© Бобылева Д.Л., Елькова А.В., Каграманова Е.Р., Кокина Е.В., Кулакова Ю.А., Покровская О.В., Свидерская А.Н., Левина О.С., Небелицкая О.В., Степанова С.О., Тихонова Л.В., Зайцева Н.И., Яшина Е.Ю., текст, 2024

© Ксения Холь, иллюстрации, 2024

© Составление. Дизайн обложки. ООО «Фэшн Пресс», 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

– Чего уселася? Подымайся!

Майя вздрогнула, оторвалась от экрана телефона и подняла голову. Перед ней, скрюченная и лохматая, стояла старушка в обносках и застиранном платке. Глаза её, как и щёки, были впалыми, а лицо и шею покрывали морщины-рытвины. Майя поморщилась и отодвинулась, насколько позволяла скамейка остановочного павильончика. Старушка прыснула смехом, оголяя практически беззубые дёсны.

– Да ты чего? Это ж я, бабка Шура. Не признала, чай? Ну, иди сюда!

Майя расслабилась. И только она застенчиво поднялась со скамейки, как бабка Шура вцепилась в её плечи и троекратно поцеловала, оставляя губами липкие следы на щеках.

– Гля, вымахала! Тебе уж сколько брякнуло?

– Тринадцать…

– У-у-у! Невеста! Ничо, в селе мигом тебе жониха отыщем!

Майя неуверенно засмеялась, подхватывая смех двоюродной бабушки. Закинув на плечо спортивную сумку с вещами, гостья последовала за бабой Шурой по просёлочной дороге.

Вокруг разворачивались смутно знакомые образы: разваленный колодец, покрытый густой растительностью; покосившийся амбар, выглядывающий из-за пролеска; болотные топи, воняющие серой и сыростью.

В последний раз Майя была здесь лет восемь назад, но вокруг, казалось, ничего так и не изменилось. Время в селе словно застыло.

– А мамка твоя чё? Я толком и не поняла, телефон на почте не фурычит.

– Она на острова уехала, с новым мужем, у неё медовый месяц.

Из-за свадьбы дома случился ряд скандалов. Сначала Майя ни в какую не хотела, чтобы мама снова выходила замуж.

Больше всего пугало, что в семье может появиться ещё один ребёнок. Затем Майя боролась за право провести две недели с отцом, но тот угодил в больницу. Из родни, готовой принять Майю, осталась только бабка Шура. Меньше всего хотелось тащиться в такую даль, но выбора не было. Одной Майе тоже не разрешили остаться.

Плетясь за бабкой, Майя достала телефон из кармана, подняла вверх и прищурилась. Сети не было.

– Ха. Эт у нас на столб лезть надо, – сказала бабка, – тебе ребята покажут. Там ваши штуки работают.

Майя вздохнула и убрала телефон. Больше поездок в сёла она не любила только лазить по столбам.

Наконец дорога вышла к селу. Здесь окружающий пейзаж менялся не в лучшую сторону. Деревья и трава пожухли и потускнели, а расстилавшиеся вокруг поля выглядели почему-то не золотыми, а ржавыми. Дорога превратилась в кашу из грязи и камней. Майе стало не по себе. Ей показалось, что идущая впереди бабка тоже изменилась: чуть выпрямилась, стала увереннее, бодрее.

Дома тянулись по обе стороны дороги: ветхие, бревенчатые, тёмные. Как в детских страшилках. На улице ни души, только куры да собаки. На ум приходили истории о медленно гниющем городе-призраке.

Когда Майя была здесь последний раз, всё выглядело совсем по-другому – тёплым, ярким, солнечным. А может, детский разум просто воспринимает мир иначе?

В нос ударил омерзительный запах навоза, смешанный с чем-то сладковатым. Майе с трудом удалось сдержать рвотный позыв. Она ковыляла за Шурой, оставляя на глиняной дороге отпечатки кроссовок. Озиралась по сторонам, на грязные окна и заросшие сорняками участки. Вокруг никого, но под каждым крыльцом, казалось, прячется пара наблюдающих глаз. Их обладатели перешёптывались между собой на диковинном языке и сипло вздыхали, вкушая запах Майи. Голоса приглушал писк комаров и редкое рычание облезлых псин, половина из которых не доживёт до следующего года.

Небо затянуло вязкой дымкой, исходящей от близлежащих топей. Они дышали запахом тины и холодом, обволакивая тело Майи. В селе было ощутимо холоднее.

Вскоре они остановились у одного из обветшалых домов. Его Майя узнала, даже несмотря на то, что с годами он совсем сдал. Бабка Шура отворила калитку и пропустила Майю вперёд.

– Помнишь, чай, домик мой?

– Да, его помню, хотя всё вокруг не очень… Мне казалось, что вы пару лет назад ремонт затевали. Мама что-то такое рассказывала.

Бабка Шура шла рядом с гостьей через огород. Глянув на неё, Майя чуть не ахнула. Ей показалось, что бледные щёки двоюродной бабушки порозовели, что она стала выглядеть куда лучше, свежее.

– Затевали, внучка, затевали. Да только ж муж мой, Игоряшка, помер тем же годом. А я шо без него? – Шура махнула рукой и снова засмеялась. – Входи давай. Токмо голову пригни, притолока низкая у меня.

– Так, может, вам в город? – с сочувствием спросила Майя.

– Кому я нужна в том городе? Да и нельзя мне отсюда, мне здесь хорошо.

Внутри дом выглядел не лучше, чем снаружи. Лоскуты обоев свисали до пола, пронзительно скрипевшего при каждом шаге. Всюду лежали пыль и куски облупившейся извёстки с потолка. Старой мебели давно пора на помойку: шкафчики с разбитыми дверцами, обшарпанный стол, рваный диван.

Да здесь должен быть рой мышей или тараканов! Подумав об этом, Майя захотела забраться повыше. Например, на печь, заменявшую бабке центральное отопление. Но там почти наверняка всё в паутине, фу.

Тревожное ощущение чужих взглядов не пропало даже в помещении. Сначала Майя не понимала, кто и откуда может за ней следить, а затем увидела. Каждый угол дома представлял собой странного рода алтарь, но не такой, как делают православные верующие. На разных полочках были разложены сено, ошмётки сухой грязи, мох. А в центре каждой инсталляции висел корявый рисунок, явно сделанный пальцами: неаккуратные, толстые мазки, наляпанный фон. На каждом из них изображались жуткие чёрные существа с зияющими дырами вместо глаз. Они почти сливались с тенями, падающими в углы.

Шагая за бабкой, Майя разглядывала подозрительных «идолов». Это не было похоже на детское творчество. Но зачем бабке рисовать такие убогие и мерзкие картинки? И тем более развешивать их по стенам?

Шура открыла перед гостьей дальнюю дверь.

– Вот, тута спать будешь. Ты, небось, проголодалась с дороги?

Майя вежливо, но немного нервно улыбнулась.

– Нет, спасибо.

Шура оставила Майю, и та осторожно зашла в комнату. Первым делом осмотрелась: узкая кровать, стул, стол и шкаф.

И один из уродцев, висящий в углу. На его полочке лежали мёртвые слизни, сухие и скукоженные. Майя бы даже салфеткой их трогать не стала.

В помещении не было окна. На столе стояли две свечи. Баба Шура, видимо, зажгла их заранее. Тени огней играли на стенах, придавая страшному рисунку объём и некоторую живость.

Майя бросила сумку на кровать и чихнула от поднявшейся пыли. Неизвестно, что было хуже, сидеть здесь или торчать снаружи. В итоге она решила, что открытое пространство всё же лучше. Она достала из бокового кармашка наушники и отправилась на улицу.

– Баб Шур, я пойду погуляю немного.

– Иди-иди, внученька. К озеру сходи, коль дорогу помнишь.

Там сейчас красота!

Заткнув уши приятной музыкой, которая скрашивала удручающую действительность, Майя отправилась на прогулку.

Должно же быть в селе хоть что-то положительное. Надо было убедить себя в этом, чтобы следующие две недели не обернулись сущим кошмаром.

Майя прошла вперёд метров сто, пританцовывая и напевая под нос любимую песню, как вдруг в затылке вспыхнула жгучая, тупая боль. Майя застонала, схватилась за ушибленное место. Наушники выпали из ушей и повисли на проводе.

– Ты глухая, что ли?! – послышалось за спиной.

Майя медленно оглянулась.

У поворота на другую улицу стояла группа подростков: три мальчика и две девочки. Странно, что Майя их не заметила.

– Это вы в меня чем-то бросили? – с обидой спросила Майя.

– Яблоком, – съязвила одна из девочек.

– А потому что отвечать надо, когда зовут! – добавил один из мальчиков.

– И чего вам?

Высокий мальчишка, явно старше остальных, отделился от забора.

– Ты не местная. У кого живёшь?

Майя немного пришла в себя, подтянула болтающиеся наушники. Она не знала этих ребят, да и не могла припомнить, чтобы в детстве дружила с кем-то из местных.

– У бабы Шуры. Я её двоюродная…

Майя ещё не договорила, а местные, кроме старшего мальчика, собрались в кружок и начали шептаться.

– Ты хоть знаешь, кто твоя баба Шура? – поинтересовался он.

– Кто же?

– Ведьма! – выкрикнула одна из девочек.

Майя с минуту разглядывала ребят, пытаясь понять, шутят они или просто недалёкого ума, как и всё селяне. Когда стало ясно, что ребята говорили серьёзно, Майя громко захохотала. Немного нагло, немного наигранно. Ей захотелось продемонстрировать своё превосходство.

– Ты че ржёшь?! – огрызнулся пухлый и самый молчаливый мальчик.

– Вы серьёзно во всю эту ерунду верите? – уточнила Майя, фыркая от смеха.

Старший мальчик молча подошёл ближе к Майе, навис над ней. Он выглядел смурным, нелюдимым, но страха почему-то не вызывал.

– Тебя как зовут? – спросил он.

– Майя.

– Я Ваня. Это Катька, Сопля, Русик и Дуня.

Майя не совсем понимала, к чему всё это. Ваня продолжил:

– Ты сама откуда будешь?

– Из Москвы, – гордо ответила Майя.

Она прочитала на лицах ребят нотки зависти. Ей это очень понравилось.

– Понятно. Вас, городских, ничем не проймёшь. Вы за блестючками своими ничего не видите. Да только бабка твоя всё село в страхе держит, многих со свету сжила.

К разговору присоединилась Дуня:

– В том году мою бабушку убила! Пришла твоя Шурка к нам в гости. Моя бабушка пол подмела да и поставила веник вверх ногами. Шурка до полуночи почти у нас сидела, уйти хотела, да не могла. Я случайно веник задела, он упал, тут Шурки и след простыл. А на следующий день у моей бабушки сердце схватило, и всё. Нет её!

Майя чуть у виска не покрутила.

– Обвинять человека в убийстве из-за веника?..

Молчаливый Русик вздохнул.

– Только колдуны не могут из дома выйти, когда веник перевёрнут.

– Пошли с нами, – пригласил Ваня, – покажем тебе кое-что.

Майя не знала, что ей хотят показать, но ей было страшно любопытно. Стало ясно, что местная молодёжь верит в сказки вроде лешего и соли у порога. Майя хотела увидеть, что ей могут показать ребята, а затем разочаровать их и рассказать о науке, прогрессе, религии, в конце концов.

Вся компания свернула за поворот и двинулась по узкой улочке в сторону небольшой полянки, за которой простирался темнеющий лес. Когда они вышли на открытый участок, Майя увидела у дороги небольшую разрушенную, казалось, лет сто назад церквушку.

– Думаешь, красные её покоцали? – спросил Ваня.

Майя не очень поняла вопрос и потому многозначительно промолчала.

– Её ведьмы разрушили, на Ивана Купалу. Моя мама маленькая тогда была, своими глазами всё видела!

– Ивана Купалу?.. – переспросила Майя.

Ваня усмехнулся.

– Городские… нос задираете, а сами жизни не знаете. Это день летнего солнцестояния. Празднуется с шестого на седьмое июля.

Майя достала телефон и проверила.

– Это же сегодня…

Сопля улыбнулся.

– Сегодня. Значит, и охота на ведьм сегодня. Она сюда придёт, а мы её хвать и накажем!

– Убьёте?..

Дуня по-свойски ткнула Майю в плечо.

– Дура, что ли, мы же не охотники, нам нельзя! Одно неверное движение – и такое зло можно разбудить…

– Она кошкой обернётся, и мы ей лапу отчекрыжим. Чтобы колдовать больше не могла, – добавил Русик.

Майя не могла поверить в услышанное. Шайка деревенских балбесов решила покалечить несчастную кошку. Ещё и Майю хотят привлечь, судя по всему. Больные на всю голову!

– Весело у вас тут. – Майя достала наушники из кармана. – Но я пойду, пожалуй. Домой пора.

На подходе к дому Майя заметила небольшую чёрную кошку. Она уверенно бежала вдоль забора, высоко задрав лоснящийся хвост. Забравшись на забор бабки Шуры, кошка спрыгнула на другую сторону и скрылась в кустах. Майя пожала плечами – мало ли каких животных могла подкармливать двоюродная бабушка.

Майя зашла на участок, прикрыла за собой калитку, открыла входную дверь и, чуть не выронив телефон, застыла на пороге.

Бабка Шура, вся взъерошенная, красная, что-то шептала над котелком, стоящим в центре стола. На секунду Майе показалось, что странные изображения на стенах зашевелились.

Вместо странных фигур на мгновение померещилась церковь и сухие цветы, растущие рядом.

– Майка! – вскрикнула бабка и всё вокруг моментально рассеялось. – Вернулась ужо! А я вот суп состряпала, щи. Чем богаты.

Майя кивнула.

– Д-да… я сейчас.

Она забежала в комнату и кинула на кровать телефон и наушники. Тупые местные весь мозг ей запудрили. Привидится же такое. Вернувшись, Майя села за стол, и бабушка налила ей суп. Он оказался очень даже неплохим. Получше того, что готовила мама. На столе нашлись ржаной хлеб и овощи с огорода. Традиционный русский обед.

– Бабуль, а ты чего, не будешь?

– Я попозже поем, не голодная я.

Глянув в дальний угол, Майя заметила, что веник у бабки Шуры на проволоке висел. Она такого ещё никогда не видела. В том же углу был и очередной страшный алтарь.

– Баб Шур, а что это за рисунки такие? Цветы, гниль какая-то?..

Шура посмотрела на стену, усмехнулась и махнула рукой.

– Ерунда старушечья, не обращай внимания. Травки собираю, от сглаза, от хвори.

Ну да, старики ведь часто в такое верят. Домик хоть и старый, мрачный, как и сама Шура, но никакой опасности не представляет.

– А я, когда гуляла, церковь разрушенную нашла. Ты знаешь что-то о ней?

– Отож. Её в девятнадцатом годе подорвали. «Религия – опиум для народа». Мамка рассказывала.

И чья же мамка теперь права? Чья мамка правду видела?

Майя поела и помогла бабушке убрать со стола, а затем отправилась в свою комнату. Там она послушала музыку, почитала, да так и задремала. Сквозь сон она слышала странные звуки, будто кто-то скрёб по полу, клокотал и тихонько завывал. Когда Майя вновь открыла глаза, свечи почти догорели.

Теперь вокруг стояла подозрительная, вяжущая тишина.

Майя позвала бабушку – ничего. Позвала громче – снова ничего. Она тихо встала, взяла свечу и пошла в большую комнату. В доме не было ни души, только всё те же страшные рисунки на стенах. За окнами расстилалась ночь. Фонарь луны светил на полную мощность, лишь время от времени скрываясь за грузными облаками.

Майя медленно передвигалась по скрипящему полу, не сводя глаз с одного из рисунков. Она снова позвала Шуру, но ответа не последовало. Рука странного существа на алтаре перетекала в играющую на стене тень и напоминала огромную лапу, которая сползала на пол и тянулась к ногам. Скрип не смолкал. В саду что-то хрустнуло. Майя взвизгнула и уронила свечу, та моментально погасла. Теперь комнату освещал только лунный свет. Споткнувшись о табуретку, Майя кинулась к стене, повисла на выключателе. Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк. Не работает. Рисунки уставились на неё. Всё сразу. Даже сквозь стены Майя чувствовала их тяжёлые взгляды. Если она двигалась, взгляды существ перемещались вслед за ней. Они звали Майю по имени, смеялись над ней.

Майя кинулась к дверному проёму в надежде раздобыть вторую свечу, но увидела перед собой нечто, лежащее на гнилом комоде. Огромное, чёрное, широкое. В горле пересохло настолько, что вместо крика с губ сорвалось тихое сипение.

Мгновенное оцепенение тут же отступило, когда Майя разглядела, что это всего лишь одежда бабы Шуры. Но куда же пропала она сама?

Нырнув в комнату и схватив телефон, Майя обулась и побежала на улицу. Она так и не заметила одну маленькую деталь: веника на стене уже не было.

Ноги сами принесли Майю к церкви. Чёрные кошки, голые ведьмы… всё это она уже читала у Булгакова. Образ Маргариты всегда казался ей одинаково манящим и отталкивающим. Неужели её двоюродная бабушка и правда ведьма?

Майя заметила проблески костра среди деревьев и направилась туда. Как и ожидала, она увидела там своих новых знакомых. Они облачились в белые вышитые рубашки. Мальчишки прыгали через костёр, девчонки плели венки, а Ваня опять стоял поодаль, сжимая в руке топор. Майя подошла к нему.

– Я знал, что ты придёшь, – заметил Ваня.

– Моей бабушки нигде нет… Она словно сквозь землю провалилась.

Ваня усмехнулся.

– Она скоро будет здесь, вот увидишь.

– Ей будет больно?..

– Ничуть. Ведьмы же боли не чуют. А ты чё, поверила, что ли?

Майя нахмурилась.

– Ещё чего! Мне просто… просто дома одной страшно!

Ваня покивал.

– Ну-ну.

Ребята закончили странные гулянья и засыпали костёр. Они уселись в траве по разные стороны церкви и неотрывно следили за зданием, стараясь не пропустить ни единого движения. Майя держалась ближе к Ване. Он казался ей самым адекватным. Она решила, что попытается всё разузнать, а может, даже помешать хулиганам.

Послышалось два тихих хлопка в ладоши. Ваня чуть опустил голову, и тут Майя заметила торчащий из травы чёрный хвост, снующий у церковных руин. Ребята стали медленно сдвигаться вперёд, окружая кошку. Майя следовала поодаль от них. Она была уверена, что кошка услышит шаги и пустится наутёк. Так и случилось.

Кошка запрыгнула на большой обломок стены, вроде бы облизнула его и тут же вскинула голову. Она осмотрела кусты, в которых спрятались ребята, после чего бросилась в поле.

– Уйдёт! Уйдёт! – закричал Сопля.

– По плану, – скомандовал Ваня.

Ребята ловко рассредоточились. Майя выпрямилась и наблюдала за ними. Они загоняли несчастную, прыгали на неё со всех сторон. Кошка пронзительно вопила, умудрилась кого-то поцарапать, но удрать ей не удалось. Катька поймала беглянку в холщовый мешок. Кошка бесновалась, орала недуром, пыталась вырваться. Катька чуть не выпустила мешок, но Ваня вовремя перехватил его. Он смог удержать кошку одной левой. Ребята вернулись к церковным руинам, и Майя наконец подошла ближе. Её сердце разрывалось от кошачьих криков, но она заворожённо смотрела, не в силах совладать с собственным любопытством.

– Тихо там! – прикрикнул Русик и пнул болтающийся мешок.

Кошка издала протяжное «мяу» и немного затихла. Русик ударил ещё пару раз, и движение в мешке совсем прекратилось.

– Убили… – прошептала Майя. – Убили…

Дуня отмахнулась.

– Оглушили, и всего-то. У нас лишних пальцев нет.

Ваня запустил руку в мешок и вытащил кошку, держа её за холку. Она не шевелилась, болталась, как кукла. Ваня без церемоний бросил её на обломок стены, зафиксировал.

– Рус, – кивнул он в сторону Майи, – подержи её на всякий пожарный.

Русик подошёл к Майе и с силой обхватил. Девочка еле слышно застонала. Катька помогла Ване, отодвинула правую лапу кошки чуть в сторону. Ваня занёс топор, и его лезвие блеснуло в свете луны.

– Не на… – вскрикнула Майя, но Русик тут же закрыл ей рот.

Ребята навалились на несчастную кошку, ухватили её кто за что. Ваня, замерев на пару мгновений, уверенно опустил топор. Кошка издала такой звук, какого Майя не слышала ещё ни разу в жизни. Что-то среднее между визгом сирены и рыданием младенца. Короткий, отчаянный звук. Она издавала его вновь и вновь, словно крича: «Ой-ой-ой». Кровь хлынула на камень. В отблесках лунного света она выглядела ещё страшнее – багрово-чёрной. Русик держал Майю с такой силой, что ей казалось, будто она даже плакать не может. Не может закрыть глаза.

Ребята отпустили кошку. Она свалилась с камня и, подёргиваясь, лежала в пыли. Её движения напоминали предсмертную агонию. Она забрызгивала кровью босые ноги ребят, иногда касаясь их, но помогать ей никто не собирался. Майя отчётливо слышала тихое хихиканье Сопли.

Ваня вытер кровь с топора подолом своей рубахи и изо всех сил пнул кошку в живот. Та снова завизжала, но уже гораздо слабее. Силы покидали её. Кое-как она поднялась с земли, но тут же завалилась набок. Дуня и Катька расступились. С трудом удерживая равновесие, кошка прошла мимо них, оставляя за собой кровавый след. Кое-как животное доковыляло до бурелома и скрылось за ним.

– Теперь ты больше не сможешь творить зло, – произнёс Ваня вслед кошке.

Русик отпустил Майю. Она с ужасом посмотрела на ребят.

Дуня подмигнула ей и улыбнулась.

– Ты в безопасности. Можешь не благодарить.

– Алтари больше тебе не навредят, – добавила Катька.

Майя ощутила внутри мощный толчок. Алтари?.. Откуда они знали про алтари?! Не помня себя, она сорвалась с места и побежала домой.

Майя тихо вошла и прикрыла за собой дверь. Нарушая вязкую тишину, она позвала бабушку. И, кажется, услышала, как Шура сопит в своей комнате. На душе сразу полегчало, а дом перестал быть зловещим и отталкивающим. Майя приблизилась к комнате Шуры, и вдруг ощутила, что нога ступила во что-то мокрое. Приглядевшись, Майя увидела несколько лужиц, ведущих прямо к двери. Это была кровь.

Отпрыгнув в сторону как ошпаренная, Майя влетела в свою комнату и захлопнула дверь. Бросилась к столу и придвинула его к двери. Хотя вряд ли это сможет остановить ведьму. Майя не понимала, что пугало её больше: что ведьмы существуют или что её бабушка, истекая кровью, лежит за стенкой. Ребята сказали, что отрубленная кисть помешает Шуре колдовать, но Майе верилось в это с трудом. Она просидела у противоположной от входа стены всю ночь и задремала лишь на рассвете.

Разбудил её громкий звон посуды и причитания двоюродной бабушки. Голова жутко болела. Майя поднялась с пола, подошла к двери, чуть сдвинула стол и выглянула в щель. Бабка Шура сидела за столом, спиной к Майе, и старательно что-то делала.

Рано или поздно выйти придётся, отсюда некуда бежать. Может, если бабушка не вредила Майе раньше, то не будет вредить и сейчас. Она аккуратно отодвинула стол и протиснулась в дверь. Прошла мимо шкафа и застыла у стола. Бабка Шура подняла взгляд и устало улыбнулась.

– Ну ты и соня…

Майя молчала. Первое, что бросилось ей в глаза, – бабушкины руки были целы. Второе – на руках у неё лежала, тяжело дыша, чёрная кошка. На столе стояли баночки с какими-то мазями и травами. Шура перебинтовала кошке лапу и теперь бережно отпаивала её молоком.

– Это… это что? – тихо спросила Майя.

– Это? Это Ночка, кошка местная. Её тут всё знают, подкармливают. Порубили, ироды… Но, глядишь, оклемается.

Майя перевела взгляд с кошки на бабушку.

– Ну, а ты? Где ты вчера ночью была?

Шура сипло засмеялась.

– Так на собрании сельсовета! Я што ж, не сказала тебе? Садовая голова! Мы там обсуждали всякое, засиделись.

Майя чуть не спросила: «И ты что, не ведьма?» Но вовремя сдержалась. Похоже, не там ребята ведьму искали. А всё эти алтари, обряды странные… Наверное, это для безопасности, для защиты!

Майя сорвалась с места и побежала прочь из дома. Надо было срочно предупредить новых знакомых.

– Малахольная! – крикнула Шура ей вслед. – Ты куда?!

– Я скоро!

Бабка Шура плюнула в пустоту и продолжила отпаивать кошку. А потом хлопнула себя по лбу, будто вспомнив что-то важное.

– Тю, старая, про дураков-то психических и не сказала. Ну ничего, авось есть захочет, прибежит, тогда и скажу.

Майя торопливо шла по селу, высматривая ребят. Вокруг царили всё те же разруха и тишина. Только на несколько минут улица ожила, когда по ней прокатился полицейский «уазик», обдав Майю грязью. Возмущённые вопли городской гостьи ушли в никуда. Но она успела заметить любопытную голову Сопли, на мгновение показавшуюся из-за развалин церкви.

– Вот вы где! – воодушевлённо сказала Майя ребятам. – А где остальные?

– Пошли смотреть, как психов ловят, – объяснил Сопля, и девочки кивнули, соглашаясь. – Придут скоро.

– Ну что? Как там ведьма твоя? – спросила Катька.

– Она не ведьма. Вы кошке местной лапу отрубили.

– Врёшь! – Дуня подошла поближе.

– Сходите сами посмотрите.

– Нашла дураков, – хмыкнул Сопля. – Если бабка твоя не ведьма, нам теперь нужно настоящую искать. Пока она нас не нашла.

– Так а я о чём! – бодро ответила Майя и улыбнулась появившимся у входа в развалины Ване и Русику.

– Уехали, – оповестил ребят Русик.

– И не поймали никого. – Катька хихикнула. – А мы ведьму нашли.

– Значит, сработал трюк с кошкой. – Ваня довольно кивнул и поднял прислонённый к камню топор.

– Трюк? – переспросила Майя испуганно и зло.

– Ага, – выдохнул ей в ухо подкравшийся Сопля.

– И где она? – Майя посмотрела по сторонам, но встретила лишь укоризненные и разочарованные взгляды ребят.

– Вот, – сказала Дуня и ткнула городскую гостью в грудь.

Мало кто любит бегать по парку в конце октября, но я – очень люблю.

Мама говорит, что я маньяк, и смеётся. Но я встаю рано почти каждый день ради пробежки. В парке иногда лежит туман, и это чертовски красиво. Пахнет прелыми листьями, у них такой особенный запах – специй и подвальной гнили. Если прошёл дождь, то кроссовки будут влажно чавкать по дорожкам, и даже этот звук мне нравится. Я никогда не бегаю под музыку: я люблю слушать звуки парка. Шум ветра, шорох падающих листьев, собственное дыхание – я громко выдыхаю через рот.

Я люблю бегать по таким дорожкам, где мало людей.

Парк у нас большой, по сути – лесопарк, а не прилизанный сквер. В нём есть нижняя часть, сумрачная, болотистая, еловая – она мне нравится больше верхней, светлой, с соснами.

Нижний парк пронизывает множество дорожек и тропинок, куда редко сворачивают собачники и мамки с детьми, вот тут я больше всего и люблю бегать. Тихо, темно, никто не мешает погрузиться в мысли и гнать по дорожкам, пока не откроется второе, пятое, седьмое дыхание, пока пот не начнёт стекать у виска тонкой струйкой – обожаю это ощущение.

Больше всего я люблю интервальные тренировки. Это когда сначала топишь на максимальной скорости двадцать-тридцать секунд. Рывок, пульс под сто восемьдесят. После спринта переходишь на шаг или лёгкую трусцу и восстанавливаешь дыхание. Минутку. Потом – снова мчишь на скорости.

И так – восемь повторов.

Это космос! Такая тренировка вставляет похлеще марафона.

После бега я какое-то время иду, делаю дыхательные упражнения. Расстёгиваю молнию поясного кошелька, достаю маленькую бутылочку с водой, пью. Отжимаюсь от скамейки.

На дорожке, ведущей к главному выходу, – четыре скамейки.

От каждой отжимаюсь по двадцать раз, итого – восемьдесят.

У меня сильные руки.

А потом я выскальзываю из парка напрямик через кусты у самого дома. Мама уходит на работу раньше, чем я на пары, поэтому я её уже не застаю. Принимаю горячий душ, варю себе быструю овсянку или ем оставленные мамой сырники.

Собираюсь.

Меня зовут Маша, мне семнадцать, я учусь на первом курсе Политеха, и я ужасно люблю бегать.

Ну, вы поняли.

С июля мама тревожится: в парке пару раз кого-то убили.

Я вообще считаю, что людей убивают чаще, чем это проскальзывает в новости, и мама могла бы так за меня не переживать.

Я бегаю быстрее любого маньяка, а по тем дорожкам, которые я выбираю, не каждый осмелится пройти даже в летний солнечный день, что говорить про октябрьское раннее утро.

Да, в июле меня как-то тормознули менты – в аккурат у болотца. Спросили, как часто я тут бегаю и не видела ли я чего подозрительного. Вчера или сегодня. Мол, тело нашли как раз неподалёку – в кустах.

Я даже не знала, кого именно убили и как – задушили, ударили по голове или порезали. Спросила ментов, но они так странно на меня посмотрели, и тот, что помельче, с усиками, ответил в духе «девочка, тут мы вопросы задаём». Ну и ладно.

В общем, я ничего не видела и не слышала, а бегаю я чаще в другом конце нижнего парка, тут случайно оказалась.

Потом в новостях всё же сказали: порезали. Какого-то мужика с собакой. Что странно, собаку – тоже порезали. В новостях сказали «с особой жестокостью», но ничего не показали, разумеется. Они не будут показывать кадры, которые могут травмировать психику зрителей. Так, дорожки поснимали, тот самый поворот, где меня менты останавливали, ручеёк зачем-то долго показывали, пока диктор монотонно рассказывала, сколько крови вытекло из мужика и собаки.

Я надеялась, что хоть кровь в кадре будет. Не-а. А мама развопилась как ненормальная, когда репортаж закончился, причём по какому-то левому поводу. То ли из-за пыли на столе, то ли из-за мусорного ведра. Не помню точно. Но ежу понятно, что она из-за репортажа расстроилась.

Я собачников, кстати, не люблю. Терпеть не могу. Пыталась найти в себе сочувствие к мужику с собакой – ну, нашла, конечно. Общечеловеческое такое, на уровне базовых ценностей и бла-бла-бла. А по большому счёту чем их меньше будет ходить по моим дорожкам, тем лучше. Они, знаете, как встанут иногда поперёк, когда их собака делает свои дела, и стоят, в телефоны уткнувшись, а ещё хуже – если их несколько и они между собой стоят и бла-бла-бла. А собака, сука (ну, может, и не сука, но я фигурально), поводок натянет и стоит тоже, мохнатая тварь. А мне – что? Правильно: скакать через поводок, как будто я на бег с препятствиями подписалась.

И хорошо ещё, если я этот сучий поводок разгляжу издалека, так ведь иногда его там и не видно, в тени.

Я считаю, собачникам надо какую-то отдельную площадку организовать в другой части парка. Пусть наверху тусуются, там светлее и просторнее. И чего им мои дорожки сдались?

В сентябре снова кого-то порезали. Старуху с палками. Знаете эти палки для скандинавской ходьбы? У нас в парке старухи собираются по утрам, чтобы вместе тренироваться. Я потому и выхожу всегда пораньше, чтобы со старичьём не пересекаться. Они всю дорогу занимают, разминая кости перед прогулкой, а мне их обегать приходится. Но старухи лучше собачников – они хоть улыбаются и сразу отходят в сторонку, если видят, что кто-то на них бежит. Я принципиально не сворачиваю в траву, мое дело – бежать по грунту, пусть это они от меня уворачиваются.

В общем, старухи мне обычно не сильно досаждают, особенно если я успеваю несколько больших кругов сделать до того, как они соберутся. Я после пробежки добрею, мягчею, знаете, чувствую себя такой горячей, как нагретое сливочное масло.

Хочется в душ и растечься по ванне, я тогда почти всех люблю.

И маму, и даже старух этих. Собачников, правда, всё равно не очень.

Так вот, в сентябре нашли старуху. В новостях на этот раз показали тело, лицо, правда, показывать не стали. Из живота у неё палка торчала. Та самая. Жуть какая. Диктор сказал, что старуху убили ножом, как и того дядьку с собакой летом, причём убили тоже «с особой жестокостью» – потыкали несколько раз в разные места. А потом в живот, в один из разрезов, палку воткнули. И оставили её умирать, потому что умерла она не сразу, а от потери крови. Вот, блин, дела.

Я этот день тоже помню: я тогда бегала, в аккурат когда к парку подтянулись машины с мигалками; я сначала сирены услышала, потом даже крики, оцепление видела. Но я тогда ускользнула через свои кусты поскорее – вообще никакого желания с ментами встречаться не было. Сказали потом, что старушку порезали накануне, а умерла она только следующей ночью. Почти сутки истекала кровью. А нашла её чья-то собака с утра, вот ирония. Хоть на что-то эти суки годны, получается. Я про собак.

Мама стала совсем кривая и бледная. Просит меня не бегать.

А как она может проследить, если ей выходить на работу в семь и она не может проконтролировать, пойду я бегать или нет?

В конце октября у нас такие красивые туманы. Я уже говорила, да? Иногда выхожу – а домов соседних вообще не видно. Вот это самый класс, самая крипота. Крипота – в хорошем смысле, ну, нравится мне такое. Сайлент Хилл, всё дела. Я в такие дни вообще спокойно себя чувствую, когда бегаю, потому что дорожки уходят из тумана в туман. Ни один маньяк не найдёт меня в тумане, а если найдёт, то сто пудов не догонит. Кто может лучше меня в парке ориентироваться? Да я с закрытыми глазами от любого мудилы убегу через кусты.

Я летом только напугалась разок. В июне, кажется.

Бегу, значит, по аппендиксу в нижнем парке, где дорожка асфальтовая заканчивается тупиком. Мне там разворачиваться приходится, но я всё равно туда люблю забегать: там кроны деревьев такие, как шатёр или купол. Даже когда листья уже облетят, всё равно, ветки так плотно переплетаются, что красиво. И ощущение – особенное. Как в храме. Хотя я в храмы не хожу. В общем, там здорово.

Забегаю я туда, значит, а там – мужик.

Сидит на складном кресле. Знаете, такие кресла есть походные, складные, но не стульчики, а именно кресла – с подлокотниками. Чтобы с комфортом сидеть. У них ещё даже дырка в подлокотнике для стакана или кружки с кофе. Такие кресла, наверное, рыбаки берут на зимнюю рыбалку, чтобы не гнуть спину на табуретке, а сидеть откинувшись.

Так вот, мужик. Сидит на моей дорожке, прямо по центру, блин, и курит! Трубку. Весь из себя такой таинственный: в плаще с капюшоном. Трубка торчит, значит, из капюшона, а лица не видно совсем. И пахнет здорово. Чем-то копчёным, вроде чернослива или вяленой клюквы.

Я, вообще-то, тоже покуриваю. Мама не знает, мы с пацанами после пар иногда забиваем трубочку. Именно трубка мне и нравится. Не сигареты со вкусом сушёного говна, не палочки эти ментоловые для фиф, а трубка, в которую табачок можно набить какой хочешь – вишнёвый или ванильный. Мужик, видимо, выбрал черносливовый. Уважаю.

Но – на моей дорожке?!

Я еле успела его обогнуть и от растерянности чуть не впечаталась в осину рядом. Пришлось на секунду остановиться, чтобы развернуться, и обратно побежать. И мне так неприятно было: пока я не повернула и не скрылась из виду, мужик, очевидно, мне в спину смотрел, и я пару раз обернулась: вдруг он за мной бежит?

Блин, это был первый раз, когда я по-настоящему испугалась.

Не, ну правда: разве будет нормальный человек вот так покуривать на дорожке в тупичке?

Реально, маньяк.

Я даже подумала: может, про него ментам сказать? Ну, мало ли. А потом мне стало стыдно: сидит себе человек, курит (и ведь по запаху понятно, что вкус у чувака нормальный), может, он, как и я, не любит места, где народу полно. Где собачники эти и старухи с палками.

Пусть сидит.

Потом, в июле, уже после первого убийства, я на него снова наткнулась. Подумала ещё: а ну как он сейчас на меня кинется? Вдруг – с ножом?

Но запах меня почему-то успокоил. Вряд ли маньяк курит такой вкусный табак. Логики в моих рассуждениях – ноль, но реально спокойнее стало.

Я потом ещё с ним пересекалась пару раз. В аппендикс, правда, больше не забегала. Я стала по запаху до поворота понимать – там мужик или нет. Если дымного чернослива не было, я не сбавляла темп и добегала до своего тупичка, разворачивалась, как обычно, и бежала обратно. А если чувствовала дым и чернослив, то просто раньше разворачивалась. Чего человеку мешать? Парк большой, пусть сидит, а я в другом месте побегаю.

Третье убийство произошло в начале ноября.

Листья уже почти облетели, парк стал прозрачнее. Я люблю это пограничное время: уже не осень, но ещё не зима, листьев нет, снега нет. Мне кажется, это очень честное время: всё, что могло быть скрыто листьями или будет скрыто под снегом, обнажается, открывает суть.

В парке по утрам совсем мало людей. Я бы сказала, вообще почти никого нет. Ну, собачники гуляют, конечно, куда им деваться-то, но они стараются выходить попозже, а затемно в ноябре бегать или гулять – психов мало.

Так вот, убийство случилось в начале ноября.

Если быть точнее – второго числа, в пятницу.

Если совсем точно – примерно в семь пятнадцать утра.

Опять собачник.

Сначала передо мной эта шавка возникла – из ниоткуда, блин! Поперёк дороги пробежала и поводок натянула, а хозяин её замешкался у куста. Ссал он там, что ли? Ещё темно было, толком не видно, так я чуть не грохнулась, в последний момент только поводок заметила. Пришлось резко остановиться – а у меня как раз интервальная тренировка! Я, значит, лечу на максимуме, едва к дорожке носками кроссовок прикасаюсь и считаю про себя: «одиннадцать… двенадцать… тринадцать…» и вдруг – шавка! Поводок! Я остановилась, а сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Ну, реально – вредно же! У меня пульс, может, шпарит как сумасшедший.

Вот же я разозлилась. И дед этот как ни в чем не бывало из куста выходит и идет за собакой. Зачем ему вообще поводок рано утром в парке?!

И я стою такая, вся в поту, пот стекает со лба струйкой – обычно я обожаю это ощущение, а тут – будто я чистой яростью истекаю.

Расстёгиваю молнию поясного кошелька, достаю нож.

Дед ко мне спиной идёт, не оборачивается, не боится. Как будто и не слышал всех этих новостей про маньяка. Я, значит, сначала ему нож втыкаю пониже затылка, и ещё раза три успеваю ударить в разные места. Главное – в шею как следует воткнуть, там самые важные крупные сосуды, уже не дёрнется. Он хрипит что-то, да кто его услышит, в семь утра тут ходить – дураков нет.

Дед падает, а поводок из руки так и не выпускает, а шавка там, значит, на другом конце поводка повизгивает. Да куда она денется?

У меня сильные руки. Мама всегда гордилась, что я могу тяжести таскать. Когда мы переезжали, я помогала грузчикам со второго этажа диван нести, они тоже с уважением отозвались: мол, мелкая глиста, а – смотри, бицепс какой.

Ну а как бы я тела оттаскивала поглубже в кусты? Я реально худая и мелкая, кроме как на руки, надеяться не на что – массой я ни одного из этих уродов точно не возьму.

Дед ещё хрипел что-то, но недолго.

Я его, значит, оттаскиваю в кусты поглубже, там по весне ещё небольшое болотце разливается, люблю это место. Там калужница цветёт – жёлтая такая, на маленьких островках.

В воде отражается, а если ещё луч света упадёт на воду – вообще красота. Ну, сейчас, понятно, ни болотца, ни цветов – голый ноябрь. Хорошо, я тут почти на ощупь ориентируюсь, каждую тропку знаю. Оттаскиваю тело, а шавка сама следом семенит. Скулит. Я дожидаюсь, пока она поближе подбежит, – и хвать её за загривок.

Вот на собаке-то я оттягиваюсь как следует.

Нож острый, славный, я каждый вечер его точу – ну, это как отжиматься каждый день, чтобы руки в форме были. Всегда наготове. Я не даю собаке сдохнуть сразу, я режу её чуть ли не в лоскуты. Не спеша. Она скулит-то так, еле слышно, можно не торопиться. А, вот умора: когда я уже заканчиваю с собакой, мужик ещё раз всхлипывает. Живой, значит.

Ну, это ненадолго.

Я проверяю, что следов крови на одежде не осталось. Я вообще очень аккуратная, мама всегда хвалит, что у меня одежда в порядке, и я сама себе стираю и глажу. А как ещё – мне ни пятнышка пропустить нельзя, мало ли что.

И вот, я, значит, выскальзываю на дорожку и собираюсь срезать привычным способом – чтобы прямо к дому, и вдруг:

– Валечка! – и какая-то бабка семенит мне прямо навстречу.

И озирается так по сторонам, как будто ищет кого. Ясно – кого.

Нож-то я уже убрала в поясной кошелёк, и крови у меня на одежде нет, так что бабка не пугается, а скользит по мне взглядом равнодушно, и дальше идёт:

– Валечка, Валечка!

Я леденею.

Валечку и псину его, понятно, найдут сегодня – завтра, а бабка потом что скажет? Я представляю себе двух ментов и особенно отчётливо – низенького, с усиками. Как он будет потом бабку допрашивать, не видела ли она кого в парке на дорожке, а?

А?

Ещё темно, конечно, но моя голубая куртка – я даже не думала о маскировке, я же не планировала именно сегодня резать этих шальных, кто знал, что они передо мной выпрутся? – очень заметна даже в сумерках. Это называется – приметы.

По приметам меня быстро вычислят.

Я сжимаю нож прямо через ткань поясного кошелька.

Догнать?

Но я чувствую себя разряженной батарейкой. Как будто у меня заряда хватает на убийство – рраз – и потом я – вдруг – не могу понять как это случилось?!

Я пошатываюсь. Всё плывёт перед глазами.

Я только что – своими руками – я смотрю на ладони, к основанию большого пальца прилип сухой лист – убила человека.

Валечку. Или Валечка – это собака? Собаку я изрезала чуть ли не на куски. Кто – я?!

Я это делаю уже не первый раз.

Мной будто что-то выстреливает, будто у меня нет выхода, выбора, и вся моя жизнь сосредотачивается на острие ножа.

Я точно знаю, что если не дам вытечь крови, если не отворю ей двери – в июль, в сентябрь и вот, в ноябрь, – меня саму разорвёт на куски. С тех пор как я в июне нашла этот нож на дорожке в нижнем парке, во мне это стучит, пульсирует.

Как будто я с июня бегу интервальную тренировку. Убийство – быстрый нож кромсает податливую плоть, сильные руки тащат тело в кусты – короткий спринт. Пульс под сто восемьдесят.

Следующий месяц – заминка, легкая трусца, я восстанавливаю дыхание. Новое убийство – новый рывок. И снова – размеренный бег, глубокое дыхание.

– Валечка! – уже за поворотом. Затихает.

Поздно.

Сейчас она ещё побегает какое-то время по парку. Потом пойдёт домой, проверить, не вернулся ли её драгоценный Валечка с драгоценной шавкой.

А потом – вызовет полицию.

Значит, через час-два здесь будут сирены, оцепление, поисковые собаки.

И менты.

Я поворачиваюсь и начинаю бежать в сторону, противоположную той, куда ушла бабка. У меня, очевидно, осталось не так много времени. День? Два? Сколько им понадобится времени, чтобы вычислить по приметам девчонку, которая бегает в парке ежедневно и которую видели здесь почти всё завсегдатаи – и собачники, будь они неладны, и старухи с палками, особенно старухи – эти мне всем стадом улыбались летом, когда уступали дорожку.

Я бегу.

Воздух пахнет специями – чем-то вроде корицы, но острее – и подвальной гнилью. Лежалой картошкой, такой вялой, на которой уже глазки проклёвываются. Я вдыхаю через нос и выдыхаю через рот. Я восстанавливаю дыхание, чуть прикрываю глаза и бегу, почти не глядя на дорожку. В парке я знаю каждую тропку, каждый поворот, каждый куст и каждый камешек; я могу бежать на ощупь, я могу бежать в абсолютной темноте.

Я бегу.

Я чувствую запах дыма и чернослива, приоткрываю глаза и успеваю затормозить перед знакомым поворотом.

Мужик, значит, на месте. Странно, но я чувствую, что должна к нему заглянуть и посмотреть ему в глаза – последний раз.

Это, похоже, единственный человек, к которому я чувствую привязанность. Я вдруг понимаю, что по дому, по однокурсникам скучать не буду. По маме – не буду.

По мужику – буду.

Глаза у него оказываются тёмно-карими.

Он улыбается.

Из газеты «Калмыковский вестник»:

«Арестована жительница Калмыковского района по подозрению в убийстве. Накануне в Лиственном парке, расположенном на границе Калмыковского и Первомайского районов, было обнаружено тело шестидесятилетнего мужчины с признаками насильственной смерти в виде девяти колото-резаных ран. По подозрению в убийстве задержана семнадцатилетняя студентка Политехнического университета района Неведова Мария. Нельзя исключить причастность подозреваемой к совершённым ранее в этом же парке убийствам с применением колюще-режущего оружия. Ведётся следствие».

У меня тысяча имен, но лицо я не меняю.

Обычное такое лицо, неприметное, да и смысл его менять – кто меня запомнит, кто свяжет меня с убийствами? Глаза мне нравятся: тёплые, тёмные. Такие внушают доверие.

Я, признаться, полюбил это лицо, привязался к нему. За годы.

За долгие годы.

А девочка оказалась хороша. Я давно заметил: почему-то именно среди таких юных бегунов попадаются самые восприимчивые экземпляры. Бег вводит человека в своего рода транс – если, конечно, не слушать во время пробежки аудиокнигу или лекцию. Многие творческие люди – писатели, сценаристы, художники – говорят про инсайты во время пробежек. Физическая нагрузка снимает с мозга ментальные оковы, летишь себе, дышишь – …и ловишь психоволну.

Девочка – молодец. Быстро поймала, почти с первой попытки. А остальное – рутина. Нож, быстрое лезвие, бегущая кровь – она сама этого хотела, сама двери открыла. Я только подтолкнул.

Самую малость.

Как она верно сформулировала про интервальные тренировки!

Я ведь тоже так живу. Спринт – заминка. Спринт – отдых.

Теперь я могу отдышаться. Теперь какое-то время жизнь будет течь спокойно. На завтра заказана машина, грузчики уже, наверное, закончили упаковывать вещи.

Я перебираюсь в Лартоваала. Городок небольшой, да мне – какая разница, на удалёнке-то. Пару лет можно спокойно пожить. Дыхание выровнять.

В Лартоваала, говорят, парк отличный – на горе. Карельские ели, сосны – и дорожка грунтовая поднимается к вершине серпантином. Бегуны любят. В Лартоваальских холмах в прошлом году на этих самым дорожках марафон проводили.

Хорошее место.

Мужчина делает последнюю затяжку и выпускает в ноябрьский воздух струю сизого дыма. Дым пахнет черносливом и специями.

Потом он не спеша чистит трубку, убирает её в поясную сумку, складывает кресло и удаляется к выходу из парка.

«Акулы-людоеды способны выслеживать жертву по запаху крови, который они ощущают за много километров. Бывали случаи, когда человек, спасшись от нападения акулы в одном месте, сталкивался с ней на совершенно другой части побережья, куда она приплывала, ведомая неутолимым чувством голода и желанием убивать», – громко и отрывисто вещал телевизор.

«Странные передачи в 7 утра», – подумал Денис.

«Такого хищника может не интересовать другая добыча, даже если от её поимки зависит его выживание. Игнорируя простых обитателей океана, акула рыщет в поисках человека, а не найдя, умирает от истощения».

В глазах ещё стояла сонная дымка, а зевота находила неудержимыми волнами. От этих вздохов уже ныла челюсть. На экране телика под спокойную музыку мелькали кадры коралловых рифов и радостных, наивных дайверов. Скоро эту идиллию, по сюжету, явно должна была нарушить хищная рыба.

Денис положил яблоко на ладонь, чтобы разрезать его ножом из «Икеи». Лезвие прошло насквозь с неожиданной силой и скоростью и рассекло мягкую часть ладони со стороны мизинца. Денис вскрикнул и уронил яблоко. На столешницу упали алые капли.

Идиот! Забыл, что вчера заточил нож. Зажимая порез, Денис огляделся в поисках какой-нибудь чистой тряпки. Вдруг что-то заставило его насторожиться, и он прислушался. В комнате было абсолютно тихо. Денис повернулся к телевизору, чтобы проверить, почему тот не работает, и замер. С экрана на него смотрела акула. Она будто проплывала мимо, как в «Москвариуме», проскальзывая у самого стекла, но что-то заставило её замереть.

Нет, это глупость, акулы не могут останавливаться. Она не может оставаться без движения, иначе утонет! Однако акула была у самого экрана, не двигаясь и разглядывая Дениса одним глазом.

Что это за передача, мать вашу? Денис щёлкнул пультом.

Экран погас. На кнопке осталось пятно крови. Денис выругался, крутанул кран и подставил руки под воду. Порез неприятно щипало. Красная вода исчезала в сливе.

«Не стоило так делать, – мелькнуло у Дениса в голове. – Она же теперь найдёт меня по запаху».

Он оторвал сразу несколько бумажных полотенец и зажал ими руку. Присел на диван. В глазах забегали мушки. День что-то не задался.

Денис быстрым шагом шёл к метро. Было уже холодно, совсем по-осеннему. Это хорошо, акулы не любят холод. Он набрал номер секретарши.

– Я опоздаю, Зин. Замолви там словечко за меня.

– Опять? – возмущённо ответил голос.

Зинка была классной, но падкой на большие бюджеты. Денис этим не мог отличиться, а поймать девушку на крючок романтичным домашним ужином или простым походом в кино (притом не на премьеру) он не мог.

– Да, знаю! Я руку поранил. Еле остановил кровь. Вот бегу уже!

– Лучше бы дома остался, – голос стал тише.

Денис удивился.

– Почему? Сегодня же совещание.

– Хотя да, она тебя и дома найдёт.

Денис остановился как вкопанный.

– Чего?!

– Говорю, сегодня проверка придёт.

Он сбросил звонок. Надо быстрее включиться в работу, тогда всё войдёт в привычное русло. Работа – это как у всех, а значит – хорошо.

Как косяк тупой селёдки, люди двигались к турникетам. Проталкиваясь к узким стеклянным дверцам, всё соприкасались рукавами пальто, боками, руками, как рыбы в стае соприкасаются плавниками и гладкой чешуёй. Денис помедлил, пальцы в кармане нервно теребили проездной. Тут в толпе было ощутимо сложнее дышать, хотя других, казалось, это не беспокоило. Они всё рыбы, им тут комфортно, а он не умеет дышать под водой.

Кто-то ткнул его в спину.

– Давайте быстрее!

Денис послушно прошёл в открывшийся турникет. На станции ещё ничего – это мелководье. На море он никогда не плавал к буйкам, всегда следил, чтобы чувствовать дно под ногами. Имитация контроля и безопасности, которая в моменте кажется удивительно убедительной и крепкой. Стоит ступне скользнуть в пустоту, и тебя накроет страх такой величины, что он утопит тебя быстрее, чем любые волны.

На мели больших хищников не водится. А вот туннели…

«Да что же такое?» – Денис постучал по голове кулаком.

Две бабушки поспешили отойти в сторону. Денис уставился на них. Маленькие, щупленькие – и не боятся же в метро ездить! А если сожрут? Закон природы – сначала убивают слабых, больных и старых. Пожилые женщины пошептались, взяли друг дружку под руки и засеменили по перрону дальше.

Денис постарался встряхнуться. Что, интересно, на него так действует? Неужели совещание? Он вроде не должен выступать, работа выполнена в срок, отчитывать его не за что. Не могла же эта царапина так выбить его из равновесия? Он же не ребёнок.

«Не ребёнок, зато жалкая рыба, – подсказало сознание. – Раненая рыба, истекающая кровью, уязвимая». И тут в голове зазвучал голос начальника:

– Вы просто мелочь! Планктон! Барахтаетесь у поверхности и ждёте, когда вас поглотит кто-то побольше. Смешно смотреть!

Да, его тяжёло было назвать приятным человеком. А вот муреной или пираньей? Самое то. Он всегда появлялся в офисе неожиданно, выплывал из-за стола секретарши, начинал рыскать по рядам одинаковых столов работников, как хищная рыба Амазонки в поисках добычи в зарослях водорослей.

Тебя нет на месте во время очередной проверки? Вышел покурить или ответить на нерабочий звонок? Будь уверен, тебя отчитают перед всем отделом, как провинившегося школьника. В этом и был смысл – преуменьшить твою и так невеликую значимость, опустить тебя до состояния беспомощного ребёнка, который ещё не понимает, что можно дать отпор даже тому, кто старше и важнее.

В туннеле вспыхнули огни фар, загрохотал поезд. Входя в вагон, Денис испуганно задержал дыхание, как перед прыжком в бассейн. Почему-то именно сейчас он вспомнил, как в детстве, когда он от ужаса перед глубиной отказывался сдвинуться с места, под дружный гогот старших товарищей тренер по плаванию столкнул его в воду с вышки. Он ударился грудью и животом о воду и почти утонул. Его вытащил какой-то дядька.

Денис привалился к стене вагона. Хотелось упасть на сиденье, но мест не было. Кондиционер слегка охладил его. Поезд тронулся. Он попробовал было вдохнуть, боясь, что в ту же секунду в лёгкие хлынет солёная вода, но всё было как обычно.

Самый обычный вагон метро, обычный воздух. Денис прислонился к дверям и выдохнул. Всё нормально. Надо успокоиться.

Ближе к центру люди стали чаще выходить из вагонов. Наконец-то стало свободнее. Две девушки перед Денисом обнялись. Одна направилась к дверям.

– Ты там осторожнее, – окликнула её подруга. – Я видела её недавно. Смотри, не попадись ей!

Девушка улыбнулась подруге и махнула рукой, выпрыгивая на станцию. Мурашки пробежали по затылку Дениса, как от холодной капли, попавшей за шиворот. Мелькнула паническая мысль, что ему тоже стоит выйти, подняться скорее на улицу – к свету, к дневному шуму, но он не успел.

Грохот закрывшихся дверей ударил по ушам. Поезд снова нырнул в темноту.

Денис загнанно огляделся. Всё было совершенно нормальным. Люди сидели, толпились в проходе. Никакого беспокойства, тупое ожидание нужной станции. Чем он отличается от них? Только ощущением дикого страха внутри.

Поезд вдруг затарахтел, под железным брюхом пробежала механическая судорога. Всё медленнее плыли мимо окна стены туннеля и трубы. Выпустив воздух с громким выдохом, поезд встал.

Денис вцепился в поручень, прижался к нему лбом. Сейчас машинист скажет что-то типа: «Будьте осторожны, поезд скоро отправится», – ведь так происходило всегда, но на этот раз успокаивающий голос не зазвучал.

Денис оторвал себя от ледяного металла и осмотрел вагон.

Было темно, свет исходил только от экранов телефонов и казался синеватым, как солнечные лучи на глубине. Никто не был встревожен остановкой. Раз надо ждать – будем ждать.

Пора будет плыть – поплывём.

Вдруг что-то промелькнуло за дверями. Денис дёрнулся в сторону. За дверью вагона медленно проплыла большая блестящая рыба. Денис прилип к стеклу, провожая её взглядом. Он хорошо знал рыб. Это была гуаса. Она плыла неспешно и совершенно ничем не интересовалась: ни тем, что она оказалась не в океане, а в московском метро, ни громадой поезда под боком.

В глубине туннеля блестели спинки самых разных рыб. Целые стайки кружили мимо окон вагона. Большие и маленькие, они рассекали тёмное пространство. Где-то наверху, где просто не могло быть ничего, кроме потолка туннеля, с бешеной скоростью пролетели остроносые океанские гонщики – марлины, оставляя за собой след из весёлых пузырей и распугивая разноцветных коралловых малышек.

Денис осмотрел окна. Всё были плотно закрыты, словно он оказался в подводном туристическом батискафе из фантастической книги. Может быть, он и правда путешествует на борту удивительного корабля, а вся его скучная, мутная жизнь – просто сон?

Вдруг большой косяк резко сменил направление и юркнул куда-то наверх. Рыбы стремительно покидали туннель. Исчезли и марлины, и громадная гуаса. Неужели их всё-таки напугал поезд? Дениса вдруг кто-то грубо дёрнул за рукав. Неприятный мужик держал его за куртку.

– Не высовывайся! Совсем сдурел? – прошипел он.

– Что вам надо? – Денис вырвал руку.

– Она кого-то ищет. Сиди тихо!

– Кто ищет? – испуганно произнёс он.

Вдруг что-то огромное и тёмное проплыло мимо вагона. Поезд сильно шатнуло в сторону. Мужик сгорбился и забился на крайнее сиденье. Люди не поднимали головы, всё стихло.

Денис сел на пол. Гул движения раздался теперь сверху. Что-то кружило вокруг вагонов, исследовало поезд от начала и до конца. Денис не мог вспомнить, чтобы подземные туннели были таких размеров, чтобы вместить кого-то настолько огромного.

Как бы Денису ни хотелось, чтобы поезд рванул с места и набрал максимальную скорость, удаляясь от этого пугающего места, тот не трогался, даже двигатель молчал. В своей неподвижности он теперь напоминал Денису не туристическую подлодку, а затонувший корабль.

Он осторожно выглянул в дверное окно. Темноту у самого поезда всколыхнул огромный заострённый рыбий хвост. Денис вжался в пол. Ему показалось, что он слышит тяжёлый, гулкий рык. Он зажал уши.

Акулы не рычат. Акулы не рычат!

Кто-то вдруг оторвал его руку от головы и стиснул. Денис вскрикнул. Мужик с остервенелым лицом со всей силы давил на рану. Денис попытался оттолкнуть его, пнул в живот, но тот даже не ослабил хватку.

– Сейчас проверим! Сейчас мы узнаем, тебя ли она ищет! – зашипел мужик.

Кровь уже пропитала весь пластырь. Денис ударил мужика в щёку свободной рукой. Тот ухнул и упал на пол. Боль, выпущенная из дикой хватки, рванула наружу, заполнила тело.

Денис прижал горящую руку к животу и взвыл.

За спиной он услышал шаги. Неужели кто-то наконец обратил внимание на происходящее? Боясь, что приливы боли возобновятся, он осторожно обернулся. Весь вагон поднялся с мест и теперь стоял за спиной Дениса. Люди молча смотрели на него. В темноте их лиц было почти не разобрать.

– Это не я начал, – пролепетал Денис. – Он меня схватил!

Люди молчали. Рыбы не издают звуков. Вдруг одна фигура сдвинулась с места. В ушах, как чешуя, блеснули серёжки. Девушка поднесла к глазам его руку, осветила её фонариком. И тут вдруг всё одновременно посмотрели в окно.

Денис не осмелился повернуться в ту сторону. Он вжал голову в плечи, пытаясь спрятаться. Девушка дёрнула его за руку, поворачивая окровавленную ладонь к стеклу. Поезд содрогнулся от чудовищного рыка.

В окно смотрел огромный рыбий глаз. Вдоль других окон переливами отсвечивала чёрная блестящая кожа. Денис не мог понять, где заканчивается рыбье тело.

Множество рук приподняли ослабевшего Дениса. Он пытался кричать, но звук истончался и исчезал ещё внутри. Рыбы не издают звуков. Двери вагона открылись, словно машинист только и ждал, когда же найдётся жертва. Внутрь хлынула вода.

Дениса окатило холодом. Он думал, что сразу захлебнётся.

Он надеялся на это, но он был жив. Он неуклюже левитировал в пространстве. Где-то гулко грохнули двери вагона. Рык заполнил всё вокруг.

– Чувак, ну ты и дал…

– Ну, знаешь, как бывает. Сегодня я дал, завтра – мне дадут.

Фортуна переменчива.

Стас перешагнул порог квартиры, прижимая телефон к уху.

В телефоне посмеивался Вадим, с которым они расстались всего час назад, но при обстоятельствах, которые Вадиму не терпелось обсудить. Поэтому, пока Стас неловко нашаривал ручку входной двери, тот выдавал глубокомысленные «м-да-аа», «эх», «это фиаско» и прочие важные комментарии по поводу случившегося. Стас равнодушно слушал его, стаскивая влажные кроссовки, потом положил телефон на тумбочку в прихожей, чтобы стянуть пальто, зная, что не пропустит ничего интересного. Когда динамик вновь оказался около уха, Вадим наконец разродился более-менее связным предложением:

– Чем ты вообще думал, не поделишься?

– Я не думал. – Стас жадно присосался к открытой утром бутылке минералки и с удовольствием рыгнул. – Считаешь, стоило?

– Что? Подумать? Ну, если ты не хочешь слить тёлочку, то стоит, да. Мне кажется, даже для тебя это был перебор.

– О не-ет. Какой я плохой, – устало покривлялся Стас, падая на диван.

– Морда не опухла?

Он пошевелил челюстью. Она саднила, но болью это назвать было нельзя. Зато левая щека была всё ещё теплее правой, будто совсем не замерзла на октябрьском ветру. Похоже, Катя не только ударила его, но и поцарапала. Стас подумывал подойти к зеркалу, чтобы проверить, но желание скоро потонуло в мягких диванных подушках.

– Нормально. – Стас прикрыл глаза, утомлённый бессмысленным разговором. – Ладно, Вад, давай. Спишемся, услышимся.

– Ок. Одно тебе пообещать могу: в «правда или действие» я с тобой больше не играю. Это треш. Без обид, – хохотнул Вадим и отключился, оставив Стаса в упоительной тишине.

Несмотря на усталость, спать не хотелось. В животе всё ещё царапалось странное возбуждение, запущенное Катиной оплеухой. Не давало покоя, требовало действий.

Стас открыл приложение в телефоне, нашёл чат с Катей и открыл его. Пролистав сегодняшние скучные сообщения, обсуждение места и времени встречи, нашёл вчерашние – томные, будоражащие, приправленные парой её «особенных» фотографий, которые нельзя показывать в приличной компании.

Насмотревшись, Стас перебрал пальцами по клавиатуре:

«Успокоилась?»

Надпись «была час назад» тут же сменилась на «онлайн». Он улыбнулся. Галочка под его сообщением превратилась в две, но ответа не последовало. Дуется, ясное дело.

«Уже дома? Лапки тёплые?»

На этот раз галочек было сразу две. Значит, не выходит из чата. Ждёт извинений.

«Кать. Я же вижу, ты читаешь. Кончай в молчанку играть.»

На этот раз молчание длилось всего секунду, после чего выскочило сообщение:

«Что тебе надо?»

«Успокоилась?)»

«Я вопрос задала.»

«Я тоже)»

«Пока тогда.»

«Давай ты успокоишься и нормально поговорим)»

«Давай ты больше не будешь мне писать, Стас)»

«Чё ты завелась-то? Ты мне по морде дала, между прочим, я же не хамлю)»

«Ты мне какое желание загадал? Какое, мать твою??»

«Это вообще-то шутка была, Кать)»

«Залезть под стол и отсосать твоему Вадиму – это ШУТКА???»

«Ну, ты ж меня знаешь, должна была понять) Харош, кароч. Закрыли тему. Что тут обмусоливать? Я пошутил, ты не догнала, отлупила меня. Лежу тут, лёд к челюсти прикладываю. Приезжай мириться.»

Катя замолчала.

«Ну, Крош) Хватит) Давай ко мне. Я такси тебе вызову.»

С нетерпением Стас смотрел на надпись «пишет…» рядом с её аватаркой.

«Дурку себе вызови. И фотки мои удали. Сайонара, козлина.»

Стас несколько раз вчитывался в сообщение, чувствуя, как кровь приливает к лицу и сжимаются челюсти. Гневную ответную реплику, которая должна была раз и навсегда поставить обнаглевшую на место, срезало запретом на отправку сообщений. Он ударил пальцем по её аватарке. «Катерина Резина ограничила вам доступ к своей странице».

– Не понял, – сказал он вслух, растерянно моргая.

Пальцы поскакали по ярлычкам других мессенджеров, открывая диалоги, но всюду Стаса ждала непреодолимая стена бана.

– Быстрая какая, – процедил он сквозь зубы, тыкая в Катин номер в списке вызовов, только чтобы послушать нескончаемые гудки.

Это что получается? Его слили? Вот так просто?

– Ну и пошла ты!

Он уронил телефон на ковёр и потёр лицо руками. Щека снова зажглась. Стас поморщился. Катя, конечно, и раньше выкобенивалась. Он относился к этим капризам как к базовым настройкам, которые легко сбрасывались парой-тройкой правильных фраз. По крайней мере, с его женщинами это всегда работало. Теперь система дала сбой. И Стас в какой-то мере это предчувствовал. Чем ближе девка к двадцати, тем дурнее.

А Кате двадцать два. Лет на пять просрочена как минимум.

Предыдущей было семнадцать, и загонами не страдала. Вот она его не бортанула бы. И в баре бы только посмеялась, ну, может быть, надулась ненадолго. Но сейчас была бы здесь, исполняла загаданное им желание, только без Вадима. А не руками махала и банила. Слово ещё такое мерзкое – «козлина». Знает же, что в детстве его до энуреза пугал дедушкин козёл. Бездушная зверина подбиралась к Стасу сзади и блеяла как сатана. Пару раз гоняла его по двору, намереваясь не то боднуть, не то трахнуть. Словно чувствовала страх и издевалась. С козлом на хвосте и под хриплое дедовское хихиканье, роняя сандалии, Стас с ультразвуковым визгом наворачивал круги. Ему даже несколько лет снилась эта вонючая скотина.

Впервые за всю историю отношений Катя назвала его так.

Специально, чтобы ещё больше взбесить. И Стас бесился, пока пытался смириться с мыслью, что упёртая баба только что бросила его куковать этим вечером в одиночестве. «Да хрен там плавал», – подумал он, снова открывая диалоги.

– Вад, как называлась та приложуха для съёма, про которую ты рассказывал?

Вдыхая горький аромат свежесваренного кофе, Стас пролистывал фотографии. Для начала не фильтруя, чтобы просто ознакомиться с местным контингентом и оценить, стоит ли вообще тратить время.

Ассортимент был богат. Не только по типажам, но и по анкетам. Здесь люди вкладывали в описания максимум своей фантазии, что поначалу Стаса забавляло. Но вскоре многочисленные постироничные статусы начали скрипеть на зубах.

Вся эта показная «нетаковость», всё эти нежные девочки с подписями «могу посидеть у тебя на лице или на амфетаминах», «соблазню твоего отца, стану мачехой и накажу за то, что сидишь в этом приложении» вызывали раздражение. Он не понимал, как им удавалось быть такими разными и одновременно совершенно одинаковыми. За полчаса поиска Стас так и не решился никому написать. В каждом милом личике ему чудились какой-то подвох и фальшь. Он не мог этого объяснить, поэтому сознательно искал в них любые изъяны, непременно находил и со спокойной душой смахивал очередное фото влево. У этой на всех снимках только лицо, ага, значит, карлица или жирная. У той – слишком много косметики, значит, без неё там может оказаться кто угодно, вплоть до переодетого мужика. Одна на двух фото из пяти позирует с кошкой: наверняка от неё этой кошкой и воняет. О, ну, этой двадцать пять, ищет серьёзных отношений. Если до двадцати пяти никто не подобрал, то очень всё плохо. Так, а это кто?

Стас остановился и придирчиво всмотрелся в фотографию, резко контрастирующую с предыдущими. Зелёное поле с коричневыми проплешинами простиралось до горизонта. Закат тускло догорал, проглядывая сквозь облака там, где земля упиралась в небо. В центре стояла девушка. Худая, бледная, в белом платье, настолько длинном, что его подол лежал на траве. Создавалось впечатление, что девушка росла из земли, как причудливый полупрозрачный цветок. На плечи было накинуто короткое пальто, полы которого она придерживала тонкими длинными пальцами. Она смотрела вдаль, мимо фотографа, с таинственной грустью на миловидном лице, а длинные русые волосы чуть приподнимал лёгкий ветер.

Стас приблизил её силуэт, чувствуя, как разгорается интерес. Вблизи девушка оказалась ещё милее. Гладкие, детские черты, несвойственные ни одной из просмотренных кандидаток, у которых на лбу горел счётчик половых партнёров.

Ева. 16 лет. Да, нам тоже провели интернет. 5 км от вас.

«У вас произошёл мэтч! Общайтесь!»

«Привет».

Стас отхлебнул остывший кофе и стал ждать ответа. Надпись «была на сайте в 14.05» почти тут же сменилась на «в сети».

Он улыбнулся.

«Привет:), – всплыло синее облачко. Зазвучало в голове высоким кротким голосом».

«Скучаешь?)»

«Есть немного)»

«Значит, я не помешал отбиваться от толп поклонников в личке?»

«Хах. Я почти никому не отвечаю уже. Чаще всего мне пишут всякие озаботы, с порога предлагающие секс, эскорт, продать нижнее бельё и прочие мерзости. Редко с кем завязывается адекватный разговор, да и он в конце концов сводится либо к молчанию, либо к предложениям покататься по ночному городу».

«А ты вся такая порядочная», – подумал Стас и хмыкнул.

«А почему мне ответила? Вдруг я тоже изврат, озабот и хочу тебя покатать, и не только на машине?)»

«Ну-у, не знаю. У тебя глаза добрые. Лицо открытое. В анкете всё вежливо и просто. Вот, решила посмотреть, что из этого получится…»

«Да я счастливчик. Вызываю доверие. Приятно)»

«Хах. Да, мне тоже приятно)»

«Так сколько стоят твои трусики?)»

«Аххахах! Тебе двадцать три, да? Извини, что спрашиваю, просто тут, сам знаешь, возраст указывают не всегда верный.

Некоторым просто лень долистать до нужных цифр…»

«Да, двадцать три, почти двадцать четыре. А тебе сколько?»

«Ну…»

«А что так неуверенно?»

«Мне пришлось соврать, скажем так, чтобы зарегистрироваться».

«Та-ак. А на самом деле?»

«Если я скажу, ты не станешь со мной общаться(»

«Нет, я вызову полицию)»

«Хах. Ну правда. Вот на сколько я выгляжу?»

«На указанный возраст, в принципе. Так, давай проясним.

Тебе не восемнадцать, правильно?»

«Правильно…»

«А я не староват?»

«Нет, мне всегда нравились постарше. В плане общения, имею в виду. С ровесниками мне скучно. Но сложно найти таких друзей. Многие сливаются, когда узнают. Я для них ребёнок и скучная».

В животе заискрился азарт. Защипал, как щиплет во рту газировка. Стас вытер кончиками пальцев уголки губ и проглотил слюну.

«Ну и дураки. Уверен, ты очень интересная. Даже по фото можно понять, что у тебя хороший вкус и стиль. А кто снимал?»

«Друг. Единственный взрослый друг. Так что, наверное, это его вкус ты похвалил)»

Стас почувствовал укол ревности. Неужели кто-то его опередил? Может, даже видел то, что под этим платьем?

«Жаль, что оно всего одно у тебя(»

«Моё любимое) Год назад сделала».

«А только одно почему? Ты же очаровательна, наверняка это знаешь и любишь фотографироваться. Мне было бы очень интересно посмотреть на тебя ещё)»

Набрав сообщение, Стас снова открыл её профиль. Аватарка действительно смотрелась эстетично. И приглушённые цвета, и уходящий свет, благодаря которому бледная кожа казалась припорошенной цветочной пыльцой. Ему показалось, что фото стало чуть темнее с тех пор, как он увидел его в первый раз. И лицо вовсе не шестнадцатилетней Евы, ранее повёрнутое к нему изящным профилем, будто бы немного развернулось к камере.

Стас надавил пальцами на глаза и снова открыл диалог.

«Да нет… совсем не люблю. Вот, откопала одно и поставила».

«Ты серьёзно целый год не фотографировалась?) Так бывает?»

«Как видишь) Снимать меня больше некому, а селфиться не нравится».

«А как же твой друг?»

«Он оказался плохим другом. Мы на этой фотосессии виделись в последний раз».

«Он посмел тебя обидеть?»

«Посмел. И обидел. Но я не хочу об этом говорить, это слишком грустно. С тех пор я мало кому доверяю. Горький опыт».

Стас хмыкнул. Нет никого доверчивее раненых девочек. Отбившись от какого-нибудь урода, они тут же начинают искать утешения и ластятся к любому, кто по головке погладил.

«Извини, что напомнил. Он однозначно гондон. Осуждаю. Маленьких и беззащитных обижать нельзя».

«Спасибо. Я рада, что ты понимаешь)»

«Ты правда сейчас улыбнулась?»

«Правда)»

«Может, сфоткаешься для меня?) Покажешь свою улыбку?»

«Хах. Попозже. Мне неудобно сейчас. А у тебя есть девушка?»

«Нет. А у тебя?)»

«Нет) Никого нет, ни девушки, ни парня, ни кота)»

«Знаешь, мне очень захотелось тебя обнять. Чтобы не чувствовала себя одиноко и забыла всё плохое».

«))) Спасибо. Ты милый очень. Мы, в сущности, не знакомы, а ты уже так добр ко мне…»

«Можем поиграть в «вопрос-ответ», чтобы лучше познакомиться)»

«Звучит интересно) Да, давай».

«Только сразу надо обговорить темы, которые мы не затрагиваем, чтобы всем было комфортно. Какие у тебя табу?»

«Я почему-то уверена, что ты лишнего себе не позволишь, так что давай без табу)»

Ну, вот тебе и «горький опыт». Стас снова отвлекся на её анкету. И на пару секунд оторопел.

Ева смотрела в камеру. Не мимо, не вполоборота, а прямо в объектив. На него.

Стас зажмурился, потом сморгнул муть с глаз и опять посмотрел. Никакой ошибки: она действительно развернулась к камере, хотя раньше совершенно точно была в другом положении. Но изменилось и что-то ещё. Закат. Он порозовел. А подол платья, лежащий на траве, стал выше и слегка натянулся, словно Ева сделала шаг вперёд. Навстречу ему.

Стас передёрнул плечами, стряхивая мурашки. Сел прямо. И рассмеялся. Ну конечно. Приколистка просто сменила фотографию, пока он зависал в чате. Не фоткалась год, как же.

«Я начну?) Какого ты роста?»

«Метр шестьдесят три) Когда ты впервые влюбился?»

«О, с козырей зашла) Дай подумать… наверное, в десятом классе. В девушку из той же параллели. До сих пор об этом самые светлые воспоминания. Школьная любовь, она такая. Особенная. Где ты живешь?»

«Некрополь знаешь?»

«Прям рядом? Жуть. Зато соседи тихие, да? Как в том анекдоте) Я бы тебя даже днём обязательно домой провожал в таком месте».

«Ой, да. Та ещё дыра. Но нам тоже провели интернет)))»

«И я им благодарен до гроба)»

«Моя очередь. Хм-м-м. Какой у тебя размер… ноги?»

«Ты уверена?) Окей, сорок пятый».

«Ну, знаешь, как говорят, размер ноги у мужчины связан с… ну…»

«У кого-то игривое настроение, да?)»

«Так это правда?)»

«Не хочу хвастаться, конечно… там не сорок пять, слегка поменьше) Но совсем слегка)) Так, теперь я. В чём ты сейчас?»

«М-м-м… я в платье)»

«Опиши его)»

«Ну, оно белое. Длинное, мягкое, полупрозрачное. Но у него несколько юбок, так что не просвечивает. Рукава-фонарики.

Да, знаю, забавно совпало, что на фото я в нём же))»

«Я считаю это подарком судьбы) А под ним что?))»

«Черви и могильная земля)»

У Стаса прострелило за ухом. В ту же секунду приложение моргнуло и вылетело. Чертыхнувшись, он снова открыл его и развернул окошко чата.

«Стас, ты тут?»

Он в замешательстве смотрел на сообщение, не зная, как реагировать.

«Эм. Ева, ты в порядке?»

«Да. Это кладбищенский юмор, знаешь) Годы такого соседства накладывают отпечаток)»

«М-да. Ну и шуточки. Я прям животик надорвал».

«Ладно тебе) Просто ты нарушил правила. Была моя очередь задавать вопрос)»

Стас раздражённо цокнул языком. Приятное предвкушение словно обрубило топором. На его место пришло отвращение. Воображение вмиг нарисовало мерзкую червивую картину, которая никак не хотела уходить из головы. Белый подол, измазанный чёрным. Пальцы, крадущиеся к девичьему лону, увязают в клёклой комковатой жиже. И кожа под маленькой ямкой пупка не тёплая. Не покрывается мурашками от его прикосновений. Она на ощупь как сырая рыба, и под ней что-то шевелится.

Стас быстро отпил кофе, подавляя тошноту горечью. Ну кто так делает?

«Моя же очередь?»

Ева, похоже, оставалась на своей волне, даже не поняв, что сделала.

«Ну, валяй. Только без этой дичи».

«Тут как посмотреть, с одной стороны, вроде и дичь, а с другой – романтично) Так вот. Как бы ты хотел умереть?»

«Никак не соскочишь с темы?»

«Ты же согласился на игру без табу…»

«Да-да. Ок».

Стас закрыл глаза и постарался думать о приятном.

«Хочу умереть в постели с красивой женщиной. Ну, после… этого самого, если понимаешь, о чём я) Идеальный вариант».

«А с той девочкой, из школы, так хотел бы? Первая любовь же самая яркая, отчаянная. Кажется, что раз и навсегда».

Раз и навсегда… в сырой земле, пропитанной дождём. Под ворохом мокрых октябрьских листьев, у корней ободранных ветром дубов. Стаса замутило.

«Не знаю. Это давно было. Я с тех пор изменился и уже не помню, как тогда рассуждал».

«Ну, не слишком изменился, Стасик. Тебе по-прежнему нравятся маленькие девочки)»

Сердце словно подцепили на рыболовный крючок. Стас замер, боясь пошевелиться, ожидая, что леска вот-вот дёрнется.

Изображение в кружке над диалогом шевельнулось. Будто с него срезали слой, взмахнув лезвием. Стас тут же кликнул по аватарке.

Ева смотрела на него. Смотрела исподлобья, склонив голову, сердито поджав розоватые губы.

Стас резко встал с дивана и прошёлся по комнате. Казалось, он нашёл идеальное объяснение этой чертовщине ещё в прошлый раз, но почему-то это не успокаивало. Наверняка поменяла. Просто снова поменяла. Веселится она так, иначе и быть не может. Или, может… неизвестно, кто вообще там сидит. Может, товарищ майор ловит на живца и меняет аватарки, чтобы его запугать. Как пить дать. Приколы эти конченые, селфи не присылает – выкручивается. Его прошиб пот.

«Это какой-то наезд или что?»

«Это правда, Стас. А вот твоя первая любовь из «одной параллели» – брехня».

«Ты что несёшь вообще??»

«Моя очередь, Стас. Играй по правилам».

Экран снова замигал, не позволяя ему набрать сообщение.

Приложение дёргалось, плющилось, почему-то перепрыгивая с чата на анкету Евы. Фото мельтешило перед глазами, но даже урывками Стас успел заметить, что картинка вновь изменилась.

Закат слева от Евы окрасился красным. Алые отсветы легли на хищно заострившееся лицо, зажгли в почерневших глазах два уголька. Руки отпустили пальто и присобрали платье, подтягивая юбку вверх, а вперёд выдвинулась уже правая нога.

Его взгляд снова пробежал по строчкам анкеты и споткнулся о цифры. Вместо пяти километров их разделяли всего три.

За ухом начало пронзительно покалывать. Телефон разогрелся и прилипал к ладони. Стас вытер о штаны вспотевшие пальцы, вдруг ощутив, что они дрожат.

Когда чат снова замер на экране, он жадно вчитался в очередное сообщение.

«Скажи мне, что произошло с девочкой из «той же параллели»?»

«Слышь, я не знаю, о чём ты говоришь и за кого меня принимаешь, но я хотел просто поболтать перед сном, понятно?»

«Что произошло, Стас?»

«Я не знаю, о чём ты!»

«Тогда я скажу. Она так и не выросла».

Ему показалось, что пол затрясся. Стас упал на диван, стиснув мобильный так, что заныла ладонь.

«Девочки, которые дружат со взрослыми мальчиками, часто не вырастают. Они лежат под деревьями, присыпанные листьями. И никто их не находит».

«Это развод какой-то? Тебе деньги нужны?»

«Она бежала, бежала, а ты не мог догнать… Девочки ведь очень быстрые, когда напуганы…»

«Заткнись!»

Стас даже проорал это вслух. Пот катился по вискам. Может, он с ума сходит? Или лежит на полу в баре, после Катиной оплеухи, которая на самом деле послала его в нокаут, и вся эта жесть ему снится? Хоть бы так, боже, хоть бы так. Он ущипнул себя за щёку, но мир вокруг не помутнел и не испарился.

Стас по-прежнему смотрел на экран и перечитывал, перечитывал, перечитывал, надеясь, что слова изменятся или исчезнут.

«А ещё быстрее девочки тогда, когда бежать за ними мешает вставший член…»

«Она упала! Упала, слышишь, ты! Я ничего с ней не делал!»

«Ничего не сделал, Стас. Никого не позвал, никому не сообщил. Ты облапал её, закидал листвой и сбежал, обмочив штаны. Знаешь, многие девочки умирают о-очень медленно. Так медленно, что смерть устаёт ждать и на её место приходит кто-то другой. И он даёт девочкам бессмертие…»

«Да кто ты?? Что тебе надо от меня?!»

«Просто ты любишь молоденькое мясо, Стас. А я – гнилое))»

«Да пошла ты!!!»

Он стукнул по кнопке выхода из приложения, но в ответ снова открылось фото Евы. Стас от неожиданности отпрянул от экрана, но бросить телефон не смог: изображение притягивало, манило посмотреть.

Пальто лежало на земле. Глаза Евы зияли чёрными провалами, в которых горели оранжевые огни. Рот перекошен в плотоядной улыбке. Юбка – выше, голова – ниже, спина наклонена вперед, как перед броском. А до камеры… точнее, до Стаса, оставалось каких-то четыре-пять шагов. «1 км от вас».

Он отчаянно забарабанил по крестику в правом верхнем углу, заскоблил пальцем по экрану, пытаясь смахнуть окно, зажал до боли кнопку выключения. Если не смотреть, она не подойдёт, если не смотреть, она не подойдёт…

«Я исполню твою мечту, Стасик. Я выгрызу тебе горло и уложу на мягкий мох в Некрополе…»

Стас размахнулся, попытался швырнуть мобильник в стену и изумлённо уставился на руку. Телефон прилип к ладони и нагревался всё сильнее с каждой секундой.

Стас закричал, исступлённо задергал рукой, чтобы отбросить накаляющийся гаджет, от которого потянулась струйка дыма.

Мобильный впаялся в ладонь, въелся в мясо, сводя к нулю всё попытки избавиться от него. Воя от боли, Стас побежал в ванную и сунул его под холодную воду, надеясь не только облегчить страдания, но и на то, что телефон «сдохнет» от таких манипуляций. Однако сквозь рябь на экране продолжали проступать её сообщения.

«… ты начнешь гнить, протекать в землю, подкармливая червей. И тогда я съем твои глаза, чтобы они не достались воронам…»

Спотыкаясь, Стас побежал на кухню. Положил руку на стол экраном вверх, схватил тяжёлую кружку и с размаху ударил по стеклу. И вместо чата снова появилась анкета…

Уходящее солнце разлило по небу кровь. На поле хаотично, как грибы, вылезли покосившиеся надгробия. Их разделяла всего пара шагов. Милое личико стало едва узнаваемым.

Кожа собралась складками между бровями. Аккуратный вздернутый нос стал шире, приплюснулся и напоминал теперь козлиный. На звериной морде человеческим остался лишь рот, продолжавший хищно улыбаться. Но не это привлекало теперь его внимание, а подол платья, вульгарно задранный до самой талии.

Мощные мохнатые ляжки с нависающими коленями вместо белых девичьих бёдер, между которыми ещё десять минут назад он хотел оказаться. Чёрные, будто обгоревшие, икры, как тонкие палки, под углом упирались в землю раздвоенными копытами. И несли Еву прямо к нему.

Из динамика хлынуло зловоние. Пахнуло козлятиной, прелыми листьями, испорченным мясом. Стас размахнулся и ударил по экрану ещё раз, потом ещё, но тем самым только переключал анкету на чат, чат на анкету. И с каждым переключением Ева становилась ближе. Сто метров… пятьдесят метров… десять метров!

«А когда в тебе заведутся личинки, я начну откусывать с костей скользкое смердящее мясо) Съем губы и нос, обдеру твои мягкие щёчки) Потом обглодаю пальцы, высосу язык. Мне тебя надолго хватит: ночи в конце октября холодные)»

Стас рухнул на колени, сжав запястье спаянной с телефоном руки.

«Пожалуйста, я ничего не сделал, я ничего ей не сделал, я ничего… – прошептал он, ощутив, что не может пошевелить веками и закрыть глаза».

«Ах, да… ты же хотел перед смертью «это самое». Боюсь, у меня нет для этого нужных отверстий…»

Скуля, Стас начал молотить рукой об пол. Два метра… один метр.

«… но зато они есть у тебя, если понимаешь, о чём я)))»

Взгляд прилип к экрану, как телефон – к ладони. Кожу на затылке стянуло, словно волосы сжали в кулак. Шеи коснулось сырое горячее дыхание. Ему снова восемь. Он обмочился.

И знает, что бежать некуда.

Пятьдесят сантиметров… десять сантиметров…

Цок… цок…

Экран погас.

Мяу! И Галя, споткнувшись о чёрный шерстяной клубок, больно врезалась плечом в стену.

– Чтоб тебя, Муся!

Кошка ещё раз мяукнула и стала тереться всем своим юрким тельцем о ноги новоприбывших гостей. Галя почесала Мусю за ухом и сразу вспомнила последние слова в бабушкином завещании: «Не забывайте её кормить, она любит сырое мясо».

– Забудешь тут тебя, любимица! – Галя расстегнула сапоги и присела на старый плюшевый пуф в коридоре, который долгое время служил когтеточкой. – Вась, чего стоишь? Заходи давай.

Её сожитель Василий немного брезгливо перешагнул порог бабушкиной квартиры и потянул носом. Воздух был спёртый, затхлый, пахло дешёвыми духами, пригоревшей едой и нафталином. Неприятно, но терпимо. На стенах, оклеенных старыми обоями с тёмным цветочным орнаментом, были развешаны чёрно-белые фотографии давно почившей родни, большой отрывной календарь с молитвами, рисунки маленькой Гали, покрывшиеся тремя слоями пыли, да несколько репродукций Шишкина и Айвазовского не самого хорошего качества.

– Как в музее, да? – улыбнулась Галя.

Вася хмыкнул и прикинул, сколько придется вложить, чтобы содрать эту уродливую «кожу» на клейстере, под которой выросло уже несколько поколений тараканов. Может, ипотека была бы не самым худшим вариантом.

– Куртку в шкаф повесь, там в углу пустые плечики, – махнула Галина рукой в темноту коридора.

Сожитель покорно повиновался. Петли старого шкафа громко скрипнули, застонали, совсем как Галина бабушка перед самой смертью, когда в груди её что-то сжалось и наступила полная чернота. Василий поёжился от этого тонкого ледяного звука. Мурашки целой ордой пробежали у него по рукам, затылку, вискам и пояснице. Мерзость. Будто острым ногтем провели по шершавой стеклянной поверхности. Ф-ф-и-и-у, ф-ф-ить!

Из кухни послышался голос Гали, предлагающий поставить чайник, но Василий ничего не ответил. В темноте тесного коридора он пытался выудить из шкафа хоть одну вешалку. Наконец не выдержал и выругался:

– Надо лампочки заменить. Ни черта не видно!

– Не слышу ничего! Тебе с сахаром или без? – Галя продолжала греметь посудой.

– Без ничего. И покрепче! Чёрт ногу сломит!

Шкаф сверху донизу был завален разнообразным хламом.

В углу тяжёлым тюком, припёртый к задней стенке, ютился проеденный молью шерстяной ковёр. На него под углом опиралась деревянная швабра с ручкой, перемотанной изолентой. Прямо на зимних бабушкиных сапогах стояли пластиковые вёдра: одно – большое, с трещиной, другое – маленькое, без ручки. А сверху над всем этим беспорядком тонкими лоскутами свисали немногочисленные засаленные бабушкины шарфики и косынки. Грузным пятном висело посреди шкафа тяжёлое пальто с искусственным мехом на вороте. Будто прямо посреди деревянной громадины кто-то стоял. Кто-то большой, лохматый и жуткий.

– Не шкаф, а комната страха! – закатил Вася глаза.

Пустые плечики нашлись не сразу. Казалось, их не было там вовсе. Но Василий тщательно ощупал рукой бездонную темноту, сдвинул с металлической штанги в сторону какие-то кофты, прохудившийся плащик и халат на молнии. В самом крайнем углу нашлось нечто похожее на вешалку. Вася уже хотел выудить на свет пластиковое нечто, и в этот самый момент в кисть Галиного сожителя что-то больно воткнулось, процарапало руку почти до локтя, и Василий громко вскрикнул.

– Ай! Ёжкин! Что за?

– Вась? Вася? – выбежала на странную суету в коридоре Галя.

– Пропорол! Говорю ж, лампочки! Лампочки надо! Как в склепе, блин!

Вася вышел на свет и стал тщательно осматривать рану. Тонкая бледно-розовая полоса буквально на глазах становилась всё ярче и ярче, пока на коже не проступили первые алые капельки крови.

– Как это ты, Вась? – Галина перекинула через плечо сыроватое кухонное полотенце.

– Откуда я знаю? Подсветить бы хоть чем.

– Давай телефоном. Погоди.

Галя вытерла мокрые руки о штаны и стала выуживать из заднего кармана мобильник.

– Вась, йодом бы. Воспалится же. Держи. – И она протянула телефон.

– Не надо йода. Мылом помою. Танки грязи не боятся.

Василий включил на мобильнике фонарь и стал внимательно осматривать корпус и створки шкафа.

– Не видать ничего такого.

– Может, щепка там? Глянь хорошо.

– Щепка… Репка! – съязвил Вася, ощупывая каждый выступ. – Сама не лезь, пока света не будет. О, шуруп, что ли?

Ещё раз тщательно оглядев каждый сантиметр шкафа, Василий плюнул на это гиблое дело и пошёл промывать саднящую царапину.

Бабушкина ванная комната оказалась для него испытанием похлеще тёмного коридора. Весь пол был заставлен бутылями с цветными химикатами. На бортике раковины висели целых три скользких от слизи тряпки. Из сифона разило канализацией, а с крана, будто снежные хлопья, сыпались куски белёсых известковых отложений. Он подумал возмущённо, что тут придётся счищать всё до кирпича. Откручивая вентиль с холодной водой, Вася почувствовал, как кто-то прошмыгнул под ногами под ванну и тихо зашипел. Топнув ногой, он раздражённо вскрикнул:

– Блин! Кошка ещё эта. Ненавижу кошек. Борщ с шерстью пополам. Иди отсюда!

Шипение смолкло. На мгновение стало очень тихо. А потом резковатый, звенящий Галин голос разрезал эту вакуумную тишину пополам:

– Киса! Кис! Кис!

– Да у меня она тут, Галь!

– Киса! – уже чуть мягче долетело с кухни.

– Галя! У меня блоховозка. Под ванной сидит. Эй, кошара, вылезай. Тебя там зовут! – грубо произнес Василий и несколько раз постучал по шершавой пожелтевшей ванне.

Ничего не произошло. Ни единого движения, ни звука. Мужчина театрально вздохнул и опустился на колени, чтобы вытащить бабкину любимицу из-под ванны на свет божий. Тут на пороге возникла Галя и спросила:

– Васюш, а ты чё? Потерял чего?

– Кошку твою достаю! – не поднимая на неё глаз, зло рявкнул Василий.

– Ва-а-ась! – протянула сожительница.

– Д куда же она там забилась?!

– Вася!

– Да что тебе, Галь? Срочное что? – резко выпрямился Вася и увидел Муську, мирно мурчавшую на руках у Гали.

Мужчина озадаченно посмотрел на мохнатый комок, отряхнул колени и почесал переносицу. Показалось? Видать, от запахов в стариковской ванне совсем шарики за ролики заехали. Но шипело же что-то? А что? Вася так и не понял. Может, трубы? Или у соседей. А под ногами кто пробежал? Крыса?

Этого им с Галей не хватало для полного счастья.

Галя опустила кошку на пол и предложила идти пить чай, пока он совсем не остыл.

Чай оказался приятным, крепким, с терпким ароматом бергамота. Вася сидел напротив давно не мытого окна и смотрел, как осенние сумерки укутывали мягким мраком забор заброшенного молочного завода, вековые гигантские тополя и гаражи, за которыми истошно вопили помойные коты.

– Ты блохастую покормила? – вспомнил Василий. – Иначе бабка твоя с того света нас достанет.

– Вась. Ну можно как-то помягче?

– А чего? Она эту козу больше тебя, единственной внучки, любила. Всё ей позволяла. Вон, обои в зале в хлам. Диван разодран. Не животное, а сплошные убытки. И ей она мозги по сто раз на дню не компостировала, как тебе.

– Слушай, у всех свои тараканы. Неизвестно, какие мы с тобой в старости будем.

Василий пробубнил нечто неразборчивое и громко отхлебнул из чашки с золотистой потёртой каёмкой.

– Устал сегодня.

– Так иди отдыхай. Я постель перестелила. Всё чистенькое.

Вася и рад бы лечь пораньше, но всё в этой ветхой квартире покойницы его угнетало. Звуки, запахи, полумрак. Фотографии эти. Будто десятки мёртвых глаз смотрели на него не отрываясь. Наблюдали. Следили, чтобы он ничего не испортил, не передвинул и не выкинул. И как тут постоянно жить? Непонятно.

Василий собрался с духом. Потянулся, размял шею, поставил пустую чашку в раковину и, показав кошке, развалившейся на полу, язык, насвистывая, ретировался в спальню.

– Мусь. Ну что? Мясца тебе подложить? – ласково пожалела питомца Галя.

Кошка заурчала, зевнула, но с места не сдвинулась.

– Ну что, идёшь? Не голодная разве? – позвала Мусю Галина к мискам, стоявшим у двери в кухню. – Тебя тётя Тома кормила? Да? Кормила? Ты моя хорошая. Ладно. Ночью поешь.

Он проснулся из-за шума на кухне – пластиковые миски елозили по полу, а маленькие челюсти чавкали, разжёвывая куски сырого мяса. Спросонья Василий не сразу сообразил, что это Муся. Скинув с себя сбившееся в ком одеяло, проверил, спит ли Галина, и, шлёпая босыми ногами по полу, поплёлся хлебнуть водички. В горле за ночь жутко пересохло.

В квартире было очень темно. Так темно, будто вся эта чернота была и не настоящей вовсе, а нарисованной. Искусственной. Да что там. Старый фонд, первый этаж. Фонари на улице временами не горели. Откуда же свету взяться? Люстры бабкины и те не всё включались. Некому ей было по хозяйству помогать. Всё мужики от бабки сбежали. Всё родственники.

А без мужика в доме женщине одной тяжко. Ни нож поточить, ни на стремянку залезть. Да кто ж с ней ужиться мог? Характер скверный был. Хоть про покойников и нельзя плохо. Вечно она поганой метлой из хаты людей гнала. Только с кошкой своей и общалась, как с доченькой.

– Так-так-так, – щёлкнул Вася выключателем.

Один раз. Второй. Третий. Ничего. Проклятая проводка.

– Кина не будет. Электричество кончилось, – констатировал Василий пренеприятный факт.

Раздосадованно выругавшись, Галин сожитель стал на ощупь пробираться к кухонному столу, где стоял графин с кипячёной водой. Пару раз он ударился мизинцем о ножки табуреток, влез ладонью во что-то мокрое, еле нашел чистую кружку в шкафу и под конец, почти достигнув цели, смачно наступил всей ступней на что-то тёплое и шевелящееся. В ответ что-то тёплое тут же вцепилось Васе в ногу всеми своими маленькими зубами. Боль, точно десятки крошечных ножиков, пронзила его до самой макушки головы.

– Скотина! Тупая кошка! Чтоб ты сдохла!

Не успела и рука зажить, теперь с ногой беда. Не день, а проклятие. Вася открыл холодильник, чтобы хоть как-то осветить кухню и осмотреть свои увечья. Холодный синеватый свет высветлил лишь часть помещения. Обеденный стол. Табуретки.

Окно. Низенький сервант. И угол. Угол, в котором сидела тёмная тень, доедавшая кровяные мясные кусочки, приготовленные для кошки.

Мужчина вздрогнул, хотел закричать, но звуки будто застряли в горле. Язык не подчинялся. Руки и ноги онемели. Онемели так, что боль от укуса больше не чувствовалась. Тело не слушалось.

– Что ещё за чертовщина?.. – еле вымолвил Галин сожитель.

Чёрная масса зашипела и сильнее вжалась в угол. Разглядеть её до конца было невозможно. Но даже в кромешной тьме она ни капли не походила на кошку Мусю. И на крысу совсем не была похожа. Её черные зрачки светились в темноте. И краснели испачканные кровью губы. Губы, так походившие на человеческие.

– А-а-а-а! – наконец заорал Вася и бросился в спальню.

Галя открыла глаза. В ушах звенело. Возле неё с бешеной скоростью одевался Василий. Наспех натягивая носки и брюки, он нечленораздельно хрюкал, шмыгал и задыхался.

– Там оно! Там! Там! Оно! Оно! Ест! Мясо! Ест! – тараторил неведомую ересь Вася.

– Вась? Ты спятил? Что тебе приснилось? Ва-а-ась? Что ты орёшь как потерпевший? Соседей разбудишь!

– Ухожу! Ухожу! Не приду! Бабка – дура! Ты – дура! Кошка – сволочь! Ухожу! Оно там! Ест оно! Оно ест мясо!

Впопыхах натягивая свитер, Вася трижды перекрестился, хотя набожностью никогда не отличался. Зачем-то плюнул три раза через левое плечо, приговаривая: «Тьфу, тьфу, тьфу три раза! Не моя зараза!» Покрутил пальцем у виска, вытер вспотевший лоб и, прихватив ботинки под мышки, пулей выскочил из бабкиной квартиры в глубокую холодную ночь.

Несколько минут после хлопка входной двери Галина приходила в себя. И какая муха его укусила? Хотя были у неё некоторые подозрения. Васе с самого начала не понравилась идея с бабушкиной квартирой. Видите ли, район не тот, до работы далеко. А на работе же Элка. Ценная сотрудница. Знавала Галя таких ценных. Из-за которых мужики посреди ночи сбегали.

Обозвал её, Галину, ни за что. Бабушку тоже. Да и кошке досталось. Бедная Муся. А Вася – гад. Права была Ленка.

Говорила же, придёт час, он быстро с этих отношений соскочит. Только новый этап наступит, и Васька – тю-тю. Вот уж не думала Галя, что это «тю-тю» случится так скоро. Семейное проклятие. Не иначе. Мать всю жизнь без мужика прожила, баба Нина, теперь и Галина очередь настала.

– Киса! Ки-и-ис! – грустно шепнула Галя, и на её зов из полутьмы коридора выбежала кошка. Мяукнула, завалилась в ноги и стала ворочаться с боку на бок, подставляя живот. Галина почесала кошке голову, живот. Живот на ощупь был тощим, проваленным. Всё ребра прощупывались. А ела кошка за семерых. Непонятно.

– Чего ты дрыщавая такая? Мусь, а Мусь?

Кошка будто что-то поняла, вскочила и помчалась в сторону кухни, к мискам. Продолжая прокручивать в голове сцену Васиного ухода, Галина на автопилоте дошла до шкафчика с кормом. Вытащила пакетик с мелкими коричневыми гранулами. Насыпала половину миски, и удивилась, с какой жадностью Муська набросилась на корм.

– Животное! У тебя так заворот кишок будет. Корм. Мясо сырое. Ты что, всё съела? Мама дорогая. И как в тебя столько влезает? Может, проглистогонить тебя? Мало ли!

Муся быстро-быстро догрызла порцию и ускакала в зал, под диван, точно боялась, что её догонят и заставят вернуть всю еду обратно.

– Да не трогаю я тебя, не трогаю. Дурочка, – ласково произнесла Галя. – А чего это холодильник открыт?

Она щёлкнула кухонным выключателем. Свет тут же зажёгся. Вокруг всё было по-прежнему: кривоватый круглый стол, пара табуреток с вязанными бабушкой чехлами, сервант, в котором много лет обитали лучшие сервизы, из которых ели и пили только по праздникам. На пластиковых крючках висели слегка почерневшие прихватки, пара полотенец с незамысловатыми рисунками, половники, крышка для сковороды и кухонные ножницы.

Галина закрыла дверцу холодильника. Огляделась. Тишина и покой. Ничего не изменилось с самого её детства. Даже мебель ни разу не передвигали.

Спать не хотелось. Галя ворочалась. Вздыхала. Ждала, что Вася позвонит. Извинится. Так, мол, и так, сглупил, прости, всё начнём сначала. Но Вася звонить не торопился. Галина сто раз хваталась за телефон, смотрела на пустой светящийся экран и опускала в складки одеяла, чтобы не видеть его и не слышать. Но в душе ей так хотелось, чтобы чудо произошло.

Как в итоге уснула, Галя и не помнила. Проснулась она от мурчания Муси, топтавшейся своими маленькими худыми лапками по постели. Мур да мур. Женщина глянула на часы.

Половина десятого. Хорошо, что не будни, иначе опоздала бы на работу, к гадалке не ходи. И как её так сморило?

Зазвонил мобильник. Галя вздрогнула. Вспомнила. Сняла трубку.

– Вася?

– Галь, ты чего на звонки не отвечаешь?

– А, Лен, ты.

– А ты думала кто? Конь в пальто?

– Да нет. Думала, Вася.

– Вася? А он разве не с тобой? – настороженно уточнила Ленка.

– Ушёл. Вскочил среди ночи, кричал про какое-то мясо, которое Муська ела. Дурой назвал.

– Кого?

– Меня, бабушку, кошку. Всех. Всё ему не то, всё не так. Не знаю, Лен. Не знаю.

– Совсем сбрендил твой Васька. Давно тебе говорила, у него с головой не всё хорошо. Кукуха в итоге и улетела. Знаешь, оно и к лучшему. Найдёшь наконец нормального мужика.

– Вот чего не жилось спокойно? Ну нет на ипотеку. Ну бабушкина квартира чем плоха? Темно ему, воняет. Это ж всё прибрать можно. Помыть. Всё дешевле, чем на первоначальный взнос копить! – совсем приуныла Галина.

– Галчонок! Даже не думай! Даже не думай!

Галя затихла. Так ей себя стало жалко. Мыкаться, тыкаться по съёмным квартирам. То Гриша бывший. Ни рыба, ни мясо. То Вася… Одно к одному.

– Ленка. Мне кажется, мать моя не просто так про проклятие говорила. Что оно у нас вместо наследства. Передаётся из поколения в поколение.

– Опять передач про экстрасенсов насмотрелась? Галь! Ты ж умная баба. Ну какое проклятие? Я тебя умоляю! Погоди, будет и на твоей улице праздник. А пока радуйся. Баб Нина тебе с того света такой подарочек приготовила. Не надо больше за съём платить. Хата своя. Откладывай. Хочешь – на путешествие. Хочешь – на фитнес. А Вась у тебя таких ещё десяток будет.

Может, и будет. Но Галя так устала. От всего устала. От капризов мужских. От недопонимания.

– Мяу! – напомнила о себе Муся.

– Ах, мясо. Точно.

– Какое мясо, Галь?

– Ой, Лен. Кошку покормить надо. Она как пылесос. С утра до ночи жуёт, жуёт. Но тощая. Старая уже.

– Или глисты! – добавила Ленка.

– И я так подумала. Ладно, Лен. Побегу. Дел по горло. Помыть всё надо. Перебрать. Выкинуть кучу.

– Помощь нужна?

– Не, сама.

– Сама, сама! Лады. Если что, ты мне звякай, Галь. Я тут же примчу. Не то что Васька!

– Спасибо, Лен. Спасибо. Пока!

Окончательно проснувшись, Галина первым делом выложила Мусе остатки сырого мяса из холодильника. Данное бабушке обещание надо было держать. Ведь сорок дней ещё не минуло. Душа покойницы всё видела, так считала Галя.

Кошка понюхала, но есть не стала.

– Неужели сытая? Удивила! – рассмеялась Галя.

Потом поставила чайник, заварила молотый кофе с сахаром в чашке. Уселась у окна и, печально глядя куда-то вдаль, стала прикидывать, откуда лучше начать уборку – с ванны или со спальни?

День с мытьём полов и полной ревизией пролетел совсем незаметно. Пока одно, пока другое. Здесь почисть, там поскреби. Мешков с мусором собралось – полный коридор.

– Выносить теперь самой! – плюхнулась на диван уставшая Галя.

Но усталость была даже приятной. Пока Галина перебирала просроченные бабушкины шампуни, кремы от натоптышей и запасы губок для мытья посуды, инцидент с Васей померк в её занятом уборкой мозгу. Мысленно Галя уже смирилась с потерей очередного бойфренда и начала принимать это как данность. Не первый раз на её жизненном пути происходила такая неудача.

– А может, и проклятие, кто его знает! – пробормотала она и тяжело вздохнула.

Стемнело. На улице горел лишь один полумёртвый фонарь.

Галина дотянулась рукой до торшера и нажала на кнопку.

Желтизна залила гостиную. Стало немного уютнее. За окном забарабанил по ржавым металлическим откосам дождь.

И сквозь этот чёткий, точно метроном, мотив Галя отчётливо разобрала звук чавканья где-то в районе кухни. Она сразу подумала о вечно голодной Мусе. Звуки становились всё громче и громче. К чавканью добавилось необычное рычание.

– Муська! Мусь! Мясо доедаешь? – хихикнула Галя.

Рычание смолкло. И чавканье тоже. Женщина поднялась с дивана и пошла проведать пушистую мурлыку. Только кошки на кухне не оказалось. И возле кухни тоже. Муся выбежала на шум откуда-то из коридора, зевая и потягиваясь. Галя в недоумении остановилась. Она отчётливо слышала, как Муся доедала остатки мяса, стуча пластиковой миской об пол, лакала жижу, смаковала каждый кусок. Или почудилось? Дождь.

Всему виной были капли, отбивавшие марш Мендельсона по водостоку. Не иначе. А рычание? Да просто ветер скулил в деревянных рамах.

Но миски оказались пустыми. Вылизанными дочиста. «В обед доела», – махнула рукой Галя.

– Мя-а-а! – протянула Муська.

– Не «мя»! Нет больше мяска. Размораживать надо. Приучила тебя Нина Михайловна. Прямо дикий зверь ты у нас! Пантера, не меньше!

И, слегка потрепав кошку за ухом, Галя достала из морозилки большой кусок говядины. Плюхнула его на тарелку с отколотым бортиком и включила тонкую струйку холодной воды в кране.

– Жди теперь! Корм жуй. Нет ничего больше.

Уснула Галя быстро. Провалилась в сон за секунду. Только опустила голову на подушку, и сладкий сон слепил ей веки.

Снилось Галине, что идёт она по весенней улице домой. На клумбах распускаются гигантские неземные цветы. В палисадниках поют пташки. И солнце в небе такое яркое. Ярче обычного. А навстречу – Вася. В костюме. Весёлый. Подходит ближе, ближе. А солнце так и слепит. Вася что-то говорит. Да только слов не разобрать. Слишком тихо. Галя прислушивается. Ничего. А он всё тараторит и тараторит. На своём непонятном, безмолвном.

– Что? – прислушалась Галина.

– М-с-м-с, – доносилось глухое бормотание.

– Вась! Не слышу! Громче! – просила во сне Галина.

– М-с-о. М-с-о!

– Не понимаю, Вась! Громче!

– МЯСО! – закричал вдруг Гале в ухо резко почерневший и жуткий Вася.

Галя вскочила с кровати. Ночь. Мрак кромешный. Собственной руки в темноте не разглядеть. «Приснится же!» – подумала она, поправляя спутанные волосы.

Вроде сон. Ерунда. Игра подсознания. Только стало Гале резко не по себе. А отчего, сама не понимала. Спустила ноги с кровати. Пол ледяной-ледяной. И ноги у Гали были ледяные.

И в комнате так промозгло. То ли от дождя на улице, то ли отопление плохо работало. Нащупав под кроватью бабушкины стоптанные тапочки, она торопливо забралась в вытертый до дыр плюш. Поёжилась, обхватила себя за плечи. Бр-р-р!

Пощёлкала выключателем. Ни одна лампочка не зажглась.

Прав был Вася насчёт проводки. А вечером всё работало.

Ерундистика. Галя неспешно побрела в коридор. Хотела повернуть в гостиную, чтобы хоть где-то включить свет. И неожиданно снова услышала шум. Тот же, что накануне вечером.

Громкое и отчётливое «чавк-чавк». Она позвала кошку, но реакции не последовало. Позвала снова. И снова. Кошка не откликалась, продолжая порыкивать где-то в кухне. Галине стало совсем холодно. Захотелось выпить горячего чаю, чтобы хоть немного согреться и прогнать дурные мысли после ужасного сна. Галя прошаркала в бабушкиных тапках на кухню. Щёлк-щёлк. Мрак ночной. И звук исчез. Испарился.

– Муська! Ты где? Здесь? – попыталась вглядеться в темноту кухни Галина.

Возле мисок зашуршало. Секунда – и маленькое существо вылетело в коридор.

– Права была бабушка. Ешь ты, будто дикий тигр.

Щёлк. Щёлк. Одна лампочка в кухонной люстре тускло, блёкло замигала. «Напряжение скачет», – подумала женщина и посмотрела вверх. А когда опустила взгляд на пол, испуганно вздрогнула – Мусины миски были пусты. Мало того, они были изгрызены по бокам, и многочисленные кусочки пластмассы были беспорядочно разбросаны вокруг.

– Божечки! – ахнула Галя. – Муся, ну ты и зверюга!

Лампочка замигала ещё сильнее, и в неровном свете Галя заметила, что в раковине нет куска говядины, оставленного для разморозки.

– Вот же паразитка! – покачала головой Галина. – Муська!

Ну ты у меня получишь! Муся!

Кошки и след простыл. Женщина обошла всю квартиру, заглянула в каждый угол, под каждый стул. Да разве в темноте чёрную кошку найдёшь без подсказки. Не оставляя попыток найти питомицу, Галина приговаривала:

– Это ж надо такое учудить. Мелкая, а столько беспорядка.

Бр-р-р-р! Выходи давай, бессовестная кошка! Прячешься? Ну прячься, негодница. Разбаловала тебя бабушка. Точно разбаловала.

Пока искала, Галя уж и чай расхотела пить. Да и куда уж в полутьме с заваркой возиться. Лучше выспаться. Новый день сулил новые дела. Перед полным переездом предстояло разобрать бабушкины вещи. Что-то на свалку вынести, что-то в дом престарелых передать. Фотографии эти жуткие с мертвецами со стен убрать. Рисунки пыльные. И электрику не мешало позвонить поутру. Пока нигде не замкнуло и, не дай бог, пожар не начался.

Галя вернулась в спальню, укуталась в одеяло с головой, подтянула ноги к груди, чтобы скорее согреться, и попыталась снова уснуть. Но стоило ей немного задремать, как под кроватью стало происходить нечто странное. Послышались возня, шуршание и царапающий звук – звук когтей, снимавших деревянную стружку с каркаса старой кровати.

– Муся! – скинула с себя одеяло Галя. – Твою дивизию! Дашь ты мне поспать или нет?

Галя постучала по дну кровати и услышала, как юркое существо метнулось в сторону и затихло. Она свесила голову вниз, приподняла край одеяла и заглянула под кровать. Чёрная густота. Затхлая, пыльная бездна. Прищурившись, женщина заметила в дальнем углу какое-то движение, что-то стукнулось о ножку кровати и тихонько зашипело.

– Стыдно тебе? – Галя протянула под кровать руку, чтобы нащупать кошачье тельце и почесать шёрстку.

В эту же секунду большой палец Галины пронзила острая боль.

Словно лезвием полоснули по мягкой тёплой плоти.

– Больно! Муся! Что на тебя нашло?

Галя нащупала на тумбочке выключатель, но ночник не работал. Проклятая проводка! Пришлось подсветить себе включённым экраном телефона. Палец горел и будто сразу припух. От кончика фаланги до запястья струилась алая струйка крови.

Галина покрепче взяла в руку телефон. Снова свесилась головой вниз с кровати и направила луч света прямо туда, где должна была прятаться кошка. Пустота. Только пустота, в которой летали подсвеченные фонариком телефона пушистые пылинки.

Ничего не понимая, Галя подняла голову и чуть не обмерла от страха. Напротив неё, возле занавешенного на время траура, а теперь почему-то раскрытого зеркала, изогнувшись в чудовищной звериной позе, стояло нечто, похожее на крошечную девочку с чёрными глазами, когтистыми руками и окровавленным ртом с сотней мелких желтоватых зубов.

– М-я-а-с-о! – скрипучим голосом произнесло существо.

Галя задрожала. Девочка наклонила голову набок и, улыбнувшись, выплюнула на шерстяной ковёр кусочек говяжьей кости со словами:

– Но-ва-я хо-зя-а-а-йка!

Впервые на этой вписке. Я здесь новенькая, бесправная и самая тихая. Молчу и боюсь спалиться, что я слишком правильная для этой компании. Дочка судьи и полицейского. Комбо из правопорядка, таких тут не любят.

Квартира кого-то из толпы. Обычно понятно, кто хозяин: он следит, чтобы снимали обувь, не разбили люстру, не жгли костры в гостиной. Но в этом месте всем пофиг на чистоту и сохранность: ходят обутыми, курят в кроватях. Кто-то нашёл старую хоккейную клюшку и стучал в потолок. Никто не кинулся успокаивать буйного. Видела, как прожгли ковёр плоскими свечами, расставленными в форме звезды. Под алюминиевым дном остались угольные следы. Никакой реакции, включённого света и разбирательств в духе «кто это сделал?!». Вечеринка продолжается.

В комнате шумно, дымно, долбит музыка. Какой-то парень из колонки призывает всех устроить дестрой. Я хочу подпевать вместе со всеми, но не знаю слов. Почти запоминаю припев и уже готова блеснуть, но песня заканчивается, играет новая, незнакомая.

Одеждой не выделяюсь: колготки-сетка, косуха, тяжёлые ботинки. Но выгляжу так, будто стащила наряд у старшей сестры.

Как чужая кожа, вторым слоем на ПВА-клее. Чуть намочишь, расковыряешь вопросом, и всё понятно – самозванка. Просто хочет дружить с крутыми ребятами. Хотя у самой нелюбимая скрипка, вуз, который выбрала мама, и ежечасные отзвоны родителям: «Всё в порядке, в настолки играем, скоро буду».

В разговоре точно бы себя выдала. Спасибо, что музыка громкая, ничего не слышно, общаемся только жестами. Ко мне дважды подошли, хлопнули по плечу и поднесли два пальца к губам, как при затяжке. Я достаю пачку с одной сигаретой, показываю содержимое и развожу руками. Так отмахиваются прохожие на улице. Последняя сигарета как священная корова – её всё почитают и никто не берёт. Разочаровываю отказом, но не палюсь.

Они как будто созданы для этой черноты, дыма, металла, рваных ритмов. У них носки с дырками и цитаты из Блока. Курят дешёвый табак через мундштук. Приходят в школу, когда захотят, уходят в любое время. Часть предметов изучают сами и тянут на второй университетский курс, по другим – самые слабые в классе. Чуткие к справедливости, чуть не по ним – сопротивление в жёсткой форме: анонимные звонки о бомбах, кража ключей от всех классов и пикеты в коридорах.

Вступаются за всех слабых, не терпят насилия, давления. Всё делают вместе, единогласно и организованно. Учителя жмутся от них по углам и принимают за сектантов, но это бред. Выглядят они мрачно – чёрные плащи, куртки, черепа, кресты.

В сюжетах рисунков и стихов много про смерть. Но, как по мне, это образ, а не убеждение.

Из тех, кто в квартире, знаю не всех, человек десять из нашей школы. Сама здесь оказалась случайно. Услышала про вечеринку и пришла. Народу много, всего человек тридцать. Подумала, что примут за чью-то подружку, и так останусь. В крайнем случае выгонят, снимут одежду, в которой пыталась сойти за свою, и пустят в трусах по городу. Так уже было с одной девчонкой из параллели. К такому повороту готова: спрятала в мусорке у подъезда пакет с запасной одеждой.

Я искала в квартире семейные фото. Представляла, что там будет ребёнок, а я вычислю, кто из толпы им мог быть примерно десять лет назад, и буду избегать его. Он меня не приглашал и больше других был вправе выгнать. Но семейное фото не нашла. Только чёрно-белый портрет старика, а перед ним огарок церковной свечи. А вот и хозяин. Новопреставленный, как сказала бы моя набожная мама. От себя добавлю (всё-таки его ковёр ботинками топчу): светлая память.

Музыка резко оборвалась, врубили свет, и какой-то парень в серой футболке запрыгнул на диван и как со сцены начал объяснять правила игры:

– …один становится покойником, ложится на диван, остальные по очереди к нему подходят, отыгрывают скорбь, прощаются. Имён не называем, только «он/она».

Началось. Я отсчитываю шаги до выхода, прикидываю, успею ли я выбежать до того, как меня повяжут. Прогнозы неутешительные, шансов нет. Ловлю себя на этой мысли и тут же осуждаю: мышью хочешь остаться? Остаюсь.

На диван ложится незнакомец с волосами до плеч. Я закусываю губу. Был бы парень из нашей школы, я бы хоть пару светлых слов о нём связала. А этот… Он был верным другом?

Хорошим сыном своему отцу? Не зря землю топтал семнадцать лет?

– … он был последней гнидой, – отзывается голос на моё отчаянье.

Нельзя о «покойниках» плохо. Вглядываюсь – Скиперский.

Он из моей школы.

– … рыбной костью в трахее. Ржавым гвоздём в ноге. Мне жаль, что он не избавил нас от себя раньше. Но у очищения нет дедлайнов. Наконец вся скверность в нём предаётся земле. Хочу забыть его как можно раньше. Не упокойся. Мучайся.

Прощай.

Скиперский играет строго, сдержанно. Без надрыва и провинциальщины он присаживается, берёт в руку воображаемую горсть земли, метит в лицо и швыряет с силой.

Не улавливаю правил игры. Есть ли они? Каждый выход – перформанс? Радоваться, что умер? Достоинства не нужны? Или всё, от формы до содержания, не ограничено? Кладу ладони в карман, чтобы никто не заметил дрожи. Кто-то толкает вперёд.

Не успеваю вынуть руки, сбалансировать и устоять на ногах.

Люди расступаются, я падаю прямо на «покойника», лицом в живот. Поднимаю голову: «мертвец» улыбается, но глаза закрыты. Слышу шепот: «Кто это?», «Ты её знаешь?». Адреналин подхватывает, поднимает голову и вступает за меня.

– Обещал, что умрёшь во вторник, и нате. Сообщение поставил на таймер…

(Мой же голос в голове рецензирует вступление: «Бред, бред, бред, бред…»)

– …Телефон пропиликал в три часа, записка из прошлого:

«Привет! Меня уже нет…», а дальше список дел, не законченных при жизни. В основном долги. Зачем только было стричься перед смертью? Кого на том свете ты хотел охмурять?

Кто-то берёт за левую руку, переворачивает ко всем лицом.

Тридцать пар глаз смотрят на меня. Скиперский начинает:

– Ты кто?

– Я с ним, – тычу я со страху пальцем в «покойника».

А кого ещё подставлять? Я упала на него, он улыбнулся. Ближе него у меня никого здесь нет.

«Мертвец» оживает, садится, щурится от света, как будто правда из чистилища вернулся, смотрит на меня и неожиданно кивает:

– Она со мной. Проверил её – наша. Предлагаю придумать испытание и посвятить.

У них нет главных, решающих, всё на доверии. Если один человек предлагает новичка и ручается за него, остальные одобряют. Но зачем он меня спасает?

Скиперский морщит лоб, но кивает. «Покойник» подходит, кладёт руку на спину и мягким тоном, как будто мы правда пара, предупреждает:

– Тебе нужно будет кое-что сделать. Мы тебя оставим одну, чтобы решить, что именно. Это станет испытанием. Если справишься, будешь принята.

Я киваю еле заметно, свет гаснет, и они выходят. Остаюсь одна, сползаю на пол. Хочется приложить холодный кулёк из морозилки к щекам. Сую руки в карманы, нащупываю правой ключ от дома. Вот бы сейчас в свою комнату, закрыться на замок и остыть.

Через стенку решается моя судьба. Что за испытание? Лечь на проезжую часть и встать только по сигналу? Секундой позже рванёшь, и тебя размажет легковушка. Упражнение на доверие. Слышала, что они такое любят.

Перебираю варианты, сидя на полу. Дверь открывается, появляется полоска света, потом громоздкая фигура. Слишком большой и слишком медленный для ровесника. Слышу тяжелые вздохи. Ковыляет в мою сторону. Садится рядом на диван. Вдыхаю носом исходящий от него кислый запах. Рассматриваю профиль: массивный нос, заросли бороды. Незнакомец поворачивается ко мне. Полоска света из коридора падает ему на лицо. Я вздрагиваю – старик с чёрно-белого фото.

– Посижу с тобой? – спрашивает он хрипло.

Я киваю. Сердце громко стучит. Не хочу, чтобы он услышал и догадался, что мне страшно. Боятся ведь чего-то уродливого, мерзкого, злого. А он только пахнет кисло, в остальном как живой.

– Ничего, что я в обуви? – спохватилась я.

Он ведь хозяин здесь, а я как дикарь.

– Ничего. Переживу, – отмахивается старик и раскатисто хохочет всей грудью.

Он уже всё пережил, даже свою смерть. Понимаю шутку, улыбаюсь. И у мёртвых есть юмор.

– Чего они ушли? – спрашивает он.

– Придумывают мне испытание.

– Зачем?

– Хочу стать одной из них. К ним только так можно попасть.

– Причудливо как, – удивляется старик. – А ты среди них своя?

– Пока нет, как будто в чужой шкуре, по чужому билету прошла. Но я всё равно хочу. Они – отморозки. Я – отщепенец. Мы должны держаться вместе.

– Как будто не о людях, а о червивых яблоках говоришь. Сброд – к сброду, брак – к браку.

– Так и есть. Когда мы по одному – то неправильные, с изъяном. Когда нас много – то могучая куча. Понимаете?

– Понимаю.

Старик опирается на диван, отталкивается, встаёт на ноги. Те дрожат, не слушаются, тяжело переступают.

– Мне пора. Вызывают, сейчас объявят.

– Что объявят? – переспрашиваю я.

– Куда дальше мне.

Я жму плечами, думаю и уже в уходящую спину спрашиваю:

– А вы куда хотите?

– К своим.

Старик уходит из комнаты. Меня трясёт крупной дрожью, как от мороза. Зажимаю в кармане ключ, как будто он может уберечь меня от неупокоенных душ. Смотрю на полоску света – в коридоре никого. Могу убежать прямо сейчас, но остаюсь.

Зажигается свет. Щурюсь от яркости, рассматриваю вошедших. Толпа отморозков. Впереди неё – старик с черно-белой фотки. Он хромает при ходьбе. Одна нога у него полупрозрачная, как будто отлита из грязного стекла. Внутри – ничего. Нет крови, костей, сплетения мышц. А вторая – человеческая, плотская. Одна нога здесь, другая там? Наполовину человек, наполовину ваза?

Старик делает глоток из пластиковой рюмки. Судя по цвету, коньяк. Морщится в рукав, пережидает горечь и объявляет:

– Испытание пройдено.

Отморозки снимают плащи и куртки. Вижу плечи, животы, запястья из того же грязного стекла, что и нога старика. Вы вообще кто? Теперь точно пора. Расталкиваю их и иду к двери. Мне никто не мешает уйти. Дёргаю за ручку, открываю и вижу того самого буйного с хоккейной клюшкой. Он замахивается для удара, я зажмуриваю глаза и проваливаюсь в темноту.

На самом деле я как чувствовала: что-то пойдёт не так и не туда. Вот чувствовала.

Внешне складывалось всё прекрасно. Работу нашла хорошую. Ездить неудобно – ну так кому сейчас удобно. В микрорайоне на окраине нашлась квартира по той же цене, по которой в пригороде снимала, – тоже удача. Добираться, правда, до работы оттуда – две пересадки (а то и три, если долго нужный автобус не идёт) плюс пешком немало так. Ну, так из пригорода мне бы приходилось сначала до точки отправления добраться, читай – четыре пересадки! Так что всё вроде бы складывалось.

А главное – я произвела денежные расчёты и поняла, что мне выгоднее будет хотя бы с утра добираться на такси. По цене выходит не намного дороже, а время выигрываю. И силы берегу, разумеется.

Но что-то тревожило с самого начала, и это были точно не транспортные проблемы.

Накануне дня выхода на работу я столкнулась во дворе с небритым гражданином неопределённого возраста.

– Сосед Вася, – представился он.

Это было очень комично. Мало того что он Вася, как в анекдоте (и ладно б хоть Василий), так ещё и «сосед». Как будто профессия такая. Я засмеялась, он тоже. У него пары зубов не хватало.

Он сел на лавочку, похлопал по ней: рядом садись. Я села.

И даже ответила на вопросы, откуда приехала и где работать буду.

– А ездить на чем собираешься?

– Вообще думаю – на такси, – ответила я.

Сосед Вася будто бы задумался и вдруг сказал:

– Тогда запомни. Когда за тобой таксист приедет, ты ему обязательно скажи: «Не по навигатору вези, а по Зелёной улице».

Запомнишь? В принципе, всё таксисты и так в курсе – жить-то всем хочется, но вдруг какой новичок попадётся.

Вот так, значит. Не подвело меня чутьё. Какие-то дорожные проблемы, что ли? Лишние неудобства. А может, он меня разыгрывает.

– И что же там такое происходит, если по навигатору ехать?

– Знаешь… – Он махнул рукой, задел лавку и поморщился. – Лучше тебе не лезть в это. Просто говори, что по Зелёной надо, и всё. А незнающий попадётся и будет спрашивать почему – так наври, что переулок перекопали, и всё.

– Ну уж нет, – заявила я. – Сказали А – говорите и Б.

Сосед Вася почесал нос. Потом достал из кармана мятую пачку каких-то допотопных сигарет – я думала, таких уж и не производят – и закурил. Я закашлялась от едкого дыма.

– Ну, расскажу, ладно. Всё равно ж кто-то расскажет.

У меня брат как-то на такси поехал. В тот же район, что вот и ты ездить будешь. И забыл сказать про Зелёную. Таксист, видимо, нездешний оказался. Может, просто прошляпил почему-то, а то и решил рискнуть и проверить, байки это или нет. Дурак, если так.

Переулок этот, где повернуть надо, на самом деле существует. Если идти пешком, то пройдёшь между домами и всё хорошо будет. И нормальные люди там живут, и дети в школу ходят. А вот если поедешь на машине – хоть на такси, хоть на своей, – тут раз на раз не приходится. Можешь попасть во двор, а можешь и не попасть и зарулить совсем не туда. А в такое место, которого на карте вообще нет. Я мужика из того двора знаю, он машину оставляет с другой стороны дома, чтоб в переулок не заезжать, и всё у них так делают.

А попадаешь ты на пустынную такую улицу. И ходят там люди как неприкаянные, будто ищут чего. А потом как давай на тебя бросаться!

Где-то в городе несколько лет назад была большая драка.

Мужчины, женщины, с женщинами даже пара детей была. Перепили взрослые, видать, и давай друг друга мутузить. Ножи в ход пошли. Кто не погиб там – тот в больнице скончался.

Говорят, с тех пор эта улица-не-улица и появилась. И стала других к себе забирать. Вот таких, кто не знает и ездит через переулок.

Я сам не рисковал посмотреть, да у меня и машины нет. Но рассказывают, что пропавших уже не один и не два с тех пор.

И брат мой чуть там не остался. Как они с водителем выжили – это чудо какое-то. Страху натерпелись. Не знаю как таксист, а мой брат до сих пор не в себе. Испортили человека.

Вот сидит-сидит и по новой начинает рассказывать: «Мертвяки! Синие, зелёные, белые, всякие! Раздутые, с висящими ошмётками мяса! И прыгают на машину, и прыгают!»

По ночам орёт. Жена ушла, не смогла так. То там он теперь поработает, то здесь, тем и перебивается.

Так что смотри. Если не хочешь так же – не суйся.

Приложение показало, что таксиста зовут Елена.

Я обрадовалась даже. А что? Девушка-водитель – это, во-первых, безопасно для меня как женщины. Я, правда, у нас про плохое, с такси связанное, не слышала, но всё-таки. А во-вторых, считаю, что женщина всегда водит внимательнее, и если уж села за руль, то точно профессионал своего дела.

Елена оказалась крупной блондинкой лет тридцати. В ушах маленькие серьги золотые, капельки. Как сейчас помню я эти капельки.

Я открыла дверь белой «Лады» и села. Елена посмотрела на экран телефона.

– Итак, мы едем…

– Только не по навигатору, а по Зелёной! – выпалила я.

Елена обернулась и посмотрела на меня пристально. Потом ответила, как мне показалось, с усмешкой:

– Ну, по Зелёной так по Зелёной.

Мы уже тронулись с места, когда она спросила:

– А точно не хочешь по навигатору?

– Мне на работу быстрее надо, – отреагировала я.

– Так это в полтора раза быстрее и будет, – пожала большими плечами Елена. – Ну так как? Рискнёшь?

Вот что меня дёрнуло за язык, а? Не захотела показаться суеверной трусихой, что ли?

– А давайте! – отреагировала я.

– Подъезжа-аем к переу-улку, – замогильным голосом объявила Елена и расхохоталась. Я на всякий случай тоже хихикнула.

С трудом протиснувшись сквозь понаставленные в беспорядке машины владельцев квартир, автомобиль оказался между домами.

– Ну вот, а ты боялась. Сейчас во двор, а там и на… – Елена вдруг осеклась.

– Блин, – сказала она.

– Что случилось? – спросила я как можно спокойнее.

Елена выдохнула сквозь зубы и ответила:

– Кажется, не повезло.

Перед нами был вовсе не двор. А вполне себе улица, не узкая, с полосами зелени вдоль дороги – почему-то односторонней – и домами поодаль.

Я обернулась. Здания, мимо которых мы только что проезжали, беспорядочно припаркованные машины – всё это исчезло. Просто пропало.

Прямо на газоне начали появляться, как из воздуха, фигуры.

Тёмные, расплывчатые, будто из тумана, они на глазах становились всё плотнее. Я протёрла глаза.

– Не три, не поможет, – сурово сказала Елена. – Пристегнись и держись.

– Зачем?

Это был самый глупый вопрос в моей жизни.

В окно постучали.

Я повернула голову. И заорала.

Прямо передо мной устрашающе скалился череп.

– О, одного уже совсем обглодали, – заявила Елена, не обращая внимания на мои вопли. – Держись, сказала! Но сначала поедем медленно. Так надо.

И мы тихо тронулись вперёд.

А я орала не переставая. Потому что в окно мне было видно каждого обитателя улицы. Распухшие или прогнившие лица, на которых будто нарисовали сверху карикатурно преувеличенные следы ударов или порезов. Торчащие из остатков плоти кости: рёбра, предплечья. Ноги у большинства были похожи на обглоданные куриные ножки, и я поняла, что никогда в жизни больше не смогу есть мясо. На некоторых ещё оставались лохмотья одежды. Один скелет был в юбке и со светлыми волосами, как у Елены. Он помахал мне рукой. В этот момент я замолчала и, словно загипнотизированная, потянулась помахать в ответ.

– Не смей, – не оборачиваясь, ответила Елена.

Когда в книжках пишут «в глазах персонажа загорелся огонёк»… Я раньше над этим смеялась. Ну какой, в баню, огонёк.

Где он там загореться мог?! А вот тут увидела лицо таксистки в зеркало – и тот самый огонёк! И это был не страх… а что?

Азарт?

Скелет в юбке недовольно клацнул зубами. И прочая гнилая братия тоже челюстями задвигала и застучала. Громко так.

– Ну началось, – вздохнула Елена. – А я-то думала, проскочим. Держись!

Мы рванули с места так, что у меня у самой зубы клацнули.

«Потом надо к стоматологу», – подумалось мне в тот момент.

Потом? Да дожить бы до этого «потом»!

Первый удар пришелся в левый бок автомобиля. Мы вильнули в сторону.

Грохот стоял такой, будто бы на нас обрушился град из огромных камней. Мертвецы подскакивали и падали на машину, подскакивали и падали. Я вопила как заведённая. Елена умело маневрировала, успевая избежать столкновения хотя бы с теми, кто нападал сбоку. А крышу, мне казалось, вот-вот проломят.

– Не ори в ухо! – гаркнула Елена и резко развернулась.

Я закрыла голову руками. Что-то завизжало, потом заскрежетало, снова взвизгнуло. А потом ещё один разворот – и мы понеслись вперёд с жуткой скоростью.

На дороге у бордюра стоял ребёнок. Юбочка, колготочки, башмачки. Косички.

– Осторожно, задавишь! – взвизгнула я.

– Задавлю! – торжествующе прокричала Елена и направила машину прямо на девочку.

Я бросилась вперёд, чтобы её остановить. Ремень безопасности удержал меня – и хорошо. Потому что я вдруг поняла, что у девочки дыра вместо лица.

Ребёнок-призрак подскочил и бросился на нас. И приземлился прямо на лобовое стекло. Стекло покрылось трещинами.

– А вот это уже плохо, – озадаченно, будто речь шла о пролитом чае, сказала Елена.

Вправо, влево, прибавить скорость.

Труп остался на асфальте. Толпа, бежавшая за нами с кошмарным клацаньем, остановилась – и единым прыжком бросилась на останки ребёнка. Вверх полетели обрывки одежды и клочки плоти, кто-то впился кому-то в остатки спины, сражаясь за добычу. Меня замутило.

– Не пачкай машину! – взвыла Елена. – Сейчас выедем – вот там и… сколько влезет!

Я уткнула голову в колени и не видела, как мы выбрались на широкую улицу. На этот раз настоящую. Я открыла дверь ещё до того, как машина остановилась. На четвереньках выползла наружу. Рвотные позывы скручивали так, что казалось, будто вот-вот всё внутренности окажутся на земле и будут съедены толпой мертвецов, которая обязательно прибежит.

Наконец я смогла поднять голову. Чистенький выезд из двора. Во дворе кричат дети, особенно надрывался какой-то младенец в коляске. Мимо уже прошли два человека: рыжий парень посмотрел на меня брезгливо, а пожилой мужчина – сочувственно. Думает, что укачало? Вот и хорошо.

Елена тоже выбралась из машины. Потянулась:

– Хорошо прокатились, а?

Я даже не знала, как реагировать. Поэтому встала и сделала вид, что рассматриваю машину.

– Ни одной вмятины, да. Только стекло пострадало, – кивнула мне Елена. – Вот мне интересно, если б я им тебя отдала, они меня бы одну отпустили или нет?

Мне снова стало плохо.

– Да не бойся, не отдала бы, – засмеялась Елена. – Я тебя для себя приметила. Будет голодно – съем!

И изобразила, будто достаёт что-то из зубов наманикюренным красным длинным ногтем.

Я подхватила сумку и помчалась куда глаза глядят. А вслед мне слышался смех Елены.

Вы будете… да не знаю, будете смеяться или что делать. Я в этот день приехала на работу! Вся зелёная, не лучше тех мертвецов, опоздала шут знает на сколько, но приехала! Просто заказала ещё одно такси.

Только дома я осознала, что произошло. Я упала и лежала так до утра. Утром сходила в душ, переоделась, и, не позавтракав, двинула обратно на работу.

На трёх автобусах. А потом пешком.

– Здравствуйте, Вася! – окликнула я соседа. Он стоял под берёзой и курил.

– Здравствуй-здравствуй. Ну как работа? На такси хватает?

– Всё отлично, – весело ответила я.

– А как… – понизил он голос, – как дела с таксистами? Новички не попадались?

– Нет, не попадались! всё везут по Зелёной!

– Хорошо, – кивнул Вася.

Я соврала, конечно. Каждый вечер решала наутро вызвать такси, но каждый раз в последний момент передумывала и, дрожа, шагала на остановку. Пару раз чуть не пропустила работу из-за тошноты. Ну не забывалось оно. А как забудешь такое? Это, думалось мне, уже навсегда.

– А как ваш брат? – спросила я.

– Да как брат? Всё так же, бедолага. Всё так же. Кричит во сне, днём любой тени боится. Наверное, будем класть его в больницу. Нельзя же так дальше, правда?

– Не знаю, – честно сказала я.

«Ну вот, даже сильный мужик не выдержал, а ты…» – говорила я себе мысленно, поднимаясь по лестнице. Но другая мысль перебила первую: «А кто сказал, что он был сильный? И что ещё за предрассудки: мужик, баба… Он человек, и я человек.

Ну, он не может. А я смогу себя преодолеть!»

Утром я заново установила на телефон приложение, которое удалила в тот жуткий день. Поклялась себе, что больше никогда не буду кричать от страха.

И вызвала такси.

Марина подъехала на «Киа». Красивая машина. Я же в машинах не разбираюсь, только и могу сказать, что красивая или некрасивая.

Молодая женщина лет двадцати пяти была в чёрной шерстяной водолазке и чёрных джинсах. И не по погоде тепло одета, и как-то траурно выглядит. Я попыталась отогнать плохие мысли. Однако промолчать не смогла:

– Пожалуйста, по Зелёной!

– Хорошо-хорошо, – отозвалась Марина.

Но как только мы тронулись с места, меня затошнило. «Остановите!» – успела выкрикнуть я.

Марина тоже вышла из машины. И даже мне волосы придержала.

А потом спросила:

– Дайте угадаю: путешествие через тот самый переулок?

– М-хм, – промычала я и попыталась выпрямиться.

– А кто возил – не скажете?

– Елена, – ответила я, доставая из сумки салфетки.

– Ну кто же ещё, – покивала головой Марина и шмыгнула носом. – Так я и подумала.

Какое-то время мы ехали молча. У Марины, казалось, разыгрался насморк. А потом она сказала:

– Елена – моя сестра. Ничего, если я расскажу? Больше ведь некому рассказать, не поймут.

– Угу, – сказала я растерянно, прикидывая, не выйти ли прямо на ходу из машины. Только сестры мне не хватало. Не-бось, точно такая же. Надо же так нарваться.

– Вы не бойтесь, я плохого вам не сделаю, я… вменяемая, – угадала мои мысли Марина. – Чувствую, что боитесь. Ленка, она… Не знаю, что на неё нашло. Сто раз ей сказано было: не езди туда. Но она у нас с детства всё наперекор делала. И тут поехала. Раз поехала, второй. Всё прошло хорошо, попала в настоящий переулок, двором проехала. Смеялась над теми, кто рассказывал страшное. А в третий раз…

Марина вытерла слёзы.

– В третий раз попала туда, куда не надо. И спаслась. И ещё раз поехала. И опять жива. И это превратилось для неё в некий опасный спорт. Вот мы как расслабляемся? К подруге сходим, выпьем. Кто-то погулять идёт. Кто-то к психологу. А Ленка чуть что не так – за руль и туда. Говорила я ей: ну ты дура, что ли? Водишь отменно, иди вон уж лучше экстремальным вождением займись. Всё не так страшно, как к мертвецам ездить, со смертью играть. Я ей верила безоговорочно насчёт того, что она там видела. Ленка вообще никогда не обманывала, не умела даже.

А потом начала туда с клиентами ездить. «Неужели боитесь?» И те, особенно мужики, сразу: нет, нет, не боимся! Выезжали седые оттуда. Ленка же тоже поседела. Закрашивала. Как-то ей стекло выбили, схватили за волосы. Даже думать об этом не могу. Я… я рядом сидела. Да, она меня, сестру свою, позвала. Не спрашивайте, почему я согласилась. Гипноз какой-то напал. Там такой… трупец синий подошёл, огромный, и как саданёт рукой… или что там оставалось… и нет стекла, а он её хвать за волосы. Я руль перехватила, она ножницы откуда-то в руке уже держит и отрезала эту прядь, и… я ей сказала: либо прекращаешь, либо в дурку тебя сдам.

Но она не прекратила. Ещё и смеялась потом, рассказывала, как над клиентами шутит. Останавливается у дороги, пассажир выскакивает, плохо ему, а она и говорит: они не съели – так я тебя съем! Пассажир бегом от неё. Но, говорит, никто ни разу не пожаловался! Боятся! Вот так и жила я с ней. Пока не…

Марина всхлипнула:

– Когда вы?..

– Неделю назад, – прошептала я.

– Она, видимо, тебя последнюю отвезла, – внезапно перешла на «ты» Марина. – Машину нашли там, где она как раз над клиентами шутила. Машина вся обгоревшая. А от Ленки ничего не нашли, ни косточки. Вроде как без вести пропавшая. Но, сказали, могла и совсем сгореть, такое тоже бывает.

Вот и думай: то ли кто-то из пассажиров ей отомстил за… непрошеное развлечение, то ли мертвецы всё-таки добрались.

Чует моё сердце, нет её на свете, погибла. Буду добиваться, чтоб умершей признали. Вот, смотрите, как раз проезжаем…

Ещё бы я не узнала это место. Вон мирный дворик, вон тот проезд, где я убегала от Елены. Меня снова замутило, но я твердо решила перебороть своё состояние. И вроде бы удалось.

Марина, изредка вытирая слёзы, ехала вперед.

На обочине стояли люди, ждали сигнала светофора. Старичок с тростью. Женщина с детьми – один в слинге, другого держала за руку. Ещё одна женщина, пожилая, с набитым покупками шоппером ядовитого лимонного цвета – наверное, внучкин взяла. И Елена. Крупная – даже крупнее, чем была.

Длинные-длинные красные ногти. Распущенные седые волосы.

И пустые черные глазницы. Губы её задвигались, как в замедленной съёмке. «Найду тебя», – читалось по ним. Я забыла всё свои клятвы и закричала.

– Ты ужасно толстая! – ошеломлённо пробурчал мужчина, который едва бы пришел на свидание, не выстави она на сайте знакомств фото, изменённое фотошопом. – Мне даже стоять рядом стрёмно, вдруг кто-то из знакомых увидит. И какой был смысл обманывать, если собиралась встретиться в реале?

– Но вы и сами довольно крупный, – пролепетала девушка, уже чувствуя очередной провал своих надежд. – Ну да, я обманула… Не сильно, голова ведь на снимке моя, а вы всё писали про красивые волосы и глаза. Опять же некоторым мужчинам полнота нравится…

– Полнота, но не туша бегемота! – возмущённо потрясая собственным вторым подбородком, произнёс потенциальный жених из интернета и, в который раз, одёрнул коротковатую футболку, которая всё норовила задраться на его пивном пузе.

– Короче – больше мне не пиши! Зря только время потерял и на цветочки потратился! Но ты, толстая, их не получишь.

– Подавись своим веником!

Она круто развернулась и тяжело потопала к выходу из парка – действительно очень толстая, поэтому и невезучая девушка. Не желанная, не богатая и не счастливая, да ещё с редким и ужасным именем Груша!

«Грушенька, домой! Кушать!» – кричала в детстве на весь двор её немолодая мама, которую иногда даже принимали за бабушку. И это был единственный человек, произносящий странное имя до того тепло, что оно казалось милым.

«Грушенька, красавица моя!» – ласково выпевала мама дочке всё детство, и та верила, что да, красавица, хотя всегда была пузатенькой толстушкой. Когда же заработали гормоны, девочка к своей полноте вдруг заимела на бёдрах мощное жировое «галифе». Фигура словно подстроилась под имя, вернее, под его сокращённый вариант. Ведь Груша была на самом деле Агриппиной, мама постаралась назвать дочку красиво и небанально. Жаль только, она не подозревала, что греческое Агриппина означает «горестная». И если верить мистикам, будто бы имя – это некий код, судьба дочки вряд ли сложится гладко.

Конечно же в школе над Грушей постоянно издевались, и над фигурой, и над именем. Но за долгие годы девочка научилась обиду скрывать.

«Ничего, вот вырасту, сяду на диету и похудею!» – утешала себя толстушка. И представляла в мечтах, как нынешние обидчики при встрече её сначала не узнают, а потом начнут бурно восхищаться.

То, что можно сесть на диету прямо сейчас, Груша, конечно, осознавала. Но с вечными пирогами и другой домашней выпечкой, которой закармливала её мама, похудеть было нереально. А когда девочка всё-таки пыталась есть поменьше, то всегда ощущала безудержный голод, сосущий её большое пухлое тело. И неизменно срывалась, наедаясь до болей в желудке в очередной «последний раз».

И кушала Груша чудесные мамины пироги ровно до двадцати семи лет, пока её родительница не решилась на переезд к сестре в деревню. Дочь осталась в городской квартире одна, и, наконец-то, наступило время давно запланированных перемен. Вот только вместо обещанной самой себе диеты Груша продолжала налегать на те же пироги и плюшки, только уже магазинные. Привычка оказалась непреодолимой, и любительница неумеренно покушать окончательно превратилась во что-то бесформенное на отёкших тумбообразных ногах.

Только одно примиряло бедную девушку с собственной внешностью – ненавистное тело венчала кудрявая головка чуть толстощёкой красавицы. С яркими лукавыми глазами, длиннющими ресницами и идеальными зубами. Оставалось всего-навсего скинуть энное количество килограмм, и Грушенька свято верила – когда-нибудь это обязательно случится. Либо она пересилит себя и сядет, наконец, на диету – да хоть с очередного понедельника, – либо ненавистная толщина вдруг возьмёт и… рассосётся. Организм поменяет метаболизм, перестанет копить жир и начнёт интенсивно его сжигать, бывают же случаи чудесного похудения! Груша вечно выискивала такие истории в интернете и читала с особенным удовольствием.

После неудачного свидания со жлобом, который зажал отдать цветы хотя бы в качестве прощального жеста, окончательно разочаровавшаяся в мужчинах Агриппина отправилась в магазин.

Стрессы она привыкла заедать, но сравнение её фигуры с тушей бегемота было свежо и продолжало ранить. Поэтому толстушка нашла золотую для себя середину – не затарилась капитально в кулинарии, чтобы съесть всё дома на диване, а купила немного сыра в нарезке, небольшой пакетик со смесью орехов и бутылку минералки. После чего вернулась опять в парк, только уже не к озеру с уточками, а в дальний его угол с уединённой лавочкой.

Просидела там нарочно до позднего вечера (сыр и орехи сошли за непривычно легкий ужин). Собралась домой, только когда включились фонари и народу в парке почти не осталось.

Вот тогда-то Груша и наткнулась на старую бомжиху, бесцельно топтавшуюся под фонарём на одной из пустых боковых аллеек.

Старуха была очень грязной, пахучей, и при этом отчаянно хайповала. Её брови и остатки волосёнок оказались густого синего цвета, такой же колоритной была на бомжихе одежда.

«Мешковину, что ли, на себя нацепила?» – изумлённо подумала Груша, разглядывая что-то балахонистое и сильно поношенное из грубых толстых нитей. Кое-где на рубище виднелись прорехи, сквозь которые просвечивало высохшее, в странных пятнах тело.

Опомнившись, что уже пару минут бесцеремонно разглядывает старуху, Груша решила продолжить свой путь, но тут вдруг бабуля жалобно мяукнула.

От неожиданности Груша вздрогнула и опять уставилась на бомжиху. Синие брови и волосы не отрицали мяуканья столь шокирующей личности, но секунду спустя девушка разглядела под мышкой у бабуси котёнка, который принялся активно вырываться.

Неприятные, в каких-то жутких чёрных болячках старческие руки не вынесли напористой атаки, и котёнок с размаху плюхнулся на асфальт. Но никуда не сбежал, а лёг на босую, чёрную ступню бомжихи и замер. Видимо, уже наскитался досыта, да и выглядел малыш соответственно: очень тощий и какой-то сплющенный, с пыльный клокастой шерстью и – о боже! – только одним здоровым глазом. Второй, как с острой жалостью заметила девушка, у бедной зверюшки вытек, и это дало толчок к последующим событиям.

Проникнувшись горячим сочувствием, Груша вознамерилась котёночка осчастливить. Забрать к себе домой, вымыть и хорошенько накормить, хотя никогда прежде такого не делала.

Умильно заулыбавшись, она склонилась к зверёнышу, сюсюкая что-то невразумительное, и попыталась подхватить его на руки. Однако дурачок мигом взобрался по платью старухи к ней на плечо, добавив ветхому наряду очередную прореху.

Груша опять потянулась за котишкой и вдруг встретилась с бездумным взглядом жалких старческих глаз. Бабка явно пребывала не в реальности, а где-то далеко. Дрейфовала в глубоком маразме.

«Куда бы пристроить и бомжиху, такой на улице не выжить, – потрясённо подумала Груша. – Таращится, словно младенчик, осталось агукнуть и слюнки пустить… Интересно, она ещё не разучилась говорить?»

Груша зачем-то прокашлялась и преувеличенно громко спросила:

– Бабушка, как себя чувствуете? Вам есть куда идти? На дачах ночуете или где-то ещё? А то я бы проводила.

Но старуха не ответила и продолжала отрешённо пялиться перед собой.

– Бабуль, ау! – Груша сделала шаг к старухе и помахала у неё перед глазами ладонью с растопыренными пальцами. – Так вас проводить? А то холодает.

Бабка неожиданно встрепенулась и наконец-то отреагировала. Повернулась на звук голоса и, сделав два нетвёрдых шага, целеустремлённо пристроила свою грязную растрёпанную голову на пышную Грушенькину грудь. И замерла, оцепенев, будто прислонилась к доброй тёплой печке. При этом запах от бомжихи шёл убийственный!

Разгневанная Груша негодующе вскрикнула и резко оттолкнула от себя сумасшедшую вместе с цепляющимся за неё котишкой.

Очень неудачно оттолкнула, прямо на фонарный столб. Потеряв равновесие, бабка с размаху приложилась об него головой и рухнула плашмя на асфальтовую дорожку. Котёнка погребла где-то под своим телом.

Если бы Грушу саму сегодня не отвергли, как недостойную внимания, максимум, чтобы она сделала, – позвонила в скорую или полицию. Потом бы сбежала, а тут вдруг кинулась к бабке и принялась её трясти и ворочать. К счастью, старуха оказалась крепче, чем выглядела. Даже поднялась с асфальта самостоятельно и сразу опять застыла в отрешённом оцепенении.

А вот оставшийся лежать котёнок признаков жизни не подавал, и девушка почувствовала себя настоящей убийцей. Горько разрыдалась и решила не бросать бедняжку на растерзание бродячим собакам, а хотя бы похоронить.

Она подобрала с асфальта котёнка – почему-то не мягко обвисшего, а жёсткого и твёрдого, как деревяшка, и понесла через ночной город к себе домой. Не руками же могилку копать, да и трупик надо пристроить в коробку из-под туфель, которая дома точно где-то была.

Бабка, кстати, удивила! Всё с тем же безучастным видом вдруг потащилась следом за Грушей, но прогонять её девушка не стала. Даже старалась идти помедленнее, чтобы странно передвигающаяся старуха – та с усилием кидала себя вперёд судорожными рывками, – за ней успевала. Если бы только бедная Груша знала, кого она так беспечно ведёт за собой…

То, что она умерла, бабка Акулина так никогда и не осознала.

Последним её смутным воспоминанием, словно из другой жизни, был слух о том, что не верующие в Бога нечестивцы свергли царя-батюшку. Об этом Акулине сообщил сосед, и бабка бросила полоть огород и поспешила в избу к внучке Малаше. Собиралась поделиться с ней страшной новостью, но не успела.

Всё вокруг содрогнулось от адского, быстро приближающегося воя, и на их маленькое лесное поселение рухнуло объятое огнём чудище. Ростом с вековую сосну и с огромным бочкообразным телом, покрытым пышущей жаром металлической чешуёй. Помертвевшая Акулина, застывшая соляным столбом на крыльце дома, окрестила чудище огненным змеем.

После его падения пять изб вместе с обитателями просто исчезли, словно языком слизнуло! Оставшиеся три загорелись необычным синим пламенем и сгорели вместе с надворными постройками, людьми и животными за считаные минуты! Удивительно, что огонь не перекинулся на окружающий деревеньку лес, видимо, спасли обширная вырубка и речушка.

Огромное тело змея какое-то время ворочалось на вздыбленной, перепаханной глубокими бороздами земле, а бабка Акулина, заскочив наконец-то в дом, в это время горячо молилась, не отлипая, впрочем, от окна. Внучка же со страху забилась в щель за печкой и не выдавала себя даже писком.

Потом чудище рыкнуло, высоко подпрыгнуло, и, не растопырив куцые странные крылышки, а, наоборот, сложив, сумело взлететь.

Змей унёсся прочь, ну а бабка с внучкой остались единственными обитателями погибшей деревушки. Их дом, расположенный на самом краю, заметно покосился, но остался хотя бы цел и продолжал укрывать перепуганных и растерявшихся женщин. Тем более что до другого жилья, ближайшей деревни, было целых два дня пути.

После падения огненного змея выжженная земля на пепелище стала светиться густо-синим, а лесное зверьё, птицы и даже комары куда-то пропали. А вот бабка и внучка уйти из нехорошего места уже не могли. Просто не было сил, обе тяжело заболели.

У бедной, день и ночь исходившей криком Малаши в какие-то три дня отгнили и отвалились по локоть руки, после чего пришел конец её мученьям.

Зато Акулина полежала-полежала в беспамятстве и вдруг поднялась, ощущая себя после болезни словно не в своём теле. Перестало щемить старое изношенное сердце, не донимала больше ломота в суставах и боли в пояснице, а когда Акулина оступилась и упала с высокого крыльца, она даже не почувствовала удара о твёрдую землю.

В этом новом удивительном состоянии подводила только голова – внутри что-то явственно хлюпало и колыхалось, словно вместо мозгов плескалась жижа. Видно, поэтому всё прежние воспоминания, кроме падения змея и смерти Малаши, начисто выветрились.

И всё-таки без спутника бабка Акулина не осталась. Последней её привязанностью, как и свидетелем прошлого, стал маленький котишка, кинувшийся под ноги, когда старуха собралась вдруг навсегда покинуть родной дом. Сама не зная почему, а котёнок то ли это почуял, то ли попытался привлечь внимание хозяйки к своему увечью. Один глаз зверёныша, с воткнутой в глазницу толстой щепкой, полностью вытек и представлял собой свежую кровавую рану.

Живая кровь Акулину взволновала. Она подхватила на руки истерично вопивший комок шерсти и… тут же котёнком закусила. Задушила и высосала из обмякшего тельца кровь, мягкий жирок и всё соки, оставив на костях лишь сухие жилистые мышцы. И это была первая еда, которая полезла в рот после болезни.

Трупик котёнка старуха-зомби равнодушно выкинула в кусты, но через какое-то время он свою мучительницу догнал. И хоть выглядел зверёныш теперь плоским и измождённым, оказался верным спутником во время долгих, очень долгих странствий.

А уж питался гораздо лучше хозяйки, бывал сыт, высосав крошечную птичку. Или мышку. Или кровь из одного-единственного человеческого пальца, который хозяйка всегда ему предлагала во времена удачной охоты. Только вот охотиться им становилось всё тяжелей. Из деревень и небольших поселений старуху с котёнком потенциальные жертвы гнали взашей, к своему жилью и домашней скотине не подпускали. Поэтому всё чаще приходилось промышлять в больших городах, которые Акулина всегда не любила.

Зато в городах было много пьяных или спящих на улицах грязных людей. С активной «едой» постепенно истлевающая старуха-зомби давно не справлялась.

Сегодняшняя охота в ночном парке поманила редкой удачей.

Правда, добыча была не пьяна и активна, но как же крупна и жирна! Как щедро налита питательными соками, и, если постараться насосаться ими впрок, Акулине и её маленькому спутнику останется только найти тайное покойное убежище.

Чтобы погрузиться в длительное сытое оцепенение, которое, пожалуй, продлится всю позднюю осень и часть зимы. Самые голодные для зомби времена, когда всё живое отсиживается в укрытиях, а грязные люди с улиц перемещаются под землю, на тёплые трубы.

А уж как от морозов портится мёртвая плоть! Кожа трескается, тухлое мясо отваливается кусочками, и появляются дыры, а где-то обнажается и кость.

У котёнка гнилая шкурка кое-как держится за счёт намертво сцепившихся колтунов, ну а Акулине прорехи в теле приходится замазывать грязью, маскируя под обильные болячки. Подошвы же ног истёрлись больше всего, и пятка, ставшая гулкой костяшкой, часто мешает подкрасться к жертве беззвучно.

Груша, бредущая по ночному городу с дохлым котёнком в руках, не раз оглядывалась на тащившуюся позади босую старуху, которая цокала по асфальту, словно на каблуках. Это девушку и озадачивало, и забавляло.

Потом Агриппина совершила самую большую в своей жизни глупость – решила срезать путь до дома через старые гаражи. То есть ушла с хорошо освещённой улицы и добровольно забрела в тёмные закоулки между ржавыми железными коробками и пыльным бурьяном. Вот там-то зверёныш внезапно «ожил» и укусил обнимающую его руку. Так сильно, что пробил вену на запястье, из которой потекла тёмная струйка крови.

– Ах ты гадёныш! – испуганно вскрикнула Груша и попыталась оторвать от руки словно сбесившееся животное.

Но жалкий котёночек вдруг превратился в настоящего, пусть и маленького, монстра. Вцепился в кожу руки благодетельницы всеми когтями и с угрожающим завыванием присосался к кровоточащей ранке.

– Больно же! Бабушка, помогите! – Не в силах оторвать от себя мерзкое отродье, Груша в панике повернулась к старухе.

И обомлела, разглядев торжество в страшных, тускло светящихся глазах ещё одного чудовища.

– Мамочка… – только и успела прошептать жертва, прежде чем грязный ноготь, крепкий словно железо, проткнул ей крупную вену под ключицей.

Зашатавшись от нахлынувшего головокружения, девушка рухнула на землю и даже не пыталась сопротивляться, когда две адские твари, старуха и её котёнок, принялись её высасывать.

Бабка издавала при этом громкие удовлетворённые вздохи, котёнок же сосал беззвучно и сосредоточенно. И очень скоро их жертва закатила глаза и провалилась в темноту.

Очнулась Груша на полу прихожей в собственной квартире со странным ощущением полного безразличия.

О невероятном нападении она прекрасно помнила, но переживать из-за этого как-то не хотелось. Интересовало одно – как она очутилась у себя дома? Ответ напрашивался тоже один – взяла и пришла, значит, монстры до конца её не убили. Лишь бы не притащились следом.

Продолжая лежать на полу, Груша приподняла голову и осмотрела коридорчик прихожей. Старуху с котёнком рядом не обнаружила, зато заметила, что входная дверь чуть приоткрыта. А значит, рано или поздно заявятся любопытные соседи, а меж тем, видеть никого не хотелось.

С трудом себя пересилив, девушка нехотя поднялась и закрыла дверь на защёлку. Потом, раз уже встала, побрела из коридора в комнату, с усилием управляясь с каким-то одеревеневшим, на редкость непослушным телом.

Проходя мимо большого зеркала, Груша машинально скользнула по нему взглядом, и вдруг увидела нечто, заинтересовавшее её даже в новом состоянии глубокой отстранённости.

Вместо привычной «туши бегемота» в стекле отразилась очень бледная и весьма худощавая девица. Буквально набор костей под страшно обвисшей кожей.

Сообразив через какое-то время, что это она сама, Груша с удивительным пофигизмом подумала: а ведь мечты сбываются! Она всё-таки похудела, причём без всяких усилий и диет.

И что теперь с этим похудением делать?

Уже разлагающийся мозг новенького зомби ничего вразумительного предложить не мог, поэтому тело просто погрузилось в приятное оцепенение.

Застыв там же, где стояла, Груша равнодушно смотрела на себя в зеркало много часов или даже дней. Пока не ощутила, наконец, чёткий и понятный позыв перекусить. Только не булки и не пироги. Лучше навестить того жадного кавалера, не отдавшего на свидании цветы.

СВЕТЛАНА СТЕПАНОВА

Я открыла глаза и с минуту лежала, глядя в потолок.

Что меня разбудило?

Кажется, стук.

Куда?

Я села в кровати и прислушалась. В комнате было тихо.

Может, мне приснилось?

Нет. Я точно слышала стук. Я слышала, как кто-то дважды настойчиво ударил по двери.

Светлана Степанова

Громко и отрывисто. Это было так громко, что вырвало меня из глубокого сна. Это мне точно не приснилось.

Я почувствовала, как внутри всё неприятно съёжилось. Помешкав, я спустила ноги на холодный пол и нащупала тапочки.

Больше ведь никто не стучит? Чего бояться? Кто-то просто ошибся и постучал не в ту квартиру. А сейчас уже ушёл. Надеюсь.

Я посмотрела на часы.

Просто кто-то ошибся и постучал не в ту квартиру в 2 часа ночи! Наверняка какие-нибудь малолетки. Или нетрезвые соседи. Сейчас поймут, что никто не открывает, и пойдут на свой этаж.

Успокоившись, я скинула одну из тапок и уже готова была закинуть босую ногу обратно на кровать, как раздался скрип.

Я не могла понять, что это было. Монотонный и неприятный, словно несмазанная дверца шкафа, звук шёл из коридора.

Я вскочила на ноги. В два шага преодолев расстояние до стены, щёлкнула клавишей выключателя. Комнату озарил яркий свет, ослепивший глаза. Но времени привыкать к освещению не было.

Моргая, чтобы избавиться от белых и черных пятен перед глазами, я кинулась в коридор. Зажгла свет и там. Ничего. И никого. Скрип тоже прекратился.

А закрыла ли я дверь?

От этого вопроса меня бросило в холодный пот. Я не помнила.

Я не была уверена, что закрыла дверь. Я не могла даже вспомнить, куда положила ключи. День на работе был тяжёлым.

Я едва помнила, как попала домой. В голове просто было пусто, словно момент возвращения домой был стёрт из памяти.

Скорее всего, я повернула замок машинально. Так же, как и с утюгом. Он ведь почти всегда оказывается выключен. Мы делаем кучу вещей неосознанно.

На цепочку же я закрыла. Значит, и замок повернула. Но нужно проверить.

Только я хотела сдвинуться с места, как ручка лязгнула. Кто-то надавил на неё снаружи. А потом поднял наверх. Потом снова повернул вниз. Я замерла в метре от двери, глядя на дверную ручку, что прыгала то вверх, то вниз. Но вдруг всё прекратилось.

Кто-то просто балуется. Он ведь даже не пытался открыть дверь.

Я осторожно шагнула вперёд. Сердце было готово выскочить из груди.

Кто-то меня просто пугает. Он не попадёт внутрь.

Я протянула руку к замку, стараясь не шуметь. Не хотелось бы, чтобы человек за дверью знал, что я здесь. Я почти дотянулась до замка, мои пальцы коснулись прохладной стали.

Я уже готова была повернуть его вправо, как вдруг дверная ручка резко ушла вниз и кто-то рванул дверь на себя. Цепочка звякнула и натянулась.

Ошеломлённая происшедшим, я вскрикнула и отпрянула назад.

Я прижалась к стене, не сводя глаз с сантиметрового просвета между косяком и дверью. На площадке было темно. Как бы ни всматривалась, я абсолютно ничего не видела. Наверное, человек специально выключил свет в подъезде.

Образовавшаяся щель была слишком узкой, чтобы человек мог попасть в квартиру. Он не смог бы засунуть и руку целиком. Цепочка всё ещё была натянутой, словно кто-то держал дверь снаружи. Не слыша ничего, кроме пульсирующей в голове крови, я пошарила рядом с собой рукой и нащупала металлический рожок для обуви. Достаточно тяжёлый, чтобы ударить по пальцам, если кто-то попытается просунуть их в щель.

– Я её вижу, – раздался мужской голос. – Вон она, в коридоре.

– Я вызвала полицию! – закричала я. Сердце затарабанило ещё сильнее, готовое выпрыгнуть из груди.

– Я вызвала полицию! – долетел до меня женский голос. Они что, передразнивают меня? И сколько их там?

Потеряв дар речи, я пялилась на неподвижную дверь. Люди на площадке тоже притихли.

– Поздно звонить, – снова мужской голос.

– Пусть приедут, смерть констатируют, – женский голос продолжал издеваться.

– А ну пошли к чёрту! – срывающимся голосом заорала я.

И в эту же секунду дверь захлопнулась. Внутри всё оборвалось. Казалось, ударившись о косяк, дверь вышибла из меня самой дух.

Выйдя из оцепенения, я рванулась вперёд и повернула замок,

с облегчением услышала щелчок. Теперь заперто.

– Боже, – выдохнула я. Меня трясло от страха.

Надо вызвать полицию. Я поспешила в спальню, где оставила свой телефон. Руки не слушались, и я едва смогла нажать три цифры. Прижав трубку к уху, я вышла и встала в дверном проёме, опасливо поглядывая в сторону двери. В одной руке я всё ещё сжимала рожок для обуви. Я сжимала его так сильно, что побелели костяшки.

– Алло, – заговорила я, услышав на том конце голос диспетчера. – Приезжайте, пожалуйста, адрес: улица Советов, сто сорок…

– Уже отправили к вам, ожидайте, – диспетчер отключился.

Я тупо уставилась на телефон. Почему она меня сбросила?

Я открыла телефонную книгу. Кому ещё можно позвонить и попросить о помощи?

Я листала большим пальцем список контактов.

Когда что-то ударилось об окно, я едва не выронила телефон.

Было похоже, что в стекло врезалась птица. Я на девятом этаже, предпоследнем. Что ещё это может быть? Прижав телефон к груди, я повернулась в сторону окна. Оно было плотно зашторено тяжёлой портьерой. Шаркая единственной надетой тапкой, я двинулась к окну.

Оно точно закрыто.

Если кто-то за ним и есть, то это не человек.

Я представила, как распахиваю портьеры, а за окном, прижав к стеклу морду, сидит какое-нибудь существо. У него широкий приплюснутый нос, растянутый в премерзкой ухмылке клыкастый рот и выпученные красные глаза. Оно смотрит прямо на меня своим диким плотоядным взглядом и облизывает чёрные губы скользким серым языком. От его сопения запотевает стекло, а его когти оставляют царапины на поверхности. А потом оно сжимает свою лапу в кулак, замахивается и… Я почти почувствовала, как вместе с осколками меня обдаёт холодом с улицы.

Не хочу думать о том, что произойдёт после того, как подобный монстр попадёт в дом.

От одной только мысли по спине побежали мурашки.

Но монстров не существует. Скорей всего, эти уроды продолжают меня пугать. Бросают что-нибудь из соседнего окна. Но ничего, скоро приедет полиция.

Я стояла напротив зашторенного окна, не решаясь открыть его. Взявшись за край портьеры, я всё же потянула её в сторону. Я хотела лишь выглянуть и убедиться, что за окном никого нет.

Никого. И ничего.

Я отодвинула штору дальше, до самой стены, полностью открыв окно.

Что-то всё же не так.

Почему так темно?

За окном была непроглядная темнота. Словно на стекло вылили краску.

Неужели так и есть? Иначе как объяснить то, что не видно ни малейшего света? Ни звёзд, ни луны, ни фонаря?

Я вплотную приблизилась к стеклу, напряжённо всматриваясь в царившую за окном черноту.

Может, это не краска? Может, огромный монстр? Накрыл своим чёрным крылом моё окно… Непохоже.

Я решительно взялась за пластиковую ручку и повернула её, приоткрыв створку.

В конце концов, если за окном кто-то и есть, то я ему не завидую. Продержаться на холоде столько времени, а потом ещё и полететь вниз с девятого этажа…

Я в замешательстве уставилась в пространство. Та же чернота. Даже ветра нет. Словно на улице сейчас не ноябрь. Густая смоляная темнота. Казалось, если вытянуть пальцы, то упрёшься во что-то вязкое и липкое. Я подняла руку с обувным рожком на уровень лица, помешкала и стала осторожно вытягивать её вперёд. По белому рожку будет сразу понятно, если что-то не так.

Он оказался за пределами окна, но всё ещё был белым. Пытаясь унять дрожь во всём теле, я продолжала высовывать руку наружу. Аккуратно, напряжённо. Готовая в любой момент отдёрнуть её. Отложив телефон, второй рукой я взялась за край подоконника, на случай, если кто-то попытается схватить меня за руку и выдернуть наружу.

Господи, надеюсь, этого не произойдёт.

Я полностью вытянула руку. Бедра упёрлись в край подоконника, и мне пришлось сильно податься вперёд. Я сама почти наполовину высунулась на улицу, но ничего не почувствовала, что было даже более пугающим. Ни смолы, ни крыльев монстра, ни даже лёгкого ветерка. Футболка липла к взмокшей от пота спине, но не было даже сквозняка, чтобы охладить кожу.

Воздух за окном, казалось, был абсолютно неподвижным.

Я с трудом сглотнула. Во рту и в горле всё пересохло. Втянув руку назад, я снова подалась вперёд, изо всех сил стараясь разглядеть хоть что-нибудь. Пустота.

Я посмотрела вправо. Чёрная стена. Внизу – просто кромешная темнота. Я повернула голову налево. Если что-то может быть чернее чёрного, то оно было именно таким. Размером с небольшую собаку, оно бежало прямо на меня. Оно стремительно передвигалось по отвесной поверхности, цепляясь за неё лапами подобно пауку.

Дыхание перехватило от ужаса, и я не смогла даже вскрикнуть. Собрав всё свои силы, я рванула себя назад и захлопнула окно, повернув ручку почти до хруста. Опрокинувшись на спину, я не сводила взгляда с чёрного стекла.

Кажется, мой кошмар только что ожил.

Наверное, это сон. Я всё ещё крепко сплю. Монстров не бывает.

Я поднялась на ватные ноги и, схватив телефон с подоконника, отбежала от окна к стене. Сев там на пол, я включила телефон и дрожащими пальцами выбрала имя в списке контактов, не с первого раза нажав на кнопку вызова.

– Вадим, это я, – зашептала я в трубку, едва услышала сонное «алло» на том конце. – Прости, что разбудила…

Он нажал отбой.

– Чёрт, – выругалась я от отчаяния. К горлу подступили слёзы.

Думает, что я опять буду просить его вернуться. Не буду!

Я открыла мессенджер. Напишу ему сообщение. Голосовое он проигнорирует, но не текстовое. Хочет не хочет, а увидит. Глядя на мерцающий курсор, я задумалась.

А что мне написать? О монстре за окном?

После этого он точно упрячет меня в психушку. Во время прошлой истерики уже грозился вызвать врачей. Но тогда это было другое… Тогда мы только расстались. Я была разбита.

Я была не в порядке. Как его убедить, что сейчас я серьёзна и в своём уме?

Я безвольно уронила руку с телефоном на колени.

А в своём ли?

Снова этот скрип. Он ведь раздаётся прямо в квартире. Не за дверью. Желудок стянуло в узел.

Я посмотрела на телефон.

«В мою квартиру кто-то ломится», – напечатала я и нажала

«Отправить».

Изображение на экране стало расползаться, экран превратился в светящийся прямоугольник. Я вытерла заволакивающие глаза слёзы и пристально посмотрела на сообщение.

Галочка была лишь одна.

Неужели он меня заблокировал?

От обиды я едва не швырнула телефон в стену.

Я не заслуживаю такого отношения.

Я повторно нажала на вызов.

– Алло, да, я слушаю, – его голос прозвучал раздражённо.

– Вадим, ко мне кто-то ломится, – забормотала я.

– Опять ты ерундой страдаешь? Перестань звонить, ночь на дворе! – Он снова отключился.

В этот раз я отбросила телефон в сторону и закрыла лицо руками, разрыдавшись.

Это нечестно! Я в беде! Но никому нет дела!

Я обхватила голову руками и подтянула к себе ноги, пытаясь сжаться в комок.

Снова этот скрип в коридоре!

Я зажала уши, зажмурилась и стиснула зубы. Может, я так сильно сжимаю челюсти, что мои собственные зубы и издают этот скрежет?

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем я позволила себе открыть глаза. Всё было тихо. В комнате, казалось, никого не было, но что-то было справа от меня. В коридоре.

Какая-то неясная тень.

Кто-то зашёл в квартиру, пока я не слышала? Я чувствовала чьё-то присутствие на физическом уровне. Давящее, удушающее чувство. Я практически ощущала его дыхание на своей правой щеке.

Кто-то стоит у входа в спальню и смотрит на меня. Внутренности превратились в лёд.

Я скосила глаза направо. Что-то тёмное. Боже мой.

Сердце забилось так сильно, что мне перестало хватать воздуха.

Посмотри. Поверни голову и посмотри!

Но меня словно парализовало. Я положила ладонь на свою левую щёку и начала медленно разворачивать свою собственную голову, видя всё больше. Сначала дверной проём, потом белый ламинат на полу… и что-то чёрное.

Я зажала рот, чтобы не закричать и не привлечь внимание человека, что стоял в коридоре. Ведь я чётко видела чью-то тень.

Голову, плечи… остальное было вне поля моего зрения. Должно быть, он стоял у входной двери.

Я потянулась к обувному рожку. Мне пришлось приподняться и встать на колени. Осторожно, пытаясь не издать ни звука, я обхватила его пальцами и попятилась обратно к стене. И в этот момент квартиру огласила трель.

Вскрикнув от неожиданности, я ударилась спиной об стену, но тут же вскочила на ноги и отбежала к окну, развернувшись к дверному проёму.

Никого! Трель продолжала разноситься по квартире. Домофон! Уши заложило от нахлынувшей паники, и я слышала его звонок будто сквозь вату. Если в коридоре кто-то и был, то его я не слышала вовсе.

Наверное, приехала полиция. Нужно открыть. Но там кто-то есть. В коридоре чужак. И он нападёт на меня, если я попытаюсь открыть дверь!

Полиция сейчас на улице, нужно кричать.

Я схватилась за ручку окна и потянула её вверх. Распахнув окно, я высунулась наружу. В эту же секунду что-то ударило в лицо, ослепляя. Казалось, темнота за стеклом стала осязаемой и ворвалась в квартиру, едва я открыла окно.

Упав на спину, я с ужасом наблюдала за тем, как густой чёрный туман просачивается в комнату, затягивает потолок, пол и стены. Отталкиваясь пятками от пола, потеряв тапку, я стала отползать назад.

Нужно бежать. Но куда?

Я перевернулась, встала на колени и посмотрела в сторону дверного проёма. Тени больше не было. Я вскочила на ноги и выбежала в коридор, замахиваясь обувным рожком. Но там тоже было пусто.

Человек мог спрятаться в ванной. Главное, путь к двери открыт.

Снова зазвонил домофон. Я сорвала трубку.

– Да! Да! Заходите! – Я вдавила кнопку, пытаясь услышать звук открытия двери.

– Не нужно было этого делать, – ответил голос.

Вадим? Я выронила трубку. Она ударилась об стену и повисла на проводе, раскачиваясь из стороны в сторону. Её тень упала на пол и начала пугающе увеличиваться, расползаться чернильно-чёрным пятном.

Тень расползалась всё шире, оказавшись и за моей спиной, теперь лишь слегка качаясь то влево, то вправо на толстом проводе. Я, как загипнотизированная, следила за этим маяком.

Это же был Вадим? Голос в домофоне был его.

Я растерянно посмотрела на дверь. Он поднимается? Сейчас постучит?

Тень продолжала тихонько качаться. И снова этот скрип. Он раздавался ей в такт.

Я вытянула руку и остановила трубку. Тень замерла, издав протяжный тоскливый стон.

Что за вонь? Она идёт от двери?

Словно у кого-то сломался холодильник и всё содержимое пролежало там недели две, не меньше.

Я зажала рот и нос, пытаясь подавить подступающую к горлу тошноту. Неторопливо я сделала шаг назад и упёрлась спиной во что-то холодное. Всё моё тело содрогнулось от страха. Я обернулась. Чёрная стена и больше ничего. Тьма залила комнату и теперь заполняла коридор, оставив мне маленький островок света.

Я посмотрела на дверь. Удивительно, но моё тело отбрасывало тень на светлой деревянной поверхности. Моя ли это тень?

Я опустила руки и наклонилась влево. Тень наклонилась вправо, издав тот самый мерзкий скрип. Я повторила движение, но теперь склонилась в другую сторону.

Я нахмурилась. Каждый раз, когда я делала движение, оно сопровождалось скрипом.

Скрипом, царапающим мозг изнутри. Мороз пошёл по коже.

Я хотела обхватить себя руками, чтобы защититься от него, но они не слушались. Я рассеянно посмотрела вниз.

Ничего, кроме темноты.

Грудь сдавило от рвущегося крика. Неужели чёрный туман поглотил и меня? Я попыталась рвануть своё тело вперёд, но его больше не было. Оно не окаменело, оно просто исчезло, проглоченное темнотой.

За спиной, в гуще непроглядного тумана послышалось приглушённое рычание и скрежет когтей. И чавканье. Казалось, оно доносилось до меня со всех сторон. Липкое, мокрое чавканье, словно прямо внутри моей головы.

Тот монстр. Он проник в мою квартиру. Он сожрёт меня. Окутал меня тьмой, как паук, и теперь будет медленно есть.

Дверь вдруг распахнулась.

На пороге какие-то люди. Среди них Вадим. Его лицо белое, как у призрака. Глаза дико смотрят перед собой, прямо на меня. Он в ужасе отшатывается назад, и больше я его не вижу.

Куда он?

Я открываю рот, чтобы закричать, но не раздаётся даже шёпота. Темнота лишила меня голоса. Она сдавила моё горло, словно тисками, и заползла в рот. Я отчаянно хочу поднять руки, схватиться ими за шею и сорвать то, что не даёт сделать и вдоха, но рук больше нет. Я знаю, что их нет. Совсем.

Люди же что-то бубнят. Что-то про полицию, «Cкорую». Про какое-то самоубийство.

Какая-то девушка повесилась. Наверное, соседка, и этот ужасный запах шёл из её квартиры.

Я какое-то время слышу их. Сквозь чавканье до меня долетают обрывки фраз. Потом наступает тишина. Чёрный туман затягивает мои уши и нос, поднимается выше и заволакивает глаза, лишая зрения.

Я остаюсь одна в кромешной темноте и пустоте. Абсолютно глухая и немая. Пустая.

Я знаю, что монстр добрался до меня. Он проник в мой мозг задолго до того, как сожрал моё тело. Он сидел внутри месяцами и ждал своего часа, обгладывая меня изнутри. Этот монстр выел меня, оставив лишь пустую оболочку, а потом вырвался наружу, лишив меня и её.

Боже. Мне не нужно было этого делать.

Кажется, я что-то слышу. Скрип.

Мама сначала почему-то решила, что новые соседи – цыгане. Непонятно, с чего ей пришла такая мысль: да, женщина была темноволосая, в длинном платье и косынке на голове, но никаких многослойных юбок и цветастых платков не наблюдалось. Даша говорила, подумаешь, платье в пол, вон у Камилки из класса мама тоже так ходит, это восточный обычай. Марья Семёновна с четвёртого этажа поддерживала Дашу: «Да не, не цыгане они, другая какая-то нация». Но мама всё равно сомневалась, старалась что-то разузнать. Потом-то у неё появился новый повод для подозрений. Но это было позже.

Женщина была незаметная: скользила по подъезду почти неслышно, здоровалась, не разжимая губ, и отводила взгляд.

При этом внутри, в их квартире, было очень шумно. Дети орали, топали как слоны – в любое время дня кто-то обязательно бегал по комнате. Но, правда, только до одиннадцати ночи, в одиннадцать мать их всех мгновенно утихомиривала. Как – непонятно. Непонятно вообще, как они помещались впятером в однушке. Один был совсем маленький, грудной, потом двойняшки, по виду Мишкины ровесники, которые в сад вроде не ходили, сидели дома, редко появляясь во дворе. И самый старший, который, как и Даша, перешёл в восьмой класс, но этот факт тоже стал известен гораздо позже.

Вскоре стало заметно, что к соседке ходят люди. Это были женщины, они шли поодиночке, очень редко по двое. Соседка пила с ними кофе на балконе, иногда держа при этом у груди младшего ребёнка. Балкон их был обшарпанный, открытый ветру и пыли: квартиру успешно сдавали много лет подряд, и хозяева были не дураки, чтобы непонятно зачем вкладываться в остекление. Даша со своего собственного уютно обустроенного балкона хорошо видела пятачок, свободный от чёрных фруктовых ящиков, которые за какой-то надобностью были свалены штабелем сбоку. На пятачке стояли два старых пластиковых стула и низкий пластиковый же столик, из тех, что на море торчат между шезлонгами. Вот там соседка и принимала своих гостей. О чем они говорили, Даша не слушала: во-первых, далеко, во-вторых, неприлично.

И вот тогда Дашина мама, не желая терпеть неизвестность, поймала одну из визитёрш на лестнице и спросила, что вообще происходит, куда они всё шастают и зачем. Девушка, почти не растерявшись, ответила, что приходила к гадалке: «Она на кофе гадает, лучше всех в городе. Такое видит! Ну, и ещё всякое, знаете…» В голосе девушки ясно слышалось восхищение, перемешанное с испугом. Дашина мама обалдела. Не зная, как реагировать, она передала этот разговор папе, добавив торжествующе-горькое: «Я ж говорила!» Папа ожидаемо закатил глаза и сказал, что это вообще без комментариев, дикая бредятина и сколько же на свете доверчивых идиотов.

На том пока и остановились.

В начале августа, сразу после папиного дня рождения, мама отправила Дашу с Мишкой на площадку во двор. Мишке было пять, и мама никогда не отпускала его одного, страшно боясь маньяка или несчастного случая. Дашу она обычно не нагружала присмотром за братом, ходила с ним сама, но тут надо было как следует убраться после гостей, а Мишка ныл, что хочет гулять. Даша сильно не возражала. Она рассчитывала дочитать свою электронную книжку, а Мишка был в целом не проблемный, ему требовался только песок, чтоб строить гаражи и трассы для машинок, а носиться и прыгать он не очень любил.

Они вышли во двор, солнце было просто сумасшедшее, и Даша сразу нашла взглядом свободную скамейку в тени – она стояла далековато от закрытой тентом песочницы, но, в общем, ничего, обзор был. На площадке уже играли дети: наверху, на горке, сидели всем хорошо известные Никита и Снежана. На качелях качалась незнакомая девочка в соломенной шляпе. С краю, под деревьями, возились с чем-то в траве ещё двое, кто – Даша не разглядела, виднелись только тёмные макушки без панамок и кепок.

Мишка тащил пакет со своим инвентарём: лопаткой, ведёрком, машинкой и бутылкой с водой. Песочница была его владением, никто на неё обычно не претендовал – скучно, только пирожки из формочек лепить. В первые минут десять Даша ещё поглядывала на его сосредоточенно сгорбленную над постройкой спину, а потом перестала: книга была невероятная, мрачный скандинавский детектив, заставляющий обмирать от поворотов сюжета.

Очнулась она от вопля и – буквально следом – воя.

– Дурак, дурак, дура-а-ак!

Даша вскочила и, поспешно сунув телефон в карман, бросилась к песочнице. Понять, что случилось, было несложно.

Мишка тряс головой, топал ногами, сжимая в руке лопатку, рядом со своим обрушенным тоннелем. Чернявый соседский пацан натужно ревел, держась за голову и кривя рот.

Даша растерялась: ей ещё не приходилось разруливать конфликты с чужими родителями. Хотя этот мальчик вроде был тут без матери.

– Что там у тебя, покажи, – попросила она пацана, осторожно отнимая его пальцы от коротко остриженных чёрных волос.

Ничего страшного там, конечно, не было: ни крови, ни ссадины. Ну, может, шишка вскоре бы вылезла.

– Ничего страшного, – заверила Даша и строго глянула на Мишку: – Ну-ка извинись немедленно.

– Не буду! Он всё сломал! Дурак! – сквозь злые слёзы выкрикнул Мишка.

– А ну прекрати! – рассердилась Даша.

Голос возник сзади – негромкий, абсолютно ровный, будничный.

– Я наведу на него порчу. Он заболеет страшной болезнью и умрёт.

Даша ещё не успела ничего понять, но внутри всё рухнуло, как Мишкин тоннель. Она резко обернулась. Девочка-соседка, двойняшка прибитого Мишкой пацана, смотрела на неё, вздёрнув подбородок, – светло-голубые глаза с чёрными точками зрачков, ровная чёлка до ресниц. Солнечные лучи, бликуя, падали на гладкую темную макушку.

– Что ты такое говоришь? – пролепетала Даша.

– Он заболеет и умрёт, – сказала девочка гладко, как будто книжку читала. И, подумав, кивнула в конце.

– Миша, пойдем домой, быстро!

Даша покидала игрушки в пакет и утащила Мишку. Дома он с порога нажаловался маме на вредного мальчика, а мама рассеянно ответила ему, вытирая фужеры, что очень плохо так себя вести, но драться, конечно, не надо, надо по-хорошему. Про девочку он ничего не сказал – то ли не услышал, то ли не придал значения. А Даша ушла к себе и стала читать книжку дальше, но никак не могла нормально вникнуть в события. Прокляну… Бредятина, как сказал бы папа, но засело же в голове.

Это было в воскресенье. А в понедельник мама разбудила Мишку утром в сад и почувствовала, что он горячий.

– Миха-ась, ну что такое опять? – расстроилась она, рассматривая градусник. – Опять больничный брать. Где ты эти вирусы ловишь?

– Это вирус, да? – спросила Даша.

– Да скорее всего, тридцать восемь и девять.

Даша успокоилась, пора было вообще забыть, мало ли что болтают дети. А вирусы были делом привычным, ничего особенного. Вызванная из поликлиники участковая докторша подтвердила мамин диагноз и уверенно написала кривыми буквами на листочке, что принимать.

Мама всё делала как надо, как обычно, но Мишке почему-то не становилось лучше. Температура сбивалась только до тридцати восьми, держалась на этой отметке пару часов, а потом настойчиво ползла обратно и успокаивалась на тех же начальных тридцати восьми и девяти. Мишка ничего не ел, не хотел даже смотреть на еду, только под сильными уговорами пил воду через трубочку. От нескольких ложек супа, йогурта, чего угодно начиналась рвота. Врачиха уверенно бубнила про ротавирус, энтеровирус, но то, что она выписывала, не помогало. Прошла уже неделя, потом десять дней, а ничего не менялось. Мишка дремал, постанывал, дрожал от рвотных позывов.

Даша приходила сидеть с ним, хотя толку от неё не было. Она пробовала читать вслух. Раньше он это любил, хоть и отвлекался на всякие посторонние вопросы, а теперь просто лежал, тупо глядя в одну точку. Не говорил ничего, просто лежал, и было непонятно, слышит он или нет. Солнечный свет его почему-то нервировал, заставлял плакать, поэтому шторы всегда были задёрнуты, и в этом полумраке казалось, что весь мир – это Мишкина болезнь.

Каждое утро Даша просыпалась, и в первые минуты ей верилось, что стало лучше, не могло не стать, и можно будет снова просто нормально жить. А потом она опять смотрела на бумажно истончившегося Мишку с провалившимися щеками, на бледную издёрганную маму, и становилось ясно, что всё шатко, нестабильно и может развалиться в любую минуту.

Папа никому не позволял паниковать – он хотя и хмурился, но был уверен, что нужно подождать, организм справится, и врач ведь подтверждала, что дело обычное.

Сдали анализы, при этом в поликлинику Мишку пришлось нести на руках. Результаты были плохие. Спрашивать, в чём дело, Даша боялась, но мама плакала весь вечер, и врачиха сказала, что нужно в больницу, срочно.

Утром Даша сгорбившись сидела на диване. Смотрела, как мама складывает вещи: взяла свёрнутую Мишкину пижаму с роботами, положила в сумку, вытащила, подумала, опять развернула и сложила по-другому, воротником внутрь. Даша встала и пошла в детскую.

Мишка, на удивление, не спал. Лежал на спине, смотрел в потолок над собой.

– Ну как ты, получше?

Он медленно, с трудом повернул голову. Нос стал странно тонким, вокруг глаз как будто намазали серыми тенями.

– Если проглотить грязную воду, то умрешь?

– Какую воду? – не поняла Даша.

– Из речки.

– Из какой речки?

Даша села на край кровати, погладила его по руке.

– Тебе приснилось что-то?

Мишка молча посмотрел на неё, потом моргнул и закрыл глаза.

Даша ещё подождала, но он, кажется, задремал. Она вышла в прихожую, открыла дверь и, уже выходя, крикнула в сторону большой комнаты:

– Я скоро!

Никто не ответил, да это и не требовалось.

Соседская дверь вверху была белой, а в середине и внизу пестрела пятнами от бесчисленных отпечатков рук и ног. Даша во второй раз нажала кнопку звонка и тяжело сглотнула – в горле подрагивала противная нервная жилка. Непонятно, работал звонок или нет: снаружи ничего не было слышно. Но, видно, он всё-таки звенел, только тихо, потому что послышались лёгкие шаги и соседка настороженно спросила, кто там.

Даша, заранее подготовившись, ответила, что соседи, и через несколько секунд дверь открылась. В прихожей стояли двое: позади женщины прислонился к дальней стене мальчик-подросток, тот, самый старший.

Соседка была в длинном цветастом платье, сверху донизу застёгнутом спереди на пуговицы. На груди справа в жёлтых цветах тёмное пятно – то ли вода, то ли запачкала чем. Пятно немного успокоило Дашу: женщина эта была обычным человеком, а значит, то, что сказала её дочка, не могло быть правдой.

– Я… Понимаете, тут такая ситуация… – она вдруг забыла всё, что собиралась быстро и толково объяснить.

Соседка, помолчав, холодно сказала:

– Мы ничего не нарушали.

На лицо она была некрасивая: глаза слишком близко поставлены, а нос длинноват. Зачем-то Даша это отметила, начиная бормотать:

– Нет, я знаю, я знаю. Понимаете, у меня брат заболел, ему шесть лет.

Соседка сдвинула тёмные брови, отступила назад и чуть повела рукой, приглашая войти. Даша перешагнула порог и подтянула дверь, защёлкнув замок. В квартире было совершенно тихо, пахло варёной картошкой. Пол в прихожей был чисто вымыт, обувь стояла по линеечке – удивительно, учитывая шум, который целыми днями производили дети.

– Ну? – спросила соседка.

Мальчик у дальней стены не отводил от Даши взгляда, в кривовато приподнятом уголке рта чудилась насмешка. Стараясь не глядеть на него, Даша стала объяснять:

– Мы гуляли на площадке…

Женщина молча слушала, глядя куда-то мимо её лица, на дверь. Когда рассказ закончился, она чуть заметно пожала плечами. Даша вдруг поняла, что это всё, никто ничего не исправит.

– Я прошу вас, пожалуйста!

Неожиданно для самой себя она опустилась на колени на чистый линолеум. Влажный запах картошки заполнил ноздри, дышать стало нечем, всё вокруг покачнулось, поплыло. В этом размытом мареве Даша увидела, как женщина раздражённо покачала головой, обернулась и что-то сказала сыну. Тот как будто изменился в лице, отлепился от стены, повёл плечами и с независимым видом пошёл в комнату.

Соседка посмотрела на Дашу и кивнула ей:

– Вставай.

Дышать стало легче, предметы снова обрели чёткость. Даша встала. Из комнаты появилась девочка с чёлкой. Не подходя к матери, она остановилась, зыркнула на гостью и быстро опустила глаза. Женщина о чём-то спросила её на незнакомом языке, девочка сквозь зубы бросила в ответ несколько слов.

Соседка в два шага оказалась возле неё и с размаху влепила ей затрещину.

Даша ахнула: она никогда не видела, как бьют детей, а сейчас эта девочка, не издав ни единого звука, отлетела минимум на метр и растянулась на полу у стены.

– Иди домой, – сказала женщина, развернулась и ушла вглубь квартиры.

Выходя, Даша оглянулась, не могла не оглянуться – взрослый мальчик помогал сестре подняться.

Дома было всё то же: мама собирала сумку, Мишка спал. Он спал ещё примерно час – всё это время Даша сидела рядом и ждала, тупо глядя перед собой, ни о чём не думая. Когда он проснулся, лоб оказался влажным и как будто не таким горячим. Действительно, температура упала, градусник показывал тридцать шесть и девять, а Мишка запросил хлопьев с молоком.

– Можешь перевести меня в другой класс? – спросила Даша, глядя маме между лопаток.

Мама замерла на секунду с половником в руке, но тут же пришла в себя, плеснула компота в чашку.

– Почему? Что случилось?

– Да ничего, ну просто мне в этом классе как-то всё надоели…

Разумного объяснения не было, и мама хмыкнула:

– Не выдумывай. Тебя же не обижают, нет? Ну вот. Если что, просто постарайся не связываться. Ты же неконфликтная.

Даша была неконфликтная, в этом и состояла причина того, что сейчас происходило в её жизни. На сборе выяснилось, что сосед теперь будет учиться в их классе. Девочки шептались, наблюдая за ним: волосы тёмные, а глаза голубые, красиво.

Даша старалась не подходить близко – держалась за чужими спинами, как за баррикадой. И всё равно постоянно натыкалась на неприятный взгляд, пристальный, с насмешливым прищуром.

Девочки вздыхали ещё где-то месяц, а потом всем открылась удивительная картина. Новенький не знал ничего, ни по какому предмету. То есть совсем базовые знания у него, конечно, были: он умел читать-писать, считал кое-как, но во всём остальном его уровень был ниже некуда. Непонятно, как можно было дотянуть до восьмого класса, не умея решать уравнения, делая совершенно дикие ошибки в диктанте и не зная ни единой формулы по физике. Всё это выяснилось на входных контрольных. Когда его просили ответить устно, он просто молчал.

– Красивый, но тупо-ой, – подвела итог Лиза.

Даша радовалась этому, она мечтала, что его переведут куда-то или вообще исключат за двойки, но случилось другое. Однажды в понедельник она вошла в класс и увидела, что новенький сидит за её партой, последней в ряду. Всё ещё надеясь, что это недоразумение, она сказала:

– Это моё место. Я сижу одна.

Он улыбнулся краешком рта и наставил на неё прицельные точки зрачков.

– Теперь нет. Я тоже тут сижу.

Даша быстро отвернулась и стала доставать учебники.

– Списать домашку дашь?

Она замерла.

– По какому?

– По всему.

Новенький теперь сидел с ней на всех уроках, и почему-то никому из учителей не приходило в голову куда-то его переместить. Даша решала на контрольных и самостоятельных два варианта, себе и ему – причём ему раньше, своё приходилось делать наспех, стараясь уложиться до звонка. На диктанте нужно было сидеть криво, чтобы ему удобно было списывать.

Когда его спрашивали устно, она, не дожидаясь его взгляда, открывала учебник на нужной странице и тыкала пальцем, где читать. Он перестал получать двойки, стал хорошистом с редкими троечками. Сама Даша теперь тоже училась на четверки. Раньше была отличницей, с первого класса. Каждое утро она настраивала себя, что ничего страшного, всё кому-то дают списать, это можно считать благотворительностью. Но едва переступив порог класса, она видела его взгляд с прищуром, насмешливые зрачки, и сердце обрушивалось в живот, а к горлу подступало отчаяние.

Про себя она так и называла его новеньким. У него были, конечно, имя и фамилия, но Даша чувствовала, что это вынужденная маскировка, всё ненастоящее, суть его не в этом. Имя ему было ни к чему. Она ненавидела его так остро и холодно, как люди ненавидят змей и пауков, причём почему-то привычную людскую ненависть к этой мерзости принято было называть страхом.

Девочки думали, что она влюбилась, шептались и подсмеивались над ней – всё, даже Лиза, с которой раньше было нечто вроде дружбы. Что думали мальчики, Даша не знала, но щекой ощущала взгляды Саши Короткова. С Сашей не было ничего серьёзного, всего лишь несколько незначительных разговоров и улыбок, из которых, однако, возникло ощущение неявной связи. Оба они ходили на баскетбол, Саша в мальчишечью команду, а Даша, понятно, к девочкам, и иногда после тренировки вместе шли домой. Даша думала, что, может, в этом году что-то станет ясно, но ясно теперь было только то, что ничего хорошего не будет.

Однажды на большой перемене новенький сказал:

– Пошли в столовую.

– Я не питаюсь, – ответила Даша, чувствуя недоброе.

– Пошли.

В столовой была толпа: кто-то получал бесплатное питание, кто-то топтался в очереди за булочкой. Недавно поставили автомат с горячим шоколадом, и перед ним тоже вечно стояла небольшая очередь. Благодаря многодетности своей семьи новенький был бесплатником, и ему полагался завтрак: каша, чай и хлеб с маслом.

Он уселся за стол с другими ребятами из класса, а Даша хотела пойти и купить булку, раз уж пришла. Но тут он окликнул ее:

– Э!

Все замолчали, Даша замерла. Он вынул из кармана свернутую сторублёвку и протянул ей:

– Горячий шоколад принеси мне.

Даша стояла, чувствуя, как горячеет лицо. Всё смотрели на неё – всё, кто это слышал, и Саша тоже. Вокруг громко говорили, звенели посудой и стучали подносами, а на их небольшом пятачке было тихо. Даша подумала, что не может быть, чтоб это происходило на самом деле, это уже чересчур. Новенький чуть наклонил голову набок. Она, помедлив секунду, протянула руку за деньгами.

– Мама, пожалуйста. В другой класс или другую школу, всё равно куда. Можно в девятую, я буду ездить. Мне не дают нормально учиться, ты же видишь, что с оценками! Всё время дай списать, дай списать! Я так на тройки скоро скачусь.

Мама не хотела понимать, не хотела сложностей:

– Даша, ты как маленькая. Переводиться в самом начале года! Ну, договорись по-хорошему. Скажи, давай я сначала своё решу, а потом уже тебе. Не знаю, я всегда так делала.

Отчаяние накрыло Дашу, и она решилась.

– Мам, дело не только в этом! Я тебе не рассказывала…

На кухню вбежал Мишка, выкрикнул:

– А кушать когда? Я голодный!

Мама улыбнулась:

– Сейчас, скоро уже, беги пока.

Мишка выбежал. Мама терпеливо сложила руки на коленях:

– Так что? Что ты хотела сказать?

Даша встала:

– Да нет, ничего, забудь. Ты права, ничего страшного.

В классе теперь они оба были отдельно от всех. Дашу презирали за то, что так прогибается, а новенького не любили непонятно за что. Наверное, это была неприязнь ещё с того времени, когда выяснилось, что он тупой. А может, другие тоже хоть немного да чувствовали его настоящую змеино-паучью сущность. Открыто его пока никто не трогал, но Даша знала, чувствовала, что общее раздражение существует и, возможно, нарастает. Сама она была как космонавт в скафандре: дышала собственным воздухом, чтобы не задохнуться.

Единственным нормальным местом, где можно было жить по-прежнему, оставался спортзал, баскетбол. Даша ездила в спортшколу, там не было никого из её одноклассников, кроме Короткова, и новенький сюда просто так попасть тоже не мог бы. Даша старалась, у неё были и рост, и худоба, и быстрота, и лёгкость. Тренер очень хвалил её, и приближалась поездка на соревнования, побег от всего.

В конце октября темнело рано, а тренировка заканчивалась в полседьмого. Играли с мальчиками, с командой Саши Короткова. Игра была быстрая, шумная и весёлая. Мальчики выиграли, но выиграли необидно, по-дружески. Даша вышла из раздевалки и увидела в коридоре Короткова. Она отвернулась, чтобы не стеснять его необходимостью разговора, но он сам окликнул:

– Ты же домой?

Вместе они прошли до остановки, разговаривая о сегодняшней игре, о предстоящих соревнованиях – и Даше было так легко, так спокойно. В автобусе стояли вдвоём на задней площадке близко друг к другу, держась за соседние поручни. Автобус качало, и Сашино лицо тоже то приближалось, то становилось чуть дальше. Глаза у него были обычные, зеленовато-серые.

Саша вдруг спросил:

– А что у тебя с этим? Вы что, встречаетесь?

Даша отметила, что он тоже не назвал его по имени. Она сжалась, крепче хватаясь за поручень, и мотнула головой:

– Нет.

– Тогда что, дружите?

Даша молчала, только моргала всё чаще, Сашино лицо понемногу расплывалось.

– Я его ненавижу, – слова вырвались наружу, и она, не в силах остановиться, повторила чуть не по слогам, – ненавижу.

Саша молча смотрел на неё, чуть сдвинув брови, и она рассказала всё. Всю историю про Мишку и про стояние на коленях. Всё.

– Ты серьёзно? – спросил Саша. – Ты что, правда в это веришь?

Даша кивнула, но немного неуверенно. Саша покачал головой:

– Офигеть просто. Ты что, не понимаешь, что это просто совпадение? Он тебя разводит, а ты… Ты родителям не говорила, вообще хоть кому-то?

– Нет.

Саша глубоко вздохнул. Подумав, натянул шапку поглубже на лоб.

– Блин. Короче, забудь это всё. Это полная хрень. Пошли эту тварь подальше, а если он тебе хоть что-то захочет сделать, разберёмся. Поняла?

Даша снова кивнула и засмеялась. Она вдруг поняла, что не смеялась с самого лета. Было такое чувство, что всё это время она бродила по тёмному подвалу, а сейчас ей вдруг показали светлую широкую лестницу, ведущую наверх.

Из автобуса она тоже вышла с улыбкой. Саше нужно было проехать ещё одну остановку – он спросил, может, выйти с ней и проводить, но Даша отказалась. Ей не было страшно, весь тротуар ярко освещали фонари, и если и было одно тёмное жутковатое место, то уже внутри подъезда, на первом этаже у самого входа, где никак не могли поменять лампочку.

Она шагала быстро, легко, холодный сырой воздух лез за воротник куртки, щипал щиколотки. От стены дома отделилась фигура, лица не разглядеть. Даша шарахнулась назад.

– Чего так поздно ходишь?

Конечно, это был он.

– Я с тренировки. Домой. – Она нервно дёрнула лямку рюкзака.

– Может, погуляем?

Даша вздёрнула подбородок:

– Нет. Меня дома ждут. И вообще не хочу.

Новенький хмыкнул, не отводя от неё взгляда.

– Ладно. Заходишь?

Он приложил ключ, домофон противно запиликал. Дверь подъезда распахнулась, внутри было глухо, темно и стоял вечный запах подвала. Чёртовы старые панельки… Даша кожей чуяла опасность, но не стоять же у подъезда. Да и что он мог ей сделать? Что теперь он мог ей сделать?

Такого она не ожидала. Как только дверь подъезда, мягко чмокнув, закрылась, чужое тело натолкнулось на неё, тесня влево, к двери кладовки. Даша со вскриком ткнулась в холодную крашеную стену и быстро развернулась, упершись в стену рюкзаком, выставив руки перед собой. Её прижало к стене, чужие отвратительные руки стали шарить по телу, пытаясь задрать куртку, влезть под свитер. Даша, одуревшая, оглушенная, замолотила кулаками, отбиваясь. Голос, от ужаса застывший в горле, вернулся к ней:

– Отстань, отстань, отстань! Помогите! Пошёл отсюда, сволочь, сволочь!

Она била куда попало, и он, наконец, охнув, отшатнулся назад. Даша рванулась к ступенькам, к лифту. Там, вверху, уже открылась чья-то дверь, и мужской голос недовольно спрашивал, что там такое, и угрожал вызвать полицию.

Снова и снова вдавливая дрожащим пальцем кнопку лифта, Даша услышала снизу писк домофона, звук открывающейся двери и негромкое:

– Пожалеешь, тварь.

Она с ненавистью выкрикнула:

– Пошёл ты!

И повторила на выдохе, привалившись плечом к стене:

– Пошёл ты.

Дома она легла и сразу уснула, легко, спокойно. Ночью один раз проснулась, всё вспомнила. Думала про Сашку, улыбалась. Как это хорошо, оказывается, просто спокойно жить.

Отсесть за другую парту, решать свой вариант, не носить в столовой булки и горячий шоколад… Раздавить наконец эту насосавшуюся крови пиявку.

Уже под утро на неё навалился нескончаемый тяжкий сон.

Снилось мерзкое вонючее болото, в котором она как-то умудрилась увязнуть. Липкая тягучая жижа плескалась у самого подбородка, тащила вниз на дно. Даша задыхалась от страха, судорожно перебирала руками и ногами, стараясь хоть как-то удержаться на поверхности. Берега видно не было, и позвать на помощь было никак нельзя: чуть приоткроешь рот – наглотаешься мутной воды.

Сну этому не видно было края, он тянулся и тянулся. Родители, отчаявшись поднять Дашу в школу, отступились, решили дать ей отдохнуть: «подросток, нагрузка», – шептала мама. То, что происходило с Дашей, трудно было назвать отдыхом. Время от времени она приходила в себя, осознавала, что дома, что то, другое, было ненастоящее, но потом дремота по-хозяйски затягивала её обратно, и всё продолжалось с того же места, где встало на паузу: вязкая холодная жижа, мёртвая вода.

Вечером всё пришли домой, заставили её измерить температуру – было тридцать восемь и девять. Вызвали врача. Мама принесла суп, но Даша не смогла его даже попробовать. В запахе еды ясно ощущалась гниль, сырость. Ночью снова было всё то же. Грязная слизь липла к телу, тянула на дно, приходилось изо всех сил работать руками и ногами, задирать голову, чтобы не нахлебаться.

Утром от света болели глаза, веки резало, как ножом. Мама задёрнула шторы, уговорила поесть йогурта. Задержав дыхание, Даша взяла ложку в рот – это был склизкий ил, слежавшийся на дне. Её немедленно вырвало тёмной жидкостью.

– Желчь, наверное, – сказала мама, – ох… Ну, это, видимо, вирус такой, как у Миши был. Помнишь, летом? Надо подождать, организм справится. Ты хоть водички попей.

Даша попросила трубочку – так меньше чувствовался запах и можно было сделать несколько глотков. Мама осталась дома, дождалась врача. Вирус, конечно. Больше теплого питья и что-то ещё, ещё… Не спать, не спать… Сон тащил её обратно, и не было никаких сил сопротивляться. Плотно сжав губы, Даша дышала носом, потому что наглотаться этой воды означало смерть. Сколько времени это длилось? Само время стало однообразным и бесконечным. Вокруг была семья, всё беспокоились о Даше, спрашивали, чего ей хочется, но к её борьбе за жизнь это не имело никакого отношения. Она барахталась в вонючей воде, и сил оставалось меньше и меньше.

– Доченька! Дочь, проснись, слышишь.

Мама осторожно трясла за плечо, вытягивала в реальность.

Даша крепко ухватилась за её руку – толком не придя в себя, вцепилась, ища опору, якорь. Мама вскрикнула от неожиданности.

– Что ты, что ты? Вот, тебе звонят.

Телефон был прислонен к уху, Даша старалась держать глаза открытыми. Звонила Лиза, это было необычно: в последнее время они только переписывались, да и то изредка, по школьным делам. Даша слушала, через силу думала и, наконец, вяло сообразила, что дело было в любопытстве: Коротков подрался с новеньким и сильно его побил.

– Говорят, из-за тебя, – сказала Лиза. – У тебя что, что-то было с ним? Ну, с новеньким? Или с Коротковым?

Даша молчала. У неё не было сил даже послать Лизу подальше. Та, видимо, почувствовала себя неловко:

– Я всем говорю, что нет, что это всё сплетни.

Даша всё молчала, и Лиза, не дождавшись реакции, спросила:

– А ты что, болеешь?

Даша нажала отбой. Ей снова хотелось спать.

Ноги двигались с трудом, руки уже онемели от бесконечного движения, и в какой-то момент Даша вдруг ясно поняла, что ей не выжить. Плача, не желая смириться с этим, она всхлипнула – вонючая жижа, что стояла у рта, всколыхнулась. Не может быть, чтобы это было всё, не может… Неужели никто, совсем никто… И тут её как ударило, как взорвало изнутри:

«Подрался с новеньким…» Коротков подрался с новеньким и побил его! Даша дёрнулась вверх, замотала головой, забила руками, замолотила вокруг, закричала дико, надрывно. Вот так тебе, понял? Понял?!

И всё закончилось. Была ночь. Была комната, обычная, привычная. Сквозь щель между шторами тянулась нитка света с улицы – луна или фонарь. Тело ощущалось лёгким, почти невесомым. Даша резко села, спустила ноги с кровати – предметы поплыли, но она заставила себя сфокусироваться. Всё обретало прежнюю чёткость, и мысли тоже. Даша сглотнула: была слабость, но тошноты не было. Спине резко стало холодно – майка была мокрая. Лоб тоже был влажный и прохладный. Температура упала, догадалась она.

Прислушалась к себе: внутри чисто и ясно сияла победа. Она победила всех, всё: соседа, вирус, страх. Совершенно спокойно подумала, что надо будет утром позвонить Саше. Никогда раньше такого не делала, а теперь было нормально.

– Вот я дура, – сказала она вслух и вслух же засмеялась.

Очень хотелось пойти в душ, смыть с себя это температурное болото, эту болезнь – всё, что было раньше. Она открыла шкаф, стала искать чистую пижаму. За стеной у соседей что-то стукнуло, как будто упало, потом послышались голоса. Даша прижалась ухом – ничего было не разобрать.

– Пошли вы, уроды! – тихо сказал она, вынула пижаму и пошла в ванную.

Когда легла, сразу пришел сон, обычный, нормальный. Утром ужасно захотелось манной каши, и мама тут же взялась варить. Была суббота, всё дома, тихо и хорошо.

– Ну вот, Дашунь, наконец у тебя аппетит появился, – радовалась мама.

Каша была жидкая, как Даша любила, пахла молоком, и не было никакого привкуса. Как хорошо, думала Даша.

У мамы тренькнул телефон, потом ещё, ещё, ещё.

– Да кто там написывает в выходной?

Мама с недовольным лицом потянулась посмотреть, а у Даши вдруг заледенели руки, просто свело пальцы от холода. Она положила ложку и зажала ладони между коленок.

– Господи… Господи, ужас какой! – ахнула мама.

Дашино сердце стукнуло одновременно в рёбра и виски так громко, что заглушило мамин голос: «Бух!»

– Мальчик из вашего класса… Бух!… баскетболист… Бух!…

Бух!… остановка сердца… Бух!… в реанимации…

– Нет, – Даша замотала головой, – нет, не может такого быть. Нет!

Мама смотрела на неё расширенными глазами:

– Бух!… дружила?

Даша вскочила, не ощущая ног, кинулась к двери, вылетела на лестничную площадку. Встала перед соседской дверью, когда-то белой, теперь залапанной и оббитой ногами. Собралась, сделала глубокий вдох, выдох и нажала кнопку звонка.

За дверью была тишина, потом послышались шаги.

Дверь открылась. Даша уперлась взглядом в насмешливые черные зрачки и отвела глаза. Почувствовала, как катится по щеке слеза, неожиданно быстрая и обжигающе горячая. Не глядя смахнула её ладонью и молча опустилась на колени.

Помните, в конце девяностых был довольно громкий случай – население целого подмосковного СНТ отравилось неустановленными грибами? В больницы угодили целые семьи, и у всех токсическое поражение мозга, кто-то даже умер, а многие остались «овощами». Потом закончился грибной сезон, и журналисты, а за ними и граждане потеряли интерес к байкам о коварных дарах леса… Не помните? Мы же во всех хрониках происшествий были, даже телевидение приезжало. Если вбить в «Гугле» название посёлка и «отравление», или «грибы», до сих пор кое-какие материалы находятся. О нас ещё иногда на форумах любителей тру-крайма и вообще всего загадочного вспоминают, мы там обычно попадаем в категорию необъяснимых происшествий. Потому что, как верно отмечают въедливые сетевые расследователи, как же это весь посёлок практически в полном составе отравился одновременно? Там что, был какой-то общий стол накрыт, праздник грибного урожая отмечали? Обычно сходятся на том, что либо журналисты переврали, либо дачники каким-то сильнодействующим веществом отравились, может, на ближайшем полигоне испытания проводили и ветер разнес, ну или кто-то из посёлка в военной части или в НИИ работал, вот и утащил на дачу ценную пробирку, огород удобрять или преступным элементам продать потом по сходной цене, времена-то какие были.

Нормальные были времена. И полигонов в окрестностях у нас никогда не водилось. В одном любители загадочного правы – не грибы это были. Совсем не грибы.

Дело было на излёте августа, и людей в посёлке оставалось мало – мы имели в виду людей нашего возраста и около, от остальных проку не было, ещё припашут копать облепленную песком картошку или трясти яблони, пока последние дни лета пролетают мимо на золотистых паутинках и вплетаются в пряди берёз ярко-жёлтой сединой. В позднем детстве каждое лето последнее, каждое заканчивается трагично и бесповоротно, и кто его знает – вернёмся ли мы сюда после ледяной пустыни зимы и чавкающих весенних луж, и какими вернёмся – беззаботно-прежними или обросшими любовями, репетиторами и прочими пугающими признаками неотвратимого взросления. Каждый год 31 августа мы закапывали на опушке клад с самым ценным – велосипедным звонком, высохшим белым грибом, моим сломанным ножичком, исцарапанными очками для купания – Коляну всё равно весной купят новые, – и невесомым рыболовным поплавком. Ещё там была совсем уже неопознаваемая мелочь, каждый приносил свою, и мы верили – если в следующем июне мы это выкопаем и узнаем, что для чего нужно, если сердце вновь затрепещет при виде поплавка или ножа ранней переливчато-ржавой крапивницей – всё в порядке, взрослость не съела нас и впереди ещё одно огромное лето.

Мы ни разу не находили этот клад на следующий год. Оставляли знаки, рисовали карты с жирным красным крестом, отмеряли шаги, окружали нужное место палочками и камушками, точно дорогую могилку, – но ручьи, птицы и неумение ориентироваться на местности делали своё дело – каждое новое лето съедало наш клад с предыдущим, точно принимая положенную жертву.

В том августе нас, невзрослых людей, оставалось всего пятеро – Колян, которому каждую весну покупали новые очки для плавания, потому что он обожал разглядывать в буроватой тёмной воде быстрых уклеек и растопыренных окуней, – Аня-большая, которая, к нашему тайному расстройству, всё больше ускользала от нас во взрослость и на постоянной основе носила хлопковый лифчик, – Анька-дурочка, получившая такую кличку не в целях незнакомого нам тогда буллинга – в те времена это звалось травлей, а у нас и в мыслях не было травить Аньку, наоборот, мы следили за тем, чтобы облюбовавшая примерно восьмилетний возраст и не желавшая его покидать вслед за упорно растущим телом Анька не терялась в лесу, не ревела, утопив в канаве очередную тапку, не показывала голую задницу сезонным рабочим, которые не понимали, что Аньке на самом деле восемь. И каждое лето, год за годом, мы утирали Анькин расквашенный нос и учили её пользоваться велосипедным тормозом.

Ещё был Стас, очень серьёзный, он умел заводить мотоцикл и курить. При других полувзрослых ребятах, которых он звал «своими пацанами», он делал вид, что не знаком с нами, но мы терпели. Однажды он подрался из-за нас с Батоном.

В каждой дачной компании есть свой Батон, и наш был очень злобный. Стас любил собирать грибы, а «своим пацанам» это было неинтересно и даже как-то не по статусу. А лучше всех в нашей компании грибы умела искать я. Я знала, чем летние опёнки отличаются от осенних, а осенние – от полумифических зимних, как не перепутать зонтик с мухомором, как лизнуть губку перечного гриба, чтобы во рту стало остро, но не противно, я разбиралась в чешуйчатках, умела найти огненную, королевскую, а в негрибные сезоны выслеживала на деревьях обширные наплывы лесного цыплёнка, трутовика серно-жёлтого, и гордо тащила мимо шуршавших пустыми пакетами пенсионеров корзины со строфариями, склизкими мокрухами и невзрачными денежками, из которых получался ароматнейший бульон.

– Грибоуборочный комбайн, – дразнились пенсионеры.

Но не моими, вовсе не моими грибами всё тогда отравились.

Я травилась ими каждое лето, такова плата грибника-экспериментатора, который норовит вдобавок съесть что-нибудь сырьём, раз вкусно пахнет, и я знаю, что грибами травятся совсем не так.

Первой стала бабушка Коляна. Вечером, ловя последние прозрачные мазки августовского солнца, мы катались на кругу у леса, возле Коляновой дачи. Дальше дороги не было, и по высохшей, замкнувшейся в себе колее можно было кружить вечно, не глядя подворачивая руль.

Бабушка Коляна вышла из-за калитки с парусиновой сумкой, в кружевной шляпке. Так она обычно выходила «в свет», то есть в пансионат для каких-то заслуженных работников, куда она пару раз в неделю ездила на маршрутке «общаться». Но ворота пансионата закрывались в семь, да и пошла бабушка не к шоссе, а в другую сторону, к сумрачному лесу, откуда налетали злые вечерние комары.

– Ба?.. – неопределённо окликнул её Колян, которого пора уже было кормить ужином.

– Я ненадолго, – махнула рукой бабушка. Солнце било нам в глаза, и лица её видно не было, смутное пятно в кружевном нимбе шляпы. – В соседний посёлок.

Мы покатались ещё немного, потом Колян проехал мимо меня и, налегая на педали, буркнул:

– Батя говорит, у неё уже маразм.

– Деменция, – поправила я. Я любила читать словари и справочники, которые родители свозили на дачу на растопку. Ну то есть потому, что в шкафах уже места нет, но на самом деле – на растопку.

– А у Коляна тоже деменция будет? – заволновалась Аня-большая. – А у нас?

– У всех будет, – хмуро бросил Стас и налёг на свой спортивный, многоскоростной велосипед. – Когда состаримся.

– А я не состарюсь! – хохотала Анька-дурочка. – Я сразу умру и фигушки!

Колянова бабушка не вернулась ни вечером, ни к утру. Родители немного побеспокоились, а потом решили, что ничего страшного, заночевала у знакомых в соседнем посёлке и скоро вернётся.

– Мам, – сказала Аня-большая. – Тут же нет соседнего посёлка.

– Иди свёклу выкопай, – отмахнулась мама. – А то перезреет и невкусная будет.

Днём мы пошли за грибами. С утра за ними ходили только взрослые, по росе и по холодку, а мы снисходительно посмеивались – разбегутся грибы, что ли, к обеду или попрячутся?

Никто, конечно, не прятался. Мы набрали скользких маслят, лиственничных, которые торчали в траве оранжевыми фонариками, пахучих белых и подберёзовиков, которые торчали на кочках целыми тонконогими пучками. Сыроежки собирала только Анька-дурочка, ей, кажется, просто нравилось, что они разноцветные. Мы считали сыроежки сорным грибом – жёсткие, мяса мало, а ещё бывают среди них горькие, попадётся – испортит всё жаркое.

– Смотрите, – сказал Стас, указывая палочкой на округлый, бархатисто-зелёный гриб, прилепившийся на краю канавки.

Он был похож цветом на моховик, а формой на белый, увесистый такой, с толстой ножкой. Мы таких тут раньше не видели.

Обрадовались было, а потом отломили шляпку и охнули – губка у гриба была ярко-красная, усеянная глянцевитыми капельками, точно кровь подтекала.

– Сатанинский, – шепнул Колян.

Я начала было говорить, что сатанинские грибы – это сказки, и вообще они растут только на юге, а у нас нет, и не ядовитые вовсе, это бабушки придумали, чтобы нас пугать: найдёшь, мол, вроде бы большой белый гриб, а он на срезе покраснеет, и губка красная, а принюхаешься – серой пахнет. Зря я помянула бабушек, мы сразу вспомнили, что Колянова-то бабушка так и не вернулась, и притихли. Стас сполз в канавку, где рос мифический сатанинский гриб, приложил руку рядом с ямкой, из которой мы его выдернули, и неуверенно сказал:

– Земля гудит.

Мы тоже спустились, по очереди опустили ладони на мягкие полусгнившие иголки.

– Мне не гудит, – сказал Колян.

А мне гудело. Будто где-то там, глубоко под корнями, под пружинистым древесным опадом ехал поезд метро.

– Надо руки помыть, – сказала Аня-большая, так и не признавшаяся, гудит или нет. – Сатанинский всё-таки.

Вечером ушло ещё трое взрослых. Коляновы батя с мамой – искать загулявшую бабушку – и старичок с соседней улицы.

– Вы куда? – спросила мама старичка, встретившись с ним у залитого солнцем велосипедного круга.

– Да в соседний посёлок.

Все посмеялись, обсудили урожай помидоров и ушли. Над крышами поднимался дым – уже стало холодать к ночи, – пахло жареным луком и грибами.

Я не любила говорить с бабушкой. Она всему посёлку нажаловалась, что я бандитка и по мне детская комната милиции плачет: поставила внучечка у дальнего забора старую дверь, клеит на неё газеты с крупными портретами всяких кандидатов в депутаты и кидает в них ножи, целясь в нос, но попадая вечно в галстуки. Плевать мне на этих дядек было. Бабушка вон розы свои бестолковые царапучие любила. А я ножи. И грибные, и кухонные, и всякие. Если меня ещё раз в метро за задницу схватят, я сразу нож швырну в прыщавое небритое горло.

Хобби я себе такое придумала. Стас на стрельбищах был, а я ножи кидать училась, что такого? Никто не видит, у дальнего забора же. Красиво и опасно. Мне немножечко хотелось быть опасной, чтобы никто не трогал.

– Куда они идут? – всё-таки спросила я у обрезавшей розы бабушки.

– Так в посёлок соседний. – Бабушка задела руку шипастой веткой и поморщилась. – Пойди гречку к грибам поставь.

Утром бабушки в даче не оказалось. В кастрюле серела холодная гречка, закрытая чугунная сковородка пахла грибами со сметаной на всю веранду. В стекло колотился толстозадый шмель, я открыла форточку и выгнала его веником. «Утром открой огурцы, собери падалицу, – было написано на листе в клетку кудрявым бабушкиным почерком. – Буду поздно, ушла в соседний посёлок». Сбоку листок был прижат банкой со свежим яблочным вареньем.

– Да нет никакого соседнего посёлка! – вскрикнула я и испугалась собственного голоса.

Может, это у меня деменция?

До этого Колян то же самое сказал своим, когда увидел, что они засобирались вслед за бабушкой. Батя достал целые, городские штаны с ремнём, мама надела платье в горошек, пропахшее от долгого лежания в кладовке вместе со всякими важными дачными вещами дихлофосом.

– Бать, – сказал Колян, вжав голову в плечи, – отец у него был строгий, воспитывал настоящего мужика, как тогда говорили. – Нет там соседнего посёлка. Мы по дороге последние.

Ближайшее СНТ – у шоссе, а вы не туда ходите. И звали мы его всегда дальним. А куда вы ходите – там лес, речка, совхоз заброшенный. И церковь на холме, помнишь, мы ходили смотрели? Только никакого, бать, никакого соседнего посёлка там нет.

Колян юлил как мог, говорил «мы», вспоминал совместные походы – батя их любил ещё до того, как Коляна признали достаточно большим и принялись воспитывать.

– Вырастешь – узнаешь, – сказал Колянов батя, тронул ремень и вдруг улыбнулся всем своим рябым, неприспособленным для радости лицом.

Взрослых становилось всё меньше, а лица их становились всё благостнее – вот-вот уйдут.

Вы спросите – а как же телефоны? Мобильные телефоны тогда были в иностранном кино и только у бандитов. Достал человек гробовидный сотовый с полуметровой антенной – сразу ясно, бандит. Ну или очень богатый, что тогда для нас было примерно одно и то же.

А у нас телефон в окрестностях был всего один, с диском, на железнодорожной станции, километрах в двадцати от нас.

Мы снарядили туда Стаса, который умел курить и заводить мотоцикл. Стас вернулся быстро, весь в ссадинах, ветках и пешком, и выяснилось, что заводить мотоцикл, оставшийся от кого-то из ушедших, он умеет, а вот управлять им и особенно тормозить – не очень. Мотоцикл он, выехав из посёлка, почти сразу же утопил в подёрнутом ряской прудике. Мы сходили, посмотрели на грязные, залепленные крохотными ядовито-зелёными листиками колёса, печально торчащие из пруда. Это был миг позора для Стаса. Но никто на него не ругался, он же и не говорил, что умеет управлять мотоциклом, говорил только, что умеет заводить, и не врал.

У некоторых взрослых были машины. Их нас даже заводить не учили – всё-таки средство повышенной опасности. И тогда мы начали ныть: в город пора, к школе готовиться, ранец купить, ручки с карандашами. Школу мы всей душой ненавидели, а первое сентября с тонкоголосыми колокольчиками и рыжими гладиолусами отзывалось холодом под рёбрами. И мама Ани-большой сказала то, что при иных обстоятельствах привело бы нас в восторг:

– А в школу не нужно. Скоро и школы не будет, ничего не будет…

Родители, бабушки, дедушки уходили сквозь лес по дороге туда, где не было никогда соседнего посёлка. Уходили приодетые, праздничные, точно на эту… на ярмарку. Знаете, песня была такая старая. У нас в посёлке любила её крутить по вечерам одна одинокая ничейная бабушка, пока поливала огород. Там героиня всё ехала на ярмарку, вот цель в жизни у неё была – на эту ярмарку попасть. И телега под ней ломалась, и встречные говорили, что кончилась ярмарка, а может, никакой ярмарки и нет. Но она всё ехала, как терминатор какой-то. А я думала: вдруг приедет она, а ярмарки и правда нет.

Она ж дробовик достанет и пойдёт по избам. Очень страшная песня была. А ничейная бабушка её всё крутила, крутила её в кассетнике и приплясывала со шлангом.

Ещё она мелочь подкармливала. Мелочь, которой ещё не надо было в школу, одичала первой и кидалась из кустов камнями и палками. Бабушка открывала окно кухоньки, чтоб приманить малолетних дикарей съестным запахом, и кормила их картошкой с тушёнкой. И обязательно салат, детям важны витамины. Мелочь ругалась и плевалась дачными грунтовыми помидорами.

И наконец мы решили ехать вслед за всеми. На самом верном – на велосипедах.

– Домо-ой? – обрадовалась Анька-дурочка, вечно самая голодная и искусанная слепнями.

– В соседний посёлок.

Аньку-дурочку сначала думали не брать, но она так громко плакала, так ныла, что хочет есть, хочет мамочкин суп-пюре, что всё-таки взяли. Может, они там, взрослые, пожалеют голодную дурочку и вернутся варить ей суп, решили мы. Мне было двенадцать, Коляну тринадцать, Стасу столько же, хотя он говорил, что ему пятнадцать. А пятнадцать на самом деле было Аньке-дурочке, она была старше пухлой и серьёзной Ани-большой на полтора года и быстрее всех умела ездить на велосипеде.

Вот такой по-серьёзному тихой, плотно позавтракавшей и молчаливой математической задачкой мы и двинулись утром по дороге. Взяли воду, пакет сушек и репеллент «Тайга», а Аня-большая взяла ещё йод, рулон туалетной бумаги, серой такой, без втулки, чтобы сразу насаживать в дачном сортире на гвоздь, и прокладки. Я хотела взять нож, но чехлов у меня не было, а в рюкзаке он колол спину. Это теперешние дети не знают жизнь. Мы знали даже то, что перед походом в кусты по нужде лучше сбрызнуться репеллентом.

Сначала был лес. Наш лес, с мшистыми канавами для стока воды по обе стороны гравийной дороги. Мелкие серые камушки выщёлкивались из-под колёс, били по ногам, перебирали в полёте велосипедные спицы, и те пели. Иногда мне казалось, что я вижу прижавшийся к стволу подберёзовик или стекающий на дно канавы ручеек рыжиков. Но Стас запретил останавливаться, только если не приспичит, а мы перед отъездом столько раз сходили «про запас», что нам всё никак не приспичивало.

После леса началось поле. Аньку-дурочку немедленно закусали слепни, она заскулила и с хрустом зачесалась. Нам казалось, что на этом поле мы и найдём соседний посёлок, неизвестно откуда взявшийся, с накрытыми столами и трепещущими между ними лентами, с иллюминацией и ярмаркой, а ничейная бабушка будет танцевать по-старинному, руки на груди, и петь.

Но поле было как поле. Высокая трава, утрамбованные глинистые дорожки и полоса кормовой кукурузы ровно поперёк.

Нечесаные травянистые «волосы» крупных початков порыжели, самое время срывать, варить или делать «кукол».

Колян всё ныл, что земля дрожит, а мы за велосипедным дребезжанием не чувствовали.

Стас въехал в кукурузную полосу и крикнул:

– Гляньте!

Дело в том, что лет пять назад один солидный дядя хотел наш заброшенный совхоз восстановить и ферму себе там сделать.

Приезжал такой на «мерседесе», озирал владения. Перво-наперво решил туда дорогу проложить, настоящую, асфальтовую и даже с отбойниками, потом её к трассе вывести – а что не наоборот, хозяин – барин. «Мерседес» его в колдобинах наших всё время вяз и шины портил.

Так у нас и осталось это чудо: лес, кукурузная полоса и за ней кусок дороги настоящей, с отбойниками. Потому что барина-фермера какие-то свои уконтрапупили. Или уехал куда с концами. Но нам так нравилось, как взрослые со значением произносили «уконтрапупили», что мы между собой решили – нет больше солидного дяди. Посёлок вздохнул с облегчением – только бандитской фермы рядом не хватало. А те, кто постарше, сказали – дурачьё, и мы бы с ним под защитой жили, как у охраняемого Христа за пазухой. Ещё барин обещал нам спортплощадку сделать настоящую, с оградой и воротами.

И вот когда Стас крикнул:

– Гляньте! – мы увидели, во что превратилась дорога.

Обычно, когда встречаешь такое, оно потом долго стоит перед глазами единой картиной, как на фотоснимке: вон травинка, вон трещина в выгнутом асфальте. Но когда пробуешь это описать – хоть сей момент, хоть спустя много лет, – начинаешь мычать, пучить глаза, поводить руками – в общем, чисто дедуля в богадельне вспоминает самое значимое событие в своей жизни. Но я попробую.

Дорога стояла горбом, точно её выворотили из земли и выгнули, как такой пешеходный мостик в садах для гуляний. Её выворотили мучительно, вокруг были горы земли, камней, свежая, ещё недавно живая листва увядала на вырванных с корнями деревьях. Волнистые ленты разорванных отбойников серебрились в траве. И всё было перерыто, покрыто какими-то ямами, воронками, словно за кукурузной полосой летали бомбардировщики. Словно здесь что-то вырвалось из почвы и долго не могло успокоиться, топтало наше поле ногами-столбами. За всем этим ничего не было видно – ни заброшенного совхоза, ни дальнего холма с церковью. Для того чтобы разглядеть, что дальше, нужно было вскарабкаться на дорожный горб.

Слезли мы с велосипедов и поняли, что земля действительно дрожит. Глубокой, тяжкой дрожью, будто под ней в глубине поезд едет.

– Я домой, – вскакивая обратно в седло, сказала Аня-большая.

– Э, бумагу оставь! – крикнул Колян.

И тут тихая, хозяйственная Аня-большая завизжала. Она первой увидела их.

Такое тоже запомнишь, но не запишешь так, чтобы сразу было понятно, почему Аня завизжала. Быстрые, высокие тёмные фигуры, они бежали на нас и со стороны поля, и со стороны дороги, превратившейся в асфальтовый горб. Они бежали, как-то очень быстро и ровно перебирая ногами, будто пауки.

И ещё казалось, что у них нет голов. Когда они приблизились, я поняла, что головы есть, они просто наклонены, вжаты в плечи и покрыты чем-то. Люди поводили ими, следя за каждым нашим движением. Они двигались очень скупо, эффективно, и сразу было понятно, что никуда нам не убежать.

– Вы не годитесь, – сказали они, окружив нас.

– Тогда можно мы пойдём? – загундосила багровая от рыданий Анька-дурочка.

– Нет. Вы хотите пить. Вы устали.

У меня до першения пересохло в горле, икры налились болью от бесконечного кручения педалей, но я всё равно заметила.

Они всё были одинаковыми. Женщины пониже и потоньше, у мужчин плечи шире и обозначавшая щетину синева на щеках – и ни единого волоска ни под носом, ни на шее. Но они были совершенно одинаковыми. Ничего не выражающие, близко посаженные глаза у самой переносицы, намеки на брови – такие же номинальные, как намёки на щетину, бледная кожа, глянцево натянутая, чтобы не было ни единой морщинки, и узкие полосы ртов над скошенными подбородками.

Тогда я уже слышала про клонов. В новостях показывали милую овечку Долли, ничем не отличавшуюся от других овечек.

Я ещё думала, что для чистоты эксперимента надо бы клонировать каких-то менее похожих друг на друга животных.

Но эти были совсем не милые и не кудрявые. У них, кажется, вообще не было волос, но я не уверена – они носили одинаковые короткополые шляпы. Они как будто специально выглядели так, чтобы нам потом никто не поверил. Мужчины в поле, одетые в тёмное? Ах, и женщины с ними были? И всё в шляпах? Сектанты, что ли, эти, как их, мормоны, которых в кино показывают?

Нас повели через асфальтовый горб в сторону заброшенного совхоза. Я его не видела, да он и так зарос по самые крыши бузиной и бурьяном, что там разглядишь. Я помню только свои ноги в тупоносых сандалиях, как они вышагивали в пыли – раз-два, раз-два. Старые, рваные сандалии, кто же ездит на дачу в новых. Обычно, когда я портила очередную пару обуви – как на мальчишке всё горит, – говорили родители со смесью недовольства и скрытой гордости, – выносился вердикт: ну, теперь только на дачу. И я радовалась, что нам с удобными, разношенными сандалиями или кедами предстоит ещё как минимум несколько сезонов, пока подошва совсем не отвалится или я не утоплю обувку в обманчиво зелёном болоте.

Еще я думала о велосипедах, брошенных у асфальтового горба. Хорошие же велосипеды, у Стаса скорости переключаются. Украдут…

Нас заперли в какой-то сторожке. Вталкивая внутрь, быстро ощупывали голову и говорили:

– Почти дозрел, – это Стасу.

– Очаги эпилепсии. – Колян удивлённо обернулся и пропал в сырой темноте за порогом.

– Объём маленький, – я впервые слышала такое про объёмы Ани-большой.

– Не дозрел, – это про меня.

– Дефекты. Не подходит.

Дверь закрылась, Анька-дурочка заревела.

– Не бойся, – сказала я, – ты дефективная, не подходишь, они тебя отпустят.

– А вдруг убью-ют! – выла Анька. – В печь кинут! Дефективных в печах жгли!

Кто ж ей, дитю навеки восьмилетнему, догадался про такое рассказать или, того хуже, показать.

Стас пошатал дверь, только мелкие щепки отлетали, она оказалась закрыта чем-то с той стороны, засовом, наверное.

Расковыряли заколоченные досками окна, а за досками – мелкие решётки. Может, тут не сторожка раньше была, а птичник какой-нибудь. Индюшатник, подумала я и сразу чихнула – птичий запах в нос ударил. Вот кажется, что пахнет птица воздухом, пылью, кожицей своей тонкой, облаками, озоном предгрозовым, – а на деле пахнет она надхвостной железой. Там вещество такое выделяется, вроде жира, которым птица себя всю-всю старательно обмазывает, чтоб в дождь не намокнуть. Воздух, облака, озон – а на деле всё из жопы. Ну, почти. Я в справочнике читала.

В темноте время растягивается. Иногда кажется, что ты до скончания веков тут уже просидел, а прошло всего полчаса.

А иногда – что закрыли и сразу открыли, а уже вечер, всё по домам разошлись и гулять не с кем, а спать не хочется, потому что ты там на груде какого-то барахла уже, оказывается, прикорнул, просто не заметил. Наверное, этим особым свойством бессветового времени и пользовалась бабушка, когда сажала меня, мелкую, подумать в кладовку над своим поведением.

Ей мама потом запретила, потому что я думала в темноте совсем не над своим поведением, а про кошек маргаев, я читала о них в «Юном натуралисте», у них глаза как у печального обеспокоенного Бога из детской Библии, который обозрел сотворённое Им и понял, что дрянь какая-то получилась. ещё я думала про Вселенную, вот она бесконечно расширяется, а вдруг наскочит на что-нибудь, на камешек или на гвоздь, она сразу обратно схлопнется или будет сужаться медленно и мы ещё долго не будем знать, что вот-вот умрём?..

Сидеть в темноте и думать, что вот-вот умрёшь, очень страшно. Анька-дурочка уже забыла, что её сожгут в печи за дефективность, и теперь плакала, что нас поймали маньяки. Они нас изнасилуют, отрежут уши и будут отпиливать руки-ноги ещё живым, чтобы разбросать куски тела по разным лесам и помойкам. Анька-дурочка, кажется, слишком много смотрела с бабушкой телевизор.

Потом дверь открылась и забрали Стаса. Стас орал как взрослый, так пьяные мужики в лесу за посёлком орут, когда их бьют ногами. После темноты всё было в слёзном тумане, я успела заметить, как Колян прыгнул на мужика в шляпе и начал его колотить. Мужик сощёлкнул Коляна, как клопа. Ревели Аньки. Я ползала у всех под ногами и цеплялась за Стасовы кроссовки, как будто его можно было так удержать.

– Стас! – крикнула я, и всё нагнулись, пытаясь разобрать, кто так трубно орет там снизу. – Стас, ты мне нравишься!

Конечно, это было враньё, мне просто хотелось Стаса как-то поддержать. А нравился мне Колян, и тот самую малость, с ним было интересно приключаться.

– Дура, – сказал Стас. Он, наверное, тоже понял, что я вру.

И лица у нас покрылись красными пятнами. Стаса так, в пятнах, и увели.

А когда его вернули, это был уже не Стас. До того, как дверь открылась, мы услышали клокочущее горловое клокотание, таким мелкие дети изображают заводящийся мотоцикл – вот тише, вот громче, вот уже за ручки взялся, сейчас поеду – и замолкают, потому что других похожих звуков издавать не умеют. Мычание Стаса было монотонным, в нем даже не было ни попытки что-то изобразить, сказать, ни злости, ни страдания. Оно скорее напоминало храп – человек здесь, шумит, а по факту он где-то еще. Стаса привалили к стенке у двери, и он осел там, как мешок.

Мы даже не попытались пробиться к двери, мы кинулись к Стасу. Он сидел, запрокинув голову, и мычал. Лицо его в свете зажигалок ничего не выражало, такое было простое, разглаженное. Из неподвижных глаз текли слезы – но только потому, что он не моргал, и глаза пересыхали. Из уголка открытого рта тянулась ниточка слюны. На мокром языке Стаса лежал сухой дохлый комар, и я осторожно вынула его травинкой.

Колян начал бесноваться. Он бегал от стены к стене, пинал дверь, с вертухи пытался высадить окна и матерился так, что батя уже за пару таких конструкций принялся бы его воспитывать.

Мы отползли от Стаса. Нам не хотелось быть рядом с ним, не знаю почему. Аньки привалились ко мне и ревели, дурочка ныла тихо, с простонародным «и-и-и» между всхлипами, а лицо Ани-большой всё было в какой-то отовсюду натекшей слизи, и мне приходилось вытирать его туалетной бумагой.

Бумага расползалась и оставалась серыми кусочками на мокрой распухшей коже, как будто Аня-большая неудачно побрилась и ювелирно заклеила порезики, как делал мой папа.

Дверь открылась.

– Не пойду-у-у! – взревела Аня-большая и выставила меня вперед.

Но длинные, скупые на движения руки потянулись к Коляну. Колян дрался и кусался.

– У меня очаги! Эпилепсия! Меня нельзя!

– Вы всё недоразвиты и малопригодны. Вас не звали, – терпеливо объясняли ему. Так бабушка объясняет, что в кладовку надо, иначе ты не подумаешь над своим поведением и ничего путного из тебя не вырастет.

– Так отпустите на-а-ас! – закричала я.

– Вы уже здесь. Материала мало. Времени мало.

– Маньяки, точно маньяки, – зашипела мне в ухо Анька-дурочка.

А Коляна унесли, прихватив под локти и за щиколотки. Он бился и ревел.

– Аня, – сказала я, хорошенько высморкав Аню-большую в гармошку серой бумаги. – Мы тут последние нормальные люди.

Аня удивлённо скосилась на рыдающую на полу Аньку-дурочку, но та нас как будто и не слышала.

– Следующую тебя уведут.

– Чего это меня? – взвилась Аня. – У меня объём маленький!

– Я недозрелая. Анька с дефектами.

– А про что это вообще – объём, дефекты? – втянув соплю и выдохнув, спросила Аня.

Это не Анька дурочка, а ты, мысленно прошипела я. Лифчик уже носит, а не догадалась.

– Про мозги. – Я постучала её пальцем по лбу. – Где ещё очаги эпилепсии бывают?

– Они мозги едят?! – По судорожным движениям Аниного горла стало ясно, что её тошнит.

– Не смей тут блевать, всю будку провоняешь!.. Аня, слушай.

Когда придут за тобой, не реви только и не блюй. А делай вот что…

Аня слушала и кивала. А у меня в желудке и в голове было так холодно, до боли холодно, как будто я съела одна целый брикет мороженого, в октябре, без шапки.

Потом я поползла к Стасу. Он всё сидел обмякший, с запрокинутой головой, и мычал. На всякий случай я потрогала его грязную горячую макушку. Крови не было. Если они и ели мозги, то, не знаю, палочками коктейльными через уши высасывали. Тут уже и меня замутило.

– Стас, слушай, – шепнула я, глядя в его пустые, с расширенными от огонька зажигалки зрачками глаза. – Ты мне правда нравился.

Зажигалка обожгла мне пальцы. Я отбросила её и полезла к Стасу в штаны. Это были такие особые дачные штаны на веревочке, с карманами везде. Зажмурившись и крюча ледяные пальцы, чтобы мельком не нащупать что-нибудь не то – раньше-то я видела мужские письки, на пляже, подумаешь, и у папы пьяного как-то выпало из семейников что-то круглое, мама, тоже поддатая, смеялась – не смотри туда, у отца родного яйцо выкатилось, давай переворачивай телеса папашины и под одеяло, видишь, сам не может. Но я никогда их не щупала, и особенно не хотела делать это сейчас.

Пыхтя и шаря у Стаса в штанах, морщась, когда касалась тёплого живота, я искала с внутренней стороны самосшитый кармашек для большого складного ножа. Стас хвастался, что это для самообороны, но я-то знала, что для грибов. Только мне он показывал, где его носит, когда узнал, что я тоже люблю ножи. Это такой особый вид доверия, когда показываешь кому-то свой потайной кармашек для ножа.

Вряд ли Стас успел воспользоваться ножом, его держали вшестером, крепко, по рукам и ногам. Только бы не выронил, пока несли.

И наконец я нащупала крупную, нагретую телом рукоять. Развязала шнурок. Молодец, Стас, со шнурком точно не потеряешь. И, раскрыв нож, прикинула на пальце баланс. Рукоять перевешивала. Ничего, у меня всего два было идеальных метательных, и то один отобрала бабушка и рубила им капусту.

Я только-только училась, и втыкался в старую дверь примерно один нож из десятка. Я очень плохо их бросала. И научилась только одному: отпуская лезвие – я кидала с лезвия, так в фильмах показывали, – я уже знала, попаду или нет.

Потом принесли Коляна. То есть не Коляна, он уже был точно такой же, как Стас, – привалился к стене, запрокинув голову с пустым лицом, и клокотал горлом.

– Что вы с ним сделали? – спросила я, а Аня-большая с пола больно ущипнула меня за ляжку.

– Записали.

– В мозг записали?

Одутловатый овал с чёрными точками у переносицы повернулся ко мне, и я почувствовала – вот он, шанс. Уж в чём – в чём, а в этом я разбиралась. Я сериалы всякие фантастические смотрела, а потом мы с одноклассницей транспортиры себе невидимками на затылок прикалывали – вроде костяных гребней, как у одних там инопланетян. Инопланетяне ходили с резиновыми нашлёпками на лицах и обладали всякими завидными способностями, но вообще они были как люди, с ними всегда договориться можно было. И другое я всякое помнила.

Про технику.

– Вы тут разбились, да? – затараторила я, хотя Аня всё щипалась и щипалась. – Бортовой компьютер накрылся, наверное? И вы данные с него нам в бошки записываете, чтоб при перезапуске не потерять? Так мы ж развитые! У нас тоже компьютеры есть, вот такие! В игры играть можно. Мы вас к президентам отвести можем, ну, к лидерам нашим. И всё вам запишут, комар носа…

Они даже не смеялись. Я говорила всё это под мычание Стаса с Коляном и скулёж Ани-большой. Говорила уверенно, воображая, что я стою на трибуне с надписью какой-нибудь значительной, вроде NASA, и вцепилась в неё побелевшими пальцами.

– Она дозрела, – сказали они и направились ко мне.

– Вот! – торжествующе завопила Аня-большая. – Так тебе! А говорила, за мной придут!

– Берем обеих, – подытожил бесцветный голос. – Время на исходе.

Мой план осыпался, как сложный искристый узор налипших снежинок, если постучать изнутри по стеклу. Я достала Стасов нож, открыла и, ещё не успев отпустить лезвие, поняла – промахнусь. Движущиеся фигуры в полумраке – это не неподвижный газетный кандидат Пузиков, которого я особенно не любила за бородавку на носу.

Тогда я сжала рукоять ножа покрепче, заорала и просто начала их бить. Резать, колоть направо и налево, ничего не видя и молясь только об одном – чтобы не задеть Аньку-дурочку, которая с визгом путалась где-то под ногами.

Я и бить ножом не умела, я вообще не умела драться. Я представляла, что они грибы. Ядовитые, хитрые грибы, и либо я их в крошево, либо они пожарят мой мозг со сметаной – если у них есть сметана.

А они и были как грибы. Как подпорченные уже, жёлтые и мягкие внутри дождевики. Одутловатая плоть их была вялая и неупругая, а косточки под ней – тонкие, острые, рыбьи. Пахло от ран какой-то подвальной прелью, да и казалось, что им не больно совсем, только досадно, что такой беспокойный попался человечий детёныш, прыгает, визжит, колется.

И тут за дверью полыхнуло голубовато-белым, мертвым светом, надолго въевшимся в глаза.

– Возврат, – бесцветно заговорили вокруг. – Возврат.

А там полыхнуло ещё ярче, требовательнее, безголосо затрещали деревья:

– Возврат!

– Эй, вы! – тыкала я ножом в засуетившуюся тьму. – Возвращаться пора! А то с нами останетесь! Жить будете в лесу!

М-молиться… – я добралась до чьей-то косточки и с хрустом её надломила, – …колесу!..

Они кинулись к выходу, расходуя движения всё так же экономно, эффективно, не толпясь. Только обеспокоенно покачивались на фоне мертвенного света шляпы.

– Аньки! – прошипела я. – Бежим!

И мы побежали, расталкивая их и просачиваясь под ногами.

Темнота, прорываемая то тут, то там ядовито-белым заревом, пахла мокрой землёй, лопухами, старым навозом и свежей кровью от ссадин. Аню-большую, у которой порвался ремешок на сандалии, схватили и повалили на землю первой.

– Их ловите, их! – надрывалась она. – Вон они!

Мы скатывались в ямы, ныряли в кусты. Я хватала Анькину руку, опутанную режущей пальцы осокой, и всё повторяла:

– Беги, Анечка, беги! Быстрее всех!

– Как на кроссе? – лукаво хлюпала носом Анька-дурочка.

– Как на кроссе! Как от сторожа, когда горох тырим!

И вдруг мы куда-то ввалились. В какое-то помещение, наполненное клокочущим мычанием и зудом комаров. Анька рванулась обратно, но я её удержала, поставила подножку.

Белые молнии и топот остались снаружи. А здесь был старый коровник, длинный, всё ещё вонючий, с обветшавшей крышей, сквозь которую просачивались блики противоестественного света, и полуразрушенными стойлами.

Здесь всё они и сидели. Всё наши мамы, папы, бабушки и дедушки, кто в соседний посёлок ушёл, во всём праздничном, как на ярмарку… Сидели, обмякнув, запрокинув головы со стёртыми, неузнаваемыми в полной бессмысленности лицами, и мычали, и потёки густеющей слюны свисали с их губ.

Я очень боялась увидеть своих, и Аньку-дурочку тоже заставляла глядеть под ноги, не поднимай глаза, не смотри, не смотри. Хотя почему дурочку, она теперь была единственная моя Анька, и застряла она во вполне взрослом, а не ясельном, до-сознательном возрасте, как всё эти, в коровнике.

В дверях мелькнула чья-то тень. Я дернула Аньку вниз:

– Садись.

– Тут накакано…

И правда, угораздило же. Мы плюхнулись точно рядом с обделавшим свои синие треники Коляновым батей. Он сидел, запрокинув голову, и сипло, со всхрапами мычал. Его плешивая макушка была покрыта какой-то пульсирующей слизью.

– Сиди и мычи, – сказала я.

– Как телёночек? – захихикала Анька.

– Если не станешь мычать, тебя поймают и в печь кинут.

Анька запрокинула голову и тоненько, хрипло замычала. И я замычала, распахнув зарёванные глаза. Першило в горле, иногда подташнивало. С крыши в рот сыпался какой-то песок.

Вспышки света снаружи перешли в сухой треск, точно молнии били совсем близко, потом в грохот, сквозь который прорывалось многоголосое, равнодушное:

– Возврат. Возврат.

Я мычала.

Были уже предрассветные сумерки, когда мы с Анькой, прячась за деревьями и озираясь, добрались до асфальтового горба, который строил нам барин, да не достроил. Велосипеды лежали на том же месте, заледеневшие, мокрые от росы.

И вокруг никого не было. Даже мычание из заброшенного совхоза досюда не долетало.

– Ты куда? – удивилась я, глядя, как Анька, ойкая от холода, забирается на велосипед.

– Домой. Мама наругает.

«Твоя мама мычит в коровнике», – подумала я, а вслух сказала:

– Нас же изучать теперь будут. На опыты сдадут.

– А может, забудут и плюнут. Прям слюной. Меня ба в Кащенко всё собирается отдать и ничего. А ты не вернёшься?

– Нет, – я даже задрожала. Мне сначала всё это надо было переварить: Стас, Колян, мычащий коровник, клоны в шляпах, нож в их дождевичной плоти, мёртвый свет, возврат, возврат, да господи…

– А что теперь делать будешь?

– Жить в лесу, молиться колесу… Там видно будет.

– А как тебя зовут? – приподнявшись на педали, спросила Анька.

Поморщившись от боли в надсаженном горле, я рассмеялась:

– Хороший вопрос, а главное – своевременный.

Я хотела обнять её на прощание, но заметила только тень, стремительно тонущую в напитанном таволгой тумане. Всё-таки Анька-дурочка, то есть теперь просто единственная Анька, ездила на велосипеде быстрее всех.

А нашли их всех не в коровнике. Нашли их на запотевшем от росы поле возле совхоза, тела были выложены аккуратной ровной спиралью. И уже не мычали. Меня до сих пор пот прошибает – значит, пока мы с Анькой прощались у асфальтового горба, кто-то методично выкладывал из наших родных спираль. Не сами же они туда сползлись.

Хотя в отчётах записали – сползлись. И журналисты со следователями начали слаженно так, дружно придумывать сплетни про загородное гуляние, дачный пикник под звёздами, проводы лета подальше от надоедливых детей… Устроили на свежем воздухе попойку дачную с грибочками – где столы, где бутылки, где грибы эти чёртовы, я вас спрашиваю? – да так и полегли. Почти всё живые – пара старичков схватили-таки кто инфаркт, кто пневмонию, – и у всех необратимые поражения мозга. От некоторых грибов такое случается, особенно если со спиртным совмещать.

«Многие дары леса имеют такой специфический эффект, есть даже любители этого дела, соблюдающие, естественно, микроскопические дозировки, – писал в одной отвратительно фамильярной, витиеватой – была тогда такая мода в местных газетах, – подхихикивающей между строк статейке известный миколог. – Кроме того, ядовитые грибы умеют мимикрировать под съедобные. Считайте это народными оправданиями или лесной пугалкой, но я лично присутствовал у смертного одра бабушки – божьего одуванчика, которая клялась, что всю жизнь собирала только боровики, однако вскрытие показало столько аматотоксинов, будто она питалась исключительно бледными поганками. Тут же, как видно, сами грибные токсины идентифицировать не удалось – это случается сплошь и рядом, наука порой не в силах определить, так сказать, точное орудие грибного преступления – но специфика их воздействия налицо».

Следующим летом произошёл новый громкий случай – сгорел пригородный автобус, с пассажирами. Но про нас забыли ещё раньше. Дачники отравились грибами – слишком скромный инфоповод.

С тех пор прошли годы, а я всё живу. Не в лесу, конечно, колесу не молюсь, живу в однокомнатной квартире на окраине, одна. Кошку завела, а потом думаю – мало ли, что она там у себя думает под тоненьким черепом… Отдала кошку.

Я слежу. Я вроде как сторож им всем теперь, хоть никто меня и не ставил. Старшие наши, те, что спиралью лежали, почти всё поумирали уже. Аньку-дурочку спустя пару лет действительно сдали в Кащенко, хотя грибами она официально не травилась.

Те из спирали, кто помоложе был, – лежат во всяких центрах специальных, интернатах, делают там с ними что-то. Крепче всех Аня-большая оказалась, даже говорит немного, когда я к ней раз в год заглядываю.

– Нася… – и улыбается беззубым ртом. – Нася пышла…

– У неё всё Насти, – кивает сиделка. – А я дурочка почему-то. Серчала сперва, потом привыкла.

Я знаю, почему дурочка, но молчу.

И вот что я думаю. Записывают же не только сведения всякие, знания. Вирусы тоже записывают. Вот ковид помните? Вирусу надо не только записаться в человека, но и развиваться, а чтобы больше разносчиков было, надо медленнее их убивать, чтоб побегать успевали, поконтактировать. И способы передачи разные бывают. Сначала, чтобы внедрить, прямо в мозг записали, а потом пошло – воздушно-капельный, через насекомых, через экскременты, что там ещё бывает, я не инфекционист, не диванный даже, я, может, глупости сейчас говорю.

Я сторож. Я слежу.

Пока мир наш с ума сходит, в небо поглядывает, на соседей косится, ракетами перебрасывается – тянутся где-то тоненькие ниточки, встречаются, сплетаются, пыхнет белёсое облачко спор, чихнёт кто-то. И вот-вот что-то начнётся, а может, и идет уже по плану. Вы заметили, что их стало больше? Людей с глянцево натянутой кожей, с пустыми глазами у переносицы, с плотью такой дряблой, будто под ней совсем нет костей, но силы у них хоть отбавляй. Многие даже перестали носить шляпы. И у них действительно нет волос, так, пара приклеенных чёрточек или наращённые у самок для отвода глаз.

Если вы видели что-то похожее, если вы знаете – свяжитесь со мной. Для того в журнал и пишу. Координаты оставлять не буду, если вы тоже из сторожей – сами найдёте. А если вы безволосые, в шляпах – тоже приходите. Ножи бросать я научилась, и коллекция у меня теперь знатная. Там есть нож Стаса. Вы его знаете. Я ещё больше полюбила ножи после того лета.

Иногда мне снится наш посёлок. Что я там на утреннем поле, в мокрой траве, замыкаю собой спираль. Тончайшие острые косточки втыкаются мне в уши, и мир гаснет, а я чувствую, как на мягкой оболочке моего мозга, в каждой студенистой борозде проступают кровянистыми ожогами неведомые письмена.

Бизнесмен Лёша Бирюков, которого несмотря на шестой десяток приятели так и звали Лёшей, выпивал и закусывал на ресторанной веранде с другом Саней Троицким и наблюдал, как в кафе через улицу дымили шашлыками и вывешивали ковры.

– Баранинка пошла! – хохотал он, тыча пальцем в вывеску.

Лёша знал правила приличия, но не всегда давал себе труд их соблюдать. А сейчас он был на отдыхе и расслаблялся.

Вечер был спокойный, вдоль увитой лианами веранды девушки выгуливали собачек, а из-за стен кафе поднимался густой

Ольга Покровская

дым. Правда, дух был не бараний, а скорее палили старые покрышки.

– Наверное, свадьба, – предположил Саня. – Или юбилей.

– Не знаю, – хмыкнул Лёша, весьма наблюдательный, как большинство самостоятельных людей, чьё благополучие и безопасность зависят от умения сориентироваться. – Только в этой забегаловке вытяжки нет. Что там за кухня, не знаю.

– Как это? – поразился Саня. – В кафе нет вытяжки?

– Кафе такое, – у Лёши сложилось конкретное, подсказанное жизненным опытом, предположение. – Может, наркотики фасуют, а в задней комнате склад для ворованного.

Они, как солидные люди, сидели в самом чистом заведении района, и вокруг находилась приличная публика: пожилая семейная пара и молодая компания с детьми. Дисциплинированные дети вели себя смирно, а пожилая пара негромко возмущалась порядками в римском аэропорту.

Дым рассеялся, и приятели отвернулись, продолжая беседу о старых знакомых.

– Давно Пеночкину не звонил? – спросил Саня. – Он вроде зашился.

Лёша отмахнулся.

– С ним разговаривать трудно, ей-богу. Детство задержалось. Ему говоришь «здрасте», а он пальцы веером и начинает… – Лёша, передразнивая Пеночкина, растопырил пятерню и гнусаво затянул:

– «Па-ни-маешь, па-цан…». Люди давно по-другому живут, – Лёша обвёл широким жестом виноградные лианы, девушек с собачками и подозрительное кафе.

Саня проследил за его рукой и остановился взглядом на крыше девятиэтажки, где появились тёмные фигурки и потащили что-то к перилам.

– Я надеюсь, – сказал он, щурясь, – эти кретины хоть внизу огородили?

В этот момент внушительный кусок рубероида полетел вниз.

– Меня так в Праге чуть не убили, – пожаловался Саня. – И не узбеки какие-нибудь. Просвещённые европейцы, мать их.

И он рассказал, как на Петржинском холме его едва не зашибли спиленным бревном.

Лёша кивал, но не отрывал взгляд от крыши, где происходило нечто странное. Очередной кусок рубероида не рухнул вдоль стены, как предыдущие, а замысловато спланировал, пролетел половину пути и двинулся по воздуху прямо к наблюдателю.

– Ааа! Ээээ! – испуганно заголосил Лёша, тыча руками в непонятный объект.

Саня не присоединился к Лёшиным протестам против нарушения законов природы, а только выпучил глаза.

– Ты чего? – спросил он. – Постучать?

Он решил, что приятель подавился креветочным салатом.

– Во! Во! Летит!

– Да кто летит? Где?

Лёше было уже совершенно очевидно, кто летит. Угольно-чёрный человек, помахивая жёсткими крыльями, повис рядом с верандой, вызывая у Лёши непонятную дрожь омерзения и ужаса. При этом девушки с собачками всё так же гуляли, дети не пугались, и только семья, недовольная безобразиями во Фьюмичино, отвлеклась от свиных ножек с капустой и посмотрела на Лёшу сострадательно.

– Ты… видишь? – выдавил Лёша.

– Да кого?

– Мужика… с крыльями!

Почтенная семья встрепенулась и наверняка подумала о перспективе переселения за свободный столик, а Саня взял Лёшину рюмку, понюхал виски и протянул недоумённо:

– Ты что, на колёсах каких-нибудь сидишь?

Чернокрылый развязно помахал ручкой и взмыл вверх, а Лёша схватился за бьющееся сердце.

– Ты правда не видел?

В ответ приятель проговорил озабоченно:

– Знаешь, не всё таблетки сочетаются с алкоголем. Инструкцию надо читать. Когда я в молодости триппер лечил…

– Какие таблетки! – взревел напуганный Лёша. – Палёной жужкой поят! Скоты! Уроды! Убью!

Саня понюхал собственную рюмку и изобразил сложную игру мысли.

– Я вроде мужиков с крыльями не вижу… ну, хочешь, поменяемся?

Но меры всё-таки надо было принять.

– Игорёк! – позвал он официанта недобрым голосом.

Пришёл Игорёк, подтянулся менеджер Анатолий Маркович – вышибала с грустными глазами, был вызван бармен с бутылкой и горой сертификатов, но переговоры привели лишь к тому, что Лёше предложили таблетку анальгина. И бонус от фирмы – дополнительную порцию виски. Когда склока завершилась и вопрос был улажен, работники разошлись, оставив Лёшу в унынии.

– Недобрый знак, – сказал он, пригорюнившись.

Саня отмахнулся.

– Да мало ли что померещится. Может, напротив, это твой ангел был?

– Чёрный? Противный?

– Ну, так… – Саня почесал лысину, формулируя тезис по возможности более тактично. – Ты себя в зеркало-то давно видел? По мощам, как говорится, и елей…

Лёша разгневался и затопал ногами:

– По каким мощам, типун тебе на язык! У меня до сих пор эта рожа мерзкая перед глазами!

– У батюшки спроси, – посоветовал Саня. – Ты ж свою «Ауди» освящал.

Лёша помотал головой.

– Не, неловко. Что я ему скажу? Что мне чёрные люди с крыльями являются? Проклянёт ещё, кто его знает…

– Ну, покайся. Может, тебе его за грех и послали, в виде предупреждения. Как в своё время Романычу – прежде чем пулю вкатить, тачку подпалили.

Лёша затрясся.

– Сейчас вроде… не то время.

– Это у нас. А у них там? – Саня глубокомысленно поднял палец, указывая вверх.

Лёша нахмурился.

– В каком грехе… каяться?

– Ты у меня спрашиваешь? Пошевели извилинами. Память напряги.

Лёша невесело усмехнулся.

– Да батюшка меня сразу с потрохами и сдаст, прямо в Следственный комитет. По совокупности.

– Ладно, всех таких сдавать… прокуроров не хватит.

Он решительно допил Лёшину рюмку и сделал вывод:

– Ну-ка… вижу я чёрных людей?… нет, вроде не вижу. Хотя… знаешь, если вискарь кокаином закусить, то мужики полетят косяками, как гуси на юг, и всех цветов радуги.

Пока Саня щурился и изучал окрестности, Лёша морщился, как от зубной боли.

– А какие грехи бывают? – спросил он.

Саня удивился.

– Здрасте. Не убий там, не укради. – Он принялся загибать пальцы. – Не прелюбодействуй, во. Лучше у знающих людей спроси. Не хочешь у батюшки – так сейчас полно сдвинутых на этом деле. У тебя на фирме есть кто-нибудь?

– Элла Константиновна из бухгалтерии… да она дура набитая, ну её. А! Кажется, юрист сильно верующий.

Саня недоверчиво покачал головой.

– Что это за юрист такой? Я бы присмотрелся, доверять ли такому юристу…

Лёша тяжело вздохнул.

– Говоришь, память напряги, – пожаловался он. – Было бы что напрягать. Я в своё время – года, наверное, с девяносто третьего и почти до дефолта – вообще трезвым не бывал. Я бы трезвым через это никогда в жизни бы не прошёл. И задумываться страшно. Найдёшь такое, что потом до смерти икаться будет.

Саня согласно покивал, потому что прошлое у него было с Лёшей практически одно на двоих.

– Ладно, плюнь, – посоветовал он. – Померещилось, и ладно. Первый раз, что ли? Помнишь, ты как-то банщика в Ростове чуть не задушил?

– Больно уж рожа противная, – посетовал Лёша и встрепенулся. – А я точно не задушил его тогда? Может, это… того…

– Тьфу ты, – в сердцах сказал Саня.

– Хорошо, хорошо, – сказал Лёша примирительно. – Не буду.

Больше он не упоминал про человека с крыльями, но невольно косился на небо за перилами веранды и ёжился. Вечер не задался, и задушевного разговора не получалось. Было ещё светло, когда Саня отправился провожать приятеля домой – на всякий случай, мало ли какие сбои приключатся с его зрением.

– Сейчас Марик порядок наведёт, – приговаривал он, успокаивая встревоженного Лёшу. – Марик всех на свете чёрных людей разгонит на раз…

Дверь открыла Лёшина жена Марина. Сверкнула на приятелей пронзительными глазами.

– Чего так рано? – спросила она с подозрением. – Случилось чего?

– Всё в порядке, – заговорили пришедшие в два голоса, а Марина пристально изучила лицо супруга, его руки и потом уставилась на Саню.

– Кто дрался? Ты или Бирюков?

Саня устало вздохнул.

– Никто не дрался. Нам уж не по возрасту.

– А что стряслось?

– Ничего, родная… – Лёша попытался обнять жену, но получил сильный толчок в бок.

– Иди, Бирюков, тебя не спрашивают.

Лёша отправился в ванную, а в прихожей продолжился допрос свидетеля.

– Колись, в чём дело, я его раньше часа ночи не ждала.

– Марик, мы с ним пожилые люди, – протянул Саня. – Почти уже пенсионеры. Усталые, побитые жизнью. Авитаминоз у него, чёрные люди ему мерещатся.

Марина облизала губы.

– Ну, счастливый он, что только мерещатся… кофе будешь?

– Нет, Марик, – протянул Саня печально. – Пойду…

Ночью Лёше снились кошмары, один хуже другого, но к утру он утихомирился и, просыпаясь, сквозь пелену полусонной дрёмы радостно улыбнулся вчерашним страхам. Надо же, что бывает. Вроде несильно и надрались… нет, в эту забегаловку он больше ни ногой, в подсобке явно палёный виски разливают. Вот ведь привидится… надо шарахнуть корвалольчику… или что врачи советуют в подобных случаях?

Потягиваясь, не открывая глаз, он перевернулся на спину, раскинул руки и обнаружил под кистью что-то сухое и жёсткое, отчего сон улетучился, словно его и не было. Лёша приподнялся и уставился на чёрное перо с цветным отливом, лежащее на простыне. Перо было несоразмерно большое, в голове возникали отчего-то не птичьи ассоциации. Как минимум гриф побывал на супружеском ложе. Отлив был тоже мерзкий, сине-зелёный, вызывающий в памяти крылья жука-навозника. Лёша ощутил, как у него ёкнуло сердце и навалилось ощущение абстрактного ужаса. Что-то щёлкнуло и зашуршало; Лёша подскочил, но тут же до него дошло, что это просто шкворчит масло на сковородке.

Стуча голыми пятками по ламинату, Лёша побежал на звук человеческого присутствия.

– Марик! – закричал он, тараща глаза. – Это что?

Марина жарила себе яичницу. Супруг был удостоен только мимолётного взгляда.

– Бирюков, – сказала она грустно и с расстановкой, как разговаривают с маленькими детьми. – Это перо.

– От-куда?

– Не знаю. Если ты у себя из задницы не выдернул, значит, птица какая-то потеряла.

– Очень остроумно, – пробормотал Лёша и рухнул на табурет, а Марина сняла с плиты яичницу и села завтракать.

– Я в школу еду, – сказала она хладнокровно. – Тебя подвезти?

Марине несколько лет назад наскучило сидеть дома, она тоже занялась бизнесом – открыла школу экстремального вождения, и неожиданно дело пошло.

– Это было в постели, – сказал Лёша с отчаянием в голосе, потрясая пером.

– Бирюков, – сказала супруга, – у тебя в постели каких только тварей не перебывало. Земноводных и пресмыкающихся. Я кого там только не находила. Это из того, что я знаю. И что дружки твои верные рассказывали, когда закладывали тебя.

– Кто закладывал? – нахмурился Лёша.

– Например, твой любимый Пеночкин. Он под меня клинья подбивал, когда ещё не спился, и тебя сдавал, за компанию. Так что я много чего знаю. И как вы в Ялту ездили вместо Набережных Челнов. И как стёкла в борделе били, и как с охранниками дрались. И как девку эту несчастную по пляжу гоняли…

– Да это когда, – раздражённо отмахнулся Лёша, но что-то пришло ему на ум, и он встрепенулся. – А хотя…

– Получше поищи, – посоветовала Марина. – В постели-то. Может, ещё что интересное найдёшь.

Лёша помолчал. Потом поделился с супругой:

– Ангела вчера видел. Но не белого. Чёрного.

Марина потянулась за хлебом.

– Ну, поздравляю. А душа-то у тебя какая? Белая, что ли?

– Душа как душа, – пробурчал он.

– Ага, как же. Белая у тебя, Бирюков, только горячка. А душа у тебя чернее ночи. Твои, Бирюков, ангелы-то, с рогами и копытами должны быть, если по справедливости.

– Дура! – взревел Лёша. – Тебе по справедливости – полы мыть на вокзале!..

На Марину завывания супруга не произвели впечатления.

– Слушай, Бирюков. Позвони сам в психиатричку. Мне твоими глюками заниматься некогда.

Лёша в гневе вскочил и пошёл из кухни. Потом вернулся обратно:

– Где фотографии у нас?

Марина пожала плечами.

– Где были. Наверху, в коробках.

Лёша отправился в гостиную, залез на стул и забрался на антресоли. Пошвырял на пол какое-то барахло с криком «что за бардак устроила!». Вытащил несколько коробок со старыми фотографиями и вытряхнул их содержимое на диван.

– Может, я чего не помню… – бормотал он. – Может, чего-то не заметил…

Он раскидывал глянцевые карточки – те, где молодая Марина игриво гримасничала, – бросал на пол. Родственники, дачи, шашлыки полетели туда же. Отдельной кучкой легли фотографии, которые касались бизнеса: сплошь застолья, глаза вампиров, плохое освещение, блики от бутылок. Лица всё такие, что не приведи господи. Несколько персонажей постоянные – он сам, Троицкий, Пеночкин, Витя Пилипенко, Лев Борисович… Остальные, коим имя легион, – деловые контакты разной степени случайности. Кого-то нет давно на белом свете, кого-то унесло не пойми куда, а есть и те, кто ныне здравствует и даже процветает…

– Кошмааар какой, – проговорил Лёша с чувством.

Он даже не представлял себе, как жутко выглядит его трудовой путь со стороны. Но вот пошли более поздние фотографии: кабинеты, офисы, постные мины на фоне полированной мебели, дорогих канцелярских приборов, каких-то идиотских грамот и сертификатов в рамочках…

– Кошмааар, – повторил Лёша.

Солидные изображения были не лучше неофициальных. Даже хуже – Лёша сделался старше, морда заплыла, молодой блеск в глазах погас, а ума зримо не прибавилось… Фотолетопись оборвалась, когда Лёша купил первый цифровой аппарат – свидетельства из новейшей истории находились в недрах компьютера, и туда Лёша, убито поникнув и ощутив всю безнадёжность ситуации, решил не заглядывать.

– Спалить к чёртовой матери, – рявкнул он, пнул ногой груду фотографий, и те разлетелись по комнате.

Топча своё красочное прошлое, Лёша взял телефон и набрал юриста.

– Я в суде, – пропел в трубке сладкий голос. – У меня три минуты.

– Кирилл! – решительно сказал Лёша, вдохнув воздух. – Ты юридически подкован в разных областях, правильно?

– Нууу… – протянул Кирилл. – Всё-таки существует определённая специализация… Вас какое право интересует, Алексей Петрович? Если семейное, то я…

– Не семейное, – прервал его Лёша мрачно. – Такое… божественное.

– Ээээ… – сказали неопределённо в трубке.

– Чего «э»? – рассердился Лёша. – Ты скажи популярно, что в этой конторе карается и как.

– Вы про закон об оскорблении чувств верующих? При самом тяжёлом раскладе – два года. Но это если с применением насилия…

– Тьфу, Кирилл! – рявкнул Лёша. – Отвлекись уже от своих циркуляров! Грехи как караются?

– Кем? – не понял Кирилл.

Лёша затруднился с точным определением.

– Ну… кто там у нас… наверху.

В трубке ошарашенно молчали. Потом неуверенно произнесли:

– Алексей Петрович, у вас всё в порядке?

– Не всё! – гаркнул Лёша. – Потому и звоню! Что ж ты тупой такой? Отвлекись от своего Гражданского кодекса! Я о том, что это… на карму влияет. Ну вот, например, убийство – это тяжёлый грех, так?

– Так, – согласились в трубке покорно.

– А за соучастие та же кара? Заказчику то же, что исполнителю? А за недоносительство?

– За соучастие – возможно, – авторитетно сказал Кирилл, приходя в себя. – Но заказчик, наверное, по другой статье пойдёт. Там же добавляется гнев… или зависть… или сребролюбие… или блуд…

– Добавляется?

– Конечно. Хотя… если исполнитель – за деньги, то у него сребролюбие, а заказчик… смотря из-за чего заказал. Бывает, что из ревности, или, там, личная обида… блуд тоже. Нет, всё равно одна статья получится.

– А кража? – спросил Лёша. – Имеет значение, как в советском кодексе, у государства украл или у частного лица?

– Нет, – сказал Кирилл сухо.

– Или если, к примеру, не украл, а взял то, что никому не принадлежит?

– Господь с вами, Алексей Петрович, – сказал Кирилл укоризненно. – Где вы видели то, что никому не принадлежит? Называйте вещи своими именами. Перед Богом отвечать – это же не в суде. Оправдание своих грехов – это, между прочим, тоже грех.

– А есть кодекс грехов? – спросил Лёша. – Ну, полный список есть у тебя? Ты профессионал или кто? У тебя любая справочная литература должна быть!

– Алексей Петрович, – объяснил Кирилл, – я в другой организации работаю. Вы в Свято-Тихонов обращайтесь, там специалисты… извините, меня вызывают.

– Работнички, тоже мне! – высказался Лёша, слушая в трубке короткие гудки. – Беррут колхоз в авиацию…

Он ещё побродил по комнате, злобно потоптал фотографии, потом оделся и вышел из дома.

Прежде чем сесть в машину, он изучил небо, прикрыв глаза рукой. Клубились облака, наползала туча, но в целом было спокойно. Пролетело нечто мелкое, Лёша проводил это взглядом и удостоверился, что птица. Потом сел за руль, выехал из квартала и влился в пробку на проспекте. Включил радио, огляделся по сторонам, заскучал, мельком посмотрел наверх и выпустил руль. Чёрный человек в топорщащихся перьях опасно, с хулиганскими пируэтами парил над его лобовым стеклом. Он спускался так низко, что Лёше отлично были видны его красные, налитые кровью глаза. Один раз он бесцеремонно мазнул крылом прямо по стеклу, задел дворник, и Лёше послышался сухой треск, как будто сдвинули бамбуковую занавеску.

Лёша постучал в стекло, словно отгоняя муху. Не помогло, наоборот – чёрный человек скроил издевательскую физиономию и ещё помахал крыльями.

– Кто ж тебя подослал! – взвыл Лёша. – Сволочь чернокрылая!

Он в панике оглянулся на соседей по пробке – молодой парень в летнем костюме, бомбила-кавказец, дама с ребёнком в кресле. Никто из них чёрного человека не замечал. Явление адресовалось конкретно Лёше и к остальным гражданам страны – какие бы тяжкие прегрешения ни лежали на их совести – не имело отношения.

Лёша включил аварийку и, игнорируя гудки и неприличные жесты, полез в аптечку. Сунул в рот таблетку валидола. Не помогло – чёрные крылья по-прежнему издевательски вились над его красивым автомобилем. Тогда Лёша, трясясь и силясь справиться с собой, кое-как повернул и вернулся домой. Он долго не решался высунуть нос из гаража, осторожно изучал обстановку, пугая недоуменного охранника, но чёрный человек уже улетел.

Короткими перебежками Лёша добрался до дома, ворвался в квартиру, заперся на всё замки, закрыл балкон и занавесил окна. Потом набрал Санин номер.

– Санёк, – выпалил он умоляюще, – приезжай сейчас. Всё бросай и приезжай.

– Не могу, Леха, – ответил Саня с досадой. – А что стряслось?

– Что стряслось… не скажешь по телефону. Ты говорить-то можешь?

– Это сколько угодно, – ответил Саня. – Я гайцов жду, мне какая-то коза малолетняя в задницу въехала.

Лёша услышал, как он закричал кому-то в сторону:

– Дура патлатая! Папа права купил? Он бы голову тебе лучше купил, с мозгами!

– Сильно?

– Не-а… у неё больше повреждения. Вон, сидит, рыдает… идиотка. На ровном месте, никого не трогал… народу собрали.

Он осёкся и спросил:

– А что стряслось, Лёха? Серьёзное?

Лёша поморщился.

– Чего-то мне… нехорошо. С глазами…

– Опять? – участливо сказал Саня. – Ей-богу, даже не знаю, Лёха, что тебе посоветовать. Со мной такого никогда…

– Не надо советовать, – прервал его Лёша. – Давай разберём.

– По телефону?

Лёша посопел.

– Общими словами. Понимаешь, это ведь одно из двух: либо по врачебной части, либо по духовной, правильно?

– Честно говоря, Лёх, больше ничего в голову не приходит.

– Так вот, врачей мы отбросим пока. Не в больницу же мне с такой клиникой, это ж не меньше месяца тяжёлого лечения, так?

– Угу.

– Предположим, духовное. Ведь не на пустом месте возникло, правда? За что-то мне послано такое? Значит, надо определить за что.

В трубке послышалось резкое гудение.

– … пошёл ты сам, придурок! Лёх, я не тебе. Нет, ты всё правильно говоришь: определить и так далее. А как определишь? Может, спросить напрямую? Кстати, оно… кхм… говорило? Может, его, гада, скрутить и спросить в лоб: ты чего против меня имеешь?

– Кто скручивать будет? – коротко спросил Лёша.

– Ты, Лёх, кто ещё. Тебе эта штука является – значит, твой крест.

– Вот, – сказал Лёша. – Давай-ка перетрём, из-за чего такой крест свалился. Ты про всё мои подвиги в курсе… почти про все… ну, чего не знаешь – это мелочовка.

Саня подумал.

– Лёх, ты взбесился? Разговор не телефонный совершенно.

Ты вчера про батюшку говорил, куда он отправится с твоим послужным списком. Так телефонный оператор туда же пойдёт, и пересказывать ему ничего не надо будет, просто запись приложить.

– Ладно, – перебил Лёша. – Мы вкратце, иносказательно.

– Сейчас иносказательность тоже к делу подшивают. Годик только сбросят, разве что…

– Подожди, – снова перебил Лёша, – давай вспомним хотя бы, где у нас срок давности. Вот помнишь, в девяносто четвёртом? Когда мы телевизоры из Китая возили?

Саня натужно закряхтел.

– Ну, Лёха… Это конечно… за такие дела нам всем по роте чёрных людей выслать можно. Но только ж он к тебе явился, больше ни к кому. Ни ко мне, ни к Льву Борисовичу, ни к этому… как его. Васе или Грише?

– А Гриша жив разве?

– Что ему сделается? В Израиле.

– Может, эта фирма с задержкой работает, – предположил Лёша. – Ко мне первому послали. А ваши ещё в дороге.

Молчание в трубке сделалось неприятным.

– Юмор у тебя, Лёха… висельный какой-то, – проговорил Саня.

– А я не шучу. Ну, это действительно дело давнее. Потом… помнишь, перед дефолтом?

– А чего мы тогда делали?

– Здрасте! Нам кредитную линию открыли ещё… этот был, как его… Садыков…

Он поискал на фотографиях и нашёл изображение Садыкова.

Ему даже померещилось, что человек на фотографии ехидно ухмыльнулся. Саня протокольно вздохнул.

– Мир праху, – сказал он.

Лёша рассердился.

– Да пропади он пропадом, его прах!

– Вот ты ещё богохульствуешь, – сказал Саня печально. – А потом удивляешься.

Лёша захныкал.

– Перестань! Я о другом. Вот смотри: там, конечно, у меня интересного много было… но всё то же, что другие делали!

Ничего сверх того!

Саня глубокомысленно возразил:

– Не всё… ой, не всё.

– Почти всё! Посмотри по сторонам, кто вокруг тебя едет – всё такие… даже девка, которая в тебя въехала, наверняка такая же.

Лёша уставился на фотографии, с которых смотрела множеством диких глаз толпа народа. Он прекрасно знал, что на каждом из запечатлённых пробы ставить некуда и заслужили они такое, что лучше вслух не произносить, – как при жизни, так и после. С верхней фотографии нетрезвое квадратное лицо уставилось на него таким тяжёлым взором, что Лёша протёр глаза и отвернулся.

– А может быть, – предположил Саня, озарённый догадкой, – это что-то по международной линии? Ты в этой области ничем не наследил?

Лёша едва не подавился.

– Я родину не продавал, – запротестовал он.

– У нас с тобой, Лёх, просто возможности не было.

Изображение Садыкова снова попалось на глаза и подмигнуло, словно заговорщику. Лёша струсил от такого поворота беседы.

– Ладно, завершили… разговор точно не телефонный.

Повесив трубку, он побегал по квартире, выглянул в щёлочку между занавесками, вздрогнул от скребущего звука и выяснил, что это голубь слетел с металлического откоса. Потом Лёша вытащил из холодильника половину жареной курицы, взял в баре початую бутылку виски, расположился на неубранной постели, отключил служебный телефон, в котором застряло несчётное количество входящих звонков, запустил на полный звук безмозглый боевик и выпал из реальности.

К вечеру на личный телефон пробилась Марина.

– Бирюков, ты где лазаешь, почему мне твоя бухгалтерия звонит? Что у тебя за рёв?

– Кино смотрю, – отвечал супруге Лёша.

– Хорошо живёшь, мне бы твои проблемы. Ладно, я задержусь.

– Вот-вот, – проговорил Лёша с пьяным упрёком, – вместо того чтоб поддерживать мужа… Чтобы рука к руке… локоть к локтю… чтобы заботиться…

– Бирюков, ты пьяный совсем? Рассолу выпей. Пока.

Часа через два Лёша устал пить, устал обсасывать куриные кости, и у него заболела голова от кинематографических взрывов, криков и пальбы. Он выключил телевизор и отдёрнул занавеску. На ограждении балкона, беспечно покачивая ногами, сидел чёрный человек. Теперь он принял цивильный вид: в синих джинсах, кроссовках и в обычной рубашке, даже крылья куда-то скрылись. По виду обыкновенный человек, только кожа у него была неестественно тёмная, не отражающая света… и кровавые глаза… и на голове вместо волос словно вороньи перья. Марина бы приняла этого пришельца за примитивного вора, но Лёша не сомневался: это его непонятный сопровождающий, от которого никуда не деться.

Устав бороться с неизбежностью, Лёша отодвинул дверь и вышел на балкон.

– Брысь, – вяло приказал он пришельцу.

– Закрой хлебало, – гнусаво отозвался тот, болтая ногой. – С кем говоришь вообще?

– Послушай, – взмолился Лёша, услыхав знакомую речь с понятными интонациями. – Чего тебе надо? Может, договоримся, как люди? Разрулим вопрос?

– Кто тут люди? Я тебе что, заместитель префекта? Договариваться он будет.

Лёша разглядывал пришельца с интересом и страхом. Черты лица были странные, словно решил нарисовать человека кто-то, кто человеком не является. В целом похоже, но общее впечатление не то.

– Раз уж такая пьянка, – сказал он просительно, – давай определимся. Я человек маленький, на высокие сферы не претендую. Объясни, что надо?

– Па-ни-маешь, пацан, – протянул пришелец. – Ты мне, в общем-то, по барабану. Чихать я на тебя хотел. Мне за тобой таскаться – лишний гемор. Но надо, чтобы всё по понятиям.

Раз виноват, получай на первый случай постоянное напоминание.

– Всё можно исправить, – подхватил Лёша. – Я человек тёмный, образование у меня, сам знаешь, техникум. Объясни, в чём я виноват. Раз у нас обоюдный интерес, ты – не хочешь видеть меня… а я – без тебя, в общем-то, обойдусь, как обходился.

Пришелец презрительно фыркнул.

– Тебе знать не положено, – процедил он высокомерно.

– То есть как? – ахнул Лёша. – Ты мне послан напоминать, а о чём – неизвестно? И как мы с тобой будем взаимодействовать?

Пришелец выпятил губу.

– Никак. Кто ты такой, чтобы с тобой взаимодействовать?

– Опять двадцать пять, – покачал головой Лёша. – Так мы с тобой ни к чему не придём. Давай, может быть, я угадаю?

– Гадалка, – хмыкнул пришелец. – Возись с одноклеточными. Беррут в гараж по объявлению…

Он непринуждённо поставил ногу в кроссовке на балконные перила.

– Не пыжься! – прикрикнул он на Лёшу. – Всё равно извилин нет… Ладно, вот тебе подсказка: что ты делал две недели назад на даче?

– Ни-че-го! – отрапортовал поражённый Лёша. – Клянусь, совершенно совесть чиста.

– На заборе был важный знак, – поведал пришелец. – Символ. А ты его замазал.

Лёша почувствовал, что сходит с ума. И ещё что над ним издеваются.

– Ребята каракули намалевали… естественно, я закрасил.

– Там были не каракули, – пришелец доверительно понизил голос, – а важный знак. Неважно, что он случайно получился, такое нельзя трогать. И за то, что ты его уничтожил…

Лёша живо предложил:

– Давай обратно нарисую. Как он выглядел?

К пришельцу вернулся высокомерный тон.

– Говорят же, не твоё дело. – Он посмотрел в Лёшины глаза почти с жалостью. – Осторожнее надо быть со знаками, дурак. Руки не распускать. А то всем проблемы, и тебе, и мне.

Лёша вздохнул.

– И за эту фигню…

Он не договорил – из темноты взметнулось крыло, и пришелец перьями ударил Лёшу по лицу.

– Хлебало закрой! – повторил он.

Пока Лёша бубнил что-то под нос и силился стереть со щеки словно бы оставленный крылом отпечаток, пришелец упал спиной назад, как водолаз перед погружением, и повис в воздухе напротив, неторопливо двигая крыльями.

– Подожди! – окликнул его Лёша. – А остальное… за остальное что будет?

– Что – остальное?

– За прочее? Как это… сребролюбие… блуд… присвоение… насилие.

– Не знаю! – выкрикнул пришелец каркающим голосом. —

Это не по моему ведомству! Это другие!

От отдалился от домовой стены и скрылся в темноте, оставив остолбеневшего Лёшу на пустом балконе.

В электричке выключился свет, и громады бесцветных заводов превратились в вереницу сияющих огоньков. Понятия не имею зачем, но лампы здесь всегда гасили в тёмное время суток.

Я помнила об этом, хоть и не ездила в деревню уже давно.

Без света внутренности вагона покрылись почти непроницаемой синевой. Тянущиеся до самого выхода ряды сидений терялись в этой синеве, и только оранжевый свет показывающего время табло врезался в глаза – 22:03.Темнота нагнала на меня тоску, да и увиденная впервые за несколько лет картина светящихся заводов напоминала о том, как в детстве я ездила в деревню к бабушке каждое лето. По крайней мере, мы часто виделись – она не приехала только на мой последний день рождения, сославшись на какое-то «поверье». Хотя вообще раньше она не была такой суеверной.

– Красиво горит, да? – сквозь быстрые мысли до меня донесся скрипучий голос из темноты напротив.

Там с самого начала пути сидел какой-то старик, но я не обращала на него внимания. В вагоне было почти пусто. Поздно, суббота. всё, кто хотел поехать в сторону дач и деревень на майские, уехали вчера вечером. Рядом больше никого не было, значит, видимо, он обращался ко мне. Ну или сам к себе, но на всякий случай я решила отреагировать.

– Ага. Как свечки.

Он только молча кивнул в темноте. Через несколько мгновений мне удалось получше рассмотреть собеседника – электричка стала тормозить у заводской платформы, и станционные фонари добавили немного света в вагон. Половину сморщенного, будто покрытого рытвинами лица и часть шеи старика покрывало тёмно-розовое пятно. Неровное, с волнистыми границами, оно проходило и по его левому глазу с белым мутным зрачком, частично уползшим за верхнее веко. Старик смотрел в окно, но казалось, что затуманенный глаз направлен прямо на меня. Тёмное пятно уходило и под свитер, и под остатки сухих волос на лысеющей голове. Худой, до впалых щёк, с редкой, торчащей во всё стороны бородой. Ладони, как и лицо, покрыты этими пятнами. Рядом с ним лежала сумка. Электричка, всё ещё тёмная внутри, остановилась на станции – на бетонной длине разрозненно стояло несколько человек. За мной почти бесшумно села женщина – её выдали резкие и неприятные духи. Едкие, с примесью чего-то лесного и сырого вроде ладана. Будто запах завода смешали с запахом земли и воска.

Мы уже отъехали, а я думала о том, как в темноте обостряются некоторые чувства – возможно, при свете запах этих духов не бил бы в меня так сильно, даже будто бы вызывая лёгкое головокружение. А глаз старика продолжал впиваться в меня из темноты подрагивающим белым зрачком.

– А ты не до Александровки едешь? – в этот раз он явно обращался ко мне.

– Нет, моя деревня поближе, уже через одну выходить, – ответила я, стараясь звучать вежливо.

– У тебя там есть кто? – спросил он будто бы настороженно. – Ты знаешь, что там? Сейчас идти-то… Почти ночь уже…

Темно и… А ты молодая такая. Опасно.

– У меня там бабушка живёт, только пару улиц пройти. Я хорошо деревню знаю, не переживайте. Хоть и давно не была там.

– Давно не была? Понятно-понятно… Я тоже давненько не был. Мы там с женой раньше жили, она и похоронена рядом.

Много лет лежит…

Не зная, что ответить, я лишь сочувственно вздохнула. И в тот же момент в вагоне вдруг вспыхнули лампы.

– Как горит, горит! Ярко горит! – он будто радовался и удивлялся свету, но с каким-то безумием.

Мне стало не по себе. Куда себя деть? Пересесть? Стоило мне подумать, что было бы здорово ехать дальше молча, как он продолжил разговор:

– У меня и дом там стоит, совсем рядом с железной дорогой, на Мира, 9. Только пустеет деревня, я туда не езжу, в городе живу, а в Александровку… к детям и внукам еду. Помогу им… в празднички, – последнее слово он сказал с каким-то презрением, а затем глухо и коротко рассмеялся.

– А почему в свою деревню не ездите? – не то чтобы я хотела выйти с ним на одной станции и не то чтобы хотела продолжать эту беседу, но мне было его немного жаль – из-за странной потерянности.

– Говорю же, ПУСТЕЕТ, – он сделал на этом слове сильный акцент, – и нечего делать там!

Старик снова пристально уставился на меня своим действительно видящим глазом и даже немного наклонился вперёд, будто пытаясь что-то рассмотреть во мне. А затем спросил, явно вкрадчиво:

– А по какой улице твоя бабушка живёт? Может быть, я её знаю, деревня-то небольшая.

– На Лесной, там рядом с озером и магазином.

– О! – он будто сильно удивился, вскинув кустистые брови. – Неужто жива Любовь Семёновна?

– Ага, – я не особо удивилась их знакомству, ведь деревня совсем небольшая, и там почти всё знали друг друга.

– Мы с Семёновной на заводе работали с молодости, – сказал он и продолжил после небольшой паузы: – Всей деревней почти катались… из наших уже никого и не осталось, наверное.

– Да вроде как вы… не такие уж и старые, – ответила я, всё ещё пытаясь делать вид, что это обычный разговор в электричке.

– Не в старости дело, а в тяге к земле, – ответил он, вздохнув.

Я не поняла, что он имеет в виду, но тоже вздохнула. Мне не хотелось никак провоцировать его на новые странные фразы. Остаток пути старик действительно молчал, но в мою сторону постоянно был обращён его мутный глаз. Когда электричка стала останавливаться, я поскорее начала собираться – хотелось быстрее избавиться от его взгляда. Но стоило мне накинуть на плечи рюкзак, как он схватил меня за запястье.

– Стой! – Узловатые пальцы держали на удивление уверенно и крепко. – Я тебе дам кое-что, погоди.

Не отпуская меня, одной рукой он стал рыться в своей сумке, откуда достал помятый спичечный коробок.

– Темень там. Защищайся.

– Ладно, спасибо, – я решила не разочаровывать его тем, что в любом смартфоне на случай отсутствия света есть фонарик, и положила коробок в карман куртки, – и до свидания.

– Да-да… до свидания! Привет бабушке от Лёньки Смирнова.

Он будто хотел сказать что-то ещё, но я уже не услышала.

Проходя вперёд к выходу, я посмотрела в окно, в котором при свете было видно только бледное отражение противоположной стороны вагона, врезающееся в тёмные очертания деревьев. За спиной послышались шаги – кажется, та женщина выходит вместе со мной.

Путь лежал по тропинке через редкий пролесок – по сторонам худые длинные берёзы в глубокой тьме, на небе вместо луны, которая могла бы дать немного света, всего лишь месяц. А позади гул уезжающей дальше электрички и шуршащие шаги той женщины. Я уже не понимала, запах чего чувствую – её духов, сырого леса или и то и другое сразу.

Стоило только выйти на первую улицу, как вокруг стало немного светлее от того, что не вся деревня ещё спала. Где-то в окнах виднелось жёлтое электричество. Казалось, что улица стала теснее спустя столько лет.

Я хорошо знала эту дорогу с самого детства и шла вперёд, зная, что через несколько домов мне нужно повернуть налево, пройти по узкому переулку, выйти на параллельную улицу, дойти до её конца, свернуть с Центральной снова влево, а там, миновав магазин и озеро, дойти до бабушкиного дома – простого, бревенчатого, но с красивыми резными бело-голубыми ставнями.

Но поворота всё не было. Я сбавила шаг и стала всматриваться в череду заборов. Пора уже было повернуть, но сплошное ограждение появилось там, где его никогда не было.

Я решила спросить про поворот на Центральную у той женщины, что шла сзади. Но, повернувшись, поняла, что её уже нет. Хм, а запах её духов будто бы так и витает вокруг. Нужно позвонить бабушке.

Я достала из кармана телефон. 22:37. Ввожу пароль. Гудки.

Гудки. Гудки.

Звонок прервался. Чёрт. Она что, уже спит? Звоню снова, но ничего не выходит. Неужели мне придётся стучать в чужие дома, чтобы узнать дорогу в деревне из четырёх улиц? Сильно не хотелось кого-то беспокоить так поздно. Ладно, последний шанс решить всё самой – я пошла обратно, внимательно ища проход в переулок: жёлтый забор, забор из сетки, простой деревянный, каменный, снова деревянный, зелёный, старый ветхий из посеревшего дерева и… поворот!

Но его ТОЧНО здесь не было только что. Я видела, как сплошной дряхлый забор стыковался с каменным. Что за чёрт?

Мне нужен свет. Хоть старик и дал мне спички, я всё-таки включу фонарик в телефоне. Надеюсь увидеть что-то вроде ворот или какие-нибудь валяющиеся здесь старые доски, которые могли бы ради шутки поставить у входа в переулок дети. Но ничего. Ладно, может, это недостаток света сыграл со мной злую шутку. Мне всё равно нужно идти дальше.

Переулок казался у́же, чем раньше: то ли потому, что последний раз я видела его в конце школьных лет, то ли потому, что по бокам он весь порос высокой крапивой. Свет фонарика упал на заржавевший почтовый ящик заброшенного дома, и я рассмотрела остатки выцветшей надписи – «…ра, 9». Это что, дом того старика? В детстве прямо здесь мы с другими ребятами вызывали чёрта. Делали горку из песка, вставляли в её вершину палочку, а вокруг горки очерчивали круг. Нужно было отвернуться, закрыть глаза и много раз вслух повторить:

«Чёрт, приди! Чёрт, приди!» Мы действительно каждый раз находили на песке внутри круга отметины. Из воспоминаний меня выдернул громкий шорох со стороны дома. Надеюсь, это не тот самый чёрт из детства пришёл на мои мысли, а просто кошка… Снова странный звук, громче и ближе. Ускорив шаг, я миновала переулок. На второй, ещё более широкой улице, мало кто спал. Свет из окон превращал темноту в сумерки, а ещё вокруг разносился аромат дровяного дыма – видимо, сегодня многие топили бани. Проходя дальше по своему пути, я заметила у одного из домов высокий силуэт. Знакомый отпугивающий запах смешивался с тлеющим табаком – женщина из электрички курила.

– Заблудилась? – она обратилась ко мне, как только мы поравнялись.

На вид лет 45, и она совсем не подходила деревне. Длинное чёрное пальто, расходящееся книзу, большая лаковая и тоже чёрная сумка на плече, синий лёгкий платок на шее, красная помада, короткостриженые и хорошо уложенные чёрные волосы. На земле рядом с ней стоял плотный жёлтый пакет – я такого раньше не видела. Он был весь потёртый и явно старый.

– Да, не заметила поворот. В темноте. – Почему она вдруг заговорила со мной?

– Ехала бы ты обратно, – произнесла она задумчиво, глядя куда-то в сторону и продолжая выпускать дым.

– Что? Почему?

– Нечего тебе здесь делать.

Где-то вдалеке послышался истошный крик петуха, почти сразу же прервавшийся.

– Рановато в этот раз, – сказала женщина, посмотрев на часы, – ну да ладно.

– Рановато что?

– Зарубили петуха. – Может, она просто хотела сказать «поздновато»?

Больше женщина ничего не сказала и даже смотрела не на меня, а на свою закончившуюся сигарету. Мне показалось, будто она хочет бросить окурок на землю. Но остановилась в полудвижении, с усилием затушила тлеющий остаток сигареты о забор и только потом откинула, явно стараясь бросить его подальше от себя. Её грубость и безразличие оставили неприятное ощущение. Размышляя об этом, я продолжила путь и спустя несколько минут уже оказалась у бабушкиной калитки, открыть снаружи которую легко, зная, где находится внутренний крючок. Света в доме не было – видимо, бабушка забыла, что я должна приехать, хотя мы созванивались днём. Уже готовясь стучать в окна, чтобы разбудить её, я по привычке дёрнула дверь главного входа – открыто.

В темноте сеней по скрипящим половицам я прошла в дом, который встретил меня запахом старости и сырости. Включаю в прихожей свет – лампочка вспыхивает, и тут же комната снова погружается во мрак. Перед глазами мерцают цветные разводы. Снова жму на выключатель, но ничего не происходит. Ладно, может быть, на кухне мне повезёт больше – прохожу туда через прихожую.

Даже в темноте я увидела, что на столе что-то разбросано, и почувствовала неприятный запах. Странно, бабушкина кухня обычно наполнена ароматами вкусной еды. Пытаюсь нащупать выключатель за холодильником. Да где же он? Выше? Ниже?

Вдруг я услышала шарканье у порога. Дверь в дом открылась, и в проёме я увидела бабушкин силуэт. Я осторожно поздоровалась из темноты, переживая, что испугаю её:

– Привет?…

– Ой, здравствуй, Тамарочка! – Она что, забыла, как меня зовут? – Лампочка, что ли, перегорела? Ты чего стоишь там в темноте?

Бабушка уже направлялась на кухню, в руке у неё было что-то похожее на небольшой мешок. Она приблизилась и запустила руку за полотенца, висящие на крючках рядом с холодильником. Свет зажёгся, и я наконец-то смогла рассмотреть всё вокруг. На столе разделочная доска и нож – всё в крови.

А ещё пустая чашка. На её внутренних стенках видны багряные следы. Кое-где на полу валяются оранжевые и зелёные перья. Бабушка стоит рядом с бледной обезглавленной тушкой птицы и слегка удивлённо смотрит на меня.

– Анечка, это ты! – кажется, в темноте она меня с кем-то перепутала.

– А ты кого-то ещё ждёшь?

– Да женщина должна была зайти одна… Ну утром, может.

Тебя, конечно, ждала в первую очередь!

– Ты где была-то? Я тебе звонила, трубку не берёшь. А это что… петух?

– Да, петух, петух. Соседи вот только зарубили, свежий, к празднику! Я его на стол, а перья как посыпятся! Ну я и пошла в огород, ощипать его… А ты вон приехала уже. Ой, да что это я, ты, поди, голодная?

– Да, есть такое.

– Давай садись за стол. Я к твоему приезду суп сварила, горячий ещё. А потом и чаю попьём.

– Прямо здесь? – спросила я, намекая на кровь и перья.

– Вот тут с краю чисто, там и садись, мне ещё разделывать его.

– Разделывать прямо сейчас? Ладно…

Это очень не похоже на чистоплотную бабушку. А она тем временем продолжала:

– У нас завтра праздник важный! Моя очередь петуха запекать. Предков кликать будем, встречать их. Каждый май кличем, а сейчас вот по-новому. И ты с нами сходишь, хорошо будет, ты вон молодая, так лучше даже… Хорошо, что к нему приехала.

Всё это бабушка рассказывала, наливая мне из большой кастрюли неприятно пахнущий суп. Он был густой, с кучей прозрачной разваренной капусты и мелкими кусками серого мяса с обрубленными трубками сосудов и частичками дрожащего мерзкого жира. От вида тарелки меня передёрнуло. Этот суп был совсем не похож на то ароматное и золотистое обеденное блюдо, которое она всегда готовила в моём детстве.

Пробую – ещё и пересолено. Есть можно, но хорошо заедая хлебом и отодвигая самые неприятные ошмётки мяса на край тарелки. Как только я начала зачерпывать суп, бабушка взяла в руки нож и начала ковыряться им в дыре кровоточащей отрубленной петушиной шеи, а затем полезла в неё рукой.

– Зоб вытаскиваю, – пояснила она будничным тоном, вынимая из петуха красную толстую трубку, – я быстренько, ты давай пока ешь, а потом чаю попьём да поболтаем.

Прямо сейчас? Стараясь не смотреть на то, как бабушка отдирает от внутренних стенок полости петуха тонкую плёнку, я стала цедить суп. Но глаза всё равно тянулись к действу. Я видела, как она достала зоб, – из кровавого месива торчали толстые пустые сосуды, точно такие же, как в суповом мясе, только крупнее. Меня стало мутить, и я силой заставила себя смотреть только в центр тарелки, набирая из неё мутный бульон с разваренной капустой. Но уши было не заткнуть, и я слышала, как бабушка делает в петухе надрез, слышала, как она с треском стала отдирать плёнку от нижней части его полости. После этого началось громкое мокрое хлюпанье. Я невольно подняла глаза и увидела, как бабушка уже достаёт и выкладывает на стол склизкие серо-розоватые тонкие птичьи кишки. Пахло сладковатой сыростью мяса и кровью.

Бабушка и правда закончила с петухом быстро. Она вытащила всё внутренности, а в последнюю очередь отрубила скрюченные когтистые лапы. Я же оставила в супе много недоеденной гущи – только пересоленный бульон помог побороть тошноту – и сказала, что объелась, потому что всего было много. Она не стала со мной спорить, к тому же чайник уже кипел. Одну из кружек бабушка взяла со стола – ту самую, с багряными стенками.

– Ба, а чашку, может, другую возьмёшь? – спросила я осторожно.

– А что такое? Не нравится?

– Да нет… чашка как чашка, просто там внутри что-то было, её бы помыть.

Бабушка заглянула в чашку.

– Ох, и правда, не заметила. Да ты не переживай, я её ополосну сейчас.

Она и правда сполоснула чашку, а затем, наполнив чаем, поставила её прямо передо мной. Ладно. Надеюсь, там было не то, о чём я думаю. Но избавиться от иллюзии металлического привкуса во рту при первом глотке не получилось, особенно после столь близкой картинки потрошения.

Нужно перестать думать об этом.

На столе, всё так же окровавленном и осыпанном перьями, стояла вазочка с разбухшим от влажности печеньем. Бабушка молчала и смотрела на меня, попивая чай. Я ощущала, что нужно что-то рассказать, чтобы развеять эту неуютность и уже забыть про петуха. – Кстати, ба, я твоего знакомого в поезде встретила, представляешь! Прямо напротив меня сидел.

– Батюшки! Кого это? – бабушка будто насторожилась. – Кто тебя узнал?

– Лёнька какой-то там. Блин, не помню фамилию, какая-то обычная. Он сказал, вы на заводе вместе работали.

– Смирнов, что ли? – Бабушка нахмурилась, а затем продолжила с нотками злости в голосе: – Он что это, сюда приехал сегодня?

– Нет, он поехал до Александровки, сказал, у него там дети.

– Зло сущее. Демон. Проклятый. Не видела его семь лет и ещё столько же не видела бы, – ответила она почти сквозь зубы. – Гнил бы до конца своего чёртового в тюрьме.

– В тюрьме? А что он такого сделал?

– Он такое тут устроил… да в праздничный день. – Я никогда не видела раньше, чтобы бабушка говорила с такой ненавистью. – В аду ему гореть вечность целую. Бедная, бедная жена его.

Бабушка замолчала и уставилась в стену. Во время продолжительной паузы я вдруг поняла, что она уже не такая, как раньше. Возраст изменил её не только внешне. Мне захотелось поскорее допить чай, съев ещё немного печенья, чтобы не ложиться спать голодной, и остаться одной. Мысли прервал бабушкин голос. Кажется, она немного успокоилась:

– Давай, Анечка, дальше без вопросов. Я тот день вспоминать не хочу. Тварь этот Лёня, чёрта отродье.

Чтобы отвлечь и себя, и бабушку, я коротко рассказала ей про свою работу, про планы на лето. Показалось, что ей совсем неинтересно. Предложив помочь помыть посуду и, разумеется, получив отказ, я сослалась на накатившую усталость и отправилась спать в свою комнату. Хотя вообще-то это был переделанный под ещё одну спальню чулан – со своим выходом в сени. В детстве мне порой было здесь не по себе ночами, особенно после страшилок от ребят постарше. Но сейчас комната полностью удовлетворяла мою острую потребность в приватности, хотя уютной её назвать было сложно. Здесь были только железная, местами ржавая кровать, ещё довоенный шкаф, большой сундук вместо прикроватного столика и занавешенное окно с засаленной керосиновой лампой на подоконнике. Всё старое, скрипучее, пыльное и даже с остатками давно брошенной паутины.

Была уже почти полночь, но я не привыкла так рано засыпать по субботам. У меня есть ещё пара свободных часов. Но в желанном одиночестве чего-то не хватало. Почти сразу стало понятно: свет лишний, его нужно выключить. Щёлк, и вся старость исчезла в темноте – теперь передо мной был только экран телефона. Я решила почитать про праздник, о котором говорила бабушка, и полезла в интернет.

Старославянский, но не церковный – считается, что в этот день на землю приходят духи мёртвых. Чистый символизм в память об ушедших, приправленный старинными обычаями.

За день с вечера топят бани и плотно их закрывают для медленного остывания. Подготавливают особенное угощение – видимо, в нашем случае это петух? Основная часть праздника проходит на кладбище, где сперва зовут умерших, затем едят и пьют. Пока люди здесь, духи отдыхают в мире живых: посещают остывающие бани, угощаются со стола, читают записки с просьбами от родственников… Я так отвлеклась на статьи о празднике, что не заметила, как пролетело время, – уже почти час. Вдруг послышался глухой стук в дверь дома. Кто мог прийти в такое время? Бабушка зашаркала к двери. Стук повторился.

– Бегу-бегу, – приговаривала она, проходя почти мимо моей комнаты.

Я осторожно подошла поближе к двери, чтобы всё слышать.

Звон ключей, скрип.

– Ты чего же так поздно? Всем отнесла уже? – видимо, пришла соседка, с которой бабушка меня перепутала.

– Да, Люба, всем. Зашла к тебе последней. Твоя внучка уже спит? Я узнала её, она ехала с этим идиотом Смирновым, но я не слышала всего их разговора. – Та женщина из электрички! – Не рассказал ли он ей чего-то лишнего?

– Спит. И нет, Тамарочка, она не знает ничего. Ты не переживай, с Анькой я… – громко зашуршал какой-то пакет. – Она нам проблем не сделает, я её вообще с собой хочу взять. Счастье-то какое будет.

– Ты уверена? – Тамара ответила встревоженно. – А если она нам создаст проблем, как Лёня?

– Не создаст, не создаст. Я всё сделаю.

– Стой, ты что, хочешь…

– Тамара, это моя семья. Я сама во всём разберусь.

– Ну смотри… Не подставляй меня. До завтра, Люба.

Дверь шумно закрылась. Звон ключей. Шарканье. Шуршание пакета. Что такого я могу узнать? О чём они вообще говорили? Я оцепенела, рой мыслей заполнил голову. Никаких догадок нет. Может, мне стоит просто уехать утром, сославшись на срочный вызов на работу – скажу что-нибудь про важного клиента или… Вдруг бабушке грозит опасность? Вдруг эта Тамара какая-нибудь шарлатанка, ведь обмануть пенсионерку ничего не стоит. Происходящее начало приобретать для меня реалистичные черты, и стало чуть спокойнее. Я решила во всём разобраться. Это всего лишь деревня и куча стариков, что плохого они могут сделать?

Я проснулась от звука бабушкиного голоса за дверью. В комнате было уже светло и тепло от лучей солнца, но они не делали её уютной – только лучше стали видны плотный слой пыли и дряхлость мебели.

– Аня, вставай, уже полдень! Хватит спать, у нас важный день сегодня, мне твоя помощь нужна!

Да, точно. Важный день. Я тут же вспомнила всё события вчерашнего вечера и поняла, что мне не удалось полностью убедить себя, что всё будет нормально. Позавтракав бутербродами с маслом, я решила узнать у бабушки, кто такая эта Тамара, о чём и спросила её, сказав, что видела по пути к ней высокую женщину.

– А, Тамарочка! – бабушка ответила абсолютно буднично. – Да, есть у нас такая, дочка нашего попа. Женщина хорошая.

– Попа? – Чёрт, точно, это же был его дом, а я совсем не обратила на это внимания в полутьме. И я знала, что у него есть взрослая дочь. – А что она теперь тут делает?

– Так Евгений Степаныч помер лет десять назад. И всё, остались мы тут без духовника. Сначала звали попов из соседних деревень, а потом Тамарка вместо отца захотела, а мы и согласились. Вот нам и помогает с этим делом да на заводе работает.

– Подожди, а разве так можно? Она же женщина!

– Ну и что! Дело своё знает, а правила эти… Кем они написаны? Боженька всех любит одинаково. Скоро ты и сама увидишь, что Тамара в своём деле даже лучше отца.

Точно какое-то мошенничество. Я пыталась выпытать у бабушки ещё что-нибудь о Тамаре, но она отвечала уклончиво, а затем сказала:

– Хватит болтать, ты иди сходи на лужок да нарви букетик попышнее. Что найдёшь – одуванчики, морозник, сирень в этом году ранняя. Нам на праздник надо, а я не успеваю. К четырём часам нам у озера надо собраться, приходи на полчасика пораньше, перекусим с тобой сначала.

Я отправилась слоняться по деревне и заодно собирать цветы.

Я надеялась встретить кого-то, кто мог бы мне что-то рассказать про эту Тамару. Но на улице не было никого, разве что у некоторых домов бегали куры, а ещё у парочки паслись козы.

Наверное, всё готовятся к празднику. Даже магазин и тот был закрыт, а на дверях висела записка, предупреждающая о том, что сегодня он работает только до 13:00. Полное отсутствие людей и ни одного звука. Ни привычных криков с огородов, ни разговоров в домах. Я вдруг подумала, что вчера поздно вечером в темноте деревня казалась более живой, чем при ярком свете сегодня. Оставшись ни с чем, я набрала на лугу цветов и решила, что пора вернуться, потому что до праздника осталось совсем немного времени.

Сперва мне хотелось переодеться в своей комнате, куда я забрала платье, но, проходя по сеням, услышала бабушкин голос в доме. Дверь была слегка приоткрыта. Аккуратно проскользнув в дом, я пошла на голос. Бабушка стояла на коленях посреди гостиной, спиной ко входу. Она громко, с чувством и выражением, кланяясь лбом в пол почти через каждое слово, по-разному произносила одну и ту же фразу.

– Матушка… сделай… как я прошу тебя… если не суждено мне… то пусть Анечка… молодая… прошу… сохрани… внучку мою… пока не поздно ещё… сохрани…

Цветы чуть не выпали из рук. Какого чёрта? Я попятилась, желая поскорее избавиться от этой картины перед глазами, и вдруг заметила, что на столе лежит исписанный листок. Послание для духа?

В своей комнате я постаралась успокоиться. Бабушка точно в какой-то секте. Эта Тамара промыла ей мозги. Наверное, дурит всю деревню.

К счастью, бабушкины речи, слышные даже за стеной, закончились. Но у меня всё равно не было никакого настроения прихорашиваться к празднику. Я только убрала волосы в низкий хвост и накинула куртку, заметив, что погода начинает портиться: за окном виднелись тёмные облака, поднялся воющий ветер. Наверное, скоро будет дождь. Когда я вышла из комнаты, бабушка уже была готова – она сидела на кухне в цветастом платье и с красными крупными бусами на шее.

Жирные запахи еды смешивались с чем-то резким и неприятным. На столе стояло серебристое блюдо с петухом, рядом небольшая кастрюля с салатом. В углу кухни валялся смятый пакет – жёлтый, похожий на тот, что я видела у Тамары. Наверное, в нём она вчера что-то принесла. Бабушка налила чай и подала к нему варенье. Сладко, но с чем-то вроде спирта в послевкусии. Наверное, перебродило.

Мы с бабушкой уже подходили к озеру, где стоял небольшой стол, накрытый тканевой скатертью с узорами. На нём уже располагались хрустальные вазочки с шоколадными конфетами, нарезанный толстыми ломтями домашний хлеб, разные свежие фрукты. В центр мы поставили цветы в вазе и блюдо с петухом. Кастрюлю бабушка оставила у себя, и всё, кто уже был здесь, держали в руках разные блюда – кто в тарелках, кто просто в пакетиках. Я рассмотрела жидкое пюре, какие-то серые промокшие котлеты, комковатую овсянку. Люди всё подходили. Наверное, соберётся человек пятьдесят. К нам подплыла Тамара – в длинном чёрном закрытом платье в кружевах, с длинными расклешёнными рукавами и высоким воротником, закрывающим ей половину лица практически до глаз. Ладони в чёрных перчатках, на шее большой крест на цепи, а на плече всё та же сумка, с которой я видела её вчера.

Она встала перед толпой стариков и начала говорить:

– Братья и сёстры. Минул год, и снова мы с вами должны освободить деревню, чтобы мёртвые навестили наш мир. Пока они ходят в наши бани, едят наши угощения и вспоминают бренную жизнь, мы с вами узнаем, кто уйдёт вместе с ними.

Толпа радостно загудела. Я стояла, не веря своим ушам. Не может же она реально говорить о… смерти.

На небе появились тёмные тучи, а вдалеке шумела гроза. Толпа двинулась на кладбище. Путь близкий, всего минут 10–15 от озера, но мы преодолевали его дольше. Всё время Тамара шла впереди и монотонно читала какую-то молитву. Слов было не разобрать из-за того, что некоторые старики вразнобой повторяли то же, что и она. Бабушка тоже шла вперёд, быстро произнося что-то себе под нос. Она двигалась будто на автомате, весь её разум был где-то глубоко в себе, казалось, что она даже не моргает. Когда мы пришли на небольшое кладбище, Тамара достала из сумки кадило, плеснула туда что-то из стеклянного пузырька и стала ходить меж могил, окуривая пространство густым, едким сладко-земляным ароматом ладана, смешанного с чем-то ядовитым. От запаха закружилась голова.

– Расходитесь и зовите! Зовите их!

Старики расставили плошки с едой на могильные столики.

Всё действительно разошлись – видимо, к надгробиям своих предков. Тёмные облака почти полностью скрыли солнце.

Высокие сосны поскрипывали длинными стволами на ветру, песок спиралями взвивался над землёй. Отовсюду звучали восклицания:

– Мама Света, я тебя жду!

– Папа Коля, приходи!

– Брат Андрей!

– Мама Шура! Сестра Зина, сестра Прашка!

– Папа Егор, мама Света! Брат Сеня!

– Мама Глаша!

– Мама Лера! – кричала бабушка. – Мама, приходи!

– Папа Женя, мама Света! – громко и пронзительно кричала Тамара.

Ветер всё усиливался и выл, гуляя меж могил, будто мёртвые и правда встают на зов. Старики всё кричали и кричали, и их слова словно забирали свет – небо становилось всё темнее, серые облака стали почти чёрными. Вдали ударил гром. В глазах мутнело от дыма, который окутал всё. Крики становились громче, но голоса теряли эмоции и будто бы становились безжизненными. Еле видное за тёмными облаками солнце вдруг стало красным, и всё вокруг побагровело. Или это у меня в глазах? В груди жгло, голова кружилась, тошнило. Как же плохо. Не могу заставить себя даже сдвинуться с места. У меня вышло только опуститься на землю и закрыть глаза. Остались только звуки и запахи. И вдруг я поняла, что именно этот едкий запах я чувствовала вчера в электричке, именно он преследовал меня по дороге с платформы. Так пахло сегодня в кухне. Так пахнет сейчас.

Мысли чуть прояснились. Мне стало лучше. Совсем немного, но лучше. Я сидела всё так же, опустив голову и закрыв глаза. Здесь, внизу, я меньше чувствовала едкость, но больше – сосновую хвою и затхлость песка. Значит, этот едкий запах легче воздуха. Я открыла глаза. Снизу мне было видно, как клубы дыма застыли плотным туманом где-то на уровне оград.

Старики уже перестали кричать, а Тамара что-то осторожно подливала в кадило из стеклянного пузырька. Я вспомнила, как старательно вчера вечером она потушила окурок.

– Анечка, встань, покушай, – ко мне наклонилась бабушка с кастрюлькой в руках. Её глаза были покрасневшими, губы высохли, кожа отдавала зелёным оттенком.

– Что здесь происходит?

– Анечка, сегодня святой день. Пока мы здесь, наши предки отдыхают там, – она показала в сторону деревни.

– Почему везде этот запах?

– Это запах иного мира, Анечка. Это настоящая святая вода.

Так благодать пахнет. Здесь от неё плохо, потому что душа наша чувствует всё и рвётся наружу. Из-под кожи вырывается, – бабушка рассказывала это всё с полными восхищения глазами, – если в этот день душа твоя уходит, то сразу в рай, вместе с предками нашими. Но не всем везёт, не всех они забирают.

– Бабушка, она травит вас. Опустись, сядь рядом со мной, тебе станет лучше, потому что пары вверх поднимаются. Это никакая не благодать, ваша Тамара – чокнутая!

– Что ты такое говоришь, Анечка! Тамара нам помогает!

Вставай и ешь! Внешне тело твоё благодатью напиталось, теперь изнутри надо. Представляешь, такая молодая придёшь к вечной жизни!

Я почувствовала, что моя голова достаточно ясная, чтобы действовать. Всё вокруг перестало быть багряным, но запах никуда не исчез. Старики вокруг ели пропитанные ядом угощения.

По всему кладбищу разносились стенания и слышалось, как на землю выплёскивается отравленная пища, которую желудки стариков были не в силах удержать внутри. Бабушка пыталась меня остановить, и мне пришлось оттолкнуть её. Она осела на землю и не смогла встать.

Тамара всё ещё окуривала кладбище. Её сумка стояла на земле открытая. Я поняла, что должна заполучить этот пузырёк, и, кинувшись к сумке, запустила руку в тёмное нутро. Тамара поняла, что я решила сделать, но добыча уже оказалась в моих руках. Откручиваю крышку – в нос ударил тот самый запах. Старики даже не смотрели на нас. Кто-то продолжал есть, в надежде, что тело отвергнет душу, кого-то выворачивало наизнанку. Перед глазами всё ещё было мутно. Вокруг шатаются то ли люди, то ли призраки.

– Зачем тебе эти старики, дура? – спросила со смехом Тамара. – И что ты будешь делать? Выльешь? Ну выливай, им уже достаточно. И им это нравится, понимаешь! Нравится! Они хотят умереть, пока ещё ходят!

Она безумна. Я плеснула в Тамару жидкость из пузырька, стараясь попасть на лицо и волосы. Она завизжала, упала на колени и закрылась ладонями, пытаясь вытереть жидкость. Моя рука будто бы сама скользнула в карман. Да! Я быстро достала спичечный коробок. Чиркнула. Бросила. Горит! Ярко горит!

Тамара страшно вопила и каталась по земле, но чёрное синтетическое платье растаяло в огне мгновенно, и пламя вцепилось в тело и волосы. Её ставшая красной кожа на глазах покрывалась лопающимися волдырями.

Я бросилась к бабушке и попыталась оттащить её, но ослабевшее тело было не сдвинуть с места. Мне нужно бежать. Не хочу видеть, как она горит, не хочу слышать её крики.

Добежав до озера, я почувствовала адскую усталость. Эти ядовитые пары отобрали у меня много сил. Нужно позвать на помощь. Кто-то должен спасти этих стариков. В боку кололо, снова подступала тошнота. Я продолжала бежать. На столе у озера лежали остатки еды. Яблочные огрызки, банановая кожура, фантики, покусанный хлеб, обглоданные части петуха.

Словно духи только что действительно были здесь.

Я с трудом дошла до дома. Что за чёрт, почему мне становится всё хуже? По крыше застучали капли. Надеюсь, дождь уже не успел спасти Тамару. В глазах мутнеет. Мне нужна вода.

На кухне только остатки воды на дне чайника – этого мало.

Бабушка ведь всё ещё хранит питьевую воду в серванте в гостиной?

Еле иду туда. В комнате не выключен свет – как же больно от него глазам. Сервант пуст. Вижу оставленную на столе записку. Машинально беру листок со стола, слышу, как на улице гремит гром. Дождь стучит сильнее.

«Мамочка, не знаю, читаешь ли ты мои письма. Я пишу тебе каждый год, но ты так и не сделала того, о чём я просила тебя.

Знаю, что если ты не забираешь меня, то и правнучку свою забрать не захочешь. Но я тебе выбора не оставлю, ты уж меня прости. Я сделаю всё, чтобы она сегодня ушла с тобой».

Варенье?.. Как же плохо. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Нужно вызвать «Скорую». Набираю номер. Гудки. Голос.

Не могу сказать ни слова. Молния отпечатывает перед глазами текст страшной записки, что осталась в руках. Сердце бьётся с безумной скоростью. Дышать тяжело. Комната начинает трястись. Не чувствую рук. Записка вылетает у меня из ладони так, будто её кто-то отобрал. Снова молния, и в тёмной комнате я на мгновение вижу своё отражение в старом заляпанном зеркале и силуэт женщины в длинном платье за спиной. Мне всё равно. Не хочу ничего видеть, ничего чувствовать. Как же болит голова. Я закрываю глаза, и всё погружается во тьму. Исчезли запахи старости. Исчезли звуки дождя и грозы. Исчез страх.