Дотошному читателю, который, не желая попасть впросак, начинает знакомство с автором с последней страницы его книги, хочу сказать, если он доберётся до этих строк: не для того, чтобы жизнь нашу, полную череды совсем незаметных, скудных смехом и радостями дней, привычно продолжить, а для того, чтобы смягчить бесконечную скуку их, я и взялся за это, смутно надеясь на удачу.

Едва сознавая в деталях фабулу, перемешав и время, и места событий, я выбрал из вороха в действительности имевших место исторических событий их персонажей, перетасовав с героями, которых вполне могла создать реальность того времени. А для того, чтобы наполнить интересом содержание сочинённого, я позабавил себя, потакая легкомысленному жанру, название которому и не придумать даже, заглянув в таинственные дали галактики. А закончив и перечитав, я — верьте мне — взялся за голову. Почему? Что это? Куда же это я завернул? Проскочил, знать, мимо ворот задуманного! Увели в сторону очень диковинные отношения сыщика Семёна Ивановича со вдовой убиенного золотопромышленника Зотова, и звенящая трагизмом роковая любовь Зорича и Дианы, и вызывающая печаль судьба его жены Аннушки. И всё это в основной канве! А этой лирики и чуть-чуть, едва коснувшись, хватило бы. А получился тесно сплетённый с ними роман какой-то! Я успокоился с трудом, не сразу благой мыслью, пришедшей на ум: ведь всё, что мы творим, да и сама жизнь наша — итог работы сознания нашего, импульсами которого мы и руководствуемся, а хозяином-то которых бог знает кто приходится. Мы говорим лишь на том: «В голову пришло!» Ну и ладно! Вот я и не стал себя утомлять, успокоившись, и мне этой мысли вполне хватило. Вот так-то! Ну а если серьёзно, я дважды перечитал заключительные строки, вытер искреннюю слезу и закрыл страницы обложкою. Слава богу, получилось, а как — это не мне судить.

Выжженная солнцем почти до белизны не то полупустыня, не то степь. Голову лучше не поднимать — радости не прибавится. Небо пустое, белёсое. Тоска смертная! А вокруг кое-где торчат, точно руки грешников, слёзно молящих, какие-то куцые листвой деревца. Всё живое попряталось в норы или в расщелины скал. В нескольких десятках метров от федеральной трассы ангар. Сбоку притулились два грузовика и «Хаммер». Всё обнесено столбами с колючей проволокой. У ворот, в тени козырька, сидит сержант О’Нил с карабином на коленях. Он спит. Напротив и чуть в стороне — тент, порыжелый от времени. Одна сторона его прибита к земле, а другая притянута на метровой высоте верёвкой к столбу ограждения, бывшему когда-то деревом. Под тентом лежит неряшливо одетый господин. Он перелистывает журнал с озорными картинками. Судя по всему, он оптимист и очень доволен жизнью. На его согнутой в колене ноге лежит другая в драном носке. Пара пальцев торчит наружу, должно быть, следуя ходу мысли их счастливого хозяина. В тени ангара в земле лаз с поручнями. Сверху наброшена маскировочная сетка. Под нею вертикальным коридором вход в лифт в несколько десятков метров глубиною. Это пункт управления стратегическими ракетами шахтного базирования. В большом зале, уткнувшись носами в мониторы, люди в униформе. В центре зала в кресле, откинув голову, похрапывает капитан Джонс. В его руке зажата жестянка с пивом. Тишину взрывает по громкой связи истошный вопль сержанта: «Сэр, ради бога, это же летающая тарелка!» Капитан Джонс дёргается, испуганно тараща глаза. К экрану с той стороны прилипло лицо О’Нила с перекошенной физиономией и глазами-пуговицами. Над его головой на высоте десятиэтажного дома висит что-то похожее на такой дом, только закруглённый и в горизонтальном исполнении. Через пару минут капитан стоит рядом с сержантом. Оба смотрят вверх. Счастливый человек из-под тента, отложив картинки в сторону, тоже проявил интерес. Он поменял положение и задрал голову к небу. В металлической махине с треском распахивается что-то похожее на дверь, и появляется человек. Он в трусах, плечист. Снизу видны его усы и татуированная грудь.

— Слава богу, — говорит как бы про себя, обалдев от происшедшего, капитан Джонс, — это не китаец и тем более не русский. Они для этого слишком тупы!

— Сэр! — сложив ладони рупором, орёт капитан Джонс. — Кто вы и какова цель вашего появления здесь?

Человек наверху начинает кричать в ответ.

— Но боже мой, это же не английский! — побелевшими губами шепчет капитан.

Счастливый человек покинул своё логово, стал рядом и вступил в беседу с воздухоплавателем на каком-то тарабарском языке. Авиатор широко разевал рот и яростно жестикулировал. Капитан нахмурил брови, насупился:

— Эй ты! — ткнул в бок соседа-переговорщика. — На каком это он языке и что такое говорит?!

— Я не совсем понимаю его, сэр. Я филолог, я окончил университет, у меня учёная степень, и тем не менее… У него какой-то странный диалект русского языка. А говорит он, сэр, следующее: он поминает нехорошо, сэр, вашу мать, мать президента… Ставит их в неловкие позы и положения и говорит, что сейчас ему надо срочно перебазироваться, но он ещё вернётся и разберётся с Америкой.

— Что?! — взревел Джонс. — Сержант, дай-ка мне автомат!

Берёт его в руки, близоруко рассматривает затвор (очки-то остались внизу), находит отверстие, откуда вылетает пуля. Человек наверху разворачивается, берёт рукой что-то сзади, выпрямляется, изгибаясь, как катапульта, и метает это вниз. Кувыркаясь в воздухе, табуретка находит свою цель. Ошарашенный капитан летит в одну сторону, карабин — в другую. Человек наверху, довольный, хохочет и продолжает никем не прерываемую беседу с филологом. На прощание машет рукой и закрывает за собой дверь, и всё. Нет его, и как не бывало! Его собеседник сгибает руку в локте, поднимает её и кричит:

— Но пасаран!

Сержант обалдело смотрит в небо. Ничего. Нет даже точки. Пришедший в себя капитан Джонс сидит на песке, опираясь на руки, и недоумённо смотрит вокруг, пытаясь понять, где он, что с ним, и вообще, что это такое было, да и было ли.

Исподволь, в безмятежной сумятице сна, появилось чувство беспокойства и неуверенности, а позже — стойкое ощущение тревоги и холода. И хотя Антон ещё крепко спал, руки его беспокойно заёрзали по постели в поисках утраченного уюта. А тревога меж тем росла. Картинки сна унёс приступ панического страха, и с криком ужаса Антон дёрнулся в постели. Сел, открыл глаза и окончательно проснулся. Ладонью вытер пот со лба и огляделся по сторонам. Лунный свет через небольшое окно освещал косым лучом охотничье зимовье, внушая чувство доверия и неземного покоя. Стол со скамьями, полки с кухонной утварью, ворох одежды, печь из кирпича, поленница рядом. Всё было на месте, привычно и внушало чувство житейской уверенности. И всё же… Одеяло лежало на полу, на котором стоял Ярый. Громадный пёс, помесь таёжного волка и овчарки, стоял неподвижно, но в его груди колыхались звуки далёкого грома.

— Ярый, ты что это?

Антон потянул голову собаки к себе. Почувствовав сопротивление, насторожился. Ярый упорно смотрел в сторону окна. Неприятные ощущения сна колыхнулись в Антоне, он опустил ноги на холодный пол и подошёл к окну. За ним большая поляна с огромными соснами и зарослями черёмухи. Было светло как днём, и перед окном на снегу темнела тень крыши, печной трубы, а рядом на коньке — что-то большое и непонятное. Стараясь не шуметь, Антон, затаив дыхание, сжал зубы и, нащупав рукой, снял с гвоздя карабин, потянул затвор, нашёл стволом щель между досок потолка, мысленно провёл траекторию полёта пули и нажал спусковой крючок. Всё заволокло пылью. Запахло пороховой гарью и мышами. Антон метнулся к двери, плечом распахнул её в сени. На ходу передёрнул затвор, откинул щеколду двери, потянул на себя и, едва не сбитый с ног кинувшимся за ним Ярым, вылетел за порог, в сугроб, нанесённый за ночь. Вокруг никого, пусто. Держа карабин наперевес, тихо, крадучись, вышел за угол дома. В нескольких метрах от стены в глубоком снегу темнела выемка, а за нею цепочка таких же в сторону леса. По ним в том же направлении нёсся Яр, пропадая из виду в занесённых снегом кустарниках. Антон сгоряча метнулся за ним, но пришёл в себя через два десятка шагов. Остановился, перевёл дыхание и повернул назад. Задор пропал. Да и холод дал о себе знать. Закрыв за собой настежь распахнутые двери, Антон вошёл в дом. Подвернувшимся под руку вытер мокрые ступни. Нашёл ватные штаны. Ноги обул в подшитые толстой подошвой сапоги. Натянул на себя свитер. И всё это машинально, не задумываясь. А в голове наперегонки метались мысли: «Кто это? Росомаха? Нет. И не медведь тоже. И не снежный барс. Он же стоял вертикально, на двух конечностях. Вот это загадка!» Антон почесал затылок, взглянул на окно. Стало темнее. Луна ушла к заходу. Через пару часов уже утро. «Пойду по следу», — решил он. Зажёг лампу. Вытянул задвижку печи, присев на корточки, открыл дверцу. Положил туда щепок и поленьев. Сунул завиток бересты. Она ярко вспыхнула от спички, зачадила. Пламя пробежало по щепкам и метнулось в трубу. Пошарив под кроватью, Антон вытащил оттуда всегда собранный вещевой мешок. Не забыть топор и мороженые пельмени, они в сенях. Набил патронташ патронами с пулями и картечью. «Возьму двустволку! — решил Антон. — Так надёжнее». Занятый хлопотами, не сразу уловил какое-то движение за дверью. Затаив дыхание, прислушался. И тут же рассмеялся: «Всё ясно! Ярый вернулся. Проштрафился, вот и молчит». Через несколько минут услышал тихое вежливое «тяв». Выждав паузу подольше, услышал пару «тяв» погромче и пошёл к двери. Ярый, виновато опустив голову, прихрамывает. «Симулирует!» — решил Антон.

Тихонько прошмыгнул на своё место за печью. Начался не впервые уже такой диалог:

— Ну что, бродяга, без спроса никуда? Да?

Ярый издал какой-то звук, означавший, наверное: «Я понимаю», или что-то в этом роде.

— Что, стыдно? — Антон присел на корточки. Ярый положил громадную голову на лапы, прижал уши и закрыл глаза, что означало: «Я больше так не буду». Антону стало жалко пса и весело. Но не засмеялся — воспитание. — Ну да ладно, больше так не делай!

Ярый открыл глаза, осклабился. «Ну и хитрюга!» — подумал Антон, положил руку на загривок Ярого и тут же поднёс ладонь к лицу, она липкая и мокрая. Антон схватил лампу — так и есть, кровь. С тревогой поднёс лампу к голове Яра. Ухо было разорвано чем-то острым.

— Кто это тебя, Ярый? — Антон прощупал голову. Облегчённо вздохнул. Слава богу, голова цела. — Легко ты отделался, приятель! Значит, ты его догнал! Теперь и нам надо его достать. Я хочу спать спокойно! Сейчас я тебе смажу рану дедушкиным бальзамом, позавтракаем — и в путь! Пойдёшь со мной или дезертируешь? Ладно-ладно, я пошутил! — Вытащив из большого котла кусок сваренного накануне мяса, поделил поровну, положив сухарь, налил бульона в миску пса. — Не отставай от меня. В путь!

Рытвины в глубоком снегу вели вниз по склону к реке, параллельно ей. Ярый покружился вокруг, принюхался, пустился вперёд и исчез из виду. Идти было очень тяжело. Лыжи цеплялись за мелкий кустарник, спрятанный глубоким снегом. Приходилось высоко поднимать ноги. Через час уже Антон был весь мокрый. С высоких елей посыпался мелкий снежок. Антон поднял голову. Тяжёлые лапы качнул ветерок, они зашелестели, словно заговорили шёпотом. «Хреново! — подумал Антон. — Знаем мы этот ветерок со стороны Крутой! Надо поторопиться, как бы не пришлось возвращаться в темноте!» Антон воткнул палки в снег: «Заберу на обратном пути». Ружьё снял с плеча и повесил на шею. Полегчало.

Появились снежные бугры. Антон знал эти места. Под снегом большие валуны. Чем ближе к Крутой, тем их больше. Через полчаса Антон с радостью услышал лай Ярого. Он остановился, прислушался: «Что-то не так, лай тревожный!» Он заторопился как мог. Через несколько сотен метров следы круто пошли вниз. Антон остановился, громко свистнул. Ярый ответил жалобным визгом. Идти к нему прямо Антон не мог, знал, что там крутой каменистый обрыв, не удержаться, поползёшь вниз. Между обрывом и каменной стеной справа, высотой метров восемь, есть узкий карниз, но Антону на нём не удержаться. Он сбросил лыжи, положил ружьё, снял со спины рюкзак, достал пару костылей, топорик и верёвку. Цепляясь за камни, поднялся на стену. Лёг на живот и, разгребая перед собой снег, дополз до края. Заглянул вниз и облегчённо засмеялся. Ярый услышал Антона, поднял голову, радостно взлаял и запрыгал на месте. Ему сильно повезло. Он сполз с карниза вниз вместе со снегом и угодил на единственный выступ. И справа, и слева от него отвесная стена глубиной метров в десять. Ему-то повезло, но надо достать его оттуда. Антон отполз чуть назад. Очистил от земли и снега скалу, нашёл небольшую щель. Вбил в неё костыль. Привязал к нему верёвку, затянул на её конце несколько узлов и, стоя, перекинув её через плечо, сбросил вниз к Ярому. Слава богу, длины её хватило. «Зубы!» — крикнул Антон. Повторять не пришлось. Умный пёс воспринял это как привычную с детства игру и вцепился зубами. Поднять Ярого было нелегко, в нём килограммов под семьдесят.

Ярый был рад несказанно! Прыгал вокруг Антона и пытался лизнуть его в лицо. А тот, за кем они шли, лежал на камнях внизу ущелья, повернув голову в сторону — или морду, отсюда далеко, не разглядеть. Одну конечность закрыв телом, остальные разбросав в стороны. И всё-таки что-то было не так, а вот что — Антон не мог понять. Домой они добрались при свете луны, довольные и смертельно усталые.

Стрельба началась рано утром, когда город ещё спал, у моста через Песчаную, у дороги из губернского центра. После паузы она возобновилась несколькими сотнями метров ближе. Случившемуся далее явился очевидец, это был Ефим Лепешев, приказчик купца Гурова, который накануне вечером засиделся допоздна в трактире грека Латакиса. Изрядно перебрав, с виду тихий и трусоватый Ефим стал шумно выражать недоверие к качеству напитков, нелицеприятно и непечатно высказался по адресу Латакиса. Окончательно разогревшись, стал бить посуду, затеял потасовку с половым и, сильно надоев посетителям трактира, офонаренный на оба глаза, в разорванной рубахе, он был выдворен ими за дверь заведения. Обалдевший от случившегося, вытирая пьяные слёзы грязными кулаками, он побрёл куда ни попадя. Забрёл в какой-то проулок, зацепился за что-то, упал, сделал попытку подняться, передумал и заснул вполне собой довольный. Пробуждение было как продолжение перенесённого кошмара. Где-то за углом, совсем рядом, началось что-то ужасное для сонного провинциального городишки: стрельба, дикие крики, лошадиный топот. И перед вытаращенными от ужаса глазами Ефима на белом дончаке появляется из-за угла бешеным галопом скачущий всадник. Через несколько мгновений оттуда же выскакивают ещё трое на мохнатоногих монголках. Преследуемый, обернувшись, стреляет через плечо. Монголка с грохотом валится набок, высекая подковами искры о булыжники мостовой. Оцепеневший Ефим видит, как дончак останавливается неподалёку от ворот дома на той стороне улицы. Его хозяин, цепляясь руками за повод и гриву, заваливается на бок из седла и медленно сползает на землю. Двое на монголках останавливаются почти напротив затаившегося Ефима. Ближайший наездник перебрасывает ногу через шею лошади, собираясь спрыгнуть вниз, но тут с треском распахивается половина ворот, появляется босая женщина в белой ночной рубашке, в руках у неё ружьё. Делает несколько шагов, останавливаясь рядом с неподвижно лежащим всадником, широко расставляет ноги и поднимает ружьё. Ефим слышит, как ближайший к нему, смачно выругавшись, говорит негромко:

— Всё равно, давай!

Его сообщник поднимает ствол и лязгает затвором. Грохочет выстрел. Ефим видит, как он падает из седла на бок, а женщина бросает дымящееся ружьё и наклоняется над лежащим. Оставшийся в живых поводом чуть не сворачивает шею лошади. Крутнувшись, бьёт плетью лошадь и скачет обратно. К нему бросается третий сообщник, вскакивает на ходу на круп лошади сзади, и оба исчезают за поворотом.

— Павлуша! — пухлой рукой тронула за плечо своего супруга Марья Ивановна. — Звонят!

Павел Николаевич стянул с лысой головы колпак, сел в постели и, зевая, нащупал ногами мягкие туфли, надел их, накинул на плечи тёплый халат.

Бархатный услужливый голос в трубке:

— Извините за столь раннее беспокойство…

— Да, да, я слушаю! — перебил губернатор.

Звонил начальник полиции Ольберг.

— Что случилось?

— Стрельба в городе, ваше превосходительство!

— Подробности есть?

— Пока нет, выясняем.

— Как только они появятся, звоните сразу! Вы слышите, Бруно Яковлевич? Сразу!

Губернатор положил трубку, потёр ладонью голову, крякнул в сердцах и, прихрамывая, заходил по комнате.

«Боже мой! — тоскливо подумал он. — Только этого не хватало! Мало мне этого разбоя на руднике, так ещё и эта напасть!»

Вздохнув невесело, сел в кресло и стал ждать звонка. Справедливо рассудив, что ложиться смысла нет — вряд ли заснёшь, — сидел, безучастно переводя взгляд с телефона на громадный, до потолка фикус у окна. Через полчаса затренькал звонок. Павел Николаевич, вскочив, метнулся к телефону, схватил трубку:

— Да, да, я слушаю, говорите!

Звонил начальник сыскного отделения Епишев:

— Ваше Превосходительство, нападение на фельдъегерей! Есть убитые. Подробности будут позже.

— Да, да, спасибо, голубчик!

Павел Николаевич положил трубку на стол, задом нащупал кресло и сел. Обхватив голову руками, застыл, как изваяние, успокоившись, набрал управу. «Ах да! — сообразил, не получив ответа. — Ещё спят». Позвонил секретарю на домашний:

— Да, да, срочно, олух ты этакий! — втолковывал сонному Павел Николаевич. — Собрать всех! И пришлите машину сразу же. Я буду ждать.

И положив трубку мимо аппарата, зашлёпал задниками туфель к двери — переодеваться.

В кабинете губернатора высоченные стрельчатые окна до потолка с гипсовыми виньетками, с позолотой. К стене без окон — поперечина громоздкого т-образного стола и кресла с подлокотниками и высокой спинкой из мягкой кожи. За ним на стене в полный рост портрет государя. На столе — письменный набор из уральской яшмы. В кресле — изнывавший от ожидания, невыспавшийся Павел Николаевич. Перед ним у длинного, чуть не до входной двери стола на таких же, как и стол, тяжеловесных стульях сидят и терпеливо ждут, теряясь в догадках, приглашённые. Тут и начальник гарнизона, и шеф жандармов, и начальник полиции, и хозяин рудника, и ломавший голову про себя брандмейстер города: «А я-то тут зачем? Вроде не горели давно, тьфу, не накаркать бы» — и тайком перекрестился.

В тягостной тишине долго ждут, и вот наконец распахивается дверь. Появляется человек. Мелкими шажками, подобострастно раскланиваясь на ходу и что-то бормоча, кладёт на стол губернатора сумку и так же суетливо исчезает за дверью. Губернатор щёлкает застёжками сумки, достаёт пакет, ломает сургучные печати и кладёт на стол несколько листов бумаги. Читает молча. Все, не дыша, ждут. Павел Николаевич дочитывает, обводит каждого глазами, кладёт бумаги на стол. Припечатывает их ладонью и говорит коротко:

— Всё то же! С этим надо кончать! Завтра же сотню казаков на рудник. Всё! Свободны!

Ранним утром выступили длиной колонной вдоль кромки леса. По двое. Стремя в стремя. Где-то в середине колонны несколько повозок. Параллельно лесом дозорные охотники. Есаул ехал впереди, изредка останавливался, пропускал строй, потом, догоняя рысцой, возвращался на прежнее место. Передалось и казакам. Ехали молча, без обычных шуток, в тишине. Утренний туман развеялся, и дорога, петляя, вывела колонну из влажного леса. Всё посветлело. Лёгкий ветерок принёс запахи степных цветов. В траве мелкие козявки застрекотали дружно разноголосицей, цветные мотыльки запорхали вокруг. Промелькнула стайка пташек. В редкой дымке облаков показалось солнце. Даже лошади оживились, замотали головами, бряцая удилами. Казаки выпрямлялись в сёдлах, потягиваясь. Толкали спящих, подшучивали над ними. Есаул подъехал к повозке. Полог над нею был откинут. Молодая, с виду уверенная в себе девушка сидела на краю повозки, болтая ногами.

— Здравствуйте, Анна Ивановна! — помпезно поклонился есаул. Девушка подняла миловидное личико.

— И Вам не хворать, Евгений Иванович! — и, заслоняясь ладошкой от солнца, посмотрела на есаула. Тёмно-русые волосы, большие серые глаза, резко очерченный подбородок. Под пшеничными усами в лёгкой усмешке ровные зубы. «Господи, как он красив! — безнадёжно подумала девушка. — А вдруг?.. Вот если бы… — и зарделась от собственной нескромности. — Да ведь и конь под стать хозяину!» — присмотрелась Анна. Привезённый когда-то, должно быть, из аравийских пустынь, предки наградили его своими лучшими качествами. Не чувствуя веса рослого всадника, он, мелко перебирая тонкими ногами, шёл боком, игриво изгибая шею, жевал удила, оседал на задние ноги, пытаясь, должно быть, встать на дыбы. Чувствовалось — отпусти его, дай волю — и он умчится, как ветер.

— Евгений Иванович, а как зовут его? — любуясь конём, спросила девушка.

— Кисмет, — погладил гриву коня есаул. — Его зовут Кисмет.

— А что это значит?

— А значит это, Аннушка, — наклонился есаул. — Это значит — судьба!

Смущённая девушка опустила глаза и тут же в крайнем изумлении посмотрела вверх. Что-то огромное, как дом, со свистом и шипением, как паровоз, промелькнуло над степью, тотчас вернулось и зависло над ними. Привычная тишина взорвалась криками людей, конским ржанием. Аня закрыла глаза и уткнулась головой в колени. Усугубляя общую сумятицу, грохнул выстрел. Когда девушка подняла голову, это что-то мелким пятнышком исчезало из виду.

Есаул, ласково поглаживая шею коня, что-то шептал ему на ухо, а тот мелко дрожал всем телом, топтался на месте, удерживаемый рукой хозяина. К повозке подъехал кряжистый седоусый казак.

— Заглобин, тебе что? Это ты стрелял?

— Так это же он! — пролепетал непонятное старый казак.

— Кто он, кто? — наклонился к нему есаул.

— Он же, ей-богу, он — Болдырев! Он же мне дулю показал!

Есаул, откинув голову, блеснув зубами, от души рассмеялся.

— Вот те крест! — рванул воротник, обидевшись, Заглобин.

Есаул сдвинул брови, хотел что-то сказать, но, видно, передумал и сказал другое:

— Иди в строй, Фрол Иванович, потом поговорим. Фрол Иванович! — придержал казака есаул. — А если б попал?

— Да нет! — хитро прищурился Заглобин. — Это же я так, для острастки пульнул, чтоб он чего дурного не придумал. Я же его хорошо знаю!

«Да-а! — тронув коня, подумал есаул. — Интересные вы ребята!»

Казаки — люди бывалые. Но такое! Ехали, шумно переговариваясь. Смеялись друг над другом, вспоминая потешные эпизоды. Иногда громкий хохот перекатывался с одного края колонны до другого. Все были взволнованы, но страха не было. Есаул ехал рядом с Заглобиным.

— Расскажи-ка мне о Болдыреве поподробнее, — попросил он. — Ведь вы же из одной станицы? Я ж хорошо помню его, ведь он же исчез после замирения аула?

— Ну да, Евгений Иванович. Мы с ним рядом, как только на свет появились, и дома наши стоят рядом. Мы с ним «кто кого» тягались, чуть ходить начали, а уж когда на коня сели… Бабулю-то его донцы взяли, когда за Азов ходили. Я помню её, с палкой ходила, за сто лет ей было, а Федька такой же злющий, в неё пошёл, а видом в мать пошёл: такой же чёрный, нос крючком, и злой, не приведи господь! Мы с ним всё тягались и в рубке, и в этой… волто… вольто…

— Вольтижировке! — подсказал есаул.

— Вот-вот… И в джигитовке, и в скачках всегда были первыми, ни в чём уступить не хотели.

— Казак! — обронил есаул.

— Вот-вот, так точно. Так вот, — продолжил Заглобин, — подошли мы тогда к аулу, а там нас ждут со всех сторон. Ну и завязались мы, а они врассыпную стали уходить. Места знают: лощинами, ущельями. Мы вдогон, гонялись дотемна. А когда собрались, стали считать, глянь, а Болдырева-то и нету! А где искать? Темно, легли спать. Так я, Евгений Иванович, полночи не спал. Никак не думал, что он так дорог мне, бес этакий!

Казак замолчал. Долго ехали молча.

— Но а утром-то что, Фрол Иванович? — мягко спросил есаул.

— А что? Своих полёгших нашли, а Болдырева нет. Так и пропал.

Дорога, петляя, шла лесом, сырым, неприветливым, даже птиц не было слышно, кроме цоканья кедровки. Громадные деревья тянулись верста за верстой, почти вплотную к узкой дороге. Всё заросло густой травой и папоротником. Воздух был тяжёлым, спёртым. Казаки ехали молча, лошади плелись не торопясь, цепляясь копытами за корни деревьев. Ближе к вечеру вышли к безымянной речушке. Перешли вброд и стали устраиваться на ночлег. Задымила полевая кухня. Донцы, расседлав лошадей, уложили вьюки на землю, устраивая постели. Дав остыть лошадям, отвели их на водопой. Повязав торбы с овсом на шеи лошадей, стали рубить сухостой, собирать сучья. Запалили костры, а поужинав, уселись вокруг и засудачили о том о сём. Где-то в темноте на краю поляны сильный голос затянул песню, подхватили и тут и там десятки голосов. Есаул сидел на стволе упавшего дерева на берегу ручья. Слушал, задумчиво ворошил прутом угли небольшого костра. Неслышно ступая, как привидение, из темноты появилась Аннушка:

— Добрый вечер, Евгений Иванович!

Есаул встал, протянул руку:

— Присаживайтесь, Аннушка!

Сняв с плеч бешмет, положил на дерево.

— Благодарю Вас, Евгений Иванович! — застенчиво проговорила девушка.

Помолчали, прислушиваясь.

— Знаете, Аннушка, — задумчиво проговорил есаул, — когда я вернулся в родные края из Петербурга, где я жил с детских лет у своего дяди, брата матушки, и когда я соприкоснулся с казачьим бытом, для меня всё было ново, необыкновенно, необычно после лощёного Петербурга. Временами просто диковато. Прошло немного времени, и во мне заговорила кровь моих предков, я осознал, что всё это моё, мои корни. Казаки внешне суровые люди, а узнаешь их — и удивляешься, какие они добрые, простые и чуткие. Не знают, что такое ложь, интрига, лицемерие. Меня не сразу признали своим, хотя я был сыном атамана, а может быть, и поэтому. Но после похода в Персию, когда мы кровью повязались, я стал своим и очень горжусь этим.

Есаул замолк. Между тем наступил вечер. Потух горизонт. Яркие краски дня поменялись на краю неба на унылые лиловые и грязно-голубые. Долго держалось светлое пятно на краю неба, но и оно погасло. Всё вокруг потеряло свет, стало однообразно-серым. Затихли птичьи голоса. Отчётливее стало слышно сонное журчание воды и потрескивание костра. Где-то далеко в лесу послышалось уханье филина. Какая-то ночная птица прошелестела крыльями почти над казачьими головами и исчезла в темноте. В неясном свете гаснувших костров замелькали силуэты людей — казаки укладывались на ночлег. Есаул встал, подкинул в дымящий, затухающий костёр сухие сучья, пламя тут же подхватило их, взметнулось вверх, полетели искры. Евгений Иванович отступил на шаг и засмеялся.

— Вспомнилось, — сказал он, — как на пикнике в Царском Селе ещё ребёнком я, поступив так же, едва не сжёг свои штанишки.

— Евгений Иванович, — проговорила Аннушка, — правда, что вы были в охране государя?

Есаул в молчании сделал несколько шагов и остановился перед девушкой.

— Правда, Аннушка. Всем интересно знать, как, почему я из Петербурга попал на окраину империи. Я был молод, горяч, даже спесив, всё это послужило причиной. Злые языки связали моё имя с именем молодой жены старого сенатора, близкого к императорскому двору. В оскорбившей меня форме он потребовал оправдаться, но я был неразумно горд и ответил пощёчиной. Был большой скандал. Мне грозили тяжкие последствия. Но вмешалась государыня, и я был сослан на Кавказ в действующую армию. Остальное, если вам интересно, Аннушка, я расскажу как-нибудь потом. А сейчас, голубушка, пора спать. Завтра, вероятно, будет трудная дорога, начинаются горы.

Дорога следующего дня, вопреки ожиданиям, оказалась не такой уж и трудной. Пришлось преодолеть несколько не очень крутых, скорее затяжных подъёмов и спусков и одно довольно глубокое ущелье с бурной речкой. Но всё обошлось без сложностей. Аннушке подобрали кроткую кобылу из обозных, подтянули стремена и усадили в седло учиться мастерству наездников. Ко всеобщему одобрению казаков, девушка, заметно было, слегка робела, потом попросила плеть и стала поторапливать ею свою покорную лошадь, чтобы не отставать от остальных. Казаки переглядывались меж собой, добродушно посмеивались в усы, но молча, боясь задеть самолюбие есаула. Всю дорогу над колонной кружили орлы. Поднимались спиралью, становились едва видимой точкой и, раскинув крылья, парили над степью, выслеживая добычу. Спугнули пару волков. Они уходили сначала поспешными скачками, выставив хвосты, а отбежав дальше, не торопясь, изредка оглядывались. По сторонам дороги сидели, посвистывая, какие-то зверьки. Стоило подъехать ближе — они молниеносно ныряли в норы. День был тёплый, нежаркий. Временами налетит лёгкий ветерок, взволнует ковыль, обдаст прохладою лица казаков и исчезнет, будто его и не было.

Казаки, покачиваясь в сёдлах, повесив головы, дремали. А Аннушка и есаул ехали впереди колонны, чуть поодаль. Аннушка, попав впервые из города в дикую степь, не скрывала своего восторга. Всё было ей в диковину: и множество галдящих порхающих птиц, бабочек, стрекоз, и стрекотание кузнечиков. Всё удивляло и радовало её.

— Что это за птица, с хохолком на голове? — тормошила она есаула.

— Это удод, Аннушка, — степенно разъяснял он.

Но встал в тупик, увидев довольно крупную синюю птицу.

— Вот уж тут я не могу Вам помочь, уважаемая Анна Ивановна!

И оба расхохотались. Так и ехали, разнообразя дорогу задушевными разговорами. Есаул узнал, что Аннушка из семьи педагогов. Отец преподавал историю в университете, а матушка учила игре на фортепиано в музыкальном училище недалеко от их дома. У Аннушки сестра младше её и брат много старше, служит в каком-то секретном ведомстве в столице. С каждым часом Евгений Иванович находил Аннушку всё более привлекательной. И её прямой открытый взгляд, манера говорить, лишённая какого-либо кокетства или желания понравиться, убеждали его в том, что перед ним не лишённая милых женских слабостей, цельная, волевая натура. Между тем где-то после полудня вдали показались горы, а через пару часов отряд оказался перед пологим спуском в котловину глубиной в несколько сот саженей. Внизу было видно множество домов и каких-то строений. Вокруг густые леса, ими заросли горы, а горы громоздились одна над другой и заслоняли собой полнеба. Отряд был замечен в посёлке. Не успели казаки достичь первых домов, как навстречу им появилась группа людей. Подъехав ближе, Евгений Иванович спешился, помог сойти с лошади Аннушке и доложил о себе управляющему рудника Петру Сидоровичу Нежину. Это был высокий седовласый мужчина. За ним представился командир расквартированного здесь небольшого отряда и несколько нижних чинов. Обменявшись рукопожатием с есаулом, управляющий поспешил к Аннушке. Схватил двумя руками маленькую ручку смутившейся Анны Ивановны и с жаром облобызал её, а та быстро выхватила руку и спрятала её за спину, отвернув голову в сторону, не дав закончить приветственную оду на словах: «…когда такая красота скрасит наше скучное существование…» Тут, сообразив, что что-то не то, управляющий, который был явно навеселе, закончил буднично: «Очень рады, очень рады!» — и вовремя, так как глаза Евгения Ивановича уже метали молнии. На том официальная часть встречи была закончена. Фрол Иванович, получив указания есаула, в сопровождении унтер-офицера повёл казаков в казармы.

А есаул и Анна раскланялись с управляющим, пригласившим их отужинать в узком семейном кругу, и поблагодарили его очень вежливо, и молодой чиновник повёл их дальше по деревянному тротуару вглубь посёлка. Евгению Ивановичу и Аннушке предоставили по комнате в ряду нескольких в длинном коридоре небольшого дома, вероятно, постоялого двора. К назначенному часу за ними явилась молодая женщина. Аннушка надела простенькое платье, которое очень шло ей, украсила его затейливой брошью. Поправила причёску и была настолько привлекательной, что обычно сдержанный Евгений Иванович не мог сдержать довольной улыбки.

Управляющий с супругой Софьей Андреевной ждали их на пороге дома, очень большого. Управляющий двумя пальцами поднёс руку Аннушки к лицу и слегка коснулся губами, пожал руку Евгению Ивановичу, пригласил к столу. Гостиная — большая квадратная комната, в центре её большой круглый стол. Подоконник окна напротив входной двери был полностью заставлен цветочными горшками. В правом от входа углу несколько больших кадок с диковинными растениями до потолка. В левом — большой диван, два кресла и небольшой ломберный столик. У Евгения Ивановича что-то шевельнулось в памяти, пробудив далёкое, из детства, воспоминание — каникулы на Дону в доме прадеда. Всё то же, обилие тех же цветов, даже запахи те же. Боже мой, как давно это было! Хозяин подвёл за руку Аннушку к столу, усадил её, сделал знак рукой есаулу, мол, усаживайся, уселся сам, широко развёл руки, шлёпнул ладонями, хитро подмигнул и, указав пальцем в центр стола, патетически произнёс:

— А это всё заслуга моей обожаемой жёнушки!

Есаул не сдержал улыбки. Ещё бы, в центре стола стояло с десяток штофов, бутылей и бутылочек.

— А ознаменуем мы наше знакомство, — продолжил хозяин, — нашу встречу вот этой чудесной наливочкой!

И осторожно подтянул к себе бутыль из чёрного стекла с фигурной серебряной пробкой.

— Здесь столько трав, столько ягод, каких-то корешков, цветов и соцветий, сам чёрт ногу сломит. Все эти рецепты — большой секрет Софьи Андреевны. За наше знакомство, господа!

Напиток был действительно великолепен, с резким приятным запахом. Крепость не ощущалась, а вот ноги, почувствовал Евгений Иванович, слегка отяжелели. Анна чуть пригубила, и, не жеманясь, выпила рюмку до дна, и посмотрела на Евгения Ивановича, тот улыбнулся в ответ. Анна покраснела и уткнулась в тарелку. Хозяин оказался убеждённым монархистом, и следующий тост из штофа зелёного стекла, он предложил выпить стоя за императорскую чету. Пришлось подняться и поддержать тост, а когда сели и завязалась оживлённая беседа, Пётр Сидорович наполнил рюмку и, уже сидя, не приглашая Евгения Ивановича в компанию, выпил и её. И потекла беседа неспешная. Нежин получил знания по горному делу в столице. Нашлось у них с Евгением Ивановичем несколько общих знакомых. Стол был богатым, без изысков, но сытным и вкусным. Аппетит у всех был завидный. Иногда Пётр Сидорович предлагал дамам и дорогому гостю, с тостом и без тостов, наполнить бокалы, иногда забывал делать это и напивался молча. Софья Андреевна оказалась женщиной словоохотливой, и Аннушке не пришлось скучать с такой соседкой. Нечасто, подумала Анна, сюда заезжают новые люди, отсюда и отношение такое радушное. А завершением ужина явилось желание хозяина порадовать гостей прослушиванием пластинок с песнями испанских цыган. Уверенно встав, Пётр Сидорович, держась за спинку стула, сделал пару шагов, его качнуло и понесло куда-то в сторону. Спас диван, он плюхнулся на него, сдвинул брови и попытался что-то сказать. Не получилось. Пётр Сидорович откинул голову назад, пожевал губами и захрапел не очень назойливо.

— Вы уж простите его, ради бога! — сказала радушная хозяйка. — Есть у него такая слабость.

Женщины обнялись, пожелали друг другу покойной ночи. Софья Андреевна чмокнула по-матерински и Евгения Ивановича в щёку, и гости побрели к дому. Есаул рассмеялся очень громко и весело и сказал:

— Он хорош, Пётр Сидорович, просто великолепен!

Идя по коридору к комнатам, есаул заметил напряжённость и беспокойство в движении и на лице Аннушки. Причина была очевидной.

— Не бойтесь меня, Аннушка, я не кусаюсь и не причиню вам зла!

На следующий день начальник гарнизона Рыгин Иван Павлович обстоятельно и скрупулёзно разъяснил есаулу обязанности и зону ответственности по охране рудника. На огромном столе стоял рельефный макет всего участка, но с множеством белых пятен.

— Там мы вообще не были, — сказал полковник местным промысловикам. — Туда добраться непросто, особенно в район Крутой высотою в полторы версты.

Периметр ответственности был, по прикидкам есаула, в несколько сотен вёрст. В центре его и была Крутая.

Прямо напротив той дороги, которой добирались сюда казаки. Где-то там скрывалась крупная организованная банда, нападавшая на рудник и прииски. Именно этот район, размышлял есаул, надо хорошо изучить и попытаться добраться туда. Если подняться к вершине Крутой, запоминал он, вот до этой седловины, то оттуда можно держать под контролем три четверти горизонта. С одной стороны подошва горы сползает к реке крутым обрывом. С противоположной — уступы с заросшими кустарником лощинами, которые внизу смыкаются с кедровым лесом, далее Крутая продолжается грядой каменистых вершин, которые чем дальше, тем шире, веером расходятся по сторонам в сплошные таёжные буреломы.

— Должен вам сказать, лучше это услышать от меня, — прервал размышления есаула, подойдя и взяв его за локоть, полковник. — Ходят слухи, будто охотники видели в лесах какие-то летающие машины.

Евгений Иванович поперхнулся, закашлялся.

— Я не склонен верить в эти байки, но как знать, как знать… — полковник покачал головой и отошёл в сторону. — Мало того, — добавил он, повернув голову, — промысловики видели в лесах каких-то монстров, а они, должен вам сказать, люди серьёзные. Словом, есаул, скучать Вам не придётся! Советую Вам быть в постоянном контакте с руководителем секретного отделения Сошиным. Он здесь давно и знает больше, чем все остальные вместе взятые.

Поблагодарив полковника за информацию, Евгений Иванович вышел в полутёмный коридор, раздумывая, какие задачи надо, не откладывая, решить сегодня. Его внимание привлекла полоса света из приоткрытой двери и приглушённый разговор оттуда. Подойдя ближе, он разглядел промелькнувшее бородатое лицо и глаза, на долю секунды встретившиеся с его зрачками. Есаул отвёл глаза и прошёл мимо. Выйдя во двор, он остановился: «Это лицо… похоже, я его где-то видел. Ведь точно видел…»

Распахнув дверь, на широком крыльце в две ступени появился Иван Заглобин. Высокий плечистый щеголеватый казак лет за двадцать. На лице его был ясно виден его дерзкий, буйный, неудержимый характер. Взгляд тёмных глаз навыкате под высокими бровями — быстрый, пристальный, как взгляд степного хищника. На узком кожаном ремне с серебряными украшениями шашка — гурда, в ножнах, обшитых зелёным сафьяном, с накладками из серебра с чернью — добыча в одной из вылазок за Терек. Почти не касаясь ступенек, Иван слетел на землю и широко зашагал к коновязи. За ним, не торопясь, вразвалку седоусый Фрол Иванович, его дядя. Ширококостный, угловатый. В нём чувствовалась большая физическая мощь. На лице — безмятежное спокойствие, граничащее с леностью. Давний шрам, разрубив щеку и ухо пополам, заметен светлой полосой сквозь небритую щетину. Иван, вынув из кармана плисовых шаровар кусочек сахара, на ладони протянул вороному, в белых чулках, молодому жеребцу. Отвязал поводья, закинул их за голову коня. Подтянул подпругу, положил руки на луку седла на секунду, как бы раздумывая, и одним прыжком оказался в седле. Жеребец осел на задние ноги. Дядя Фрол захохотал, любуясь племянником. Иван носками сапог из хорошей кожи с начищенными до блеска голенищами поймал широкие, турецкой работы стремена и вдел их, сдвинул тонкорунную папаху назад и набок, подбоченился и тронул коня с места. За ним, не спеша, на крупной ярко-рыжей кобыле — Фрол Иванович. Маршрут был известен: две версты по дороге, поворот направо, и тропой вверх в горы. До обеда туда, потом обратно.

Казаков было слишком мало, чтобы охватить весь периметр, и есаул принял решение: охранение до зимы вести радиальными маршрутами, не привлекая внимания. Иван насвистывал что-то, потом замолк. Двигались в полной тишине. Лишь лошади иногда фыркали да изредка стучали копытами, задевая иногда торчащие кое-где корни деревьев. Тропа узкой лентой извивалась меж высоких деревьев. Внизу сплошь ели, чем выше, тем больше кряжистых сосен и кедров. Временами выезжали на поляны, сплошь заросшие цветами и кустарником. День был солнечным, жарким. В чаще воздух был душным, спёртым. На полянах лёгкий ветерок, пахнущий сосновой смолой и цветами, приносил разомлевшим казакам некоторое облегчение. На одной из полян, сплошь заросшей малинником, решили сделать привал, пообедать и повернуть назад. Так и сделали: расседлали лошадей, плотно поели и, подложив сёдла под голову, задремали. Первым проснулся Иван:

— Дядя Фрол, вставай, а то не успеем до вечера!

Беспокойный Иван уже скрылся на вороном в чаще леса, а Фрол Иванович, придержав коня, не торопясь отправлял ладонью в щербатый рот пригоршни ягод, когда тишину леса разорвал вдруг лошадиный визг, храп, болезненный вскрик с матерком Ивана и глухой рык зверя. Подскакавшему Фролу, видавшему всякое, представилась страшная картина. Спину Ивана оседлал какой-то крупный жёлто-серый зверь, вцепившийся клыками в левое плечо племянника. Вороной кружился на месте, дико визжал, вскидывал задние ноги, пытаясь избавиться от напасти. Иван не потерял самообладания: пытавшемуся свалить его со спины коня зверю он правой рукой ножом наносил удары. Подскочивший Фрол, выбрав момент, ткнул клинком зверя под лопатку, чем и решил дело. Хищник с глухим стуком рухнул на землю и забился в конвульсиях. Фрол занёс шашку для удара, но услышал слабый голос Ивана:

— Не надо, не порти, я из неё чепрак сделаю.

Несмотря на трагизм сцены, Фрол облегчённо рассмеялся:

— Ну ты и чертяка, племянничек!

Зверь затихал, дёргая толстыми лапами и оскалив клыкастую пасть. Иван сполз осторожно с коня и, прикрывая рану ладонью, подошёл к зверю.

— Дядя, это же рысь! Но смотри, какая здоровенная!

Фрол, держа за повод дрожащего вороного, подошёл ближе:

— Да, Ваня, если бы ты не удержал повод, он бы тебя понёс, худо бы дело кончилось! Ты посмотри, как он коняке спину разодрал!

Иван поднял с травы нож и засунул его за голенище. Перевязав раны крест-накрест под мышками, предварительно смазав их какой-то пахучей мазью из седельной сумки, тронулись в обратный путь. Рысь Фрол взвалил на спину своей спокойной, как сам, рыжей кобылы, привязав её к седлу, лошадь только фыркнула. И тронулись в обратный путь. Дорога вниз заняла намного меньше времени, и в посёлок они успели вернуться засветло.

Пока есаул, выйдя во двор, натужно соображал, где же он его видел, ноги сами привели на хоздвор. Под большим навесом стояли параллельно два длинных стола. На одном молодые девки рубили капусту для засолки в большие кадки. На другом — перебирали груды сваленных грибов и ягод. Среди женских платков кое-где были видны и казачьи папахи. Чтобы не смущать своим внезапным появлением, Евгений Иванович обошёл работающих стороной. Начальник хоздвора под большим орехом распекал стоящую напротив худенькую девушку. Увидев есаула, он встал и что-то сказал, взмахнув рукою. Девушка повернулась и пробежала мимо Евгения Ивановича, зыркнув глазами.

— Добрый день! Я Зорич Евгений Иванович, а вы, насколько понимаю, Аркадий Алексеевич, начальник хозяйства?

— Да, да, вы правы! — и двумя руками доверительно придержал руку Евгения Ивановича. — Очень рад, очень рад! Чем обязан?

Аркадий Алексеевич смотрел сквозь очки добрыми близорукими глазами.

— Видите ли, Аркадий Алексеевич, я здесь человек новый, а цель моего прибытия сюда обязывает меня быть в курсе всего, что меня окружает…

— Да, да, дорогой Евгений Иванович, — перебил начхоз. — Я понимаю, понимаю, но что я могу? Моё хозяйство… — и он развёл руками.

— Вот-вот, Аркадий Алексеевич, это меня и беспокоит. Со мною прибыло сюда более ста человек. Я хотел бы быть уверенным, что такое количество едаков не окажется непосильной нагрузкой на продовольственную базу рудника.

— Ах, это? Это совершенно пустое, можете быть совершенно, абсолютно спокойны на этот счёт. — Начхоз взял есаула под руку. — Пойдёмте в дом. За чаем я вас совершенно успокою!

Евгений Иванович не мог скрыть довольной улыбки, его позабавила такая безмятежная уверенность Аркадия Алексеевича. Небольшой дом был полон уюта и дышал пирогами. Радушная хозяйка, сложив руки на животе, с улыбкой на круглом лице соблазняла податливого Евгения Ивановича то тарелочкой наваристого борща, то румяными котлетками. Давно он не чувствовал себя таким раскованным в чужом доме. Обед завершился чаем с вареньем и пирожками с луком и яйцом, со смородиной и ещё бог знает чем. Расслабленный бутылочкой наливки, потерявший свой обычный строгий вид, Евгений Иванович растрогал хозяйку, заявив, что так мило и хорошо ему было только в детстве у бабушки. Он бы наговорил ещё много хорошего, но хозяин дома увлёк его в соседнюю комнату.

— А теперь, уважаемый Евгений Иванович, я расскажу Вам о состоянии дел в доверенном мне хозяйстве, — и поднял указательный палец к потолку, — но продолжать не стал, а крикнул: — Ксюшенька, принеси нам чего-нибудь!

Важный разговор продолжался довольно долго. Свой пространный доклад с выкладками и комментариями Аркадий Алексеевич закончил, привалившись щекой к плечу и тихонько посвистывая носом. Есаул, как представитель куда как более ответственного ведомства, не прогнулся, проявив лишь минутную слабость — распахнув бешмет и ослабив на дырочку поясной ремень. Но тут же встряхнулся, набычился, опустил голову вниз и сидел так молча, как статуя. Хозяйка долго ждала, подсматривая в щёлочку портьер, не дождалась и позвала на помощь двух девиц переместить мужчин и уложить в постель в спальной комнате.

Повязка, грудь, живот, верх шаровар — всё было в крови. Иван сидел в седле, низко согнувшись. Временами его голова начинала мотаться безвольно из стороны в сторону. Похоже, он временами терял сознание. Фрол, придерживая рукой туловище племянника, с тоской поглядывал вперёд: «Скорее бы». Наконец, за очередным поворотом тропы, среди верхушек елей, показались крыши домов. Кони, почувствовав близость жилья, прибавили шагу. Впереди на каком-то пеньке сидел человек. Похоже, их ждали. Фрол пригляделся — девушка. Увидев всадников, она вскочила, кинулась вперёд, остановилась, прижав руку ко рту. Резко развернулась и кинулась бежать, только ноги замелькали. «Ай да Ванюшка!» — заулыбался Фрол. Первыми успели казаки. Бережно сняли Ивана с коня, осторожно уложили на носилки, зашагали к медпункту, там собралась группа людей. Среди них Анна и Евгений Иванович. Фрол взял лошадь под уздцы и побрёл к ним, разминая затёкшие ноги. Предупреждая вопросы, снял со зверя рубаху Ивана, развязал узлы. Хищник тяжело шлёпнулся о землю.

— Ну и кот! Ну здоров! Пуда три, наверное! — присели на корточки, тормошили, разглядывая зверя, казаки. Фрола потянули за рукав. Оглянулся — девушка.

— Дядя Фрол, дай рубашку, я постираю, заштопаю… — стрельнув глазами, опустила их, зардевшись.

— Возьми, милая, дай бог тебе здоровья, — потеплел душою Фрол Иванович. Девушка схватила рубашку, повернулась и юркнула в толпу.

— Ай да девка! Огонь! Вот бы Ваньке такую жену, — подошёл станичник. — Дай коней, Фрол, отведу.

Фрол дал поводья. Показал в сторону рыси:

— Возьми и его, надо выделать. Племяш хочет сделать чепрак. Будет как Александр Македонский!

Фрол выбрал, где трава погуще, сел по-турецки. Устал, ноги не держали. Прикрыл глаза. Через час его растормошил Зорич.

— Как с ним, Евгений Иванович? — встрепенулся Фрол.

— Всё хорошо, Фрол Иванович, слава богу, обошлось. Много крови потерял. Анна зашила его, заштопала. Полежит с недельку — и в строй. Иди в казарму, отдохни, а вечером приди ко мне домой. Вспомнил я кое-что, хочу тебя порасспросить. Не забудь. До вечера!

Комнатушка небольшая, и обстановка самая простая, всё самое необходимое. Кровать с никелированными шарами, шкаф, стол да четыре стула вокруг, обои какие-то с цветочками и зеркало. Окно во двор. Заходящее светило красноватым цветом обозначило скудный цветник и жалкие кустики, да куриц несколько ходят клюют что-то, тоска зелёная. Есаул безнадёжным взглядом упёрся в окно. И мысли в голове отрывками такие же невесёлые. Комната Аннушки через две напротив. Городишко небольшой, языки злые. Зорич уже слышал очень робкие, туманные, из боязни перейти красную черту намёки на его холостяцкое положение. Пока сдерживался. Но он знал свой нрав: «Не дай бог, сорвусь. Надо съезжать. Сниму комнату. Завтра же!» Есаул хлопнул ладонью о стол, повеселел даже. Но тут же мысль: «А Аннушку-то буду редко видеть, тут хоть сталкиваемся иногда, перебрасываемся парой слов, а съеду — и что? Боже мой, что же делать?» Евгений Иванович заметался по комнате. У окна остановился и решил: «Нет, всё равно съеду! Не дай бог, сплетни пойдут, опозорю такую славную девушку». Спас его от очередного приступа тоски робкий стук в дверь и голос:

— Позвольте войти, ваше благородие?

— Да, да, заходи, Фрол Иванович, присаживайся.

Фрол осторожно присел на краешек стула, поставив между колен шашку, с которой он не расставался, разве что когда спал, как шутили казаки.

— Вот о чём я хочу тебя спросить: ты обозных знаешь хорошо?

— Как?! — взволновался Фрол Иванович. — Знаю всех!

— Вот и расскажи мне, они все казаки?

— Никак нет! Шестерых перед самым отходом прислали из гарнизона.

— Фрол Иванович, а вот среди них такой невысокий, худенький, с каштановой, ну, с коричневой бородкой?

— Ну да, знаю, конечно! Это Исидор Игнатьевич Корф. Он не казак. Да и вообще не рабочий человек. Руки у него девичьи.

— Так, так, понятно, так я и думал!

Что думал есаул, для навострившего уши казака осталось тайной, потому что, точно сразу, раздался уверенный стук в дверь, и после «Войдите!» перед пораженными собеседниками предстал Корф собственной персоной.

— Добрый вечер, есаул! Я к Вам по делу! — с порога заявил Корф и выразительно покосился на Заглобина.

Тот быстренько встал, не теряя достоинства, вышел вон, оглянувшись через плечо, и закрыл за собой дверь.

— Присаживайтесь!

Корф подошёл к столу, поставил перед собой небольшой портфель. Щёлкнул застёжками, извлёк засургученный пакет, положил на стол. Молча одним пальцем передвинул его Зоричу и тогда сел.

Беседа затянулась до полуночи и когда закончилась, Корф встал, протянул руку и сказал:

— Вся ответственность на вас, есаул. Всё под вашим контролем. Мелочей не должно быть!

Евгений Иванович выслушал молча, кивнул головой и предложил проводить Корфа:

— Ночь, мало ли что…

Корф усмехнулся уголком рта, хлопнул рукой по оттопыренному боковому карману, сказал:

— Итак, до послезавтра!

И удалился.

Через неделю небольшой отряд до восхода солнца покидал город. Евгений Иванович на лохматой монголке пропускал мимо себя строй. Девять казаков, восемь нагруженных вьюками лошадей, десять повозок, он сам и Заглобины.

— Иван, не отставай! — крикнул Зорич и тронул лошадь. Заглобин наклонился в седле, двумя руками привлёк к себе девушку, что-то долго говорил ей, выпрямился в седле, сбил папаху назад и набок и поскакал вдогонку отряду.

Первый день прошёл без хлопот. Привыкшие к походной жизни казаки с радостью покинули город с его теснотой, служебной тягомотиной и казарменной скученностью. Повеселел и есаул. Далёкими казались так волновавшие его накануне личные обстоятельства. «Приеду — и всё улажу!» — решил он. Отсюда, издалека, всё казалось простым, доступным, в общении с казаками появилась та лёгкая, почти дружеская непринуждённость, которую он считал своею заслугой и которой, про себя, гордился очень. Чуткие донцы понимали это, подыгрывали ему и никогда не позволяли себе перейти границу, зная, что напускное панибратство оскорбит уважаемого ими есаула. А на другой день стряслась беда. Буланая кобыла Кандыбы лягнула в сердцах наскучившего ей своими заигрываниями рыжего мосластого жеребца. Лягнула с такой пылкостью, что отскочивший кавалер подтолкнул казака Петра Сороку. И случилось это в полдень на живописной, сплошь заросшей густой травой большой поляне, которая одной своей стороной нависала над едва слышной, текущей внизу рекою. На её кромке и стоял неосторожно казак Сорока, который, чувствуя своё родство с природой, обострённое только что съеденной гречневой кашей с тушенкой, любовался красотами высокого берега той стороны. Громадные сосны с позолоченными солнцем стволами, которые, казалось, забрались так высоко, что упёрлись иголками в голубое небо с развешенными тут и там барашками-облаками. Опрокинутый мощным тычком Сорока шмякнулся оземь, на широкой спине перемахнул ту самую кромку и низринулся вниз, и только пятки сверкнули. Всю эту трагедию с её завершающей частью видел друг Сороки казак Сиротин. Способность мыслить, двигаться и издавать звуки вернулась к нему почти сразу после увиденного. С воплем он кинулся к злополучному месту, рухнул на колени и заглянул в бездну. А там — скалы с двух сторон реки и саженях в десяти внизу быстро текущая река. И никаких следов друга Петьки. Первым пришёл в себя есаул. Приказал седлать лошадей. Двух верховых послал вперёд вниз по течению. Если есть возможность, ближе к воде, кричать, звать. Обозу — догонять казаков. Как оказалось, в двухстах саженях от падения Сороки шумел порог. Дальше — буруны и камни. Сиротин и Кандыба поскакали вперёд в надежде найти спуск к воде. Сиротин рассказал, что Сорока — отменный пловец. Он у Азова с лёгкостью переплывал Дон туда и обратно. И если он не разбился при падении, он обязательно жив. Но время шло, отряд подвигался вперёд, а новостей не было. Наконец вернулись дозорные. В ответ на молчаливые вопросы друзей отрицательно покачали головой и поехали во главе отряда. Евгений Иванович не задал им ни одного вопроса. Он знал — они сделали всё, что надо было. Всё пошло своим чередом. Казаки ехали в полной тишине. Были слышны лишь тяжёлые шлепки лошадиных копыт о землю. Дорога стала ровнее, скальные выступы стали реже и реже. Впереди меж деревьев мелькнул просвет. Похоже, поляна. Сиротин и Кандыба, не сговариваясь, тронули лошадей и ленивой рысцой двинулись вперёд. Саженях в ста на кустах орешника лёгкий ветерок теребил какие-то тряпки. Переглянувшись, казаки дали шпоры, добавили плетьми, и онемевший отряд не сразу сообразил, что это за дикие вопли откуда-то спереди. А сообразили — и что тут началось! С таким исступлением казаки ходили в атаку, когда ничто не могло остановить их. На краю большой поляны Сиротин и Кандыба сидели в сёдлах, то хохоча, то выкрикивая что-то, разводя руки в стороны, а то награждая тычками друг друга. В нескольких саженях от них на окаёмке успокоившейся реки лежал, раскинув руки, на горячем песке в чём мать родила живой Сорока. Продрогшего Сороку отогревали всем миром. Закутали с головой в два одеяла. На голову напялили лохматую папаху. В обозе взяли приготовленные на зиму меховые сапоги с толстой войлочной подошвой. Сорока сидел на земле в позе Будды, из-под папахи были видны нос да постоянно жующий рот. В одной руке была зажата кружка, в которую сразу подливали из стоявшей рядом бутыли с мутной жидкостью. Другой рукой Сорока отправлял в рот то кусок сала, то луковицу, откусывая от ломтя посыпанного солью ржаного хлеба, которым потчевал его сидевший рядом друг Сиротин. В промежутках между приёмами пищи, чем дольше длилась трапеза, тем с большим трудом выговаривая слова, он тем не менее не подвёл друзей и справился со своим рассказом:

— Когда я полетел вниз, испуга не было, — бойко начал он, — некогда было. Я не понял только, что это со мной делается и зачем. Оно мне надо?! А потом и думать было не надо. Мама родная! Я так грохнулся спиной о воду, что от удара у меня мураши забегали по телу. Это так показалось мне вначале. Это так же верно, как вот я тут сижу с вами. А потом меня так стало крутить-вертеть, что ни встречный камень — то мой! То боком, то мордой! Вы гляньте на мои руки, это что?! Оно мне надо?! В одном месте что-то как зацепило за мои шаровары, думаю, всё, приплыл! Можно было бы, конешно, шнурок развязать, да ведь жалко — вещь-то новая! Нет, думаю, помру, но не уступлю. Куда я без шаровар? Но господь помог! Крутнулся я как-то, и меня дальше понесло. Рукой щупаю: на месте. Ну, думаю, раз так, пусть меня теперь хоть до моря несёт. Не впервой, сдюжаю!

Казаки облегчённо вздохнули, переведя дух, заулыбались. Евгений Иванович с тихой радостью смотрел на них.

«Боже мой, ведь они, как дети, искренние, доверчивые. Рассказать бы это столичным шаркунам. Да разве поймут они?..»

— Ну а дальше что? — продолжил с большими паузами и с трудом выговаривая слова. — Смотрю и думаю: надо приземляться. А где? Стало шире, камней меньше, до берега — скалы, не добраться. Ну вот, плыл и плыл, плыл и плыл, плыл и…

Тут Сорока медленно, как бы вдумчиво, опустил голову на грудь, потом резво поднял её, тут же его покачнуло, понесло вбок, и он воткнулся папахой в песок. А кружку из руки так и не выпустил!

С каждым днём дорога становилась всё хуже. Заросшая травой, она местами была перегорожена стволами упавших или сваленных ветрами деревьев. Видно было — дорогой не пользовались много лет. Ветви разросшихся деревьев цеплялись за колёса повозок. Попадались участки, целиком заросшие кустарниками. Приходилось вырубать их. А стволы перегородивших дорогу деревьев — спиливать… Люди и лошади выбивались из сил. Настоящей бедой были полчища гудящих комаров и мошек. У казаков опухли от их укусов лица и руки. Единственным спасением был дёготь, взятый в дорогу для смазки колёсных осей. Казаки мазались этой чёрной густой жидкостью, глядя на неприглядные физиономии друг друга. Наконец, на четвёртый день пути, ситуация поменялась к лучшему. Стало суше. Заросшую травой глинистую землю сменил песок. Кустарника стало меньше. Поредели деревья. Вместо влаголюбивых елей, осин и берёз появились сосны. Подул сухой, пахнущий цветами ветерок. Исчез гнус. Люди повеселели. Лошади — и те пошли быстрее. К полудню вышли к широко разлившейся мелководной реке. Вода была хрустально чистой. В омутах у берега солнечные лучи освещали дно до мелкого камешка. Сновало множество рыб. Казаки, перебивая, говорили один другому:

— Смотри-ка, линьки, хариусы, знатная будет рыбалка!

Расседлали лошадей, сняли вьюки. Есаул объявил день отдыха и большой стирки. Через пару часов все нижние ветви деревьев и кустарники были увешаны казачьей амуницией. Лошадей выскребли, вымыли. Помылись и сами. Поев, уселись вокруг костра. Но не надолго, усталость от трудной дороги дала о себе знать. Казаки уложились спать задолго до захода солнца и спали мёртвым сном, не шевелясь, не двигаясь, до первых солнечных лучей следующего дня.

У костра дольше других засиделись Корф и Евгений Иванович.

— Ну что, — задумчиво проговорил Корф, — последний переход. У Крутой будем завтра. К осени мы должны отстроить базу. Работы будет много. К снегу у нас должна быть крыша над головой. Я знаю, в общем-то, казаки умеют делать всё. В обоз я подбирал людей по тому же принципу. Я отыскал даже двух братьев, мастеров по устройству колодцев. Хорошо, что взяли с собой двери и окна, оборудование для печей и бани. Мне кажется, я учёл всё.

Евгений Иванович слушал вполуха, думая о своём. Никогда ему не приходилось заниматься тем, чем придётся заняться теперь. Вся надежда на опытных казаков и Фрола. Это успокаивало. Мелькала мысль и об Аннушке. Утешало то, что там не будет повода для сплетен. Очнулся от слов Корфа. Тот, стоя, тряс его за плечо и говорил:

— Пойдём спать… А то и меня сморило.

На следующий день дорога была лёгкой. Собственно, это была не дорога, а направление. Крутая была хорошо видна. Левая сторона среди скальных вершин, правая — сплошь заросшая лесом. Евгений Иванович, ориентируясь, вспоминал ландшафтный макет. А Корф говорил ему:

— Смотри… Нам надо выйти вон к тому месту, похожему на лежащий носком кверху валенок.

Есаул рассмеялся:

— А ведь и верно, действительно, похоже!

Подъехал Фрол Иванович:

— Казаки гутарят: уже добрались? Скоро будем там?

— Скоро, Фрол Иванович. Как там Сорока?

— Да шо ему будет?! Даже не чихнул, здоров, как бугай!

— А лошади?

— Сейчас нормально. Поел их гнус, конешно. Глаза гноились. Промыли, всё в норме. У двоих расковались, да потерпят, не по камням идём. А с лошадьми-то как будем? Кормить-то чем будем?

— Не волнуйся, Фрол Иванович, отстроимся только!

Вскоре пошли давние гари, сплошь заросшие малинником. Свечками торчали редкие обгорелые стволы. Повозки стали. Казаки спешились, разошлись в разные стороны. Погода стояла великолепная. Голубизна без единого облачка, только ласточки кувыркались тут и там. Безмятежную тишину разорвали два рыка — медвежий и хриплый бас казака:

— Робя, ведмедь! Тащи карабин!

Да где там! Медведь, напуганный казаком, с рёвом пустился напролом, напутствуемый воплями казака:

— Ату его! От-т, твою мать!

Посмеялись. Тем всё и кончилось.

— Лучшего места не найти. Речушка зимой наверняка замёрзнет, но сейчас вода есть, а к зиме сделаем колодец. Лес рядом, доставить стволы сюда не составит труда — волоком. Гора защитит зимой от северных ветров. Земля здесь хорошая, не песок, можно разбить огородик, охотиться будем внизу, там зверья должно быть много, места здесь дикие, — так говорил Корф вечером следующего дня.

Они стояли у края пустыря, который ступенями, заросшими кустарником, а дальше — и редкими высоченными елями, поднимался к Крутой. Заходящее солнце, оставляя в тени ложбины, контрастно обозначило каждый выступ каменной громады. Левая сторона горы заслоняла собой небо, а правая, опускаясь к горизонту, таяла в фиолетовом сумраке. Там же, в массиве лесов, отсюда, сверху, редко, штрихами была заметна более тёмная полоса — ложе реки Песчаной. Утомлённые дневной суетой Корф и Евгений Иванович молча стояли, любуясь окружающей их красотой. Ночная темнота уже царила внизу, у подножия Крутой. Поднимаясь наверх, обдавало холодом, окутывая полумраком всё вокруг и очаровывая тишиной и покоем. Синь неба, сгущённая внизу темнотой ночи, поднимаясь к зениту, наливалась голубизной, а за вершиной Крутой редела, таяла белёсым пятном. Где-то там, невидимый отсюда, маячил, должно быть, рогалик месяца. И тут-то некая тёмная масса, появившись снизу, за массивом горы, и медленно-медленно поднимаясь и обретая предметные очертания, предстала перед глазами оцепеневших, потерявших способность что-либо осознавать двух невольных зрителей. Повисела в небе мгновение и тут же растаяла, будто её и не было. И всё это в полной тишине. Лишь через некоторое время появился как бы ниоткуда неясный звук, похожий на ленивое фырканье сытого кота, у которого отобрали недоеденный кусок спёртого им мяса. Понятно, что Евгений Иванович был поражён значительно меньше своего друга, он был ошеломлён скорее новизной происшедшего, а всё в целом было дежавю. А что касается Корфа, то в эту эпоху людьми делались робкие попытки подняться в воздух, постигая через, так сказать, муки и стенания азы воздухоплавания, а тут вдруг такое, так много и сразу, так что стоит ли удивляться тому, что волевой, битый жизнью Корф на разом ослабевших ногах сделал пару робких шагов куда-то в сторону и сел куда придётся. Не стоит удивляться и тому, что последующая ночь была полностью лишена сна. Потерявший себя Корф метался по палатке, натыкался в темноте на раскладушку Евгения Ивановича, извинялся каждый раз и, не переставая, всё время что-то говорил то есаулу, то самому себе. То обращался к отсутствующей аудитории со всякого рода необоснованными химерами. Зорич из осторожности, как бы не проговориться, не включаясь в диалог, отделывался редкими репликами и лежал, сдвинув брови и всё чётче осознавая: «Это — есть, оно рядом, и мимо не пройти!» Но как бы то ни было, а ночь прошла своим чередом. И поутру невыспавшийся мятый Корф и выбритый, пахнувший одеколоном, уверенный в себе есаул приступили к решению задач наступившего дня. После завтрака перед построившимися казаками появился есаул, рядом — Корф.

— Казаки! — начал привычно есаул. — Мы начинаем строительство пограничного кордона. Строительством будет руководить Корф Исидор Игнатьевич, он опытный человек и знает дело, но будет с благодарностью прислушиваться и к вашим советам. Старостой назначаю Фрола Ивановича. По всем вопросам обращаться к нему. Он же назначит десятников. Вопросы есть?

— Нет!

— Разойдись!

Казаки дружно отправились в лес, а через час вернулся Корф — и к Зоричу:

— Иван Заглобин отказывается перетаскивать брёвна!

У есаула брови изумлённо поползли вверх. Отказывается? Как это? Дело небывалое.

— Отправить за Иваном!

— Да вот он едет, — ткнув в сторону леса, Корф дипломатично отъехал в сторону и отвернулся.

С ходу, ещё не подъехав, Иван обиженным, не своим голосом заголосил громко:

— Ваше благородие, да что же это такое?! Монголкам — им что: хоть землю пахать, хоть брёвна таскать, а это Воронок, Воронок! За что же ему такой позор?! Да я его лучше пристрелю! Ей-богу!

Казак с маху шмякнул папаху о землю. Есаул дёрнулся, заиграл желваками, но тут же одумался: «А ведь прав Иван». Окинул взглядом коня… «Стать-то какая, как будто родня моему Кисмету». Помолчал, но виду не подал: субординация, дисциплина и всё такое. Секунду помедлил, подозвал Корфа и извиняющимся тоном попросил его:

— Исидор Игнатьевич, в самом деле, это же форс-мажор какой-то! Вы только посмотрите на этого скакуна!

Корф из-под насупленных бровей покосился на Воронка и молниеносно оценил ситуацию, понял — вариантов нет, надо идти на уступки.

— А знаете, Евгений Иванович, я думаю, казак прав, это моя недоработка. Я снимаю свои претензии.

Сказал — и почувствовал облегчение. Слава богу, затушил. А то бог знает, казаки — народ лютый. Вон рожа-то какая зверская! И уступающе осклабился Заглобину, а тот с быстротой кошки, не слезая с коня, подхватил папаху, перекрестился и, лицом не дрогнув, помолчав, проронил:

— Спасибо, ваше благородие!

— Вот и славно. А тебе, казак, будет другое задание, и вот какое: надо объехать ту сторону Крутой. Соберись, выезжай сразу. Сегодня вернуться наверняка не успеешь. Переночуешь в дороге. Карабин возьми обязательно. И будь осторожен. С той стороны каменная осыпь, поползёт — не выберешься. Давай, Иван, счастливо!

Разошлись, довольные друг другом.

Работа кипела. Казакам работать не привыкать. До работы охочие. Привычные с детства к пиле и топору, они к обеду проделали в густом ельнике большущую просеку, обрубив сучья, впрягали в лямки коренастых монголок, а те волокли стволы к месту закладки домов. После обеда сделали большой помост — козлы — и начали пилить брёвна на доски. Присмотрел Евгений Иванович и место для будущей бани. Далековато от домов, зато озерко рядом. Начали копать ямы под ледник и хранилище для будущих урожаев. Да и привезённые с собой семенные материалы надо сохранить до посева.

Плотно пообедав и накормив Воронка, Иван в тороки положил кусок сала, пару луковиц и сухарей, сунул туда же флягу воды и мешочек овса — для Воронка. Выехал сразу. Надо дальше проехать засветло. За ориентир взял громадную лиственницу, которая исполином возвышалась над остальным лесом. «До неё, — прикинул Иван, — вёрст пятнадцать, до вечера доберусь». По прямой, точно за нею, какая-то безлесая вершина.

«Вот и ладно, не собьёмся, не заплутаемся. Так ведь, Воронок?» Пока поле было ровное, ехал рысью, когда появились кустарники, перешёл на шаг. Спешить некуда. В дороге хорошо думалось, вспомнилась станица, вспомнил мать, двух сестриц-близняшек. Вспомнил деда, старого рубаку. Вспомнил с усмешкой его крепкие пальцы, которыми он цепко держал за ухо, а другой рукой добавлял ума по заднице. Да и было за что. Вспомнилась станица в разные времена года. Рыбалки с друзьями, ночное. Где-то они сейчас? Подумал о Гале. Настоящий бесёнок, но чувствовал: сильная и верная. «Увезу её с собой, а нет — так отправлю её с кем-нибудь к матери».

До лиственницы добрались дотемна. Перекусили и завалились спать. Обогнули Крутую где-то к полудню, определил по солнцу. Ориентир оказался на той стороне реки. Ехали по скудному песчаному, пересыпанному мелкими камнями бездорожью. Так прошёл ещё час. Иван подумал — пора назад. И тут из расщелины слева с треском вырвалась и стрелой взмыла ввысь какая-то крупная птица. Иван поднял голову вослед ей и не сразу понял, что произошло. Рыкнул Воронок, и Иван ощутил, что он падает, падает спиной вниз. Конь грохнулся на щебень, клубом поднялась пыль. Иван успел, ухватившись рукой за луку седла, выбросить правую ногу назад и в сторону, из-под лошади, упал на её тёплый бок, ободрав щеку о пряжку подпруги. Воронок дёрнулся в сторону, сдвинув щебёнку, камни поползли вниз. Мелькнула мысль: «Есаул накаркал!» — раньше, чем проговорил каким-то чужим голосом:

— Лежи, Воронок, тихо!

Строевой конь, услышав команду, привычно затих, прижал ухо, оскалив зубы, косил глазом, налитым кровью.

— Молодец, Воронок, молодец! — прошептал Иван. Левой свободной рукой снял папаху, вытер залитое потом грязное лицо и отбросил её дальше, в сторону. В голове пульсировала мысль: «Что делать? Можно оттолкнуться от Воронка — и в сторону. Нет! Вдвоём так вдвоём!» Перевёл дух, успокоился. Посмотрел по сторонам. Вниз, к Песчаной, несколько десятков саженей мелкого камня, под уклон — осыпь. Там — смерть. «Неужели всё? Нет, поборемся! Как обидно, не в бою даже!» Ошибки он не сделал, он ехал по кромке осыпи, и если бы не птица, всё было бы хорошо. А вокруг такая безмятежная тишина, только хриплое дыхание Воронка да голубое небо, и точками, кругами парили высоко-высоко орлы. Посмотрел налево, вбок. Кажется, где-то там деревцо. Точно. Невысокое, кряжистое. В камнях у них мощные корни. «Верёвку бы… Господи, неужели я её не взял?!» Попытался расстегнуть пряжку седельной сумки — не получилось. Достал засапожник, перерезал ремень, сунул руку — и, слава богу, сразу же, на конце, узел верёвки. Передохнул, смахнул пот с лица, вытащил верёвку и привязал её к поводьям. Другой — к концу на рукояти ножа. Передохнул. Прочёл молитву: «Помоги, господи!» И назад, через голову, метнул нож к дереву. Подумал: «Если запутается в ветвях — выберемся». Дрожащими пальцами тихо потянул верёвку к себе. Шла легко. И вдруг Иван почувствовал сопротивление. Закрыл глаза, вздохнул и потянул крепче. «Держится, зацепилась, теперь резко, изо всех сил — к дереву! Если успею, Воронок не поползёт вниз. Нет, надо передохнуть». Но нетерпение было слишком велико, да и не в характере Ивана ждать. Метнулся на четвереньках вверх, цепляясь руками за камни, как вдруг сзади они покатились вниз, постукивая. Поскользнулся, больно упал на колено, выпрямился. Кинулся с хрипом к дереву. Ухватился одной рукой за верёвку, другой — за корявый ствол, подумал: «Неужели всё? Сдохну, но удержу!» Лихорадочно сделал несколько витков верёвкой вокруг ствола — и упал: ноги не держали. Передохнув, встал. Верёвку перекинул через плечо, упёрся ногами в камни, всем телом — в ствол дерева, сказал негромко:

— Воронок, встань. Тихо, тихо.

Конь осторожно подогнул передние ноги под себя. Поднял, выпрямил голову.

— Давай, Воронок, давай, только тихо.

Верёвка натянулась, резанула плечо. Воронок чуть выпрямил передние ноги, подтянул под себя задние. Круп лошади поднялся. Посыпались камни, полетели вниз, перегоняя друг друга. Иван налёг на верёвку, с трудом прохрипел:

— Давай ещё, Воронок, давай!

Воронок резко встал. Казак метнулся влево, вбок от дерева и чуть вниз, натянув верёвку о ствол. Умный конь задом, не оборачиваясь, двинулся вбок и назад. Иван натягивал верёвку до тех пор, пока она, ослабнув, не упала на землю, а он почувствовал тёплое дыхание коня на своей шее.

Два больших дома для жилья и поменьше для административных функций стояли на краю поляны до наступления первых утренних заморозков. Подальше, у леса, под большой шапкой земли, глубоко внизу — будущий ледник. Неподалеку — тоже в земле, но не так глубоко — большой погреб — овощехранилище. У озерка сделали баню с большим чугунным котлом, который привезли с собой. Стены домов из еловых брёвен со стёсанной корой и крыши из не успевших потемнеть досок радовали глаза казаков, которые, гордясь своей работой, стыдились выставлять это напоказ. В каждом доме по два окна и по две двери, тоже привезённые с собой, внутренняя и наружная. Мебель — столы, табуретки, кровати — сделали приехавшие в обозе опытные мастера. Корф, гордясь тем, что всё сделано с умом и к сроку, покраснел, как девушка, когда есаул сказал ему это, поблагодарив, крепко пожав руку, перед строем казаков.

В ознаменование окончания работ сделали праздничный стол, выпили немало самогона и съели пару кабанов, подстрелив их в дубовой роще. Кабаны были непуганые, на земле было много натоптанных ими следов, а по ночам слышны были взвизги и хрюканье, слышали и трубный рёв сохатых-лосей. Остающиеся казаки были уверены — с мясом проблем не будет. По окончании обеда Евгений Иванович объявил: два дня на отдых — и в обратный путь. Верховых лошадей забрать с собой: здесь кормить их нечем. Иван Заглобин, который сидел неподалёку, напротив, то краснел, то бледнел, слушая это, и всё порывался сказать что-то. И его рот растянулся в широкой улыбке, когда есаул добавил, посмотрев на него:

— Старшим назначен Иван Заглобин. Два дня на сборы. Баня, подковать лошадей — и в путь.

Фрол ткнул ногой ногу Ивана:

— Бутыль с тебя, племянничек!

Иван оторопело уставился на дядю:

— Есаулу?! Дак как это?! Я не посмею!

— Тю! Мне, недоношенный, мне! Понял?!

Фрол покрутил пальцем у виска. До Ивана дошло, и он стал так бурно выражать свою радость, что, кинувшись к нему, свалил соседа под стол, а с дядей, уронив скамью, упали на пол.

Едва последние повозки скрылись за деревьями и смолкли прощальные крики казаков, есаул подозвал к себе Фрола Ивановича:

— Парами на маршрут. Тихо и осторожно. Понятно, Фрол?

— Так точно, ваше благородие! — вытянулся в струнку понятливый казак, а построив донцов, кашлянув, для солидности свёл брови, расправил усы, прошёлся вдоль строя казаков, скрывавших за напускной готовностью явную насмешку, сделал паузу и проговорил: — Значит, так, хлопцы! Берём все по карабину и ружьё с мелкой дробью. Набьём рябков. Вон их сколько! Чуть не стаей латают, пересвистываются. Значит, так, Егорка, ты со мной. Час на сборы! — явно копируя есаула, проговорил Фрол и добавил: — Разойдись!

Шли молча, только Фрол едва слышно что-то бормотал себе под нос.

— Дядя Фрол! — не выдержал любопытный Егорка. — Ты что-то сказал, а?

— Да видишь ли, Егорка, дело-то как поворачивается: лошадей-то теперь что? Нет их! То-то и оно! А в кладовой, видал, куча лыж свалена? Это всё Корф! Ох хитрющий мужик, я тебе скажу! Он, конешно, из господ, руки у него, видал, ладошки, как у младенца, а какие брёвна ворочал вместе с нами?! Ох, непрост он, непрост! А как он с Евгением Ивановичем? Не поймёшь даже, пред кем папаху ломать! Но это я тебе по-свойски говорю, понял? Штоб никому ни гугу! Так вот, што я говорю? Лыжи-то, а? Так теперь мы кто, я тебя, Егорка, спрашиваю?

— Казаки! — бойко отчеканил шустрый станичник.

— Так-то оно так, да где ты видал казака на лыжах, а? Вот то-то!

Фрол умолк, и дальше шли молча под уклон направо от стоянки. Лес поменялся, стал плотнее, гуще. Стало больше лиственных деревьев, кустарников, ореха, черёмухи, зарослей смородины. Повлажнело, травы стало больше, появились папоротники. Фрол вдруг остановился, поднял руку, прислушиваясь:

— Слышь, Егорка?

— Точно, дядя Фрол, вода журчит.

— Пойдём-ка!

Отошли на несколько десятков шагов в сторону. Под ногами захлюпало, дальше — большая поляна с сырой землёй, истоптанной ногами животных, и ручей шириной в несколько сажень. Егорка набрал в ладошку воды:

— Вкусная, но страх какая холодная!

— Водопой этот — для зверушек, Егорка! — пояснил дядя Фрол.

И вдруг, приставив палец ко рту, замолк. А другой рукой стал настойчиво тыкать куда-то в сторону. Егорка всмотрелся. Это же надо, коза! Стоит себе и спокойно так разглядывает казаков. Первый раз в жизни, должно быть, людей увидела, потому и не боится.

— Дядя Фрол! — не выдержал Егорка. — А в ногах-то у неё, глянь, козлёночек!

Смотрины были недолгими: коза резко повернулась и тут же исчезла в кустарниках. Там же, подальше, вспугнутый ею, хрюкнул кабан, взвизгнули поросята, и треск, и гул пошёл по лесу — кинулось куда-то в сторону свиное стадо.

— На водопой шли, Егорка, — пояснил Фрол. — Чуешь? Голодными зимой не будем. Полон лес зверьём непуганым!

Пошли дальше по натоптанной животными тропе. Прошли несколько вёрст и повернули назад. Шли по сломанным веткам и зарубкам на деревьях, сделанным накануне, — ориентирам на будущее.

— Значит, так, — резюмируя, поднял к небу указательный палец Корф. — Результатов никаких! Нет-нет, — успокоил он есаула, положив руку ему на плечо. — Я имею в виду подтверждённое разведчиками полное отсутствие присутствия…

«Господи! Что это я несу?! — скривился в душе поражённый Исидор Игнатьевич. — Скоро я совсем сдурею в этой глуши! Слава богу, есаул, кажись, не заметил. Что?! Кажись?!!! И это — я?! Нет, надо следить за речью, я ведь буду здесь как минимум месяцев шесть».

— Словом, — продолжил Корф, — кроме нас, никого в этом районе нет, — потускневшим голосом закончил он. — Хотя до нашего прихода сюда агент уверял, что промысловики видели неизвестных именно где-то здесь. При последнем нападении на рудник погибли люди из охраны. А нападение на фельдъегерей?! Злоумышленники явно хотят, чтобы слухи об их деяниях не докатились до центра. Ты же знаешь, что ситуация в империи, мягко говоря, непростая. Нельзя допустить возникновения ещё одной горячей точки у нас здесь. За это отвечаем и мы с вами, в частности, и вы, есаул, — поправил себя Корф. — У меня большие полномочия. В случае необходимости я могу задействовать и армию. Маршруты во все стороны перекрыты. И порт, и город, и побережье. Слабое место — здесь. И ответственность за ситуацию — на нас с вами.

Первый обильный снег выпал в ночь на Покров. Первым проснулся Егорка. Увидел: в окне всё бело. Заорал:

— Подъём! Снег выпал!

Натянул штаны, на ходу надел сапоги и кинулся к выходу, получив по дороге пинок для ускорения. Выскочил наружу и стал кидать снег в избу через обе распахнутые двери. Терпения у казаков хватило ненадолго. Наскоро одевшись, выскочили наружу, довольные появившейся забавой, стали валять друг друга в снегу, закидывая им. Последним вышел на крыльцо Фрол Иванович в исподнем, сапогах и папахе. Встал, упёр руки в бока и с явным удовольствием стал наблюдать за игрищами. Но недолго: получив снежком в скривившуюся физиономию, кубарем скатился с крыльца. Облюбовав себе жертву, стал катать её по снегу и, оседлав, набивать снег за воротник и так увлёкся, что не сразу уяснил, что шум, гам вдруг прекратились. Поднял голову, посмотрел по сторонам и ахнул: в конце поляны, у леса, стояли неподвижно две человеческие фигуры. Заметив, что казаки прекратили свою забаву, не торопясь, двинулись навстречу. Один из них был высоченный здоровяк в ватной фуфайке с двустволкой на плечах стволами вниз. На патронташе у пояса висел большой нож. Рядом стоял рослый парнишка лет тринадцати. Он держал на сворке крупную бело-жёлтую лайку. Она, склонив голову набок, молча разглядывала казаков. Позади — монголка и небольшие сани, нагруженные чем-то доверху. Великан снял с головы лохматую шапку, наклонил голову и проговорил не торопясь убедительным басом:

— Здоровьишка всем, добрые люди!

Заметив на крыльце соседнего дома с российским флагом двух человек, надел шапку, наклонился к парню:

— Поговори с ними, Кирюша!

И пошёл общаться с начальством. Подошёл к парню, оттряхнув с себя снег, Фрол Иванович:

— Откуда вы, сынок? Как это вы нашли нас?

Паренёк усмехнулся краешком рта:

— Да про вас все давно знают! — и застенчиво отвёл глаза в сторону. — Вы бы оделись, что ли, дядя, а то неудобно как-то…

Фрол крякнул и спрятался за спины казаков.

— Да у нас в дне пути отсюда хутор. У нас там мамка и два брата. У нас хозяйство: коровка, тёлка, гусь, куры, пасека. Папка сказал, если вы надолго, мы поможем вам хозяйство завести. А это вот, — парнишка оглянулся и показал на санки, — вам подарки. Тут и мёд, и масло, солёная черемша и ещё что-то. И пирожки, их мамка напекла. Очень вкусные. А это вот… — Кирюша наклонился, — вам подарок от бати, — и вытащил из свёрнутого одеяла что-то. — Буяном его звать.

В руках парнишки, зевая во весь рот, щурился от солнца тёмно-рыжий щенок.

— Вот это подарок! — разом заговорили казаки. — Ай да батя! Он нам ой как нужен!

Обступили парнишку:

— Айда в дом, Кирилл! Посмотришь, как казаки живут. Понравится — в казаки запишем!

Гостя Корф и есаул встретили у порога.

— Очень рады! Проходите! Меня зовут Исидор Игнатьевич, а это Евгений Иванович, — представился Корф.

Великан смущённо пробасил:

— Пётр Васильевич Силуянов.

— Присаживайтесь, — подвинул табурет гостю Корф. — Как вы нашли нас и что вас привело сюда? Ведь у вас к нам какое-то дело, не так ли?

— Да што вы здесь, знают все, — спокойно выложил Пётр Васильевич.

Корф переглянулся с есаулом и взволнованно спросил:

— Все?! А это кто?

— Мой старший, Сергей, у меня их трое: он, Кирюша и малой Федя, ещё под осень ездил в порт за продуктами, оттуда и привёз.

Корф вскочил и взволнованно заходил вдоль стены. Зорич ухмыльнулся, но промолчал.

— Все говорят, что вы приехали сюда банду прищучить. Но она не здесь, она ближе к нам ходит. Видели не раз чужих у Большой сосны. От нас напрямую полдня будет. Шалят. Аккурат неделю назад ночью на пасеку заявились скрытно. Сергей их окликнул, они палить стали. Сергей подранил кого-то. Да если бы они днём пришли, мы бы им и так дали. А они хитрят, — усмехнулся великан, — ночью, скрытничают. Вот так-то, господа хорошие. Потому я и пришёл сюда. Да и надо с соседями познакомиться. Вы обращайтесь к нам, когда что. Всегда рады помочь продуктами либо ещё чем. Располагайте!

— Вот и ладно, — подытожил, вставая, есаул. — Отдохните у нас. Банька хорошая есть, с парной. Распоряжусь к вечеру растопить. А сейчас пойдём откушаем. Стол у нас без прикрас, но сытный, не бедствуем. Да и повар хороший, с опытом.

Когда гости, напутствуемые самыми добрыми пожеланиями, повернули сани в сторону леса, домой, Буян весело помахивал хвостиком на руках Егорки, а Кирилл, махнув рукой в последний раз, скрылся среди высоких деревьев, к Егорке подошёл Фрол Иванович:

— Егор, штоб к вечеру для твоего друга собственное жильё було. Негоже собаку в дому держать, а то вдруг гадить начнёт. Понял, Егорка?

— Само собой, Фрол Иванович, а то как же?

— То-то и оно, казак, верно понимаешь! — Фрол Иванович кашлянул и подкрутил ус.

— Мы получили полезную информацию, не так ли? — проговорил, вернувшись в дом, Исидор Игнатьевич. — У налётчиков тропа где-то здесь, рядом… Надо чаще скрытно прочёсывать лес. По снегу это сделать легче. Я должен, Евгений Иванович, сообщить вам нечто очень важное… В столице, на самом высоком уровне, есть информация о том, что все эти хищения золота имеют не уголовную, а политическую подоплёку. Вы знаете наверняка, что в этих краях проживает много семей, сосланных сюда сразу после варшавского мятежа. Наши извечные недруги пытаются на западных территориях империи обострить ситуацию, используя созданные ими же террористические организации, существующие не только за счёт западных подстрекателей, но и за счёт нашего, Евгений Иванович, золота. Перед отъездом сюда я был приглашён к министру, который заверил меня в важности доверенного нам с вами, Евгений Иванович, дела. В случае успеха, я уверен, будем отмечены если не Владимиром Четвёртым с бантом, то уж Станиславом Третьим наверняка! Да ведь ещё и продвижение по службе! Извините меня, Евгений Иванович, но я думаю, что с вашей многолетней службой в провинции, после досадного инцидента, случившегося с вами в Петербурге, пора кончать. Вам судьба предоставляет великолепный шанс!

Поскольку Исидор Игнатьевич, упиваясь нарисованной им перспективой, говорил больше для себя и между ним и Зоричем находился массивный стол, изделие местного мастера, то он счастливо избежал, не ведая того, соавторства в давешнем петербуржском инциденте, автором которого, как известно, был очень горячий, а потому скорый на руку Евгений Иванович. Родившийся в рубашке Корф не бросил даже случайного взгляда на коллегу, тем самым избежав устойчивой формы заикания на долгий срок. К чести Евгения Ивановича, надо сказать, что он, не пуская никого в интимные подробности своей жизни, стерпел разглагольствования Исидора Игнатьевича, явно переступившего дозволенное, хотя это стоило ему немалых усилий.

— И если банда, как мне сказали в ведомстве, окажется где-то здесь и мы её возьмём, то уж награды, как ни отказывайся, нам придётся принять! — потирая руки, захихикал Корф и сразу, посерьёзнев, добавил: — Есаул, с завтрашнего дня здесь, на базе, каждый день лишь этот повар, истопник и прочее, как его?.. Ага, Ерофеич, Буян, и не каждый день вы и я, а все остальные — в поле! Евгений Иванович, составьте маршруты, графики — и за работу. Налётчики взяли последний раз большой, тяжёлый куш, им надо срочно доставлять его на «большую землю», а оставляя его надолго здесь, они сильно рискуют. Понимают это они, но знаем и мы. Всё перекрыто: порт, город, рудник. Я надеюсь, что они пойдут здесь — через Песчаную, тропами и старыми заброшенными дорогами, через горы, вокруг — к морю. Здесь единственное место, где можно перебраться через реку. Там дальше сплошные скальные берега — «щёки».

Коротая вечера у ярко пылавшей печи, возвратившиеся с маршрута казаки о виденном ими летом по дороге сюда летающем аппарате, так напугавшем их лошадей, говорили при Корфе не таясь, так как есаул сказал им, что Корфу самому посчастливилось быть очевидцем этого явления. Надо сказать, что практичных казаков эта летающая хреновина уже не забавляла даже. Вот если бы её приспособить к чему-нибудь — тогда другое дело. А так летает — и пусть себе летает. Слова Фрола о том, что в одном из окон он будто бы видел строящие рожи своего станичника, не приняли всерьёз сразу. А потому и забыли скоро.

А зря… Как-то в начале декабря вышли в поле Фрол, Егорка и прихвативший их с собой Евгений Иванович. Два дня до этого шёл снег. Навалило его кое-где чуть не до метра. Давно божившийся Фрол: «Всё! Больше ни капли!» — за день до выхода со своим другом поваром Ерофеичем перехватил лишку, и мстительная печёнка решила отыграться за всё. Обычно добродушный Фрол превратился в скандальную злую особу. Отыгрывался на Егорке. Тащился сзади. То лыжню он ему снегом завалил, то мог бы идти помедленнее, всё равно за Евгением Ивановичем не угнаться. «Пусть бежит, мы без него не заблудимся — сами с усами!» Есаул проявил снисхождение к слабости Фрола Ивановича и не стал выговаривать ему, а перекуры стали чаще. И вот в одну из таких пауз, вздохнув с облегчением, Фрол Иванович плюхнулся задом в сухой снег, Егорка, сдвинув папаху на ухо, проговорил с удивлением:

— Дядя Фрол, а, дядя Фрол, ты слышишь аль нет?

— Чего тебе? Что ты там придумал?

— Да нет же! Вот опять…

Фрол Иванович досадливо отмахнулся, а Зорич замер, прислушиваясь. Странно, что это могло бы быть? Фрол Иванович, кряхтя, встал. Все затаились, вслушиваясь. Издалека чуть слышны звуки, будто молотом по наковальне…

— Надо же! — изумился есаул. — Ни на что не похоже!

Пропахав борозду в рыхлом снегу, через пару вёрст казаки остановились на краю глубокой впадины, на дне которой на растопыренных в стороны опорах стоял он — таинственный аппарат.

Удивления большого не было, было чувство какого-то преклонения перед этой громадой. Отсюда, сверху, она напоминала собой горку тарелок, поставленных донышком кверху одна на другую. Нижняя — самая большая. Есаул дотошно пересчитал их — три яруса. Верхний — без выраженного донышка, просто усечённый сверху конус. По окружности ниже на видимой казакам стороне круглые, похожие на судовые иллюминаторы, по мнению Евгения Ивановича, отверстия. Махина отсвечивала стальным, с синевой блеском. Под днищем снега не было. Была какая-то кочковатая поверхность, похожая цветом на пережившую зиму пожухшую листву. Удары с металлическим звоном прекратились. Воцарилась полная тишина. Уязвлённый невниманием пришельцев к хозяевам территории есаул тронул за плечо Фрола Ивановича:

— А ну-ка, у тебя уже есть опыт, напомним им о себе.

Старый казак снял карабин с плеча, передёрнул затвор:

— В окно?..

— Да нет! Пугать не будем, давай в небо!

Фрол Иванович нажал на курок. Ожидаемого эффекта не получилось. Звук потихоньку растворился в воздухе и затерялся в тяжёлых лапах запорошенных снегом громадных елей.

— Пальнуть ещё, Евгений Иванович? — поднял руку, раздумывая, Фрол.

И тут далеко, но видно было, как одно из отверстий в корпусе исчезло в глубине, а наружу выдвинулась похожая на балкон в Мариинке, как решил есаул, какая-то конструкция, чем-то похожая на перила. На них опирался, отсюда размером с большую куклу, человек. Он опустил голову вниз и скрипучим баском зычно рявкнул:

— Эй, земляки, давай сюда! Не стесняйтесь!

— Мама родная. Так это же он — Болдырев! — промямлил обалдевший Фрол Иванович.

Есаул, ничуть не удивлённый, проговорив:

— Ну что ж, в гости так в гости! — стал спускаться вниз по склону. — За мной, ребята!

Оказавшись под днищем громадины, задрав головы, разглядывали полированную поверхность в поисках лестницы. И тут бесшумно отполз в сторону небольшой квадрат днища, оттуда отцепилась круглая металлическая конструкция с кабиной внизу. Отошла в сторону небольшая дверца. Казаки, пригнувшись, вошли внутрь. Когда дверца открылась вновь, казаки, шагнув через порог, оказались внутри большого помещения, освещённого потолочным светом сквозь какую-то голубоватую поверхность над головой. Одна из стен в нижней её части была нашпигована какими-то кнопками, разноцветными лампочками под стеклом в небольших круглых отверстиях. Привлекли внимание Фрола Ивановича несколько прямоугольных ниш с закрытыми дверками внутри, открыть которые дотошному казаку так и не удалось. Егорка прошёлся по периметру помещения и встал у стола посередине зала с сиденьями из металлических трубок вокруг. На одно из них сразу, как вошёл, уселся Зорич, не выказывая никакого любопытства к окружающему.

— Фрол Иванович, — негромко сказал он, — идите сюда, не ломайте мебель, а то как бы за неё не пришлось дорого заплатить.

У Заглобина мелькнула тревожная мысль: «А вдруг в самом деле!» Он тут же опустил нож, которым безуспешно пытался открыть дверцу, в ножны и уселся за стол. Ждать пришлось недолго. В одной из стен возникла дверь, из неё появился и бодро зашагал к казакам Болдырев собственной персоной!

Восторгу от встречи так долго не видевших друг друга станичников не было предела. Лобзания и объятия следовали одно за другим в течение нескольких минут. Наконец, утомившись, уселись вокруг стола. Болдырев на правах хозяина взял нить разговора в свои руки.

— Вот что, земляки! — начал он. — Конешно, вам интересно знать, што и как. Поговорим потом, а то на пустой желудок и слова не выговоришь. Помоги-ка мне, Фрол, и ты, сынок.

Подойдя к стене с кнопками, Болдырев стал нажимать их одну за другой. Выползли из открывшихся ниш короба, наполненные какими-то баночками, тюбиками, всяких размеров и форм упаковочками. Нагруженные ими казаки трижды ходили к столу. Наконец уселись. Болдырев взял одну из банок, дёрнул пальцем за кольцо, приглашая жестом гостей сделать то же, и провозгласил:

— Да штоб нам так всегда встречаться и долго жить!

Казаков долго упрашивать не пришлось. Сначала морщась, а потом, войдя во вкус, они отдали должное инопланетным изделиям. Наконец, когда опустевшие упаковки переместились со стола под стол, захмелевший Болдырев постучал полупустой банкой о стол, требуя тишины, и начал официальную часть встречи так:

— Я хочу познакомить вас со своим экипажем, с «чинариками». У них, конешно, несколько странноватый вид, но я к этому привык. Поверьте, казаки, они славные ребята.

Неизвестно как, вроде бы Болдырев не делал никаких движений, не говорил и даже не вставал из-за стола, но распахнулась и отползла в сторону часть стены, и в отверстии появились какие-то неясные фигуры. Казаки застыли в ожидании. Лучше бы оно тем и кончилось, но, выйдя на свет, фигуры обрели видимые формы, да такие, что даже волевой есаул откинулся на спинку стула и даже у него отвисла челюсть, у его казаков остекленели глаза, а слабосильного Егорку одолела икота. Их было пятеро. Четверо больших, а одно маленькое. Фролу сразу пришла на память икона в станичной церкви — сошествие грешников в ад. Но ни перекреститься, ни сотворить молитву не было сил — таким сильным случилось обольщение этих диковинных фигур. Да и было от чего. Фигуры были глянцево-чёрные, как начищенный хромовый сапог. Большеголовые. Рот, как говорится, от уха до уха, но их-то и не было. Тонкие ярко-красные губы, за которыми подобие рта, полностью набитого зубами. Глаза как чайные блюдца, свёрнутые в спираль белые пружины. На головах торчали, покачиваясь, в локоть длиной два отростка, на концах которых маячили круглые шарики. Пришедший в себя Фрол заметил, что у маленького они были переплетены какой-то лентой, что ли. Фрол разглядел даже что-то похожее на бантик. «Это ж надо, девка!» — ахнул про себя Фрол и, чтобы удостовериться, стыдливо (неудобно всё-таки) опустил глаза ниже. Так и есть. Там было что-то, что могло исполнять половую функцию и отличать этих, прости господи, одного от другого.

«Это ж надо!» — восхитился собственной прозорливости Фрол и стал подетально приглядываться к маленькому «чему-то». И тут он заметил, что, в отличие от неподвижно стоящих остальных, «малая» стала проявлять какую-то активность. Стали суетливо дёргаться из стороны в сторону «косички» на голове, а нижняя часть живота — «Во даёт!» — восхитился Фрол — стала делать какие-тот усыпляющие, завлекающие движения, как пассы гипнотизёра (так бы подумал Фрол, если бы знал, что это такое). Потом этот самый мелкий «чинарик», приложив козырьком к глазам то, что можно было, не разглядывая в мелочах, назвать ладонью, а другую опустив вниз живота, стал медленно, загадочно колыхаясь, явно завлекая, флиртовать (этого слова не знали казаки, но Фрол, облизав губы, сказал с восторгом: «Вот шельма!»). Фрол, увлёкшись, пропустил тот самый критический момент, который политики всех стран называют дипломатическим курьёзом или казусом, как кому больше нравится, а военные — напрямую — казусом белли. Подавайте им, охочим, войну. И дождались, наконец, получили. Так и тут.

Подобравшись совсем близко к одуревшим казакам, распутная девица с диким визгом, раскинув длани, ринулась к целомудренному, чистому, как слеза ангела, Егорке, который за версту обходил капканы женского обольщения. Инстинкт самосохранения вернул прыть охмурённому «чинариком», и он резко вскочил со стула, а на большее, увы, его не хватило. Он грохнулся с повисшей на нём похотливой девицей на железный пол, прогремев походным котелком, привязанным к поясу, и потерял сознание. Отрывали малого «чинарика» от жертвы всей семьёй „чинариков", среди которых не потерявший самообладания Фрол Иванович с содроганием заметил у одной из глянцевых фигур те же половые признаки, что и у малой. Он уцепился за её ногу и потащил «чинарика» в сторону раньше даже, чем заорал диким голосом: «Ату её!» И даже раньше мысли: «Надо спасать парня! Они же сожрут его!» Наконец родственники унесли на руках расшалившуюся малышку, которая, протестуя, издавала звуки, похожие на негодование петуха, у которого взяли напрокат любимую курицу, и с такой силой двигала конечностями, что всю компанию «чинариков» кидало из стороны в сторону. Когда вся процессия скрылась за захлопнувшейся дверью, напряжённость пошла на убыль, а на смену пришла спасительная тишина. Только Болдырев, которого грызла вина за содеянное малой, что-то бормотал себе под нос, еле слышное. Чуткий на одно ухо Фрол Иванович улавливал лишь кое-что, вроде: «Что за кошмар?!.. Увезу её к бабушке… Это же ужас какой-то!.. Нет, такого я никак не ожидал…» В промежутках между бормотаниями Болдырев разводил, как бы чистосердечно извиняясь, руки в стороны. А то набирал полный род жидкости из недопитой банки и, фыркая, опрыскивал Егоркино лицо в надежде привести того в чувство, пока есаул не взял банку из его рук и, понюхав, не забросил её далеко в сторону. Его сменил Фрол Иванович, который, достав из кармана шаровар громадный клетчатый платок и протерев свою вспотевшую физиономию, стал гонять воздух вокруг лица Егорки, который наконец открыл глаза и спросил непонятное:

— Что это? Где?

Фрол Иванович аккуратно сложил платок, вытянув ногу, затолкал его в карман и, подумав, сказал:

— Егор, та не бери ты это в голову! Это же бабы, они же все такие! Слава богу, хоть не кусаются.

Обрадованный Болдырев, довольный, что всё утряслось, в одиночку натаскал множество жестянок и упаковочек и пригласил отобедать:

— Откушаем, ребята, шо бог послал! Всякое оно бывает. Плюнуть и забыть! Вообще-то «чинарики» очень тихие, работящие, всё чего-то кумекают, думают. Это же всё они! — Болдырев потыкал пальцами в разные стороны. — Вот помню…

Есаул бросил в кучу под стол очередную банку и, вскинув руку, заявил решительно:

— Этот аппарат нарушил границу Российской империи и произвёл посадку на её территории! Налицо, господа, факт этих поступков! Мы завтра же всё это запрото… за-протокото… рируем… Да! Это непременно! Ваше здоровье, друзья!

А завтра было вот что. Первым проснулся Егорка. Что-то неприятно беспокоило его лицо. Мокрое и холодное. Он открыл глаза. Из серого ничего с тихим шорохом опускались вниз снежинки. Егорка резво приподнялся и сел. Запорошенный снегом справа — есаул. Слева — Фрол Иванович. Оба чем-то аккуратно укрытые. Поодаль воткнутые в снег лыжи и карабины. И ничего больше. Егор откинул в сторону укрывавший его прямоугольник какой-то толстой ткани и встал. И всё вспомнилось ясно, разом. Глянул вниз. Аппарата не было. Понял, что их принесли наверх и уложили там же, откуда они спустились к нему. Закряхтел, закашлялся Фрол Иванович, но вставать не спешил. Что-то невнятно проговорив, вскочил на ноги есаул. Постоял без движения, поглядывая по сторонам, потом, видимо, включившись, с прояснившимся лицом подошёл к Егорке и положил руку на его плечо:

— Вот видишь, Егорка… Это же только скажи кому-нибудь, скажут: «С ума спятили», а ты посмотри, как будто бы ничего и не было.

— Да нет же! — откашлявшись, вмешался в разговор Фрол Иванович. — А вон подарков-то сколько! — и показал на припорошенные снежком аккуратно сложенные коробки.

— Ай да Болдырев! Даже не простился, будто чужой, шельмец!

— Ничего, Фрол Иванович, — успокоил его есаул. — Думается мне, что мы ещё не раз с ним увидимся.

— А ведь улетели-то они, — показал рукой вниз, — совсем недавно. Стоянку-то их и снег не прикрыл.

— Это же надо, а вкуснотища-то какая! — не уставая, восклицал Корф, опорожняя очередной тюбик с какой-то пастой. — А вид у них, говоришь, не очень презентабельный? Ну и понятно. Они же не Вельзевулом посланы из глубин матушки-земли. Факт, что с другой планеты. А куролесят-то где?! Здесь! У нас! В глубинке! К Санкт-Петербургу-то не летят! Скрытные мазурики! А это-то? Как его? А-а-а… Болдырев! А он-то как угодил в их компанию?!

Впрочем, не сейчас. Сейчас о деле. Подробности будем писать товарищу министру… А вот о чём и как? Как ты думаешь, Евгений Иванович? Не прослыть бы в Санкт-Петербурге шутниками. Ты как полагаешь?

— Вот и я думаю: а надо ли?.. — задумчиво протянул есаул. — Ведь мы потом, Исидор Игнатьевич, до конца своих дней в шутниках останемся. Так как по-вашему, Исидор Игнатьевич?

Корф, слушавший молча размышления Евгения Ивановича, почесал висок указательным пальцем и поморщился.

— Да! — не сразу согласился он. — Ты прав… А с казаками как быть?..

— А что казаки? Много ли всяких вымыслов по свету бродит?! Да! Это так! Так и решим! На том и закончим! — хлопнул ладошкой по столу.

Тем это событие и кончилось.

А зима неторопливо съедала день за днём. То падал снег и тучи воронья кружили над Крутой, то днями серое, низкое, давящее небо менялось вдруг на бездонную голубизну. И откуда-то издалека порывами начинал дуть тёплый влажный ветер.

С крыш сползали пласты подтаявшего снега и тяжело падали на землю.

Ночь ещё намораживала сосульки. Снег покрывался коркой наледи. Но день уже радовал душу звоном капели и журчанием робких ещё ручейков под оседавшим снегом. В эту зиму была не одна такая оттепель. За неделю до Рождества полдня лил дождь, а ночью поменялся ветер и ударил мороз. Весь следующий день дружно звенело ледяными сосульками. Потом пошёл снег. Шёл два дня, и навалило его больше, чем за все предыдущие недели. Ниже Крутой, по течению, в том месте, где строили сторожевой пост казаки, отвесные скалы берега сменялись песчаными отмелями. Песчаная, размыв их, увеличила ширину русла чуть не вдвое. Течение стало спокойнее. Дно — выше. По словам Силуянова, когда здесь нашли золото, из-за Урала сюда хлынули толпы переселенцев. На том берегу отстроили деревню, обзавелись хозяйством. Через обмелевшую Песчаную летом ходили вброд, зимой — по льду. Мягкой зимой этого года покрылись льдом лишь кустарники у воды и полоса в несколько саженей берегового мелководья. На памяти Силуянова такой мягкой зимы здесь не было.

А места здесь обезлюдели после того, как истощились прииски. Дорога, по которой пришли сюда переселенцы, оказалась ненужной, потому что люди, покинув эти места, перебрались на побережье, ближе к порту, и занялись рыбным промыслом. Несколько дворов задержались здесь, но земли тут скудные, песчаные, и их терпения хватило ненадолго.

После очередной оттепели выпал очередной снег. И надежду на раннюю весну пришлось опять отложить. Евгений Иванович поутру баловал себя силуяновским медком. Прихлёбывал чаёк из пахучих летних трав. С тоской бросив взгляд на хмурое окно, он, вздохнув, отодвинул в сторону чайные принадлежности и взял в руки до дыр зачитанный томик Байрона. А прочитав несколько строк, поймал себя на том, что чтение даётся ему с трудом. В сознании потихоньку, как в тумане, теряя смысл, таяли слова поэта. Он отложил книгу. Задумался о своём, а мысли — всё те же: «Надо наконец-то внести ясность в отношения с Аней». После того как она по его просьбе перед его отъездом сменила комнату, исчезла возможность появления сплетен на их счёт. Их встречи приобрели всем понятный смысл. На вечерние посиделки собирались почти все жёны членов городской администрации, офицеров гарнизона. Вечерами довольно часто Зорич появлялся в гостиной, учтиво раскланявшись во всеми, желал всем доброго вечера, а уходя — всех благ и доброго здоровья, просил зардевшуюся Анечку не отказать ему в просьбе совершить, так сказать, променад по городу и окрестностям в пользу крепкого сна и укрепления здоровья. Неся весь этот обязательный бред, он чувствовал, как отвратительно потела спина, а мелкие капли бисеринками покрывали лицо и стекали со лба до кончика носа. И радовался полутьме гостиной, зная, что это лишь его секрет.

Он, улыбаясь, с ненавистью глядя на этих почитательниц придуманного такими же, как они, салонного этикета, переминаясь с ноги на ногу, был вынужден принимать участие в этой отвратительной игре на правах статиста. И как он был благодарен Аннушке, с улыбкой вспоминал Евгений Иванович, что она своим добрым сердцем сумела понять его состояние и свела на минимум тягостное время ожидания. А выйдя из дома, она, заливаясь смехом, просила прощения за то, что слишком быстро собралась на прогулку, тем самым прервав такую нужную беседу с дамами.

Мысли есаула прервал неистовый лай подросшего Буяна. На кого это он? Кабан, что ли, в гости зашёл? Он встал и отворил дверь. Из леса к дому цепочкой ехали трое верховых, за последним шла нагруженная тюками лошадь. Из дверей соседнего дома высунулась голова повара Ерофеича. Зорич накинул на плечи бекешу и вышел на крыльцо. Подошедший первым высокий, крепкий, приложив пальцы к меховой шапке, из-под которой выбивались тёмно-русые волосы, представился:

— Ротмистр Радович Станислав Казимирович, а это, — качнул головой в сторону, — мои сотрудники: Волков Александр и Кирюшин Владимир.

— Я думаю, — пожимая крепкую ладонь, проговорил есаул, — мне нет нужды называть себя: вы знали, куда и к кому шли. Ваше появление здесь — тому подтверждение. Ерофеич! — позвал есаул. — Прибрать лошадей, дать овса, истопить баньку — это Фёдору, тебе — собери нам на стол. Людей надо накормить. Прошу вас, Станислав Казимирович! — пропуская ротмистра в дом, посторонился Зорич.

Радович, обежав глазами стены дома, подвинул табурет, сел к столу. Пока ротмистр с интересом, но молча, не задавая вопросов, разглядывал увешанную оружием одну из стен, есаул украдкой присматривался к гостю. Правильной формы нос, большие тёмно-серые глаза под густыми бровями. Короткая ухоженная бородка, ровно подстриженные русые усы.

«А ведь мы похожи. Прямо как я в зеркале. Он прямо с дороги, а не скажешь, что так. Следит за собой. Наверняка в жизни пунктуален и аккуратен».

— Евгений Иванович, — прервал размышления есаула ротмистр, — а что это за шашки?

— Которые? Вот эти? Всё это трофеи Фрола Заглобина.

— Фрола Ивановича?! Так я же его знаю. Это он сейчас с Корфом у Силуянова?

— Он самый. Человек силы необыкновенной! По осени со своим племянником спугнули с лёжки секача-одинца. Всё произошло мгновенно. Ивана спасла ветка дерева. Он ухватился за неё и подогнул ноги. Кабан проскочил под ним. А на его беду, следующим шёл Фрол Иванович. Так он с одного маху голову кабану снёс. Его так и доставили — в двух частях. Казаки уверяют, что вес его был не менее двадцати пудов. Фрол — лихой рубака! Над ним подшучивают казаки, что он и шашку-то на ночь кладёт под подушку! — засмеялся есаул.

Посерьёзнев, сдвинул брови. Посмотрел в глаза ротмистра:

— А теперь давайте-ка о деле. Что вас привело сюда?

— Евгений Иванович, — не спеша начал ротмистр, — я вас посвящу в ситуацию, не вдаваясь в детали. Возможно, кое-что вы знаете, но не в курсе последних новостей. А дело в том, что за последний год из приисков было похищено очень много золота. Участились вооружённые нападения с гибелью людей. Случай нападения на фельдъегерскую службу — это не акция одиночек, это действия хорошо организованной группы. Сначала думали решить дело своими силами, и это привело к человеческим жертвам с нулевым результатом. Когда известие о том, что происходит здесь, дошло до центра, механизм пришёл в действие. Задействовали даже армию. К нам сюда прибыл автор многих карательных акций полковник Жлуктов. Начались повальные облавы и обыски. Очень жёсткие. Случился очень серьёзный инцидент. В нескольких верстах от порта обосновалась колония промысловиков: норвежцы, англичане, кого там только нет! Жлуктов послал туда небольшой отряд, чтобы произвести осмотр, обыск, возможно аресты, если потребуется. Это злачное место давно беспокоило местную власть. В кабаке пьяные смутьяны воспротивились действиям солдат. Отобрали винтовки, зверски избили молодых ребят и вытолкали их за ворота этого городища. И стали, запугивая, стрелять в воздух. Прибыл Жлуктов. Растянул цепь солдат, отправил переговорщика к воротам. А те стали стрелять. Жлуктов скомандовал сначала «товьсь», а потом и «пли». И так дважды. В результате трое убитых, много раненых. Но а потом, как обычно, отплата за своих. Снесли ворота, выгнали всех на снег — и два часа на разграбление. Как в Карфагене каком-нибудь. Снесли, поломали всё, до чего руки дошли. В обысках криминального не нашли. Определились с зачинщиками. Забрали их и вернулись в казармы. А Жлуктова — на ковёр к губернатору. Тот, рассказывают, орал на Жлуктова, как на холопа, стёкла тряслись. А Жлуктов — крутой! Сделал поворот и вышел вон. А дверью хлопнул так, что картины на пол грохнулись. Ну а дальше думали ввести комендантский час, но не стали, но улицы патрулируют. Наша служба ночами не спит. Всё перекрыто. Когда я уезжал — никаких результатов, но всех проверяем и перепроверяем всякие версии. Должна быть полная уверенность в том, что закрытую зону с грузом золота покинуть нельзя. Вот почему я здесь.

Помолчали. И тут в приоткрытую дверь просунул патлатую голову Ерофеич:

— Готово, господин есаул!

Евгений Иванович встал.

— Пойдёмте, Станислав Казимирович. Перекусим — и в баньку.

Назавтра после позднего завтрака или раннего обеда — это уж как кому показалось, как рассмешил всех Радович, — вышли, чтобы привести себя в порядок. Пошли к реке. Окружённая белыми берегами Песчаная с монотонным гулом проносила мимо свои мутные жёлто-зелёные воды.

Ледяная десятисаженная полоса со вмёрзшими кустами тянулась вдоль берега. Справа по течению в реку вползла громадная, опоясанная ледяным припоем, в три этажа скала.

— А что это там? — протянул руку ротмистр.

— А там, уважаемый Станислав Казимирович, и ловится та самая рыбка, которая вам так пришлась по вкусу. Лёд там тонкий, потому казаки и набросали туда досок. По ним и ходят. Завтра прибудет Исидор Игнатьевич, большой любитель этого дела. Можете составить ему компанию.

— Я хочу посмотреть поближе, — заикнулся Кирюшин.

Подошли к утоптанной тропке, которая по наклонной тянулась вниз. Кирюшин, цепляясь руками за торчащие из снега кусты, стал спускаться вниз. На какое-то время он исчез из виду.

— Куда он делся? — удивился ротмистр.

— Там козырёк, он под ним. Сейчас он опустится ниже, и мы его увидим.

Через некоторое время Кирюшин появился на льду и помахал руками.

— Там удивительно много рыбы, — рассказывал есаул. — В этом затоне река вымыла глубокие омуты. Корф говорил, что рыба там кишит.

— Что это он там делает? Зачем ему это?! — прервал их Волков.

Радович и есаул, прекратив разговор, посмотрели вниз. Кирюшин, протолкнув доску к ледяной кромке, встал на неё.

— Сейчас же брось это! — закричал ротмистр.

— Он не слышит, — предчувствуя беду, прошептал одеревеневшими губами есаул.

Отсюда видно было, с какой неистовой силой бился поток в кромку скалы. Кирюшин, балансируя, медленными шажками приближался к краю ледяного поля. И тут все вскрикнули разом. Большая трещина под углом протянулась из-под ног Кирюшина. Множество мелких расползлись во все стороны. Конец доски ушёл вниз, смахнув Кирюшина в воду. Стремительный поток вынес его за угол скалы, перевернул и выбросил на стремнину. Безжизненно взмахнув руками, несчастный исчез из виду.

Есаул успел, схватив за полу полушубка, остановить с диким криком кинувшегося к тропе Сашу Волкова. Прижал к себе и тихо сказал:

— Шансов нет. К нему не подобраться никак.

Парень выскользнул из рук есаула вниз. Упал на колени и, обхватив голову руками, рухнул в снег. Ротмистр, согнувшись, закрыл шапкой лицо и покачивался из стороны в сторону. Евгений Иванович, наклонившись, сгрёб руками большой ком рыхлого снега и уткнулся в него лицом. И стоял так, пока не заныли от холода зубы.

Обратно шли молча, занятые своими горестными мыслями. Что его туда тянуло? Зачем он это делал? А теперь этого не узнать никому. Всё это было так скоротечно, страшно и бессмысленно.

А на затоптанной площадке между домами Ерофеич составил компанию не знавшему печали и уныния Буяну. Бросал палку куда подальше. Буян провожал её глазами и с лаем пускался в погоню. Приносил обратно, клал у ног Ерофеича, и так бесконечно долго.

Игра закончилась, когда замотанный Ерофеич стоял с палкой в руке, раздумывая, куда её бросить. На крышу дома, что ли? Оттуда-то наверняка не достанет.

Буян, разом потерявший интерес к Ерофеичу, бросился навстречу медленно бредущим людям. Ерофеич с первого взгляда осознал — беда. Поравнявшись, есаул взял его за локоть и проговорил еле слышно:

— Несчастье у нас, Ерофеич, помянуть надо.

Зашли в столовую, сели за длинный стол. И с подошедшими казаками пили долго и много. Дольше всех держался есаул. Радович и его спутник пили молча. Глаза их, потеряв осмысленное выражение, остекленели. И когда они ткнулись головами в стол, казаки бережно отнесли их к кроватям. Сняв куртки и сапоги, уложили поверх одеял.

Есаул встал, покачиваясь, отстранил руку Ерофеича и вышел наружу. Придя к себе, с третьей попытки зажёг лампу. Посидел с закрытыми глазами. Взял в руки Байрона, полистал бессмысленно, размахнувшись, швырнул его в сторону и уткнулся лицом, стукнувшись лбом, в стол. И отключился мгновенно.

Неделю назад на базу вернулись Корф и Фрол Заглобин с лошадью и санями, доверху нагруженными подарками от Силуянова. А сегодня — день отъезда. Все собраны, одеты по-походному. Последние тягостные минуты прощания.

Есаул подошёл к Волкову. Нагнулся, посмотрел ему в лицо и сказал тихо:

— Это жизнь, Саша, будь крепким.

Паренёк кивнул головой, глаза его наполнились слезами. Опустив голову, он сказал еле слышно:

— Спасибо вам, Евгений Иванович.

Есаул положил руку на его плечо ободряюще и отошёл к Радовичу.

— Прощайте, Станислав Казимирович! Рад был нашему знакомству. Надеюсь, память о трагическом случае не будет единственным воспоминанием о вашем пребывании здесь.

Ротмистр понимающе кивнул головой и крепко пожал ему руку.

Словоохотливый Корф, взяв под руку есаула, отвёл его в сторону. И стал напутственно, будто бы и не он отъезжает, терпеливого Евгения Ивановича загружать всякого рода наставлениями, пожеланиями: беречь себя, держать ухо востро и прочее. Когда есаул стал нетерпеливо переступать ногами, Корф, заметив это, сказал по уму и коротко:

— Смена вам — через месяц. Из порта. Вы поезжайте туда же. На ваш счёт есть кое-какие соображения.

Когда Корф протянул ладонь для рукопожатия, есаул извлёк из кармана толстенный пакет, положил его в руку Корфа и, явно смущаясь, пряча глаза, попросил:

— Прошу вас, Исидор Игнатьевич…

— Понял, понял всё, Евгений Иванович, — сказал Корф, улыбнувшись доверительно, и подкинул на ладони пакет. Сказал по-доброму: — Ого! Прямо Дюма-старший! — и кинулся обниматься.

— Евгений Иванович! — стукнув костяшками пальцев, просунул голову в приоткрытую дверь вежливый Ерофеич.

— Чего тебе? — оторвал голову от бумаг есаул.

Ерофеич вытянул вперёд руку с зажатым в пальцах небольшим предметом.

— Давай сюда! — прищурился, разглядывая, есаул. — Что это?

— Да это, как его, фотокарточка, — приблизился Ерофеич.

— Однако! — протянул изумлённо есаул. — И откуда ж она у тебя?

— Так это ж от ротмистра. Раздевали его тогда, после этого… Вот она, знать, выпала — и под кровать. Её сегодня и нашли.

Зорич внимательно разглядывал кусочек картона. Ерофеич помедлил с минуту, выжидая.

— Разрешите идтить, ваше благородие?

Есаул махнул рукой молча. Обычное групповое фото. Две девушки на диване. Сзади — трое парней. Один в форменной тужурке технического училища. Двое в куртках и рубашках апаш. За ними — стена в цветочек. И фикус в бочке. Ничего особенного. Евгений Иванович пожал плечами и положил было снимок на стол, но передумал…

Он встал и подошёл к окну.

— Боже мой! — вырвалось у него. — Да это же Аня!

А Радович? Конечно же, вот и он! Без бороды, но форма носа, глаза, копна волос. Здесь он моложе, но это точно он. Зорич повернул фото, прочёл: «С. П. Брюс В.» Есаул вернулся к столу, сел. Положил фото перед собой и, скрестив руки за головой, откинулся на спинку стула, закрыв глаза.

Очередная оттепель в конце зимы — днём капает с крыш. Кое-где появились мелкие лужи, но всё вокруг серо и уныло. Временами сыплет мокрый снег. Сосульки к вечеру перестают капать. Замерзают лужи. А потом всё скрывает снег, который всё идёт и идёт. Его становится всё больше и больше. Ели теряют свою тяжеловесную красоту, свою привычную глазу форму. Нижние лапы вдавлены в снег. На верхних столько снега, что не видна даже зелень хвои. А еловый лес издалека напоминает собой скопище снежных бугров, наваленных друг на друга, которых становится всё меньше и меньше, чем ближе к горизонту. «А сегодня и его нет», — безрадостно думает есаул, глядя в окно. Всё затянуто серой хмарью.

Зорич зевнул. «Нет! Надо встряхнуться! Нельзя поддаваться настроению! Если завтра перестанет идти снег, надо сходить в лес. Может, завалим кабанчика».

Подошёл к стене. Снял было бельгийский «Баярд», но передумал и отошёл. Сел за стол и задумался: «Так кто же он, этот Радович? Друг Ани? Родственник? Фотоснимку немало лет, они на нём совсем юные. А Аня совсем не изменилась. Да и Радович. Только вот борода. Знает ли он о наших отношениях с Аннушкой? Не я ли причина его появления здесь? Держался он совершенно естественно. Если бы не это фото… Придётся немного подождать. Всё будет ясно через какие-то пару месяцев».

А снег не переставая шёл. И выдохся только к утру следующего дня. И всё поменялось разом. Да ещё как! На голубом яркое, в полнеба, солнце. Около домов запрыгали, засуетились синички. Чуть дальше к лесу на рябинах появились красногрудые и серые снегири.

Лес оживал. Лыжню пересекали натоптанные зайцами дорожки. Под лыжами тихонько поскрипывает снег. За Фролом на длинной верёвке тянулись лёгкие санки.

Присутствие людей не отпугнуло зверей. Казаки не добывали мясо впрок. «Пусть бегает», — шутили они. Здесь, в радиусе ста вёрст, было полно дичи. И коз, и кабанов, несколько пар лосей. Видели медведя. Но стрелять не стали. Зайцы постоянно по ночам забегали в гости за остатками казачьих трапез, выброшенными на снег.

Буян, проваливаясь в снег, забегал вперёд, но далеко не отходил. За зиму он сильно подрос. Обзавёлся густым загривком. Хвост загнул кольцом. Всегда игривый, он и выражение морды, непонятно отчего, имел какое-то насмешливое. Может, от привычки держать голову набок, как бы прислушиваясь.

— Фрол Иванович, — обернулся есаул, — к болоту подойдём слева, на ветер. Ты постоишь вон у той сосны. Вниз не спускайся и придержи Буяна.

Сказал и, стараясь не шуметь, медленно пошёл к болоту. От не замерзающего зимой болота слабый ветерок донёс запах тухлого яйца и какой-то гнили. Над перемешанной со снегом грязью видны кое-где незатоптанные камышины. Болото начиналось кое-как покрытыми снегом тёмными кочками. То ли это кучки грязи, то ли спины свиней. Надо подойти ближе, решил Евгений Иванович. Ещё с десяток шагов — и тишина взорвалась вдруг адским шумом. Поднятое страхом стадо с визгом и хрюканьем, давя друг друга, взметнув снег, кинулось во все стороны. На есаула, не разбирая дороги, весь дымящийся грязью, с поднятой щетиной нёсся кабан. Первый выстрел не остановил его. Он лишь как бы присел и замедлил бег. Есаул коротко вздохнул, выждал паузу и потянул курок второго ствола. Кабан тяжело рухнул в снег, пропахав борозду длиной в сажень, так велика была его скорость. И завалился на бок. Первым подбежал Буян. Поджав хвост, обошёл кабана, подняв загривок и принюхиваясь. Кабан дёрнул в судороге задними ногами, шумно вздохнул и затих.

— Буян! — закричал подошедший Фрол. — Взять его! Ату!

Буян покосился на него, как бы говоря: «Сам и бери!» — и отошёл в сторону.

— Нет! Ты посмотри на него! Ведь не боится! Ну и борзой! Что ж из тебя дальше-то будет?!

А Буян обошёл кабана вокруг, пристроился сбоку и, подняв ногу, сделал своё привычное собачье дело.

Лицо Фрола надулось, покраснело, глаза вылезли из орбит. И он, повалившись на спину, захохотал, давясь и захлёбываясь, вытирая слёзы кулаком. А Буян подошёл, сел на задние лапы, не мигая, смотрел на Фрола, словно спрашивая, что это с ним. Посмеялся и есаул. Перенесённый стресс требовал выхода.

Уложили кабана на санки. Фрол крепко обвязал его верёвкой, пристроив сверху карабин и ружьё. И потащили груз в гору. Короткие, но широкие лыжи с обитыми лосиной шкурой полозьями, коротким мехом наружу, не давали лыжам проскальзывать вниз, обратно. Поднялись наверх и по проторённой лыжне двинулись к дому. Буян бежал впереди, рыская по сторонам и оглядываясь. Вышли на поляну, остановились передохнуть. И тут пронзительно и зло залаял Буян. Впереди на лыжне стоял громадный волк. Пока Фрол освобождал от верёвок свой карабин, волк развернулся и, не торопясь, скрылся за деревьями.

— Что за чёрт?! — передёргивая затвор, удивился Фрол. — Он што, людей не видел никогда и не боится?!

Не успел Евгений Иванович, набрав воздуха, вступить в дискуссию, как оба с удивлением увидели: по лыжне навстречу им неторопливо вышагивает какой-то человек. А подойдя ближе, молча дал казакам возможность рассмотреть себя. Также молча, прижавшись к его ноге, встал и волк. «Промысловик, — сразу же решил Зорич. — Явно не с лесозаготовок. Уж больно всё сидит на нём ладно, пригнано».

Короткая фуфайка, в плечи которой глубоко врезались лямки, как видно, тяжело нагруженного рюкзака. Набитый патронташ, на нём — большой нож. Высокие сапоги, перетянутые под коленями ремешками.

Переставив лыжи, промысловик протянул широкую ладонь есаулу, сразу же определив в нём главного.

— Антон Замятин я, — сильным уверенным голосом заявил он. — В двух днях пути у меня зимовье на Песчаной. Я слышал, прошлым летом здесь появилось ваше поселение. Выбрал вот время и пришёл с вами познакомиться…

— Я Евгений Иванович, а это вот мой соратник Фрол Иванович. Рад нашему знакомству. До нашей базы отсюда версты три. Доберёмся как раз к обеду. Кстати, у вас замечательный пёс. Вы посмотрите, что наш Буян вытворяет! — засмеялся есаул.

Желая привлечь внимание Ярого, Буян забегал вперёд то с одной, то с другой стороны. Приседал на передние лапы, задрав хвост кверху, и тонким заискивающим голосом лаял. После нескольких таких попыток он смирился, пристроился сбоку от Ярого и зашагал рядом с ним по лыжне, семеня лапами.

Антон сделал пару попыток помочь седобородому Фролу Ивановичу, но тот так свирепо глянул в его сторону, что Антон понял, что принять помощь для самолюбивого казака — значит признать собственную слабость. Антон убедился в том, что он был прав, вечером, когда подвыпивший Фрол предложил ему помериться силой. Казаки шумно, с азартом поддержали Фрола. Сели за стол напротив друг друга, поставив руки углом, обхватив ладони, стараясь прижать кисть другого к столу. Антон с удивлением обнаружил в старике достойного соперника. После трёх попыток казаки единогласно признали ничью. Антон уважительно пожал руку раскрасневшемуся казаку. А Фрол, подкручивая усы, горделиво поглядывал по сторонам и сказал, перегнувшись через стол:

— Вот так-то, сынок!

Засиделись за полночь. Редкий гость в таёжной глухомани — большая радость для всех. И есаул делил её со всеми.

Антону задавали много вопросов о жизни леса и его обитателях. На вопрос есаула, не заходил ли кто в его жилище, охотник рассказал о странном пришельце, посетившем его прошлой зимой. Зорич понимающе переглянулся с Фролом, подумав, что в экипаже Болдырева был ещё один «чинарик»…

А время шло. Зима потихоньку, день за днём уступала свои привычки. Незаметно подтаивал снег. Один за другим появлялись из-под снега островки земли. Подтаявший снег чавкал под ногами. По ночам ещё подмораживало, но днём всё яснее чувствовалось — весна не за горами. И она пришла, сменив холодный северный ветер на тёплый южный. Сильными порывами он раскачивал голые верхушки деревьев. Сносил в сторону беспомощно машущих крыльями ворон. Сыпал на землю высохшие ветки. Снег сползал ручьями вниз, под гору. В лужах, отражаясь, слепило солнце. А на солнцепёках из-под спутанного серого вороха прошлогодних трав потянулись к солнцу зелёные стрелки новых. К вечеру к робкому шороху ветвей и поредевшему стуку капелей из дальнего далёка присоединились едва слышные глухие звуки, немые паузы в которых чередовались раскатистым гулом, и, медленно разрастаясь, поплыла по небу клубящаяся тьма. Всё затихло в ожидании. Ветер — и тот стих, а лениво погромыхивающая туча заволокла собой полнеба. И тут откуда-то из чрева её вырвался вдруг взрывной, грохочущий треск и потряс собой всё дрогнувшее вокруг. И оглушающий этот звук покатился по всему небу.

Наступившие сумерки, увеличивая хаос, освещали вспышками стрелы молний. Дали скрылись под серой пеленой. Откуда-то издалека подул холодный ветер и принёс с собой дождь.

Крупные капли зашлёпали по крышам домов, застучали в окна. Покрылись рябью лужи во дворе, а потом с неба хлынул такой поток воды, что заглушил все звуки вокруг и ограничил видимость несколькими десятками саженей.

Ветер задувал порывами. Верхушки деревьев ходили ходуном из стороны в сторону.

Таким вечер ушёл в ночь, а утром всё поменялось. Проснувшийся раньше других Фрол Иванович, приоткрыв дверь, выглянул во двор и, довольный, ухмыльнулся. Тишина и покой царили вокруг. Ночной ливень вымел со двора остатки снега.

— Зиме — каюк! — пробормотал Фрол Иванович и, приставив ладонь ребром ко лбу, посмотрел вокруг.

На Крутой только выше седловины несколько снежных пятен, а ниже лишь желтизна снежных осыпей. И вокруг — до небесной кромки внизу, до горизонта — переходящая в голубизну зелень хвойных деревьев, всё щедро освещённое солнцем.

— Господи! Чуден мир твой! — перекрестился Фрол Иванович.

— Ну ладно, ребята. Если это они, то будут здесь не раньше чем завтра к вечеру. Мы успеем закончить посадку.

Это и был отряд, который вездесущий Егорка высмотрел среди деревьев за версту до базы. Казаки успели привести себя в порядок и высыпали во двор. Фрол Иванович, боясь упасть в грязь лицом перед вновь прибывшими, придирчиво оглядел казаков и остался доволен. Когда выступившая из леса группа повозок и всадников приблизилась, подошедший есаул услышал пренебрежительное:

— Тю-ю-ю, пехота! — и чей-то посвист.

Рявкнул:

— Тихо! Заглобин, встретить как положено! Я прослежу!

Когда ехавший впереди отряда мешковато сполз с лошади да ещё и зацепился шпорой за что-то, промелькнул тихий смешок. Побагровевший Фрол выставил за спиной костистый кулак.

Затянутый в новые скрипящие ремни офицер представился:

— Заборнов Павел Сергеевич.

И, обменявшись рукопожатиями, представил есаулу и Фролу Ивановичу своего помощника. Есаул распорядился коротко:

— Фрол Иванович, помочь людям, разместить, накормить — и в баню.

Понимающе кивнув, Фрол кинулся выполнять приказание.

Казаки, отстранив солдат, завели повозки во двор, распрягли лошадей, разместив их в сарае.

Разгрузили под навес тюки, коробки, мешки, и всё это бегом, с шутками-прибаутками. Пропустив вперёд Заборнова, Зорич закрыл за собой дверь.

— Располагайтесь, Павел Сергеевич! — и, помогая снять шинель смутившемуся офицеру, подумал: «Совсем ведь мальчишка».

Сели за стол. Есаул выжидающе смотрел на Заборнова. Павел Сергеевич щёлкнул кнопкой планшета и протянул есаулу два пакета. Один от командира гарнизона, другой от Корфа. В первом приказывалось прибыть в Приморск, во втором сообщалось об откомандировании Зорича Евгения Ивановича в ведомство Корфа.

Сам Корф писал, что корреспонденция уважаемого Евгения Ивановича своевременно доставлена в собственные ручки мамзель. И что для Евгения Ивановича заказан номер в гостинице «Савой». Зорич постучал пальцем по столу. Ну что же, примем к сведению долгожданный приказ и к исполнению. А вот что Анечка получила наконец его письма — это славно. Спасибо Корфу, подумал он, а вслух сказал:

— Павел Сергеевич, как вы, наверное, успели заметить, мы уже обустроились здесь. И вам будет много легче, чем пришлось нам. Построен ледник, он забит мясом. Высажена картошка. Овощи ещё не посажены, потому что земля ещё холодная. Но это проблема нескольких дней. Не успели мы, к сожалению, обзавестись коровой или козами. Руки не дошли, а такая возможность есть. Не так далеко отсюда хозяйство Силуянова. Он поможет вам в этом. Заведите куриц, а рядом, совсем близко, озеро. Отличная возможность завести гусей и уток. Дерзайте, Павел Сергеевич! Лес полон грибов и ягод. В реке полно рыбы. У вас в отряде есть люди, которые понимают толк в этом? Ваши солдаты из рабочей среды или крестьяне?

— Вы знаете, Евгений Иванович, отряд сформировали за неделю до отбытия. Всё время ушло на сборы. Не было времени познакомиться с людьми поближе. Но мне рекомендовали помощника как человека знающего, с большим жизненным опытом, — не очень-то уверенно ответил Заборное.

Евгений Иванович заметил это… «Обычная история», — подумал про себя. А вслух сказал мягко:

— Сложностей немного. Главное — работать. Фрол Иванович поделится своим опытом, и вам будет легче. Мы задержимся здесь на несколько дней. Ваши люди извлекут много полезного из общения с казаками. Они умеют всё. А я ознакомлю вас с особенностями местности. Впрочем, это не так и сложно, — заключил есаул. И, вставая, добавил: — А теперь пойдём повечеряем. Ерофеич наверняка уже собрал на стол. А потом — баня и отдыхать.

— А вот здесь, — решительно заявил, покачнувшись, Фрол Иванович, — у нас ледник. Громадный.

Заглобин и щуплый помощник Заборнова остановились у навеса на краю поляны.

— Где? — поднял худенькое остроносое лицо собеседник Фрола Ивановича.

— Да ты што, ослеп, Дерибонт Исафьевич?!

— Дармидонт Астафьевич Райцев! — поправили Заглобина.

— Да ладно! Ты же меня понимаешь… Значит, так… Эту землю убрал! Там шкура кабана и доски.

— А кабан-то зачем?

— Какой такой кабан?! А-а-а-а! Это же чтобы земля вниз не сыпалась. Соображай головой, дружище! Внизу же лестница. А там — много мяса. Козы, свиньи, зайцы, там… Вам хватит до осени, Дорифонт Афкадьевич! А там сами настреляете… Давай-ка отдохнём, Дыр… Аф… Что-то ноги у меня сегодня тяжёлые, — опёрся Фрол Иванович, приседая, на плечо Райцева.

И оба завалились на бок. Фрол, с трудом сев, поднял за плечи и усадил Дармидонта Астафьевича, сняв с плеча вышитый бисером трофейный худжун. Вынул оттуда большой платок, расстелил на траве между своих вытянутых ног, достал большой шматок сала и две лепёшки. Налил до середины в жестяные кружки самогон из бутыли. Вложил одну в руку Райцева, вторую, сказав: «Да чтоб болячки не сожрали!» — одним глотком отправил в рот. Закрыв глаза, посмаковал. Расправив усы, вытянул вперёд руку с растопыренными пальцами:

— Значит, так: ледник показал, — другой рукой загнул палец. — Погреб знаешь — это два, — загнул ещё один палец. — Баню знаешь… Колодец знаешь… — сжал руку в кулак. — Картошка, грядки где, тоже знаешь. Сегодня отдохнём, а завтра съездим на болота. Кабанов там, шоб ты знал, пропасть! Грязь там какая-то лечебная, сказал Евгений Иванович. Ну вроде всё! Отдыхай, Дыр… Дор… тьфу!

Завалился на траву, покрутился поудобнее и через минуту захрапел, посвистывая.

Раннее утро последнего дня на базе — дня отъезда. Повозки, готовые в дорогу, стоят цепочкой. Озадаченные ездовые копошатся с упряжью. Молодые солдаты с грустными и бывалые донцы с безмятежными, уверенными лицами толпятся во дворе. Последние наставления и пожелания.

Фрол Иванович, подтянув стремена, сидит бочком на низкорослой лошадёнке. Так, уверяет он всех любопытствующих, ездят лихие степняки-ногайцы. Должно быть, не согласная с доводами Фрола Ивановича лошадёнка, выгнув шею, пытается ухватить жёлтыми зубами его круглую коленку.

Фрол Иванович, замахнувшись плёткой, шипит яростно:

— Ну погоди, коза! Дождёшься! Я тебе ещё покажу, кто у нас хозяин!

Его сердешный друг Дармидонт Астафьевич с безнадёжно мудрым еврейским выражением лица стоит рядом. Вот есаул уже выпустил из объятий растроганного Павла Сергеевича. Одним махом взлетел в седло. И, подняв руку, тронулся с места.

— Ну, дорогой друг, прощай! — Фрол Иванович обхватил ладонями лицо приятеля, обслюнявил его нос и, натянув поводья, от души огрел плетью норовистую лошадёнку. Та, взбрыкнув задними ногами, но получив ещё и ещё, смирилась.

— Фрол Иванович, а, Фрол Иванович! — зачастил Егорка, тряся его за плечо.

— А? Что? Чего тебе, Егорка? — открыл заспанные глаза Заглобин.

— Фрол Иванович, а Буян-то, Буян…

— Что Буян? Ему там будет хорошо! Он там привычный. Конура-то у него какая!

Фрол Иванович зевнул и перекрестил широко открытый рот. Поперхнувшись, побагровел и рявкнул:

— Егорка, а это ещё что?!

— Так я же и говорю! Я же привязал его, как вы сказали! Накрепко! А он верёвку-то сгрыз и убёг за нами! Вон у него на ремешке-то верёвка сгрызенная висит…

— Ну-ну, — промычал Фрол Иванович. — Да и хрен с ём! Убёг так убёг. Не мешай мне, Егорка! Я плохо ночью спал. Тут хоть в седле высплюсь. Брысь, Егорка!

Егорка, придержав лошадь, пристроился позади, не скрывая довольной улыбки на плутоватом лице.

Совещание у губернатора завершилось раньше, чем предполагал есаул, а потому, раскланявшись с его участниками, решил прогуляться пешком до своей гостиницы.

Ярко освещённая центральная улица крупного города, красочно оформленная витринами множества магазинов, разноцветные огни реклам, музыка, вырывавшаяся наружу через распахиваемые двери ресторанов, создавали иллюзию беспечальной жизни. По каменным тротуарам сновало множество счастливых, богато одетых людей. Многоголосые клаксоны редких ещё автомобилей увеличивали сумятицу вечернего города. Всё это всколыхнуло в памяти Зорича слой покрытых туманом времени картин его беспечной петербургской жизни.

Дав на чай бородатому швейцару, распахнувшему входную дверь, есаул, пройдя вестибюль, подошёл к пустынной стойке портье. Нажал звонок. Подождав, нажал дважды. И тут же за своей спиной услышал чьи-то лёгкие шаги, шелест платья и уловил тонкий аромат. Такой знакомый запах! Тёплые ладони осторожно, мягко закрыли глаза есаула. Что-то дрогнуло в душе Зорича: «Господи! Неужели…»

Отстранив ладони, он неловко повернулся и резко отпрянул в сторону.

— Что с тобой, Евгений? Это же я — Диана!

Большие серые глаза с длинными чёрными ресницами, изящный носик с тонкими трепетными ноздрями. Та же неземная улыбка, которая когда-то сводила с ума его, юного кадета.

Копна каштановых волос вокруг безумно красивого лица. Бриллиантовый блеск серёг в аккуратно изваянных ушах.

«Она — всё та же!» Но он-то, пытался уверить себя Евгений Иванович, уже не тот.

Он уже пришёл в себя, взял себя в руки:

— Присядем, Диана, нам надо серьёзно поговорить.

— О чём ты, Евгений? Что ты имеешь в виду? О чём говорить? В этом медвежьем углу наверняка читают столичные газеты. Ведь Петра больше нет, я свободна.

Евгений Иванович, не отвечая, взял руку Дианы в свою и увлёк удивлённую женщину в кресло в дальнем углу вестибюля под пальмами.

— Что с тобой, Евгений? Ты меня пугаешь.

— Видишь ли, Диана… Я не свободен, — с места в карьер начал есаул.

— Как? Ты? Здесь? Кто она? — широко раскрыла глаза уязвлённая Диана. «Слава богу, — вздохнул про себя есаул. — Кажется, обойдёмся без истерики».

И в самом деле, львица столичных салонов уже пришла в себя. Взгляд её из рассеянного стал сосредоточенным, даже колючим. Она прикусила губу, подняв руки, поправила причёску, расправила складки платья и, положив ладонь на сжатый кулачок, пристроила пальцы в крупных перстнях на колени. Гладя на неё, есаул невольно подумал: «Гладиатор. У неё всегда был сильный характер. Она всегда добивалась того, чего хотела. Если бы я знал это тогда… Впрочем, вряд ли это спасло бы меня тогда. Я был слишком наивен и глуп».

— Евгений, в принципе всё равно, кто она. Мне — всё равно. Прошло немало лет. Давай не будем считать разбитые горшки и начнём всё сначала. Ты же понимаешь, Пётр оставил мне большие деньги и очень полезные связи. Я вытащу тебя отсюда. Ты сделаешь хорошую карьеру. Я наводила справки. Я читала твой послужной список. Боже мой, что тебе пришлось пережить! Ты настоящий герой!.. Я так горжусь тобой…

Есаул, слушая, наблюдал за начальником охраны рудника капитаном Петерсеном и его адъютантом, приехавшими раньше, чем он.

Они сидели за столиком у буфетной стойки, о чём-то оживлённо переговариваясь и бросая взгляды в их сторону. «Ещё бы! — с усмешкой подумал Зорич. — Такая столичная дама в мехах».

— Диана, — прервал собеседницу Евгений Иванович, — ты когда возвращаешься в Петербург?

— Ах вот как?! — запнулась Диана. — Даже так?

Помолчав, добавила, поправив причёску:

— Впрочем, Евгений, я понимаю тебя. Мой приезд — такая неожиданность для тебя.

Говорила спокойно, но губы её дрогнули. «Только бы без слёз», — с тоской подумал Зорич. Диана щёлкнула замком сумочки. Пахнуло какими-то резкими духами. Извлекла кружевной платочек, зажала его в кулачке. Порылась в сумочке и положила перед есаулом что-то.

— Это, — подтолкнула тонким пальцем с ярким ногтем и большущим, блеснувшим искрой камнем, — моя визитка. Я надеюсь, дорогой, что ты образумишься. Ты знаешь, Евгений, я ведь люблю тебя.

«Да, и это заметно. Но не дай бог! — подумал про себя есаул. — Хватит того безумия».

— До встречи, милый! — Диана, наклонившись, поцеловала в щеку и зашуршала длинным, до пят, тяжёлым платьем к выходу.

«Боже, что это занесло её в такую даль?! — подумал Зорич. — Неужели это всё-таки я тому причиной? А если нет, тогда что же?..»

«В самом деле, зачем? Приехать в такую даль! Это же не Париж, не Ницца! А может, в самом деле… Да нет!» — отгонял есаул навязчивую мысль, поднимаясь по ступенькам на этаж. Достав ключ, открыл дверь, повернулся, чтобы закрыть её, и почувствовал, напрягшись, упёртый в затылок ствол. Услышал чьё-то дыхание позади. Ловкие пальцы раскрыли кобуру на бедре и извлекли оттуда наган.

«Профессионально», — отметил Евгений Иванович. Щёлкнул выключатель. В кресле у окна, скрестив вытянутые ноги в двуцветных штиблетах, в модной шляпе и дорогом макинтоше сидел человек.

— Простите нас, ради бога, Евгений Иванович! — скрипучим голосом проговорил он. — Нас информировали о том, что вы отчаянной храбрости боевой офицер. И мы приняли эти не совсем удобные для вас меры, чтобы быть уверенными в собственной безопасности.

Тем временем высокий и тучный, стоявший за спиной, не опуская ствол, проскользнул к постели и сунул под подушку оружие есаула.

— Итак, Евгений Иванович, — говоривший, сделав паузу, продолжил: — Причина нашего появления здесь — это поручение очень влиятельного человека. Он понимает, с его слов, что некие разногласия, случившиеся между вами несколько лет назад, могут помешать его желанию свидеться с вами. И он прибег к нашему пособничеству. К тому же, многоуважаемый Евгений Иванович, чтобы исключить ваши сомнения и колебания на этот счёт, мне поручено передать вам в руки вот это послание.

Он встал, достал из кармана и положил в руку есаула небольшой конверт.

«Дорогой Евгений! — прочитал Зорич. — Вы уже поняли, кто я, а потому начну сразу о деле. Карты легли так, mon cher, что вы явились средоточием, ключом, который сможет разрешить все мои проблемы текущего времени. А потому я очень прошу, уважаемый родственник, о встрече с вами», — и хитроумный знакомый завиток в конце послания.

Прочитав написанное дважды, Зорич подумал: «Что за бред? Каким образом авантюрные делишки Александра могут замкнуться на мне? Братец в поступках своих был всегда эксцентричен, об этом знали очень многие в Петербурге из слухов и измышлений о нём и из определённых газетных рубрик. Ясно, что сейчас ему нужна моя помощь, но он не пришёл ко мне сам. Не хочет афишировать наше родство? Потому и прислал ко мне этих мафиози?» Есаул с усмешкой оглядел их с ног до головы и подумал, что круг знакомств Александра уж точно не имеет границ! А вот форма приглашения настораживает. «Может, они не те, за кого себя выдают? Впрочем, вряд ли я успел нажить себе здесь врагов. Да и роспись его, и стиль изложения. Скорее всего, Александр просто разыграл этих парней рассказом о моём боевом прошлом. Помнится, что он был большим мастером розыгрышей. Отсюда и такая настороженность в их действиях».

Евгений Иванович аккуратно сложил письмо, положил его в карман и сказал коротко:

— Едем!

— Очень хорошо! — выдохнул человек в шляпе. — Порядок такой: первым — я, через пару минут — он. А вы, уважаемый Евгений Иванович, замыкающим, — и пошёл к выходу.

«Что за дурь?!» — подумал, поморщившись, есаул, но не стал спорить.

Спустились вниз. Тот, в шляпе, уже стоял у выхода, держа в руках раскрытую газету. Поравнявшись со стойкой портье, есаул непроизвольно, интуитивно посмотрел в угол, в сторону буфета. И его прыжок вперёд совпал с выстрелом оттуда. Он падал вниз, пребольно стукнувшись головой об угол стойки, когда грохнуло ещё дважды, а спустя мгновение — ещё раз.

Есаул встал на колени, столкнув с себя тело толстяка, когда подскочил бледный Петерсен:

— Евгений Иванович, вы не ранены?

Рука есаула висела, как плеть. Режущая боль пульсировала в левой стороне груди. Пальцы онемели. Евгений Иванович, не отвечая, достал из кармана брюк платок и прижал его к разбитой брови. Петерсен помог ему встать на ноги. Толстяк лежал на боку с открытыми, уже остекленевшими глазами.

Началась обычная в подобных случаях кутерьма. К молчаливо сидевшему на краешке кресла есаулу подошёл какой-то человек:

— Господин офицер, я позвонил Грюнбергу. Он очень знающий своё дело доктор. Его кабинет в нескольких домах отсюда. Прошу вас спуститься вниз. Там стоит автомобиль, он отвезёт вас.

Евгению Ивановичу стоило немалых усилий с помощью Петерсена и шофёра спуститься вниз по ступенькам и забраться в машину. У Грюнберга на звонок в дверь тотчас появились две женщины в белых фартучках и помогли ослабевшему есаулу добраться до кабинета. Там уже звякал металлическим инструментом суетливый толстячок с венчиком седых волос вокруг аккуратной круглой лысины. С Евгения Ивановича, расстегнув, сняли, спустив вниз, китель и, разрезав, кинули в угол залитую кровью сорочку. Женщина постарше вытерла бок есаула чистым бинтом и отошла в сторону. За дело взялся сам Абрам Евгеньевич.

— Так-так-так, — начал он. — Сквозное. Это хорошо. Теперь рёбра.

Толстыми колбасками покрытых волосами пальцев Абрам Евгеньевич прощупал бок закряхтевшего Евгения Ивановича.

— Ничего, ничего, потерпите, дорогой мой… Так. Перелома нет, и слава богу. Сейчас мы вас обеззаразим, сделаем перевязочку, пару уколов — и пока всё.

Через пару часов в накинутой на голое тело бекеше Зорич был у гостиницы. Стоявший рядом со швейцаром человек кинулся было к нему, но бородач, отжав его животом в сторону, молча распахнул двери.

Внутри двое занимались чем-то у мёртвого тела, а третий донимал вопросами приунывшего буфетчика. Ещё один человек, явно нет из их компании, занимался не подходящим для случившегося делом — сидел в том кресле, где сидел недавно Петерсен, и читал газету. Зорич поймал его глаза в щёлочке между спущенной на нос шляпой и широко раскрытой газетой. Подошёл к портье и сделал заказ:

— Салат, цыплёнок, бутылочка вина, два кофе и пара пирожных.

И пошёл к лестнице. Дверь номера за собой плотно не закрыл. И, стоя спиной, услышав какое-то движение, негромко сказал:

— Исидор Игнатьевич, вы очень кстати. Как вы уже знаете, со мной случилась небольшая неприятность. Я вынужден просить вашей помощи сменить мою одежду.

Корф издал невесёлый смешок:

— Я так надеялся появиться неожиданным, но да бог с ним.

Спустя некоторое время в пижаме под тёплым халатом, в мягких туфлях Евгений Иванович сидел напротив Корфа, уничтожая принесённый ужин. Закончив, бросил салфетку на стол и сказал:

— Исидор Игнатьевич, я вас очень удивлю, сказав, что в меня стрелял Петерсен. Не так ли?

Корф, поставив на стол рюмку с вином, сказал осторожно:

— Евгений Иванович, в углу, где он сидел, сплошная тьма. Вы не могли ошибиться?

— Если бы я случайно не взглянул в его сторону, я был бы уже труп.

— Евгений Иванович, а почему вы стали объектом нападения? Личная неприязнь? Чем вы могли помешать Петерсену? — Корф испытующе уставился в лицо есаула.

Тот качнул головой и недоумённо свёл брови к переносице, как бы говоря: «Ну и вопросы у тебя, друг любезный!»

— Ну ясно, ясно, — вздохнул Корф. — Как бы то ни было, в соседнем номере будет жить мой человек. Эти комнаты смежные.

Корф, встав, отогнул угол висевшего на стене гобелена:

— Видите эту дверь? Она будет открыта на всякий случай.

Корф отошёл к окну. Задёрнул штору. Сказал есаулу:

— Евгений Иванович, вы неважно выглядите, мой друг. Вам надо отдохнуть. Покойной ночи. До завтра! Закройте дверь на ключ и будьте внимательны.

На следующий день рано утром Зорича разбудил стук в дверь. На пороге стояла молодая помощница Абрама Евгеньевича с саквояжем в руке.

— Доброе утро, господин офицер! Я принесла вам лекарства и должна посмотреть вашу повязку. Как вы себя чувствуете?

Евгений Иванович опустился в кресло, в котором провёл ночь. Пока девушка выставляла на стол бутылочки, баночки и ещё что-то, думал, глядя на неё: «А ведь это наверняка дочь Абрама Евгеньевича. В самом деле, сходство-то явное».

После её ухода задремавшего Зорича вновь разбудили. Принесли завтрак. Посмотрев на часы, он присвистнул: «Вот это разоспался! А Корфа что-то нет».

Исидор Игнатьевич появился под вечер, и не один. С ним — среднего роста неброско одетый молодой парень. Войдя, он пробормотал что-то неразборчивое и остался стоять у входа. А Корф, укоризненно заметив: «Вы забыли запереть дверь!» — прошёл в комнату. Сел напротив есаула и, играя желваками, ушёл в себя. Молчание затянулось. «Что-то новое», — подумал Евгений Иванович и негромко спросил:

— Что случилось?

— Да уж! — сквозь сжатые зубы процедил Исидор Игнатьевич. — Случилось.

Встал. Прошёл к окну. И, не оборачиваясь, с расстановкой произнёс:

— Петерсен. Его нигде нет. Мы его упустили, — и добавил, повернувшись: — Евгений Иванович, не удивляйтесь тому, что я должен сказать вам. В городе появились персонажи из вашей прошлой жизни. И мы думаем, что вы включены в круг их интересов. Евгений Иванович, я должен спросить вас: есть ли у вас какие-либо соображения на этот счёт?

Есаул прикусил губу и, подумав, отрицательно покачал головой.

— Так-так, — прищурился Корф. — Но, как бы то ни было, ваше ранение подтверждает наши догадки. Убитый вместо вас случайно попал под пулю. Он обычный бандит. Эта публика сводит счёты друг с другом ножом в тёмном переулке, а здесь — в людном месте, в центре города. Кстати, Евгений Иванович, вы не пересекались с ним когда-либо прежде?

Есаул, кашлянув, покачал головой.

— Так-так, ну и ладно. Отыщется Петерсен — многое прояснится. А сейчас, Евгений Иванович, мы должны собрать вещи и покинуть гостиницу. Поживёте в отдельном домике в тихом месте под присмотром человека, который исцелит все ваши недуги.

Исидор Игнатьевич, улыбнувшись, повернулся к напарнику:

— Действуем, Паша.

Павел выглянул за дверь и исчез в коридоре. Вернулся вскоре.

— Всё в порядке, Исидор Игнатьевич.

Корф повернулся к есаулу:

— Выходим, Евгений Иванович, свет не выключаем.

Повернули в дальний конец коридора. Осторожно спустившись по тёмной лестнице, вышли во двор. Сели втроём в экипаж, стоявший за воротами. Корф тронул кучера за плечо. Ехали каким-то неосвещённым проулком довольно долго. Пересекли пару улиц со скудным светом редких фонарей и въехали во двор через распахнутые ворота, которые тотчас же закрылись за ними. Прошли по дорожке к дому, на крыльце которого их ждала закутанная в тёплый платок женщина.

— Добрый вечер, Светлана Васильевна! — Корф повернулся к есаулу. — Это Евгений Иванович, ваш постоялец. Прошу любить и жаловать.

— Очень приятно! Прошу в дом!

Немногословная хозяйка в уютном коридоре указала Евгению Ивановичу:

— Это ваша комната. Столовая — направо. Удобства — вон за той дверью. Уж не обессудьте за скромность, но всё необходимое есть. Через час прошу вас к ужину.

Исидор Игнатьевич повернулся к Зоричу:

— Устраивайтесь, Евгений Иванович!

Павел протянул саквояж с вещами. Корф распахнул дверь и очень деликатно переместил лёгким толчком ничего не понимающего есаула за порог комнаты. А там, появившись из полумрака, обдав цветочным ароматом, Анна Ивановна прижалась к есаулу. Тёплые руки обхватили его шею. И время потекло мимо них.

Расспросам не было конца. Держа в своей руке тонкие пальчики девушки, Зорич думал в редкие паузы в разговоре: «Теперь — только вперёд. Хватит мучить Аннушку, да и себя тоже. Спасибо Исидору Игнатьевичу — он нам помог принять решение. Впрочем, а как Анна? Надо бы её спросить. Сегодня же!» Оторвались друг от друга после второго категоричного: «Ужин стынет!»

«Какие приятные люди!» — растроганно думал есаул.

Были на столе и фрукты, и вино. Светлана Васильевна приготовила по собственному рецепту очень вкусные пельмени. По инициативе Корфа выпили, как он сказал, «за молодых». После чая с пирожками Корф перешёл к делу:

— Анна Ивановна, вы должны знать, что Евгений Иванович — объект чьих-то интриг. У нас на сегодня в основном лишь туманные догадки. Но ранение Евгения Ивановича, — Корф скользнул глазами по лицу есаула, — нас настораживает. У нас нет уверенности в том, что он цель покушения, но бережёного бог бережёт. Какое-то время вы поживёте здесь, до полного его выздоровления. Район здесь тихий, спокойный. Да и Павел, племянник Светланы Васильевны, — Корф посмотрел в глаза есаула, тот понимающе опустил веки, — будет полной гарантией вашей безопасности. Ведь он, как и Евгений Иванович, участник боевых столкновений.

Корф покраснел и закашлялся:

— Насколько я осведомлён. Не так ли, Паша?

Простодушный Паша, широко осклабившись, отогнул полу пиджака, показав рукоятку устрашающего револьвера. На беднягу Корфа было жалко смотреть. По выражению китайцев, он потерял своё лицо, но гнул свою линию. Ситуацию разрядил звонкий, от души смех Аннушки, разобравшейся в попытке Корфа успокоить её. Насмеявшись до слёз, девушка прижалась к плечу есаула:

— Дорогой Исидор Игнатьевич, я понимаю всю серьёзность положения и очень благодарна вам за всё, что вы для нас делаете. Можете не беспокоиться на мой счёт. Я не подведу вас.

Обескураженный Корф уже пришёл в себя:

— Я очень рад, что вы такая, Анна Ивановна. Рад и за себя, и за Евгения Ивановича. И вполне могу вам довериться. Впрочем, мне уже пора. Благодарю всех за приятный вечер. Евгений Иванович, проводите меня до ворот, пожалуйста.

Во дворе на скрип двери из темноты появилась неясная фигура:

— Запрягать, ваше благородие?

— Нет, проводишь меня до освещённой улицы, а то я заплутаю в этих переулках. Походи за воротами, проверь. Евгений Иванович, — положил руку на плечо есаула Корф, — положение очень серьёзно. Золото бесследно исчезло. Поиски безрезультатны. За ним охотимся не только мы. Вы знаете, обстановка в стране напряжённая. Убийство Плеве, великого князя… Из Варшавы, Евгений Иванович, доносят о контактах польских конфедератов с эсерами Савинкова. Активизировалась английская разведка и здесь, как нам телеграфируют из центра. Я не могу вам всего сказать, но знайте: вы, возможно, в сфере их интересов. За появлением графини, мне кажется, последует ещё кто-то. Они интересуются вами. Вы интересны и ещё кому-то. Покушение — подтверждение этому. Будьте крайне осторожны! Светлана Васильевна — наш опытный сотрудник. Доверьтесь ей. Я буду связываться с вами при необходимости лично.

— Должен сказать, — помолчав, продолжил Корф, — что я вам завидую, есаул. Такая девушка! Такая не испугается, пойдёт до конца. Вы везунчик, Евгений Иванович!

Корф пожал руку Зорича и направился к появившейся у раскрытой калитки ворот фигуре.

— Аннушка, не пойти ли нам прогуляться?! — Евгений Иванович подошёл к окну. — Ты только посмотри, денёк-то какой!

— И в самом деле, — оторвалась от стряпни Светлана Васильевна. — Что вы всё сидите в доме? Успеете ещё наговориться, у вас вся жизнь впереди. Евгений Иванович, тут неподалёку есть небольшой пруд. Чудное местечко. У нас здесь тихо, посторонних нет, а Павлуша вас проводит.

Собрались быстро. Павел довёл их до пруда и куда-то исчез. Уселись на густую траву у пологого берега. Из заросшей тиной кромки пруда кое-где торчали жёлтые головки кувшинок. А на чистой от ряски середине пруда лёгкий ветерок лениво колыхал отражение белоснежных облаков в голубом небе. В воздухе носились бесшумные стрекозы. И всё вокруг застыло в тишине и ленивой дрёме.

— Хорошо-то как! — прижалась к плечу есаула Анна. — Не помню даже, когда мне было так хорошо, наверное, только в далёком детстве.

— Аня, — осторожно начал есаул и достал из кармана кожаное портмоне, — ты должна мне рассказать всё, что знаешь об этих людях.

Отодвинувшись, девушка удивлённо посмотрела в его глаза и взяла протянутую ей фотографию.

— Женя! — воскликнула она. — Откуда она у тебя? Я здесь выгляжу совсем девчонкой, а ведь ей всего лет пять. Господи, как быстро летит время!

У Зорича отлегло от сердца:

— Аня, я расскажу, как она попала ко мне, но мне интересно знать, кто они — эти люди.

— Вот это, — показала Аннушка пальцем, — моя подружка Лена. Она в прошлом году вышла замуж и живёт в Москве. Вот этот, слева, Никонов Стас…

— Кто-кто?! — побледнев, дёрнулся Евгений Иванович.

Удивлённо, из-под бровей глянула Аннушка:

— Что с тобой, Евгений?

— Нет-нет, Аннушка, всё в порядке! Извини, я слегка отвлёкся.

Так вот оно что! Стас! В памяти возник образ белокурого паренька с грустными глазами. Вспомнилась и его мать, Фелиция Павловна. Высокая, красивая и молодая ещё, но уже с седыми волосами. Она была дружна с Тамарой Михайловной. И часто они посещали друг друга. Тётя брала с собой и его, Евгения. Усадьба Никоновых была в часе езды от имения дядюшки. Большой двухэтажный дом посредине сада, задняя часть которого, перешагнув через поваленные доски забора, разрослась вишнями до прозрачной воды небольшой речушки с песчаным дном.

Они часто сидели вдвоём на берегу и смотрели на извивающиеся ленты зелёных водорослей. Было так тихо, что был слышен шелест крылышек снующих взад-вперёд маленьких стрекоз. Вспомнился и тот врезавшийся в память на всю жизнь вечер. Три стены до потолка в кабинете занимали полки с великим множеством книг. Стояли тесно прижавшись, в строгом порядке, но непонятном Евгению. Дядя говорил внушительно: «Каждая на своём месте. Не перепутай!» Книги были разные. От маленьких, в ладонь, до очень больших и тяжёлых, в кожаных переплётах, с застёжками.

Стояли вперемежку те и другие, и в чём был смысл порядка при такой неразберихе, Женя не понимал, но строго следовал сказанному.

Рано научившись, он читал запоем. Много было книг про страны и народы, про диковинные растения и животных, с удивительно красивыми цветными картинками. Некоторые вселяли в неокрепшую душу благоговейный трепет, и за разъяснениями Женя обращался к дядюшке. Тот откладывал свои дела и терпеливо разъяснял смысл книжных премудростей.

В тот вечер Женя с книгой под мышкой вошёл в тускло освещённый лампой кабинет. Дядя сидел за столом. Стараясь не беспокоить его, Женя втиснул принесённую книгу в ряд соседних, поднявшись на цыпочки, вытянул намеченную ещё днём и замер. Дядя не работал, как он иногда говорил, обложившись бумагами, чтобы его не беспокоили. Нет, бумаг не было. Перед дядей на столе стояли бутылки, и стаканы, и что-то ещё. А дядя тихо плакал, всхлипывая. Женя подошёл к столу и положил книгу. Глаза у дяди были опухшие, и по щекам текли слёзы.

Маленькое сердце Жени наполнили безнадёжность и тоска. Он обхватил дядю руками, прижался лицом к халату, приятно пахнущему табаком, и горько заплакал.

— Ну что ты, что ты, Женечка! Всё хорошо! Не плачь, маленький! Чистая твоя душа ангельская! А я вот грешен. — Дядя положил ладонь на голову мальчика. — Грех на мне тяжкий, неизбывный. Друг у меня был. Оболгали его, обесчестили. Не снёс он позора и покончил с собой. И ведь приходил он ко мне, а я не поверил ему. Гордый был. Дурак!

Дядя заплакал вновь. Плакали оба. Выплакав слёзы, пошли в детскую. Дядя уложил Женю в постель, накрыл одеялом, сел на край кровати, что-то шепча и раскачиваясь, а Женя смотрел на него, пока не заснул в слезах жалостных. И только через несколько лет, повзрослев, он спросил у Тамары Михайловны, кто отец у Стаса и где он, зная ответ заранее. Оказалось, что Никоновы были в дальнем родстве с ними, с Зоричами. И что Стас как бы брат его. И только сейчас, размышляя, а почему Радович, он вспомнил из рассказов дяди, что была в их родовом древе ветвь, ушедшая когда-то в дебри Радзивилловы. И должно быть, Стас, не желая давать пищу языкам злобствующим, взял фамилию своей матери.

Трудно сказать, как быстро пришёл бы в себя потрясённый Евгений Иванович, но ему на помощь явился случай. В нескольких десятках саженей от них по берегу, наклонившись к воде, росла устрашающих размеров ива. Вдруг в её густой листве обозначилось какое-то движение. Послышался треск, и громадная ветвь рухнула в воду. Она шатром накрыла упавшего с неё в воду человека.

— Что это?! — вцепилась в рукав есаула Аннушка.

— Это? Это ничего особенного, — заявил уверенно Евгений Иванович, привыкший к неожиданностям жизни. — Это всего лишь наш любезный Павлуша развлекается.

Какое-то время они постояли молча, прислушиваясь к звукам, которые производил барахтавшийся Павел. По мере того как тяжёлая ветвь уходила в воду, бедолага терял энтузиазм всё заметнее. Шлепки по воде и бормотание Павла становились всё экономнее.

— Так, — признал Зорич, — там, факт, глубоко. А наш приятель, судя по всему, плавать не умеет. Надо спасать.

Когда выжатую одежду разостлали на траве, попрыгав на каждой ноге, освобождаясь от воды, попавшей в уши, Павел занялся своим оружием. Прокрутив барабан, извлёк патроны, продул ствол и разложил всё на солнышке для просушки. Когда закончились эти манипуляции, с интересом смотревший на это Евгений Иванович спросил Павла:

— А как ты оказался на дереве? Что ты там искал?

— Исидор Игнатьевич, — подумав, объяснил Павел, — сказал, что если с вами что-то случиться, то он мне голову оторвёт. А оттуда всё хорошо видно.

— А-а-а-а, ну тогда ясно! — протянул есаул.

— Павлуша, посмотри-ка, кто это? — сказала, отдёрнув занавеску, Светлана Васильевна.

— Экипажи подъехали.

И хозяйка заспешила встречать прибывших. Это был Исидор Игнатьевич, а с ним — неизвестный. Оба в плащах и шляпах.

— Проходите, господа, к столу! — засуетилась Светлана Васильевна. — Мы как раз чаёвничаем.

— О, это очень кстати! Не так ли, Карп Петрович? — помогая ему снять плащ, заявил Корф.

— Что-то в этом году рано осенью запахло. Прохладно.

Пригладив редкие волосы на голове, на длинной шее, Карп Петрович утвердительно закивал. Разглядывая его, Евгений Иванович сделал вывод — это не филёр и не сыщик, не годится он на эти роли. Наверняка будут новости. И не ошибся. Выпили полсамовара чая с пирожками и вишнёвым вареньем. Исидор Игнатьевич решительно отодвинул чашку от себя:

— Большущее вам спасибо, Светлана Васильевна! Выйду в отставку — и сразу к вам на полный пансион.

— Ну почему же на пансион? Разве нет других вариантов? — выдохнула хозяйка.

— Да?! Это очень интересно! В самом деле! Даже так? Нет, нет, надо подумать! Впрочем, не будем забегать вперёд — время покажет.

Наблюдая эту сцену, Зорич, разглядывая не сразу пришедшего в себя, смущённого Корфа, подумал: «А почему бы и нет?! От добра добра не ищут. Светлана Васильевна — чудесный человек, замечательная хозяйка, с каждым годом одному будет всё труднее переносить одиночество. Вот я же решился!»

Он повернулся к Аннушке. Та, перехватив его взгляд, понимающе улыбнулась.

— Значит, так, господа! — строго оглядев всех, начал Корф. — Работаем! Павел, запрягайте наш экипаж. Выезжайте сразу, как мы отъедем. Держитесь на расстоянии. Мы ждём вас ближе к Верещагиной. Там меняемся экипажами. Вы выезжаете по Верещагиной, направо к центру, делаете круг — и сюда, к дому. Вы, Евгений Иванович, — повернулся Корф к есаулу, — едете с нами. Куда и зачем, расскажу по дороге. Уже стемнело, пока все соберёмся, будет ещё темнее — это нам на руку.

Собрались быстро.

— Игорь, не спеши! — тронул за плечо сидящего кучера Исидор Игнатьевич.

— Итак, есаул, — повернулся Корф, — едем к «Шевалье». Есть данные, что графиня намерена нынешним вечером встретиться там с кем-то. С кем? Не знаю. Мы и должны это выяснить. У нас есть кое-какие соображения на этот счёт, но нет уверенности. В этом, возможно, нам и поможет Карп Петрович.

Проехав проулком к освещённой улице, остановились, не доезжая, в густой тени. Пересели быстро в другой экипаж и, выждав немного — «Бережёного бог бережёт», — пробормотал негромко Исидор Игнатьевич, — выехали на улицу.

«Шевалье» — двухэтажная гостиница с рестораном и зимним садом. Слева от входа, у сквера, стояло с десяток экипажей. Кучера сидели в одном из них — курили махорку. Из тени неслышно подошёл человек в одежде мастерового:

— Здравия желаю, Исидор Игнатьевич!

— Да, да, говори! — поторопил его Корф.

— Вот тот экипаж — в сбруе с бляхами — её. Подъехала четверть часа назад. Одна. Сидит в саду справа, в дальнем углу. Половой — наш человек.

— Ясно, спасибо! — поблагодарил Исидор Игнатьевич.

Пошли по посыпанной битым кирпичом дорожке мимо молчаливого фонтана. Широко распахнул дверь монументальный человек в расшитом серебром картузе и ливрее, щедро украшенной позументом. Пахнуло теплом и сытым запахом. В центре зала на небольшой эстраде смычковые лениво тянули заунывную мелодию.

Разоблачившись, уселись у столика в тени громадных листьев диковинного растения. Появился половой. В косоворотке лимонного цвета, в зелёном бархатном жилете и лакированных сапогах, голенища которых можно было бы использовать в качестве зеркала, если бы появилась вдруг нужда побриться. Плотно приглаженные, волосок к волоску, чёрные волосы. Большие раскосые глаза.

«Роскошный парнишка! — подумал Корф. — Должно быть, татарин».

— Что прикажете? — склонился половой.

«А голос-то какой! С модуляциями!» — утвердился во мнении Исидор Игнатьевич, а вслух сказал:

— Значит, так, голубчик! Для поднятия интереса бутылочку «Смирновской», — посмотрел на загрустившего Зорича и добавил: — Нет, лучше парочку. Ну и закусочку. Балычок там, грибочки, огурчики, чтоб хрумкали, а остальное… позже решим.

Половой исчез, как и появился, — тенью.

— Карп Петрович, — принялся за приятеля Корф, — что ты всё голову задираешь? Интересного там что?

— Да вот дерево это первый раз в жизни вижу. Да и на дерево-то не похоже. Лопух какой-то. Сколько он будет расти? Там до стеклянного потолка чуть осталось. Прямо баобаб какой-то!

— Нет! — назидательно поднял палец Исидор Игнатьевич. — Это, мой милый, не баобаб, но дерево это действительно тропическое. Банан называется.

— Во-о как! — протянул Карп Петрович и сокрушённо покачал головой на диковинной шее.

Есаул, досадливо морщась, слушал собеседников. Они мешали ему. Он неотрывно смотрел на Диану. Она сидела в дальнем углу за какими-то пальмами, фикусами и густыми кустарниками. Сидела одна, к ним спиной. Небольшая шляпка, кокетливо сдвинутая вбок. Густая копна волос, подобранная снизу, не скрывала красоту её шеи и хрупких плеч. Из-под белоснежного меха шубки был виден краешек изумрудного цвета шали.

«Боже мой! — стиснув зубы, думал есаул. — Как она хороша! Та женщина, которая сломала мою жизнь! Сколько лет я, обманывая себя, проклинал её. Она преследовала меня в часы отдыха и не давала уснуть по ночам. Она всегда жила во мне сладостной болью».

И обида на всё, и жалость ко всему, и жгучая тоска по потерянному навсегда выползли из тайников души и оплели сетью своей бедного Евгения Ивановича.

«Напьюсь!» — с горечью подумал он. И тут тёплая ладонь легла на его, лежащую на столе, и сжала её. Похоже, великодушный Исидор Игнатьевич понял его состояние и ободряюще улыбнулся ему. А тут как-то вовремя появился половой с огромным подносом.

— Ну что, друзья! — поднял рюмку Исидор Игнатьевич. — Для начала — дай бог нам здоровья.

И опрокинул её в широко открытый рот. И всё пошло как всегда, но с небольшим антрактом. Застолье не успело ещё набрать обороты, бдительный Карп Петрович показал глазами на парочку вновь прибывших. Они, не торопясь, любознательно оглядываясь по сторонам, прошагали к дальним столикам зала. Оба в одинаковых синих тужурках с серебряными пуговицами. Тот, что чуть впереди, — апельсиново-рыжий с более тёмной, аккуратно подстриженной бородой. Преследуемые тремя парами глаз, они, не ведая о том, очень буднично, не выказывая эмоций, подошли к столику графини. Рыжий с поклоном приложился к протянутой руке. Второй, демонстрируя дурные манеры, сел сразу.

Карп Петрович перевёл глаза на Корфа и показал головой: «Не знаю». Исидор Игнатьевич, на правах хозяина наполняя рюмки, успокоил его:

— Господа! Продолжим, не отвлекаясь на мелочи. Я очень хорошо знаю эту заморскую птицу. Раз так легла карта, отдыхаем!

А тут ещё, в поддержку и желая подогреть заскучавших завсегдатаев, на сцену, стуча каблучками, выпорхнуло изящное создание. В красной сорочке с широкими рукавами, в длинной, до пят, чёрной юбке, укороченной спереди так, что всем были зазывающе видны красные туфельки красотки.

Последним штрихом в антураже был громадный гребень в тугом узле собранных на затылке иссиня-чёрных волос.

— Однако, — протянул покорённый Карп Петрович. — Какая испаночка!

Два проснувшихся гитариста, напяливших на головы широкополые шляпы так глубоко, что даже глаз не было видно — торчали одни носы, — начали любовную интрижку с равнодушной красоткой, вызывая её на диалог стуком своих каблуков. Получив ответный перестук с третьей попытки, кабальеро на радостях так безжалостно дёрнули струны, что Карп Петрович забеспокоился:

— Порвут ведь, черти!

Но всё обошлось. Красотка, кокетливо поглядывая через плечо, поднесла к лицу раскрытый веер. Замерла на мгновение. Притихли и гитары. Показав характер, несговорчивая девица, подняв руки кверху, исполнила в замершей тишине дробное соло каблучками и крутнулась по оси, прихватив на ходу широко распахнутую юбку. И в сопровождении грянувших аккордов проснувшихся кабальеро выдала такое, что вконец сдавшийся, обалдевший Карп Петрович промычал потрясённо:

— Боже мой! Как она это делает!

Его привёл в себя требовательный голос Корфа:

— Господа, не отвлекаться! Вперёд! К приятным неожиданностям!

И пошло, как всегда, и поехало. Добровольно взявший на себя обязанности распорядителя, тамады и участника торжества Исидор Игнатьевич показал себя капризным человеком, не раз заявляя половому, что не терпит на столе пустых бутылок.

Отведав молочного поросёнка с хреном в гречневой каше, селяночку с белорыбицей и тёплыми, из печи расстегаями, компания приуныла. Выполнивший своё обещание Евгений Иванович, положив голову на плечо, стал деликатно посапывать. Карп Петрович сник со скрещёнными руками поверх тарелки с заливной осетриной. Один тамада, тараща глаза, размахивал руками, бормоча шепотком что-то. Ситуацию изменил расторопный половой, призвав на помощь швейцара и кучера. Они по одному загрузили компанию в экипаж. Половой насыпал полный картуз конфет и сунул в карман кучеру бутылку «Мадеры», сказав:

— Так приказано!

К дому гостеприимной Светланы Васильевны подъехали далеко за полночь под аккомпанемент возмущённых собак всех прилегающих улиц.

Проснувшиеся поутру, ближе к полудню, они безропотно пили, чередуя для полноты эффекта, под присмотром Светланы Васильевны рассол капустный с рассолом огуречным. А Светлана Васильевна сидела рядом со смущённым Корфом, стыдливо прячущим глаза, и всячески подчёркивала свою особую симпатию к Исидору Игнатьевичу, донельзя довольная.

«Похоже на то, что зима теперь одолела осень окончательно. Сколько было отступлений, а сейчас, смотри-ка, сколько снега навалило», — думал Антон, прокладывая новую лыжню.

Его охотничья тропа белой лентой вилась по склону долины. Побитая затяжными холодными дождями, потерявшая свой летний цвет, но не лёгшая ещё трава торчала из-под снега бурыми островками. Ярый бежал впереди, рыскал по сторонам. Пропадал среди кустарников и появлялся вновь. Зима пришла безморозной. Деревья с чуть поредевшей листвой, с пышными кронами ушли в зиму.

«На дубах, — размышлял Антон, — полно желудей. Значит, кабаны не уйдут далеко, к кедровникам. Зима, по приметам, будет снежная, но не холодная. Не будет проблем ни пташкам, ни зверушкам. На мхах на болотах полно клюквы, брусники, а на рябинах вон сколько красного, больше, чем белого».

Размышления Антона прервал Ярый. Он выгнал из-под заваленного снегом куста здоровенного косого. Саженными прыжками, мелькая среди кочек серым пятном, он исчез из виду прежде, чем Антон поймал его на мушку.

Долина, заросшая лиственным мелколесьем, закончилась большой поляной, а на ней — несколько высоченных белоствольных берёз. На ветвях ближней, разглядел Антон, целая стайка тетеревов кормилась почками. Подойти ближе помешал хрустнувший под лыжей сучок. Вспугнутые птицы взметнулись по сторонам, но дуплет догнал их, и два тетерева, трепеща крыльями, сметая снег с ветвей, упали на землю. Антон, нагнувшись, протянул руку к птице, когда где-то позади появился странный свистящий звук. Удивлённый Антон, неловко повернувшись, наступив лыжей на другую, упал на бок да так и остался лежать, провожая глазами плавно промелькнувший над ним в безмятежно-спокойном небе, пугающий своими размерами, матово-металлическим отливом диковинный предмет. Обхватив руками голову испуганно прижавшегося к нему Ярого, Антон, потерявший связь с явью, сел, покрутил головой, посмотрел в глаза пса, произнёс негромко:

— Что это?

Ярый, заскулив, лизнул его в лицо. «А куда же он делся?!» — оттолкнув Ярого, Антон поднялся на ноги. Прицепив птиц к ремню, постоял, раздумывая.

— Так, Ярый, если мы пройдём пару вёрст, то дойдём до каменной гряды. Ниже каменистая осыпь, песок. Она спускается далеко вниз. Там мелкий кустарник. Деревьев нет, они ниже. Если эта страшил ина где-нибудь и села недалеко, то мы её увидим. Пойдём?

Ярый, виляя хвостом, смотрел на хозяина.

— Молчишь? Значит, согласен!

Пройдя редкий лесок, вышли на каменный выступ, который тянулся в обе стороны огромными валунами, опускаясь вперёд несколькими сотнями саженей заснеженной безлесной равниной. А дальше — сплошная тайга. Во все стороны, до кромки неба. Слева каменная гряда, поднимаясь пластами, продвинулась к вершине Крутой безликой пустошью с торчащими кое-где громадными соснами с кряжистыми, искривлёнными буйными ветрами, жёлтыми стволами с растущими едва не от земли ветвями. Густо-зелёные дебри внизу, едва покрытыми снегом вершинами, подавляли своей бездушной молчаливой отрешённостью. Каждый раз, бывая здесь, Антон испытывал два чувства: восхищения и собственной малости. Этот уходящий в бесконечность мир вокруг завораживал и пугал. Так и теперь.

Антон сбросил снег с большого камня, положил рукавицы, сел на них и, опёршись на ружьё, посмотрел вокруг. Тишина и безжизненный покой. Лёгкий ветерок лишь подчёркивал это. Таинственный гигант исчез. Ни следа пребывания! Впрочем, Антон обратил внимание на поляну посреди леса — на ней не было снега, одна пожелтевшая осенняя трава. Бегавший вокруг Ярый подошёл к Антону, положив голову на колени, посмотрел в глаза. Антон потрепал пса за уши:

— Ты прав! Пойдём домой!

Вставая, он совершенно бездумно краем глаза уловил какое-то движение у леса, на краю уходящей вниз равнины. Всмотрелся, и разом исчезла расслабленная леность. Это был явно человек, гомо сапиенс. Антон сорвал с головы шапку, азартно замахал ею и заорал что-то дикое. И лёгкий ветерок принёс едва слышное, клочками в ответ. Если прилепить своё, недостающее, то получится что-то вроде: «Чего орёшь-то?» или «Чего разорался, дурень?!»

И не обидно было Антону, а радостно. Последний раз он общался с людьми летом в посёлке, куда ходил за продуктами и сбывал мелкую рухлядь. А до того — прошлой зимой, с казаками Евгения Ивановича.

Антон приостыл, передумал идти навстречу. Приосанился и застыл в ожидании. А Ярый, спустившись по камням вниз, подошёл, осторожно принюхиваясь, к приблизившемуся незнакомцу. А тот, к удивлению Антона, стал трясти и гладить голову большущего пса. Не у каждого хватило бы смелости сделать это! Подойдя к выступу, незнакомец, цепляясь за камни, уверенно поднялся наверх, проигнорировав протянутую в знак помощи руку Антона. Выпрямившись, крепко сжал ладонь Антона и пробасил:

— Ну, будь здрав, хлопчик!

Из-под шапки лицо обрамляли покрытые лёгкой сединой чёрные волосы. Длинные, до крутого подбородка, напомнившие чьи-то Антону, пышные усы. Чёрные жалящие глаза из-под густых бровей. Лет пятьдесят, наверное, а ни одной морщины.

— Ну? Что смотришь? Будет ещё время — разглядишь! Веди в дом, хозяин!

Человек свистнул Ярому, повернулся и зашагал, твёрдо ступая по следам Антона. Слегка опешивший от такой бесцеремонности Антон с интересом разглядывал его сзади. Здоровенный, есть в нём какая-то тяжеловесная, медвежья уверенность. На широкой спине, как бы по себе, тюк с лямками, сшитый непонятно из какого блестящего материала. Вес, должно быть, неподъёмный, а легко идёт, не натуживаясь. Штаны на нём какие-то непутёвые, в полосочку. Ноги обуты в кожаные, с меховыми крагами сапоги. «Ну и размерчик!» — подивился Антон и, собравшись, неуверенно спросил:

— Дядь, а вы откуда? Што-то не пойму. Вы собраны так, будто от соседа вышли.

— А ты не напрягайся, сынок! Будет ещё время, познакомишься, а пока считай — из Тьмы Тараканьей я! Вот так-то!

Дядя уступил дорогу, лишь когда след потерял. Оглядев избушку, похвалил:

— Молодец, хорошо устроился!

Когда Антон вытянул палку из скоб поперёк двери, поинтересовался:

— А это зачем?

— Росомаха чудит. Из одной шапку сшил и до этой доберусь!

В сенях незнакомец снял висевший кабаний окорок, поднёс к лицу, шумно втянул запах в себя и восхищённо протянул:

— Свининка! Сто лет не едал! Ай молодец, парень! Ей-богу, молодец! Если ты скажешь, что у тебя ещё и борщец водится…

— Ну да, — непонимающе уставился Антон. — А как же!

У меня же огород. И картошка, и свекла, и всё такое.

Войдя в комнату и стянув со спины поклажу, дядя с облегчением сказал:

— Ну и слава богу! Значит, с голоду не помрём. А это, — показал на тюк, — всё тебе. «Чинарики» на дорогу собрали.

— Кто-кто?!

— Неважно. Потом расскажу. Значит, так. Зови меня дядя Федя. Если ты не против, я у тебя тут поживу пока. Времечко у меня появилось свободное. Так как, не возражаешь?

— Да что вы, дядя, — заулыбался Антон. — Да я с радостью.

— Ну и ладно! А теперь — червячка заморить бы! — дядя Федя похлопал себя по животу.

Положили в печь дров, сунули растопку. Пока Антон искал спички, дядя Федя достал из кармана брюк какую-то вещицу, щёлкнул — и в печи загудело.

Зажгли лампу. Антон поставил на плиту кастрюлю с борщом. А дядя Федя нарезал большими ломтями мясо, спросил:

— А с хлебом-то у тебя как?

— Да вот, лепёшки пеку.

— Хреново. Хлеб — всему голова! Я тебе печку с духовкой выложу. Глина-то у тебя тут есть?

Антон кивнул головой.

— Ну и славно! А где же ты харчи хранишь?

— Да у меня же погреб в сенях. Там и храню. Траву сушёную в суп, на чай — тут, в углу. Там и лук висит.

Дядя Федя крякнул, расправил усы и тепло сказал:

— Молодец, казак!

Потеплело. Сняв куртку, дядя Федя остался в рубашке со множеством карманов. Вытянув из-за широкого ремня с заклёпками солидных размеров револьвер, положил его на подоконник, разъяснил, предупреждая расспросы:

— Взял с собой на всякий случай!

Антон, покопавшись в углу, выставил на стол бутыль с мутной жидкостью. Едва взглянув, дядя Федя заулыбался во весь рот:

— Ну так это же полный комплект! А я всё думал: что-то не так, и запах вроде бы не такой. Но теперь — норма. Так ты, значит, знаток?

— Да что вы, дядя Федя! Это же мне в посёлке дали на случай, если простужусь.

— Посёлок-то далеко? — прищурился дядя Федя.

— Да нет, одна ночёвка.

— Ну дык, тогда нет проблем! А зачем простуду-то ждать?! Она придёт — а вот хренушки, ты ей не по зубам! Потому что ты уже готов! Посуда-то есть?

Антон нашёл две кружки. Дядя Федя до половины наполнил их. Одну протянул Антону, а другую поднял над столом:

— Да чтоб всем болячкам конец пришёл!

К ночи затянуло небо тучами. Задуло, завьюжило. Замахали деревья ветками. Ветер порывами застучал в стекло. Залепил окно снежными хлопьями. В трубе загудело жалостно, всхлипами. А в избушке — тепло. Дядя Федя и Антон поделились уже частными соображениями о бытовой слагаемой жизни. И перешли к обсуждению философского смысла бытия. Утомив мозги, расслаблялись песнями. Дядя Федя мощным баритоном потрясал стены жилища походными казачьими песнями, отбивая такт по столу толстенными пальцами с копытоподобными ногтями.

Антон после нескольких попыток самоутвердиться в пении понял, что, не обладая куражом дяди Феди, он только путается под ногами, и умолк застенчиво.

Другое дело — Ярый! Проживая жизнь в одиночестве на подстилке за печкой, не зная здесь никого, кроме хозяина, попав в компанию, он сначала, положив морду на вытянутые лапы, умными глазами смотрел на «это». Когда же дядя Федя вошёл в раж, что-то случилось с ним непонятное. Влекомый какой-то силой, он подошёл к столу и, задрав морду кверху, стал подвывать жалобно. Когда он не попал в мелодию, дядя Федя покосился на него, и, восприняв всё как должное, он, не прерываясь, потрепал Ярого по ушам и продолжил пение.

А за окном ветер хлестал дождём пополам со снегом. Гнул к земле верхушки деревьев, ломая ветви. К утру умолкли все: и ветер, и дядя Федя. Антон, свернувшись калачиком, улёгся, не раздеваясь, на кровать. Дядя Федя, подстелив куртку, положив голову на тюк и обняв прижавшегося к нему Ярого, улёгся на полу.

— Дядя Федь, — Антон сидел на табуретке, положив лыжу на колени, раздумывал, чем заменить крепёжный ремешок. Дядя Федя, держа в руке кусок вяленого мяса, сидел по другую сторону стола. Подносил его к носу терпеливого Ярого и быстро убирал руку назад. Ярый клацал зубами в воздухе, а дядя Федя, совсем по-детски, заливался смехом. Похоже, игра нравилась обоим.

— Так как, дядь Федь, а, дядь Федь?

— Чего тебе? — отвлёкся заигравшийся дядя Федя.

И тут же заорал истошно. Затряс пальцами, разглядывая.

— Дядь Федь, до крови?

— Да вроде нет, да всё равно! Вот псина паршивая!

Ярый, держа в зубах добычу, лёг на своё место у печки и, искоса поглядывая на дядю Федю, вмиг расправился с нею. Положил голову на вытянутые лапы, уставился, не мигая, на него. Похоже, ждал продолжения.

— Дядь Федь!

— Тьфу! Чего ты всё трындишь да трындишь? Надо-то тебе чо?

— Пойдёшь со мной на кабана?

— Да, пойду! А што? А когда?

— Ну сегодня поздно уже. Да вот, лыжу сделаю, а завтра — прямо с утра!

— Ну и ладно! Чего там?!

Вышли утром. Розовый восход окрасил небо. Подморозило. Под лыжами тихонько поскрипывал сухой снег. Колючий ветер хватал за щёки. Десяток вёрст до болот, чуть вниз, отмахали быстро.

— Дядь Федь, — показал палкой Антон, — видишь, вон там, чуть вправо, лесок? А ниже, где камышины и кусты, там и кабаны. Пойдём вон той ложбиной. Ветер прямо к нам — подойдём близко. Но всё равно тихо надо.

Подобрались близко. Запахло болотом, тухлятиной даже. И тут тишина взорвалась. Громкий рык какого-то зверя перекрыл визг истошный. Стадо свиней, с треском ломая камыши, кинулось врассыпную. Успели заметить какое-то жёлтое пятно, прежде чем стадо скрылось в мелком березняке.

— Дядя Федя! — завопил Антон. — Тигр! Ведь это тигр!

— Когда я был маленький, — прервал молчание Антон, когда, обескураженные неудачной охотой, они возвращались домой, — отец рассказал мне историю, которая случилась с человеком из нашего села. Дома расскажу. Не сейчас.

Ближе к вечеру затопили на ночь печь, сели напротив, открыв дверцу. Смотрели на пламя, потихоньку съедавшее берёзовые чурки, красными языками тянувшееся к трубе. Дядя Федя брал кочергу, разгребал угли и подкладывал пару поленьев. Берёзовая кора занималась пламенем, поленья горели ярко и без дыма.

— Сухие, — отметил дядя Федя. — Высохли в сарае. Молодец, Антон, хозяин. — Потрепал по плечу. — Ну так, рассказывай, что там стряслось в селе вашем? Самое время.

— Так вот, дядя Федя, — Антон подтянул ближе плетёную корзину с кедровыми орехами. Стали щёлкать, скорлупу бросали в печь. — Значит, так! Случай был такой. Дядя Влас, дальний родственник по матери моей, пошёл в лес. Зимой. С собакой. Отец говорил, что они у нас в селе от корня одного, до сих пор рыжие все. И слышит он вдруг шум какой-то, рёв страшный! Подождал. Стихло всё. Вышел на поляну. Смотрит — там тигр лежит. Люди опасались их. Был год, когда свиньи дикие, кабаны, вымерли от болезни какой-то. Тиграм стало есть нечего. И стали они ходить к деревням и нападать на скот. И на людей даже! Так вот, дядя Влас приготовил ружьё и стал потихоньку, крадучись, приближаться к тигру. А тот… — Антон потянулся к корзине за новой пригоршней.

— Тьфу на тебя! Ну чего ты тянешь! — взвился нетерпеливый дядя Федя. — Чего кота-то за хвост тянешь?!

— Ну так вот, я и рассказываю, — покосился Антон. — Значит, так! Тигр лежит и дышит.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Ты что, нарошно, што ли?!

— Да нет же! Дышать-то он дышит, да реже всё, реже. Дядя Влас подошёл, а у тигра всё брюхо вспорото — секач это был! Нашли его потом израненного. А рядом, дядь Федь… А рядом, дядя Федь…

— Ну? Чего ты опять кота за хвост тянешь?!

— А рядом, дядя Федь, тигрёнок малой, совсем крохотный!

— Да надо же так! — всплеснул руками дядя Федя. — Ну и дела! А дальше-то, дальше-то што?!

— Сунул его дядя Влас в рукавицу и домой принёс. И стали его кормить молоком из соски.

— Ну надо же так! — умилился дядя Федя.

— Через несколько месяцев вырос он, за дядей Власом по деревне ходить стал. Собаки надрывались, а он не трогал их. Потом в лес стал ходить один. А однажды ушёл — и всё, не вернулся!

— Ну да, — кивнул головой дядя Федя. — К своим, значит. Зверь всё-таки! — И подкинул в печь полешку.

— Так ведь это ещё не всё, дядя Федя!

— Да?! Давай рассказывай!

— Так вот. Не помню, через сколько лет, дядя Влас пошёл в лес и попал на шатуна.

— А это ещё што?!

— А это, дядя Федя, медведь. Зимой-то они спят…

— Надо же! — удивился дядя Федя.

— Да! Нагуляют осенью жир — и на боковую, в берлогу, значит. Это в яму какую-нибудь. Под корень упавшего дерева. Спрячется под ветки, под хворост — и до весны. Бывает, что поднимают его, не дают уснуть. Да и подранят ещё. И ходит он злющий, как чёрт. Не дай бог в лапы ему попасться!

— Да уж! Это понятно! — согласился дядя Федя.

— Вот попал дядя Влас в его лапы.

— Да что ты говоришь! — приподнялся дядя Федя.

— Да! И давай его ломать! Собака с дядей Власом была. Они у нас хозяина в беде не бросают. И давай она шатуна за «штаны» сзади хватать. А дядя Влас нож достал и стал зверя ножом колоть. Да где там!

— Да, это верно! — согласился огорчённо дядя Федя.

— И тут вдруг, — Антон встал, — из кустов с рёвом — тигр!

— Ну и дела! — приподнялся дядя Федя.

— И давай его рвать и таскать! Медведь вырвался кое-как — и бежать!

— А тигр?

— А тигр, дядя Федя, стал лизать лицо пораненное дяди Власа. И мурлыкать, как кошка! Дядя Влас пришёл в себя и рассказал потом всё это.

— Матерь божья! Пресвятая богородица! — прослезившись, закрестился дядя Федя. — Узнал, значит. А дальше-то, Антоша, што?

— А дальше мужики шли домой с лесоповала. Рыжий, пёс то есть, и привёл их к дяде Власу. И никто бы никогда не поверил словам его про тигра, да видели они его. Он и не прятался даже. Стоял, издалека смотрел, как они дядю Власа домой уносили. И рассказали они всем про тигра. А то кто б поверил?! Решили бы, что просто его шатун помял.

— Да-а-а-а! Вот тебе: зверь, а сердце-то человечье!

— Верно, дядя Федя!

Посидели ещё. Подождали, пока синие, смертные огоньки в печи не погаснут. Закрыли задвижки и вышли во двор по нужде. Ярый метнулся было за ними, но сообразив, видимо, что к чему, вернулся на место.

Сияющая половинка луны с высокого неба, тёмного, синего, сплошь усыпанного мигающими звёздами, покрыла искристым сиянием всё вокруг: и двор, и заваленные сугробами громадные ели, исчезающие за снежными вершинами во все стороны вдаль.

— Красота-то какая, Антоша!

Порядком продрогшие, вернулись в дом. Застывшую было тишину зимовья нарушил частым клацаньем зубов Ярый — блоху вылавливал. Выждали, засуетились невесомо, зашуршали соломой на чердаке мыши.

— Антон?.. Антоша!

— Чё, дядя Федь?

— Спишь, што ли?

— Да вроде нет.

— А тигр-то потом ещё приходил?

— Да вроде нет. Не знаю.

— Ну да. Оно, конешно…

Антон уже затих в своём углу, а дядя Федя всё ворочался, что-то бормотал неслышное себе под нос всё тише и реже. Притих. А потом захрапел, всхлипывая.

— Значит, так! — сцепил пальцы Исидор Игнатьевич. — Сегодня вечером встречаюсь со своим агентом. Очень ценный информатор. Довольно долго не давал знать о себе. А на сегодня назначил встречу. — Помолчав, добавил: — Соберись по уму. Без зонта. Лучше капюшон. Сапоги пропитай — по грязи лазать будем. А сейчас — домой, отдохни. Будь здесь к пяти часам. Анне привет. Не опаздывай!

Исидор Игнатьевич появился к пяти. В длинном плаще, широкополой шляпе с полями до плеч и высоких яловых сапогах. Войдя, поднял руку для приветствия. И усаживаясь на диван, предложив посидеть на дорожку, сказал, предупреждая вопросы:

— Едем, есаул, за город. Встреча на польских хуторах. У него нет возможности выбираться для встреч в город. Последняя его закладка насторожила меня. Он явно встревожен. У него большой опыт. И он не первый год среди конфедератов. Боюсь, что его просчитали.

Ехали долго. Дорога была разбита до крайности. Экипаж кидало из стороны в сторону. Рессоры жалобно поскрипывали. Сеял холодный мелкий дождь. Стемнело. Свернули с дороги на совсем узкую, почти тропу. Трясти стало меньше, но ветки кустарников стали хлестать экипаж с двух сторон, обдавая ледяными брызгами.

— Остановись! — толкнул возничего в спину Корф. — Дальше пойдём пешком.

«И слава богу! — подумал, выбираясь на землю, Зорич. — Ещё немного — и я бы совсем замёрз. Зря не послушался Аннушки, надо было надеть тёплый жилет.

Извилистой тропой почти в темноте шли долго. Наконец Корф придержал Евгения Ивановича за руку. Впереди показался просвет — поле. За ним темнели какие-то едва различимые отсюда, широко разбросанные строения. Среди них — чуть видные жёлтые огоньки.

— Иди следом, — проговорил негромко Корф. — Близко не подходи. Видишь, справа за кустарником сарай?

Есаул пригляделся.

— Да, вижу.

— Он там, — сказал Корф и исчез в темноте.

Вынув наган, Зорич двинулся следом. В десяти саженях от сарая остановился за большим деревом. Осмотрелся. Прислушался. В полной тишине прошла пара минут. Слух уловил лишь ленивое перебрёхивание собак на хуторе. И тут тишину резко разорвал треск одного за другим двух выстрелов.

Есаул, не разбирая дороги, кинулся к сараю на яркие вспышки.

Стоявший спиной к стене сарая человек пригнулся, вытянул руку. Есаул споткнувшись о тело, падая, нажал на спуск. Выстрелы прозвучали одновременно. Стрелявший, согнувшись, кулём осел на землю. Ещё кто-то справа, от угла сарая, кинулся бежать, затрещав кустарником. Зорич, не вставая, разрядил на звук барабан револьвера и прислушался. Тишина. Только осатанелый лай собак на хуторе. Лежащий рядом, широко раскинув руки, скрёб пальцами землю, дышал хрипло. Корф лежал лицом вниз. Есаул перевернул его на спину. Потрогал пульсирующую жилку на шее. Выдохнул с облегчением: «Жив! Слава богу!» Расстегнув плащ, нащупал пальцами мокрое пятно на рубашке. Ранен в правое плечо, ближе к ключице. И тут он услышал натужное бормотание информатора. Тот пытался сказать что-то. Зорич, встав на колени, наклонился ближе:

— Говори. Я слушаю тебя. Я с Корфом.

Просунул руку под голову, приподнял её. Ладонь стала мокрой. Человек произнёс несколько слов невнятно. Есаул понял его, но переспросил дважды:

— Он здесь? На хуторе?

Но человек умолк, запрокинув голову.

Зорич, поднявшись, постоял, пошатываясь. Со стороны дороги послышался перестук колёс и лошадиный топот.

«Какой, однако, молодец!» — лениво подумал Евгений Иванович.

Тело его наполнилось вдруг усталостью. Ноги отяжелели. Не хотелось ни думать, ни двигаться. Борясь с охватившей его леностью, есаул вдвоём с агентом разместили в коляске полулёжа Корфа. На вопрос: «Заберём обоих?» — апатично кивнул головой. Взял из руки агента наган. Сунул его в карман. Удивился, услышав:

— Ваше благородие, вы ранены.

Молча, не возражая, ощупал себя ладонями, нашёл пальцем дырку в куртке, и тут всё поплыло, закружилось вокруг и он потерял сознание.

Сначала он ощутил слабый свет сквозь закрытые глаза. Потом он почувствовал запах карболки, перемешанный с каким-то другим, приятным. С трудом разлепив тяжёлые веки, разглядел что-то белое. Не сразу понял, что это наверху — это потолок. Потом почувствовал — рядом кто-то. Осторожно, будто стеклянную, боясь разбить, повернул голову. Сквозь туман всё яснее появилось лицо. Совсем рядом большие заплаканные глаза. Знакомые когда-то. Серые. С длинными ресницами. Есаул едва слышно прошептал:

— Как? Ты?

И потерял сознание.

Окончательно Евгений Иванович пришёл в себя на следующий день к вечеру. Открыл глаза. Огляделся по сторонам. В палате он был не один. В противоположном углу, подложив под голову две подушки, держа в руках развёрнутую газету, Корф Исидор Игнатьевич. Рядом на стуле ворох других газет. Есаул тихонько кашлянул. Корф, сняв с носа очки, положил газету и заулыбался во весь рот:

— Знаешь ли, уважаемый Евгений Иванович, это натуральное свинство! Замучил всех! Аннушка в коридоре какой день спит. Да и обо мне бы подумал — каково мне одному-то?! Словом перекинуться не с кем!

Корф говорил всё громче, и его услышали. Первой, распахнув дверь, в палату ворвалась Аннушка. Села на стул, держала в ладонях безвольную руку Евгения Ивановича. Молча плакала. Улыбалась сквозь слёзы, вытирала их рукой и снова плакала. Вторым появился Грюнберг. Пощупал пульс, приложился к обвязанной бинтами груди есаула какой-то штукой с раструбом. Повертел ею справа налево, будто гипнотизёр, перед лицом Евгения Ивановича. Довольный, хмыкнул.

— Теперь всё. Выкарабкался! С возвращением, ваше благородие!

И удалился.

Выздоравливал медленно. Сидел в кресле у окна. Вспоминал. Думал. Шутил: «Постарел! Раньше как на собаке затягивалось». Аннушка улыбалась понимающе, застенчиво. Сказала как-то:

— Думала, помрёшь.

И заплакала.

Евгений Иванович мучал себя мыслью. Как могла в палате появиться графиня? Раньше Аннушки? Надо было бы спросить у Корфа, да он постеснялся. «Всё-таки спрошу, — решил Евгений Иванович. — А вдруг мне это почудилось? Рассмешу только своим вопросом». Но подумав, решил: спросить надо. Чтобы не мучиться.

В палате их не раз навещала Светлана Васильевна. Похорошевшая и счастливая. Смотрела влюблёнными глазами на смущённого Корфа.

— В палате раньше неё, — шутил Корф, — появлялся запах её пирожков.

С нею всегда был Павел. От него есаул услышал с облегчением, что информатора они привезли в город уже мёртвым. «Пусть земля будет ему пухом», — подумал есаул. Не придётся объясняться с Корфом. А это непросто. Корф его поймёт, но всё-таки…

Зима тем временем перешагнула в новый год. Снежная, а ближе к весне всё более вьюжная. С южными ветрами, оттепелями. Вороны шумными стаями прилетали в город. Рассаживались на деревьях, надоедливо каркали. И исчезали так же неожиданно, как появлялись.

Зорич выходил из дома, прогуливался до ближайших улиц. Но, помня наставления славного еврея, не усердствовал.

К марту запахло весной. По ночам подмораживало. Тротуары покрывались тонкой корочкой льда. На карнизах крыш намерзали длинные сосульки. Но к обеду серое утреннее небо голубело. Сосульки вразнобой стекали вниз звонкими каплями.

Корф выписался из больницы к католическому Рождеству, раньше, чем Евгений Иванович. Часто навещал его, но служебными делами не делился. На расспросы есаула отвечал коротко:

— Выйдешь на службу — всё узнаешь. Газеты читаешь? Знаешь, что в России делается? Без работы, мой друг, не останемся!

В один из погожих дней, сидя на скамейке у дома, Зорич обратил внимание на карету, остановившуюся на противоположной стороне улицы. «Странно, — подумал он. — Такой тёплый день, а верх не опущен. Карета дорогая. А впряжённый серый в яблоках конь просто скакун какой-то! Выгибает шею. Грызёт удила. Скребёт копытом дорожный булыжник. Застоялся. Пробежки ему нужны по десятку вёрст. Кто же в карете?» — подумалось ещё.

И тут из кареты, как бы удовлетворяя любопытство Евгения Ивановича, ловко, почти не касаясь подножки, соскакивает господин с тростью. Осмотревшись по сторонам, пересекает по диагонали улицу и направляется в его сторону.

Модное, бежевое, в талию пальто. Мягкая шляпа. Узкие панталоны и лаковые туфли на тонкой подошве. «Салонный красавчик! — подумал Зорич. — Что он тут забыл? Неужели ко мне?!» Присмотрелся и не удивился даже — когда-то же должно было это произойти.

Осторожно, не торопясь, обходя лужи, господин подошёл к скамейке, опёрся на трость. Поприветствовал поклоном есаула и посмотрел ему в глаза.

— Рад тебя видеть, Стас! — сказал есаул. — Присаживайся. Сбрил бороду? А она тебе очень шла. Без неё ты совсем мальчишка. На кордоне я тебя не узнал. Ведь тебя в Петербурге я видел совсем маленьким. Не узнал я тебя и на снимке, пока Анна не сказала мне, кто ты.

— Евгений Иванович, я не открылся вам тогда потому, — запнулся Стас, — что был связан дисциплиной. Связан словом. Потому я и не знал, как вы отнесётесь ко мне.

— Господи! — горько усмехнулся есаул. — Во что ты вляпался, брат? Говори, я должен знать всё. Впрочем, нет. Отпусти карету, и пойдём в дом.

Через воскресенье после посещения Стаса есаул вышел на службу. Пройдя пустым коридором, открыл дверь кабинета и поморщился. Пахнуло пыльным застоялым воздухом. «Похоже, всю зиму не открывали!» — с досадой подумал он. Распахнул обе створки окна. Достал из тумбы стола полотенце, протёр столешницу. Протёр и диван. И вовремя — появился Корф. Пожал руку. Спросил:

— Как здоровье? — и, не дожидаясь ответа, шмякнул на стол кучу принесённых папок: — Разбирайся. Это тебе.

Вернулся к дивану, сел. Положил ногу на ногу, передохнул и, нахмурив брови, сказал:

— Теперь поговорим. После гибели Попова — это того, работавшего на хуторах, — на том направлении работа встала. В тот вечер Попов хотел сообщить что-то очень важное. Он рисковал, знал, что раскрыт, но назначил встречу.

Корф встал с дивана, прошёлся по комнате. Остановился спиной к есаулу.

— Евгений Иванович, Грюнберг сказал, что тот человек, который стрелял в тебя, умер уже в клинике. Твоё состояние было очень тяжёлым. Но, может быть, ты слышал… может быть, Попов сказал что-нибудь?.. Хоть пару слов?..

Есаул, сжав зубы, мотнул головой. Откашлявшись, сказал негромко:

— Нет, я ничего не слышал. Ничего.

— Понимаешь, Евгений Иванович, — повернулся Корф, — этот исчезнувший Петерсен… Он стрелял в тебя или в бандита… За его спиной в портьере опалённая дырка от пули. Приезд графини, её встреча с рыжим в ресторане. А это, есаул, международный аферист Арчи Мур. Он такой же шкипер, как я папа римский! Что за дело у столичной знаменитости с этим жуликом?! К графине приставлен наш человек. Пусто. Она посещает театр, дома знатных господ, народные гуляния, Масленицу. Ничего подозрительного. Время идёт, а зацепиться не за что! Убитый с хутора тоже не опознан.

И тут вдруг в неспешную речь Корфа ворвался через открытое окно странный звук. Будто тяжёлым молотом ударили по железной плите.

— Что это?! — остановился Корф.

— Похоже на взрыв, Исидор Игнатьевич! — пояснил есаул.

Корф извлёк из жилетного кармашка часы, щёлкнул крышкой, посмотрел. Подумав, подошёл и открыл дверцу безмолвно висевших на стене старинных часов. Пальцем поправил стрелки. Поднял за цепочку чугунную литую шишку и отошёл, удовлетворённый уверенным ритмичным тиканьем.

— Так вот, уважаемый Евгений Иванович! — продолжил Корф. — Толку от нас мало. Если бы не наши с тобой ранения, уж точно попёрли бы нас со службы. Как пить дать! Верно говорят: нет худа без добра!

Корф замолчал, удивлённо подняв брови. По коридору забегали, затопали. В открытой двери появился человек:

— Исидор Игнатьевич, взрыв на Благовещенской! В «Ницце»!

Через минуту, распугивая пешеходов, две пролётки мчались к месту взрыва. Трёхэтажная «Ницца» — гостиница мебелированных комнат — размещалась на углу Степной и Благовещенской. С этой стороны в нескольких окнах не было стёкол. Мостовая была засыпана деревянными обломками, обгорелыми кусками мебели, какими-то вещами. Пахло гарью. У входа в дом их встретил бледный, с трясущейся челюстью полицейский офицер.

— Где? — бросил на ходу Корф.

— Второй этаж. Пойдёмте!

По гулким чугунным ступенькам поднялись наверх. В коридоре слева на полу валялась выбитая взрывом дверь. Корф придержал есаула за руку, покачав головой. Встали у стены, пропустив в комнату троих озабоченных из отдела расследования. Евгений Иванович разглядел через дверной проём следы страшного разрушения. Одна из боковых стен — сплошные обломки. Другая выпучена наружу, в соседнюю комнату. В углу, похоже, стоял шкаф. От него осталась только часть задней стенки. Обои у окна чадили едким дымом. На полу валялись куски штукатурки, тряпки и какие-то обломки. У спинки металлической кровати лежал страшно изуродованный мужской труп.

— Пойдёмте, есаул! Пусть работают, нам здесь делать нечего.

Обратно ехали молча, под впечатлением от страшного зрелища. И только когда подъехали, выходя из пролётки, Корф проговорил задумчиво:

— Это что-то новое! Сдаётся мне, дорогой Евгений Иванович, что это отголоски чумного поветрия, которое охватило Россию и вошло в моду.

На следующий день Зорич вышел на работу пораньше — разбираться с папками дня не хватит. И очень удивился, увидев у подъезда чёрную машину градоначальника. С чего бы это? Открывая дверь кабинета ключом, он услышал приглушённый разговор в кабинете Корфа. И он уже здесь?! Что-то стряслось. Наверное, вчерашний взрыв с отголосками. Оставив дверь приоткрытой, он сел за стол. Вскоре хлопнули дверью. Послышались шаги. Двое, определил Зорич. Один прошёл мимо. Физиономия второго появилась в приоткрытой двери, осклабилась заискивающе, пробормотала что-то и закрылась дверью. «На моей службе теперь знакомства не бывают лишними!» — улыбнулся Евгений Иванович, раскрывая папку.

Западный край. Варшава. Приехавший навестить родителей корнет Приморского драгунского полка Лисовский был жестоко избит неизвестными, оставившими лист бумаги с оскорбительными для русского человека выражениями.

Белосток, Краков, Вильна — в посещаемых местах разбросаны листовки антирусского содержания с идентичным шрифтом. Ведётся расследование.

Гродно — студенты технического училища устроили массовую драку с солдатами 54-го батальона Литовского полка на межнациональной почве. Произведены аресты.

Евгений Иванович бегло просмотрел остальные листки, отложил папку в сторону. Взял другую.

Львов — у студента университета Дмитрука В. В. изъяты книги революционного содержания и листовки с призывами к свержению существующей власти. Раскаялся. Освобождён под надзор родителей.

Киевская губерния — село Вишнёвое. Крестьяне сожгли усадьбу помещика Зиновьева. Зачинщики арестованы.

Чернигов — при попытке ограбления банка «Готе и К.» убит некто Сезоненко Я. Е. Установлена следствием его принадлежность к партии соцреволюционеров.

Есаул отложил, не ознакомившись до конца, и эту папку. Ничего нового. Самодержавие раскачивают со всех сторон.

И соцреволюционеры, и соцдемократы, и анархисты, и Союз Какого-то Освобождения. Кого это и зачем?! А лучше-то будет?! А массовые расстрелы рабочих? Ведь их погибло, по слухам, десятки и десятки! Какой толк от такой бойни?!

Говорят, что нет мира и в державной семье. Боже мой, чем всё это кончится?!

Отвлёк от горестных размышлений Корф. Широко распахнув дверь, он пропустил вперёд дородного осанистого мужчину, с ним ещё двоих, рангом пониже. Бочком протиснулся сам, остановился посередине комнаты и произнёс патетически:

— Позвольте представить вам, ваше превосходительство, боевого офицера. Это Зорич Евгений Иванович.

Делать нечего. Зорич двинулся навстречу. Градоначальник сделал пару тяжеловесных шагов и протянул руку. Есаул, не напрягаясь, пожал тёплую мягкую ладонь.

— Очень рад. Наслышан. Как ведётся расследование?

Евгений Иванович замялся. Что сказать? Пришёл на помощь Исидор Игнатьевич:

— Будьте уверенны, ваше превосходительство: копаем. Днём и ночью. Не подведём.

Градоначальник понимающе качнул головой с двумя подбородками. Вышли вон в том же порядке. Последним — Корф. Закрывая дверь, повернулся и подмигнул есаулу. «Да-а-а, — подумал Евгений Иванович. — Похоже, я становлюсь знаменитым. Кого же благодарить за это? Наверняка Диану Владимировну».

Вскоре вернулся Исидор Игнатьевич:

— Собирайся, есаул. Через пару минут внизу.

Выехали в пролётке. К удивлению есаула, Корф был молчалив и хмур. Только когда выехали за город, спросил:

— Ознакомился?

Евгений Иванович молча кивнул головой.

— Вот так-то! Чем дальше, тем круче! — бросил Корф и замолчал.

У казармы на территории полка их ждали. Зорич с радостью увидел знакомые лица. Здесь были и Егорка, и Фрол Иванович, и его племянник Иван. Вышел навстречу Ерофеич в белом колпаке и фартуке. Сунулся носом в ладонь подросший Буян. Фрол Иванович проговорил застенчиво:

— Откушайте с нами. У нас как раз обед. Да отметим встречу.

— Спасибо, Фрол Иванович, с удовольствием!

Посредине столовой были сдвинуты в ряд три стола. В центре красовалась пара бутылей с мутноватой жидкостью.

— За встречу! — заулыбался щербатым ртом Фрол Иванович.

Евгений Иванович понимающе улыбнулся в ответ и почувствовал, что напряжение тяжёлой зимы покинуло его. «Вот чего не хватало мне, — подумал он. — Эти простые люди испускают флюиды добра и простоты. Они не забивают свои головы тем пустым, ничтожным, чем живём мы. У них и пища простая, здоровая», — приканчивая вторую миску борща, восторгался растроганный Евгений Иванович. С его языка рвался вопрос, но он откладывал его. А потом решил: раз Иван здесь, то и он здесь.

Отобедав, вышли во двор.

— Пойдёмте с нами, Евгений Иванович, — пригласил Фрол.

Выйдя за угол дома, есаул уловил хорошо знакомый запах и, обогнав всех, открыл дверь в воротах конюшни. Его догнал Фрол и всунул в руку несколько кусочков сахара.

— Спасибо! — поблагодарил есаул.

Кисмет стоял в последнем стойле. Он словно ждал. Вытянул голову наружу и тихонько заржал.

— Кисмет! Дорогой ты мой! — прижался лицом Евгений Иванович.

Казаки не подошли. Понимающе стояли поодаль. Конь фыркал, тыкался мордой, обдавал тёплым дыханием в лоб, щёки есаула. У Евгения Ивановича повлажнели глаза, запершило в горле.

— Спасибо тебе, Иван! — пожимая руку, поблагодарил есаул. — Непросто было?

— Да нет. Ничего, — потупился казак.

— А девушка твоя где? Не женился ещё?

— Да как не женился! Всё! Станишные девки теперича отдыхают! — заржал Фрол Иванович. — Кончилась у племяша холостая жизнь. Он теперича человек сурьёзный, обженился как-никак!

— Поздравляю, Ваня! — похлопал казака по плечу Евгений Иванович. — Я ведь тоже теперь не холостой. Женился я!

Казаки примолкли.

— Евгений Иванович, — робко спросил Фрол, — а кто она, ваша жена?

— Как кто?! Аннушка!

Казаки заулыбались разом. Обступили есаула. Каждый спешил поздравить, пожать руку.

Возвращаясь, Исидор Игнатьевич проговорил задумчиво:

— Какие они славные люди! Сколько в них такта, природной мудрости.

Есаул лишь кивнул головой, соглашаясь.

— Евгений Иванович, — распахнув дверь ногой, Корф поставил на стол два подстаканника с круто заваренным дымящимся чаем, — отложим дела в сторону. Светлана Васильевна приказала напоить тебя чаем с её знаменитыми пирожками. Дела не убегут! Кстати, эксперт передал тебе бумаги по взрыву на Благовещенской? — поинтересовался Корф, доставая из кармана куртки два пакета: — Вот тут с капустой, а эти с морковкой… Или наоборот… Я расскажу тебе, что мы уже накопали… Каковы, а?! И как это у неё получается?! — с набитым ртом восхищался Исидор Игнатьевич.

Есаул улыбнулся — у Корфа нет середины. Но пирожки в самом деле великолепные!

— А теперь, — Исидор Игнатьевич откинулся на стуле, — слушай. Заряд взорвался у него в руках. Ещё два сдетонировали. Оба лежали внизу, под столом. Стол исчез. У капитальной стены, в сторону проспекта, стояли трюмо и этажерка. От них остались лишь куски и щепки. Часть рамы и детали мебели перекинуло на ту сторону улицы — где-то около восьми саженей. Все окна на этой стороне остались без стекол. Впрочем, ты и сам это видел.

Есаул молча кивнул головой.

— Теперь об авторе. В комнате были обнаружены кое-какие вещи погибшего и паспорт на имя подданного Великобритании Джозефа Макгиллана. Эксперт по некоторым признакам считает, что снаряды могли использоваться как метательные. Можешь себе представить, как всполошились все?! Кидаться бомбами — это тактика соцреволюционеров. В нашей глубинке они не в моде. У нас персон по их вкусу даже и нет! Разве наш славный городской голова да каратель Жлуктов. Думаю потому, отчитаемся по начальству — и тема затихнет.

Корф встал. Подошёл к окну.

— Наша головная боль, Евгений Иванович, всё та же — золото. Как и прежде, никаких зацепок существенных у нас нет. Уж очень чисто сработано. Ты в нашем деле человек новый, так вот, Евгений Иванович, у нас в разработке несколько лет уже бывший офицер капитан Астафьев. Картёжник, шулер. Изгнан из полка с позором. Исчез, прихватив с собой полковую кассу. Крайне жесток. Своих раненых в живых не оставляет, добивает, чтобы не были обузой. Грабит старателей. Крупная артель купца Евграфьева наняла охрану из городских головорезов. Так он нашёл с ними общий язык и своё дело сделал. Через границу ходит как к себе домой! Где-то там у него база, логовище. Один маршрут мы ему отсекли, построив наш кордон. Но у него есть ещё щель, я уверен. Может, и не одна. Я всё думал… То нападение на фельдъегерей необыкновенно дерзкое. В черте города. Кому оно нужно? Какая-то бессмыслица. Что у них можно было бы ему взять? А потом докопался. Тот, что остался в живых, которого жена отстояла, служил в одном полку с Астафьевым. И всё разом сложилось. Они очень не любили друг друга, отсюда и случившееся — месть Астафьева.

Корф прошёл к дивану, сел, положив нога на ногу, задумался.

— Теперь о том, последнем ограблении, когда взяли несколько десятков пудов золота. Когда погибли люди. У нападавших был убит или ранен человек. Астафьев просто бросил бы труп, а здесь его взяли с собой. Это говорит в пользу бывшего капитана. А вдруг это его хитрый ход?! Может быть? Да, может. У капитана все грабежи — чистая уголовщина. А вдруг это не он? И не грабёж это, а экспроприация? На Кавказе это сейчас в ходу. Пополняют партийные кассы таким образом. Уголовщина с политуклоном. Мне не дают покоя, есаул, мысли о польских хуторах. Ведь Попов явно хотел сообщить нечто очень важное о своих «подопечных». И ещё, Евгений Иванович, из столицы телеграфируют, что в Западных землях крайне всё обострилось. Мелкие бунты, неповиновения властям, стычки с полицией. В некоторых местах случаи еврейских погромов. Конфедераты ищут деньги. Местные власти сообщают, что что-то готовится. Тому есть немало существенных доказательств. Англичане, как всегда, тут как тут. Если пахнет жареным, они обязательно присутствуют. Денег не дают, а отделываются обещаниями. Очень интересное доносят из Варшавы: в один день из-под надзора разом исчезли несколько наиболее опасных мятежников. А Попов очень кстати в последней закладке сообщил, что появились «гости».

У есаула дрогнула щека. Он потёр её рукой, чтобы скрыть смущение.

— Но, — продолжил Корф, — по срокам не выходит. Опросили старосту. Говорит, что посторонних нет. Да кто ж ему поверит?! Того, кто в нас стрелял, тоже не признали. Будто с луны упал. Усилили на всякий случай патрулирование. Людей не хватает. Очень кстати прибыли твои ребята.

Корф, передохнув, сменил тему:

— Евгений Иванович, а ведь Кисмет узнал тебя! Я был просто поражён. Я уверен, он скучал по тебе. Давай-ка, есаул, — загорелся Корф, — верхами на хутора! Что скажешь? Повод-то есть! Надо с этой треклятой службы хоть какую-то радость поиметь!

— С удовольствием, Исидор Игнатьевич! — заулыбался довольный есаул.

Разгорячённые скачкой к хутору подъехали шагом, не спеша. Казаки оседлали Исидору Игнатьевичу вислозадую мосластую кобылу. При первом взгляде знающий толк в лошадях Зорич сравнил её про себя с засидевшейся в девках девицей. Разглядев в деталях, он порадовался за Корфа: эта девица ещё не потеряла уверенности в своих силах, а значит, на неё ещё можно положиться. Не подведёт наездника.

Тем не менее тайком от Корфа погрозил пальцем Фролу Ивановичу. Тот широко развёл руки, мол, понимаю, сожалею, но выбора нет. Лошадь, однако, пришлась Исидору Игнатьевичу по душе. И желая испытать её в деле, он предложил есаулу свернуть с дальней, наезженной дороги и отправиться лесом. Перебравшись через глубокий овраг, поднялись на ровное плато, служившее, должно быть, выгоном для скота хуторянам. Не желая разочаровывать Исидора Игнатьевича, Зорич придерживал Кисмета, и к первым домам подъехали стремя в стремя. Крайние дома — выселка, как бы их назвали в русских деревнях, — стояли в отдалении от основного ядра построек села. Дома группировались вокруг костёла, разбегались от него несколькими улицами.

— Какие же это хутора? — поделился сомнениями есаул. — Посмотри, Исидор Игнатьевич, пара магазинов, цирюльня, трактир, костёл. Добротные. Дома на каменных фундаментах. Я не ожидал увидеть такое. Это если не заштатный город, то уж никак не деревня, скорее село.

— Я думаю, Евгений Иванович, — разъяснил Корф, — хутора — это скорее привычка. Начинали они наверняка с нескольких семей. Ссыльных в этих местах было много. А место удобное. Земли сколько хочешь, не так, как на их родине. Крестьянствуй. Не хочешь — рядом город, заводы, фабрики, порт. Вот они сгруппировались вокруг какого-нибудь хуторка. Отсюда и название.

Проехали неспешно мимо большого пруда, на одной стороне которого копошились гуси, а на другой, в воде, визжа, плескались дети. У большого дома, на пригорке, Исидор Игнатьевич придержал коня.

— Этот, — показал подбородком, — дом старосты. Анжей Озимек. Мужик непростой. Ты присмотрись к нему.

Игравшие у крыльца дети кинулись в дом. Подъехавших встретил сам хозяин. Поздоровавшись, взял поводья, обернувшись, крикнул в распахнутые ворота вглубь двора:

— Лех!

Белобрысый парнишка лет семнадцати, пробормотав что-то неразборчивое, увёл коней.

— Сын мой средний, Лешик, — пояснил хозяин. — Прошу в дом, господа!

Переступив порог большой комнаты, Евгений Иванович с интересом огляделся вокруг. Хорошо освещена, отметил он, три больших окна. На удивление высокий потолок. У окна длинная, покрытая рядном широкая лавка. Перед нею большой, человек на десять, стол и вторая скамья. На столе покрытый полотенцем каравай испечённого хлеба. В левом, дальнем, углу большая русская печь.

В доме хорошо пахло травами и хлебом. Пучки трав висели в укромных углах под потолком. За занавесками угадывались двери в другие комнаты.

— Присаживайтесь, господа, — указал на лавку хозяин. — Казя! — позвал он.

Распахнув занавеску, в комнату вплыла дородная хозяйка.

«Однако, — поразился Корф. — Стати-то какие! Прям царица Савская!»

Почему на ум необременённому знаниями о замшелой истории Исидору Игнатьевичу пришло это сравнение, он, и подумав, не объяснил бы, а тут и думать было некогда.

Состояние Корфа удивительным образом, правда в меньшей степени, передалось есаулу. Не столь впечатлительный, он, переведя взгляд с дородной хозяйки на Исидора Игнатьевича, разом обрёл равновесие.

— Это супруга моя, Казимира Юзефовна, — пояснил Анжей Озимек.

Высокая, с толстенной белокурой косой вкруг головы. Глаза большие, озорные, смелые. Яркие сочные губы. Блеснувшие в плотоядной усмешке белые зубы уверенной в своей неотразимости самки сразили бы и более стойкого, чем Корф. «Чур меня!» — подумал на всякий случай есаул и толкнул коленом Исидора Игнатьевича.

— Очень, очень приятно! — спохватился тот. — Это Евгений Иванович, а меня зовут Исидор Игнатьевич. Будем знакомы. Очень приятно.

— Я только что испекла хлеб, — сочным сопрано предложила Казимира Юзефовна. — Не желаете? И молоко. Свежее. Утренней дойки.

— Спасибо! С удовольствием! — за двоих подсуетился Корф.

Хозяйка, прижав к дородной груди большой каравай пахучего хлеба, ловко нарезала большущих ломтей.

— Мне горбушечку! С детства люблю, — попросил Корф.

Хозяйка, улыбнувшись, бросила через плечо:

— Зося, принеси молоко.

Зося, лет двенадцати, прижав к животу двумя руками, принесла большой кувшин. Сбегав, принесла две расписные глиняные кружки.

Всё это время Анжей сидел, не проронив ни слова. Зорич имел время рассмотреть его. Да, решил он, мужик не сахар. Цепкие глаза, глубокие, под густыми бровями. Плотно сжатые тонкие губы. Покойно лежащие на столе, натруженные крестьянским трудом руки. Надо расспросить Корфа, что он знает о нём. Интересно, как долго Попов был здесь, на хуторах.

Умяв пару кусков хлеба и выпив две кружки молока, Корф отвалился от стола, благодарно улыбнувшись довольной хозяйке.

— Да-а-а, вот что значит хлеб из печи, а молоко — прямо от коровки!

Простодушная Казимира Юзефовна, сложив губы бантиком, всплеснула руками:

— Матка боска! Неужели такой кавалер — и живёт один?!

Не ожидавший такого лукавства Корф, слабодушно закашлявшись, покосился на Евгения Ивановича, которому стоило большого труда не рассмеяться.

— Да нет, почему же, — не сразу нашёлся Исидор Игнатьевич. — Дело в том, видите ли…

— Дело в том, Казимира Юзефовна, что наша работа, частые смены места жительства, — пришёл на помощь другу Зорич, — не позволяют нам обзавестись хозяйством.

— Да, да, да! Вот видите, очень, очень жаль, — подхватил Исидор Игнатьевич. — Служба отечеству, знаете ли…

Хозяйка понимающе кивнула головой, смахнув краешком вышитого фартучка как бы слезу с хитрющих глаз.

— Ну и шельмы! Ну и кошки блудливые! — едва отъехали от дома, стал жаловаться есаулу огорчённый бестактностью Казимиры Юзефовны Корф.

Евгений Иванович слушал молча, посмеиваясь в усы.

— Всё хотят знать! До всего им дело! — не унимался ожидавший поддержки Исидор Игнатьевич.

— Да, чего уж там, друг любезный! — не выдержал Зорич. — Просто жениться вам нужно. И случай представился. Светлана Васильевна — чудесная женщина. И вы ей небезразличны, Исидор Игнатьевич.

Корф замолк. Так и ехали дальше — молча, думая о своём.

При выезде из села пропустили телегу. В ней сидели, свесив ноги, со связанными, должно быть, за спиной руками два парня. У одного было разбито лицо.

— Кто это? За что? — поинтересовался Корф у сопровождавших солдат.

Не сразу, покосившись на форменный китель есаула, один нехотя проговорил:

— Книги запрещённые и оружие.

— Жлуктов землю роет, — глядя вслед, задумчиво проговорил Корф.

— Кто это?

— Да есть тут такой. Мрачная личность. Год назад смертоубийство учинил в посёлке.

Поравнявшись с деревом, за которым он таился в ту памятную ночь, Зорич посмотрел в сторону сарая и непроизвольно натянул поводья. Что это? Там стоял человек, отчаянно размахивая руками.

— Корф, — негромко позвал он, — смотрите.

Щуплый, небольшого роста человек напомнил видом своим напуганного зайца. Он пятился, прячась, дальше, за сарай.

— Сударь, вы хотите что-то сказать нам? — подъехав, остановил его Корф. — Говорите. Мы слушаем вас.

«Кто он? — по привычке пытался угадать Евгений Иванович. — Учитель, священник, держит трактир? В селе выбор занятий не велик. Но он явно не крестьянин. Слишком выглаженный».

Неизвестный, прижав руки к груди, зачастил скороговоркой:

— Господа, поверьте, я рискую слишком многим, даже жизнью своей, разговаривая с вами! У меня большая семья, я дорожу ею, я не хочу, чтобы здесь случилось то, что было в посёлке у Приморска.

Человек умолк, достал из кармана платок и промокнул лоб.

— Простите, господа, я очень встревожен!

— Не волнуйтесь, продолжайте. Мы слушаем вас, — успокоил его Корф.

— Простите, господа, я, кажется, не представился. Моя фамилия — Хвощевский. Януш Хвощевский. Я держу здесь небольшой магазин… Так вот… Моя кузина Казимира замужем за Анжеем Озимеком.

— Однако! — переглянулись друзья. — Одна порода, а не скажешь, — удивился Корф, а фаталист Зорич подумал, что в этом мире ничему не стоит удивляться.

— Она со мной и моей Данусей бывает очень откровенной, правда, это случается нечасто. Но на прошлой неделе она пришла к нам очень расстроенной. Она была просто подавлена чем-то. И на наши расспросы внезапно расплакалась. Мы были потрясены — это было так неожиданно. А потом она сказала такое, от чего мы в шоке до сих пор…

— Ну, ну, — не выдержал Корф, — продолжайте.

— Так вот, — выдохнул Януш, — Анжей связался с плохими людьми!

«Слава богу! — возликовал про себя Исидор Игнатьевич. — Ведь цены тебе нет, любезный!» Помолчав, переваривая сказанное, Корф, подумав, произнёс убедительно:

— Сударь, вы исполнили свой гражданский долг! Я благодарю вас. Как сотрудник ведомства, отвечающего за покой и порядок в державе нашей, я призываю вас к сотрудничеству с нами.

— Нет, нет! — успокоил жестом Корф вытаращившего глаза Януша. — Всё просто: вы примете к себе на работу нашего человека. Я понимаю, — опередил раскрывшего было рот Януша Корф, — это непросто, но вы уж постарайтесь, милейший.

Януш опустил голову, сдаваясь.

— Вот видишь, есаул! — распрощавшись с Янушем, проговорил довольный Корф. — Провидение на нашей стороне! Дело за малым. Кто же они — эти плохие люди?

— Ну вот, Антон! — Дядя Федя вытер руки полотенцем, отошёл подальше, к стене. — Можно теперь и хлеб печь. А то что за печь без духовки?! Срам какой-то! Да и побольше она стала. Значит, тепла будет больше. Топи только. Слава богу, дров здесь завались, не то что на Марсе каком-нибудь. Делу конец — всему венец! Пойдём наружу, теплом побалуемся, на солнышке посидим. А окно открой: со сквознячком глина быстрее высохнет, да и проветримся.

Весна в этом году пришла ранняя, сухая. Быстро стаял снег. Недолгие ночные заморозки чередовались оттепелями. Как-то сразу отошли подснежники. Несколько коротких дождей, и из прибитых зимой серых листьев проклюнулись к солнцу на смену им другие цветочки. Сутками над зимовьем тянулись караваны птиц. Неспешно помахивая крыльями, громадные стаи гусей, лебедей, журавлей то строгим треугольником, то колеблющейся лентой, то перестраиваясь в полёте в какие-то фантастические геометрические фигуры, шли и шли в одном направлении — к северу. Иногда так низко, что отчётливо были слышны ритмичные шорохи от взмахов крыльев.

— Место высматривают! — пояснял Антон. — На отдых, на озёра пошли. Это там, — показывал он. — Плутал я как-то и вышел к озёрам. Их три. Цепочкой.

— Да видел я их, — с ленцой обронил дядя Федя.

— А, ну да, — не удивляясь уже ничему, привыкший к странностям своего друга, согласился Антон.

Над самым лесом стремительными стайками проносились птицы поменьше.

— Это чирки, куличики разные. А там вон, на мои болота, и утки потянулись. И вчера тоже. Сходим, дядя Федя?

— Сходим! Соскучился я по курятинке! — согласился он. — А то от кабана уже скучновато как-то.

Сели на поваленный бурей ствол. Без веток: сожгли зимой. Лицом к солнцу. Вытянули ноги. Расслабились. Дядя Федя снял рубаху.

— Подзагораю! — пояснил он.

Ярый, зевнув, улёгся рядом.

— Боже! Хорошо-то как! — поделился Антон.

— Верно, Антошка! — с охотой подхватил дядя Федя. — Тишина, покой. А вот в городе, шоб ты знал, тыщи тыщ живут. Бегают, как мураши, друг за другом. Сталкиваются, тесно им, падают. Опять встают — и опять бегом. И всё по свистку, и никуда нельзя опоздать. Разве это жизнь?! Тьфу! Срамота одна!

— Точно, дядя Федя! — подтвердил Антон.

Так и сидели они, неторопливо философствуя, поворачиваясь к солнцу, чтоб грело лучше. Подремав, вскочили — солнце зашло. Забежали в дом, затопили печь — отогреваться.

В один из похожих дней Антон вспомнил о таинственном существе, посетившем его зимней ночью. И о гибели его на камнях в занесённом снегом ущелье. Так узнал дядя Федя причину исчезновения главы семейства Феди Чёрного, члена его экипажа, который в полнолуние обречён был совершать не поддающиеся логическому анализу безумные поступки.

А когда закончились безмятежные весенние деньки, ранним утром под подушкой из птичьих пёрышек у дяди Феди засвербел тоненько небольшого размера аппарат.

Дядя Федя, вскочив, приложил его к уху. И так долго стоял, не двигаясь, что чуткий Ярый, появившийся из-за угла печки, стал рядом, недоумевая, что это такое с дядей Федей. Антон, тоже проснувшись, смотрел молча, не спрашивая. Знал — сам расскажет. Так и случилось. Позавтракав, дядя Федя горестно произнёс:

— Ухожу, Антоша! Знаю, скучать будешь. Так вот тебе мой совет: чаще ходи к лесорубам. Сам говорил — девок там полно. Подбери себе ядрёную, чтоб дети были не хилые. А пока — прощевай, Антоша! Даст бог — увидимся!

Сборы были недолгими — тепло, всё на себе.

Долго стоял Антон, держа за поводок заскулившего Ярого, пока виден был дядя Федя, махнувший издали рукой и потерявшийся в чаще леса.

Первую жену дяди, Тамару Михайловну Замятину, Евгений Иванович помнил хорошо. Высокая, красивая. Она всегда пахла дорогими французскими духами. Запомнилась её добрая улыбка. Брак их, помнил Зорич, был недолгим, и когда он спросил, где тётя Тамара, дядя молча погладил его по голове и не сказал ни слова. Как понял потом Евгений Иванович, он тяжело переживал их разрыв. Брак подарил им сына Сашу, который был старше Евгения лет на десять и которому достался очень скверный характер. Он был груб и заносчив. Несколько лет он жил с отцом. Отношения их были натянутыми. Евгения пугало отсутствие у него должного уважения к родителю. Кончилось всё неожиданным приездом Тамары Михайловны. После долгого и скандально-громкого разговора за закрытыми дверьми Александр навсегда покинул дом отца. Позже до повзрослевшего Евгения Ивановича доходили слухи о его непристойном поведении и громких судебных разбирательствах, героем которых был он.

«И вот теперь, после стольких лет, это неожиданное письмо, доставленное какими-то прохвостами… И в какой форме предложение встретиться! Что ему нужно? Чего он хочет от меня? И если я правильно понял слова Попова, то именно он появился на хуторах. Что ему нужно? И как он нашёл меня? Неужели он среди тех, о которых предупредил Януш?»

Озабоченный Зорич исходил кабинет во всех направлениях, когда появился Корф — и сразу к дивану:

— Присаживайся, есаул, дело есть.

Последнее время Евгений Иванович стал замечать какую-то натянутость в их отношениях. Исидор Игнатьевич, дольше прежнего разговаривая с ним, задерживал взгляд на его лице, прищурившись, как бы разглядывал что-то или с заминкой отводил глаза в сторону.

— Я слушаю вас, Исидор Игнатьевич! — прервал молчание есаул.

— Так вот, дорогой друг. Нашли Петерсена.

Глядя в глаза есаула, добавил после паузы:

— Вернее, то, что от него осталось.

— И что? — поинтересовался есаул. — Убит?

— Да-с! Ножичком. И пульку добавили в голову. Одним словом, часть задачи решена — нашли тело. А вторая половина — кто и зачем — поди догадайся. Будем ждать известия от Януша — кто там смутил покой милейшей Казимиры Юзефовны.

Стуком в дверь прервал беседу дежурный:

— Исидор Игнатьевич, взрыв в порту!

— Что?! — приподнялся Корф. — Как некстати! Я ж уже домой было собрался… Подробности есть?

— Слава богу, убитых нет. Раненые…

— Нет худа без добра. Одевайся, есаул, поехали.

У портовой проходной коляску встретили полицейские офицеры и человек Корфа.

— Где? — бросил Корф.

— Шестой причал, — махнул рукой агент, показывая направление.

— Садись.

Агент ловко забрался на козлы. Выехали из распахнутых ворот и повернули налево, вдоль ряда приткнувшихся к причалу судов.

Пахнуло рыбой, угольным дымком, просмоленным канатом и ещё чем-то. Евгений Иванович приподнял воротник. Свежий ветер гнал к берегу короткие, с гребешками, злые волны, а по затянутому небу — серо-бурые двухэтажные тучи, с разными скоростями, но в одном направлении.

Местами по угрюмой жёлто-зелёной воде радовали глаз голубые пятна — отражения неба сквозь промоины в тучах.

Поравнявшись с группой людей, стоящих напротив судна со свежевыкрашенным бортом, остановились.

— Приехали. — Кучер натянул вожжи.

Корф, присвистнув, ткнул локтем в бок есаула.

— Не понял? — и есаул повернул голову. — Да как же! Читай!

На борту большими жёлтыми буквами — «Элизабет».

— Вспомнил, Евгений Иванович?

Зорич молча кивнул головой. К коляске подошёл полицейский:

— Вы кто, господа?

Корф протянул удостоверение.

— Показывайте, где эпицентр взрыва.

Поднялись по трапу на борт. Под ногами захрустели осколки стекла.

— Каюта капитана, — пояснил полицейский.

Корф через огромную дыру во внешней стене заглянул вовнутрь. На полу валялись обломки переборок, куски какой-то мебели, тряпки. Противоположная стена на протяжении двух саженей отсутствовала вообще. Виден был в проёме фальшборт той стороны и море. Сквознячком тянул бодрящий ветер, мелькали кричащие хриплыми голосами чайки.

— Свидетели есть? — повернулся Корф.

— Так точно! Кок. Он внизу.

— Позовите.

Вместе с коком поднялись наверх подъехавшие эксперты.

— Кто был на судне в момент взрыва? — Исидор Игнатьевич внимательно оглядел кока. — Что у тебя с руками?

— Порезался, когда тащил капитана. На судне нас было двое. Я внизу, в кубрике, а кэп где-то здесь. Я нашёл его у трапа наверху. Он или сам туда дошёл, или взрывом его отбросило. Я когда нашёл его, он был без сознания, у него шла кровь из носа и ушей. И ещё у него сломана рука.

— Откуда ты знаешь про перелом? — прищурился Исидор Игнатьевич.

— Фельдшер сказал.

— Ты вызывал?

— Нет, полиция.

— Ну ясно. Спасибо. Свободен.

Корф повернулся к полицейскому:

— Где капитан?

— В Свято-Николаевской, ваше благородие. Это рядом — через два квартала.

— Поедем, покажешь.

Капитана нашли в палате второго этажа в конце длинного пустынного коридора. Молоденькая сестричка открыла дверь палаты, сказала:

— Он здесь. Проходите, господа.

Повернулась и ушла.

Корф и Зорич, войдя в палату, так и остановились у порога. Пострадавший сидел на кровати. Правая его рука в гипсе была подвязана к шее. В левой была зажата ложка, которой он с аппетитом прихлёбывал из большущей миски, стоящей перед ним на стуле.

— Борщец! — потянул носом Корф. — Мы, как видно, не вовремя.

— Вы ко мне, господа? Присаживайтесь, — хрипловатым тенорком предложил пострадавший. — Я буду к вашим услугам через пару минут. Неприятное обстоятельство лишило меня обеда нынешнего дня. Но, едва придя в себя, я сразу осознал: если не подкреплюсь, то надолго застряну в этом заведении. Пошёл на поиски — и вот!

Капитан ложкой показал на стул:

— Сейчас я скушаю эту котлетку — и к вашим услугам!

Корф и есаул сели на свободную кровать и застыли в ожидании. У Евгения Ивановича блуждала на лице восхищённая улыбка, а правый ботинок Корфа дробным постукиванием выдавал настроение хозяина. Зорич с интересом разглядывал капитана. Высокий, крепкий, пышная рыжая шевелюра с апельсиновым отливом, аккуратно подстриженная каштановая бородка, глубоко спрятанные, должно быть, нечистой совестью, плутоватые глаза. «Пройдоха, — решил Зорич. — Такому палец в рот не клади!»

— Всё! — отложив ложку, доложил капитан. — Я слушаю вас, господа. Я весь к вашим услугам. И готов дать ответ на любые ваши вопросы.

— Будьте любезны! — съёрничал Исидор Игнатьевич. — Мы будем вам безмерно благодарны!

И тут же получил в ответ:

— Буду!

— Итак, — поморщился Корф, — начнём сначала. Где вы были, милостивый государь?

Зорич ухмыльнулся.

— Где вы были во время взрыва? И не будете ли вы столь любезны удовлетворить наше любопытство?

— Я был у себя, в каюте, — сбавил капитан. — Думал, видите ли, господа, что я на судне один, и решил сходить в камбуз, перехватить чего-нибудь. Вышел. Прикрыл дверь. Отошёл на несколько шагов. Тут-то и громыхнуло. Я смотрю, — к капитану вернулась уверенность, он сделал паузу, развёл руки в стороны и продолжил трагическим тоном: — Ступенька рядом, и врубился я в неё своей бедной головой.

Кэп опустил её и показал, повернув по очереди к Корфу и Зоричу, большую выстриженную плешь, залепленную пластырем.

— И всё! Отключился. Пришёл в себя уже внизу, на причале. Что там взорвалось — ума не приложу! Но очень хотелось бы узнать подробности.

— Ау самого? Никаких догадок? — настаивал Корф.

Капитан насмешливо надул губы, широко развёл руки, фыркнул и покачал головой. Но, подумав, сказал задумчиво:

— Впрочем, знаете ли, случилась одна мелочь. Уже в коридоре почудился мне стук какой-то.

— Где? Где стук? Откуда? — приподнялся Корф.

Уронив ложку, встал и капитан. Видимо, потревожив руку, скривился и сел обратно.

— Точно, год дэм! В каюте!

— Так! — Вскочив, Корф заходил по палате.

Остановился, направил палец на капитана:

— Ну-ка, вспомни, дорогуша, окно… то есть иллюминатор был открыт?

— Да я его никогда и не закрываю, душно ведь! — с воодушевлением подхватил захваченный энтузиазмом Корфа компанейский капитан.

— Послушай-ка…

Исидор Игнатьевич подошёл к кровати. Сел. Осторожно руками обхватил плечи американца.

— Ведь с утра до взрыва прошло столько часов, и не поверю я ни за что, чтобы кто-то смог просидеть столько времени в душной каюте и не тянуло его выйти наружу, прогуляться по палубе, подойти к борту, опереться на него и посмотреть направо и налево, что же там делается, чем люди живут.

— Точно! — заорал капитан. — Какого хрена он там стоит столько времени! И не раз подходил, а дважды!

— А он — это кто? — тихонько, так, будто боясь спугнуть, спросил Исидор Игнатьевич.

— Да карета дорогая, и конь такой знатный, статный! И стоял-то где?! Рядом с углевозом!

Довольный Корф, поднявшись, поблагодарил капитана, потряс его руку на прощание. Пожелал ему скорейшего выздоровления. И выразил надежду, что их знакомство, к обоюдному удовольствию, конечно же, продолжится.

Выйдя в коридор, Исидор Игнатьевич произнёс нравоучительно:

— Психология, голубчик, — это, знаете ли, очень, очень тонкая и очень деликатная вещь!

— Да, — не стал спорить Евгений Иванович. — Вы, Исидор Игнатьевич, только что убедили меня в этом.

— Теперь, — заулыбался польщённый Корф, — дорогой друг, мы ждём, что покажет экспертиза. Тот взрыв и этот — не с одного ли поля ягодки?!

— Присаживайся, есаул! — начал Корф, протягивая руку. — Вот заключение эксперта.

Исидор Игнатьевич, раскрыв папку, достал из неё лист бумаги. Поднёс клицу, прищурился, досадливо сморщился и положил на стол. Похлопал себя по карманам, извлёк из зелёного футляра очки и водрузил на нос.

— Так… Так… Ага! Вот где интересное! Слушай, Евгений Иванович. «Разрывной заряд снаряда составлял магне… магнези… одним словом, динамит, близкий к „гремучему студню“, наиболее сильному из нитроглицериновых препаратов». А сам взрыв, дорогой Евгений Иванович, произошёл от детонаторной трубки с гремучей ртутью. «Оболочка снаряда лёгкая, из тонкой жести. Заряд составил один-полтора фунта». Так! А теперь главное. «Компоненты взрывного устройства идентичны… идентичны, — Исидор Игнатьевич назидательно взглянул на есаула поверх очков, — компонентам устройства, спровоцировавшего взрыв в доме двадцать четыре дробь два по улице Благовещенской».

— Всё было так, как я и думал, — отложил очки в сторону Корф. — Капитан, шельма, вышел в коридор в поисках хлеба насущного. А вдогонку ему — гостинец. Прямой доставкой, без уведомления! Милости просим! Открытый иллюминатор к вашим услугам! Там же не более десяти саженей, невысоко. Счёты сводят, не иначе как. Что ж, будем искать. Филёры работают. Бомбочками кидаться — любимое занятие эсеров. В нашей губернии, если это они, это первый случай. Но зачем им американец-то? Значит, не он? К англичанину на Благовещенской, пока будем называть его так, заходил человек лет тридцати — тридцати пяти. И парочка лет под двадцать. Ищем. Пока ничего. С той самой дорогой каретой у углевоза тоже пусто. Таких в городе тьма! Тем более американец-то деталей не обозначил. Так что пока ничего. Копаем. Евгений Иванович, — сменил тему Корф, — Светлана Васильевна каждый день: как там Аннушка да что там с Аннушкой? Как бы её успокоить? А, Евгений Иванович?

— Да, милости просим, Исидор Игнатьевич! В это же воскресенье! Будем ждать вас. Аннушка тоже частенько вспоминает Светлану Васильевну. Ты же знаешь, как они подружились.

— Вот и славно! — проговорил, прощаясь, Корф. — Успокою свою мадам. До завтра, есаул! — и пошёл к выходу.

Стоящий на другой стороне улицы, напротив своего дома, автомобиль Зорич заметил издалека. Поравнявшись, покосился в его сторону. Сквозь поднятые стёкла дверей — два едва различимых мужских силуэта. «Гости-то ко мне», — перестал сомневаться Евгений Иванович, войдя в дом. На вешалке — плащ, шляпа. В углу — трость, а из комнаты, перебивая мужской голос, смех Анны. Распахнув дверь, она взяла Евгения Ивановича под руку:

— У нас гость. Твой брат Александр.

— Так я и подумал, — пробормотал ничуть не удивлённый есаул.

За столом, заваленным какими-то коробками, в синем в белую полоску пиджаке сидел Александр. «Встретил бы на улице — не узнал бы», — едва успел подумать Евгений Иванович, так как Александр, поднявшись, сгрёб его в объятия. Дважды облобызав, отодвинул на вытянутые руки, оглядел глазами под припухшими веками лицо Евгения Ивановича, подтянул к себе и закончил ритуал третьим поцелуем. От брата пахло давно забытым Зоричем запахом дорогого табака и дорогого одеколона. «Братец не бедствует», — подумал он.

— Аннушка, дай, пожалуйста, то, из чего коньячком балуются! — вынимая из большой коробки бутылку, щёлкнул по ней ногтем Александр. — Французский. С выдержкой!

Есаул помрачнел. Заметив смущение Анны, гость оценил ситуацию моментально.

— Аннушка, ради бога! Замечательно подойдут хоть чайные чашки! И не хлопочи с закусками! Я отлично знаю, что незваный гость хуже татарина, и принёс всё с собой. Всё, что нам понадобится для этого замечательного случая, — раскладывая пакеты, говорил скороговоркой чуткий брат.

— Позволь помочь мне с сервировкой стола. Жизнь, Аннушка, меня научила всему. Я неприхотлив и умею делать многое. Одно не сложилось у меня — это личная жизнь. Я одинок, Аннушка. Недалеко то время, когда надо будет подумать о заключительном периоде существования на матушке-земле, — раскладывая тарелки, делился Александр. — Но об этом обстоятельнее чуть позже. Друзья! — поднимая стакан, провозгласил Александр. — Я предлагаю выпить за наше знакомство! — Поклон головы в сторону Аннушки. — И за нашу встречу, которая, надеюсь, послужит прологом воскрешения наших родственных отношений.

«О чём это он?» — посмотрев на Аннушку, недоумённо подумал есаул.

Всё прояснилось позже, когда закончили одну бутылку и Александр извлёк из плетёной корзины вторую.

— А теперь, дорогие мои родственники!.. — наполнив стаканы, предложил Александр. — Позвольте предложить тост за ваших будущих детей и за моих будущих наследников!»

«Вот это да», — чуть не поперхнулся Евгений Иванович, посмотрев на Анну. А та, поставив на стол чашку с чаем, поменявшись в лице, смотрела на него.

— Я человек небедный, — продолжил Александр. — У меня есть прибыльные дела здесь, в России, поместье и виноградники во Франции, но нет уверенности в том, что они не уйдут в чужие руки. А потому, — волнуясь, заключил Александр, — я прошу вас не отказать мне в милости: позвольте мне быть крёстным отцом ваших детишек.

Закончил и разрыдался.

Есаул, сдвинув брови, сидел озадаченный. А растроганная Аннушка, дав волю слезам, всякими добрыми словами, идущими из таинственных глубин необъятного женского сердца, успокаивала давящегося слезами от жалости к себе, внезапно обретённого родственника.

Вечер подошёл к концу, когда Аннушка уложила его, допившего бутылку тремя стаканами подряд, на диван. А закончился, когда она, поглядывая на Евгения Ивановича, убрала со стола, стараясь не шуметь, чтобы не помешать ходу мыслей озабоченного есаула. А тот долго ещё сидел в одиночестве за столом, выискивая в коробке так полюбившиеся ему кофейные пирожные, запивая их чаем из Аннушкиной чашки.

Встали поздно, разбуженные не то стуками на кухне, не то аппетитным запахом испечённых пирожков. Аннушка пригласила их к столу, сказав, что уже позавтракала. Явно не хотела их стеснять, зная, что продолжение вечернего разговора неминуемо. Так и случилось. Доводам бывалого Александра Евгению Ивановичу было нечем возразить. Далёкий от политики, занятый раскручиванием каждодневных житейских проблем, он, вспоминая не обременённую заботами столичную жизнь, своё кратковременное пребывание в той среде, понимал, что со смертью отца и отошедшего от дел дяди обратного пути для него нет.

Та далёкая история со скандалом забыта наверняка всеми. Время покрыло всё. Дело в потере влияния, потере связей, имущественных потерях. Всё, что ждёт его впереди, легко просчитывается. Будут дети. Им надо дать образование. А что ждёт его? Отставка, копеечный пенсион… У Александра свои дела. «Я думаю, он как-то связан с Астафьевым. Ведь он проговорился, что знал его ещё по Петербургу. Это его дела. Пусть он их и решает. То, о чём он просит, я помогу сделать, но не больше того…» Так размышлял Евгений Иванович, запивая пирожки чаем с вишнёвым вареньем, слушая внимательно Александра и отделываясь короткими репликами.

Завершился завтрак полным согласием сторон, закреплённым крепким рукопожатием.

Тепло простившись, вышли на крыльцо.

— Посвежело, — заметил Александр.

Из стоявшей на прежнем месте машины, выпрямляясь по частям, показалась долговязая фигура и, приподняв шляпу, поприветствовала их. «Это же тот самый переговорщик из гостиницы!» — признал его Евгений Иванович.

Подойдя к машине, братец, обернувшись, снисходительно проговорил:

— Очень рад был с вами познакомиться, Евгений Иванович. Привет супруге. Желаю вам всего хорошего.

И, не подавая руки, сел в машину. «Однако хитёр братец! Не желает афишироваться», — усмехнулся про себя Евгений Иванович, провожая взглядом отъехавшее авто с голубой наклейкой на заднем стекле.

Во второе воскресенье, после поздней в этом году Пасхи, Корф предложил Евгению Ивановичу съездить с ним на хутора. Нужно было получить информацию от Акима, агента Исидора Игнатьевича.

Поехали дальней дорогой, через лес. В сплошной, заросшей густым кустарником чаще одуряюще пахло прелью. Было душно и сумрачно. Копыта хлюпали, скользили по раскисшей от частых дождей глинистой земле.

— Надо было ехать через овраг, там суше, — в очередной раз вытирая платком потное лицо, посетовал Корф.

— Осталось недолго. Вон уже просвет виден. Да и вроде ветерком пахнуло, — посочувствовал другу Евгений Иванович.

При выезде из леса их ждал сюрприз. Дорогу перегораживала выкрашенная, двухцветная, в поперечную полоску, длиннющая жердь, на одном конце которой под сделанным кое-как навесом сидели на обрубке дерева двое солдат. Их боевое оружие висело на спиленных сучках растущей рядом берёзы. Перед вояками над потрескивающим костерком булькало варево. Один из них был босиком. Обмотки висели на двухцветной жердине. «Вот это боевое охранение!» — подумал есаул и не сдержался — засмеялся громко, от души. Ему вторил согнувшийся, держась за живот, Исидор Игнатьевич. Отсмеявшись, подъехали ближе. «Совсем дети», — подумал Евгений Иванович.

— Чьи вы? — спросил негромко посеревших от страха парней. Не получив ответа, переспросил: — Жлуктова?

— Так точно, ваш бродь! — нашёлся один.

— Открывай давай свои ворота!

Отъехав, заговорил Корф:

— Посмотрел я на их котелок и вспомнил, что не успел позавтракать. Давай, Евгений Иванович, начнём с корчмы! — предложил он.

Большой добротный дом с высоким порогом нашли неподалёку по огромной вывеске. Привязав поводья к кольцам коновязи, поднялись по ступенькам. В полумраке заставленных горшками с разноцветной геранью и полузакрытых белыми занавесками с вышитыми красным диковинными животными окон — два параллельных ряда, от двери к буфетной стойке, по четыре крепко сработанных, на совесть столов.

Высокий потолок из широких плах, подпёртых снизу поперечными брусьями. Слева от стойки — широкий проём, должно быть на кухню, подумали оба. Справа — лестница на второй этаж. Стены украшали охотничьи трофеи: рога лося, устрашающего размера голова вепря, рога мелких животных, и на подставке под потолком отсвечивал глянцем чёрно-синих крыльев большущий глухарь.

За одним столом сидела компания из четырёх парней. Сидели, должно быть, давно: на столе полно бутылок и посуды. Не успели сесть — из проёма вышел парень с чистым полотенцем через кисть.

— Что желаете, господа? — не угодничая, строго спросил он.

— Дай-ка нам… любезный… — протянул Корф.

Есаул заметил — парень поморщился — и подумал: «Это не наши половые, гордости не потерял».

— Значит, так! — закатил глаза к потолку Исидор Игнатьевич. — Само собой, бигос. А запить-то чем? — прищурил глаз Корф.

Не принимая игры, парень, глядя сквозь Корфа, сухо проговорил:

— Пиво у нас очень хорошее.

— Вот и ладно! Неси!

Парень повернулся так стремительно, что есаул подумал — сквознячком пронесло.

— Что это ты, Исидор Игнатьевич? Парень-то непростой.

— Да ладно уж! Нельзя и покочевряжиться! Впрочем, да, наверное, перебрал.

Заказ, конечно, парень не принёс. С огромного подноса поставил на стол две такие же миски с дымящимся бигосом, две кружки с чёрным пивом, ломтями хлеба и зеленью борцовского покроя человек. Исидор Игнатьевич, враз посерьёзнев, поспешно отхлебнул из кружки, понюхал и с восхищением произнёс:

— Просто чудо какое-то. Тут тебе и тмин, и ваниль, и ещё что-то! А вкуснотища-то какая! Ты попробуй, есаул, язык проглотишь! — и покосился на здоровяка.

А тот, простодушный, словоохотливо заговорил:

— Рецепт семейный! Сами варим. Ещё дедушка моего дедушки его варил. И его дедушка тоже! Всем нравится. Заходите почаще, господа! Будем рады вас видеть.

Едва успев отобедать, откинулись на спинки стульев, как вдруг снаружи донеслись детский плач и тревожное ржание Кисмета. Откинув стулья, все высыпали на крыльцо. Три белобрысых мальца, мал мала меньше, столпились у коновязи. Самый малый стоял и заливался во весь голос. Лежащего у задних ног Кисмета оттаскивал за руки подальше, должно быть, самый старший, покрупнее. Евгений Иванович, метнувшись с крыльца, в несколько прыжков оказался рядом. Обхватив маленькое тельце, поднёс к лицу: «Больно? Где?» — и осёкся: малыш смотрел на него удивлённо, с улыбкой даже.

— Ну и напугал же ты меня! — выдохнул Евгений Иванович и поставил мальца на ноги. — Что тут у вас происходит? — повернулся к старшему.

— Янек лез в седло, покататься хотел, — потупился старший.

— Господи! — засмеялся подошедший Корф. — Да он, наверное, только вчера ходить начал. Сколько тебе лет? — нагнулся к малышу.

— Три! — крикнули с крыльца.

— Ну что тут делать?! Надо покатать, есаул! — засмеялся Корф.

Евгений Иванович отвязал повод, погладил голову беспокойно перебиравшего ногами коня, прошептал что-то ему на ухо. Поднёс малыша. Тот бесстрашно вцепился в гриву. Кисмет отдёрнул было голову, но фыркнув, принюхался и, похоже, успокоился. Зорич осторожно посадил мальца в седло и прошёл туда-сюда несколько раз по улице.

Уйти сразу не получилось. Усадили за стол. Хрустящие колбаски запивали фирменным пивом за счёт заведения, долго жали руки, появился даже тот гордый парень.

Ушли, покачиваясь.

— Надо же! — заметил внимательный Исидор Игнатьевич. — Пивко-то с градусом!

Ведя коней в поводу, не спеша прошлись вдоль домов с засаженными цветами клумбами.

— Чистенько-то как. Тишина. Благодать! — причмокнул губами Корф. — После службы поищу что-нибудь подобное.

Улицу замкнул длинными прилавками в несколько рядов полупустой рынок.

— Не сезон, — резонно заметил Корф, — весна. Летом здесь повеселее будет. Край урожайный, богатый. Земли плодородные. Это тебе не столичное болото!

В негустой толпе Исидор Игнатьевич показал Зоричу приземистого мужика в коричневой косоворотке.

— Вот он — Аким.

Привязав коней, пошли вдоль рядов. Купили несколько пучков зелени и связку аппетитно пахнущих копчёных рыбёшек. Постояли среди баб, слушавших безногого героя войны в застиранной добела гимнастёрке, певшего под гармошку трогательную песню на извечную тему — про пылкую любовь и чёрную измену. Бабы, как потом сыронизировал Исидор Игнатьевич, вытирая, не сговариваясь, концами головных платков мокрые глаза, вспоминали каждая своё — приключения своей промелькнувшей молодости. Положив монету в чашку парня, есаул, выпрямляясь, почувствовал в боковом кармане кителя чью-то руку. Покосился — Аким. Побродив по рядам, повернули к дому.

— Давай через овраг, — предложил Исидор Игнатьевич, — там посуше. Да и не будем смущать тех молодцов, пусть расслабляются.

Только отъехав на приличное расстояние от домов посёлка, осторожный Евгений Иванович достал из кармана и протянул Корфу свёрнутое в трубочку донесение Акима. К его удивлению, Исидор Игнатьевич, не читая, молча сунул бумажку в свой карман. «Что это он? Забыл очки? Или мне не доверяет?» — эта мысль, мешаясь с пустяшной болтовнёй, грызла его всю дорогу.

Уже утром следующего дня Исидор Игнатьевич развеял все его сомнения. Поздоровавшись, он уселся в любимом углу дивана, перекинул ногу на ногу, достав расчёску, поправил скромный пробор в остатках волос. Покончив с этим делом, сдул с расчёски прилипшие волоски и, положив её на место в карман, начал буднично, как бы продолжая вчерашний прерванный разговор:

— Так на чём же мы вчера остановились? На надеждах, которыми мы живём! Вот этот клочок бумаги с Акимовой клинописью. — Вытянул из кармана. — Должен сказать, уважаемый Евгений Иванович, что надежды наши в некотором смысле сбылись. Не буду злоупотреблять вашим терпением, уважаемый коллега, расскажу только самое существенное.

Слушая вполуха ёрничанье Корфа, Зорич отметил, что давно не видел Исидора Игнатьевича таким, насторожился, зная его, понял: случилось что-то важное.

— Так вот! На Пасху тщедушный Януш Хвощевский пригласил к себе в гости свою дородную сестрицу Казимиру и мужа её Анжея. Там на пари Аким выиграл рубль, сломав подкову. Иметь такого силача в работниках — мечта любого хозяина. Януш был податлив в уговорах, и уже назавтра Аким с вещами в качестве работника на всё перебрался в дом Озимека. Вот так-то!

И тут Исидора Игнатьевича прорвало: он, потирая ладошки, засмеялся совсем по-детски радостно.

— Поздравляю, Исидор Игнатьевич! — подыграл есаул. — Тонко сработано! И что теперь?

— А теперь? А теперь… теперь вот что, Евгений Иванович. Аким устроился в доме на втором этаже в комнате с конюхом Андреем. Соседнюю комнату занимают четверо постояльцев. Двое работают на руднике понедельно. Двое — в порту. К ним часто захаживают гости. Засиживаются допоздна. Хозяев не беспокоят — лестница на второй этаж ведёт по наружной стене дома. Под окном их комнаты крыша сарая. Аким, опустившись на неё, пытался подслушать, о чём они говорят. Не получилось: говорили по-польски. Надо узнать, кто они, откуда прибыли. Вряд ли они местные. В каких они отношениях со старостой?

Помолчав, Корф продолжил:

— Я думаю, есаул, неспроста хозяйка так встревожена. И она наверняка что-то знает. И это не все приятности, дорогой коллега. Я сделал запрос в департамент полиции, не может ли иметь хоть какое-то отношение к взрыву на Благовещенской наш американец как лицо, пострадавшее от снаряда с теми же компонентами. И что ты думаешь?! Евгений Иванович, я стрелял наугад, но попал в яблочко. Американец лично знал капитана судна «Джон Крафтон» и встречался с ним накануне того, как «Крафтон» на деньги американского миллионера в фонд русской революции должен был доставить в Россию для соцреволюционеров крупную партию оружия и взрывчатых веществ. Есть предположение, что эту встречу проследили и решили устранить нашего американца как автора возможной утечки. Но поспешили: «Крафтон» сел на мель на Балтике, в Ботническом заливе, и взорвался или был взорван. И обнаружен пограничной стражей. Так что американец может спать спокойно. Что касается Джона Макгиллана — и тут просвет: он такой же англичанин, как я папуас из Новой Гвинеи! Это Семён Иванович Судаков из обеспеченной купеческой семьи. Родился в Смоленске. Учился в гимназии. Поступил в Московский университет. Ну а там — по обычной схеме. Наслушался баек доброхотов-товарищей. Занялся революционной работой. По студенческому делу поехал в Якутию. Вернулся домой под надзор родителей. Вступил в партию эсеров. Изучал за границей химию взрывчатых веществ. Вступил в боевую организацию, где и работал до самой смерти. Причиной его появления в Приморске, предполагают, явилось осуществление покушения на великого князя Владимира Александровича во время его посещения южных губерний. Что касается посетившей его парочки, то из донесения охранного отделения — возможно, их видели на железнодорожном вокзале. А одинокий молодой человек пропал бесследно, может, когда-то прояснится, бог знает.

Зорич, слушая, думал: «А с какого боку здесь графиня? Странно, что Корф ни разу не обмолвился о ней. А о ком это „он здесь" сказал мне перед смертью Попов? Если он был как-то связан с Астафьевым, то он мог через него выйти на Александра. Но это не всё золото. Александр сказал мне об этом. Тогда кто? Те варшавские поднадзорные? Но они, по данным охранного отделения Варшавы, выехали уже после той экспроприации. А что, не могло быть других? Может, была и другая группа? Бог знает, какие из них заплели Стаса в свои интриги. Слава богу, он не участвовал в этой последней акции. А то бы ему не выкрутиться, повязали бы кровью, мерзавцы».

— Евгений Иванович, ты меня слышишь? — ворвался в его сознание голос Корфа.

— Ну да, — смутился, очнувшись, есаул. — Извини. Так, задумался кое о чём.

— Ну так вот. Я о чём сказал? — поднял палец вверх Исидор Игнатьевич. — Если эти постояльцы, напугавшие разлюбезную Казимиру Юзефовну, те самые мазурики, то мы их прищучим — и делу конец, — и помолчав, добавил: — Надо только держать на длинном поводке полковника Жлуктова.

Как бы он нам своими патрулями всё дело не испортил, не спугнул их. Что за интерес у него к хуторам? Вокруг полно других посёлков. Как ты думаешь, Евгений Иванович? Может, он знает что-то?

Зорич пожал плечами, пропустив мимо ушей слова Корфа.

Через пару дней после посещения Корфом польских хуторов на большом пруду рано утром появился новый рыболов. Пройдя за согбенной спиной продрогшего в туманном холодке, тупо смотревшего на замерший поплавок Акима, он, поздоровавшись и не получив ответа, прошёл пару десятков шагов дальше по заиленному берегу. Положил на траву узелок и удочку. Сбросил с ног заношенные парусиновые туфли, закатал до колен серые холстинные штаны и достал из кармана брюк жестяную коробочку из-под монпансье. Достал оттуда дождевого червяка, ловко насадил его на крючок. Плюнул на него, протянул по леске поплавок из бутылочной пробки с воткнутым гусиным пером. Чертыхаясь, вошёл в холодную воду, забросил подальше крючок, воткнув в песчаное дно длиннющее удилище из выскобленной орешины, вернулся на берег и, перекрестив ступни, сел по-турецки. Развязав, расстелил на мокрой от росы траве большой платок и, стукнув друг о дружку пару круто сваренных яиц, начал завтракать.

Меж тем утренний туман, расползаясь, таял клочьями, открывая в продолжение берега справа и слева, сквозь торчащие камыши, макушки продрогших рыбаков. И среди них незаметные, как все, головы филёра Акима и его связного, сотрудника департамента полиции с немалым содержанием в триста пятьдесят рублей.

В предчувствии скорой развязки кошмарных преступлений в восточной губернии усилия сыскных ведомств, поощряемые наставлениями, рекомендациями, техническими советами титулованных особ столицы, приняли небывалый прежде размах. Предполагаемая связь экспроприаций на золотых приисках с усиливающимся мятежным настроением на западных землях заставила всю полицейскую машину страны заработать с невиданной прежде скоростью, постепенно затухающей усилиями российских вёрст и времени. Скромной докладной Корфа по инстанции о возможной связи постояльцев Озимека с событиями последнего времени вкупе с покушением на агента Попова, Зорича и его, Корфа, усилиями губернских властей, понукаемых к действиям по розыску преступников столичными депешами, был придан гипертрофированный смысл.

Но в то время, как каждый столичный дворник был проинформирован в околотке о том, «что и как», «почему и зачем», будучи проверен на наличие свистка и фартука, стоял, опёршись на метлу, у ворот вверенного его попечительству дома и мрачным взглядом из-под надвинутого на лоб картуза провожал впавших в оторопь, увидевших его сумрачную фигуру редких прохожих, Приморск жил обычной размеренной жизнью. Усиленный несколькими присланными в помощь сыщиками отдел Корфа работал в привычном ритме. Были установлены личности постояльцев Озимека. На руднике работали Лех Зеленьский и Марек Божановский. В порту — Вацлав Шиманский и Сбигнев Чернецкий. Был установлен круг их общения. Он был немногочислен и замыкался на работниках порта и рудника и обитателях дома Озимека. Сложности начались с установлением личности ночных посетителей. Несколько попыток проследить их обратный маршрут закончились неудачами. «Отлично ориентируясь в ночной темноте, они уходили проломами в заборах, какими-то оврагами, зарослями крапивы и колючих кустарников», — так писал в оправдательной записке после «наезда» Корфа А. Никоев. А сыщик Проворов на обвинение его в служебном несоответствии описал на двух листах происшествие, жертвой которого он едва не стал единственно в силу неуёмного желания послужить государю и отечеству:

«Преследуемый в тщетных попытках оторваться от меня, петлял, как заяц, — писал Проворов, — среди каких-то сараев, мусорных куч, поваленных заборов. Бездомные собаки, должно быть, с умыслом им подкормленные заранее, кидались на меня, преследуя. Прижатый к забору злобным псом, я был вынужден прекратить преследование. Желая обезопасить себя от хищного зверя, я оторвал доску в заборе и попытался протиснуть себя на ту сторону. Но в силу своей крупнотелости не смог сделать этого и застрял, не имея возможности отбиваться от озверевшей собаки. Пёс, пользуясь случаем, оторвал мне кусок пиджака, порвал брюки в нескольких местах и покусал моё тело внизу и сзади. Не в силах терпеть это, я стал кричать и так рванулся вперёд, что оторвал секцию от забора с одним столбом, который, наверное, едва держался в земле и упал на землю вместе со псом, который продолжал кусать меня сзади. На мои крики и собачью злобу из дому выскочили люди и, не разобравшись, стали бить меня палками и обзывать по-всякому, обвиняя в воровстве забора».

Корф, читая это, взглядывал временами на понуро сидевшего напротив на краешке стула толстяка, прижимал к лицу платок, а дочитав, снял очки, долго вытирал глаза, потом, махнув рукой, сказал только:

— Иди с богом!

От попыток проследить маршрут ночных посетителей дома Озимека пришлось отказаться по понятным причинам. Со слов Акима, они приходили не каждый день, по двое, иногда втроём. Выбрали именно такой день и решили брать их. Однако, к удивлению Исидора Игнатьевича, ему было предложено не спешить с выполнением этого, так как на финальной стадии операции будет лично присутствовать и руководить этим действом высокопоставленный чиновник из центра. Ошарашенный полученной рекомендацией Корф явился за сочувствием к своему другу. Туповато улыбаясь, он сел на диван и, собравшись с мыслями, честно ответил на вопрос отложившего бумаги в сторону и с сочувствием спросившего его есаула:

— Что это с тобой, Исидор Игнатьевич?

— Да если бы я это сам знал, дорогой мой. Ни черта не понимаю! Будем бездействовать и ждать высокопоставленную особу оттуда! — Корф поднял палец к потолку. — И работать впредь, как я понял, под его началом. Меня поразило уведомление о завершающей фазе операции! Какой, к чертям собачьим, операции?! Они там, — кивок головы наверх, — знают что-то, чего не знаем мы?! Да бог с ними! — стал затухать Корф. — Пусть приезжают и руководят.

Так оно и случилось. На второй день к вечеру Корф сообщил Евгению Ивановичу:

— Прибыл всеми жданный!

А на следующее утро были приглашены оба «приложиться к ручке», как шутил потом Корф, раздосадованный долгим ожиданием.

— Будет, должно быть, учить, с какой стороны ломоть хлеба маслом мазать! — поднимаясь по лестнице, успел съехидничать Корф.

Но всё оказалось куда как проще. Кроме начальника управления, в кабинете у стола сидел, положив тоненькую папку перед собой, приятный молодой человек. У окна спиной стоял какой-то крупный мужчина.

— Проходите, господа, присаживайтесь! — пригласил Загоскин. — Ваше превосходительство, позвольте вам представить.

Человек не спеша повернулся от окна. Это был ещё крепкий старик лет за семьдесят с коротко подстриженным бобриком на седой голове. С крупным носом на упитанном лице. В петлице серого сюртука — Крест Владимира.

— Позвольте вам представить моего заместителя Корфа Исидора Игнатьевича, а это Зорич Евгений Иванович.

— Вот как! — прервал его сановник сильным ещё голосом. — Евгений Иванович? Я начинал службу под началом вашего батюшки. Достойный был человек… Но к делу, господа. Причина моего появления здесь — докладная записка, в которой было сказано о возможном завершении розыска, касающегося многих дел, связанных с грабежами, убийствами и хищениями крупных партий золота на руднике и приисках. Есть косвенные данные, позволяющие полагать, что эти события могут иметь политический подтекст. И быть напрямую связанными с мятежными волнениями в западных губерниях. Дано указание максимально ускорить и завершить работу по розыску похищенного золота и задержанию лиц, виновных в этих злодеяниях. Я хотел бы знать, господа, на какой стадии находятся дела, связанные с этими событиями, и их самые мельчайшие детали. Итак…

— Ваше превосходительство, — начал побледневший Корф, — я не хотел бы, чтобы у вас было ложное представление о моей причастности к указанной вами докладной записке. Все мои рапорты и служебные записки не были адресованы дальше стен этого кабинета. Я с сожалением должен доложить вам, что все иллюзии, связанные со скорейшим завершением этих преступлений, ошибочны, ибо не имеют под собой материальной базы. Мы находимся лишь в самом начале попыток увязать мелкие детали, известные нам, с происшедшими событиями. Я изложил, ваше превосходительство, всё сделанное нами в этой докладной и прошу вас ознакомиться с этим.

Сановник, мрачнее тучи, нахмурив брови, постукивая по столу массивным перстнем на указательном пальце правой руки, внимательно слушал Корфа, изредка косо поглядывая в сторону начальника управления, а Загоскин то и дело вытирал раскрасневшееся лицо.

— Хорошо. Благодарю вас, Исидор Игнатьевич, — сказал сановник. — На какое время назначена сегодняшняя акция?

— На десять часов вечера, ваше превосходительство!

— Хорошо, я буду присутствовать! — закончил сенатор.

И пошёл к выходу. За ним — молодой человек, что-то строчивший всё это время пером в своей папке. Метнулся вслед и начальник управления. Пробегая мелкими шажками мимо Исидора Игнатьевича, сделал свирепое лицо и зло постучал пальцем по своему лбу. Исидор Игнатьевич равнодушно пожал плечами.

Проехали по краю рощи мимо дома Озимека уже в сумерках. В глубине, за деревьями, стояла машина сенатора. Вокруг маячили казачьи тени. Через полчаса в полной темноте со стороны дома появился человек. Безошибочно определив Корфа, подошёл и что-то негромко сказал ему. В группе окруживших его казаков сенатор пошёл к дому. По широкой лестнице поднялись к двери второго этажа Зорич, Иван Заглобин и Корф. Чуть ниже в окружении четырёх казаков — сенатор и Загоскин. Оттеснив плечом есаула, Загоскин распахнул дверь. С поднятыми стволами ворвались вовнутрь и замерли… Большое, хорошо освещённое помещение. Два стола и сидящие за ними люди. На их лицах не испуг, а удивление. И ни малейшей агрессии. За ближайшим столом, повернувшись к ворвавшимся, в подпоясанном кушаком цветистом халате, выставив ногу в домашней туфле с помпоном, хозяин заведения Анжей Озимек. На столах бутылки, стаканы и ворох ассигнаций. В полной тишине к сидевшим подошёл сенатор. Окинул беглым взглядом оцепеневших картёжников, пальцем раскидал кучку мелких самородков и повернул к выходу. Проходя мимо Корфа и Зорича, проговорил негромко:

— До завтра, господа!

Последующая неделя была богата событиями. Место Загоскина было предложено Корфу. Но согласия он не дал, сославшись на отсутствие опыта административной работы. Он-де больше пользы принесёт нашему отечеству на оперативной работе. Сошлись на том, что Корф заполнит собой появившуюся брешь следующей кандидатуры на замену Загоскина. На том тему и прикрыли. А к концу недели Корф привёл к Евгению Ивановичу человека с прииска на реке Студёной. Одетый по-таёжному, пахнущий дымком и сапожным дёгтем. Невысокий, поджарый, с глазами-буравчиками. И рассказал следующее. На прииск нагрянули люди Астафьева. На вопрос, почему они так решили, ответил, что бандиты называли главаря Гор, а все знают, что это кличка Астафьева. «Они побили людей. Забрали кубышку с золотом, но прокололись — двое наших пошли за ними следом. И мы знаем теперь, где их база».

— Молодцы! — потёр ладони Корф. — Какие молодцы! Ты где остановился?

— У сестры.

— Денёк отдохнёшь, послезавтра выступим. Жаль, без меня только. — Повернулся к есаулу. — Всё на тебе, Евгений Иванович, готовься.

Покинули казарму ранним утром. Десять человек. Оба Заглобиных, Егорка. Все на неприхотливых монголках, и две вьючные лошади. Дорога тянулась вдоль небольшого ручья, перескакивая с берега на берег. Потом стала подниматься полого в горы. Из оврага в овраг. Мелколесье сменили высоченные хмурые ели и кедры. А на песчаниках — громадные, в два обхвата, с золотыми стволами красавицы-сосны. В низинах, несмотря на сухой солнечный день, донимали комары и мелкая мошка. Спасал берёзовый дёготь — смазывали им лицо и руки тонким слоем. Завязывали туго воротники и рукава. На ночлег остановились на большой, продуваемой ветром поляне. Поутру, спустившись с покрытой валунами пустоши, вышли к руслу Студёной, перешли по мелкому галечнику речку вброд, отыскали в высокой траве едва заметную тропу по затёсам на деревьях. И, не сбиваясь, всё по одной стороне реки, вышли к обеду на прииск. Большая поляна с торчащими пнями, громадными отвалами земли протянулась по обе стороны реки и продолжалась далеко вперёд по течению. На ближайшем краю поляны, у леса, в разбросе были видны несколько небольших строений из потемневших от старости тесовых досок. В одно из них и привёл есаула проводник. За столом сидел лысый старичок в круглых очках и, склонив голову набок, что-то строчил на листке бумаги.

— Ерофей Иванович! — негромко окликнул проводник.

Старичок, продолжая писать, поднял руку, мол, прошу не мешать, и лишь положив ручку, поднял голову. Увидев внушительную фигуру человека в казачьей форме, всплеснул худенькими руками, вскочил со стула, схватил ручищу есаула, потряс её:

— С приездом, ваше благородие!

Потянул Зорича к табурету.

— Ну спасибо вам, спасибо! А я и не надеялся! Ну, Астафьев, держись! За всё ответишь, собачий сын! Василий, — повернулся к проводнику, — беги к Лукерье, пусть готовит обед. Всё на стол! Сколько вас, ваше благородие?

— Десять, — освобождая воротник бешмета, ответил Евгений Иванович.

— Ты слышал, Василий? Десять!

А Василия и след уже простыл.

— Казаков устрой. И баню! Баню запалите! — тоненьким голоском закричал в открытую дверь Ерофей Иванович.

Вспомнил про очки, снял их, положил на стол. Сел и уставился влюблёнными глазами на Зорича.

— Подождите немного, ваше благородие, сейчас всё устроим в лучшем виде! Пообедаете. У нас есть козье молоко, и творог делаем. Куриц держим. И яйца есть. С питанием у нас поставлено всё хорошо, как следует. Банька у нас мировая! Да, даже мёд у нас есть, совсем запамятовал.

Слушая трескотню Ерофея Ивановича, глядел с удивлением на тщедушную фигуру старика, зная понаслышке нравы старательской среды, условия их непомерно тяжкого труда, наложившего свой отпечаток на их характер, неуправляемый извне и неудержимый, держать их в узде мог разве что хитроумный детина с пудовыми кулаками, а тут такое. Вечером собрались в тесном составе обсудить дальнейшие действия: есаул, оба Загоскина и оба старателя, проследившие грабителей до их убежища, — Андрей и Фёдор. Обоим лет под тридцать. Оба немногословные, привыкшие к тяжёлому труду, крепкие. Бандитов они насчитали пятерых, до зубов вооружённых, наглых и отчаянных.

— Нас здесь было вчетверо больше, они нас взяли на испуг. Согнали всех в барак. Уводили в сарай по одному. Били, мучали, дознавались, где кубышки. И прознали где. Мы с Фёдором до сарая сбереглись, — рассказал Андрей, — и — за ними, а они не знали и не прятались. К ним надо пешком. Дольше, но безопаснее. Вдруг лошадь заржёт.

— Да и дороги туда нет, сплошь буреломы! — добавил Фёдор.

Порешили казаки так: «Выходим рано утром. До места ведут Фёдор и Андрей, а там — в кусты, и не высовываться. Без них справимся. По возможности берём живыми», — решил есаул.

— Правильно! — сказал в заключение сидевший в углу на табурете и молчавший всё время Ерофей Иванович. — Так им, варнакам, и надо! Неча честных работяг забижать!

До полудня шли по берегу Студёной. Потом по дорожному броду перешли на другую сторону. И двинулись по тележным колеям заброшенной дороги. Огибая каменные нагромождения, поднимались в горы. Так шли ещё четыре часа. И, наконец, к вечеру, дойдя до развилки, проводники уверенно, не сбавляя шага, повели казаков в сторону, находя дорогу в чащобе леса по примятой траве и обломанным веткам. Наконец шедший впереди Андрей поднял руку, остановился и, повернувшись к казакам, проговорил:

— Пришли.

Они остановились на горе. Всё, что было впереди и во все стороны, спускаясь по склону, было сплошным, без прогалин, хвойным лесом. Лишь кое-где над могучими елями поднимались макушками к небу каменные островки.

— Смотри, ваше благородие, — показал Андрей, — вон избушка у той сосны, пониже скалы, видишь?

Есаул молча кивнул головой.

— Вот там и живут. Им тут привольно, ниже по Студёной ещё два прииска — есть кого грабить. А той брошенной дорогой, что мы шли, можно выйти на тракт, а оттуда — во все стороны, попробуй поймай! А тут такая глухомань, сам видел, попробуй-ка найди!

— Ясно, — кивнул головой Зорич. — Спасибо вам, ребята. Большое дело вы сделали. А теперь оставайтесь здесь — и тихо-тихо.

Передохнув с полчаса, пошли цепочкой вниз по склону. Когда, перебравшись через неглубокий, с заросшими кустами смородины берегами ледяной ручей, увидели в просветах между деревьев крышу избушки, пошли медленнее. Вечер стоял безветренный, тихий. Лишь издалека доносилось едва слышно ленивое цоканье кедровки. Подобравшись ещё ближе, они уловили едкий запах дыма. На вытоптанной земле в десяти шагах от избушки разглядели сквозь кусты фигуры двух человек, сидящих у костра. Должно быть, кашевары, догадались казаки. Подобрались ползком так близко, что можно было понять смысл разговора сидящих у костра. Есаул едва слышно сказал Фролу Ивановичу и его племяннику:

— Ваши — у костра.

Остальным:

— Вы — в избушку.

И громче:

— Пошли!

Иван с лёгкостью распластал по земле сидящего боком с прутком в руке. С Фролом Ивановичем случилась незадача: вскочив, он, сделав пару шагов, поскользнулся на траве и упал на колено. Второй, в синей рубашке, сидящий к казакам лицом, среагировал мгновенно. Увидев их, он метнулся за избушку, в кусты. И ушёл бы, если бы есаул не кинулся за ним вдогонку. Погоня, к удивлению хорошо тренированного есаула, длилась довольно долго. Потом расстояние до синего пятна стало быстро сокращаться. И, наконец, остановились на краю большой поляны. Зорич увидел беглеца. Тот стоял, согнувшись и опёршись руками о колени. Дышал открытым ртом, восстанавливая дыхание. Увидев есаула, выпрямился, достал из ножен у пояса нож и стал ждать. Есаул подошёл совсем близко. Подумав, достал свой. И тут случилось неожиданное. Беглец спокойно, с удивлением проговорил:

— Постой-ка, ты ведь есаул? Я же так тебя знаю. Мы же с Александром Петровичем к тебе с Астафьевым в гости приезжали. Он у тебя ночевал, а мы в машине ждали. Только не говори, ради бога, что не помнишь или не знаешь! Отпустил бы ты меня, казак. Кому будет польза, если мы тут резаться будем? Я ведь тебе тоже не спущу. Я тоже из таких, как ты.

Только из бывших. Тоже служил отечеству, а потом, видишь, куда жизнь завернула. Если твоя возьмёт и меня сдашь, мне мало не дадут, а на каторгу я один не пойду… Подумай, есаул. Да и ради чего?! Скоро всё полетит в тартарары… — Помолчав, проговорил: — Ну что, есаул? Как решил?

А Евгений Иванович решил всё и сразу. Спрятав нож, сказал коротко:

— Ты меня никогда не видел и не знаешь. Понятно?

— Спасибо, есаул! Слово даю. — И повернувшись, уже собираясь уйти, добавил: — Не знаю, пригодится оно тебе или нет, а мне всё равно. Мужик ты правильный, потому и говорю. Слышал я как-то, говорили они про какую-то графиню и американца. Это я про Астафьева и Александра Петровича. Я был сильно навеселе и ничего не понял, запомнил только это. Ну, бывай, есаул. Удачи тебе! — и скрылся в кустарнике.

Возвращаясь к избушке, Евгений Иванович осмысливал услышанное. Из своих отношений с Астафьевым Александр не делал тайну, говорил о знакомстве с ним ещё по Петербургу, а вот разговор с ним о Диане и американце был для есаула чем-то новым, но озабоченный проблемами нелёгкого дня, усталый Зорич отложил раздумья о нём на будущее.

Уже сомневаясь в правильности выбранного направления, есаул вышел к избушке, услышав с радостью громкий разговор и смех казаков. Четверо бандитов сидели на земле со связанными руками спиной друг к другу. Рядом лежали несколько брезентовых мешков с кожаными ремнями. «Вот она — кубышка!» — усмехнулся есаул. Чуткие казаки не задали ему ни одного вопроса.

— Евгений Иванович, — подошёл к нему Фрол, — покушать бы надо. Вон какой кулеш нам эти мазурики сварили.

Кивнул в сторону кое-как сработанного стола, на котором миски с едой, ломти хлеба, какая-то зелень, закопчённый чайник и четверть самогона.

— И ведь с мясом ещё! Безбедно живут! Кто-то их подкармливает здесь. Эй, слышь? — пнул ногу сидевшего Фрол Иванович. — Где продукты берёте?

— Да подвозят нам, — угрюмо ответил тот, не поднимая головы.

— Как это — подвозят?! — удивился Фрол. — До вас и дороги-то нет, к вам и ногами-то не добраться!

— Ну да! — заупрямился сидевший. — Много ты знаешь! Вон в ту сторону, — кивнул головой, — лошадью можно, и до хутора полдня пути.

— Вот те и на! — почесал затылок Фрол.

— Подожди-ка, Фрол Иванович, — подошёл есаул. — Скажи-ка мне, сиделец, кто это тот, который ушёл?

Но отвернув голову в сторону, сидевший замолчал.

— Ты што, не слышишь, што ли?! Отвечай их благородию! Ну! — рявкнул Фрол.

— Астафьев это. Алексей Владимирович, — нехотя выдавил тот. И добавил: — Старшой он у нас.

— Вот оно как! Ловкач! — усмехнулся Евгений Иванович.

Поужинав и покормив сидельцев, казаки вынесли постели из дома и уложили их на густую траву с обратной стороны избушки. Развязав руки, запустили бандитов в дом. Поставили в угол пустое ведро.

— Если припрёт, — доходчиво пояснил Фрол Иванович и добавил: — На топчанах и без постелей можно поспать. А завтра вам долго придётся топать в обратном направлении.

Дверь припёрли снаружи, вогнав в землю деревянный кол, и легли спать. Два кашевара по вечернему жребию встали раньше других, по холодку. Разожгли два небольших костра вместо одного большого — это чтобы не обжечься. Повесили котелки, набили их кусками солонины, а внизу к пламени поставили ведро с водой для чая. Проделав это, отошли чуть в сторону, чтобы не перегреться. Легли на землю, положив голову на согнутую в локте руку вместо подушки, по-походному, и вразнобой захрапели, но вставали, чутьём угадывая, когда надо. Следили за пламенем, подкидывали сучья в костёр, и на качестве кулеша самовольство никак не отразилось.

Покушав, стали собираться в дорогу. Связав пленникам руки впереди, у пояса, связали их в одну цепь длинной верёвкой. Повесили на шею каждому мешки с золотом.

— Несли сюда, — заметил Фрол Иванович, — понесёте и обратно. Сами придумали!

Наполнили водой свои фляжки и те, что нашли в доме. Залили водой костры, закрыли на задвижку двери — там оставались кое-какие продукты, вдруг понадобятся, если кто заплутает, и двинулись в путь, растянувшись длинной колонной. Шли медленно. Узкая, едва обозначенная тропа петляла. Длинная верёвка, связывающая людей, цеплялась за ветки, задерживая движение. Пока дошли до заброшенной дороги, все издёргались. Избавившись от тропы, повалились на обочину и вздохнули с облегчением. Казаки, жалеючи, сняли на время тяжёлые мешки с шей пленников и напоили их водой в очередной раз. После отдыха дорогой пошли веселее. И всё же к броду через Студёную подошли ближе к вечеру, а до прииска добрались в густеющих сумерках. Их не ждали, но сбежались все. Казаков на радостях обнимали, хлопали по спине. Досталось и пленникам. Казакам пришлось силой оттаскивать разъярённых старателей от их вечных врагов — грабителей. С трудом удалось отбить их и, сняв длинную верёвку и мешки, загнать пленников в сарай. На шум чуть позже добрался и старенький Ерофей Иванович. Радости его не было предела. Он долго ходил от одного казака к другому и что-то говорил каждому своим слабым голосом, неслышное в общем гаме. Принесли керосиновую лампу, зажгли всё, что могло светить. Задымили трубы кухни и бани. Ночи не было. После парилки с квасом и веником был нескончаемо длинный обед с разговорами. Казаки, наконец, улеглись в чистые постели далеко за полночь.

Утром, разогрев, позавтракали остатками вчерашнего пиршества и стали собираться в дорогу. Наполнили до отказа седельные сумки продуктами благодарных старателей. Наполнили сверх всякой необходимости. Попытки умерить щедрость успеха не имели.

— Берите, берите, ребята, не обеднеем! Мёду в этом году было много. Орешник был ядрёный, и шишки кедровые были во — с кулак!

К Евгению Ивановичу подошёл Андрей и, выждав, сказал, что у Ерофея Ивановича дело к есаулу есть. Старик ждал их в конторе за своим столом, и перед ним лежал брезентовый мешок солидного размера. Поздоровавшись, деликатный Ерофей Иванович осведомился о том, как отдохнули казаки, всем ли необходимым снабдили их на дорогу и не увезут ли они с собой, не дай бог, какую-либо обиду на их гостеприимство. Пряча улыбку в усах, Зорич заверил славного старика, что казаки безмерно довольны оказанным приёмом и увезут в памяти бесконечную благодарность жителям прииска и ему, Ерофею Ивановичу, лично. Покончив с официальным ритуалом, Ерофей Иванович простодушно хлопнул детской ладошкой по брезентовому мешку и уверенно проговорил:

— Пустая ложка рот дерёт! Вот это вам, казакам, за спасение наше!

И, расчувствовавшись, потянул из кармана платок. Удивившись, есаул несвойственной ему скороговоркой, до неприличия, сразу ответил севшим голосом:

— Спасибо вам, Ерофей Иванович!

И чуть было по свойственной ему же вежливости не добавил: «Обращайтесь, пожалуйста, когда надо. Мы, де…» Да вовремя язык прикусил. А потом последовала самая приятная часть памятного утра. Позвали Фрола Ивановича как доверенное лицо со стороны казачества. Принесли мелкую брезентовую тару. Пару весов — аптекарские и с чугунными гирьками. И стали дуванить подарок старателей, руководствуясь древними традициями: львиную долю — атаману, всё остальное — всем поровну.

Завершив все предотъездные дела, сели в сёдла, пленников усадили по двое на вьючных лошадей — не совсем удобно, но всё лучше, чем пешком. Всё ранее завьюченное — палатки, котелки и прочее — оставили старателям. Провожать казаков, похоже, вышли все во главе со славным Ерофеем Ивановичем, которого эти суровые матёрые мужики, как понял есаул, любили как отца родного. Обратная дорога была без происшествий. Ночевали на песчаниках в сосновом лесу. Избавившись от палаток, спали, тесно прижавшись друг к другу, поддерживая тепло большим костром — как-никак, зима не за горами. Домой добрались к вечеру следующего дня.

— Я питал большие надежды, — сетовал Исидор Игнатьевич, — что твоя поездка будет результативной. И что? Они не знают ничего. Рядовые исполнители. Просто бандиты. Они работали, так сказать, изолированной пятёркой. Впятером и грабили. Вполне справлялись. Вот тот, что ушёл, Астафьев, как сказали бандиты, мог рассказать кое-что. Кстати, Евгений Иванович, расскажи поподробнее, как он от вас ушёл.

— Ушёл очень просто — ногами, — нахмурился есаул. — Быстрые они у него оказались. Мои казаки в рукопашной большие мастера, но а в беге, уж извини…

— Ну ладно, ладно! — успокоил его Корф. — Не кипятись, я ж понимаю, тебе нелегко было. Да и ты меня пойми — задёргали ведь меня! Каждый день трясут. Вынь да положь, а мы не с места!

Корф с ожесточением потёр макушку и добавил безнадёжно:

— Жлуктов в рейд пошёл по прибрежным посёлкам. Может, он что привезёт.

Через пару дней Жлуктов доставил в Приморск жителя Привисленской земли — некоего Ярослава Домницкого. При проверке документов на вопрос, как он здесь оказался и с какой целью, тот отвечал неуверенно, путано, держался нервозно, и было решено доставить его в Приморск для тщательной проверки. В кабинете дознавателя присутствовал Корф. Всмотревшись, он обратил внимание на лицо Ярослава. Оно было всё испещрено чёрными точками. На вопрос, что с его лицом, поляк ответил, что это следы от сгоревших порошинок: на зимней охоте в ствол ружья попал снег, в результате чего якобы его разнесло. Слава богу, добавил Ярослав, глаза не пострадали: успел зажмуриться.

— Да, да, обычная история! — подхватил, сорвавшись со стула, Исидор Игнатьевич. — Ты помнишь, Палыч? — повернулся к следователю Корф. — Ты спрашивал, откуда такой шрам на лбу моего Федьки, племянника? Ты ещё не заметил — двух пальцев у него не хватает. Это ведь то же самое — ружьё рвануло. Ну, продолжай, продолжай, допрашивай! — добродушно предложил Корф, усаживаясь.

— Так вот, — поддержал Палыч, — расскажите о цели вашего прибытия. Если можно, то поподробнее.

— Господа! — с охотой продолжил осмелевший Ярослав. — Я же объяснил полицейскому начальнику, что моя преклонных лет бабушка, предчувствуя недалёкий конец своей жизни, со слезами упросила меня, — шмыгнул носом Ярослав, — найти своего младшего брата Янека, который много лет назад был сослан… ой! Пардон! — спохватился поляк. — Переехал на жительство в эти края. Вы же знаете, здесь полно наших земляков.

«Ну и шельма! — восхитился про себя Корф. — Так и полирует! А слог-то! Слог-то! Начитался классиков, мерзавец! По-русски — чисто, и оспины — есть за что зацепиться.

— Палыч, — подошёл к Ярославу Корф, по-свойски положил руку на его плечо, — я думаю, что цель приезда очевидна. Заканчивайте документ, грех задерживать такого приятного молодого человека беспричинно. А вы, юноша, — поднял палец Корф, — впредь отвечайте на вопросы полицейского начальства, формури… формурируйте свой ответ не путаясь и в правильной форме, — высказался Корф и, ступая на пятки и разворачивая ступни в стороны, раскачиваясь, пошёл к выходу.

Выйдя в коридор, Корф метнулся к одной двери, к другой. За обшарпанным столом сидел, положив ногу на ногу, в заношенных башмаках, в видавшем виды потрёпанном пальто и мятом картузе над небритой физиономией невидный мужичок, держа грязными пальцами замусоленную самокрутку. Увидев Корфа, затянулся, разогнал рукой клубы дыма и уставился на Корфа замороженными глазами.

— Сеня, у дознавателя молодой парень, жох, не зевай — он маху не даст! Сними портрет лица — и ходу! Головой ответишь!

Человечек ухмыльнулся, скривив на сторону лисью мордочку, встал, кивнул головой и пошёл к выходу.

— Здравствуйте, господа! — простуженным голосом поприветствовал Жлуктов.

А за ним, громыхая сапогами, вошли двое.

— Вот туда, — показал пальцем Жлуктов.

Поставив пару коробок, молодые солдаты бочком один за другим вышли в коридор, оставив на полу грязные пятна.

— Угощайтесь, господа! Это рыба. Хорошая рыба. Копчёная и вяленая, и икра. Много икры. Это осязаемый итог моей последней акции по поиску врагов отечества, — хохотнул Жлуктов.

Закашлялся, подтянул табурет к окну, съехидничав:

— С вашего позволения.

И положил на подоконник донцем вниз фуражку, а в неё — пару мокрых перчаток:

— Чтоб её!

Есаул впервые так близко соприкоснулся с лихим полковником. Поразило несоответствие какого-то трагического присутствия на его лице с постоянным ёрничаньем. Ходили слухи о какой-то драме в его жизни. Но Зорич относился к ним с недоверием и даже брезгливостью. Глядя на Жлуктова, он подумал о том, что в последнее время полковник стал проявлять странный интерес к их ведомству. А вдруг он знает о его отношениях с Александром больше, чем он думает? Или он имеет свой личный корыстный интерес в поисках золота? Надо будет не избегать контактов и присмотреться к нему, решил Зорич.

— Исидор Игнатьевич, — ворвался в его размышления голос Жлуктова, — как там мой задержанный? Перспективен?

— Не думаю, — с расстановкой протянул Корф.

А сам подумал: «Эх, зря я так, не надо было. Что там на запрос придёт?»

— Впрочем, мы его допросили, — уточнил Исидор Игнатьевич, — и под надзор — негласно.

— Ну понятно, — хрустнул пальцами полковник. — Я ведь к вам прямо с дороги, а надо домой. Баньку принять, привести себя в порядок. Может, заглянете ко мне вечерком, господа? У меня с дюжину бутылочек вполне приличного винца. Приглашаю.

— А что ж?! — оживился Корф. — Я за! Решительно! И надеюсь, что наш общий друг не посягнёт на традицию мальчишников. Как, есаул?

— Куда ж от вас денешься! — засмеялся Зорич.

На том и порешили.

Семён Иванович Шалыгин — следок, ходок, топтун — всё в одном лице. Специалист с большим опытом выскользнул через заднюю дверь, обошёл двором соседний дом, вышел проулком и окинул взглядом пустую улицу. Клиент ещё не вышел. Семён Иванович притулился бочком к огромному вязу и приготовился ждать. Прикинул про себя: «На соседней, Семёновской, пара извозчиков, если возьмёт, а мне не достанется, рысцой, дворами, по диагонали, к „Шевалье“, там его достану. Лошадку сниму. Там, у ресторана, их полно стоит». Ждать долго не пришлось. Едва он сложил в уме план действий, как через ступеньку с высокого парадного сошёл на мостовую тот парень, остановился, раздумывая, закрутил вокруг шеи шарф и крупно зашагал к Семёновской. Семёну Ивановичу повезло: он сел в другую пролётку, тычком в бок разбудил извозчика, и, чуть поотстав, поехали следом. Закончились домишки окраины. Потянулись кочками выкопанные огороды. «Куда это тебя понесло, парень? — огорчился Семён Иванович. — Денёк, похоже, будет хлопотным». Подумав, достал сложенный книжечкой газетный лист и кисет. Склеил слюной набитую самосадом самокрутку, запалил, предложил извозчику:

— Будешь?

Тот молча протянул руку. Задымили дружно. И завязался неспешный дорожный разговор. Так и ехали довольно долго через хмурый, с облетевшими листьями лес. Когда выехали в поле, Семён Иванович уже точно знал — к хуторам. А то, не дай бог, ещё дальше — к посёлку на побережье. Но обошлось. Пролётка парня, объехав дом первой улицы, остановилась у крайнего на противоположной стороне. Дом большой, в два этажа. Перед ним несколько телег с понурыми конягами. «Понятно, — уяснил себе Шалыгин, — постоялый двор». Парень, расплатившись, отпустил извозчика. «Значит, к месту приехал. Чудненько!» — порадовался Семён Иванович. И подождав, вошёл в большой, пахнувший табачным дымом и кислыми щами зал, тускло освещённый через грязные окна серым днём. Среди галдящих людей отыскал своего парня. Тот сидел за хозяйским столом у окна рядом с лестницей на второй этаж и, склонившись, о чём-то оживлённо переговаривался с толстяком в зелёной рубахе с засученными рукавами и в чёрном жилете. Семён Иванович присел за столик в углу. Подошедшему половому заказал селянку и стал торопливо прихлёбывать горячее варево. Выждав, когда хозяин, оставив наверху парня, спустившись, уселся за свой стол, допил пахнущий смородиновым листом горячий чай и вышел из дома.

Раздумывая, постоял на крыльце. Похоже, всё сходится. Снял жильё. Но почему здесь, а не в городе? Вроде не беден. Здесь такие, как он, долго не живут. Не этого поля ягодка. Задумавшись, чуть не пропустил вынырнувших из-за угла двух о чём-то спорящих, «пшикающих» людей. Поднялись по лестнице, не глядя на Шалыгина, вошли в дом. «Поляки, — подумал Семён Иванович, — не обрусеют никак». Достал из внутреннего кармана пальто кожаный портсигар, извлёк тоненькую французскую папироску с зельем и отдался «грехопадению» — так он сам называл этот процесс. Едва докурил, когда, громко хлопнув дверью, на крыльцо вывалились, о чём-то споря, те двое, а с ними — его парень. Обойдя его, спустились вниз и завернули за угол. До Шалыгина доносились обрывки их перепалки, но познания иноземного языка Семёна Ивановича, бывавшего иногда в посёлке, ограничивались парой фраз — «пся крев» и «матка боска», — и сейчас он посетовал на их скудность. Через какое-то время, покосившись на него, парень вернулся в дом. А Шалыгин проводил спорщиков, один из которых, распалившись, размахивал руками, до ворот добротного дома с резными наличниками трёх окон, в окружении цветочных клумб с голубым палисадником. «Приметно!» — восхитился Семён Иванович, вернулся на постоялый двор, снял извозчика и, довольный, вернулся на доклад к Корфу.

Есаул занимался своим наградным кольтом — «полировал и чистил». Исидор Игнатьевич, расхаживая, вспоминал детали покушения на великого князя Сергея со всеми ужасающими подробностями. Когда Семён Иванович, робко постучавшись в дверь, скромно полюбопытствовал: «Вы позволите?» — Исидор Игнатьевич, прервав монолог, подскочив, вытащил за руку на середину кабинета Семёна Ивановича и рявкнул:

— Не тяни, шельмец! Знаю я тебя! Давай колись!

Вытянув из него всё, Корф отошёл и радостно рассмеялся:

— Ну вот! Узелок-то и завязался! Что я вам говорил?! А уж с такой меченой рожей он — факт — в картотеке местечко застолбил. Ай да Семён Иванович, ну и молодец! Будь ты девицей — я б тебя расцеловал!

Всё это время Зорич, отложив в сторону свой револьвер, загадочно молчал, явно о чём-то думая, а потом, обратившись к Корфу, попросил:

— Исидор Игнатьевич, будь другом, присядь, пожалуйста, на диван, а то ведь на ногах не устоишь. Я тебе сейчас такое скажу…

— Ну давай!

Да так и сел, услышав от Евгения Ивановича:

— Ты знаешь, чей это домик-то, с голубым палисадничком? Хвощевского. Братца Казимиры Юзефовны.

— Ну и дела! — протянул Корф.

А на следующий день пришёл ответ на запрос Корфа относительно Домницкого. Исидор Игнатьевич зашёл поутру в кабинет есаула с большим потёртым саквояжем. Поставив его на стол, стал давать пространные разъяснения внимательно слушавшему Евгению Ивановичу по поводу содержимого каждой баночки и пакетика, а их оказалось так много, что монотонный голос педантичного Корфа привёл мысли Евгения Ивановича в состояние полного ступора.

— Ради бога! — не выдержал он. — Исидор Игнатьевич, ведь на каждой же упаковке что-то написано. Я думаю, Анна разберётся сама.

— И в самом деле, чего это я?! — остановился Корф. — Это всё благоверная моя. Расскажи всё да объясни всё. Беда с этими курицами! Но она права в том смысле, что витамины в таком положении очень важны.

— Да в каком таком положении? — улыбнулся есаул, помогая укладывать саквояж. — Каких-то несколько недель.

— Э, не спеши, лиха беда начало. Чёрт! Тьфу-тьфу, чего это я? Вот уж ляпнул, прости господи. Не обессудь, есаул!

Зорич от души рассмеялся.

Очень кстати дежурный принёс депешу. Распечатав, Корф пробежал её глазами.

— Вот оно.

И стал читать вслух абзацами:

— Домницкий Ярослав родился в 1882 году. В Белостоке. Отец — Иренеуш Янович, совладелец фабрики, так… Закончив курс гимназии в 1898 году, уехал к дяде Брониславу Яновичу в Москву… Университет, по студенческому делу — Сибирь, там сошёлся с эсерами, по окончании — под надзор родителей, домой. Конфедераты… Сошёлся с боевиками эсеров… Нападение на полицейский участок — не доказано. Соскользнул в деле о покушении на генерала Мина, участие в эксах в Баку и Тифлисе — фактами не доказано. А, вот что, — отложил бумагу, прочитав, Корф. — После убийства великого князя Сергея департамент полиции разослал телеграммы об аресте Савинкова. Была засада в доме родителей Савинкова в Варшаве. Там был агент Раскин. По его словам, Савинкова предупредил человек с оспинами на лице, предположительно Домницкий. Он скрылся, ранив филёра. Вот оно как! — заходил по кабинету Корф. — Личность-то, оказывается, более чем известная.

Задумчиво проговорил:

— В общем-то, у нас тут эсеры не очень затребованы. Губернатор наш никак не сатрап, Жлуктов — фигура для них, думаю, неинтересная: слишком мелкая… Благовещенская и американец — с этим мы разобрались. Значит, цель Домницкого — это золото. Такой гусь так просто не приедет. Уж если за ним сам Раскин по пятам ходил, значит, Домницкий дорогого стоит! Раскин, мой дорогой друг, агент департамента полиции. Он внедрён к эсерам в их ЦК даже как бы. За ним всюду два филёра следуют — так его берегут!

— Итак, что мы имеем? — продолжил после паузы Корф. — Связку — Домницкий и двое из дома Хвощевского. Причём они к нему, а не он к ним. Почему? Не хочет светиться? Возможно. Надо узнать у Акима об обитателях дома Хвощевского. Это раз. Узнать у Жлуктова, где задержали Домницкого. К кому-то ведь он ходил. Это два. Нам надо знать обо всех передвижениях Домницкого. Круг его общения. Для этого рядом с ним должен быть наш человек. Если он живёт на постоялом дворе, это нетрудно. Поселим рядом, лучше всего коробейника: не вызовут подозрений его хождения туда-сюда. Там же — своего извозчика с приличной лошадкой, «хозяина». Таких обычно «чистая» публика выбирает. Такой у нас есть. А лучшего коробейника, чем Семён Иванович, вовек не найдёшь. Вот и обложим этого волчару со всех сторон! Молод он, но из ранних. Уж поверь мне, Евгений Иванович.

— Да я и не сомневаюсь! — засмеялся есаул.

Оба Заглобиных и Егорка, патрулируя, проезжали улицей крайние дома польского хутора.

— Что это там? — прервал неспешный разговор Заглобиных Егорка.

На пустыре у развесистого дуба гомонила кучка детей. Фрол Иванович натянул повод, тронул шпорами коня:

— А ну!

Подъехав, удивились: дети не разбежались, как обычно, настроенные настороженностью родителей к казакам, а смотрели без боязни, будто ждали помощи.

— Что случилось, мальцы? — наклонился с седла Иван.

Девчушка лет трёх, вытирая слёзы кулачками, показала в сторону. Дети расступились. Иван, удивлённый, прислушался. Откуда-то издалека, едва слышный, доносился щенячий визг. Иван, присвистнув, спешился. В переплетении корней зияла уходящая вниз тёмная дыра.

— Вот те на! — Казак опустился на колени.

В лицо повеял с едва ощутимым запахом лёгкий сквознячок.

— Что там, Ваня? — подошёл Фрол Иванович.

— Да собачонка у них туда провалилась. Вон как заливается.

Туговатый на ухо Фрол наклонился над дырой, прислушиваясь. Выпрямился.

— Надо достать, Егорка. Верёвка-то у тебя в тороках есть?

— Не, Фрол Иванович, там метров десять, а то и поболе надо.

Ситуацию разрешили трое местных из ближайших домов — крепкий бородач и молодые парни.

— День добрый, господа казаки, — поприветствовал старший. Молодые, буркнув что-то неприязненно, бросили наземь моток верёвки, взялись за лопаты.

— Вода там, ручей, вот и размыло. Дождей этим летом много было. Надо закопать потом, а то дети могут упасть, да и скотина, мало ли что, ноги поломает.

Парни, расширив отверстие, обвязали верёвкой под мышками меньшего из них.

— Янек, — положил руку ему на плечо бородач, — возьми лопату с собой, держи впереди и расширяй, если надо.

Парень кивнул головой молча.

— Помогайте, господа казаки, — попросил бородач.

— Ну ясно, чего там.

Опускали недолго, но с задержками. Подняли парня наверх без проблем. Янек одной рукой прижимал к груди небольшого щенка, а другой держал лопату.

— Хозяйственный! — засмеялся Егорка.

Девчушка выхватила из рук Янека собачонку, счастливая, заулыбалась и припустила бегом к дому.

— Спасибо вам, господа казаки! — пожал руки бородач. — Нам надо во дворе свой колодец углублять: воды мало. Вот своей землёй эту дыру и засыпем, а пока сверху на доски земли накидаем.

Отъехав с полверсты, Иван, придержав коня, задержался, долго смотрел назад, о чём-то думая.

— Эй, племяш, ты чего? Аль забыл што?

— Да нет, дядь, ничего.

И тронул вороного.

Едва Евгений Иванович закрыл за собой входную дверь, из гостиной выпорхнула Аннушка. Подставив щеку для поцелуя, сказала:

— У нас Стас. Мой руки — и к столу. У меня всё готово.

Протягивая брату руку, Зорич подумал не в первый раз: «Как мы похожи. Странно, ведь матери разные. Может, это оттого, что они сёстры». Сев на стул, он окинул взглядом стол и оторопел. В центре большая вычурная посудина, рядом притулился цветного стекла с позолотой графин, тарелки с вензелями, ножи и вилки, похоже, из серебра.

— Что это, Анна? — вырвалось у него.

— Это подарок Александра! — заулыбалась та.

У есаула сошлись брови, дёрнулась щека. Он кинул на жену испепеляющий взгляд.

— Ну что ты, милый… — побледнела та.

«И в самом деле, что это на меня нашло? — опомнился Евгений Иванович. — Надо привыкать к роли бедного родственника».

— И в самом деле, — проговорил он вслух. — Прости, Аннушка.

У неё жалко искривилось лицо, глаза наполнились слезами, но сдержалась, с виноватой улыбкой взглянула на Станислава. Тот сидел с замкнутым лицом, глядел в тарелку.

«Чёрт бы меня подрал!» — озлился Евгений Иванович и наполнил рюмки. Потихоньку тягостная атмосфера развеялась. Евгений Иванович с аппетитом ел, нахваливал кулинарные способности жены, призывая в союзники брата. Тот с готовностью поддержал игру, и к концу ужина на бледных щеках Анны заиграл румянец. Пришло время убирать со стола. Стас предложил свои услуги, а перед тем, вспомнив, достал из кармана и подал есаулу квадратик бумаги:

— Письмо от Александра.

Есаул уловил тонкий аромат духов графини. «Странно!» — подумал он. Александр красиво, с завитушками, писал: «Здоровья тебе, брат! Дату отъезда считаю днями. Доверился Муру. Мне рекомендовали его как человека надёжного и смелого. Посмотрим, так ли это. В детали он, конечно, не посвящён. Довольствуем его сказкой. Хочу сказать тебе вот что: после той случайной встречи с нами Жлуктов — всюду. Похоже, он что-то подозревает. Не более того, но всё же с недельку, если можно, побыл бы ты с ним рядом, чтобы он не выкинул чего-нибудь резкого. И вот ещё что. Астафьев благодарит тебя и говорит, что в той бойне на руднике его люди не замешаны. Если захочешь его видеть — через шеф-повара в „Шевалье“. Очень надеюсь вернуться через пару месяцев, но не сюда — в столицу. Обнимаю тебя, Анну и, дай бог, не одного моего будущего крестника.

Аннушка, убрав со стола, пожелала покойной ночи и ушла в спальню. Стас, растянувшись на диване, погрузился в бесшумный сон здорового человека. А есаул, наполнив рюмку, затушив лампу, думая ни о чём, долго сидел за столом, глядя в темноту за окном, вслушиваясь в монотонный шум дождя, заглушаемый вдруг яростными порывами ветра.

— Жлуктову нужна помощь твоих казаков, — начал было Корф.

— Что?! — взвился есаул.

— Не горячись, Евгений Иванович. Он заручился поддержкой городского головы. Сам-то он никогда бы не решился на такое. Догадывается, должно быть, о твоей «любви» к его ремеслу. Не пойму только, что за дело у него к тебе и при чём здесь градоначальник.

— Он здесь?

— Наверху.

Когда Жлуктов вошёл в кабинет, там был один Зорич, который, перебирая бумаги, молча кивнул головой.

— Дело у меня к тебе, есаул. Хочу наведаться на «Элизабет». Своих не беру. Обговорим с тобой потом всё, поквитаемся.

— Когда едем?

— Сейчас.

Евгений Иванович встал, подошёл к окну, высунулся наружу:

— Фрол Иванович!

Из дверей сарая напротив, через двор, с какой-то упряжью в руках вышел Фрол.

— Собирай казаков. Выезжаем!

Потянулись строем. Жлуктов ехал молча. У проходной порта полицейский офицер, козырнув, не задавая вопросов, махнул рукой:

— Отворяй!

Подъезжая к месту стоянки «Элизабет», Жлуктов, громко выругавшись, стегнув лошадь, поскакал вперёд. Евгений Иванович удивлённо смотрел ему вслед. Через два десятка шагов Жлуктов повернул назад. Подъехав, со злобой процедил:

— Смотался! Ничего, мерзавец, догоним!

У полицейского на проходной, чуть приостановившись, рявкнул:

— «Элизабет» — давно?

Тот задумался.

— Ну?! — вздыбил лошадь Жлуктов.

— Где-то с полчаса тому.

— Едем! — махнул плёткой Жлуктов. — Вдоль берега здесь фарватер.

Помчались вскачь. Съехав с дороги, увидели скрытую холмами «Элизабет», неподвижно стоявшую на расстоянии несколько сотен саженей от берега. Её труба исторгала клубы чёрного дыма. На кромке воды стоял хорошо различимый автомобиль. А на полпути между ним и судном мелькала на волнах лодка. Жлуктов издал хриплый рык и с силой ударил хлыстом лошадь. Помчались за ним, не очень торопясь, и есаул с казаками. Подъехали к машине, когда Жлуктов, загнав лошадь по грудь в воду, палил из нагана в сторону лодки. Ветер доносил обрывки его диких воплей.

— Есаул! — кричал он. — Казаки! Стреляйте, я приказываю вам!

А казаки, обступив автомобиль, с интересом разглядывали его.

— Есаул! — срываясь на визг, Жлуктов, безжалостно стегая лошадь, поравнялся с Евгением Ивановичем. — Стреляй! Что же ты?!

Есаул, не глядя на Жлуктова, процедил сквозь зубы:

— Орать будешь знаешь на кого, сукин ты сын?!

— Ты… Ты… — бессвязно захрипел Жлуктов, направляя ствол на есаула.

Свистнула тугая плеть. Наган отлетел на пару саженей в воду. Смерив карателя презрительным взглядом, Зорич разглядел сквозь высокие волны и стелющийся ветром по воде смрадный чёрный дым — шлюпку поднимали на борт. «Элизабет», набирая ход, тускло блеснув бортом с отразившимся в нём солнцем, уходила в море. Ветер трижды донёс басистый рёв — «Элизабет» прощалась с берегом.

— Знакомая машина! — разглядев на заднем стекле голубой ромб, усмехнулся Зорич. — Значит, всё удалось. Удачи тебе, Александр!

Не торопясь, казаки проехали мимо согнутого, ищущего в воде своё оружие Жлуктова и, прибавив ходу, помчались к городу.

Похоже, Корф и не уходил из кабинета, сидел на диване и читал газету. Ждал. Есаул, рывком распахнув дверь, бросил плётку на стол. Залпом выпил кружку воды из кувшина. Корф, глянув поверх очков, аккуратно сложил газету. Сняв очки, не торопясь, положил их в футляр, щёлкнув, сунул в карман жилета и спросил лениво:

— Схватились?

И не дожидаясь ответа, продолжил:

— На «Элизабет»? А что не поделили?

Сев за стол, есаул забарабанил пальцами. Посмотрев на Исидора Игнатьевича, перестав стучать, заговорил спокойно:

— «Элизабет» ушла в море. За мысом взяли на борт кого-то. Бросили машину. Жлуктов был невменяем. Предложил казакам открыть пальбу, вопил, дёргался, как идиот! Всё выглядит так, что у него какой-то кровный интерес к американцу.

— Вот как?! — вскочил с дивана Корф. — Неужели увезли? Но как? Откуда? Всё перекрыто. Столичными сыскарями всё кишит вокруг! Неужели без Жлуктова не обошлось? Тогда да! Вот сволочь!

Крутнувшись, кинулся к двери.

— Телеграфирую на сторожевик. Может, перехватит.

— Чёрта с два! — усмехнулся Зорич. — Уже поздно.

— Сейчас подойдут, — пожимая руку есаула, сказал Корф. — Семён Иванович и Никифоров — это наш извозчик, что с постоялого двора. Может, что и накопали, дай бог, будут новости. Чёрт! — ругнулся, отступая от стола, посмотрел под ноги Исидор Игнатьевич. — Всё-таки натоптал! А уж как вытирал старательно! Погодка, штоб её!

За спиной Корфа в створе распахнутой двери есаул увидел нового посетителя.

— Павлуша! — радостно заулыбался он и, встав, пошёл навстречу.

Обнимаясь, проговорил плутовато:

— Что это ты, мил друг, такой сучковатый стал, неужели вся оружейная лавка при тебе?!

— Да уж, Евгений Иванович, это точно! Глянь-ка, что я приобрёл! — заулыбался во весь рот парень.

И из-за отворота куртки извлёк и протянул есаулу громадного размера никелированный револьвер.

— Вот это да! — притворно восхитился Зорич. — А он сам по себе не стрельнёт?

— Да что вы, Евгений Иванович! — искренне обиделся Павлуша. — Ведь это же кольт, револьвер американский, а уж он не подведёт!

— Это точно! — повертел его в руках есаул. — Серьёзная вещь. Ты не обижайся, Павел, это я в шутку сказал.

— Да он же, Евгений Иванович, из своих двух монстров от бедра, не целясь, за десять саженей в яблочко попадает.

— Вот как? — поднял бровь есаул. — Молодец, парень, верю!

Следом за Павлом в кабинет ввалился неуклюже очень габаритный мужчина в широченной поддёвке, подпоясанной вишнёвого цвета кушаком, в надвинутом на глаза треухе и немалого размера яловых сапогах. За ним — незаметный, серенький Семён Иванович.

— Присаживайтесь, господа! — уступил диван Исидор Игнатьевич, сам устроился на стуле с высокой спинкой. — Начнём. Прошу вас, Агей Викторович.

Никифоров, кашлянув в ладонь, степенно, с уважением к самому себе, неторопливо начал:

— Мы живём с ним рядом, за стеной. Видимся каждый день. С раннего утра. Здороваемся. Он редко бывает весь день. Когда обедает внизу, в трактире, я тоже устраиваюсь поблизости. Ничего интересного не замечал. Он один раз только сидел вдвоём. Пили пиво. Молодой парень. Я его проводил. Он из того дома, что вы, Исидор Игнатьевич, указали. После вчера он меня снял и сказал: «В город». Я его долго ждал у «Шевалье». В зал меня швейцар не пустил, а окна запотели, и было всё накурено, и я его за столами не углядел. Народу было много. Там или свадьба была, или ещё что. Цыгане пели. А он, может быть, в кабинетах был. Чего не знаю, того не знаю. Вышел пьяный. Долго меня искал, к каретам тыкался. Мне надоело, я его сам привёл и усадил. Всю дорогу спал. Я его потом чуть не на руках наверх затащил. Домой то есть. Всё, Исидор Игнатьевич. Да, — кашлянул и умолк Агей Викторович.

Семён Иванович коротко, проникнувшийся значимостью момента, без обычного ёрничанья рассказал, что из слов ныне живущего у Озимека Акима он узнал, что у Хвощевского живут и работаю трое — приказчик и два молодых парня. Приказчик иногда ходит вечерами к Озимеку, играют в карты. К Озимеку ходит он и те четверо завсегдатаев. Других нет. «К сожалению, всё!» — скорбно развёл руками Семён Иванович.

— Ну что же, господа! — вздохнул в заключение Корф. — Я благодарю вас. Продолжайте, работайте.

Так бы оно и шло всё уныло и скучно, как вдруг события набрали оборот. И всё пришло в движение. Всё началось буквально на следующий после этого день.

— Жлуктов прибыл, — плюхаясь на диван, сказал Корф. — Прихватил с собой своих головорезов, непонятно зачем. А пограничников пока нет. Спешить не будем. Пусть Жлуктов в коридоре потопчется.

Перекинул ногу на ногу, переплёл пальцы рук, положил на колено и, посмотрев на Евгения Ивановича, спросил задумчиво:

— Как могло такое случиться, есаул? «Своя своих не узнаша»? Палили друг в друга полчаса. Хорошо хоть, ранениями обошлось. По горячим следам сослались на рельеф, да и сумерки, мол, помешали. Да и погода была не на руку. Мокрый снег, дождь и всё такое. А те ушли. И ладно только бы верховые, так ведь и брички были! Следы остались. Неслыханная наглость! Впервые, говорят, здесь такое.

Зорич откинулся на спинку стула:

— Думаешь, сговор? Дали уйти?

Корф покачал головой, развёл руками. Ответить помешал дежурный по управлению:

— Здрав жел, Евгений Иванович! — скороговоркой — и Корфу: — Исидор Игнатьевич, пограничники прибыли.

Напротив дверей стояли, перегородив коридор, трое жлуктовцев. «Ну и рожи! — усмехнулся Зорич. — Точно головорезы». Один, покрупнее, цыганистый, с наглыми глазами, заметив усмешку, зло прищурившись, сделал шаг к есаулу. Евгений Иванович, остановившись, положил руку на кобуру. Наглеца за рукав оттянули к стене его сотоварищи. «Ясно, зачем вас взяли с собой», — подумал есаул и пошёл следом за Исидором Игнатьевичем. Тот, похоже, видел всё, но взглянув в лицо есаула, отрицательно качнул головой и не сказал ни слова.

Офицер пограничной стражи с римским профилем крупного барского лица, положив планшет на стол, с брезгливой гримасой отодвинул стул от Жлуктова. Сел напротив Корфа. Тот, подавив смех, подумал: «Да уж, точно, гусь свинье не товарищ! Быстро ты разобрался, что к чему. Чувствуется порода!»

Жлуктова передёрнуло, но, покосившись в сторону Корфа, он сдержался. Сделал вид, что ничего не заметил.

— Итак, господа, ваши версии. Прошу вас, Владимир Андреевич.

Жлуктов подтолкнул в сторону Корфа пару листков:

— Я всё подробно изложил в докладной записке, но могу повторить со всеми подробностями. Мои люди патрулировали вверенный им участок территории севернее деревни Ерино. Заметили группу верховых и стали преследовать их. Перейдя глубокий овраг и выйдя на противоположный гребень, были обстреляны со спины группой неизвестных. Темнело, дождь пошёл со снегом. Ничего нельзя было разглядеть. Когда закончилась стрельба с той стороны оврага, мои перешли на ту сторону и обнаружили стрелявших. Их было пятеро. Пограничники. Трое раненых, и у нас двое. Не тяжёлые. Оказали помощь. Вот и всё.

Жлуктов, набычившись, ждал реакции Корфа. Исидор Игнатьевич выдержал паузу, постукивая пальцами по столу, и обратился к пограничнику:

— Я слушаю вас, Ипполит Николаевич.

— В этом рапорте, — стражник подвинул в сторону Исидора Игнатьевича тонкую папку, — со всеми подробностями описание происшедшего события ротмистром Ивановым, который находится сейчас на излечении в нашем госпитале. Лично мне, Исидор Игнатьевич, добавить нечего.

— Ну что ж, господа, — Корф, раскрыв папку стражника, положил туда листки Жлуктова, — благодарю вас. По случившемуся будет произведено тщательное расследование, будут сделаны выводы, которые по окончании следствия будут сообщены вам.

Офицеры, раскланявшись (стражник — лёгким поклоном импозантной головы, а Жлуктов — злым кивком), двинулись к двери. Есаул стремительно кинулся следом, но его остановил голос Корфа:

— Евгений Иванович, не спешите, прошу вас. У меня к вам дело.

— Ты что надумал?! — едва за Жлуктовым закрылась дверь, разошёлся Корф. — Их трое. Знаю, — заметил ухмылку Корф, — тебя это не остановит, а это тебе надо?! Руки марать об этих висельников. Да и о наследнике уже надо думать. Пелёнки припасать! — поостынув, заулыбался Корф. — Сядь-ка. Надо эту историю как следует обмозговать. Мы думаем, что это контрабанда, а вдруг нет? Вдруг это золото? Надо это Ерино по брёвнышку разобрать! Вряд ли они издалека, да ещё и по такой погоде! А Жлуктов их прикрывал, уж это точно! Надо его от этого района оттянуть через его руководство, через генерала Рябова. Что-нибудь придумаем! Надо срочно и только своими людьми! Вот этим и займёмся, а не какими-то глупостями! — шутливо погрозил пальцем Корф.

К утру потеплело, снегопад сменился ленивым мелким дождичком. Небольшой отряд цепочкой по двое двинулся из города. Казаки, натянув папахи по уши, плотно закутавшись в бурки, досыпали в сёдлах, а Исидор Игнатьевич уютно устроился в повозке, закрытой тентом, нагруженной запасом провизии и фуражом. Проехав домишки окраины, выбрались в поле, покрытое пологом тёмно-серых слоистых туч. Оно тянулось, навевая тоску своей давящей безысходностью, так далеко, пока видел глаз, лишь кое-где разбавляя однообразие кронами ещё не сбросивших листву редких деревьев.

Лишённый сантиментов хозяина Кисмет, должно быть, переполненный новизной впечатлений и избытком жизненных сил, яростно грыз удила, фыркал, встряхивая гривой, выгибал шею дугой. То шёл боком, то приплясывал на месте, разбрасывая ошмётки грязи по сторонам.

— Не конь у тебя, есаул, а Змей Горыныч! — раздался голос Корфа из-под тента. — Точь-в-точь твой характер! По Сеньке и шапка! Не дай бог обидеть, тогда беда!

— Да застоялся он, Исидор Игнатьевич! — сдерживал поводом разыгравшегося коня есаул. — Ему в поле надо быть, а не в конюшне. Надо чаще ему пробежки устраивать — силы ему девать некуда.

За разговорами коротали дорогу. Голосистый Егорка заливался соловьём, скрашивая осеннюю монотонность слякотной дороги. К полудню солнце, поднявшись выше, где-то далеко к горизонту нашло окно в массиве мрачных туч и вырвалось наружу лучом света, обозначив желтизной поредевшей листвы кромку далёкого леса. Расширяясь, светлое пятно медленно ползло по степи. Посветлело, повеселело вокруг, даже карканье воронья не казалось таким унылым. Потеплело даже. Казаки, сдвинув папахи со лба, распустили башлыки. Даже лошади, пофыркивая, пошли побойчее. К вечеру, ещё засветло, добрались до Ерино. Большое село, раскинувшееся несколькими улицами по пологим сторонам оврага, делил, казалось, поровну большак, который за селом, обрамлённый по сторонам ровными шеренгами посаженных давным-давно деревьев, поднимался на противоположный склон и исчезал в лесной чаще.

Спустившись, отряд добрался до вытоптанного пустыря, на одной стороне которого стояла сработанная из толстенных брёвен церковь, а на другой — дом на каменном фундаменте, над высоким крыльцом которого едва колыхался на слабом ветерке российский флаг. Выбравшись из повозки, Исидор Игнатьевич в сопровождении есаула скрылся за дверью. Казаки, опустившись на землю, разминали затёкшие ноги.

— Ты погляди, племяш, — показал на церковь Фрол Иванович, — брёвна-то, должно быть, из лиственницы. Вот мужики строят так строят — на века! Не то что в наших краях.

— А ты что хочешь, дядь? Был бы у нас такой лес — так и мы бы… А то ведь что у нас растёт? Тьфу, хворостины какие-то, а тут — лес, тайга!

— Да, это точно, — вздохнув, согласился Фрол Иванович. — А лиственница местная, говорят, вообще не гниёт, а такая тяжёлая, что в воде тонет.

Прошагав коридором, открыли дверь. За столом что-то писал, склонив голову набок, неслышно шевеля губами, густо заросший полуседой щетиной человек. Заслышав шаги, поднял голову, спросил хрипло:

— Вы кто? Что вам угодно?

Исидор Игнатьевич, достав удостоверение, подошёл к столу. Близоруко прищурившись, человек, затаив дыхание, замер, а прочитав, встал, затараторив угодливо:

— Всё, что могу, ваше превосходительство! Я понимаю. Сделаем всё, как вам будет угодно!

— Присядем-ка, любезный! — заулыбался польщённый Корф. — Наше дело не терпит суеты, а суть его — государственная.

— Я понимаю, да! — вытянул шею, побледнев, собеседник, уставившись, не мигая, округлившимися глазами в лицо Корфа.

— Я хотел бы спросить вас, любезный, э…

— Николай Сидорович, — быстро нашёлся человек. — Николай Сидорович Авдошин, староста села Ерино.

— Так вот, — ободряюще улыбнулся Корф, — несколько дней назад ваше село посетила группа людей, которые подозреваются в противоправных действиях. Так? Нет? — сдвинув брови, повысил голос Исидор Игнатьевич.

— Ах, это! — обмякнув, шлёпнулся на табурет уставший тянуться Николай Сидорович. — Так и что? Они ж не нашенские! Переночевали у Палыча — и дальше.

— Вот оно как! — протянул, взглянув на есаула, разочарованный разом Исидор Игнатьевич. — И дальше?

В наступившей тишине Корф, потерявший над собой контроль, набирал полные щёки воздуха, потом складывал губы дудочкой и выпускал его в комнатное пространство. И так раз за разом, не один раз. Должно быть, его выбила из колеи перспектива некомфортной поездки бог знает куда и на сколько дней. Зорич, привыкший к тяготам походной жизни, пряча улыбку, смотрел в сторону. Обязательный Исидор Игнатьевич быстро взял себя в руки. Строго взглянув на Николая Сидоровича, озвучил своё решение:

— Значит, так! Ночуем здесь. Казаков — к Палычу. Нас с Евгением Ивановичем — где поспокойнее. Все проблемы — на завтра. Утро вечера мудренее. А теперь нам надо отдохнуть.

Приглашённый Корфом разделить место в повозке, донельзя довольный счастливой развязкой чуть задевшей его истории, Николай Сидорович, а за ним следом есаул и казаки, затоптавшие окурки, двинулись на ночлег к Палычу. Его постоялый двор оказался на выезде из села, широко построенный, неуклюжий, в два этажа, окружённый вековыми липами. Выскочивший из повозки Николай Сидорович сказал: «Я щас!» — скрылся в распахнутой половине широченных, под шатровым навесом ворот и пропал. Появился, когда раздосадованный ожиданием Исидор Игнатьевич двинулся на его поиски. Шёл он в сопровождении Палыча и двух неулыбчивых в косоворотках. Палычем оказался плотный, небольшого роста, с венчиком кудряшек на большой, не по фигуре голове и приклеенной улыбкой на мясистом лице угодливого человека.

— Добрый вечер, господа! — начал он издалека. — Не беспокойтесь, всё сделаем в лучшем виде.

Протянув руку, другой рукой махнул мужикам — давай, ребята. И представился:

— Хренов Иван Павлович.

И зачастил скороговоркой:

— Для вас уютная комната на втором этаже. Пока вы приведёте себя в порядок, будет готов ужин. Для казаков — комнаты внизу. Не беспокойтесь, о них позаботятся. Лошадей накормят, напоят. Дело для нас привычное, не беспокойтесь.

Поднялись по ступенькам в дом. Комната оказалась небольшой, с окном на улицу. Вся заставленная цветочными горшками с геранью на подоконнике и кадкой с розой под потолок в углу. Палыч с тревогой следил за реакцией гостей. Наконец не выдержал:

— Вам нравится?

— Да, да, не беспокойтесь! — уверил Корф. — А где… э-э-э…

— В конце коридора и вниз. Там умывальник. Остальное — во дворе.

— Ясненько, — подытожил Исидор Игнатьевич. — Значит, так! — глянул строго. — Завтра, — сделал паузу, — будет разговор по интересующему нас делу.

— Да, да, я понимаю, — вытирая лицо, шею синим в полоску платком, промямлил враз вспотевший Палыч.

Ужин по времени оказался поздним, но вкусным. Гусь с подрумяненной русской печкой корочкой с яблоками, хрустящие грибки и огурчики с охлаждённой водочкой в хрустале в избыточном количестве сделали своё дело. Утомлённый долгой дорогой Исидор Игнатьевич, выбравшись из-за стола в поисках выхода, с упорством маньяка, попутавшего берега, отталкивал непослушной рукой помощь Палыча. Упорно двигался в полюбившийся ему угол за кадкой с цветочками, пока ситуацию не взял в свои руки есаул. Перекинув руку смирившегося друга через плечо, Евгений Иванович увлёк слабо перебиравшего ногами Корфа в глубины коридора, следом за семенившим впереди Палычем, который, есаул не мог понять почему, то пропадал из поля зрения, то появлялся вновь.

Как бы то ни было, но поутру, открыв глаза, он обнаружил себя лежащим поперёк широченной кровати с собственным сапогом сбоку, рядом. Отшвырнув его куда-то в сторону и вниз, Евгений Иванович отдался дрёме. Пришёл в себя, разбуженный солнцем, залившим светом всё вокруг. Поморгав глазами, осознав, что и как, опустив ноги на пол, сел на кровати. Подобных этой оказии в его жизни было несколько, но всё обходилось без последствий. Выручал подаренный предками, воистину железный организм. Так и сейчас. Он сидел и позёвывал. А вот коллега его был совсем плох. Исидор Игнатьевич, должно быть плохо устроенный на ночь, сидел в кресле и глазами побитой собаки, потерявшей надежду, смотрел сквозь Евгения Ивановича, куда-то в никуда.

— Щас, Исидор Игнатьевич, что-нибудь придумаем.

Есаул нашёл свой заброшенный сапог, натянул его, не присаживаясь, и вышел в коридор. Навстречу ему с подносом в руках спешил Палыч. Капустный рассол, пусть не сразу, привёл физический тонус Корфа в состояние неустойчивого равновесия настолько, что через пару часов Исидор Игнатьевич, сообразуя государственный интерес со стыдливым желанием подкрепить подмоченный авторитет, учинил невиданный со времён Скуратова жесточайший сыск по поводу таинственных посетителей постоялого двора. Запуганный Палыч бил себя в грудь, каялся, уверял, что откуда же ему знать, кто они. Он думал, что они как все, он и покупал у них, как у всех.

— Покупал что? — приподнялся в кресле Корф.

А Евгений Иванович, отогнав мысли не ко времени, насторожился, прислушиваясь.

— Как что? — удивился несуразному вопросу споткнувшийся Палыч. — Как всегда! У меня же лавка внизу, в правом крыле. Товары разные. Могу хоть сейчас показать. Ничего не прячу!

— Вот так-то, есаул, — выдохнул Исидор Игнатьевич, — обыкновенная контрабанда. Ложный след. А ведь промелькнуло… Помнишь, тот, из пограничников, сказал, что в тот день какое-то судно болталось у берегов.

Передохнув, обратился к Палычу:

— А скажи-ка, милок, они и раньше были у тебя на постое? С товаром?

— И без товара останавливались тоже.

— Значит, так! — сурово заключил Корф. — Товар конфискуем.

— Ох ты, господи! — загрустил хозяин.

— Ты, Палыч, лучше молчи, а то сам знаешь! — строго предупредил Корф.

— Да я что?! Я понимаю! — сдался Палыч.

— Вот так-то! Веди в лавку.

Переписали актом конфискованное добро. Угрюмые мужики стали укладывать его в повозку. А места-то оказалось мало. Пришлось всё перебрать и уложить в повозку лишь самое интересное, а потом написать акт об изъятии в двух экземплярах. От предложенного ему Палыч, махнув рукой, решительно отказался. Подумав, Исидор Игнатьевич сунул и его в папку к первому. Выезжать в обратную дорогу было поздно. И всё интересное в этот день завершилось не столь обильным, как вчера, ужином с умеренным, помня вчерашний урок, распитием алкогольного зелья.

Утренние сборы были недолгие, а проводы — беспечальные. Пожертвовав утренним сном, пришёл Николай Сидорович. Стоял довольный — слава богу, обошлось. А вот лицо Палыча, стоявшего со своими угрюмыми работниками, при взгляде на набитую доверху его добром повозку кривилось досадою вперемешку с ехидной ухмылкой, пока настойчивый Исидор Игнатьевич делал безуспешную попытку, разгребая коробки, устроиться внутри повозки. И стало счастливым, озарилось улыбкой, когда огорчённый Исидор Игнатьевич, свесив ноги, сел на край повозки, махнул есаулу рукой, мол, я готов, поехали.

— Так тебе и надо, хрен моржовый, не будешь людей обирать! — торжествовал вполне довольный Палыч, с энтузиазмом размахивая руками, как бы говоря: приезжайте ещё, люди добрые, всегда рады вас видеть.

Должно быть, флюиды Палыча достигли-таки казаков, и момент-то выбрали: под дождём, в полной темноте под повозкой что-то хрястнуло, колесо заднее шлёпнулось в грязь. Повозку перекосило. Корф, так и просидевший всю дорогу на краю, завалившись на бок, сразу громко помянув кого-то, сообразил: всё, приехали. Надо же, почти добрались, вот уже и огни видно! Иван Заглобин с Егоркой помчались вскачь за помощью. Ждали долго. Потом перегружались. К дому добрались засветло, и то слава богу.

— Проходи, проходи, Семён Иванович, будь любезен! — поманил рукой Исидор Игнатьевич. — Кофейку испей! На запах пришёл?

— Да. Благодарствую! Судя по всему, кофеёк-то отменный! — потянув носом, уверенно заявил Шалыгин, присаживаясь. — Аромат как в кофейне у Попондопулоса.

— Это ты точно заметил — кофе знатный, трофейный. С боем взят! — засмеялся Корф.

— Это как? — будто не понял хитрющий Семён Иванович.

— Да ладно, чего уж там. Ты лучше скажи, Никифоров-то чего не зашёл?

— Обижаешь, Исидор Игнатьевич. Я дворами, через чёрный ход. А Агей Викторович — на вокзал, пассажиров взять. Сказку поддерживает.

— Это вы молодцы! Ребята опытные! Ну, рассказывай, как вы там с этим, как его… — призадумался Корф. — Совсем памяти не стало…

— Ну и жох ты, Исидор Игнатьевич! — засмеялся Шалыгин. — Так я тебе и проверил!

— Раз так, — посерьёзнел Исидор Игнатьевич, — давай по сути, подробнее.

— Куда уж подробнее, Исидор Игнатьевич? — поставив кружку, потупился Семён Иванович. — Объегорил он нас.

— Что?! — взъерошился Корф. — Как это?

— Ночью ушёл. Мы дверь не закрывали плотно, спали чутко. Так он через окно ушёл!

Выскочив из-за стола, Корф заметался по комнате.

— Семён, — остановившись, опёрся о плечо Шалыгина, — вы с ним плотно были? В контакте?

— Конечно. Старались вовсю. Он у меня покупал кое-что. Агей его возил в город не раз.

— Куда его возил Агей?

— Куда? Да всё по гостиницам. «Ренессанс», там, «Шевалье», «Ампир»…

— Так-так! — оживился Корф. — А что он у тебя брал, что заказывал в последние дни?

— Да мелочь всякую: платки, носки… Да и ещё — воду французскую дорогую.

Корф, подскочив к двери, рявкнул в коридор:

— Дежурный! Кто там из моих?

Войдя, седоусый поднял глаза к потолку.

— Сколько?.. Ну?

— Двое, и Жлуктов ещё.

— А он зачем?

— К Рябову, их превосходительству. Он тоже тут, у Загоскина.

— Давай всех сюда! И Жлуктова, и есаула кликни. А пока вот что, Семён. С кем был из чужих в контакте Домницкий на постоялом дворе?

— Так это… — задумался Шалыгин. — Значит, так. Приходил к нему приказчик Хвощевского. Два раза. Раз в комнату — Агей видел, а раз — за столом, ели, пиво пили. Я рядом был. Правда, ничего не слышно было. Тихо говорили. Это раз, — повторил Семён Иванович.

Задумался, поскрёб затылок.

— Да нет, вроде и всё.

Через минуту собрались все. Жлуктов и есаул сели на стулья подальше друг от друга. Две невзрачные личности подпёрли стену плечами.

— Господа! — начал Корф. — Это фигурант Ярослав Домницкий, разыскиваемый. Здесь всё, что мы о нём знаем. Словесные характеристики. Прошу вас, Евгений Иванович, и вас, Владимир Андреевич, — раздав листки бумаги, закончил Корф. — Поподробнее ознакомьте своих людей с содержимым. И скажите всем, что Домницкий — человек крайне опасный. При задержании быть очень осторожными.

— Вот это фунт изюма! — возмутился Жлуктов.

— Вскрылись новые обстоятельства, полковник! — отрезал Корф. — Все свободны! Вас, Семён Иванович, прошу остаться.

Подвинув стул, сел рядом.

— Послушай, голубчик, даже если Домницкий скрылся, не подозревая тебя, то, столкнувшись вновь, даже косвенно, где-нибудь на улице, бочком, он поймёт всё.

Семён Иванович молча кивнул головой.

— Он крайне опасен, Сеня, учти это. Сектор твоего внимания — гостиницы. Он будет там. Я думаю, он ищет кого-то. Едва нащупаешь что-то — сразу ко мне. Не рискуй сам. Я запрещаю тебе это. Слышишь, Семён?

Проводив Шалыгина, Исидор Игнатьевич, прихлёбывая холодный кофе, долго сидел за столом, наморщив лоб и о чём-то раздумывая.

Перед затянувшейся ненастьем неделей до Покрова, разбрасывая заснеженную грязь ногами вороного, Иван Заглобин, дотянувшись плёткой до бурки Фрола Ивановича, позвал:

— Дядь, а, дядь?

— Чего тебе? — поднял бровь под лохматой папахой старший Заглобин.

— Вон тот дуб, где щенок провалился.

— Тьфу на тебя, племяш! — озлился потревоженный казак. — Провалился, и што?!

— Да говорил я тебе, — обиделся Иван, — ветром оттуда дунуло. Будто сквозняк. Мне аж в глаз пыль попала. Я ж ещё хотел Евгению Ивановичу рассказать. Забыл, что ли?

— Ванька, не доставай меня! Ну и рассказал бы, а я-то здесь што?

Обиженный Иван умолк. Так и ехали дальше, покачиваясь в сёдлах, молча. Заглобины объезжали кругом широко раскинувшийся хутор, запахший предзимним дымком. А в Иване будто щёлкнуло что, засвербело после того разговора. И через несколько дней сомнений, боясь быть смешным, собравшись с духом, робко стукнулся в дверь к есаулу.

— Евгений Иванович, можно к вам? У меня дело есть!

— Конечно, конечно, заходи, Иван.

Зорич поднялся из-за стола, протянул руку, потянул к дивану.

— Присаживайся. Что у тебя за дело? Я слушаю.

— А дело вот какое, Евгений Иванович, — разом успокоился Иван. — Летом, под осень уже, — поправился он, — делали мы объезд польских хуторов. Видим, дети собрались, и плач слышим. Подъехали, значит. В дырку под деревом щенок упал. Девчушка — в рёв. Заглянул я туда, а оттуда как бы дунуло что-то, аж в глаз попало. Не успели мы подумать, что делать, как бегут трое. Вроде отец и два сына. Младшего обвязали верёвкой — и вниз. Он и достал щенка…

— Так, и что? Ты поподробнее, Ваня, а то я что-то ничего не пойму, — попросил есаул.

— Так вот! — разгорячился Иван. — Мало того, что с лопатой, так ещё и с верёвкой. А откуда им знать? А отец што говорил ещё? Про колодец, не помню уже што. Но воды там точно не было. Дунуло сухим, с пылью. Дунуло, и всё, а потом будто дверь закрыли, — умолк, вытер вспотевший лоб Иван Заглобин.

Есаул встал, придержал за плечо казака:

— Сиди.

Отошёл к окну, постоял, обдумывая. Повернулся к Ивану:

— Ты просто молодец, Заглобин!

Тот, засветившись, вскочил, открыл было рот, собираясь рявкнуть: «Рад стараться!» Есаул поднял палец ко рту — тихо, мол.

— Кто об этом ещё знает?

— Никто, — удивился Иван. — Нас ведь трое было. Я, дядя и Егор.

— Скажи, чтобы никому ни полслова.

И пожал руку.

Семён Иванович снимал не первый год комнатёнку в ряду таких же в длинном коридоре в цокольном этаже доходного дома. Угловая, с двумя холодными стенами.

Одна — с окном на уровне выщербленного тротуара, вдоль не избалованной прохожими окраины улицы. Другая — совсем без претензий — во двор, заросший травой, сиренью и черёмухой. Коридор имел два выхода. Один в середине, пахнущей кошками, в несколько ступеней — на улицу. Другой, замыкая коридор, между комнатой Семёна Ивановича и дворницкой — во двор, отгороженный от улицы высоким дощатым забором с двухстворчатыми воротами, за которыми вдоль стояла на трёх-четырёх персон скамья со спинкой работы дворника Якова Силыча — предмет зависти коллег по ремеслу, не обладавших, как Яков, талантом столярного мастерства.

Запойный Яков Силыч и Семён Иванович, сочувствуя душевному одиночеству друг друга, сидели здесь тёплыми летними вечерами, умиротворённые тишиной и отрешённостью от дневной суеты. Щёлкая семечки, вели бесконечные разговоры ни о чём. Смотрели по сторонам и в небо, которое, наливаясь синевой, начинало мерцать серебром звёздочек. Сидели долго, пока комары, нарушив благодать, не гнали их прочь, к дому.

Семейная жизнь обоих в своё время закончилась крахом. Потомственный крестьянин Яков Силыч ушёл на зимние заработки в город, а к концу зимы от пришедшего туда земляка узнал, что полдеревни выкосил тиф. А скромного, застенчивого служащего полиции Семёна Ивановича жизнь ударила другой стороной. Молодую, шаловливую и глупенькую его жену увёл к себе брандмейстер. Семён Иванович сделал несколько неудачных попыток вернуть её, одна из которых, последняя, закончилась лёгким, но обидным членовредительством. Бравый огнеборец, бахвалясь своей мощью перед бывшей уже женой Семёна Ивановича, которая, опёршись пухленькими локотками на подоконник и обхватив ладошками задумчиво склонённую к плечу, в обрамлении белокурых волос головку, с интересом и долго наблюдала за мытарством своего уже бывшего возлюбленного. Семёна Ивановича долго катали по сырой земле, приподнимали и шмякали, тыкали носом в грязь. А в заключение получившего на дорожку две затрещины Семёна Ивановича переместили через, на его счастье, невысокий забор на улицу. Нанесённая обида долго терзала душу Семёна Ивановича, мешала спать, а аналитический склад ума донимал его одной мыслью: где, когда и как он дал маху?

Не обременённому по молодости своей житейским опытом, касающимся тончайших нюансов психологии этих легко ранимых, с ангельской оболочкой, неземных существ, где было ему знать, бедолаге, что за всей этой мишурой, в усиление эффекта, ещё и с помощью мазей и притираний, искусственно созданных одуряющих запахов, вуалями, рюшками и брошками — влекущая к порабощению и даже гибели пропасть.

Вот и мыкался душевно несчастный Семён Иванович. По вечерам, таясь, как тать, бродил вокруг гнёздышка похищенной любови. А оттуда через распахнутые окна, не стыдясь, на всю округу под залихватские вопли гармоники нёсся до невозможного противный голос счастливого соперника, да ещё обиднее того — в полном созвучии с тонким голоском изменщицы. Понял Семён Иванович, что его возлюбленную увели навсегда, в тот запомнившийся, как бы в чёрной рамке, солнечный день, когда его, задумавшегося, ушедшего в себя, чуть не сбил, не затоптал бешено мчавшийся пожарный обоз. Под дикий рёв трубы мимо проскочил в ряду других он — спешащий на бой гладиатор в блестящей, как солнце, начищенной кирпичной крошкой и отполированной медной каске.

Мимо отпрянувшего Семёна Ивановича промелькнули наглые цыганские глаза и распушённые ветром рыжие усищи. И этим кончилось всё, понял онемевший, застывший в пыльных облаках Семён Иванович, что с этим кентавром победителем ему не быть. И пошла дальше жизнь пресная и спокойная. Подружился, близко сошёлся с Яковом Силычем. Ушибленные жизнью, в первые дни знакомства они излили друг другу до дна наболевшее. Позже, словно стыдясь своей откровенности, никогда боле не поднимали этой темы, щадя другого.

Открыв обитую для сохранения тепла старым одеялом дверь в комнату Якова Силыча, сыщик окликнул друга. Тот, зажав коленями проживший нелёгкую жизнь валенок, зашивал дыру в пятке новой, из толстого войлока, подошвой, ловко, слаженно орудуя шилом и длинной, просмоленной ваксой толстой ниткой. По правую руку на столе в окружении куска сала, надрезанной луковицы и надкушенного ломтя ржаного хлеба высилась четверть с наводящей сомнения мутной жидкостью и парой гранёных стаканов — намёком на то, что Яков Силыч знает меру, потому что не пьёт в одиночестве.

— Присаживайтесь, Семён Иванович! — пригласил к столу набравшийся за долгие годы проживания в городе присущего коренным горожанам такта гостеприимный Яков Силыч. — Перекусим, чем бог послал.

Сыщик, не чванясь — за годы знакомства они свели на нет это недостойное истинной дружбы чувство, — налил треть стакана недружелюбно пахнущей жидкости. Закусил ломтиком сала и луковицей.

— Послушай-ка, Силыч, ключ от калитки положи вниз, как обычно. Приду поздно — служба.

Силыч понимающе кивнул головой:

— Удачи!

Половину боковой комнаты Семёна Ивановича занимал внушительного размера шкаф — изделие мастера на все руки Якова Силыча. Распахнув на две стороны дверцы, сыщик постоял, раздумывая. И было над чем. Стройненько, спина к спине предметы верхней одежды всех времён года. Тут тебе и балахон извозчика, и лёгкое пальтишко на «рыбьем меху» с бархатным воротничком, и траченное молью зимнее пальто с лисьим воротником, и что-то ещё, на первый взгляд не распознаваемое. Заканчивали ряд всякого рода пиджаки и курточки. Заметен был слегка залоснившийся рукав не то фрака, не то смокинга. Рядом — брюки, штаны и порты. Рубахи всякие, с претензиями — под запонки и без. Косоворотки и другие — «бесфамильные». Совсем внизу рядком торчали носки полутора десятков всяких башмаков. Некоторые очень приличные даже. На правой дверке — небольшое зеркало. Под ним — откидная столешница на шарнирах, а выше — несколько париков лохматых и поскромнее. Цилиндр, шляпа и три картуза разных. Рядом на полочке какие-то баночки, скляночки с непонятным непосвящённому содержимым и кисточки. На левой дверке на гвоздиках пара зонтов и трость.

Через четверть часа из калитки доходного дома по улице Покровской, 48, вышел господин при шляпе, сдвинутой на затылок, чем подчёркивался дружелюбный нрав его обладателя, с аккуратно приглаженными, тронутыми сединой волосами и с легкомысленно торчащими вверх усиками. В лёгком пальтишке, зелёном, с бархатным воротничком, не совсем по сезону, но модном ещё. Лёгкой походкой, не косолапя, ловко выворачивая носки начищенных штиблет, двинулся в сторону уже засветившей фонари ближайшей к центру улицы. На углу снял, слегка поторговавшись, экипаж, соответствующий статусу человека в ещё модной шляпе.

В ресторане первого этажа гостиницы «Ренессанс», пройдя мимо гайдука в галунах с шевронами и кистями, мимо оскалившего пасть медведя и большой бочки с дотянувшейся до высокого потолка засиженной мухами пальмой, добрался до гардеробной. Небрежно сбросив на стойку пальтецо, протянул шляпу, стараясь не смотреть в лицо старого еврея, который, повидав на своём веку немало хлыщей, сразу раскусил Семёна Ивановича и встречал его всегда ехидною улыбкой. Устраивая иногда для праздника души походы в ресторан, Семён Иванович, отходя от гардеробной, даже затылком чувствовал его ироничный взгляд. Слава богу, первая же рюмка притупляла это тягостное чувство, а к концу праздника, набравшись, он кидал на стойку кой-какую мелочь и тянулся похлопать по плечу старичка с усталым лицом и такими добрыми глазами.

Сев на своё любимое место ближе к эстраде, у окна, затянутого собранной в складки, многоцветной, с блёстками, явно восточной тканью, он сделал заказ, напомнив себе: «Сеня, не расслабляйся, деньги казённые, ты на работе нынче. Не расслабляйся, Сеня!» Сыщик окинул цепким взглядом зал и, не найдя там ничего для себя интересного, стал ждать, экономно пропустив сквозь сжатые зубы несколько капель «Смирновской». Стал, смакуя, не торопясь, прихлёбывать, наперчив, горячую, едва не с парком, миску селянки. После первых же нескольких ложек Семён Иванович почувствовал вдруг, что он чей-то объект внимания. Собравшись, как собака, почуявшая дичь, он, не выдавая себя, не двигая головой, пробежал глазами по залу. Нескольким парочкам и отдельно сидящим посетителям он был явно ни к чему, а вот та девица с рыжими волосами питала к нему явный интерес и не скрывала этого. «Господи, пронеси! Только этого не хватало мне!» — поёжился Семён Иванович. Но тут мысли его и внимание переключились на тройку ярко одетых цыган, которые уселись на стульях вдоль задней стены эстрады, и тут же послышались какие-то непонятные разноголосые выкрики. Забренчали жалобно гитары. И на эстраду дружною стайкой выпорхнули, потрясая бубнами, в цветастых длинных платьях молодые цыганки. То синхронно, то вразнобой, вдогонку, грянули удивительно слаженной кутерьмой звуков в умелых руках гитары, и, не мешаясь в общую гамму, вплелись сильными голосами слова о чём-то забытом и навеки потерянном. Пустив скупую мужскую слезу, Семён Иванович, растроганный, махом осушил стопку, не раздумывая, вновь наполнил её из графинчика. Когда он добрался до ростбифа с зеленью, его уже ничуть не беспокоили бесстыжие взгляды рыжей особы, скорее льстили даже. Небрежным жестом бонвивана рука потянулась закрутить ус, но, должно быть, ангел-хранитель предостерёг: не тронь, вдруг оторвётся, клей — штука ненадёжная. Одурманенный легкомысленной атмосферой зала, полной то неизбывной тоски, а то зовущим непонятно зачем и куда пением искусников-цыган, а более того — опустевшим графинчиком, Семён Иванович ничуть не удивился и даже, расшаркавшись, приложился к ручке той самой рыжей, появившейся как-то сразу, будто ниоткуда, со словами:

— Сударь, не будете ли вы так любезны проводить даму до экипажа?

«Конечно же буду, о чём речь?!» Влекомый дамочкой, кое-как напялив шляпу, едва не сбив парик, не сразу попав рукой в нужный рукав, не понял, что сказал ему шёпотом старик, вскользь, несерьёзно, в голову заскакивала какая-то странная мысль о морфологии, то вдруг: «Почему „Сирень“, а не „Мадам Коко“»? Не одумался даже тогда Семён Иванович, когда, подхваченный под руки чужими крепкими, перебирая мелко-мелко невесомыми шажками, оказался вдруг лицом к лицу с той рыжей из зала. Семён Иванович заулыбался ей, как старой знакомой, железные тиски бросили его, руки безвольно повисли, зашатало Семёна Ивановича. А девица прошипела вовсе уму непостижимое:

— Ты, хмырь, не вздумай вякать, а то…

Чьи-то, не её, а чужие руки пробежались, не беспокоя, по его телу, перед глазами появилось вдруг его родное портмоне. Рука непроизвольно дёрнулась — заговорил инстинкт собственника, и Семён Иванович тут же получил им по щеке, хоть и тощим, но тяжёлым, кожаным, со словами:

— Тоже мне фармазонщик, фраер хренов!

И тут события приняли как бы другой окрас. Затрещал, булькая, свисток, затопали тяжёлые шаги бегущих средь кустов. Загомонили чьи-то голоса. Семёна Ивановича, заботливо застегнув пуговки пальто, повели обратно, рядом шла какая-то сердобольная женщина. Бережно держала сыщика под руку и, жалеючи, выговаривала:

— Что же ты так, миленький? Ведь если бы не Абрам Борисович, всякое могло случиться. Ведь им что, аспидам?! Нет у них жалости!

Семёна Ивановича обратно привели не в зал, а через чёрный ход на кухню, усадили рядом с тёплой печкой и напоили горячим чаем с бубликом. В общем-то, в злополучный вечер больших потерь Семён Иванович не понёс. Чего уж там, дело житейское, с кем не бывает. И дальше кухни история эта не пошла. Сыщик долго переживал её молча и из гордости не поделился ею даже с другом своим Яковом Силычем, дабы не нанести урона своему реноме. И неудивительно, ведь даже умный, опытный, как Семён Иванович, человек не без греха — тщеславия.

Осень — мерзкая, слякотная — кончилась ноябрём. Стало подмораживать. Пошёл долгожданный снег. А через пару недель крыши домов уже горбатились снежными шапками. Во дворах узенькие дорожки в метровых сугробах, деревья с повисшими от сырого снега ветками, а на дорогах узкой лентой — двум саням едва разъехаться — тянулась расчищенная колея. Всё кругом белым-бело. А снег, поблёскивая гранями снежинок, всё сыпал и сыпал крупными хлопьями не сосчитать какой уж день из глубины серой бездны.

Евгений Иванович, войдя во двор, раскидал лопатой выпавший за день снег. Смахнув с папахи и воротника мокрые капли, вошёл в дом, повесил на вешалку папаху, стал расстёгивать бекешу. Мягко отстранил руки кинувшейся помогать хрупкой девушки, взятой в дом помогать дохаживающей последние дни Аннушке.

— Спасибо, Леночка, я это делаю всегда сам… Как тут у вас дела? Как Анна?

— Не беспокойтесь, Евгений Иванович, всё хорошо.

— Ну и слава богу!

Стянув, поменял сапоги на мягкие тапочки. Войдя в гостиную, посмотрел по сторонам и подумал: «Хорошо всё-таки дома». И усмехнулся: «Стареешь, брат! Такие сантименты прежде и в голову не пришли бы». Чмокнув в щеку, взял из рук Аннушки халат, сел на диван. Смотрел на хлопотавшую у стола жену и думал: «Как всё-таки беременность поменяла её. Лицо как бы поменялось по-хорошему. Стало мягче. И сама Аннушка поменялась, как бы отстранилась, ушла в себя». Подумалось даже, что деторождение — это священнодействие какое-то.

— Аннушка, — прервал себя есаул, — я говорил с Грюнбергом. Придёт опытная женщина, поживёт у нас. Не спорь, пожалуйста, — остановил пытавшуюся что-то сказать Аннушку. — Вопрос решён. Я не хочу оставлять тебя наедине с этим.

— А вот, наверное, и она! — указала в окно Леночка.

Зорич, в чём был, выскочил на крыльцо. Взял из рук полной запыхавшейся женщины саквояж и под локоток ввёл её в дом.

— Как вы вовремя! Мы как раз собрались ужинать, — помогая женщине раздеться, говорила Аннушка.

А не знавший, чем занять себя, есаул кинул рассеянный взгляд на поднос на тумбочке:

— Что это, Леночка? — и взял в руки сложенный в квадрат лист бумаги.

— Ох, простите, пожалуйста, я совсем запамятовала! — зарделась Леночка. — Это вестовой принёс от Станислава Казимировича.

Есаул взялся было распечатывать заклеенный уголок, да передумал, и только отвалившись от стола, проводив довольным взглядом скрывшихся в детской женщин, взахлёб обсуждавших свои дела, прочитал следующее: «Евгений Иванович — Д. Вл. Вечерами у „Шевалье“. Иногда с К. Иг.» — «Кто это — „К. Иг.“?» — складывая бумагу, задумался есаул. Ах да, это жена городского головы! Надо повидаться с вами, милая графиня! У меня к вам несколько вопросов. Но начавшиеся бурно события отложили надолго их выяснение.

На следующий же день, к обеду, в кабинет ворвалась раскрасневшаяся, в расстёгнутой шубейке Леночка со словами:

— Евгений Иванович, пойдёмте, началось!

До того Зорич, уставившись затуманенным взглядом в верхний угол комнаты, перебирал в памяти слова из пяти букв на букву «В» и сообразил на ходу, что к чему, лишь прибежав к дому, опередив на десяток шагов девушку, с зажатой в руке папахой. Ввалившись в коридор, удивился, услышав какое-то странное мяуканье. Не успел подумать: «А кошка-то откуда?» — как из детской, плотно закрыв за собой дверь, выплыла повитуха. Протянув руки, категорично заявила:

— Сюда — ни шагу! С сыном вас, Евгений Иванович!

И скрылась за дверью.

Есаул, не сразу осознавший, как это, прошёл в гостиную и плюхнулся на диван. Это ж надо! Вот оно как бывает, сын! Леночка засмеялась, захлопала в ладоши. А Евгений Иванович долго сидел, растянув рот в дурацкой улыбке, соображая: ведь человек родился, сын! Ну и дела!

В доме запахло хлоркой. К сыну Евгения Ивановича пустили через сутки, предупредив:

— Дышать — через раз и то в сторону!

Малыш лежал запелёнутый у груди счастливо улыбающейся Аннушки. Желающему пообщаться есаулу не повезло.

— А что это он, и днём спит?

Повитуха вытолкала его вон: время вышло. Евгению Ивановичу дали быстро понять: в доме он не главный. И Зорич смирился. Всё поменялось и пошло как-то не так. Обождав, когда щедро одаренная повитуха покинет дом, обмыть малыша пришёл Корф. Попив чайку, Аннушка ушла в детскую, а друзья долго сидели за бутылкой вина, говорили о самом насущном. Вспомнил есаул и рассказал Исидору Игнатьевичу сообщённое Иваном Заглобиным о странной дыре под деревом, на что Корф лишь досадливо махнул рукой:

— Пустое, наверное, проверим как-нибудь. А что касается золота, то начальство перестало давить, не до этого им. Видишь, Евгений Иванович, дела-то какие творятся в империи? Бунты, стачки. Раскачивают ситуацию нехристи. Пустили их в страну, а они что творят? Ну да ладно. Пойду я. Надо и честь знать.

И есаул не стал уговаривать его остаться на ночь: ситуация не та.

На следующий день от казаков пришёл поздравить Фрол Иванович. Деликатно отказался войти в дом. Сказал:

— Только меня там не хватает!

Сгрёб большущей тёплой ладонью кисть есаула, повернулся и ушёл.

Время шло. Затяжной снегопад кончился, начались морозные солнечные дни. Через пару недель прибыл предупреждённый за месяц Александр. Сняв номер в «Шевалье», прикатил к дому на двух вороных, в санях, заваленных доверху подарками. Занесли в дом объёмистый, плетёный, с двумя ручками по бокам сундук и множество всяких коробок и пакетов. «Уж точно — барин приехал», — подумалось Евгению Ивановичу. Облобызал всех, потискав в объятиях, и даже Леночке досталось. Порывался, не сняв лисьей шубы, в детскую, но не пустили. И он тут же, успокоившись, хлопнул пробкой шампанского. Рявкнул было: «За крестника!» — но зашугала Аннушка: «Ради бога, тише! Разбудишь ведь!» Соглашаясь, Александр приложил палец ко рту, на цыпочках прошёл, прислонился ухом к двери детской. Приподнял руки ладонями вперёд, потряс ими — всё нормально, мол, не бойтесь, не разбужу. И на цыпочках вернулся к столу. Сидели долго. Ели и пили, счастливые. В апофеозе Александр достал из внутреннего кармана плотно набитое портмоне из зеленоватой, в квадратиках, диковинной кожи.

— Ну ты, брат, мастер удивлять! Это что, из крокодила, что ли? — удивился есаул.

А братец извлёк на свет и развернул сложенный вчетверо лист твёрдой бумаги, протянул его Аннушке. Та, прочтя, мгновенно поменялась в лице, на ресницах сверкнула слеза. Протянув через стол бумагу мужу, обхватив руками плечи Александра, счастливая, тихо заплакала. Озадаченный Евгений Иванович, вспомнив полузабытый французский, прочитал текст. Уставился, недоумевая, во втиснутые чёрным в бумагу цифры, и ему стало жарко. Боже мой, такая прорва денег! Даже потратить их — голову сломаешь.

Хлопоты по организации крещения взял на себя Александр. Выбрал самую посещаемую, воздвигнутую ещё казаками-первопроходцами церковь. Подкатили в пяти экипажах. Церковь с высоким потолком, настывшая. Малыш лежал на руках, двигал глазёнками по сторонам молча, будто вслушиваясь в монотонную речь батюшки, а раздетый цепко ухватился рукой за длинную цепь с крестом на его шее. Так и окунули его в купель. Разогнув пальцы по одному, обтёрли насухо. Завернули в тёплую пелёнку и меховую муфту. Во время всей процедуры малыш лежал молча, не напрягая окружающих.

— Малец-то с характером! — засмеялся батюшка.

— В отца! — улыбнулся Александр.

Положив на поднос щедро банкнот, пошли к выходу. Шагавший впереди одаривал, не скупясь, нищую братию. Подходя к экипажам, заметили ещё один поодаль. К нему быстро шла высокая женщина в дорогом пальто с соболями. Подошла, не оглядываясь, открыла дверцу и скрылась внутри. Сидевший на козлах в енотовой шапке со шлыком до плеча детина, наклонившись вбок, крикнул что-то и натянул вожжи. Пара в яблоках, изогнув шеи, затоптавшись, повернула с места, железом колёс заскрежетав по гальке, и умчалась прочь. Заметили это все, но виду не подали. Ни Анна, ни Корф, только есаул вопросительно глянул в глаза Александра, а тот не среагировал: а я здесь ни при чём.

Обмывали крестины Дмитрия Евгеньевича по-русски — несколько дней. Есаул и Александр вышли из дома только раз, нагруженные пакетами и корзинкой с вином казакам в казарму.

Обложенный со всех сторон заморскими погремушками, малыш, посапывая носом-пуговкой, очень серьёзно посматривал по сторонам, очень скупо одаривая улыбкой беззубого рта снующих вокруг родственников. Через три дня, покончив со спиртным, Александр, сердечно простившись с Корфом и Светланой Васильевной, расцеловавшись с Аннушкой и Евгением Ивановичем, сунув в карман Леночки купюру и сделав «козу» не понявшему ничего Дмитрию, съехал, как говорится, восвояси — в «Шевалье», заявив на прощание:

— Не скучайте, скоро буду!

Приезжал часто, всегда с подарками, с корзинкой сладкого. Едва открыв входную дверь, зычным голосом заявлял о своём присутствии. Скинув шубу на руки Леночке, порывался в детскую. Если малыш спал, возвращался в гостиную. Садился, насупившись, на диван, но быстро отходил и просил чаю. Все садились за стол, прислушиваясь. И едва малыш подавал голос, крёстный оказывался у кроватки раньше Аннушки. Та молча, с улыбкой смотрела на попытки Александра привлечь внимание малыша к своей особе. Так и шло изо дня в день. Малыш подрастал.

Тем временем ядрёные морозные дни поменялись потихоньку на вьюжные, и солнышко стало пригревать всё заметнее. Замёрзшие за ночь лужицы по утрам тонко похрустывали под ногами. Временами зима возвращалась вновь, но ненадолго — на день-два — серым, хмурым небом и жгучим ветром, но всё реже и реже, весна брала своё. В погожие дни Александр подъезжал в экипаже. Брали закутанного Диму и долго, если позволяла погода, катались по городу. Подъезжали к «Шевалье», и Александр шёл в кондитерскую за сладостями. Так было и в тот день, когда Аннушка, дожидаясь возвращения Александра, развернув пелёнки, подставила лицо сына под лучи солнца. Задумавшись, вздрогнула, подняв голову: перед ней стояла, подойдя неслышно, высокая и очень красивая женщина. Ласково улыбнувшись, сказала:

— Добрый день, Анна!

И не дожидаясь ответа, склонилась над Димой. Тонким, с ухоженным ногтем пальцем поправила чепчик на голове малыша, помолчала, вглядываясь, потом тихо, шёпотом сказала:

— Как у Евгения. Его глаза.

Выпрямившись, добавила также тихо:

— Простите меня, Анна, я, кажется, напугала вас.

Когда Александр с довольной улыбкой с корзинкой пирожных, вернувшись, подошёл к Аннушке, то, взглянув, тревожно воскликнул:

— Боже мой, что с вами?

Аннушка с закрытыми глазами сидела молча. По её щекам катились слёзы.

— Да что же случилось, Аннушка?

— Жалко, — всхлипнула та. — Жалко…

Когда не удовлетворённый ответом дотошный крёстный увидел отъезжающую к дороге карету графини, понял всё.

— Аннушка, милая, всё, что было, быльём поросло. Да и когда это было?! Не стоит и вспоминать!

Надушенным платком вытер Аннушке лицо.

— Поедем, золотко, домой. Вон и солнышко зашло. Ну и погода, чтоб её! Вот у нас во Франции… — заговорил, успокоил Аннушку.

Успокоился, не показав, что разволновался, и сам.

— Так вот, — взяв кофейник, выключил керосинку Корф, — машина та…

Подошёл к столу, наполнил чашки. Одну подвинул есаулу и продолжил:

— Принадлежит Гертруде фон Кассель.

Сел на стул. Положил ногу на ногу и глотнул кофе.

— Тебе не знакома такая дамочка? — уставился в лицо Зорича.

— Нет, не знакома, — сказал тот и подумал: «Чёрт бы тебя побрал, душа любезный! Что ты имеешь в виду?! Давай выкладывай!

— Александр не упоминал её в разговоре?

— Да нет, не припоминаю, — качнул головой есаул.

И тут же вспомнил, как сопровождал по просьбе Александра его выезд в тяжело нагруженной шикарной машине из польских хуторов. Значит, это она была тогда в машине.

— Ты же знаешь, Исидор Игнатьевич, о похождениях Александра знал в своё время весь Петербург. Я был совсем молод тогда, но и моих ушей коснулись слухи.

— Да, да, — согласился Корф, — это так! Он попадал даже в поле зрения нашего третьего управления. Он очень рисковый человек, Александр Петрович. Так вот, — поставил пустую чашку на стол Исидор Игнатьевич, — брошенную машину на берегу нашли твои казаки и Жлуктов. Ты говорил мне о его странном поведении тогда на берегу…

Я пытался говорить с ним об этом. Но ты же знаешь его характер — кремень, ни в какую, а предъявить ему нечего. Чего он так взъелся на «Элизабет»? Я посмотрел список пассажиров. Никого, кто бы нас интересовал. Кстати, и Александр Петрович на нём тогда отплыли в края заморские…

— И что? — пожал плечами есаул. — Я не думаю, что Жлуктов так на его отъезд отреагировал.

— Ну да, — согласился Корф.

И замолчал, задумался.

В дверь, стукнув, просунул голову дежурный:

— Исидор Игнатьевич, к вам Грюнберг Абрам Евгеньевич!

— Кто-кто?! — удивился Корф. — Ах да, пропусти.

Взволнованный вспотевший Абрам Евгеньевич, пожав тёплой ладошкой руки, скороговоркой, горячечно заговорил:

— Господа, что же это? Подожгли магазин мадам Гершкович. Избили на улице просто так сына аптекаря Вассермана. Кроткий, воспитанный юноша лишился зубов. А дальше что? Разбили окна, сломали дверь в моей клинике. Многих из этих молодцов я знаю даже в лицо. Я лечу их родителей. Они прячут глаза, но ходят в толпе этих громил. Люди встревожены, господа. А что будет дальше?! Кто защитит нас? Скоро мы не сможем выйти на улицу! Это дикие, совсем озверевшие люди!

Абрам Евгеньевич достал дрожащей рукой платок, промокнул глаза.

— Успокойтесь, господин Грюнберг. — Корф усадил его на стул. — Решение по этому вопросу принято городским головой. Усиливается патрулирование солдатами гарнизона и казаками. Все эти гнусности будут решительно пресекаться!

— Дай бог! Спасибо вам, господа! Пойду, обрадую своих.

Грюнберг торопливо встал. Засеменил к двери. Корф, проводив его, вернулся к столу. Глядя в окно, проговорил глухо:

— Чёрт знает что, весна, людям бы радоваться, а они поедают друг друга. Новости до обывателей ещё не дошли — цензура, но из столицы телеграфируют: в Малороссии череда еврейских погромов. Плюнуть бы на всё! Да куда? Некуда.

Как напавший на след лис, Семён Иванович, избрав предметом своих поисков, помня наставления Корфа, самые шикарные гостиницы в центре города, выбрал на этот раз гостиницу «Шевалье», имевшую репутацию самой посещаемой. С самыми дорогими, по-царски устроенными номерами. И рестораном, шеф-повар которого — француз Мишель Бо, кумир любителей вкусно покушать, которого, согласно городским байкам, год за годом за большие деньги пытались переманить владельцы конкурирующих рестораций. Бог знает, где и как находил хозяин заведения Злаков на зависть коллег по ремеслу и ублажал завсегдатаев то тенором, бравшим столько октав, что их сосчитать пальцев не хватит, то совершенно дикой бабой из Гималаев, заросшей волосами, с бородой чуть не до пупа, которую в клетке выносили и ставили в центре эстрады такие же диковинные люди, одетые бог знает во что: один — в какой-то камзол с золотыми пуговками, а другой — в дурацкие штаны. Мало того, что штанины цвета разного, так ещё одна короче другой. А то на одном шляпа из длинных разноцветных перьев, а у другого — коричневого цвета бритая голова, вся в синь татуированная. А раз, говорили, была акробатка без позвоночника: мало того, что складывалась вдвое, так ещё и при усах. Она будто бы выходила в зал — и дёргали её за усы — удостовериться, не приклеены ли. На этот раз Семёна Ивановича удивила вывешенная у двери цветная афиша — два лица с открытыми ртами и надпись «Французский шансон». Семён Иванович прочитал, но сути не понял. Подумал — разберёмся. И шагнул за порог.

Заказанный за неделю столик у окна, под пальмой, в её тени, его вполне устроил: ты видишь всех на свету, а тебя не разглядеть так просто. Семён Иванович, которого терзала уязвлённая гордость после памятного случая в «Ренессансе», дал зарок: ни-ни. Ведь докатится до Корфа — со службы попрут, и так пришлось по своим следам в «Ренессанс» ходить грехи замаливать. Заказав скромненько, стал поглядывать по сторонам, ориентироваться и чуть не подавился грибочком, разглядев пониже помоста эстрады сидящего с дамой Жлуктова. Но, поправив парик, плотнее приладив эспаньолку, успокоился. Далеко, да и в потёмках как-никак. Потом начался обещанный шансон. Сыщик решительно отказался солидаризироваться с орущей, разогретой алкоголем публикой, но, чтобы не вызвать у окружающих скрытого удивления, тем самым выдав себя как-то, чуть-чуть размашисто похлопал в ладоши. Чтобы не заскучать, подливал себе в чашку заварку из чайника, добавлял кипяточку. Скучал, но держался. «Не дай бог сорвусь, тогда всё, пропал». Всё время Семён Иванович приглядывался к сидящей ближе к эстраде троице. Две дамы с высокими, должно быть дорогими причёсками, у одной даже поверх сетка с поблёскивающими камушками. И мужчина, который, хоть и сидел спиной к Семёну Ивановичу, вызвал у него какое-то непонятное чувство, удивившее его. «Завидую ему, что ли?» — подумал он. И даже не додумав до конца, ойкнул. Этот петушиный завиток на затылке, белобрысые приглаженные волосы. Боже мой, ёкнуло у Семёна Ивановича, это же он — Домницкий. «Ну! — взъярился Семён Иванович. — Теперь-то ты мой! Я тебя не упущу!» И, к удивлению своему, успокоившись, стал обдумывать ситуацию: «Один я его не возьму, он здоров, пакостник. А Жлуктов? Тот вполне подойдёт. Но как ему дать знать?» Сидел сыщик, мучился, раздумывая. А время шло. И тут заметил вдруг Семён Иванович, что Жлуктов не простак! Во как! Может, и он за ним? В самом деле, полковник из-под руки, незаметно, но сыщика не проведёшь, косил раз за разом в ту же, что и Семён Иванович, сторону. Дамы за столом Домницкого, переговорив между собой, в его сопровождении пошли по рядам к выходу. Напрягшийся сыщик успокоился — Жлуктов идёт следом. Семён Иванович встал и, не очень-то хоронясь, пропустил его вперёд на десяток шагов.

Трое, подойдя к гардеробной, о чём-то пересмеиваясь, взяли пальто и стали, не торопясь, с ленцой одеваться. Семён Иванович, спрятавшись за портьерой окна, увидел, что ещё через одно окно притаился Жлуктов, который, оглянувшись, увидел его и махнул рукой в сторону — не мешай, мол. «Ай да полковник! — восхитился Семён Иванович. — Один будет брать. Ну, как прикажете».

Троица, не спеша спустившись со ступеней высокого крыльца, пошла по аллее в сторону экипажей. За ними полковник. Следом — Семён Иванович. Не дошли до первого экипажа с десяток шагов. Сыщик увидел, как подбежавший Жлуктов, приставив пистолет к затылку Домницкого, сказал негромко:

— Ты арестован, Домницкий.

Дамы, удивлённые, не выказывая страха, повернулись молча.

— Ваш приятель… — начал и не закончил Жлуктов.

Домницкий резко повернулся и взмахнул руками. Пистолет отлетел в сторону. Семён Иванович бесстрашно кинулся вперёд. Тем временем Жлуктов, получив удар головой в лицо, упал на спину, а Домницкий исчез в темноте. За ним, прежде чем подбежал сыщик, исчез и Жлуктов. В свете ацетиленового фонаря Семён Иванович увидел отлетевший в сторону, тускло блеснувший пистолет. Схватив его, побежал следом. Озираясь по сторонам, в полной тишине, перейдя на шаг, двинулся к стене, тёмной громадой высившейся впереди. Рука наткнулась на холодную перекладину пожарной лестницы. Поднял голову, и тут же раздался грохот кровельного железа под ногами бегущих людей. Отбежав от стены, сыщик посмотрел наверх, увидел обоих. И тут бежавший Жлуктов поскользнулся, неловко изогнувшись, упал на спину.

— Боже мой! — вырвалось у Семёна Ивановича.

Жлуктов, набирая скорость, перемахнул через гребень водостока и рухнул вниз. Семён Иванович поймал дулом пистолета неясный силуэт Домницкого и успел дважды нажать на спуск. В треске выстрелов ухо сыщика уловило хруст ломающихся ветвей. «А вдруг?.. — мелькнуло в голове. — Почему бы и нет». Подбежав, увидел: у толстого ствола дерева в ворохе сломанных веток сидел и неприлично выражался бравый полковник. Из груди Семёна Ивановича, зажатой перенесённым ужасом, вырвался наружу истерический смех.

— Чего ржёшь-то?.. — матюгнулся Владимир Андреевич. — Лучше помоги встать. Я, кажется, сломал ногу. Да и рёбрам сильно досталось.

Корф и есаул стояли у окна и смотрели вниз на толпу, медленно ползущую по улице. Сторонники Союза Михаила Архангела шли в угрюмом молчании, и веяло от них чем-то нехорошим.

— Да уж! — поёжился Исидор Игнатьевич.

И продолжил будто прерванный только что разговор двухдневной давности:

— Так вот, дорогой друг, мануфактурщик Иоганн фон Кассель — супруг Гертруды. Жёнушка его также очень деловая. Она совладелица на паях с известной нам Дианой Владимировной крупной фабрики по производству женского белья. А у графини, кроме того, два склада на территории порта. И она владелица судна «Элизабет».

— Вот как?! — вырвалось у есаула.

Корф смотрел на него и молчал, а Евгений Иванович осмысливал услышанное. Многое становилось ясно.

— Давай-ка попьём кофейку, — положил на его плечо руку Корф, — расслабимся.

И попили бы, если бы не Семён Иванович, ворвавшийся в кабинет каким-то ошарашенным. Всегда по-тихому, уравновешенный, спокойный, сейчас он был не похож на себя. Кое-как напяленная шапка, съехавший набок парик, пальто, застёгнутое не на те пуговицы. Отметив всё это, Исидор Игнатьевич, наполнив водой из графина стакан, протянул его сыщику. Тот махом осушил его, перевёл дыхание.

— Успокойтесь, мой дорогой, присядьте. Мы слушаем вас!

— Значит, так! — начал Семён Иванович. — Жлуктов сломал ногу. Я стрелял в Домницкого. Кровь есть — тела нет.

— А нельзя ли, уважаемый Семён Иванович, как-нибудь поподробнее, с деталями? Если это, разумеется, вас не затруднит, — ласково подбодрил сыщика Корф.

Попивая кофеёк, слушали с интересом, как оттаявший, нашедший себя Семён Иванович, не пропуская ни мелочи, обстоятельно пересказал происшедшее. Слушали, не перебивая. А после Корф, уточняя, задал сыщику несколько вопросов касательно двух дам Домницкого: какого роста, как и во что одеты, какие у дам причёски. Не заметил ли Семён Иванович каких-либо странностей в их поведении. Евгений Иванович слушал молча. Он сразу понял: одна графиня, а другая — точно не Гертруда, та чересчур вульгарна. Семён Иванович сразу бы отметил это. Однако Домницкий и графиня?! Не слушая Корфа и сыщика, Зорич думал своё, связывал услышанное сегодня. Александр, Гертруда, Жлуктов, графиня, Домницкий и «Элизабет». Значит, решил он, всё-таки поляки. Со Стасом ясно всё. А вот Домницкий… Дотошно порасспросив сыщика, Корф поблагодарив Семёна Ивановича, отпустил его — отдыхай, дорогой. Закрыв за ним дверь, Исидор Игнатьевич приступил к есаулу:

— Что думаешь, Евгений Иванович?

— Одна — графиня, это точно. А вот другая… — пожал плечами есаул.

— А другая, мой дорогой друг, несомненно, Клара Игнатьевна, жена градоначальника!

— Даже так… — подумав, сказал Зорич. — Они в близких отношениях. Их уровень.

— Да, конечно! — согласился Корф. — Но Домницкий — это-то как объяснить?

Евгений Иванович развёл руками.

— Смешно думать, что его появление за этим столом случайно. Версия о том, что любитель покутить подсел к дамам, так сказать, ради лёгкого флирта, нежизнеспособна. Во-первых, — продолжил Исидор Игнатьевич, — Домницкий не в том положении, чтобы так расслабляться, а во-вторых, наши дамы не выглядят легкодоступными. Я думал, надеялся по крайности, что он долго будет выступать в роли человека, разыскивающего родственника, мне казалось, что после нашего допроса он ушёл совершенно успокоенным, но выходка Жлуктова, боюсь, насторожила его, да ещё пальба Семёна Ивановича. Всё усложнилось, Евгений Иванович.

— Это так, — согласился есаул.

Корф встал, прошёлся по комнате.

— Будем надеяться всё-таки, что он вернётся на хутора. Ему надо отлежаться. Обложим со всех сторон, но аккуратненько. Ранен он, похоже, легко. Семён Иванович проследил его путь от места, где он спустился с крыши, до дороги. Несколько капель крови в снегу. Он не останавливался, шаг уверенный. Ты согласен со мной, есаул? — прищурился Корф.

— Ну да. А что? — не понял Евгений Иванович.

— Да мне показалось, что его ты слушал невнимательно. Должно быть, прорабатывал свою версию. Поделись!

— Не совсем уверен, — пробормотал Зорич, а про себя подумал: «Вот чёрт. На минутку ушёл в себя, а он тут как тут! Надо быть повнимательнее, нельзя расслабляться! Третье управление — это не фунт изюму».

— Ладно, ладно, не смущайся! — засмеявшись, обнял его Корф. — Я ведь тебя за то люблю, что не Макиавелли, а Баярд!

— Послюшай, Фэроль Иванивич, — горячился Лендруш, — ти тиретий дэнь смотришь эта вещь и не бьерош её. Нэт денег — скажи, я дам тябе пиросто так. Отдашь потом, а?

— Деньги у меня есть! — насупился Фрол Иванович, обиженный явным намёком на его неплатёжеспособность. — Но вот этот верблюд… — показал вышивку на кисете.

— Вах, ну чито вериблюдь? — вознёс руки к небу многоопытный Лендруш. — Это кирасивый вериблюдь, у него у рот перекрасний цэветок — роз. Он несёт его сивоей мадам. Сиделать ей хорошо. Это кирасивый восточний сиказка!

— Ну да, ну пусть! — сдался упорный казак, сломленный нежеланием Лендруша сбавить цену. — А нитки? Што, если будут линять?

— Вах! Линять, я ни пиродал ни одна вещь, чтоби так потеть.

Неясно, как долго бы продолжался поединок достойных соперников, но Фрол Иванович осознал вдруг в пылу единоборства, что кто-то упорно дёргает, и не первый раз, левую штанину сзади внизу. Отмахнувшись рукой, бросил раздражённо:

— Не балуй, Пегаш!

И понял сразу, что Пегаш стоит справа, а уздечка его в руках племянника. Обернувшись, с удивлением увидел, что белобрысая девчушка росточком чуть повыше его колена, с торчащими по обе стороны головы хвостиками заплетённых бантиками косичек смотрит, задрав голову, широко открытыми глазами, тянет к нему правую руку, в кулачке которой зажат конец верёвки, на другом конце которой, привязанный за шею, сидит, растопырив лапы, коричневый, с чёрными пятнами щенок.

— Чего тебе, дитятко? — изумился Фрол и тут же воскликнул: — Вот те на! Это ж ты! Вспомнил, вспомнил! Подросли, смотрю, обе! Как звать-то тебя, кроха?

Как бы отвечая на его вопрос, в толпе послышался звучный голос:

— Регина, где ты?

— Это тебя, да?

Девочка молча кивнула головой.

— А кто это?

— Бабуля моя. Ядвига.

Раздвигая людей, подошла высокая, чувствовалось, очень крепкая, уверенная в себе, лет пятидесяти женщина — увеличенная копия Регины. Те же немигающие добрые глаза, и причёска похожа: те же светлые косы, заплетённые какими-то кренделями — как подумал Фрол Иванович, — спускались на спину за маленькими, очень аккуратными, как заметил внимательный Фрол, ушками.

— Вы извините её, паны казаки, очень она у нас самостоятельная.

— Это же что, это же даже очень хорошо! — заторопился Иван, заметив плотоядную улыбку во весь рот на лице Лендруша.

Подумал: «Хрен вот тебе, хитромудрый!» И пришёл на помощь оробевшему дяде.

— Фрол Иванович, помоги женщине! Посмотри, какие у неё тяжёлые сумки!

— Да разве ж это тяжёлые?! С детства я приучена к труду. А два года уже и мужскую работу приходится делать.

— Это как же? — заторопился Иван.

И исподтишка пребольно ткнул дядю в бок.

— Да ушёл вот шишковать по кедру по зиму муж мой и пропал. Вот и приходится сыну помогать. Вот сейчас хоть и весна, а надо на зиму дрова готовить. Прямо сейчас. За лето можно и не успеть. Без мужа едва справляемся. И огороды, и сенокос. Хозяйство у нас немалое. Да что вам говорить! Вы же казаки, а не мужики.

— Как это?! — обиделся Иван. — У нас в станице всё хозяйство своё. Всё умеем, всё делаем сами. Это здесь мы на службе, а дома всё делаем сами. Дядя! — повысил голос Иван. — Чего стоишь? Возьми сумки у мадам Ядвиги. Регинка, ты хочешь на лошадке покататься?

У девчушки загорелись глаза, заулыбалась, головой закивала — согласна.

— Вот так! Села? Теперь поехали!

И дяде:

— Ну? Ты чего стоишь?

Отдав сумки, Ядвига засмеялась понимающе.

— Соскучились мы по крестьянскому труду, да ещё и как, мадам! Поверьте, просто руки чешутся! Найдём мы время, мы вам и дров наготовим, и сена накосим. Нам это в радость!

За разговорами добрались до хозяйства Ядвиги, добрались быстро. Дом большой, добротно сработанный. Двор чистый, ухоженный. Забор исправный. Под навесом остатки дров послезимних. Два больших сарая, по двору, огороженные, бестолково тычутся куры. Важно прохаживаются индюки. За плетнём длинные ряды уже посаженной картошки. Сбоку, к лесу — большой сад.

— Всё у вас в порядке, мадам! Справляетесь! — похвалил Иван.

А про себя подумал: «Женю дядю, ей-ей женю! Хватит ему шашкой махать!»

На суету во дворе вышла из дома с засученными рукавами и подоткнутым под пояс подолом молодая невестка. Должно быть, полы мыла.

— Это наша Варя, — сказала Ядвига, — а это мой сын Пётр.

И указала на крепкого парня, выглянувшего из хлева с вилами в руках.

Через полчаса все сидели под вишней в саду. Регина — на коленях донельзя довольного Фрола Ивановича. Пили холодное молоко из погреба. Ели домашней выпечки свежий каравай, макая его в прошлогодний мёд, липовый. На прощание раскланялись, осмелевший Фрол Иванович сгрёб робко протянутую ручку мадам Ядвиги и даже слегка тряхнул её. А потом поднял зажмурившуюся Регинку и чмокнул её в лобик. Сказали дядя с племянником:

— Ждите завтра. Дрова будем готовить.

И отправились к дому.

Возвращались ближайшим путём — лесом. Всю дорогу Иван подтрунивал над дядей — называл его женихом, поздравлял с внучкой. Да перегнул: Фрол Иванович рассвирепел, достал из сапога свёрнутую пополам плётку и полоснул по спине, впрочем, не очень больно, для острастки больше, а тому хоть бы что! Дал шпоры вороному и поскакал вперёд, захохотав так, что даже лес отозвался эхом.

— Евгений Иванович!

Есаул поднял голову от бумаг. В дверях — улыбающееся лицо Стаса.

— Здравствуй, брат, здравствуй!

Встал из-за стола и пошёл навстречу. Обнялись крепко, по-медвежьи.

— Рад тебя видеть, братишка! Ну-ка, присядем. Ты как здесь?

Стас снял фуражку, положил на колено. Поправив шевелюру, заговорил неторопливо:

— По службе. К Загоскину. Пётр Тихонович встревожен той стрельбой у ресторана. Клара Игнатьевна рассказала ему подробности. Я уже побывал у Жлуктова в больнице.

— Как он?

— Нормально. Весь в синяках и ссадинах. Прыгает на одной ноге с костылём. Вторая в гипсе.

— Что рассказал?

— Сказал, что Домницкий подошёл к столу Клары Ивановны явно с желанием познакомиться, подшофе. А когда Домницкий повёл женщин к экипажу, он, зная, что тот в розыске, решил его брать один. А Домницкий оказался расторопнее и крышами — в бега. Жлуктов за ним, да поскользнулся — и вниз. Дерево спасло. Клара Игнатьевна говорит, что там был ещё третий. Он побежал за ними следом. Женщины не видели деталей, но слышали стрельбу. Потом вернулся тот, третий. Попросил помощи. Посадили Жлуктова в карету — и в больницу.

— И всё? — Евгений Иванович испытующе посмотрел в лицо Стаса.

Тот, скрестив пальцы, положив руки на колени, отвёл глаза в сторону.

— Давай, давай, Стас, договаривай!

— Дело в том, что Клара Игнатьевна рассказала Петру Тихоновичу не всё. Но она так посмотрела на меня, что я решил промолчать.

Стас после паузы продолжил:

— За два дня до этого я поехал следом за Кларой Игнатьевной и графиней. Я делаю это всегда, когда свободен. На этот счёт Пётр Тихонович не даёт мне прямых указаний, но в городе неспокойно…

— Я знаю, да. Рассказывай.

— Они остановились перед галереей Тиманова. Я — в десяти саженях от них. Меня объезжает пролётка, из неё выходит человек, я не знал ещё тогда, что это Домницкий, и обращается к ним с каким-то вопросом. Завязывается разговор. Клара Игнатьевна заходит в галерею, а графиня слушает Домницкого. Сама, я вижу, молчит. Потом они отходят к скамейке и садятся. Они разговаривали довольно долго, около десяти минут.

— Графиня видела тебя, Стас?

— Конечно. Я был совсем рядом.

— Слов не слышал?

— Нет, — Стас покачал головой.

Евгений Иванович помолчал.

— Скажи-ка мне, Стас, твои «заговорщики» не беспокоят тебя?

— Да нет. Правда, похожее лицо промелькнуло мимо в конке. Но я думаю, показалось.

— Хорошо, Стас. Приходи к нам в воскресенье. Анна на днях вспоминала тебя. Я знаю, что ты человек занятой, но уж попробуй вырваться… Позволь спросить тебя, брат. А как у тебя складываются отношения с Валерией?

— Всё хорошо, Евгений Иванович! — смутился Стас. — А как Дима?

— Вот и посмотришь! Ползает, пытается вставать, что-то лопочет непонятное. Если получится, приходи с Валерией.

— Отпрошусь обязательно.

— Ну и славно! До встречи, братишка!

Попрощавшись, Евгений Иванович долго стоял у окна, о чём-то думая.

Выехали рано, ещё роса. В телегу, запряжённую лошадкой Петра, загрузили двуручную пилу и топоры. Поставили бидон молока, бочонок с водой, положили пару караваев хлеба, шмат сала, круг домашней колбасы и кое-что по мелочи. Ехали на весь день. Работа тяжёлая. Поездка в лес по дрова была не первой — третьей. Фрол с работниками остались дома, пилили ранее привезённые брёвна на чурбаки, кололи их и укладывали под навес в поленницы. А чтоб не скучно было, шутила Ядвига, копали грядки. По поводу ситуации, в которую «влип» дядя, Иван имел обстоятельную беседу с Евгением Ивановичем. Когда потерявшийся от свалившейся напасти Фрол Иванович поделился по-родственному с племянником, пряча глаза, заикаясь, теребя турецкий трофей — кольцо, оттянувшее ухо, с трудом собирая нужные слова в жменю, Иван захохотал так, что чуть не свалился с табурета. Но вовремя заткнулся, заметив, как потемнели, наливаясь злобой, глаза Фрола Ивановича. А уж как тяжела рука дяди, Иван помнил с детства. Есаул же, добрая душа, пригласив казака, искренне пожалел Фрола Ивановича, покачал головой соболезнующе и сказал:

— Держись, казак, с кем не бывает? Не ты первый!

До не дружившего с шуткой Фрола Ивановича дошло, что это она, когда, ошалело хлопая глазами, он стал понимать, что к чему, и приходить в себя, лишь когда есаул, ласково засмеявшись, похлопал его по плечу и сказал ему:

— Поздравляю тебя, Фрол Иванович! Семья — это хорошо. Сам не так давно понял, ты же знаешь. Если что надо, обращайся ко мне, помогу.

В получасе от крайних домов посёлка вышли на край впадины, тянувшейся налево пока видел глаз, а направо, огибая, скрывалась за каменистым выступом. Впереди, поднимаясь к небосводу, лесистая, заросшая кустарником глухомань. По долине, поблескивая на перекатах среди разбросанных камней текла река.

— Что это, Пётр? — показал рукой Егор.

Справа в огромном каменном выступе, скрываясь зарослями, темнела дыра.

— Там родник. Он стекает вниз, к реке, — ответил Пётр. — Когда-то я был там. Там пещера, тянется далеко в гору. Камень здесь мягкий, песчаник. Его даже кирка берёт. Вода размывает потихоньку. В посёлке он кое-где выходит наружу. Сверху земля, а внизу камень. В этой пещере, говорят, когда-то отшельники жили, каторжники, даже разбойники. У неё нехорошая слава. Когда я был маленький, матери не пускали нас туда. Да и мы боялись, не ходили.

— Пойдём глянем, — потянул за руку Егорку Иван.

Съехав вниз на каблуках по каменистому, глинистому склону, добрались до расщелины в скале и скрылись в пещере. Пётр проводил их взглядом, сунул под голову скомканный пиджак, растянулся на траве у телеги, послушал какое-то время соловьиные трели и задремал. Открыв глаза, по солнцу прикинул: спал никак не меньше часа. Встав, посмотрел в сторону пещеры и ойкнул. Вместо привычной с детства арки пещеры какая-то огромная груда наваленных камней. Потерявший способность соображать Пётр метался вокруг, звал казаков, оттащил в сторону, ломая ногти, несколько камней, кинулся назад, что-то бормоча. В лихорадочной спешке распряг лошадь и, понукая надсадными криками и тычками ленивую лошадёнку, поскакал в посёлок.

Вернулись втроём, верхами, прихватили с собой две лопаты и ломы. Работали, не жалея сил, скинули по склону несколько больших камней снизу. Верхние поползли вниз, едва успели отскочить в сторону. Фрол Иванович, рыча, отбрасывал в сторону камни один за другим. Работник и Пётр не отставали от него, не жалея сил. Руки разодрали в кровь. Мокрые от пота рубахи прилипли к телу. Просунув между двух камней срубленный ствол небольшого деревца, Фрол Иванович и Пётр пытались оттащить их в стороны, когда вдруг буднично и спокойно за их спинами раздался знакомый голос:

— Дядь, а дядь? Ты што там ищешь? Не забудь с нами поделиться!

Фрол Иванович медленно повернулся. С протянутой к нему рукой, пряча улыбку в усах, стоял племяш. За ним со смущённой улыбкой — Егорка.

Истерично, взахлёб засмеялся Пётр. Ивану же не понравилось выражение лица и налившихся злобой дядиных глаз. Спрятав улыбку, он сделал шаг назад, а Фрол Иванович схватил огромной лапищей запястье любимого племянника. Иван, зная, чем это всё сейчас закончится, изо всей силы дёрнул руку. Оторванный с треском рукав рубахи остался в кулаке Фрола Ивановича. Отступив в сторону, он сел на камень, опустил голову и обхватил её руками.

— Ты чего, дядь, ведь всё хорошо! Чего ты? — перепугался Иван.

Фрол Иванович, вытерев с лица пот и грязь его рукавом, сказал укоризненно:

— Что же ты, Иван? Кто же так шуткует? Смотрел, как мы тут мордуемся? И прятался?

— Как это «шуткует»? Как это «прятался»?! — взвился Иван. — Нас завалило, как бог свят! Когда сверху посыпалось, мы не успели назад. Отбежали дальше. Когда всё стихло, подобрали палку с намотанной тряпкой, высекли огонь и подожгли. Попытались оттащить камни, едва отскочили в сторону — опять посыпались. Тогда подобрали ещё одну такую палку и пошли по ручью вперёд. Шли долго, кое-где приходилось нагибаться, а где — до верху рукой не достать. А потом… потом… — Иван переглянулся с Егоркой, — увидели свет. Ну, покопались и выбрались наружу. Поднялись наверх — и сюда, обратно.

— Ну ладно, коли так, — посветлел лицом старый казак. — Пойдём работать.

Но прежде уничтожили взятый с собой припас. И напилили деревьев, пока Пётр не сказал:

— Теперь не замёрзнем в зиму — этого хватит.

Обрубили сучья, напилили брёвен и дотемна успели сделать несколько ездок к дому.

Двумя днями позже, стараясь не попасться на глаза вышедшему из кабинета есаула Корфу, Иван стукнулся следом.

— А, Иван, заходи! — протянул руку Евгений Иванович. — Ты ко мне? По делу?

— Да, Евгений Иванович, по делу, и очень сурьёзному!

— Ну, дело не медведь, в лес не убежит. Давай-ка сначала чайком побалуемся. С коржиками. Светлана Васильевна угощает.

И поставил чайник на керосинку.

Всю зиму не раз за неделю Александр посещал дом Зоричей. Приходил нагруженный коробками, торопливо скидывал пальто с плеч, снимал боты — и в гостиную. Привыкший к нему Дима тянулся к нему руками. Пили чай с вишнёвым, им любимым вареньем. Слушали песни цыган и народные песни. Дима вырывался из рук крёстного и пытался заглянуть в раструб граммофона. А тот счастливо смеялся. Они понимали друг друга, это было заметно. Обременённый какими-то делами, которыми он не любил делиться, Александр на глазах оттаивал. Он по натуре был человеком лёгким, душой компании. Анна сразу поняла это. С его появлением жизнь наполнилась каким-то новым, беззаботным содержанием. Сидели допоздна. Когда утомлённый Дима засыпал на руках, Анна и Александр уносили его в детскую, укладывали в постель и на цыпочках, закрыв дверь, возвращались в гостиную. Начинался, как правило, серьёзный разговор, он тянулся иногда так долго, что Александр укладывался спать в доме. Тема была одна — обстановка в империи. Есаул больше слушал, говорил Александр, горячась и размахивая руками:

— Ты задумайся, Евгений, куда всё идёт. Народ потерял веру в царя-батюшку. Всё затрещало по швам! Эти толпы с красными флагами. Они сплочены, организованы, ими управляют, у них вожаки. А песни?! «Мы наш, мы новый мир построим…» А что мы будем делать в их мире? Вряд ли нам там найдётся место! Народ озлобился против опоры самодержавия — казаков. Что будешь делать ты, Евгений? Разгонять палками отчаявшийся народ? Ещё несколько лет — и всё полетит к чертям. Надо устраиваться в благопристойной Европе. Отпусти, Евгений, Аннушку и Дмитрия со мной во Францию. Когда решишься сам, уходи в отставку — и к нам. Ну же, братишка, решай!

Евгения раздражали эти разговоры. Но ещё больше настораживало упорное молчание Анны. Не проронив ни слова, она так смотрела ему в глаза, что было ясно, что она готова хоть сейчас собираться в дорогу, вот только Дима проснётся… Такие беседы за полночь кончались обычно тем, что есаул, буркнув: «Покойной ночи!» — уходил в спальню. Читая сводки, он знал — ситуация тревожная. В Малороссии, спровоцированная черносотенцами, прокатилась волна еврейских погромов. В столице — стачки с экономическими требованиями. В деревнях то тут, то там крестьянские бунты. Докатились они и до их спокойного в прошлом края. Участились поджоги помещичьих имений. В двухстах верстах от Приморска сожгли мельницу местного латифундиста. Завязалась кровавая драка. Несколько человек серьёзно пострадали. Ездил разбираться Жлуктов. Привёз несколько зачинщиков. Их ждал суд и каторга. Участились случаи неповиновения властям. Они, со слов Корфа, были организованными и имели всё чаще политическую окраску. Казаков всё чаще стали привлекать к исполнению чисто полицейских функций.

Казаки Зорича, участники закавказских экспедиций, из уважения к нему не выражали неудовольствия вслух, но Евгений Иванович знал их настроения. Всё чаще в голове мелькала мысль, что со дня работы у Корфа он уже не казак, а жандарм третьего управления. Мысль эта постоянно присутствовала и давила. Ненадолго улучшилось настроение, подумалось даже, что не всё так уж и плохо, после того как Загоскин привёл к нему за интервью молоденькую журналистку из местной газеты «Весть». После трёх дней «пыток» она оставила его в покое. Так ему показалось. И напрасно. Через несколько дней, когда проходил по коридору в свой кабинет, ему показалось, что все встретившиеся смотрят на него и здороваются как-то не так. Всё стало ясно, когда на столе он обнаружил газету, один лист которой целиком был о нём, с фотографиями из столичных газет того времени. Вот он на Кара-Булате, здоровенном жеребце, который в стычках бил копытами и кусал коней соперников. Вот он совсем ещё молодой, но уже при усах и Георгии. Вот в госпитале после ранения: он в кровати, а кружком — девицы из Смольного. Целиком перепечатанная из столичной газеты статья, как он в схватке зарубил четырёх нукеров хана в Ленкорани. А вот и о конце боевого пути. Заматеревший, со вторым уже Георгием и молодым Кисметом. Прочитал есаул всё, и грустно стало. Подумалось философски, совсем не по возрасту даже, что жизнь в самом деле коротка и всё будет так, как оно уже было и ещё, дай бог, будет. Засунул было газету в стол, но передумал. Сложил несколько раз и положил в карман кителя — Анне, пусть почитает.

— Ну садись, садись, проказник! Знаю, чего ты хочешь.

Александр, положив ногу на ногу, держа Димку за руки, посадил его на ступню и стал подкидывать визжащего, захлёбывающегося от восторга малыша вверх.

— Да, сынок, скоро у меня не хватит здоровья играть в такие игры! — ссадив не с первой попытки с помощью брата, не желавшего уступать малыша, «с небес на землю», проговорил, отдуваясь, вытирая вспотевшее лицо надушенным платком из жилетного кармана.

Предоставленный себе Димка, сосредоточив внимание на стоявшем в углу туго набитом кожаном саквояже, быстро-быстро подполз к нему, встал, ухватившись за ручку, и сделал попытку утащить его в сторону. Братья, переглянувшись, дружно рассмеялись.

— Нет, Димка, мало каши ел! Да и к чему они тебе? Они чужие. Тебе и своих хватит на чёрный день.

— Послушай, Евгений, — помешав кофе, Александр аккуратно положил ложечку на край блюдца, — ты меня знаешь, я не люблю задавать лишних вопросов тогда, когда это касается денег. Большие деньги любят тишину. Но мы не чужие люди, мы повязаны родством, между нами не должно быть недоговорённостей. Управляющий банком — деловой человек, но и он выразил обеспокоенность, я их старый клиент ещё по их отцовскому банку в Лондоне, между нами полное доверие. Моя просьба полностью удовлетворена. Эти суммы обезналичены. Их просто нет и никогда не было. С этой стороны полный порядок. Меня беспокоишь ты. Не поставишь ли ты под удар всех нас: Димку, Анну, меня, да и себя тоже? Прости меня, Евгений, но я должен знать: это золото то самое? Его нашли твои казаки? Ты просчитал всё, брат? Астафьев сказал мне как-то, что это золото — забота хозяев рудника и конфедератов в Варшаве, а может и кое-кого в Петербурге. Зачем тебе эти деньги? Того, что я отписал тебе, Анне, Димке, — разве этого мало? Эти деньги — большая игра, брат. С нами могут покончить в одно мгновение. Ты осознаёшь это?

— Я знал, что рано или поздно, ты задашь мне этот вопрос, — положив ладонь на руку Александра, сказал есаул. — Теперь слушай.

И наклонившись к Александру, он проговорил:

— Это не мои деньги. Они нужны, чтобы предотвратить большую кровь с горцами Кавказа. Прошлой осенью с той стороны реки в предгорьях умыкнули молодую девушку, почти девочку, дочь атамана. Сработали неумело. Началась перестрелка, погоня. Погибли люди с той и нашей стороны. Не сразу стали известны подробности, имена. Кто-то подкинул слух, что девушку увезли далеко, едва ли не в Турцию, что это не просто кража невесты, как думали вначале, что это дань местным обычаям. А когда узнали, что молодые знали друг друга, а их родители — кунаки, друзья по-местному, а дело это политическое, и в нём, как всегда на Кавказе, замешана Англия, поднялись все станицы, кубанские и терские. С той стороны, подогретые англичанами, зашевелились все, кто был рад свести счёты с русскими, подтянулись даже гости издалека — турки с черкесами. Дело через наместника дошло до Петербурга, нашлись горячие головы и на нашей стороне. Начались горячие стычки по всей линии. Стали гибнуть и пропадать люди и с той, и с нашей стороны. Вмешались, к счастью, старейшины. Стали выяснять подробности. Оказалось, что на самом деле не человека украли, а невесту умыкнули. Разгорячённые южным солнцем детишки, оказывается, любили друг друга со страшной силой, а всё испортили неумелые исполнители всего этого представления — люди постарше. Старички с двух сторон собрались в круг. Прокашлявшись, подставив ладони к уху, кое-как выслушали друг друга и порешили пожар начавшийся затушить деньгами. Кое-кому это решение пришлось не по вкусу: а вдруг ему мало дадут, а то и ничего не достанется? Начались мелкие междоусобицы. Кровь как бы вновь не полилась, но всех успокоили: на всех хватит. Выставили счёт. На нашей стороне ахнули, а в столице показали фигу — сами решайте на Кавказе. На всякий случай штыки наладили на стволы. Англичане горцев торопят. Какие-то старые долги России предъявили — выплачивайте. Большая война на пороге, Александр. Корф частенько информирует меня по этой теме. Вот зачем нужны мне эти деньги, брат. Обезналиченные, да ещё и из английского банка, английскими купюрами. Каждый день дорог. Сегодня же деньги будут в дороге.

— Послушай, Женя, а Корф? Он с тобой?

— Боже упаси! Если бы он знал, я бы сидел сейчас не здесь, а в холодной.

— Понятно.

Александр молчал недолго.

— Послушай, Женя, а Домницкий, о котором ты мне говорил, он прибыл сюда за золотом? А где он теперь?

— Корф уверен, что за золотом. Где он теперь, после того случая, я не знаю. Корф молчит, а я не спрашиваю.

— А он знает, что ты нашёл золото?

Есаул медленно-медленно покачал головой и сказал тихо:

— Нет. Пока нет.

— Женя, а на стороне Домницкого большие силы?

— Не знаю ничего. Не знаю, на кого и думать. Казаки, брат, плохие сыщики.

— Это точно! — поддакнул Александр. — Будь осторожен. Им терять нечего, террористы. А ты правильно поступаешь, братишка. И я предлагаю в помощь благополучному завершению этого рискового предприятия опрокинуть по стопочке, да поскорее, не откладывая! А то вот этот ирокез, ты видишь, мой белолицый брат, не успокоится, пока не завладеет моим скальпом. Не так ли? — подкидывая Димку к потолку, развлекался крёстный.

Корф, сидя за столом, обложенный бумагами, в очках, держал у кончика носа листок. Увидев вошедшего есаула, свободной рукой поманил его и пальцем ткнул в сторону свободного стула.

— Присаживайся, милый друг! Пытаюсь понять смысл головоломки, от рождества которой всего-то несколько дней, но место появления на свет — в местах, милых с младых ногтей, насколько я посвящён, твоему сердцу. Так что без помощи твоей я не совладаю.

Зорич, теряясь в догадках, позёвывая, прикрыв рот рукой, внимательно слушал, боясь пропустить хоть слово. Исидор Игнатьевич снял с носа очки, положил на стол, выдержал паузу, прищурившись, уставился на Евгения Ивановича. Положил листок, расправил его рукой и продолжил по памяти:

— А география-то, Евгений Иванович, какова! Заслушаешься. Тут тебе и Ростов, и Лихая, Новочеркасск и Пластунская, Грозный и Екатеринодар! Вникаешь в вопрос? — Корф поднял палец к потолку.

— Ну и что? Интересно, но не более того! — перешёл в атаку, предупреждая, есаул.

— Ну да, согласен. Вроде бы ничего, но, — оскалился Корф, — одним поездом, в один день, в одну гостиницу, как её…

Исидор Игнатьевич затеребил листок.

— Да! «Савойя». Надо же такое придумать, хрен те что! И все опять дружно отбыли обратно.

— Ну и что, Исидор Игнатьевич? Может, встреча друзей какая-либо, тьфу, свадьба, пардон, или похороны. Ерунда какая-то. Пойду я, — встал есаул. — У меня там дел полно.

— Вот-вот, уважаемый друг! — заулыбался Корф, показав пальцем на стул. — Не спеши, присаживайся. Свадьба там, похороны — это ритуал с вековыми традициями, дело серьёзное, ответственное, я на него так и не решился — это я о свадьбе, а что касается собственных похорон — так я бы и там с удовольствием не присутствовал! Эти процедуры — та и другая — требуют временных затрат, отметаемых сразу. А вот встреча друзей — это нам подходит, в самый раз. А наша случилась уж больно кратковременной: вечером — встреча, а утром — всем счастливо оставаться, наперегонки к поезду. А гости, дорогой Евгений Иванович, были нам с тобой небезынтересные!

— Ну? — выдохнул Зорич.

— Вот-вот, есаул! — подчеркнул ударением Корф. — Двое очень колоритные. Один большой, как медведь, постарше, другой — такой же убогенький, помоложе. Как бы папенька с сыном.

Есаул, закашлявшись, сглотнул слюну.

— Ау старшего, чтоб ты знал, мил друг, серьга в ухе!

— Вот оно как? — не сдавался есаул. — Хочешь сказать, Фрол Иванович с племянником, так, что ли? И что дальше? Что там было интересного?

— Было! Весь вечер пили, плясали и песни пели! Вот тут написано: «цыганские, малоросские и русские, казачьи…»

— А что тебя интересует, Исидор Игнатьевич? Ну зашли мои казачки кваску выпить, встретили кого-нибудь и отметили по-своему, по-казачьи. И что?

— Да нет. Я думал…

— Что, Исидор Игнатьевич?

Корф, не отвечая, сник в кресле. Безнадёжно махнул рукой — иди, мол. Зорич, идя по коридору к себе, прятал улыбку. Значит, всё удалось! Увезли! Конфликта на Кавказе не будет! Накося выкуси, английская кляча!

— Что же ты так, Егор Евлампиевич! — позёвывая, с ленцой укорял Фрол Иванович. — Спал бы ты сейчас, обняв подушку, в тёплой постели. А вместо этого трясёшься на своём коньке в какой-то глухомани. Племяш, ты точно дорогу знаешь? А то, не дай бог, будем тут, как вурдалаки, прости господи, блуждать, как неприкаянные.

— Не волнуйся, дядь! Мы и с этой дороги туда добирались.

— Ну и ладно. Вот и хорошо. Вот ты, Егор Евлампиевич, как ты мог забыть? И что?! Нагайку! Не могу даже понять, как такое могло случиться! Ведь что такое казак?!

Ехали полверсты молча, лениво всматриваясь в посеребрённую луной ночь. Иван, ехавший рядом с Фролом, вытянув из-за отворота бешмета что-то, кашлянул и показал на Егорку, с непривычно отрешённым видом ехавшего поодаль. Фрол Иванович в силу природного тугодумия отвечал на утреннюю шутку разве что к обеду. Обижало его это, но зла не держал. И своему вечному оппоненту — осторожному Егорке — с радостью платил розыгрышами племяша, любителя их.

— Это же тебе не только конь и шашка, это ж тебе папаха и нагайка. А без неё как? Казак без неё что без шаровар. Кто ж ему поверит?!

Среди казаков послышался смешок. Польщённый Фрол Иванович вновь навалился на Егорку. Тот по привычке всегда держался бывалого казака и ехал рядом, не оправдываясь.

— А нагайка-то знатная у тебя была!

— Это же почему была? — не выдержал Егорка.

— А потому што, где ж она? Покажь! Вот я и говорю: редкая нагайка. Она ж из ноги этой, как её…

— Косули, — вставил Иван.

— Вот я и говорю, казюли. Да ещё ж и монета золотая на ручке. Как её?

— Цыхин вроде, дедуля говорил.

— Редкий трофей твоя, Егорка, нагайка была. Какой-нибудь турецкий паша ею владел. Да с нашими схлестнулся, тут ему и каюк приспел. Не ходи в гости не зван!

— Не, Фрол Иванович, это ж наш прадед к нему в гости ходил.

— Вот-вот, я и говорю! — поправился Фрол Иванович. — Не буди лихо, пока тихо! Так я, робя, гутарю?

— Точно так, Фрол Иванович! — загудели казаки. — Каждый раз так и було!

Ехали, переговариваясь, отгоняя сон. Ночь была светлая, как день. На тёмном синем небе высоко-высоко, как дыра в неведомое, сияла серебристым блеском полная луна. Кони, пофыркивая, топтали бегущие рядом чёрные тени. Дремоту отгонял голос Ивана:

— Дядя, вот за этим леском она, пещера. Приехали.

— Вот и ладно! — потянулся в седле, позёвывая, Фрол Иванович. — Подъедем тихо, мало ли что.

И накаркал. Не успели обогнуть лесок — из кустарников хлестнул яркими вспышками дружный залп, перешедший в ленивые одиночные выстрелы.

— Назад! — заглушая треск, рявкнул Фрол Иванович.

Поворотив коней, укрылись среди деревьев.

— Все целы?

— Да вроде все, — послышались голоса.

— Раненые есть?

— Да вроде нет.

— Вот те на! Что же за стрелки такие, Фрол Иванович? — подал голос осмелевший Егорка. — Да ведь они мимо палили, пугали как бы. Уж попали бы, факт, если бы хотели.

— Да-а-а, — подумав, протянул Фрол Иванович, — так, наверное, и есть. Показали, кто здесь хозяин. Ваня, возьми Петра и тихо-тихо посмотри, что и как.

В полной тишине молча ждали. Вернулись быстро.

— Есть кто? — встретил вопросом Фрол Иванович.

— Никого. Тихо.

— Значит, так! — проговорил Фрол Иванович. — Было сказано посмотреть, что и как, не оставили ли мы чего, убрать все наши следы, если остались. Ящики не трогать. Евгений Иванович сказал, мы своё дело сделали. Сдаём всё Корфу, как оно есть. Так и сделаем. Не будем же мы впятером штурмом брать чужое? Евгений Иванович сказал, чтобы казаками тут и не пахло! Да. А вот про нагайку-то он и не знает! Придётся, Егорка, повиниться, рассказать, а то, не дай бог, потом возьмёт да вскроется. А то вдруг внизу, на чужой земле, в прошлый раз оставил, а? Не дрейфь, Егорка, повинную голову меч не сечёт!

Подъехавший Иван, дёрнув за рукав, протянул нагайку:

— Держи, казак, нашли мы её, твою нагайку. Не теряй больше!

Под общий смех Егорка, скрутив, сунул её за ремень и кинулся на шею Заглобина. Постояли, отсмеявшись, недолго и повернули обратно.

Заглянув в дверь, Фрол Иванович решительно перешагнул через порог. Вытянулся — грудь колесом — и оглушительно рявкнул:

— Разрешите обратиться, ваше благородие?

Сидевший за столом рядом с Загоскиным есаул поднял голову:

— Я вас слушаю, вахмистр!

— Разрешите доложить?

— Да, да, я разрешаю! — усмехнулся Евгений Иванович.

А Загоскин повернулся с лицом человека, съевшего чего-то очень кислого. Фрол Иванович, не стесняясь присутствия высокого начальства либо игнорируя его, продолжил решительно:

— Нас обстреляли, ваше благородие!

— Когда? Где? — посерьёзнел есаул.

А Загоскин-то явно встревожился.

— При патрулировании обратной стороны хуторов. Обстрел вёлся вначале залпом, потом россыпью.

— Раненые есть?

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Собирайте сотню, вахмистр!

— Есть! — отчеканил Фрол Иванович.

— Одну минутку, — остановил его Загоскин. — Евгений Иванович, мои люди поедут с ними. А вы, есаул?

— Да, я тоже!

Когда Загоскин поспешно выскочил за дверь, Евгений Иванович, улыбнувшись, поманил Заглобина к столу:

— Присаживайся, Фрол Иванович, рассказывай!

— Да што там рассказывать?! — расслабился Фрол Иванович. — Поджидали нас, Евгений Иванович. Палили с избытком! Да всё мимо, пугали, не иначе как.

— А сколько их было?

— Да, я думаю, не более десяти.

— Понятно.

Евгений Иванович встал.

— Собирай ребят, Фрол Иванович, поедем, посмотрим, что к чему.

Выехали цепочкой по двое, собравшись быстро. Корфу оседлали так полюбившуюся ему мосластую кобылу. Ехал он с есаулом во главе отряда, рядом. В пролётке — не умевшие ездить верхами два сотрудника Исидора Игнатьевича: толстый, с полусонным выражением на лице и тощий, рыжеватый. Добравшись до леска, окружавшего пещеру, Фрол Иванович, коротко переговорив с есаулом, в сопровождении нескольких казаков скрылся в кустарниках. Отряд, спешившись, застыл в ожидании, и тут в нарушение тишины на толстого сыщика напала икота.

— Это он с переляку, — пояснил Корфу стоявший рядом бывалый казак. — Оно бывает с новичками. Пойдём в дело — он и забудет, што оно було.

А дела не получилось. Появившийся Фрол Иванович доложил, что всё тихо. Корф с сыщиками, предложив есаулу последовать с ними, на что тот пренебрежительно отмахнулся рукой, скрылись, сопровождаемые Фролом Ивановичем, в пещере. Евгений Иванович, объявив: «Отдыхайте, ребята!» — сел на пригорок, покусывая травинку. Казаки в поисках ягод разбрелись в кустарнике. Задремавший есаул открыл глаза, когда Егорка тронул его за плечо.

— Евгений Иванович, пойдёмте, я кое-что нашёл, покажу.

Под сломанной веткой на влажной земле — отпечаток конского копыта размером чуть ли не с тарелку. Евгений Иванович тихо присвистнул — это вам першерон, а не монголка, тут не ошибёшься.

— Это видел кто-нибудь?

— Да что вы, Евгений Иванович?! Да разве ж я не понимаю, што к чему?!

— Молодец. Затри след.

Когда, загасив фонари, Корф с сыщиками и Фрол Иванович с казаками покинули пещеру, Исидор Игнатьевич протянул подошедшему есаулу винтовочную гильзу, типа, смотри, Евгений Иванович, это явно не от винтовки Мосина. Есаул повертел гильзу в руке, понюхал и сказал:

— Свеженькая. Ремингтон это, Исидор Игнатьевич, подарок друзей наших англицких. Всего одна? А что ещё интересного?

— Присядем, есаул, на травку, передохнём. Денёк-то какой чудный! После духоты пещерной здесь просто рай!.. Значит, так, Евгений Иванович… В пещере всё чисто прибрано. Тем не менее она очень и очень посещаемая. На потолке следы копоти от факелов и даже костров. Остались кое-где следы незатёртые волоков от тяжёлых ящиков. В углу за камнями мои ребята нашли окурки от западных, Евгений Иванович, сигарет. Нашли затоптанную пуговицу, чуть ли не с обратным, так сказать, адресом. Эксперты скажут, что там интересного. Что касается стрельбы, то Фрол Иванович уверяет, что в полумраке утреннем по ним стали палить, едва заметив, не распознав в них казаков. Я полагаю, дело здесь в междоусобицах бандитских. Ещё вот такой интересный факт: контрабанду вывезли отсюда не накануне стрельбы, а несколькими днями ранее. Здесь просто ждали кого-то в засаде. Необязательно казаков, я даже уверен, что ждали не их.

Внимательно слушавший есаул подумал: «Вот и слава богу, Исидор Игнатьевич! Нам это как нельзя кстати!»

— Теперь вряд ли по следам можно определить направление, в котором вывезли контрабанду. Были дожди, да и в этом бездорожье вряд ли удастся что-то накопать, — закончил Корф.

И всю обратную дорогу ехал молча.

Зорич, покусывая ус, думал, анализируя случившееся. Вспомнил главное: после налёта на рудник с погибшими курьерами и похищенным золотом в числе улик значились гильзы от английских карабинов. «Странно, что Корф этого не отметил, — покосившись на Исидора Игнатьевича, подумал Евгений Иванович. — С его памятью этого не заметить невозможно. Ну да ладно. Раз молчит, пусть молчит. Всему своё время. Вспомнит — отреагируем. У нас всё чисто. Раз он думает о простой контрабанде, поверим ему, наверняка вся эта история — дело рук конфедератов. Далековато забрались они от Привисленских земель. Впрочем, всё объяснимо. Англичане щедры на обещания, а мятежникам деньги нужны. Обычными экспроприациями в глубинах России дело не поправишь. Вот и у Савинкова с их тактикой дальше покушения дело не двигается. А здесь всё совпало. И свои на хуторах, мечтающие вернуться на свою родину, и золото. Значит, сюда прибыли две группы. О первой до ограбления третье управление ничего не знало. Значит, нападение на рудник — дело их рук. Вторая группа — для демаскировки. Ведь Корф здесь и в Петербурге думали на Астафьева, но это не его рук дело, так сказал Александр, да и та записка… Значит, конфедераты и Домницкий. Он прибыл, чтобы ускорить дело с отправкой золота. Но что значат его контакты с Дианой? Неужели она сообщница? Вполне возможно. Она очень деятельная и отчаянная. Уж я-то это знаю. Значит, так, поляки обнаружили потерю, перепрятали золото и устроили засаду. Это всё, — уверил себя Евгений Иванович, — факт. Они подозревали либо Жлуктова, либо, — поморщился есаул, — моих людей и меня. Дело решили закончить полюбовно — пальбой в небеса, не поднимая большого шума с кровопролитием. Они уверены, и у них есть основания так думать после того, как они, может быть, обнаружили пропажу, что или я, или Жлуктов преследуем не державные, а свои интересы. Это уж точно. Пока так оно, наверное, и есть, а дальше посмотрим».

Размышления есаула прервал заскучавший Кисмет, укусив за морду навалившуюся на него, задремавшую кобылу Корфа. Тот, сочно выразившись, потянул за повод и отъехал в сторону. Зорич, засмеявшись, потрепал Кисмета за холку.

Показались домишки городского предместья. Казаки подтянулись, выровняв строй. «Значит, так, — прикинул Евгений Иванович, — надо спешить. Пусть Фрол Иванович через Ядвигу узнает владельцев першеронов. Узнает — тогда начнём поиск. Подключать Корфа или всё взять на себя — надо подумать. Раз в деле замешана графиня, надо спешить».

Но планы пришлось менять: в городе начались беспорядки. Неделя сразу с понедельника началась скверно, обозначив задел неприятностям в будущем. Начало было положено бедой, случившейся на судоремонтном заводе Митрофанова, где поставленная на ремонт рыболовная шхуна завалилась на бок, придавив бортом двух человек. После минутного замешательства и суматохи несколько человек, схватив топоры, стали лихорадочно рубить доски борта и переборки, стремясь пробиться к пострадавшим.

Шкипер шхуны, он же хозяин, дюжий скандинав, кинулся оттаскивать их, крича на ломаном русском, что им уже не помочь. Среди рабочих оказался брат придавленного. Что-то кричал неразборчивое в рубаху осатаневшего шкипера, а тот в ответ наградил его оплеухой, что сразу уменьшило число активных участников трагического события на какое-то время. На помощь пострадавшему с криком «Наших бьют!» кинулись друзья-товарищи и даже с соседних, через дырки в заборах, предприятий — обувной фабрики и маслодельного завода — искренне сочувствующие. Засучили рукава и любители потасовок — друзья-рыбаки шкипера. И закипело.

С проходной, раздувая щёки, со свистулькой во рту, не понявший ещё, что к чему, на шум выскочил с заспанной физиономией дежурный полицейский. Но присутствие его в апофеозе события оказалось недолгим. Исторгнутый из толпы борцов за правду-матку, потеряв затоптанный сапогами свисток, он кинулся в заводоуправление за помощью. Тем временем потасовка во дворе приняла трагический характер. С улицы к толпе зевак за заводской проходной присоединились, на беду, спешащие куда-то по поручению двое казаков верхами. Подзадориваемые доброхотами, они въехали в толпу дерущихся, щедро одаривая плетьми. Увлечённые потасовкой, выстрел слышали не все. Казак, схватившись за плечо, лёг на шею лошади. Ещё не все поняли, что произошло, как вдруг, разогнав зевак, ворвалась группа верховых. Бородатый урядник, сразу оценивший ситуацию, перекрыл лазы в заборах и согнал участников драки в угол двора. Приехавший с Корфом Семён Иванович, опросив слышавших выстрел, отправился к единственному цеху фабрики Алиева. Представившись, он в сопровождении мастера, напуганного толстяка, обошёл несколько комнат с окнами, откуда могли стрелять в направлении верфи, и чердак. И ничего. Пострадавших извлекли, вырубив из борта судна, с переломами и доставили в больницу. Их защитила лежащая рядом стопка досок. Драку определили как бытовую. Без этнографического и политического подтекста. Ранение казака оказалось лёгким. Возбудили дело следственное. На том на сегодня всё и закончилось.

На следующий день, утром, начальник управления собрал руководителей отделов для анализа текущей ситуации. Так сказал он и прихлопнул ладонью стол для убедительности. В провонявшей дымом комнате хоть топор вешай, подумал есаул. И когда он успел, ночевал, что ли, здесь? То же, должно быть, подумал и Жлуктов. Едва усевшись, он вскочил, прихрамывая, и с треском распахнул створки окна за спиной Загоскина. Корф онемел от неожиданности. Семён Иванович, прикрыв рукою лицо, втянул голову в плечи.

«Что-то сейчас будет», — апатично подумал есаул о выходке Жлуктова, зная взрывной характер Загоскина. Но тот, к удивлению всех, лишь рассеянно пробормотал:

— Прошу извинить меня, господа! Благодарю вас, Владимир Андреевич!

Корф и Зорич переглянулись: «Что это с ним?» — подумали оба. Гадать не пришлось. Загоскин, схватив пару листов, потряс ими над столом:

— Вот, господа, полюбуйтесь! Депеша из Петербурга! Здесь — всё! И пропавшее золото, и грабежи на приисках, и банда Астафьева, и взрыв в гостинице! И даже прямой намёк на связь экспроприаций в городах России с событиями в нашем городе! Как вам это нравится, господа? Слава богу, сенатор не подтвердил присутствие конфедератов здесь, у нас, а это уже не простая уголовщина.

— Не спеши, дорогой, — пробормотал есаул, — всё ещё будет.

— Вы что-то сказали, Евгений Иванович? — насторожился Загоскин.

— Нет, — потряс головой есаул. — Я о другом.

— Уточните, о чём именно.

Есаул договорить не успел. В густом воздухе, напоённом ароматом цветущих лип, тихо прошелестев, в открытое окно впорхнули, хлопнув один за другим, отголоски двух взрывов и трескучей вязью частые, один за другим, винтовочные выстрелы. Все онемели, переглядываясь. Загоскин истерично захихикал, а потом, вскочив, ткнул рукой в сторону окна:

— Все — туда, разобраться, что это!

На квадратной, обсаженной по периметру вековыми тополями булыжной площади на пересечении Воронцовской и Екатерининской улиц собралась толпа. Перед подъехавшими казаками она молча расступилась.

Привалившись спиной к театральной тумбе, на мостовой полулежал человек во флотском бушлате и бескозырке, в горчичного цвета галифе и сапогах со шпорами. Взъерошив рыжие усишки, он злобно шипел на стоявшую перед ним на коленях молоденькую медработницу с ножницами в руке.

— Не тронь, тебе говорю! Не видишь, вещь совсем новая!

— Но а как же я, дяденька?!

— Бинтуй поверх, опосля разберёмся!

В самом деле, усмехнулся Зорич, штанишки-то знатные! Второй лежал лицом вниз чуть поодаль, чередуя отборную матерщину со стенаниями. К Исидору Игнатьевичу подошёл, поддерживая рукой в белой перчатке шашку на боку, знакомый Корфу полицейский чин.

— Это, — предупреждая вопрос Корфа, пояснил, — наверное, анархист Антона Белого. А с ними, — он ткнул рукой в сторону запряжённой тощей лошадёнкой брички, на которой один сидел согнувшись, положив лохматую голову на колени, а второй, совсем мальчишка, смотрел не отрываясь на приставленного рядом полицейского, — будем разбираться.

— Ловко вы успели. Быстро сработали! — похвалил Корф.

— Научились, времена-то какие. Нужда заставила. Каждый день да што-нибудь.

— Это так! — пожимая руку, согласился Корф. — Запротоколируй — и к нам, а то Загоскин на взводе, надо успокоить.

— Так вот… — начал было следующим утром Исидор Игнатьевич в кабинете есаула.

Остановился, достал из кармана коробочку монпансье, положил конфетку в рот, а коробку по столу подвинул к Евгению Ивановичу, жестом показывая — угощайся. Есаул достал из ящика стола такую же и положил рядом.

— Ну и сладкоежки же мы с тобой, есаул!

И засмеялись оба.

— Так вот, — продолжил Корф, — тот молодчик в «маршальских» галифе — соратник, так сказать, анархиста Белого. Скрывать ему нечего, рассказал всё, что знал. Их троих нанял некто Христопулос для сопровождения крупной суммы денег. Ну и сопроводили — до перекрёстка. Едва выехали, как не установленные следствием злодеи метнули в бравых анархистов пару взрывных устройств без поражающих элементов, чем привели их в состояние тоски и уныния. Двое едва в штаны не наложили, впрочем, один совсем мальчишка. И открыли беспорядочную стрельбу. Дырок от пуль не нашли, разве что на соседней улице. А вот счастливый обладатель галифе успел настреляться досыта, правда, вдогонку уже. Злоумышленники дело сделали: молниеносно перетащили тючок с деньгами в свой экипаж — и ищи ветра в поле! Управ делами Христопулоса получил пулю в бок и сейчас в больнице. А наши визави испортили ему настроение надолго — будет теперь щеголять в штанах заштопанных. Это пока всё, что известно, а более мелкие подробности узнаем от главного потерпевшего — Христопулоса. Должен явиться до обеда.

Он появился в сопровождении дежурного по управлению. Одетый в неладно сидящий, но, чувствовалось, дорогой, синий в белую полоску костюм, аккуратно ступая, как по скользкому льду, лакированными, белыми с чёрным, с широкими каблуками туфлями — «Подагрик», — подумал есаул, — подошёл к столу.

— Здравствуйте, господа! — хрипловатым, прокуренным голосом проговорил он и представился: — Христопулос Николай Никифорович.

Корф поприветствовал его наклоном головы и жестом пригласил — присаживайтесь.

— Николай Никифорович, — помедлив, начал Корф, — я пригласил вас для выяснения некоторых обстоятельств, которые могут разъяснить некоторые детали случившегося. Я имею в виду дерзкое нападение с применением насильственных средств на экипаж, в котором — у следствия имеются такие сведения, уверяю вас — ваши интересы были под защитой нанятых вами вооружённых людей…

Исидор Игнатьевич замолк и испепеляющим взглядом упёрся в переносицу Христопулосу. «Каков, однако! — с восхищением подумал Зорич. — Вот это наплёл! Ну-ка, уважаемый Николай Никифорович, попробуйте-ка выбраться из такой умело сотканной паутины». И с искренним уважением посмотрел на коллегу. «Да-да, колись, уважаемый Николай Никифорович! Другого пути у тебя просто нет! — с сожалением глядя на Христопулоса, подумал Евгений Иванович. — Иначе милейший Исидор Игнатьевич душу из тебя вывернет!»

Но похоже, Христопулос и не думал юлить. Собрав к переносице бегающие чёрные маслины лукавых глаз, приложив к груди пухлые ладошки, он голосом со слезой, идущим из глубин большого хрящеватого носа, заговорил, не откладывая:

— Господа, поверьте мне, вы моя единственная надежда!

Замолк, вытянув из жилетного кармашка платок. Промокнул лоб. Кабинет наполнился крепчайшим ароматом.

— Дело в том, что я потерпел колоссальный убыток!

— Вот оно как! — понимающе протянул Исидор Игнатьевич. — Продолжайте, продолжайте, мы внимательно вас слушаем.

— Да, господа, дело в том, что я доверил перевозку очень-очень больших денег этим бездарям. Я доверился в их подборе опытнейшему Владимиру Андреевичу и потерпел крах! — Взволнованный Христопулос скорбным взглядом скользнул по потолку и воздел руки к небу.

На животе колыхнулась массивная цепь от часов с подвешенным нескромного размера брелоком, тускло блеснувшим красной искоркой. «Рубин, надо думать. А размерчик-то каков!» Впечатление перебила мысль, что что-то не так. И осенило: «О! — наморщил лоб Евгений Иванович. — Владимир Андреевич, неужели Жлуктов?!» Посмотрел на Корфа и уверился — так оно и есть. Корф подумал о том же и качнул головой. Раскрасневшийся Христопулос зачастил:

— Прошу вашей помощи, господа! Я не постою за расходами, вы будете довольны, я умею быть признательным.

— Кто бы сомневался! — с непроницаемым лицом усмехнулся Евгений Иванович.

— Взятка должностному лицу?! — напустил строгости Корф.

— Что вы, что вы! — приложил сжатые в кулаки руки к левой стороне пиджака Христопулос. — Ни в коей мере! Единственно как помощь от частного лица полиции! В помощь следствию!

— Это совершенно другой салфет! — после паузы успокоил напуганного Николая Никифоровича безжалостный Корф.

Когда с поклонами, пожавший руки Христопулос, пятясь, задом открыл дверь и скрылся в коридоре, расшалившийся Исидор Игнатьевич сложился пополам в приступе неудержимого смеха. Насмеявшись, разом посерьёзнев, отошёл к дивану, молча сел на своё любимое место — в угол, положил ногу на ногу, на колено положил кулаки со сплетёнными пальцами и ушёл в себя.

Знакомый с привычками Корфа есаул молча ждал.

— Послушай-ка, Евгений Иванович, — прервал молчание Корф, — тебе не кажется странным тот факт, что Жлуктов частенько вторгается в наши ипостаси, проявляя явный интерес и, что совершенно очевидно, выходя за рамки своих служебных полномочий?

Зорич благоразумно промолчал — пусть выскажется. Но Исидору Игнатьевичу, как видно, и не требовалась его точка зрения. Подняв палец кверху, он продолжил:

— Вспомним несколько случаев, Евгений Иванович. Руководя действиями своих людей, он помешал твоим казакам задержать контрабандистов. Все эти отговорки — «своя своих не узнаша» — выглядят не очень убедительно. А его необъяснимая выходка с попыткой воспрепятствовать «Элизабет» выйти в море?! Я говорил с таможенниками, всё было оформлено, все формальности соблюдены, но его что-то не устраивало! Он ссылался на какие-то сведения, якобы полученные от какого-то высокопоставленного лица. Конечно, в силу его положения не желал его компрометировать и назвать не захотел. Может, оно и так, но как-то неубедительно. А его присутствие в ресторане, в коем появился Домницкий? Это-то как? Откуда о появлении конфедерата стало ему известно? В силу случайностей в нашем ремесле, мой друг, я категорически не верю! Верить в это что писать на воде. Кроме того, наш Семён Иванович сказал, что Жлуктов прятался тогда за портьерой окна. С чего бы это?

Евгений Иванович слушал молча. Вспомнил, что тот появился так же не к месту, когда он сопровождал брата при выезде того вместе с Гертрудой из польских хуторов. Вспомнил выражение его лица — человека растерянного, не знающего, на что решиться. Он не рискнул тогда остановить для досмотра машину Александра, а ведь тогда он обладал такими полномочиями. Если бы не эскорт его казаков, с братом могла случиться немалая неприятность.

— А его погоня за Домницким по скользким крышам? Не к лицу полковнику контрразведки… — проговорился Корф и заморгал растерянно.

«Вот даже как! — ахнул про себя есаул. — Ну дела! Вот тебе и Жлуктов! Кто бы знал!»

— Так вот, — неуверенно закончил Корф, — иногда мне думается, что наш любезный Владимир Андреевич — тот же двуликий Янус: два лица, две жизни. Я ошибаюсь?

Зорич пожал плечами. И вспомнил почему-то зверские физиономии двух ближайших сотрудников Жлуктова, а ведь с кем поведёшься, от того и наберёшься. Эти на всё пойдут. Сподвижники. Интересно, знает ли Жлуктов, что Александр — его брат? «Ай да Жлуктов! А я-то думал, что он простой армейский офицер. Уж не знаю, в чём это сомневается Корф, а мне теперь многое становится совершенно ясно».

С недовольной гримасой, сдвинув брови и скривив плотно сжатые губы, Александр, сложив недочитанную газету, приподнявшись, аккуратно положил её на край стола.

Посидев молча, горестно вздыхая, проговорил задумчиво:

— Да, брат, пора надевать очки. Возраст, как видно, лишает меня последнего элемента молодости. Сглазил, должно быть, а может, кто со стороны. А я так гордился этим качеством! — И, сожалеючи вздохнув: — Спишь, что ли?

— Да нет, в нирване.

— Ну-ну, — процедил Александр и замолк.

Ненадолго.

— Ты знаешь, брат, мой возраст — это такое время, когда начинаешь размышлять, думать. Раньше-то как бы некогда было. Начинаешь понимать сокровенный смысл мелочей и сожалеть. Иногда так остро, что самого себя жалко.

Зорич иронически как бы хохотнул уголком рта.

— Смейся, смейся, — задело Александра. — Молод ты ещё, вот что. Я вот только последние несколько лет понял, что чуть не проскочил мимо самого интересного в жизни.

— Чего это? — с удивлением, раскрыв глаза, поразился Евгений.

— Ты помнишь, матушке моей, царствие ей небесное, подарили на именины цветок редкий? Ты ещё малой приходил к нам с Петром Ивановичем. И ты ещё пытался лепестки оторвать. С матушкой чуть обморок не случился.

— Ты знаешь, брат, а ведь помню! — согласился есаул.

— Так вот! Спустя много лет, — оживился Александр, — во Франции уже, я попал как-то на выставку орхидей. И знаешь, я был поражён. Сколько в мире цвета и обилия форм! Фантазии природе не занимать, брат! И вот там я увидел матушкин цветок. Фаленопсис гибридный. Не белые, а белоснежные, с диковинным, неземным оттенком лепестки и какими-то нежнейшего розового оттенка завитушками. Боже мой, во мне будто открылось что-то, я будто бы постиг, будто тайное снизошло на меня, сокровенное. Полдня я мотался по выставке, пока голод не напомнил мне о себе. Будешь во Франции, Евген, в нашем доме — увидишь сам, какое это чудо. В моей оранжерее полно этих чудесных созданий. Кроме любимого матушкой, есть ещё неземной красавец — брассокаттлея — гибрид каттлеи и брассовалы: все оттенки нежнейшего розового, с тончайшей бахромой. Есть и софронитис багряный, более строгой красоты.

— Алекс! — взмолился есаул. — Латыни мне в кадетском корпусе хватило…

— Хорошо, хорошо! — засмеялся Александр, но азартно продолжил: — Это мои любимые, а в общем-то, их у меня много: и крапчатый зигопеталум, и потрясающая бронзовая энциклея, и аскоцентрум со множеством розовых лепестков по стеблю, и ещё, и ещё, у меня их множество.

Александр умолк. Есаул, поражённый, слушая откровения брата и не скрывая удивления, проговорил:

— Никогда я бы не поверил, Александр, что в тебе такое сочетается с твоими обычными занятиями!

— Теперь будешь знать, — смущённый минутной слабостью, отозвался Александр.

— Брат, а Иоганн фон Кассель? Как у тебя с ним?

— Полная свобода. Я бываю частенько у них, на днях встретил там своего давнего знакомца. У него в Гостином дворе, рядом с моим, магазин мехов. Нет, брат, в отношениях с Иоганном у меня нет проблем.

Александр наполнил рюмку токайским, глянул на брата:

— Налить?

Есаул, скривив губы, качнул головой, закрыв глаза, откинул голову. Замолчали надолго. Александр тянул мелкими глотками из рюмки, покачивал носком ноги, о чём-то думая. Из открытого в сад окна потянуло предвечерним холодком. Задремавшего есаула пробудил голос Александра:

— Знаешь, брат, во Франции, надеюсь, тебя приятно удивит и моя коллекция оружия. У меня есть кое-что раритетное — два клинка: Мухаммада Лари и Ахи Джана. Они стоили мне немалых денег и попорченных нервов. Клинок Ахи Джана я приобрёл, опередив Зыха, а это было, поверь мне, непросто!

Сна как не бывало, Зорич, широко открыв глаза, уставился на брата.

— Как ты сказал? Зых?

— Ну да, так я и сказал — Зых. А что тебя удивило?

— Да нет. Фамилия какая-то диковинная.

— Бронислав Зых, негоциант варшавский.

Вот оно как! Это тот самый Зых из Краковской ячейки «Белого орла». «Крёстный» Стаса. Александр знает его как коллегу по делам купеческим.

— Наши магазины в одном ряду в Гостином. Семья у него где-то в Польше. Я слышал, у него магазин и на Невском. Не знаю, что у него за интерес в Приморске.

Вот даже как, порадовался есаул, далеко даже ехать на поиски не надо — сам себя привёз!

Предоставленный сам себе, Александр продолжал негромко:

— Его как собирателя древностей знают все антиквары в Петербурге. Если зазеваешься, перехватит тут же.

«Что же он делает здесь?» — не мешая брату, думал Зорич.

— Денег у него на всё хватает. Рассказывают, чтобы перехватить вещь у соперника, он, не торгуясь, дал две цены сверху! — с увлечением, прихлёбывая вино, продолжал Александр. — А вот что за древности он ищет здесь?

— Вряд ли он приехал сюда за мехами — сейчас ведь не сезон?

— Да кто его знает. Я не стал расспрашивать. Да разве ж он скажет?! Надо будет спросить у Иоганна.

— Не понял! Он что, с Иоганном накоротке?!

— Да бог его знает! Но, как я понял, знакомство давнее. Остановился он, однако, не у фон Касселя, а в «Шафране». Я расспрошу Гертруду. В самом деле, чего это его сюда занесло?

Есаул, слушая брата, думал: «После откровения Стаса я даже намёком не помянул фамилию Зыха в разговоре с Корфом, ждал и не дождался. Должно быть, ему эта фамилия не интересна, не то что мне. Почему он здесь? Может, в паре с Домницким? Но ждать я не могу — надо помешать его встрече с братом. За чем бы он сюда ни прибыл, он наверняка выйдет на Стаса. Надо его предупредить. Да и Стаса тоже. Однако каламбур!» — усмехнувшись, успел подумать есаул, прежде чем вдогонку за Александром упасть в сон.

Зорич, поглядывая по сторонам, вышагивал по потёртому ворсу красной с жёлтыми полосами дорожки длинного коридора следом за бойким, лет десяти парнишкой в красной шёлковой косоворотке, подпоясанной жёлтым поясом со свисающими кистями, и бархатных синих шароварах, заправленных внапуск в лакированные сапожки. Ладный, с напомаженными тёмно-русыми волосами в косой пробор. Подошёл к двери с висящей сбоку картиной на тему «Взятие Шипки» в раме из папье-маше, для пущего эффекта украшенной по углам виноградными листьями, и проговорил баском:

— Здесь, ваша милость.

Повернулся, зажав в кулаке монету, довольный, застучал подковками вниз по лестнице. Зорич, толкнув дверь, вошёл в комнату. Кисейную портьеру надул пузырём сквозняк от настежь распахнутой балконной двери за спиной сидящего за столом человека. Да, нет сомнений, точно — «белый таракан, альбинос с красными глазами».

— Пан, кто вы такой? Что вам угодно?

Зорич шагнул к столу, коротко произнёс:

— Зых?

Почувствовав неладное, тот, резко отодвинув ногою стул, встал.

Корф, сидя за столом, разглядывал листок бумаги и, сдвинув брови, шевелил губами, вошедшему Евгению Ивановичу, показав пальцем на стул, сказал:

— Нет, ты послушай только: «На тот вопрос, быть иль не быть, любой ответ твой будет ложным, и как, бедняга, ни крутись, на корм червям пойдёшь, исполнив волю божью!» Какова, а?!

— Чей опус, Исидор Игнатьевич?

— Скажу — не поверишь!

— Ну да, — усмехнулся Зорич. — Давай! Пашка, что ли?

— Если бы он, да нет! Светлана Васильевна!

— Да ладно! — закатился есаул. — Что это на неё нашло? В пииты записалась?!

Отсмеявшись, Евгений Иванович сказал, сожалея:

— Будут у тебя теперь, друг мой, проблемы всякие. Поэты-то — они ведь, как совы, ночами не спят, сидят в постели, поджав ноги, подняв глаза к потолку, и, кусая ногти, думают и думают до утренних петухов, как упыри: быть или не быть? Будешь недосыпать теперь, Исидор Игнатьевич! Раз уж «это» на Светлану Васильевну нашло — это надолго.

— Типун тебе на язык! — огрызнулся Корф и закрыл тему словами: — Поехали в «Шафран» — убийство. Эксперты там уже. И Колокольцева тоже.

Откашлявшись, прикрыв лицо рукой, Зорич сказал глухо:

— Да ладно тебе, Исидор Игнатьевич, это уже не смешно.

Человек лежал у куста разросшегося жасмина, примяв часть ветвей своим телом. Полицейский показал пальцем наверх:

— Вот с того балкона, ваше благородие!

Хозяина нашли в комнате первого этажа, пропитанной запахами кухни. Высокий, худой, с озабоченным, жёлтым, нездоровым лицом. Усадив вошедших на видавший лучшие дни диван, протянул Корфу в зелёной обложке мещанский паспорт.

— Синюков Евграф Иваныч. Неделю прожил у меня. Проблем не было. Днями не бывал, как правило. Нашли утром. Пришла убирать номер прислуга и увидела его с балкона. Никто ничего не слышал — и на тебе.

Корф встал, положил паспорт в карман.

— Пойдём, Евгений Иванович. Глянем.

В вестибюле Зорич нос к носу столкнулся с тем пареньком, но тот его в форме не узнал сначала, а узнав, заулыбался. «Вспомнил, должно быть, чаевые, — вздохнул Зорич, успокоенный. — Ну и слава богу, а то ведь мог и на меня подумать». Эксперты коротко доложили Корфу:

— Вещи на месте.

Положили на стол перед ним пухлое портмоне и записную книжку в потёртой кожаной обложке.

— В городе, должно быть, по делам. Здесь полно местных адресов.

— А ещё, — вставила тонким голоском Колокольцева, — там много записей по-польски и адреса. Петербург, Москва, Варшава, Краков, Вильна. Мне кажется, Исидор Игнатьевич, из тех мест он. Много мелких вещей польских. Я бывала в Польше, я знаю.

— Ну-ну, — подытожил Исидор Игнатьевич. — Молодчина, да и только! — и потряс за плечо, довольную. — А что труп?

— Следов насилия нет, похоже, сам вывалился, — пожав плечами, заключил старший.

— Ну и ладно, — протянул Корф, пожевав губами. — Пойдём, Евгений Иванович. Дело ясное.

Обратно ехали молча. Зорич ждал. И дождался.

— И всё-таки проверить его надо по картотеке. Чем-то всё это мне не нравится.

Чем он ему не понравился, Евгений Иванович узнал от Корфа на следующей неделе:

— Это, дорогой друг, Зых Бронислав Людвигович. Какого хрена он осчастливил своим посещением наш славный город таким образом — ума не приложу. Чист, как стёклышко. Нигде не значится, ничто за ним не числится. Торговец. Магазины в столице и один в Варшаве. Занимается мехами. Знаком с местными воротилами. Для кого ему был нужен этот паспорт? Никак не объяснить. Какая-то шутка дурацкая. В городе его многие знают, не пойму, зачем ему это. Дурь какая-то.

Корф замолчал. Подумав, проговорил:

— Или, или, или…

И, задумчиво постучав себя пальцем по лбу, прекратив хождение по диагонали из угла в угол, сел на диван рядом с Зоричем, посмотрел на него, сделал удивлённое лицо и развёл руки в стороны. Посидел, потом резко встал и продолжил хождение. Есаул смотрел на него, не удивляясь, знал — копает. Исидор Игнатьевич, остановившись, перевёл взгляд на смотревшего на него в ожидании Зорича и заговорил:

— Эта его новая личина — не для его местных знакомцев, это ясно. Он хочет сыграть с кем-то в дурака. Прочитай, Евгений Иванович. — Он достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул Зоричу.

Мелким, круглым, с завитушками почерком, «Женским», — подумал было есаул, но ошибся: «Мой дорогой друг! Подателю письма доверься, как мне, исполни, прошу тебя, в счёт погашения того небольшого долга, о котором, прости меня, ей-богу, только случай принуждает меня напомнить. Сведи его с Ас — „Г“ — и мы квиты. Обещаю тебе это. Помню, ты как-то обидел меня недоверием, высказав сомнения в моих обещаниях держать слово. Но тому виной был в тот обидный для меня раз казус, помешавший мне исполнить обещанное. Да и дело-то было плёвое, как и деньги, о которых шла речь. Словом, прошу тебя ещё раз и обещаю, любезный друг: будем квиты».

Зорич протянул листок Корфу и пожал плечами. Он понял — письмо брату Александру. И просьба — свести Зыха с Астафьевым — «Гором». По стилю письма есаул, не сомневаясь ничуть, сразу осознал, вылепил психологический портрет автора, как бы увидел его воочию. Столичный представитель того клана, коим он был отвергнут в тот год, когда жизнь его была сломана чужими руками, и он с удивлением почувствовал приступ такой злобы и горечи, что стало трудно дышать. Вспомнилась и Диана, которую он едва не потерял тогда навеки. Он, отвернувшись, пряча лицо, подошёл к окну и толкнул створки. Свежий воздух привёл его в себя. Повернувшись к Корфу, понял: слава богу, тот не заметил ничего. Сложив письмо, Исидор Игнатьевич, почесав висок, предложил:

— А что, Евгений Иванович, не попить ли нам чайку?

Не ожидая ответа, зажёг спиртовку, поставил чайник, достал из ящика стола пару чашек. Пили долго, с вишнёвым вареньем и засушенными медовыми пряниками, пока дежурный, извинившись, не попросил к выходу: день службы кончился.

Не успел общественный интерес города насытиться толками о загадочном ограблении Христопулоса, как пересуды растеряли остроту, сменив тему. А история её началась с того дня, когда заборы и афишные тумбы города запестрели красочными призывами посетить варьете «Кукарача», чтобы насладиться чарами Мари Гренье, осчастливившей город звезды Лиона, Бордо, Прованса, Бретани и, как утверждалось, Парижа и окрестностей.

Не очень сведущие в зарубежной географии посетители подобных заведений убеждены в том, что город Лион наверняка родина известного мастера дамских причёсок месье Лиона. Выслушав в трактире ипподрома восторженный рассказ золотушных братьев Гребушевых о неземных прелестях мадемуазель Гренье, убедились в том самолично, и с того дня город потерял покой. И молодые лоботрясы, и заматеревшие мужи, стыдливо маскируя плешь заборчиком реденьких, оставшихся в наличии волосков, косяками повалили в заведение господина Кальяна, армянина из Тифлиса, принадлежность которого к нации, известной плутовскими способностями, подтверждало украшение лица — нос, который, как шутили остряки, «семерым рос, да одному Кальяну достался». Говорили о том, что гастроли мадемуазель Гренье устроил его брат, владелец ресторана в столице. Говорили, что француженке восемнадцать лет, и, закатывая глаза к небу, прищёлкивая языком, говорили о прелестях Гренье. И в самом деле, было что сказать! Какая там Клеопатра либо Нефертити, а то ещё какие-либо красотки из покрытых песком и тлением древних веков! А тут вот оно — настоящее, живое и рядышком, только руку протяни.

Стройная, с копной чёрно-медных волос. Не настораживали, а убаюкивали острые, с жемчужным отблеском, ровные, как палисадник, два ряда великолепных зубов. А глаза? Карие, глубокие, как омут, в обрамлении длинных чёрных ресниц, гипнотическую мощь которых можно сравнить разве что с клейкой бумагой для мух: села — и конец тебе. Либо с мышеловкой. Потерял себя, засмотрелся и… А ресницы томно так, убаюкивающе сомкнулись вдруг — и нет тебя, хоть ты мышь, а хоть и бьющий себя в грудь и громогласно заявляющий о том, что и не такое видали. А тебя на самом деле и нет! Хоть ты мышь, а хоть и видавший виды ловелас какой-нибудь, родственник самого Казановы.

Первыми почувствовали неладное супружницы побитых молью сердцеедов, а молодым-то — хоть бы что, они привыкли: то муженёк у друга засиделся, то юбилей со дня приобретения приятелем ружья с родословной. То ли «Пипер-Байард», а то ли «Пипер-Диана», а ей-то всё равно, всё сойдёт. Какая разница, дело не женского ума. Словом, молодая самоуверенная часть женского сословия проснулась последней. А первой забила тревогу половина почтмейстера Анфиса Юрьевна Головачёва. Почтенная, напитанная уважением к себе, что было заметно сразу, пятидесятилетняя, уверенная в себе дама, не то чтобы она заметила охлаждение к стерлядке с хреном и одной ей известными приправами либо к нетронутому почти молочному поросёнку с гречневой кашей с яблоками. Это пришло потом. Первым же толчком, чтобы вскрыть глубины надвигающейся беды, было сообщение о содоме, творящемся за стенами варьете, принесённое предавшей интересы своего хозяина подругой ещё детства, исполняющей обязанности не то администратора, не то просто правой руки Кальяна. Припомнилась сразу почтмейстерше и потеря аппетита обожаемым супругом, и его какая-то отстранённость и рассеянность. Попытки воскресить ушедшую молодость с помощью кремов и притираний и даже гимнастика и бег по утрам — всё припомнилось. «Ах ты, старый козёл!» — вырвалось было у неё, но сдержалась. Мудрая была женщина. Её подруга по гимназии, ходящая иногда в церковь и прикладывающаяся к мощам, раздираемая муками совести, которая не давала ей покоя, сознавая греховность работы в содоме, в тщетной борьбе с плотским желанием заработать денег, да побольше заработать, с радостью согласилась помочь ей, надеясь, что за это ей хоть какие-нибудь грехи спишутся. И открыла глаза разъярённой Анфисе Юрьевне. И та поняла, что ей предстоит нелёгкая борьба с коварной соперницей, ведь её Иван Иванович с первых дней появления порочной Гренье протоптал уже глубокую колею в сторону «Кукарачи». Подлый обманщик! А ведь говорил-то что? «В покер к Петру Петровичу. Ты не жди меня, милая, я вернусь не скоро». Пустив скудную слезу, Анфиса Юрьевна сжала тонкие губы.

С вечера следующего дня на посиделках то у неё, то у её подруг за чаем и кофе, после намёков Анфисы Юрьевны, не желавшей брать инициативу на себя и делать в глазах других козлом отпущения обожаемого супруга — ведь кто знает, как дело повернётся, — втягивала в игру других, и то одна, то другая вспоминала вдруг, что и она кое-что замечала за своим. А то ведь и слухи пошли разные! Дам солидных, в теле, и опытных задевала одна мысль. Как это? Мы и она? Селёдка, и копчёная, и тощая. Все разом осознали пагубность Гренье для семейных устоев города. А тут ещё и ужасные пошли разговоры: два молоденьких офицерика из гарнизона, приняв сверх меры шампанского, отталкивая один другого в попытке первым вручить букет цветов, не сумели определить первенства и стрелялись. Ещё один из многих случаев заставлял прикладывать к глазам дебелых лицемерок на вечерних чаепитиях батистовые платочки. Будто молодой красавчик, просто паинька, охмурённый злыми чарами Гренье, дарил ей дорогие подарки, залез в долги и, выпив что-то, помер в жесточайших страданиях.

Поди проверь, так ли было, но впечатлительные матроны, роняя крупные, с горошины, слёзы в чашки с чаем, ревели белугами. Коалиция встревоженных женщин росла, критическая масса росла, как снежный ком, росла, росла и рухнула. Случилось это на ярко освещённой цветными огнями площадке у дверей варьете, поздно, чуть не за полночь. Раскрылись широкие мозаичные двери, и, догоняя опередившие её клубы ароматических духов, за порог в окружении галантных кавалеров ступила красным атласным башмачком мадемуазель Гренье. Запредельно счастливая, окружённая любовью и восхищением. Да и вечер был сам по себе достаточно хорош. Но что такое природная благодать перед людской злобою? Если бы знать бедной Мари, что всё так скверно кончится… Но откуда ей знать, ведь пьесы нашей жизни не нами писаны.

Из темноты за пределами освещённого появилась толпа злобных фурий. И тут такое началось, что лучше опустить детали, и без них зрелище было преужасное. Разъярённое крыло самых агрессивных из коалиции горожанок, разметав в стороны поклонников мадемуазель, а некоторым и деваться было некуда при всём их желании, ибо заметили они в оппонентах Гренье собственные житейские половины. И благоразумие победило в них, может, и присущие им галантность и рыцарскую доблесть. Но не такой была Мари, у маленькой курочки оказалось большое сердце птицы, символа Франции.

В словесной перестрелке мадемуазель Гренье поразила ошарашенных очевидцев большим словарным запасом народных выражений, что в ходу от Одессы до, правда в меньшем количестве, заснеженной Вологды. Совершенно онемели поклонники Мари от полного отсутствия в её репликах недоброжелательницам не только парижского прононса, но и французского акцента. Закончив словесную перепалку, храбрая Мари и её визави, более рослая и дважды упитанная, кинулись врукопашную. И тут счастье сопутствовало Мари на радость её робким поклонникам, которые вновь обрели присущие им и галантность, и рыцарскую доблесть и дружными криками, в пику своим половинам, стали подбадривать мадемуазель Гренье, не заботясь о последствиях.

Цепкие пальцы мадемуазель крепко ухватились за редкие, но, на несчастье, свои волосы соперницы, а вот той не повезло, так как в руках её оказался надушенный и завитой парик. Её мгновенная озадаченность решила всё. Мари резко переступила в сторону, потянув за собой соперницу, та, потеряв равновесие, мешком рухнула на землю. А мадемуазель, усевшись на её рыхлом животе, стала охаживать её затрещинами, сопровождая каждую из них такими фразами и прибаутками, что всем стало ясно как день, что никакая она не Мари, а своя, должно быть, Машенька, и когда та, исчерпав подходящий к случаю запас слов и междометий, встав, протянула руку, помогая встать на ноги поверженной, симпатии большей части толпы были на её стороне.

И страсти после того вечера поутихли в городе. Смешное съело злобное. Надо же так одурачить! Восхищались и Машей, и Кальяном. Да и вслух сказали даже:

— Какой он армянин? Остатки волос-то на голове были русыми!

Да что, все ведь знали: поскреби какого-нибудь Ивана — и наружу вылезет то ли наполеоновское, то ли батыевское. Вот так-то!

С полудня со стороны завешанных чёрными тучами гор подул ветер. День был знойным. С неделю допекала жара, а тут вдруг пахнуло долгожданной свежестью. Ветер зашелестел листвой истомлённых зноем деревьев, пригнул покорно лёгшие метёлки ковыля и погнал по раскалённым дорогам клубы пыли. Тучи, медленно наползая, спрятали голубизну неба, и настороженная тишина покрыла землю. Ветер стих, и всё замерло в ожидании. И вот где-то далеко-далеко с глухим треском, разрывая небо, рявкнул гром. И, набирая силу и наводя страх, покатился раскатами. Наступившую тьму на мгновение осветил ярко-жёлтый зигзаг, родившийся где-то в недрах мчавшихся туч, которые погнал с неистовой силой дохнувший ледяным холодом ветер. Грохочущие один за другим залпы грома сопровождали полосующие кромешную тьму огненные стрелы молний. Ярко вспыхнул красным языком стоявший на пригорке старый дуб. И ветер вмиг охватил белым пламенем его пышную крону и понёсся горящими искрами прочь. На землю частою дробью обрушились крупные капли дождя и, набирая силу, закрывая всё сплошной стеной, хлынули потоки воды. Исхлестав томимую жаждой землю, напоив её, заполнив лужами впадины дорог и разбежавшись по склонам быстрыми ручейками, туча, нестрашно громыхнув пару раз и сверкнув молнией издалека, гонимая ветром, исчезла, растаяв вместе с ним где-то в морских просторах. А степь, притихшая было, придя в себя, оживилась вновь. От земли освежённой запарило приятным теплом. И солнце, казалось, не жгло уже. Лишь одинокий дуб напоминал о случившемся, дымясь и протягивая сгоревшие ветви, лишённые листвы. В траве зашуршали, забегали мышки-полёвки. Заторопились по свои делам суетливые ящерки. Мелькнул на мгновение в высокой траве жёлтой спиной несговорчивый полоз. Запорхали, зачирикали мелкие пташки, а в ясном небе, поднявшись высоко, закружили, едва слышно посвистывая, на распростёртых крыльях крупные орлы, озирая полную жизни степь. Иногда они спиралью опускались ниже и зависали над землёй, едва заметно шевеля крыльями. И высмотрев добычу, стремительно сложив крылья, падали вниз. И в случае удачи после недолгой возни в густой траве поднимались вверх, тяжело размахивая крыльями, крепко стиснув стальными когтями схваченную жертву.

Солнце, завершая по небосводу свой дневной путь, удлиняя тени, покрывая дали тонкой дымкой, шло к закату. Затихала, готовилась ко сну степь. Иногда проносилась какая-то птица и, мелькнув, исчезала в сумерках леса.

Светило, зацепившись краешком за горизонт, последним лучом обежало всё вокруг и скрылось, нагоняя тоску, во мраке. И сонная тишина накрыла степь. И темень, да такая, что едва различить можно было, где кончается земля и начинается небо, и это долго, так долго, что думалось даже, что вечно так будет. А нет, вдруг темнота тонкой полоской стала редеть, не сразу набирая света, всё шире и наливаясь синевой, и, медленно поднимаясь высоко к зениту, синей синью накрыла весь свод небесный. И в дали той бесконечной одна за другой замерцали разноцветные звёзды. Чёрная морская гладь по горизонту засветилась вдруг пятном, будто бы из глубин морских, и выплеснулась наверх расплавленным серебром. И из-за едва различимых гор выплыл и поднялся, гася звёзды, полный светом диск. И вокруг стало как днём. И далёкое стало таким близким, что казалось, будто руку протяни и бери — совсем рядом.

Давным-давно, за сто лет даже, в места эти и на земли плодородные пришли длинным караваном и не одни переселенцы из центральных губерний России, привычные к трудностям и тяжёлому труду крестьяне. Ближайшие соседи, полудикие племена, откочевали подальше, в дебри таёжные.

Строиться начали с землянок и бань, дома ставили с лета следующего, каждый на свой вкус — кто из сосны пахучей, за ней далеко ходить не надо: бор рядом корабельный. А кто из лиственницы, не знающей гнили, та места повлажнее любит. Их лошадьми возили. Обживались быстро, удачливо, да и всё здесь проще, чем там, дома. Рыба здесь никем не ловленная, на нерест идёт — по ней иди, как по мосту, на другой берег. Зверь непуганый. Медведи сопят, фыркают в малинниках. Зимой зайцы с одного ряда домов до другого взапуски бегают. Сохатые по весне рёвом своим спать не дают. Когда пару домов отстроили, решили: вот она — деревня. Стали спорить, как назвать. Отвергли женские варианты: уж больно несерьёзно, возразили старики — Вишенка, ну что это?! Кинули жребий. После споров в полдня, охрипнув, остановились на Песчаной. Вот это другое дело! А звучит-то как! Даже женщины, махнув рукой, пошли на мировую. Деревня росла. Церковь появилась. Дома закрылись один от другого садами. Всё вокруг обихоженное, огороды кругом, поля — так далеко, что глазу конца не видно. Навстречу селу от далёкого морского берега расстраивалась небольшая пристанька для рыбацких лодчонок. Всё хорошело и множилось. Но как нет худа без добра, так нет и добра без худа. В ту пору, когда деревушка Песчаная не обрела ещё права на церковь — мала слишком, — рядом, на расстоянии в несколько вёрст, поселила власть несколько переселённых аулов с гор далёких. И словно чёрная туча на долгие годы появилась над Песчаной.

Плодилась она и размножалась. Не по уму, а как тараканы — без счёта и разумения — а надо ли? Сейчас сказали бы, что они представляют собой не явление, не дай бог обидеть, а культуру, видите ли, особую. Необычную, кою надо изучать и холить. Но не было тогда таких мудрёных рассуждений, а была просто беда на каждый день и для каждого. Беда крикливая, необузданная, горбоносая, с чёрными зыркающими глазами, с измождёнными жёнами, обременёнными грудой шумных, вечно голодных, оборванных детей. Как назывались они изначально, на каком языке общались и чем досадили они отцу небесному, за что из века в век так и не устроили жизнь свою, никто не знает. Родословная их скрыта тьмой веков. На том языке, на котором они общались между собой, опытный да и не очень филолог, а то лингвист, нашёл бы слова и корни слов языка, на котором не говорили разве что инки на другом полушарии матери-земли. Истории этих двух поселений более века. Песчаная и аул Карагёз, где поселились, там они и теперь, живёт каждый по своим традициям и житейскому укладу. Сближения не произошло. Бывает иногда, поговаривают, что молодые, найдя друг друга, рвут родственные связи и исчезают навсегда, но редко. Легенды о жизни их пращуров, — когда мужики деревеньки с дубьём ходили без приглашения в гости к соседям, не желающим зарабатывать право на жизнь иначе как грабежами и насилием, как не раз горели дома Песчаной, как аул, полагаясь на право сильного, обманутый долготерпением соседей и их кажущейся покорностью, поплатился диким рёвом своих жён и матерей, когда переполнилась чаша терпения, и только собаки, воющие на луну, остались в ауле, если бы бабы грудью своей не прекратили побоище, — канули в Лету. Всё забылось, но неприязнь, всеми скрываемая, осталась, как опасение.

Когда бы ни заходил Корф по утрам к есаулу — всегда с новостями. Так и на этот раз, едва переступил порог и пожал руку. В ответ на немой вопрос Исидор Игнатьевич, пожав плечами, проговорил с ленцой, нехотя:

— Да, есаул, угнали табун лошадей из Песчаной. Двое убитых.

— Заявили?

— Нет. Наш информатор.

— Едем?

— Нет, спешить некуда. Эти мужики со времён царя Гороха сами сводят счёты с соседями.

— А это они?

— Больше некому.

Ждать пришлось с неделю. Табун прогнали околицей аула. Остановились, аккуратно уложили на траву четыре трупа и неторопливо скрылись. Через день на взмыленной лошадёнке прискакал мальчонка и взахлёб сообщил то, что все ждали:

— Аул пошёл на село войною!

Странно, задумался Евгений Иванович, знали ведь — будет, а не предупредили. Кому-то это, знать, надо. Собрались быстро. Сотня на рысях пошла в село. Подъезжая, услышали стрельбу. С гиком, со свистом перешли на галоп. Выскочили улицей на другой конец села. На песчаном пустыре, поднимая пыль, метались в сатанинской злобе десятки людей, в воплях, в проклятиях, в стонах и хрипе. Бывалые казаки по им понятному взмаху руки есаула, рассыпавшись в цепь, широким кольцом стали теснить потерявших разум людей к центру побоища, осторожно объезжая распростёртые тела и громкими криками пытаясь унять ярость дерущихся. Зорич окинул взглядом пустырь, пытаясь определить наиболее горячие точки. Над головами дерущихся возвышалась бритая голова чернобородого здоровяка, ловко орудующего шашкой в окружении единомышленников, успевая подбадривать земляков громкими воплями. «Главарь», — определил есаул, криком привлёк внимание Фрола, хлещущего плетью по плечам кого ни попадя. Показал рукой: «Туда!» Тронул каблуками бока Кисмета и направил того в центр кровопролития. Оглядываясь на него осатанелыми глазами, мужики молча уступали ему дорогу. Заметив есаула, здоровяк что-то громко сказал окружавшим его молодым парням в изодранной одежде, с окровавленными головами и лицами, аккуратно обошёл лежащего ничком и, злобно ощерив зубы, потрясая шашкой и что-то непонятно выговаривая, пошёл навстречу. Есаул соскочил с коня, потянул за холодную рукоять лёгкую шашку с гнутым концом, сделал несколько круговых вращений кистью и стал ждать. Яростный наскок отразил шагом в сторону и лёгким, вскользь, ударом по клинку соперника. Кружил вокруг него, заставляя топтаться на месте, отражая с лёгкостью сильные удары. Теснимые конскими головами фыркающими, щедро битые плетьми, усталые ратоборцы, бросив на землю орудия единоборств, образовав круг, стали свидетелями поединка, в котором сила уступала место ловкости. Казаки, зная, чем всё кончится, с усмешкой наблюдали за поединщиками. Понял это и здоровяк, но были в нём злоба и самолюбие, и он продолжал осыпать есаула ударами. Тот, решив кончать, со свистом закрутил шашкой вокруг головы соперника, концом зацепил его плечо, и тот с проклятиями бросил оружие под ноги. Наехавшие на него с двух сторон лошадьми Заглобины взяли его, завернув руки за спину. Всё было кончено. Яростный гвалт затихал. Лишь кое-где наиболее непримиримые пытались добиться своего, но попытки пресекали казаки, яростно стегая те и другие стороны. Внимание есаула привлекла группа молодых людей, кричавших что-то, перебивая друг друга, отчаянно жестикулируя, и, как ему показалось, смотревших в его сторону. К стремени подошёл, вытирая рукавом косоворотки потный лоб, широкоплечий, с рыжеватой бородкой и аккуратно подстриженными усами человек лет пятидесяти с пытливыми серыми глазами.

— Вас можно поздравить, есаул, с приобретением новых родственников, — мягким приятным голосом сказал он. — Прислушайтесь, что кричат они вразнобой, и обратите внимание на их жесты: они объявили вам, что не успокоятся, пока не отрежут вам голову. С нынешнего дня они ваши кровники, есаул. Вам знаком этот варварский обычай?

— Да уж, приходилось знакомиться, правда в иных местах и при других обстоятельствах, — досадливо поморщился Евгений Иванович.

— Позвольте представиться, господин есаул, — продолжил незнакомец. — Егор Иванович Потылицын. Учитель по профессии, когда-то сосланный, а теперь уж нет: все сроки прошли. Крестьянствую, учу грамоте сельских детишек, школу дома открыл, ко мне малыши даже из соседних деревушек прибегают, интересно им.

— Очень приятно познакомиться!

Зорич с любопытством взглянул попристальнее, подумав, какой, однако, человек, в такой среде столько лет, а не потерял себя, умница.

— Меня зовут Евгений Иванович. Род моих занятий налицо — служу отечеству. Егор Иванович, а вы знаете этих людей? — качнул головой в сторону продолжавших что-то выкрикивать парней, до которых уже добрались казаки, добросовестно охаживая их плётками.

— Да, как же, мы всё знаем друг о друге, столько лет соседствуем, да и встречи, подобные этой, случаются.

— И часто? — удивился Евгений Иванович.

— Слава богу, нет, да и по обстоятельствам не таким серьёзным, — улыбнулся, показав ровные зубы, Егор Иванович. — Тот красавец, которого вы так красиво и убедительно переиграли, и эти, — показал на парней, — один род. Они костяк, основа кулачной власти во всех трёх аулах. Они привыкли жить, заставляя работать на себя простых людей, связывая их долговыми обязательствами и прочими хитростями. Ведь то, что случилось причиной этой бойни, их рук дело. Они, кровью связывая, заставляют людей служить себе. Вы посмотрите на этих бедолаг, — показал рукой Егор Иванович на группы горцев, которых казаки, отделив от мужиков, согнали в сторону, — бедные, несчастные люди: кому пообещали списать долг, кому дали денег, кому помогли собрать калым, записав к себе в рабы навечно. Всё очень просто, а у них нет выбора. — Егор Иванович досадливо махнул рукой.

Тем временем подъехавшая из города машина медпомощи — новейшая, модная вещь — выгрузила наружу двух ражих санитаров и молоденькую врачиху, которые принялись оказывать помощь пострадавшим. Подъехал Корф с бригадой следователей и опричники Жлуктова. Одни стали опрашивать участников побоища, другие — свидетелей, которых набралось полсела: плачущих женщин в поисках родственников по мужской линии, шамкающих стариков и бабок, навязывающих следователям Корфа свои, самые достоверные версии случившегося.

Со стороны аула подъехали несколько седобородых всадников и вереница телег, скромно и безмолвно ставших поодаль, терпеливо ждущих, может, хоть раненых домой отпустят. Жара полудня спала. Солнце покатилось вниз, медленно удлиняя тени. Подул ветерок. К понуро опустившим головы сидящим людям или без сил лежавшим на затоптанном песке шли бабы с вёдрами. Бабы поили всех, смотрели жалостливо, злоба ушла, всех объяла тоска и печаль по случившемуся. Зорич подошёл к сидящему в стороне от земляков в изодранной, истлевшей от пота рубахе молодому парню. Тот, подняв голову, глянул в лицо большими, чёрными, полными слёз глазами. Разглядел в них Евгений Иванович такую бездонную глубину отчаяния, что от сочувствия защемило сердце. Растолкав удивлённых казаков, шагнул к примолкшим разом наглецам, развалившимся на земле в подчёркнуто небрежных позах, оглядел их полным лютой злобы взглядом и — «Куда делось светское воспитание и хороший тон?» — вспоминая, удивлялся сам себе Евгений Иванович — проговорил, задыхаясь:

— Я вас уничтожу всех, сукины дети!

Совсем к вечеру, к удивлению Евгения Ивановича, предварительное расследование было на скорую руку завершено. Зачинщиков, по дружному опознанию местных очевидцев, в ряды которых рвались сельские всезнающие бабушки, но тщетно — Корф был строг, — и среди них главного, того самого поединщика, Омара, как оказавшего вооружённое сопротивление власти и подавшего дурной пример для подражания окружающим, взяли в оковы, усадили в конфискованные на время телеги аула вместе со стариками и возничими и отправили в городскую тюрьму на предмет дознания. Братишек Омаровых отпустили, так как все их земляки подтвердили, что тут они оказались совершенно случайно, по недоразумению. Мужики отмолчались, зная, что нет смысла ввязываться. Все подобные истории кончались ничем. Опешивший от такого разбирательства есаул на вопрос «Что это такое, в самом деле?» получил ответ от Корфа:

— Чего ты удивляешься, мил друг? Ты посмотри на их физиономии! Никто не стоял в стороне. Трое убитых, раненых — со счёта собьёшься! А посмотри на эту кучу оружия! Фрол сказал, что у Омара шашка-гурда, кинжалы ещё дедовские. Такие перебранки у них здесь в моде, без них они жить не могут! Чуть что — стенка на стенку. Ты что, хочешь, чтобы я отправил их всех на каторгу?!

Признав себя неправым, Зорич молча согласился. Убитого отправили в аул похоронить до захода солнца. Двоих — в село рыдающим жёнам. Парнишку, того самого, Жлуктов после недолгих торгов с Корфом по просьбе есаула отпустил. Тот, радостный, бегом кинулся к телеге навстречу раскинувшему руки старику-возничему. Село, переживая случившееся, ещё не легло спать, когда уже затемно казаки покинули Песчаную под что-то весёлое, Егоркино, со свистом и прибаутками.

— Ядвига сказала: «Битюги эти — першероны», — опасливо косясь на двери, говорил Фрол Иванович есаулу. — Работают на пилораме. Стволы из леса таскают. У хозяина контракт с лесничеством: строевой лес на доски распускает, а сухостой — на дрова. А хозяин лесопилки аккурат против места, где собачонка в дыру под землю провалилась.

— Помню, как же, — напрягся Зорич. — И что?

— Так ведь это тогда он ещё с двумя с верёвкой прибежал, будто знал, что понадобится, — удивился Фрол недогадливости есаула. — Мы тогда младшего на верёвке вниз спустили, он тогда пёсика и достал. Узелок-то, Евгений Иванович, и завязывается! Всё к одному!

— Молодец, Фрол Иванович, всё очень доходчиво изложил, — похвалил есаул. — Будем думать теперь, как начать. Никому ни слова.

— Обижаешь, Евгений Иванович! — покачал головой Заглобин. — Само собой! Не впервой же!

— Ну-ну, это я просто так, — ушёл в себя есаул, очень заметно задумавшись.

Фрол Иванович, сознавая значимость момента, тихонько вышел, беззвучно прикрыв за собой дверь. И тут же вернулся.

— Извините, Евгений Иванович, Ядвига ведь говорила ещё, что тот, который рябой лицом, был не раз у хозяина лесопилки.

— Откуда же она знает всё это, твоя Ядвига?

— Да её подружка там в прислугах служит.

— Благодарю за службу, казак. Хорошее дело ты сделал!

— Рад стараться, Евгений Иванович! Доброго здоровия! — заключил Фрол Иванович и вышел.

— Ай да Ядвига! — встав из-за стола, подошёл к окну есаул. — Вот всё и складывается, а я-то голову ломал: чего искал Домницкий в ресторане? Я ведь не знал тогда, что золото — дело рук конфедератов, а ведь поверил Астафьеву, что это не их рук дело. Домницкому не графиня была нужна, не его поля ягодка — «Элизабет» — вот в чём дело! А ставки слишком велики, чтобы довериться Муру, этому пройдохе. Упустил я из виду Диану, а ведь собирался переговорить о ней с Александром, да что-то помешало. Если Домницкий вышел с нею на контакт, что возможно, то я уверен — Диана своего не упустит. Надо поторапливаться с этим делом.

Но, как всегда, по житейской мудрости — загад не бывает богат — всю неделю, по выражению Корфа, социалистов лихорадило. Отголоски событий в центре, как это уже было, докатились и сюда. Видел Исидора Игнатьевича есаул урывками, встречаясь в коридоре, да пару часов на совещании у Загоскина. Не то что поговорить — словом перекинуться некогда. Казаки днями на улице. Сопровождали демонстрации с разного цвета флагами и разного пошиба участниками. Оттого и требования у митингующих были разные. В основном политические. У Загоскина за закрытыми дверьми собирались через чёрный ход сыскари Корфа, кроме неизменного Семёна Ивановича, который обязательно заглядывал через дверь к Зоричу и, если заставал его там, говорил всегда что-то приятное. Но это случалось редко, так как казакам вменялись, по выражению ехидного Корфа, охранно-сторожевые функции и он днями проводил время, сопровождая толпы на улицах, благо погода благоприятствовала. Приходил домой поздно, из-за стола перебирался на диван, брал в руки газету, не успев пробежать глазами содержание, ронял её из рук и отдавался дрёме. Оберегая его покой, Анна иногда теряла бдительность, и из детской быстро-быстро на четвереньках выбирался Дима. Добравшись до дивана, ловко вставал на ноги и вцеплялся крепко пальцами спящему отцу в его гордость — усы. Трудно понять, чем они ему понравились, но его первая удачная попытка привела бравого есаула по пробуждении в состояние жуткого конфуза, а Аннушку рассмешила до колик.

К концу недели, как всегда, тщательно выбритый и надушенный, с подарками явился Александр. С Дианой не встречался давно, видел мельком в кондитерской где-то на Театральной. Поздоровались, и только. Александру ситуация в стране мнилась угрожающей, чаепитие заканчивалось воспоминаниями о спокойной доброй Франции. Анна смотрела умоляюще на есаула, тот, как всегда, отмалчивался. Такие разговоры повторялись при каждом посещении брата, в той или иной вариации. Если год назад Зорич не очень-то прислушивался к его доводам, то теперь с удивлением обнаружил в себе некую двойственность, находя согласие с некоторыми его доводами. К тому же Аннушка сообщила, что ей кажется: а вдруг вторая кроватка в детскую понадобится? К тому же Егор сообщил Фролу Ивановичу, что дважды видел подозрительных неподалёку от дома Зоричей. Если раньше отметавшего всякую граничащую с проявлением слабости осторожность есаула подобное лишь позабавило бы, то теперь чувство ответственности за семью насторожило. Зная, на что способны фанатичные кровники, он понял, что они перешли от слов к делу. «Ну что ж, — подумал он хладнокровно, — примем ответные меры».

Поутру следующего дня после кровавой драмы начальник управления собрал в своём большом кабинете с портретом государя в полный рост все службы для анализа ситуации и принятия мер для предотвращения подобного в будущем — так дословно было объявлено им первыми же фразами. В отсутствие есаула, надзирающего за порядком на улицах города, Жлуктов имел неосторожность сообщить пребывающим в неведении коллегам, бестактно прервав шефа на полуслове, что вот, мол, до чего дело дошло, экстремисты правого крыла из местных аборигенов имели наглость заявить, что есаулу Зоричу они, видите ли, объявляют кровную месть. «А дальше-то что? Нам теперь что, ходи и оглядывайся? Сегодня есаулу, а завтра мне, так, что ли?!» Осталось неясным, как ответил бы Загоскин на его возмущённый монолог, потому что случилось вот что.

Сидевшая рядышком Колокольцева Наталья Петровна, присланная центром для внедрения новых идей в работу следственной группы Корфа, невысокая, худенькая, скудогрудная, тщетно пыталась обратить на себя внимание мужчин собрания пирамидой волос и не вызывающим ничего, кроме жалости, очень смелым декольте, не упустила случая заявить о себе. Пискляво вскрикнув, она закатила маленькие глазки под лоб и аккуратно, не доставив неудобств соседям, сползла со стула прямо под стол. Собрание, само собой, взяло паузу. Галантный Владимир Андреевич извлёк Наталью Петровну наверх. Попытка усадить её обратно на стул не удалась. И отнёс её Жлуктов на диван и уложил там. Привели в себя инфантильную барышню нашатырём. Поклонницы бравого есаула, охотницы за мужскими черепами из числа сотрудниц управления, мечтая внести Евгения Ивановича в реестр своих побед, проигнорировали жалкую попытку молоденькой, переглядываясь между собой и ехидно ухмыляясь.

Злободневное совещание запомнилось благодаря этому казусу, так как протокола собрания не велось в силу его секретности, а темы его менялись только датами и временными промежутками. Правда, ближе к обеду уже, когда актуальность события потеряла остроту и сидевшие за длинным столом разбились по интересам каждого из отделов, всплыла-таки тема, заставившая всех оживиться. Задремавший было старейший из сыскарей Лукин Тарас Евграфович с головой, дико заросшей волосами, торчащей вперёд порыжевшей бородой и пучками волос из ушей и на кончике мясистого носа, разбуженный громко сказанной фразой: «…Плохо вот, что нет у нас из местных черкесов или чеченов…» — похлопав глазами, высказал своё сокровенное:

— А на кой они хрен нам? С ними, едрёна корень, не выпьешь даже!

Осмелевшая Колокольцева захохотала насмешливо. Загоскин престрого глянул на неё, прихлопнул ладонью папку с бумагами, и та притихла. Осмыслив назидательный жест начальника, Лукин поправился:

— Я это к чему? Иногда вот страх как на откровенность надо вывести, а без этого, — постучал пальцем по кадыку, — хренушки, как ни старайся.

Дружно согласились. Потом каждый рассказал что-нибудь своё. Развеселились было, но Загоскин, посмотрев на часы, сказал строго:

— Обед уже. Все свободны.

Задвигав стульями, договаривали уже каждый своё на ходу.

Пожелав покойной ночи и проводив поцелуем Аннушку и непокладистого, с уже наметившимся, требующим уважения, мужским характером Димку, желавшего провести остаток вечера на диване вместе с едва отбившимся от его посягательств родителем, Евгений Иванович, с облегчением вздохнув, взял в руки ворох парижских газет, принесённых братом в прошлый визит. Просмотрев наскоро, посетовав на ничтожное знание французского и устав бороться с наступающей дрёмой, есаул отложил газеты, сдаваясь, зевнул и закрыл глаза. Уснул, должно быть, сразу, без тягостных раздумий на темы, которыми мучают нас ночные кошмары.

Однако пробуждение случилось с чувством, будто и сна не было, только что глаза закрыл — и тут же Аннушка трясёт крепко за плечо, смотрит, наклонившись вниз к нему, и говорит странно спокойным, но каким-то чужим голосом:

— Евгений, ради бога, проснись! Мы горим. Нас подожгли, на дворе какие-то чужие люди.

Есаул пришёл в себя сразу, встав, развернул Анну за плечи лицом к спальне, сказал:

— Иди к сыну. Не бойся. Я всё улажу.

Снял с ковра на стене кинжал с тяжёлым клинком и длинную шпагу, и, как был, в халате и лишь надев домашние туфли, прошёл коридором, и ткнул наружу входную дверь. Понял: чем-то подпёрто снаружи. В окне, озарённые пламенем, маячат, не скрываясь, какие-то люди. Метнулся на кухню, к двери во двор, которой пользовалась прислуга. Не почувствовал даже радости — не заперта. Распахнув, выскочил наружу. В лицо пахнуло дымом. У угла дома человек, держа в руках какую-то посудину, поливал стену. Обернувшись на стук открывшейся двери, бросил бидон, выхватив из ножен большой кинжал, пошёл навстречу. «Керосин», — подумал есаул. Привычным на Дону, освоенным ещё в детстве приёмом отбил руку противника вниз и в сторону и ткнул шпагой. Всхлипнув, человек мешком осел на землю.

Горел сарай, пристройка дому. Подожжённые снизу доски лизали языки пламени, поднимались вверх и гасли в чёрном небе роем мятущихся искр. Было светло, как днём. Есаул с давящей ненавистью подумал: «Слава богу, вас всего трое!»

В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием горящих досок и гулом набирающего силу пламени, они стояли, внешне спокойные, и будто не проявляли интереса к происходящему, даже, как показалось Зоричу, с ленцой о чём-то переговаривались. «Бывалые», — сжав зубы, подумал он. Двоим лет до сорока, крепкие, плечистые. Третий совсем мальчишка, подумал есаул. «С тобой не будет мороки».

Сделав пару шагов навстречу, негромко свистнул. Молодой, резко обернувшись, вскрикнул и отпрянул в сторону. Двое, не торопясь, о чём-то коротко переговорив, двинулись к есаулу. Метнувшемуся вперёд молодому одетый в светлый бешмет что-то сказал, и тот по кругу пошёл в сторону. «Зайдёт со спины, если получится, — подумал есаул. — Ну-ну, давай».

Выхватив из ножен чуть изогнутые клинки, что-то гортанно крикнув, кровники кинулись с двух сторон. Зорич метнулся в сторону, от заходящего со спины молодого и так, что один из нападавших, с выбритой, отсвечивающей синью пламени пожарища головой, с красивой, аккуратно подстриженной бородой, оказался впереди другого, в светлом бешмете. Есаул молниеносно, едва не грудь в грудь, кинулся к нему, шпагой прижал шашку к телу противника, почувствовав едкий запах черемши от его дыхания, вогнал лезвие кинжала в его бок и тут же метнулся в сторону, помня, что другой сзади. Но тот оказался проворнее — резкая боль пронзила спину. Есаул наугад наотмашь хлестнул шпагой кругом в сторону молодого. И почувствовал по отдаче в кисть — попал. Отскочив в сторону, едва успел оглядеться. Третий, со свистом рассекая воздух мелькающей то справа, то слева шашкой, насел на него. «Похоже, — отбивая беспорядочные удары, подумал есаул, — от тех двоих ему мало толку». Бритоголовый, прижав согнутую в локте руку к телу, наклонившись, пытался зажать в кулаке лежащую у ног шашку. «Хорошо я тебя достал, — подумал есаул, — теперь от тебя мало проку». Молодой, сняв рубаху, пытался завернуть ею голову, вытирая обильно заливающую лицо кровь. Отвоевались — убедился есаул и, расслабившись, почувствовал боль в левом бедре: тот успел зацепить его концом шашки. Некрасиво выбранившись, Зорич, отбивая удары, попятился в сторону садовых деревьев, от брызжущего искрами сарая, заметил краем глаза появившуюся вдруг фигуру хозяина соседнего дома, с которым иногда перекидывался парой фраз при встрече. В ночном колпаке и трусах до колен, с длинным багром в руках. Осмотревшись, он, обойдя сидящего с опущенной головой бородача, стал деловито растаскивать багром горящие доски сарая.

«Надо тушить, пора кончать!» — решил есаул.

Долго ждать не пришлось. Кровник, весь в крови от порезов, в заляпанном пятнами бешмете, устав, провалился: шагнув в сторону отскочившего есаула, он потерял равновесие, не успел потянуть к себе шашку и тут же, пропустив укол под ключицу, рухнул на землю. Зорич, бросив оружие, кинулся к двери. Навстречу ему через калитку во двор хлынули толпой казаки с баграми, верёвками, вёдрами. Подкатила, тарахтя колёсами по булыжникам дороги, тяжело гружённая большой бочкой водовозка. Помогая оттаскивать припёрший дверь обрубок бревна, Фрол Иванович, сразу оценив всё, спросил лишь:

— Сколько их?

— Четверо, — морщась от боли, ответил есаул.

— Все здесь?

— Да, здесь. Займись ими, Фрол Иванович.

Аннушка в детской, распахнув створки окна, закрывала кроватку мокрой простынёю.

— Как он? — откинув портьеру, выдохнул есаул.

— А что ему? Спит. Весь в тебя, — натянуто улыбнулась Анна и разрыдалась.

Успокоившись, отстранилась от есаула, потянула за руку:

— Пойдём лечиться, а то кровью истечёшь. А халат-то какой был, жалко.

Дождливое лето помогло сохранить жизнь дому. Сарай, стоявший пустым после зимы, сгореть дотла не успел. Горящие доски растащили баграми в стороны, залили водой. Стены дома обгорели со стороны огнища. Он больше пострадал от дыма, чем от пламени. Пахнущий прежде деревом, от него теперь несло едкой гарью.

Зашло солнце, когда куски сгоревших досок аккуратно сложили за воротами на булыжнике дороги. Рядом и кучи углей, и всякий хлам, выметенный изо всех скрытых уголков сада. Перевязанных Анной поджигателей со связанными за спиной руками усадили на скамейку за воротами, рядом положили тело убитого. Послали за Корфом. Помывшись холодной водой из колодца, сели чаёвничать. Отослав в управление задержанных, сел за стол и появившийся Корф. В накинутом бешмете сидел с непроницаемым лицом Зорич. Корф глядел на него влюблёнными глазами. Казаки, знавшие цену есаулу, глядели на него, как всегда, зная и себе цену, чуть удивлённо и уважительно. Когда они, чувствуя состояние Зорича, пожелав скорейшего выздоровления, покинули дом, а Анна, заглянув в детскую, ушла на кухню, Евгений Иванович, встав из-за стола, переместился в кресло. Вытянув перевязанную ногу, он, откинув голову, закрыл глаза. Чувствовал он себя прескверно. Утомлённое схваткой тело давало знать о себе давящей тяжестью, рана в ноге — пульсирующей болью. В возбуждённом сознании одна за другой, накладываясь друг на друга, мелькали картины пережитой схватки. Попытки расслабиться, забыться сном не удавались. А между тем наступило утро.

«А это ещё кто?!» — с досадой напрягся Зорич, услышав за окном звук затормозившего автомобиля. — Неужели Загоскин?» — подумал он и оказался прав. За встретившей его Анной в гостиной появился начальник управления. Рядом с ним какая-то неспокойная особа, как показалось Евгению Ивановичу, с большим букетом цветов. То была его тайная воздыхательница Наталья Петровна. Пока Анна устраивала цветы в вазу на столе, а Наталья Петровна, скрестив руки на животе, умилялась видом своего кумира, Павел Кириллович, растроганный искренне значимостью момента, позабыв, должно быть, заготовленный заранее монолог, что он делал всегда, иногда читая его по бумажке, об этом знали все, с азартом тряс руку Зорича, выговаривал, запинаясь, что-то о том, что куда там каким-то Баярдам, Артурам и прочим всяким, что вот истинный герой, опора отечества, и, наконец, оставив в покое начинавшего закипать Евгения Ивановича, пожелав вскоре встретиться в добром здравии, удалился восвояси, прихватив Колокольцеву.

Покой оказался недолгим. Пропустив вперёд себя молоденькую сестричку, с костылём и тростью в руках порог переступил с медицинским кофром в руке Грюнберг Абрам Евгеньевич.

— Здравствуйте, уважаемый Евгений Иванович, рад видеть вас в добром здравии. Нет-нет, я не оговорился, зная вас как постоянного клиента, я утверждаю, что это так, ибо те мелкие неприятности, в которых вы пребываете сейчас, — это как слону дробина, потому что всевышний одарил вас телом, отвечающим требованиям вашего неукротимого нрава!

Говоря всё это, Абрам Евгеньевич потрогал лоб, осмотрел язык, поводил пальцем туда-сюда перед носом есаула и сказал:

— Ничего нового, всё как обычно. Покой. Симочка будет навещать вас каждый день, освежать повязки, давать лекарства, а сейчас — пару укольчиков, вы знаете куда. День костыля будет обозначен по самочувствию.

Через четверть часа после того, как исторгающий оптимизм Абрам Евгеньевич, отказавшись с извинениями от чая, сославшись на отсутствие свободного времени, удалился, перед домом раздался стук колёс о булыжники дороги. В дом ворвался Александр, сбросив на ходу плащ на руки служанки, пробормотав что-то невразумительное, скрылся в спальне. Появился, одной рукой прижимая к груди сонного Димку, а другой отторгая претензии протестующей Анны. Плюхнувшись на диван, повертел перед собой малыша, сказал:

— Слава богу, всё хорошо!

Сунул пальцы в карман и извлёк синий платок в мелкий горошек, промокнул лоб и глаза. Увлечённый действиями брата, есаул не сразу заметил вошедших следом двух женщин — графиню и Гертруду фон Кассель. Анна, придя в себя, предложила им присесть и чаю, извинившись за беспорядок в доме. Умевшая держать себя в руках Диана выглядела, как всегда, спокойной, но есаул, хорошо знавший её, понимал, что это даётся ей непросто — непривычно бледная, с тревожными, запавшими глазами. Что-то дрогнуло в груди Евгения Ивановича. Забывшись, опёрся левой рукой о подлокотник кресла и едва сдержал стон: резкая боль полоснула тело. Мельком взглянув, уловил, как вздрогнули её губы и рука, поднявшись с колен, прижалась к груди. «Боже мой», — обожгло Зорича, и он, опустив голову, спрятал глаза от Анны.

Вполне успокоенный состоянием малыша, который, разыгравшись, старался оттаскать за уши своего друга и, смеясь, смягчал напряжённость в гостиной, Александр вспомнил, наконец, о брате.

— Я с радостью вижу, Евген, что нет поводов беспокоиться о твоём состоянии. Тем более что позвонивший мне Стас Казимирович из приёмной городского главы сказал, что ранения твои для жизни опасности не представляют, тем не менее я счёл нужным пригласить Диану Владимировну и Гертруду фон Кассель, чтобы избежать обвинений в равнодушии в будущем. Гертруду ты должен помнить по польским хуторам, когда ты помог мне в одном приватном деле. Она загорелась желанием вновь взглянуть на человека, который героизмом своим может стать в один ряд с героями древности. Говорю это тебе без лести, мой дорогой брат. О твоей схватке с ассасинами знает весь город, поверь мне, и все думают как я. Кроме того, Евген, Гертруда, зная обстоятельства случившегося, предлагает вам поселиться в её доме на Владимирской, в котором больше бытовых удобств, чем в вашем доме. И я решительно присоединяюсь к её предложению, так как находиться ребёнку в этом пропахшем дымом доме небезопасно, это может пагубно отразиться на его здоровье в будущем. О денежной составляющей можешь не беспокоиться, мы одна семья, и здоровье крестника мне дороже всего.

Слушая Александра, есаул взглянул на Анну, а та отвела взгляд в сторону, мол, решай сам.

— Ну что же, ваше предложение, Гертруда, — начал есаул, — очень заманчиво, благодарю. Мы обсудим его с женой и сообщим вам через Александра наше решение.

Тем временем напряжение в отношениях сгладилось вовсе благодаря непосредственности Димки, который побывал на коленях всех сидящих за столом и у самой молодой из собравшихся, Гертруды, которая, как поняла Анна, всегда и везде была душой компании. Острая на язык, находчивая, она рассказала несколько фривольных анекдотов, единственная громко смеялась над ними, не смущаясь скромных улыбок окружающих.

Утренний чай незаметно сменил обед. Принесли из погреба несколько бутылок вина, из кухни понеслись запахи жареного мяса. Любитель вкусно поесть Александр, не доверяя женщинам, в качестве шеф-повара трудился сам. Когда, заканчивая сервировку стола, открыли банки с солёными грибками и огурчиками и по комнате поплыли запахи перца, укропа, лаврового листа и ещё бог знает каких пряностей, Александр, уже снявший с себя фартук повара, беспокойно заёрзал на стуле, пробормотав:

— Да нет, быть того не может! Как это грибки без водочки? Да они и в рот-то не полезут!

Встав, громко заявил:

— Милые дамы! Слёзно прошу вас: не начинайте без меня, бога ради!

И под общий смех скрылся в направлении погреба. Его выходка сняла остатки скованности, все смеялись и шутили искренне.

— Нет! — сдвинув брови, заявила Гертруда. — Если он не вернётся ещё через пару минут, пойду на его поиски!

Но не пришлось — откуда-то из глубин донёсся приглушённый вопль Александра. И под аплодисменты дам и разбойный свист есаула появился он сам, залепленный паутиной, держа высоко над головой пыльную бутылку.

— «Зубровочка»! — ласково проворковал он, наполняя стопки.

Дамы пили вино. И хорошо пили. Под вечер кто-то обронил:

— Не пора ли подорожную?

Намёк услышали с третьей попытки, решили — пора. Начали прощаться, шумно, весело. Александр шепнул:

— Не разбудите крестника.

Обнимаясь, перецеловались. Расшалившуюся Гертруду оторвал от есаула рассердившийся Александр. Проводив гостей, присевшая на диван Анна, взяв за руку мужа, сказала так:

— Я думаю, надо принять предложение Гертруды. Пока тепло, можно спать с открытыми окнами. А потом? Александр сказал, что приедет утром за ответом. Ты слышал, Гертруда его поддержала. Женя, давай примем их предложение. Здесь нужно сделать новый сарай под дрова, расширить веранду, посадить новые кустарники. Газон вытоптан, клумбы тоже. Палисадник, наверное, весь снесли. Всё это можно сделать, пока тепло, а к зиме вернёмся сюда. Наш дом мне нравится, я привыкла к нему. Так как, Женя?

Зорич, внимательно слушая, уже всё решил.

— Да, Аннушка, я согласен. Другого варианта просто нет.

Оставив на столе и кухне всё как есть, Анна помогла ему перебраться на диван и ушла спать. Выпив таблетку, оставленную Грюнбергом, Евгений Иванович, боясь шевельнуться, долго лежал в ожидании спасительного сна. Раздражала под левым плечом мягкая подушка. Верно говорила Анна — навязчивая мысль, не давая покоя, бесила есаула — надо было, наверное, спать сидя, в кресле. А-а-а, хрен редьки не слаще — отмахивался он. А сон всё не шёл, думалось какими-то отрывками. О Диане, а то вдруг в тему битюгов и золота вползало злое, с оскалившимися зубами, в общем-то красивое даже лицо кровника в светлом бешмете. И вдогонку, наслаиваясь друг на друга, то лицо Корфа, то Гертруда с её шуточками. И есаул улыбался, будто бы скрипя зубами, продолжая то ли спать, то ли бодрствовать. И так, видимо, всю ночь, потому что, открыв глаза, он увидел вползший в орнамент ковра лучик солнца, понял — утро, подумал: «Что за таблетка была? Спрошу у Грюнберга, наверное, опиум». И мысль: «Где клинки, что я бросил в саду? Спрошу у Анны».

С болью как бы свыкся, тело ощущалось неохотно, будто боялся разбудить его неловким движением. Лежал умиротворённо, тихо, глядел, как солнце ползло по стене, слушал птичий щебет в саду. И уснул вновь, без кошмаров, крепко-крепко. Разбудил Дима, который, став ходить, научился, используя невысокую боковую спинку кроватки, сползать на пол и наносить визит в спальню родителей. Первое его посещение повергло их в шок. Сегодня же он, убедившись, что спальня пуста — Анна стряпала на кухне, — направился дальше и нашёл своего родителя на диване в гостиной. Обладатель чуткого сна, приобретённого опытом походной жизни, есаул, оберегая сон, нырнул с головой под одеяло. После неудачных поисков Димка, возмущённый таким вероломством, к досаде Евгения Ивановича, закатился диким воплем. Прибежавшая на рёв Аннушка примирила обе стороны конфликта, сунув в руку каждому по аппетитно пахнущему пирожку.

Ближе к обеду загудел клаксоном автомобиль Гертруды. Встретившая её и Александра у калитки Анна привела их в дом. С высоко взбитой причёской, ядовито-рыжая, вызывающе пахнущая парфюмерной лавкой Гертруда расцеловала в обе щеки смутившегося есаула, растрепав его шевелюру, спросила его о здоровье. Не дожидаясь ответа, стала тормошить закатившегося от смеха Димку. Александр, отутюженный и чисто выбритый, принёс, как обычно, плетённую корзинку, набитую снедью. Когда отобедали и помогли Евгению Ивановичу освоить костыль, загрузили его в машину и поехали осматривать дом Гертруды. У есаула разболелась натруженная нога, подумалось даже: может отсидеться в машине, пусть дом посмотрит Анна, но всё обошлось.

Дом был большой, но без лестниц, в один этаж, с высокими окнами до пола, напомнивший есаулу дядин финский дом в Усть-Нарве на берегу Финского залива. Вокруг сад, соседние дома угадывались фрагментами сквозь листву разросшихся за несколько десятков лет деревьев. С улицы — забор с тяжеловесными чугунными решётками и высокими ажурными воротами. Двор небольшой, присыпанный хрустящими под ногами морскими ракушками.

В доме через вестибюль направо, через небольшой коридор — столовая, за нею — кухня, из которой вход в задний двор к хозяйственным постройкам и оранжерее — предмету, как заметил есаул, особой гордости Гертруды. Левую половину дома занимала большая гостиная, рядом кабинет, а в конце — спальня. Впрочем, Зорич решил довольствоваться разъяснениями хозяйки дома, а сам, сославшись на боль в ноге, к заметному облегчению Александра, с явной неохотой следовавшего за Гертрудой, пространно живописующей прелести своего жилища, устроился на большом диване в гостиной. Вскоре рядом расположился брат, не выпускавший из рук крестника и доверивший дальнейшее знакомство с домом Аннушке.

— Думаю, переехать надо сейчас же, — проговорил Александр, с трудом преодолевая желание Димы обрести свободу. — Здесь всё есть: мебель, посуда и прочее. Надо привезти личные вещи, бельё и Аннушкины заготовки на зиму. Уж больно вкусно она их делает.

— Это верно! — подтвердил Евгений Иванович. — Это всё заслуга Светланы Васильевны.

— Кто это? — повернулся брат.

Оплошностью опекуна тут же воспользовался малыш: ужом выскользнув из его рук, на четвереньках отполз в сторону и, встав на непослушные ещё ноги, зашагал, пошатываясь.

— Бесполезно, — остановил есаул рукой брата, пытавшегося удержать крестника. — Всё равно не успокоится. А Светлана Васильевна — это подруга Корфа.

Александр понимающе кивнул головой.

Между тем у Димы, не знакомого с чудесными свойствами стекла, появилось, как видно, желание улизнуть от надоевшей опеки в такой близкий сад напрямую, через окно. Что он и сделал. Ударившись лбом, он потерял равновесие и повалился на пол. Скорее удивлённый, чем напуганный, он встал, опёршись руками о стекло, ничего не поняв, заревел от досады, перекрыв тихий смешок коварных родственников. Закончив осмотр дома, Анна, войдя в комнату, взглянув укоризненно на мужа, взяв сына на руки, спросила тихо:

— Что тут у вас происходит?

Смутившийся Александр, покосившись на невозмутимого брата, пояснил дипломатично:

— Видишь ли, Аннушка, крестнику захотелось выйти в сад напрямую, через окно, понятно, что из этого ничего не получилось! — и Александр сожалеюще развёл руками.

И тут же ушёл из опасной зоны в сторону.

— А как дом, Аннушка?

— Дом? Дом замечательный! Всё в нём удобно, кухня — лучше не придумаешь, — воодушевилась Анна. — А сад просто великолепный! Полно цветов, клумбы, даже прудик есть!

— Всё это заслуга моего садовника, чудный мастер! — пояснила Гертруда, тихо вошедшая и молчавшая до сих пор. — Мы его в Москве у Лопушинских переманили.

— Так что же, Аннушка, переезжаем? — настаивал Александр. — Евген молчит, но я думаю, что он не возражает.

Посмотрел на есаула, тот молча кивнул головой.

— Вот и отлично! Значит, вопрос решён, — не дожидаясь согласия Анны, пояснил Александр. — Что касается Дмитрия Евгеньевича, тот, освоившись с дверьми, не будет конфликтовать с окнами, одним словом, едем за вещами! Придётся, Анна, составить мне компанию. Будешь за гида и поводыря. Думаю, за пару ездок управимся. Тебе, брат, доверяю опеку над моим крестником. Едем, Анна.

Уложились, как и предсказал Александр, в две поездки. Разложив вещи, успели до темноты отметить символическое новоселье, распив пару бутылочек вина. За столом зашёл разговор о соседях. Гертруда сказала то немногое, что знала о них. Слева от входа давала о себе знать какая-то злющая баба, заглушающая визгливо фальцетом робкое бормотание жертвенного агнца — забитого донельзя мужа, которого Гертруде как-то не повезло встретить однажды. Рабски раскланявшись, тот юркнул, закрывшись калиткой, напомнив Гертруде полюбившуюся всем женщинам с незапамятных времён серую мышь. Стерев неприятное воспоминание гримасой, сказала, что сосед справа по улице — упитанный добропорядочный бюргер, ходит с женою по праздникам в единственную в городе кирху. Встречая изредка на тротуаре у дома, раздевал её украдкой похотливым взглядом, пряча воровские глаза от скалившей в фальшивой улыбке лошадиные зубы, тощей, как сушёная вобла, жены, которая в темпе проскакивала мимо, дёргая за рукав задержавшегося мужа. Рассказывая это, непосредственная Гертруда закатилась неудержимым смехом до слёз, всхлипывая, вытирая маленькими ладошками глаза, и никак не могла остановиться. Смеялись, переглядываясь, Анна и Александр, даже сдержанный есаул очень экономно, уголком рта, издавал звуки, слегка похожие на смех, чем вызвал новый взрыв хохота. Отсмеявшись, попили чайку и, расцеловавшись, пожелав покойной ночи, расстались, довольные друг другом и вечером.

Следующим днём Анна с приданной в помощь молодой девушкой Марусей перетаскивала мебель с места на место, пытаясь создать максимум удобств, сообразуясь с собственным вкусом. Есаул же, лёжа на диване, прикрыв лицо газетой, симулировал сон, пытаясь тем самым ввести в заблуждение неугомонного сына, который с раннего утра не давал ему покоя.

Так прошёл весь день, а ближе к вечеру нанёс визит Исидор Игнатьевич, да не один, а, к удивлению Зорича, на пару с Семёном Ивановичем Шалыгиным — дотошным сыщиком, лучшим своим агентом. Евгений Иванович уединился с ними за столом на уютной веранде, довольный возможностью передохнуть от настойчивых поползновений Димки. Пока разговор крутился вокруг обычных в таких случаях тем: о здоровье, о том, как устроились на новом месте, о новостях по службе и прочем ритуальном, — Зорич терпеливо ждал, когда Корф перейдёт от этой рутины к главному — цели своего посещения. Он слегка насторожился, когда Корф поинтересовался его соседями, и вкратце пересказал сообщённое Гертрудой. И удивился словам Корфа о том, что у него есть ещё один сосед за садом, что его фамилия Зотов, Фёдор Павлович. Известно, что он по меньшей мере совладелец рудника «Отрадный», крупный золотопромышленник. Узнал есаул и о том, что неделю назад в кабаке рабочий рудника проговорился, что, мол, золото после нападения не было увезено куда-то, а спокойно лежало себе рядышком где-то в отвалах рудника. И это в то время, когда были перекрыты все дороги, когда была задействована даже армия.

— Так вот, Евгений Иванович, сразу после этого известия у следствия появилась новая, очень перспективная версия…

Исидор Игнатьевич очень строго поглядел в глаза есаула и назидательно поднял вверх палец:

— Не вдаваясь в детали, скажу: взяты под наблюдение новые персонажи, и в их числе господин Зотов. Так-то вот, Евгений Иванович! В глубине вашего сада, говорю «вашего» — вы понимаете почему, — уточнил Корф, — у забора с Зотовым есть летний домик.

«Какая осведомлённость, — подумал есаул, но промолчал. — Корф есть Корф».

— Оттуда очень удобно наблюдать за домом Зотова, там деревьев нет — английский газон. Надеюсь, вы не будете возражать против присутствия в домике нашего уважаемого Семёна Ивановича. Вы знаете, он человек деликатный и не причинит вам каких-либо неудобств».

При этих словах, заметил есаул, Семён Иванович слегка поклонился с ироничной ухмылкой на плутоватом лице.

— Да ради бога! — согласился Зорич.

— Ну и славно! — подхватил Корф. — Ну а что касается бытовых мелочей, вы их оговорите сами, — закончил Корф.

Евгений Иванович открыл глаза. Не разбуженный сознанием взгляд метнулся к светлому пятну на потолке и потерялся в нём. Мыслей не было вовсе. Была лишь музыка.

Дивная, будто из другого бытия, навевающая сладкую грусть и чувства безнадёжности, а потом, когда проснулся разум, есаул тряхнул головой и застыдился собственной слабости: «Что это на меня нашло? Это же из особняка Зотова. Это же „Сказки Венского леса“». Но из очарованных глубин, из далёкого прошлого метнулись роем воспоминания, которые жили в нём сладостной болью. И вспомнился ему громадный зал в ослепительном море света, множество счастливых, улыбающихся лиц, богатые наряды в блеске драгоценных камней и Штраус. Тогда он впервые увидел Диану и покорился ей. Боже, как он был наивен тогда и счастлив — и как он проклинал потом этот день. День, который определил его дальнейшую судьбу.

Забывшись, Евгений Иванович, шумно передохнув, покосился на Анну. Спит. Тихо, как мышка. Одна ладонь под щекой, вторая крепко зажата коленями подтянутых к животу ног. Димка спал, разбросав по сторонам крепкие ноги и сжатые кулачки. «Такая кроха, а уже с характером!» — усмехнулся довольно Зорич.

В наступившей тишине — оркестр взял паузу — в комнату через раскрытое окно ворвался дружный стрекот сверчков. Сон ушёл. Есаул, сев в постели, нащупал пальцами ног туфли, накинул на плечи, стянув со спинки кресла, халат. Взял трость и, прикрыв окно, прихрамывая, пошёл к выходу. Спустившись со ступенек на хрустнувшую под подошвами, присыпанную осколками ракушек дорожку, пошёл к летнему домику. Полная луна над головой, чуть ближе к горизонту, ярким светом своим создавала иллюзию дня, но чуть голубоватым, навевающим дрёму, лишающим воли и сил, будто зазывающим в никуда, где всё вокруг — без полутонов и красок. Вдыхая свежесть, напоённую ароматом ночных цветов, тихо брёл Зорич по сонному саду, прошёл, не сворачивая, тропинку к летнему домику и, будто приглашённый вновь заявившим о себе Штраусом, повернул в ту сторону. Пробравшись сквозь заросли кустарника, подошёл к решетчатой ограде — границе двух владений. Впереди, в нескольких десятках саженей, ярко освещённый первый этаж громадного особняка. Над ним тускло поблёскивали окна ещё двух. Над высоким цоколем в обе стороны от лестницы тянулась веранда с хорошо видными есаулу столами. С веранды, через настежь распахнутые двери, был виден зал и мелькающие людские фигуры. Внизу лестницы — фонтан и какие-то статуи, от которых веером в сторону Зорича тянулись дорожки с аккуратно подстриженными кустами. Видимость была отличная, не мешали даже густые заросли вдоль ограды с той стороны. Есаул всматривался в лица людей, сидящих за столами, и досадливо морщился: детали было не разглядеть. «Интересно, Александр привёз ли сюда из дома мой цейс? Он был бы здесь очень кстати», — подумал есаул и насторожился: в отхлынувшей волне звуков послышался неясный шорох где-то рядом. Евгений Иванович затаил дыхание, вслушиваясь. Тишина, только едва различимый гомон людей на веранде дома. Должно быть, кошка, решил есаул. И тут же, заглушая людскую разноголосицу, поплыл нежнейший хоровод звуков.

Робкий, едва различимый шёпот не то флейт, не то свирелей сменился плавным накатом, волна за волной, плачущих скрипок, апофеозом, где-то на гребне девятого вала, когда дрогнуло сердце Евгения Ивановича, как-то разом, сразу, за последним вздохом смычка, резко по ушам — тишина. И тут, когда счастливая слеза едва не скатилась со щеки очарованного Зорича, чья-то рука коснулась его плеча, и очарование сладостных минут полусна, полудрёмы скомкала удивительно некстати, противная скороговорка Семёна Ивановича:

— Евгений Иванович, бинокль не желаете?

«Чёрт бы тебя побрал!» — подумал Зорич. И, поблагодарив, зашарил окулярами по веранде.

У распахнутых дверей зала стояла группа из пяти-шести молодых людей, о чём-то наперебой беззвучно говорящая и отчаянно жестикулирующая. «Что это их так взволновало?» — без интереса подумал Евгений Иванович. Чуть дальше, в глубине веранды, за столом сидели четверо. Один — неимоверно тучный и, должно быть, высокий. Ближе из четвёрки — трое: женщина, кокетливо одетая, лет сорока, отметил есаул, и двое мужчин. Один, должно быть, муж, подумалось Евгению Ивановичу: уж очень по-свойски тот прижал руку женщины, лежащую на столе, двумя руками. Другой, напряжённо выпрямившись, задрав подбородок, что-то беззвучно выкрикивал, тряся головой совсем по-петушиному. «Э-э-э-э, да это же, надо думать, дела сердешные», — мелькнуло в голове Евгения Ивановича. И, усмехнувшись, вгляделся в женщину попристальнее. Та, жеманно выпятив губы, ярко напомаженные, метала, отвернув голову от мужа, пламенные взгляды из-под полуопущенных век на бесновавшегося. «Хороший, однако, цейс у Семёна Ивановича!» — отметил есаул и повёл им дальше. Через два незанятых стола — две женщины в годах, но не желающие стариться и знающие меру в попытках омолодиться, за которыми перебор вызывает не тёплое сочувствие, а горькую усмешку. «Умницы», — подумал есаул, понимающе отметив не переходящие грань наряды подружек. «Интересно, — подумал есаул, — что за событие отмечает хозяин?» Молодые же люди, сдвинув два стола, заставленные бутылками, увеличили свою компанию несколькими девушками и, подустав жестикулировать, вели себя поспокойнее.

— Евгений Иванович! — жарко задышал в ухо сыщик, заглушая музыку. — Видите вон того толстяка? Это и есть Зотов.

— А остальные, кто они?

— Вот тот слева, похоже, его работник. Справа в голубом кителе жандармский чин. Проследим, узнаем, в зале есть наши люди.

— А тот, что к нам спиной?

— Пока тоже не знаю, — с заминкой ответил Семён Иванович.

«Вот как?! — удивился есаул. — Даже так?! У тебя что, Семён Иванович, глаза подсели? Даже отсюда вижу — Домницкий это, мил друг! Это вздёрнутое правое плечо, привычка держать голову набок, правое ухо более оттопыренное, и этот вздёрнутый кок! За что же ты меня так не уважаешь, любезный Семён Иванович, или это Корф говорит твоими устами? Но ты бы тогда не предложил мне к случаю свой бинокль», — эти мысли молнией мелькнули в голове Евгения Ивановича, когда, делано зевнув, он вернул бинокль, сказав непринуждённо:

— Пойду-ка я досыпать. Разбудили меня вальсы Штрауса, вспомнилось прошлое далёкое, жизнь столичная.

Едва различимый в темноте Семён Иванович понимающе закивал головой. Похрустывая ракушками, есаул побрёл к дому. Думалось докучливо: «Если Корф свяжет в один узелок Зотова и Домницкого да вспомнит ещё Диану с Муром, это будет что-то! Надо будет сказать Фролу, чтобы Ядвига не проявляла интереса к лесопилке. Тот налёт на рудник, то похищение — дело Зотова и поляков. Ведь неспроста такое количество золота собрали там. Без хозяина не обошлось. Всё было продумано, и если бы не стало известным, что золото прятали в отвалах, расследование тянулось бы по-прежнему — ни шатко ни валко. А теперь? Если Корф узнает о связи Домницкого и Зотова, им не отвертеться. А если узнает от Ядвиги или от филёров о том, что знаем мы с Фролом, он всё поймёт, старый лис! Разве что Домницкий со своими парнями подсуетится. Тут уж и мне не надо зевать». Думая так, дошёл не спеша до дома и у порога уже, плюнув, вспомнил, что трость оставил в кустах. Долго не мог уснуть, сон пришёл даже не с первыми петухами.

На следующий день после завтрака, когда есаул играл с сыном в кубики, заявил о себе Фрол Иванович, раньше, чем об этом доложила Маруся. Евгений Иванович знал, что это он, когда запахи ваксы и одеколона «Жасмин» поплыли по дому. После обычного «Здравия желаю, Евгений Иванович!» казак, отодвинув портьеру, появился за порогом, держа в руках шляпную коробку, перевязанную яркой лентой.

— Заходи, Фрол Иванович, не стесняйся. Что это у тебя?

Фрол Иванович, молча поставив коробку на пол, стал развязывать, что-то выговаривая себе в усы, не поддающийся его усилиям большой бант. Есаул и Дима наблюдали за ним молча. Облегчённо вздохнув, Фрол Иванович, отложив крышку, сунул руки в коробку. Малыш шагнул вперёд и застыл, когда Фрол Иванович достал из коробки невиданное чудо — белого с тёмно-жёлтыми пятнами крупнолапого щенка. Тот, поставленный на пол, намочил под себя, а когда Дима бесстрашно шагнул к нему, коротко взлаяв, отскочил в сторону. Так повторилось несколько раз, а когда Маруся явилась с тряпкой, оба скрылись в коридоре.

— Оставь их, пусть играют, — сказал есаул на вопросительный взгляд девушки. — Сделай нам с Фролом Ивановичем чай с чем-нибудь вкусненьким.

Когда Маруся, понимающе улыбнувшись, вышла, Евгений Иванович, присмотревшись, спросил с тревогой:

— Не тяни, Фрол, что случилось?

Тот, склонив крупную, в седых кольцах волос голову, тряхнув серьгой, глухо сказал:

— Плохие новости, ваше благородие — Григорука, кубанца, убили.

— Что?! — выдохнул есаул и, опёршись руками о колени, метнулся к казаку. — Когда? Где? Кто? Не тяни, Фрол!

Тот, подняв голову, с трудом выговаривая, ответил коротко:

— Социалисты проклятые со студентами, — и замолчал. «Вот оно как. И сюда докатилось», — обречённо подумал есаул. И не удивился таким мыслям, словно заранее знал, что так и будет. Замолчали надолго. Смотрели молча, как девушка, накрыв стол, ушла, удивлённая. Заговорили, только когда, помянув, поставили пустые стопки на стол.

— Я слушаю тебя, Фрол Иванович, рассказывай, как оно всё было.

Уставившись в стол, избегая смотреть есаулу в глаза, сминая толстыми пальцами катышек хлеба, Фрол Иванович натужно заговорил:

— Как с вами это случилось, так днями позже всё и началось. Верно Григорук говорил, он грамотей был, что все беды от этих, от студентов и социалистов. Словно свою судьбу чувствовал…

«Да. Это так, — с тоской подумал есаул. — Как это в Библии: „многие знания…" Нет, не помню. Но это, похоже, к случаю».

— Улицы стали перегораживать, толпами собираться с флагами. Злые, как басурманы. Так и в тот день. Собрал нас Загоскин, приказал баррикады убрать, людей разогнать. Ну и поехали. Жлуктов с солдатами и мы. Жлуктов им «разойдись» и всё такое, а те — стрелять. Сказали потом, что провокаторы это, а нам что, легче?! Григоруку прямо в грудь, под сердце, не мучился даже.

Фрол согнутым пальцем вытер скатившуюся из-под лохматой брови слезу. Есаул, сжав челюсти, закрыл глаза.

— А под Стёпкой, — продолжал Фрол, — коня покалечили, ногу сломали. Как он терзался потом. А когда увидели, что с Григоруком, ребята осатанели, грудью вперёд кинулись. Ванька, племяш, совсем озверел, так он этих… — Фрол замолчал, подбирая слова. — Так он их плетью! А ты знаешь, какая она у него — трофей горский. Будут теперь долго синими ходить, поминать плеть казачью! А уж плеть у него — обух перешибить можно!

Сидели горестно, выпивали, закусывали. Вспомнили про малышей, когда тишина напомнила. Пошли искать. И тоску перебивая, улыбнулись скупо: на ковре, раскинувшись вольно, утомлённые игрой Димка и щенок, уткнувшись головами друг в друга, посапывали дружно. Нагнувшись, есаул тихонько взял сына на руки. Потревоженный щенок вытянул длинные не по росту лапы, широко разинув пасть, зевнул, показав чёрное нёбо.

— Посмотри, есаул, — ткнул пальцем Фрол. — Добрый пёс будет. Верная примета.

— Спасибо за подарок! — улыбнулся Зорич. — Верный друг будет Димке.

— Уж это — как бог свят! — расправил усы довольный казак.

Уложив малыша на кровать, вернулись на кухню.

— Идтить надо, Евгений Иванович. Ядвигу обрадую, а то тревожилась, а вдруг её щенок не ко двору придётся.

— Ну давай тогда на посошок, раз так! Кстати, откуда она такого породистого взяла?

Есаул наполнил стопки.

— Так это ж она через свою подругу на пилораме выпросила! Той не отказали — у ней с сыном хозяина дела какие-то.

Зорич задумался.

— Послушай, Фрол Иванович, знаешь ведь, те с пилорамы не лыком шиты! Скажи Ядвиге, чтобы осторожнее была с подругой своей. А то не дай бог… Те ребята отчаянные. В игре деньги большие. В случае чего они на всё пойдут…

— Да што ты, ваше благородие! — встревожился казак. — Да разве ж я не понимаю! Но Ядвиге скажу. Ей-богу, скажу, чтоб язык держала за зубами! Ох ты, господи!

Фрол опрокинул стопку в рот. Сморщился. Забыв закусить, попрощался и заторопился к выходу.

Ближе к вечеру явился Грюнберг. Сопровождаемый Аннушкой, прошествовал в гостиную. Положив кофр на табурет, поздоровался за руку с Зоричем, сделав пальцы рогами, поиграл в «козу» с Димкой. Тот, набычившись, шутки не понял, но конфетку в яркой обёртке взять не отказался.

— Как вы себя чувствуете? Как ваши раны, Евгений Иванович?

Есаул молча скривил губы.

— Понятно. Я и не сомневался. Всем бы ваше здоровье, дорогой! Позвольте осмотреть вас.

Грюнберг щёлкнул замком кофра. Когда Анна за руку с сыном вышла из комнаты, Грюнберг помог Зоричу снять халат, близоруко прищурившись, осмотрел раны, довольно хмыкнул и, смазав какой-то дурно пахнущей жидкостью из небольшой склянки, проговорил с иронией:

— На этот раз, уважаемый, нужды в моих услугах больше нет, но я попросил бы вас, дорогой Евгений Иванович, ограничить свой боевой пыл этими ранами!

— Как получится, дорогой Абрам Евгеньевич, как получится.

— Ну да, — согласился Грюнберг и, пожав руку на прощание, пошёл к выходу. В вестибюле на молчаливый взгляд Анны он кивнул головой, сказав: — Он здоров.

И — что его дёрнуло — протянул руку погладить по голове молчаливого пёсика, а тот, не поняв намерения Абрама Евгеньевича, хватил зубами его пухлый, дурно пахнущий палец. На истошный вопль Грюнберга, накинув халат, выскочил Евгений Иванович, а из кухни появилась, вытирая руки о фартук, напуганная Маруся. Но всё обошлось. Укус оказался небольшим, и Евгению Ивановичу стоило немалого труда удержаться от смеха, глядя, как, плаксиво вытянув губы, Абрам Евгеньевич терзался, пока Аннушка мазала йодом и бинтовала пострадавший палец. «Что это он? — удивился есаул и подумал: — Наверное, крови боится». За столом пострадавшего Грюнберга опекали все, он очень скоро понял это, и по его поведению чувствовалось, что он доволен очень. Совсем затемно вышли провожать набравшегося Абрама Евгеньевича, оставив Димку дома на попечении Маруси. Прогулялись под зажёгшимися фонарями улицей, дошли до перекрёстка, где помогли смешливому парню загрузить отяжелевшего Грюнберга в пролётку. Пожелав ему покойной ночи, вернулись к дому.

Назавтра необычно рано явился Александр. Как всегда, с корзинкой сладостей. Свернув, он поставил в угол мокрый зонт. Поминая нелестно погоду, повесил на крючок шляпу и макинтош, с которого натекла лужица, и, чертыхаясь, стянул с ног заляпанные грязью калоши. Оставшись в щегольских двухцветных штиблетах, вошёл в гостиную. Подхватив на руки кинувшегося к нему Димку, трижды подкинул визжащего от восторга к потолку. Поставив его на пол, сгрёб ладонями рычащего щенка, покрутил его в руках, рассматривая, и спросил удивлённо:

— Это ещё что за Трезорка?! А пёсик-то, Евген, не худородный! Откуда он взялся здесь?

— С польских хуторов он, брат. Подарок от Ядвиги, близкой женщины Фрола. Видел я похожих во время похода в Персию. Там они были ростом чуть не с телёнка, с отрубленными хвостами и подрезанными ушами. Пастушьи собаки, волкодавы, а как он добрался так далеко на север, об этом надо наших казачков спросить. Захватили, должно быть, с собой как память. Присаживайся, Александр, согреемся чем-нибудь, чайку попьём. Погода, чтоб её, совсем осенняя.

Прослышав о приходе гостя, догадливая Маруся явилась с большим подносом, а следом — Анна. Устроились неспешно, и потекла беседа семейная, неторопливая. За окном бесился ветер, швырял струи воды в стёкла окон. А в доме было тепло, пахло свежесваренным кофе. Димка свернулся калачиком на материнских коленях. Его друг Малыш лежал у ног Александра, постукивая хвостом о пол, и не отрывал от него влюблённых глаз. Говорили о многом, не торопясь и не перебивая друг друга. Говорили о Корфе и Заглобиных. Вспомнили братья и далёкие годы столичной жизни, взгрустнулось было, но ненадолго. Сменили тему. Когда Анна унесла сына укладывать в постель, Александр сказал, что видел коротко Диану, та спрашивала его о здоровье есаула. Заметно было, что её очень утешили слова о том, что всё обошлось и он вполне выздоровел. С возвращением Анны Александр сменил тему. Заговорили о том, чем жил город последнее время, о массовых беспорядках, выступлениях рабочих, подогреваемых заезжими социал-демократами и эсерами. После беспорядков, когда погиб казак на уличных баррикадах, аналогичное случилось несколькими днями позже на судоремонтном заводе Самарина. Была стрельба, и пролилась кровь. Эта новость была откровением для Евгения Ивановича, считавшего предыдущую трагедию неспланированной случайностью. Друзья из столицы, сообщил Александр, переводят капитал за границу. Заструился тонкий ручеёк эмиграции. Александр, заметив побледневшее лицо Анны и тревогой заблестевшие глаза, смягчил тему, но гнул своё, как заметил есаул, при всех последних посещениях. После его ухода Анна была задумчива и рассеянна. Евгений Иванович знал, что тревожное ожидание брата обоснованно, даже скрытный Корф в редкие минуты откровения говорил то же самое. Каждый раз после ухода брата Евгений Иванович сидел один, пил вино, долго не мог заснуть, лежал молча, и казалось ему, что и Анне не спится. И сейчас, слушая брата, он, не прерывая его, знал, что тот беспокоится не о себе в это тревожное время, а о его семье, о Димке. И впервые в голову пришла чёткая, ясная мысль: выбора нет — надо отправить Анну и сына с братом во Францию. Но промолчал до времени. Прощаясь, он шепнул на ухо Александру:

— Спасибо, брат!

Тот, удивлённо раскрыв глаза, отодвинул его руками, но тут же дошло, и он понимающе хлопнул есаула по плечу.

Три дня и три ночи лил дождь и бесновался ветер, лохматил кроны деревьев. Исступлённо хлестали ветви друг друга, и, изломанные, они летали по ветру, а тот мощным напором клонил к земле вековые деревья, и те в бессмысленном хаосе звуков, неслышно, длинными корнями взрывая землю, ложились, покорные. Красавицы-сосны, в сумраке дня едва различимые жёлтыми стволами, хрупко ломались вдруг надвое и вздымали к содрогавшемуся небу стыдливо их изуродованную наготу.

Отвергнутые набухшей землёй потоки воды неслись по склону, вбирая в себя попутные ручьи, подмывали берега и, опрокидывая деревья, устраивали завалы, нагромождая их друг на друга. Так пологий склон тихой сапой перерезал вдруг ломаной линией ров, и огромный пласт подмытой земли, судорожно дёрнувшись, тихо-тихо пополз вниз.

Потерявшие опору деревья, ломая ветви, рухнули сверху. Испуганные стаи птиц взмыли вверх и, подхваченные бурей, исчезли в глубинах леса. А оторванная масса земли, содрогаясь, будто живая, с грудой изломанных деревьев, набрав скорость, рухнула вниз со скалистого обрыва.

Изнывавший третий день от безделия Антон, лёжа на постели с закинутыми за голову руками, лениво раскрыл глаза, прислушиваясь.

— А это-то што ещё, господи?! Слышишь, Ярый?

Лежащий на подстилке за печкой пёс издал тихое рычание, мол, думай что хочешь.

В вспышках молний, сопровождавших раскаты грома, появлялся из темноты и пропадал вновь закадычный друг, положивший огромную голову на длинные лапы, — Ярый. Как казалось Антону, он ждал от него ответа, когда же всё это кончится. На исходе третьи сутки, как ветер буйными порывами приносил, казалось, с собой море воды. Потоки её превратили двор в жидкое месиво, она частой дробью барабанила по крыше, стекала непрерывными зигзагами с окна. Крепко собранная избушка содрогалась от порывов ветра. «Когда же это, чёрт возьми, кончится?!» — в сотый раз подумал Антон. И резко опустив ноги к полу, сел на кровати. «Только этого не хватало!» — с досадой подумал он, чутким ухом уловив в гамме непогоды тревожный звук. Во вспышке молнии разглядел вздёрнутые уши поднявшего голову Ярого. Встав, вытянул руку ладонью вверх и пошёл на звук. В шаге от двери в ладонь шлёпнулась холодная капля. Нашёл в тёмном углу на ощупь ведро, подставил под капли и вернулся назад, повалился на кровать и упал в сон, в долгом конце которого увидел вдруг, как бы из золотых песчинок, почти вертикальный склон. И поднялся он легко, как облако, наверх, а там солнце. Солнце — всё. И не жжёт, и не слепит. Испытал радость такую и освобождение, не проснувшись ещё, яростно желая узнать, что там, отталкивая рукой настойчиво влажный собачий нос, понимая уже, что это Ярый, мерзавец, да не помогло.

Открыл глаза и поразился разом и звенящей тишине, и солнечному пятну на противоположной стене. «Слава богу!» — радостно подумал, простил Ярого и сел в постели. Нашарил ногой тапок, другой, нагнувшись, рукой нашёл под кроватью, обулся и, отталкивая не желающего уступать Ярого, открыл входные двери. Пахнуло утренней свежестью и тополиными почками, всё вокруг как бы сверкало дождевыми каплями. Лёгкий ветерок доносил из леса пение и щебет птиц. Позавтракали кашей и ломтём окорока. Антон надел просторную куртку из парусины со множеством карманов и капюшоном. Сунул в боковые карманы с десяток патронов, надел, подумав, резиновые сапоги на гофрированной подошве. В видавший виды ягдташ положил флягу с водой, кусок копчёного мяса и сухари. Снял с гвоздя бельгийский дробовик, зарядил один ствол картечью, другой — мелкой дробью. Сунул за брючный ремень сзади небольшой остро заточенный топор. Закрыл входную дверь на щеколду. Вышли за ворота, к развилке.

— Ну что, дружище, — внимательно глядя в глаза Ярого, проговорил Антон, — куда пойдём? Давай-ка заглянем в ореховую рощу. Может, кабанчика завалим, а?

Случилось так, как и в предыдущий раз: Ярый тут же, едва Антон проговорил это, развернулся в нужном направлении.

— Ну Ярый, ты меня пугаешь, — пробормотал Антон, покачав головой.

Тропа на всём протяжении была завалена сорванными с деревьев ветками, встретились лежащие поперёк тропы поваленные деревья. «Придётся пилить, — с досадой подумал Антон, срубая не дающие пройти ветви, — а то лыжи поломаешь». Извилистая тропа едва заметно уходила вправо, вверх, к вершине хребта, обходя скалистые выступы, а через час ходьбы повернула круто влево и вниз, к ручью. Стало парить, а поднявшееся солнце — греть спину Антона. Где-то впереди коротко тявкнув, с треском ломая кусты, Ярый кинулся за вспугнутой им крупной птицей. Антон остановился, вытирая ладонью потный лоб. Тропа вилась, огибая скалы, но Антон по знакомым приметам знал, что где-то через полчаса ходьбы она круто повернёт налево и вниз. Проходя поляной, заросшей черемшой, Антон нарвал несколько пучков и, возвращаясь на тропу, увидел Ярого. Тот стоял боком на тропе и смотрел в его сторону. «Что это с ним?» — подумал Антон и заметил: впереди, сквозь кроны деревьев, просвечивала какая-то пустота, будто леса и не было. Недоумевая, он прибавил шаг. Впереди становилось всё светлее, и, предчувствуя недоброе, он понял вдруг, что лес отодвинулся на пару километров вперёд, а перед ним появилась какая-то пустошь, и только остановившись на кромке провалившейся тропы, он понял весь ужас случившегося. Земли в том виде, какой она была, больше не было — с травой, кустарником и знакомыми деревьями. Вернее, земля была, но будто бы пахарь-исполин взрыл её и она, оголённая какими-то буграми, кочками и маковками скал, сползла вниз по склону и лежала там, ощетинившись изломанными, изуродованными стволами деревьев. Впечатление от увиденного было таким сильным, что удивления не было, а было ощущение, будто угодил в какой-то нелепый сон, который обязательно кончится. Почувствовав пустоту в ногах, огляделся, нашёл торчащую из травы, заросшую лишайником спину валуна, сел. Поставив ружьё прикладом на землю, обхватил стволы ладонями и, опёршись подбородком, попытался привести мысли в порядок, осознав и приняв случившееся. Внизу, за валом, за съехавшей землёй, на прежней луговине, заросшей сочной травой, отражая синеву небес, появилось озеро. Перегороженный обвалом ручей стал просто озером. «Ну что ж, — с иронией подумал Антон, — запустим мальков, будем с рыбою. Не так ли, Ярый?» Пёс, положив тяжёлую голову на колени Антона, смотрел внимательно умными глазами.

— Тропу придётся торить заново наверх, к вершине, в обход случившегося. Давай-ка, дорогой, перекусим и займёмся делом.

Делая затёсы на деревьях, поднялись серпантином к вершине. Антон прежде не бывал здесь, рассудив, что зверю здесь делать нечего. Поднявшись на покрытые скудной травой и редкими, искривлёнными ветром деревьями, Антон подумал, что по ту сторону хребта, за обрывом, где-то рядом протекает Песчаная. Надо взглянуть обязательно. Ярый, прижав уши, кинулся в кустарник. «Не козы ли, — подумал Антон, — поднялись, верно, от дождей со склона?» Снял с плеча ружьё, взвёл курки, но что-то заставило его повернуть голову. И не напрасно. По ту сторону хребта, рукой подать, чуть выше скального выступа недвижно висела, поблёскивая сталью, круглая, приплюснутая снизу громадина. «Может, сядет?» — мелькнуло в голове. Но нет, плавно ускоряясь, она удалялась прочь. Сверкнув искрой отражённого луча вынырнувшего из багровых туч солнца, исчезла, будто её и не было.

Александр приехал накануне дня отъезда ранним утром на машине Гертруды, доверху загруженной свёртками и коробками, в обнимку с торчащим кверху толстенным рулоном ковра. Наскоро перекусив с есаулом, устроившимся на тюках сверху, поехали к дому Зоричей. Небо серой, унылой массой будто сползло вниз. Густой туман стлался по земле, обещая тёплый день и напоминая, что конец лета не за горами. Распахнув из струганых, ещё не крашенных досок широченные ворота, въехали во двор.

— Размахнулся ты, братишка! — засмеялся есаул, сползая с тюков на землю.

Александр промолчал, пожав плечами. К дому пристроенная веранда с двустворчатыми дверями, размером едва ли меньшими, чем сам дом, перегородила двор. Обойдя её, заглянули в заново построенный сарай и внутрь прикрытого двускатной крышей колодца. А вот баня привела есаула в восторг, что вызвало счастливую улыбку на лице заскучавшего брата. Добротно сработанная, бревенчатая, с просторной парилкой. Всё из новых струганых досок, с толстенной, плотной дверью.

— Вот это банька! — похлопал ладонью по чугунному котлу есаул. — Спасибо, брат, порадовал ты меня!

И сгрёб Александра в охапку. Довольные, разгрузили машину, занесли вещи в пахнущий краской дом и поехали обратно.

Ещё в прихожей, услышав голоса, Александр, подняв бровь, уставился на брата. Тот, прислушавшись, обронил коротко:

— Корф.

На диване в гостиной сидели, держась за руки, Светлана Васильевна и Аннушка, а в кресле с малышом на коленях — Корф. Увидев вошедших, Димка, ища ногами пол, соскользнул вниз и, смешно косолапя, выставив вперёд руки, кинулся навстречу. Опередив брата, Александр, схватив Диму, кинул его, захлебнувшегося смехом, к потолку. Тонкий дипломат, уловив гнетущее настроение в комнате, заговорил бодро:

— Рад вас всех видеть! А что за чудные запахи появились в этом доме с вашим появлением, любезная Светлана Васильевна! Господи, да неужели это ваши пирожки?! Какая радость! У меня засосало под ложечкой, едва мы подъехали к этому дому, в самом деле!

Все засмеялись. Натянутая улыбка появилась, заметил Зорич, на озабоченном лице Аннушки. Подойдя, обняв за плечи, заговорил ласково:

— Ты посмотрела бы, Аня, что за чудо сотворил с нашим домом брат. Новый забор, громадная застеклённая веранда. А баня, Аннушка, точно как у деда на Дону, даже лучше.

По бледной щеке Анны скатилась слезинка. Заметив её, Евгений Иванович, сжав плечи жены, сменил тон:

— Не кисни, Анна. Не к лицу тебе это. Переждёшь это лихолетье у брата, а я решу, как нам быть. Ну, Аннушка?

Подняв пальцами подбородок жены, посмотрел в кроткие глаза. На её лице появилась неуверенная улыбка.

— Вот и славно!

После второй бутылки выдержанного токая канули куда-то дальше стен дома заботы и хлопоты дня нынешнего, дней вчерашних и тревоги будущих — не давили, не озадачивали, их будто бы и быть не могло. Все оживились, Александр сыпал уморительными анекдотами. Корф, смотря через стол на Аннушку, сдвинув брови, говорил убедительно:

— На следующий год мы со Светланой непременно посетим вас во Франции, давно хотелось посмотреть, что это такое: всё из Франции, мода оттуда. Вот Светлана говорит: «Купи мне шляпу». Ну купил, и что? Опять Франция! А духи?! Да что духи! Вот я помню, ездил я как-то по сыскным делам куда-то, не помню точно куда. Да бог с ним. Провинция, тараканья глушь. А там, боже мой! Вся в кружевах, рыжая. А туда же, я, говорит…

Что ему сказала рыжая в кружевах, помешал поведать, дёрнув за сюртук вставшего во весь рост из-за стола Корфа, вскинувшего руки к потолку, как языческий вития, Александр. Тему замяли. Налили ещё по одной, но опорожнить помешала Маруся, которая из-за портьеры проговорила, кинув насмешливый взгляд на разогревшуюся компанию:

— А к нам гость.

— Зови! — поднял палец, нарушив субординацию, Корф.

Все утихли. За портьерой послышались уверенные шаги. В проёме появился букет красных роз, за ним рослый красавец в наглаженном мундире, блестящих сапогах, обладатель ухоженных усов.

— Ба! — пошёл навстречу Александр. — Станислав! Рад видеть!

Отобрав букет, сунул его в протянутую руку Исидора Игнатьевича и потянул к столу Радовича. Тот, упёршись, проговорил решительно:

— Никак нет, нет возможности, — и, отобрав букет у Корфа, протянул его Аннушке: — Рад вас видеть, Анна Ивановна! Услышав о вашем отъезде, счёл долгом своим нанести вам визит вежливости. Счастливой дороги вам! — и поцеловав ручку, обернувшись у двери, щёлкнул сапогами, звякнув шпорами, проговорил: — Прошу прощения. Нет времени — служба.

— Вы посмотрите на него! — обиженным голосом заговорил Александр и, раскинув руки, обвёл глазами сидящих за столом. — У него нет времени выпить рюмочку-другую. Это ж как? Разве ж так бывает? Шельмец, службист хренов.

Не получив поддержки, вернулся за стол, сказал:

— Продолжим, — и протянул руку к бутылке.

И продолжили раз за разом. Отдали должное пирожкам и кофе. Засидевшись допоздна, разбрелись, ведомые Марусей, спать по комнатам.

Аннушка пожелала покойной ночи, чмокнула мужа в щеку, повернулась к стене. Зорич долго лежал, прислушиваясь, и молчал, глядел рассеянно на мятущиеся тени листьев в бледном пятне лунного света на потолке. Аннушка, резко повернувшись, уткнулась мокрым от слёз лицом в плечо. Есаул, закрыв глаза, гладил осторожно голову жены, перебирая пальцами её густые волосы, и молчал — слов не было.

Утром встали, будто потерянные. Кое-как пришли в себя, наскоро без аппетита позавтракали и вышли во двор. За воротами в табачном дыму их ждала группа казаков. Заглобины, Егорка, Ерофеич. Сняв папахи, пожелали доброго утра и счастливой дороги. Аннушка, поблагодарив, пожала руки. Ерофеич протянул ей свёрток:

— Возьми, дочка, на дорогу. Котлеты вкусные, на косточке.

Прощаясь с Фролом, обняла крепкую шею нагнувшегося казака, расцеловала в обе щеки и не сдержалась, заплакала. Отъехав, повернувшись, долго махала рукой, пока фигуры казаков не скрылись в тумане.

На перроне под стеклянной крышей дебаркадера едкий запах угольного дымка от ритмично дышащего белым паром паровоза будто говорил безжалостно, что всё, обратной дороги нет, что бы то ни было — только вперёд. Наступили тягостные минуты прощания. Аннушка, обняв есаула, стояла молча, но взявшись за поручень, громко всхлипнула, не сдержав слёз. Малыш, держась за руку Александра, смотрел растерянно, но когда отец, нагнувшись, протянул руки к нему, кинулся, обхватив крепко, прижавшись лицом, заплакал тихо, а когда есаул передал его в руки брата, заревел в голос. Не сдержала слёз до того молча наблюдавшая сцену прощания кондукторша.

Где-то впереди дал знать о себе паровоз, дёрнулся состав, лязгнули буфера, вагон медленно поплыл в сторону. Евгений Иванович шёл за окном, смотрел на заплаканное, с дрожащими губами лицо Анны, на Димкино с открытым ртом, который, хватаясь руками за стекло, ревел, должно быть, во весь голос. Есаул долго стоял, глядя вдаль, пока не затих перестук колёс и не исчезло, растаяв, дымное облако.

Два дня ушло на благоустройство дома. Казаки, руководствуясь указаниями Маруси, переставляли мебель. Развешивали шторы, занавески, ковры на стены. Крепили полки, распаковывали тюки, коробки, привезённые Александром. Дивились ненужности, должно быть, дорогих вещиц, но не осмеивали и не критиковали. Удивлялись молча. Есаул не вмешивался, иногда только, изредка. Казаки переглядывались меж собой, качали головами, сочувствуя. Понимали — переживает Евгений Иванович.

А по прошествии двух дней есаул запил крепко. Пил семь дней, а иногда, просыпаясь, и ночью. Его не тревожили. Загоскин и Корф скрывали это. Корф спрашивал у Фрола, как дела, тот только головой качал молча. Еду ему носили Ерофеич и Егорка. Маруся, боясь и заботясь о добром имени, не давая пищу языкам, вернулась жить к матери.

На восьмой день Зорич, придя в себя утром, нащупал под столом горлышко полной бутылки, потянул её к себе. Похоронно звякнули пустые. Евгений Иванович замер, прислушиваясь, поставил бутылку на стол, подошёл к окну, толкнув, распахнул обе створки. В густой, застоявшийся воздух комнаты ворвалась прохладная, пахнущая зелёной свежестью струя. Сад спал. Постояв, Евгений Иванович, повернувшись, на ватных ногах вышел в коридор. Взяв два пустых ящика, наполнил их опустошёнными бутылками, сунул туда же полную со стола и один за другим, приминая росную траву, отнёс в сарай. Заглянул в баню. Открыл дверцу и удивился — полно дров. Глянул — и задвижка открыта. На полке сбоку лежала коробка спичек. «Ай да Фрол! Обо всём подумал». Чиркнув спичкой, зажёг растопку и пошёл к дому. Открыв дверь, столкнулся нос к носу с Егоркой. Тот улыбался во весь рот заспанной физиономии.

— А ты как здесь? — ничуть не удивился есаул.

— Дык я, как Фрол Иванович приказали…

— Понятно, — улыбнулся есаул. — Ты присмотри, братец, за банькой. Истопить её надо, сам понимаешь.

— Да что, Евгений Иванович, счас мы её, разом!

Ближе к полудню Зорич лежал распластанный на верхней полке раскалённой парилки, а Фрол Иванович в закатанном до колен исподнем яростно хлестал дубовым веником обнажённое тело, плескал ковшом воду на пышущие жаром камни в клубах пахнувшего тмином пара.

— Я думал, не выдюжишь, Евгений Иванович, откуда в тебе это, я думал, сомлеешь. Мало кто выдержит такое, а тебе — хоть бы што!

Есаул из-под накинутого на голову свёрнутого куска кошмы ответил глухо:

— К бане я приучен с детства. Прадед мой, Матвей Иванович, курянин, а перебравшись на Дон, построил единственную в станице баню с парилкой. Постоянно брал меня с собой, вот и приучил меня к баньке. Вот так-то, Фрол Иванович. А теперь охладимся чуток.

Распахнув дверь, выскочил на деревянный помост, на покрасневшее, с прилипшими листьями, мускулистое тело вылил принесённых Егоркой два ведра ледяной колодезной воды и вернулся обратно.

В скопище ущелий и скалистых вершин, среди покрытых лесом гор проснувшееся солнце, робко, краешком бледного пятна пробившись сквозь месиво грязно-фиолетовых туч, высветило рассветом сонную степь, скальные осыпи и кроны деревьев.

Громадный орёл, спрятав голову в ожерелье перьев, сидел, обхватив крепкими лапами толстую ветвь кряжистой, оседлавшей обрыв сосны. Прилетевший из ниоткуда ветерок дохнул цветочным ароматом и зашуршал сонной тяжестью листвы, а вырвавшееся из плена туч солнце покрыло золотистым блеском всё вокруг. Орёл открыл блеснувшие янтарём, не знающие жалости, зоркие глаза, развернув, распахнул в стороны метровые крылья, переступил кожистыми, обросшими перьями, мощными лапами истерзанный стальными когтями сук, но не взлетел. Всё, что могло насытить его, беззаботно спало, и он, свернув крылья, щёлкнув клювом, застыл истуканом.

Солнце, поднимаясь по небосводу, всё щедрее одаривало всё вокруг благодатным теплом. Проснулись, засуетились, запорхали мелкие пташки. Приветствуя светило, защёлкали, запели на разные голоса, но все разом затихли испуганно, когда огромная птица с распростёртыми крыльями метнулась вниз с высокого дерева, но несколькими трудными судорожными взмахами остановила падение и, набирая высоту, затерялась в бездонном небе.

Евгений Иванович посмотрел на часы, ритмично размахивающие маятником в углу, зевнул, подумав, выдвинул ящик стола, извлёк недочитанную вчера газету и, развернув, приготовился читать, благо в его распоряжении имелась четверть часа неслужебного времени, но насторожился, прислушавшись. После стука входной двери он услышал разговор у окна дежурного по управлению и торопливые шаги и знал, что это Корф: тот слегка приволакивал повреждённую ногу. Исидор Игнатьевич, миновав кабинет озадаченного есаула, растворив следующие, дальше по коридору, двери, справа — сыскарей, слева — экспертов, и переговорив коротко, заскрипел ступеньками на этаж, к Загоскину. Зорич, подумав, свернул, положил на место газету, подошёл к видавшему виды сейфу времён царя Гороха, отворил незапертую дверцу с вензелем фирмы, достал тяжеленный кольт, приладил портупею, застегнул пряжку ремня с кобурой и стал ждать, недолго. Хлопнула от души дверь слева, и, что-то рассерженно бормоча, на пороге появился Исидор Игнатьевич. Проговорил гневно:

— Колокольцева, чтоб её… — уставился осатанело на Зорича, но переведя дух, заговорил спокойнее: — Есаул, десять казаков — и к дому Зотова, осмотреть всё: периметр, кладовые, подвал, чердак — всё. Ты слышишь, есаул?

И, предвосхитив вопрос, коротко обронил:

— Зотова убили.

Евгений Иванович, коротко свистнув, следом за Корфом поспешил в коридор.

Ехали по двое, не торопясь. Полицейский, широко распахнув ворота, пропустил во двор. Есаул кинул беглый взгляд. Особняк большой, старой постройки, П-образный. У левого крыла — бревно коновязи. Большая, мощённая булыжником, прямо от ворот, дорожка для экипажей. К спешившимся казакам с площадки над лестницей высокого цокольного этажа поспешила группа взволнованных людей.

— Я управляющий, господин офицер, — представился, заикаясь, седоволосый, лет пятидесяти человек в незастёгнутом жилете со скомканным в руке платком. — Павловский Николай Фёдорович. Я совершенно растерян, не знаю, что делать. Приказывайте, господин офицер.

— Успокойтесь, Николай Фёдорович. Я должен до приезда экспертной группы произвести осмотр всех помещений. Без вашей помощи не обойтись. Вы поступаете, — строго сказал Евгений Иванович, — в распоряжение хорунжего.

Фрол Иванович улыбнулся краешком рта.

— По двое, осмотреть всё. Ни одной запертой двери!

— Да, да, понимаю, — вытирая платком лицо, с готовностью заговорил управляющий. — Я дам вам, господин хорунжий, людей, они помогут.

После нескольких минут ожидания есаул следом за Николаем Фёдоровичем вошёл с веранды в большой зал. Он смотрел на него в ту бессонную ночь со стороны сада. Пройдя налево, попали в большую столовую с высоким потолком, украшенным сверкавшей позолотой многорожковой люстрой и лепными изразцами. На противоположной стороне, распахнув портьеру, Николай Фёдорович толкнул вовнутрь небольшую дверь.

— Это здесь, — проговорил полушёпотом с придыханием и пропустил есаула вперёд.

Зотов сидел в дальнем углу справа на небольшом диванчике, откинув голову назад и вытянув вперёд полусогнутую в колене ногу. Комната напомнила Зоричу тётушкин будуар. Та же помпезность, та же вычурность. За спиной Зотова висел толстенный ковёр с кричащими красками. От потолка до пола противоположная от входной двери стена была задрапирована фиолетового цвета тканью, в складках которой видимые фрагменты подчёркивали её восточное происхождение. Из стоящей у левой стены вазы топорщились во все стороны павлиньи хвосты. Дальше — трельяж с закруглёнными краями зеркал, отражавших стоявшие на туалетном столике какие-то блестящие золотом безделушки. Перед Зотовым — небольшой стол. Мягко ступая по толстому ворсу ковра, есаул подошёл ближе. Зотов был не один: три рюмки, одна недопитая, с красным вином. Два пуфа с тиснённой золотом кожей. Один лежал на полу, выставив в сторону резную львиную лапу. Евгений Иванович постоял, раздумывая, потом подошёл и раздвинул складку тяжёлого занавеса. Так, окно, оно закрыто отсюда шпингалетом. В другом конце стены скрытая занавесом дверь. Есаул осторожно толкнул её. В лицо пахнуло свежестью.

«Надо спешить, — подумал Зорич. — Не хотелось бы, чтобы Корф уловил какую-то мою заинтересованность в этом деле». А она была, он помнил увиденное на веранде, помнил насторожившую его недомолвку Семёна Ивановича, да и одна из женщин на веранде несколько смутила его в ту ночь.

Евгений Иванович подошёл к дивану. Глаза Зотова полузакрыты. Изо рта тонкая струйка накапала пятнами крови на жёлтый шёлк сорочки. Под ключицей, подминая пропитанную уже подсохшей кровью ткань, торчала рукоятка лезвия. Или кинжал, или стилет — убедился Евгений Иванович. И ударили сверху и наверняка сзади. Спереди нанести такой удар помешала бы нога Зотова. Есаул обошёл диван. Именно отсюда, очень удобно. Подошёл ближе и посмотрел под ноги. «Чуть не наступил», — кольнула мысль. В полумраке, хорошо видимая, лежала брошь. Так и есть, не удивившись даже, утвердился есаул, изумруд. За входной дверью послышался чей-то разговор. Евгений Иванович быстро нагнулся, сунул брошь в карман и подошёл к двери одновременно с Корфом. Тот, пропустив его, придержал рукой:

— Есть что-нибудь?

— Да, есть вторая дверь во двор. Не заперта.

— Это плохо, — насупился Корф. — Периметр под охраной?

— Исидор Игнатьевич, это случилось ночью, а сообщили-то нам когда?

— Ну да. Ну да… Что ж, будем докапываться.

И тут очень неожиданно громыхнул выстрел. Где-то рядом, во дворе, за ним второй. Не успевшие удивиться Корф и есаул, миновав столовую, подталкивая друг друга в тесном проходе, кинулись к выходу. Не повезло Колокольцевой: радостно взвизгнув при виде кумира, она, отторгнутая железной дланью Исидора Игнатьевича, жалобно пискнув, растянулась на земле. Следовавшие за нею эксперты оказались проворнее — отскочили в сторону. У незапертой калитки запертых ворот, раскинув руки в стороны и как бы в задумчивости свесив голову набок, лежал, прислонившись, полицейский чин. Над ним хлопотал, наклонившись, Фрол Иванович.

— Что тут? — шумно задышал подбежавший первым плюгавый Исидор Игнатьевич.

— Дык што?! Убёг, ваше благородие. Я пальнул пару раз, да, должно быть, не попал.

— Откуда он взялся? — отдышавшись, удивился Исидор Игнатьевич.

— А бог его знает! — растопырив пальцы, поддержал недоумение начальства Фрол Иванович. — Не було его, как бог свят, не було! Мы обошли всё кругом, не мог притаиться нигде. Должно быть, из дома выскочил, — почесал за ухом Фрол Иванович.

Забытый полицейский приподнял голову, будто прислушиваясь. Успокоенный, что речь не о нём, перехватывая руками прутья калитки, встал кое-как и, не стесняясь присутствующих, замычал матерно.

— Ну что, голубчик? — подхватился Корф. — Ты его разглядел?

— Никак нет, ваше благородие. Я только оглянулся, а он ка-ак… — и вспомнив неприятное, схватился за голову.

— Значит, так, есаул, — отстранился, потеряв интерес, Корф, — собрать всех где-нибудь, где удобнее. Опросим всех. Надо срочно выяснить, кто этот сбежавший. Дознаватель Замойский очень опытный.

Евгений Иванович сидел на скамье под большим кустом жасмина, смотрел на муравьёв, аккуратным рядком огибавших носок его начищенного сапога, и думал. Сначала запах, потом брошь. Он достал её из кармана кителя и повертел пальцами. Да, это она, её филигрань тонкой оправы. Зорич знал волевой её характер. Она не раз поражала его жесткостью своих решений. Но пойти на такое! Есаул мысленно обежал глазами увиденное. Вспомнились детали, сразу не зафиксированные. Туфли с меховой опушкой на ногах Зотова, край парчовой подушки, торчащий из-за его спины. Голова, откинутая назад и повёрнутая лицом к убийце. Что на столике? Кроме бутылок вина, вазы с фруктами и восточными сладостями? Рюмки! Одна недопитая. И вот ещё! Надкушенная плитка шоколада. Она может о многом сказать! Надо будет расспросить Корфа.

Услышав многоголосый разговор, Евгений Иванович повернул голову. На веранду высыпала и пошла к лестнице группа людей. Эксперты, управляющий, Корф и ещё кто-то. Зорич положил брошь в карман и направился к ним. Надо будет собирать казаков. Наверняка на сегодня всё, да и пора уже об ужине подумать.

Не посвящённый в мелкие детали следствия есаул тем не менее знал общую канву расследуемых Корфом преступлений от того же Исидора Игнатьевича. За время работы с ним Евгений Иванович настолько поднаторел в сыскном ремесле, что осмеливался иногда давать, осторожно впрочем, советы Корфу, и тот, с его слов, находил их дельными.

После нескольких дней горячки, касающейся дела Зотова, Корф поутру вошёл в кабинет есаула с большим пакетом пирожков и приветом от Светланы Васильевны. Предложил попить чайку и расслабиться, так как Загоскин будет только к вечеру.

— Да ведь и завершённое дело отметить надо, — добавил он и извлёк из кармана плаща плоскую бутылку.

Поставил её на стол, щёлкнул по ней ногтем и пояснил — наливочка. Поставив на стол пустой вторую стопку, Корф удовлетворил любопытство изнывавшего в тревоге Зорича.

— Значит, так. — Исидор Игнатьевич поднял палец. — Рассмотрим три версии. Первая версия — вульгарное ограбление и убийство при сопротивлении — несостоятельная. Какое ограбление, когда на туалетном столе — масса золотых вещиц, а на пальцах убитого — перстни, кольца. Да за один перстенёк мне надо отрабатывать не один годик! Словом, исключили сразу. Вторая версия — козни компаньонов — также не подтвердилась.

Корф замолчал, наполняя стопки.

— Наш спец по экономическим преступлениям сидел над бумагами день и ночь. Прошерстил всё — и отмёл версию как несостоятельную.

Исидор Игнатьевич опрокинул стопку, сказав:

— Ваше здоровье, коллега! — и покачав головой, закатив глаза к потолку и почмокав губами, продолжил после многозначительной паузы: — Третья версия — потерявшие терпение, не пожелавшие ждать, изуверские наследники. А уж здоровья у покойного было, должен вам сказать, немерено. Всякого ранга и социального происхождения хищницы брали штурмом Фёдора Павловича со всех сторон!

Накося-ка вам, выкусите! — Исидор Игнатьевич сложил пальцы в кукиш и с увлечением повертел им у носа терпеливого слушателя. — Ни у одной не получилось, а уж старались как, прислуга поведала… — Исидор Игнатьевич тихонько захихикал. — А натуральных наследников — одна жена, детей-то у них и не было. Женщина из хорошей фамилии, ей и по той линии перепадёт столько, что…

Исидор Игнатьевич строго посмотрел в глаза есаула, мол, сам понимаешь, и развёл ладошки в стороны.

— Супруга жила широко: Ницца, Баден-Баден, Петербург — ей Зотов ни в чём не отказывал, холил и жалел, был набожен и супружеством дорожил. Ну а что касается этих всяких да разных, так с кем же этого не бывает. Вот и я помню, был случай… — Исидор Игнатьевич протянул руку, неуверенно поймал пуговицу на кителе Зорича, подтянул себя к нему, но передумал, не сказал или забыл, кто знает.

Исидор Игнатьевич помолчал, задумался и, видимо, поймав какую-то мысль, оказавшуюся забавной, захихикал тоненько, но, наверное, мысль ушла, Исидор Игнатьевич свёл брови обиженно, но тут же повеселел:

— Мы когда знакомились с личным архивом этого, как его? — Корф пощёлкал пальцами.

— Зотова, — помог Евгений Иванович.

— Дак я ж и говорю — Зотова. Сколько там было всяких писем и писулек, а фотографий скабрезных. — Исидор Игнатьевич зажмурился и замахал руками, замолк надолго, тупо уставившись в одну точку на столешнице.

Зорич вздохнул огорчённо, сочувствуя патрону, поднял его со стула на руки и положил на диван, плащ, свернув, подсунул ему под голову, сам удобно устроился в кресле — вытянув ноги, расстегнув китель и закрывая глаза, пробормотал:

— Вот это наливочка.

Подробности расследования и его итог есаул узнал позже из отрывочных и не столь живописных, как те, по горячим следам, откровений Исидора Игнатьевича. Не удалось ему, как Зорич уяснил и что его успокоило, хоть как-то привязать к делам по налёту на рудник и убийству Зотова графиню. Зотова, по опросу прислуги, навещало такое множество людей, что была ли она среди почитательниц местного Креза, инкогнито посещавших его в вуалях, капюшонах и в тени широкополых шляпок, попробуй определи-ка. А что касается Домницкого, которого Евгений Иванович видел тогда на веранде с Зотовым, о нём Корф и не заикнулся, не желая, видимо, посвящать в тонкие нюансы следствия. Есаула и это устраивало, ведь он-то знал о налёте на рудник больше Корфа, но молчал, ожидая развязки.

С убийством Зотова связали историю, случившуюся годом раньше. Любвеобильный сатир соблазнил молодую девушку, из горничных, у которой был жених, подобных историй на памяти прислуги было несколько. Приходили рогатые мужья, одни или с лицемерно рыдавшими жёнами, на незапятнанную, видите ли, честь которых покусились. Наивные рогоносцы поднимали потолки грозными заявлениями, требовали сатисфакций, потешая Зотова и плутовок. Но всё кончалось мирно, по поговорке «с богатым не судись…», и наивные мужья, боясь огласки, сбавляли тональность и шли на компромисс. Откупался Зотов. Но тот был другой случай. Юный Ромео, добравшись до Зотова, нахлестал его по щекам в присутствии его людей. На парнишку и повесили всех собак. Через его девушку нашли в недалёком посёлке его родителей, которые сообщили следствию, что их сын после случившегося, боясь преследований со стороны богатого соблазнителя, уехал в Смоленск, к родственникам.

Как Евгений Иванович для себя уяснил, дело было завершено для Корфа, но не для следствия. Исидор Игнатьевич не нашёл в ходе расследования какого бы то ни было присутствия Зотова в злополучном налёте и отсутствия каких-либо хитроумных схем, способствовавших этому. Давно была доказана необходимость наличия в хранилище рудника такого количества золота, и это уже не занимало Корфа.

— Мой дорогой друг, — Корф навалился грудью на стол, закипая, и уставился неласково на сидящего в кресле по ту сторону стола Семёна Ивановича, — тебе не надо сомневаться! Всё продумано. Приходишь, садишься на стул, берёшь в руки газету и читаешь. Смотришь и читаешь. Появляется наш персонаж — кладёшь газету и неспешно, не суетясь, уходишь. Нашим снаружи говоришь: «Это он». И всё! Что там начнётся, тебе не интересно. Без стрельбы, скорее всего, не обойдётся. Он человек отчаянный, чутьё у него как у собаки. Но тебя там уже не должно быть. Уноси ноги поскорее, и все дела. Как? Всё? Больше вопросов нет?

Семёну Ивановичу помешали открыть рот. В настежь распахнутую дверь, не торопясь, вступила окружённая неземным ароматом особа в кокетливо сдвинутой на бровь шапочке из чёрных баргузинских соболей и в короткой шубке из таких же зверей. В ухоженном лице можно было разглядеть наступление осени, но при более ярком освещении. В скудном свете пасмурного дня разглядели только крупный, не портящий общую картину нос, красивой формы рот с капризно оттопыренной нижней губой и тёмные глаза, с ленцой обежавшие мужскую компанию. Кто разглядел ещё пару ниток жемчуга на начинающей увядать шее, кто — серьги до плеч, кто — газовый шарфик, но все подумали разом одно и то же: непростая мадам. Это подтвердил бочком высунувшийся из-за её спины, явно смущённый, покрасневший Загоскин, не привыкший к таким посетителям.

— Господа, это Виолетта Яновна Рутберг. Вдова Фёдора Павловича Зотова. Она волнуется за собственную безопасность, ведь убийца до сих пор на свободе. Исидор Игнатьевич, прошу вас решить эту проблему. Я имею в виду, обеспечьте безопасность мадам Рутберг.

Пока Корф, кивая головою, соображал, что к чему, и едва Загоскин закрыл за собой дверь, расторопный Семён Иванович, вскочив с кресла, нашёлся первым:

— Прошу вас, сударыня, присядьте, — и многообещающе улыбнулся. — Шалыгин Семён Иванович, к вашим услугам. Буду рад услужить вам!

Усмехнувшись в усы, есаул подумал: «Ну ты и шельма уважаемый!» И тут же с удивлением заметил ответный огонёк в глазах Виолетты Яновны. «Вот те на! Да вы озорница, мадам! Возраст не помеха, верно сказано».

Виолетта Яновна аккуратно присела на краешек кресла, расправила юбку, показав носки изящных туфелек.

— Прошу вас, Исидор Игнатьевич, помогите мне. Я едва приехала, а тут такое… Я просто в замешательстве. Вторую ночь я не могу уснуть, — и глянула, должно быть в поисках поддержки, в сторону галантного Семёна Ивановича. — Я уверена, что господин Шалыгин вполне может решить мою проблему.

Есаул взглянул на принявшего боевую стойку Семёна Ивановича и на ошарашенного Корфа, который, побагровев, заговорил, запинаясь:

— Уважаемая Виолетта Яновна, обеспечить вашу безопасность — наш прямой долг. Что же касается Семёна Ивановича…

— Вот и чудесно! — заторопилась, вставая, Виолетта Яновна. — Как вы меня успокоили, как я вам благодарна, дорогой Исидор Игнатьевич!

И повернув надменное лицо в сторону Семёна Ивановича, проговорила строго:

— Проводите меня, Семён Иванович.

Шалыгин глянул умоляюще в глаза Исидора Игнатьевича, тот посмотрел в сторону пожавшего плечами Зорича и махнул рукой разрешающе. Когда шаги мадам Рутберг и Семёна Ивановича затихли в коридоре, Корф и есаул, не сговариваясь, подошли к окну и молча смотрели, как Виолетта Яновна, опираясь на руку Семёна Ивановича, осторожно преодолела ступеньки лестницы. Подойдя к большому автомобилю, Семён Иванович очень ловко отворил дверцу, помог забраться внутрь мадам Рутберг и застыл в неведении, но тут же под блестевшей чёрным лаком крышей автомобиля показалась рука Виолетты Яновны и потянула к себе Семёна Ивановича. Беззвучно закрылась дверца, машина постояла без движения и покатила неторопливо по булыжникам улицы. Провожая её глазами, Корф проговорил задумчиво:

— А ведь какой сыщик был!

На что ответил после паузы Евгений Иванович:

— А я бы, дорогой мой друг, не спешил с выводами.

— Ты думаешь? — повернулся к нему Корф.

Есаул, не отвечая, пожал плечами. Вернулись к столу, думая каждый о своём. Исидор Игнатьевич ритмично застучал ногтями по столешнице, выстукивая слышную ему одному мелодию. Зорич прервал молчание, спросив:

— Исидор Игнатьевич, а что за облава должна состояться?

Корф, не отвечая, достучал, должно быть, куплет до конца.

— Астафьева надо брать!

— Астафьева? — удивился Евгений Иванович. — А я читал в прессе, что он ушёл на ту сторону.

Корф усмехнулся:

— Ему туда и обратно — всё равно что нам с тобой через улицу.

— А зачем Семён Иванович?

— Он единственный, кто знает Астафьева в лицо, не считая ещё одного, но тот, к сожалению, боится идти на задержание.

— Да уж, — согласился есаул. — Астафьев — это серьёзно, он такой, — вспомнив встречу с ним, о которой, слава богу, Корф в неведении.

На улицу вышли последними. Закрывая за ними дверь, дежурный посочувствовал:

— Легко одеты, господа.

Сильно похолодало. Ветер порывами срывал пожелтевшую листву, подметал улицы. Есаул натянул фуражку плотнее, Корф поднял воротник, сунул руки в поисках тепла в карманы. Добрались в тусклом свете редких фонарей до дома Зорича. У ворот Евгений Иванович придержал Корфа за руку:

— Исидор Игнатьевич, я могу дать что-нибудь тёплое, но всё равно, пока доберёшься до дома, задубеешь. Лучше оставайся у меня на ночь, скрасим вечерок, побеседуем.

— Оно, конечно, ежели, хотя, однако, всё-таки… съёрничал Корф, стуча зубами. — Ну а скажем, выпить-то у тебя найдётся али просто так?

— Обижаешь, ваша светлость!

— Ну тогда считай, что уговорил!

Евгений Иванович, засучив рукава, достал из печи, отодвинув заслонку, коротким ухватом закопчённый чугунок.

— А запах-то, господи! — умилился Корф.

Прихлёбывая деревянными ложками наваристые щи из глубоких тарелок, кивали головами одобрительно.

— Да, знала Светка, кого предложить тебе в стряпухи. Везучий ты, есаул. Скоро, значит, чревом обзаведёшься, как какой-нибудь батюшка из богатого прихода! А что в этом чугунке?

— А в этом, дорогой мой, плов. Пальчики оближешь!

— Да неужто она и с пловом на «ты»?! Ну мастерица!

— А тут не совсем так. Я ведь немало плова съел в походе в Персию, так что основная идея моя. Но Матрёна Петровна и это освоила. Хваткая она.

Выпив по кружке топлёного, с коричневой корочкой молока, распустив пояса, уселись в кресла. Разглядев на ломберном столике прислонённую к вазе с последними увядающими розами фотографию, Корф, надев очки, не сразу узнал Анну, поменявшую причёску. Она сидела в кресле, одетая в слишком короткое, как решил Исидор Игнатьевич, какое-то фривольное платьице. «Вот она, Европа, — мелькнуло в голове, — чтоб её… Димка в бескозырке, но какой-то не нашей, вроде и в матроске, с галстучком и в белых коротких штанишках, пытался усадить на колени матери ростом с самого себя, очень плохо сшитую из ткани, какой-то непонятной рыжей породы обезьяну, да так и получился на снимке с повёрнутой головой. А Александр-то — ухмыльнулся Корф — вернулся к истокам барским. Сам будучи из мещан, Исидор Игнатьевич где-то в глубине души переживал, не слишком глубоко вникая в идею равенства, какую-то ущербность своего социального статуса. А этот на месте, будто всегда был там со своими пращурами в тулупах, пахнущих овчиной, кислой капустой, прелыми лаптями, и вдруг — на тебе — белая панама, рубашка апаш, белый сюртук и уж наверняка, уверил себя Исидор Игнатьевич, в нелюбимом им грязно-синего цвета жилете, со свисающей к ширинке вульгарной толщины золотой, само собой, цепью с громоздкими брелоками.

Корф повертел фотокарточку туда-сюда, заглянул с изнанки и, не найдя ничего там интересного, поставил на место. Сняв очки, Исидор Игнатьевич, приведя рой мыслей в привычную покладистую шеренгу, прервав молчание, проговорил:

— Скучаешь?

Евгений Иванович ответил не сразу:

— Сначала — очень. Сейчас как-то свыкся, что ли. Привычка.

— А что пишет Аннушка?

— Скучает тоже. Франция отсюда казалась ей совсем не такой, как на поверку. Всё оказалось проще. Она совсем не такая, как бы салонная, как отсюда ей виделось. Французы общительны, многословны. Словом, привыкает Анна к действительности, постигает её. Димка вполне сносно задаёт вопросы «где папа?» по-русски. Но во флигеле, во дворе большого дома, живёт прислуга с детьми, и Димка большую часть дня проводит с ними. Анна лишена сословного чванства, да и Александра в этом не обвинишь. Вот Димка и пользуется свободой. Одна беда, пишет Анна: говорит на суржике, или как его там, словом, как абориген где-нибудь во французской колонии, слов из разных алфавитов — поровну. Иногда такое скажет, что «мы с Александром, — пишет, — укатываемся со смеху».

Евгений Иванович тронул задремавшего Корфа за плечо. В печной трубе на разные голоса пел ветер. В стёкла окна косой струёй забарабанил начинающийся ливень.

— Просыпайся, ваша милость, — засмеялся Зорич, — а то проспишь царствие небесное. Перебирайся на диван, я там тебе постелил. Покойной ночи!

«Самая пора! — распахнув калитку, подумал сыщик: его приятель посреди двора готовил дрова на зиму. На земле врассыпную валялись уже с десяток отпиленных чурбаков, а он, удивился Семён Иванович, тянул и тянул на себя ручку пилы, похоже, не уставая даже. Стоявший по другую сторону козел высокий парень, увидев сыщика, бросив пилить, сказал что-то Якову Силычу. Через минуту уже закадычные друзья сидели на лавках вокруг вкопанного в землю стола, в куще кустов черёмухи. Вдвоём, а приглашённый в компанию парень, оказавшийся дальним родственником хозяина, привел друзей в замешательство, сказав, что он не пьющий и пить не будет, однако уступил просьбе Якова Силыча, пригубив за его здоровье, вернулся к работе — чурбаки на поленья колоть.

Опорожнив половину бутылки «казёнки», друзья стали вспоминать, сравнивая качества её и домашних собственного розлива, и сошлись на мнении, что своя лучше. На том беседа приувяла было до вопроса Семёна Ивановича: «Силыч, а што это за помощник у тебя? — и тут на его друга напала такая грусть, что сыщик забеспокоился, не обидел ли Якова Силыча, сказав что-то лишнее. Задав вопрос для выяснения, сыщик был удивлён трезвой логикой приятеля:

— Как ты мог подумать?! Ну конешно же, нет!

И Силыч продолжил:

— Ты помнишь, Семён Иванович, убийство этого злыдня Зотова? А до того помнишь слух, что кто-то будто бы надавал ему по мордасам?

Неподготовленный к настолько резкому изменению застольной темы Семён Иванович не успел даже головой кивнуть, как Силыч, скособочившись, через стол притянув к себе за воротник лицо опешившего сыщика, с астматическими паузами проговорил на ухо ошарашенному приятелю:

— Ведь это он, Серафим, надавал по мордасам Зотову!

— Да ну! — промямлил Семён Иванович, успев даже протрезветь.

А Яков Силыч, обретший твёрдость «второго дыхания», не дрогнувшей рукой вылил остатки «казёнки» в стаканы.

— Вот так-то, дружище! — и опрокинув стакан разом, похрумкав огурцом, сдвинул брови, глянул строго на приятеля, набрав полную грудь воздуха, кликнул на авось в пространство: — Серафим, сынок!

Через минуту парень сидел за столом. Ждали — чуть дальше от них, к сараям, дымил самовар. Ожидание не томило. Беседа текла о том о сём. Неторопливая. Пока Силыч, уже набравшийся по причине истёкшего времени трезвости, возьми да и не скажи, воспользовавшись доверительным отношением друг к другу, севших за один стол, такое, отчего Семён Иванович, потерявшись, не сразу нашёл себя:

— Серафим, сынок, знаю я, как оно больно — вспоминать такое, но Семён Иванович — мой друг и, я тебе уже рассказывал о нём, работает в очень серьёзном ведомстве, мы говорили раз с ним о том случае, когда убили людей и забрали много золота…

Не вникнув ещё в суть, Семён Иванович в подтверждение качнул головой, но когда Силыч продолжил:

— Хоть это уже не вчера было, но, может, што-то важное сказал Зотов о золоте?

— Да ладно! — подскочил на скамье сыщик. — А как это?

Не получив ответа, обалдевший Семён Иванович, не мигая, смотрел, ничего не понимая, переводя глаза с одного на другого, и молчал. Молчали все. Наконец Серафим проговорил севшим голосом:

— Если надо…

Кашлянув, продолжил неторопливо, подбирая слова. Тяжело, видно было, это ему давалось.

— Когда я узнал, что Зотов совершил с Алёнкой, я не сразу решил убить его…

— Боже мой! — ахнул Семён Иванович. — Так он её жених!

— Приехала она в деревню тайком как бы. Когда узнали, стали гадать, что и как. На службу поступить в богатый дом на хорошее содержание непросто. А тут — взяла да сама ушла. Я сразу почувствовал, что что-то не так. Перестала она выходить ко мне, да и от людей как бы пряталась, от подруг даже. Красивая она, моя Алёнка, а тут истаяла вся, одни глаза остались, большие, синие…

Силыч всхлипнул. Серафим, положив сжатые кулаки на стол, закрыв глаза, продолжил. Слушая со щемящим сердцем, Семён Иванович вспомнил вдруг и свою потерянную любовь, с горечью подумал: «А ему, бедолаге, хлебнуть ещё больше досталось».

— А потом дошла до деревни весть о том, что с ней в богатом доме сделали… Алёнка живёт у тётки, та добрая, с пониманием отнеслась, укорять не стала, да ведь не все такие. Деревня большая, люди разные. Когда я узнал, что с Алёнкой сделали, я ни есть, ни спать не мог, похудел весь. Долго мучился, пока не решил: не убью негодяя — не смогу жить.

Семён Иванович, слушавший, затаив дыхание, подумал почему-то, что дело-то, как видно, ещё б не кончилось, если бы Зотов жив был.

— Так вот, — передохнув, продолжил Серафим, — взял я нож, с которым ещё дед на охоту ходил, и — в город. Усадьбу я знал — несколько раз я к Алёнке приезжал. Знал, что лучше Зотова можно застать одного на большой веранде, где он по вечерам вино пил и музыку слушал. Когда стемнело, я вдоль стены пошёл к веранде, она у лестницы, а до неё — стена в две сажени. Слышу, наверху разговор какой-то. Двое на каком-то языке, чужие, и Зотов. Один чужеземец, а другой как бы по-русски повторяет. И говорит он, слов не шибко слышно, но разобрать можно. Господин Свистун говорит, что золото сразу будет увезти нельзя, риск большой, его бы где-то спрятать. Слышу, в ответ Зотов засмеялся, громко так, и говорит: «Скажи господину Свистуну: нет дураков. Сами знаем, мы его в отвалах так спрячем — ни одна собака не найдёт. Хоть сто лет ищи». — «Сто лет нельзя, — слышу, говорит переводчик, — время не терпит». А Зотов говорит: «Будем ждать, пока гарнизонных с патрулирования не уберут». Я жду. Думаю: когда же вы уберётесь? Наконец, поговорив ещё о чём-то, пошли вниз по лестнице. Я подождал немного и пошёл к лестнице. Дышу так, что кажется, задохнусь сейчас. Ноги дрожат, подкашиваются.

Семён Иванович с сожалением посмотрел в лицо Серафима. «Да уж, — подумалось, — нелегко это тебе далось, если теперь так переживаешь».

— Добрался я до лестницы, ухватился одной рукой за поручень, другой достал нож из-за ремня и как-то внутренне успокоился и стал подниматься по ступенькам. Перешагнул последнюю и вижу — Зотов сидит за столом, в руке — рюмка. Увидел меня, встал. Высокий, крупный, как медведь. Я кинулся к нему с криком. Он смелый человек был — увидел меня, но не побежал, не позвал никого на помощь. Я не помню, что кричал тогда, а когда я ткнул его ножом в живот, он повернулся в сторону и схватил руку с ножом, точно тисками. Я ножом лишь его бок зацепил, сразу я это не понял. А он повернулся ко мне спиной и другой рукой, локтем, так саданул мне по скуле, что всё закружилось вокруг меня, лязгнули зубы, и если бы он не держал меня за руку, я бы не устоял на ногах. Чтобы не упасть, я обхватил его сзади. И тут из-за дверей в зал выскочил кто-то, оторвал меня от Зотова и сдавил так, что у меня дыхание перехватило. Голова сильно болела, но я пришёл в себя и вижу: Зотов сидит на стуле напротив меня, рукой держится за бок, а вокруг, по рубашке, расползлось кровавое пятно. Он смотрит на меня молча, а я стою, весь пустой какой-то, голова гудит, ноги ватные. «Говори, кто ты? Кто тебя подослал?» — спрашивает Зотов. И тут из-за моей спины тот, что меня держал, говорит ему: «Так это же Фёдор Павлович, Алёнкин…» — «Ах вот оно што», — не сразу сказал Зотов и замолчал. Потом говорит такое, чего я никак не ожидал: «Ты прости меня, сынок. Пьян я был. Бес попутал. Свою вину я замещу сторицей». Опять замолчал. Потом спрашивает: «Откуда он, Семён?» — «Да он из Вишенок», — отвечает Семён. Я его уже признал: он служил, со слов Алёнки, Зотову по делам разным. «Возьми, — говорит Зотов, — машину и отвези его домой». Ехали молча. Перед селом Семён повернулся ко мне и сказал: «Эх, Серафим, если б я не служил ему… Да што говорить… Счастливо дело кончилось. Повезло тебе, парень. Он слов на ветер не бросает. А Алёнка? Женись на ней, Серафим, не бросай, погубишь её. Она такая славная…» Подъехали к дому, где никто не спал: потеряв меня, тревожились. Увидев машину, дружно ответили на приветствие Семёна. Я молча прошёл в дом, закрыл за собой дверь и рухнул на постель…

Долго все молчали, пили чай с бубликами. Видели друзья: нелегко далось Серафиму откровение, но каждый думал про себя: «Всё-таки дальше-то что?» Стыдно, но интерес покоя не даёт. Не выдержал Яков Силыч:

— Серафимушка, а дальше-то што?

— Дальше? Проснулся я поздно, к обеду, должно быть. Слышу — в соседней комнате разговор. А когда разобрал, кто это, насторожился, сел на кровати. Говорили с моими отец и мать Алёнкины. Мне даже жарко стало, когда заговорил ещё кто-то. Слов я не разобрал сначала, но вспомнил — это управляющий Зотова. Я его два раза видел. Ласковый такой, он Алёнку дочкой называл. И понял разом, что прав был Семён, когда сказал, что Зотов слов на ветер не бросает. И хоть всё это время горечь днём и ночью жгла меня, почувствовал я где-то глубоко что-то лёгкое, даже радость какую-то, понял я, што очень сильно люблю я Алёнку… Мама у меня очень умная, открывает дверь и понимает сразу всё, спрашивает только: «Што им сказать, сынок?» Я не ответил ей. Плач, вырвавшийся из груди моей, сказал за меня всё. А я схватил подушку и закрыл ею лицо, штобы чужие люди не узнали о слабости моей…

Слушая это, Яков Силыч вытирал лицо большим платком, понимающе, горестно покачивал лохматой головой. А Семён Иванович подошёл к рассказу Серафима профессионально выверенно — понял: парню досталось, но он молодец, выдержал. Мелькнула было вновь мысль о собственной любовной трагедии, но он заглушил её, справедливо подумав, что Серафим, поделившись рассказом о своей беде с ними, облегчил тяжесть воспоминаний и, должно быть, дела любовные у Серафима и Алёнки закончились благополучно, свадебкой, а конец, как говорится, делу венец. И точно. Серафим, решившись поделиться тяжким грузом воспоминаний с благодарными слушателями, в том же уверенном, без раздумий темпе закончил:

— Зотов, должно быть, много денег дал и на свадьбу, и нужные вещи мы справили, и отстроились. Алёнка живёт с нами.

Помолчав, не очень охотно добавил:

— Когда Зотова убили, мы с Алёнкой были у родных в Смоленске. Меня арестовали даже, но быстро отпустили. Узнали, должно быть, што меня тогда, когда Зотова убили, в Приморске не было. Алёнка в церковь тогда пошла свечку поставить, помолиться за упокой души его. Звала меня с собой, но я не пошёл. Простил я его вроде бы, но не в глубине души как бы.

— Ну и молодец, Серафимушка, правильно поступил! — уверенным тоном поддержал Силыч.

И посмотрел на друга — нет ли возражений?

А в Семёне Ивановиче проснулся служебный зуд. Промолчав, он проанализировал сказанное Серафимом и сказал решительно:

— Вот что, Серафим! В том, что ты рассказал, могут быть элементы интереса для державы нашей.

Вспомнился ему почему-то, не с руки Корф. Семён Иванович поперхнулся, но закончил твёрдо:

— Вот. А потому я должон предоставить тебя управлению нашему!

Через некоторое время поймав на соседней улице пролётку, при полном согласии на то Серафима, они стукнулись в дверь кабинета Корфа. Исидор Игнатьевич сидел за столом, загороженный грудами бумажных папок. Семён Иванович в некотором смущении застыл у двери, подождал, пока Исидор Игнатьевич, глянув поверх очков, не сказал приветливо:

— У вас ко мне дело, Семён Иванович? Спешное?

Семён Иванович, враз осознав бесстыдство своего появления без обязательного по служебному ритуалу приглашения, вспотев разом, промямлил застенчиво:

— Я про золото Зотова… Это Серафим…

— Что?! — возопил Исидор Игнатьевич. — Серафим, ты Авдеев? Да?

Серафим молча, удивлённый и растерянный, тряхнул головой.

— А ну сели! — Корф показал рукой на стулья у свободного стола.

Сам присоединился к ним, оседлав третий.

— Серафим Иванович? Да? Помню это дело. Как же, помню. Ну рассказывай, Серафим Иванович, поподробнее, со всеми самыми малыми деталями, — сказал Исидор Игнатьевич и уставился на Серафима глубоко спрятанными маленькими глазками.

Слушал молча, не перебивая. Раз задал вопрос:

— Свистун? Да, да, похоже на него. Как же!

А Семён Иванович не слушал Серафима вообще — он до испарины на лбу напрягал мозг мыслью одной: «Кто же это — Свистун? Уж козырных я знаю всех. Может, приезжий? У Исидора Игнатьевича не спросишь — всё равно не скажет. Подожду лучше. Потом всё равно вскроется».

Выслушав, Исидор Игнатьевич положил перед Серафимом лист бумаги, сказав:

— Серафим Иванович, вы с сего часа являетесь свидетелем по делу о похищении золота с рудника «Отрадный». Предупреждаю, что детали, вопросы, в которые вы будете посвящены по ходу следствия, являются государственной тайной и разглашению не подлежат. Мерой наказания будет служить соответствующее тяжести нарушения.

Поблагодарив Серафима за патриотический поступок, Корф радостью от случившегося поделился с Семёном Ивановичем:

— Дорогой коллега! Ваша проницательность будет отмечена не только похвальной записью в вашем послужном списке, но уверяю вас, что начальник управления будет ходатайствовать перед департаментом о более значимом поощрении. Примите и мою личную благодарность!

И крепко пожав руку Шалыгина, облобызал его трижды.

«Вот это да! Вот это попёрло!» — едва закрыв дверь кабинета начальника, идя по коридору, заулыбался Семён Иванович.

— Серафим, если мы придём к нашему другу с пустыми руками, он не поймёт нас! Как ты думаешь?

Серафим думал так же, и спорить не пришлось.

Звонок Корфа застал есаула за привычным занятием — Евгений Иванович занимался чисткой своего наградного оружия.

— Евгений Иванович! — от порога заявил чем-то взвинченный Корф — это сразу уяснил есаул.

— Сегодня у нас случился невероятно, сказочно удачный день! Есть у тебя что-нибудь в столе? Я вот нашёл несколько пряников. Подсохли, правда, но ничего, разгрызём.

— Спрячь свои пряники до следующего случая! — заявил Зорич, доставая из стола пару бутербродов. — Это Матрёна Петровна нагрузила, словно знала, что ты придёшь.

Пили чай. Корф молчал. Евгений Иванович, привыкший к его выкрутасам, не мешал ему. Наконец, не выдержав, сдался Исидор Игнатьевич:

— Так вот, коллега! Семён Иванович привёл ко мне человека, который открыл новое в деле о золоте с «Отрадного»!

И торопливо, не сдерживая радости, пересказал рассказ Шалыгина. Зорич задал единственный вопрос:

— Исидор Игнатьевич, а что это за Свистун? Что, Зотов знался с преступным миром?

Исидор Игнатьевич, помедлив, с прищуром глянул в лицо есаула.

— Евгений Иванович, ты помнишь детали в деле об убийстве Зотова?

И затаив дыхание, как отметил есаул, ждал ответа. Зорич помнил, как Корф предложил отметить в его кабинете завершение того дела, в котором, он знал, Корф играл руководящую роль, но ответил уклончиво, помня, что делу, за завершение которого был тост Исидора Игнатьевича, был пересмотр, что парня спасло подтверждённое твёрдое алиби, что перестаралось следствие того города, где нашли того парня. Исидор Игнатьевич очень переживал это, хоть непосредственно его эта незадача коснулась лишь боком.

— Исидор Игнатьевич, я довольствовался тем малым, что не составляло тайны следствия, и тем, чем делился ты иногда со мною. Я даже толком не знаю, завершено ли оно. Нашли ли убийцу.

— Ясно, — с облегчением выговорил Корф. — Так вот, дорогой коллега. Убийца не найден. Парень, как видишь, на свободе и, спасибо, дал ценные сведения насчёт посещения Зотова Свистуном, о котором следствие и не помышляло. Точнее, прислуга знала, что иногда Зотов встречался на веранде с кем-то, кто посещал дом не через парадное, а через небольшую калитку в ограде усадьбы Зотова, но никто не видел его в лицо, кроме разве что Семёна Зорина, доверенного хозяина, но тот смолчал. Не знаю, мол, не видел. На том всё и стоит по сей день. А теперь, похоже, у дела появилось как бы второе дыхание. Свистун, Евгений Иванович, — это не атаман преступной воровской компании, это Реджинальд Свинстун, представитель Ростовского чугунно-литейного предприятия «Джон Мартын и К» — с английской пропиской, но вполне обрусевшие, второе, а то и третье поколение в России. Откуда там появился этот Свистун, не знающий русского языка, узнаем скоро. Сделан запрос. Он занимается здесь доставкой деталей для всякого рода машин и агрегатов. В поле наших интересов не попадал. Рябовские-то вообще в ступоре. Начинаем заниматься им всерьёз, обкладываем плотно. Понадобятся твои ребята — привлечём. Я присмотрелся, у тебя есть очень толковые, особенно этот красавчик — племянник Фрола Ивановича.

— Это точно, — согласился есаул, внутренне поморщившись: похвала из ведомства Загоскина для казака не прибавит чести Ивану, озлился вдруг про себя Зорич — это вам не Семён Иванович! Чуткий Корф, заметив, должно быть, недовольную гримасу на его лице, поменял тему.

Повернув ручку и приоткрыв дверь, не переступая порога, Семён Иванович очень вежливо и вкрадчиво произнёс:

— Вы позволите, радость моя?

И в ответ на «Да, да, прошу вас, Семён Иванович, проходите, голубчик!», аккуратно затворив за собою дверь, Семён Иванович вошёл в спальную комнату.

Виолетта Яновна на широченной постели, подпёртая подушками, завершала свой утренний моцион — пила кофе. Семён Иванович прошёл по мягкому ковру и сел на диванчик напротив.

Молчал, помня наставления первых дней пребывания в доме супруги богатейшего при жизни человека города, что-де «когда я ем, я глух и нем». Почитателю беспорядочного образа жизни, чему немало способствовал сверх меры суетный характер его работы, Семёну Ивановичу было очень тонко, деликатно указано на то, что «сермяжным» привычкам не место в этом доме. Пребывание первых дней давалось с трудом. Семён Иванович с улыбкой вспоминал теперь, как нежелание смерить гордую выю закончилось его горячечным бунтом и уходом из Эдема. К счастью, недолгим. Дрогнула Виолетта Яновна. И Семён Иванович вернулся в дом если не триумфатором, то уж со щитом точно.

Через какое-то время, пообвыкнув, он с удивлением понял вдруг, что всё более вписывается в тональность отношений даже с чопорными подругами своей хозяйки. Собственное, так сказать, место его задевало только в первые посещения ими Виолетты Яновны. Он был представлен им как дальний родственник. Это его коробило недолго, он свыкся со своим положением довольно скоро. Его забавляла даже двусмысленность отношений с богатой хозяйкой.

Держа левою рукой чашечку с кофием, голубую, с золотой окаёмкою, Виолетта Яновна правою рукой подносила ко рту, аккуратно откусывая, булочку с марципаном. Согнутые в коленях ноги приподняли краешек атласного одеяла, и Семён Иванович, присмотревшись, разглядел обнажённое бедро и край скомканного пеньюара. Сглотнув слюну, он перевёл взгляд на стену справа. Верхний край гобелена провис полукружными складками, отчего верхняя часть изображённой красавицы, владелицы длинных ног в сандалиях, оплетающих до колена ремешками, укоротилась, потеряв привлекательность. У любившего порядок во всех проявлениях Семёна Ивановича разом подпортилось настроение. Вздохнув, он стал разглядывать геометрические, неправильные какие-то, цветные узоры на белом ковре под ногами.

Поставив на поднос пустую чашку и положив туда же, промокнув уголки губ, салфетку, Виолетта Яновна, ласково улыбнувшись, попеняла Семёну Ивановичу:

— Что случилось, дорогой друг? Такая рань, вы застали меня ещё в постели.

«Ничего себе рань, — подивился Семён Иванович, — когда же подружки покинули тебя, золотко?» И заговорил ласково:

— Прости меня, радость моя, но случилось нечто, о чём я, долго думая, решил сказать вам. Сказать о том, что мне стало известно несколько дней тому назад.

— Вы меня интригуете, Семён Иванович. О чём это вы?

— Виолетта Яновна, я узнал о деянии, автором которого был ваш покойный супруг Фёдор Павлович…

— Ах, это! Тут вы не сможете удивить меня ничем, Семён Иванович.

— Простите, дорогая, что я перебиваю вас! Но я расскажу вам о случае…

— Семён Иванович, простите и меня тоже, но я хочу вам сказать, мой милый, что вы понуждаете меня сказать вам то, о чём бы я не хотела говорить…

— Виолетта Яновна! — загорячился Семён Иванович.

Виолетта Яновна, прикусив губу, слушала молча, а Семёна Ивановича понесло:

— Фёдор Павлович в ваше отсутствие, будучи не ограниченным в расходах, вёл… э-э-э-э… э-э-э-э… Вращаясь в кругу себе подобных, известных, знатных людей города, устраивал в этом доме…

— Семён Иванович! — сверкнула глазами Виолетта Яновна.

— Да, да! — без запинки продолжил Семён Иванович, в котором, должно быть, заговорил некстати классовый эгоизм. — Всякого рода званые вечера, банкеты. Множество соискательниц приключений. Об этом говорил весь город, Виолетта Яновна! И Фёдор Павлович…

— Ах, это! — рассмеялась Виолетта Яновна. — Знайте же, Семён Иванович: наш брак не был обузой для нас обоих. До меня, когда я была за границей, доходили рассказы моих друзей об интрижках, которые позволял себе Фёдор Павлович. Но я закрывала глаза на эти шалости.

— Что?! — встал с диванчика Семён Иванович, у которого, «закипев, сорвало крышку». — Вы называете это шалостью?! Я не знаю, насколько искренними были ваши информаторы, когда случилось злодейство, автором которого был ваш супруг, Фёдор Павлович Зотов…

— О чём это вы, Семён Иванович? — побледнев, севшим голосом спросила Виолетта Яновна. — Вы пугаете меня, дорогой.

— Да, Виолетта Яновна! Случилось ужасное. Фёдор Павлович положил глаз, воспылав похотью, на молодую девушку, почти девочку, служащую прислугою в этом доме… У неё был жених, был назначен уже день свадьбы…

— Господи… — пролепетала догадливая Виолетта Яновна.

А Семёна Ивановича, не задумывавшегося о последствиях, несло и несло. Вспомнилась больно вдруг его украденная любовь, робкая, с ямочками на щёчках, такая юная… Подавив тягостные воспоминания, Семён Иванович закончил с жаром:

— И Фёдор Павлович добился своего, взяв девушку силой!

Тут он взглянул на Виолетту Яновну и испугался: она сидела уже на краю постели, опустив ноги с круглыми коленками на пушистый ковёр, а на лице её были написаны такие горечь и страдания, что Семён Иванович не признал её сразу. Глаза её были наполнены слезами, которые текли по щекам, и Семён Иванович разом пришёл в себя, подумав, что надо бы помягче, что ли, но успокаивать не стал. Решил — лучше не мешать, пусть выплачется. Ему стало скучновато. А богатая вдова порочного супруга всё ещё исходила слезами, и сморкалась, и вытирала глаза салфеткой. Закончив наконец, аккуратно сложила её, положила на край столика и, построжав, глянула на ждавшего чего-нибудь, недавно приобретённого родственника.

— Сеня, прошу тебя, найди её! Я сделаю всё, чтобы смыть этот тяжкий грех Фёдора Павловича. Прошу тебя! Бедная девочка! — из её глаз вновь хлынули слёзы.

Семён Иванович, покинув утомлённую рыданиями Виолетту Яновну, неторопливо шёл вторым кругом, огибая большую клумбу в центре усадьбы, вспоминая беседу с Силычем двумя днями позже отъезда Серафима домой. Соболезнуя доброму парню, смаковали настойку на мухоморах по рецепту Якова Силыча, и сошлись без споров, с уточнениями обеих сторон, что терпение масс, по выражению, вычитанному Силычем из газеты, истощилось, и в связи с этим решили, что наказание, понесённое Зотовым за совершённое злодеяние, до смешного незначительно.

Расстались поздно. Семён Иванович, плохо спавший ночь, решил поутру, что за грехи супруга должна понести укоризну и Виолетта Яновна. А почему бы и нет? «Яблоня от яблони…» И пошёл разъяснять ей свою позицию по этому вопросу. А уж о том, как повернулся разговор, спросить надо Виолетту Яновну… И сейчас, перебирая в уме подробности разговора, Семён Иванович пришёл к выводу, что результат его социально уж точно справедлив! И на том Семён Иванович успокоил совесть и сам успокоился.

В полной темноте едва не проехали калитку, и не успели спешиться, как из разросшегося куста кинулся человек. Кисмет фыркнул и метнулся в сторону. Есаул среагировал молниеносно — успел натянуть повод и нанести мощный удар по голове напавшего. Тот рухнул навзничь и заголосил жалобно:

— Господин есаул, это же я, Павлуша!

— Мать твою! — рявкнул Фрол, с лязгом загоняя шашку в ножны. — Ты што творишь?! Ведь если б не есаул, я б тебя распластал надвое!

Ведя коней в поводу, пошли к дому, следом — Иван Заглобин, поддерживая спотыкающегося Павла.

Корф лежал в постели, подпёртый грудой пуховых подушек. Левая рука — на перевязи вокруг шеи. Увидев вошедших, виновато улыбнулся.

— Как рука? — сел на подставленный табурет Евгений Иванович.

Корф осторожно пошевелил пальцами.

— Всё будет хорошо! — успокоил его Зорич. — Кого брали-то, Исидор Игнатьевич? Астафьева, да?

— А что, в управлении деталей ещё не знают?

— Наверняка нет. Мне дежурный сказал лишь, что была стрельба и ты ранен. Мы все сразу — сюда.

— Если бы только стрельба! — возмутился Исидор Игнатьевич. — Он ещё одного моего ранил в плечо. Меня отпустили, а его положили в госпиталь.

— А кого это?

— Ты его знаешь. Никифоров, Агей.

— Надо же, такой опытный, — покачал головой есаул.

— Этот чертяка нас раскусил сразу и давай палить! С двух рук сразу! Он же ещё двух рябовских положил. Те пацаны, правда, по мобилизации.

— А что ж нас не взяли?

— Рябов не хотел делиться лаврами. Вот и опростоволосились!

— Да, Астафьев — это серьёзный мужик.

Есаул подумал: «Если бы не его делишки с Александром, я бы его тогда не отпустил».

Вокруг хнычущего Павла хлопотала Светлана Васильевна.

— Как ты, Павел? — повернулся к нему Зорич.

Светлана Васильевна отняла руку с пятаком от заплывшего, в пол-лица, глаза пострадавшего и уважительно заметила:

— Ну и рука у вас! Прямо Илья Муромец какой! Слава богу, по лбу получилось, а то мог всех зубов лишиться!

И назидательно сказала Павлу:

— Чо ноешь-то, слышал, что я сказала?! Ты ещё благодари Евгения Ивановича, что он тебя уродом не оставил, что легко отделался.

И, чтоб запомнилось наверняка, шлёпнула детину по затылку. Не зная, куда деться от такой похвалы, разом вспотевший Зорич счёл за лучшее раскланяться.

— Вот уж нет! — оставила Павла Светлана Васильевна. — Когда это от меня кто так просто уходил?! Раздеваться — и к столу! А ты, Павлуша, в погреб, сам знаешь за чем. Ничего, ничего, и с одним глазом не заблудишься!

Дружное пение тёплой компании долго разносилось по околотку. Пели и хором, и как придётся. В разноголосицу мужских басов подбадривающе, высоко врывался голос неутомимой Светланы Васильевны. Перепели всё: и русское донское, и братское черноморское. Увлечённый общим порывом есаул едва рискнул порадовать друзей парижским шансоном из репертуара Аннушки, уважающей всё французское, начал, да забуксовал в произношениях, в прононсах этих, смутился и притих. А вот Фрол Иванович — тот спел, даже не зная содержания, татарскую песенку из репертуара прабабушки Федьки Болдырева, друга детства, нехристя татарского. Хор затихал по одному. Продержавшийся дольше всех Фрол заметил наконец это и, решив, что один в поле не воин, поступил как все. К обеду каждый встал там, где пел. Опохмелились, чем бог послал, не закусывая — кусок в горло не лез, — и в дорогу, пожелав оставшимся всего наилучшего. Отъехали, пряча глаза друг от друга, но соблюдая ранжир: есаул, Фрол Иванович и замыкающим Иван Заглобин.

С полудня вчерашнего дня буйный ветер со стороны северных гор — предвестник осени — колобродил один по городу. Гнул деревья и с треском швырял на землю обломки их. Занудно гремел железом крыш, а натешась, срывал листы и носил по воздуху. Редкие прохожие, которых нужда выгоняла на улицы, спешили покинуть открытые места и, гонимые разыгравшейся стихией, укрыться под защитой стен. Усиливая сумятицу, суматошно неслись, обгоняя друг друга, по серому небу стаи грязно-фиолетовых туч, и где-то далеко в глубинах их раскатывались, затихая, отголоски грома. Сквозь рёв ветра, едва слышные, доносились долго безнадёжные гудки терпящего бедствие судна. Исчезли они лишь к вечеру, когда стих ветер и солнце золотым диском окунулось в бездны морские. В небе замерцали одна за другой робкие звёздочки, и мир божий объяла привычная тишина и покой.

Безмятежно спавший есаул, удобно устроившись в глубоком кресле, положив на подлокотники сильные руки в подвёрнутых рукавах белой сорочки, ритмично дышал широкой мускулистой грудью. В неярком свете поставленной на стол лампы серебряно поблёскивал нательный крестик, а Диана, едва дыша, смотрела в лицо любимого человека. В ореоле тёмно-русых волос — крутой лоб, под густыми бровями — провалы спящих глаз. Аккуратно подстриженные усы, не скрывая линию сжатых губ, обозначили овал волевого подбородка. Она смотрела на него, а мысли о прошлом не давали ей покоя. «Боже мой, — думала она, — ведь прошло так много лет, а он всё тот же! Ведь и тогда, при первой встрече, я почувствовала его характер, сильную волю. А ещё в нём было то, что покорило меня, — нравственная чистота, которая напрочь отсутствовала в театральных куклах, окружающих нас. Его, без сомнения, ожидало большое будущее, а я… я сломала ему жизнь, — терзалась она. — Он понимает это и не простит меня. Ведь он просто ушёл тогда и исчез из моей жизни. Лишь через несколько лет, похоронив Петра, я смогла разыскать его и узнала, через какие испытания прошёл он, мой милый. А каково пришлось мне? Последние годы жизни с мужем — сплошная мука. Все осуждали меня, обвиняли в том, что я соблазнила Евгения. И многие из живущих в похоти и лжи — даже они отвернулись от меня. Никому не понять, что было со мной тогда. Я просто ничего не могла поделать с собой, это было как вихрь, и он поглотил меня, а потом оставил на память о себе седую прядь. А ведь мне было тогда едва за двадцать. — Из глаз её потекли слёзы. — Но всё же, господи, — вытирая их, думала она, — я благодарна тебе за то, что он был в моей жизни».

По лицу есаула словно пробежала тень, у него дёрнулись брови и широко, не мигая, раскрылись глаза.

— Боже, — проговорил он удивлённо. — Это ты, Диана. Как?

— Да ведь ты всё такой же бесшабашный и забываешь закрывать входную дверь, — улыбнулась она и, смахнув ладошкой слёзы с ресниц, кинулась головой, накрывшись волосами, в его колени.

А потом они лежали опустошённые, слушали звуки дождя и думали каждый о своём, но об одном и том же. Зорич лежал на спине, а она — головой на его согнутой руке, смотрела на него, сдерживая дыхание, и думала: «Вот он, так близко. Как я счастлива! Через столько лет он всё же любит меня! Я это чувствую. А какое у него мужественное лицо, лицо воина, а я ведь помню его и другим, в той, прошлой жизни. Столько лет мы были далеки, и меня всегда мучило чувство вины за его загубленную жизнь. А теперь он рядом. Господи, неужели это не сон?» Она крепко прижалась к нему и замерла, счастливая. А есаул лежал, закрыв глаза, вдыхая такой далёкий, но не забытый запах её волос. Вспомнилось, как говорила она о своих духах, смеясь, счастливая, в той жизни, которую он тщетно старался стереть в памяти столько лет: «Ты не спутаешь меня ни с какой другой, это мои любимые!»

«А теперь она рядом, и всё встало на свои места. Не надо больше терзаться и лгать себе. Ведь я любил её всегда, и она меня любит». Свободной рукой он приподнял за подбородок её напрягшееся лицо, глядя в напуганные глаза, сказал тихо: «Радость моя» — и поцеловал её губы. Диана, всхлипнув, не сдержала слёз и, прикрывая лицо руками, зарыдала, содрогаясь. А потом они сидели рядом, поджав ноги по-турецки, как говорила она когда-то, и пили вино. А когда за окнами забрезжил рассвет, Зорич затушил лампу, открыл дверку секретера, выдвинул ящик и, достав брошь, на ладони поднёс её Диане. Она, поставив рюмку, воскликнула:

— Слава богу, нашлась! Но где?! Как она попала к тебе? Взяла её в руки, разглядывая.

— А я вспомнила, что её нет, в начале лета. Откуда она у тебя?

У Зорича отлегло от сердца.

— Я нашёл её у тела убитого Зотова.

Она ошеломлённо выговорила, побледнев:

— Да ладно, быть того не может!

Евгений, сев рядом, взял её руки в свои:

— Послушай меня, вспомни, где ты могла её оставить.

Она посмотрела на него сердито и отняла руки:

— Ты же знаешь меня, я никогда не была растяпой! Я надела её в последний раз на рождественский бал у губернатора. Я помню даже, что, снимая её, уколола палец. А когда я обнаружила её пропажу, я не стала раздувать скандал, даже зная, что это очень дорогая вещь. Я не хотела портить отношений с близкими людьми, выказывая им свои подозрения. Вот и всё.

— Дорогая, до времени никогда и никому не говори о броши. Забудь её на время. Люди, которые пошли на убийство Зотова, разом избавятся от тебя, и я не смогу помочь тебе. Договорились?

— Да, конечно.

Диана пожала плечами.

— Ты же знаешь, я не трусиха, но это настораживает меня. Брошь подкинули, это ясно. Но кто хочет связать меня с убийством Зотова?

— Диана, дорогая, в комнате, где его убили, пахло твоими духами. Там были две женщины.

— И что? — Она подняла глаза. — Духи дорогие, редкие, но бывает, что вкусы совпадают, но никто из моих знакомых не пользуется такими. Я предложила их Кларе, ты её знаешь, жена губернатора, но они не подошли ей. Да, я ещё как-то надушила ими Гертруду, но она сказала, что они слишком слабенькие и не перекрывают запах её любимого вина.

Оба рассмеялись дружно.

— А теперь, мой милый, мне пора уходить. Я не хочу тебя компрометировать, не хочу, чтобы меня застали в доме в такой час. Ведь я узнала, что прислуга не живёт здесь, а приходит с утра. Ты извини меня, дорогой, — она мило улыбнулась, — пришлось навести справки, прежде чем решиться на визит к тебе.

Есаул рассмеялся раскатисто и поцеловал её пальчики.

— Ты не беспокойся, я доберусь до своего дома без проблем — на перекрёстке меня ждёт авто, я предупредила шофёра, что могу задержаться надолго, и я ему хорошо заплатила авансом.

Зорич не смог удержаться от смеха, а она, собравшись, прижалась к нему и, поцеловав, сказала, прощаясь:

— Меня не провожай даже до калитки, сам знаешь, как злы языки. До встречи, мой милый! — и вышла из дома.

На требование Корфа «срочно ко мне, срочно» Евгений Иванович обронил коротко «иду», положив трубку телефона, встал из-за стола и, одёргивая на ходу китель, пошёл к двери. О чём это он — «бросай все дела»?

В кабинете спиной к есаулу сидел на стуле перед столом Корфа плотный, в коричневой куртке и таком же картузе, широко расставив ноги в сапогах с лакированными голенищами-бутылками, человек, никак не отреагировавший на приход Евгения Ивановича. Даже головы не повернул. До есаула донеслись последние слова Корфа: «…никуда. Дело срочное». Человек встал, неловко откланялся головой на толстой шее и, покосившись на есаула, широко зашагал к выходу. Зорич успел разглядеть раскосые восточные глаза, нос пуговкой и клин иссиня-чёрных волос из-под козырька картуза. На его вопросительный взгляд Корф, бросив коротко: «Наш человек», протянул из-за стола, развернув, газету со словами: «Садись, читай!» — и нервно забарабанил пальцами по зелёному сукну стола. В нижнем углу, рядом с фото человека в офицерском обмундировании, подчёркнутое красным карандашом: «Прошло немало времени, а дело, о котором, с задержкой после случившегося, писалось очень скупо, как стало известно из проверенных источников нашему корреспонденту, „надёжно" застряло в категории расследования, и не потому, что загвоздка в огромном количестве версий, а дело в персонах, которые причастны к этому. Тут и какая-то таинственная столичная дама, коммерческие дела которой в приморском городе старательно оберегают власти города, и знаменитость местная, грабитель Астафьев, до которого руки не дотягиваются у здешних сыскных специалистов, должно быть, в силу личных знакомств и общих интересов».

Последнюю фразу Евгений Иванович прочитал вслух и обратил удивлённый взгляд на Корфа.

— Да, да… Давай сюда эту мерзость, — грубовато ответил Корф и протянул руку.

Есаул вспыхнул было, но сдержавшись, бросил газету на стол перед Корфом, который потёр виски пальцами и повинился:

— Извини меня, Евгений Иванович, был я у Загоскина, а тот — у головы. Там собрались и Рябовские, и от нас — Жлуктов. Пожалел я тебя как бы, — невесело засмеялся Исидор Игнатьевич, — не дал дочитать всё, а там самая гнусность на обороте прописана. Все мы там. Спасибо, хоть не пофамильно. Чёрт бы их всех!» — выругался самым страшным из личного арсенала добряк Корф.

Молчали недолго.

— Евгений Иванович, — начал Корф, — а теперь садись поближе, слушай внимательно, запоминай — наши дела посерьёзнее будут.

К вокзальной площади, пыльной, обсаженной по периметру скудно молодыми деревцами и пнями спиленных зачем-то, должно быть, громадных деревьев, подъехали задолго до поезда. Уселись на свежесработанную, пахнущую едва высохшей краской скамью с неудобной спинкой. Через одну, пустую, сидели красивая, похожая на цыганку, женщина и франтовато одетый мужчина. До Зорича донеслось сказанное мужчиной:

— Хватит, Ванда, перестань! Ну же!

Перехватив взгляд есаула, мужчина с волевым, жёстким лицом и, должно быть, очень высокий, как подумал есаул, бросил поразивший Евгения Ивановича, злобный взгляд в его сторону. «Чего это он?» — подумал про себя Зорич и едва не рассмеялся, но вовремя одумался. Чтобы отвлечься, стал разглядывать Ивана. Да, прав был Корф: как его ни одевай — всё равно казак. Из-под картуза во все стороны лохматились завитушки пышной шевелюры, усы — до шеи, в кольца. Ладно хоть серьгу снял, необходимость которой разъяснял, вспомнилось, Корфу озадаченный его непонятливостью Фрол Иванович. А так, впрочем, не приглядываясь, можно и не разглядеть в нём казака. «А сам-то я!» — едва не рассмеялся есаул. Один в один. Только масть другая.

На Иване куцый пиджачок, из рукавов которого торчали внушительные, в дядю, кулаки.

— Пиджачок цвета непонятного, а это и хорошо! — сказал Корф. — Так неприметнее.

Бледно-синяя косоворотка, коричневые брюки заправлены в яловые сапоги с подковками на каблуках.

— Да, — согласился с Корфом есаул, — вот только усы, но уж это — как оно есть.

Сам одет — будто бы купец, не шибко богатый, из провинции. В поддержку версии — жилет и из кармашка — толстенная золотая цепь. «Одеяние непривычное, да бог с ним, потерпим. А вот голод не тётка», — подумал есаул.

— Иван!

Задремавший Иван открыл глаза после второго оклика. «Не выспался, — подумал Евгений Иванович. — Я тоже. Да и какой там сон — в гостинице с клопами».

— Пойдём в трактир. Пообедаем.

Иван согласно кивнул головой и встал, подхватив на плечо лямки вещевого мешка.

Трактир оказался на удивление чистым и вкусным, как подумал после стола Евгений Иванович. Вышли на крыльцо. Есаул расстегнул сюртук неловко, усмехнувшись, потянул из жилетного кармашка часы. Щёлкнул крышкой. Посмотрел на римские цифры. Рано, а заняться нечем.

— Пойдём, Иван, на нашу скамейку. Жаль, хлеба не захватили голубей покормить, вон их сколько.

— Не-е, Евгений Иванович, я прихватил.

Уселись на ту же скамью, другая уже была пустой. Иван вытащил из кармана большой ломоть. Голуби налетели большой стаей вперемежку с суетливыми воробьями.

Долгожданный поезд подошёл, когда заходящее солнце уже отметилось красным в окнах домов. В тесном купе Евгений Иванович устроился у окна, а саквояж затолкал под ноги. Иван сел рядом, положил для сохранности вещмешок на колени, а то вдруг уснёт и сопрут. Перрон опустел, и на громкий сигнал кондуктора паровоз отозвался сипловатым натужным звуком, вагон нервно содрогнулся, всё, едва различимое в сумерках за окном, поплыло назад. Поехали. В щели приоткрытого окна заколыхалась занавеска в клеточку, пахнуло холодной сыростью. Надсадный перестук колёс, набираясь лени, поменялся на убаюкивающую, будто колыбельная песня, мелодию, и все как один, не сговариваясь, заклевали носами. Их разбудило властное «Господа, приехали!». Ничего не соображающие толком, на подгибающихся ногах, широко, без стеснения позёвывающие, толкнув половинку каких-то тяжёлых дверей, они оказались в помещении небольшого зала, едва освещённого несколькими светильниками.

Зорич, разглядев в углу какую-то фигуру, направился туда, а Иван, обходя скамьи, на которых спали люди, вышел на привокзальную площадь искать извозчика.

За столом, где аккуратно, рядками и стопочками — газеты и журналы, на стуле с подлокотниками сидел ветхозаветный старичок. В тёплой безрукавке — должно быть, жена вязала, а может, дочь, умилился есаул — с шарфом на шее, в очках, наклонив голову к плечу, спал, должно быть, не иначе. Когда же Зорич, потоптавшись, решился всё же разбудить его, тот помог ему, да так, что бравый есаул вздрогнул от его резкого, скрипучего:

— Я не сплю, сударь. Я оберегаю глаза. Я слушаю вас, что вам угодно?

С облегчением передохнув, не совсем пришедший в себя Евгений Иванович с несвойственной ему робостью, удивляясь себе, попросил:

— Пару газет.

— Что? — изумился старичок. — Пару газет? Вам что, селёдку завернуть?

— Нет, — озлился на себя Зорич, — для чтения.

— Боже, боже мой! Газеты — для чтения! Да всё, что напечатано, — это для чтения. Это знает уже даже моя младшая внучка. А она, сударь, представьте себе, едва научилась складывать кубики. Молодой человек, я вижу в вас, простите меня, недостаток образования. Я полагаю, у вас было трудное детство. Только это в моих глазах прощает вас.

Потерянный Евгений Иванович чувствовал себя, как никогда до сих пор, полным дураком, наливался стыдом и злобой. От скрипучего голоса старика зашевелились, закашлялись люди на скамейках.

— Мой юный друг, важна не газета, а тема в ней! Каждый человек — индивид, тем — много, но большинство из них — просто бред, никому не нужный хлам!

Кто-то из разбуженных пришёл на помощь есаулу, потребовав немедленной тишины. Оробевший вития полушёпотом, поманив рукой Зорича, привстал со стула, спросил наклонившегося Евгения Ивановича в ухо:

— Так что за газеты? Скажете, да?

— Местную и центральную, — с облегчением доложил Зорич.

— А центральную — это что? Губернскую?

— Нет, столичную!

— Какую всё же, сударь?

— Любую, чёрт побери, — заскрипел зубами Зорич.

Выскочив наружу, Евгений Иванович шумно выдохнул, расправил скомканные в кулаке газеты, аккуратно сложив, сунул во внутренний карман куртки. Постояв, неслышно успокаивая себя нехорошими словами, посмотрел вокруг. Привокзальная площадь, едва освещённая спрятанной тучами луной, светлела кое-где лужами только что кончившегося дождя. У одинокого фонаря в начале улицы Евгений Иванович разглядел экипаж и не торопясь, стараясь успокоить уязвлённое самолюбие, направился туда. На козлах сидели двое. «С чего бы это?» — подумал есаул, усаживаясь в пролётку. Всё стало ясно, когда Иван грозно рыкнул «Ну!» и тот, что поменьше габаритами, тронул лошадь вожжами, а другой, ражий, втянул голову в плечи.

— Что, Иван, обидели? — засмеялся Зорич.

— Ну да. Вот ентот вот! Да я его и не очень, ей-богу, Евгений Иванович! — стал оправдываться Иван, вспомнив вдруг наставления Фрола Ивановича: «Не обижай слабых, грех это».

«Господи, неужто нагрешил?» — огорчился Иван и прочитал покаянную.

У гостиницы прощались долго. Евгений Иванович терпеливо прохаживался взад-вперёд, а Иван положил обе руки на плечи ражего, стараясь, чтобы не бередить сердце, не смотреть на запухшее, сплошь в синяках и кровоподтёках лицо, внушал доходчиво терпеливому, дрожавшему мелкой дрожью собеседнику:

— Вот ведь оно как, пострадал ты, это да, а за што? За дело? А какое ж это дело, срамота сплошная! Вот меня с детства учили: не бери чужое, грех это. А ты? И меня ведь в грех ввёл, оно надо мне — кулаками махать? — оправдывался, жалея и себя тоже, Иван.

«Господи, — думал про себя Евгений Иванович, прислушиваясь, — как дети!»

— Вот возьмём казаков… — продолжил Иван, но, услышав покашливание есаула, запнулся. — Это я к примеру. Вот они за бога, царя, отечество кровь проливают. А ты? Ну? Што молчишь? Вот што я тебе скажу на прощание. Ты уж меня прости, рука у меня тяжёлая. Вот и дядя Фрол мне всегда говорит: «Вань, не балуй!» Ну, я, понятное дело, держусь, но иногда… Сам вот видишь.

— Да уж, — закивал, соглашаясь, ражий, — рука у тебя — дай бог каждому!

Довольные, они обнялись и расстались друзьями.

Между ног казаков суетливо прошмыгнула кошка, растаяв неясной тенью в окружающем полумраке.

— Тьфу, чертяка! — ругнулся едва не наступивший на неё Иван Заглобин.

Шагнув за порог, огляделись. Лишь один дальний левый угол скорее небольшого зала, чем большой комнаты, был освещён тускло светом поставленной на стол лампы. Рядом в кресле сидела закутанная в платок женщина.

— Проходите, господа, прошу вас! — низким голосом проговорила она.

— Простите, сударыня, за столь позднее посещение. Нельзя ли снять у вас на несколько дней комнату?

— Ну почему же нельзя, можно.

Она сняла очки и положила на стол с колен большую книгу. «Брокгауз» — удивился Евгений Иванович. Он видел такую на «запрещённой» полке в доме дяди. «Рано тебе голову такими мудрёностями забивать. Подрасти надо!» — говорил он тогда. Евгений Иванович почувствовал невольное расположение к этой, должно быть, по меньшей мере начитанной, образованной женщине. Смущаясь неудобством собственной просьбы, проговорил, запинаясь:

— Прошу извинить меня ещё раз, но… обстоятельства. — Евгений Иванович горестно развёл руки в стороны. — Понимаете ли, сударыня, мы голодны, а на пустой желудок, пардон, знаете ли, дурные сны снятся.

Женщина очень искренне и весело, откинув голову назад, рассмеялась, и Зоричу она показалась не такой строгой, какой была в очках, и враз помолодевшей даже.

— Не беспокойтесь, господа, у меня в гостинице ещё никто не умер с голоду. Пойдёмте со мной, я покажу вашу комнату. И пока вы приведёте себя в порядок, я соберу на стол.

Комната один в один как та, на прииске. Даже обои, показалось, с теми же цветочками. Только вместо одной две кровати, тот же шкаф и рукомойник в углу. Казалось, выгляни в окно, а там такие же кусты и кой-какой газончик с пощипанной курами зеленью. Отужинали холодным цыплёнком, свежей брынзой, зеленью, пшеничным хлебом из домашней печи.

— С корочкой! — восторгался Иван.

Запили всё густым тёмно-красным вином. И всё в компании с милейшей Софьей Андреевной. С благодарностью к хозяйке недолго вспоминал нюансы чудного вечера растроганный Евгений Иванович, пока его, уткнувшегося носом в подушку, не сморил сон.

К полуночи загремел гром. Всю ночь бесновался ветер, стучал струями воды в окно, а к утру всё стихло.

Проснувшись Евгений Иванович глянул на часы. Завтрак проспали, а к обеду можно не спешить — время позволяет, да и есть-то, впрочем, не хотелось. Тут же вспомнился поздний ужин и премилая хозяйка. Обещала кормить и впредь, так у неё заведено и включено в стоимость, но строго по расписанию и без опозданий к столу. Евгений Иванович посмотрел на Ивана. Спит неслышно, положив, как ребёнок, на ладонь усатую физиономию. Подумалось: «Славный всё-таки и надёжный парень Иван Заглобин». Повалявшись с полчаса, разбудил Ивана, встал и, приведя себя в порядок, вышел в зал. Софьи Андреевны в кресле не оказалось. На четырёх столах в ряд молодая девица в белом фартучке расставляла посуду к обеду. Она, обернувшись к Зоричу, сделала книксен и вежливо улыбнулась. Есаул, помаявшись на месте по выскобленным добела широким плахам пола, прошёл и уселся на диван в левом углу от входа и принялся разглядывать освещённый через широкие окна гостиничный зал. Обежал глазами противоположную стену. Кресло Софьи Андреевны, рядом столик на косолапых низких ножках, стойка портье, дверь, из которой он вышел в зал, и рядом другая, широкая, открытая филёнчатыми половинками вовнутрь. «Эта, должно быть, в хозяйственную часть дома», — едва успел подумать Зорич, как скрипнула входная дверь и кто-то тяжело, по-медвежьи шагнул за порог. Есаул повернул голову и подобрался сразу. Исчезла праздная расслабленность, он сразу решил: вот он, связной, о котором говорил Корф, но он не сказал, — почуяв недоброе, сжал губы есаул, — что это будет он — тот самый кореец. А таких ошибок Исидор Игнатьевич не позволял себе никогда. Не заметив есаула, тяжеловесно раскачиваясь, кореец прошёл к стойке портье. Послышалось мелодичное треньканье звонка. Появившаяся Софья Андреевна, поздоровавшись с корейцем, приветственно махнула рукой Евгению Ивановичу. Обменявшись с корейцем парой фраз, Софья Андреевна показала рукой на Евгения Ивановича. Кореец неуклюже, всем телом повернулся и неторопливо зашагал к Зоричу. Поравнявшись, он, не присаживаясь, заговорил:

— Вы помните меня, господин офицер? Мы встречались у Корфа. Я ограничен по времени, буду краток. Завтра в два часа пополудни к вам придёт человек и доставит вас в нужное место. Там будет встреча людей, интересующих Корфа. Поедете верхами налегке.

— Нас будет двое, — вставил есаул.

— Ну да, — не понял кореец. — Нас будет двое — я не один. Нужны две лошади.

— Извините меня, я понял. Будут две лошади.

— Хочу ещё сказать, что они нужны Корфу живые, а люди они смелые. Но, — осклабился кореец, — не мне вас учить. Желаю удачи!

Круто повернулся и исчез за входной дверью.

Обедали молча. Есаул сосредоточенно поглощал содержимое тарелок. Иван, глянув пару раз на есаула, не произнёс ни слова. Зорич сказал лишь «Мерси» и улыбнулся Софье Андреевне, подошедшей к ним справиться, довольны ли они обедом. Отобедав, они вернулись в номер. Иван, оседлав стул, терпеливо сопровождал глазами мерно вышагивающего взад-вперёд есаула. Ждал. Понимал: что-то не так, что-то случилось. Сев на кровать напротив, Евгений Иванович посмотрел на Ивана отсутствующим, чужим взглядом и тут же смягчился лицом, разошлись брови, весёлой искоркой блеснули глаза. Иван переживает — враз понял, чутко уловив его состояние. Блеснули под русыми усами зубы. Зорич, улыбнувшись, сказал весело:

— Предлагают сыграть в подкидного дурака, оставив козырей себе, Иван Заглобин! Что ж, сделаем им приятное, уважим. Ведь и мы не лаптем щи хлебаем, не так ли, Ванюша?!

И тут же насторожился. Посмотрел на дверь, прижал палец к усам и глянул на Заглобина. Какой-то непонятный звук привлёк их внимание: не то стук какой-то странный, боязливый, не то поскрёбывание. Да ладно, засомневался Зорич, откуда он здесь-то?! Но сказал громко:

— Войдите!

Выждав театральную паузу, в щели приоткрытой двери показалось лицо, а потом в широко распахнутой — и сам Шалыгин. Удивлению казаков не было предела, оно вырвалось из груди очень сдержанного Евгения Ивановича весёлым смехом и словами:

— Быть того не должно, но ведь это ты, Семён Иванович?! Каким сквозняком тебя занесло, друг любезный?

Удивление было столь велико, что кинулись обниматься. Потискав в объятиях и наградив шлепками по тощей спине, Семёна Ивановича усадили на стул, стали расспрашивать:

— Как добрался? Неужто Корф прислал?

— Да, — расправив помятый на радостях новый сюртук, подтвердил Семён Иванович. — Исидор Игнатьевич направил в подкрепление.

— Вот оно как?! — съёрничал есаул и поскрёб затылок. — Знать, дело-то серьёзное!

— В детали не посвящён, но уверяю вас: из того, что я узнал и услышал, дело, как пренебрежительно назвали вы это происшествие, от которого все начальствующие города ходят задом наперёд и в которое даже персоны повыше вовлечены, — Семён Иванович строго, по-менторски глянул сначала на Евгения Ивановича, а потом и на Заглобина, — один бог знает, чем закончится! У Загоскина и Корф, и Рябовские, даже ночью лампы жгут! Вот так-то! — закончил обиженный Семён Иванович и добавил, извлекая из нагрудного кармана казённый конверт: — Это вам, Евгений Иванович, лично в руки, так и было сказано. Что я и исполняю. Будьте любезны.

Есаул, отойдя к окну, вскрыл конверт, развернул исписанный скудно несколькими строками листок и прочитал:

«Евгений Иванович, человек, который доставит Вас на место „их“ встречи, — мой надёжный агент. Представится как Лев Силыч. В операцию по задержанию его не вовлекать. „Их“, ради бога, постарайся, дорогой друг, взять живыми, ведь и о „ней“, по подтверждённым данным, речь идёт. Будь крайне осторожен! Если подтвердится, не дай бог, один из них крайне опасен. Обнимаю крепко. Корф».

Евгений Иванович, прочтя письмо, сжал его в кулаке. «Надо же, верно я догадался. Лев Силыч! Ну-ну! Теперь легче. Знаю, кто есть кто!»

— Семён Иванович, мил друг! — вдруг вырвалось у Зорича. — А под окном-то такой знакомый автомобиль! Ты ничего не хочешь нам рассказать?

— Да, к сожалению, сюрприз не удался! — проговорил не сразу Семён Иванович, подойдя к Зоричу. — Маху дал. Старею. Нет бы узнать заранее, куда ваше окно выходит. Позвольте, Евгений Иванович!

Сыщик, раскрыв окно, громко свистнул. В распахнутой дверце автомобиля появился тот самый, узнал есаул, шофёр Виолетты Яновны и азартно помахал руками Евгению Ивановичу.

— Поднимайся, Фёдор! Захвати всё!

Из плетённого из лозы сундука выгрузили на стол несколько бутылок вина, какие-то соленья, мясо, колбасу. Принесли из буфета посуду, прихватили стулья. Приглашать Софью Андреевну есаул не решился — может нанести даме долго не заживающую рану. Что ни говори, одни мужчины, значит, не комильфо. За столом сидели без спешки, долго. После нескольких рюмок балагур Федя деликатно, не затрагивая тонких чувств Семёна Ивановича, рассказал несколько случаев из «дворцовой» жизни богатого семейства Зотовых, чем умело польстил самолюбию Семёна Ивановича, прозорливо предугадав в нём нового хозяина. Аналитик Евгений Иванович, уловив момент, когда у весёлой компании появилось «чувство локтя», ограничил себя парой рюмок вина, не желая перейти опасный порог, вспомнив вовремя, что завтрашний день должен подвести итог операции, которой, судя по всему, Корф придавал важное значение, тем более что она затрагивала и его интерес. Есаул стал исподволь, мельком, не желая смущать Семёна Ивановича заинтересованностью, наблюдать за развеселившимся, разомлевшим от прибауток хитреца Феди, невпопад хихикающим сыщиком. Он, как успел заметить Зорич, ещё не притёрся к своему изменившемуся социальному положению. К такому выводу пришёл Евгений Иванович, обратив внимание на то, что Семён Иванович повернул камень своего баснословно богатого подарка вдовы вовнутрь, к ладони. «Странно, — подумал есаул, — он что, Ивана стесняется или уже привычка появилась неконтролируемая?» Но, в общем-то, в Семёне Ивановиче уже заметна была, решил для себя Евгений Иванович, некая едва ощутимая в поведении вальяжность и барственность. Эти манжеты батистовой сорочки с дорогими запонками, пиджак из какой-то «лохматой», явно дорогой ткани. Последним доказательством, решил Зорич, служит платок, дорого благоухавший, которым Семён Иванович, не в пример компании, за отсутствием салфеток, очень показательно вытирал уголки рта. А ведь прежде-то, наверное, решил Евгений Иванович, пользовался тыльной стороной ладони или пальцами. «Грустно-то всё как, как грустно, — вздохнув, подумал есаул. — Ну да бог с ним, с Семёном Ивановичем, не он первый». Потеряв интерес к изучению изменившейся психологии сыщика, Евгений Иванович, терпеливо досидев до конца трапезы, взял за локоть Семёна Ивановича со словами:

— Завтра, дорогой Семён Иванович, хлопотный день. Нужно обсудить с тобой детали.

— Да-да-да, я понимаю, — отозвался Семён Иванович и в поисках чего-то зашарил по карманам. Не найдя ничего, сразу успокоился. Вспомнив что-то, со словами «Пардон, сударь!» обернулся назад, сказал:

— Фёдор, убери со стола.

И Зоричу:

— Прошу вас, я слушаю.

— Наверное, не здесь. Внизу в зале нам будет удобнее, да и надо переговорить с Софьей Андреевной на предмет вашего проживания в гостинице.

— Да, там удобнее, проходя ранее, я заметил в углу уютное местечко.

«Однако!» — поразился Евгений Иванович. Софью Андреевну застали очень кстати в её кресле у окна.

— Миль пардон, сударыня! — шаркнул подошвой галантный Семён Иванович. — Мне нужно снять в вашем отеле два номера на энное количество дней.

Когда Софья Андреевна подняла к Зоричу изумлённые брови, тот, скорчив гримасу, кивнул дважды. Софья Андреевна, премило улыбнувшись, сказала просто:

— Можете занять два соседних с номером Евгения Ивановича. Ключи в замочных скважинах. В платёж входит стоимость, кроме проживания, и питания также. Пожалуйста, не опаздывайте к столу.

Зорич привык уже к провинциальной простоте уклада гостиницы, да и Семёна Ивановича, похоже, всё устроило.

Сели на диван в противоположном углу. К удивлению есаула, в сыщике, должно быть, пробудилось что-то, пересилившее зов его нового житейского амплуа.

— Я слушаю вас внимательно, Евгений Иванович, — поторопил сыщик.

«Однако», — подумал про себя Зорич и сказал вслух:

— Где-то должна произойти встреча двух очень нужных Корфу, а значит и нам с вами, неизвестных людей.

— Где-то? Это как? — резонно поинтересовался Семён Иванович.

Есаул с удивлением заметил загоревшийся в глазах сыщика огонёк. Он был уже не расслабленным, как четверть часа назад, а собранным, готовым к делу.

— Завтра в два часа дня за мной заедет сюда, в гостиницу, кто-то, кто знает ответ на ваш вопрос, Семён Иванович. Я и Иван поедем на лошадях на место встречи.

— Ясно, Евгений Иванович, а что делать мне?

Зорич, положив руку на кисть сыщика, продолжил:

— Верхами, Семён Иванович, а это значит что? Встреча, о которой идёт речь, не в городе, но и вряд ли далеко. Это не оговорено — поедем налегке. Ваша задача, дорогой Семён Иванович… — сказал и удивился есаул: кулак сыщика сжался, он весь напрягся даже, это почувствовал Евгений Иванович. «Вот за что так ценит его Корф», — мелькнула мысль. И продолжил: — Вы должны сопровождать нас, насколько это позволит дорога, на вашей машине, так далеко от нас, что мы не должны вас видеть. Дальше — по обстоятельствам, возможно, без машины, один. Дело это, Семён Иванович, очень важное и рискованное. Сложность в том, что мы должны доставить „их“, „тех“, Корфу, лучше живыми. Вот такой расклад. Ваш Фёдор ничего не должен знать, он только исполнитель.

— Да ясно же это всё! — фыркнул сыщик. — Не в первый раз!

— Я должен так сказать, Семён Иванович, таковы правила.

До конца дня и в первую половину следующего отдыхали, не покидая гостиницы. Лишь Фёдор вышел наружу, загнал машину подальше от любопытных глаз за забор хоздвора. Бревно коновязи параллельно зданию, прямо перед окном номера Семёна Ивановича, было пусто. За два часа до назначенного времени, пообедав, собрались у Зорича. Фёдор сидел на стуле у двери и с удивлением наблюдал за происходящим. Семён Иванович, явившись раньше, успел переодеться по-походному. В клетчатой кепке с большим козырьком, в зелёном пиджаке с большими накладными карманами и грязно-серых брюках, длина которых была ограничена плотно облегающими икры полосатыми гетрами, в завершение — башмаки из жёлтой кожи на толстенной подошве. Окончательное уважение к хозяину Фёдор почувствовал, когда Семён Иванович достал откуда-то из-под пиджака, запустив руку назад, видавший виды, местами потерявший воронение револьвер и, крутнув барабан, спрятал его обратно. Фёдор сложил губы буквой «О», когда красавец Иван, играя желваками, подкрутил двумя руками в кольца кончики чёрных длинных усов, предлагающих устрашающим видом не беспокоить их обладателя, извлёк из-за голенища сапога большой нож и, выдвинув вперёд нижнюю челюсть, попробовал его остроту, срезав полногтя большого пальца. Евгению Ивановичу удивить Фёдора было нечем — он достал из саквояжа никелированный короткоствольный «бульдог», положил его в боковой карман пиджака, но что-то ему не понравилось. «Должно быть, тяжёлый, перетянул полу», — верно подумал Фёдор, потому что Евгений Иванович, подумав, тут же затолкал его за ремень брюк сзади.

Время текло нудно, медленно, пока Иван, смотревший, сидя на стуле, в окна, не сказал неторопливо:

— Приехал. Один. В поводу две лошади. Без подсумков.

Зорич, посмотрев на часы, сказал задумчиво:

— Интересно, ещё полчаса. Посмотрим, что будет, ждём здесь.

Ждать пришлось недолго. Через каких-то несколько минут поднялась наверх Софья Андреевна. Поздоровавшись и кинув взгляд на преобразившегося Семёна Ивановича, сказала есаулу:

— Евгений Иванович, там что-то странное: какой-то неприятный тип, от которого сохой пахнет, шумит, говорит, что не намерен ждать, что он прибыл по требованию. Вы не хотите мне что-то разъяснить, любезный Евгений Иванович?

— Простите меня, уважаемая Софья Андреевна, за то, что я явился невольно причиной вашего волнения. Это сейчас же будет исправлено.

Евгений Иванович улыбнулся в ответ на милую улыбку на враз подобревшем лице Софьи Андреевны и, глянув в сторону Ивана, чуть шевельнул бровями…

— Вы собрались куда-то, господа? — поинтересовалась Софья Андреевна.

— Вы угадали, сударыня. Небольшая деловая поездка с господином Шалыгиным.

Очень кстати вернулся Иван. Ненавязчиво улыбнувшись, Софья Андреевна со словами «Не буду мешать вашим сборам. Желаю удачи» вышла из комнаты.

— Ну что там, Иван? — повернулся Зорич.

— Да всё в порядке, Евгений Иванович, договорились враз.

— А это как? — улыбнулся Евгений Иванович.

— Да сразу — ткнул его в рёбра! Вот и сидит, молчит, скрючившись.

— Значит, так! — поменял строгим голосом тему есаул. — Неспроста за нами приехали раньше двух. Будем ждать, нам спешить некуда.

Спустились вниз, к коновязи. Глянули на лошадей, подтянули подпруги.

Выбравшись за город окраинной улицей вдоль ряда разномастных домов, въехали в редкоствольный сосновый лес грунтовой, в лужах дорогой. За полчаса движения — Евгений Иванович убедился в этом, взглянув на часы, — он, дважды оглянувшись, машины Семёна Ивановича не заметил. Посыльный приобвык, должно быть, к усатому соседу, тихо мурлыкающему что-то из народного песенного фольклора, и вёл себя спокойно, не выражая ни суетного беспокойства, ни молчаливой настороженности. Наконец он как-то неожиданно натянул повод, остановил лошадей и коротко произнёс:

— Приехали!

Дорога, почти прямая, шла на спуск. В полверсты она терялась, достигнув края большой поляны. Дальнейшее продолжение её влево пропадало из виду под кроной деревьев, а в начале её, в конце спуска, стоял большой двухэтажный дом. Рядом сарай, ещё какие-то постройки, и высоко к небу торчал журавль колодца. Высокая трава поляны не скрывала из виду аккуратные ряды пчелиных ульев. Вот оно как — пасека, догадался есаул.

— Расскажи-ка поподробнее, чей это дом и кто в нём сейчас, — повернулся к посыльному Зорич.

— Там сейчас, должно быть, Марат Сафарович, его жена, полковник, наш начальник.

— Стоп! — остановил его есаул. — Фамилию знаешь?

— Э-э… ну да, — поднапрягся посыльный. — Арсланбеков.

— Ясно! Ещё кто?

— Ещё этот, сын дяди, он инвалид, не ходит, брат полковника.

— Не понял! — сказал, теряя терпение, Евгений Иванович.

— Ты што?! Хвост овечий, толком объяснить не можешь?! — не выдержал и Иван.

— Объясни толковее, — наклонился к бедолаге Евгений Иванович, — сколько же там Арсланбековых.

Тот покорно, закрыв глаза, зашевелил губами:

— Три, это если не считать жену Марата Сафаровича.

Зорич остановил рукой рванувшегося к нему Ивана.

— Послушай, полковник, брат, а ещё-то кто?

— Как это кто?! Я же сказал — Марат Сафарович, он дядя Арсланбекова.

— Слава богу! — облегчённо вздохнул есаул. — Это всё?

— Ещё и Кимыч.

— А это-то кто?!

— Он друг Марата Сафаровича. Идрис рассказал.

— А это ещё кто?! — не выдержал Иван.

— А это, Ваня, надо думать, сын хозяина. Так ведь?

— Ну да, — успокоился посыльный.

— А ты-то сам кто, чин каков?

— Унтер я, — пояснил доходчиво.

— А звать тебя как, унтер?

— Михаил Евграфович я.

— Давно прибыл сюда, как, каким образом? — допытывался дотошно Евгений Иванович.

— Да уж три дня тому. Прибыли по реке, рейсом.

— А пристань где?

— Да недалече тут. Сюда на лошадях за час добрались.

— А лошади откуда взялись?

— Да встретили нас!

— Ясно! А теперь, Михаил Евграфович, повернём назад, дело у нас.

— Чего это вдруг? — побледнел посыльный и показал рукой вниз. — Я, может, поеду сам…

— Не бойся, Михаил Евграфович, ничего с тобой не случится.

— Ну если так… — покорился чужой воле Михаил Евграфович.

Машину нашли за холмами, за кустами, рядом с дорогой.

— Семён Иванович, дорогуша, меняй форму!

Семён Иванович, не расспрашивая, выбрался из машины. Через открытую дверь, сняв с головы, кинул в машину кепку и, сняв через голову пиджак, отправил его туда же. Когда взялся за брючный ремень, его остановил Евгений Иванович:

— Вытащи штанины наружу, поверх гетр, и довольно, я думаю.

Оставив Михаила вместе с Фёдором, двинулись обратно. По дороге Зорич коротко разъяснил детали предстоящего. Семён Иванович, облизывая пересыхающие от волнения губы, слушал молча, лишь головой кивал, соглашаясь. Подъехали к высокому забору цепочкой, Семён Иванович — спрятав пол-лица козырьком Мишиной фуражки. Похоже, их не ждали. Въехали во двор, спешились неторопливо. Небольшой двор с вытоптанной травой. Скрывая левую половину дома, на длинной верёвке висело постельное бельё, стояла табуретка, на которой — большой таз. Правая сторона дома — открытая веранда. Видна створка открытой настежь двери. Остановились, прислушиваясь. Едва слышный, глухой говорок спокойно беседующих людей откуда-то из глубины дома. Есаул показал пальцами Ивану — движение к левому углу дома. Семёну Ивановичу, с красными пятнами на лице и крепко сжатыми кулаками, ткнул пальцем в землю — стой здесь. Сыщик согласно кивнул головой, а Ивана уже и след простыл. Зорич, не выказывая эмоций, неспешно, неторопливыми уверенными шагами поднялся на веранду, вошёл в дверь и оказался в небольшом коридоре, в конце которого — лестница наверх, в правой стене — плотно закрытая дверь, на ней висела тюлевая занавеска. Слева на полу какая-то обувь, а на крючках вешалки — одежда. Евгений Иванович стал подниматься по крепко сколоченным ступенькам. Длинный коридор. Есаул огляделся. В правом конце коридора — закрытое застеклённое окно, в левом — большой шкаф. Прямо напротив лестницы дверь, открытая настежь вовнутрь, снаружи — портьера из двух половин, плотно прилегающих друг к другу. Изнутри, совсем близко, так, что можно различить отдельные слова, доносится неторопливый разговор двух человек. Есаул, крепко зажав в руке «бульдог», отодвинул ткань его стволом. В освещённой солнцем комнате за столом совсем рядом — двое напротив друг друга, перед ними чашки, баночка, должно быть, с мёдом, подумал Зорич, и самовар. У плотного, сидящего спиной к Евгению Ивановичу, большая голова с копной иссиня-чёрных волос. «Так вот оно! Кимыч — это же Ким, кореец! Вот оно как! Стало не по себе. Значит, я не охотник. Я — дичь».

— Так заходите же, Евгений Иванович, мы вас заждались, — повернул к нему голову кореец.

Метнулась мысль: «Как он догадался? А-а-а, самовар», — подумал есаул. Он ещё успел разглядеть лицо Арсланбекова, с большим носом, глубоко сидящими, должно быть чёрными глазами и глубокими носовыми складками к губам, сжатым в ехидной, как показалось Евгению Ивановичу, ухмылке. И тут где-то вне дома, там, где, подумал есаул, сейчас Иван, раздался грохот одного за другим двух выстрелов. Один — это он, понял Зорич, его калибр. Услышав стрельбу, вскочил полковник. Ким, подняв голову, уловил, должно быть, что-то недоброе во взгляде собеседника и быстро сунул руку в карман.

— А ну, руки! — рявкнул есаул.

И тут же грохнули два выстрела. Зорич успел заметить, метнувшись за угол двери, прежде чем почувствовал жгучую резь в боку, как кореец неуклюже, боком повалился на край стола и, опрокинув стул, ткнулся головой в ноги Арсланбекова. До есаула донёсся треск и звон разбитого стекла. Он кинулся к окну за спиной полковника. Рамы не было, сиротливо болталась лишь часть её на уцелевшем шарнире. Зорич кинулся назад к лестнице, зацепил портьеру, оторвав её, загремел ступеньками к выходу, едва не сбив с ног Заглобина.

— Полковник где? — выдохнул есаул.

Иван мотнул головой. Кинулись за угол дома. Навстречу с отрешённым видом брёл Семён Иванович, прижав к носу платок, густо пропитавшийся кровью. На вопросы «Где он? Куда делся?» Семён Иванович, не отнимая от лица платок, прогнусавил чуть слышно: «На лошади!» Ободряюще хлопнув сыщика по плечу, кинулись в сторону ворот. Обе лошади, отмахиваясь от слепней чуть подстриженными хвостами, были на месте, привязанные поводьями к крючкам на бревне коновязи. Не сговариваясь, повернули дорогой прочь от города и угадали. Увидели Арсланбекова, когда дорога уже покинула лес, а они, галопом разбрызгивая лужи, вылетели на её степную, покрытую лишь редкими кустарниками часть. Он был ближе, чем в версте от них. Иван издал торжествующий вопль. Но верно ведь говорят старейшие, с горечью подумал потом есаул: не говори гоп, не торопи события. Когда Иван, вырвавшись на своей более быстрой лошади, опередил Зорича и был уже не более чем в ста саженях от полковника, это и случилось. Есаул увидел, как лошадь Ивана, будто наткнувшись на невидимую стену, ткнулась головой в землю, издав жалобный, похожий на стон звук, как высоко взметнулись вверх задние ноги и распушенный хвост и она бесформенной грудой рухнула на дорогу. Иван вылетел из седла, раскинув руки. Пытаясь встать, упал на колени, но, когда поравнялись, он уверенно уже стоял на ногах и крикнул громко:

— Я догоню!

Дорога пошла в сторону, огибая торчащие из земли валуны. Полковник стрелял, но мимо, оглядывался всё чаще. Иногда Евгению Ивановичу было видно его искажённое лицо. Зорич вспомнил уже, что видел его на том совещании у головы, после которого в него стреляли. Он ещё заметил тогда странный интерес к нему этого человека, перехватывая его взгляды. Лошадь Зорича стала дышать с хрипом, всё тяжелее. Есаул потрогал рукой её бок — ладонь стала влажной. Однако вскоре, взглянув на дорогу вперёд, Зорич понял — погоня закончилась: дорогу перерезал несущийся с гор широкий водный поток селя.

Полковник в десятке саженей от него понукал лошадь войти в воду. Есаулу были слышны заглушаемые шумом воды его дикие крики. Он бил каблуками сапог бока лошади, но умное животное, терпеливо перенося боль, лишь топталось на месте. Зорич, перекинув ногу через круп лошади, соскочил на землю. Арсланбеков ждал его, отойдя от дороги в сторону обрыва. Есаул огляделся — обрыв тянулся далеко в обе стороны. Сплошной лес справа, в сторону города, отрезала река, блестящая от солнца здесь и потемневшей лентой исчезнувшая в лесных массивах. Полковник ждал, внешне спокойный, опустив руки.

— Есаул, — хрипловатым уверенным голосом начал он, — поговорим?

— О чём это ты собрался говорить со мной? — прищурился Зорич.

Полковник бесстрашно, спиной к есаулу сделал несколько шагов к обрыву, потом остановился и обернулся. Выбирает позицию, усмехнулся Зорич, знать, опытный хищник.

— Напрасно усмехаешься, — начал Арсланбеков. — Ты можешь потерять разом всё, и её тоже!

— Лучше бы ты этого не говорил, — со злобой сквозь зубы выговорил есаул. — Ты подписал себе приговор, сволочь! Давай сюда руки!

— А ты возьми, попробуй, герой! — оскалился полковник.

— И возьму!

Зорич пошёл вперёд, к Арсланбекову. Тот, оглядываясь назад, выставив руки, попятился к обрыву. Вот оно как, понял есаул, хочет кончить разом, и, пытаясь сделать захват, пошёл на противника. В этих попытках меняли позицию не раз. Арсланбеков, сделав круг, отбиваясь от захвата его руки, не сближаясь, повернул тем самым есаула спиной к обрыву.

Зорич понял замысел, но прозевал тот миг, когда полковник, быстро крутнувшись на пятке, свободной ногой нанёс удар по щиколотке есаула. Боль была такой острой, что он упал на колено. Арсланбеков кинулся к нему, наклонившись и вытянув руки. Зорич крепко ухватил рукава куртки полковника под локтями, дёрнул его на себя и, упёршись ногой в его пах, упал на спину, выпрямляя ногу, не выпуская захвата, перекинул через себя тяжёлое тело. Арсланбеков перелетел назад, за его голову. Падение, видимо, ошеломило его. И когда, поднявшись на ноги, Зорич увидел, как, повернувшись к нему, полковник, встав на колени и опёршись на руки, пытается подняться, тыльной стороной стопы нанёс сильный удар в голову. Арсланбекова развернуло, и он упал с колен на бок. И когда есаул понял, что сейчас произойдёт, он, вытянув руки, кинулся к нему. Арсланбеков, пытаясь встать, поскользнулся, и есаул, упав всем телом, успел ухватить лишь его руку. Полковник, перевалившись через край, сполз с обрыва. Зорич, ухватившись свободной рукой за торчащий камень, посмотрел в глаза потрясённого противника.

— Ну же, давай, — тяжело выдавил из себя Зорич.

Полковник, морщась, с трудом попытался помочь себе другой рукой. Но тщетно — пальцы не держали. Повредил, понял Зорич.

— Нет, — с трудом выговорил Арсланбеков. — Не могу…

Падавшего с высоты в несколько саженей, зацепившегося за скальный выступ, его развернуло, и он тяжело рухнул, подняв облако пыли, на спину. Есаул смотрел, как полковник заскользил вниз, пытаясь скрюченными пальцами широко расставленных рук задержать падение. Но склон был слишком крут и короток. И Зорич невольно закрыл глаза, когда полковник, взметнувшись, исчез среди верхушек деревьев.

Иван подошёл, когда есаул, сидя на пригорке, смотрел куда-то вдаль. Он повернул голову к нему и не сказал ни слова. Потом Иван, приведя лошадей его и полковника, сел рядом, с тревогой поглядывая на Евгения Ивановича и думая: «Не дай бог, если что…» Сидя, смотрели, как переполненный водой селя ручеёк, который, факт, и курица могла до того перейти вброд, не замочив ноги, оторвав от края громадный массив земли, потащил его вниз, в реку. Глыба, рухнув, раскидала воду реки фонтанными брызгами. Есаул безучастно смотрел на это, когда Иван, вдруг схватив его за рукав, нарушил его философское созерцание несдержанным, таким для него нетипичным, а попросту говоря, матерным выражением:

— Это ж надо, как бы, мать твою… — и так далее. Евгений Иванович по-отечески простил его фамильярность, когда в направлении вытянутой руки Ивана увидел, как из воды вышел на тот берег, согнувшись, должно быть, очень побитый жизнью человек. Он, выбравшись, постоял, наклонившись и опёршись руками о колени. Передохнув, он пошёл себе, хромая и пошатываясь, не повернув головы, вдоль реки.

— Ну надо же, каков! А, Иван?! — обернулся к изумлённому Заглобину есаул и сказал весело: — Что-то мы засиделись, а нас ведь дела ждут. Пойдём, казак.

Возвращались молча, не понукая лошадей, которым, не иначе, передалось настроение всадников, переполненных впечатлениями дня. Из-за холма, петляя среди деревьев, показался автомобиль сыщика. Остановив лошадей, стали ждать. Из машины разом высыпались Семён Иванович, Фёдор и Михаил Евграфович. Семён Иванович вновь в своём петушином наряде. «А он ему идёт», — усмехнулся Зорич. Из-под длинного козырька кепи сыщика торчал опухший, в засохшей коросте нос, украшенный перешедшим и под глаз синяком.

— Не томите, Евгений Иванович! — ухватившись за повод, с французским прононсом заспешил Семён Иванович. — Неужто ушли?! Господи! Оба?!

— Один, — нахмурился есаул.

— А второй? Что с ним? — слегка успокоился сыщик.

— А второго полковник уложил!

— Сам?! — изумился Семён Иванович.

— Сам, сам! Заберёшь нас с собой, Семён Иванович, а то что-то щиколотка разболелась.

— Вот оно как! — молвил Семён Иванович, только сейчас заметив нереспектабельный вид есаула. — Конечно, конечно! Как же иначе?!

— Мы-то спешим, Мишка, у нас дела, — повернулся к посыльному Евгений Иванович. — Да вот твой командир в бега подался, впрочем, для тебя это и не важно, — успокоил его есаул. — Так что бесхозный ты теперь, Михаил Евграфович, сам себе голова, а вот за государево имущество ответ будешь держать, если, не дай бог, ущерб случится. Так что садись в седло и гони скакунов на базу. Не спеши, пожалей лошадок, тяжко им пришлось сегодня.

— А ещё-то где?

— Ногу она сломала, Миша. Так-то вот, — хмурясь, разъяснил Иван.

Первая комната, мимо которой они прошли, была пустая. В центре столовой круглый стол, на нём — неубранная после трапезы посуда, а вокруг несколько стульев.

Через открытую дверь в следующую доносится негромкий разговор. Вошли втроём. Зорич предъявил крепкому ещё старику с бритой седой головой в чёрной тюбетейке удостоверение и, развернув, листок с гербовой печатью. Тот, повертев его в руках, вернул обратно. Сидящая рядом много моложе женщина — «Неужто жена?» — подумал Зорич — в длинном, до пят, ярком платье, волосы собраны цветным платком, не проронив ни слова, встала и ушла вглубь дома.

— Арсен жив? — глухо выговорил старик.

— Да, жив, Марат Сафарович.

Тот, закрыв глаза, откинулся на спинку дивана. Сжатые кулаки на коленях разжались.

Рядом, ближе к окну, сидели двое. Молодой парень с испуганными глазами, положение ног которого, с нелепо вывернутыми ступнями, говорило очевидное: неходячий, инвалид. Евгений Иванович, подойдя к сжавшемуся пареньку, сказал ему как мог ласковее:

— Не бойся, Идрис! Всё плохое кончилось.

Губы паренька разжались в робкой улыбке. Зорич повернулся к его соседу, постарше Идриса, с не знавшими ещё бритвы усами, в наброшенной поверх плеч форменной тужурке. На чёрной перевязи, перекинутой поверх шеи, из-под полы куртки была видна безвольно повисшая кисть руки.

— Представьтесь, сударь, — проговорил мягко есаул.

— Корнет, князь Замойский Арнольд Игоревич, — коротко, зло бросил тот. — Я требую объяснений, почему ваш человек стрелял в меня, пытаясь убить!

— Если бы он хотел вас убить, князь, вы бы не были так отменно здоровы! Вы первый начали стрелять, а он просто обезоружил вас, а имел право убить. Вы, не понимая сути происходящего, могли помешать проведению операции.

Князь, сжав зубы, промолчал, отвернувшись в сторону.

— Марат Сафарович, — после паузы Зорич обернулся к старику, — мне нужно осмотреть вещи Кима. Где его комната?

Марат Сафарович, кряхтя, поднялся. Из вещей — небольшой баул. Ничего интересного не нашлось. Личные вещи, несессер, немного денег и коробка с патронами.

Поднялись наверх. Лицо корейца обмякло, приняло обычное житейское выражение, очень неестественно поэтому смотрелось тёмное отверстие на лбу от пули полковника. Остекленевшие глаза Кима смотрели, должно быть, в суть, одному ему понятную. Карманы были пусты, к разочарованию Евгения Ивановича. Лишь из последнего, внутреннего, прижатого тяжёлой рукой корейца, пальцы Зорича извлекли лист твёрдой бумаги, сложенной вчетверо. Семён Иванович с радостью, вполне простительной, увидел сначала изумлённо поднятые брови Евгения Ивановича, а потом — его довольную улыбку. Спустившись вниз, есаул обратился к неподвижно сидевшему Марату Сафаровичу:

— Не держите на меня обиды, уважаемый, не я причина зла, посетившего ваш дом. Я на службе, исполняю свой долг.

Не дождавшись реакции от упрямого старика, Евгений Иванович сухо закончил:

— Прошу вас не покидать этот дом, а вас, князь, особенно. Можете изложить претензии, если они у вас есть, по поводу вашего ранения следователю, который, я думаю, будет здесь часа через два. Телом корейца, Марат Сафарович, займутся эксперты. Они избавят вас и от его присутствия. Всего вам доброго, господа!

В город вернулись в сумерки. У редкого прохожего Семён Иванович дотошно выяснил, как добраться до полицейского управления. Оно оказалось одноэтажным домом на высоком цоколе. Поднявшись наверх по ступенькам, Зорич обратился, показав удостоверение, к молодому дежурному, попросил вызвать начальника управления, объяснив просьбу делом государственной важности. Дежурный, дозвонившись, доложил начальнику о просьбе Зорича и передал ему трубку телефона. Начальник управления не проявлял особого интереса к разъяснениям есаула до тех пор, пока тот не назвал фамилию Арсланбеков, и Евгений Иванович услышал, уже потеряв терпение:

— Буду, ждите!

На том разговор и кончился. Появился он скоро, не заходя в дежурную, с порога бросил:

— Идём ко мне.

Сопя, переваливаясь на коротких ногах, пропустил в кабинет впереди себя Зорича. Войдя, уселся за стол, поправил стопку бумаг, расстегнул крючок кителя и, положив локти на стол, обратился к есаулу:

— Я слушаю вас.

Слушал внимательно, похоже, сразу вошёл в курс дела и, не дослушав до конца Зорича, сказав: «Прошу прощения, сударь», позвонил дежурному:

— Срочно звони Петру Сидоровичу и Владимиру Николаевичу, пусть сразу же сюда, дело срочное.

Положив трубку, дотошно расспрашивал Евгения Ивановича, подробно и так долго, что разговор этот, утомивший Зорича, прервал, к его облегчению, человек, который, как стало понятно из его разговора с начальником управления, оказался Петром Сидоровичем, следователем, и что начальника управления зовут Игнат Иванович. Следующим появился Владимир Николаевич, эксперт, который, едва заглянув в кабинет, застучал каблуками куда-то по коридору. «Похоже, всё», — подумал Евгений Иванович и сразу, вдруг почувствовал и боль в ноге, и навалившуюся на него усталость. Осталось ещё одно, самое важное.

— Мне необходимо переговорить с Корфом.

— С Исидором Игнатьевичем? — засветился полицмейстер. — С удовольствием! Рад буду напомнить ему о себе. Алло, коммутатор?.. Наберите мне Приморск, главное управление.

Ждали недолго. Игнат Иванович постукивал кольцами по столу, а разомлевший Евгений Иванович думал: «Неплохо бы и в постель, нет, сначала — поесть. Чёрт, я ведь не ел весь день!» В его невесёлые мысли ворвался полный энтузиазма голос Игната Ивановича:

— Рад слышать вас, дорогой Исидор Игнатьевич! Это Нилин Игнат Иванович. Помните? Мы встречались с вами в столице… Да, да, да… — хохотнул Нилин. — Очень приятно, очень!.. А?.. Да, да, да, именно так, Зорич… э-э-э… ну да, Евгений Иванович… Передаю телефон, передаю. Всего вам доброго, Исидор Игнатьевич!

В трубке — искажённый в треске атмосферных помех голос Корфа:

— Как дела, Евгений Иванович? Не томи душу! Что?.. О-о-один убит, другой в бегах? Господи! Мы опять на нулях, а они не спят, действуют!

— Не совсем так, — успокоил Корфа Зорич. — У меня в кармане бумага, которая объясняет всё. Вы слышите, Исидор Игнатьевич?.. Объясняет всё!.. Что это он молчит?! — встревожился Евгений Иванович. — Что с ним?.. Алло, Исидор Игнатьевич, вы слышите?

— Слышу, слышу, — совсем слабо отозвался Корф. — Не могу сдержать эмоций. Я так надеялся на тебя, и ты не подвёл. Спасибо тебе, дорогой друг! Побегу к Загоскину. Мы днём и ночью тут, в управлении. Звонят сверху каждый час! До свидания, есаул!

— До встречи! — ответил Зорич и вернул телефон Нилину.

В густо заросшем саду, за домом, в плетёных уютных креслах восхищённо качали головами, переглядывались понимающе Корф и Зорич, слушая соловьиные трели разошедшихся певцов. Все их удивительные, завораживающие коленца и выверты, все эти мелодичные свисты и щёлканья! Исидор Игнатьевич между тем, прихлёбывая чай, аккуратно, стараясь не капнуть на почти новый халат, доставал из вазочки засахаренную вишенку, обсасывал её и, положив косточку на тыльную часть большого пальца, изогнув указательный «катапультой», щелчком ногтя посылал её вглубь сада. А Евгений Иванович, помимо воли, раз за разом, борясь с искушением, искоса взглядывал на свою искажённую физиономию во всю длину начищенного самовара.

— Господи, а хорошо-то как! Не так ли, дорогой друг?

Зорич, не отвечая, качнул головой.

— Можно и расслабиться наконец, — продолжил Корф, — ведь такое дело сделали! Сорвали встречу османского агента с нашим иудою! Добыли наисекретнейший документ!

Вскрылись истинные намерения пробританской партии при дворе. А сколько голов полетело! Кстати, и князь Замойский оказался из их компании!

— Надо же! — удивился Зорич.

— И заметь, Евгений Иванович, разобрались-то с ними как круто! Ведь не только чинов и привилегий лишились, но многих сослали на каторжные работы! А эту гнусную газетёнку — глашатая их — тотчас прикрыли. Вся городская, да и губернская власть вздохнула с облегчением. Вот так, мил друг! Скажу тебе откровенно: поощрений ждут, а уж если нас с тобой обойдут, — разобиделся Корф, — скажу прямо: нет справедливости, прости господи, на этом свете!

Евгений Иванович, думая о том же, промолчал.

— Но скажу тебе по-свойски, Евгений Иванович, я таки надеюсь получить что-нибудь весомое за беспорочную службу. Да и тебя, факт, не забудут!

Зная заранее, что Диана придёт с Гертрудой, Евгений Иванович попросил Матрёну Петровну побаловать чем-нибудь вкусненьким его знакомых. И та постаралась. В центре стола смущал аппетит запахом пирог курник, как назвала его почему-то Матрёна Петровна, хотя участвовал в нём молочный поросёнок. Евгений Иванович обежал глазами стол. «Смирновская», «Зубровка», токай, грибы, огурчики — он не удержался и, откусив, захрустел, вспомнил Светлану Васильевну — по её рецептам. Вроде всё, и икра, и сладкий пирог. Лучше не придумаешь! Хрусталь, красивая посуда — подарок Александра. Вспомнил почему-то детство, годы, проведённые у дяди на Дону. Тот очень любил вкусно поесть и шумные застолья. Услышав разговор в прихожей, пошёл навстречу.

Скинув бесцеремонно плащ на руки ошеломлённой Петровны, Гертруда, не дав Зоричу раскрыть рот в защиту стряпухи, обхватила руками его плечи со словами:

— Как я рада тебя видеть, мой герой!

И расцеловала его в обе щеки. Есаул, сказав саркастически: «Ну конечно же, и я тоже!» — деликатно отодвинув её, помог снять плащ безмолвно стоящей Диане и повесил оба на вешалку. Гертруда, не стесняясь, первой подошла к столу и похвалила Зорича:

— Ай да Евгений Иванович! Ты угадал мои желания!

И под общий смех добавила:

— Я ведь с вечера пощусь, силы сберегая для этого обеда!

Силой усадила смущённую Матрёну Петровну за стол со словами:

— Я ведь знаю, что всё это — ваших стараний дело, а потому просим посидеть с нами. Минутку, я сама… — придержала Петровну и, вернувшись из прихожей с позабытой корзинкой с гостинцами, достала и положила перед смущённой стряпухой коробку конфет и повернулась к Зоричу:

— Чего ждём, ваше благородие, господин виночерпий?

Счастливую донельзя Петровну проводили на улицу все дружно. А Евгений Иванович подумал удовлетворённо: «Вот как хорошо! Премилая бабуля!»

За кофе, который сварил сам Евгений Иванович, зашёл разговор об убиенном Зотове. Гертруда много раз посещала его на пару с мужем, у которого были какие-то — она, подбирая слова, повертела пальцами — в общем, дела с Зотовым.

— Да мне и не интересно, я никогда не интересовалась его делами, у меня от своих голова болит! — хохотнула она. — Кстати, Диана, я как-то обозналась со спины, думала, ты: и причёска такая, и платье. Но было шумно, народу тьма. У него такой дворец, зал огромный. После застолья все разбрелись, и я её потеряла из виду. Да, Зотов жил как принц наследный. У него всегда на верхнем этаже, говорил Иоганн, жили, будто в гостинице, какие-то люди. Он слишком близко допускал к себе чужих людей. Такие деньги, а он был слишком неосторожен. Иоганн далеко глядел, как оказалось.

Сидели за столом долго, дважды принимались за курник и за кофе. Наконец, Гертруда, посетовав, что приходится оставлять их, что Иоганн ждёт её возвращения, прихватив бутылку «Смирновской» и завернув в салфетку кусок пирога для шофёра, который ждёт её в авто за воротами, не попадая в рукав, оделась с помощью Зорича и, небрежно приладив шляпку на голове, пошатываясь, побрела из дома.

После нескольких пасмурных, с мелким дождичком дней нынешний выдался на славу. Беззаботно голубое небо отражалось редкими, неподвижно висящими белыми облаками в зеркальной поверхности пруда, а едва ощутимый ветерок лениво гонял по воде упавшие листья. На том берегу и дальше в сторону предгорий — окрашенная в жёлто-красные цвета сплошная куща леса.

— Красота-то какая, — задумчиво протянула Диана. — Век бы длилось так. Сидела бы вот так на траве и ни о чём не думала. Так ведь нет — всегда что-нибудь неволит. Вот и сейчас из головы не идёт: кому я перешла дорогу? Ведь не найди ты брошь… На ней же чётко, яснее ясного — кому и от кого. Гравёр постарался на славу.

— Послушай, дорогая, ты хорошо помнишь тот вечер со стрельбой у ресторана?

— Да, конечно, а почему ты спрашиваешь? Какое отношение тот случай может иметь к убийству Зотова?

— А вдруг? Диана, тот человек, который был с вами, кто он? Ты давно его знаешь? Или это знакомый Клары Игнатьевны?

— Ни то ни другое. Он подсел к нам за столик. Очень вежливо представился. Фамилию я не держу в памяти. Помню какой-то лёгкий акцент. Сказал, что ему посоветовали обратиться ко мне по поводу складских помещений на территории порта.

— И что? — есаул внимательно посмотрел в глаза Дианы. — Как-то нелепо выглядит. Почему в ресторане и к тебе? У тебя управляющий и контора в порту?

— Да, это так, но после того вечера я навела справки у моего поверенного. Он сказал мне, что именно этот человек, как я поняла сразу, хочет снять склад под товары, но поверенный ему сказал, что не может дать ответ без моего согласия. А почему этот человек нашёл меня именно в ресторане, надо спросить у него, я не знаю. Может, Казанова какой и всё придумал… Да, Женя, он же ещё сказал, что хочет зафрахтовать судно на пару рейсов и, как он намекнул, с надёжным капитаном. Я поняла, что речь о контрабанде, но это же будет решать Арчибальд. Он человек опытный. Я ему доверяю, у меня с ним не было проблем.

— Так-так-так, — задумчиво протянул есаул. — Значит, судно… И что?

— Он сказал, что хочет посмотреть судно и поговорить с капитаном. Я сказала, что нет проблем, что «Элизабет» он найдёт в порту, на причале. А почему, Евгений, ты заинтересовался им? Он человек совершенно случайный, и он, и тот, который хотел арестовать его.

— Жлуктов, дорогая, это Жлуктов, — как сомнамбула, пробормотал есаул.

— Ну и пусть, а тот, другой?

— А это, милочка, Семён Иванович, — в том же тоне продолжил есаул, полностью ушедший в себя.

— Евгений! Да что это с тобой?! — воскликнула удивлённая Диана. — Ты меня пугаешь.

— Прости, радость моя! — потянул её пальцы к губам Зорич. — В самом деле, я становлюсь мнительным. Так, что? Он зафрахтовал судно?

— Нет, — покачала головой Диана. — Управляющий ни слова не сказал мне. Я всегда держу всё на контроле. Ни одна сделка не оформляется без моего согласия.

— Ну надо же! — с иронией протянул Евгений Иванович.

— А ты как думал? — рассмеялась Диана. — Коммерция — дело серьёзное, это тебе не шашкой махать!

— Ты права, милая, — согласился Зорич. — А скажи мне, за последние, ну, скажем, несколько месяцев не было у тебя каких-нибудь сделок или предложений значительных, которые решали что-то очень спорное, важное, на большие деньги?

У Дианы вдруг вытянулось лицо, она сжала кулаки, прижала руки к груди.

— Господи, как же я не подумала сразу! Неужели они способны на такую низость?

— Кто это «они», кто? Диана, не молчи! Кто они такие, чего они хотят? Скажи мне! — Евгений Иванович повернул её за плечи лицом к себе.

— Нет, Женя, нет. — У неё жалко дрожали губы. — Эта сила уже сломала твою судьбу, и твой дядя с его влиянием не смог помочь тебе. А теперь они просто уничтожат нас! Это большая политика, дорогой, она не знает пощады. Они шантажировали меня, я поддалась на уговоры, а когда поняла, что мне уготована жалкая роль сводницы, ответила отказом. Послушай, Женя…

Помедлив, она сказала решительно:

— Какое-то время мы не будем видеться, скажем, месяц.

— Что ты говоришь, Диана?! — вспыхнул есаул. — Кто они такие, чёрт бы их побрал?!

— Не горячись, прошу тебя, и не делай попыток найти меня! Если через месяц я не приду к тебе, наведёшь справки по этому адресу. Это очень надёжный человек.

Диана достала из сумочки кусочек картона и ключ и сунула его в карман Зорича.

— И не делай попыток найти меня, как-то связаться со мной. У меня есть ощущение, что они следят за мной, ведь я знаю их тайну.

«Чёрт, чёрт, чёрт, — мелькало в голове есаула, — ведь в самом деле я видел сегодня дважды какую-то рожу, — он заскрипел зубами, — раз у дома и здесь, при входе в парк».

— Женя, — вставая, потянула за рукав Диана, — слышишь меня? Прошу тебя, не горячись! Пойдём отсюда.

Из трёх экипажей, стоящих у выхода из парка, не взяли тот, на котором приехали сюда. Прощаясь, она крепко прижалась к есаулу, шепнула:

— До встречи, милый!

Евгений Иванович стоял, пока её экипаж не скрылся за поворотом, огляделся вокруг. Очень довольный, хмыкнул и, не торопясь, вразвалку двинулся по улице. Дойдя до угла дома на перекрёстке, притаился. Когда перед ним появилось перекошенное испугом то самое лицо, отвёл душу и, не торопясь, не оглядываясь, вполне удовлетворённый, пошёл дальше, раздумывая: «Диана права, но ждать месяц — вот уж нет. Но одному не справиться, нужен Корф».

До конца дня, то тоскуя, то наливаясь злобой, ходил по дому. Выйдя во двор, в щель забора разглядел двух верзил, переминающихся на той стороне улицы. Злобно ощерившись, подумал: «Устали, голубчики! Сейчас я вас побалую!» Сняв с ковра шашку с темляком, выскочив за ворота, кинулся к ним. Те, мигом сообразив, что к чему, дружно наперегонки кинулись вдоль улицы. Есаул, помня дедушкин урок, сунул пальцы в рот, и, придав им прыти разбойным свистом, повернулся, довольный, и вернулся в дом.

Спалось плохо, ворочался, выходил во двор, пил воду, уснул под утро. Придя в управление, расспросил дежурного. Обрадовался — Корф на месте.

Разговор с ним был долгим. Им никто не мешал. Корф, хмурясь, слушал внимательно. Расспрашивал о том о сём. Удивился, покачав головой, узнав, что Евгений Иванович не знает даже, где живёт графиня, а когда Зорич поведал о найденной броши, Корф, подскочив, развёл руки со словами: «Ну знаешь ли…» — но, подумав, согласился, что у Евгения Ивановича вариантов не было. Но теперь дело Зотова обрастало новыми деталями. И если в его паутину заплели графиню, имя которой в Петербурге — Корф поднял палец — очень популярно в высших сферах, то надо действовать очень аккуратно. Но надо. Перед самым обедом в дверь робко поскреблись-постучались. Корф, удивлённо подняв брови, глянул на есаула:

— Это что? Точь-в-точь как Семён Иванович.

И проговорил торопливо:

— Прошу вас!

В приоткрытую дверь просунулось хитрое лицо Семёна Ивановича. Зорич остался сидеть, а Исидор Игнатьевич, встав из-за стола, раскинув руки, пошёл навстречу. Обнялись крепко. Семён Иванович достал, согнувшись, из глубокого кармана шикарного, цвета яичного желтка пальто с поясом и ворсом большой платок и, ёрничая, или, кто знает, может и нет, приложил его к своим плутоватым глазам.

— Как я рад тебя видеть, дружище! — подвёл за руку и усадил в обшарпанное кресло Семёна Ивановича Исидор Игнатьевич. — Не поверишь, мил друг, мы только что вспоминали тебя, думали о тебе, — поправился Корф. — А ты — вот он, здесь! Знал бы ты, какую потерю мы все понесли с уходом твоим! Профессионалов твоего уровня — раз — и больше нет! Мы не осуждаем твой поступок, знаем ведь, какая редкая удача выпала на твою долю, никто бы из нас не устоял перед соблазном, но велика была потеря, велика!

Евгений Иванович закусил губу. «Ну и комедиант ты, Исидор Игнатьевич!» А вот Семён Иванович, похоже, расчувствовался, привёл в действие платок и, не отрывая его от лица, заговорил глухо:

— Эх, Исидор Игнатьевич, вашими бы устами да мёд пить! Да ведь и я думал так спервоначалу, да если бы так… в кабалу я попал жестокую!

И стал рассказывать торопливо, взахлёб замершим в изумлении слушателям:

— Это ж как собачонка вреднющая на мне! Все пальцы искусала, злобная! Гуляй с ней я, купай её, проклятущую, опять я, жрёт не как все, а всё по часам, по времени, недужная она, знаете ли! А Виолетта, знаете ли, чем лучше? Одна хрень! По утрам кофей в постель чтоб я, чтоб, значит, показал я своё расположение к её особе. А кто она?! Не поверите, к себе подпускала как по великим праздникам. А что, не мужик я?! Значит, терпи всё и не рыпайся. Да, честно сказать, от её капусты, морковки да спаржей всяких вонючих и желания-то сгинули! Вчерась к вечеру, говорит, что-то подагра какая-то в ней разыгралась, а я, мол, действую на неё возбуждающе, а ей покой, видите ли, надобен. Это ж, — ухмыльнулся Семён Иванович, — она про то, что ночью я на приступ пошёл. Раз так, думаю, пошло оно всё за кудыкины горы! Хватит с меня, думаю, привязал я её Жюлетту, — едва выговорил Семён Иванович, — ремешком к забору и ушёл с прогулки прямо сюда, к тебе, Исидор Игнатьевич. Бери опять на службу, не пожалеешь, не подведу! Ты меня знаешь!

Корф быстро вернулся к столу, достал лист бумаги, положил рядом ручку и поманил Семёна Ивановича:

— Пиши рапорт. Пойду к Загоскину.

Пока Семён Иванович макал перо в чернила и, закусив губу, старательно строчил по бумаге, Корф, заговорщицки подмигнув есаулу, стал в задумчивости измерять кабинет шагами. Евгений Иванович, зная его, понял, что Корф уже в работе. Промокнув написанное, он скрылся за дверью.

— А что, Евгений Иванович, — повернувшись в кресле, задал вопрос Шалыгин, — работа-то есть интересная?

— Есть, — очень убедительно ответил есаул. — И очень интересная!

— Ну да? — заёрзал в кресле Семён Иванович.

Евгений Иванович глянул в глаза, загоревшиеся нетерпением, подумал и промолчал — как бы не сказать лишнее. Знал, сыск — дело деликатное, это тебе не шашкой махать. И улыбнулся невесело.

На стрельбище выехали, как всегда, рано, город ещё спал. Заросшей пожухшей травой, в колдобинах дорогой проехали окраинные дома, миновали лес с поредевшей листвой и, оставив позади глубокий овраг с мелким каменистым бродом тихо журчащего ручья, поднялись наверх огибающей каменные выступы, заезженной, в тележных колеях дорогой. Объезжая Песчаный, тянувшийся домами слева, повернули в степь. Подул морской свежестью колючий ветерок. Казаки оживились, зевая и потягиваясь. К Евгению Ивановичу подъехал Фрол.

— Вот там, — показал рукой, — где выселки, чуток в стороне — это лесопильня, а как бы через дорогу, где дома, самый большой — её хозяин живёт.

Есаул всмотрелся, прищурясь. Строение поплоше — это лесопилка. Рядом небольшие штабели досок, под навесом, два-три больших дерева и уложенные аккуратно, в ряд, брёвна, возле которых, задрав головы кверху, суетились две большие собаки. Лая не было слышно: ветер уносил его в сторону.

— Это что, родственники Малыша?

— Они самые! — засмеялся Фрол. — Должно быть, папа с мамой.

— Фрол, а где вход вниз, в пещеры?

— А вот там, справа, это уже конец села. Дальше — глубокий обрыв, там он и есть. Он далеко влево уходит. Мы же там тогда и нашли второй вход, ваше благородие.

— Ясно, ясно, Фрол Иванович. А в тайнике? Всё на месте?

— Не извольте беспокоиться, Евгений Иванович, наши пластуны там и «паутины наплели», и «пыльцы подсыпали», а если што-то на лесопильне или чужой кто заявится, там в батраках дружок сынка Ядвиги, он сразу и сообщит. Пока там всё тихо.

— Ну и славно, Фрол Иванович.

Отстрелялись, как всегда, с ходу, с седла. Другого есаул не признавал. Он восхитил стрельбой, привёл в восторг самых бывалых своих казаков и на этот раз. В рубке лозы отличился Иван Заглобин. На своём верном вороном он вихрем промчался в коридоре торчащих ветвей, устилая слева и справа землю косо срубленными стволами. Не уступил ему и есаул. Сняв бекешу, завернув рукав, крутнув клинком «мельницу», он молнией промчался следом, срубая ещё ниже торчащие обрубки.

— Да, — не сдержался Фрол, — с таким хоть к чёрту на рога! Ведь верно, ребята?

— Это, конешно, так! — поддержали казаки.

Возвращались домой берегом моря. Доехав до лесопилки, Зорич показал Фролу — к морю. И сотня между двух холмов, заросших густым кустарником, огибая дюны, повернула в сторону города, вправо, по утрамбованному водой сырому песку. Сплошной стеной тянулся, отгораживая море, высокий тростник. Мелководье, понял есаул. Интересно, как далеко от берега начнутся глубины. Вспомнив разговор с Дианой, подумал: «Хоть сейчас и период штормов, но они, конечно, ребята отчаянные, могут и решиться, ведь и таможенной страже в это время нелегко, а места здесь скрытные». Ветер меж тем усилился, гнал с моря вглубь материка одну за другой тяжёлые тучи, и солнце пряталось в них надолго. Кружась над головой, надрывно кричали, борясь с ветром, белые чайки. Пробираясь между дюнами, выбрались наконец на твёрдый берег. Здесь, показалось, задуло ещё сильнее. Спрятал их через полчаса от надоевшего ветра густой лес.

— А что же ты, Фрол Иванович, заскучал? — засмеялся есаул. — Борщ горячий вспомнился со стопочкой, а?

— Да, не прочь бы! — вытирая нос, согласился Фрол.

Казаки засмеялись дружно, а Евгений Иванович, покачиваясь в седле, думал о том, что надо встретиться с капитаном «Элизабет». «Надо узнать, обращался ли к нему Домницкий. Мур — опытный лис, так просто он не проговорится. Надо будет продумать всё детально. Но, думаю, надо его просто припугнуть, объяснить последствия его согласия на контрабандный товар Домницкого. Корф бы, конечно, лучше сработал, но придётся обойтись без его помощи».

Евгений Иванович раскрыл на столе вчерашнюю газету и не первый раз уже с удовлетворением прочёл извинение редакции по поводу статьи об участии некоей знатной дамы в убийстве золотопромышленника господина N. Интересно, подумал Зорич, вчитываясь, Диана предприняла какие-то шаги или таинственные «те» поняли, что фокус не удался? Как бы то ни было, но приятно читать такое. Не отрываясь от газеты, на скрип двери он не отреагировал, а когда поплыл по кабинету аромат дорогих духов, поднял голову, встал и пошёл навстречу.

— Здравствуйте, Виолетта Яновна! Что привело вас к нам? Что-нибудь случилось?

И пока Зотова подбирала слова, за руку подвёл её к креслу.

— Присаживайтесь, прошу вас.

Расстегнув шубку, стрельнув глазами, Виолетта Яновна, усаживаясь, обрела себя и сказала ласково:

— Как вы любезны, господин офицер! Так приятно иметь с вами дело! — И продолжила: — Я полагаю, что Семёна Ивановича отозвали на службу так срочно, что он не успел сообщить мне и попрощаться со мною…

Да уж, мелькнуло в голове Евгения Ивановича, и он закашлялся, прикрыв рот рукою.

— К сожалению, вы правы, именно так и случилось на этот раз. Семён Иванович, знаете ли, большой специалист в своей области, и ни одна опасная для жизни операция не бывает без его участия.

Зорич с удовольствием заметил, как вдова побледнела и прижала к груди сжатые руки. «Никогда бы не подумал, что Семён Иванович — такой опасный сердцеед», — удивился про себя есаул и продолжил вслух:

— Вы знаете, Виолетта Яновна, Семён Иванович — настоящий герой, он в полном смысле этого слова ходит под пулями!

— Господи! — воскликнула вдова, и из её глаз брызнули слёзы.

Чёрт! Перебрал, покаялся есаул. А впрочем, так ей и надо, будет ценить Семёна Ивановича! Виолетта Яновна отёрла щёки сильно надушенным кружевным платком.

— Скажите, господин офицер, он сейчас вдалеке? Я прошу вас, когда он вернётся, скажите ему, что я молюсь за него и прошу его быть осторожнее. Знаете, возраст всё-таки… — промямлила она, поняв, что наговорила лишнего, щёки её покрыл лёгкий румянец.

Сунув руку в карман, она, не сдаваясь, попробовала смягчить сказанное:

— Вы знаете, за те несколько дней, что мы знакомы, должна признаться, что очень привязалась к нему. Нет, господин офицер, — стыдливо хохотнула вдова, — между нами промелькнуло что-то тёплое, дружеское.

«Ну да! Ну да! А мы, знаете ли, и не сомневаемся в этом!» — подумал есаул и продолжал кивать головой, соглашаясь.

— И я очень прошу вас сказать ему, что я жду его, и передайте ему это… — достала из кармана то ли кисет, то ли большой кошелёк, сняла с пальца то ли перстень, то ли кольцо — Евгений Иванович не успел разглядеть, — положила его вовнутрь и протянула Зоричу.

И тут благотворительный поступок Виолетты Яновны едва не обзавёлся новыми подробностями, но Семён Иванович, широко распахнув дверь, вмиг оценив ситуацию, стремительно закрыл скорбно-удивлённое лицо ею. Да так быстро, что ни Евгений Иванович, ни вдова не заметили этого, лишь лёгкий сквозняк шевельнул газету на столе есаула.

Едва закрылась дверь за Виолеттой Яновной, вошёл Семён Иванович, сел на стул и меланхолически взглянул с ощутимым желанием найти поддержку в лице невозмутимого Зорича.

— Чего хочет от меня эта женщина? — вопросил он жалобно. — Боже мой! Когда я вернулся домой вот уже семь дней тому назад… — Он пошевелил пальцами и поправился, пересчитав их: — Нет, восемь уже, я ощутил позабытые уже покой и тишину. Меня встретил мой верный друг и соратник — мы оба страстные поклонники шахматной игры. Всё стало просто, и понятно, и так привычно, из вечера в вечер. Евгений Иванович, я был счастлив! Ведь счастье состоит из маленьких радостей, и оно вернулось ко мне. Я ложился спать счастливым и видел дивные сны. Я избавился от кошмарных воспоминаний о жизни в доме этой женщины, я думал, что это забыто навсегда, но вот она опять здесь! И что будет дальше?! Я ощущаю спиной толки и пересуды после моего возвращения, я вижу завистливые взгляды одних и едкие ухмылки недоброжелателей. Я стал притчей во языцех! Евгений Иванович, дорогой, я просто не знаю, как мне быть!

Зорич подумал, что пришло время дать совет заблудившемуся в лабиринтах жизни милейшему Семёну Ивановичу, достал из ящика стола пухлый кисет или кошелёк и, положив на стол перед отчаявшимся Шалыгиным, жестом показал: открой. И когда тот, достав толстую пачку банкнот, ошалело уставился на него, пальцем показал: там есть ещё кое-что. Семён Иванович, достав из кисета алчно блеснувший алым перстень, обрёл себя разом: дыхнул на камень, деловито потёр его о рукав куртки, безошибочно насадил его на палец с обгрызенным ногтем, положил деньги в кисет, не найдя слов, поклонился есаулу и вышел из кабинета. «Вот так-то», — усмехнулся Евгений Иванович и подумал, что на поверку всё оказалось легко и просто, главное — найти верное решение, и, разложив на столе, занялся бумагами.

В трубке простуженный голос Корфа:

— Евгений Иванович, прошу ко мне! Выезжаем!

Надев бекешу, перекинул через плечо портупею с тяжёлым кольтом и, застегнув пряжку ремня, смахнул щёткой пыль с начищенных сапог.

Неспешно идя коридором, думал, что надо как-то вывести Корфа на Мура. «Тот наверняка не будет объясняться со мной, ничего у меня не получится. Разве припугнёшь его контрабандой? Это для него привычное дело…» Так ничего и не придумав, с досадой перешагнул порог кабинета Корфа. Кроме Корфа и Семёна Ивановича, в кабинете сидели бочком на стульях две небритые помятые личности, прежде не встречавшиеся есаулу. Корф приветливо махнул рукой Зоричу — заходи, мол, — и повернулся к собеседникам:

— Всё ясно, ребята?

И, не дождавшись ответа, коротко бросил:

— Действуйте!

Оба, цепко зыркнув глазами по есаулу, исчезли за дверью. «Ну и типы», — поморщился Зорич. Заметив гримасу на его лице, Исидор Игнатьевич пробасил:

— Золотые ребята, чтоб ты знал! Потому и выглядят так. Профессионалы. Присаживайся, есаул, в ногах правды нет. Обсудим детали.

Корф ненадолго замолчал, постукивая ногтем по столешнице.

— Евгений Иванович, — начал он, — я думаю, вы согласитесь со мной, что в деликатном деле, касающемся интересующей нас особы, не стоит вовлекать в процесс розыска и информировать людей, которые злоупотребят нашим доверием, используя факты, полученные нами во время следствия.

Корф продолжал с энтузиазмом, его с интересом слушали, он поднял палец кверху.

— Тем более что некоторые нюансы дела, которое ожидает нас, возможно, как я понял из ваших разъяснений, напрямую затрагивают персон, которых… — Корф сделал паузу и строго посмотрел на Шалыгина, который не сводил с него вопрошающего взгляда, — не стоит беспокоить нашим вниманием.

«Да, присутствие Семёна Ивановича, который и так по необходимости будет знать слишком много… а я очень не хочу, чтобы имя Дианы произносили всуе, это испортит наши отношения, уж я-то знаю, какая она», — подумал есаул и понимающе кивнул головой, соглашаясь с Корфом.

— Должен сказать, — продолжил Исидор Игнатьевич, — что кое-какие успехи в нашем деле уже есть. Да-да, Евгений Иванович, уже есть! Вот так-то!

Корф бросил полный любви взгляд на Семёна Ивановича и продолжил:

— Семён Иванович, используя наработки прошлых дел, нашёл место проживания интересующей нас особы.

Евгений Иванович с уважением посмотрел на Семёна Ивановича, а тот — на него, при этом есаул разглядел припудренные следы от ногтей на его щеке и подумал: «Да, брат, не хотел бы я оказаться на твоём месте». Услышал Корфа:

— Да, те самые осуществят круглосуточный надзор за интересующим нас домом.

Понятно, это те двое, сообразил Зорич.

— А вас, Евгений Иванович, я попрошу поделиться вашими функциями с хорунжим, ваше участие в этом деле, я полагаю, будет чрезвычайно полезным. Теперь, господа, нанесём визит на «Элизабет». Вы помните, есаул, мы были на её борту после того взрыва?

Зорич, кивнув в подтверждение, подумал, как славно получается, но и встревожился: чего это его туда понесло, неужели тоже ищет Домницкого? Но всё оказалось проще.

— Вы знаете, Евгений Иванович, кто владелец «Элизабет»?.. Да, да, она! Её интересы оказались куда значительнее, чем я предполагал вначале. Чтобы выяснить то, о чём мы знаем из её слов, необходимо проследить все её связи, а они тянутся в столицу. Круг её деловых знакомств замыкается на особах, которые творят свои дела в тишине и очень капризно реагируют на вмешательства извне. Чтобы облегчить ход нашего расследования, я сделал запрос о её столичных деловых знакомствах. И вот ещё что…

Исидор Игнатьевич пристукнул ладошкой по столу и замолк ненадолго, потом проговорил, заметно сомневаясь, стоит ли:

— Расследуем исчезновение человека, исчезновение, господа, не боле того, инспирированное заявлением об этом. От кого оно, это заявление, — это ваша забота, Евгений Иванович.

Есаул молча кивнул, и Корф продолжил:

— Мы, господа, можем пересечься с коллегами из контрразведки…

Тут Семён Иванович захлопал глазами и втянул в себя воздух со свистом, а Зорич нахмурил брови и заиграл желваками.

— Господа, — успокоил Корф, — не надо эмоций! Мы ищем человека, не более того, без лишних слов и движений. Мы люди опытные и не враги себе. Не так ли? — улыбнулся Исидор Игнатьевич. — А теперь едем в порт. Начнём с Арчибальда Денисовича Мура, может, и он будет для нас чем-то полезен.

На проходной в порт случилась заминка — поменялась система пропуска. Завернули и по узкой дороге в рытвинах и лужах поехали за пропуском. «С чего бы такие строгости?» — подумал есаул и поделился сомнениями с Корфом. Тот промолчал, досадливо поморщившись. Судно нашли в конце причала недалеко от грузовых ворот, на территории порта. В вагон стоящего напротив поезда бригада грузчиков закатывала по настилу бочки и вносила ящики из большой груды их. Поодаль, у вагона сидел на ящике, сгорбившись, зажав винтовку между колен, человек. Не иначе как таможенный контроль, ухмыльнулся есаул и показал рукой Корфу. Тот понял его и досадливо махнул рукой.

По трапу поднялись на борт. Тишина и ни души. По памяти нашли каюту капитана. Корф постучал костяшками пальцев. Дверь распахнулась, и в расстёгнутой на груди синей фуфайке, сильно подвыпивший, их встретил Мур. Ничуть не удивившись, молча протянул по очереди руку всем и жестом показал — присаживайтесь. В накуренной каюте пахло алкоголем и, как показалось Зоричу, женскими духами. На столике — две початые бутылки, нарезанный ломтями ржаной хлеб и кусок окорока, два стакана и дымящая в стеклянной пепельнице толстенная сигара. Должно быть, проследив взгляды гостей, Мур со словами: «Прошу прощения, господа!» — раскрыл пошире иллюминатор.

— Вид крайне не авантажный, но дело в том, что терпение на пределе, мы торчим здесь больше недели, нам нужны деньги. Какой-то коммерсант пообещал скорый фрахт и исчез!

Мур потряс за горлышки обе бутылки, поставил их под столик, достав оттуда пару новых, предложил:

— Не желаете, господа?.. Как вам угодно, а я, пожалуй, опрокину стаканчик.

Выпив, задымил сигарой и, спохватившись, спросил Корфа:

— Пардон, я забыл, как вас называть, а, да, да, Исидор Игнатьевич, верно, верно. Так чем я обязан вашим посещением, господа?

— Э-э-э… — начал Исидор Игнатьевич. — Арчибальд — это понятно, но почему Денисович? Это-то как?

— Всё очень просто, Исидор Игнатьевич. Курские мы, Мурановы. А Муры мы в первом поколении, я застрельщик, так сказать.

— Ах вот оно как! — протянул Корф. — А я подумал, что Арчибальд — это объяснимо, но Денисович! Теперь всё ясно. А мы ведь с вашими предками земляки. А позвольте спросить, давно вы покинули родину?

— Нет, я во втором поколении рождён в Америке. Моя родина там. Но сюда тянет. Люди здесь, знаете ли, проще и слово держат. Коммерция, видите ли.

— Простите, не понимаю, — раскручивал Корф, — а в чём ваш интерес? Вы получаете твёрдую сумму — заработок, то есть назначенную судовладельцем, ваш доход чётко ограничен им, не так ли?

— Э-э… — Арчибальд положил руку на плечо Корфа.

Тот поморщился, но смолчал.

— В коммерции существуют возможности, не учтённые хозяином. Постигаешь это не сразу, но они есть. Маленькие тайны, так сказать! — Мур засмеялся и залпом выпил очередной стаканчик.

— Я понимаю теперь, но фрахт-то идёт, оформление его минует вас? — не сдавался упёртый Корф.

Обиженный Мур пояснил:

— Вот в последний раз, ну, тот, что исчез. Фрахт-то фрахт, а догрузить-то надо где?

— Вот оно! — дошло до Исидора Игнатьевича.

Обрадованный Мур засмеялся и погрозил пальцем.

— Так-то так, — гнул своё Исидор Игнатьевич, — но ведь он-то исчез. В порту, я думаю, всегда можно поменять судно.

— Ну нет! Вот уж нет! — поднялся обиженный капитан. — Мур здесь один! Это я!

Исидор Игнатьевич потянул за руку и посадил его рядом.

— Арчибальд Денисович, — дожимал Корф, почувствовав — дозрел, — а владелец «Элизабет» кто? Из местных?

— Нет. — Мур налил ещё стакан. — Не он. Она, видите ли, чужая здесь, как и я. Дела тут у неё какие-то, склад здесь, в порту. А женщина, я вам скажу, дружище, век бы мечтал!

Мур взял сигару, вдохнул пару раз, выпустил облако дыма, положил мимо пепельницы и задышал в ухо Корфу:

— Я делал попытку…

Зорич, набычившись, глянул зверем. Семён Иванович боязливо отодвинулся подальше. Корф сердито зыркнул на есаула, но Мур сам себя избавил от беды:

— Да где там! Она не такая, скажу вам!

Почувствовав, как тяжелеет тело Мура, навалившегося на его плечо, Исидор Игнатьевич заговорил торопливо:

— Давно вы видели её в последний раз? Я думаю, у такой женщины много поклонников, не так ли?

Потерявший осторожность, он, затаив дыхание, ждал ответа. Мур потянулся рукой к сигаре, нашарил её не сразу, взялся за дымящийся конец и, обжёгшись, уронил её обратно. Вопрос дошёл до него не сразу. Пожевав губами, он переспросил:

— Когда?

И замолчал. Исидор Игнатьевич потряс его:

— Ну, Арчи!

Тот с закрытыми глазами выдохнул: «Давно» — и навалился на Корфа всей тяжестью. Положив Мура поудобнее, покинули судно. Обратно ехали молча.

— Ну, и что? — подвёл итог поездки Корф. — Добыча невелика. Какие могут быть дела у Мура с такой, как она? И видел-то он её наверняка издалека и изредка.

Зорич вспомнил тот вечер в ресторане, но промолчал. В общем, поездка ничего не дала. Обыкновенная контрабанда. Это не уровень Дианы. Не узнал он ничего и об исчезнувшем компаньоне Мура — Домницкий ли это? Выбравшись из машины, Корф пожал руки обоим, сказав:

— Работайте осторожно. Появятся новости — сразу ко мне.

— Ну что, Семён Иванович, не посетить ли нам её жилище? Может, найдём что-нибудь интересное. Вы были там?

— Нет, — покачал головой сыщик, — только снаружи.

А подумав, добавил:

— Евгений Иванович, вы знаете, Виолетта Яновна, в общем-то, неплохой человек, правда с причудами, которыми она меня донимает, но добрая. Я подружился с её шофёром Фёдором, и я иногда пользуюсь её машиной, и она не возражает. До того дома далеко. Вы не будете против, если я за вами заеду?

Зорич рассмеялся:

— Конечно, нет, Семён Иванович, спасибо. Я буду ждать.

Пообедав, не раздеваясь, улёгся на диван и заснул, да так крепко, что не сразу понял, что к чему, когда его разбудил, тряся за плечи, Семён Иванович. Фёдор всю дорогу развлекал смешными побасёнками. Рассказал кое-что необидное и о своей хозяйке, Виолетте Яновне.

К дому, аккуратному кирпичному особняку в глубине сада, с густо посаженным кустарником вдоль дороги, подъехали, не останавливаясь. За недалёким перекрёстком, повернув и оставив машину, вернулись к дому. Шалыгин, просунув руку сквозь прутья калитки, повернул ручку, пропустив есаула вперёд. К дому вела присыпанная битым кирпичом дорожка, отделённая ровно подрезанными невысокими розовыми кустами, на которых кое-где жёлтыми и красными розетками видны были увядшие цветы, от более широкой, вымощенной булыжником полосы, которая чем ближе к дому, тем далее уходила в сторону к хозяйственным постройкам, видным за углом дома. Бесшумно шагая по опавшим листьям, Зорич со странным чувством смотрел по сторонам, пытаясь ощутить что-то, какую-то незримую связь с Дианой. Ведь она жила здесь. Когда не спеша, вдыхая свежесть прошедшего дождя и прелый запах листьев, они подошли совсем близко, а Евгений Иванович с умилением разглядывал стену её дома, четыре колонны с имитацией под розовый туф, поддерживающие фронтон веранды с лепкой античных сцен и цветной витраж широченных двустворчатых дверей с внушающими трепет бронзовыми ручками с разинутыми пастями львиных голов, Семён Иванович, ухватившись за портупею, призвал есаула не замыкаться в себе и, сноровисто достав из-за брючного ремня видавший виды ствол, ткнул пальцем в распахнутое угловое окно. В тот момент, когда сыщик поставил ногу на выступ цоколя и, ухватившись свободной рукой за подоконник, стал подниматься в окно, Зорич придержал его, показав удивлённому Семёну Ивановичу дверной ключ. Пытаясь понять, откуда это вдруг, он покорно пошёл следом за Евгением Ивановичем, который, щёлкнув замком двери, переступил порог, взяв на себя роль лидера.

Большая прихожая, по двум сторонам которой на постаментах большие красивые вазы. Оставляя следы подошв на толстом ворсе ковра, не сговариваясь, пошли дальше: Семён Иванович — к левым, а Евгений Иванович — к правым дверям.

В спальной комнате широченная кровать под голубым балдахином. Заглянув под полог, Евгений Иванович, открыв дверцу большого шкапа, шевельнул стволом ряд платьев. Вторая дверь — в уютный кабинет. Стол красного дерева, бросившийся в глаза малахитовый прибор с торчащими ручками и карандашами. Такого же дерева шкаф, за стеклом которого плотные ряды книг. Стены кабинета, как в спальне, затянуты в шёлк. Два трогательных пейзажа в тяжёлых рамах. Светлое окно с подтянутыми занавесками. Всё, что кругом, красиво и дорого.

Встретились с Семёном Ивановичем у двери в конце дома. Есаул потянул ручку на себя, и резвый сыщик оказался первым в туалетной комнате. Большое из цветного стекла окно. Половина стены — туалетный столик. Над ним большое зеркало во всю его длину. В центре мраморного пола большая ванна. В правом от двери углу небольшой шкаф. Шалыгин открыл дверку. Пара халатов и ряд чего-то красивого и, должно быть, дорогого и интимного. Семён Иванович, наклонившись, потянул носом да так и застыл, должно быть, забывшись. Есаул, деликатно кашлянув, призвал его к действию. В гостиной они сели на синий бархат изогнутого диванчика и, вытянув ноги, смотрели по сторонам. Внимание сыщика привлекла громадная картина с двусмысленными сценами, детали которой Семён Иванович, не пряча интерес, вертя головой, изучал внимательно, стесняясь подойти ближе. А в общем-то, всё то же: та же дорогущая мебель, да только вместо шелков на стенах — сплошь гобелены. Очень понравилась Семёну Ивановичу разлапистая золочёная люстра, прилепившаяся к потолку в нише, прямо над их головами.

Сидели довольно долго молча, не делясь впечатлениями, оставив это на потом, до тех пор, пока Семён Иванович, подскочив, не выкрикнул непонятное Евгению Ивановичу:

— Господи, а где же Егор-то?

И метнулся к выходу. Евгений Иванович, не так суетно, поспешил за ним. Егора нашли у вытянутых в ряд дверей хозяйственных построек. Он сидел, скрючившись, на обрубке бревна, обхватив лысую голову растопыренными пальцами. Подойдя ближе, разглядели багровый кровоподтёк, едва прикрытый робкой растительностью.

— Егор, что с тобой? — задал коллеге интересный вопрос Семён Иванович.

Егор ответил неохотно и не сразу:

— Да хрен его знает. Как потолок на голову свалился.

Зорич, не желая мешать профессиональному разговору сыщиков, по запаху нашёл конюшню и вошёл внутрь через небольшую дверь в широких воротах. Серых в яблоках не было, а красивая карета стояла за стеной пустой.

Поддерживая Егора под руки, они довели его до автомобиля и посадили в него. Словоохотливый Грюнберг обрабатывал рану, говоря о том о сём, задал неудобный вопрос, и есаулу пришлось вкратце рассказать о том, что Анна с сыном во Франции, гостит, как сказал Евгений Иванович, смущаясь, у его брата и что там всё хорошо.

— И слава богу! — подхватил Грюнберг, врачуя. — А вот у нас, увы, совсем наоборот. Наши родственники и в Житомире, и в Москве все пишут одно: «Абрам, дорогой, тревожные слухи: не только бедные, но и плохие люди вышли на улицы». Пошли погромы, страшно сказать — даже убивают людей. Наши боятся даже выпускать детей из дома. Чем всё это кончится, боже мой, боже мой!

Попрощавшись с Абрамом Евгеньевичем, они разъехались по домам.

Узнав о произошедшем, Исидор Игнатьевич страшно разгневался и следующим за случившимся днём, собрав задействованных в деле Семёна Ивановича с коллегами, со сверкающими глазами на покрывшемся красными пятнами, бледном от ярости лице, шипя, как змей, долго и нудно внушал заскучавшим соратникам азбуку ремесла сыска. В редких паузах, подустав, пил воду из графина и сверлил глазами собравшихся. Зорич оказался как бы не несущим ответственность за прокол профессионалов, а потому с лёгким сердцем, слушая, набирался опыта.

— Значит, так! — резюмировал Корф, стукнув кулаком по столешнице. — Впредь за подобное буду карать без жалости!

А мог бы и не говорить — всё управление знало, что он и мухи не обидит, а потому покинули кабинет неогорчёнными, получив задание до конца текущей недели, и дружно, едва не хором, пожелали всего хорошего шефу, который ласково смотрел на них, укоряя себя за несдержанность.

Евгений Иванович, закусив губу, распечатал письмо. На стол упала фотография. Димка, показалось, смотрел укоризненно, обхватив за шею прижавшегося к нему Малыша. Анна писала:

«Здравствуй, любимый, здравствуй, самый дорогой мой человек! Только здесь я поняла, какую ошибку совершила, оставив тебя. Тоскливо мне здесь, и Франция никогда не заменит мне Россию. Здесь тихо, сонно даже. Познакомил меня Александр с двумя семьями из России. Одна — пожилая чета из Петербурга. Он профессор-лингвист. Лечится здешним теплом от туберкулёза. Здесь они уже несколько лет, а дети их дома, в столице. При встрече вечерами в их уютном доме он читает вслух европейские газеты. Боже мой! Несчастная Россия! Забастовки, погромы, баррикады. Прихожу домой, долго не могу уснуть. Женя, милый, ты сильный, надёжный. Нет здесь мне без тебя ни уверенности, ни покоя».

Зоричу стало жарко, не отрывая глаз от письма, прошёл к креслу, читая дальше:

«Одна радость здесь у меня — наш Димка. Знал бы ты, какой он проказник! Думаю иногда, как долго он будет помнить тебя, и отгоняю эти мысли. Разлука не должна быть долгой, любимый. Не наказывай меня, я не вынесу такого».

Есаул достал из кармана платок, вытер вспотевшее лицо, шею. Зацепил пальцем ворот сорочки, дёрнул. Пуговица отлетела куда-то. Не сразу найдя место в письме, начал читать дальше:

«У Александра неприятности. Запил. Несколько дней сидел взаперти в охотничьем домике. Никого не пускал. Я очень беспокоилась за него. Но всё, слава богу, обошлось. Как я поняла, он потерял большие деньги. Сейчас уже пришёл в себя, целыми днями возится с Димкой. Потеря его, судя по всему, не была трагической, сказал, что они прошлись по его самолюбию, но он покажет им кузькину мать. Он всё такой же, наш Александр. Говорит, как-нибудь напишет тебе, а пока пишешь ты (это он обо мне), передавай привет братишке. Что я и делаю. Уже вечер. Наш дом стоит на пригорке, внизу улица с редкими фонарями, вдоль — один к одному дома. Ещё ниже — россыпь огней.

Там набережная. Она никогда не спит. Дальше — море, но его уже не видно — чёрное пятно. Солнце село, и там, далеко, лишь бледный краешек неба. Когда меня грызёт тоска, милый, я сажусь у окна и долго-долго гляжу вниз, на набережную, где полно счастливых людей, но они, бедные, не знают об этом, а я завидую им очень. А когда начинаю мёрзнуть, я иду спать. Димка уже спит, как всегда, раскинувшись, я накрываю его, капаю капли для сна и пытаюсь уснуть долго и не могу. Мысли мои украли сон. Они всегда всё те же, грызут и мучают меня. Вспоминаю, как счастливы мы были тогда дома. Это Александр смутил нас. Я не говорю ему этого, не хочу обидеть его. Он любит Димку, да и нас тоже, ему здесь хорошо, он такой. А я всё чаще задаю себе вопрос: надолго ли ещё меня хватит здесь? Устав от бессонницы, брожу, как лунатик, по дому, на веранде сажусь на стул и гляжу в звёздное небо. Женя, милый, мне здесь так плохо без тебя. Может, нам вернуться к тебе, домой? Напиши скорее, сил нет терпеть. Крепко-крепко целую тебя, любимый мой!»

Есаул, дочитав, уронил письмо на колени и долго сидел, спрятав лицо в ладони.

Следующим утром, едва открыв дверь, с порога Корф проговорил радостно:

— Нашлась твоя потеря, есаул. И знаешь где? В столице! А там, не поверишь, угадай где?

— Во дворце, — глухо ответил Зорич. — Она и раньше была там своей, Исидор Игнатьевич.

Не ожидавший такой реакции Корф, нахмурив брови, прошёл к дивану, сел, по привычке положив ногу на ногу, замолчал, задумавшись.

— Послушай, Евгений Иванович, что с тобой? Я был уверен, что обрадую тебя. Не скрытничай. Письмо от Анны? Что-нибудь, не дай бог, с нею?

Есаул резко шагнул к дивану, сел рядом, достал из внутреннего кармана кителя небольшую фотографию и протянул её Корфу. Тот осторожно взял её, всмотрелся, полез в карман за очками.

— Хорош бутуз, хорош! Весь в тебя, Женька, ведь и ты был таким наверняка, и вырастет сорвиголовой! Весь в отца!

Налюбовавшись, вернул есаулу. Посидели молча.

— Не мне советы давать, — заговорил Корф, — да и смешно было бы их давать человеку, у которого нет детей, но я тебя по-мужски очень даже понимаю…

Положил руку на кисть Зорича и сжал её.

— Теперь о деле. Загоскин в конце дня собирает все службы и контрразведку. Я расскажу тебе, что знаю. Через два дня к нам в город прибывает его кузен. — Исидор Игнатьевич кивнул головой на портрет на стене. — Приказано обеспечить и всё такое. От нас — мои люди и казаки. Остановится в особняке Леонидова на Борисоглебской. Ты знаешь, где это?

Есаул молча кивнул головой.

— Все мечутся: и градоначальника, и гарнизонные Рябова. Не дай бог и бомбисты за ним приедут следом. Подготовь казаков ко всяким каверзам. Ну да не мне тебя учить!

Встал, пригладив волосы, пошёл к двери, обернувшись, сменил тон:

— Слушай, Евгений Иванович, давай ко мне вечерком, после Загоскина, а то сидишь дома один, как сыч. Сам знаешь, Светка будет рада тебя видеть, а Пашка — тот вообще на тебя молится, для него что ты — что Илья Муромец! Так как? Не откажи!

— Не откажу. Спасибо, Исидор Игнатьевич!

Обнялись и расстались до вечера.

Приведя в восторг загалдевшую, истомлённую ожиданием толпу зевак, чёрная громадина, плавно притормаживая, протянула вдоль перрона состав из нескольких вагонов и остановилась, устало пофыркивая клубами белого пара, заглушая вылетающие в голубое небо из латунных раструбов звуки марша лейб-гвардии Преображенского полка. Не медля, раскрылись двери последних вагонов, и наружу высыпалась суетливая толпа чернобородых молодцов в черкесках, и, оседлав поджарых длинноногих скакунов, растянулась цепочкой, и отсекла группу городской знати и самозабвенно дующих в трубы, гремящих тарелками и колотящих в барабаны гарнизонных музыкантов от толпы, патриотический порыв которой сдерживали и казаки.

И к их радости, наконец открылась дверь среднего вагона, на перрон спустились двое в белых кителях и испускающих блики начищенных сапогах. Поддерживаемые ими под руки, спустились по ступенькам две дамы в коротких шубках, длинных платьях до земли и шляпках под вуалями. В одной из них Зорич с удивлением узнал Диану. «Верно, это она», — в совершенном смятении подумал есаул. Последними спустились ещё четверо в мундирах. К ним устремилась местная знать. Обменявшись рукопожатиями, коротко переговорив, пошли неспешно к длинному ряду экипажей, вытянувшихся в сторону города. Зеваки с энтузиазмом завопили бог знает что и замахали котелками и букетами осенних цветов. Музыканты, покончив ещё с одним, не первым маршем, грянули вдогонку «Прощание славянки». Тем всё интересное и завершилось. Джигиты, бросая свирепые взгляды по сторонам, окружили с двух сторон несколько карет. Казаки, оставив в покое зевак, двинулись следом.

В голове маячила одна мысль: «Что происходит? Что делает здесь Диана в такой компании?» Покусывая травинку, есаул неспешно шёл по дорожке, поглядывая по сторонам. Казаков второй линии охранения не видно, надо сказать Фролу, чтобы подтянулись ближе к зданию. Темнело. Окна особняка засветились огнями. «Впрочем, — размышлял Зорич, — раз она здесь, думаю, скоро увидимся. Вряд ли она расскажет всё, она очень скрытная, она и тогда, прощаясь, говорила какими-то намёками». Дорожка повернула к дому. В полумраке у белёсого ствола высокого платана есаул разглядел фигуру человека, который шёл навстречу. Это был Шалыгин. Пожав ему руку, осведомился:

— Где Корф, Семён Иванович? Как долго мы будем стоять здесь? Прохладно, да и ребята уже проголодались.

— Корф где-то здесь, — проговорил Семён Иванович, — а когда — не говорил… Евгений Иванович, кое-что интересное я разглядел здесь. Думаю, оно и вам будет небезразлично. Пойдёмте. Близко не подойти: под окнами маячат эти, в черкесках. Но у меня с собой, — похлопал по карману сыщик, — бинокль.

Притаившись за кустами, Семён Иванович протянул бинокль и показал пальцем на ярко освещённое окно второго этажа. Видны были лишь головы и плечи четырёх сидящих за столом. Зорич стиснул зубы. Вторая справа — Диана, рядом офицер в белом кителе, его Евгений Иванович видел у поезда, крайним слева сидел вполоборота кузен «помазанника». С детства они поразительным сходством дурачили тётушек при дворе, да и сейчас — та же причёска, аккуратные усы и бородка, всё как на снимках в газетах. Есаул перевёл бинокль — справа, крайний — зелёный с золотом халат, красиво собранная чалма. Яркие, крашенные хной усы и борода. Зорич содрогнулся. Как он попал сюда? Так вот оно что, едва не вырвалось у него, вот в чём загадка! Это же он, Аюб-хан, сын Аббаса, наследный принц. Вспомнил есаул, как в прошлой жизни Диана как-то, рассмеявшись, сказала: «Ах ты, мой Отелло!» — когда он, не сдержав порыва, сказал ей: «Я вызову его на дуэль! Его намерения в отношении тебя слишком откровенны!» Его визави оказался в Петербурге проездом в Британию, где он позже получил образование. Всё стало ясным. Большая политика. Наследника заманили, использовав Диану как приманку. В политике все средства хороши, горько усмехнулся есаул, с британцами — их же коварством. Ведь Диана оказалась пешкой в игре имперских интересов. И Зотова устранили по неясным пока причинам. Как-то Исидор Игнатьевич проговорился намёком, что у него есть какая-то мысль на эту тему, но дальше намёка не пошёл. А вот факт: брошь и имитация сходства Дианы с какой-то дамой кажутся наивными, но при необходимости ею могли воспользоваться те, кто затеял всё это. Так думал Зорич, разглядывая участников тайного сговора, как вдруг его размышления прервал грубый окрик за спиной:

— А ну, повернись и бинокль дай!

Больно упёртый в спину ствол. Чья-то рука сзади ухватила и потянула к себе ремешок бинокля. Их было двое, Зорич сразу узнал тех двух головорезов Жлуктова, которые задирали его когда-то. Холодная ярость обуяла его. Ухватив ствол винтовки, дёрнул на себя и отвёл в сторону, оставив ремешок бинокля в руках сыщика, не смутившегося неожиданным обстоятельством, к которым опасная профессия приучила его настолько, что его хоть со сна разбуди — его реакция будет такой же. Понятно, что заварушка закончилась бы печально для людей полковника, но их спасло неожиданное его появление. С окриком «Никитюк, брысь!» он появился из темноты и протянул руку есаулу.

— Рад тебя видеть, Евгений Иванович! Как-то вспоминал тебя на днях, давно ведь не виделись.

Зорич, не отвечая, развернув корпус, точно нашёл кулаком челюсть обидчика. Тот тяжеловесно осел на землю, оставив винтовку в руке есаула, который, сказав: «Я тоже рад тебя видеть, Владимир Андреевич!» — протянул ему винтовку. Жлуктов её взял, смеясь, с чувством потряс руку Зорича и потянул его в сторону, оставив прятавшего бинокль за отворот куртки — как бы чего не вышло — сыщика и пытавшегося привести в чувство Никитюка его товарища.

— Слышал я, Евгений Иванович, что отправил ты в Европу жену с ребёнком. А сам думаешь как? Многие с капиталом туда потянулись. А что взять нам с тобой? Жалкую пенсию? Страна трещит по швам, нелады с япошками, экспроприации постоянные, рабочих очень умело поднимают против режима. Я говорю с тобой откровенно почему? Годы уходят, а мы ни с чем! Есть у меня задумка, да одному не поднять. Что скажешь, есаул?

Евгений Иванович, насторожившись, подумав, проговорил:

— Если тема серьёзная, можно поговорить.

Жлуктов прервал на полуслове:

— Агуров, на, возьми винтовку, отведи его куда-нибудь, пусть водички попьёт. Нашёл, дурень, на кого хвост поднимать!

— Ну так что? — настаивал Жлуктов. — Поговорим?

— Да, — кивнул головой Зорич.

— Ну и правильно! — весело подытожил полковник, потрепав есаула по плечу. — Видишь сам, что происходит. Мои столичные друзья доносят, что и город на дыбы встаёт, и во дворце раздрай. Надо не лезть в эту кашу. Кончится это, — он указал на окно, — освобожусь, загляну к тебе. Бывай!

И растворился в темноте, а Евгений Иванович постоял молча, раздумывая, потом, вспомнив о сыщике, позвал его:

— Семён Иванович?.. Пойдём отсюда, разыщем Корфа, узнаем, что нам ещё предназначено на сегодня.

— Дорогая Матрёна Петровна! — убеждал, разгорячившись, Евгений Иванович. — Мне пришлось не один год бывать в ханствах южного Кавказа!

— А это ишо где?

— Ну-у… — протянул есаул. — Скажем, в Персии.

— Ну и што?! — не унималась Матрёна Петровна.

— Да что с того, что названия национальные, непривычные уху русскому, блюда-то вкусные, за уши не оторвёшь. Вот, скажем, э-э-э… — Евгений Иванович поднял глаза к потолку, — дюшбара…

— Тьфу ты, господи, язык сломаешь! А это ещё што такое?!

— Да пельмени!

— Ну так и сказал бы по-русски, а то…

— Вот, — заулыбался есаул довольно. — Есть, помнится, ещё один супчик, звучит, конечно, непривычно…

— Это как? — спросила с интересом заинтригованная стряпуха.

— Кюфта — бозбаш! — наклонившись, обнял её за плечи Евгений Иванович. — Ничего страшного, Петровна, привыкнешь. Вот плов мы пару раз варили? А знаешь, как он называется? Гиймя! А какой вкусный! Тебе понравился!

— Ну хорошо! — сдавала позиции Петровна. — Пусть они свинину не едят. Должно быть, кормить их там нечем, вот одну баранину и жрут. А вот внук мне книжку читал, где-то там, на басурманщине… — Петровна замялась.

— Ну, говори, Петровна! — поторопил Евгений Иванович.

— Друг дружку они едят, вот што! — выпалила стряпуха, перекрестившись. — Сердце вырежет и жрёт, прости господи! Они как бы храбрее становятся!

Никогда до этого есаул так не хохотал. Сгибался пополам, опирался о стену, чтобы не упасть. Насмеявшись до слёз, сел на табурет.

— Дорогая моя! — успокоил Матрёну Петровну. — Меня-то ведь не слопали, да и не могли. Есть друг дружку уже давно из моды вышло. А то, что читал внук, давным-давно было, когда мамонты вымерли, люди были совсем дикие. И рецептов вкусных у них не было, не то что теперь! Понимаешь, Петровна, я не эстет какой-нибудь, ну, не избалованный, скажем так, но иногда чего-нибудь другого хочется. Борщи и каши — пища привычная, но скучновато как-то. Да и внук твой, когда распробует, благодарить будет. Словом, Петровна, будем поднимать кулинарный уровень. Договорились?

Стряпуха, насупившись, без особого энтузиазма кивнула головой.

— Вот и славно! — Евгений Иванович, встав, подошёл к окну.

За воротами автомобильный клаксон играл матчиш. Гертруда! С чего бы это? Может, что-то о Диане. На этот раз Гертруда была непривычно серьёзна. Степенно поздоровавшись, суховато проговорила:

— Я за вами, Евгений Иванович.

Зорич внимательно посмотрел на неё.

— Покоряюсь! — улыбнулся и добавил: — Чайку не желаете, сударыня?

— Спасибо! — зарделась Гертруда. — Не сейчас!

И вмиг оттаяв, кокетливо метнула многообещающий взгляд на есаула. «Ой-ой, — метнулось в голове Зорича, — надо быть осторожнее, а то потом предъявит вексель к оплате». И со словами:

— Мадам, мне нужна пара минут, чтобы собраться! — скрылся в коридоре.

Всю дорогу Гертруда, нарушая суверенитет, налегала на Евгения Ивановича столь тесно, что, прижатый к двери, он тоскливо подумал: «От меня, наверное, уже несёт, как от парфюмерной лавки». И когда он разглядел сквозь запотевшее стекло знакомые ворота дома Дианы, с облегчением вздохнув, выскользнул наружу. Идя по дорожке к дому, Гертруда соблюдала дистанцию, но намекнула на будущее:

— Надеюсь, сударь, откровенность девушки не показалась вам чересчур смелой?

Евгений Иванович счёл за лучшее промолчать, деликатно улыбнувшись краешком рта. Диана встретила их у дверей, не выказывая эмоций. Она взяла руку Зорича в свои, молча пожав её, внимательно посмотрела в глаза и прильнула к нему. У есаула глухо забарабанило в груди. «Господи, — подумалось ему, — как у мальчишки». А Диана, приглашая жестом, сказала:

— Прошу вас, раздевайтесь.

В жарко натопленной гостиной сели у стола. Гертруда, поглядывая то на есаула, то, с удивлением, на Диану, взяла привычно инициативу в свои руки:

— Евгений Иванович, дамы ждут! Что это?

Внимательно прочитав с видом знатока этикетки трёх бутылок, ткнула в одну пальцем.

— Евгений Иванович, предлагаю начать с этой! Евгений Иванович, дамы жаждут!

Диана была молчалива и задумчива, избегая взгляда Зорича, пытавшегося понять, что с нею. Гертруда, наливаясь вином, тормошила её всячески:

— Подруга, не время киснуть! Скинь с себя столичные вериги! Я не знаю, что там с тобою было, от тебя не допросишься. Но всё, что было, давно уж сплыло! Как это французы говорят…

Она, подняв руку, пошевелила пальцами, задумалась и, досадливо махнув рукой, проговорила:

— Да бог с ними, с французами!

Взяла вилку, подвинула к себе банку с испанскими маслинами, ткнула её туда, вытянула, поднесла ко рту — пустая. Евгений Иванович с интересом наблюдал за нею. Вторая попытка удалась, поднесла вилку ко рту, маслина сорвалась и упала на стол. Гертруда тупо уставилась на вилку, положила её и стала передвигать посуду в поисках беглянки, должно быть. Есаул, усмехнувшись, перевёл взгляд на Диану, та сидела молча, наблюдая за проделками подруги. Евгений Иванович тронул её холодные пальцы, она подняла на него глаза, поняла и лишь слегка пожала плечами. «Да, — подумал Зорич, — что-то она нынче не весела, праздник, так сказать, не удался». То же самое, вероятно, поняла и Гертруда, когда сказала:

— Должно быть, мне пора уйти, да и мой шофёр наверняка изныл в одиночестве.

Встала и потянула за рукав Евгения Ивановича:

— Проводите меня, сударь, до авто. До встречи, милая!

Евгений Иванович усадил её в машину, она потянулась к нему, но поняла — не достать — и ткнула рукой спину шофёра — поехали. Машина уже скрылась за воротами, а Евгений Иванович задумчиво смотрел ей вслед, размышляя о своём: что это с Дианой творится? Он ещё с первых дней понял, что она не любительница мелодрам и не мастерица устраивать сцены. Значит, что-то серьёзное, уяснил он для себя и растревоженный вернулся к дому. А там ждал сюрприз. Диана пересела за журнальный столик, перед нею лежала пачка газет. Зорич, сжав зубы, смотрел на неё, не мигая.

— Евгений, — сказала она, не отводя взгляда, когда он подошёл, — прочти сам. Лучше, если ты всё узнаешь сейчас, а не досужие пересказы потом.

Она была бледна, глаза её — с горячечным блеском. Сидела прямо, а руки её, Евгений знал, на коленях, со сжатыми кулачками. Первая же газета «Вестник» дохнула холодком. На развёрнутом снимке — Аюб-хан, Диана и товарищ министра. На второй — вдвоём за ресторанным столом. На следующих — всё то же, ещё и ещё. И запульсировали виски, от жгучей обиды и горечи, от бешеной злобы стало тесно груди. Печатные строчки, не прочитанные до конца, мутили сознание. И снова — театр, цветы, дорогой номер… Боже мой, не вмещалось в сознании. Диана, как же так?! Вскочил, отшвырнув ногой табурет, над головой поднялась рука со сжатым до хруста кулаком, он не видел ничего, только бледное, как смерть, её, любимое лицо с закрытыми глазами. Метнулся к двери, распахнутая ногой, она зазвенела вслед битым стеклом.

Не помнил потом, где был, где ходил по тёмным улицам из одной в другую. И вид его был, как он думал позже, страшен. Единственный встретившийся ему дворник, глянув на него, пробормотал что-то вроде: «Здрав жав, ваш благ», и скрылся в воротах, прихватив с собой метлу, и долго выглядывал ему вслед. Когда рассвело, подул ледяной ветерок. Теснящая грудь тоска прошла, сменилась чувством пустоты и ненужности. Всё обесценилось и потеряло смысл. До дому добрался до предела замёрзшим, на подгибающихся от навалившейся слабости ногах. Рухнул на кровать лицом вниз и забылся полусном-полубредом. А когда пришёл наконец в себя, сел, опустошённый, и долго-долго отрешённо смотрел в дверной проём, в котором появилась вдруг Петровна. Пожелав хорошего дня, она, опытная, поняла, что к чему, подкатила к нему ломберный столик и поставила на нём бутылку «Смирновской», уже распечатанную, стопку и в миске кислую капусту и огурцы. Евгений Иванович, тепло взглянув на добрую стряпуху, сказал:

— Что бы я делал без тебя, матушка.

И одну за другой опрокинул в себя три стопки. Петровна сопереживала молча, вытирая глаза кончиком платка, долго крепилась и не выдержала:

— Это что, Евгений Иванович, она, рыжая гадюка?

Есаул покачал головой:

— Нет.

Стряпуха понимающе тряхнула головой и, сообразив, что лучше не бередить рану, вздохнув, удалилась.

Но верно говорят — беда не приходит одна. Следующим утром, когда чуть пришедший в себя Зорич трогал щетину подбородка, раздумывая, есть ли смысл бриться, на машине городского головы подъехал брат Стас. После того как душевно обнялись, сказал, что привёз вещи.

— Какие это? — удивился Зорич.

— Бекешу и папаху, — глядя в сторону, ответил брат.

Евгений Иванович, опустив руки, уставился непонимающе на него и почувствовал опять что-то нехорошее. Стас молчал. Подбирает слова, подумал Евгений Иванович и, не дождавшись, рявкнул:

— Ну?!

— Она жива… — сбивчиво проговорил брат.

Есаул почувствовал, как всё похолодело внутри.

— Боже мой! — простонал он и, повернувшись спиной, сжал голову руками.

— С нею всё хорошо, — откуда-то издалека доносились слова. — Клара Игнатьевна заехала к ней… И если бы не она…

Стас умолк.

— Что она сделала с собой? — ужасаясь, не веря собственным словам, выдавил из себя Евгений Иванович. — Что это всё, зачем?

— Какие-то таблетки, я не знаю. С ней всё хорошо сейчас, Евгений Иванович. С нею сиделка, врач.

— Спасибо тебе, Станислав, спасибо.

Стас, потоптавшись, попрощался:

— Я поеду, Евгений Иванович, меня ждут.

— Да, да, конечно, если ты спешишь. Заходи ко мне всегда, когда сможешь. Посидим, поговорим.

— Обязательно, как только освобожусь, — и повернувшись, вышел.

Оставшись один, Зорич долго ходил из угла в угол, подходил к окну, смотрел на бестолково мечущиеся на фоне серого неба оголённые ветви платана, возвращался на кухню, наливал очередную стопку, вытирал полотенцем пальцы, отправив в рот порцию капусты, и опять ходил, не пьянея. Когда, опрокинув бутылку, выплеснул в стопку последние капли, уже стемнело, ветер затянул заунывно такую близкую песнь в печной трубе, он, не раздеваясь, рухнул на постель, подумав: «Слава тебе, господи, что этот день кончился».

Несколько дней спустя, когда нанесённая рана стала напоминать о себе лишь вспышками всепоглощающей тоски, Евгений Иванович, ожидая благозвучного перезвона, меланхолично наблюдал за плавными взмахами жёлтого диска за стеклом висящих в углу больших часов, вошёл Корф. Подойдя к столу, положил вкусно пахнущий кулёк из промасленной бумаги, протянул маленькую ладонь Евгению Ивановичу, достав из-за пазухи пару сложенных газет, расправил их, положил перед есаулом и сказал:

— Читай!

Евгений Иванович мельком глянул и брезгливо отодвинул в сторону. Корф понимающе кивнул головой — значит, знаешь, понятна теперь история недельной бороды — и достал из бокового кармана плоскую фляжку.

— Смотри, Евгений Иванович, — покрутил, показывая, — какая удобная вещь. В столице купил.

Отвертев колпачок, поднёс к лицу Зорича. Тот, наклонившись, потянул запах носом и одобрительно хмыкнул.

— То-то и оно! — поддержал друга Исидор Игнатьевич.

А тот достал из ящика стола две стопки, протёр пальцами и дунул в них для профилактики. Цедили без спешки, сквозь зубы, понимающе, и когда Евгений Иванович в знак одобрения вытянул вверх большой палец руки, Исидор Игнатьевич дискутировать не стал, а согласился молча.

— Я ведь только утром с поезда и сразу — по начальству, — рассказал Корф. — Вырвался пару часов назад домой, пообедал — и сюда. Светка тебе привет передаёт, и Пашка, ясное дело, тоже.

Говорили они не торопясь, о том о сём, расслабившись, а закончилось всё обидно, скомканно.

— Вот ты прочитал всё это, — Исидор Игнатьевич потянул газеты к себе, расстелил, показывая, — и решил, что всё знаешь? Э, дорогой, это всё для таких, как мы. А на самом-то деле там большая игра, большая политика. Где уж нам со свиным рылом да в калашный ряд! Ты знаешь, какие слухи ходят там? — Корф привычно ткнул пальцем в потолок. — Те края, где ты свои Георгии зарабатывал, к нам, к России отойдут. Ты понял? Утёрли мы нос британцам!

Есаул, стиснув зубы, скрипнул ими: «Эх, Корф, — засвербела больная мысль, — знал бы ты, какую плату заплатил кое-кто за это».

— Чур меня, чур! — изумился, не ёрничая, потрясённый Корф. — Что это с тобой?

Зорич, двинув стул, шагнул к окну, распахнул наружу створки. Сырой, холодный, пахнущий осенней свежестью воздух успокоил его. Неподвижно застывшему за спиной Корфу сказал тихо:

— Ты прости меня, Исидор Игнатьевич, не до тебя мне сейчас. Прости.

Обойдя начинавшего кое-что понимать Корфа, подошёл к вешалке, оделся и донельзя растревоженный пошёл к дому, а Корф, едва закрылась за ним дверь, торопливо оседлал очками нос и, расстелив одну за другой газеты, внимательно разглядывая сопутствующие снимки, прочитал всё, что касалось посещения Петербурга персидским гостем. Потом долго сидел, раздумывая, пока дежурный вежливо не напомнил ему, что пора на выход.

Возвращаясь со стрельбища, едва обогнув вереницу крайних домов Песчаного, Евгений Иванович заметил группу верховых, которые двигались им навстречу. Приглядевшись, он сказал ехавшему рядом Заглобину:

— Фрол Иванович, эти точно ко мне. Я задержусь, а вы продолжайте движение, я догоню.

Узнав в группе всадников нелюбимого им Жлуктова, Фрол Иванович обеспокоенно предложил Зоричу:

— Евгений Иванович, возьми хоть Ивана с собою.

— Не беспокойся, старина, обойдусь.

— Дык спину-то не подставляй.

— Само собой.

Встретились на обочине. Широко улыбаясь, Жлуктов протянул руку.

— Добрый день, есаул! Отстрелялись? Дело у меня к тебе. Поговорим?

— А эти зачем? — показал подбородком Евгений Иванович на троих сопровождающих. — Смотрят-то они на меня как ангелочки.

— Это точно! — хохотнул Жлуктов. — Это они за друга переживают. Уж очень ты к нему сурово отнёсся.

— Сам виноват, напросился.

И посмотрев вбок, произнёс раздельно и чётко:

— За спиной не пристраивайся, не люблю.

— И в самом деле, чего это вы? — спохватился Жлуктов. — Езжайте вперёд, мне и без вас не скучно.

Ехали молча, Жлуктов выжидал, а есаул с полным безразличием сбивал подсохшие головки чертополоха плетёной трёххвосткой.

— Евгений Иванович, — сразу, без предисловий начал Жлуктов, — несколько дней назад в Варшаве находящийся под негласным надзором один из руководителей «Белого орла» Иренеуш Заславский встретил с поезда Москва — Берлин неизвестного. Вскоре в одном из переулков на их экипаж было совершено вооружённое нападение. Стреляли с обеих сторон. Когда в дело вмешались наши, следовавшие позади, всё было кончено. Нападавшие, бросив пролётку и труп, скрылись. Заславский был ранен, неизвестный — убит. На звуки стрельбы явилась патрульная группа Зависленского полка с офицером-поляком. В экипаже обнаружили небольшой по размеру, но очень тяжёлый ящик, обшитый тканью и перетянутый ремнями для переноски. У наших молодцов хватило ума оставить ящик, после долгого спора с офицером, у себя. Их повезли в комендатуру. Там — старый офицер, тоже поляк. Завязался долгий спор о принадлежности ящика. Дело едва не дошло до рукопашной. Наши не уступили. Спор разрешил прибывший князь Ширинский-Шахматов. Учинили следствие. Прибывший поездом оказался некто мещанин Бажановский. Билет из Москвы, а в подкладке пальто нащупали и извлекли провалившийся в дыру кармана второй билет, до Москвы. И ты знаешь, Евгений Иванович, откуда?

— Догадываюсь, — не сразу ответил есаул. — А в ящике, не по размеру тяжёлом, конечно, золото.

— Поболее пуда. С рудника сейчас, Евгений Иванович, золотник не вынесешь. Это то золото, Евгений Иванович! То самое! Ты понимаешь, оно здесь!

Вот оно как повернулось. Но всё золото в пригоршне не вывезешь, размышлял Зорич. Бажановский… Что-то знакомое…

— Послушай, Жлуктов, а Корф всё это знает?

— Не думаю, — отозвался тот. — Наши с третьим отделением успехами не любят делиться. Возможно, потом, через утечки. Тогда не скроешь. Евгений Иванович, ты помнишь наш последний разговор?

Есаул неохотно кивнул.

— Так вот, — не смущаясь, продолжил Жлуктов, — мы с тобой ближе всех к этому делу. Всё это наша территория. Этому делу уже третий год. Я пытался что-то найти. Были кое-какие догадки, но всё оказалось пустым — вышел на контрабанду. Думал, на Астафьева, но ему с его шпаной это дело не взять. Работали другие люди, а вот кто?

Жлуктов, разгорячившись, шлёпнул ладонью по ноге.

— Слушай, есаул, давай объединим усилия, негласно, конечно. Рябов и Загоскин нам не в помощь. В случае успеха они не поделятся — вся слава им достанется. Держава державой, но пора и о себе подумать. Не за горами отставка, а там что? Попробуем, рискнём, возьмём своё! Так как, идёт?

— А что ж, — думая о своём, проговорил есаул, — это делу поможет.

И, тронув каблуками, пустил Кисмета в галоп.

Домницкий слушал заметно невнимательно. Обежав глазами полутёмный зал, он отметил парня в гимназической каскетке, сдвинутой на лоб, сидящего в тени потрескивающей печи голландки, ощупал глазами сидящего у окна, со стороны улицы, прихлёбывающего что-то из миски человека, похожего на бродяжку, и стал с заметной неприязнью разглядывать детину с заплывшим лицом за стойкой. Тот что-то писал, что его явно не устраивало: бросал ручку, гонял костяшки на счётах, яростно скрёб рукой лохматый затылок и кривил губы в смешной гримасе. «Что, — усмехнулся Домницкий, — плохи дела? Ты бы лучше скатерти поменял на столах, русская свинья», — озлился Домницкий и не стал допивать в общем-то недурной на вкус, пахнущий тмином, хлебный квас. Сидевший по другую сторону стола, рослый, с жёстким выражением лица человек лет сорока, перехватив взгляд Домницкого, скривился недовольно, сжав губы.

— Нет, нет, Витек, я слушаю внимательно, — спохватился Домницкий. — Ты просто молодец. Я доволен, и ты получишь всё, как оговорено. С Зотовым ты устроил всё в лучшем виде. А где Ванда, Витек?

— Ванда? — насторожился Витек. — Она… в Вильне. А чего ты от неё хочешь? Она не знает деталей, ты можешь не беспокоиться на её счёт. А, Ярослав?

— Нет, нет, успокойся. Здесь всё ладно. Я знаю, что она дорога тебе. Я спросил просто так, из любопытства. Да. — Помолчав, Домницкий продолжил: — Не беспокойся, Витек, я очень доволен тобой. И с Зыхом у тебя всё отлично получилось. Обмануть меня хотел, курва!

Домницкий стукнул кулаком по столу. Успокоившись, продолжил:

— Теперь вот что. Слушай внимательно!

Разговор длился с четверть часа.

— Ты всё понял, Витек? — закончил Домницкий.

— Да! Не беспокойся, Ярослав, всё будет как всегда.

— Вот и хорошо, удачи тебе. А теперь иди. Я ещё побуду здесь.

Едва за Витеком хлопнула входная дверь, мимо Домницкого, обменявшись взглядом с ним, торопливо прошагал «гимназист» и скрылся за дверью, а из-за стола поднялся и двинулся к выходу, шаркая опорками, бродяга. Насторожившийся Ярослав, скользнув глазами по его лицу, отметил неестественно лохматые брови и поверх лежащих на воротнике тёмных волос другие, рыжеватые, сдвинутые видавшей виды, когда-то заячьей шапкой волосы парика. Решение, как всегда, пришло сразу. Выждав пару минут, Домницкий, положив перед заулыбавшимся хозяином «синенькую», очень ловко проскочив тёмным коридором мимо бочек и кулей, выскочил на задний двор, скудно освещённый луной сквозь низкие осенние тучи. Налетел на телегу со снятыми колёсами, больно ударился коленом и, перебирая руками редкие доски забора и матерно ругаясь, пошёл в поисках выхода. Он нашёл его у нужника, сразу за которым, прикрывая лицо от хлещущих веток, метнулся в сторону улицы, манящей светом тусклого фонаря. И, выбежав на неё, услышал в предночной тишине отчётливо звуки полицейских свистков и револьверных выстрелов, редких, один-другой, а потом зачастили. Домницкий, наклонившись, потрогал рукой колено, выпрямился, морщась, произнёс негромко: «Матка боска» — и пошёл, не торопясь, прихрамывая.

Ближе к зиме удлинились маршруты патрулирования побережья, и приходилось объезжать едва заметными тропами, поднимаясь со склона на склон среди нагромождения камней, рискуя сломать ноги лошади, сплошь залитые частыми дождями и петляющие участки, проложенные летом по болотистым низинам, заросшим камышом и кустарником. Далеко за Песчаный, одинокой тропой-дорогой, среди торчащих к небу, уходящих россыпью далеко в море скал, с прилепившимися кое-где лохматой кроной деревцами, до забытых богом эстонских хуторов с угрюмыми крепкими мужиками с белобрысыми шапками волос, с руками, даже издалека пахнущими рыбою, такими же, с крепкими икрами, женщинами и сбегавшими, терпеливо ожидающими от приехавших казаков сахарных леденцов детишками.

Долгой дорогой развлекались как могли, пели песни, в густых зарослях находили испуганных коз, нарвавшись однажды на одинокого секача, едва избегли неприятности от не умеющего шутить зверя, обсуждали появившиеся в последнее время слухи о возможной войне с Японией. Казаки всерьёз не принимали эту угрозу. Где им, поговаривали, узкоглазым, с лёгкостью надаём им по задам!

Погода второго месяца осени стала незавидной, с мелкими надоедливыми дождичками, иногда ветер с моря приносил пробирающий до костей холод и кратковременный град мелкой дробью. Возвращались с маршрута промёрзшими, с ногами, заляпанными грязью чуть не до колен, а ближе к Покрову поманила погода бабьим счастьем с багряными лесами, солнечными днями, голубым небом и летящими куда-то тонкими нитями паутинок.

За два дня до праздника открывшего калитку есаула едва не сбил с ног громадный, белый с жёлтыми пятнами, неизвестно откуда попавший во двор пёс. Не успевший от неожиданности испугаться, Евгений Иванович отбил попытку облизать физиономию, схватив его за ошейник. Не веря ещё чему-то, что шевельнулось в его груди, он в тревожном ожидании шагнул за угол.

А там стоял, широко расставив ноги, крепкий малыш и смотрел каким-то осторожным, недоверчивым взглядом серых глаз на есаула, до краёв переполненного счастьем.

— Димка, сын! — Евгений Иванович, упав на колено, протянул руки.

Малыш оглянулся на вышедшую из дома Анну, подумав, не выражая эмоций, шагнул вперёд. Евгений Иванович, обняв его, встал и прижал прильнувшую к нему, плачущую счастливыми слезами Аннушку. А потом во двор выскочил улыбающийся Александр, облапил его и затащил в дом. Пока Анна с Петровной хлопотали вокруг стола, Евгений Иванович, держа руки сына в своих, старался восстановить пошатнувшийся временем родительский авторитет. Но безуспешно. Упорный Димка не поднимал глаз выше пуговицы на груди отца, не поддаваясь на попытки незнакомого дяденьки нарушить устоявшийся порядок отношений. Александр пришёл на помощь раздосадованному брату.

— Дима, ведь это твой папа, па-па, понимаешь ты?

Дима отреагировал по-своему: набычившись, выдернул из отцовских рук свои и вернулся к Александру, оглянувшись на есаула с подозрением. Обиженная за Евгения Ивановича Анна принялась укорять несговорчивого, а Петровна, не примыкая ни к одной из сторон, испускала тяжкие вздохи и разводила руками:

— Ну надо же так, а?!

Устав, оставили было Димку в покое, согласившись с Александром: не будем спешить, всё решит время. И оказались правы. Димка, должно быть, осознав, что все, отвернувшись, оставили его с одиночеством наедине, вернулся к отцу и забрался на его колени. Отсмеявшись, сели за стол. Александр привёл за руку пытавшуюся уйти Матрёну Петровну, которая не хотела стеснять своим присутствием за столом семейной встречи. Пыталась отговориться скорой темнотой, а ей ещё до дома идти. Александр, усадив её рядом на стул, сказал, что берёт эту проблему на себя, и добавил: «Позвольте, милая тётушка, в знак благодарности за то, что вы призрели нашего покинутого родственника, прислуживать вам нынешним вечером в качестве кавалера». Залившаяся краской Матрёна Петровна, стесняясь, затеребила пальцами бахрому кофточки. Довольный её явным согласием, балагур, тряхнув бутылку, потянул пробку игристого, которая, пальнув, понеслась к потолку. Матрёна Петровна ойкнула, а Димка, засмеявшись, сполз со стула и полез под стол на её поиски.

Сидели за столом долго, счастливые встречей, радостью увидеть родные лица. Поговорили обо всём, что было скрыто долгой разлукою, а когда уснувшего на руках отца Димку Аннушка унесла в детскую, Матрёна Петровна, откланявшись, стала собираться. Александр, проводив её до дома, вернулся через полчаса и в темноте, стараясь не шуметь, раздевшись, улёгся на застеленном для него диване.

Евгений Иванович долго лежал не шевелясь, чтобы не разбудить уснувшую на его плече счастливую Аннушку. Зарубцевавшаяся было рана дала о себе знать с новой силой. Незнакомые раньше чувства, не давая забыться, преследовали его. Какая-то болезненная нежность к Аннушке с ощущением стыда и горечи мучили его. И в давящей тишине он смотрел сквозь тёмный потолок, не слыша голоса ветра за стеной, в тщетной попытке забыться.

Бессонница измучила его. Иногда ему казалось, что он спит, но борение в его душе извлекало из небытия дорогое лицо, бледное, как смерть, с крепко сжатыми глазами, и те же мысли оживали и жгли его, и когда измотанный ими есаул понял в забытье, что нет в его душе сожаления и раскаяния и что с этим осознанием ему придётся жить, в рассвете нового дня спасительный сон подхватил его, увлёк, и он исчез в нём, не ощутив радости.

Димка явился как спасение от ночных кошмаров, он разбудил его, упорно дёргая за рукав сорочки Евгения Ивановича. Открыл глаза. Рядом с сыном, положив голову на одеяло, сидел и смотрел на него добрыми глазами огромный Малыш. Димка сидел на груди отца и, пыхтя, старался затащить туда же своего друга, ухватив его за уши, когда со двора явился Александр с мокрым полотенцем поперёк шеи, сразу поняв, что к чему, оглушительно расхохотался.

— Ну Димка! Ты как Милон Кротонский: тот силы от быка набирался, а ты от Малыша?

На громкий смех появилась Анна. Сняла Димку на пол, сказала:

— Пора вставать, дорогой. Пойдёмте завтракать, всё готово.

— Да, — повернувшись к окну, сказал задумчиво Александр, — здесь есть то, чего в Европе недостаёт, — морозец. Наш, исконно русский. Вот и сегодня, как раз под Покров, идёшь, а листики под ногами похрустывают, да и в рукомойнике вода тонкой корочкой покрылась.

— Это верно! — поддержала его Анна. — Там всё размягчённое какое-то. Женя, вставай! Разоспался ты что-то.

Заметив улыбку Александра, покраснев, потянула мужа за руку.

— Сходи поплескайся холодной водичкой, ты же это любишь.

Попив чай с пряными травами — подарком Светланы Васильевны, — Анна, вытерев Димкино лицо от манной каши, отобрала ложку, которой он, держа в кулачке, прилежно учился пользоваться, предложила:

— Пойдёмте прогуляемся на пруд, туда, Женя, куда мы часто ходили. Ты помнишь это место?

Евгений Иванович кивнул головой.

— Я так скучала по нему там, во Франции, — задумчиво добавила Анна.

Собрались быстро. Димка уцепился за ошейник своего Друга.

— Дима! — позвал Евгений Иванович и протянул руку.

— Нет! — отрезал тот.

— Вот как?! — притворно удивился Евгений Иванович. — Я-то думал, что он по-русски не говорит вообще!

— Ты ещё многого не знаешь о нём! — засмеялся Александр. — Характерец у него — дай боже!

— Да нет, не слушай его, — вмешалась Анна, — шутит он. Димка просто стесняется тебя. Не привык он ещё.

— Ну-ну, хорошо! — уступил Александр.

Длинная дорога оказалась Димке не по плечу. Споткнувшись пару раз, он отпустил ошейник Малыша и протянул руки отцу.

— Вот видишь. Ему просто нужно время.

В распахнутые ворота парка Димка въехал на плече отца. Малыш не отходил ни на шаг, смотрел снизу, жалобно повизгивая. В парке на центральной аллее было полно посетителей. Где-то в стороне, перебивая гомон толпы, бухал барабан оркестра. Ветер доносил дым самоваров. Вокруг длинного ряда столов толпились люди. Пахнуло жареной рыбой и кипящим маслом над жаровнями. Сновали по своим делам мальчишки. Вокруг лотка коробейника они лепятся стайками. Александр отошёл в сторону и вернулся с ворохом сахарных леденцов на палочках. Смеясь, одарил каждого, а лишние, придержав за воротник, отдал пробегавшему мальчишке. Свернули попавшейся тропинкой и вышли к пруду.

— Вот туда! — показал рукой Евгений Иванович.

— Да, помню, помню, там!

Пошли за Анной. Уселись на знакомую скамью. Спущенный на землю Димка стал угощать Малыша леденцом, тот, вежливо лизнув, отвернул голову. Аннушка, обхватив руку есаула, прижалась к его плечу.

— Хорошо-то как! — вздохнула она. — Но не так уютно, как тогда, да и этих людей не было.

Она показала на несколько лодок, застывших на глади пруда.

— Так ведь сегодня Покров, Аннушка, потому и люди, — напомнил есаул.

Сидели молча, наслаждаясь тишиной, пригретые солнцем. Лёгкий ветерок доносил временами то неясный говорок толпы, то убаюкивающие, подчёркивающие тишину мелодии оркестра. Сидели долго, пока солнце не спряталось в тень туч. Ветер зарябил потемневшей водою, и всё поскучнело, загрустило вокруг.

— Пойдёмте домой, — предложила Аннушка. — Что-то прохладно мне.

Обратно Евгений Иванович нёс уснувшего Димку на руках. А дома их ждал приятный сюрприз — Корф с подругою. Едва переступив порог, Аннушка кинулась в её объятия. Расцеловались, расплакались.

— Знали бы вы, Исидор Игнатьевич, как я вам благодарна! — пожимая руку смущённого Корфа, сказала Анна.

Тот, пробормотав что-то, бросил взгляд на Зорича. «Чего это они?» — задумался тот, сведя брови.

— Паша! — оторвалась от Анны Светлана Васильевна. — Что ты там стоишь? Иди, поздоровайся с Анной Ивановной.

К Аннушке, теребя отворот сюртука, приблизился несмело высокий парень.

— Павел! — всплеснула руками Анна. — Какой ты стал! Я бы тебя не сразу и узнала, настоящий джентльмен!

— Да! — заулыбалась довольная Светлана Васильевна. — Образование в столице хочет получить. Готовится. Репетиторов наняли. У Исидора Игнатьевича там связи есть, протекцию окажут, он уже списался кое с кем. По весне прощаться будем.

Светлана Васильевна достала из рукава кружевной платочек и аккуратно прижала его к лицу.

— Полноте, Света, ну чего ты? — посочувствовал Исидор Игнатьевич. — Не всё же ему в сыщиках ходить. Возраст уже, не мальчишка, поди. — И пожаловался Аннушке: — И каждый раз вот так. Говорю же ей: все так, не один же он. О будущем надо думать.

Слушая его, есаул удивился сам себе: «Господи, ведь не сразу же Корф стал жёстким, волевым, я ведь его только сейчас вижу таким. Постарел он, что ли? Или семья нас всех такими делает? Упаси бог! Размяк Исидор Игнатьевич, точно, как Семён Иванович».

Грустные мысли его прервал Александр. Оценив ситуацию, он сразу же свернул в погреб.

— Ребята! — прервал он разговор. — Поговорим за столом, успеется!

И стал выгружать на стол банки, бутылки, пахучий окорок.

— Так ведь и мы пришли не с голыми руками! — спохватилась Светлана Васильевна. — Евгений Иванович, Аня, я ведь и напекла всего, и наливочки на травках принесла здоровье поправлять.

— Ну так и приступим, чего ж мы ждём?! Вроде все в сборе! — подытожил Александр.

Все дружно засмеялись, задвигали стульями.

— Господа, позвольте одарить вас тостом! — поднял стопку Александр и сделал паузу.

Все затихли в ожидании.

— А впрочем, не сейчас, а то ведь «Зубровочка»-то остынет!

Засмеялся даже привыкший к его шуткам есаул. Посидев за столом, мужчины перешли на диван и кресла, а женщины, заманив Димку конфетами, чтобы не мешал, ушли на кухню. Малыш, должно быть, смущённый присутствием незнакомых людей, пролежавший весь вечер в углу, за большой бочкой с фикусом, подошёл к Александру и улёгся у его ног.

— Красивая собака! — заметил Корф. — Где-то я видел такую же. Тот же окрас…

«Не надо, Исидор Игнатьевич, не надо, зачем оно тебе?» — тревожно подумал Зорич. Исидор Игнатьевич задумался, наверняка ища что-то в себе, и, не найдя, сменил тему:

— Александр Петрович, а что, неужто не тянет сюда, на родину?

Александр, теребивший за уши Малыша, выпрямился. Ответил не сразу, забежав издалека:

— Представь себе, Исидор Игнатьевич, сижу я на веранде, прячусь от жары, всё вокруг слепит солнцем, потный, мокрый, пью какие-нибудь лимонады, а думаю знаешь о чём?.. На кой хрен мне вся эта фанаберия напомаженная?! Закрою глаза и вижу пасмурное небо, шевелящуюся от ветра степь. Лошадки шлёпают по грязи, колёса прыгают из ямы в колдобину, совсем рядом, руку протянуть, тоненькая берёзка, согнутая, с голыми ветвями, с которых холодный ветер последний листик сдул. А вдоль берущей за сердце сиротливого вида дороги копошится в стерне вороньё и кружит, носимое ветром туда-сюда, натужно каркает. И деревенька очередная в каких-нибудь два десятка маленьких, под соломой, домов с дымящими трубами. А рядом, на пригорке, окружённое то ли вишенником, то ли рябинником маленькое кладбище, безнадёжное, с деревянными крестами… И будто видишь всё это воочию и тоску безнадёжную чувствуешь от доли нашей российской. Нет ведь Гольфстрима у нас, а вот льда и снега вдосталь. Но с кем бы ни говорил я там, с людьми в достатке, обеспеченными, у всех тоска по России нашей.

— А Анна как, каково ей там?

Евгений Иванович, внимательно слушавший, посмотрел на брата.

— Анна? Совсем покой потеряла и всё меня теребила, поедем, мол, домой, так и говорила: домой. Я ей: подождём до весны, когда там снег сойдёт, подснежники из-под листьев вылезут, ручейки наперегонки побегут, да и Дима подрастёт. Отговаривал. А когда твоё письмо до нас дошло…

Зорич прикусил губу.

— …Так словно с цепи сорвалась: «Не поедешь — так я одна уеду завтра же, измаялась я вся, ночей не сплю, чувствую — худо ему там, Евгению» — и заплакала.

У есаула в горле запершило, глаза повлажнели. «Спасибо тебе, дружище Исидор Игнатьевич, век не забуду», — подумалось.

Замолчали надолго, в себе замкнулись. Малыш подошёл к Павлу, подняв голову, посмотрел ему в лицо, а тот, растроганный, хотел что-то сказать, но не рискнул тишину нарушать, погладил большую голову.

— Да! — философски заключил Корф. — От себя не убежишь, тело-то — оно там, а душа — она навсегда тут, на Родине!

Неделей позже после Покрова Евгений Иванович, зайдя поутру в кабинет, услышал внизу, во дворе, шум какого-то движения. Подойдя к окну, есаул с удивлением увидел снующих казаков. Что-то стряслось — и распахнул створку.

— Иван! Заглобин!

Иван с седлом в руках поднял голову.

— Здравия желаю, Евгений Иванович!

— Что случилось?

— Фрол Иванович пошёл к вам, а я ж не могу вот так, через окно.

И заспешил дальше. «Ох и распустил же я вас, — усмехнулся есаул, — никакой тебе субординации, просто башибузуки, ей-богу!»

— Да, да, можно, заходи! — крикнул, услышав стук в дверь.

Толкнув перед собой долговязого паренька в распахнутой на груди шубейке, вошёл Фрол Иванович. Вот оно значит что, сжал зубы Зорич.

— Янек вот прискакал, ну, рассказывай! — Фрол Иванович подтолкнул парня ближе к столу.

— Здравствуйте, господин начальник! — поклонился вежливый Янек. — Вышел я ночью, ближе к утру, во двор. Смотрю, во дворе Нарочицких, они от нас рядом совсем, свет горит и люди какие-то ходят. Разбудил я Яцека, да чуть не опоздали, догнали в дороге уже. Шли крадучись.

О Нарочицких плохая слава у нас. Приехали они два года всего, отстроили большой дом, пасека у них, скота много и лесопильня. Дровами торгуют…

— Янек, ну куда ты свернул? — сконфузился за парня Фрол Иванович: как ни говори, а вроде не чужой как бы. — Дело говори, дело!

— Так а я ж о чём? — удивился парень. — О нём самом.

— Сколько их? — разрядил ситуацию Евгений Иванович.

— Восьмеро! Двое, как ни крути, чужие! Две повозки у них, битюгами ихними запряжённые. Так вот, мы, значит, за ними. Крались издалека, не дай бог, увидят — убьют! Ехали по дороге к эстонцам, наверное, с час. Свернули к тростникам у первых больших скал. Там небольшой залив есть, там рыбы тьма и к морю легче выйти, сети ставить. Там как улица такая сквозь тростник, камни с песком. Туда они и свернули. Мы сразу домой. Яцек — спать, а я — к вам, как дядя Фрол велел.

— Молодцы, ребята!

Есаул задумался.

— Фрол, собирай ребят.

— Сколько? Наших?

— Да, идите. Я подойду.

Закрыв за ними дверь, Евгений Иванович подошёл к столу, задумчиво постучал костяшками пальцев о зелёное сукно столешницы и поднял трубку.

— Коммутатор?.. Дайте приёмную головы.

— Станислав? Здравствуй. Узнал?.. Жлуктов у себя?.. Давно?.. Понятно. Ну а жизнь-то как? Не женился ещё?.. Шучу, шучу! Конечно, сообщил бы! Что?.. Ничего, будь понастойчивее!

Евгений Иванович весело рассмеялся:

— Конечно, с таким-то папой! Стас, мы тебя ждём. Знаешь ведь, Анна с Димкой приехали! Что?.. Знаешь уже?.. Да, от вас, братишка, не скроешь ничего. Ждём! Пока!

Поехали напрямую, через овраг. Угодили под заряд крупных хлопьев снега из тучи, тяжело ползущей со стороны моря. Облепленные им, выбрались на дорогу и остановились, отряхиваясь.

— Евгений Иванович, смотри! — Егорка показал в даль.

По дороге к Песчаному двигалась группа всадников. Ещё не поравнявшись, есаул рассмотрел: Жлуктов со своими опричниками. И ещё один кто-то. «Интересно, — подумал Зорич, — неужто и он знает? Да, наверное, вот от этого неизвестного».

— Ребята, будьте начеку!

И отстегнул ремешок кобуры. Услышав топот, Жлуктов, оглянувшись, придержал коня и негромко сказал что-то.

— Здравствуй, Евгений Иванович! — проговорил подъехавшему есаулу. — И вам привет, ребята.

Его сопровождающие промычали что-то нечленораздельное. Наклонившись, Жлуктов протянул руку Зоричу и, неловко натянув повод, наехал своим серым на Кисмета. Кисмет, оскалившись, схватил шею коня зубами. Тот дёрнулся, отпрянув в сторону. Жлуктов ухватился свободной рукой за луку седла.

— Ну и ну! — оторопело выговорил он. — И конь-то у тебя — только тронь. Весь в тебя!

— Посмотрел бы ты его в деле! — прищурился есаул.

— Нет уж, я лучше издалека посмотрю, с галёрки! — рассмеялся Жлуктов.

Один из опричников, соглашаясь, должно быть, с ним, оскалил зубы.

— Куда направляешься, Владимир Андреевич? — спросил, оглядев всех, Зорич.

И вспомнил, где он видел его — ехавшего впереди солдат Жлуктова. Это ж тот парень, который его приятно удивил в корчме. Такой гордый, но меру знающий, не заносчивый. Да, это точно он.

— Отъедем, Евгений Иванович, поговорим. Я думаю, есть о чём. Не возражаешь?

Тронув Кисмета, есаул отъехал в сторону.

— Ты о чём, Жлуктов?

— Помнишь наш разговор, Евгений Иванович? Я смотрю, у тебя, как и у меня, поводырь. Может, по одному делу едем, есаул? Может, это тот случай, один на тысячу. Рискнём?

— Там видно будет, — неопределённо, помедлив, сказал Евгений Иванович и, оглянувшись, махнул рукой своим — поехали!

Ехали настороженные, не скрывая неприязни друг к другу. Фрол Иванович оттеснил своим громадным ярко-рыжим жеребцом добродушную конягу мордатого жлуктовца на обочину. Тот сгоряча чуть не разбудил лихо, но, кинув взгляд на тяжёлую, оттянувшую ухо серьгу, на закрывшие пол-лица курчавые бакенбарды, на пышные, чёрные с сединой, свисающие с подбородка усищи, уловил, на своё счастье, косой, выжидающий взгляд из-под лохматой брови, пониже надвинутой, порыжевшей от времени папахи, передумал, натянул повод и продолжил движение в арьергарде группы. Ехавший рядом Иван, рассмеявшись, хлопнул плетью по голенищу сапога.

Снежную тучу пронесло, солнце высветило всё, и степь вокруг уже не казалась такой унылой. Когда вдалеке показались дома Песчаного, Зорич тронул плетью плечо Жлуктова:

— Поворачиваем. Поедем морем. Не стоит высвечиваться.

Добрались до шелестящей верхушками зелёной стены тростника и поехали дальше по едва обозначенной тележными колёсами, чуть присыпанной снежком дороге. Оставив далеко позади дома посёлка, есаул поманил рукой Янека:

— Далеко ещё?

— Да нет, с полверсты будет. Вон там, за деревьями, скалы начинаются. Там и будет.

Дальше поехали настороженно, хоронясь, а когда над верхушками деревьев чётко обозначилась уходящая далеко по берегу моря скалистая гряда, есаул, остановив отряд, подозвал к себе обоих проводников.

— Вы, ребята, остаётесь здесь с лошадьми.

И пояснил Жлуктову:

— Они ребята отчаянные, побережём лошадей — как бы под пули не угодили.

Жлуктов, не споря, сказал своим:

— Спешивайтесь!

Оставив лошадей под защищающей от холодного ветра дюной, приготовив оружие, двинулись дальше. Солдаты — за казаками. Почуяв запах дыма, хоронясь за кустарниками, есаул и Заглобины подобрались к тянувшемуся от моря каменистому пустырю, взмахом руки показав остальным оставаться на месте. Перебежками, за кустами, подобрались к пылавшему ярким пламенем костру в трёх десятках шагов от них, ближе к противоположному краю пустыря. Ветер уносил рой искр, прижимал к земле языки пламени. Вокруг костра сидели четверо, а остальные на глазах казаков перевернули, поставили на киль большую лодку и потянули её к полосе прибоя. Ещё четверо — посчитал есаул, кинув взгляд на тени и лошадей в отдалении, на поляне у дерева, и, поманив пальцем Ивана, приказал ему:

— Веди всех.

И стал внимательно разглядывать сидящих у костра. Все не моложе сорока. А вот тот, высокий, плечистый, должно быть, старший. Он не вмешивался в неторопливый разговор остальных, но когда он сказал что-то, все разом замолчали, слушая. Зорич не успел присмотреться к остальной четвёрке, когда за спиной послышался шорох. Это был Иван.

— Привёл?

— Да!

— Фрол, растяни цепью, и ждите сигнала.

Ждали, пока четвёрка, дотащив лодку до воды, привязала её длинной верёвкой, накинув петлю, к торчащему из песка серому валуну. Проделав это, вернулись к костру, кинули в него кучу сухого тростника и несколько кусков высохшего плавника. Есаул решил: все вместе, пора. И, приподнявшись, держа наготове длинноствольный кольт, зычно крикнул:

— Панове! Я не желаю вам зла. Лучше решить всё миром. Сдайте оружие!

Опытные ребята, сразу понял есаул, когда поляки кинулись, пригнувшись, врассыпную и залегли. Стреляя ещё на ходу, в движении, Зорич первым же выстрелом зацепил одного. Перекрывая револьверную трескотню, загремели выстрелы из карабинов справа и слева от него. Кто-то застонал совсем рядом, а кто-то помянул родственника своей матери. Перестрелка длилась долго, завоняло уносимой ветром пороховой гарью. Выстрелы с той стороны стали реже, а потом затихли совсем. Послышались обрывки спора, потом резкий окрик и после недолгого молчания властный голос с мягким акцентом:

— Есаул, мы сдаёмся.

И встал тот, плечистый, поднял руки, в правой — ствол. За ним ещё. Пятеро — посчитал есаул.

— Кидай оружие!

Зорич встал, за ним — остальные. Поляки покидали стволы и, опустив руки, стали плечом к плечу, рядом. А потом, должно быть, награждённому по наследству от предков снедающей его злобой Никитюку чем-то не пришёлся по душе крайний в ряду пленных и он двинул его прикладом по колену. Лучше бы ему этого не делать, да где ж ему это было знать. Пленник упал со стоном на песок и, дотянувшись до валявшихся стволов, схватил один и пальнул в обидчика. Невезучий Никитюк получил своё: бросив карабин, схватился за бок, упал ничком и заскрёб песок ногами. К поляку подскочил Егор и выхватил из его руки оружие.

— Не стрелять! — рявкнул есаул и шагнул вперёд к плечистому. — Где ящики?

Тот смолчал, повернув голову в сторону.

— Где? — подошёл к его соседу. — Ты слышал?! Где?!

Тот, презрительно оттопырив губы, фыркнул. Евгений Иванович, не повышая голос, раздельно произнёс:

— Не надо со мной так.

И так ткнул упрямца стволом в рёбра, что тот застонал, согнувшись, и показал рукой: «Там!»

— Иван! — повернулся есаул к Заглобину. — Помоги ему принести!

Едва они скрылись в тростнике, как к есаулу подошёл Жлуктов, какой-то взвинченный, бледный.

— Ну что, вот он шанс. Мои и твои — верные ребята. Прикончим этих — и всё наше. Решай, есаул!

Совсем рехнулся — пожалел Евгений Иванович и повернул его за плечи. Неслышно, на ветер, к ним приближался автомобиль Загоскина, дальше вынырнул из-за поворота извилистой дороги грузовик. Жлуктов со стоном произнёс что-то нечленораздельное и отошёл в сторону.

Раскрыв дверь, на песок выскочил Корф. Загоскина не было, отметил есаул. В это время подошли, сгибаясь под тяжестью ящика, Иван с пленником.

— Много их там? — метнулся к ним Корф.

— Не считал, есть, — коротко ответил Иван, поставив ящик.

Исидор Игнатьевич кинулся было к ящику, но остановился, повернулся к Зоричу и, не находя нужных слов, глядя ему в глаза, подняв руку, нервно задёргал пальцами. «Эк тебя разобрало», — с сожалением подумал Евгений Иванович и пришёл на помощь:

— Я понял, Исидор Игнатьевич. Фрол Иванович! — повернулся есаул. — Возьми людей, принесите ящики.

Принеся, стали складывать один на другой. Один из ящиков соскользнул, поставленный неловко, грохнулся тяжело на камни, крышка распахнулась, и наружу вывалилась груда булыжников. Замерли поляки, тараща глаза друг на друга. Совсем потерялся Корф: подскочив к ящику, он схватил булыжник, поднёс его к глазам и с напугавшим Евгения Ивановича полубезумным выражением лица повернулся к нему.

— Все вскрыть! — распорядился есаул.

И краски жизни вернулись на лицо Корфа: булыжники оказались лишь в четырёх ящиках. Взгляд Евгения Ивановича встретился со взглядом сидящего с отрешённым видом Жлуктова, и есаул с насмешливой улыбкой подмигнул ему. Жлуктов, приподнявшись, схватился за кобуру, но промелькнувшее озлобление исчезло тут же, и он остался сидеть на камне, скорбно повесив голову. А когда понесли ящики в грузовик, плечистый поляк приостановился рядом с Зоричем и сказал ему негромко:

— Мы видели тебя, казак. Но не тронули. Думали опередить. Не получилось. Не судьба.

Погрузив ящики в кузов грузовика, сходили за лошадьми. В седельных сумках казаков нашлись и чистые тряпки для перевязок, и корпия, и мази по бабушкиным рецептам для заживления ран. Перевязали всех раненых, а убитых положили в кузов грузовика. Пленным перетянули руки за спиной и усадили туда же. Жлуктов с солдатами, попрощавшись, ухали первыми. Корф, не скрывая радости, долго тряс терпеливому есаулу руку и, усадив в машину раненых, следом за грузовиком отбыл обратно. Казаки остались одни, без раненного в руку товарища, уехавшего с Корфом. Зорич стоял задумавшись.

Незаметно пролетев, день клонился к вечеру, а солнце — к закату. Ветер подул сильнее, порывами, разметал по песку недогоревшие головёшки костра, вспыхивающие огоньками, раздуваемыми ветром. Кружили над головой чайки. Катили, громоздясь, тяжёлые валы, ближе к берегу опадая гребнями, и раскатывались по песку белой пеной. Казаки, скрытые длинными тенями от севшего солнца, стояли молча в ожидании, держа коней за поводья. Есаул медлил, он ходил по кромке расползающейся под ногами воды, слушал тяжёлый говор потемневших волн, смотрел на покачивающуюся на воде, привязанную к камню лодку и словно ждал чего-то. Понял он, что его не отпускает и чего он ждёт, когда ветер со стороны эстонского хутора, скрытого скалами, перекрыв гул моря, донёс низкий утробный рёв. И он не удивился, сразу поняв, что это. Через несколько минут рёв повторился, пронзительнее, ближе. С моря, над скалой, пронеслись и растаяли клубы чёрного дыма. Почуялся резкий запашок сгоревшего угля, и саженях в двухстах от берега, медленно наползая, показался за тростниками борт судна со знакомыми жёлтыми буквами — «Элизабет» — и, замедляя ход, судно стало.

На мостике, хорошо видные, стояли двое. Один, в ярко-оранжевой куртке, — Арчи Мур, во втором Евгений Иванович безошибочно узнал Домницкого. А когда из каюты, из тени, вышла и, подойдя к борту, встала, держась за поручень, женщина в изумрудного цвета знакомой шали, в Зориче щемящей тоской дрогнула душа. Он узнал Диану. Они стояли неподвижно и смотрели друг на друга.

А потом донёсся звук заработавшего двигателя, за кормой расползся в стороны белоснежный бурун, из трубы повалил чёрный густой дым, и «Элизабет», медленно поворачиваясь кормой, двинулась в море.

Есаул до рези в глазах смотрел, как исчезал из виду зелёный силуэт, а «Элизабет», всё уменьшаясь, таяла в морской дали.

Казаки, замерев, смотрели молча. Фрол Иванович, стянув с головы папаху, стоял, зажав её в кулаке.

Есаул, резко повернувшись, подошёл к Кисмету, стал, ткнувшись головой в заплетённую косичками гриву, потом, ухватившись за луку седла, одним махом, не касаясь стремян, оказался в седле. Застоявшийся Кисмет рванул с места и помчал галопом. Казаки со свистом и гиканьем ринулись следом. Дробный перестук копыт поплыл по степи, всё дальше и тише, и затерялись они тёмными точками в сиреневом сумраке, а солнце последней вспышкой из-за туч осветило всё вокруг и скрылось во мраке.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ