широко распахнутыми глазами.

— Не позвал, — подтвердил Константин Георгиевич. — Ну что ж, начнём. Как там говорилось в известной пьесе. Я пригласил вас, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Так, кажется? Хотя в данном случае известие не столько пренеприятное, сколько неожиданное.

Величко сделал театральную паузу, словно собирался с мыслями, но Олег точно знал, что все свои реплики он продумал заранее, а сейчас просто играет. И даёт ему, Мельникову, время, чтобы разглядеть и оценить реакцию каждого из присутствующих.

— Ну не томите, Константин Георгиевич, — не выдержал Соловейчик, подался вперёд, и Олег снова отметил, как подрагивают его пальцы, вцепившееся в тёмное дерево массивного круглого стола. Что ж вы так нервничаете, Соломон Исаевич?

— Да, хотелось бы знать, что у нас произошло? Экстренный сбор — это не шуточки, — хохотнул Богданов.

«Вот же болван», — досадливо подумал Мельников.

— Да, на моей памяти экстренный Совет собирали всего два раза, — подала голос Малькова. — Когда раскрыли заговор Литвинова и совсем недавно, когда погиб Павел Григорьевич. Что же случилось сейчас?

— Случилось много всего, — наконец начал Величко. — Но прежде всего, рад вам сообщить, что Савельев жив.

Константин Георгиевич рубанул эту фразу и снова замер.

Как там было у классика, невольно припомнил Мельников. Немая сцена?

Действительно, все словно онемели, даже Богданов застыл с полуоткрытым ртом. Соловейчик издал слабый стон и забормотал себе под нос какие-то невнятные слова. Невозмутимый Звягинцев вышел из задумчивости, качнул головой, заёрзал на стуле.

Если среди присутствующих и был кто-то, для кого это не стало сюрпризом, то он явно обладал выдающимися актёрскими способностями. Олег готов был поклясться, что все они слышат впервые о том, что Павел выжил — слишком неподдельное изумление было написано на их лицах. Малькова недоумённо поглядывала на сидящего напротив неё Соловейчика, Соколов отложил свой планшет и судорожно сглотнул.

Первым пришёл в себя Богданов.

— Выжил? Как это… выжил? — бестолково повторил он.

Величко отвечать на этот глупый вопрос не стал.

— И где он? — нарушил своё молчание Звягинцев. — Почему он не здесь?

— Он сейчас находится внизу, на нулевом уровне, они с Руфимовым пытаются запустить АЭС. Но главное — не это. Главное, что теперь стало понятно, кто стоял за покушением на Павла Григорьевича.

Снова пауза. Олег вынужден был признать, что Константин Георгиевич мастерски разыгрывал свою партию, выдавал информацию дозированно, предоставляя Олегу возможность наблюдать за всеми. Впрочем, пока это ничего не давало. На взгляд Мельникова все были ошарашены, но вычислить, кто из них фальшивит, было невозможно.

— И кто же? — нервно спросил Богданов.

А Анжелика Юрьевна перевела свой взгляд на два пустующих кресла, стоящих рядом друг с другом, их обычно занимали Ставицкий и Рябинин. Вслед за ней и остальные уставились на эти места, и вскоре даже до идиота Богданова стало что-то доходить.

— Ставицкий и Рябинин? — проговорил он. — Но… Ну Рябинин ещё куда ни шло, но этот… мямля…

— Не такой уж он и мямля, как выяснилось, — ответил Величко. — Наш Сергей Анатольевич. Я уже отдал приказ взять обоих под арест и надеюсь, что вы все меня поддержите.

— Но нужны доказательства, надеюсь, что вы, Константин Георгиевич, предоставите их нам? Ведь нельзя же так, сходу… — Соловейчик сбился, покосился на Олега в поисках поддержки. Мельников кивнул.

— А что за АЭС вы упомянули? — вдруг спросил Звягинцев. Похоже, он единственный обратил внимание на упомянутую Величко аббревиатуру. — Это то, о чём я думаю, Константин Георгиевич? Атомная электростанция? Но откуда у нас в Башне атомная электростанция?

— Атомная электростанция? — подхватил Богданов. — Это что ещё за зверь такой?

— И почему Павел Григорьевич там, а не здесь, с нами? — добавила Малькова.

— Чёрт знает что, — проговорил Соколов и нервно уткнулся в свой планшет. Звук у него был выключен, но по мерцанию экрана Олег понял, что Соколов с кем-то переписывается. Интересно, с кем?

— Если вы мне позволите, я вкратце обрисую сложившуюся ситуацию, — заявил Величко, все замолчали и обернулись к Константину Георгиевичу. Все, кроме Соколова, который так и не отвёл взгляд от своего планшета. — Но времени у нас немного, а поэтому я постараюсь быть кратким. Подробности будут позже.

Величко заговорил. Свою речь он тоже, видимо, продумал заранее, когда только успел. Мельников почти не слушал, что говорит Величко, всё это он уже знал. Он не отрываясь следил за Соколовым.

Планшеты лежали почти перед всеми членами Совета, это не возбранялось. Все они обладали большой властью и отвечали за важные участки их Башни, а потому просто обязаны были всегда оставаться на связи. Но что сейчас может быть важнее, чем то, о чём говорил Величко? Если только…

Так значит, всё-таки Соколов? Или…

Олег откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, вспоминая каждую деталь, которую успел заметить. Потом снова оглядел всех по очереди, сравнивая, анализируя свои ощущения.

Хоть Величко и обещал быть кратким, говорил он не менее четверти часа. К тому же, его постоянно перебивали, задавали уточняющие вопросы. Да и информация про АЭС требовала обстоятельных пояснений, тем более что Константин Георгиевич и сам не был специалистом в этом вопросе.

— Так что ж это получается? — восклицал Богданов. — Мы тут все можем взлететь на воздух? Выходит, мы на пороховой бочке все сидим? Ну, ничего не скажешь, удружили нам Савельев с Руфимовым, всегда не доверял этим… инженерам. Это что, действительно так опасно?

Анжелика Юрьевна, которая сидела рядом с Богдановым и вынуждена была принимать на себя весь шквал его идиотских реплик, досадливо морщилась, пытаясь незаметно отодвинуться от негодующего главы административного сектора. Соловейчик что-то бормотал себе под нос, Мельников смог расслышать только то, что Соломон Исаевич постоянно поминал бога. Звягинцев и Малькова вели себя, пожалуй, наиболее разумно — всё-таки опыт никуда не денешь. Они собранно слушали, изредка переспрашивая, и старались не показывать своих эмоций. А Соколов… Соколов явно нервничал. Хотя, все они нервничали, и бормочущий себе под нос молитвы Соловейчик, и Анжелика Юрьевна, кидающая на всех недоумённые взгляды. Оно и понятно — заговор, попытка переворота, новый и крайне опасный источник энергии.

Олег отметил, что его самого Величко в своей речи не упомянул ни разу. Как и не упомянул, как именно вышел на Савельева, и где тот всё это время скрывался. Кто-то, кажется, Малькова, попыталась прояснить этот вопрос, но Константин Георгиевич ловко ушёл от ответа. Зато он сообщил про Ледовского и Кашина, обвинив Ставицкого с Рябининым в обоих убийствах. Это, пожалуй, произвело впечатление. Соловейчик заёрзал в своём кресле, пробормотал:

— Это ж что получается? Два члена Совета были убиты? И покушались на Савельева? Что ж такое творится-то? Сергей Анатольевич совсем спятил? Он что, нас всех собирался тут… по одному? Господи, боже ты мой…

У Соколова опять брякнул планшет. Денис Евгеньевич быстро провел пальцем по экрану, скользнул глазами и побледнел.

Величко уже заканчивал, подводил итоги. Его сочный густой голос звучал размеренно и неторопливо, и Олег почувствовал что-то, близкое если не к расслабленности (всё же расслабляться было рановато), то к спокойствию. У них всё получилось или почти всё. Савельев с Литвиновым уже должны быть на АЭС, и, скорее всего, их беспрепятственно пропустили: Павел, когда надо, умел быть очень убедительным, плюс с ним Борис — а этот, похоже, в своей жизни вообще один единственный раз прокололся, когда вздумал помериться силами с Савельевым, так что…

Олег едва заметно улыбнулся, поднял голову и поймал улыбку Анжелики Юрьевны. Улыбалась ли она ему в ответ или каким-то своим думам, было непонятно, да и неважно по большому счёту, просто улыбка этой красивой, ухоженной женщиной добавила ещё монетку в копилку общего ощущения, что всё страшное уже позади, и можно наконец выдохнуть. Даже бледный Соколов, теребящий потными пальцами ворот рубашки, уже не вызывал сильной озабоченности. Мельников был уверен, что он всё вычислил правильно, и, значит, дело осталось за малым: закончить заседание и взять этого неряху в оборот.

— … то есть, пока Павел Григорьевич внизу, — Константин Георгиевич слегка откинулся на спинку кресла — сегодня он занимал место Савельева, да и по праву. — Пока Павел Григорьевич внизу, большинство решений, касающихся текущих дел, будут приниматься, как и раньше, коллегиально, а ответственные, критические вопросы придётся решать…

Константин Георгиевич прервался на полуслове. За дверью зала заседаний, из приёмной, послышался странный шум. Чьи-то голоса, глухой звук, словно уронили стул или ещё какую-то мебель. А потом вдруг раздался выстрел, другой, автоматная очередь.

Анжелика Юрьевна вскрикнула первой, инстинктивно подалась к Богданову, но тот уже вскочил, как будто собирался куда-то бежать, трусливо прикрыв лицо руками. Соломон Исаевич принялся тихо взывать к богу с утроенной силой. Сам Олег подался вперёд, привстал, не сводя глаз с двери.

Перестрелка стихла. Дверь медленно открылась, сначала появились двое военных с автоматами, угрюмо оглядели присутствующих и замерли по обе стороны от проёма. И вслед за ними в зал вошёл Рябинин.

— Что вы себе позволяете, Юрий Алексеевич! — пискнул Богданов, он постарался скрыть свою панику, снова плюхнулся в кресло, но дрожащий голос выдавал его волнение.

Рябинин держался уверенно. Его жесты были спокойными, медленными, он сделал два шага и остановился, широко расставив ноги. А вот лицо у него было красным и напряжённым. Слишком красным и слишком напряжённым, словно Рябинин прилагал усилия к тому, чтобы его держать, потому что если он расслабится, то его лицо расплывётся, растечётся, как блин на сковороде. Он заговорил — медленно, старательно выговаривая каждое слово. И по тому, как тщательно Юрий Алексеевич артикулировал, по этому напряжённому лицу и по всей его позе, Мельников догадался — Рябинин был пьян. Как врач, Олег прекрасно знал все эти симптомы.

— В Башне объявляется военное положение, — проговорил Рябинин, не сводя мутноватого взгляда с Величко. — Извините, Константин Георгиевич, но я вынужден заключить вас под стражу… Пока.

Олег вздрогнул и стал подниматься с места, но был немедленно остановлен. Величко бросил на Мельникова один короткий взгляд, и Олег сразу всё понял, осел обратно в кресло. «Ни слова, Олег, — прочёл он во взгляде Величко. — Никто не должен знать, что мы заодно. Иначе…»

Олег понимал, что будет иначе. Иначе его тоже схватят люди Рябинина. И заключат в какой-нибудь каземат на военном этаже, и тогда у него не будет никакой свободы действий. И некому будет помочь ни самому Величко, ни Савельеву, который сейчас внизу. Мельников стиснул зубы и промолчал.

— Будьте добры, объяснитесь, Юрий Алексеевич, — подал голос Звягинцев. — Что здесь происходит?

В зал вошли ещё несколько солдат, рассредоточились по периметру, вопросительно уставились на Рябинина.

— Арестуйте его! — распорядился Рябинин, указывая на Константина Георгиевича.

— На каком основании? — поинтересовался Величко. Ни один мускул не дрогнул на лице старика, он смотрел на Юрия Алексеевича даже с некоторым любопытством, и, если и волновался, это было невозможно заметить.

Рябинин замялся под суровым взглядом главы производственного сектора.

— На основании… — начал он.

— Спасибо, Юрий Алексеевич. Дальше я сам, — тихий мягкий голос, прервавший Рябинина, невозможно было ни с кем спутать. Сергей Анатольевич, обладатель этого голоса, бесшумно проскользнул в зал, оценил обстановку, ободряюще кивнул Рябинину. — Извините, что прервал ваше совещание. К сожалению, я вынужден был это сделать. Генерал Рябинин прав, — Мельников отметил, что Ставицкий назвал Рябинина генералом, но насколько он сам помнил, это звание Рябинину ещё присвоено не было. Лихо забирают. — В связи с открывшимися неожиданными обстоятельствами я вынужден был взять власть в свои руки и объявить военное положение. Уж, простите, Константин Георгиевич, но мне кажется, что я вас немного опередил.

Ставицкий развёл руками, словно извиняясь, и Мельников не без удивления отметил, насколько изменился стоящий сейчас перед ними глава финансового сектора. На первый взгляд это был тот же нелепый, щуплый, незаметный Серёжа Ставицкий, смешной кузен Савельева, в больших несуразных очках. Но что-то в жестах, в походке и главное во взгляде Ставицкого неуловимо выдавало в этом новом Сергее Анатольевиче совсем другого человека — жёсткого, уверенного в себе.

— Ну, что ж, — согласился Величко. Грузно поднялся с кресла, вышел из-за стола. — Вероятно, вы правы. Немного опередили.

И, не глядя ни на кого, Константин Георгиевич прошествовал к двери спокойной неторопливой походкой, так, словно просто возвращался к себе домой. За ним следом вышли двое военных, повинуясь приказу Рябинина. Мельников проводил Величко взглядом.

Ставицкий тихо шепнул что-то Рябинину, тот кивнул и тоже покинул зал, оставив восьмерых своих людей, неподвижно стоящих у стен и сжимающих в руках автоматы. Сам Сергей Анатольевич прошёл к своему месту и как ни в чём ни бывало, уселся в кресло.

— Объяснитесь, будьте так любезны, Сергей Анатольевич, — самый старый член Совета, Звягинцев, первым взял себя в руки. — Потрудитесь сказать нам, что тут происходит?

— Непременно, Николай Петрович, — охотно ответил Ставицкий. Он снял очки, протёр их, и Мельников с удивлением отметил, что теперь этот смешной жест не производил такого впечатления, как раньше. Это уже не выглядело забавным, напротив, сейчас это даже немного пугало. — Терпение, господа, я вам всё сейчас подробно объясню.

Услышав странное слово «господа», словно взятое из какого-то допотопного фильма, Олег непроизвольно вздрогнул. В Башне такое обращение не использовалось. После мятежа Ровшица все обращались друг к другу по имени-отчеству, кроме военных — те к званиям добавляли слово «товарищ». И от этого забытого «господа» Мельникову стало не по себе.

Все застыли в напряжённом молчании, не сводя глаз с внезапно изменившегося Ставицкого. Сам он не торопился. Разглядывал присутствующих с каким-то странным выражением, явно наслаждаясь моментом.

— Как вы уже поняли, господа, я возложил на себя обязанности главы Совета, — начал он мягко и вкрадчиво, но от этой вкрадчивости у Олега по спине побежали мурашки. — Надеюсь, никто не возражает? Или, может быть, кто-то хочет присоединиться к Константину Георгиевичу? А?

Он слегка улыбнулся. Посмотрел на Звягинцева.

— Что, нет возражений? Может быть, вы, Николай Петрович?

Звягинцев промолчал, отведя глаза.

— Так я и думал. Соломон Исаевич?

— Я? Да я… нет… я, в общем-то… — торопливо пролепетал Соловейчик.

— А вы, Олег Станиславович, почему молчите? Обычно вы на заседаниях куда как многословнее.

Карие глаза, неестественно большие из-за толстых стёкол очков, в упор уставились на Мельникова. Олег взгляд выдержал. Небрежно усмехнулся.

— Я жду ваших объяснений, Сергей Анатольевич. Предпочитаю сначала услышать вашу версию того, что тут происходит. К тому же, какие тут могут быть споры и возражения под дулами автоматов?

Олег качнул головой в сторону ближайшего военного.

— Вы правы, Олег Станиславович. Дискуссию я затевать и не планировал. К тому же, как вы совершенно верно отметили, аргументы у меня неоспоримые.

— Так я не понял, — очухался Богданов. — Савельев-то что? Выжил? Или нет? Я что-то запутался.

— Да погодите вы, Дмитрий Владимирович, — нетерпеливо перебила его Анжелика Юрьевна. — Сергей Анатольевич, мы ждём ваших объяснений.

— Нет, я хочу знать, где, чёрт побери, Савельев? — не унимался Богданов. — Что это за странные метаморфозы — то убит, то не убит. Если не убит, то пусть придёт сюда. Нам тут только что Константин Георгиевич столько всего понарассказал, про какие-то тайные атомные станции, про злодейский заговор. Теперь вот вы, Сергей Анатольевич…

— Савельев с ролью главы Совета не справился, — медленно произнёс Ставицкий. — Вы же не будете, господа, отрицать, что при нём всё пошло из рук вон плохо? К тому же, сам факт того, что он скрывал от Совета, от нас всех, ещё один мощный источник энергии, говорит сам за себя. Ведь всех этих жертв, на которые мы были вынуждены пойти после выхода из строя Северной станции, можно было избежать. Полтора миллиона жизней были загублены в угоду амбициям Павла Григорьевича. Полтора миллиона, господа.

— Может быть, стоит послушать аргументы Савельева? — не выдержал Мельников. — Давайте позовём его сюда, пусть объяснит нам. Где он сейчас, Сергей Анатольевич? Вы что-то знаете об этом?

Олег уставился на Ставицкого.

— Странно, Олег Станиславович, что именно вы его защищаете, — Ставицкий улыбнулся. — Ведь всем известно, что Савельева вы не любили.

— Мои личные симпатии и антипатии не имеют сейчас никакого значения, — отрезал Олег. — Речь идёт о безопасности Башни. И я считаю, что мы должны выслушать Павла Григорьевича. Раз уж он выжил каком-то невероятным образом. Кстати, Сергей Анатольевич, Величко утверждал, что за покушением на Савельева стоите именно вы.

— Так жив Савельев или нет? — снова влез Богданов.

— Вряд ли теперь это имеет какое-то значение, — сообщил Ставицкий. — В любом случае, глава Совета теперь я. Ещё раз спрашиваю, кто-то желает оспорить мои аргументы?

Аргументы Ставицкого в виде вооруженных людей, которые зловещими тенями стояли за их спинами, никто оспаривать не желал.

Мельников молчал. Планшет лежал у него во внутреннем кармане пиджака, Олег не стал его вытаскивать перед началом заседания и теперь жалел об этом. Если сейчас он полезет за планшетом, то привлечёт внимание Ставицкого, а этого делать нельзя. Ничего, он найдёт способ связаться с Павлом позже, наверняка у него планшет Руфимова. Если, конечно, ему удалось проникнуть внутрь станции.

— Так что? Есть кому что сказать? Николай Петрович? Светлана Андреевна? Может быть вы, Денис Евгеньевич?

Ставицкий явно наслаждался моментом, перечисляя имена всех присутствующих. Наблюдая, как они друг за другом склоняют головы, признавая его власть.

— Это переворот, — едва слышно прошептал Соловейчик. Но тут же замолчал, потупился, потому что Ставицкий назвал и его имя.

— Анжелика Юрьевна? Олег Станиславович?

Олег сжал зубы и промолчал.

— Дмитрий Владимирович? — Богданова Ставицкий назвал последним.

— А что я? Я — как все. Мне, в общем-то, что глава Совета — Савельев, что глава Совета — Ставицкий. Особой разницы не вижу.

Богданов попытался засмеяться, но оборвал свой смех, потому что Ставицкий внезапно встал, глаза за стёклами очков сверкнули, он расправил плечи и неожиданно резко и громко произнёс:

— Я не Ставицкий. Я — Андреев! Моя настоящая фамилия — Андреев. Мой прадед — Алексей Андреев, тот самый, который и создал эту Башню. Попрошу это запомнить, господа!

Он с вызовом обвёл всех присутствующих торжествующим взглядом и смакуя каждый слог повторил.

— Я — Андреев!

Основное их преимущество — внезапность. Основное, но и, пожалуй, единственное. И сейчас там наверху успех предприятия в общем-то только от этого и зависел: от скорости перехвата власти, от того, насколько быстро и чётко Величко удастся провернуть этот манёвр. Интриганом Константин Георгиевич был, конечно, отменным — не был бы, не сидел бы столько лет в Совете, — и на его счёт Павел не беспокоился, тревожило другое.

Тревожило, что армия, по крайней мере, большая её часть, на стороне врага. Тревожило, что Долинин вместо того, чтобы отправиться сейчас наверх на поддержку Величко и Мельникова, вынужден торчать на нулевом и убеждать упрямого капитана, который формально, разумеется, был прав, и в целом будет жаль парнишку, если вдруг Долинину и Боре не удастся склонить его на правильную сторону (но тут не до ненужных сантиментов: если придётся убирать этого дурака Алёхина, что ж, значит, придётся). Тревожило, что Ника сейчас одна, и, хотя Величко и обещал приставить к девочке охрану, а всё равно сердце Павла каждый раз заходилось при мысли о дочери. Тревожила ситуация на АЭС — и ранение Марата (ещё неизвестно, что там вообще), и гибель Кушнера, одного из самых толковых инженеров, и в целом то, что Ставицкий отдал приказ взять станцию под контроль и сделать это самым глупым и чудовищным образом: устроив блокаду и заперев сменщиков на административном этаже. Но самое худшее — что перебивало все остальные тревожные и беспокойные мысли, — это то, что он недооценил Ставицкого. Своего маленького кузена. Не углядел, что скрывается за смешной внешностью. Не распознал.

Павел вспомнил тот ночной разговор с Борисом, когда он примчался к другу, ошалевший от внезапно пришедшего знания, когда вдруг сложились вместе и скупые строчки из дневника Игната Ледовского, и детские воспоминания, которые милосердная память загнала в самый дальний угол, и старые записи из пыльного архива, которые раскопал бывший приятель его дочери, и всё это дало одну единственно верную фамилию — Ставицкий. Тогда Борис насмешливо назвал его кузена психом, невесело пошутив что-то про то, что теперь у них полный комплект, и Павел, измученный бессонницей, согласился. Но теперь он думал несколько иначе.

Серёжа Ставицкий психом не был. Чтобы понимать это, нужно было знать этих людей, всю семейку Ставицких, изнутри. Знать, как знал её сам Павел. Прожить рядом с Кирой Алексеевной, его чёртовой, помешанной на чистоте крови бабкой, хотя бы несколько минут. Присутствовать на их званых обедах и ужинах, среди незнакомых и малознакомых людей, выискивающих в тебе чуть ли не под микроскопом черты Андреева, чьё имя в этом доме всегда произносили с придыханием. Ловить на себе взгляды дяди Толи, маминого брата, — Паш, а папа сказал, что ты плебей, — холодные, внимательные, в которых сквозило что-то ещё помимо холодности и внимательности, и Павел теперь понимал, что. И ведь он, Павел, бывал в этом доме лишь иногда, а Серёжа… Серёжа в нём жил. Дышал этим отравленным, пронизанным ненавистью к настоящему и преклонением перед тем, что давно умерло, воздухом. Впитывал в себя, не знал по сути ничего другого, не хотел знать. Так что, нет, не псих Серёжа Ставицкий, не псих. Тут другое.

Задумавшись, Павел споткнулся о ступеньку, поднимаясь в машинный зал, чуть было не растянулся, но вовремя схватился за перила. Это не ускользнуло от внимания Марии (как там её — Георгиевны, Григорьевны? Павел, хоть убей, не мог запомнить её отчество), она обернулась и тут же разразилась насмешливой тирадой:

— Не ушиблись, Павел Григорьевич? Осторожней надо, что-то вас ноги не держат совсем. Как же дальше вы нами руководить-то будете? Тут бегать по лестницам о-го-го сколько придётся, мы километры за день наматываем, и вам отсидеться в кабинетике не удастся и не надейтесь.

Эта девчонка (Павел про себя уже окрестил её девчонкой, хотя, скорее всего ей было лет тридцать с хвостиком, но уж больно она была быстра, стремительна, да и редкие веснушки на чуть вздёрнутом носе придавали её круглому лицу что-то детское и отчего-то знакомое) как специально, задела его по живому. Руководить. Чтобы руководить такой махиной, нужны знания, специальные знания, глубинное понимание процессов, а он — что греха таить — давно выпал из обоймы, и хоть старался, насколько мог, поддерживать в себе инженерные навыки, но понимал, что большая политика, подхватившая его четырнадцать лет назад, высасывает все соки, слишком мало оставляя времени и сил на всё остальное.

До покушения, пока Павел был ещё наверху, а Руфимов уже внизу, оживлял спящее оборудование, испытывал, обкатывал, опробовал, они созванивались каждый вечер. Обсуждали сводки и отчёты, которые Марат исправно передавал. И уже тогда Павел понимал, что он уступает. Проигрывает Марату. Не понимает всех тонкостей. Конечно, сказывалось и то, что Руфимов был внизу, в деле, железо руками трогал, а он, Павел, видел только цифры на бумаге, но всё же основная причина была в другом — в опыте, которого Павлу так не доставало.

— Что молчите? Язык прикусили? Неловко приземлились, да?

Павел открыл рот и тут же закрыл. Он совсем не понимал, как себя вести с этой Марией. Анна, что шла рядом, бросила на него косой взгляд, в котором Павлу почудилась плохо скрытая насмешка. Впрочем, Анна его и спасла, перебила эту язву, из которой — Павел видел — уже готова была высыпаться новая порция издевательских шпилек.

— Мария Григорьевна, мы, наверно, с Катюшей сразу должны пройти к раненым, я так думаю. Вы по телефону говорили, что ранен не только Руфимов, есть и другие. Кто самый тяжёлый здесь? И они все в одном месте или как?

— Всех тяжелее ранен Марат Каримович, — язвительные нотки в голосе Марии исчезли, словно их и не было. — Мы его в его же кабинет и перенесли. В него два раза стреляли, эти… У остальных, вроде, не такие тяжёлые ранения, но я не врач, я точно не скажу. Мы всех разместили в одном из подсобных помещений, они у нас по периферии машзала находятся, тоже от кабинета Марата Каримовича недалеко. В общем, сейчас всё сами увидите…

Анна, оставив Павла позади, поравнялась с Марией и принялась задавать той вопросы. Про него обе женщины тут же забыли, шли впереди, разговаривая так, будто были знакомы друг с другом чёрт знает сколько лет. Это удивляло. Сколько Павел Анну знал, она всегда с большим трудом сходилась с людьми, а уж с женщинами особенно, и с незнакомыми всегда держалась настороженно и натянуто. А тут… чёрт знает что. Идут, беседуют, как две подружки. Павел шагал следом за ними, глядя на ровные женские спины, обе, обтянутые белыми халатами — Анна свой так и не сняла, — пытался прислушаться к разговору, но они говорили вполголоса, и о чём, Павел не слышал. Да и за спиной громко сопела Катя, то ли шмыгая носом, то ли всхлипывая — девочка выглядела чем-то расстроенной. Наконец Павел не выдержал, негромко кашлянул, привлекая к себе внимание, и обе женщины, как по команде, обернулись.

— Я тоже сначала к Марату, — он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пасовал перед девчонками, и даже голос его слегка дрогнул, провалился, рассыпался просящими нотками. Что, чёрт возьми, с ним происходит? Павел почувствовал, что краснеет, поймал колкие смешинки в серых глазах Марии и лёгкое удивление на тонком лице Анны, разозлился и на себя, и на этих двух чёртовых баб, сказал, стараясь спрятать охватившее его замешательство под жёсткими словами. — Мне сначала надо с Руфимовым всё обговорить. Что здесь и как. Про работы, что сделано, что не сделано. Посмотреть отчёты…

Он не договорил, споткнулся об Аннин взгляд.

— О чём и когда вы, Павел Григорьевич, будете говорить с Маратом Каримовичем буду решать я. Как его лечащий врач. А технические вопросы вы обсудите с Марусей.

— С какой ещё Марусей? — оторопел Павел, уставившись на Анну.

— Он что, всегда такой? — подала голос Мария.

— Да, Марусь, — Анна повернулась к ней, и её тонкие губы тронула улыбка. — Боюсь, тебе придётся нелегко.

На худом лице Марата не было ни кровинки, на фоне общей бледности неестественно выделялся острый, подёрнутый иссиня-чёрной щетиной подбородок и лихорадочно блестевшие чёрные глаза — бешеные глазищи, как говорила Сашка, Маратова жена, а он её всегда поправлял: «Не бешеные, а страстные».

— Пашка, живой чёрт! — Марат постарался приподняться, но не смог. — А я вот не в форме. Немного.

Павел быстро прошёл и опустился на стул, рядом с Маратом. Руфимов лежал на диванчике, который был короток и не вмещал в себя всего длинного тела Марата — под худые свисающие ноги кто-то подставил ещё один стул.

— Помнишь, ты меня всё пилил — поставь в кабинете диван, поставь диван, вот видишь, я тут поставил. И вот — пригодился, — Руфимов, поймав взгляд Павла, быстро пробежавшийся и по дивану, и по всей сооружённой шаткой и неудобной конструкции, попытался пошутить, выдавил из себя улыбку.

Все мысли про отчёты, испытания, все технические вопросы, список которых он себе составил, пока они сюда шли, разом выпрыгнули у Павла из головы. Он только сейчас понял, что совершенно не представлял себе всю тяжесть ситуации и теперь, увидев бледное лицо друга, бурые, уже засохшие пятна на рубашке и на левой штанине и тонкие серебряные нити в густой чёрной шевелюре Марата (откуда, ведь их же не было), Павел почувствовал страх. Взял большую горячую руку Марата в свои ладони, слегка сжал, сказал, боясь выдать движением, голосом свои опасения:

— А я вот к тебе врача привёл. Самого лучшего во всей Башне врача. Лучше неё никого нет. Во всём мире, — голос его всё-таки предательски сорвался.

— Да уж вижу, — Марат нашёл в себе силы ещё раз улыбнуться. — Что ж… сдаюсь во власть медицины.

Павел поднялся. Анна, которая всё то время, пока они с Маратом разговаривали, раскладывала на столе какие-то инструменты и вполголоса давала указания Катюше, подошла, легонько оттеснила его плечом от дивана раненого Руфимова. Павел понимал, что надо уходить, не мешать, но не мог — стоял и в оцепенении смотрел, как Анна, присев на тот стул, с которого он только что встал, аккуратно разрезает тонким скальпелем рубашку на груди Марата. Она почувствовала его взгляд, обернулась — усталое, любимое лицо, тонкая сеточка морщинок вокруг глаз.

— Иди, Паша. Не стой тут, не надо, — Анна слегка качнула головой. — Всё будет хорошо, Паша. Всё будет хорошо.

Закрыв за собой дверь кабинета Руфимова, Павел на минуту замер, прислонился к стене. На него опять с новой силой обрушились все те проблемы и вопросы, которые он задавал себе, которые мучили его, ещё пока он пребывал в своём вынужденном заточении на пятьдесят четвёртом. Страх за раненого Руфимова не исчез, но притупился — спокойное Аннино «всё будет хорошо, Паша» мягкой ладонью накрыло Павла, убаюкало сознание, и теперь он мог сосредоточиться на основном, на том, что по большому счёту важнее жизни и смерти отдельного человека и от чего и зависят жизни и смерти людей вообще.

— Где Васильев? — Павел оторвался от стены и посмотрел на Марусю. Чёрт возьми, это имя действительно шло этой маленькой, бойкой женщине, круглолицей, сероглазой, и он сам был уже готов назвать её так, но вовремя одёрнул себя. Вернул на лицо непроницаемую маску. — Проводите меня к нему, Мария Георгиевна.

— Григорьевна. Вы, наверно, Павел Григорьевич, когда вниз падали подстреленный, головой о плиту шандарахнулись. И крепко вас, должно быть, приложило.

Павел вспыхнул, а Маруся, как ни в чём не было, продолжила — уже на ходу, — потому стоять на месте эта женщина, видимо, не умела в принципе:

— Только время зря потеряете у этого Васильева, — она на секунду остановилась и бросила. — Ну что застыли, пойдёмте. Стенка без вас не упадёт.

Пока они шли до Васильева, а это было совсем рядом, каких-то десять минут ходу, Маруся успела рассказать Павлу, какие работы они сделали за те две недели, пока он жил в информационном вакууме, и где, конкретно, возникли проблемы. Когда она переключалась на рабочие моменты, язвительная насмешка в её голосе пропадала, и Павел забывал, что перед ним почти девчонка, за плечами которой полевых работ — ну, дай бог, лет пять. Но она была умна, и ум этот, острый, мужской, хоть и приправленный женской перчинкой, помимо воли располагал к себе. И всё же Павел продолжал упрямиться и иногда, отвлекаясь от темы и уходя мыслями в сторону, повторял про себя: «как только Боря там договорится, в первую очередь всех женщин отсюда наверх, пока всё не утрясётся».

— Ну вот и пришли, — Маруся толкнула дверь и вошла первой.

И тут же Павла оглушил тонкий, с нотками повизгивания голос:

— Что вы себе позволяете! Врываетесь без стука! Вы, Мария Григорьевна, забываетесь, кто вы такая! А вы никто! Никто тут! Только благодаря Руфимову здесь, а когда Руфимов умрёт…

Васильев, а кричал именно он, вдруг осёкся, выкатил большие голубые глаза, потерянно захлопал пушистыми светлыми ресницами. Павел выступил из-за спины Маруси, засунул руки в карманы, чувствуя, как они сами собой непроизвольно сжимаются в кулаки.

— Так что же будет, когда Руфимов умрёт?

Он старался говорить спокойно, но в душе волной поднимался гнев и чувство омерзения к сидящему за столом человеку. Высокому, крупному человеку с красивым породистым, пусть и слегка вытянутым лицом. Павел знал Васильева давно, но сейчас смотрел на него так, словно видел впервые. Васильев был постарше их с Руфимовым, ненамного, лет на пять или шесть. Когда их Руфимовым перевели с разрушенной Северной станции на Южную, именно он — Виталька Васильев, красивый, разбитной — помогал им вливаться в новый коллектив, и не просто учил, как приноровиться к суровому характеру их начальника, старика Рощина, но частенько и прикрывал их с Маратом косяки. А теперь? Человек, на которого он смотрел, не просто постарел на тридцать лет — как раз-таки годы были милостивы к Васильеву, — он сменил нутро, как заменяют старое масло в маслобаке ещё пригодного для работы двигателя.

— Так что же будет, Виталий Сергеевич, когда Руфимов умрёт? — повторил Павел свой вопрос, уже не пытаясь скрыть угрожающие нотки в голосе.

— Па-павел Григорьевич, — Васильев попытался приподняться со своего места, но не смог. Костяшки дрожащих пальцев, вцепившихся в край стола, побелели.

— По поводу того, что вы позволяете себе повышать голос на женщину, мы поговорим позже, Виталий Сергеевич, — Павел не делал никаких движений, чтобы приблизиться. Стоял там, где остановился. — А пока, будьте добры, приподнимите свой зад и приступите к выполнению своих непосредственных обязанностей.

— Я… я… — вытянутое лицо Васильева пошло красными пятнами, длинные ресницы задрожали, и губы его расползлись как у ребёнка, который вот-вот расплачется. — Павел Григорьевич, я не могу… я… там стреляют… я не подписывался на такое… я никуда не пойду…

Павел, не отрываясь, смотрел на Васильева, на лицо, которое даже такое, расплывшееся, в пятнах, было красивым и картинно мужественным. Наверно, раньше, до потопа, такие мужики снимались в кино, играли смелых офицеров и отважных солдат, рискующих жизнью во имя жизни — чёрт возьми, откуда эта нелепая тавтология. Как знать, может, и у тех актёров, за красивым фасадом скрывалась гниль. Как знать.

— Понятно, Виталий Сергеевич, понятно, — Павел ещё крепче, до боли сжал руки в кулаки и рявкнул. — А ну встать!

Его окрик подействовал на Васильева отрезвляюще. Тот поднялся, неуклюже упёрся крупными, тяжелыми ладонями о стол, сгорбился, опустив широкие плечи.

— Немедленно подготовить мне все материалы и отчёты за последние две недели. Протокол малой ревизии оборудования, дефектную ведомость, список корректирующих действий со всеми открытыми и закрытыми позициями и всё это ногами, слышите меня, ногами принести мне. Я буду в БЩУ. Выполняйте, — не дожидаясь ответа, Павел резко развернулся и бросил стоявшей рядом Марусе. — Пойдёмте.

— А вы, Павел Григорьевич, я смотрю, умеете, когда надо и характер проявить. Прям страшно, — язвительно пропела ему на ухо Маруся, когда за ними захлопнулась дверь Васильевского кабинета. — На всех нас здесь так орать будете или как?

— Послушайте, — Павел раздражённо повернулся. — Мария… — он опять запнулся, вспоминая её отчество. — Григорьевна. Пойдёмте уже.

— В БЩУ?

— Туда, да. Потом в реакторный. Быстро. Чего вы застыли?

— Это заразно, наверно, — тут же парировала она и, не дожидаясь, пока он найдёт, что ответить, устремилась вперёд лёгкой, чуть пружинящей походкой.

В БЩУ, или в блочном щите управления, как ему уже успела сказать Маруся, его ждали те инженеры, кто был на станции.

— Кабинет Марата Каримовича занят сейчас, а в БЩУ, пока обкатка не началась, вполне можно собраться временно, — пояснила Маруся, ещё когда они поднимались наверх в машзал, и Павел с ней мысленно согласился. Потом найдёт себе пристанище поудобней, да и нужно ли оно ему будет — тот ещё вопрос. В чём эта маленькая женщина и была права, так это в том, что бегать здесь придётся много, не один десяток километров день — это точно.

— Савельев. Павел Григорьевич, — коротко представился он всем и быстро огляделся.

Их было человек двадцать. В основном среднего возраста, двоим или троим только хорошо так за шестьдесят, несколько женщин (Павел не удержался, снова чертыхнулся про себя: оставлять женщин, пока здесь творится такая хрень, точно нельзя, но это рабочие руки, и найдётся ли им замена, как знать), пара совсем юных пацанов — эти-то откуда здесь. Кто-то держался в тени, кто-то стоял рядом со стоящим в центре столом, на котором были разбросаны какие-то графики и схемы. При его появлении люди стихли, устремили на него глаза, и в этих глазах Павел видел настороженность, вопрос, надежду. Надежду. А вот сумеет ли он её оправдать, эту надежду.

— Давайте начнём, — Павел подошёл к столу, но садится на придвинутый к нему стул не стал, нагнулся, опёрся руками. — Коротко говорить не прошу, потому что понимаю, коротко не получится. У меня информация о работах устарела недели на две. Кое-что Мария Григорьевна мне успела рассказать, но это в общих чертах. Теперь надо развернуть. Кто начнёт?

На минуту повисла тишина, длинная, тревожная. В этой тишине было слышно, как скрипнул кем-то неловко двинутый стул, как негромко кашлянул пожилой мужчина — он был не в белом халате, а в синей спецовке, наверно, техник, возможно, кто-то из людей Величко, а потом заговорил невысокий человек, стоявший напротив Павла, по другую сторону стола — коренастый, широколицый, с копной кудрявых, подёрнутых сединой волос. Павел слушал, не перебивая, только в конце задал пару вопросов, привычно потянулся, ища глазами на столе ручку и пустой листок — их ему подсунула Маруся, быстро догадавшись, что ему нужно. Павел пододвинул к себе стул, сел, быстро принялся делать записи, изредка поднимая голову на очередного выступающего и едва заметно кивая. Краем глаза заметил, как в зал вошёл бледный Васильев, осторожно положил на край стола стопку документов и задвинулся куда-то в угол, спрятался за людскими спинами.

Где-то через четверть часа картина начала вырисовываться.

— Значит, сейчас у нас ГЦНы, — Павел не спрашивал, с этим и так всё было понятно. Сказал больше для себя, с силой потёр подбородок.

Испытания циркуляционных насосов нужно было начинать. Тот пожилой, что подкашливал, — кажется, его фамилия была Устименко, — отчитался, что последние необходимые проверки успешно завершены. Вот только…

— Без сменщиков запускать насосы сейчас смысла нет, — Устименко опередил Павла. — Сто часов работы, а мы здесь не двужильные. И не поймите меня неправильно, Павел Григорьевич, я не ною, но человек не машина, он устаёт. А когда устаёт, делает ошибки.

— Будут сменщики, — пообещал Павел. — Но вы правы, пока административный этаж военные не разблокируют, запускать насосы не будем.

— И сколько ждать? Сутки? Двое?

Знакомый, чуть надтреснутый голос заставил Павла вздрогнуть. Он медленно обернулся к говорившему, уже зная, кого увидит. Длинный, худой, с высокими залысинами, сальными, непонятного цвета волосами, с крупным носом на вечно угрюмом и недовольном лице — годы Селиванова не изменили. В памяти вспыхнули все их ссоры и конфликты, а их было немало. Когда-то они делили комнату в инженерном общежитии на семьдесят четвёртом, и слово «не ладили» едва ли в полной мере могло охарактеризовать всю глубину их непростых отношений. Савельев считал Селиванова надутым индюком, нередко позволяя себя злые шутки в его адрес (и там было над чем посмеяться — Селиванов был ворчлив, жаден, некрасив и по-стариковски сутул), а Селиванов в свою очередь называл Савельева «дешевым везунчиком» и карьеристом.

И вот надо же… где довелось встретиться.

— Надо будет, подождём и сутки, — Павел хотел назвать Селиванова по имени-отчеству, но не смог. Понял, что не то, что отчества, имени Селивановского и то не помнит.

Замешательство Павла не ускользнуло от внимания Селиванова, он и в молодости читал Пашкино лицо, как открытую книгу, и его толстые губы расползлись в саркастической усмешке.

— Нет у нас, Павел Григорьевич, эти суток. Ну-ка, Гоша, — он толкнул локтем стоявшего рядом паренька, совсем молодого, лет двадцати с небольшим, в больших очках на чуть вытянутом, миловидном, как у девочки лице. — Давай, Гоша, покажи товарищу начальнику последние сводки.

Гоша подскочил, как мячик, кинулся вперёд, быстро развернул перед поднявшимся со своего места Павлом свёрнутый в рулон длинный список. В глаза бросились столбики мелких цифр, линейные графики и формулы.

— Это обновлённые данные по снижению уровня воды, Павел Григорьевич, — бодро затараторил Гоша. Принялся объяснять, чуть путанно, то и дело поправляя спадающие с длинноватого носа очки. Совсем как Ставицкий — некстати мелькнуло у Павла в голове. — Вот если мы посмотрим на эти цифры, вот тут, а потом сюда… да, на графике нагляднее это показано, то можно заметить…

Парнишка говорил с жаром, с каким-то юношеским задором, повторяя периодически: «видите вот здесь, Павел Григорьевич, видите?», и до Павла постепенно доходило. Да, он видел. Нужно было быть слепым, чтобы не видеть.

Уровень воды не просто понижался, даже сказать, что он падал, было не совсем верно. Графики, в которые тыкал Гоша, сигналили о нарастающей скорости снижения. Наихудшем сценарии из всех возможных. Красная отметка Т1, проставленная на каждом графике, опасно приближалась.

— В арифметической же прогрессии опускается, — Гоша наконец-то оторвался от графика и поднял на Павла ясные голубые глаза.

— Вижу. А вот тут и тут, и ещё… — Павел заскользил взглядом по длинному списку, нашёл то, что искал, ткнул ручкой в график. — Ещё вот здесь. Что это за плато?

— Тут я пока сам не разобрался. Но да, на несколько часов скорость падения уровня воды снижается почти до нуля, причём, я смотрел, между этими плато нет никакой корреляции, ни по интервалам, ни по длительности…

— Должна быть, — прервал его Павел. — Ищи, Гоша… Как твоя фамилия?

— Васильев, — парень слегка смутился.

«Ну вот, ещё один Васильев, а какая разница», — мелькнуло в голове.

— В общем, нет у нас суток, — снова встрял Селиванов, зыркнул насмешливо-недобро на Павла. — Мы и так опаздываем дней на пять. А дальше ещё больше опаздывать будем.

— Да с чего бы это, Глеб Ростиславович, — Маруся вскочила со своего места, лицо её зло вспыхнуло. — Если только вы нас тормозить не будете!

— А я буду, Мария Григорьевна, — Селиванов в отличие от Маруси оставался совершенно спокоен. Видно было, что между этими двумя шёл свой нескончаемый спор. — Буду тормозить и вам спешить не дам. Спешка хороша только при ловле блох. А здесь надо всё делать по протоколу. Если чего-то пропустим, рванёт на обкатке так, что мало не покажется. Изжаримся все тут раньше, чем ТВЭЛы в реактор загрузим. Хотя… — Селиванов остановился, скривил худое некрасивое лицо. — Хотя сейчас-то у нас появился сам Павел Григорьевич Савельев. Он нам не даст пропасть.

Павел пропустил мимо ушей язвительный выпад Селиванова. Наслушался подобного ещё в молодости. Снова опустился на стул, уставился в графики Гоши Васильева.

Эти плато. На первый взгляд между ними действительно не было ничего общего — словно какая-то неведомая сила на время останавливала океан, и он замирал, чтобы передохнуть перед очередным смертельным броском. Но это на первый взгляд. Связь должна быть, у природы все закономерно, её просто нужно найти, это связь. И, как знать, возможно, в этом они сумеют выторговать себе отсрочку у безжалостной стихии. Им нужно время. Нужно, как никогда.

Задумавшись, он не обращал внимания на возникший шум. Селиванов, подняв тревожащую всех тему, словно взбудоражил улей. Что-то громко говорила Маруся, потом махнула рукой и уселась рядом с Павлом, красная и злая. Ей на помощь пришёл Устименко, принялся что-то громко доказывать Селиванову. Гоша Васильев опять хотел сунуться к Павлу, но, видно, не посмел и так и остался стоять рядом, перетаптываясь с ноги на ногу.

Звук телефона в этом гвалте Павел услышал не сразу и даже когда услышал, отмахнулся от него, как от досадливой мухи, что мешает сосредоточиться. Телефон трезвонил из-под вороха бумаг, которым его завалило. Маруся, чертыхнувшись, полезла разгребать бумаги, сняла трубку, сердито крикнула:

— Энергетический сектор слушает! — а потом замерла, нахмурилась и, оторвав трубку от уха, сказала. — Павел Григорьевич. Это вас.

— Меня?

— Да. Какой-то Дорохов…

— Дорохов? — Павел выхватил трубку из её рук. — Слава? Что? Что случилось?

Шум в зале стих, отошёл на задний план, стал фоном, в ушах Павла звучал только негромкий голос Дорохова. Слава говорил быстро, профессионально гася эмоции, не давая своих оценок и обходясь только фактами — Величко отменно умел подбирать людей в свою команду, — но каждое слово, произнесённое Дороховым, вбивало ещё один гвоздь в крышку гроба.

— Ты видел, как арестовали Константина Георгиевича?

— Нет, я пришёл позже, — в этом месте Павлу показалось, что Слава немного запнулся. А, может, это были просто помехи на линии. — Совещание к тому время уже закончилось. Я должен был ждать Константина Георгиевича в приёмной, но я чуть-чуть опоздал.

«К счастью, опоздал, — отметил про себя Павел. — Пришёл бы раньше, разделил бы участь своего шефа». Вслух он этого не сказал, но по секундной паузе, что повисла в середине разговора, стало ясно, что Слава его понял.

— Меня перехватил Звягинцев, я даже до приёмной не дошёл. Николай Петрович мне коротко рассказал, что там произошло. Ставицкий, появившийся на Совете, уже знал, что вы живы.

— А не должен бы знать. Если только…

— Если только кто-то ему не сообщил. Из тех, кто присутствовал на Совете. И ещё, Павел Григорьевич, — Слава на мгновение прервался, то ли собираясь с мыслями, то ли подбирая слова. — Мельникова не арестовали. И более того, Ставицкий, распустив Совет, попросил Олега Станиславовича задержаться.

Павел сжал рукой трубку так, что побелели пальцы. Мельников? Неужели всё-таки он? Получается, что они с Борей ошиблись.

— Это вся информация, что есть на сегодняшний момент. Павел Григорьевич, я пока залягу на дно, но при первой же возможности я постараюсь с вами связаться. У меня на девяносто третьем есть квартира — двести сорок два, Южный сектор, я будут там.

— Да, Слава, конечно, — мысль о предательстве Мельникова, возможном предательстве не давала покоя.

— Да, и ещё один момент, Павел Григорьевич, — голос Славы в первый раз дрогнул, и в нём послышались человеческие нотки. — Нику вашу я не нашёл. Ника пропала.

— Да что ж ты так упёрся, капитан, хуже барана! — Борис обрабатывал Алёхина уже битых полчаса, но парень оказался на редкость упрям, хотя какие-то сдвиги уже были налицо. — Что ты твердишь, как попугай — устав, приказ, субординация. Ты человек или машина бездушная?

— Я-то человек…

— Вот и давай по-человечески. Послушай меня, Максим, — Борис незаметно перешёл с капитаном на «ты» и обращался к нему по имени, которым называл его Долинин.

Они сидели в небольшой, просто обставленной комнатке. Стол, пара стульев, невысокий потолок — при желании можно рукой достать, — в который намертво вмонтированы светильники, тоже очень простые, безо всяких изысков. Чем-то эта комнатушка напоминала Борису одну из следственных камер, где его допрашивали каких-то пару месяцев назад. Что это? Причудливая насмешка судьбы, которая и так в последнее время вдоволь нахохоталась над Борисом, или всё гораздо проще? И военные ярусы просто изначально проектировались одинаково? Что тот, который отделял поднебесный уровень от всего остального мира, что этот, который, получается, тоже отделял, но теперь уже весь остальной мир от преисподней.

Да, в целом военные этажи были похожи между собой, но этот был организован посерьёзнее. Один хорошо охраняемый и укрепленный центр этажа чего стоил, чем-то он был похож на небольшую крепость, с подобием вышек у каждого входа и узкими оконцами-бойницами наверху — высота самого военного уровня позволяла это устроить. Кроме того, — Борис и на это обратил внимание — четыре грузовых лифта ниже этого этажа не шли, здесь у них была последняя остановка, а вот спуски на саму АЭС, две лестницы и лифт, располагались уже в охраняемой зоне. Умно, ничего не скажешь.

— Послушай меня, Максим, — повторил Борис и улыбнулся. — Просто скажи мне, положа руку на сердце, ну и так, между нами. Полковник Рябинин — он что? Так прямо и достоин своей должности, а?

Борис понимал, что вступает на очень скользкую почву, но прощупать парня было надо. Алёхин, пригласив Литвинова и Долинина для переговоров на командный пункт, привёл их в совершенно другое место, потому что эта комнатушка была чем угодно, но только не командным пунктом. В ней даже телефона не было, никакого, ни внутреннего, ни внешнего. И пока Борис так и не решил для себя, как это расценивать: то ли как жест открытости со стороны капитана, который желал им показать, что не свяжется с верхними этажами во время переговоров, то ли как хитрый и обманный манёвр, призванный усыпить их бдительность.

— Он — мой командир, — вопрос Бориса явно пришёлся Алёхину не по вкусу, и он насупился. — Командиров не выбирают. И обсуждать его достоинства или недостатки я права не имею.

— Я не про это, — Борис чуть сдал назад. — Я про другое. Вот, допустим, твой командир прикажет тебе пойти младенцев душить голыми руками? Пойдёшь?

— Он не прикажет.

— А почём ты знаешь, капитан? Савельев ведь не просто так сюда прибежал. А до этого в него не просто так стреляли. Ты немного в сторону от устава отойди. Подумай, у нас в Башне огнестрельное оружие у кого? Что, каждый пятый с автоматом ходит и шмаляет из него в главу Совета? Нет, всё не так просто, и наверху, парень, сейчас зреет такое, что может и младенцев душить придётся. Скажи, Максим, ты готов на такое?

— Вот не надо тут демагогию разводить, Борис Андреевич! — взвился Алёхин. — Пока мне никто душить младенцев не приказывал. Пока мне просто доверили станцию охранять! И не моего ума дело…

— Хорошо, Максим, станцию. Я не спорю, и ты не горячись. Только, извини меня, старого зануду, но станцию ты не охраняешь. Ты её заблокировал. Полностью. Работы остановил. Раненых не даешь эвакуировать. Которых, заметь, твои бойцы же и постреляли. Обычных мирных людей, инженеров, техников.

Щёки Алёхина зарделись. Кем там был в обычной жизни этот парень — примерным семьянином, героем-любовником, любящим сыном — да, кем угодно, только не бездушным убийцей. И вот это Борис видел сейчас отчётливо. Капитан Алёхин остро переживал, и хоть и старался скрыть свои настоящие эмоции под мальчишеским гонором и бравадой, удавалось ему это слабо — врать и хитрить капитан не умел.

— Я же пропустил врачей, — Алёхин поднял на Бориса глаза, тёплые, карие, с золотыми крапинами. — Я и вас пропустил, хотя никакого права не имел. Можете оказывать раненым первую помощь, я же не возражаю.

— А эвакуировать?

— А эвакуировать не могу.

— А административный этаж разблокировать?

Алёхин опустил вихрастую голову — всё-таки не по уставу острижен капитан, мягкие каштановые волосы упали на высокий чистый лоб, — уткнулся глазами в пол. Произнёс тихо:

— У меня приказ закрыть административный этаж. А работы они там внизу могут продолжать, сверху же разрешили. Мои солдаты им не мешают, я оттуда всех вывел. Пусть работают себе.

— Да как им работать-то, Максим, если ты заблокировал их сменщиков на административном этаже? — Борис старался говорить негромко, без нажима. — Те, кто остались, они что — сутками должны вкалывать, без сна и отдыха? И без еды? Столовая-то тоже на административном этаже.

— Почему сутками? Это же временная мера. Сейчас там наверху разберутся, что к чему, и всё решится.

Они опять пошли по второму кругу. Алёхин упорно не слышал или делал вид, что не слышит, когда Борис заводил разговор о возможном перевороте, и как только они касались этого, мальчишечье лицо капитана замыкалось, и он твердил, как заведённый: ничего не знаю, пусть Савельев сам звонит наверх, разбирается, телефон есть, связь есть, а у него приказ. Тут на капитана даже отеческие увещевания полковника Долинина не действовали, который время от времени перехватывал у Бориса инициативу и пытался осторожно продавить капитана.

— Не решится там ничего наверху, Максим, в том-то и дело, что не решится. Там сейчас головы у людей другим заняты. Ты думаешь, я почему здесь? Почему с Савельевым пришёл, а не с Рябининым сейчас наверху. Потому что политические игры, они такие, капитан.

— Да не разбираюсь я в этой вашей политике, Владимир Иванович, — Алёхин поднял голову и жалобно посмотрел на Долинина. — Заговоры все эти ваши… Моё дело маленькое — сказали взять под контроль и охранять, я и охраняю. А в заговорах ваших разбираться, сам чёрт ногу сломит! У вас там, может, каждый месяц какие-то заговоры. Вот вы, Борис Андреевич, — капитан опять обратился к Борису. — Вы уж меня извините, конечно, но вы же сами не так давно в заговорщиках ходили. Теперь вот — здрасьте, приехали, и всё наоборот. Вы там ссоритесь, миритесь наверху, а Максим Алёхин виноватым окажется? Нет уж, вы там давайте, разберитесь со своей властью, а я буду действовать по уставу.

— Вот ты какой упёртый, капитан, — Борис не сдержал улыбки.

Этот молодой парень, честный и бесхитростный, ему нравился, и каким-то шестым чувством Литвинов уже понимал, что по сути он Алёхина убедил, и ерепенится тот так, из юношеского упрямства. Когда настанет решающий момент, капитан сделает правильный выбор, Борис в этом не сомневался.

— По уставу, говоришь? Станцию тебе поручили охранять? Так охранять-то тоже нужно с умом, а не наплевав на здравый смысл. Я ведь тебе не просто так про административный этаж говорю. Обеспечь нормальную работу этой самой станции, которую тебе поручили охранять. Люди-то в чём виноваты? Вот ты делаешь свою работу, так дай и им делать свою. Дай команду разблокировать административный этаж. Ты хоть понимаешь, что может случится, если там внизу сейчас что-то пойдёт не так? Если человек, которого вовремя не сменили, от усталости или голода совершит ошибку? Нажмёт не на ту кнопку, передвинет не тот рычаг? Там не просто всё остановится. Ты вообще в курсе, что за объект ты охраняешь?

— Не в курсе. То есть был не в курсе, пока эта мне все уши не прожужжала.

Борис опустил голову, чтобы не расхохотаться. Во время разговора капитан уже несколько раз поминал «эту», и каждый раз на его лице появлялось такое мученическое выражение, что не оставалось никаких сомнений, что последние два часа были едва ли не самыми трудными в жизни капитана Алёхина.

— Ну и как? Рассказала тебе эта про все возможные опасности? Просветила насчёт атомных электростанций? Освежила твои школьные знания по физике? И по истории заодно. Ну, капитан? Про Чернобыль, про Фукусиму слыхал? Нет?

Судя по тому, как наморщил лоб капитан Алёхин, история явно не относилась к числу его любимых предметов. Равно, как и физика. Но какие-то обрывки знаний у него всё же со времен школы остались.

— Да слышал я, Борис Андреевич. Про Фукусиму вашу. Но я всё равно не могу понять — почему вы мне всё это тут объясняете? Почему не Рябинину? Или ещё там кому-то, кто наверху? Они же должны понять, что с огнём играют. Почему я-то должен решать? Я-то тут причём?

— Потому что, Максим, иногда человеку приходится брать на себя ответственность и решать всё самому, а не прикрываться вышестоящим начальством. Потому что, Максим, так получилось, что сейчас, возможно, именно от тебя, от простого капитана, зависят жизни полутора миллионов людей. От тебя, от меня, от полковника Долинина, от Павла Григорьевича. И иногда надо думать не по уставу и не слепо выполнять всё, что тебе прикажут, а пользоваться головой, потому что я вижу, капитан, что у тебя с головой всё в порядке, и здравый смысл тебе не чужд. А ещё, капитан, я точно знаю, что у тебя есть совесть. Вот к ней ты сейчас и должен прислушаться. А не твердить мне тут про приказы и уставы.

Алёхин поглядел на Долинина. Вздохнул тяжело.

— Ну хорошо, Борис Андреевич. Если так уж сильно нужны эти сменщики…

— Товарищ капитан! — дверь комнатушки, где они сидели, распахнулась, и на пороге появился молоденький белобрысый лейтенант. — С административного этажа звонят. Там Савельев и с ним… — лейтенантик понизил голос. — Мария Григорьевна с ним. Они требуют пропустить их сюда.

— Ну так пусть пропустят, — Алёхин скривился, как от лимона. — Выполняй.

— Есть выполнять! — лейтенантик скрылся за дверью.

Алёхин поднялся со своего места, поправил рукой волосы, снова сел и устремил на Долинина глаза, полные тоски.

— Сейчас опять будет про свои фукусимы… Владимир Иванович, вы ей скажите. Выпущу я их сменщиков. Скажите только ей…

— Почему телефон не берёте? — Павел ворвался в комнатушку, злой, взъерошенный. Гаркнул на всех так, что даже Алёхин подскочил со своего места. Хотя ведь должен быть привычным к командному голосу.

— Ну, может быть, потому, Паша, что нет его у нас здесь, — Борис развёл вокруг себя руками. Павел проследил взглядом за его жестом, но выражения лица не сменил. Серые глаза по-прежнему смотрели холодно и зло, и Литвинов понял, что дело серьёзное.

— Так, какого чёрта вы сидите тут, без связи, — Павел выругался.

— Случилось что?

— Величко арестован.

Борис тихонько присвистнул.

— Дорохов звонил только что. Заседание было прервано. Появился Рябинин со своими. Твой отряд, Володя… — Павел бросил короткий взгляд на Долинина. Тот понял, сжал зубы. — В общем, Рябинин и Ставицкий взяли власть. Славе информацию передал Звягинцев. Ставицкий появился на Совете, уже зная, что я жив. И зная, где я.

— А Мельников? — Борис поднялся со своего места.

— Мельников после заседания остался со Ставицким в зале.

— Ты думаешь, Паша…

— Я почти уверен, Боря.

Информация ударила как обухом по голове. Она была невероятна, и в неё не хотелось верить, но иногда факты — это факты, и как ни крути, а по-другому трактовать их не получается. По бледному напряжённому лицу Павла Борис понял, что его друг думает то же самое. И было что-то ещё в глазах Савельева, и это что-то Борису совсем не нравилось. Упрямство, упёртость, дурацкая решимость, вот это «отходите, я прикрою» — слова, которыми человек ещё при жизни отделяет себя от мира живых, потому что шансов уцелеть уже нет или практически нет. То, что для Пашки всегда было понятно и легко, а для него Бориса — непостижимо и трудно. То, о чём они спорили постоянно, потому что Савельев, соглашаясь с Борисом в главном, в том, что человеческая жизнь ценна сама по себе, в определённые минуты готов был с лёгкостью бросить в топку истории эту самую великую ценность. И свою в том числе. И потому сейчас — Борис видел — Пашка с быстрой сосредоточенностью просчитывал в уме возможные варианты вывода из-под удара всех, кроме себя. Чёртов идеалист. Согласен даже сдаться, чтобы никто не пострадал, но именно сейчас сдаваться и нельзя. Совсем нельзя.

«Держись, Паша, держись. Не сдавайся. Ну же!» — Борис поймал взгляд Павла и постарался удержать его, но тот лишь упрямо мотнул головой, насильно разрывая эту связь. В такие минуты говорить что-то Савельеву было бесполезно, и от этого, чувствуя своё бессилье, Борису хотелось встряхнуть этого упрямца, пнуть, засветить между глаз, как в детстве, когда слов не хватало, и в ход шли кулаки, как единственный оставшийся и увесистый аргумент.

— Ну что ж, — первым от полученной информации пришёл в себя Долинин. — По всей видимости, люди Рябинина скоро появятся здесь. Капитан, — он обратился к Алёхину. — Настала пора принимать решение. На чьей вы стороне.

— Погоди, Володя, — перебил его Павел. — Не надо устраивать здесь бойню. Ставицкому нужен я. Так что…

— Так что, что? — Маруся, которая вошла в комнату вместе с Павлом, и которая всё это время молчала, внезапно подала голос, выскочила из-за спины Павла, сердито сверкнув серыми глазищами. — Сразу в кусты? Сдаваться побежите этому вашему Ставицкому?

— Послушайте, ну вы-то помолчите, — раздражённо бросил Павел. — Не суйтесь хотя бы сюда.

— Да с чего бы мне молчать? Вы, Павел Григорьевич, сдадитесь, а как мы АЭС запускать будем? Сами видели эти чёртовы графики. И Селиванов этот, индюк надутый, прав! Мы опаздываем и дальше будем опаздывать, если только… Да мне Марат Каримович сказал, чтобы я вам звонила… он сказал, вы всё знаете. Всё сможете. Только вы. Да если б он так не сказал про вас, стала бы я вам звонить. Как же. Уж точно не вам!

Злые слова выскакивали из уст этой маленькой женщины, как горох, и Борис видел, что Павел растерялся. Чуть отступил от неё, а она, напротив, сжав кулаки, наступала. И от того что эта Мария-Маруся вдруг оказалась на его, Бориса, стороне, то что она не позволяла Пашке отступить именно сейчас, и готова была сделать то, что иногда так хотелось Борису — врезать Савельеву со всей силы, чтобы привести в чувство и выбить всю его идеалистическую дурь, — Литвинову стало весело. Вот ведь маленькая язва, интересно, муж у неё есть? Наверняка, ходит в вечных подкаблучниках. В голове закрутились глупые, бестолковые мысли, и Борис с усилием отогнал их от себя. Сейчас не время.

— Вот, Паша. Послушай женщину, — он воспользовался паузой, образовавшейся в речи Маруси, и тут же встрял. — Она тебе дело говорит. Ты нужен здесь. И не только на станции, и нечего морщится, ты прекрасно понимаешь, о чём я. Нам надо сейчас свои действия продумать. Капитан, вы с нами? — он обернулся к бледному Алёхину.

Алёхин медлил. Он смотрел на полковника Долинина.

— Это твой выбор, Максим, — медленно проговорил полковник. — Я свой уже сделал.

— О, господи, чего вы его спрашиваете, — Маруся решительно отодвинула полковника. — Капитан уже принял решение. Не идиот же он? Правда, капитан?

Капитан нерешительно кивнул.

— Ну так давайте, действуйте. Решайте, как вы будете станцию оборонять. Не мне же тут с вами стрелять в конце концов.

— Откуда вы взялись на мою голову? — Павел ошарашенно смотрел на эту молодую, решительную женщину. — Вы хоть иногда можете помолчать?

— Ага, чтобы вы тут сидели и разговоры разговаривали! Сейчас дождёмся, что сюда ворвутся военные и вас, Павел Григорьевич, под белые рученьки! И ещё всю станцию опять расхерачат. Мало нам Алёхин делов натворил. Так что давайте уже, делайте что-то, мужики вы или кто?

Борис не выдержал и расхохотался. Это было совершенно немыслимо. Глава Совета, всесильный Павел Савельев, полковник Долинин, второй человек в армии, пользующий у солдат непререкаемым авторитетом, упрямый и честный капитан Алёхин, которого он тут уговаривал почти час, применяя все известные приемы дипломатии, да и сам он, Борис Литвинов, не последний человек в Башне, все они сейчас стояли перед этой девчонкой — молодая же совсем, чуть больше тридцати, с дерзкими серыми глазами и вздёрнутым аккуратным носом, слегка присыпанным бледными веснушками, и, чёрт побери, Борис был готов поклясться, что ещё чуть-чуть, и они все вытянутся по стойке смирно и наперегонки бросятся исполнять её распоряжения. Вот это характер.

Маруся, это имя подходило ей намного больше, чем официальное Мария Григорьевна, обернулась на его смех, недовольно нахмурилась. И Борис сам не понял, как это произошло, но подчинился, замолчал.

— Товарищ полковник… Владимир Иванович, — это подал голос капитан Алёхин, и все, как по команде повернулись к нему. — Я готов. Я с вами.

Алёхин прямо смотрел на Долинина. Тот поймал его взгляд, и Борису показалось, что он увидел, как с плеч полковника спадает тяжкий груз, который лежал на нём всё это время, придавливая к земле. Впрочем, этот груз, кажется, упал не только с плеч Долинина, но и с плеч всех остальных.

— Капитан, — Павел повернулся к Алёхину. — Административный этаж.

— Да сейчас, — понял капитан.

— И хоть, конечно, непонятно, сколько у нас времени, но надо вывести из-под удара женщин. Объявите по громкой связи, чтобы все женщины выходили со станции. Лучше это сделать через один вход, так, Володя? — он посмотрел на полковника. — Чтобы ваши люди прикрыли их отход. И если успеем, надо подготовить раненых к эвакуации…

Но они не успели.

Выстрелы раздались почти одновременно с Северного и Южного выходов. Долинин матерно выругался, и они с Алёхиным оба бросились к двери. Буквально минутой позже из коридоров уже доносился звонкий голос капитана и отрывистый, хриплый — Долинина. Крики, звуки стрельбы, неестественно громкие, множащиеся на открытом пространстве военного этажа, были хорошо слышны даже за укреплёнными стенами блокпоста. Борис инстинктивно дёрнулся, чтобы посмотреть, что там, но Павел его остановил:

— Боря, не надо. Не высовывайся. Мы там им сейчас не поможем. Только мешаться будем. Чёрт, — Савельев сжал кулаки. Злое чувство бессилья и беспомощности колыхнулось в серых Пашкиных глазах.

Минут десять спустя на пороге появился полковник Долинин с уже знакомым белобрысым лейтенантом.

— Павел Григорьевич, давайте вниз, — Долинин тяжело дышал, на широком, прорезанном двумя глубокими морщинами лбу виднелись крупные капельки пота.

— Погоди, Володя, — остановил его Павел. — Уведите сначала Марию Григорьевну, мы спустимся потом сами. Надо переговорить.

Долинин понял, быстро кивнул.

— Остапенко, сопроводи даму.

При слове «дама» Маруся вспыхнула.

— Чёрта с два я отсюда уйду… — начала она, но Павел быстро перехватил её за руку, притянул к себе и заговорил:

— А вот сейчас, Маруся, вы пойдёте и спуститесь вниз. Без выкрутасов. Поняла?

— Поняла, — она выдернула руку и зло зыркнула на Павла. Развернулась и, оттолкнув плечом несчастного лейтенантика, поспешила вперёд.

— Не женщина, а чума какая-то, — выругался Павел и посмотрел на Долинина. — Володя, что там у вас?

— Атаковали два выхода, где подход был удобней. От Южного наши отступили, Северный держится, ну там народу побольше. Трое Алёхиных и моих десять. С Западного и Восточного КПП докладывают, что там люди Рябинина в бой не вступают, расположились на лестницах пролётом выше, по всей видимости, просто выжидают, когда Алёхинцы отступят, чтобы взять эти КПП в кольцо. Будем оттуда отводить людей.

Павел нахмурился.

— По-другому никак. Это, конечно, осада, но у нас всего пятьдесят бойцов, даже уже меньше, за стенами продержимся, а так…

— Продержимся до чего?

Долинин отвернулся. Вопрос, который задал ему Павел, тревожил и его.

— Тебе, Володя, надо уходить отсюда. Алёхин справится?

— Справится. Максим — грамотный командир. Только…

— Нет никакого только, — Павел прошёлся широкими шагами по комнатке, обернулся. — Прорывайся наверх, Володя. Как хочешь. Там собирай своих. Кого сможешь собирай. Это война. Не мы её начали, но нам заканчивать. Задача Ставицкого понятна — взять станцию в кольцо. Он её уже по сути взял. Изнутри блокаду не прорвать, потому тебе и надо наверх. Но придётся трудно. Величко арестован. Мельников… Скорее всего, Мельников нас предал. А вот Славу Дорохова, помощника Константина Георгиевича найди. Он нам пригодится.

Павел быстро продиктовал адрес Славиной конспиративной квартиры.

— Всё понял, Павел Григорьевич.

Долинин быстро развернулся и направился к выходу, но не успел выйти, как на него налетел Алёхин.

— Нам связь перерезали!

— Всю? — Борис не сдержался, охнул.

— Внешнюю связь.

— Внутренняя здесь автономная, слава богу, — Павел был бледен, но держал себя в руках. — Володя…

— Уже пошёл. Капитан, прикройте меня, я к Северному выходу. Сможете?

— Прикроем!

Долинин с Алёхиным выбежали из комнаты.

— Ну что, Боря, — Павел посмотрел на Бориса. — А нам с тобой надо к людям. Сначала административный этаж. А дальше, как получится. Пошли.

Он двинулся к выходу. Ровная, прямая спина, твёрдый шаг. Только что-то было ещё, что-то, что Борис упускал. И вдруг до него дошло.

— Паша, — окликнул он. Савельев остановился, медленно повернулся. — Ника?

Павел понял, о чём он спрашивает, кивнул словно через силу.

— Да, Боря… Ника…

— Я — Андреев!

Произнеся это, Ставицкий почувствовал ни с чем не сравнимое удовлетворение. Как давно он носил это знание в себе, не имея возможности — вот так открыто предъявить на это имя свои права. Сколько раз, сидя дома, в кабинете и ловя своё отражение в стёклах стоящих по периметру шкафов, он искал в себе черты своего великого предка. Сколько раз, съёживаясь под насмешками одноклассников, Сергей мысленно повторял про себя эти волшебные слова. Сколько раз он слышал их от бабушки и каждый раз поражался сквозившей в её голосе гордости. И сейчас наконец-то громко и во всеуслышание заявив это тут, перед ошалевшими членами Совета, Сергей попытался скопировать бабушкины интонации.

Он смотрел на вытянутые физиономии присутствующих, но перед его глазами стояли другие лица. Лицо его отца, гордого и надменного красавца Анатолия, вынужденного до самой смерти прятаться за чужими фамилией и отчеством. Лицо Снежной Королевы — бабушки Киры, холодное и преисполненное чувства собственного достоинства. Лицо незнакомого деда Кирилла, похожее как две капли воды на лицо бабушки, его сестры-близнеца, того самого, что был убит, но не сломлен. И, конечно, лицо его великого прадеда. Алексея Андреева. Незаслуженно забытого и канувшего в небытие.

Алексей Андреев смотрел на Сергея сквозь дымку времен, и в его лице, чуть вытянутом, властном, с сильным и гордым подбородком, в глазах, где ярко-синим огнём пламенел лёд, Сергей отчётливо увидел надежду и одобрение. Маленький смешной Серёжа Ставицкий, последний отпрыск фамилии, вызывающий у всех снисходительную жалость, вырос, и стал тем, кем и положено ему было быть по праву рождения. Главой Совета. Первым человеком в Башне. Сергеем Андреевым. И теперь всё будет так, как и должно было быть. Сергей подготовился. В его столе, в заветной папке, лежала целая стопка проектов, разработанных им лично. Он учёл всё: и образование, и медицину, и общий план ведения хозяйства — каждый сектор теперь будет работать по-другому. Он отпечатает сотни портретов своего прадеда, и они будут висеть повсюду вместо хищной физиономии выскочки Ровшица. Он перепишет учебники. Он наведёт в Башне порядок. Тот порядок, который был при его предках. Сергей много думал, работал, он готовился. И впереди предстоит много разных дел. И он справится и сможет по праву занять место на гордом генеалогическом древе Андреевых. А первый шаг — вернуть себе свою славную фамилию — он уже сделал.

— Я — Андреев!

Члены Совета потрясённо молчали. И правильно делали. Теперь им надо привыкать молчать. Это при его братце тут стоял вечный гвалт, Савельев поощрял демократию, выслушивал мнение каждого, позволял даже спорить с собой. Ничего, эти времена уже позади. Пусть привыкают к подчинению. Их мнение его, Сергея, не особенно интересует. Ну, разве что, по каким-то техническим моментам. Отныне и впредь заседания Совета будут проходить по-другому. Впрочем, самого Совета тоже не будет. Он сделает по старому образцу. Сформирует правительство, вернёт министерства с министрами во главе, которых будет назначать сам. И, конечно же, далеко не все главы секторов станут министрами. Это Сергей уже продумал. Кого-то, конечно, он оставит. Или пока оставит. Но не всех.

Сергей медлил. Пауза затягивалась, но он наслаждался каждой секундой. Все, как один, продемонстрировали покорность, признали его власть. И это оказалось чертовски приятно. Видеть их страх, их смирение. Понимать, что одним движением он может любого отправить в тюрьму, а то и вовсе пустить в расход — а кто ему запретит? За ним Рябинин и вся армия, несколько тысяч вооружённых натренированных бойцов, крепких ребят, слепо исполняющих приказы, действующих спокойно и уверенно. И уже сейчас — и Сергей это знал — по всем этажам Башни рассредоточиваются отряды, занимают КПП и другие важные пункты, делают то, что когда-то уже делалось, но делалось отрядами Ровшица, а теперь он, Сергей, повернул время вспять и, найдя точку опоры, оттолкнулся и принялся перекраивать ход истории.

Осталось разобраться с Савельевым, но это не составит труда: его братец сам загнал себя в ловушку. Вместо того, чтобы бежать сюда и брать власть в свои руки, попёрся зачем-то вниз. Папашина кровь что ли взыграла. Того тоже вечно тянуло на нижние производственные ярусы, к работягам и громоздким механизмам. К грязи и поту. Вот пусть и остаётся там. Вытащить Савельева оттуда — вопрос времени. А может, и не надо вытаскивать — порешить там, и дело с концом…

— Ну, что ж, — наконец нарушил Ставицкий затянувшееся молчание. Как ни приятно было сидеть тут и чувствовать свою власть, но медлить не стоило. — Раз никто не возражает, то… — он широко улыбнулся. — Не смею вас больше задерживать. Время позднее, все устали, и полученная информация требует осмысления. Завтра утром, в девять часов, жду вас всех здесь. Каждый должен быть готов ответить на интересующие меня вопросы и при необходимости передать дела. Вся основная информация будет подробно и наглядно представлена завтра. Да, и пока, на неопределённый срок, в Башне вводится военное положение, поэтому придётся потерпеть — временно передвижения всех ограничены. Думаю, такие меры не вызовут встречного непонимания. Ну а теперь всем спасибо, господа. Вы можете быть свободны, я вас не задерживаю.

Члены Совета стали переглядываться, не решаясь подняться.

— Я вас не задерживаю, — с нажимом повторил Сергей.

Первым поднялся Звягинцев. Сухое, словно выточенное из камня лицо, изрезанное глубокими морщинами, ничего не выражало — по Николаю Петровичу, немногословному и замкнутому, всегда было трудно понять, что он думает. По большому счёту его нужно было бы заменить, но пока не на кого, поэтому придётся терпеть, а вот Богданова (Дмитрий Владимирович вскочил следом за Звягинцевым), этого, пожалуй, надо будет убрать. Управлять административными делами Башни, это не клубнику на плантациях выращивать. Тут нужен кто-то поумнее. Но это терпит. Как терпит почти всё остальное. Кроме, пожалуй…

— Олег Станиславович, задержитесь, пожалуйста.

Мельников, который встал одним из последних, застыл, снова расстегнул пуговицу пиджака, смахнул с ткани несуществующую пылинку и опустился обратно в своё кресло, ни словом, ни жестом не выдав своего удивления.

Остальные потянулись к выходу. Последним зал покинул Соловейчик, он всё оглядывался на Мельникова, суетливо теребя свою папочку с документами, словно никак не мог поверить в то, что сейчас произошло.

«Этого тоже убрать», — машинально и равнодушно отметил про себя Сергей, словно делая очередную зарубку. Соловейчик всегда интересовал его постольку-поскольку, не как самостоятельная личность, а скорее, как представитель странного народа, обособленного, держащегося отдельно, даже здесь в Башне: евреи умудрились сохранить свою пусть и маленькую, но диаспору, предпочитая родниться только со своими. Это как раз то, чему у этого народа не мешало бы поучиться. Если бы и те, кто остался от старых аристократических родов, поступали так же, не было бы сейчас этой ошибки природы — полукровки Савельева, разбазарившего свой уникальный генофонд — бесценный дар, полученный от матери, чистейшую и благороднейшую кровь Андреевых.

Сергей задумчиво проводил взглядом Соловейчика, дверь за ним закрылась и тут же снова приоткрылась, в зал заглянул Рябинин.

— Одну минутку, Олег Станиславович, — Ставицкий мягко улыбнулся Мельникову, тот равнодушно пожал плечами. — Я только дам несколько указаний.

Обогнув стол, он приблизился к застывшему у дверей Рябинину. Красное оплывшее лицо, сальное, потное, и запах перегара, неизменный атрибут его родственника, к которому Сергей вроде и должен был уже привыкнуть, а всё равно не мог.

— Величко под конвоем отправлен на военный ярус, — доложил Рябинин. — Помощника его, правда, пока не нашли, но ищут. Указания я дал.

Отрапортовал Юра бодро, даже попытался щёлкнуть каблуком о каблук, с офицерским кадровым шиком, который производит неизгладимое впечатление на женщин. Ставицкий женщиной не был, да и у Юры ничего не получилось — всё же он был изрядно пьян — Рябинин покачнулся и тут же ухватился за косяк, чтобы не упасть. Впрочем, оплошность эта Юру ничуть не смутила, его багровое лицо лучилось самодовольством, и до Сергея только сейчас дошло почему. Генерал. Он сам не далее, как минут десять назад при всех повысил Рябинина в звании.

— Хорошо, Юра, — Сергей брезгливо отодвинулся от Рябинина и понизил голос, покосившись на Мельникова. Тот сидел достаточно далеко и вряд ли мог что-то услышать, но осторожность никогда не помешает. — Ты мне лучше скажи, что там внизу? Надо связаться с твоими.

— Так я уже, связался, — самодовольно сообщил Юра. Ума Рябинину, слава богу, хватило, чтобы начать говорить тише.

— И?

— Так нормально всё. Он там.

— Там? Что значит, там? Твои люди его взяли?

Рябинин оторопело уставился на Ставицкого. Голубые глаза с красными прожилками смотрели почти в упор, а короткие светлые и редкие ресницы едва заметно подрагивали. Юра чуть наклонился вперёд — так близко, что Сергей мог рассмотреть расширенные поры неровной кожи, неряшливую белую щетину, — шумно выдохнул и снова застыл. Круглое лицо его блестело, а на большом мясистом носе застыли мутные капельки пота.

— Дежурный на командном пункте сказал, что он на станции, — выдал наконец Рябинин.

— И что он там делает? Получается, твои люди его туда пропустили, вместо того, чтобы задержать?

Рябинин качнулся и ничего не ответил. Сергей только сейчас понял, насколько Юра пьян. Даже то, что он не только что-то делал, но и вообще держался на ногах, уже было чудом. Спрашивать его о чём-то было бесполезно, а вопросов, которые лезли в голову, было много. Савельев на станции? Один? Что он там делает? Зачем он там? Ответов не было.

— Послушай меня, Юра, — Ставицкий усилием воли пересилил охватившее его отвращение. — Ты сейчас позвонишь своим людям, кто там у тебя?

— Капитан Алёхин…

— Позвонишь этому капитану. Насколько он надёжен?

— Ну… надёжен, наверно… — Юра неопределенно пожал плечами.

«Спокойно, — приказал себе Сергей. — Спокойно. Сейчас главное — не паниковать». Он взял себя в руки, заставил свой голос звучать мягко, ровно, как обычно.

— Так вот, сейчас ты… — он осёкся.

Что-то ему не нравилось, выбивало из колеи. Мешал какой-то мужчина, оказавшийся рядом с Савельевым, о котором рассказала та медсестричка из больницы. Откуда он взялся? Кто это вообще? Охранник Савельева был убит в ту ночь. Значит, не охранник. Тогда кто? И ещё. Почему Павел рванул вниз, хотя по всему должен был немедленно отправиться сюда, вместе с Величко, и, если бы он так сделал, всё могло бы пойти совсем по-другому. Что делал Савельев на этой чёртовой станции, откуда-то взявшейся на нулевом уровне? Неужели это важнее заседания Совета?

Всё это пронеслось в голове, и Сергей мгновенно прокрутил ситуацию назад.

— Нет, Юра. Никому звонить не надо. Собери штурмовой отряд. Побольше. Всех, кого сможешь быстро организовать. И немедленно оправляй их вниз. Пусть берут станцию в кольцо.

— Зачем? Там же капитан.

— Предал тебя, скорее всего, твой капитан, — Ставицкий стащил очки, стал нервно протирать их. Привычные движения успокаивали, и Сергей почувствовал, как к нему возвращается уверенность. — В общем, да. Штурмовой отряд. Отправляй его на нулевой, пусть закупоривают всех там внутри, вместе с Савельевым. Включая твоих людей. Потом разберёмся. Поставь толкового командира. Кстати, где Долинин? Его уже взяли под стражу?

— Я не знаю… выясню… я отправил за ним.

— Выясни! И ещё. Найди Соколова. Пусть вырубает им связь. Полностью отключает от сети весь нулевой ярус. Ты понял, Юра?

— Понял, — кивнул Рябинин.

— Тогда иди и исполняй. Быстро.

Рябинин снова кивнул и вышел.

Ставицкий смотрел ему в спину, ещё раз прокручивая в уме всё, что знал. Ничего, ситуация под контролем. Если их там закупорить — деваться Савельеву некуда. Без связи, без возможности выйти наружу Павлу не останется ничего другого, как подчиниться. Не останется же он там жить, в этом подземелье среди своих любимых машин? А если заупрямится, то у него припасён ещё один аргумент. И этот аргумент — любимая дочь Савельева, которая благодаря покойному Кравцу теперь у него в руках и заперта сейчас под надёжной охраной в его кабинете — пересилит всё остальное.

Эти мысли его успокоили. Он почувствовал, как плечи сами собой расправляются в сильном, уверенном жесте, и повернулся к Мельникову.

Тот по-прежнему сидел в кресле, уставившись непроницаемым взглядом в поверхность стола, словно изучал узоры на тёмном полированном дереве, и, кажется, за всё время разговора Сергея с Рябининым, даже не сменил позы. Он выглядел расслабленно, элегантно и несколько скучающе — Мельников всегда умел держать себя в руках так, что оставалось только позавидовать. Что ж, это было понятно и вполне укладывалось в теорию Ставицкого. Гены — великая вещь. Сергей тщательно изучил все родословные, стремясь отыскать потомков тех, старых родов. Их осталось так мало, что каждый уцелевший и не попавший под колесо истории, был наперечёт. Результат изысканий полностью подтвердил гипотезу Сергея о том, что по наследству передаются не только физиологические признаки, вроде цвета глаз, формы носа и подбородка, но и характер, темперамент, способности, волевые качества — то есть то, что было более значимым и важным. Недаром, в Совете, набранном без учёта принадлежности к правильному роду, таких потомков, не считая его и Павла, ну и с натяжкой Рябинина, оказалось целых двое. То есть, пятеро из двенадцати. Больше сорока процентов, и это при том, что их общее соотношение в Башне вряд ли превышало два-три процента. И один из этих потомков, осколков старого, почти вымершего рода Платовых, даже утративших свою фамилию, потому что уцелела только женская линия, и сидел сейчас перед ним.

— Извините, Олег Станиславович, что заставил вас ждать, — произнёс Сергей, возвращаясь на своё место. — К сожалению, есть дела, не терпящие отлагательств.

— Ничего, — сухо ответил Мельников, оторвав свой взгляд от столешницы и уставившись на Ставицкого. — Слушаю вас, Сергей Анатольевич.

Ставицкий внимательно посмотрел на своего собеседника, выдержал паузу и только потом спросил, медленно, чеканя каждое слово, и с удовольствием отмечая, как вытягивается в недоумении холёное, породистое лицо Мельникова:

— Скажите, Олег Станиславович, а вы когда-нибудь изучали свою родословную?

— Что, простите? — брови Олега удивлённо взлетели вверх.

— Я спросил, изучали ли вы когда-нибудь свою родословную? — искреннее и ничем неприкрытое изумление Мельникова позабавило Ставицкого. Вероятно, тот ожидал чего угодно от их разговора, только не этого. — Предками своими интересовались, когда-нибудь? Родители ваши кем были?

— Отец был врачом, и его отец тоже, насколько я знаю, — Мельников справился с первым удивлением, и на его лице снова появилось скучающее, чуть замкнутое выражение.

— А матушка ваша?

— Её я плохо помню, она умерла, когда я бы ещё ребёнком. Простите, Сергей Анатольевич, но я не понимаю, какое отношение мои родители имеют ко всему происходящему. Причём тут они?

— Не торопитесь, Олег Станиславович. Сейчас всё поймете. Ваши предки имеют очень большое значение. Вы же у нас руководите сектором здравоохранения?

Мельников промолчал. Ставицкий, не дождавшись ответа, впрочем, совершенно не нужного — вопрос был риторическим — продолжил:

— И вы, как врач, должны понимать значение генетики. Насколько я знаю, у вас имеется целый отдел, занимающийся научными изысканиями в данной области. Ведь так?

— Разумеется, — Мельников сухо кивнул. — Некоторые болезни передаются по наследству, и…

— Разве только болезни? — перебил его Ставицкий и снова мягко улыбнулся. — По наследству передаются не только болезни.

— Я не понимаю…

— Терпение, Олег Станиславович, терпение. Сейчас вы всё поймете, — он поднялся с кресла, прошёлся по комнате.

Заседание, которое собрал Величко, и которое Сергей прервал, ворвавшись с военными Рябинина, проходило в большом круглом зале. Сергею всегда здесь нравилось. Нравился массивный тёмный и гладко отполированный стол, сделанный из цельного массива дуба. Нравились мягкие удобные кресла, обтянутые прохладной на ощупь кожей, тёмно-бордовой, чуть блестящей, с полированными подлокотниками в тон столешнице. Нравились обитые деревом стены, создающие эффект камерности и избранности. Нравился огромный, круглый светильник, нависший над столом, яркий, похожий на кольца Сатурна.

В последнее время заседания здесь проводились нечасто — Савельев этот зал не любил и, прибравши к рукам власть, старался все встречи проводить у себя наверху, в своей вотчине — «Орлином гнезде», так называли кабинет Савельева, расположенный под самым куполом Башни. Он был настолько огромен, что светлая и лишённая тяжеловесности мебель терялась на фоне этого открытого, звенящего и залитого солнцем пространства.

Сергею там было неуютно. Небо, режущее глаза своей синевой, безжалостно обрушивалось сверху, сминало, и возникало ощущение, что он стоит голым перед всеми. Внешняя оболочка взрослого мужчины спадала, и на свет божий снова являлся мальчик — маленький, беззащитный мальчик в больших неудобных очках.

Он зябко повёл плечом, прогоняя наваждение, торопливо подошёл к столу, положил руку на гладкую поверхность, ощущая всей ладонью тепло столетнего дерева, заземляясь и привычно успокаиваясь. Мысли постепенно возвращались к прерванному разговору, интересному разговору, к которому он долго готовился, перебирал в уме аргументы, складывая их в стройные цепочки и создавая нерушимые звенья. Человек, который сейчас сидел напротив Ставицкого, был достойным собеседником, и от этого в душе Сергея волной прокатилось наслаждение.

— Знаете, Олег Станиславович, ведь мы с вами, сами того не ведая, стали участниками прелюбопытнейшего эксперимента. Наверно, до создания Башни человечество не знало ничего подобного — чтобы ограниченная популяция оказалась на долгие годы в замкнутом пространстве. В полнейшей изоляции. Вы так не считаете?

— Вряд ли те люди, которые почти сто лет назад спасались в Башне от стихии, думали про научный эксперимент, — заметил Олег.

— Как знать. Большинство, конечно, не думало. Но некоторые, те, которые стояли у руля, те, кто замыслили этот проект… — Сергей пододвинул кресло и сел в него. С удовольствием посмотрел на красивое и невозмутимое лицо Мельникова и продолжил, плавно перескочив на другую мысль, которая являлась в сущности прямым продолжением предыдущей. — А забавно вышло, если подумать. Крайне забавно. С тех пор как люди изобрели пенициллин, такой важный элемент эволюции, как естественный отбор, практически был упразднён. Выживали не здоровые и сильные, а все подряд. Если раньше из десяти детей в семье до зрелого возраста доживало в лучшем случае только трое, но зато эти трое были самыми удачными в генетическом плане, то в последние сто пятьдесят лет, рожать десятерых уже стало без надобности. Один или двое практически гарантированно оставались живы. А к чему такой подход привёл с точки зрения генетики? Правильно, к вырождению. И если бы не катастрофа, уничтожившаяся земную цивилизацию, я думаю, люди столкнулись бы с тем, что эволюция зашла в тупик. Природа, знаете ли, не слишком любит такие вмешательства в свои дела. Но забавно не это. Забавно то, что мой небезызвестный вам родственник, Савельев, четырнадцать лет назад, вряд ли отдавая себе в этом отчёт, взял и повернул эволюцию в другую сторону. Практически снова запустил естественный отбор, уничтожив слабых и больных.

Ставицкий довольно взглянул на Мельникова. Тот молчал. Слушал.

— Вряд ли Павел Григорьевич понимал, что он делает. В таких вещах он не силён. Он технарь, у него графики, цифры, схемы. Как там это называлось, «естественная убыль населения»? Очень удачное название. Именно так, естественная. Как и задумывалось матушкой природой. Времени, конечно, с принятия того закона прошло всего ничего, рано делать выводы, но мне кажется, что человечество только выиграло в конечном итоге. Не удивлюсь, если следующее поколение будет намного здоровее нас вами, как, впрочем, и положено. В этом и заключается смысл эволюции — выживать и размножаться должны лучшие — самые здоровые, самые сильные, самые умные, самые талантливые.

— Ну, с точки зрения здоровья, — Мельников поморщился. Он, конечно, старался сдерживаться, скрывать свои эмоции, но что-то всё равно сквозило в его взгляде, выдавало его растерянность. — Но ум, талант…

— Ум и талант тоже передаются по наследству, — заявил Ставицкий. — В большинстве случаев передаются.

— Ну, это, положим, не доказано, насколько я знаю. Я читал труды некоторых учёных прошлого под данной проблематике. Были, разумеется, попытки доказать и такое, но все эти изыскания не слишком убедительны.

— То есть, вы интересовались данным вопросом? — Сергей довольно хмыкнул.

— Не слишком. Вскользь. Я хирург, а не генетик. Но даже моих скромных познаний в этой области хватает на то, чтобы понимать, что все эти направления в генетике, попытки связать её с социологией, психологией, чёрт знает, с чем ещё, исследования в области улучшения человеческой породы, так называемой, евгенике, всё это — крайне спорно и мало обосновано.

— А, знаете, Олег Станиславович, я рад. Рад, что это аспект не ускользнул от вашего внимания. Приятно побеседовать с образованным человеком. Хотя мне кажется, что вы слишком критичны. Всерьёз этими исследованиями занимались мало, были некоторые наработки в конце девятнадцатого века, потом, кажется, во времена Второй мировой войны, но, увы… После этого, если какие изыскания и велись, то делалось это тайно, завуалированно, и до нас с вами, к сожалению, результаты не дошли.

— И всё-таки, Сергей Анатольевич. К чему этот странный разговор?

Мельников явно начинал нервничать. Но Сергей проигнорировал его вопрос.

— Природа устроила всё очень умно. До человека она тренировалась на других тварях, оттачивала свои инструменты. Выживали лучшие. И не просто самые здоровые, а те, кто оказывался умнее и хитрее. И только они по большей части получали право на размножение. В природе за это право надо было ох как бороться. А когда некоторые виды животных стали объединятся в некие группы, стаи, прообраз нашего с вами общества, тут и вовсе стало интересно. Во многих таких стаях размножалась только доминантная пара. Альфа-самец и альфа-самка. Остальные, омеги, право на продолжение рода не имели и занимались исключительно тем, что помогали альфам растить их потомство. Очень удачная схема, вы так не считаете?

Мельников молчал. Он уже не пытался задавать вопросы, чтобы понять, к чему весь этот странный разговор, просто сидел и слушал.

— Люди мало чем отличаются от стайных животных. Разделение в обществе было всегда. Существовали и альфы, которых в разные времена называли по-разному — аристократы, патриции, дворяне. И омеги, которые если и размножались, то только для того, чтобы нарожать таких же омег, необходимых для того, чтобы обеспечить существование и выживание верхушки, лучших представителей популяции. Веками проводился естественный отбор. Аристократы, носители генов доминантных особей, смешивались только с такими же аристократами, их генофонд улучшался, потому что возможностей подпортить его было немного.

Мельников сделал какое-то движение, открыл рот, но Сергей его прервал.

— Я вижу, Олег Станиславович, что вы хотите мне возразить. Вы же собираетесь привести тот самый аргумент, который много раз использовали те самые омеги, плебеи, пытающиеся пролезть в альфы. Аргумент про то, что генофонд, лишённый притока извне, свежей крови, замкнутый в самом себе, в результате начинает вырождаться. И в этом, разумеется, есть смысл. В какой-то мере некоторый приток свежей крови необходим. Но это то самое исключение, которое подтверждает правило. В среде омег крайне редко рождается особь, достойная стать альфой. Но когда такое происходит, она ей и становится. Но не руша установившийся порядок, не меняя местами альф и омег. Она просто сама пролезает в их круг, берёт лучших самок. И омега при этом просто неизбежно становится альфой. Но такое случается крайне редко. Ровно настолько, чтобы не дать альфам закиснуть в себе и обеспечить приток свежей крови. Но эта свежая кровь ложится на базис — на избранные гены. В этом — смысл эволюции. В этом — ключ к пониманию всего, всей нашей жизни, как биологического вида, если хотите.

Он довольно уставился на Мельникова. Тот пожал плечами.

— И к чему этот экскурс в биологию?

— Просто мне показалось, что вам, как врачу, с этого ракурса будет проще понять. Впрочем, не хотите биологию, давайте обратимся к истории. Которая тоже прекрасно иллюстрирует и подтверждает всё то, о чём я говорю. Весь путь человечества — это путь деления на классы. Да девятнадцатого века эта теория ни у кого не вызывала сомнений. Всегда была элита, верхушка общества, и обеспечивающее её процветание и благосостояние толпа, стадо. Умело управляемое этой элитой. И только когда стадо взбунтовалось и снесло эти границы, начав играть в социализм, коммунизм, демократию, помните, чем всё это закончилось? Кошмаром, войнами, убийствами. Но в результате общество всё равно стало возвращаться к исходному устройству. Снова появилась элита, неизбежно появилась. Люди не равны — кто-то умнее, кто-то сильнее. И тот, кто умнее и сильнее, всё равно когда-нибудь займёт положенное ему место. Вот только новая элита, увы, не имела того, что имела старая, сметённая ими вниз. А именно — отобранного столетиями генофонда. Когда лучшие выбирали себе для размножения лучших. И потому проигрывала. По всем статьям проигрывала. Впрочем, не взбунтуйся тогда природа, не ввергни она человечество в глобальную катастрофу, со временем всё встало бы на круги своя. Подобные тянутся к подобным. Новая элита, аристократия, создала бы свой генофонд. Но на это ушли бы долгие годы, может быть тысячи лет. А зачем терять столько времени? Глупо.

Ставицкий замолчал. Снова поднялся и прошёлся по залу.

— Наши с вами предки, Олег Станиславович, и были представителями той самой элиты, новой элиты. Они заложили фундамент для её построения. Именно им мы обязаны всем, что сейчас имеем. Спираль развития сделала очередной виток, заперло остатки людей, лучших — ведь и среди альф, и среди омег отобрали именно лучших. Башня вместила в себя всех, но именно нашим предкам, альфам, элите, аристократам, предстояло создать новый генофонд. Для этого были все условия. И снова досадный скачок назад. Идиот Ровшиц, который вместо того, чтобы просто обеспечить своё место в элите — а у него были для этого возможности, — взял и снёс всю систему, пустив в расход лучших представителей. А, знаете, к чему это привело? Да всё к тому же. Генетика опять взяла своё. Альфы всё равно остаются альфами, даже если их называют по-другому. И лучшие снова оказались наверху, не прошло и семидесяти лет — ничтожный период времени с точки зрения истории, да и биологии. И наша в вами задача, Олег Станиславович, восстановить естественный ход развития человечества. Взять его под контроль. Мы не можем допустить, чтобы попирались законы природы. Мы должны помочь ей.

— Мы? — переспросил Олег. — Почему мы?

— Если бы вы интересовались своими предками, то у вас сейчас не возник бы такой вопрос. А ведь ваша бабушка по материнской линии была урождённая Платова. Родная сестра министра финансов, который занимал этот пост в Правительстве, свергнутом при Мятеже. Понятно, что это родство не афишировали, скрывали, а потому многие из потомков просто не знают о своём высоком происхождении. К счастью, мне удалось поработать с архивами, в моей семье сохранились кое-какие документы, записи, воспоминания. И я могу вам с гордостью сказать, что знаю почти о всех потомках той, прежней элиты. И почти все они сейчас занимают достаточно высокое положение. Потому что гены, Олег Станиславович. Гены не спрячешь, они всё равно возьмут своё. Да вы и сами — прекрасный пример, подтверждающий мою правоту.

— И что же вы собираетесь сделать, Сергей Анатольевич? — наконец Мельников ожил, заговорил и даже взял слегка ироничный тон. — Создадите кастовую систему? Вознесёте всех выживших потомков на вершину и станете снова возрождать генофонд? Заставите их пережениться между собой, начнёте сводить их, как собак на случку?

— Зря вы иронизируете, Олег Станиславович. Я понимаю, вы ещё не до конца осознали, вам нужно время. Но я вас уверяю, что в том, что вы сейчас сказали, есть очень много здравого смысла. Просто вы его пока не видите. Чистота крови — это очень серьёзная вещь. Более того, определённые работы над этим уже ведутся. И, кстати, ведутся у вас в секторе, под вашим непосредственным руководством. Хотя, некоторые изыскания мы, разумеется, не афишируем.

Олег дёрнулся, потом на его лице проступило понимание.

— Некрасов? — выдохнул он, говоря, скорее, сам с собой. — Чёрт, а я-то думал, с чего это он с должности главврача одной из лучших больниц попросился перевести его в отдел по изучению проблем генетики. Чего его в науку-то потянуло? Я думал, что он просто опасается, что с моим назначением я сам его уберу, вот и заранее озаботился, ушёл на менее денежную и престижную должность. А оно вот как.

— Да, Некрасов, — подтвердил Ставицкий, с удовольствием отмечая замешательство Мельникова. — Александр Романович с большим энтузиазмом воспринял мою теорию и оказался очень полезен на этом месте. Я вам даже больше скажу, его отдел тайно получал специальное финансирование, которое, разумеется, шло мимо вас. Вы уж, простите, Олег Станиславович, но вы бы такое распределение средств не одобрили.

— Не одобрил. У нас не хватает лекарств, люди умирают от болезней, которые вполне можно излечить. Естественно, что задача спасения жизней пациентов — первостепенна для любого врача. Научные опыты могут и подождать.

— Не могут. Именно это сейчас важнее. Нам нужен контроль за рождаемостью. Нельзя в нашем положении всё пускать на самотёк. Простые люди, омеги, должны обеспечивать рост популяции, это не подлежит сомнению, но ровно в той мере, которая необходима для жизнедеятельности Башни. Я думаю, что необходимо ввести лицензии на право иметь детей и на необходимое количество детей, которые будут выдаваться на основании генетических исследований только здоровым людям. Но это пока. Потому что дальше у меня есть кое-какая интересная задумка, — В этом месте Мельников удивлённо вскинул бровь, подался вперёд, возможно, намереваясь возразить, но Ставицкий пресёк эту попытку. — Не всё сразу, Олег Станиславович, не всё сразу. Вы это обязательно узнаете — всему своё время. Ну а что касается элиты, то есть, нас с вами, то тут мы, напротив, вменим в обязанность иметь потомство. И да, для этого будут рекомендованы кандидатуры. Партнёры будут подбираться. Пока по рекомендации, но я не исключаю, что в некоторых случаях эти рекомендации будут носить обязательный характер. Принадлежность к элите налагает высокую ответственность. Положение обязывает. Я понимаю, это звучит несколько дико, но я уверен, что вы, как умный человек, подумав и изучив этот вопрос, согласитесь со мной.

Мельников потрясённо молчал. Только тонкие пальцы нервно скользили по столу, выдавая его волнение.

— И закон. Тот самый закон моего братца. Приостановленный сейчас. Я прекрасно знаю, как вы, Олег Станиславович, относились к этому закону. Но в свете открывшихся обстоятельств, я думаю, вы пересмотрите своё мнение. К тому же мы внесём в этот закон некоторые корректировки. Нас с вами он, разумеется, не коснётся. Мы слишком ценны, чтобы подчиняться общим правилам. Но, сами понимаете, жить и давать потомство должны только лучшие, самые здоровые и сильные. А от балласта придётся избавляться. Так задумано природой. И мы не будем ей мешать вершить свой естественный отбор. Только поможем.

— Бред какой-то, — пробормотал Мельников, нервно поправил галстук и уставился на Ставицкого. — Вы же это… не всерьёз? Вы же не можете не понимать, к чему всё это…

— Я понимаю. И вы поймёте. Обязательно поймёте. Я не требую от вас ответа прямо сейчас. Не буду скрывать, Некрасову я обещал должность министра здравоохранения.

— Министра?

— Разумеется, никакого Совета больше не будет. Вернём старые добрые министерства. Так вот, Некрасов, конечно же, рассчитывает стать министром, но я думаю, что он вполне удовлетворится должностью заместителя. Вашего заместителя, Олег Станиславович. Потому что я бы предпочел видеть на этом месте человека из своего круга, того, в ком течёт кровь Платовых, а не безродного Некрасова. Увы, у Александра Романовича с родословной совсем плохо. Но он вполне может быть нам полезен. Его разработки по искусственному оплодотворению…

— Чему? — переспросил Мельников. — К чему нам это? Насколько я понимаю, вопрос увеличения, как вы выразились, популяции, перед нами не стоит. Скорее уж наоборот.

— Безусловно, искусственное оплодотворение не будет носить массовый характер. Напротив, это будет удел избранных. Слишком мало нас осталось благодаря стараниям Ровшица. Вот возьмите, например, Олег Станиславович, ваш брак. Мало того, что это откровенный мезальянс, так вы ещё и продолжением рода не озаботились. Мальчик, которого вы воспитываете, он вам приёмный и не несёт ваших генов. А это совершенно недопустимо в нашем положении. Если бы у вас с вашей женой был общий ребенок, то тогда ваши отношения с этой женщиной имели бы хоть какое-то оправдание. Но, — тут Ставицкий сделал паузу и посмотрел на побледневшего Мельникова. — При определённых обстоятельствах, я смогу закрыть глаза на ваш мезальянс. Вы понимаете меня, Олег Станиславович? Для других, разумеется, таких поблажек не будет. Браки, подобные вашему, в которых нет общих детей, будут расторгнуты. К сожалению, это необходимо. Но, повторюсь, в вашем случае, — Сергей сделал здесь акцент, внимательно наблюдая за Мельниковым. — В вашем случае, я готов пойти на компромисс и не настаивать на разводе. Если вы, конечно, будете вести себя соответственно своему высокому происхождению и станете работать со мной.

Ставицкий помолчал, изучающе сверля Мельникова глазами. Тот оставался бледен, но невозмутим. Это было хорошо — Олег Станиславович всё понял правильно, а значит, непременно сделает единственно возможные выводы в его положении.

— Да, в вашем случае я готов пойти на уступки, — продолжил Ставицкий. — Но сдать свой материал, извините, вы должны. Это ваша обязанность. Это преступно, если хотите, не иметь потомков в вашем случае. Но детали мы обговорим позже. Некрасов объяснит вам всё более профессионально. Я не врач и не биолог. И я очень хорошо понимаю вашу растерянность и даже негодование. Это не просто — принять такое. Некоторые воспримут то, что мы делаем, как злодейство. Да что там, почти все это так воспримут. И ясно, что для большинства мы будем использовать другие формулировки, реформы будут вводиться постепенно, так, чтобы не вызвать сразу протесты, хотя, конечно же, без них мы не обойдёмся. И нам с вами придётся ещё и доказать, что мы имеем право. Что мы достойны своих предков. Будет непросто. И поэтому я не жду от вас немедленного согласия. У вас есть немного времени подумать. До утра. Уверен, что ночи на размышления вам хватит. Вы — умный человек, Олег Станиславович. Вы — элита. И я бы хотел, чтобы мы с вами были вместе.

— А Савельев? — спросил Мельников, нахмурившись.

— Полноте, только не делайте вид, что вы переживаете за судьбу Павла Григорьевича. Я прекрасно знаю, как вы к нему относились. Забудьте про Савельева. Его больше нет. Или почти нет. Вопрос времени. Не стоит о нём думать, у нас с вами есть задачи поважнее. И я очень надеюсь, что вы примите верное решение. И не станете делать глупости.

Ставицкий выпрямился.

— Можете идти, Олег Станиславович. Завтра с утра я вас жду. Не сомневаюсь, что вы сделаете правильный выбор.

Мельников хотел что-то сказать, потом раздумал. Поднялся с кресла, аккуратно застегнул пиджак, поправил слегка сбившийся галстук — машинально, не задумываясь. Сергей отметил, что даже испытав такое потрясение, Мельников не изменил своим привычкам, и это вызывало уважение.

Когда за ним закрылась дверь, Ставицкий тоже встал. У него ещё оставался ряд нерешённых вопросов. Необходимо навестить Рябинина, проконтролировать, чтобы тот не наломал дров, но перед этим надо сделать ещё одно дело. Сергей слишком долго ждал, чтобы сейчас отказать себе в удовольствии исполнить свою мечту, вернуть ещё кое-что, принадлежащее ему по праву.

Он вышел в приёмную. Военные при его появлении вытянулись в струнку.

— За мной, — небрежно бросил Ставицкий и, не оглядываясь, направился к себе в кабинет. Туда, где под охраной десятерых солдат его ждала дочка Савельева, маленькая, худенькая рыжая девочка — его ценный и увесистый аргумент.

— Как она? — спросил Ставицкий у старшего из отряда, охраняющего девочку.

Старший, тот самый молчаливый командир, который сопровождал его сегодня весь день — и на заброшенный производственный этаж, и на пятьдесят четвёртый в больницу, — коротко ответил:

— Так же.

«Что ж, может, так оно и лучше. — подумал Сергей. — Спокойнее. Пусть сидит и молчит. К чему лишние слёзы, истерики, объяснения. В конце концов, она милая девочка».

Никакой личной неприязни к Нике он не испытывал. Просто, так уж получилось.

Ставицкий опять посмотрел на старшего. Этот военный, майор, судя по погонам, ему нравился. Длинное, смуглое лицо, нос хищный, с ярко-выраженной горбинкой, тонкие, нервные ноздри и глаза… Да, наверно, самыми примечательными в этом человеке были глаза — узкие и острые, как ножи, настолько тёмные, что казались почти чёрными, и в этих глазах, лишённых ненужных эмоций и опасных человеческих рефлексий, была только чернота, густая и вязкая, обступающая со всех сторон.

— Вас как зовут? — Ставицкий, не отрываясь, смотрел на лицо-маску. Для этого приходилось задирать голову — майор был высок и худощав, хотя впечатления худого и слабого человека не производил. Напротив, от его гибкого, стройного тела веяло силой — древней силой воина, одинокого степного волка.

— Майор Караев.

— А имя?

— Тимур.

— Тимур, вы поступаете в моё распоряжение. Я бы хотел, чтобы вы лично возглавили мою охрану. Согласны?

— Я готов! — ничего не изменилось на жёстком лице. Вот такая охрана ему сейчас и нужна. Сергей оценил, как майор чётко и без лишних вопросов и сантиментов исполнял все его указания.

— Прекрасно. Пойдёмте со мной. Вся группа. И девочка тоже, разумеется. Обыщите её, у неё должен быть пропуск с ключом от квартиры.

Квартира Савельева была выше. Завтра Сергей распорядится, чтобы перевезли кое-какие его вещи. Маму, пожалуй, он оставит в своём прежнем доме, а сам… Интересно, а Павел знал, что ему вместе с должностью в Совете выдали те самые апартаменты, которые когда-то занимал дед Сергея, Кирилл Андреев. Или так и не поинтересовался? Сергей решил, что вряд ли. Павла никогда не интересовала история его семьи. Возможно, это его и подвело. Что ж, теперь справедливость восстановлена. Он забрал у Павла всё — должность, власть, даже дочь. Теперь он заберёт и его квартиру. А потом, очень скоро, и его жизнь. И тогда справедливость окончательно восторжествует.

Перед ним снова замелькала череда его предков. Величественный прадед Алексей. Надменный дед Кирилл. Их лица с одобрением и гордостью смотрели на своего потомка. Следом возникло бледное, красивое лицо его отца, Анатолия. Он улыбался.

— Я смог, папа, — пробормотал Сергей. — Я смог. Теперь ты можешь гордится мной. Я — Андреев.

Он снова почувствовал себя маленьким щуплым мальчиком, ребёнком в нелепых очках, который восхищался своим отцом и отчаянно пытался заслужить его одобрение. И вот, наконец, заслужил. И Сергей улыбнулся своему отцу — счастливо, по-детски, слегка смущённо. Теперь он получил это право, о котором так часто говорил его отец, право быть Андреевым.

Кровь стучала в висках, пульсировала, от бешенства сводило скулы. Что он себе возомнил, этот Ставицкий или, как там его, Андреев. Псих, форменный псих! Теория эта его. Аристократы, альфы, омеги. Элита, мать его.

Олег уже покинул зал заседаний, миновав приёмную, в которой в глазах рябило от людей в военной форме, и теперь шёл по коридору быстрым лёгким шагом. Наверно, со стороны он выглядел спокойным и уверенным — сказывалась выработанная годами привычка держать себя в руках, — но это только со стороны. На самом деле ему приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы сдержаться, не перейти на бег. Хотелось поскорее покинуть рабочую часть этажа, уйти от бесконечной вереницы тянувшихся по обеим стенам дверей, вырваться в жилой сектор, к мосткам и лесенкам, соединяющим пятачки пешеходных зон, добраться до апартаментов, окна, балконы и террасы которых были повёрнуты к зелени парков и садов, пройтись до этих самых садов, заботливо разбитых по периметру этажа вдоль стеклянной стены, через которую в Башню уже заглядывали сумерки наползающего вечера.

Останавливало его то, что он то и дело натыкался на военных. Они сновали туда-сюда, группами по два-три человека, и, казалось, заполонили собой весь этаж, необычно тихий в это время.

Мельников уже привык к тому, что после семи вечера жилая зона Поднебесных ярусов оживала: люди, сбросив с плеч груз рабочих забот, устремлялись в парки и рестораны, слышался женский смех, переплетающийся со звуками музыки, лавочки с узорными кованными спинками заполняла молодёжь, шумная и весёлая, под неброским светом декоративных фонарей, словно сошедших с экранов чёрно-белых фильмов, целовались влюбленные парочки.

Сегодня ничего этого не было. Этаж вымер. Люди, ещё не зная, что их ждёт, уже предчувствовали надвигающуюся опасность. Опасность, которую он и сам ощутил, там, в зале заседаний, слушая негромкий, вкрадчивый голос, который окутывал, накрывал душным и тяжёлым одеялом.

Олег опять вспомнил слова Ставицкого, ласково раскладывающего перед ним по полочкам свои замыслы, и на лбу проступила испарина. Руки сами собой сжались в кулаки.

«Разводиться с женой мне не надо, спасибо и на том, разрешил. Родословную мою он изучил. Размножаться я должен, в обязательном порядке. Материал ему сдать!» — от омерзения и бессилия Мельникову захотелось выругаться матом. В голос. Выплёскивая скопившееся раздражение и злость. И хотя материться он никогда не умел, считал это распущенностью и всегда, как мог, избегал нецензурной лексики, даже наедине с собой, сейчас как раз был тот редкий случай, когда именно это и требовалось. Когда уж было совсем никак.

Выйдя к одной из внутренних лесенок, чтобы спуститься на этаж ниже, где находилась их с Соней квартира, Олег на минутку замер, прислонившись к перилам, подождал, когда пройдёт очередной патруль, и достал планшет. Принялся торопливо набирать сообщение. Об аресте Величко, о том, что всё тут, наверху, под контролем Рябинина и Ставицкого. Сообщение он адресовал Руфимову, Савельев с Литвиновым должны были быть где-то рядом. Скорее всего. Во всяком случае Олег на это очень надеялся.

«Забудьте про Савельева. Его больше нет. Или почти нет. Вопрос времени», — всплыли в памяти слова Ставицкого. Эти слова давали надежду — возможно, людям Рябинина так и не удалось пока добраться до Павла, но они же и пугали. Вопрос времени. Ну да, конечно. Против всей армии долго им не выстоять.

Мельников нажал на кнопку «отправить» и поспешил вниз. Надо поскорее добраться до телефона. Позвонить на станцию из дома. Обязательно позвонить.

Он не успел преодолеть и пары ступенек, как планшет издал неприятный звук. Олег снова достал гаджет из кармана, торопливо провёл пальцем по экрану и чертыхнулся. «Сообщение не доставлено», — короткая красная надпись ударила в глаза. Что значит, не доставлено? Планшет Руфимова выведен из строя? Но пока они были в больнице, всё работало.

От нехорошего предчувствия у Олега засосало под ложечкой. Он чуть не сорвался на бег, но тут на лестничном пролёте показались военные, и Олег сдержался, не стал привлекать к себе внимание. Спокойно убрал планшет в карман и так же спокойно спустился, пройдя мимо солдат, которые так и застыли на площадке. Его не остановили. Возможно, не было приказа тормозить всех, а, может, ещё почему.

Олег попытался успокоиться, унять гнев, который бушевал в нём. Скольких сил ему стоило равнодушно слушать бредни спятившего Ставицкого, уму непостижимо. В какой-то момент Мельникову даже показалось, что Сергей Анатольевич издевается над ним, глупо шутит. Нельзя же всерьёз воспринимать эти старые учения. Но, увы, весь ужас был в том, что Ставицкий говорил серьёзно, и слова — евгеника, контроль за рождаемостью, естественный отбор, вдруг обрели совсем иное, страшное звучание.

Ещё и эта генетическая лаборатория. Ведь кольнуло же тогда что-то, когда он подписывал приказ о переводе Некрасова в отдел по изучению проблем генетики. Даже отметил себе где-то, что надо бы проверить, что там за исследования они ведут. Отметил и забыл. Не до Некрасова ему было. Навалилась чёртова уйма дел. С приостановкой этого самого закона на первый план вылезла нехватка средств, и Мельников все свои силы бросил на выбивание дополнительного финансирования из бюджета, постоянно спорил с Савельевым, а в оставшееся время мотался по больницам, стараясь рассчитать, как лучше распределить то, что удавалось выбить. Понятно, что финансирование генетических исследований Олег свёл к минимуму. Но, оказалось, что Некрасову и не нужны были его деньги, поток шёл напрямую через Ставицкого, который забрал в свои руки все финансы, и, прикидываясь стеснительным мямлей, плёл свои сети, вынашивал замыслы, достойные диктаторов прошлого. А он, Олег, даже и подумать не мог. Хотя, конечно, были сомнения насчёт очень уж странной смерти предыдущего главы финансового сектора Кашина. Были. Но доказательств он не нашёл, да и выдвинутая версия даже ему самому казалась слишком абсурдной. Кто мог подумать, что этот вечно заикающийся и шарахающийся от своей тени кузен Савельева, боящийся сказать лишнее слово в Совете, замыслил такое…

Он подошёл к своей двери, вынул карточку, сунул в щель детектора, отметив, что его руки заметно подрагивают. Сделал глубокий вдох.

— Олег, слава богу! — Соня выскочила из гостиной на шум открывающейся двери, кинулась к нему. — Олег! Что происходит? Ты в порядке? Ты не отвечал на звонки, я не знала, что и думать. Ты был там? Экстренное заседание, да? Богданов умчался, как ужаленный, так толком ничего и не пояснив…

Она говорила торопливо, тревожно вглядываясь в лицо.

— Погоди, Соня, погоди немного.

Он отстранил жену, снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики — привычка, выработанная годами, сбоя не дала, хотя мелькнула мысль швырнуть этот чёртов пиджак на пол, какая сейчас разница. Но он взял себя в руки. Ободряюще кивнул жене и быстро прошёл в кабинет, к телефону. Набрал номер кабинета Руфимова на станции. Он помнил его наизусть, в последние дни он часто звонил туда, согласовывая с Маратом свои действия, договариваясь о переводе средств.

В трубке послышалось невнятное шуршание. Неприятное, зловещее, словно на том конце провода копошилась стайка жирных серых крыс. Олег попробовал ещё раз. Тот же шорох и тишина. Третий раз…

Соня стояла в дверях кабинета и смотрела на него широко распахнутыми глазами, в которых Олег различил страх.

— Связи нет, — зачем-то сообщил он ей механическим голосом. — Наверно, им отключили связь.

— Кому «им»? — переспросила Соня. — Олег, что случилось? Что-то страшное, да? По громкой связи объявили военное положение. Это из-за Литвинова? Они что-то выяснили про него?

О Литвинове Соня знала. Не могла не знать.

Когда Анна попросила помочь его разыграть ту инсценировку со смертью Литвинова, она сделала это не напрямую — знала, что он откажет, — а через Соню. В первый раз за все годы, что он знал Анну, она пошла в обход, видимо, Борис был ей очень дорог, обратилась к Соне, своей бесспорной союзнице в этом вопросе. А Соне Олег отказать не мог, хотя и понимал, что Литвинов в сущности мало чем отличается от Савельева (такой же карьерист, расталкивающий соперников локтями в желании пролезть повыше), и даже Аннина больница, которую Борис негласно курировал, была лишь ширмой для проворачивания его тёмных делишек. Но Литвинов был Сониным начальником, и именно Борис направил Соню с больным сыном к нему, невольно став тем, кому сам Олег теперь был обязан своим счастьем.

И сейчас его счастье, его маленькая Соня стояла в дверях, судорожно прижимая к груди руки, и смотрела на него полными тревоги глазами, большими, серыми, с едва уловимой зелёной дымкой, той самой, которая однажды навеки приворожила Олега.

— Подожди минутку, — Мельников сосредоточенно размышлял.

Связи на станции нет, вероятно Ставицкий с Рябининым её отрубили. Что ж, вполне логичный шаг с их стороны. Но что делать ему? Величко арестован. Его помощник, Слава Дорохов, скорее всего, тоже. А даже если и нет — как выйти на него, Олег не знал, у него был только рабочий телефон офиса Константина Георгиевича, но уж там-то точно Дорохова нет. Полковник Долинин? Он отправился с Павлом на станцию. Остался ли он там или успел подняться наверх? И можно ли это как-то выяснить?

— Олег? — голос жены прозвучал жалобно, и Мельников наконец-то взял себя в руки.

— Извини, Соня. Я сейчас всё объясню. Пойдём в гостиную. Стёпу тоже позови.

— Олег, Стёпы нет, — голос Сони дрогнул.

— Как это нет? Где он?

Он только сейчас обратил внимание на то, как она бледна. Совсем как тогда, когда он в первый раз увидел её на пороге своего кабинета, в больнице на двести тринадцатом. В тот день он куда-то торопился, то ли на очередную планёрку, то ли на заседание, и почти отмахнулся от маленькой бледной женщины (она тогда показалась ему очень некрасивой и неухоженной) с худеньким большеглазым мальчиком лет трёх-четырёх — почти отмахнулся, бросил ей на бегу «потом, приходите потом», но вдруг остановился, как будто его что-то толкнуло, вернулся на своё место, сел и спросил, стараясь скрыть за раздражением возникшую откуда-то неловкость: «что у вас?» А она, крепко сжимая в своей руке маленькую детскую ладошку, тихонько сказала: «я от Бориса Андреевича, можно?»

— Где Стёпка? — повторил он, вглядываясь в бледное лицо жены.

— Я не знаю, — Олег видел, что она вот-вот расплачется. — Он в обед зашёл домой. Был расстроен немного. Мне показалось, что он поругался с Никой. Олег, я не придала этому значения, знаешь, в этом возрасте они то ссорятся, то мирятся. А потом я ушла на работу, а когда я пришла, его не было.

— Ты звонила Савельевым? Может, он там?

— Да, где-то час назад. Трубку сняла Никина подружка, одноклассница их, Вера Ледовская. Она, кажется, живёт у Ники, с тех пор как Павел Григорьевич… Вера сказала, что Ники тоже дома нет. Она с учёбы вернулась, и ни Стёпу, ни Нику не видела. Олег, может, они где-то гуляют?

Вот теперь Олегу стало по-настоящему страшно. Как он мог забыть? Не подумать? Ника Савельева! Кажется, Величко давал указания своему помощнику найти её. Успел или нет? А Стёпа… Черт, Стёпа! Совсем вылетело из головы.

— Стёпа был у меня. То есть, в больнице, на пятьдесят четвёртом.

— Как это был? Когда?

— Часа три назад. Мы как раз шли на Совет с Величко. Он что-то хотел мне сказать. А я… Соня, какой же я идиот! Я от него отмахнулся. Я подумал…

— Подожди, Олег, зачем он к тебе приходил? Господи, а ведь он спрашивал, где ты. Это я сказала, что ты там. Олег, что случилось? Стёпке что-то грозит?

Лицо жены из бледного стало серым. Олег торопливо подошёл, обнял её.

— Соня, милая, я прошу, успокойся. Я уверен, ничего страшного не произошло. Возможно, да, они где-то гуляют. Даже наверняка, гуляют. Ты только не плачь.

Он говорил эти слова, машинально вытирая слёзы с её лица, говорил, чтобы утешить, понимая, что скорее всего врёт, врёт сам себе, и видя, что она тоже понимает, что он врёт. Но этот обман странным образом успокаивал их обоих, и Олег, в очередной раз за сегодняшний вечер собравшись с мыслями, ухватился за тоненькую ниточку, подкинутую женой. Ника Савельева. Ника — это ключ к Павлу, и если Ставицкий это понимает, а он не может не понимать, то, возможно, девочка уже у него в руках. А Стёпка…

Звонок в дверь сбил его с мысли.

— Господи… — выдохнула Соня, и тут же в глазах у неё зажглась надежда. — Стёпа!

— Погоди, я сам.

Олег придержал жену, уже рванувшую в прихожую, опередил её, подошёл к входной двери, распахнул её.

— Стёпа! — выдохнул с облегчением и тут же осёкся.

На пороге стоял не Стёпка. Олег даже не сразу понял, кто это. И только спустя несколько секунд до него дошло — Вера. Внучка генерала Ледовского, одноклассница сына и подруга Ники Савельевой.

— Вера! — из-за его спины выскочила Соня. — Вера! А где Стёпа?

— Стёпа… а его нет? — растерянно произнесла девушка. Только тут Мельников заметил, что она сильно напугана.

Он втащил Веру в квартиру, быстро закрыл за ней дверь.

— Вера, что-то случилось? Что-то с Никой? — спросил он её.

Вера кивнула.

— Пойдём в гостиную, тебе надо присесть. Соня, принеси, пожалуйста, воды, — попросил Олег и, приобняв девушку за плечи, провёл в комнату, усадил в кресло.

Торопливо подбежала Соня со стаканом воды. Сунула его Вере, та сделала большой глоток, отставила стакан.

— Стёпа не приходил? — спросила Вера.

— Нет. Я думала, он с Никой. Ты что-то знаешь? — по тому, как подрагивал голос Сони, Олегу стало ясно — она на грани срыва. Паника, с которой она боролась последние несколько часов, всё-таки победила, и сейчас Соня, вглядываясь в напряжённое, испуганное лицо Веры, готова была разрыдаться. Олег хорошо знал это состояние жены. Страх за сына, который время от времени охватывал её, был иррационален и не поддавался никакому объяснению. Она как будто всё ещё не могла поверить, что её сына тринадцать лет назад вырвали из лап смерти — он, Олег, вырвал, — и всё думала, что ей просто дали отсрочку и однажды придут и спросят…

— Я, наверно, пойду. Мне надо домой, — Вера поднялась, отведя глаза, даже сделала шаг к двери, но потом посмотрела на Олега, и вдруг спросила совсем по-детски. — Олег Станиславович, у нас что-то происходит? В коридорах полно военных. Я хотела спуститься вниз, ну, к Марку… меня даже через КПП не пропустили. Сказали, не положено. И что-то про военное положение.

— Сядь, Вера, — Олег преградил ей путь. — Пожалуйста, расскажи всё, что ты знаешь, это очень важно. Стёпа пропал, и чтобы его найти, я должен понимать, что произошло. Я же вижу, ты что-то знаешь. Ты сама сказала, что что-то с Никой. Вера, расскажи, пожалуйста. Ты знаешь, где она?

Вера молчала. Стояла, упрямо уставившись в пол. А он смотрел на её макушку, на ровный — тонкой стрункой в тёмных волосах — пробор, разделяющий густые волосы девочки на две толстые косы.

— Она… она дома, — наконец произнесла Вера, поднимая на него серьёзное лицо.

— Слава богу, — вскинулась Соня. — Слава богу. Надо пойти к ней или позвонить, она должна знать, где Стёпа. Он собирался к ней днём. Наверняка она знает.

Вера быстро замотала головой, и в её глазах Олег опять увидел испуг.

— Туда нельзя идти, — она схватила его за руку. — Нельзя, Олег Станиславович!

— Тогда надо позвонить, я позвоню, — Соня бросилась к двери.

— Подожди, Соня, — Олег перехватил её, приобнял за плечи, мягко развернул к себе. — Подожди, Соня. Давай выслушаем Веру.

Он подвел её к креслу, усадил. Опять повернулся к девушке.

— Вера, ты тоже сядь, пожалуйста. Ты права, в Башне действительно что-то происходит. У нас переворот. И у меня есть серьёзные опасения, что Ника Савельева в большой опасности. Расскажи нам всё, что ты знаешь. Пожалуйста.

Олег говорил мягко, успокаивающе. Таким тоном он общался с пациентами. В последнее время Олег не практиковал, его полностью поглотила административная работа, он даже стал забывать, что он хирург, а не управленец. И вот сейчас вспомнил, профессиональные навыки пришли на помощь в нужный момент. Сколько людей на грани отчаяния, перепуганных смертельными диагнозами, он перевидал. Их надо было успокоить, убедить, что есть надежда. Иногда от этого очень много зависело — от настроя пациента, от того, насколько он хочет сам бороться за жизнь. Олег это понимал.

Когда-то давно, когда Олег, будучи в таком же возрасте, как его Стёпка сейчас, сам учился на врача, один из преподавателей — строгий, пожилой хирург, вводивший их в основы профессии и всегда восхищавший Олега своими уверенными, точными движениями, которыми он делал надрезы и проводил манипуляции на учебных манекенах или телах в анатомичке, сказал им, юным стажёрам:

— Вы не должны воспринимать пациентов, как близких людей. Не должны им сопереживать, сочувствовать. Эмоции надо всегда уметь брать под контроль. Они мешают. На людей надо смотреть, как на этот манекен. Думать только о том, насколько верно вы выполняете алгоритм, последовательность действий при операции.

Олег честно пытался. Он хотел стать хорошим хирургом. Лучшим. И он им стал. Научился всему, что мог ему дать его старый учитель — во время операций скальпель в руках Олега становился продолжением его длинных и чутких пальцев, и смерть отступала, отползала в угол, он научился распознавать болезнь, ещё когда та не успевала толком запустить свои когти в человеческое тело, научился разрезать человеческую плоть точно и выверено, отсекать гнилое и больное, зашивать, накладывать повязки, он всему научился, кроме одного. Он так и не смог относиться к людям, как к манекенам. Олег старался управлять своими эмоциями, загонять их внутрь, прятать. И он достиг в этом большого мастерства, как и в самой работе хирурга. Но загнать — не значит искоренить. И где-то глубоко-глубоко, надёжно скрытое ото всех, сидело сочувствие к людям, разрывало его сердце. Сноб и позёр Олег Станиславович Мельников всегда видел в своих пациентах прежде всего людей. И как никто понимал — мало исправить тело, вырезать опухоль, провести сложную операцию на сердце. Мало. Надо ещё, чтобы сам пациент захотел жить…

— Пожалуйста, Вера, — повторил он.

Девушка вздохнула. Он уже видел, что убедил её, она просто собиралась с мыслями, подыскивала нужные слова.

— Я была в библиотеке, в квартире Ники, — наконец начала она. — Я думала, что Ника где-то со Стёпой, задерживается. Конечно, это было немного странно — Ника в последнее время почти никуда не выходила, я сама её сколько раз звала пойти в парк или в кафе наше, а она не соглашалась. А тут. Но я даже обрадовалась, что её не было. Подумала, что Стёпка наконец-то смог её вытащить, а то после смерти отца Ника совсем… ну, вы понимаете, — Вера подняла глаза на Олега.

— Я понимаю, — кивнул он.

— Ну и вот. Потом вы, Софья Николаевна, позвонили. Спрашивали, где Стёпа. Я и подумала, что раз его нет, и Ники тоже, значит, они вместе, и не особо волновалась. Я не знала ничего про военное положение, я думала, они просто гуляют. А потом она пришла…

— Ника пришла? Со Стёпой? Стёпа был с ней? — влезла Соня.

Вера помотала головой.

— Она пришла одна? — задал вопрос Олег. Он уже начал догадываться, но почему-то настойчиво гнал эту мысль прочь.

— Нет, не одна. Я… я услышала, как дверь открывается, хотела выйти навстречу, но потом раздались голоса. Мужские голоса. Один сказал: «Посмотрите тут везде, на всякий случай, а ты, Тимур, отведи девочку в её комнату. Пусть будет там. И глаз с неё не спускать до моего распоряжения». И… я не знаю, почему, это само собой вышло. Я чисто инстинктивно спряталась. Залезла под стол, там в библиотеке такой большой стол, мы в детстве с Никой, когда в прятки играли, я часто под ним пряталась. Вот и сейчас… Получается, я струсила, да? — Верины щёки залил густой румянец.

— Ты всё правильно сделала, Вера, — успокоил её Олег. — А сколько было мужчин, ты заметила?

— Не знаю… много. Я под столом сидела, когда в библиотеку вошли двое, кажется. Я слышала два голоса. Один сказал: «Я сейчас уйду, Тимур, оставлю тебе двоих. Пусть возле двери стоят. За девочку головой отвечаешь», а второй… он военный был, потому что ответил: «Так точно». Я не видела их. Меня они тоже не заметили, потому что первый сказал: «Тут никого нет, надо в столовой посмотреть». И они ушли.

— Второй был военный, — повторил Мельников. — А первый? Тоже военный? Как ты думаешь?

— Нет, первый точно не военный. Он тихо говорил, вкрадчиво. Военные так не говорят, их командному голосу учат, мне дед рассказывал. И мне кажется, я знаю, кто был тот, первый. Я видела его несколько раз, у Ники. Это её дядя, такой щуплый, в очках, он их ещё все время протирает платком. Дядя Серёжа, кажется. Я, конечно, могу ошибаться, но голос очень похож.

— Дядя Серёжа, — протянул Мельников. Значит, после того, как Ставицкий его отпустил, он пошёл к Савельевым. Вместе с Никой. То есть, взял он её ещё до заседания, скорее всего, и где-то держал.

— А ещё он, этот дядя Серёжа, сказал что-то про вещи. Что его вещи принесут, я не очень хорошо расслышала, они уже вышли из библиотеки. Я так поняла, что он переезжать собирается. Ну, в квартиру Савельевых.

— А Стёпа? Про Стёпу они что-то говорили? — Соня, похоже, не могла думать ни о чём другом, кроме сына.

— Нет, про Стёпу ничего. Я потому сюда и пришла, я думала, может он вернулся и что-то знает о том, почему Нику заперли в комнате.

— А как тебе удалось покинуть квартиру? — спросил Олег.

— Мне повезло, — просто ответила Вера. — Комната Ники, она далеко от входной двери, а библиотека ближе, почти рядом. Они когда все вглубь прошли, я тихонько выскользнула. Я подумала, что не надо, чтобы меня нашли. Потому что, если бы меня нашли, они меня бы тоже заперли, вместе с Никой. Только не подумайте, что я испугалась! — Вера упрямо вздёрнула подбородок. — Я не испугалась. Я просто подумала, что, если меня тоже схватят, как я тогда смогу ей помочь. Чтобы вытащить Нику, мне же надо оставаться на свободе, чего толку, если нас там запрут вдвоём? А так я смогу что-то сделать, за помощью к кому-то обратиться. Вы мне верите?

Она решительно выпрямилась и посмотрела в упор на Мельникова. Гордо вздёрнула подбородок, глаза сузились. И Олег сразу же вспомнил её деда — генерала Ледовского, он тоже так прищуривал глаза.

— Ты всё правильно сделала, Вера, — сказал Олег, ободряюще ей улыбаясь. — Продолжай, пожалуйста.

— Так нечего продолжать, — девушка немного расслабилась, выдохнула. Видимо, ей не очень не хотелось, чтобы её заподозрили в трусости. Эти переживания внезапно отозвались в Олеге — он и сам недавно испытал похожие эмоции, когда смотрел, как уводят Величко, смотрел, а сам вынужден был молчать и не вмешиваться. Потому что только оставаясь вне подозрений, он может быть полезен.

— Так как ты выбралась? — повторил свой вопрос Олег, чувствуя симпатию и даже какую-то близость с этой девочкой, внучкой легендарного генерала. Она сидела напротив и задумчиво трогала мочку уха, вертела серёжку, очень красивую, тонкую, филигранную снежинку — сияющая россыпь бриллиантов мягко оттеняла яркую синь сапфиров, которые удивительно шли к тёмным волосам девушки и её тонкому строгому лицу. Олег отметил, что на втором ухе серёжки не было, где-то потеряла, наверно.

— Они прошли вглубь квартиры, а я тихонько вышла в коридор. Я боялась, что они оставят кого-то у входной двери, я бы так сделала, на их месте. Но они растяпы или не успели ещё. Не знаю. Я просто прокралась к выходу, и вот…

— А где же Стёпа? Олег, где Стёпа? Если Нику держат под стражей, что они сделали со Стёпой?

— Соня, пожалуйста, не паникуй. Ещё ничего не понятно.

— А почему Нику держат под стражей? — спросила Вера. — Почему в коридорах полно военных? И при чём тут этот Никин дядя? И вы, Олег Станиславович, сказали про переворот. Что это за переворот?

Закончив свой рассказ, Вера Ледовская как будто успокоилась и сейчас смотрела на Олега твёрдо и прямо. Что ж, скрывать информацию про военный переворот смысла уже не было, завтра утром всё равно всё станет известно, поэтому Олег слегка качнул головой и произнёс:

— Да, увы, в Башне военный переворот. И затеял его как раз этот… дядя Серёжа. На его стороне армия и Рябинин.

— Предатель! — Вера не удержалась, крикнула почти в полный голос. — Мы и так знали, что этот Рябинин предатель. Поляков об этом говорил Павлу Григорьевичу, как раз в тот день, перед тем, как он отправился на ту станцию…

Она осеклась и замолчала, испугавшись, что сболтнула лишнего.

— Я знаю про это, Вера, — Олег поспешил успокоить девушку. — Знаю про Рябинина.

— Знаете? Откуда?

— От Павла Григорьевича.

— Он успел вам сказать? Перед тем, как пойти на ту станцию?

Вера уставилась на Мельникова, да и Соня тоже. Вынырнула из своих мрачных мыслей и теперь смотрела на него. Под пристальными взглядами двух женщин — взрослой и совсем юной — Олег заговорил. Возможно, он совершал ошибку, посвящая в доверенную ему тайну свою жену и эту серьёзную, сердитую девочку, но что-то подсказывало, что так надо.

— Савельев жив, — Мельников сделал взмах рукой, не давая им сказать ни слова, и продолжил. Пересказывал все события этого долгого, утомительного дня. Про больницу Анны, где до недавнего времени прятались Литвинов и Савельев, про чудесное спасение Павла и про тех, кому он обязан своей жизнью (Олег заметил, как услышав фамилию Поляков, лицо Веры странно дёрнулось), про Ставицкого, Рябинина, про Совет и арест Величко, про АЭС — атомную электростанцию, где-то ниже нулевого уровня, про то, что на стороне Павла Григорьевича тоже есть военные, но их мало, и про то, что именно сейчас он, Олег, понятия не имеет, что с ними со всеми происходит.

Когда Мельников дошёл в своем рассказе до того места, как в больницу прибежал Стёпка, сердце опять кольнуло: то, что он отмахнулся от сына, было непростительно, а в свете новых обстоятельств — почти преступно. Он видел, как побелевшие Сонины пальцы впились в подлокотник кресла, а её глаза, затуманенные слезами, смотрели на него и сквозь него.

Его рассказ уже подходил к концу — по сути он уже всё рассказал и теперь только возвращался к некоторым моментам, озвучивая вслух свои мысли, — как раздался телефонный звонок. Звонкая трель разрезала сонный полумрак квартиры, и Соня встрепенулась, ожила, хотела вскочить, кинуться в кабинет, откуда, не переставая, трезвонил телефон, но он опередил её.

— Я сейчас! Сидите тут!

И он пулей выбежал из гостиной.

До него не сразу дошло, о чём говорят на том конце провода. Всё ещё перебирая мысли о сегодняшнем дне, терзаясь чувством вины перед женой, думая о сыне, он не сразу понял, что незнакомый человек, представившийся капитаном Лазаревым, о сыне ему и говорит. Об его сыне.

— Погодите, капитан… как вы сказали вас зовут? Капитан Лазарев? — Олег вцепился в трубку и с силой прижал — почти вдавил её в ухо. — Стёпа? Почему у вас? Что он у вас делает?

Голос капитана Лазарева, немолодой, чуть хрипловатый больно бил по вискам. Информация, которую пытался донести до него капитан, никак не желала укладываться в голове.

— …а я обязан доложить вам, как отцу… вы ведь отец?

— Отец, — машинально отозвался Мельников.

— Значит, доложить, что ваш сын задержан. До выяснения обстоятельств.

— А когда вы его отпустите? — вопрос прозвучал, наверно, глупо, но Олег ничего не мог с собой поделать.

— Я же сказал — до выяснения обстоятельств, — сердито проскрипел Лазарев. — До свиданья.

— До свиданья.

Мельников стоял, всё ещё держа в руках трубку и слушая короткие гудки.

— Олег.

Он вздрогнул и обернулся. Соня стояла в дверях. Одна.

— А где Вера?

— Вера пошла домой. Уже поздно. Олег, кто звонил?

На лице жены отразилось такое мучение, а он… он не знал, как сказать ей то, что только что услышал.

Тринадцать лет назад они вошли в его жизнь: маленькая женщина и маленький мальчик. Вошли и остались. Проведя черту, которая делит жизнь на «до» и «после». Наверно, у каждого человека есть такая черта. У Мельникова она точно была.

Там, в далеком «до» у него были люди, пациенты, которых он спасал, сначала просто от болезни и смерти, а потом от болезни, смерти и от рук Савельева. Вереница бесконечных дней, тайных операций, поддельных документов, изматывающей и почти нечеловеческой усталости. Дней, в которых не хватало часов, где было много работы и мало сна. Где он вёл свой счёт — счёт спасённых людей.

А потом появилась Соня и Стёпка, и… нет, работа, усталость, люди, которые смотрели на него, как на последнюю надежду, всё это никуда не исчезло. Всё это осталось. И в сутках, как и раньше, не хватало часов, но жизнь, его личная жизнь, жизнь хирурга Олега Станиславовича Мельникова вдруг наполнилась смыслом. Тем самым смыслом, который может возникнуть, только когда ты любишь по-настоящему.

Они вошли в его жизнь вдвоём. И Стёпа для Олега стал продолжением Сони. Он полюбил его так же, как и её. Не отделяя их друг от друга. Стёпа был такой же частью Сони, как её рука или нога. Не мог же он любить её правую ногу, но не любить левую? Смешно.

Отсутствие своих детей Олега не смущало. Лет семь назад он попытался поговорить с Соней, но она как-то ушла от разговора, и Олег не стал настаивать. Да он и не хотел больше. У него уже был Стёпка. И вряд ли родной ребёнок стал бы ему дороже.

— Кто это был, Олег?

— Звонил следователь. Капитан Лазарев, — произнёс Мельников чужим голосом. — Он сказал, что Стёпа и его приятель задержаны по подозрению в убийстве.

Она начала падать, но он успел. Бросился, подхватил её, усадил на стоявший тут же в кабинете маленький диванчик, на котором часто в детстве засыпал Стёпка, заигравшись допоздна у него в кабинете. Она безвольно уронила руки, а он, встав перед ней на колени, уткнулся лицом в её горячие ладони.

— Сонечка, милая, Сонечка, — повторял он, как заведённый, подняв лицо и ища глазами её взгляд. — Я всё решу, вот увидишь. Я поговорю со следователем. Его выпустят. Стёпу выпустят. Ставицкий… Ставицкий предложил мне место в его новом правительстве. Он заинтересован во мне. Я соглашусь, Соня. Я попрошу у него помощи. Ты слышишь?

Соня кивнула. На него она так и не посмотрела.

— Ну, как вы?

Анна присела на стул рядом с диваном, посмотрела на Руфимова, отметила румянец на его худых, смуглых щеках — когда три часа назад они только вошли в эту комнату, лицо Марата Каримовича было землисто-серым, а сейчас уже похож на человека, даже улыбаться пытается. Губы Руфимова и правда пытались сложится в подобие улыбки, на худом, подвижном лице проступала знакомая Анне мальчишечья бравада. Он приоткрыл рот, блеснул белыми, крепкими зубами.

— Всё отлично, доктор. Пашка же мне самого лучшего врача в Башне привёл.

— Так уж и лучшего, — она усмехнулась. Повернулась к копошившейся за спиной Катюше. — Катя, температуру мерила Марату Каримовичу?

— Да, Анна Константиновна. Конечно, — тут же подскочила Катя. — Всё в норме.

Она и сама уже видела, что в норме. У Руфимова было два пулевых ранения — в ногу и в предплечье, в обоих случаях, слава Богу, ничего важного не задето, хотя пули извлечь всё же стоило, но в целом Анна понимала, что опасности для жизни начальника станции нет. Гораздо больше её тревожил другой человек (помимо Руфимова было ещё семеро раненых), Гаврилов, немолодой рабочий, один из тех, кто был отправлен Величко из ремонтного цеха по договорённости с Маратом Каримовичем. Состояние Гаврилова ухудшалось прямо на глазах, и если Борису не удастся договорится с военными, и они не госпитализируют раненых, то шансов у Гаврилова — Анна понимала это — было совсем немного.

— А я ведь вас помню, доктор, — Руфимов выдернул её из тяжёлых мыслей. — На свадьбе у Пашки. И сейчас сразу узнал. Вы совсем не изменились.

— Я тоже вас помню, — улыбнулась она.

Руфимов, сам того не замечая, коснулся больного, нехорошего, что до сих пор отдавало ревностью и обидой, но почему-то именно сейчас это дремавшее в глубине души зло, которое отравляло её, всё время отравляло на протяжении нескольких лет, не проснулось, даже не шевельнулось, не вскинуло змеиную чуткую голову. Возможно, дело было в этом простом и бесхитростном человеке, который сразу располагал к себе, и от которого Анна, сама не зная почему, не ждала никакого подвоха, а, может, в чём-то другом. И ещё — она действительно его помнила, хотя и видела всего лишь раз, всё там же, на свадьбе Павла и Лизы, высокого, гибкого как лоза, отжигающего на танцполе под одобрительные выкрики Пашкиных коллег и товарищей. Что-то было в его танце южное, знойное, бесконечное, как высушенные, уходящие вдаль и сливающиеся с небом степи, певучие отголоски земной, неизвестной им всем жизни, долгие песни на красивом незнакомом языке, на котором уже никто и никогда не будет говорить. Отчего-то вспомнилось, как Павел, подбадриваемый смехом и громкими шутками, выскочил следом за Маратом, залихватски бросил об пол пиджак, прошёлся в стремительном танце, развернув широкие плечи и разведя в стороны руки, и Марат, мигом перестроившись, влился в бешеный Пашкин галоп, отбил каблуками частую чечётку, закружился в стремительном вихре. Два таких разных — смуглый, почти дочерна загоревший на станции Марат Руфимов и светловолосый и сероглазый Пашка Савельев — они, тем не менее, производили впечатление единого целого и не только производили. Они и были единым целым.

— И жену я вашу тоже помню, — Анна опять обернулась к Кате, взяла у неё из рук заполненный лекарством шприц — по Катюше было видно, что та едва держится на ногах, денёк для девочки выдался трудный. — Давайте вашу руку.

Руфимов торопливо подал руку, она склонилась и, не глядя на Марата, продолжила:

— Маленькая такая, бойкая. Александра, кажется, да?

— Да. Сашка, — Анна подняла на него лицо. Глаза Марата чуть прищурились, от уголков добрыми лучиками разбежались морщинки. — Хорошо, что её здесь сейчас нет. Уж она бы точно молчать и в тени отсиживаться не стала. Не женщина — огонь. Вот какая у меня Сашка. Она…

Дверь тихонько скрипнула. Анна, отложив пустой шприц в сторону, обернулась.

— Вы — Анна Константиновна?

— Я.

Мужчина, маленький, круглый, с сердитым лицом, сделал шаг ей навстречу, протягивая пухлую ладонь.

— Пятнашкин. Аркадий Васильевич. Фельдшер. Борис Андреевич нас с медсестрой вам на смену прислал.

«Значит, административный этаж разблокировали, — промелькнуло в голове у Анны, когда она пожимала мягкую, тёплую руку Пятнашкина. — Борису удалось договориться с военными. А насчёт раненых? Что там насчёт эвакуации?»

Она не успела произнести это вслух, Пятнашкин её опередил. Сказал, нахмурившись и сведя к переносице светлые кустистые брови:

— Похоже, нас тут всех заперли всерьёз и надолго.

— Как это заперли?

— А-а-а! — фельдшер махнул рукой. — Вы ж тут не слышали ничего. Это мы у себя на административном наслушались и насмотрелись.

— Что там? — Руфимов попытался приподняться.

— Так палят, Марат Каримович. И похоже в кольцо нас всех тут взяли.

— Чёрт!

— Сейчас собрание общее будет. Уже, наверно, началось. В машзале. Вы, Анна Константиновна, идите тогда на собрание что ли, — Пятнашкин посмотрел на Анну. — А медсестричка ваша нам тут быстро всё расскажет.

— Я, наверно, сама… — начала Анна, но фельдшер сердито перебил её, замахав короткими ручками.

— Идите-идите. Девочка быстро нас введёт в курс дела, а потом мы её отпустим. Что ж вы, Анна Константиновна, думаете, Пятнашкин совсем дурак, думаете, Пятнашкин не видит, что девочка устала. Всё Пятнашкин видит и понимает. Нам там этот ваш Литвинов, с того света явившийся, такой разгон устроил — в приказном порядке велел вас заменить. Так что идите уже, Анна Константиновна. Не подводите Пятнашкина под монастырь.

Свою речь фельдшер выпалил чуть ли на одном дыхании, покраснев от натуги. Кустистые брови ещё больше забелели на круглом багровом лице.

— А девочку вашу Инна потом проводит, на административный этаж, в общежитие. Там ваш Литвинов всех вновь прибывших по комнатам распределил. Инна всё вашей девочке покажет.

Долговязая медсестра Инна, составляющая с Пятнашкиным странный контраст, молча кивнула, подтверждая слова фельдшера. В другое время и в другом месте Анна, возможно, и поспорила бы, но сейчас уступила, вздохнула про себя и, поймав напоследок понимающий взгляд Руфимова, вышла из кабинета.

Уже шагая по коридору, ведущему в машинный зал, откуда доносились громкие голоса — собрание, по всей видимости, шло полным ходом, — на ум вдруг пришла мысль о диване, на котором лежал Руфимов. Маленьком, неудобном диване, с которого свешивались длинные худые ноги Марата. «Надо вернуться, сказать им, пусть организуют какую-нибудь кровать, там наверху наверняка есть. И для других тоже», — она остановилась и почти развернулась, чтобы бежать назад, отдать распоряжение, проследить, проконтролировать, но так и не сделала этого. Поняла, что сердитый Пятнашкин со своей молчаливой медсестрой Инной справятся и без неё — и у Руфимова, и у других будут и кровати, и должный уход. За четырнадцать лет существования Закона, отбирая персонал для своей больницы, Анна безошибочно научилась находить нужных ей людей, определять по каким-то своим, нигде не прописанным критериям, свой это человек или чужой. Сердитый Пятнашкин, несомненно, был своим, и, если б вдруг он пришёл к ней в больницу, она б взяла его, не раздумывая.

В машинном зале было людно. Анна даже предположить не могла, что здесь на станции работает столько народу. Когда они, сопровождаемые Марусей, шли к Руфимову, Анне показалось, что людей здесь мало. Они спустились с военного этажа вниз к каким-то складам и подсобкам, преодолели широкий коридор, по центру которого тянулись рельсы от рабочего лифта (Маруся пояснила, что это для транспортировки габаритного груза), снова поднялись на три или даже четыре яруса выше, в машинный зал, и за всё это время почти никого не встретили. Да и сам машинный зал, поражающий своими величественными размерами, был пуст, если не считать отдельных людей, которые копошились рядом с механизмами на другом конце длинного, вытянутого метров на двести помещения.

И вот сейчас вдруг оказалось, что народу здесь не меньше сотни, хотя Анна подозревала, что в действительности гораздо больше — вряд ли на собрании присутствовали все. Кто-то работал, кто-то, возможно, устав от утомительного и нервного дня, отдыхал в комнатах общежития на административном этаже. И тем не менее, через спины людей (перед глазами маячили синие спецовки и белые халаты), стоявших довольно плотной стеной, Анне было не видно, что происходило там, в центре зала, откуда доносился спокойный и уверенный голос Павла.

Она не стала даже пытаться протолкнуться сквозь толпу, встала чуть в стороне, ещё раз огляделась и вдруг замерла от неожиданно пришедшей в голову мысли. Она ведь по сути в первый раз за всю свою жизнь очутилась в таком огромном помещении, широком и длинном, с высокими потолками, перевитыми ажурными металлоконструкциями, которые в открытом пространстве машинного зала казались лёгкими и почти невесомыми. Удивительно, но вся её жизнь, с момента рождения и по сей день, проходила в коридорах, комнатах, кабинетах, больничных палатах, нишах и закутках, которые кротовьими норами опутывали всю Башню. Даже спортзалы, кинотеатры и открытые залы общественных столовых казались теперь на фоне этой громады, куда её забросило волей судьбы, маленькими и невзрачными. Даже Поднебесный ярус, спроектированный архитекторами так, чтобы вместить в себя как можно больше света, соприкасающийся с небом и солнцем, льющимся через прозрачный купол, даже он мерк перед помещением, где она сейчас стояла. Анна почувствовала себя песчинкой в огромном мире и внезапно подумала, а что же будет, когда вода, накрывшая их планету, действительно уйдёт, что станет с ними, со всеми ними, как они справятся, оказавшись вдруг на открытом, бескрайнем пространстве, ничем более не сдерживаемом — ни бетонными стенами, ни высокими потолками. И ей стало страшно.

А вот человек, чей голос звучал уверенно и громко, подхватываемый эхом огромного зала, этот человек не боялся. Анна знала — он не боялся. Ни той свободы, что ждала их всех, ни той новой жизни, неизвестной и опасной, наверно, опасной, ни того незнакомого мира, по которому их всех разнесёт ветер перемен.

И более того — и она опять это понимала, — он шёл к этому дню всю свою жизнь. И не просто шёл сам, а вёл других. Потому что такие, как Пашка Савельев, на месте не стоят. Они идут. И идут всегда вперёд. А когда падают, то поднимаются и шагают дальше. А когда нельзя идти — ползут. И если на пути возникает преграда, они её разбивают, иногда слёту, в лоб, жертвуя собой и другими. И за ними всегда тянется след — след боли, ошибок и крови, и уже непонятно, где чужая кровь, а где их собственная.

— …да, мы все сейчас с вами оказались в ловушке, запертыми на станции. Сверху на военном этаже шёл бой, несколько минут назад он прекратился, но это не значит, что он не вспыхнет вновь. Вряд ли тех, кто захватил власть в Башне, что-то остановит, хотя я надеюсь, что путём переговоров нам удастся чего-то достичь…

Анна только сейчас прислушалась к тому, что говорил Павел. Слова и фразы, произнесённые им, звучали твёрдо и весомо, в голосе не было той пугающей торопливости, суетности, которая сразу настораживает и отворачивает — напротив, уверенность и решимость, исходившие от Савельева, вселяли надежду и веру. Люди слушали Павла молча, и, если по толпе и проходила изредка лёгкая волна недоверия, она тут же гасла, не найдя отклика в сердцах и душах остальных.

— …перед всеми нами стоит задача, гораздо более важная, чем чьи-то амбиции и притязания. И я скажу вам больше — эта задача важнее и чем наши с вами жизни, потому что только от нас, от всех нас, начиная со слесаря и заканчивая начальником станции, зависит, будет ли Башня, а с ней и все остальные люди жить. Если мы не запустим станцию, не дадим энергию, нас и наших детей ждёт смерть, кого-то быстрая и милосердная, кого-то долгая и мучительная. Я только что объяснил вам, почему нельзя прервать работы, но всё же хочу повторить ещё раз: уровень воды опускается быстрее, чем нам бы того хотелось, поэтому…

— Во шпарит, как по писаному, — услышав уже знакомый, чуть насмешливый голосок за спиной, Анна вздрогнула и обернулась. Взгляд упёрся в Марусю, поймал смешинки в серых глазах. — Горазд Павел Григорьевич языком чесать. Чувствуется уверенная рука политика. Наши-то прямо все застыли, как кролики перед удавом.

Анна не удержалась, прыснула. Эта девушка ей нравилась. Нравилось её открытое, круглое лицо, задорный нос, присыпанный едва заметными веснушками, лёгкие чёртики, скачущие в глазах, копна чуть волнистых волос, таких же светло-русых как у Павла. Анна с удивлением отметила про себя, с какой лёгкостью она провела эту параллель между девушкой, с которой познакомилась каких-то три часа назад, и Павлом, который был в её жизни всегда. Может быть, потому что ей отчего-то было легко с этой Марусей, как будто она знала её уже бог знает сколько лет. Словно эта девушка, которая была моложе самой Анны лет на десять, а то и на все пятнадцать (Анна никак не могла угадать возраст Маруси), была её давней подругой. Подругой, которой у неё никогда не было.

— А я только что сбегала к Марату Каримовичу, думала ты там ещё, — на «ты» они с Марусей перешли легко и естественно, и это тоже отчего-то не удивляло Анну. — А Пятнашкин сказал, что ты в машзале. Даже с Маратом Каримовичем поговорить мне не дал. У-у-у, старый пенёк.

На них шикнули, и Маруся, схватив Анну за рукав, тут же потащила в сторону, подальше от людей, к одной из лестниц, ведущих вниз.

— Пойдём, Ань. Нового твой Павел Григорьевич всё равно уже ничего не скажет.

— Почему мой? — удивилась Анна.

— А мой что ли? — хитро сощурилась Маруся. — Мне он нафиг не сдался. И если б не производственная необходимость, вот хрен бы он здесь был.

— А что там с уровнем, о котором Павел говорил? — поинтересовалась Анна, когда они отошли к лестницам.

— Падает зараза, — махнула рукой Маруся и тут же принялась быстро объяснять.

Анна слушала вполуха. Ей нравилось смотреть на живое подвижное лицо Маруси, и она всё никак не могла понять, что же такое знакомое проскальзывает в голосе, в интонациях, в жестах её новой подруги. Но что-то определенно было, просто ускользало вместе с быстрой Марусиной речью, журчавшей весёлым, перепрыгивающим через камушки, ручейком.

Она не заметила, как собрание закончилось, и люди стали расходиться. Проходили сосредоточенно мимо них, молча и о чём-то вполголоса переговариваясь. Анна не знала, что теперь делать, куда идти, и просто чего-то ждала. Или кого-то. А этот кто-то не торопился. Стоял в центре зала — теперь Анна отчетливо видела его — отвечал на вопросы тех, кто уходить не спешил, отвечал неторопливо, не выказывая ни раздражения, ни усталости, хотя Анна знала, он чертовски устал. И вообще он ещё не восстановился до конца после ранения, он… Анна не знала, кто сейчас говорит в ней: врач или всё-таки женщина…

Наконец Павел со всеми закончил и вместе с Борисом (тот, оказывается, всё это время был тут же) направился к ней и Марусе.

— Не, ну ты, Паша, молодец, конечно. Вот спасибо тебе огромное. Прямо порадовал друга, — в голосе Бориса звучал смех. Дойдя до Анны и Маруси, оба они, и Павел, и Борис остановились. Павел чуть хмурился, а Литвинов, напротив, был бодр и жизнерадостен. Он опять окунулся в самую гущу событий, и это была как раз та стихия, которая требовалась деятельному Борису. — Удружил так удружил. Молодец.

— Боря, да отстань, — раздражённо бросил Павел.

— А что такое? — тут же встряла Маруся.

— А вы не слышали? — Борька обвел всех весёлым взглядом.

— Мы позже подошли. Где-то в середине собрания, — пояснила Анна.

— А-а-а. Ну тогда слушайте. Наш идеалист и совесть нации Павел Григорьевич…

— Боря!

— Не совесть нации? Не? А, ну да… наш нравственный ориентир, Павел Григорьевич Савельев, заявил народу, что он-де пока тут главный… ну что ты дёргаешься, Паша? — Борис шутливо ткнул Павла в бок. — Так вот, он тут главный, пока мы запускаем АЭС, а вот как запустим, так пусть народ и решает, что с ним делать. Выдавать Ставицкому и новому правительству, не выдавать. Ну и меня заодно. Короче, девчонки! — от Борькиного «девчонки» Анне и самой стало весело, всё-таки Литвинов умел поднять настроение. — Короче, Паша у нас тут совершит очередной геройский подвиг и с гордо поднятой головой пойдёт на эшафот. Ну и я вместе с ним. Может, не с такой гордо поднятой головой, конечно, но на эшафот.

— Вот что ты несёшь, Боря? — Павел посмотрел на него. — Ты вообще когда-нибудь исправишься?

— Я? — Борис хлопнул Павла по плечу. — Меня могила не исправила.

Павел не выдержал. Расхохотался.

— Ну теперь куда? — отсмеявшись, спросил он.

— В смысле куда? — деланно удивился Борис. — Сейчас мы все отправимся в столовую. Ты же слышал, столовую я людям организовал. Я, Паша, приземлённый человек. Это ты у нас — в думах о великом и прекрасном, а мне народ кормить надо. И тебя, дурня такого. Иначе свалишься от голоду и не дойдёшь… до места назначения.

— Ну и к чему этот пафос? Можно было и со всеми поесть, — Павел устало оглядел отдельную комнатку в столовой, куда их притащил Борис, уверенно проведя всю компанию мимо длинных столов общего зала.

— А чего тебе не нравится? Ну да, это тебе, конечно, не ресторан на надоблачном, и меню тут так себе, да и официанты не предусмотрены. Но всё ж таки… Считай, местный вип-зал. Должно же руководство как-то питаться соответственно своему статусу? И вообще, пойдём, Паша, поухаживаем за дамами. Усаживайтесь пока, девочки, мы всё принесём.

И Борис уволок Павла обратно, в общий зал, к окошку раздачи.

— Ну и балабол этот ваш Борис Литвинов, — хмыкнула Маруся, усаживаясь за стол.

Анна присела рядом. Из приоткрытой двери тянуло запахом горячей еды, и она почувствовала жуткий голод. Попыталась вспомнить, когда ела последний раз. Вроде бы, завтракала рано утром. Обед она со всеми этими событиями пропустила, даже мысли о еде не возникло.

— Я, честно говоря, Литвинова не так себе представляла, — продолжила Маруся. — Думала, этакий карьерист, политикан. Важный дядька. Плетущий интриги и строящий заговоры. Толстый почему-то… а он…

Анна улыбнулась. Борька, конечно, и политикан, и интриган, этого у него не отнять, но это никогда не было главным. А вот, что главное… чтобы объяснить это Марусе, пришлось бы рассказывать с самого начала, начиная с того дня, как Борька появился в их классе — независимый, ершистый, сжимающий руки в крепкие кулаки при малейшей насмешке. Пришлось бы поведать ту историю с дурацким разрисованным плакатом, и как Борька не сдал их с Пашкой Змее, хотя и мог, и как они с Пашкой долго потом спорили, принимать Борьку в команду или нет. Она колебалась, а Пашка её убедил.

— …а он… мальчишка, — закончила Маруся свою мысль.

— Мальчишка, — согласилась Анна, удивившись, как Маруся сходу подобрала Борьке характеристику, словно подсмотрела её мысли, в которых Борис, да и Павел, всегда были немного теми мальчишками, которых она знала ещё в школе.

— А как так вышло, что он живой? Да ещё и с Савельевым, против которого он заговор замышлял? Да ещё и общается так, будто они лучшие друзья? — поинтересовалась Маруся.

— А они и есть друзья. Лучшие, — ответила Анна. — А вообще, Марусь, это — долгая история.

Удивительно, но Анна, которая никогда не отличалась болтливостью, напротив, все считали её замкнутой и молчаливой, внезапно поняла, что готова рассказать Марусе эту долгую историю. Ощущение того, что Маруся — своя, да не просто своя, а чуть ли не родственница, усиливалось с каждой минутой. И если бы не появившиеся с подносами еды Павел с Борисом, Анна непременно начала бы рассказывать ей всё. И про их детскую дружбу, и про забавные озорные проделки, и даже — что было уж совсем невероятным — про её странные отношения с Павлом.

— Не скучали? — Борис продолжал веселиться от души. Он поставил перед Марусей поднос, изобразив шутливый поклон. — Вы уж, извините, Мария Григорьевна, ассортимент тут простой, без изысков, чем богаты, тем и рады. Эх, если бы месяца три назад я бы встретил такую девушку, как вы, непременно потащил бы в лучший ресторан. У нас, в надоблачном ярусе. Был там один, Паш, помнишь? Отбивные такие там подавались, душу можно было продать…

Павел молча поставил поднос перед Анной, сел напротив и тут же уткнулся в тарелку, пропуская Борькины слова мимо ушей.

— Ничего, Борис Андреевич, я — девушка простая, в надоблачных ресторанах сроду не бывала, не по карману они мне, — подхватила Борькин тон Маруся. — Это вам, наверное, наша пролетарская еда кажется простой, а мне не привыкать.

— Да ну, какой я Борис Андреевич. Называйте меня просто Борисом, а то я стариком каким-то себя чувствую…

Анна спрятала улыбку. Борька был кем угодно, только не стариком — красивый, с тёмными густыми волосами, в которых даже седина не пробивалась, с наглыми зелёными глазами, чей блеск и задор мало кого оставляли равнодушными, и ровным, чётко очерченным ртом, с которого не сходила полунасмешка, полуулыбка. Он даже умудрился сбросить пару килограмм, пока скрывался у неё в больнице, и теперь похудевший и подтянутый, с гибкой грацией хищника, казался моложе лет на пять.

«А ведь он флиртует», — подумала Анна и сама удивилась этой внезапно пришедшей мысли. Какой к чёрту сейчас флирт? В Башне произошёл мятеж, наверху только что был бой, они тут заперты непонятно насколько и понятия не имеют, чем всё это закончится, и тем не менее… Тем не менее, Борис действительно флиртовал, нёс всякую чепуху, распустив хвост перед Марусей и включив своё фирменное обаяние. Даже про еду забыл, хотя ведь тоже ничего с утра не ел.

Сколько раз Анна наблюдала за такими Борькиными выкрутасами и не сосчитать. Литвинов никогда особо не заморачивался с ухаживаниями, действовал нагло, быстро, компенсируя свою наглость обаятельной улыбкой, от которой девичьи сердца таяли, как мороженое на жаре. Ему и не надо было никогда напрягаться, женщины сами падали в объятия Бориса, стоило ему только захотеть. В их классе почти все девчонки сохли по нему, а он принимал их обожание как должное, увлекался одной, быстро терял интерес, переключался на другую. Походя, играючи, разбивал девичьи сердца, вряд ли замечая, какие чувства вызывает в доверчивых душах, и мало обращая внимания на слёзы отвергнутых одноклассниц. А ведь некоторые переживали всерьёз — кажется, случилась какая-то история с Ликой, подружкой Пашкиной пассии Вики Мосиной. Впрочем, подробностей Анна не знала, да и эта парочка, Вика и Лика — две похожие друг на друга куклы с голубыми глазами и светлыми, одинаково уложенными волосами, со стандартными улыбками, наверняка, сотни раз отрепетированными у зеркала — не вызывала у Анны никаких симпатий. А Борька… Борька и сейчас оставался Борькой, любимцем дам, красавчиком, шутником и балагуром. И может быть, оттого что ему довольно легко всё доставалось, он так и не смог никого полюбить по-настоящему, найти своё счастье. И единственный раз, когда он не получил сходу желаемое, была та глупая история с его влюблённостью в неё саму. Хотя какая там влюблённость.

Анна никогда не считала чувства Бориса к себе настоящими. Это была лишь одна из граней вечного соперничества, которое не могло не возникнуть между двумя прирождёнными лидерами, какими были Литвинов и Савельев. Кроме того, Борис, по своей природе лучше разбиравшийся в людях, прекрасно видел её истинные чувства к Павлу — она могла обмануть других, Павла, Лизу, даже папу, но не Борьку. От зелёных и пристальных глаз Литвинова ничего не ускользало. И, скорее всего, именно этот взрывоопасный замес — невозможность получить желаемое, зависть к Пашке, пребывающем в полном неведении, её собственная холодность, на которую Борис натыкался всякий раз при попытке подкатить — и вылилось в ту некрасивую сцену, когда он бросился перед ней на колени.

К счастью, всё давно уже в прошлом, отболело и умерло, как говорится, и сейчас, глядя, как Борис заигрывает с Марусей, Анна испытывала что-то похожее на сестринскую нежность.

— Вы уж тогда тоже меня зовите просто — Марусей, — не осталась в долгу Маруся. — Всё равно тут некоторые никак отчество моё запомнить не могут.

Она стрельнула глазами в Павла. Тот никак не отреагировал, молча ел, погружённый в какие-то свои думы, и Анна вдруг поразилась произошедшей с ним метаморфозой.

Каких-то полчаса назад она видела железного, несгибаемого человека, который чётко и спокойно разговаривал с людьми, объяснял, отвечал на вопросы, и, глядя на которого, у каждого возникало непоколебимое чувство уверенности, что всё обязательно получится и что мы победим. А сейчас перед ней сидел просто мужчина, немолодой, уставший, с запавшими, потемневшими глазами, замотанный и осунувшийся. Анна смотрела на склонённую над тарелкой голову, на его волосы, ещё густые и мягкие (она помнила, как ерошила их, пропуская сквозь пальцы светлые прядки), видела, как он хмурит лоб, и морщинка между бровями становится всё глубже, и ей хотелось подойти к нему, встать сзади, обнять за плечи, поцеловать в светлую макушку, прошептать на ухо что-то глупое и утешительное. Чтобы он хоть на минуту расслабился, улыбнулся. Ей улыбнулся.

Как же она устала. Не от работы, хотя и от неё тоже, — она устала жить без него. Устала бороться с собой, с чувством вины, устала пытаться найти оправдания его поступкам (а может и не стоит уже их искать, ну их к чёрту), устала выстраивать стену между собой и им — всё равно она рушилась при одном его взгляде, она просто устала. Очень сильно устала.

— …ну и что там капитан Алёхин? Всех врагов одолел?

Анна очнулась от своих мыслей, повернулась к Марусе и Борису. Эти двое уже болтали так, словно были знакомы сто лет, и сейчас их разговор перенёсся от Павла, которого они оба пытались задеть, но безрезультатно — Павел их не слушал, — к боям, которые шли наверху.

— Как вам, Борис, вообще удалось склонить этого Алёхина на светлую сторону?

— Мне? — деланно удивился Борис. — Я тут вообще ни при чём, это все вы, Марусенька. И скажите-ка лучше, а что нужно такого делать, чтобы мужчина через два часа после знакомства с женщиной начал заикаться при одном её имени?

— На себе хотите испытать?

— Боже упаси!

— Послушай, Боря, — Анна прервала Бориса. Разговор о завязавшейся наверху перестрелке внезапно отрезвил её, прервал общее благодушное и почти домашнее настроение. — Этот бой, наверху… там же, наверно, есть раненые?

Литвинов смахнул с лица улыбку.

— Есть. Но ты не волнуйся, Ань. Сейчас там всё под контролем. Раненых всего двое. К счастью, лёгкие. Там этот врач местный, толстый такой, со смешной фамилией, Пятачков, Пяткин…

— Фельдшер Пятнашкин, — машинально поправила Анна.

— Точно, Пятнашкин. Суровый мужик. Но деятельный. Как только административный этаж разблокировали, как будто из-под земли вырос. Тут же организовал небольшой госпиталь. У такого не забалуешь. Мы с ним повздорили слегка, я ему приказал тебя сменить. Вы с ним сойдётесь, Аня. Он такой же как ты, хлебом не корми — дай кого-нибудь полечить. Ну а если серьёзно, там с этими двумя ничего такого страшного.

— Есть ещё двое убитых, — мрачно заметил Павел. Он наконец-то оторвался от своей тарелки, обвёл всех тяжёлым взглядом. — И с той стороны тоже, кажется.

По его тону Анна поняла, что Павел мучительно переживает эти жертвы. Гибель и своих, и чужих. Каждого. Записывает на свой личный счёт. Как он сказал Мельникову, ещё там, в больнице? За свои грехи отвечу. Полностью. По всему длинному списку. Так кажется.

— Паша, ну может хватит, а? — Борис поймал взгляд Павла, догадавшись, о чём тот думает. — Только вот это ещё на себя не надо навешивать. Это у твоего родственничка поехала крыша, не у тебя. Это твой кузен Серёжа, прикрываясь братской любовью, с детства вынашивал планы мести. Ты-то тут причём, Паша?

— Притом, — Павел снова уткнулся в тарелку. Потом резко поднял голову, уставился на Бориса злым взглядом. — Ты сам знаешь. Ничего бы этого сейчас, возможно, просто не было, если бы не та история. Если бы не мой отец…

— Э, нет, — глаза Бориса тоже стали колкими. — Не стоит оправдывать господина Ставицкого, это его сознательный выбор. Его выбор, а не совокупность обстоятельств. А насчёт твоего отца… Я тебе уже говорил и ещё раз повторю. Твой отец тогда мальчишкой в такой замес попал, что нам сейчас и представить страшно. Тогда взрослые люди столько всего творили, взрослые, а он — пацан желторотый.

— Погодите, — прервала их перепалку Анна. — О чём вы говорите? О ком? О Григории Ивановиче? Я чего-то не знаю?

— Да мы сами только недавно узнали. Помнишь тот дневник, что Ника принесла?

При имени дочери по лицу Павла пробежалась гримаса боли, но он справился. С трудом, но справился. И тут же опять остановил Бориса.

— Боря, давай не здесь. Тем более, Марии Георгиевне это наверняка неинтересно.

Павел опять безжалостно переврал отчество Маруси, но на этот раз она не зацепилась за это. Только сказала очень тихо:

— Нет, отчего же… очень интересно.

— Потом, Паша, у тебя ещё сто сорок причин найдётся, чтобы не рассказывать, — Борис повернулся к Анне и Марусе и, не давая Павлу опомниться, принялся быстро говорить.

История была невероятной, хотя… если учесть то время — мятеж, переворот — чему удивляться? Разве что тому, что слово «убийство» так не вязалось с обликом отца Павла.

Анна хорошо помнила Григория Ивановича, помнила, как Пашка гордился своим отцом, и как они с Борькой ему немного завидовали. Её собственный отец был другим, хорошим, но слабым, а у Борьки вообще отчим — человечишка мелкий и пустой. А вот Григорий Иванович… Те редкие вечера, когда он бывал дома, они все втроём зависали у Пашки, развесив уши, внимали рассказам Пашкиного отца, смеялись вместе с ним, примиряясь даже с присутствием Елены Арсеньевны, Пашкиной матери.

И вот теперь, слушая Бориса, Анна пыталась уложить всё в голове, но получалось плохо. Конечно, времена тогда были кровавые, но тут ведь не столько в этом дело, сколько в немыслимом повороте судьбы, которая словно в насмешку свела вместе родителей Павла. И теперь многое становилось на свои места: и злые синие глаза Елены Арсеньевны, и растерянность, которая нет-нет, да и прорывалась на лице Пашкиного отца, и та незнакомая женщина, с которой обнимался Григорий Иванович — Анна с Борькой однажды наткнулись на них случайно, и Борька взял с неё слово, что она ничего и никогда не скажет об этом Пашке. И она пообещала.

Анна посмотрела на Павла. Он сидел, крепко обхватив голову руками, ни на кого не глядя, а когда Борис закончил, поднял на Анну свои пасмурные глаза и сказал, только ей одной сказал, как будто не было рядом ни Бориса, ни Маруси:

— Поняла теперь, почему?

— Паша, — начала она, но её неожиданно перебила Маруся. Выкрикнула сердито и почти зло:

— Ну и что? Это ещё ничего не значит. Ему было всего лишь восемнадцать!

— Да вам-то откуда это знать? — тут же вскинулся Павел. — И почему вы, чёрт возьми, всё время суетесь!

— Да потому что…

— Тихо-тихо, — Борис примиряюще вскинул вверх руки. — Перестаньте уже. А ты, Паша, тоже не прав. Аня, скажи уже ему. Меня он не слушает.

Она не знала, что сказать. Никакие слова в голову не шли, а подойти и утешить его она тоже не могла.

Павел справился сам. Тряхнул головой, словно прогоняя морок, вымученно улыбнулся.

— Ладно. Не обращайте внимания. Что-то я расклеился. Устал, наверно.

— Ну так сейчас мы живо, Паша, тебе койко-место организуем, — тут же оживился Борис. Подмигнул им с Марусей, весело и как ни в чем не бывало, но Анна видела, что в зелёных Борькиных глазах промелькнуло облегчение. — Неужели ты, Паша, мог подумать, что я тебя, главу Совета и совесть нации, оставлю ночевать в коридорах. Нет, конечно. Я нам с тобой такую комнатку зарезервировал, закачаешься.

— Нам? — переспросил Павел, и Борис тут же картинно закатила глаза.

— Извини, Павел Григорьевич, но жить мы с тобой опять будем вместе. Отдельных апартаментов для тебя выбить так и не удалось — увы, мои чары оставили равнодушными коменданта общежития.

— Мужик, наверно, комендант общежития, да? — поинтересовался Павел. — Не клюнул на твои прелести.

Анна почувствовала, как напряжение, вызванное недавним разговором, спадает. Всё-таки Борька умел вырулить из любой ситуации, а у Павла хватало сил не сломаться.

— Придётся мне ещё немного тебя потерпеть, — продолжил Павел. — Но! Будешь и дальше называть меня совестью нации — выселю в коридор к чёртовой матери, не обессудь.

— Вот и старайся для тебя. Никакой благодарности. Выселит он меня! А я тогда к девчонкам нашим попрошусь на постой. Вы же меня приютите? Не позволите шататься по этой станции всю ночь, одинокому и неприкаянному? Найдётся в вашей девичей светёлке место для впавшего в немилость у начальства?

Маруся фыркнула, а Анна рассеянно спросила:

— В нашей светёлке?

— Ну да, я вас вместе решил поселить. Я заметил, что вы подружились, — сверкнул улыбкой Борька.

— Кстати, Ань, я и сама хотела предложить, — добавила Маруся. — У меня комната на двоих, а я там одна сейчас. Так что, с удовольствием возьму тебя на постой.

— А меня? Честное слово, обещаю вести себя прилично, — не унимался Литвинов.

— А вы, Борис, всегда так за женщинами ухаживаете? Сразу с разбега и в койку? — поинтересовалась Маруся.

— А что время-то терять? У нас война, можно сказать. Некогда всякие церемонии разводить. Может, нас вообще завтра, Пашиными стараниями, выдадут наверх на милость новому правительству, и полетят наши буйные головушки… Имеют будущие герои право на порцию женской ласки?

— Да уймись ты, Борь, — одёрнул его Павел. — Вот ты разошёлся, честное слово, слушать невозможно. И вообще, — Павел оглядел всех. — Перекусили? Все? А теперь спать. Давай, Дон Жуан, веди нас в те апартаменты, что ты нам приготовил.

— Вот так всегда, — Борис театрально вздохнул и развёл руками. — Ты подрезаешь мне крылья. А я ведь почти был у цели.

И Борька, подлец, нагло подмигнул Марусе, которая не осталась в долгу и тут же припечатала:

— Вам до цели как отсюда на четырёхсотый этаж пешком.

— Не дойдёт, — коротко резюмировал Павел.

— Ну это мы ещё посмотрим.

Анна не могла сдержать улыбки. Все эти дружеские подначивания, тычки, весёлые пикировки… как же, оказывается, она по ним соскучилась, как ей всего этого не хватало. Она чувствовала наваливающуюся на неё волнами усталость и при этом отчаянно хотела, чтобы вечер не заканчивался. Она была готова сидеть здесь, в этой столовой, хоть целую вечность. Слушать провокационные выпады Бориса, смотреть на Павла, на мягкую задумчивую улыбку, играющую у него на губах, смеяться над колкими остротами Маруси, которыми она ловко сбивала спесь с Литвинова. Да и Маруся… Анна с удивлением отметила, как органично Маруся вписывается в их, казалось бы, вечное и нерушимое трио.

— Ладно, пошутили и будет, — Павел поднялся первым. — Анна и Маруся устали.

Павел произнёс Марусино имя так легко и просто, как будто уловил то, о чём Анна только что думала. А может и ему самому это же пришло в голову.

На выходе из столовой к Павлу подошёл высокий худой мужчина с волосами грязно-жёлтого цвета, начал что-то быстро ему говорить.

— Это Селиванов, — пояснила Маруся Анне, заметив подошедшего. — Боюсь, это надолго. Пойдём, что ли? Не будем их ждать. Я, честно говоря, с ног валюсь от усталости. Денёк выдался, не приведи господь.

Анна кивнула и последовала за Марусей.

В комнате, совсем небольшой и просто обставленной — две узкие койки с тумбочками, встроенный стенной шкаф и небольшой столик со стульями — царил лёгкий раздрай.

— Извини, я тут почти не бываю, только переночевать прихожу, — сообщила Маруся, быстрыми ловкими движениями собирая со стульев разбросанную одежду. — Вот твоя кровать, располагайся. Ты не против, если я быстро в душ? Набегалась сегодня с твоим Павлом Григорьевичем, ног не чую…

— Конечно, иди, — кивнула Анна, почти не обращая внимания на насмешливо брошенное Марусей «твой Павел Григорьевич».

— Там посмотри в шкафу одежду, если тебе надо, выбирай, что понравится, — и Маруся скрылась за маленькой дверью, ведущей в ванную комнатку, оттуда почти сразу же послышался звук льющейся воды.

Анна подошла к кровати, чувствуя, как слипаются её глаза. Откинула покрывало, свернула и аккуратно повесила на спинку, подошла к шкафу.

Стук в дверь раздался неожиданно, она чуть не выронила выбранную футболку. Подумала почему-то — вдруг Борька? С него станется, нахала. Она отложила футболку в сторону, подошла к двери, решительно распахнула, намереваясь — если это, конечно, Литвинов — высказать тому всё, что она о нём думает.

Но на пороге стоял не Борис, а незнакомый молодой человек в очках, совсем ещё мальчишка. Увидев Анну, он явно растерялся и захлопал длинными пушистыми ресницами.

— Вы кто? — строго спросила она.

— Я — Гоша, — пролепетал он, потом немного пришёл в себя. — Я для Марии Григорьевны последние сводки принёс, она просила…

— Мария Григорьевна в душе. Хотите её подождать?

По щекам парня пошли красные пятна.

— Нет-нет, вы ей просто передайте это, пожалуйста… Она просила, чтобы сразу, как будут.

Он окончательно засмущался, сунул Анне в руку тонкую пластиковую прозрачную папку и поспешно ретировался. Анна закрыла за ним дверь и положила папку на стол, даже не взглянув на неё. И тут же в дверь снова постучали, наверно, этот милый мальчик что-то забыл.

Она распахнула дверь.

— Гоша, вы что-то…

И осеклась. Перед ней стоял Павел.

— Гоша? — переспросил он растерянно.

— Я думала, это вернулся тот мальчик, был тут только что, какие-то документы для Маруси передал…

Анна почувствовала, что глупо оправдывается и разозлилась на себя. Почему она вообще перед ним оправдывается.

— Ты что-то хотел? Тоже что-то передать Марусе? Она в душе. Ты проходи…

И она тут же отошла опять к шкафу, повернулась к Павлу спиной, принялась усердно рыться среди вещей. Футболка, где же та футболка, которую она выбрала? Почему-то было важно найти именно её. То, что она сама отложила футболку в сторону, про это Анна забыла. Руки быстро перебирали одну вещь за другой. Да где же она, чёрт возьми! Ну где? Эта? Нет, та была светло-серая…

Она почувствовала его руки на своих плечах.

— Аня… — он уткнулся лицом в её волосы. — Ань, я знаю, я виноват. Кругом виноват. В смерти Лизы, сына… во всём… Я… мне с этим жить… я и живу с этим, только…ты-то хоть меня не добивай.

Он резко развернул её к себе, и лицо Анны оказалось вровень с его лицом, глаза встретились с глазами.

— Я не мог тогда запустить эту чёртову АЭС, не мог, пойми, — Павел говорил быстро, как будто боялся, что она его перебьёт на полуслове, и он так и не успеет сказать всего, что должен. — Это сейчас кажется, всё просто, а тогда… тогда было непросто. И права у меня никакого не было ставить под возможный удар будущее человечества, чтобы только у меня… у моей семьи всё было хорошо. Аня… Аня, ты слышишь меня…

Она не слышит. Мир качается, отступает. Появляется другой Павел. Накладывается на Павла сегодняшнего. Лицо, измученное бессонницей, с сухими воспалёнными глазами, она видит тонкие красные прожилки, разбежавшиеся неровными трещинками по серой пасмурной радужке.

— Мы же справимся, Паша? — она накрывает своей ладонью его руку, большую, горячую, легонько сжимает. — Правда ведь, справимся?

Он не смотрит на неё. Просто кивает. Молча. Маленькая рыжая девочка, на ковре перед ними старательно строит башню, ставит кубик за кубиком. Неловко сооруженная конструкция шатается, и девочка испуганно вскидывает руки, пытаясь удержать последний поставленный кубик, башенка заваливается набок, но выдерживает. Стоит. Балансирует, но не падает. Девочка смеётся.

Он поворачивается, мучительно улыбается. Произносит одними губами:

— Мы справимся…

Она услышала. Она наконец-то его услышала. Всё, что он пытался и не пытался донести до неё все эти четырнадцать лет. Увидела всю его усталость, почувствовала тот груз, что он тащит на себе все эти годы, и сама едва не упала под тяжестью этого груза.

Он чуть наклонился к ней, нашёл губами её губы. Она больше не сопротивлялась…

— Ой, извините! Я…

Они отшатнулись друг от друга, оторопело уставились на внезапно появившуюся в комнате Марусю. Та вышла из ванной в коротком халате, накручивая на голове тюрбан из полотенца, и так и застыла в этой позе, увидев их с Павлом.

— Чёрт! — выругался Павел. — Вы… Мария Георгиевна… Мария Григорьевна… вы…

Он явно подыскивал слова, чтобы хоть что-то сказать, чтобы не молчать, и не мог найти ничего вразумительного.

— Паша пришёл посмотреть, как мы… как я тут устроилась, — Анна понимала, что говорит глупость, но она и чувствовала себя почему-то очень глупо. Как пятнадцатилетняя девчонка, которую застукали за первым поцелуем.

— Да… проведать, — Павел облегченно выдохнул, посмотрел на неё и пробормотал. — Я тогда пойду. Да, Ань?

— Да-да, иди. Иди, Паша.

Она закрыла за ним дверь и повернулась к Марусе.

— Марусь, ты извини… Это так по-детски всё… — глядеть на насмешливое Марусино лицо не хотелось, и Анна отвела взгляд в сторону, ища глазами хоть какую-то зацепку, чтобы переключиться. Наткнулась на папку, принесённую мальчиком Гошей, и ухватилась за неё, как за спасительный круг. — Да, кстати, пока ты была в душе, приходил мальчик, Гоша. Принёс тебе документы. Вот…

Анна замерла на полуслове. На приклеенном к папке листе размашистым почерком, крупными буквами было написано: «Для…

— …Савельевой Марии Григорьевны, — Анна прочитала вслух и наконец-то посмотрела на Марусю.

Господи, какой же слепой надо было быть, чтобы не видеть. Анна рассматривала Марусино круглое лицо, чуть вздёрнутый нос, светлые, редкие веснушки, пасмурные глаза… рассматривала так, словно видела всё это в первый раз, хотя на самом деле глядела в это лицо всё детство и всю юность, и всю жизнь.

— Ты…

— Его сестра. Да.

— Ты уже слышала? О новых назначениях в Совет? — мама поставила перед Марусей тарелку с горячим супом и внимательно заглянула в её лицо.

Маруся частенько забегала обедать домой, к маме, хотя у неё уже была своя квартирка, куда её и смешливую Зиночку Круглову поселили как стажёров энергетического сектора. Но так уж повелось, ещё со старших классов Марусиной школы, что мама обязательно приносила из столовой обед домой — Маруся вечно спешила и про столовую нередко забывала, и мама, зная, какая её Маруся в этом плане бестолковая, старалась дочь без обеда не оставлять. И даже теперь, несмотря на то, что Маруся уже почти год как числилась самостоятельной личностью с отдельной жилплощадью, мама своей привычки подкармливать дочь так и не бросила, и всегда, стоило Марусе только появиться на пороге, тут же словно по мановению волшебной палочки на столе оказывалась тарелка с горячим супчиком или пюре с котлеткой.

— Слышала, конечно. И что? Мне-то какое дело? — с деланым равнодушием ответила Маруся, зачерпывая ложкой ароматный прозрачный бульон и стараясь не глядеть на маму.

О том, что её брат, которого она в жизни живьём не видела, да и не сильно-то стремилась увидеть — больно надо, — назначен членом Совета от сектора систем жизнеобеспечения, Маруське сказала та же Зинка Круглова сегодня утром на занятиях.

— Савельев Павел Григорьевич какой-то в Совет назначен, — хихикнула она. — Не родственник тебе?

Маруся фыркнула:

— Какой родственник? Мало ли Савельевых? Придумаешь, тоже…

И действительно — какой он ей родственник? Их ничего не связывает, подумаешь, брат по отцу. Это ничего не значит. По сути — совсем чужой человек. Но где-то внутри кольнуло: надо же, она теперь сестра члена Совета. Интересно бы посмотреть на этого Павла Григорьевича. Так, из чистого любопытства. Похож он на отца или нет? Скорее всего нет, во всяком случае ей почему-то так хотелось думать.

Отца своего Маруся почти не помнила. Остались какие-то смутные воспоминания из далёкого детства, больше на уровне ощущений и фантазий, сотканных из маминых рассказов. Приходил большой мужчина, брал её на руки, и маленькой Марусе становилось тепло и радостно. И ещё — она чувствовала себя защищённой и очень любимой. Она прижималась к нему, зарывалась мордашкой в его широкие плечи. Плечи Маруся почему-то помнила, а вот лицо… лицо сохранилось только на фотографиях. Одну, самую любимую (мама говорила, что это последняя фотография отца) Маруся всё детство и юность держала на тумбочке возле кровати. Мужчина, смотревший на неё с этой фотографии, был уже не молод, да и красивым его назвать было трудно, но для маленькой Маруси он всё равно был самым лучшим человеком на свете.

Она часто забиралась к маме на колени, брала в руки эту фотографию в простой пластиковой рамке и просила рассказать об отце. И мама рассказывала.

Её рассказы не отличались разнообразием (сейчас Маруся понимала почему — её родителям было отведено не сильно много времени, чтобы их совместная история обросла деталями, стала богатой и выпуклой), но для маленькой Маруси это не имело большого значения. Гораздо важнее было другое: когда мама говорила про отца, про своего Гришу, она менялась, в ней загорался свет, словно кто-то включал внутри лампочку, и от мамы шло сияние и тепло, которое окутывало Марусю, как мягкий воздушный плед.

— Он очень любил нас. И особенно тебя, Маруся, — мама улыбалась и ласково убирала выбившуюся из косички прядку Марусе за ухо. — Он не мог часто приходить, а когда выкраивал минутку, бывало, что ты уже спала. И он очень расстраивался. Подходил к твоей кроватке и подолгу смотрел на тебя…

— А почему он не мог часто приходить? — каждый раз спрашивала Маруся, хотя прекрасно знала ответ. Но ей почему-то было очень важно слышать это от матери.

— Потому что у него была работа. Очень важная работа. А ещё у него была другая семья. Так уж получилось.

Мама вздыхала. Марусе нравилось, что мама говорит с ней как со взрослой. Хотя многого она тогда не понимала, и что означало это выражение «другая семья», до Маруси дошло, только когда она сама стала взрослой. В общем-то, другой семьей, скорее были они с мамой. А настоящей семьей её отца была какая-то непонятная Марусе женщина, Елена Арсеньевна, и мальчик Паша, её брат.

— У него были непростые отношения с женой, — говорила мама. — Сложные отношения. Она же была из очень влиятельной семьи, эта Елена. В общем, так бывает, Марусенька. К сожалению, бывает.

При упоминании этой Елены, мама всегда темнела лицом и старалась перевести разговор в другую сторону. Чувствовалось, что её это тяготит, но, тем не менее, мама ничего от Маруси не скрывала, потому что — чего скрывать? И так бы нашлись доброхоты, которые бы рассказали.

— А почему папа не мог уйти от этой Елены? Почему? — теребивала Маруся маму, с непосредственным детским эгоизмом не замечая того, что разговор был маме не слишком приятен. Больше Марусю волновала эта Елена, которая представлялась почему-то злой ведьмой, околдовавшей папу — худой, с длинным крючковатым носом и в остром колпаке, как на картинке из детской книжки. — Взял бы, да и ушёл! — Маруся решительно стукала кулачком по подлокотнику кресла. — Если ему так было с ней плохо.

— Иногда, Марусенька, так просто не уйдёшь, — качала головой мама. — Да и не мог он уйти, не мог оставить своего сына. А он его очень любил. Очень.

— Больше чем меня? — ревниво вскидывалась Маруся, смешно выпячивая нижнюю губу.

— Ну что ты, Марусенька. Больше, чем тебя папа никого не любил. Это просто невозможно, — мама улыбалась и прижимала Марусю к себе.

— Ну и ушёл бы тогда жить к нам, раз так любил! — не сдавалась Маруся. — А к этому Пашке дурацкому ходил бы в гости.

Мама смеялась.

— Если бы всё было так просто, Марусенька. Но он хотел, правда, очень хотел. Мы ждали, когда Паша вырастет, и Гриша бы тогда всё ему объяснил. И стал бы жить с нами. Он действительно очень этого хотел. И так бы обязательно было. Всего-то ничего надо было потерпеть. Просто, он немножко не успел.

На мамины глаза набегали слёзы, и Маруся очень злилась, что всё получилось не так, как хотели её папа и мама. Она не желала понимать всех этих взрослых сложностей — ей тогда казалось, что всё должно быть просто. Есть мама, есть папа и она, Маруся. И они должны были все жить вместе. При чём тут какая-то страшная ведьма Елена Арсеньевна и непонятный Пашка. Этого Пашку Маруся недолюбливала. Ведь это из-за него папа не мог быть с ней.

Маруся торопливо ела суп, не поднимая глаз на маму, которая села за стол напротив неё и теперь смотрела на дочь с ласковой улыбкой.

— Не торопись ты, торопыжка, — наконец, проговорила она. — Возьми хлеб. Вон худющая какая стала, небось забываешь в столовую забегать, всё бегаешь с подружками да с мальчиками.

— Мам, ну какие мальчики! Нужны они мне! Тоже мне, радость большая. Дураки они все. Некогда мне с мальчиками бегать, — проговорила Маруся, недовольно взглянув на мать.

— Так уж и все дураки? — в маминых глазах забегали смешинки. — А как же Андрюша Попов? Он же тебе нравился в школе.

— Андрюша и есть самый большой дурак, — припечатала Маруся. — Знаешь, что он мне сказал неделю назад? Что девчонки не могут быть инженерами, настоящими инженерами. Потому что они глупые, и у них мозги по-другому устроены. А у самого по физике всегда тройки были. И по математике тоже. Дурак!

— Дурак, — согласилась мама. — Ну и бог с ним, с Андрюшей, другого себе найдёшь. Вон ты какая у меня красавица выросла.

Маруся пожала плечами. Никакой красавицей она себя не считала — нос курносый, веснушки по всему лицу, то же мне, королева красоты. Вот Зинка, та красавица. Но зато у неё, у Маруси, было много других талантов, она и в школе лучше всех училась и теперь вот, в энергетическом секторе на курсах тоже была в числе самых умных студентов. Даром, что мальчишек было больше. Она всё равно соображала быстрее многих. И преподаватели её хвалили.

— У тебя на стажировке ничего не сказали? — вдруг спросила мама. — Ну, про назначение сегодня несколько раз объявляли. Неужели никто не спросил, не родственница ли ты нового члена Совета?

— Спросили, — призналась Маруся. — Я сказала, что мы просто однофамильцы. И так оно и есть на самом деле! Я и в глаза этого братца никогда не видела. И никогда не увижу, надеюсь!

— Ну почему ты так? — удивилась мама. — Он всё-таки — твой брат. Может быть, ты хочешь с ним познакомиться?

— Ещё чего! Больно надо! Он обо мне знать ничего не знает, и тут я — здрасьте-приехали, я твоя младшая сестричка. К тому же, он сейчас вон какой шишкой стал. Ещё решит, что я хочу к его славе примазаться, какие-то поблажки для себя выбить.

— Маруся, ну, если подумать, в этом нет ничего плохого. Вы — одна семья. А в семье принято поддерживать друг друга. И его помощь…

— Никакая мы не семья, мама! — отрезала Маруся и решительно отставила тарелку в сторону. — Мы — чужие люди. И поддержка мне его не нужна! Глупости! Я и без всяких там сводных братьев-карьеристов всего добьюсь. Сама! Мы, между прочим, сегодня тесты проверочные писали — я лучше всех написала. Ни одной ошибки. Все задачи решила, даже самые сложные. Так что я и без всяких протекций стану лучшим инженером-энергетиком. Семён Яковлевич даже сказал, что он меня будет рекомендовать на самые лучшие вакансии. А он знаешь какой, строгий? Никому поблажек не даёт.

Маруся поднялась, поправила волосы, небрежно стянутые в хвостик.

— Всё, мама. Спасибо. Я побегу. Меня Зинка ждёт уже, наверно.

— Его сестра. Да.

Эти слова вырвались очень легко, естественно. Словно она всю свою жизнь так именно и представлялась «его сестра». Хотя на самом деле она и в мыслях таких формулировок избегала, и если мама пыталась поговорить с ней на эту тему, только фыркала — какой он мне брат? И позже, когда Марат Каримович, старинный друг Савельева, выделивший её, молодого инженера, среди многих и взявший к себе, спросил в лоб, не сестра ли она Павлу Григорьевичу, Маруся только пожала плечами и пробурчала что-то невнятное. Руфимов дальше развивать эту тему не стал, деликатно обходил её родство и только иногда, когда упоминал по работе Савельева, чуть дольше обычного задерживал на ней внимательный взгляд чёрных глаз.

А сейчас вот так просто — его сестра. Почему-то совсем не хотелось притворяться перед этой красивой, сильной, уверенной в себе женщиной, которую она знала всего несколько часов и которую с Савельевым, её братом, явно связывали какие-то свои особые отношения.

…С того момента, когда она услышала по телефону его твёрдый голос, и потом, когда он явился сюда и быстро взял всё в свои руки, и она, Маруся, провела с ним рядом почти весь день, её раздирали очень противоречивые чувства.

Он был похож на отца, с той последней фотографии. Очень похож. И дело было не только во внешнем сходстве, которое бросалось в глаза, дело было в другом — в решительности, какой-то несокрушимой основательности, серьёзности, надёжности, словом, во всём том, чем по мнению Маруси, обладал её отец, и что она видела и в Павле.

Но при этом что-то мешало, раздражало невнятно, исподволь, и она, не найдя ничего лучшего, забралась в защитный кокон и откуда отпускала привычные шуточки и подколки, старясь задеть его побольней. Её злило, что он никак не может запомнить её отчество (вот же дурак, чего там запоминать, оно же и его отчество), и в этом нежелании называть её «Григорьевна», она видела только одно — Павел как будто заранее отрекался от неё, отгораживался, отказывал ей в праве быть дочерью его отца. Их отца.

И тем не менее, даже несмотря на всё это, он ей нравился. Её старший брат. Большой начальник, бесспорный лидер, так естественно заменивший раненого Руфимова, поставивший на место перетрусившего Васильева, взявший всё под свой контроль. И ещё он был крутым профессионалом и умел видеть не только детали, но и картину в целом — то, что удавалось совсем немногим, и к чему стремилась сама Маруся, и, чёрт возьми, Марусю переполняла откуда-то взявшаяся гордость за старшего брата. Хотя, казалось бы, при чём тут она? Какое она, Маруся, имеет отношение к этому.

Когда три недели назад по Башне эхом прокатилось известие о гибели главы Совета, Маруся внезапно для себя почувствовала горечь, сожаление, что они так никогда и не встретились. Чувство было совершенно неожиданным, сама-то Маруся всю жизнь считала, что это лишнее — знакомиться со старшим братом. А тут вдруг поняла, что на самом деле за этими постоянными отговорками и нежеланием его видеть, скрывалось другое — она хотела. Отчаянно хотела, чтобы её старший брат узнал о её существовании. И в детстве, когда тосковала по отцу и отчаянно ревновала, называя его «дурацким Пашкой», и позже, когда следила за его карьерным взлётом. Злилась, когда его имя полоскали по поводу того Закона — да, жестокого, Маруся видела, сколько судеб он переломал, почти каждого коснулся. Но тем не менее, нужного. Она понимала, что он нужен. И даже восхищалась волей и решимостью своего брата, который пошёл на такое, зная, что большинство не поймёт и всегда будет проклинать его имя. Восхищалась, но никогда себе в этом не признавалась. Отрицая своё родство с ним.

— Но… как? Почему? — Анна растерянно присела на край кровати, всё ещё сжимая в руках папку, которую передал ей Гоша, и не сводя с Маруси потрясённого взгляда. — Погоди. Та женщина… мы как-то с Борькой видели Григория Ивановича с какой-то женщиной, в парке. Мы тогда Пашке ничего не сказали, но он позже и сам узнал. Так значит, та женщина… твоя мама, да?

Маруся кивнула. Представила себе этот парк и своих родителей. Как папа обнимает маму за плечи, наклоняется к уху, что-то шепчет, и мама улыбается, и становится ещё красивей — она всегда необыкновенно хорошела, когда улыбалась.

Их историю Маруся знала наизусть, банальную в общем-то историю, сколько таких встречалось за всё время существования человечества, и сколько ещё будет — не сосчитать…

Лиде Одинцовой было лет тридцать с небольшим, совсем как сейчас Марусе, когда её неожиданно повысили и перевели работать в главное управление сектора жизнеобеспечения, на надоблачный уровень. И даже квартирку дали там — небольшую, но с маленькой террасой, выходящей пусть и в общественный, но всё же сад — недостижимая роскошь для большинства людей, запертых в глухой железобетонной конструкции посреди огромного океана. Позади у Лиды был неудачный и какой-то бестолковый случайный брак, не оставивший ни детей, ни тёплых воспоминаний — только лёгкое недоумение, зачем всё это было, и Лида, то ли боясь новых разочарований, то ли чего другого, полностью сосредоточилась на работе, решив, что личная жизнь подождёт.

А он был её начальником и в общем-то нравился, хотя ни о чём таком она сначала не думала. Григорий Иванович был женат, и на его рабочем столе, на самом видном месте стояла фотография сына — улыбчивого круглолицего мальчишки, веснушчатого, с непослушными светлыми вихрами. Сына, но не жены. Впрочем, всё это Лиды не касалось, во всяком случае она старалась об этом не думать, но как-то исподволь замечала, что домой её начальник особо не рвется — засиживается допоздна в кабинете за какими-то чертежами, пропадает на объектах, раскиданных по всем уровням Башни. Лиде тоже было некуда спешить, дома её никто не ждал, а работа ей нравилась. И как-то они сами не заметили, что стали искать встреч друг с другом, находить предлоги, чтобы лишний раз увидеться. Постепенно рабочие разговоры перетекали в личные, и они и сами не поняли, как стали друзьями, а потом и больше… Всё случилось очень естественно, как будто, так и было предрешено заранее.

— Я же очень испугалась тогда, — говорила мама, вглядываясь куда-то вдаль, словно заново переживая те эмоции. — Когда всё случилось с твоим папой, это было… В общем, он же был женат. И хотя я уже знала, что с женой у него всё не складывается, всё равно… Понимаешь, Маруся, мне казалось, что так нечестно, неправильно. Но вместе с тем, я знала, что именно так — правильно. Потому что нет ничего естественнее, чем быть рядом с ним. Он был моим мужчиной. Понимаешь? Ты когда-нибудь обязательно это поймёшь, Маруся. Ты его встретишь, и почувствуешь — вот он. Твой. Единственный.

И Маруся, хотя сама ещё никогда не чувствовала ничего похожего по отношению ни к одному из мужчин, которые вились вокруг неё, маме своей верила. Так бывает. Она, её мама, и Григорий, её отец, были созданы друг для друга. Просто им не повезло.

— Там же всё очень непросто у него было, с Еленой Арсеньевной, — продолжала мама. — Между ними была целая пропасть. Её семья, чопорная, высокомерная, так никогда и не приняла Гришу, не признала его своим. И потом ещё эта история… очень нехорошая история, связанная с мятежом и со всеми делами, что тогда творились. Гриша же совсем мальчиком был, когда случился мятеж. Ну и наворотил всякого. С его-то горячностью. Он даже когда взрослым стал и то иногда мог вспылить. А уж когда юношей был… — и Лидия Николаевна мечтательно и нежно улыбалась, видимо, представляя себе того юного и горячего Гришку Савельева, которого тогда ещё не знала.

Что там была за история, Маруся не очень представляла. Мама говорила про это неохотно, вроде бы отец был как-то причастен к гибели родственников своей жены. Тот мятеж повлёк за собой много жертв, особенно среди аристократов, элиты, к которым принадлежала семья Елены Арсеньевны.

И вот сегодня, когда Литвинов, глядя на неё наглыми зелёными глазами, внезапно поведал им, что было написано в том дневнике, Маруся словно заново увидела истории их семей, переплетённых в трагическом клубке, даже не истории, а одну общую семейную историю, ведь теперь уже и не разобрать, кого она больше затронула, ту, первую семью с Еленой Арсеньевной, так и не простившей своему мужу гибели родственников, или её собственную, с матерью, которая была вынуждена довольствоваться ролью любовницы.

А когда Павел поднял своё окаменевшее лицо и сказал Анне: «Теперь поняла, почему?», и Маруся отчётливо увидела в его глазах боль, обиду и даже осуждение, она взвилась и почти выдала себя. Потому что не имел он права судить своего отца. Их отца. Тоже мне, судья нашёлся. Нравственный ориентир. Совесть нации. Уж он-то как раз как никто должен был понимать его, потому что все эти подвиги юного Гриши, все его поступки, продиктованные тем суровым временем, не шли ни в какое сравнение с тем, что сам Павел устроил четырнадцать лет назад, отправив на смерть сотни тысяч, а может и больше людей. А теперь вот сидел и осуждал. Да как он посмел?

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Маруси. Анна сидела на краю кровати, ровно выпрямив спину, молча, ни о чём больше не спрашивая, просто как-то странно смотрела, словно искала что-то в Марусином лице, и Марусю вдруг прорвало. Она в необъяснимом порыве стала вываливать на эту женщину, о существовании которой ещё сегодняшним утром не имела ни малейшего понятия, всё, о чём думала все эти годы — и про отца, которого почти не помнила, но всегда любила, потому что он своим незримым присутствием давал ей уверенность в его любви к ней, про маму, которая просто была с отцом рядом, не требуя ничего взамен, потому что именно так она понимала любовь. Про свои чувства к брату, с которым очень хотела познакомиться, но дурацкая гордость и глупая детская ревность и обида не давали ей этого сделать. И про то, что он, Павел, не смеет осуждать их отца, потому что сам ничем не лучше, и потому что это — его отец, который ради своего сына пожертвовал своим счастьем. Она говорила, сначала медленно подбирая слова, потом всё больше и больше горячась, нервничая, путаясь и невольно удивляясь, сколько оказываться эмоций и невысказанных слов хранилось в её душе.

Анна внимательно слушала, и на её неподвижном лице невозможно было прочитать, что она чувствует. Но всё равно отчего-то Маруся знала — эта женщина ей сопереживает, она её понимает. Понимает, как никто другой, потому что, в этом не было никаких сомнений, Анна любит её брата.

— Да, вот это дела, — наконец, произнесла Анна, после того как поток слов иссяк, и Маруся устало присела на свою кровать. — И что же ты теперь будешь делать? Ты скажешь ему?

— Я не знаю, — выдохнула Маруся. Она и вправду не знала. — Просто… зачем?

— Это же всё равно всплывёт, не сегодня, так завтра. Твоя фамилия и отчество.

— Отчество моё он всё равно не запомнил, — буркнула Маруся, выплеснув вместе со словами детскую обиду.

Анна улыбнулась.

— Знаешь, Пашка всегда был… таким, немного непонятливым, что ли. Не чёрствым, нет. Просто тугодумом, когда дело касалось чувств. Я тоже сначала на него злилась, а потом… потом просто приняла, как данность. На самом деле он очень хороший. И способен на сильные чувства, хоть и выглядит иногда таким дундуком. У него же есть дочь, Ника, замечательная девочка, ей семнадцать. Ты себе не представляешь, как он её любит. Тебе обязательно надо будет с ней познакомиться, потом, когда всё это закончится. Она же твоя племянница. Да и моя тоже. Так что мы, где-то даже родственницы.

— Как это? — удивилась Маруся. — Его дочь — твоя племянница?

— Павел был женат на моей сестре, Лизе. Она умерла.

— Погоди, но я думала, что у вас с ним… что ты с моим братом. Вы же только что тут…

Маруся никак не могла понять. Да, она слышала, что её брат был женат, и что там была какая-то трагедия, сплетни по Башне ходили, но в них Маруся не особо верила — люди вечно выдумывают всякое особенно о тех, до кого так трудно дотянуться.

— Это очень долгая история, — проговорила Анна. — Я даже не знаю, сможет ли кто-то её понять, я и сама во всем запуталась. А, впрочем, что теперь…

Анна замолчала, и Маруся на какой-то миг испугалась, что она больше ничего не скажет, но Анна, оттолкнувшись от своего молчания, заговорила. Она не рассказывала — она пересказывала свою жизнь, действительно очень нелёгкую, запутанную, и Маруся вдруг поняла, что Анна говорит об этом в первый раз в своей жизни, и говорит не кому-то, а ей, Марусе.

Это было очень странно. Они только что познакомились. Совсем ничего не знали друг о друге, и в общем-то обе не принадлежали к людям, кто вываливает всю подноготную на первого встречного. Сама Маруся, хоть и была общительной, но близко к себе никого не подпускала, и даже с подружками были темы, которые она всегда оберегала, обходила стороной. А Анна так долго прятала внутрь себя слова и эмоции, что, казалось, уже просто не знала, как их оттуда достать. Но внезапно всё изменилось, и слова, так долго сдерживаемые, полились сами собой, и боль, и вина, и обида выходили вместе с этими словами и таяли в ночном воздухе маленькой душной комнаты.

Рассказ Анны потряс Марусю. До глубины души. Она словно сама прожила вместе с Анной всю её жизнь. Бегала по коридорам школы со своими друзьями, страдала, когда Пашка, так и не понявший ничего, ухаживал за другими девчонками, умирала медленной смертью на его свадьбе, глядя на его невесту, которую должна была возненавидеть, но не могла, потому что любила всем сердцем свою маленькую сестрёнку. А потом всё это скрутилось, завязалось немыслимым, чудовищным узлом — больной маленький ребёнок, Пашкин сын, придавленная горем Лиза, и закон…

Анна закончила свой рассказ. Поднялась с кровати, отложила наконец в сторону папку со сводками, которую всё это время безбожно теребила в руках, медленно прошлась по комнате.

— Но ты же его поняла? Да? — спросила Маруся, всё ещё находясь во власти этих переживаний. — Ты же сейчас его поняла?

— Я не знаю, Марусь, — Анна вздохнула, подошла у Марусиной кровати, присела рядом и неожиданно прижалась к ней всем телом. — Я уже ничего не знаю. Я так запуталась и так… устала. Чертовски устала. Иногда мне кажется, что он прав, что он не мог поступить иначе. А потом я вспоминаю Лизу. Он же знал, уже тогда знал про эту АЭС. И ещё тогда мог запустить эту станцию. И не было бы всех этих жертв. И они бы все выжили, эти сотни тысяч людей, и его маленький сын, и Лиза. Когда я думаю об этом, что он тогда мог…

— Да он не мог! — с горячностью воскликнула Маруся. — Никак не мог! Понимаешь, этого было делать нельзя, есть протокол… АЭС — это резерв, это когда уже совсем крайняк, как сейчас, понимаешь? Вот ты просто представь, сегодняшняя ситуация, уровень воды опускается, Южная станция скоро не сможет работать, и мы остались без альтернативного источника энергии, потому что кто-то раньше, сорок или шестьдесят лет назад запустил АЭС, желая остаться перед всеми чистеньким.

— Он это говорил, — тихо сказала Анна.

— Ну вот видишь, а я тут распинаюсь. Но на самом деле, Ань, я вот не знаю, смогла бы я на его месте так сделать. Если бы меня вдруг поставили перед таким выбором: например, с одной стороны жизнь мамы, — Маруся поёжилась при этой мысли. — А с другой стороны будущее абстрактного человечества, которое вообще то ли будет, то ли нет. Это же невозможный выбор.

— Невозможный, — Анна прошептала едва слышно, и Маруся скорее догадалась, что она сказала, чем услышала.

— Так ты его простишь? — Марусе почему-то очень-очень, прямо по-детски, захотелось, чтобы эта женщина, успевшая за каких-то пару часов стать ей родной, простила человека, к которому сама Маруся испытывала странные и очень сложные чувства.

— Я его уже сто лет назад простила.

Анна уткнулась в Марусино плечо и заплакала.

Начало светать. Солнечные лучи, проникающие через панорамные окна гостиной и столовой, весело разбегались по всей квартире, забирались в самые дальние её закоулки, отбрасывая тонкие, едва заметные блики по стенам спальни. Тени, таившиеся в углах, съёживались и бледнели. Всё чётче проступали очертания мебели, массивной, деревянной, старой, наверняка оставшейся с тех пор, когда эту спальню занимал другой человек. Его родной дед. Кирилл Андреев.

Не случись того мятежа, отец Сергея вырос бы в этой квартире, а не в апартаментах Киры Алексеевны, женщины, которую он всегда уважительно называл мамой, зная при этом, что настоящей матерью она не была. Бегал бы по этому паркету босыми ногами, играл бы в светлой и просторной гостиной, а сюда, в спальню, возможно, заглядывал бы по утрам, чтобы поздороваться с родителями. Судьба, глупая, злая, явившаяся в лице полупьяных молодчиков, обвешанных оружием, лишила его отца всего этого. Но теперь он вернулся. Его отец, Анатолий Ставицкий-Андреев, вернулся, занял положенное ему место. Пусть не сам лично, а в лице своего сына, но всё же…

Спал Сергей мало, он был слишком возбуждён, но несмотря на это вялости и сонливости не было — он чувствовал себя на удивление бодрым и деятельным. Начинался новый день, впереди его ждал Совет. Точнее, не Совет — с Советами отныне покончено. Его ждало заседание Правительства. И финальная схватка с Савельевым, всё ещё сопротивляющимся где-то там внизу, в недрах огромной Башни. Его Башни. В которой есть только один законный Верховный правитель — он, Сергей Андреев.

Комната постепенно заполнилась светом, который вливался через специально сделанные стеклянные перегородки в верхней части стены; светильники, всю ночь убаюкивающие тёплым мягким светом, тихо щёлкнули и погасли, уступая место безудержно вторгающемуся дню; обои, светло-бежевые, с рифлёным рисунком, окрасились розовым, словно кто-то легонько мазнул по ним кисточкой, разбрызгав едва заметные перламутровые капельки. Сергей поднялся с кровати, потянулся и огляделся. Вчера всё случилось наспех, перенесли только самые необходимые вещи, и неуловимая тень Савельева, которому по какой-то нелепой прихоти судьбы досталась квартира, на которую он не имел никакого права, ещё незримо присутствовала здесь — Сергей остро чувствовал чужой запах от вещей, сложенных в шкафах, от бумаг, разбросанных по столу в кабинете, даже от книги, которая лежала на прикроватной тумбочке и которую Павел так и не дочитал в тот день. Он раздражённо смахнул книгу на пол, она гулко упала, раскрывшись на середине, оттуда выпала старая фотография, служившая, видимо, закладкой. Сергей чуть наклонился, пригляделся — со снимка корчили весёлые рожицы трое подростков: красивый темноволосый пацан, наглый Борька Литвинов, узколицая девчонка с коротко остриженными чёрными волосами и сам Пашка Савельев, небрежно закинувший руки на плечи друзей. Сергей брезгливо поморщился, наступил на фотографию, чувствуя, как с хрустом ломается под ногой тонкий пластик. Вот так будет и с самим Савельевым, который очень скоро отправится в преисподнюю, а все его вещи будут вынесены прямиком на помойку, и одежда, и бельё, и — Сергей покосился на валяющуюся на полу книгу — и эта книга тоже. А здесь останется только он, тот, кому этот мир принадлежит по праву.

Сергей улыбнулся, обвёл глазами комнату. Со стены на него смотрели его предки. Андреевы. Первым делом он позаботился, чтобы портреты прадеда, деда и отца, до этого бережно хранившиеся в старой квартире Ставицких, обрели своё место тут — в этой спальне. Возможно, потом он перевесит прадеда в кабинет. Он ещё подумает. Будет время. Но сегодня Сергей хотел, чтобы все они находились здесь, в этой комнате, где он провёл ночь, и вместе с ним встречали рассвет. Рассвет новой эпохи для Башни. Рассвет его правления. Они имели право разделить его триумф.

«Я справлюсь, — пообещал он своим предкам, строго и одобрительно смотревшим на него со старых, увеличенных фотографий, заключённых в золочёные антикварные рамы. — Вот увидите, я буду достоин вас всех!»

От предвкушения сладко заныло в груди. Сегодня все узнают о его планах. Сначала члены Правительства, его Правительства — Сергей произнес это вслух, с удовольствием перекатывая слово языком и чувствуя, как его заполняет гордость, — а потом и все остальные. В красивой кожаной папке, оставленной с вечера в кабинете, лежали предусмотрительно распечатанные листы с уже давно подготовленной презентацией — краткое описание сути реформ, всё сжато, тезисно, пока только общая концепция и, разумеется, кадровые перестановки.

Тревожило только одно — Савельев, всё ещё остающийся на станции. Но тревожило не сильно, не настолько, чтобы испортить ощущение успеха. Рябинин взял станцию в кольцо. Связи у бунтовщиков нет, возможности покинуть ярус или пополнить запасы продовольствия — тоже. В принципе, можно было бы так их там и оставить, пусть все передохнут. Сколько они там продержатся? Месяц? Два? Но нельзя. Всё-таки там источник энергии — новый, мощный, который следует запустить. Что ж, пусть запускают. А Павла надо выманить оттуда. И вряд ли это будет проблематично.

Едва он, умывшись и одевшись, открыл дверь своей спальни, перед ним словно из воздуха материализовался Караев. Сергей так и не понял, где и как майор провёл эту ночь — кемарил на диванчике или стоял, вытянувшись в струнку, прямо за дверью. Его это не интересовало. Главное, что сейчас майор Караев предстал перед ним — собранный, готовый исполнить всё, что ему прикажут. Таким и должен быть начальник его личной охраны. И — как знать — возможно, со временем этот майор заменит Рябинина, почему бы и нет.

— Всё в порядке? — спросил Сергей.

Караев кивнул. Немногословность майора очень импонировала. Если ответ можно было выразить жестом, Караев так и делал. Слов впустую не тратил.

— Как девочка? — Сергей качнул головой в сторону комнаты Ники, сам того не замечая, что в общении с майором тоже начал экономить слова.

— Без изменений, — доложил Караев.

Сергей подошёл к двери, у которой навытяжку стоял военный. Ещё один боец из Караевской команды находился в прихожей и двое снаружи. Сейчас безопасность — самое важное. И хотя вроде бы ему бояться нечего, лучше всё же перестраховаться. Бережёного бог бережёт.

Ника сидела на кровати всё с тем же отрешённым выражением лица, с каким он её и оставил накануне. Серые глаза неподвижно смотрели перед собой. На его появление она никак не отреагировала.

— Доброе утро, — поздоровался Сергей. — Как спалось? Ну нельзя же так себе изводить.

Тишина. Было непонятно — слышит она его или нет. В душе зародилось беспокойство. Может быть Кравец со своими прихвостнями переусердствовал? Вроде бы никаких следов побоев на ней нет. Да и когда он вошёл туда, где её держали, Ника была вменяема — говорила с ним, даже выдала место, где прячется её отец. Неужели смерть того мальчишки на неё так подействовала?

— Ника, ты слышишь меня? — он снова попробовал пробиться к ней. Безрезультатно.

«Может её врачу показать? — Сергей ещё раз окинул девочку взглядом. — Ещё не хватало, чтобы она повредилась рассудком. Умалишённая дочь не окажет нужного воздействия на Савельева. Ещё обозлится, глупость какую совершит. Нет, девочка должна быть вменяемой. Способной сказать несколько слов, чтобы папочка проникся страданиями дочурки. Надо подумать».

Сергей вышел. Поймал внимательный взгляд Караева, ожидающего его за дверью.

— Глаз с неё не спускать, — распорядился он. — И поесть ей что-то организуйте.

— Вчера она к ужину не притронулась, — тут же отчитался Караев.

— Ну, может, проголодалась уже, — Сергей поморщился. Известие о голодовке его не порадовало. — В общем, закажите что-нибудь поаппетитнее, поставьте перед ней. Но не принуждать. И вообще, никакого насилия. Не надо её пугать. Если ей что-то понадобится — доставить. Всё, кроме средств связи, разумеется. Она никуда не должна выходить. И к ней никого не пускать. Без моего распоряжения.

Караев кивнул.

— А теперь, Тимур, пойдёмте на заседание Правительства. Я хочу, чтобы сегодня вы лично сопровождали меня. Это временно, как вы понимаете. Позже мы обсудим ваши полномочия и ваши обязанности. Ну и структуру моей личной охраны. И да, сегодня должны привезти мои вещи, и я вызвал службу клининга. Инструкции я им оставил. Пока они приведут в порядок только мою спальню, большую гостиную и кабинет, остальное подождёт. И главное — никто не должен заходить в комнату к девочке.

— Мне нужна минута, чтобы дать указания моим людям, — спокойно сказал Караев.

— Конечно, — улыбнулся Сергей.

Да, вот такие люди ему и нужны. Никаких эмоций, рефлексий, ненужных вопросов. Чёткое понимание того, что надо делать. Этому не надо всё разжевывать, как Юре, и потом ещё смотреть в оба, чтобы тот не наделал глупостей. Майор Караев всё исполнит как надо. Майор? Сергей едва заметно усмехнулся. Нет, пожалуй, уже полковник.

В коридоре, в каких-то паре метров от входа в зал заседаний, перед Сергеем внезапно появился Мельников. Караев стремительной тенью метнулся наперерез, заслонил Сергея, оттеснив Мельникова к стене.

— Всё в порядке, Тимур, — Сергей остановил своего охранника. — Всё в порядке. Это свой. Ведь так, Олег Станиславович?

Он внимательно посмотрел на Мельникова, ища подтверждения своих слов. Внешне Олег Станиславович был, как обычно, безупречен — привычный лоск и аккуратность, отглаженный костюм, свежая рубашка, красивое лицо, чуть подёрнутое скукой, но было и другое. Тени, залегшие под глазами, слегка нервные жесты говорили о том, что Мельников провёл непростую ночь.

— Сергей Анатольевич, я бы хотел перед Советом с вами переговорить. Уделите мне пару минут, пожалуйста.

«А он принял решение, — мысленно возликовал Ставицкий. — Он со мной. Кровь — не водица».

Сейчас ему стало легче, намного легче. До этого он был один или почти один. Рябинин не в счёт — Юра на соратника никогда не тянул, разве что на слугу, которого, к тому же стоило заменить на более подходящего. А вот Мельников. Олег Станиславович вполне способен стать его правой рукой. Он не просто соратник, он — единомышленник, равный ему. Такой же достойный продолжатель своего рода. Надо бы предложить сменить ему свою фамилию. Олег Платов — звучит намного лучше, весомее, благородней.

— Слушаю вас, Олег Станиславович.

Сергей сделал знак Караеву, тот отошёл на несколько шагов в сторону, не сводя с Мельникова профессионального взгляда.

— Я… — Олег глубоко вдохнул, явно собираясь с мыслями. — Я согласен, Сергей Анатольевич.

— Я был уверен, Олег Станиславович, что вы сделаете правильный выбор. Я почти не сомневался в вас, — Сергей и не пытался скрыть довольную улыбку.

— Только, Сергей Анатольевич, у меня есть просьба. Личная просьба.

— Личная? — Сергей с интересом посмотрел на Мельникова.

— Да, личная, — повторил Мельников. — Это касается моего сына.

— Приёмного сына, вы хотите сказать?

— Да, приёмного… Дело в том, что произошло недоразумение. Вчера мне звонил следователь. Капитан Лазарев. Он сказал, что Стёпа задержан. Вместе со своим приятелем. Их обнаружили рядом с какими-то трупами, на тридцать четвёртом этаже.

— Тридцать четвёртом? — удивлённо протянул Сергей, напрягшись. Он-то хорошо понимал, что там за трупы были на тридцать четвёртом. А вот откуда там взялся сын Мельникова с приятелем? Сергей посмотрел на Караева, тот понял, чуть приблизился, замерев в боевой готовности, как хищник в засаде, притаившийся к прыжку.

— Мальчики оказались там совершенно случайно, — Олег попытался скрыть торопливость в голосе, но она всё равно предательски прорвалась, не оставшись незамеченной. — Наверняка они просто проходили мимо…

— Проходили мимо? Интересно, а что делали эти мальчики на заброшенном производственном этаже? Насколько я помню, на тридцать четвёртом располагается старый цех, который давно не используется. Странное место для прогулок двух молодых людей. Вы бы подумали, Олег Станиславович, ваш приёмный сын не должен позорить ваше имя.

— Я поговорю с ним. Это недоразумение. Мой сын учится на врача, я уверен, он ни в чём плохом замешан быть не может.

Ставицкий ответил про себя, что Мельников избегает слова «приёмный», стало быть, мальчик много для него значит. Это хорошо — знать о слабостях человека никогда не помешает. Что ж, Олегу надо помочь. Расположить его к себе в самом начале сотрудничества. Пусть чувствует себя обязанным. Это только на пользу. К тому же, уж кому, как не ему, Сергею, знать, что мальчишки с теми трупами никак не связаны, их там попросту не было. Наверно, действительно, занесла туда нелёгкая, в поисках приключений отправились на заброшенный этаж. Да и давать ход этому делу совсем ни к чему, надо просто всё списать на разборки, те двое, подручных Кравца, явно были связаны с криминалом.

— Я вас понимаю, Олег Станиславович, прекрасно понимаю. После заседания я распоряжусь, чтобы мальчиков отпустили.

— Сергей Анатольевич, я бы попросил вас не откладывать это. Соня… мать мальчика, она волнуется, да и родители второго наверняка тоже. Ну и мне было бы спокойнее.

Мельников выпрямился и взглянул на Ставицкого.

«А ведь он мне условие ставит, — подумал Сергей. — Продаёт свою поддержку, свою лояльность. Ну, что ж, Олег Станиславович, ваша поддержка — вещь неплохая, можно и прикупить. Да и цена вполне подходящая».

— Хорошо, Олег Станиславович. Как, говорите, фамилия следователя и вашего приёмного сына?

— Следователь представился капитаном Лазаревым. Сын — Степан Васнецов, и с ним его бывший одноклассник.

Сергей его прервал жестом, повернулся к Караеву.

— Тимур, пока мы будем на совещании, будьте добры, найдите следователя Лазарева и распорядитесь, чтобы он отпустил двух молодых людей, которых задержали вчера на тридцать четвёртом этаже рядом с трупами. И вообще, проконтролируйте дело по этим трупам. Вы меня понимаете?

Караев понимал. В его узких чёрных глазах на долю секунды что-то блеснуло. Он прекрасно знал, что надо делать — два раза говорить не требовалось. Поистине, этот майор — великолепное приобретение. Надо покопаться в его предках, наверняка отыщется что-то интересное. В таких вещах он, Сергей Андреев, почти никогда не ошибался.

— Пойдёмте, Олег Станиславович, нехорошо заставлять остальных членов Правительства ждать. Сегодня у нас много важных дел, а майор Караев всё уладит с вашим приёмным сыном.

Мельников кивнул, постарался скрыть свои эмоции, но Сергей уловил явное облегчение. Видимо, он действительно привязан к этому мальчишке. Что ж, все эти слабости Сергей, конечно же, не одобрял, но было приятно осознавать, что теперь он знает, как можно воздействовать на этого невозмутимого человека, всегда идеально одетого, с безупречными манерами, пользующегося среди остальных явным уважением. Пожалуй, после Величко, именно Мельников был самым влиятельным среди всех, к его мнению в Совете раньше всегда прислушивались. Это не пустомеля Богданов и не невразумительный Соловейчик. Такой союзник дорогого стоит.

На краю сознания мелькнула неприятная мысль — всё-таки очень странное совпадение, что двое мальчишек, один из которых был приёмным сыном главы сектора здравоохранения, оказались там. Но Ставицкий отмахнулся — молодёжь вечно тянет на заброшенные этажи, нет, он-то сам таким не баловался, да его и не брали, если уж быть честным. А вот его одноклассники, помнится, вечно лазили по нижним этажам. Энергию девать некуда было, вот и занимались всякой ерундой.

Войдя в приёмную, Сергей остановился. Достал из папки лежащий сверху листок, на котором было выписано три фамилии. Подошёл к секретарше, миловидной брюнетке с юркими карими глазами.

— Мариночка, — отчества девушки Сергей не помнил, да это было и ни к чему. — К девяти тридцати сюда должны подойти эти люди, — он положил перед ней листок. — Пусть ожидают. Я приглашу их сам.

Секретарша кивнула и улыбнулась. Эта милая девушка ещё вчера быстро сориентировалась и всё поняла, как надо. Сергею это понравилось. Он отошёл от стола секретарши и приблизился к Мельникову, ожидающего его у входа в зал. Караев, тенью следовавший за ним, ловко оказался впереди, толкнул дверь, пропуская внутрь Ставицкого и Мельникова.

Собравшиеся застыли, встречая его напряженным молчанием. Нервничали все. Пожалуй, только Юра Рябинин был относительно спокоен. Выглядел он намного лучше, спасибо Наталье, наверняка постаралась привести мужа в приличное состояние.

Сергей улыбнулся всем, похлопал по плечу Мельникова, зашедшего следом.

— Присаживайтесь, Олег Станиславович, после договорим, — бросил он со значением.

Удовлетворённо отметил, что дружеское похлопывание и то, что они с Мельниковым вошли в зал вместе, не осталось незамеченным. Все остальные как по команде уставились на Мельникова, который невозмутимо прошёл на свое место с непроницаемым выражением лица. Сергей считал эти взгляды — слегка удивлённые, а у некоторых — откровенно завистливые. Что ж, пусть знают, что Олег на его стороне. И ещё на его стороне армия.

— Доброе утро, господа, — Сергей подошёл к столу, опустился в своё кресло. — Рад приветствовать вас на первом заседании Правительства Башни. Как вы уже догадались, с сегодняшнего дня Совет упраздняется. Теперь всё будет так, как было до переворота Ровшица. Всё возвращается к истокам, на круги своя. Снова вводятся министерства. Главы секторов теперь будут именоваться министрами, и назначать их буду лично я — Верховный правитель Сергей Андреев.

Он обвёл всех сидящих внимательным взглядом. Улыбнулся успокаивающе, медленно открыл лежащую перед ним кожаную папку — эту папку он унаследовал от бабушки, когда-то она принадлежала самому Алексею Андрееву, на тёмно-коричневой, чуть шершавой на ощупь коже были выбиты его инициалы: две буквы «А» затейливо переплетённые в узорчатый вензель. В папке лежали подготовленные материалы, его манифест. Над этим документом Сергей трудился не один день, продумывая формулировки, пытаясь быть кратким, но при этом стараясь ничего не упустить. Сейчас он всех ознакомит с плодами его трудов. Но сначала — кадры. Это — самое главное. Кадры решают всё, как говорил какой-то великий правитель из прошлого. Потому что работал Сергей не только над манифестом, он ещё изучал состав Совета, придирчиво копался в биографиях каждого члена, подбирал кандидатов, заранее беседовал с ними. И вот сейчас настало время действовать.

— Министерства будут совпадать с секторами. На первом этапе ничего в структуре менять не станем, дальше — посмотрим. Но вот руководить ими, стать министрами, увы, смогут не все из вас. Я думаю, вы прекрасно это понимаете. Безусловно, все здесь присутствующие вполне профессиональны и достаточно квалифицированы, и каждый из вас неплохо разбирается в своей области. Но этого, к сожалению, мало. Слишком мало. Знания, опыт и умения должны подкрепляться ещё кое-чем. Важным. Наверно, самым важным.

Сергей сделал паузу. Заметил, как недоумённо пялится на него Богданов, как ёрзает и что-то бормочет себе под нос Соловейчик, как самодовольно засопел сидящий рядом с ним Рябинин. Поймал вопросительный взгляд Соколова.

— Знания и умения должны подкрепляться происхождением, — наконец закончил он свою мысль. — Именно наша история и наши предки делают нас такими, какие мы есть. И забывать об этом не стоит — нельзя отрываться от своих корней. Корни — это то, что заложено в нас самой природой, на генном уровне. Это наша суть. И от качества заложенных генов зависит многое. Не правда ли, Олег Станиславович? Вы, как медик, человек, сведущий в биологии и генетике, должны это подтвердить.

Мельников, на которого устремились взгляды остальных, поднял глаза на Ставицкого и медленно кивнул.

— Но, позвольте, это же… — не выдержал Богданов, но не закончил, испуганно оборвал свою речь. Вероятно, понял наконец-то, к чему он клонит. Понял и испугался. И не зря испугался.

— Олег Станиславович понимает это, как никто другой. Он сам ведёт свой род от семьи Платовых. Я понимаю, что теперь все эти фамилии — Платовы, Зеленцовы, Барташовы, Ставицкие, Андреевы, Бельские, — не многим известны, но я собираюсь исправить такое положение дел.

— Бельские? — заворожённо повторил Богданов и покосился на сидящую рядом с ним Анжелику Юрьевну.

— Именно. Анжелика Юрьевна тоже принадлежит к старинному роду.

Красавица Анжелика слегка удивлённо вскинула брови, посмотрела на Мельникова, потом на Сергея.

— Вам, Анжелика Юрьевна, не о чём волноваться. Как и Олегу Станиславовичу. Ну и Юрию Алексеевичу тоже в некотором роде. Фамилия Рябининых не из последних. К тому же, генерал Рябинин женат на Наталье Барташовой.

Богданов нервно кашлянул.

— А остальные? Я не понимаю, Сергей Анатольевич, вы, что же, хотите сказать, что остальные рожей не вышли? В смысле, родословная подкачала? И… что теперь? Вы же не собираетесь…

— Именно это я и собираюсь, Дмитрий Владимирович. Вы совершенно правильно меня поняли. Увы, я тщательно изучал архивные материалы, стараясь найти хоть какую-то зацепку. Но, к сожалению, со Светланой Андреевной и с Соломоном Исаевичем нам придётся расстаться. Да и с вами, Дмитрий Владимирович, тоже.

Малькова, услышав своё имя, побледнела и поджала губы. Соловейчик же издал полустон-полувсхлип и беспокойно завертел головой, то ли в поисках поддержки, то ли пытаясь понять, не шутят ли над ним. Оглянулся на Богданова, пошедшего пятнами и вжавшегося в кресло.

— Разумеется, ваш опыт и ваши знания могут и должны принести обществу пользу. Вы останетесь в своих секторах, ваши новые руководители подберут вам должности попроще. Без дела вы не останетесь. Но, увы, назначить на должность министров я вас не могу, как бы мне того ни хотелось.

Сергей говорил мягким, даже слегка извиняющимся тоном. Словно бы ему самом было неловко за то, что сейчас происходит.

Малькова резко вскинула голову.

— Вероятно, нам надо уйти? — холодно спросила она.

— Разумеется, я не смею вас больше задерживать. И вас, Соломон Исаевич, тоже, — вздохнул Сергей. — Возвращайтесь к себе и подготовьте дела к передаче. Ваши преемники сообщат вам о ваших новых назначениях.

— Преемники? — переспросил Соловейчик севшим голосом.

— Да, преемники.

Сергей Анатольевич замолчал. На разжалованную троицу он не глядел, просто сидел и ждал, когда они уйдут. Малькова поняла первой. Спокойно поднялась с места, собрала лежащие перед ней бумаги, неторопливо, как это делала всегда, и направилась к двери, ровно держа спину. Следом за ней вскочил Соловейчик, засуетился по своему обыкновению, натолкнулся на стоявшее рядом с ним пустое кресло. Богданов, растерянно моргая, тоже встал, оглядел всех остальных жалким, затравленным взглядом и почти бегом выбежал за Мальковой и Соловейчиком.

— Наверное, мне тоже надо удалиться, — подал голос Звягинцев. Старик всё это время молчал, невозмутимо наблюдая за происходящим.

— Вам, Николай Петрович? — переспросил Сергей.

— Да, мне. Батюшка мой, покойный, в теплицах бригадиром работал. Да и матушка тоже оттуда, из низов. И насколько я знаю, никаких высокородных родственников у меня нет.

— К сожалению, вы правы, Николай Петрович. Похвастаться тут вам нечем. Но учитывая ваш огромный опыт и обширные знания, а также многочисленные заслуги, вам будет сделано исключение. А пока, продолжим, пожалуй…

— У меня тоже графьёв в роду не было.

Все удивлённо повернули головы на поднявшегося со своего места Соколова. Он нервно теребил рукой галстук, завязанный неровным узлом, и смотрел на Ставицкого исподлобья мрачным взглядом.

— Сядьте, Денис Евгеньевич, — мягко проговорил Сергей. — Сядьте.

Под его взглядом Соколов медленно опустился в кресло.

— У вас несколько… особая ситуация. Ваши родители работали в юридическом секторе, не на самых последних должностях. Этого, конечно, недостаточно, но, учитывая, то, как вы вчера быстро, чётко и профессионально выполнили моё небольшое задание, я решил вас пока оставить.

Соколов промолчал, не сказал ни да, ни нет. Это немного кольнуло Сергея, но самую малость — Соколов, как и все люди низкого происхождения, вряд ли был способен на какие-то глубокие эмоции и переживания. И уж, разумеется, не отличался врождённым чувством такта и унаследованными от благородных родителей манерами.

Не отвлекаясь больше на Соколова, Сергей Анатольевич протянул руку к телефону, нажал на кнопку громкой связи. Бодрый голос секретарши из приёмной нежно зажурчал из динамика.

— Да, Сергей Анатольевич?

— Подошли?

— Все здесь, Сергей Анатольевич.

— Пригласите их, Мариночка. Пусть заходят.

Он не успел нажать отбой, как дверь отворилась, и на пороге появились трое.

— Разрешите вам представить министра логистики — Нечаева Артёма Михайловича и министра образования — Лебедеву Аллу Борисовну. Нечаевы — достойная фамилия, люди, носящие её, тоже в своё время стояли у истоков, внесли свой вклад в дело основания Башни. А вот Алла Борисовна — внучатая племянница Зеленцова Петра Семёновича, он до мятежа руководил министерством образования. Прошу вас, присаживайтесь, господа.

Нечаев и Лебедева заняли свои кресла. Стоять осталась только одна женщина. Сергей поймал её взгляд и довольно улыбнулся. Гены никогда не врут, природа не ошибается. Сейчас никто бы не смог узнать в этой строгой, подтянутой, даже жёсткой женщине с уверенным и безжалостным взглядом, забитую и запуганную мужем страдалицу, нервно съёживающуюся от любого неосторожного жеста или взгляда.

— А это, господа, — Сергей даже приподнялся со своего места, опёрся ладонями о стол. Это — новый министр административного управления, Ирина Андреевна Кравец.

— Маркова, — отчеканила Ирина неожиданно твёрдым и громким голосом. — Если позволите, Сергей Анатольевич, я бы взяла девичью фамилию.

— Разумеется, Ирина Андреевна, разумеется, — он едва заметно качнул головой и повторил. — Ирина Андреевна Маркова.

Она спокойно прошла и села, безошибочно выбрав среди пустующих кресел то, которое только что занимал Богданов, положила руки на стол, выпрямила спину. Жиденькие светлые волосы, которые она обычно забирала в хвостик, сейчас были распущены, подровнены до длинного, до плеч каре, обрамляющего худое маленькое личико. От внимания Сергея не ускользнул изучающий взгляд Мельникова и слегка удивлённый — Анжелики Юрьевны. Остальных, кажется, кадровые перестановки не сильно интересовали. Новенькие, Нечаев и Лебедева, молча оглядывали зал, Соколов всё ещё теребил мятый галстук, Звягинцев сидел, опустив голову, и только Юра нервно почёсывал подбородок, делая это, впрочем, не столько потому, что напротив него сидела жена ныне покойного Кравца, сколько из-за сильного желания надраться. Надолго Рябинина не хватало, и сейчас, Сергей это видел, он мучительно хотел только одного — поскорее припасть к бутылке.

— Хорошо, господа, — Сергей постучал по столу карандашом, как делают, когда хотят призвать к порядку, хотя сейчас в этом не было никакой необходимости. Звук получился неожиданного громким, так, что вздрогнули все, даже невозмутимый Мельников, и только Ирина осталась абсолютно безучастной, даже головы не повернула. — С кадровым вопросом на сегодня всё, поэтому давайте теперь перейдём к основному.

Он извлёк из папки листы со своим манифестом и стал передавать их присутствующим.

— Прошу, господа, внимательно ознакомиться с документом. Здесь я коротко изложил основные тезисы нового мироустройства. Детали будут представлены позже, а сейчас мне бы хотелось, чтобы вы схватили суть. Если будут вопросы, господа, не стесняйтесь, задавайте. Мне важно, чтобы вы понимали стоящие перед нами задачи. От этого будет зависеть то, насколько чётко мой проект будет воплощён в жизнь.

Листочки были разобраны, и все приступили к чтению. Сергей внимательно следил, откинувшись на спинку кресла. Мельников быстро пробежал глазами написанное, отложил документ в сторону, задумчиво забарабанил по столу пальцами — что ж, Олег Станиславович был уже в курсе кое-каких вещей после их вчерашнего разговора. Впрочем, не только Олег, многие знали. К примеру, новые члены правительства. Не зря он столько времени готовился, не зря. Аллу Борисовну он знал с детства, она была двоюродной сестрой его матери. Она с радостью приняла его предложение, которое он открыто сделал недели две назад, но и до этого они часто говорили, вспоминали старые времена. Нечаев — этот обычный карьерист. На идеи ему плевать, лишь бы самому дорваться до власти. А вот Ирина…, пожалуй, Ирина была лучшим приобретением для нового Правительства, после Мельникова, конечно.

Они были знакомы с детства. Бабушка, Кира Алексеевна, иногда приглашала на семейные ужины мать Ирины, урождённую Бельскую. Приглашала, впрочем, не слишком часто — среди взрослых ходили разговоры, что мать Ирины в своё время пренебрегла выгодной партией, выйдя замуж за какого-то Маркова, у которого по мнению Киры Алексеевны было не сильно гладко с родословной, тем самым, совершив поразительную глупость, а Кира Алексеевна в таких вопросах была слишком щепетильна и подобного не прощала. Но тем не менее иногда эта худая и некрасивая женщина (все звали её просто Милой или Милой Марковой, подчеркивая её фамилию, как символ глупости) появлялась в их доме, очень редко одна, чаще с дочерью — худой, робкой девочкой, такой же некрасивой как она сама. Милу всегда сажали с краю стола, на самое неудобное место, где её частенько задевала прислуга, подающая на стол, задевала намеренно, чувствуя отношение своих хозяев к этой невзрачной, заискивающей перед всеми женщине.

Сейчас Сергей понимал, почему эту женщину терпели в доме Ставицких. Дело было в девочке, Ирине, а точнее в той крови, которая в ней текла. Но тогда маленький Серёжа ещё не улавливал всех тонкостей взрослого мира, и когда их вместе отправляли играть в детскую, всячески поощряя их сближение, чувствовал себя неловко и неуютно. В подростковом и в юношеском возрасте они оба уже открыто тяготились этой навязываемой им близостью, а после того, как отец завёл с Серёжей осторожный разговор, призывая получше присмотреться к Ирине, поскольку Бельские (а в Ирине текла хоть и разбавленная, но всё же кровь Бельских) не последние люди, и Ирина — вполне удачная кандидатура, Сергей и совсем заробел, не понимая толком, чего от него ждут.

Всё решилось на удивление просто — Ира Маркова неожиданно вышла замуж, да так, что даже замужество её матери, тихой Милы, которая в своё время выбрала недостаточно благородного Маркова, померкло и отошло на задний план.

— Вот к чему приводит разбавление крови, — говорила Кира Алексеевна в узком семейном кругу, во время одного из обедов. — К вырождению. Вырождению чувств, поступков, к неспособности принимать правильные и верные решения. Я всегда это говорила и буду говорить. И будем считать, что Серёже в данном случае даже повезло. Всё могло быть гораздо хуже.

Какое-то время Сергей считал, что его бабушка права, и, уже потом, изредка сталкиваясь с Ириной, которая с возрастом становилась ещё забитей, покорней и невзрачней, которая рано состарилась, иссохла, он думал об этой женщине, как о гнилой, больной ветви, которую следовало бы обрубить, чтобы она своим видом не портила прекрасной зелёной кроны их генеалогического древа.

Всё изменилось после того, как Юра Рябинин заикнулся ему о Кравце, том самом карьеристе из низов, за которого в своё время выскочила Ирина. К тому времени Кравец уже был замешан по самые уши в махинациях осуждённого Литвинова, не вылезал из следственных изоляторов, и там не только его карьера — жизнь висела на волоске. И именно в этот момент Кравца и можно было насадить на крючок, чтобы потом использовать по полной, а впоследствии убрать, особо не заморачиваясь. И вот тогда-то Ирина его и удивила.

Она пришла к нему сама, с компроматом на собственного мужа, вывалила всё, что знала, а знала она немало, и на прямой вопрос Сергея: «а если придётся его убрать?» спокойно ответила, что убирать Кравца так и так нужно, и это «совсем не проблема, Серёжа».

Всё-таки в этой невзрачной на вид женщине текла правильная кровь, какая надо, и сила, что таилась в ней, в нужный момент выплеснулась наружу, подтверждая его теорию, о том, что превосходство человека определяется его генами, а не личными достоинствами, и сейчас, глядя на Ирину, которая невозмутимо просматривала листок за листком, он понимал, что не ошибся. Снова не ошибся.

— Ну что, господа, все ознакомились с основной концепцией?

Вопрос был скорее риторический, Сергей видел, что все они документ прочитали, и если кто-то и сидел, не поднимая головы, то делал это не потому, что продолжал читать, а из-за чего-то другого — из-за смущения, неловкости, а может даже из-за упрямства.

— Вы можете задавать вопросы, господа. Вдруг вам что-то неясно. Что-то требуется уточнить. Я готов ответить на всё, что вас интересует.

Он ласково улыбался, излучая доброжелательность. И не потому, что преследовал какую-то цель — просто по привычке. Сергей вообще считал, что кричать и оказывать моральное давление — это на крайний случай, когда другого способа нет. Гораздо проще управлять людьми мягко, без видимого насилия. Это даёт им иллюзию того, что они делают всё добровольно, даже если это и не так. И это иллюзия помогает им сохранить лицо, достоинство. Они расслабляются и начинают испытывать благодарность к тому, кто ими управляет.

— Итак, я поясню основные моменты, — продолжил Сергей, так и не дождавшись ни от кого ответа. — Как вы уже поняли, все эти игры с равенством, ненужные и даже где-то опасные, мы прекращаем. Хватит делать вид, что необразованный сортировщик мусора равен, к примеру, вам, Анжелика Юрьевна. Все прекрасно понимают, что это не так. Не равен, ни по уму, ни по зарплате, ни по уровню и качеству жизни. И никогда равен не будет. Так зачем давать простым людям ложные надежды? Это жестоко и негуманно. Лучше уж определить всё сразу. То есть, поделить людей на три класса.

— А по какому принципу будет происходить деление? — подал голос Нечаев. Он был собран, сосредоточен и всем своим видом пытался показать своё рвение, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его лояльности и профессионализме.

— Очень хороший вопрос, Артём Михайлович, — подбодрил его Сергей, мягко улыбнувшись. — Это деление, по сути, уже существует. Мы только оформим его официально. Законодательно. Анжелика Юрьевна, вашему сектору и вам лично придётся хорошо поработать над нормативными актами, но подробности мы с вами обсудим позже, остальным, я боюсь, это всё будет неинтересно. Итак, первый класс, он же элита — это, разумеется, мы с вами, наши семьи. Плюс те, кто по праву рождения имеет право быть среди нас, но по каким-то причинам сейчас занимает неподобающее ему положение. Всё это я уже учёл, списки составлены. Элита в любом обществе — лишь небольшая её часть, всего-то один процент, не более. И для того, чтобы не повторился беспредел, как тогда, семьдесят лет назад, во время мятежа Ровшица, элита должна опираться на второй класс, средний. Это так называемая интеллигенция: врачи, учителя, учёные. И военные. Их тоже должно быть немного — не более двадцати-тридцати процентов. Ну и третий класс — все остальные.

— И возможность перехода из одного класса в другой, разумеется, исключена? — это спросил Мельников. Сергею почудилась в его голосе ирония, но потом он решил, что именно почудилась. Высокомерную, чуть снисходительную манеру общения Мельникова многие частенько принимали за насмешку.

— Совершенно верно, — ответил Сергей. — Вы зрите в корень. Социальные лифты, придуманные при Ровшице, это глупость.

— Но ведь, может быть, что и внизу, у простых людей родится талантливый врач, инженер, учёный? Который может принести пользу обществу? — это спросил Звягинцев.

— Полноте, Николай Петрович. Я понимаю, что вам, с вашим… спорным происхождением, хотелось бы так думать, но, увы…

Сергей сделал паузу, оглядел присутствующих. Ему нравилось давать пояснения. Он столько времени разрабатывал свою теорию, не имея возможности поделиться ею, что сейчас испытывал почти физическое наслаждение, объясняя азы, выкладывая давно уже придуманные и отточенные аргументы, которые он применял в выдуманных спорах с несуществующими оппонентами в тиши своего кабинета.

— Я очень долго и внимательно изучал историю. Земную историю. Такие примеры, конечно, были. Наверняка вы все припомните Ломоносова… ну и ещё несколько имён, пожалуй. Это крайне редкие случаи, уж вы мне поверьте. А учитывая, что в те времена население было намного больше, чем мы сейчас имеем, то в процентном соотношении получается очень неутешительная цифра, которую вполне можно списать на статистическую погрешность. Впрочем, ежели вдруг у нас с вами, где-то в теплицах и появится второй Ломоносов, то, я думаю, в качестве исключения…

— Если он появится, то мы о нём никогда не узнаем, — раздражённо ответил Звягинцев. — Потому что, как я понял из этого… хм… документа, система образования у нас тоже сильно поменяется.

«Надо будет внимательнее присмотреться к сельскохозяйственному сектору, — отметил про себя Сергей. — Наверняка там найдётся достойная замена старику. Наверняка».

Сергей снял очки, протёр их и мягко продолжил.

— Вы совершенно правы, Николай Петрович. Система образования поменяется. Впрочем, если вы хорошо помните историю, во времена Ломоносова пробиться наверх было ещё сложнее, чем я предлагаю сделать у нас. Так что и новый Ломоносов, ежели таковой появится, имеет все шансы. Если он, Ломоносов, конечно. Но вернёмся к образованию. Алла Борисовна уже в курсе деталей, остальным я поясню вкратце. Итак, дети разных классов будут учиться только со своими. Соответственно, будут отдельные интернаты для элиты, для среднего класса и для низшего. К сожалению, пока у нас ещё не было времени подкорректировать программу, так что она останется одна для всех, но…

Сергей сделал паузу, налил себе в стакан воды, сделал глоток.

— В нижних интернатах образование будет длиться пять лет — этого вполне достаточно. Рыбаки, мусорщики, уборщики, обслуживающий персонал, им незачем проходить тригонометрию или литературу в том объёме, который нужен остальным. Далее они будут распределяться по рабочим местам, с обучением, если нужно, уже на местах. Ну и у самых сильных и сообразительных будет шанс пробиться в военные. В нижние чины, разумеется. Офицеры будут набираться строго из элиты. Я думаю, это всем понятно?

Молчание говорило о том, что всем было понятно, а потому Сергей продолжил, всё более и более воодушевляясь.

— Средние классы будут учиться семь лет, ну и далее опять же отбор по специальностям и стажировки. Ну а для детей элиты — тут, никаких сомнений, образование будет полным и качественным. Элита должна соответствовать своему высокому положению. Это десять классов и высшее образование.

— Позвольте, — вдруг перебил его Соколов. — А как быть с теми, кто уже сейчас учится в девятом и десятом или получает высшее образование по своему профилю? Ведь там далеко не у каждого предки соответствуют новым правилам. Как с ними? Вот, к примеру, у меня дочь учится, как раз стажируется в моём секторе.

— Денис Евгеньевич, дорогой. Нас с вами, разумеется, это никак не коснётся. И ваших детей тоже. Считайте, что вам повезло. И вы у нас, в некотором роде, тот самый Ломоносов, — Сергей тихо засмеялся над своей шуткой, и некоторые угодливо подхватили его смех. — Но вы правы, конечно, что подняли этот вопрос. Состав старших классов будет пересмотрен. Что же касается высшего образования, то там мы будем действовать осторожнее, разбирать каждый конкретный случай. Хотя, с первого курса, я думаю, всех, кто случайно туда затесался, надо будет перераспределить. Алла Борисовна, отметьте это у себя. Позже обсудим детали. Нам предстоит много работы, господа. Каждому из вас. Мы — элита и не можем себе позволить расслабляться. Помните, что принадлежность к элите — это не только привилегии, но ещё и большая ответственность. Но и награда будет достойной. Лучшее образование, лучшая медицина. Олег Станиславович, вам тоже предстоит многое поменять. Больницы и прочие учреждения должны соответствовать классу пациентов. Особенно учитывая дефицит лекарств. Низшие классы будут получать самый минимум, средние — несколько больше. Ну и лучшие больницы — для элиты, самое полное медицинское обслуживание.

— И вы считаете, что это не вызовет недовольства у… как вы их там назвали… низшего класса? — поинтересовался Мельников.

— Конечно же, вызовет. Непременно вызовет, Олег Станиславович. Никаких сомнений. Но мы будем к этому готовы. Правда, Юрий Алексеевич?

Ставицкий повернулся к Рябинину. Тот приосанился.

— Все меры уже приняты, — заявил он.

— Спасибо, Юрий Алексеевич. Да, охрана между ярусами и между этажами усилена максимально. Поднебесный уровень полностью закрыт для посторонних. Тут, Ирина Андреевна, я попрошу оперативно подключиться и вам. Надо совместно с военными разработать систему спецпропусков, у каждого в пропуске должна быть отметка, с информацией о том, на какие этажи разрешено проходить тому или иному человеку. Общественный ярус тоже закрывается для низшего и среднего класса. Я понимаю, объём работ нешуточный, но иначе нельзя.

— Мы всё сделаем, Сергей Анатольевич, не сомневайтесь, — сухо ответила Ирина. — Я уже разработала примерный план мероприятий, надеюсь, вы его одобрите.

— Я знал, что не ошибся в вас, — Сергей с удовольствием смотрел на Ирину и снова удивился — куда делась та тихая, заискивающая женщина с затравленным взглядом.

Ирина сдержанно кивнула, быстро делая отметки на листке.

— Ну, что ж, основное я уже сказал, — Сергей удовлетворённо откинулся на спинку кресла. — Всё остальное — детали. Предлагаю всем пройти на свои рабочие места, времени у нас немного, реформы будем вводить постепенно, но в хорошем темпе. К завтрашнему заседанию я прошу разработать примерный план действий по каждому сектору, как это уже сделала Ирина Андреевна.

Все стали собирать со стола бумаги, кто-то уже поднялся.

— Прошу прощения, господа, — Сергей остановил всех жестом. — Чуть было не забыл. А это важно. Дело касается Закона. Закона об естественной убыли населения, который был внедрён Савельевым четырнадцать лет назад и им же не так давно отменён. Неразумно отменён. Так что, господа, задержитесь ещё на несколько минут, я совсем упустил из виду самый важный вопрос. Или один из самых важных. Вопрос демографии.

Те, кто уже успел подняться, снова заняли свои места.

— Итак, господа, я думаю, что вы понимаете, что в наших условиях ограниченных ресурсов, мы просто не можем пустить демографический вопрос на самотёк. Мы обязаны взять его под контроль. Кое-какие аспекты этого вопроса мы уже накануне обсудили с Олегом Станиславовичем, исполнение ляжет в основном на его сектор, а потому я упущу технические детали. Скажу только в общих чертах.

Сергей заметил, как все уставились на Олега, который весьма напрягся от такого внимания. Надо думать, потому что именно Мельников, и об этом знали все, был самым ярым противником того Закона. И сейчас, наверно, ему было нелегко.

— Итак, многие поняли, что теперь жизнь в Башне будет строго разделена. Элита не должна смешиваться с низшими сословиями.

— То есть, как это? — переспросил Соколов. — В каком смысле — смешиваться?

— В самом прямом. Браки теперь могут заключаться только между людьми, принадлежащими к одному классу. Ну, разумеется, мы не будем настаивать, чтобы расторгались те, что уже случились. К сожалению. Тут придётся принять как данность, — Сергей бросил взгляд на Мельникова, тот едва заметно усмехнулся, понял, кого он имел ввиду. — Но с этого дня регистрацию актов гражданского состояния придётся взять под особый, усиленный контроль. И тут вам, Ирина Андреевна, снова предстоит вплотную поработать с сектором здравоохранения.

— А причём тут здравоохранение? — спросил Звягинцев, который всё больше и больше хмурился.

— Ну, помимо того, что брачующиеся должны принадлежать к одному классу, они ещё должны быть здоровы и способны к деторождению. Впрочем, тут мы тоже всё должны взять в свои руки. И я вам больше скажу — мною и сектором здравоохранения разработан проект «Оздоровление нации», который позволит нам контролировать процесс деторождения. Но об этом мы поговорим чуть позднее, когда доработаем все детали. Программа будет вводиться постепенно, а пока, в качестве временной меры будет создана особая служба, задачей которой станет контроль рождаемости, поскольку наша основная цель — здоровое потомство. Больные дети нам не нужны, у нас нет права распылять ресурсы, поддерживая жизнь недееспособных членов общества. То есть, если хотите, мы в некотором роде возвращаемся к истокам. К тому, что и так было задумано природой. К естественному отбору. Право на жизнь будут иметь только здоровые люди. И право на размножение тоже. Это усилит наш генофонд. Наше общество будет здоровым и сильным, и с каждым поколением человечество будет становиться всё лучше. А разве не в этом смысл эволюции?

Сергей обвёл всех торжествующим взглядом. Ему самому аргументы казались неоспоримыми.

— Теперь вы понимаете, какая великая цель стоит перед нами? — Сергей поднялся с кресла, его тихий голос окреп, стал звучать громче, весомее. — Наша цель — построить здоровое, сильное, крепкое общество. Создать лучший генофонд нации. Сформировать новую элиту. И мы все должны будем поработать. Ради всеобщего блага. Кто-то желает возразить?

Тишина послужила ему ответом. Разумеется, какие тут могут быть возражения. Его теория также проста, как и безупречна.

— Что ж, тогда не смею вас задерживать. Нам всем предстоит много работы. Завтра утром, в девять, я жду вас всех с подробными планами действий. Желаю вам удачи, господа.

Первым поднялся Звягинцев, не глядя ни на кого, он быстро покинул зал, почти сбежал. Сергей снова подумал, что со стариком надо что-то решать. Как что-то решать и с производственным сектором, замену Величко он пока не подобрал, не успел. Да и с самим Величко тоже не мешает разобраться. Энергетический сектор тоже провис, там нужен особый подход, к тому же, всё очень осложнено тем, что Руфимов сейчас заперт внизу. И, увы, Рябинин. Его несоответствие должности, неспособность принимать решения, становится слишком очевидным. Закрывать на это глаза в нынешних условиях опасно и может привести к полной катастрофе. Но Юра — свой. Свой, чёрт возьми, и это тоже важно.

— Серёжа, — тихо проговорил Рябинин, как будто поняв, что он сейчас думает о нём. — Мне что делать? Будут какие-то указания?

— А что, есть какие-то изменения? — нахмурился Сергей.

— Вроде бы нет. Мы их там закупорили, но больше ничего сделать не можем. Там всё хорошо укреплено, специально же разрабатывалось. Они там могут сидеть и обороняться достаточно долго, пока у них хватит продовольствия, ну и боеприпасов. Хотя именно с этим там как раз проблем нет.

— Хорошо, Юра, я тебя понял. Мне нужно подумать, а ты… ты держи меня в курсе всего.

Сергей рассеянно смотрел, как члены Совета покидают зал. Проблема, которую он задвинул на задний план, опять вышла вперёд, обозначилась чётко и выпукло. Пускать ситуацию на самотёк нельзя, значит, пришло время резко и решительно разрубить этот гордиев узел. Правда, похоже, сейчас ему потребуется помощь, и не просто помощь какого-то абстрактного человека, а помощь специалиста. Врача.

— Олег Станиславович, — Сергей окликнул Мельникова, который уже почти вышел за дверь. Тот обернулся. — Олег Станиславович. Задержитесь на минутку. У меня будет к вам одно деликатное дело…

— Ну что? — нетерпеливо спросил Сергей.

— Минутку, — Мельников, сидевший напротив Ники и уже минут десять задававший ей разные вопросы, стараясь её растормошить, но без видимого успеха, снова наклонился к девушке. — Ника, скажи мне, ты меня слышишь?

Сергей отвернулся, подошёл к окну. Ситуация грозила выйти из-под контроля. Он перевёл взгляд на стену, на портрет рыжей смеющейся женщины, с тонким, нежным лицом. Он её помнил, эту женщину. Лиза, жена Павла, мать Ники. Она умерла очень давно, почти сразу после принятия Закона Савельева. Какая-то там была странная история, вроде бы они с Павлом ждали второго ребёнка. Ходили всякие слухи о внезапной кончине жены Павла. Даже поговаривали, что новорожденный ребёнок попал под действие Закона, а сама Лиза сошла с ума от переживаний и покончила с собой. Павел никогда не говорил на эту тему. Сам Сергей в такие слухи не верил — Павел что, идиот, чтобы собственного ребёнка в расход пустить? Уж наверняка он мог спасти свою семью, вывести из-под удара. Возможности у него были. Но вот то, что его жена могла помешаться…

Он снова посмотрел на Нику. Похожа. Очень похожа. Внешне — так почти копия. А внутри? Интересно, сумасшествие может передаваться по наследству?

Мельников поднялся, отошёл от Ники. Неподвижно стоящий у двери Караев, следующий за Сергеем молчаливой и опасной тенью — Ставицкий даже стал уже привыкать к этому, — едва заметно подался вперёд.

— Что с ней? — Сергей невольно понизил голос.

— Я не знаю, Сергей Анатольевич, я не психиатр. Девочку надо показать профильному врачу, чтобы точно определить, что происходит.

— Нет, Олег Станиславович. Никому больше девочку показывать нельзя. Пойдут ненужные слухи… ну вы меня понимаете.

Мельников пожал плечами.

— Олег Станиславович, но ведь она может говорить?

— Наверно, может. Если бы я знал, что случилось. Почему она в таком состоянии?

— Она пережила потрясение. Смерть отца.

— Сергей Анатольевич, я видел Нику уже после покушения на Савельева, когда все думали, что он мёртв, — твёрдо сказал Мельников. — И не один раз видел. Она была расстроена и подавлена, но вполне адекватна. Случилось что-то ещё. И если вы мне расскажете, что именно, то, возможно, я смогу поставить диагноз точнее и помочь ей.

Ставицкому показалось, что при упоминании Савельева в глазах Ники что-то промелькнуло. Он присмотрелся. Наверно, показалось. Или нет?

— Возможно, до неё дошло известие, что её отец выжил, и это оказало на неё такое воздействие, — аккуратно проговорил он. Он не собирался посвящать Мельникова во все подробности, это совершенно лишнее.

— Не думаю, — с сомнением протянул Мельников. — Я бы всё-таки рекомендовал вам психиатра и ещё, если позволите… Девочку надо поместить в клинику. Там за ней будет надлежащий уход. В конце концов, она же дочь Савельева, а он — что бы там не произошло — всё же ваш родственник. А значит, она из наших. Вы же сами говорили, Сергей Анатольевич, что людей с теми самыми генами… их, в смысле, нас, осталось совсем мало. И жизнь каждого — очень ценна.

«А он быстро проникся моей теорией», — с удовлетворением подумал Сергей. Сам он, конечно же, думал об этом, но так пока и не решил, что делать с дочерью Савельева дальше. Ну, если, конечно, её папаша не сглупит, и ему не придётся её ликвидировать. И возможно, в словах Мельникова есть резон — в девочке течёт кровь Андреевых. А разбазаривать такую ценность — просто верх глупости.

— Я подумаю, Олег Станиславович. Но сейчас мне важно знать одно. Она действительно в шоке и повредилась умом, или она притворяется по каким-то причинам и просто не хочет с нами говорить? Это вы мне сказать можете? Как врач?

Мельников задумался. Обернулся к Нике, внимательно посмотрел на неё, словно пытаясь проникнуть взглядом вглубь, прочесть её мысли.

— Точно сказать не могу. Мне надо её понаблюдать. Посоветоваться с профильными специалистами.

— Понимаете, Олег Станиславович, обстоятельства сложились так, что у меня нет времени ждать. Мне нужно, чтобы Ника заговорила. Произнесла хотя бы несколько слов. Если она больна — это одно. Но вот если она просто не хочет…

— Если она просто не хочет? — переспросил Мельников. — То что? Что вы будете делать, если она просто не хочет? Я не совсем понимаю.

— Олег Станиславович, давайте начистоту. У нас сложилась неоднозначная ситуация. Возникли некоторые проблемы, внизу.

— С Савельевым? — прямо спросил Мельников.

— Да, именно, — Сергею снова показалось, что Ника дёрнулась, услышав фамилию отца. И его подозрения о том, что девчонка просто прикидывается чокнутой, усилилось. — Именно с Савельевым. Он заперт на той станции, и нам пока не удалось взять её под контроль. Но вы же прекрасно понимаете, что долго так продолжаться не может. Надо непременно заставить его покинуть станцию, выйти наружу.

— И для этого вы хотите использовать девочку? — тихо спросил Олег. Даже не спросил, просто озвучил свою догадку.

— Да. Именно это я и хочу. Олег Станиславович, я понимаю, это выглядит жестоко, но какой у меня выход? Оставить всё как есть? Но это чревато непонятно какими последствиями. Идти на штурм? Там хорошо всё укреплено, будет много ненужных жертв. Нам же не нужны лишние жертвы?

Мельников покачал головой.

— Вот и я так думаю. Я рад, Олег Станиславович, что мы хорошо понимаем друг друга. Я выйду на связь с Савельевым и предложу ему сдаться. А в качестве аргумента мне придётся предъявить ему его дочь. Но просто на слово он может мне не поверить, поэтому мне надо, чтобы она подала голос, что-то сказала. Чтобы Павел её услышал и раздумал делать глупости. И не подумайте, я вовсе не хочу причинить девочке вред. Я же не чудовище. И Ника действительно моя родственница, и она, как вы правильно заметили, из наших. Но, я уверен, крайние меры не понадобятся. А для этого мне нужно, чтобы она просто сказала в трубку телефона в нужное мне время несколько слов. Даже неважно каких.

— Но если она не захочет?

Мельников смотрел на него в упор. Сергею не понравился этот взгляд.

— Вот только не надо тут чистоплюйство разводить, Олег Станиславович. Я очень не хочу доводить до такого, потому и позвал вас. Но вы и сами понимаете, что будет, если она не захочет.

Сергей покосился на Караева. Тот всё понял. Медленно приблизился к Нике и вдруг резко, Сергей даже сам вздрогнул от неожиданности, заломил девчонке руку назад, дёрнул.

— Ой! — вырвалось у неё. — Не надо!

— Хватит, Тимур, — остановил майора Сергей.

Он удовлетворённо смотрел на Нику, её взгляд был полон обиды, боли и ненависти, но это был осмысленный взгляд.

— Вот видите, Олег Станиславович, и психиатр не понадобился. Вижу, вижу, вы не одобряете такие методы. Я и сам их не одобряю. Но что же делать? Поверьте, я не желаю девочке зла. Слышишь, Ника? — он повернулся к ней. — Ника, я вовсе не хотел, чтобы тебе было больно. Просто мне надо поговорить с твоим отцом, а без тебя у меня это вряд ли получится.

— А что потом? — тихо спросил Мельников. — Когда вы получите Савельева. Что вы сделаете с его дочерью?

— Не знаю, Олег Станиславович. Я ещё не думал над этим. Но вы правы, она несёт в себе гены Андреевых. Не гоже разбрасываться таким материалом.

— Значит, она всё-таки нужна вам живой и здоровой?

— Конечно. Я рад, Олег Станиславович, что мы понимаем друг друга.

— Тогда я бы попросил вас, уже после того, как вы разрешите ситуацию с её отцом, отдать её мне. Я помещу девочку в клинику. Её надо привести в порядок — сильный шок не способствует хорошему здоровью. А нам она нужна здоровой, не правда ли?

«А он хорошо придумал, — Сергей даже восхитился своим новым соратником. — Девчонка носит ценные, хоть и подпорченные гены. Она молода, здорова и может дать такое же здоровое потомство. Особенно, если подобрать ей подобающего партнёра».

— Мы посмотрим и подумаем, Олег Станиславович. Давайте будем решать задачи по мере поступления. Спасибо, что согласились мне помочь. Теперь можете идти. Наверняка ваш приёмный сын уже дома. Так, Тимур?

Караев кивнул.

— Ну вот и славно. Идите, Олег Станиславович. Завтра утром я вас жду на заседании правительства, и у вас должен быть готов план действий по вашему сектору. И обратите внимание на Некрасова, у него много неплохих идей.

Мельников бросил короткий взгляд на Нику, снова упрямо застывшую на своей кровати, кивнул и быстро вышел.

— Ну что, Ника? — Сергей дождался, пока шаги Мельникова стихнут и хлопнет входная дверь, подошёл к племяннице, ласково улыбнулся. — Ну и зачем был весь этот цирк? Поверь, я не хочу ничего плохого. Тебе просто надо будет сказать своему отцу несколько слов по телефону. Ты же по нему скучала? Вот и пообщаетесь. А если ты заупрямишься, что ж, не обессудь. Твой крик меня тоже вполне устроит. И произведёт на твоего отца даже большее впечатление. Так что подумай, время ещё есть. Пойдёмте, Тимур. Усильте тут охрану. Пусть кто-то всё время находится с ней в комнате, как бы она чего не выкинула, — Сергей снова покосился на портрет Лизы. — А у нас ещё очень много дел.

— Запустил насосы?

— Запустил, — Павел кивнул.

— Это хорошо, — Марат чуть прикрыл глаза, собираясь с мыслями, а, может, и с силами.

Сегодня утром Анна позволила ему переговорить с Руфимовым, сказав, что накануне тот выглядел довольно бодрым. Правда, с самого утра Павел до Марата так и не добежал, времени не было: после планёрки сделал круг по станции с проверкой перед запуском, потом отвлёк Гоша с новыми сводками, а едва закончив с Гошей, Павел сорвался по звонку в бригаду Устименко, — в итоге у Руфимова он оказался только ближе к обеду, наткнулся на выходящую от него Анну и по её озабоченному лицу понял, что дела обстоят неважно. Видимо, за ночь что-то изменилось и изменилось, увы, в худшую сторону.

— Долго не задерживайся у него, минут пятнадцать, не больше, — попросила она, и Павел, всё поняв, только молча кивнул.

Марат и правда выглядел измученным, скорее всего, всю ночь не спал, наверно, болела рана. Павел и сам ещё хорошо помнил, что обезболивающие не всегда справлялись, и он вот также ночами скрежетал зубами от боли, напряжённо уставившись в потолок и считая трещинки и пятнышки от кое-где отвалившейся побелки.

— Это хорошо, — повторил Марат, хотя ничего хорошего не было.

Насосы планировали запустить ещё вчера, но сначала явился Алёхин с приказом дурака Рябинина, потом ранили Руфимова, а Павлу, прибывшему на станцию уже вечером, потребовалось время, чтобы разобраться. То есть минус ещё сутки.

— Ничего, Паша, — Руфимов прочитал на лице Павла его мысли и ободряюще кивнул. — Есть у меня одна задумка, но для начала нам надо без сучка и задоринки обкатать насосы.

— Обкатаем, — Павел слегка нагнулся и поправил сползшее одеяло. Диван, на котором вчера лежал Марат, заменили на кровать, видимо, заботами фельдшера Пятнашкина, которого Павел ещё не имел чести лицезреть, но о котором уже был наслышан. — Ты мне, Марат, вот что скажи лучше, — Павел посмотрел на друга. — Васильев… он что?

Васильев Павла беспокоил. Сегодня с утра Виталия Сергеевича на рабочем месте не оказалось, не появился он и на планёрке, а на вопрос Павла, где заместитель начальника станции, кто-то, кажется Селиванов, сказал, что Васильев сказался больным и потому на работу не вышел. Сначала Павел подумал, не переусердствовал ли он накануне, вспылив и наорав на Васильева, но, пораскинув мозгами ещё чуть-чуть, откинул эту мысль в сторону. Васильев — не кисейная барышня и под началом Руфимова работает не первый год, а Марат тоже умеет и гайки завернуть и по матушке обложить, так что тут что-то другое. Потому он и задал свой бессвязный на первый взгляд вопрос Руфимову в надежде, что тот поймёт.

Марат понял. Нахмурился.

— С Васильевым, Паша, мой промах. Даже не промах, а дурацкое стечение обстоятельств. Я ведь не хотел его сюда брать. Не знаю, обратил ли ты внимание, но Виталий сильно изменился с тех пор, как ты ещё с ним работал. А может и не изменился, просто по молодости такие вещи не сильно-то в глаза бросаются. Учиться он, Паша, не любит. Не любит и не хочет. Погряз в собственном самодовольстве и самоуверенности и не заметил, как его другие обходят. Вернее, замечать-то он замечает, а признавать, что сам в этом виноват, не хочет. Потому я и думал оставить Виталия на Южной, там-то он точно справился бы и нагрузку бы снизил, и на останов в своё время бы вышел, а сюда взять Бондаренко.

— Чего ж не взял? — тихо спросил Павел, понимая примерный ход мыслей Марата.

— Ногу Бондаренко сломал. Буквально за пару дней, как нам вниз спускаться. Пришлось всё на ходу переигрывать. Там, на Южной, Бондаренко и со сломанной ногой справится, а здесь на костылях сильно не попрыгаешь. А выбор у меня был невелик, сам понимаешь, — Марат прервался, на лбу проступила испарина.

Павел взял из стопки чистых салфеток на прикроватной тумбочке одну и осторожно промокнул мокрый и горячий лоб Руфимова. Увидел, как кривится Марат, силясь выдавить из себя улыбку и какую-нибудь шутку, но, видимо, боль была сильнее. «Надо сворачивать разговор, — промелькнуло у Павла. — И передавать Марата Анне».

— А здесь на станции, — продолжил Руфимов. — У Васильева сразу начался конфликт с Марусей.

— Неудивительно, — хмыкнул Павел.

— Что, уже познакомился с Марусей? — в голосе Руфимова послышались какие-то странные нотки.

— Познакомился. Такая до белого каления любого доведёт.

При упоминании этой женщины Павла охватили непонятные противоречивые чувства. Он видел, как быстро сошлась с ней Анна, заметил, что Маруся явно понравилась Борису, но сам он отношение друзей к этой занозе не разделял. Почему-то она его раздражала, а вчера, когда вдобавок ко всему она ещё и застала их с Анной целующимися, он не на шутку разозлился. Эта вспышка злости была совершенно необоснованной, глупой, детской, потому что в этой дурацкой ситуации Маруся была совершенно не при чём, это он, старый болван, непонятно с какого перепугу попёрся к Анне, зная, что та не одна, так что и винить нужно было только себя. И всё же…

— Маруся — хорошая девушка, — неожиданно сказал Марат и опять очень странно посмотрел на Павла. Далась же ему эта чёртова Маруся. Если только… да ну нет. Не может такого быть. Павел тряхнул головой, прогоняя морок, а Руфимов, снова угадав, о чём он думает, не выдержал, усмехнулся. — Маруся — отличный инженер. Опыта у неё, конечно, маловато, но это дело наживное. Увидишь, Паша, она ещё нас с тобой за пояс заткнёт, а я, дай Бог, ещё десять годочков поскриплю и ей все дела передам. Быть Марии Григорьевне начальником станции, и не Южной, а этой станции.

— Ты ещё больше десяти годочков поскрипишь, — буркнул Павел. — Ты мне ответь лучше, как мне Виталия в чувство привести? Пинком под зад?

— Пинком под зад ты его можешь только отсюда на выход сопроводить. Я возражать не буду. Толку, если честно, Паша, от него здесь мало, а вот вреда… мы ж на пять суток благодаря и его стараниям в том числе отстаём. Так что смотри сам, нужно тебе его в чувство приводить или нет. Но по факту я тебе сдаю хозяйство разорённое, и ты, Паша, остаёшься без зама, а это нехорошо. Единственное, что могу посоветовать, в каких возможно вопросах — опирайся на Марусю. Учится она быстро, но бывает импульсивна. Сложно вам, конечно, придётся, но что делать, другого выхода я не вижу.

— То, что сложно, не то слово, — Павел закатил глаза. — У меня уже нервный тик от этой дамочки.

— Так ты что, ещё не знаешь? — удивлённо посмотрел на него Марат.

— Чего не знаю?

— Павел! — дверь распахнулась, появилась Анна. — Я вам дала пятнадцать минут, а ты… ну в конце концов, соображай тоже немножко.

Аннина злость была понятной — Марату требовался отдых, Павел и сам это видел.

— Ухожу уже. Аня, не сердись, — Павел поднялся. — Я к вечеру ещё загляну, Марат. Давай, поправляйся.

Павел быстро вышел, но, проходя мимо Анны, поймал её обеспокоенный взгляд. Похоже, всё действительно не очень хорошо, и если это так, то, получается, здесь на станции, кроме него больше никого и нет из тех, кто сможет свести всё воедино и управлять этой огромной махиной. А Маруся, которую так настойчиво «сватал» Марат…, ну хорошо, пусть она умна, но опыта, опыта-то мало. Ну и характер, конечно, не приведи господь.

— Павел Григорьевич! Павел Григорьевич!

Он мысленно застонал. Легка на помине. Маруся почти неслась ему навстречу, маленькая, лёгкая. На щеках взволнованный румянец.

— Павел Григорьевич! По внутреннему телефону звонил Литвинов. Просил вас предупредить. В час, на командном пункте, это у Алёхина, будут переговоры. С этим вашим Ставицким.

— Ставицкий звонил?

— Да, — она остановилась, перевела дыхание. — Уже почти половина первого. Литвинов просил, как можно скорее быть, чтобы успеть переговорить до звонка.

— Чёрт, — выругался он, рванул в сторону лестницы, но тут же застыл. Станция. Насосы уже запущены, а бог его знает, сколько там времени займёт разговор со Ставицким, и, похоже, Марат прав, выбор у него невелик. Он обернулся. — Мария Георг… Григорьевна. На время моего отсутствия вы остаётесь за меня. Здесь. На станции. Сообщите остальным, ну и действуйте сообразно обстановке. Испытания, там что сейчас?

— Всё штатно, Павел Григорьевич. А если возникнет какая-то ситуация, ну…

— Тогда срочно ко мне. Сразу же!

Борис ждал его на командном пункте, бродил туда-сюда, постоянно натыкаясь на стулья — помещение было небольшим и явно непредназначенным для того, чтобы кто-то совершал тут променады. В углу стоял капитан Алёхин, напряжённо следил за перемещениями Литвинова. При виде вошедшего Павла капитан машинально вытянулся, чуть ли не честь отдал. Павел коротко кивнул ему и уставился на Бориса.

— Ну что там?

— Что, что, — пробурчал Борис, останавливая свой бег. — Через двадцать минут изволит выйти на связь твой кузен. Требует тебя. Для родственного разговора по душам. Я внизу был, с комендантом ругался, когда меня нашли и сообщение от него передали. Пока я оттуда добрался, пока тебя разыскали. В общем времени у нас, чтобы переговорить, совсем мало.

— Да о чём говорить, Борь, — Павел опустился на стул, посмотрел на стоящие перед ним телефоны. Их было три, и два из них ещё со вчерашнего вечера замолчали. Работала только внутренняя станционная связь. Что ж, вполне логичный шаг со стороны Ставицкого — лишить их связи, тут Павел не удивился.

Сейчас, видимо, специально для этого разговора, временно подключат правительственный. Телефоны прямой связи — правительственные, как их в шутку называли, — остались ещё со старых времён. По ним можно было связаться только с такими же аппаратами, которые стояли исключительно в кабинетах членов Совета и на особо важных объектах. Их было всего ничего, несколько десятков. И все они были одинаковыми — чёрными, полированными, важными. Один такой Павел совсем недавно распорядился провести ещё и к себе в квартиру.

— О чём тут говорить? — повторил он. — Всё и так понятно. Ставицкий будет требовать мою голову.

— А что, тебе твоя голова уже не дорога? — Борис присел на соседний стул и тоже взглянул на телефоны. Поднял трубку сначала с чёрного, правительственного. Потом с обоих других, о чём-то сосредоточенно размышляя. — Вот что, Паш, я хочу с тобой кое-что обсудить, пока ты дров не наломал и на амбразуру грудью не полез. Капитан, ты свободен, оставь нас одних, нам тут тет-а-тет переговорить надо. И да, местную связь лучше отключить пока, и распорядись, чтобы нам не мешали.

— Борь, связь лучше оставить, — возразил Павел. — У меня там насосы, сейчас один этап испытаний закончим, надо на другой переходить, и если вдруг какая-то неувязка… Понимаешь, я сдуру рванул сюда сразу, никого не предупредил, а на станции временно Марусю оставил, так что…

— Подождёт твоя Маруся и твоя станция, Паш. Не дело, если мы будем говорить с твоим кузеном, а тут начнёт телефон трезвонить. И вообще, разговор у меня к тебе серьёзный.

Павел посмотрел на друга. Боря был явно чем-то сильно обеспокоен.

— Ну хорошо, полчаса без меня обойдутся, — он протянул руку и выдернул шнур белого телефона внутренней связи. Третий, общий, тревожного красного цвета и так не работал со вчерашнего дня.

Капитан Алёхин коротко взглянул на Бориса и быстро вышел.

— Ну, валяй, — Павел откинулся на спинку стула, встряхнул головой. Всё было очень некстати: внезапно проклюнувшийся Ставицкий — хотя это, конечно, можно было спрогнозировать, как раз-таки он и должен был объявиться, Васильев, которого сразил таинственный недуг и которому Марат только что выдал нелестную характеристику, Гошины пугающие сводки, утренняя проблема в бригаде Устименко — если они её не устранили, это неизбежно скажется на первом этапе испытаний, а значит, ко второму переходить будет нельзя, Маруся эта…

— Паш, я понимаю, ты сейчас весь в своих великих инженерных думах, но давай постараемся сосредоточиться на другом. На твоём милом братике. Я не успел сказать. Дело в том, что, судя по тексту, который передал дежурный — у Ставицкого Ника.

Павел похолодел. Чего-то подобного он и ожидал, когда узнал вчера, что Дорохов Нику не нашёл: Величко, несмотря на данное обещание, не успел вывести его девочку из-под удара. Но Павел всё же надеялся — на чудо, на счастливую случайность, на удачное стечение обстоятельств в конце концов. Он отчаянно цеплялся за мысль, что Ника успела где-то укрыться, может, у кого-то из своих друзей или у молодого человека. У одного из. Павел уже потерялся, у кого на данный момент с его дочерью отношения: у дурака Шорохова или у сына Мельникова. И сейчас с ужасом понял, что предпочёл бы, чтобы Ника была с Шороховым, тот бы мог укрыть её внизу, в бесконечных лабиринтах жилых секторов, в которых он явно был как рыба в воде. А вот Стёпа… сын Мельникова. Мельникова, который, как сказал Слава, остался наедине со Ставицким и, видимо, всех их и сдал. А значит, и Нику он мог… Ведь была такая мысль, что Мельников предатель. Была. И они, выходит, ошиблись, доверившись ему. Понадеялись на его порядочность. Зря понадеялись.

Пока все эти мысли кружились в голове Павла, Борис молчал, внимательно наблюдая за ним.

— Что, Борь, хреновый у нас расклад, да? — спросил Павел. — Все козыри с той стороны, у нас тут только эта полузапущенная махина, куча мирных людей и полсотни военных. Чем крыть будем, а, Борь? Ты у нас бо-ольшой специалист по ситуациям такого рода. По переговорам по смещению власти с применением шантажа, связанного с угрозой жизни близкому человеку.

— Не сомневался, что ты мне это до конца жизни будешь припоминать, — пробормотал Борис, сильно помрачнев.

— Буду. Тем более, вряд ли моя жизнь будет долгой, учитывая сложившиеся обстоятельства.

— Что так? Собрался идти наверх спасать дочь?

Павел молчал. Перед глазами встала его гостиная, солнце, рвущееся в окна, рыжие лучи, запутавшиеся в кудряшках маленькой девочки, которая, смешно топая босыми ногами, влетала в комнату и бросалась к нему в объятия — Папка, папочка! — а он прижимал её к себе, поднимал над головой, любуясь смешной мордашкой с хитрющими серыми глазами — Ты уже проснулась, рыжик?

— Я тебе вот что скажу, Паша, — Борис подался вперёд, вгляделся в его лицо. — Как бо-ольшой специалист по шантажу. А ты меня послушай внимательно. Я тогда блефовал. Нику я бы и пальцем не тронул, как бы там всё не сложилось. Да и не понадобилось бы. Но то я, а вот Серёжа, кузен твой разлюбезный, если уж на такое решился… В общем, я тебе одно скажу. Как только ты к нему выйдешь, Паша, тебя убьют. Нет у него никакого резона тебя в живых оставлять. Но дело даже не в этом, я, как погляжу, тебе твоя жизнь недорога. Не о ней ты печёшься. Так вот, после тебя, скорее всего, убьют и Нику. Не нужна она никому, знает слишком много. Так что твоя геройская жертва будет глупой и напрасной. И я хочу, чтобы ты это понял, прежде чем начнёшь подвиги тут совершать. Пока мы тут держим оборону, с Никой ничего не случится: она — его гарантия. А потому, Паша, сдаваться тебе смысла не имеет. Выйдешь отсюда, ты — труп, дочь твоя — труп, и все мы — трупы, Паша.

— А с чего ты взял, что я собираюсь сдаваться? — Павел произнёс эти слова и тут же почувствовал, как внутри что-то помертвело. Детский смех, звучащий в его душе, оборвался, и возникшая тишина со всего размаху врезалась в сердце.

— Даже так? — Борис недоверчиво прищурился.

— Хреновый из тебя специалист по шантажам, Боря, — нашёл в себе силы усмехнуться Павел. — Ты теперь послушай, что я тебе скажу. Тогда, два месяца назад, ты всё верно рассчитал. Но тогда на кону стояла власть в Башне. Всего лишь власть. И, хотя я и был уверен, что ты не прав, и ничего хорошего от твоего правления не выйдет, я бы всё-таки пошёл на твои условия. Чтобы спасти Нику. Тут ты, Боря, молодец, сделал меня. Но теперь у нас совсем иная ситуация. И дело тут не в кресле Главы Совета, плевать я на него хотел. Понимаешь, если бы был хоть один шанс, что без меня всю эту станцию запустят при данных обстоятельствах… если бы такой шанс был, Боря, я бы…

Павел устало взъерошил волосы, поднял на Литвинова больные глаза.

— Я ведь сегодня всё утро, да и вчера тоже, и так, и этак прикидывал. Руфимов еле держится, ему хуже стало, руководить он точно не сможет. Васильев, зам его… этот и вовсе с катушек слетел, пользы от него никакой, да он и изначально, как Марат сказал, так себе был специалист. А здесь… понимаешь, на станции нужен человек, способный контролировать и координировать все участки работ, не просто неплохой инженер, и даже не инженер со знаниями в области атомной энергетики — а таких у нас в Башне почти что нет, а именно опытный руководитель. Короче, некому, кроме меня сейчас у руля встать. Если бы Марат не был ранен, если бы Бондаренко, который остался на Южной, был здесь, если бы… Но ничего этого у нас нет, и потому, Боря, что бы там не говорил Ставицкий, я останусь тут. Пока мы не запустим эту чёртову АЭС. Заменить меня некем. А всё остальное…

Топот босых ног по паркету, солнечные зайчики, отскакивающие весёлыми мячиками от непокорных рыжих кудрей, тёплое объятие маленьких ручек… Ника. Звонкий заливистый смех, словно тысячи колокольчиков тронуло порывом ветра. Тоненькая девушка, с серьёзными серыми глазами. Внезапно повзрослевшая и изо всех сил пытающаяся заботиться о нём. Его маленькая дочка. Солнечный рыжик.

— Я останусь тут в любом случае, Боря, — твёрдо повторил Павел.

— Да погоди ты, Паша, её хоронить, — Борис заговорил торопливо, положив руку ему на плечо. — Ничего ещё не ясно. И запомни — там всего лишь твой очкастый стеснительный братик, который сбрендил на почве старой мести или ещё по какой причине. А тут — ты и я. И мы его сделаем, Паша. Сделаем, точно тебе говорю. Ты главное, не паникуй. Лучше дай мне, как большому специалисту, с ним пообщаться. Позиция у нас, конечно, хуже не придумаешь, но и я не лыком шит. Ты, главное, потребуй, чтобы тебе дали возможность с ней поговорить — мало ли, вдруг он блефует, и Ники у него нет. Шанс небольшой, но всё же…. А потом предоставь вести переговоры мне.

— Предоставлю, даже не сомневайся, — Павел почувствовал небольшое облегчение от того, что этот интриган и манипулятор, Борька Литвинов, непревзойдённый мастер психологических поединков и переговоров, сейчас на его стороне. — Главное, Боря, нам нужно время. Чем больше, тем лучше. Ресурсов тут пока хватает, а вот со временем беда. И твоя главная задача — выторговать нам это время. Любой ценой.

Павел бросил взгляд на чёрный телефон из полированного блестящего пластика, пока хранивший зловещее молчание. Перевёл глаза на часы, висящие над столом. Осталось семь минут. Что же с тобой случилось, брат ты мой Серёжа? Когда я упустил тот момент, в который ты из маленького, доброго и стеснительного мальчишки превратился в…

За дверью раздался шум, выдернувший его из невесёлых размышлений. Дверь приоткрылась, туда заглянула растерянная физиономия Алёхина:

— Павел Григорьевич, я говорил…

— Да отойдите вы, капитан! Не мешайте! — в комнату, оттолкнув капитана, решительно влетела Маруся с ворохом распечаток. Следом за ней — Селиванов, хмурый и раздражённый, с плотно сжатой бесцветной ниточкой губ.

— Ну вот видишь, Боря. Даже на полчаса их оставить нельзя, а ты говоришь сдаваться… — устало попытался пошутить Павел.

— Я говорю? — удивился Борис, с интересом оглядывая Марусю. — Что ж, вы, Маруся, так врываетесь? Соскучились по мне, что ли?

Она проигнорировала Литвинова, уставилась на Павла, зло сверкнув глазами.

— Я бы не врывалась, Павел Григорьевич, и не мешала бы вашим тайным переговорам, если бы вы потрудились поставить весь коллектив в известность, кто именно принимает решение в ваше отсутствие! Или по телефону хотя бы отвечали.

— Что случилось? Насосы? Это результаты этапа? — Павел протянул руку за распечатками. — Всё плохо?

Он стал торопливо просматривать колонки цифр. Что ж, результаты, конечно, могли бы быть и получше, но ничего критического Павел не заметил и вопросительно посмотрел на Марусю.

— Ничего не плохо. — ответила она, прямо глядя на Савельева. — Надо продолжать и переходить на новый этап.

— Ну и переходите, я же вам ясно сказал, Мария Григорьевна…

— Так я так и хотела. Но некоторые…

— Я решительно возражаю, Павел Григорьевич! — выступил вперёд Селиванов, неприязненно покосившись на Марусю. — Вы же видите, какие показатели. Почти на грани допустимых значений. И на давление посмотрите!

— Давление в допуске. Насосы выдержат! — Маруся повернулась к Селиванову.

— Вы хотите всех нас тут похоронить? И кто вы такая, чтобы принимать решения и указывать мне, инженеру с двадцатилетним стажем, что я должен делать, а что нет?

— Так, стоп! — Павел прервал их перепалку, ещё раз быстро пробежался глазами по показателям, остановился на давлении. — Маруся… Мария Григорьевна права. Показатели, и температура, и давление в норме, надо переходить на следующий этап.

— Ну, конечно! — Селиванов вдруг зло усмехнулся. — Надо было сразу понять, что у нас тут кумовство.

— Какое кумовство? — Павел уже привык в постоянным нападкам Селиванова, но это странное обвинение уже совсем ни в какие ворота не лезло. — При чём тут кумовство? В моё отсутствие решения принимать и руководить работами будет Мария Григорьевна, потому что…

— Потому что грех сестрицу по карьерной лестнице не двинуть, ведь так? — сощурился Селиванов.

— Какую сестрицу? — удивился Павел, услышал, как позади него тихо присвистнул Борька, и непонимающе уставился на Селиванова. — Ты что несёшь?

— Ой, ну не надо только тут комедию ломать, Павел Григорьевич. Актёр из тебя неважный. Думаешь, никто не понял, что Мария Григорьевна твоя сестра? Я об этом сразу догадался, как только Марат её сюда притащил. Что людей за идиотов держите? Думаете, все вокруг слепые и ничего не видят? Фамилия, отчество — просто совпадение, да? Не говоря уже об элементарном внешнем сходстве.

— Фамилия? — Павел взглянул на Марусю. Она стояла в напряжённой позе и молчала. И это молчание было красноречивее всего остального. Павел только сейчас понял, что так и не узнал её фамилию, как-то обходился без этого, все её называли Марусей или по имени-отчеству Марией Григорьевной. Григорьевной, чёрт! Но это невозможно. — Как ваша фамилия?

— Савельева, — упрямые Марусины глаза уткнулись прямо в Павла. — Савельева Мария Григорьевна.

— Вот это поворот, — прокомментировал Борис. — Поздравляю тебя, Паша. То-то я всё никак не мог понять, отчего мне её лицо таким знакомым кажется…

— Да погоди ты, — отмахнулся Павел, насмешливые слова Литвинова выдернули его из шквала воспоминаний, который только что обрушился на него — его отец, обнимающий какую-то незнакомую женщину, злые слова матери «иди к ней, к этой подзаборной…» — Мария Григорьевна, это…

— А что? — вскинулась Маруся. — Вам что-то не нравится, Павел Григорьевич? Ну, извините! Я тоже, в общем-то, от этой ситуации не в восторге, но меня, как и вас, не спросили, и родителей выбрать не дали! Да, я ваша сестра! И что это меняет?

— Ага, так я и поверил, что вы ничего не знали, — влез Селиванов. — Устроили тут… цирк! Дешёвая мелодрама, я уже готов прослезиться.

— Паш, время, — тихо напомнил Борис из-за его спины.

Чёрт, действительно. Ставицкий. Сейчас будет звонить Ставицкий. Там Ника, а тут… Павел не мог отвести глаз от Маруси. Сестра? У него есть сестра? Господи, да что ж всё так… Действительно, Селиванов прав. Дешёвая мелодрама.

Павел усилием воли выкинул из головы все эмоции. Потом, всё потом. Он сосредоточился на главном.

— Значит так! — он сунул распечатки в руки Маруси. — Работы должны быть немедленно продолжены. Нельзя терять время, у нас и так его в обрез. Вы сейчас же вернётесь туда и начнёте следующий этап. Я присоединюсь через полчаса. И да, Глеб Ростиславович, — Павел удивился, что в такой момент даже вспомнил имя Селиванова, хотя вчера так и не смог. — В моё отсутствие руководить всеми работами и принимать все решения будет… Савельева Мария Григорьевна. Она — мой официальный заместитель. А о кумовстве мы потом потолкуем. Это понятно?

Маруся гордо вскинула голову и быстро выскочила за дверь, до его слуха донёсся быстрый топот её каблучков. Селиванов медлил.

— Это понятно? — с нажимом повторил Павел, в упор глядя на Селиванова.

— Понятно, — буркнул он и тоже исчез за дверью.

Павел устало опустился на стул.

— Ну вы даёте, — Борис смотрел на Павла, едва сдерживая смех. — Ничего себе. Вот Григорий Иванович учудил. Чёрт, Паш, а она ведь похожа на него. И на тебя. Глаза эти. Я всё думал, где я видел её глаза? Сразу надо было… А ты тоже хорош, вторые сутки с ней носишься по всей станции и даже фамилию узнать не удосужился.

— Да уж, — Павел хотел было одернуть Бориса, прервать череду его острот, но на это уже не было сил. — Да уж…

Он выругался, провёл рукой по своим волосам, взъерошив их, снова попытался найти слова, но не смог.

— Ладно, Паш. Сейчас не время. После разберёмся в твоих запутанных семейных связях. Повезло же тебе с родственниками. Сестра вот сводная выискалась внезапно. Но сейчас у нас другой твой родственничек на повестке. Двоюродный братик, или кто он там тебе в связи с новыми обстоятельствами? Троюродный? Ты бы распорядился, чтобы тебе кто-нибудь твоё генеалогическое древо изобразил, а то совсем потеряемся. А если вдруг не ровен час объявится ещё какой-нибудь племянник или дядюшка. Вовек не разберёмся.

— Смешно тебе? — невесело усмехнулся Павел.

— Смешно, — признался Литвинов. — Ничего, сейчас Ставицкий с нас быстро всё веселье собьёт. Кстати, что это он медлит? Пора бы уже…

И словно в ответ на Борькины слова чёрный телефон на столе разразился длинной тревожной трелью.

Павел протянул руку к аппарату, отодвинув куда-то на потом все проблемы и ненужные сейчас эмоции. Бросил быстрый взгляд на Бориса — тот ободряюще кивнул, а потом вдруг подмигнул ему, совсем как в детстве. Легко усмехнулся одними губами, взгляд остался серьёзным, цепким, и от этого неуместного, казалось бы, подмигивания, Павел обрёл опору под ногами, в голове пронеслись недавно сказанные Борькой слова «А тут — ты и я. И мы его сделаем, Паша. Сделаем, точно тебе говорю», и он понял — сделают.

— Савельев, — коротко сказал он, нажав на кнопку громкой связи.

Там помолчали. Несколько секунд звенела напряжённая тишина, а потом он услышал голос кузена, такой же как всегда — тихий, мягкий, вкрадчивый, но вместе с тем какой-то другой. Теперь Павел знал, что за кажущейся мягкостью пряталась застарелая ненависть и обида, почти неразличимая.

— Ну, здравствуй, Паша.

— Здравствуй, Серёжа.

Павел зачем-то представил себе Ставицкого. Таким, каким видел его в последний раз, недели три назад, когда они подписывали новый бюджет. Стеснительная улыбка, неуверенные, чуть дёрганые движения, когда он протирал свои нелепые очки. И тут же вспомнилось другое — маленький мальчик, открывающий дверцу шкафа в прихожей квартиры их бабушки Киры, радостно хохочущий, так, что хочется рассмеяться в ответ — Я нашёл тебя, Паша! Нашёл! Выходи!

— Предлагаю перейти сразу к делу, Паша, — заговорил Ставицкий. — Тем более, насколько я понимаю, ты меня вычислил, но тебе чуть-чуть не хватило, чтобы меня обойти. Ты проиграл, Паша, и цепляться сейчас за власть, особенно вот так, глупо и недальновидно. Ну, просидите вы там внизу какое-то время, пока продукты и вода не кончатся. А дальше что? Признай, что я оказался умнее, и давай уже покончим с этим.

Я нашёл тебя, Паша! Выходи!

Савельев отогнал образ хохочущего мальчишки. Теперь там не мальчишка. Теперь там взрослый мужчина. Холодный, расчётливый. Убивший, пусть и не своими руками, и старого генерала Ледовского, и, судя по всему, бывшего главу финансового сектора Кашина. Организовавший покушение на него самого, в результате которого тоже погибли люди. Этот новый, почти незнакомый Ставицкий — шедший к власти по трупам, и тот маленький застенчивый Серёжа никак не желали соединяться в его голове, и Савельев не выдержал, спросил:

— Серёж, почему? Ты так хотел стать главой Совета? Или ты мстишь мне за то, что когда-то совершил мой отец?

Борис недовольно качнул головой, а из аппарата раздался тихий смех.

— А ты вряд ли это поймёшь, Паша. Вряд ли. А знаешь, почему? Потому что ты никогда не был настоящим Андреевым. Кровь нашего с тобой прадеда, её в тебе слишком мало, Паша. И она испорчена. Кровью твоего папаши-плебея, убийцы. Ты знаешь, что он чуть моего отца тогда не пристрелил? Почти пристрелил уже, если бы не бабушка наша. А ведь моему отцу лет тогда было — всего ничего, совсем малыш. И в тебе, Паша, течёт кровь человека, который чуть не убил невинного ребёнка. А может, и убил. Он же не только нашу семью в расход пускал. И поэтому, Паша, ты — никакой не Андреев. Ты выродок рода Андреевых. И хватит уже мутить народ, прикрываться людьми, станцией этой атомной. Имей мужество выйти и ответить за поступки своего отца. И за свои тоже.

Борис положил руку Павлу на плечо, и тот вздрогнул. Вынырнул из кошмара, в который его погрузил тихий голос кузена.

«Да он же сумасшедший! — промелькнула паническая мысль. — Как можно договариваться с сумасшедшим?»

— Выходи наверх, Паша. За мной вся армия, кроме той кучки предателей, которых ты успел перетянуть на свою сторону. Скольких ещё людей ты собрался положить, цепляясь за власть? Если ты выйдешь, то я отнесусь к тем, кто сейчас с тобой, цивилизованно. Возможно, обойдусь без наказаний, во всяком случае без суровых наказаний. А некоторых даже буду считать заложниками, а не мятежниками. Ну а если нет, то, извини… Сколько там у тебя людей на станции? Ты готов ими всеми пожертвовать, Паша?

При упоминании о станции Павел собрался. Откинул в сторону рефлексии.

— А теперь послушай меня, Серёжа. Внимательно послушай. И свои детские обиды и игры в мстителей засунь подальше. Сейчас речь идёт не о том, кто из нас сядет в кресло Главы Совета. Сейчас речь идёт о всей Башне, существование которой поставлено под удар. Ты себе хоть примерно представляешь, что тут за станция на нулевом, и чем мы тут занимаемся? Или ты окончательно поехал на той старой истории, все участники которой давно уже мертвы? Ты понимаешь, что если здесь что-то пойдёт не так, тебе просто не кем будет править? Потому что все просто подохнут. Кто-то быстро, а кто-то медленно. Ты отдаёшь себе отчёт в том, как это будет — когда миллион людей останутся посреди океана без энергии? Вообще без энергии? Без света, без тепла, без еды. Даже без воды, Серёжа. Опреснительные установки, они ведь тоже без электричества работать не будут. Южная станция вот-вот встанет. Потому что уровень океана падает. Быстро падает, очень быстро. И если я сейчас не запущу АЭС, ты понимаешь, что станет со всеми людьми? И с тобой, в том числе.

— Не держи меня за идиота, Паша. Я уже переговорил с людьми, с твоим бывшим замом из сектора жизнеобеспечения, с Шевченко. Он рассказал мне о некоторых технических деталях. Так что я, некоторым образом, в курсе, как важно запустить станцию. И я не собираюсь останавливать работы на АЭС. Работы продолжатся, Паша. Но без тебя.

— Они не продолжатся без меня, — твёрдо произнёс Павел. — Как бы тебе не было неприятно это слышать, но без меня, Серёжа, тут всё встанет. Руфимов ранен. У нас не хватает специалистов. Их вообще не хватает. И наверху их нет. Нет никого, кто бы даже близко разбирался в атомной энергетике. Все, кто хоть что-то в этом понимал — они уже здесь. И работы будут продолжаться под моим руководством. Иначе… иначе случится непоправимое, Серёжа…

— А я был о тебе лучшего мнения, Паша, — ответил Ставицкий, в голосе послышалось презрение. — Прикрываться этой станцией, так цепляться за жизнь и остатки власти. Всё-таки плебейская кровь, дурные гены… тут ничего не поделать. Значит, на тех людей, кто там с тобой, тебе плевать. Хорошо…

В аппарате послышался какой-то шорох, Павел расслышал «давай её сюда», и мир пошатнулся.

— Спокойно, Паша, — еле слышно прошептал рядом Борис, ещё крепче сжал его плечо.

— Её судьба тебе тоже безразлична, да, Паша? Ну, Ника, давай, поговори с отцом.

— Папа?

Господи, как давно он не слышал её голос. От мучительного желания всё бросить, рвануть наверх, вырвать из рук этого психопата свою девочку, своего рыжика, прижать её к себе — от всего этого у Павла свело скулы. Он вцепился в край стола, так, что пальцы побелели.

— Ника! Ника, с тобой всё в порядке? — его голос предательски дрогнул.

— Папа… — растерянность, облегчение, надежда, всё это услышал Павел в голосе дочери, таком родном и бесконечно любимом. Неужели Ставицкий может что-то с ней сделать? Неужели он пойдёт на такое…

И вдруг Ника закричала. Но не от боли, нет. Тут было другое.

— Папа! Не слушай их! Делай всё, что ты должен! Слышишь, папа? За меня не волнуйся! Я знаю, всё, что ты там делаешь — это важнее! Папа…!

Крик прервался, послышался шум, шипение Ставицкого «да убери ты её отсюда!», сдавленный возглас.

— Что ты с ней сделал, ублюдок! — выкрикнул Павел, поднимаясь со стула, но был остановлен Борисом. Тот вцепился в его плечо, с силой усадил обратно, покачал головой.

— Ну что, Паша? — раздался вкрадчивый голос Ставицкого. — Её ты тоже готов принести в жертву своим амбициям? Понял, что проиграл? Хватит. Выходи, Паша. Твоих людей мы не тронем. Ну, почти никого. Работы на станции продолжатся. И твоя дочь, Паша, будет жить. Иначе…

— Здравствуй, Серёжа, — раздался спокойный, чуть насмешливый голос Бориса, и Павел, внутри которого всё клокотало и рвалось от ярости, бессилия и страха за дочь, почувствовал, что напряжение немного ослабевает. Не совсем, конечно, но ровно настолько, чтобы взять себя в руки и перевести дух. Боря вступил очень вовремя, перехватил нить разговора, подался вперёд, словно ограждая друга от опасности. — Я — Борис Литвинов. Помнишь такого?

— Литвинов? — Борьке удалось выбить почву из-под ног Ставицкого, в его голосе отчетливо слышалась растерянность. Он даже начал заикаться. — К-какой Литвинов?

— Тот самый Литвинов, Серёжа. Тот самый. Мы, кажется, с тобой с детства знакомы. Ты был таким… трогательным мальчиком, Серёжа…

— Откуда… как…?

— А это сейчас неважно, как. Важно другое. Ты, возможно, думаешь, что ты на коне и всех победил. Так? За тобой армия, Совет ты уже весь под себя подмял, а кого не подмял, того изолировал. Дочь Пашкину в заложники взял. Считаешь, что все козыри на руках? Я прав?

— А что, не так? — Ставицкий пришёл в себя и снова заговорил уверенно. — Или вы думаете, что я испугаюсь какого-то внезапно вернувшегося с того света приговорённого преступника? Не знаю, как у вас там так вышло… а, впрочем, мне всё равно. Борис… Андреевич, так, кажется? Вы-то на что рассчитываете? Вашим именем тут наверху детей маленьких пугают. Вы-то точно труп, даже если по какой-то причине всё ещё дышите. Хотя… а хотите, Борис Андреевич, я вам помогу? По старой памяти, так сказать? Убедите Савельева сдаться, и я подумаю, как мы можем вас спасти. Места в Совете я вам не гарантирую, да и нет больше Совета. Но жизнь, пожалуй, я смогу вам оставить. Подберём вам непыльную работёнку, дадим квартирку, не очень высоко, но и не совсем внизу. Будете жить спокойно…

— Послушай меня, Серёжа. Внимательно послушай, — Борис усмехнулся. — Нам с Павлом ты не веришь, это понятно. Считаешь, что мы за шкуру свою бьёмся, да власть перетягиваем. Вот только всё это совсем не так. С кем ты там говорил? С Шевченко, Пашкиным замом? Помню его, толковый мужик. И инженер неплохой, насколько я могу судить. Вызови его ещё раз и поговори. Обрисуй всю ситуацию. Привлеки специалистов из энергетического сектора. Они-то должны понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Тут, Серёжа, атомная электростанция, сложнейшее оборудование. Тут нужны знания и опыт. Который есть у единиц. И обучать никого у тебя времени нет. Потому что процесс запуска пошёл. И от одного неверного движения, от любой ошибки, вызванной чьей-то некомпетентностью, тут всё может или взлететь, или встать, что немногим лучше. А потому, Серёжа, сейчас победителей и проигравших нет. Мы тут все в патовой ситуации. Без Савельева АЭС не запустится — нагони ты сюда хоть всех инженеров с Башни, толку не будет. А если АЭС не запустим, то помрём все. Без исключения. И никакая армия тебя не спасёт. Миллион голодных, замёрзших и перепуганных людей тебя просто сметут со всей твоей армией. И я тебя не пугаю. Так оно и есть. Не веришь нам — собери знающих людей. С ними посоветуйся.

Ставицкий молчал. Борис тоже замолк, напряжённо уставившись на чёрный полированный аппарат. Секунды текли ужасающе медленно. Наконец, Сергей заговорил.

— Хорошо, я поговорю с Шевченко и с другими специалистами. Но не думайте, что вам удалось меня напугать или обмануть. В конце концов несколько дней ничего не решат. Деваться вам некуда, вы заперты. Я думаю, что вы понимаете, что снимать блокаду со станции я не стану?

— А мы и не просим, — ответил Борис, и Павел уловил облегчение в его голосе. И сам перевёл дух. — Пока не просим. Дай нам время, Серёжа. Просто не мешай. Это не в твоих интересах. Поверь мне. Если ты не совсем идиот, ты не станешь сейчас устраивать бойню и ставить под вопрос существование всей Башни.

— Сколько вам нужно времени? — быстро спросил Ставицкий. — Недели хватит? Или две? Больше не могу…

Боря вопросительно посмотрел на Павла. Тот пожал плечами, качнул головой.

— Две недели, Серёжа. Для начала. Потом поговорим… и ещё… — Борис покосился на Павла, привстал, подвинулся поближе к телефону. — Если ты причинишь девочке боль, если с ней, с Никой, хоть что-то случится… Ты понял меня, Серёжа? Ника — твоя гарантия, гарантия того, что Савельев в твоих руках. Так что береги её. Понял? А чтобы мы понимали, что с Никой всё в порядке, предлагаю установить время для ежедневной связи. Девять часов утра.

На той стороне провода повисло молчание, и Павел опять ощутил, как кружится голова и земля уходит из-под ног.

— Хорошо, — выдохнул наконец Ставицкий. — Хорошо. Девять часов утра меня вполне устроит. Но помните, Ника — действительно моя гарантия, тут вы правы. У вас есть две недели. Блокаду я не сниму. Запускайте АЭС, дальше посмотрим…

Связь прервалась. Борис расслабился, откинулся на спинку стула, потянулся, как после хорошо выполненной работы.

— Ну что, Паш, скажу я тебе. Твой кузен — псих, конечно. Что он там нёс про чистоту крови и испорченные гены? Это ж надо такое… Но, к счастью, остатки разума и здравого смысла у него ещё остались, и кое-что нам всё же удалось у него выторговать. И не дёргайся, не тронет он Нику, это не в его интересах.

— Спасибо, Борь, — у Павла не осталось сил, чтобы сказать что-то ещё. В ушах звенел голос дочери «Не слушай их! Делай всё, что ты должен! Слышишь, папа? За меня не волнуйся!».

Борис словно прочитал его мысли.

— А молодец, девочка. Хорошую дочь, Пашка, ты вырастил. Вся в тебя пошла, в дурака героя. Тоже вот на подвиг рвётся! Ей бы от страха трястись, да тебя на помощь звать, а она… Твой характер, савельевский.

— Не напоминай, — Павел тряхнул головой. — Чёрт, Борь, если я доберусь до этого сукиного сына, я его лично, своими руками…

— Непременно доберёмся, даже не сомневайся. И непременно своими руками его придушишь, а я тебе помогу. А пока, Паш, давай, дуй к своим агрегатам и запусти нам эту АЭС, а то и правда, неровен час, что-то пойдёт не так. А вообще, Паш, — Борис поднялся. — Не пообедать ли нам? Я, к примеру, чертовски голоден. Пойдём в столовую, а? А потом побежишь геройствовать, мир спасать, руководить своими инженерами, ну и с сестрёнкой своей новой разбираться. Или ты уже забыл про неё? Сестра у тебя, кстати, Пашка, что надо. Огонь девка! Я теперь, правда, не знаю, как мне-то быть. Я-то признаться, приударить за ней хотел, а теперь что? Мне у тебя разрешения спрашивать надо, как у старшего брата?

Павел недоумённо взглянул на Бориса, заметил в глазах пляшущих и кривляющихся чёртиков и сам не смог сдержать улыбки.

— Пошёл ты, Боря, знаешь куда?

— Куда?

— В столовую. Чёрт с тобой, пошли действительно поедим, потом неизвестно, будет ли у меня ещё время.

— Так как насчёт сестрички? Даёшь свое братское благословение?

— Как бы не так, пусти козла в огород. Знаю я тебя, казанова недоделанный.

— Я, может, исправился.

— Давно ли?

— А после казни. Сидел вот там, в больнице, думал. Всё осознал. Посмотрел на вас с Анькой, завидно стало. Я, может, тоже хочу, большой и чистой…

— Да ну тебя, Борь, — от этих идиотских шуточек, Павел чувствовал, как напряжение спадает, отползает куда-то вглубь. — Ты серьёзным хоть сейчас можешь побыть?

— А зачем, Паша? Умирать, так с музыкой! Ну, ладно-ладно, не заводись…

— Врежу я тебе, Боря, дождёшься.

Павел поднялся, с удивлением ощущая поднимающийся изнутри детский задор. Борька с его дурацкими подколками, хоть и нёс какую-то ахинею, всё же помог ему, помог как никто другой. В конце концов, Ника жива, и у них есть время. А там… там будет видно.

Отец сидел напротив и неторопливо — отец всегда всё делал степенно и неторопливо — ел. Аккуратно придерживал ножом лежащую на тарелке рыбу, вилкой отделял от неё небольшие кусочки и отправлял в рот. Эти простые и знакомые движения, которые Стёпка видел, наверно, тысячу раз за свою жизнь, сегодня раздражали, и Стёпка не просто понимал почему — он боялся этого понимания, пришедшего как-то вдруг и изменившего их всех: его самого, маму и, что хуже всего, отца, человека, который занимал в Стёпкиной жизни едва ли не самое главное место.

Обед проходил в гробовом молчании, и это было непривычно. Отец едва ли сказал пару слов с тех пор, как вошёл в квартиру, а мама, обычно говорливая, его ни о чём не спрашивала и только время от времени бросала на отца тревожные взгляды. Стёпка видел, что отец старался эти взгляды не замечать, нарочито обходил их стороной и по большей части смотрел в свою тарелку, а если приходилось поднимать глаза, то делал это так, чтобы не смотреть ни на маму, ни на Стёпу. Что-то было во всём этом неправильное, и Степан чувствовал, как где-то в глубине души ядовитыми змеями шевелились незнакомые доселе чувства — брезгливости, недоверия, невнятных подозрений, — пока ещё не облачённые в слова, но оттого не менее пугающие и неприятные.

Что-то такое происходило, свершалось прямо на его глазах, и это что-то касалось напрямую Стёпкиной семьи. И более того, его отец был как-то к этому причастен и мог бы всё прояснить, хотя бы сейчас, но вместо этого он сидел за столом, подтянутый, в свежей рубашке, которую переодел после того, как принял душ, и молча и деловито разделывал эту чёртову рыбу. Кусок за куском. И с каждым мелодичным звоном, раздающимся при лёгком касании вилки о тонкую фарфоровую тарелку, с каждой минутой затянувшегося отцовского молчания Стёпкин мир рушился, как непрочный карточный домик, воздвигнутый неумелой детской рукой.

Вряд ли Стёпа Васнецов мог внятно сказать, откуда и почему у него возникло такое ощущение — ощущение надвигающегося конца, но оно было, и события последних даже не суток, а нескольких часов, перевернувшие Стёпкин мир и Стёпкины представления о добре и зле, только усиливали это ощущение. Он запутался и сам понимал, что запутался, с бестолковой надеждой ждал, что ему объяснят, и злился, глядя на невозмутимого и собранного, как всегда, отца. Попутно примешивался стыд за охвативший его страх, и Стёпка чувствовал отвращение к самому себе, потому что приходилось признать, что страх за свою собственную жизнь — тот самый, который возник, когда ему между лопаток уткнулась холодная сталь автомата, — оказался сильнее страха за умирающего Шорохова и сильнее страха за Нику.

Он даже почувствовал что-то вроде облегчения, правда, с примесью унижения, когда их с Сашкой бросили в обезьянник, большую камеру, в которой помимо них двоих уже сидели несколько человек, и где он, Степан Васнецов, студент-стажёр, сын главы сектора здравоохранения, вынужден был справлять нужду в вонючий, ничем не отгороженный биотуалет, на глазах у каких-то воров и наркоманов.

Там, в камере, они проговорили с Сашкой весь вечер, сначала обсудили сложившуюся ситуацию, а потом вдруг перешли к обычным разговорам, тем самым, которые естественно возникают между людьми, связанными ещё не дружбой, но уже едва наметившейся ниточкой взаимной симпатии. Стёпка видел, что Полякова неумолимо клонит ко сну, но Сашка всё же старался не спать, отвечал на Стёпкины вопросы, рассказывал о своей жизни — понимал, наверно, Стёпкины чувства, замечал его брезгливость, которую тот никак не мог пересилить, глядя на грязный, ничем не застеленный матрас и на жидкую подушку, обтянутую наволочкой в подозрительных буро-жёлтых пятнах. Про себя Стёпка решил, что спать здесь он ни за что не будет, но спустя часа три, после того, как они с Поляковым, казалось, обсудили всё, что можно, не по одному кругу, его всё же сморил сон, и он сам не заметил, как уснул, уронив голову на вонючую подушку, которой до него касались сотни немытых голов разного жулья.

Разбудил его Сашка, молча поставил перед ним тарелку с какой-то серой жижей, стакан с компотом и протянул бутылку с водой. Стёпка брезгливо отодвинул от себя стакан и тарелку и принялся остервенело откручивать крышку на бутылке. Сашка, угадав, что он собирается сделать, остановил его:

— Если хочешь пить, попей компот, а эту воду оставь, чтобы умыться. Здесь больше нечем. И… я бы на твоём месте всё же поел, чёрт его знает, сколько нас ещё тут продержат.

Сашкин голос звучал спокойно и неторопливо, и Стёпка в который раз подивился неожиданному уму и житейской мудрости Полякова. Да, Сашка действительно оказался умным, и это как-то не вязалось в голове. За десять лет учёбы Стёпка настолько привык видеть в нём мелкого доносчика, что даже его хорошие отметки по предметам воспринимал, как закономерную плату за стукачество. А тут, оказалось, что Поляков рассуждает очень логично, видит все нюансы и одновременно картину целиком, быстро соображает и умеет отделять главное от второстепенного. И более того — в той ситуации, в которой они оказались, умудряется сохранять если не спокойствие, то хотя бы его видимость.

Они ещё раз обговорили всё то, о чём рассуждали накануне, условились ни при каких обстоятельствах не сдавать Кира, и когда их обоих вызвали в кабинет, тот же самый, где их допрашивали вечером, Стёпка был готов молчать, что бы ни случилось, хотя бы потому, что рядом с ним был этот новый, открывшийся с непривычной стороны Поляков, и струсить и смалодушничать при этом новом Полякове было для Стёпки неимоверно стыдно.

Но их неожиданно отпустили. Хмурый капитан, почти ничего им не объяснив, выдал пропуска с отметками, заставил расписаться в каком-то протоколе и сообщил им, что они свободны. Другой военный, кажется, сержант, Стёпка не очень разбирался в знаках отличия, довёл их до КПП и велел подниматься к себе.

— Мне надо вниз. У меня мама внизу, ей сообщили вчера, наверно. Она волнуется, — Сашка остановился и просительно посмотрел на военного.

— Не положено, — равнодушно ответил тот. — Вы наверху оба живёте, так? Вот и идите наверх. Вниз нельзя.

Спорить они не стали, просто молча поднялись до общественного этажа. Людей было мало, но зато они пару раз наткнулись на военный патруль.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Стёпка вполголоса.

Сашка в ответ только покачал головой. Он выглядел озабоченным, может быть, потому что ему не разрешили спуститься к родителям, а, может быть, потому что всё-таки что-то понимал, хотя и не говорил этого вслух.

— Я пойду тогда, — Сашка нерешительно потоптался. — У меня здесь на общественном этаже квартира. Номер пятьсот восемнадцать. Если что, заходи.

— Хорошо, — и Стёпка неожиданно для самого себя протянул Сашке руку, наверно, в первый раз за всё время их знакомства, и этот жест, которого Стёпка при общении с Сашкой всегда демонстративно избегал, оказался сильнее и действенней всех слов, которые они друг другу говорили.

Сашка его понял и протянул в ответ свою руку.

— Стёпа, ты почему ничего не ешь? — мамин голос раздался над самым ухом, и Стёпка вздрогнул, отвлекаясь от своих мыслей. — Пожалуйста, поешь хотя бы немного.

— Я ем, — буркнул Стёпка и схватился за вилку.

Он опять скользнул глазами по отцу, и тот вдруг оторвался от своей тарелки, внимательно посмотрел на Стёпку. Степану на миг показалось, что сейчас отец заговорит. Во всяком случае отцовское неподвижное и красивое лицо чуть ожило, даже рот слегка приоткрылся, но отец вздрогнул и снова опустил глаза.

«Да скажи ты хоть что-нибудь!» — хотелось крикнуть Стёпке. Крикнуть громко, разрывая повисший саван тишины, ударить словами отца по лицу, чтобы тот дёрнулся как от пощечины, но он не крикнул. Обернулся, увидел бледное и усталое лицо мамы и сдержался, опустил глаза, заморгал часто-часто, прогоняя подступившие злые слезы и чувствуя, как мама гладит его по голове, как маленького.

Стёпка вбежал в квартиру и почти сразу же уткнулся в мамины объятья, как будто она всё это время ждала его тут, под дверью.

— Стёпа! Слава богу! Стёпочка!

Мама обнимала его, обшаривала руками, слепо тыкалась в грудь и то ли всхлипывала, то ли смеялась. Поднимала голову, чуть отстранялась, оглядывая его с головы до ног, словно никак не могла наглядеться, и снова прижимала к себе.

— Ну, мам, ну ты что? Всё нормально, мам, — повторял он как заведённый, думая, что надо в душ, а потом к Нике. Обязательно к Нике. — Пусти, я хоть вымоюсь, ну мам. И я к Нике, мне надо…

— Нет! — мама вцепилась в него обеими руками, стиснула крепко, до боли. — Не ходи туда! Туда нельзя!

— Почему нельзя?

Он спросил автоматически и тут же похолодел, застыл. Ника… Перед глазами встали белые мёртвые ноги той девушки, Лены Самойловой, с которой Ника ушла вчера. Потом следы бойни на тридцать четвёртом, раненый Шорохов…

— Нет-нет, Стёпочка, с ней всё в порядке, — мама, видимо, заметив, как он изменился в лице, поспешно заговорила, всё ещё сжимая его руками. — Ника дома, она… она под арестом. Давай присядем, я всё тебе расскажу, я сейчас всё расскажу, Стёпочка…

Мамин рассказ никак не желал укладываться в голове. Стёпка задавал бестолковые вопросы, на большинство из которых у мамы не было ответов, потом в какой-то момент его торкнуло, что Савельев опоздал, и угроза военного переворота, о которой ещё вчера ему талдычил Сашка Поляков, уже никакая не угроза, а свершившийся факт, и теперь там в Совете у руля какие-то другие люди, а, значит, его отец, который был на стороне Савельева, значит, он… Стёпка задохнулся от этой страшной мысли. Захотелось вскочить с дивана, куда его усадила мама перед тем, как приступить к рассказу, бежать к отцу, но он не успел. Неожиданно ожил динамик экстренной связи, встроенный во все жилые помещения, зашуршал, издал непонятное потрескивание, и ровный, механический женский голос заполнил квартиру.

— Внимание! Передаём срочное правительственное сообщение!

Мама вздрогнула и побледнела.

— … раскрыт преступный заговор… бывший глава Совета Савельев… сокрытие важного источника энергии, повлекшее за собой введение жёстких мер, которые привели к потере населения…

«Бывший?» — Стёпка лихорадочно соображал, ловя каждое слово, доносившееся из динамика. Значит, всё-таки переворот, поэтому и военные везде. Потому и Сашку не пустили вниз к родителям.

— … Верховный правитель, Андреев Сергей Анатольевич, принимает на себя…

Стёпка посмотрел на маму, она ещё больше напряглась.

— …Совет распущен… вскрыты связи с заговорщиками… Величко Константин Георгиевич, бывший глава производственного сектора, взят под стражу…

Стёпка замер. Вот сейчас скажут про отца, что его тоже, под стражу.

— …Состав нового правительства: министр сельского хозяйства — Звягинцев…

Мама сжала Стёпкину руку.

— Министр здравоохранения — Мельников…

— Слава богу, — выдохнула мама. — Слава богу.

Стёпка видел, что её лицо, до этого напряжённое, расслабилось, уголки губ опустились и задрожали, словно она собиралась заплакать, выплеснуть из себя в облегчении все скопившиеся и сдерживаемые слёзы.

— Всё хорошо, Стёпочка, теперь всё хорошо, — говорила мама, но чем дольше она повторяла эти слова, тем понятнее становилось, что ничего хорошего в этом не было. Потому что, если отца не арестовали за связь с Савельевым, это могло означать только одно — в глазах Стёпки означать — его отец предал. Савельева, Величко, всех остальных. Предал… предал…

Обед подходил к концу, а Стёпа так и продолжал ковыряться вилкой в тарелке. Хоть он и пообещал маме поесть, но к еде так и не притронулся — не мог. Почему-то сама мысль о том, чтобы проглотить хотя бы кусочек, вызывала непреодолимое отвращение. Он глядел на свою тарелку, на такой же кусок рыбы, как у отца, но уже остывший, с жёлтыми капельками масла на подрумянившейся корочке, и чувствовал, как в душе медленно понимается гнев, его потрясывало, как от озноба. Стёпка не выдержал. Вскинул глаза и уставился на отца.

Тот уже закончил есть, аккуратно отложил столовые приборы в сторону, взял салфетку и привычным, слегка небрежным жестом, промокнул губы. И почему-то именно этот расслабленный и непринуждённый жест, который Стёпка видел тысячу или даже миллион раз до этого, и стал последней каплей, которая прорывает плотину, становится той самой точкой невозврата, делящей мир на «до» и «после».

— Может быть, ты всё-таки объяснишь нам с мамой, что произошло? — Стёпка с ненавистью уставился в невозмутимое лицо отца.

Отец медленно свернул салфетку и так же медленно положил её на пустую тарелку.

— Ты уже слышал, Степан, что произошло, — на его эмоциональный всплеск отец никак не отреагировал, ответил спокойно, как обычно, не повышая голоса. — По громкой связи всё объявили. В Башне произошла смена правительства. Прежнее арестовано.

— Тогда почему ты не арестован? Почему арестовали Величко, а тебя нет?

— Стёпа! — мама схватила его за руку, но Стёпка в гневе скинул её руку.

— Ты же был с Савельевым! Ты был за Савельева! Я видел тебя там, с ним, на пятьдесят четвёртом. Почему же они тогда тебя не тронули? А? Да ещё и министром назначили?

— Стёпа!

— Нет, мама, пускай он нам объяснит. Нику держат под арестом, а он… — Стёпка задохнулся. — Сидит тут, как ни в чём не бывало! Рыбу ест!

— Степан, — отец слегка побледнел, но не более. — Сейчас это трудно понять, но со временем…

— Так объясни, чтобы я понял и понял сейчас, — перебил Степан отца. — Чтобы мы с мамой поняли.

— Хорошо. У нашего нового верховного правителя имеется своё понятие о мироустройстве. Я думаю, в ближайшие дни это станет известно всем, но если вкратце, то идея простая: возврат к прежнему общественному строю, как до мятежа Ровшица, тут я думаю, Степан, тебе не надо объяснять, на уроках истории ты всё это изучал. Плюс вводится кастовая система.

— Как это? — не поняла мама.

— Всё просто на самом деле, — отец опять взял салфетку, развернул, свернул её, задумчиво посмотрел, а потом быстро смял и отбросил в сторону. — Так уже было в некоторых государствах в допотопном мире. Родился в семье рыбака — быть тебе рыбаком. Повезло появиться на свет в семье начальника — станешь начальником, в своё время. А у нас отныне будет три класса: низший, средний и элита. И в элиту отбираются только потомки тех, кто до мятежа Ровшица стоял у руля. Все эти полузабытые Андреевы, Бельские, Ставицкие, Зеленцовы… Платовы.

— Ты сейчас шутишь? — мамин голос прозвучал очень тихо.

— Ничуть. Наш верховный правитель — сам потомок рода Андреевых, и он разработал целую систему. Теперь всё решает родословная.

— А причём тут ты? — Стёпка прищурился и посмотрел на отца. — Какая связь?

— Связь самая что ни на есть прямая. Моя мама носила фамилию Платова. Она была потомком одной из семей, кто финансировал строительство Башни. Для нового верховного правителя это имеет первостепенное значение, поэтому он и назначил меня министром здравоохранения.

— Только поэтому?

— Не только.

Отец встал из-за стола, прошёлся по столовой, заложив руки за спину. Стёпка ждал. Он хотел верить сказанному отцом, но вот это «не только» сбивало, и то, что отец размеренно вышагивает по комнате, явно собираясь с мыслями, говорило, что есть что-то ещё, то самое «не только».

— Понимаете, — отец остановился и посмотрел на них с мамой. — Этот Ставицкий, чёрт, Андреев, он психопат, помешанный на чистоте крови. Сегодня на Совете, то есть, на заседании нового правительства нам были озвучены некоторые реформы, которые планируется внедрить уже в ближайшее время. И в первую очередь это коснётся образования и медицины. Хорошее образование и качественная медицина будут теперь уделом избранных. К тому же возвращают Закон, и он будет распространяться на всех, кроме элиты и их семей.

— Теперь понятно, почему меня выпустили из обезьянника, — Стёпка не сдержал злой насмешки в голосе. — И почему ты так радостно предал Савельева. За происхождение, да?

— Нет, не за происхождение, — отец опёрся о край стола и опустил голову. — Но ты прав, каким-то образом я… нет, не предал, но поступился своими принципами. У Ставицкого, — отец упорно соскальзывал на фамилию Ставицкий, то ли специально, то ли непреднамеренно забывая, что их новый правитель — Андреев. — У Ставицкого подготовлена ещё одна совершенно абсурдная, совершенно фашистская идея, связанная с демографией.

Стёпка не знал, что значит «фашистская», но потому как отец тяжело дышал и потому, как потемнело его лицо, понял, что это что-то совершенно мерзкое и отвратительное.

— Теперь каждый родовитый потомок должен скрещиваться только с другим родовитым потомком.

— Скрещиваться? — мама непонимающе уставилась на отца. — То есть как скрещиваться? Как собачки?

— Типа того. У Ставицкого все представители знатных фамилий взяты на карандаш. И я, как ты понимаешь, тоже. А наш брак, он к тому же… — отец осёкся, посмотрел на маму, а она под его взглядом вся сжалась, словно хотела превратиться в точку. — Всё дело в том, что по мнению Ставицкого, все неугодные браки, в которых нет общих детей, должны быть расторгнуты с целью заключения подходящих. И если бы у нас, Соня, были общие дети, хотя бы один общий ребёнок, то это бы как-то облегчило ситуацию…

Отец продолжал говорить, обращаясь только к маме, не сводя с неё глаз, а в голове Стёпки молоточком стучало: общие дети, общий ребёнок… А он, Стёпка, он не общий, он где-то там, по отдельности ото всех, сам по себе.

И понимание этого вдруг так чётко пришло ему в голову, что он содрогнулся. Почувствовал, что дрожит от этой внезапной, только что родившейся мысли. Хотя почему только что родившейся? Может быть, она, эта паскудная мысль, всё время жила в нём, пряталась где-то глубоко, ждала своего часа и вот теперь вылезла, торжественно развернулась, тыкнула в Стёпку корявым и грязным пальцем, захохотала: а ты — никто, не родной. Не родной. Никто. Никто.

— …он мне пообещал, что наш брак не будет расторгнут, и мне пришлось… мне пришлось, Соня, выказать ему свою лояльность, чтобы…

Обуреваемый своими мыслями, Стёпа только сейчас заметил, что отец подошёл к маме, опустился перед ней на колени и теперь держал её подрагивающие руки в своих ладонях. И, глядя на них, Стёпка почувствовал себя одиноким и лишним. Абсолютно лишним в этой столовой, в этой квартире, везде лишним.

— Ну и отлично, — Стёпка сам не узнал своего голоса. Казалось, это говорил не он, а кто-то другой, незнакомый. — Родите себе общего ребёнка. Делов-то.

— Стёпа! — мама вскочила со стула.

— А чего? Тогда папе не придётся… поступаться своими принципами.

Он заметил, что по инерции, привычно произнёс «папа» и разозлился на себя.

— Стёпа, перестань, пожалуйста, — отец тоже поднялся, сделал шаг навстречу, и Стёпка испугался, что он сейчас подойдёт, обнимет его за плечи, и всё станет как раньше, но как раньше уже быть не может и потому всё — фальшь, сплошное притворство. Но отец не подошёл. Замер на полпути, сказал тихо. — Ты — мой сын, и всё остальное не имеет значения.

— Ошибаешься, — Стёпка встал из-за стола, засунул руки в карманы, смерил отца взглядом. — Очень даже имеет значение. И я… я не твой сын… не ваш сын, Олег Станиславович.

Он хотел добавить «не общий», но не смог — понял, что сейчас разревётся перед ними и потому просто бросился к двери.

— Стёпа! — это крикнула мама, но её голос не остановил, а наоборот, подтолкнул его, и он вихрем вылетел вон.

— Привет ещё раз, — Сашка немного удивлённо посмотрел на явившегося к нему, как снег на голову, Стёпку, и отступил, пропуская внутрь.

Увидеть Васнецова на пороге своей квартиры он никак не ожидал. Да, когда их выпустили из обезьянника, Сашка назвал ему свой адрес, но это была скорее дань вежливости, и он никак не думал, что Стёпка к нему заявится. Наверно, поэтому и не смог сейчас сдержать глупого удивления, которое повисло на лице.

Впрочем, Стёпка его удивления не заметил. Он рассеянно кивнул на Сашкино неуклюжее приветствие, прошёл в квартиру и, сделав буквально шаг, остановился.

— Это… всё? — Стёпка обернулся на Сашку и заморгал глазами.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, почему Васнецов выпалил этот вопрос. Сашка и сам в своё время не смог сдержать разочарования, когда впервые появился на пороге этой квартирки, которую и квартирой было затруднительно назвать — скорее уж комната, узкая, вытянутая и едва вмещающая в себя кровать и стол с двумя стульями. И разве только наличие отдельного санузла примиряло с убогостью обстановки. Теперь-то он уже привык — и к самой комнате, и к запаху мусора, который доносился от кухни общественной столовой, к которой примыкал его пятьсот восемнадцатый номер, и к крикам уборщиц по утрам, и к тусклому свету энергосберегающих светильников. Привык и принимал, как данность. Но Стёпка-то всё это «великолепие» видел впервые, оттого и застыл на пороге, не решаясь двинуться дальше. Даже забыл о каких-то своих проблемах — а они у Стёпки явно были, иначе он вряд ли прибежал бы сюда, — и теперь смотрел на Сашку, не зная, что ему делать.

— Стандартная квартира на одного человека. — спокойно пояснил Сашка. — Не хоромы, конечно. Камера, где мы с тобой прошлую ночь провели, по сравнению с ней — дворец.

— Дворец, скажешь тоже.

Сашкина шутка была так себя, но Стёпка всё же улыбнулся. Правда, улыбка тут же погасла — наверняка Васнецов вспомнил «дворец»: вонь от обоссанного биотуалета, крышку которого никто не опускал, сальную жёлтую наволочку, грубые голоса, доносившиеся из угла, где дулись в очко, грязные ноги то ли наркомана, то ли пьянчужки, свешивающиеся с верхних нар прямо над Стёпкой, — и поморщился. Сашка это заметил и поспешил перевести разговор.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Да я хотел… думал у тебя ночь перекантоваться, — Стёпа ещё раз оглядел Сашкину комнату. — Извини, глупая идея.

— Ну, если тебе некуда идти, и ты не против спать со мной на одной кровати, то — пожалуйста. У тебя что-то случилось? Что-то дома, с родителями?

Сашка задал вопрос осторожно, не особо надеясь на Стёпкин ответ. Друзьями они с Васнецовым не были, хотя чёрт его теперь разберёт, что такое дружба вообще и в чём она выражается. После того, как они вместе обнаружили раненного Кира и пытались, насколько могли, помочь ему, после ночи, проведённой в камере, где обсуждение событий последних нескольких часов вылилось в разговор по душам, всё в их отношениях стало ещё трудней и запутанней, и Сашка не понимал, какой тон лучше взять, и оттого всё время сбивался.

Стёпка, наверно, и сам испытывал что-то похожее, потому что на Сашкин вопрос он не ответил, просто прошёл в комнату и присел на край кровати. Чуть наклонил голову, так, что прядка тёмных волос упала на глаза, уставился себе под ноги, задумчиво рассматривая пол, покрытый синим, истёртым в нескольких местах почти до дыр ковролином.

— Ты уже слышал… правительственное сообщение? — Стёпка наконец прервал своё молчание и повернулся к Сашке.

Сашка кивнул. Сообщение он, конечно же, слышал, и фамилия нового верховного правителя, Ставицкого-Андреева, его не удивила. Он быстро сложил два и два, вспомнив скудную информацию их архивных изысканий, которую сам принёс Савельеву и Литвинову, догадался, что те двое тоже верно вычислили своего противника, но, увы, не успели, и теперь скорее всего заперты внизу, а, возможно, даже убиты. Думать про самое плохое Сашке не хотелось, потому что мысли сразу соскальзывали на Катю, перед глазами вставало её сердитое покрасневшее лицо, в ушах звучал дробный стук каблучков, когда она уходила от него, и он не понимал, кто же из них двоих теперь прав: он в своей осторожности или она, не желающая и не умеющая отступать.

— Тогда ты уже знаешь, что мой отец… он остался в этом новом правительстве, — Стёпкино лицо было бледным, а глаза лихорадочно блестели. — Понимаешь, что это значит? Там же сказали, что взяли всех, кто был замечен в связях с Савельевым. Всех заговорщиков. Величко этого… А отец, он же тоже был в больнице. Но его не задержали. Его даже министром назначили.

— Ты с ним говорил, со своим отцом? — тихо спросил Сашка.

— Говорил. Он сказал… чёрт, Саш, я вообще мало что понял, если честно. Какие-то Платовы, Ставицкие, Андреевы, кастовая система. Элита…

И Стёпка принялся торопливо рассказывать.

— …а у отца мать была Платовой. Это какая-то крутая фамилия. И поэтому его и оставили министром. Это он так сказал, только, — Стёпка замолчал. — Только понимаешь, дело ещё в другом.

Сашка понимал, куда клонит Стёпка. Точнее, вывод напрашивался сам собой, и, вероятнее всего, именно такой вывод Степан и сделал.

— Ты считаешь, что твой отец предал Савельева, — Сашка задумчиво потёр переносицу. — Конечно, на первый взгляд всё так и выглядит.

— Вот видишь!

— Погоди. Это на первый взгляд, но я… лично я бы не торопился с выводами, — Сашка внимательно посмотрел на приятеля. — Стёп, понимаешь, иногда поступки выглядят мерзко, но если знать мотивы, которые двигали…

— А какие тут могут быть мотивы? Кресло министра и собственная безопасность. Вот и все мотивы. Что тут ещё может быть? — зло ответил Стёпка. — И вообще…

Васнецов начал говорить и тут же осёкся. Что-то там было ещё, за этим «вообще», чего, наверно, ему, Сашке, знать было не положено, и Сашка решил не настаивать, но Степан, судорожно и зло сглотнув, всё же продолжил. Он говорил, не поворачивая к Сашке головы, глядя перед собой прямо в стену, до которой при желании можно было дотянуться рукой. Говорил быстро, скомкано, стараясь спрятать за словами боль, обиду и растерянность, но они всё равно прорывались, и Стёпка каждый раз зло вспыхивал и с видимым усилием гасил в себе поднимающиеся злость и раздражение.

— Отец прямо сказал, что ему пришлось поступиться своими принципами, потому что ему поставили условия. Этот новый правитель Ставицкий или Андреев, чёрт, я так и не понял, какая у него на самом деле фамилия, и почему так.

— Ставицкий, если верить метрике, и Андреев по факту рождения, — машинально сказал Сашка и тут же поймал удивлённый Стёпкин взгляд. — Я тебе всё расскажу, ты продолжай про отца лучше. Извини, что я перебил.

— Ну а что продолжать? Этот Ставицкий поставил отцу условия, что если он не согласится, то ему придётся развестись с мамой, потому что у них нет общих детей. Вот родили бы они общего ребёнка, тогда бы… а я…

Стёпка обхватил голову руками, запустил пальцы в густую шевелюру, нервно сжал и замолчал, закусив губу, и… прежний самоуверенный красавец Васнецов, которому Сашка всегда немного завидовал, исчез. Пропала некая нарочитость, подчёркнутая наигранность, лакированность, которая проскальзывала даже, когда они ночевали в вонючем обезьяннике, и теперь рядом с Сашкой сидел семнадцатилетний пацан, растерянный и не знающий, как себя вести. А до Сашки внезапно дошло: вот оно — то, что выбило почву из-под Стёпкиных ног. Всё остальное, возможное предательство Мельникова, отца Стёпки, его новое назначение — все это было вторичным, а вот это, застрявшее так и невысказанными словами — главным.

Вряд ли Сашка мог сказать, что он понимает до конца Стёпкины чувства — ведь для этого нужно было быть приёмным, а Сашка, как ни крути, был родным ребёнком — но боль приятеля и его обиду он почувствовал остро и явственно и, почувствовав, неожиданно положил руку Стёпке на плечо и ободряюще сжал. И этот невольный жест единения оказался нужен им обоим — он наконец-то скрепил то, что зародилось в грязной каморке на тридцать четвёртом этаже, когда они сидели на коленях перед умирающим Шороховым, разрывая на узкие полосы свои майки и рубашки, делая то, чего от них никто не просил, и то, что так настойчиво требовали их сердца.

— Вот видишь, — мягко проговорил Сашка. — Это многое объясняет.

— Ничего это не объясняет, — Стёпка упрямо склонил голову. — Видеть его не могу. И жить с ним не хочу и не буду. Он там принципами своими поступается, а эти Нику заперли. Чёрт!

Стёпка вскочил, повернул к Сашке своё горящее лицо.

— Саш, они же Нику заперли. Ну этот, Ставицкий.

— Нику? Где заперли?

— В её собственной квартире. Мама сказала, что туда охрану приставили, и к ней теперь никого не пускают. Им Вера рассказала, она всё видела. Нику привели какие-то военные и теперь держат под охраной. А вдруг её убьют, Нику убьют?

— Погоди, — Сашка остановил его. — Сядь, пожалуйста, не скачи. И успокойся. Нику не убьют.

Стёпка удивлённо уставился на Сашку, а потом медленно опустился на кровать.

— Сам рассуди. Этому Ставицкому незачем убивать Нику. Скорее всего, он её держит как заложницу. И это хорошо.

— Хорошо? — не понял Стёпа. — Чего здесь хорошего?

— Извини, я не так выразился. Конечно, это плохо, что её держат взаперти, но хорошо то, что она жива. Ты сам вспомни, что мы думали вчера, когда нашли там этих… и Кира. А ещё хорошо то, что это значит, что Савельев жив. И все, кто с ним ушли на АЭС, скорее всего, тоже живы. И Литвинов, и Анна Константиновна и… Катя.

Сашка слегка запнулся — каждый раз, как он вспоминал Катю, его охватывала тоска и чувство вины перед этой девочкой. А ещё тревога, которая была готова в любую минуту перерасти в страх, и Сашке приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы это не произошло. Почему-то даже то, что его не пустили на шестьдесят пятый, где жили родители, и не дали повидаться с мамой, которая наверняка сейчас места себе не находит, не беспокоило его так сильно, как Катя, которая неизвестно где, и бог его знает, какие опасности там её поджидают.

— Почему? — вопрос Стёпки отвлёк от дум о Кате.

— Ну, потому что иначе, зачем им Ника? Она же сама по себе кто? Студентка-стажёрка. Если бы её отец был убит, о ней бы и не вспомнили. А так — она им нужна, понимаешь? Как дочь Савельева. Чтобы через неё как-то повлиять на Павла Григорьевича. И знаешь, что…

Мысль пришла в голову неожиданно, выскочила сама собой, и, столкнувшись с ней, Сашка замолчал. Всё же было очевидно, а они, перебрав за прошедшую ночь столько всего и обговорив даже, казалось, совершенно незначительные вещи, как-то упустили из виду одну серьёзную опасность…

— Нам надо найти Кира, — выдохнул Сашка.

— Кира? Почему Кира? Его в больницу увезли, ну, наверно, там всё в порядке. Я надеюсь. Главное — Ника. Её надо как-то выручать.

Стёпка его не понимал. Не слышал. В своей озабоченности судьбой Ники, он не видел угрозы, нависшей над Шороховым.

— Нику, да, надо выручать, я не спорю, но, — теперь Сашка вскочил с кровати и зашагал по комнате. Дошёл до стены, у которой притулился стол, повернулся, опёрся о столешницу руками и внимательно посмотрел на Стёпку. — С Никой пока вряд ли случится что-то плохое. Этот Ставицкий, судя по всему, хоть и псих, но не дурак. А вот Киру грозит опасность.

— Какая опасность? Он в больнице.

— Ну ты сам подумай. Его нашли рядом с трупами, в больницу его доставил военный, у Кира огнестрельное ранение. Это нас с тобой из обезьянника выпустили, потому что твой отец наверняка попросил, а за Кира никто не попросит. Навесят на него эти трупы, когда он в себя придёт. Если только не хуже. Потому что…

Он замолчал, давая Стёпке время самому сообразить. И тот понял. Может быть, иногда Васнецов и вёл себя как заносчивый кретин, но дураком он точно не был, и сейчас, после Сашкиных слов, на Стёпкином красивом лице отразилось полное понимание сложившей ситуации и всего того дерьма, в которое влип Шорохов. А для самого Сашки уже не оставалось никаких сомнений, что Кир оказался рядом с трупами тех, кто был как-то связан со Ставицким (а они точно были с ним связаны), не случайно, и стреляли в него не просто так, не из-за каких-то бандитских разборок. И если теперь те, кто его не добил, узнают, что Кир жив, то…

— Понял теперь? — спросил Сашка.

Стёпка кивнул.

— Вот поэтому и надо его найти. Помнишь, когда нас взяли, один из солдат сказал, что-то про больницу на сто восьмом. Кир там.

— И что нам это даёт? И вообще, как мы туда попадём для начала? Мы на этот сто восьмой этаж даже спуститься сейчас не можем. Никого же не пропускают никуда. Тебя к родителям не пустили. А в больницу тогда как?

— Ну, — Сашка внимательно посмотрел на Стёпку. — Вообще-то есть одна идея. Только боюсь, она тебе не понравится.

— Почему?

— Потому что надо будет привлечь твоего отца. Он же — министр здравоохранения. А Кир — в больнице.

— Он — предатель, — в Стёпкином голосе опять зазвенело упрямство. — То есть, он «поступился своими принципами». Ничего ему нельзя говорить. И про Кира тем более.

— А ты и не говори про Кира. Тут надо подумать, — Сашка оторвался от стола, быстро пересёк комнату и, придвинув один из стульев, уселся прямо напротив Стёпки. — Ну давай подумаем, а?

Почему-то вдруг стало страшно, что Стёпка не согласится, упрётся, и ему, Сашке будет не переубедить его, но Васнецов неожиданно кивнул.

— Ну, давай подумаем, — и улыбнулся немного ошарашенно, словно сам не верил до конца в то, что только что сказал.

В учебную часть они шли молча, всё уже было сто раз переговорено за эту длинную, нескончаемую ночь. И в результате этой странной ночи — когда они то начинали дремать, то вновь кого-то подкидывало, и, казалось, уже затухших разговор, возобновлялся с новой силой — родился план, который они и шли теперь воплощать. Точнее, шёл Стёпка, потому что главным исполнителем был именно он.

Сашка видел — план этот Васнецову не нравился. И не потому что он мог не сработать — как раз наоборот, шансы на успех были вполне достойные. Просто для этого плана Стёпке надо было поговорить с отцом. Без него, как они вчера ни крутили, ничего не выходило. А именно с отцом Стёпка говорить не хотел.

Та детская обида, которую Сашка уловил на лице приятеля, оказалась очень сильной. Настолько, что даже перечёркивала Стёпкино желание продолжать учиться дальше на врача, а ведь у них в классе ни для кого не было секретом, что об этой профессии Васнецов мечтал чуть ли не с первого класса. Возможно, потом (Сашка никогда не был излишне категоричным) Стёпка поймёт всю абсурдность этого юношеского всплеска эмоций, но для этого нужно время, а его-то как раз сейчас и не было.

На КПП у них проверили пропуска, и они вошли в общий коридор, собираясь тут расстаться: аудитории административного сектора, куда нужно было Сашке, располагались в правом крыле, а медицинские — в левом. Но едва они вошли, как на них обрушился голос из динамика общей связи.

— …все студенты всех направлений перед началом занятий должны собраться в актовом зале…важное объявление… явка строго обязательна…

Сашка замер, точно уткнулся в прозрачную стену.

— Началось, — выдохнул он и почувствовал, как кровь отливает от лица.

Из того, что Стёпка рассказал вчера про кастовую систему и деление на классы, Сашка сделал неутешительный для себя вывод: скорее всего начнутся чистки, и он, Сашка Поляков, вылетит с учёбы одним из первых, потому что никаких аристократов в родне у него не числится. Единственное, он не предполагал, что так скоро. Но новая власть, видимо, решила не откладывать дело в долгий ящик и принялась избавляться от неугодных сразу же. Что ж… лихо забирают.

В актовом зале было шумно. Студенты в ожидании этого объявления кучковались небольшими группами, тревожно переговаривались.

— Стёпа! — откуда-то из глубины зала раздался звонкий девчоночий голос. Вера Ледовская.

Она сидела на заднем ряду, рядом — Марк Шостак и близнецы Фоменко. Сашка непроизвольно вздрогнул. С Верой встречаться не хотелось.

— Пойдём, — Стёпа решительно взял Сашку за локоть и потащил ко всей компании.

— Привет! — громко поздоровалась Вера, когда Стёпка плюхнулся на свободное место рядом с близнецами. А Сашка так и остался стоять в проходе. Мимо проходили другие студенты, его задевали, неловко толкали, какая-то девушка налетела на Сашку со всего разбега, рассмеялась и, не извинившись, побежала дальше, догоняя ушедших вперёд подружек.

— Садись, Сань, — позвал его Марк, похлопав на сиденье рядом с собой.

— Да уж, Поляков, присаживайся. В ногах правды нет, — Вера наконец повернулась к нему. Голос её звучал как всегда насмешливо и колко, но вот взгляд… Вера смотрела на него как-то странно, словно видела впервые. Она хотела что-то сказать, но заговорил Лёнька Фоменко, обращаясь к Васнецову.

— Стёп, ты что-нибудь понимаешь? Ты в курсе, что происходит? Про Нику нам Вера уже рассказала. Ты уже знаешь?

— Про Нику знаю, — тут же отозвался Стёпка. — Но вряд ли больше, чем вы. Нику держат взаперти. Ну и ещё знаю, что в Башне — новая власть.

Стёпка понизил голос, настороженно глянул на группу девушек, кажется, с юридического, сидевших впереди. Вера перехватила его взгляд и тут же сказала, тоже шёпотом:

— Давайте не здесь. После собрания всё обговорим.

— Сразу же? — уточнил Стёпка.

— Сразу вряд ли получится, — встрял Митя. — Скорее всего, после собрания всех разгонят по аудиториям. На большой перемене только.

— Да, раньше не получится, — нахмурилась Вера. — Ну ничего. Собираемся в двенадцать, за столовкой. Там есть небольшой закуток. Знаешь где? — повернулась она к Стёпке. — Справа от двери в кухню, там арка небольшая и две статуи стоят. В этом месте нас точно не увидят.

Стёпка кивнул головой и хотел ещё чего-то спросить у Веры, но тут на сцену поднялся начальник учебной части — Евгений Антонович, так кажется его звали, крупный мужчина в возрасте. Шум в зале стих. Все обратили на сцену свои лица, в которых любопытство мешалось с тревогой. Евгений Антонович заговорил, и по мере того, как он доносил до аудитории информацию, тревога на лицах студентов усиливалась. Все начали переглядываться, перешёптываться.

Что ж, Сашка действительно оказался прав. Он сидел с совершенно окаменевшим лицом, и каждое произнесённое со сцены актового зала слово било наотмашь, а он, как написано в какой-то древней книге, после каждого удара по одной щеке покорно подставлял другую. Потому что теперь уж чего. И снова промелькнули вереницей десять лет школьных унижений …ложное чувство товарищества, Поляков, так культивируемое в детской и юношеской среде, не просто ошибочно, оно — вредно и пагубно для нашего общества. Я понятно изъясняюсь, Поляков… и тонкий лист из ученической тетради на столе завуча с жиденьким рядом фамилий …ты точно, Поляков, перечислил всех, кто покупал наркотики в мужском туалете?

— В целях оптимизации системы образования состав студентов будет пересмотрен, исходя из статуса и социального положения их родителей, — густой бас Евгения Антоновича мягко лился со сцены. — Вводится жёсткое деление на группы, в соответствии с этим самым статусом, контакты между группами — нежелательны, и рекомендуется их прекратить или свести к минимуму, если того требует учебная необходимость. Личные отношения тоже не приветствуются.

Сидевший рядом с Сашкой Марк вздрогнул и вцепился в Верину руку. Личные контакты. Этих двоих новые правила касались напрямую. Семья Ледовских — военная элита, а вот Марк — из низов. Впрочем, братья Фоменко тоже.

— Они с ума сошли, — тихо прошептала Вера. — Они все точно сошли с ума.

В закутке рядом со столовой было тесно, они вшестером с трудом там умещались.

Когда Вера говорила про это место, ещё там в актовом зале, она обращалась к Стёпке, и Сашка решил, что его это не касается. Но Вера после последней перед обедом лекции сама поймала его у выхода, дёрнула за рукав и приказала:

— Пойдём!

Сашка не стал сопротивляться — с Верой Ледовской этот номер всё равно бы не прошёл, — и послушно поплёлся следом. Не доходя до столовой каких-то несколько метров, Вера остановилась, повернула к нему решительное бледное лицо.

— Ну вы с Шороховым, конечно, даёте. Такое провернуть.

Сашка хотел спросить, откуда она знает, но потом понял, что скорее всего от Мельникова — тот рассказал, — и потому просто ответил:

— Это всё Кир. Это он, а я так…

— Конечно, Кир, — перебила его Вера. — Никто и не сомневается. Но ты тоже… молодец. Хотя не думай, что деда я тебе прощу. Даже не надейся.

Сашка пожал плечами. Он на это и не рассчитывал.

Теперь они сидели зажатые между двумя дурацкими статуями и шёпотом говорили. Точнее, говорил он, Сашка, а все внимательно слушали. Вера, конечно, коротко уже всем поведала о том, что знала, но знала она немного, и Сашке пришлось рассказывать обо всём подробно: про ту ночь на Северной станции, про Савельева, про Литвинова, которого они с Киром обнаружили раньше, про АЭС… Наверно, в первый раз за свою жизнь он был в центре внимания, его выступления на школьных собраниях в роли старосты были не в счёт — тогда его всё равно никто не слушал, все просто отбывали повинность: он — зачитывая очередной, составленный Змеёй доклад, они — откровенно изнывая от скуки. Сегодня всё поменялось. Теперь Сашка был членом команды. Полноправным и…, наверно, достойным.

Они сами не заметили, как за всеми разговорами (после Сашки говорил Стёпка, рассказывая про тридцать четвёртый и ночь в камере, потом Вера — про Нику) большая перемена кончилась, и гул голосов, наполняющий коридоры, стих. Они инстинктивно стали говорить ещё тише, но даже этот еле слышный шёпот, казалось, громом раздавался в притихшем помещении.

— Мы должны что-то сделать! — Вера даже шёпотом умудрялась раздавать приказы. — Ребят, понимаете? Мы не можем просто сидеть, сложа руки. Они держат Нику в заложниках. Её же могут убить в любой момент, если что-то пойдёт не так.

— Вер, ну а что мы можем? — мягко возразил Марк.

Всё это время он держал её за руку. Сашка ещё со школы замечал, что Вера не любит демонстрации чувств при посторонних, и раньше она всегда осаживала Марка, когда тот пытался на их общих тусовках приобнять её или вот так, как сейчас, взять за руку. А теперь она, кажется, сама вцепилась в Марка. Понимая, что их скоро разлучат — уже, считай, разлучили.

— Я не знаю. Но что-то мы должны сделать. Нельзя же так просто смотреть на всё это? Мы же теперь даже видеться не сможем.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказал Марк, но уверенности в его голосе не было.

— И Кир, — продолжила Вера. — Надо найти Кира, Сашка правильно сказал. Надо попасть в ту больницу. Стёпа, твой отец нам в этом точно поможет.

Тема Стёпкиного отца всплыла в первый раз. До этого момента Стёпка её обходил, а Сашка тактично молчал, понимая, что тут Стёпка должен как-то сам. Это его бой.

— Отцу нельзя ничего говорить, — Стёпкин голос сорвался, стал чужим. — Потому что он… он на стороне этого … нового Верховного правителя. Андреева, Ставицкого, как там его, в общем дяди Ники.

— Нет, Стёп, — запротестовала Вера. — Я же говорила с твоим отцом позавчера, уже когда Нику схватили. Он…

— А вчера его назначили министром в новом правительстве, — отрезал Стёпа. — И всё, я не хочу больше об этом говорить.

Обида прорвалась, Стёпкин голос дрогнул, и Сашка понял, что пора вступать ему.

— На самом деле мы уже придумали, как нам найти Кира, да, Стёп?

— Что вы придумали? — спросил Лёнька, подавшись вперёд.

Сашка хотел было ответить, но Стёпа уже справился с обидой, загнал её вглубь, подальше и перехватил разговор.

— Я сейчас заберу документы отсюда и попрошу… отца, чтобы он устроил меня на работу в ту больницу. Неважно кем — стажёром, медбратом, санитаром. Он… ему придётся меня устроить.

— Но Кира же, наверно, ищут? Те, кто его… не добил? — снова спросил Лёнька.

— Может и ищут. Только пропуска при нём не было, а сам он был без сознания. Так что мы ещё можем успеть найти его раньше. Мне главное попасть в ту больницу.

— А как же твоя учёба? — спросил Митя, сочувственно глядя на Стёпу. — Ты же так хотел быть врачом.

— Мало ли что я хотел. Это раньше было. Да и потом, меня всё равно бы выкинули, наверно. Теперь же всех безродных будут выгонять.

— Никуда тебя не выгонят. Ты — сын министра, — возразила Вера.

— Никакой я ему не сын, — Стёпка сердито зыркнул на Веру. — Я — приёмный, забыли? У нас даже фамилии разные. А теперь только гены имеют значение. А у меня с генами не очень. Это у него, у… отца, как выяснилось, полный порядок с происхождением. А я тут не при делах.

— Стёпа…

Митя хотел было что-то сказать, но тут снова ожил динамик, опять, заставив их всех вздрогнуть, хотя за последние два дня к этому уже можно было привыкнуть.

— Студент-стажёр первого курса административного сектора Поляков Александр. Немедленно подойдите к кабинету начальника учебной части. Студент-стажёр…

Сашка побледнел. Он ждал этого. Ждал и боялся. Всё-таки так скоро… прямо в первый день.

— Зачем им ты? — спросил Марк. — Ты что-то сделал?

— Я думаю, что они уже начали… ну, пересматривать состав учащихся. И понятно, что принялись сразу за административный — туда точно таких, как я, из низов, допускать больше не будут. Ладно, — Сашка оглядел всех и выдавил из себя улыбку. — Если что, то меня ищите на шестьдесят пятом, у родителей. А тебе, Стёп, удачи!

И Сашка, выбравшись из закутка, не оглядываясь, поспешил по коридору в сторону кабинета начальника учебной части.

В деканате царила суета. Секретарша, высокая сухая женщина, которую студенты между собой иначе как Вобла никогда не называли, лихорадочно рылась в шкафу, где хранились папки с личными делами. У стола громко спорили двое мужчин, в одном из которых Стёпа узнал профессора анатомии Гуревича, а рядом с дверями топтались три девчонки и толстый парень в неопрятной мятой рубашке, кажется, со второго курса.

— Тебя тоже вызвали? — поинтересовался он, повернув к Стёпке круглое прыщавое лицо.

— Нет, — Стёпка чуть брезгливо отступил назад. От парня пахло потом, и над верхней губой, где пробивались едва заметные светлые усики, блестели капельки испарины. — Я… я сам.

— А-а-а, — протянул парень и больше ни о чём уже Стёпку не спрашивал.

После того, как Сашка ушёл, они тоже решили расходиться. Сидеть дальше в том закутке не имело смысла, переговорить они обо всём переговорили, что делать дальше — никто не знал, да и в учебных группах их могли хватиться, если уже не хватились.

— Пойдёмте, — первым встрепенулся Лёнька. — Чего теперь сидеть, и так уж…

Он не договорил, но всем и без того было понятно, что он имел в виду под этим «и так уж». Все они, за исключением Веры, были кандидатами на исключение, и Сашка был прав: это лишь вопрос времени, не сегодня, так завтра их вызовут по одному, отдадут документы, вручат, наверно, какое-нибудь направление в пункт распределения или куда там отправляют дальше, и…

— Ну я тогда сразу в деканат, — Стёпка поднял глаза на близнецов, на Марка и Веру он смотреть избегал. Эти двое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и Марк, обхватив Веру за плечи, рассеянно перебирал рукой прядку её тёмных волос. — Заберу документы и сразу к отцу, надеюсь, эти уроды не всё наверху перекрыли, и меня к нему пропустят.

— Да, — отозвалась Вера. Непонятно было, слышала ли она, о чём он сказал — кажется, что нет, с её лица не сходило задумчивое выражение, и Стёпке опять сделалось неуютно. Марк и Вера не целовались, даже то, что Марк обнимал Веру за плечи, трудно было назвать объятиями, и всё равно у Стёпки было ощущение, что подглядывает сквозь замочную скважину — подглядывает за чем-то запретным, очень личным, интимным, что не предназначено для чужих глаз.

— Я пойду, — зачем-то повторил он, и Вера наконец очнулась, уставилась на него своими стальными глазами.

— Погоди. Нам надо решить, как мы будем видеться. Вниз пока никого не пускают, и кто знает, как долго это ещё продлится. Ты, если будешь работать внизу, тоже, скорее всего, не сможешь сюда приходить.

— Наверно. Хотя… думаю отец мне оставит допуск наверх… из-за мамы. Чтоб я смог с ней видеться. Значит, я смогу подниматься. С ребятами вообще без проблем, они же внизу живут. Если их в ту больницу не пустят, я сам могу вечером к Марку, например, забежать. Вы мне только адреса свои оставьте.

— Сейчас, — Лёнька достал из рюкзака листок и принялся быстро записывать номера этажей и квартир.

— А так ещё же телефон есть, — продолжил Стёпка. — Тебе, Вер, я вполне могу звонить.

— Хорошо, — Вера кивнула. — Как с тобой держать связь — решили. Теперь Ника. Идеи есть?

Она обвела всех взглядом. Идей ни у кого не было.

— Ладно. Я сама ещё помозгую. И вообще… что-нибудь придумаем.

— Обязательно придумаем, — улыбнулся Митя, и Митина мягкая улыбка словно зажгла надежду. И каждый из них подумал про себя: «Конечно, придумаем. Обязательно — точно что-нибудь да придумаем!».

— Тебе чего?

Стёпка, погружённый в думы, не заметил, как из деканата все разошлись, и он остался один.

— Мне… — он запнулся, чуть было не назвав секретаршу Воблой. Имя-отчество этой женщины он не помнил, а, может, даже и не знал. — Мне… документы…

— Забрать что ли? Фамилию свою говори. И группу.

Стёпка назвал. Секретарша опять метнулась к стеллажу, покопалась там, вытащила тоненькую папку, бросила на стол перед Стёпкой. Потом, сделав отметку в какой-то массивной книге, повернула её к нему и ткнула в то место, где нужно было поставить подпись. Пока Стёпка расписывался, затрезвонил телефон, секретарша схватила трубку и заговорила со звонившим, потеряв к Васнецову всякий интерес. Он даже почувствовал какое-то разочарование. Так просто? Хотя на что он рассчитывал? На то, что его будут уговаривать остаться и подумать? Глупо.

Подавив в себе сожаление, Стёпка покинул деканат, вышел из учебной части и направился наверх, в управление сектора здравоохранения.

Он очень надеялся, что отец будет там, на своём рабочем месте. Потому что, если он умчался по больницам, придётся ждать, а домой Стёпка идти не хотел. Маму, конечно, было жалко, но говорить с ней Стёпа боялся. Боялся, что сам не выдержит, останется с ней. А ему надо найти Кира. Обязательно надо найти.

Он уцепился за эту мысль — про Кира, а остальные гнал прочь. Старался не думать про маму, отца, который вовсе ему не отец, и про то, что он не будет врачом, и про Нику… И про то, что творилось вокруг, про снующих по коридорам военных, про перекрытые лестницы (чтобы пройти наверх ему пришлось оббежать чуть ли не весь этаж — с Северной лестницы его турнули, а на Западную он не пошёл сам, там кричала какая-то женщина, наверно, её задержали), про всё это Стёпка тоже старался не думать.

Хорошо ещё, что в само управление его пустили без труда. Один из охранников, видимо, узнал его — он что-то шепнул второму — и тот, с интересом взглянув на Стёпку, открыл перед ним турникет.

Стёпа был тут всего пару раз. Вот когда папа был ещё главврачом, Стёпка не вылезал из его больницы. А тут ещё не успел — руководить сектором отец стал совсем недавно, всего-то пару месяцев назад или чуть больше.

Стёпа вошел в приёмную.

Красивая молодая женщина в белоснежной блузке, сидевшая за столом, тут же окрикнула его.

— Вы куда? Олег Станиславович занят.

Секретарша, скорее всего, была новенькая, Стёпа её не знал. Он уже было хотел сказать: «Я — его сын», но осёкся.

— Скажите ему, что здесь Степан Васнецов.

— Я же говорю вам, что он занят, — упрямо повторила женщина.

— А вы просто скажите, что его ждёт Степан Васнецов, — с нажимом ответил Стёпа.

Видимо, было в его тоне или выражении лица что-то такое, что секретарша сдалась, ещё раз оценивающе на него взглянула, потом подняла трубку и произнесла:

— Олег Станиславович, тут какой-то Степан Васнецов, он…

Договорить она не успела — дверь в кабинет распахнулась, и Стёпа увидел отца.

— Стёпа! — голос отца слегка дрогнул, но он тут же взял себя в руки. — Проходи! — и, не отрывая от Стёпки взгляда, словно боялся, что тот уйдёт или исчезнет, бросил секретарше. — Меня не беспокоить, я занят.

Степан прошел в кабинет.

Отец закрыл дверь и тут же дал волю эмоциям.

— Ты что себе позволяешь? Где ты был всю ночь? Мама места себе не находит. Ты что, не понимаешь, что в такое время… как маленький! Садись, я сейчас позвоню маме.

Отец подошёл к столу, сел в кресло, пододвинул к себе телефон.

— Потом позвонишь, — Стёпка остался стоять.

— Стёпа, послушай, — отец отложил трубку и посмотрел на него. — Я понимаю, наверно, у тебя есть основания злиться. Просто, ты многого не понимаешь…

— И не хочу понимать, — отрезал Стёпка, отвёл глаза, уставился вниз, на свои ботинки. Левый был слегка в чём-то испачкан. Стёпа заметил это, ещё когда шёл из учебки, и сразу полез в карман за салфетками, чтобы протереть — он привык держать одежду и обувь в идеальной чистоте. Но передумал, из какого-то дурацкого упрямства не стал убирать пятно. Словно нарочно, чтобы досадить отцу, потому что Стёпа знал — отец не выносил таких вещей. Вот и пусть злится. Если заметит, конечно. Потому что какое ему, в сущности, до него дело. Он же не их с мамой общий ребёнок.

— Стёпа, сядь, пожалуйста, — устало проговорил отец. — Нам надо поговорить.

Степан упрямо пялился на пятно на ботинке, словно черпал оттуда силы.

— Я понимаю, тебе сейчас кажется, что я…

— Неважно, что мне кажется, па… — наконец заговорил Стёпа, чуть не назвал отца привычным «папа», но остановился, проглотил второй слог и, разозлившись на самого себя, плюхнул на стол под нос отцу выданную в деканате папку. — Вот!

— Что это? — удивился отец, взял папку в руки, быстро раскрыл и на секунду замер. — Ты что? Ты забрал документы? Стёпа… Зачем?

— За тем, что я больше не хочу быть врачом! — отчеканил Стёпа. — Я пришёл, чтобы попросить у тебя… Мне нужна твоя помощь.

— Погоди, но ведь ты хотел… тебе же нравилось, — отец растерялся, и Стёпе даже стало его жалко. И он подумал, что отцу сейчас нелегко, и, может, Поляков прав, и есть какие-то причины, о которых он, Стёпка, не знает. И если поговорить… Но потом он вспомнил, как отец смотрел на маму и говорил что-то про общих детей. Которых у них нет. И что если бы они были…

— Ты можешь устроить меня на работу? В больницу? Неважно кем. Я могу и санитаром, если надо, — Стёпка упрямо вскинул голову.

— Стёпа, не надо пороть горячку. Давай, ты сейчас пойдёшь домой, вечером я приду, и мы втроём с мамой сядем и обо всём поговорим.

— Мы уже поговорили вчера. Обо всём. Домой я не вернусь. Понятно? — Стёпа снова уставился на пятно на левом ботинке. Оно его раздражало — это неровное, грязно-серое пятно, очертаниями похожее на растёкшуюся по тарелке кашу. Мучительно хотелось его вытереть. Но он всё смотрел и смотрел на него, словно не было ничего важнее этого пятна.

— Стёпа. Ты совершаешь глупость. Ты сейчас на эмоциях, но, поверь, ты всё не так понял. Ты — мой сын. Всегда был им и всегда будешь.

Стёпке вдруг так захотелось плюнуть на всё — на эти порядки, устанавливающиеся сейчас в Башне, на необходимость найти Кира, на всё. Подойти к отцу и как в детстве прижаться к нему, обнять, понимая, что этот самый красивый, умный и сильный человек — его отец и всегда им будет. Он сам так говорил. И мама так говорила. И Стёпка об этом знал, тогда знал, а теперь… теперь он ни в чём не был уверен. Ни в том, что этот человек, сидящий перед ним, Олег Станиславович Мельников — действительно самый лучший, а не какой-то трусливый предатель, ни в том, что он — его отец.

— Я тебе не сын! — зло выпалил он. — И никогда им не был. Я даже не Мельников и тем более не этот… как там… Платов. Я — Васнецов. И я теперь понимаю, почему ты не дал мне свою фамилию.

— Стёпа, это ничего не значит. Да как тебя объяснить-то… Просто мы с Соней, с твоей мамой, мы думали, что это — неважно. Но если ты хочешь, то я дам тебе свою фамилию.

— Спасибо, не надо. Обойдусь без твоей фамилии. Потому что я не хочу, чтобы ты был моим отцом, не хочу, чтобы все знали, что ты… что мой отец предал…

— Стёпа! Ты ничего не знаешь. Всё совсем не так.

— Всё так, па… Так ты меня устроишь на работу? Или мне идти на пункт распределения? Я всё равно не вернусь ни на учёбу, ни домой.

— Хорошо, — отец отвёл взгляд, посмотрел на лежащие перед ним Стёпкины документы. Стёпа подумал, что отец выглядит очень усталым и даже каким-то постаревшим что ли. — Хорошо. Я определю тебя на триста восемьдесят третий, там хорошая больница, и я думаю, тебе оттуда будет даже удобно добираться до дома…

— Мне надо на сто восьмой.

— Куда? — отец отложил ручку, которую взял, чтобы написать что-то на листке перед ним, и непонимающе посмотрел на Стёпу. — Почему на сто восьмой?

— Мне надо.

— Но она внизу. Это не самая лучшая больница. Зачем тебе именно туда? Стёпа, ты что-то скрываешь? Послушай меня…

— Ничего я не скрываю. Я просто хочу быть от тебя подальше, ты этого ещё не понял что ли? — Стёпка с каким-то злым удовлетворением смотрел на растерянное лицо отца. Он знал, что говорит обидные вещи, но уже не мог сдержаться, да и не хотел. — Я не буду жить дома. Я хочу жить один, не с вами. Больница на сто восьмом достаточно далеко. Вот!

Отец поднёс руку к лицу, потёр лоб.

— Да, ты прав, она действительно достаточно далеко. Самая нижняя из всех сегодня работающих. Ты всё правильно говоришь. Всё правильно… — отец не глядел на Стёпку, он всё тёр и тёр лоб, словно то пятно, которое было у Стёпки на ботинке, перекочевало на его лицо, и отец всё силился, но никак не мог оттереть его. — Всё правильно, — повторил отец ещё раз и наконец оторвал руку ото лба. — Хорошо. На сто восьмой, так на сто восьмой. Туда как раз недавно попросился Ковальков, так что будешь хотя бы под присмотром.

Стёпа не знал, кто такой Ковальков, наверное, знакомый отца. Да и плевать. У отца везде знакомые. Главное, что он устроит его в ту больницу, куда должны были отвезти Шорохова. Он его найдёт, а там видно будет.

— Стёпа, — отец что-то написал на листке бумаге. — Подойдёшь сейчас к моей секретарше, она поможет с оформлением. А вечером… ты же придёшь домой? Мама будет ждать.

— Маме я сам позвоню, когда устроюсь на новом месте. Передай ей, что со мной всё в порядке.

Стёпка выхватил у отца документы и выскочил из кабинета.

У входа в больницу его ждал невысокий пожилой человек в белом халате.

— Ты — Степан Васнецов? — поинтересовался он, когда Стёпка приблизился.

— Да, я. А вы…

— Ковальков Егор Саныч, мне звонил твой отец. Попросил за тобой тут присмотреть. Значит, решил поработать у нас? — Егор Саныч взял у Стёпки папку с документами, которые оформили ему сотрудники отца, бегло просмотрел. — Понятно. И что же ты, Степан, не доучился? Отметки-то у тебя неплохие.

— Я хочу работать, — упрямо повторил Стёпа.

— Понятно, — опять протянул Ковальков. — Молодо-зелено, всё бунтуете, доказываете что-то кому-то. Небось поругался с отцом, вот и решил, назло ему?

В голосе этого пожилого, усталого врача Стёпа уловил насмешку. Даже не насмешку, а жалость что ли. И подумал, что этот доктор наверняка думает о Стёпке, как об избалованном мальчике, который повздорил с родителями и теперь просто так вот мстит им, назло отказываясь учиться. И в чём-то этот доктор даже был прав, наверно.

— Ладно, Степан. Олег Станиславович просил, чтобы тебя взяли медбратом. В хирургическое отделение, где работаю я, тебя никто, конечно, оформлять не будет, Ладыгина Маргарита Сергеевна, наш главврач, на такое не пойдёт даже ради твоего отца. В хирургическом квалификация нужна, люди специально учатся, недоучкам тут не место, — от обидных слов старого врача Стёпка почувствовал, что краснеет. Егор Саныч, если и заметил это, то виду не подал и продолжил, по-прежнему жёстко отмеряя слова. — Поэтому начнёшь с терапии, а там посмотрим. Возможно, придётся на курсы походить. А теперь пойдём со мной, я тебя до кадров провожу, там тебя оформят, ордер на жильё выдадут, я ведь правильно понимаю — из дома ты тоже ушёл? Ну, что ж, бунтовать, так бунтовать.

Стёпа молча последовал за Егором Санычем. Этот пожилой, сутулый, невзрачный человек заставил его почувствовать себя идиотом, бунтующим подростком. И это было неприятно.

— Терапевтическое отделение у нас здесь, налево, почти сразу. Хирургия дальше. Но я к тебе буду заходить, присматривать, раз отцу обещал. Уколы, капельницы умеешь?

Стёпка кивнул.

— Ну, дальше тебя девочки научат. Главное — желание работать. Работа медбрата — тяжёлая и не всегда приятная. Ну да ты, наверно, знаешь, от отца.

Они шли по бесконечным коридорам — больница занимала весь этаж и по сути ничем не отличалась от других больниц, в которых Стёпка бывал вместе с отцом. Так что он разберётся и Кира найдёт. Наверняка его определили в хирургию, а этот Ковальков как раз оттуда. Как бы спросить? Стёпка открыл рот, но вдруг понял, что спрашивать нельзя — ничего нельзя спрашивать у этого Ковалькова — тот немедленно доложит отцу. Непременно доложит. А отец… Думать об этом было страшно, но факты оставались фактами. Отец примкнул к новому правительству. А новое правительство держит Нику в заложниках. И та бойня на тридцать четвёртом, в которой пострадал Кир, явно связана с Никой, это они с Сашкой уже давно поняли. А значит, у этого врача спрашивать ничего нельзя. Пусть думает, что Стёпка зажравшийся мажор, который просто взбрыкнул и решил досадить отцу таким странным способом.

Егор Саныч довёл его до отдела кадров больницы, где у него забрали все документы, сделали отметку в пропуске (отец действительно распорядился, чтобы у Стёпы остался допуск наверх, и это было очень неплохо), выдали ключи от квартирки, предназначенной для персонала, на пару этажей выше, после чего Ковальков проводил его до терапевтического отделения и передал в руки старшей сестры — суровой женщины исполинских размеров. Она неодобрительно взглянула на Стёпку, видимо, разделяя мнение врача о том, почему сын министра внезапно оказался здесь, быстро провела его по отделению, показав процедурную, перевязочную и прочие служебные помещения, после чего чуть ли не втолкнула в комнату с надписью на двери «сестринская».

Там находились три молоденькие девушки. Одна, смуглая, очень серьёзная, с тёмными блестящими волосами, собранными сзади в тяжёлый пучок, сидела за столом и заполняла какой-то журнал, две другие болтали в углу, весело хихикая. При появлении старшей медсестры они обе испуганно замолчали, застигнутые врасплох.

Та неодобрительно покачала головой.

— Девочки, это наш новый медбрат, Степан Васнецов, завтра на смену заступает. Гуля, покажи ему всё, медикаменты, инструменты, введи в общем в курс дела. А вы, голубушки, чего тут прохлаждаетесь? Работы у вас нет?

— Да мы на минуточку заскочили, Валентина Петровна, — виновато проговорила одна из болтушек, и они с подружкой тут же выскочили из комнаты, успев одарить Стёпку быстрыми любопытными взглядами.

Третья девушка, которая заполняла журнал, тоже внимательно посмотрела на Стёпку, потом на старшую медсестру и кивнула.

— Хорошо, Валентина Петровна, я всё ему покажу. Сейчас температурный журнал только закончу.

Старшая медсестра вышла, оставив Стёпку наедине с этой Гулей, которая снова уткнулась в свои записи, не обращая больше на нового медбрата никакого внимания.

Стёпка смущённо переминался с ноги на ногу, старался не смотреть на девушку, но всё равно смотрел. Скорее всего, она была его старше, может быть, года на два, а то и на три, и он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком перед этой серьёзной, строгой и очень красивой девушкой. Тут же в голову полезли дурацкие мысли о злополучном пятне на ботинке, которое он так и не удосужился оттереть из своего идиотского упрямства. И теперь из-за этого пятна его охватило чувство неловкости. Почему-то казалось, что эта красавица с тонким восточным лицом и большими глубокими глазами этого точно не одобрит.

Наконец смуглая Гуля закончила вносить в журнал записи, встала и вполне доброжелательно кивнула ему:

— Пойдём, я тебе всё покажу.

Следующие полчаса Стёпка добросовестно таскался по отделению следом за Гулей, пытаясь уложить в голове полученную информацию и запомнить, где и что находится. Девушка рассказывала всё обстоятельно, подробно, она явно любила свою работу, и Стёпка невольно проникся и даже увлёкся. Медбрат — это, конечно, не врач, но всё же профессия ответственная, отец всегда так говорил и с уважением относился к младшему медицинскому персоналу.

Наконец, Гуля закончила вводить его в курс дела, улыбнулась, отчего её суровое лицо вдруг преобразилось и стало чуть ли не озорным. И Стёпка неожиданно увидел, что вовсе она его не старше, скорее всего ровесница, просто её напускная серьёзность, да ещё эта причёска — тёмные блестящие косы, уложенные сзади в тяжёлый узел — накидывали ей пару лет.

— Ну что, новый медбрат Степан, всё понял? Справишься завтра?

— Я постараюсь, — ответил Стёпа и понял, что действительно постарается.

— Ну тогда пойдём в столовую, перекусим что-нибудь, если ты не против. У меня есть ещё четверть часа, потом надо будет уколы ставить.

Стёпка кивнул, вспомнил, что с самого утра ничего не ел, и почувствовал благодарность к этой красивой девушке, которая и тут не бросила его одного.

В столовой они устроились на краю длинного стола. И только тут Стёпка вспомнил, зачем он, собственно говоря, здесь.

— Гуля, — начал он осторожно. — А вот если я захочу узнать про одного пациента больницы? Мне к кому обратиться?

— В регистратуру, конечно, — ответила Гуля. — Назовёшь фамилию пациента, и тебе всё скажут. Сейчас, поедим, и я тебя провожу. Кстати, тебе всё равно надо там побывать, мы туда каждый день после смены истории болезней относим, ну и анализы тоже. А что, у тебя родственник, что ли, тут какой?

— Не совсем, — замялся Стёпа. — Просто меня попросили узнать. У знакомого знакомый позавчера сюда, вроде бы, попал. Там драка была… В общем, мне бы просто узнать, где он. Я думаю, в хирургии, скорее всего.

— Понятно, узнаем, — согласилась Гуля. — Как раз тебе покажу, где результаты анализов и обследований получать.

В регистратуре, общей для всей больницы, находившейся почти в центре, Гулю встретили как родную. Полненькая девушка радостно махнула ей рукой.

— Гуль, привет! А я все ваши данные ещё полчаса назад Танюшке Ветровой отдала. Или ты что-то ещё хотела? Ой, а кто это с тобой?

Она стрельнула в Стёпку заинтересованным взглядом.

— Это наш новый медбрат, Люсь. Степан Васнецов. С завтрашнего дня выходит, — пояснила Гуля.

— Ничего такой медбратик, — хихикнула Люся. — Повезло вам. А у нас в регистратуре — одни девчонки.

— Люся, хватит смущать молодого человека, — строго одернула её Гуля. — Лучше помоги ему. У него тут знакомый какой-то лежит, вроде бы в хирургии.

— Это мы сейчас посмотрим. Фамилия у знакомого как?

— Шорохов, — ответил Стёпа и тут же прикусил язык. Чёрт, не надо было называть фамилию Кирилла, ни к чему. — То есть, он без документов был. Позавчера должны были доставить, вечером, где-то часов в пять или около шести. Можно посмотреть, кого вам привозили позавчера в это время?

— Без документов? Посмотрим, если без документов, то значится, как неопознанный, должны были наверх сообщить. — Люся раскрыла толстую книгу, достав её из стола и стала листать, поглядывая на Степана с нескрываемым интересом. — Вот есть как раз один неопознанный. Молодой мужчина, предположительно лет двадцати, с огнестрельным ранением, доставлен в семнадцать часов сорок семь минут. Такой подходит?

Стёпка кивнул. Это точно был Кир.

— Ну радуйся тогда, Степан Васнецов, сейчас мы мигом узнаем. Ой…

Внезапно она замолчала и подняла глаза на Стёпу, из которых напрочь исчезло всё кокетство.

— А он кто тебе, этот неопознанный? Родственник? Друг?

— Просто знакомый. А что?

И ещё до того, как эта смешливая, но внезапно ставшая серьёзной медсестричка из регистратуры ответила, Стёпа уже все понял. Понял и похолодел.

— Умер он. Позавчера ночью и умер. Сочувствую.

Умер… Стёпка вдруг вспомнил избитое лицо Кира, с заплывшим глазом, а потом почему-то увидел это же лицо, но не опухшее от ударов, а тонкое, живое, там, у Ники в гостиной, когда они чуть не сцепились. Вспомнил презрительно сузившиеся глаза Кира, с нарочитой небрежностью засунутые в карманы руки, чёлку, спадающую на лоб. Умер…

Он со всех сил вцепился в край стойки регистратуры так, что пальцы побелели, а мозг пронзила острая резкая боль.

— Умер? — растерянно повторил он.

И Люся сочувственно кивнула.

Работа спасала. Всегда спасала. В неё можно было уйти с головой, отключить, если не на совсем, то хотя бы на время, страх и тревогу, не думать о дочери, прекратить разговор с собственной совестью — отмахнуться, сказать «потом, всё потом», зная, что когда оно придёт, это «потом», и спросит по всем счетам, то ему, так же, как и теперь, нечем будет ответить.

Павел всё это понимал, но всё равно прибёг к единственному средству, которое знал и которым всегда спасался, благо именно в этом средстве здесь на АЭС недостатка не было. Работы хватало, и Павел погрузился в неё — включился в процесс, и почти сразу его охватил привычный азарт, который всегда охватывал его, ещё с юности, когда он брался за любимое дело. Очень скоро его азарт передался остальным, и всё завертелось, понеслось, набирая обороты, и ритм, привычный ритм его рабочего дня подхватила вся станция. Ещё вчера люди с некоторой опаской и недоверием посматривали на него, и в их глазах отчётливо читался вопрос: «Кто же ты такой, Павел Григорьевич Савельев, чего от тебя ждать?», а сегодня это отчуждение исчезло, лица, окружающие Павла, прояснились, а он сам как-то совершенно естественно вошёл, вклинился в мощный рабочий механизм, заняв положенное ему место. Да, он всё ещё ловил полунасмешку-полуулыбку, прятавшуюся в пышных, седых с жёлтыми кончиками усах Устименко, замечал пристальный интерес на худощавом лице бригадира мотористов Николаева, слышал саркастические нотки в коротких, рубленных фразах Селиванова, натыкался на восторженно-вопрошающий взгляд Гоши Васильева и видел сотни других улыбок, усмешек и вопросов на разных лицах, старых и молодых, мужских и женских, но это уже не задевало, потому что он знал: они приняли его, они готовы слушать его, идти за ним, все они — и хитроватый Устименко, и недоверчивый Николаев, и влюблённый в него Гоша, и даже Селиванов, желчный и вечно всем недовольный. И единственный человек на станции, с кем он боялся и не решался встретиться глазами, присутствие которого напрягало и вызывало странное чувство, которому не было названия, человек, с кем Павел не знал, как себя вести, была Маруся. Его сестра.

Как назло, она всё время находилась рядом. Всё время. Не специально, а потому что дело, которое они делали, было одно на двоих, и даже если бы они захотели разбежаться по разным углам станции — если бы они вдруг действительно этого захотели, — у них бы всё равно не получилось, ведь это общее дело было уже вшито в них, и оно было сильнее родства и общей крови.

Он старался не смотреть в её сторону — даже когда приходилось обращаться к ней, задавал вопросы и выслушивал, не поворачивал головы и не поднимая глаз. Он забыл её мягкое имя Маруся и называл теперь только Марией Григорьевной, подчёркнуто официально, и ни разу за весь остаток дня не перепутал её отчество, ведь оно тоже было одно на двоих. А она отвечала ему тем же, и отчего-то это вежливо-равнодушное «Павел Григорьевич» било сильней всего остального.

Под конец рабочего дня он так устал, что не выдержал, всё-таки гаркнул на неё: «Идите уже к себе, Мария Григорьевна, ваша смена давно закончилась», а сам засел в кабинете Васильева, уткнувшись в Гошины сводки и цифры, бестолково мельтешащие перед глазами. Таким — уставшим, очумевшим от всего, что свалилось на него за день, его и нашёл Борис, заглянувший в приоткрытую дверь.

— Я так понимаю, Паша, ты решил ускорить свою кончину, не давая себе продыху? Ну всё правильно, лучше помереть героем на рабочем месте, чем в потных ручонках твоего кузена.

— Иди ты, — привычно отмахнулся от Бориных насмешек Павел.

— Пойду. Только вместе с тобой. Поднимайся, — скомандовал Борис. — И поживей, Павел Григорьевич, не заставляй меня применять к тебе насилие и силком затаскивать в койку.

Пока они шли по коридорам станции, спускались из машинного зала вниз к складам и хозяйственным помещениям, опять поднимались на административный этаж, Борис неутомимо сыпал шуточками. Павел его почти не слушал, шагал чуть впереди, чувствуя, как с каждым шагом ноги наливаются свинцом, а усталость уже опустила тяжёлые ладони на его плечи, придавила к земле.

«Да, Борька прав, сейчас только в душ и спать, — думал он. — Чего я в самом деле. Словно последний день живу».

— Так, всё. Прибыли, — Борис дёрнул его за рукав, затормозив у одной из дверей.

— В смысле прибыли? — Павел недоумённо уставился на друга. Комната, в которой они с Борисом ночевали вчера, располагалась намного дальше, почти в самом конце длинного коридора общежития.

— Да вот, Павел Григорьевич, решил я, что негоже начальнику станции и главе Совета, пусть и в изгнании, делить комнату с приятелем, как какому-нибудь мальчишке-стажёру. Не солидно. Комендант общежития в этом вопросе проявил со мной удивительную солидарность, так что вот ваши отдельные апартаменты, вещички перенесены, иди и устраивайся.

— Какие вещички? Ты чего несёшь, Боря? — Павел устало посмотрел на Литвинова.

— Комендант распорядился выделить со склада запасную одежду, бельё, комплект мыльно-рыльных принадлежностей. Слушай, Савельев, — Борька прервал свой монолог и вскинул на Павла хитрые глаза. — Надоел ты мне. Давай дуй уже.

И Борис раскрыл дверь и почти силой втолкнул туда Павла.

Анна заправляла кровать — большую, двуспальную. Павел, проведший прошлую ночь на узкой неудобной койке, от которой, казались, задеревенели все мышцы, даже не предполагал, что здесь, в спартанских условиях, можно найти такую роскошь.

Кровать стояла посередине стандартной, квадратной комнатки. У изголовья кровати, обтянутого светло-серой мягкой тканью, лежали две подушки, в чистых белых наволочках, лежали небрежно, слегка примятые женской рукой. Анна, склонившись над кроватью, надевала на казённое синее одеяло пододеяльник, тоже белый, чистый, от которого исходил уже давно забытый им запах свежего белья, почти домашний, почти…

Он шагнул и в нерешительности замер.

— Тебе помочь?

— Помоги, — Анна разогнулась и повернула к нему голову. Мягкая улыбка тронула тонкие, красиво очерченные губы. — Берись за этот край, Паша…

Он спал, и его лицо, с которого сон согнал усталость и тревогу, разгладил морщины на лбу и возле глаз, выглядело моложе, словно он разом скинул лет десять, а то и все двадцать, превратившись в того Пашку, который прибегал к ней в больницу, торчал в ординаторской, распивая чаи с толстой Галей (так за глаза они звали старшую медсестру Галину Александровну) и мужественно выслушивая Галины жалобы на бестолкового зятя. Анне тогда доставляло какое-то детское удовольствие не сразу входить в ординаторскую, а некоторое время стоять под дверями, давясь от смеха и слушая густой бас толстой Гали, перечисляющий очередные огрехи «этого остолопа», и Пашкины короткие да и угу, которыми он умудрялся разбавлять Галин гневный монолог. И только когда в Пашкином голосе начинала звучать ничем не прикрытая мука — только тогда она входила в ординаторскую нарочито неторопливо, а он вскидывал на неё свои серые глаза, в которых явственно читалась мольба: «Спаси меня, Аня».

Это было давно, ещё до Лизы, в той прошлой жизни, где Анна была почти счастлива, и сейчас та прошлая жизнь шагнула ей навстречу, перечеркнув долгие и мучительные семнадцать лет — семнадцать, господи, — и слилась с днём сегодняшним, вернув ей после всех потерь и ошибок её Пашку. Насовсем вернув.

Он заворочался, что-то пробормотал, нахмурился, и снова на переносице залегла морщина. Анне захотелось протянуть руку, разгладить её, но она не решилась, побоялась его разбудить.

Смешной, какой же он всё-таки смешной. Она улыбнулась сама себе и покачала головой.

…Когда Анна умудрилась наконец-то вырваться из его объятий (в этот раз он никак не хотел отпускать её, то ли боясь, что она опять сбежит, то ещё чего), сказав: «Паш, я быстренько в душ, десять минут, хорошо?», он пообещал, что будет ждать и не заснёт, но вырубился, наверно, сразу, она ещё воду включить не успела, и теперь спал и был во сне похож на мальчишку, может быть, даже на того, который однажды в ночном полумраке сонной квартиры тихо попросил её: «Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто… просто полежим рядом».

Затея поселить их вместе была, конечно, Борькина.

Они ужинали втроём: она, Борис и Маруся, всё в той же отдельной комнате, которую Борис упорно именовал вип-залом. Анна никак не могла отделаться от мучительных мыслей — её волновал рабочий Гаврилов, его рана была, пожалуй, самой тяжёлой. Пуля скорее всего задела правое лёгкое, точнее Анна без рентгена сказать не могла, но то, как Гаврилов долго и мучительно кашлял, и пятна крови на салфетке, которую Катюша прикладывала к синим губам этого уже немолодого мужчины, говорили сами за себя. Да и у Руфимова за ночь резко поднялась температура, а область возле ранения в ногу, воспалённая и горячая на ощупь, Анне решительно не нравилась. Фельдшер Пятнашкин её волнения разделял и вечером, придя на смену, отозвал её в сторону и сказал тихо: «Надо резать, Анна Константиновна». Надо, а как? Ни анестетиков, ничего толком нет.

Погружённая в свои невеселые мысли, она почти не обращала внимания на подколки и подначивания Литвинова, которыми тот изводил Марусю. То, что Маруся оказалась сестрой Павла, Бориса явно забавляло. Он то притворно ахал, то требовал, чтобы Маруся улыбнулась, потому что «улыбка у неё, Ань, скажи, точь-в-точь Пашкина!» Маруся на его шуточки велась слабо, её тоже то ли что-то тревожило, то ли она сильно устала, и, когда Борис уж особенно сильно досаждал ей, она только сердито морщилась. Правда под конец она всё же не выдержала, попросила отстать от неё, назвав при этом Литвинова Борисом Андреевичем, чем, кажется, обидела его, потому что Боря наконец-то заткнулся.

Оставшуюся часть ужина они бы так, наверно, и просидели в тишине, если б до Анны, внезапно вынырнувшей из своих забот, не дошло, что Павел к ним так и не присоединился.

— А что… Паша? — она обратилась к Марусе. — Он не придёт? Он что ужинать не собирается?

— О, спохватилась, — к Борису тут же вернулся прежний насмешливый тон. — Я уж думал, ты о нём и не вспомнишь. Паша решил помереть геройской голодной смертью.

— Не помрёт ваш Павел Григорьевич, не беспокойтесь, — буркнула Маруся, не отрывая носа от тарелки. Сейчас она была особенно похожа на Пашку — такая же поза, такое же упрямство в словах, даже такая же растрёпанная светлая макушка. — Ему Гоша Васильев бутербродов приволок, наверно, тонну.

— Гоша? — Анна вспомнила мальчика, возникшего вчера на пороге их с Марусей комнатки, высокого, тонкого, с нежным, как у девочки лицом.

— Да. У Гоши теперь новый предмет обожания — Павел Григорьевич. До этого он был долго и безнадежно влюблён в Марата Каримовича.

— Даже так? — Борис ещё больше оживился, и Анна подумала, что всё — Пашке теперь не жить, изведёт его Борька своими насмешками.

— Гоша Васильев ещё на Южной станции за Маратом Каримовичем как привязанный ходил, в рот смотрел. Он же буквально выпросил Руфимова взять его сюда, хотя Марат Каримович не хотел — Гошка учёбу-то даже не закончил, — нехотя пояснила Маруся. — Но Гоша, когда надо, мёртвого достанет. А теперь вот, пока Марат Каримович болен, он на вашего Павла Григорьевича переключился.

Маруся зло выделила «вашего», ткнула этим Анну и Бориса так, что они переглянулись, и Борькины зелёные глаза на миг стали совершенно серьёзными. Что-то там у них не ладилось, у Павла с Марусей, и Анна, зная Павла, понимала, что скорее всего причина в Пашке, хотя… она внимательно посмотрела на Марусю, на упрямо сдвинутые к переносице тонкие тёмные брови, на сердито блестевшие серые глаза и подумала, что упрямство у Савельевых всё же семейное, и как брат и сестра с ним справятся — тот ещё вопрос.

— Надеюсь, этим двоим, чтобы сойтись, не потребуется двадцать лет, как некоторым, — хмыкнул Борис, безошибочно угадав, о чём она думает. — Потому что я столько не выдержу.

— Кому это «этим двоим» и кто такие «некоторые»? — тут же взвилась Маруся.

— Этим двоим — это вам, Марусенька, и вашему дундуку-братцу, — спокойно пояснил Борис, не отводя взгляда от гневного Марусиного лица. — А некоторым…

Борис помедлил, выдержал фирменную паузу — вот, позёр, — достал из кармана два ключа, скрепленные общим колечком, на котором болтался стандартный квадратный номерок, и бросил их перед Анной.

— Это что? — поинтересовалась она, хотя уже догадалась о Борькиной затее — уж слишком весёлые чертенята заплясали в сверкнувшей зелени Литвиновских глаз.

— Хватит, Аня, и себя, и его изводить. Не дети уже. Бери.

И она под его пристальным взглядом спокойно взяла ключи и также спокойно убрала их себе в карман халата.

Она всё же не выдержала — провела, пробежалась пальцами по его щеке, почувствовав едва проклюнувшуюся щетину, жёсткую, колкую, и эта колкость, которую она ощутила самыми кончиками пальцев, отозвалась во всей ней, прошлась тонкой дрожью, завибрировала и откликнулась острым желанием. Она хотела испуганно одёрнуть руку, словно девочка, словно ничего между ними по-прежнему не было, но не успела — он поймал её ладонь и с силой прижал к своей щеке, потом поднёс к губам, коснулся мягким и нежным поцелуем.

— Ты не спишь?

— Уже нет, — покачал он головой. На лице гуляла улыбка — шальная, юная, так не вязавшаяся с седыми висками и паутинкой глубоких морщин, притаившихся в уголках родных серых глаз. — Аня…

Он не договорил, обхватил её обеими руками и резко привлёк к себе. Перевернул на спину, чуть навалился, накрыл своим большим и сильным телом…

— Вот что про нас, Паш, люди скажут?

— А? — он посмотрел на неё, чуть удивлённо, словно не понимая, о чём она спрашивает.

— Ну тут чёрт знает, что происходит, а мы… а я тут с тобой…

Он засмеялся, коснулся пальцами её волос.

— Смешная ты. А что они должны вообще говорить… о моей жене.

— Иди, Машенька, перекуси, я тут посижу. Ты же не обедала?

Машенька, медсестра, которая помогала ему при операции, всё ещё мялась на пороге и неодобрительно смотрела на Егора Саныча.

— Егор Саныч, вы же тоже не обедали. Давайте, я девчонок из сестринской позову.

— Не надо, у них и так полно работы. Не надо. Иди, Маша. Я сам.

Медсестра качнула головой, показывая всем своим видом, что ей всё это не нравится, но настаивать на своем не стала и вышла.

Егор Саныч проводил её усталым взглядом, потом повернул голову и уткнулся в прозрачную трубочку от капельницы, висящую прямо перед ним, машинально проследил как трубочка, наполненная прозрачной жидкостью, змейкой спускается вниз, впиваясь в худую мальчишечью руку. От этой безжизненной руки взгляд его проследовал выше, к острому плечу и упёрся в круглое, в кровоподтеках лицо. Он слегка нагнулся, поправил подушку — зачем, он и сам не знал, это уже не имело никакого значения, — стараясь, однако, не коснуться рукой красных оттопыренных ушей, выделяющихся на фоне белой больничной наволочки, и светлых, почти белых волос, воздушным нимбом взлетевших над непропорционально большой головой.

Когда парня доставили в больницу час назад (патруль нашёл его валяющимся без сознания на одном из полузаброшенных этажей), Егор Саныч почти сразу понял, что он — не жилец. Слишком много крови потерял, да к тому же кто-то его отделал так, что места живого не было, скорее всего внутренние органы отбиты напрочь — били мальчишку профессионально, по почкам, рёбрам, ударов не жалели, наверняка, в живых оставлять не планировали. Ну и рана, конечно. Огнестрельная рана.

Когда медсестра, его сердитая Машенька, передавала ему рентгеновские снимки, Егор Саныч, даже не заглядывая в них, уже знал, что он там увидит — задето правое лёгкое, если бы сразу привезли, ещё можно было бы побороться, а так…

— Егор Саныч? — Маша вопросительно приподняла тонкую тёмную бровь, безошибочно угадав его мысли.

— Готовь операционную, — махнул он рукой.

Он вполне мог не делать эту операцию — никто бы его не осудил. Но разве он мог её не делать? Пацана Егор Саныч узнал сразу, несмотря на то, что тот был сильно избит — это был Лёшка Веселов с шестьдесят третьего, одного из тех этажей, где он до недавнего времени был участковым врачом, — но дело было даже не в этом. Он бы всё равно стал спасать любого, потому что это была его война. И каждый бой со смертью, в который вступал Егор Саныч, был важен для него. Хотя, не каждый бой, конечно, можно было выиграть. Этот он проиграл…

Парень ещё дышал. Молодой организм отчаянно цеплялся за жизнь, медленно вздымалась грудная клетка, лёгкие с трудом и хрипом перекачивали воздух, но черты лица уже начали заостряться — верный признак, который он, Егор Саныч Ковальков, видел много раз за свою долгую практику. Старый доктор не знал, почему он всё ещё сидит у умирающего пациента, но уйти не мог. В такие минуты врач в Егор Саныче отступал, и на первый план выходил человек, обычный человек, сострадающий и переживающий, и этот человек не мог оставить другого человека, всё ещё борющегося со смертью, но уже проигравшего ей вчистую.

На тумбочке возле кровати лежала папка, забытая медсестрой. Надо бы передать её в регистратуру, но сначала заполнить документы и, — мальчишка дёрнулся, издал последний полузахлёбывающийся всхлип, вытянулся и затих, теперь уже навсегда, — и поставить отметку о смерти.

Он взял папку, свернул её в рулон, перед этим мельком кинув взгляд на документы внутри, засунул в карман халата. Заметил лежавший тут же пропуск — его надо тоже приложить к документам. Егор Саныч нагнулся за пропуском, собрался, не глядя, убрать и его в карман, но отчего-то задержался, словно хотел ещё раз напоследок взглянуть в лицо мальчишки, улыбающегося с маленького пластмассового прямоугольника.

Впрочем, разглядеть на пропуске Егор Санычу мало что удалось — пропуск был испорчен, залит кровью, видимо, лежал в нагрудном кармане, когда кто-то выстрелил в пацана. Тёмное пятно почти полностью закрыло фотографию, только имя и фамилию можно было прочитать. Веселов Алексей Валерьевич. Но имя Егор Саныч и так знал.

Он почти всех их знал, этих мальчишек и девчонок с нижних этажей, с его нижних этажей. Вся их суетная, бестолковая жизнь проходила перед его глазами. Бесконечные шалости, дурацкие и порой опасные игры, драки, потасовки, выяснения отношений, которые постоянно устраивали эти юные и задиристые петухи — сколько их у него побывало, не счесть, с пробитыми головами, сломанными руками, колотыми и резаными ранами, но вот чтобы огнестрел… огнестрел — это уже не пацанские разборки, тут дело серьёзное.

Егор Саныч подошёл к уже ненужной капельнице и принялся отсоединять трубку от катетера. Делал он это не торопясь, основательно, вернее, делали руки, а мозг мучительно перебирал в памяти подробности прошедшей операции — по минутам, по секундам. Никаких неправильных действий не было, ошибок тоже, рука нигде не дрогнула — сам Мельников не провёл бы эту операцию лучше, — но он всего лишь хирург, а не господь бог, и не всех, увы, можно спасти.

И, тем не менее, каждый раз, переживая очередную неудачу, Егор Саныча одолевали сомнения: а правильный ли шаг он сделал, когда внезапно решил вернуться в хирургию, после стольких-то лет перерыва. Может быть, стоило оставить всё как есть, он уже не мальчик, да и отсутствие практики сказывается. Но когда в Башне пару месяцев назад приостановили этот чертов Закон, мысли о возвращении в профессию стали приходить к нему всё чаще и чаще. Скорее всего, эти мысли так бы и остались просто мыслями, вялым, непонятным желанием, если бы не Савельев и не та безвыходная ситуация, которые заставили его снова взять в руки скальпель. Именно после того случая он вдруг осознал, что может — ещё может. А раз может, значит, должен. Хотя бы попробовать.

Как он трясся — как мальчишка, едва окончивший ординатуру, — когда пришёл к Мельникову. На поклон пришёл, понимая, что Олег вправе ему отказать: и по причине потери опыта, и по другой причине, которую оба они, и он сам, и Мельников, хорошо помнили, хотя и никогда не поминали вслух. Но Олег не отказал, направил в больницу на сто восьмой, не самую лучшую, но Егор Саныч и этому был рад. Люди везде одинаковые, всем помощь нужна, и он с готовностью и энтузиазмом неофита принялся за работу. Помогал. Когда удавалось — спасал. Сегодня вот — не смог…

Егор Саныч ещё раз взглянул в сторону неподвижно лежащего на больничной койке Веселова и не удержался от вздоха. Жалко. Ведь мальчишка совсем, девятнадцать лет. Балбес, конечно, как и большинство парней с нижних ярусов, да только что это меняет? Да и родителям каково — такое узнать. Мать, наверно, с ума сойдёт с горя, хотя… Память Егор Саныча выудила из дальних закоулков сознания всё, что он знал о Веселовых. Не сильно много, но, кажется, мать его умерла… да точно умерла, лет семь назад, рак груди, рядовая история для их мира, чёртова мира, в котором они все выживают. Скрывала до последнего из-за страха перед Законом, а потом уж, когда невмоготу стало терпеть, пришла к нему — они все к нему приходили, словно у него было чудо-лекарство, а он сердился, ругал их последними словами, а они: ты уж чего-нибудь сделай, Егор Саныч, родненький. А что он мог сделать, что? К Анне, на пятьдесят четвёртый, на дожитие отправлял — Анна всех принимала.

А отец у этого Веселова, кажется, потом опять женился. Точно, женился. Они даже родили кого-то. Девочку, кажется. Да девочку, такую же белобрысую и лопоухую, как Лёшка. А Лёшка им совсем стал не нужен, ни отцу, ни молодой мачехе, ну и, как водится, пошёл по наклонной — наркотики, драки и… закономерный финал…

— Егор Саныч, Егор Саныч, — в палату вбежала Машенька. — Слава богу, вы тут! Ещё одного привезли. А Сидоренко в терапию вызвали, там подозрение на аппендицит.

Ковальков поднялся, прогоняя ненужные мысли, сосредоточился.

«Прости, Лёша Веселов, прости», — промелькнуло в голове.

— Что там? — он направился к выходу, Машенька побежала впереди него, к приёмному покою.

— Военные доставили, парень молодой. И снова огнестрел.

«Да что ж такое, — мысленно простонал Егор Саныч. — Что они там, с ума все посходили! Что за день такой?»

Санитары в приёмном покое уже перегружали парня с носилок на каталку. Егор Саныч подошёл, уткнулся в рану — слава богу, предплечье, кажется, ничего важного не задето, хотя… на парне тоже живого места не было — отделали будь здоров, словно одни и те же орудовали, которые и Лёшку Веселова до этого…

— Маша, на рентген его и скажи, пусть готовят вторую операционную. Срочно!

Медсестра выскочила за дверь. Санитары отошли к стене, ждали.

Он стал развязывать повязку — кто-то перевязал рану какими-то тряпками, похожими на разодранную рубашку, и неплохо перевязал, спасибо ему. Кровь почти остановилась. Рана слепая, жизненные органы не задеты. Поборемся.

Егор Саныч перевёл взгляд на лицо парня и с трудом сдержал вскрик.

— Всё готово, на рентгене ждут, операционную готовят, — Машенька вбежала, уткнулась взглядом в побледневшего Ковалькова. — Егор Саныч, вам плохо? Давайте я вам…

— Всё в порядке, Маша, — прервал он её. — Всё хорошо. Везите его на рентген, я буду в операционной.

— Точно всё хорошо? — Маша тревожно посмотрела на пожилого врача.

— Точно.

Этот бой Егор Саныч выиграл. Отбил мальчишку у смерти. Сегодня — один-один. Ничья. Он зашёл в послеоперационную палату, снова сел у койки, на этот раз у другой. И пацан, который на ней лежал, везунчик, что и говорить, потому что будет жить. Несмотря на страшные побои, несмотря на две трещины в ребре… этот — будет.

— Во что же ты опять влип, парень, — пробормотал Егор Саныч, вглядываясь в знакомое лицо.

— Егор Саныч, — в палату опять заглянула Машенька. Она уже сняла халат, потому входить не стала. — Егор Саныч, я, кажется, там документы забыла, у этого, на тумбочке… Он жив ещё?

— Жив, — почему Егор Саныч соврал, он и сам не знал. Словно кто-то в спину толкнул. — Ты иди, Маша. У тебя смена же закончилась?

— Полчаса назад. Мне бы документы оформить ещё, и я пойду. А то у меня отпуск, вы же знаете, на две недели. А если я всё не оформлю, то меня наша старуха…

Егор Саныч улыбнулся. Нашей старухой тут уважительно звали старшую медсестру хирургического отделения, Ларису Викторовну. Та спуску девчонкам не давала. А Машенька — она уже всем уши прожужжала, что у неё отпуск, потому что она замуж выходит, и показывала всем фотографию своего жениха, каждый раз расплываясь в счастливой мечтательной улыбке.

— Иди, Маша, я сам всё оформлю, не волнуйся. И второго тоже. Его документы где?

— А у этого не было документов. Его как неопознанного привезли, — она обернулась, понизила голос. — Мне санитары сказали, что его с какого-то заброшенного этажа вытащили. Там ещё кроме него — целых три трупа. Может, он их и порешил. Вот ужас-то! Такой молоденький, а уже убийца.

«Три трупа!» — ужаснулся про себя Егор Саныч, чувствуя, как внутри всё холодеет.

— Ты не болтай особо, Маша. И беги уже к своему жениху, ждёт небось? А я уж тут сам, у меня сегодня всё равно дежурство, времени много будет. Оформлю обоих, мне по-любому ещё истории болезни заполнять. И военным надо сообщить про огнестрелы. Ты про первого уже информацию отправила?

Какая-то невнятная мысль билась у него в голове, он ещё до конца не понимал, что он хочет сделать, но что-то уже начало складываться, пусть пока и нечётко, начерно.

— Не успела еще, — Маша топталась, всё ещё не решаясь уйти. — Давайте я быстренько…

— Иди уже, Маша. Иди… Я сам всё сделаю…

Маша благодарно кивнула, пробормотала, что сейчас сюда придёт Лиля Панкратова, её сменщица, и убежала, звонко цокая каблучками.

Егор Саныч подошел к Веселову. Слава Богу, что Маша не заметила, что он уже отсоединил капельницу — от дверей не видно. Он приподнял простыню и аккуратно накрыл ею лицо покойного. Повернулся спиной, понимая, что тут уже всё — эта страница жизни дальше не перелистнётся, а вот второй… второму надо помочь.

Он вернулся к соседней койке, на ходу доставая документы, которые до этого положил в карман. Вытащил пропуск — хорошо, что фотография испорчена. Возраст у ребят одинаковый, кажется, они в одном классе учились и вроде бы как даже дружили. Маша уходит в отпуск на две недели. А потом, когда вернётся, вряд ли вспомнит. Тот или этот… Веселов ни отцу, ни мачехе особо не нужен, они им и при жизни не сильно-то интересовались. Кроме того, в больницу для посещения больных надо особый пропуск выправлять, у коменданта этажа подписывать, здесь у лечащего врача — вряд ли они будут заморачиваться. А военным можно отправить только один отчёт… Авось и прокатит. А потом он что-нибудь придумает. Время есть. Егор Саныч придвинул к себе стул и сел, вглядываясь в лицо лежащего на койке парня.

— Во что же ты вляпался, а? — задумчиво повторил он.

Сколько прошло времени, двадцать минут, полчаса, Егор Саныч не знал. Видимо, сказывалась усталость: всё-таки возраст, две операции подряд — это не шутки. К тому же ещё и это… За спиной послышались шаги.

— Здравствуйте, Егор Саныч!

Он обернулся на звук голоса. На пороге стояла молоденькая медсестричка, смешливая Лиля Панкратова.

— Мне Маша сказала, что у нас тут сегодня два огнестрела. И ещё, она попросила документы. Ой, а этот…

Она посмотрела на Веселова.

— Здравствуй, Лиля. Этот умер, к сожалению. Рана была серьёзной, мы не успели.

— Жаль, девчонки в регистратуре сказали, он молодой совсем, — вздохнула Лиля. — Я тогда вызову санитаров. А документы где? Маша что-то говорила, но она торопилась, я не поняла.

— А у него не было документов, — быстро сказал Егор Саныч. — Его доставили военные, там что-то криминальное, убийства какие-то на одном из заброшенных этажей. Так что оформляй его, Лиля, как неопознанного. А второй… второй выживет. Вот его документы. Алексей Веселов. Его чуть раньше доставили. А отчёты военным я сам отправлю, и в регистратуру потом сообщу, чтоб отметки поставили.

— Ага, поняла, Егор Саныч, всё сделаю, — Лиля забрала у Ковалькова папку. — Сейчас сбегаю за санитарами, пусть этого, неопознанного в морг. А я потом всё оформлю. Пока у нас тихо, слава богу. Вы бы отдохнули, мне Маша сказала — две операции подряд у вас было.

— Спасибо, Лиля. Отдохну…

Медсестра вышла за санитарами. Егор Саныч снова повернулся к пациенту.

— Не знаю, что там у тебя произошло, — тихо обратился он к парню, всё ещё находящемуся под наркозом. — Не знаю и знать не хочу. И то, что я сейчас делаю — это не ради тебя, охламона, а ради отца твоего. И ради твоей матери. Три трупа. Это ж надо… Ну что же ты за дурак какой. Редкий дурак, Кирилл Шорохов…

Больше книг на сайте — Knigoed.net