Jack Olsen

THE MISBEGOTTEN SON:

A SERIAL KILLER AND HIS VICTIMS – THE TRUE STORY OF ARTHUR J. SHAWCROSS

Copyright © 2000–2014 by Jack Olsen

© Самуйлов С. Н., пер. на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Когда я встретилась с бывшим психологом-криминалистом ФБР Греггом Маккрэри, мы обсуждали будущую книгу, в которую вошли бы его самые запоминающиеся дела. В одном из таких дел фигурировал Артур Шоукросс, серийный убийца из города Рочестер в штате Нью-Йорк. Маккрэри выступал консультантом по этому делу и предложил стратегию поимки убийцы.

Моя работа над книгой под названием «Неведомая тьма» состояла в помощи развитию писательского мастерства Маккрэри, а также в изучении каждого случая из его практики, поисков информации за пределами того, о чем Маккрэри мог знать раньше, например, выяснение подробностей о месте преступления и глубоком прошлом преступников. В ходе работы мне встретилась эта книга Джека Олсена. Подход автора отличался скрупулезной точностью. Именно это мне и требовалось, поскольку дело Шоукросса было очень сложным.

24 марта 1989 года двое охотников наткнулись на замерзшее женское тело, одетое в джинсы и толстовку. Полиция вытащила труп из воды. Вскрытие показало, что женщина была задушена и избита ногами, а возможно, еще и искусана. Вскоре обнаружились другие тела, и полиция Рочестера обратилась за помощью к ФБР. Всего за год у специалистов накопилось одиннадцать нераскрытых дел об убийстве проституток.

У нас были материалы расследования и протоколы опросов свидетелей, а также опыт Маккрэри, побывавшего той холодной зимой на севере штата Нью-Йорк, когда он посещал места преступлений, но этого мне было мало.

Олсен брал интервью у самых разных людей, так или иначе имевших отношение к этому делу. Также он хорошо знал окрестности Рочестера и основную территорию, на которой обнаружились трупы – живописное ущелье реки Дженеси. Он собрал весьма разнообразные сведения. Убийца оказался странным типом, бывшим заключенным, которого слишком рано выпустили из тюрьмы после двух убийств детей и который воспользовался неэффективной системой условно-досрочного освобождения в своих интересах. Это позволило ему дальше убивать, снова и снова. Даже после его поимки ситуация оставалась непростой, поскольку судебный процесс превратился в поле битвы экспертов. Чтобы рассказать такого рода историю, нужен умелый, внимательный писатель. Такой как Джек Олсен.

Он написал более тридцати книг, получил за свое мастерство ряд наград, обладает солидным опытом работы в области криминальной журналистики и полицейских репортажей. Чтобы оценить всю цельность его работы, мне хватило короткого знакомства с одной из его книг. Не просто так его назвали «воспитателем авторов в жанре тру-крайм» (говорят, однако, что это звание ему не нравится). Он заметно выделяется в ряду своих коллег. Читатели могут не только доверять его точности и достоверности, но и рассчитывать на то, что чтение выйдет занимательным.

Однако Олсен не просто писатель. Он еще и наставник. Он дружит с другими авторами, дает им советы и поддерживает их. Он чувствителен к социальным проблемам и системным ошибкам, а также объединяет людей, призывая их занимать твердую позицию по вопросам, которые имеют значение. Для него писательство не просто репортаж, но и режиссура. Он хочет взволновать читателей. Он проливает свет на темные уголки истории и делает убедительными душераздирающие истории об изнасилованиях, несправедливости или убийствах. Он никогда не забывает о качестве. По словам тех, кто тесно сотрудничал с ним, Олсен был «упертым репортером», который неустанно добивался правды.

Я оценила это как исследовательница, писательница и читательница, поэтому рада познакомить и других с версией истории о Шоукроссе, которую предлагает Олсен.

Кэтрин Рамсленд,

автор 58 книг, в том числе бестселлеров

издания «Уолл-стрит джорнал» —

«Психопат», «Человек-хищник»

и «Разум убийцы»

Мэри Эгнис Блейк стояла во главе целого дома бедняков. Там жили ее собственные девять детей, беглецы и беглянки, дальние родственники, муж-алкоголик и его непутевые приятели, а также все, кто только заглядывал в этот старый деревянный дом в низине. Кофеварка, которую заправляли украденным в магазине кофе, тарахтела весь день. С тех пор как хозяйке исполнилось двадцать с небольшим, все называли Мэри Эгнис просто Ма.

– Сколько себя помню, – объясняла она, – я всегда присматривала за людьми. Когда мне было пять лет, заботилась о соседских детях, чтобы с ними ничего не приключилось. Для этого Господь и послал меня на землю, так?

Говорила Мэри на простом, непритязательном английском, с теми его северо-восточными особенностями, которые слышны от Олбани до реки Святого Лаврентия. Согласные у нее звучали резко, гласные она коверкала до неузнаваемости, а глаголы предпочитала слабые, попроще.

Иногда устами Мэри говорили ее умершие родители, и тогда выходило что-то наподобие «трясти ногой», «чтоб меня перекосило!», «от ворот поворот» и тому подобное. В повседневном общении ее голос звучал резко и гнусаво, не чересчур громко, но в жарких дискуссиях он приобретал звенящую остроту промышленного режущего инструмента. Сосредоточив свое рассеянное внимание на одном объекте, она бросала свое короткое «так?» и пристально вглядывалась в собеседника своими темно-синими глазами. Она редко проигрывала в спорах и никогда не отступала.

В свои пятьдесят с небольшим эта почтенная глава семейства, настоящий матриарх, была ростом почти 155 сантиметров и весила 44 с лишним килограмма, а поскольку досыта она ела редко, то фигуру сохраняла вполне компактную. Ее обезоруживающая улыбка и лукавый ирландский взгляд наводили на мысль, что ее можно удивить, но не одурачить. Нос у нее был вздернутый, кожа – чистая, лицо без морщин, за исключением «паутинки» вокруг глаз. С годами ее волосы потемнели до каштановых с проседью. Она отращивала их почти до плеч и не особо беспокоилась о своем внешнем виде. Для беспокойства ей с избытком хватало других причин.

Я родилась дома в День благодарения 1934 года в Уотертауне, штат Нью-Йорк, в пятидесяти километрах от канадской границы. Мама говорила, что я – самая большая индейка из всех, что у нее были. В семье из четырнадцати детей – семь мальчиков и семь девочек – я была тринадцатой, предпоследней.

В роду моего отца, Лоутонов, были немцы, ирландцы, индейцы и французы. Мать носила фамилию Литц, и ее родственники состояли в основном из немцев. Так что мы, дети, были полукровками. Местные называли нас «черными Лоутонами» – то ли потому, что мы жили около реки Блэк, то ли потому, что это как-то относилось к черным ирландцам[1]. А может, нас окрестили так из-за образа жизни. Много раз нам приходилось воровать, чтобы поесть.

Мой отец начинал фермером в Лафарджвилле, небольшом местечке к северу от Уотертауна, рядом с озером Онтарио, но земля там была слишком скудная, и он занялся бутлегерством. В прежние времена, когда виски возили из Канады, этот район называли «Маленьким Чикаго». Даже после введения сухого закона люди ходили к моему отцу, чтобы обойти налог на выпивку. Дед моего отца был английским эрлом, и большинство Лоутонов сегодня – люди состоятельные и уважаемые. Из тех, что просто так на минутку не заскакивают.

Я родилась от отца, но в семье были и дети, которых мать прижила от своего дружка Фреда Бернэма, хотя сама она в этом и не признавалась. Отец пил, гулял с другими женщинами и бил мою мать. В конце концов он переехал жить на Фэктори-стрит, где и спился совсем. По части пьянства опыт у меня большой – в моей семье пили оба родителя, и у моих собственных детей история повторилась. Ну, если это не болезнь, то и ладно.

Моя мама одна растила четырнадцать детей в нашем деревянном доме на Уотер-стрит. Потом она позволила жить у нас Фреду Бернэму, который так и стал нашим отчимом. Пил он много и, когда напивался, поколачивал нас, а трезвым ставил в угол или заставлял стоять коленями на рисе. Однажды ночью он заявился пьяный и, подняв меня, бросил на дровяную печь. Мне повезло, что печь не была растоплена.

Когда он напивался, моя мать загоняла нас, детей, в спальню и вставляла в щель ножи для масла, чтобы он не мог открыть дверь. Как только она выходила, он избивал ее, а если замечал кого-нибудь из детей, то доставалось и нам.

Я до сих пор не понимаю, почему мама не сдала его в полицию. В те времена копы были нашими друзьями; к нам частенько захаживал сам начальник полиции. Копы патрулировали нашу улицу и заходили выпить кофе или просто погреться ночами, когда с озера Онтарио дул северный ветер и слюна замерзала на лету, не успев коснуться земли. В тридцатые годы законники еще не разъезжали повсюду в теплых машинах, так?

Линда Нири держала газету так, словно это была одна из тех змей, которым иногда удавалось напугать ее лошадей. Кричащий заголовок только усилил ее беспокойство: «Поиски мальчика продолжаются».

Это была последняя в серии новостей, которые нарушали ее сон. В ту минуту, когда она узнала, что полиция обыскивает Пул-Вудс, пытаясь обнаружить пропавшего мальчика, у нее возникло жуткое ощущение, что этот ребенок мертв, и в этом замешан ее бывший муж Арт. Он был в браке и раньше, еще до нее. В первый раз он женился сразу после окончания средней школы на девушке по имени Сара Чаттертон. Линда была его второй женой, а нынешняя, Пенни Шербино, – третьей. Линда не видела его много лет, но слышала, что он живет в «Кловердейл апартментс» с Пенни, недалеко от того места, где пропавшего мальчика видели в последний раз. Она не знала точно, почему так уверена, что Арт – убийца, и не знала, куда обратиться с этим подозрением. Если обратиться к копам, они потребуют от нее рассказать всю историю с самого начала, а ей не хотелось вспоминать некоторые слишком болезненные моменты. Это могло быть даже опасно.

Линда была плотной и коренастой женщиной, но с хорошим телосложением, с синими глазами и приятными, точеными, нордическими чертами лица. У нее были золотистые волосы до бедер; она даже шутила, что на мытье головы у нее уходит три дня. При всей своей внешности Брунгильды[3] она ездила верхом с грацией настоящей наездницы и умела управлять самой крупной лошадью. Линда почти всегда была рядом с лошадьми, даже когда училась. Ее любимица была смешанных кровей, аппалуза-арабской породы, и Линде она досталась, когда семья переехала из округа Берген, штат Нью-Джерси, в Клейтон, штат Нью-Йорк, к северо-западу от Уотертауна.

При рождении ее звали Филлис Ли Браун, но после удочерения она сменила имя и стала Нири. Закончив среднюю школу в Клейтоне, Линда приняла обручальное кольцо от нежного мужчины с мягким голосом, встречавшегося с ней в течение нескольких месяцев и ни разу при этом не упоминавшего о сексе. За три дня до свадьбы парень признался, что он гей. Линда умоляла его довести дело с женитьбой до конца, но он сказал, что не может вовлекать любимую женщину в то, с чем не разобрался сам. Затем он уехал за новой жизнью в Рочестер и в конце концов умер от СПИДа.

После отъезда жениха Линда чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Ей хотелось быть с людьми, хотелось завести новых друзей, позабыть свою печаль. В 1966 году она устроилась дневной барменшей в танцевальный зал под названием «Макфарландс лофт». Там ей приходилось разнимать дерущихся, отбиваться от ухаживаний влюбчивых солдат, уличных торговцев и фабричных рабочих, которые пялились поверх бокалов на ее скромное декольте. Линда была достаточно крепкой, чтобы позаботиться о себе, и не возражала против внимания. У нее был мягкий голос без резкого акцента, свойственного жителям на севере штата Нью-Йорк, – сказались годы, проведенные в Нью-Джерси, – но она обнаружила, что может крикнуть достаточно громко, чтобы привлечь полицию или вышибалу. Линда снова чувствовала себя желанной и нужной, и ее жизнь налаживалась сама собой. Затем она познакомилась с Артом Шоукроссом.

Он выглядел как джентльмен – хорошо одетый, с начищенными ботинками. У него были волнистые каштановые волосы, всегда аккуратно причесанные. Тогда я этого не знала, но он никогда не выходил из дома, пока не будет выглядеть идеально. Если его рабочая одежда не была отглажена должным образом, он устраивал сцены.

Моя смена закончилась в семь вечера, и я сидела в баре, потягивая имбирный бренди с парой друзей. Он поздоровался и сел через два места от меня. Раньше я не видела, чтобы он с кем-нибудь разговаривал, как с мужчинами, так и с женщинами. Казалось, он просто хочет побыть один. До этого я угостила его ромом с колой; было видно, что он не очень-то большой любитель выпить. Как и я.

Он удивил меня, пригласив на танец. Я не понимала почему, ведь там было много девушек и покрасивее. Он был застенчив, я тоже, но, выпив и потанцевав, мы разговорились и поняли, что оба находимся в поиске. Он сказал, что ему двадцать два года и он разошелся со своей женой. Сказал, что три года был женат на женщине по имени Сара Чаттертон из Сэнди-Крик, примерно в тридцати километрах к югу от Уотертауна. Сказал, что они не хотели детей, но один все равно появился, и после этого она отказалась заниматься сексом. Во всяком случае, так он утверждал. Потом она забрала ребенка и ушла. По его словам, ему было больно потерять сына. Все это так напоминало мою ситуацию – он тоже потерял любовь всей своей жизни и пытался прийти в себя.

Я спросила, чем он зарабатывает на жизнь, и Арт сказал, что работает на упаковке зерненого творога. Работа однообразная, незавидная – его окружали холод, сырость и упаковочные ящики. Он сказал, что у него есть предложение о работе получше. В своей аккуратной рубашке и галстуке он определенно не был похож на упаковщика сыра.

У нас прошло несколько свиданий. Он был очень спокойный, не ругался. Не любил ограниченные пространства, не любил толпу. Никогда не позволял ни мне, ни кому-либо другому угощать его выпивкой; казалось, он терпеть не может чувствовать себя обязанным. В нем не было ничего особенного. Он вырос в Браунвилле, маленьком городке с бумажной фабрикой на берегу реки Блэк, и говорил так, как обычно говорят на севере штата Нью-Йорк. Он рассказал, что не был хорошим учеником: «Мне не нравилось учиться в этой чертовой школе». Но он был далеко не глуп. Сказал мне называть его «Арт» или «Арти», но только не «Артур». У меня сложилось впечатление, что Артуром звали его отца, и они не ладили.

Через некоторое время у нас все стало налаживаться. Я жила со своими родителями в Клейтоне, а он жил со своими. У моего отца была лодка, и мы брали его с собой рыбачить на реке Святого Лаврентия, где водились окуни и щуки. Арт был без ума от рыбалки. Он приезжал из Уотертауна автостопом или на велосипеде. Большинство парней, которых я знала, увлекались автомобилями и мотоциклами, но ему не нравилось водить машину. Это казалось странным для взрослого мужчины. Он упомянул как-то, что его одноклассник погиб в автокатастрофе, а позже сказал, что в машине его укачивает и он испытывает беспокойство. Я на него не давила. Арту не нравилось, когда на него давили.

Его мать и отец казались мне хорошими людьми. Немного отстраненными, но приятными. Они жили на перекрестке под названием Шоукросс-Корнерс, недалеко от Браунвилла, примерно в восьми километрах к северо-западу от Уотертауна. Дом стоял на небольшой проселочной дороге, двухполосной, ухабистой, с высокими бордюрами. Арт сказал, что его дед купил эту землю и разделил ее между двумя своими сыновьями после Второй мировой, и отец Арта построил на своем участке небольшой деревянный домик. Та местность была пестрой: низкие каменистые холмы, сельскохозяйственные угодья, молокозаводы, поля с пшеницей и кукурузой, безымянный ручеек, болота, участки известняка, леса, полные низкорослых кленов, дубов, буков, ореховых деревьев. Арт сказал, что провел большую часть своего детства в этих лесах.

Он постоянно говорил о своей матери, о том, как сильно любил ее, а она не любила его, как искал ее одобрения и никогда не добивался. Он всегда говорил: «Что бы я ни делал, все было не так».

Однажды он пришел в плохом настроении. Объяснил, что рассказал матери, как хорошо у него идут дела на работе, а она сказала: «Будь у тебя настоящее образование, не пришлось бы хвататься за каждую черную работу, какая подвернется». У него никогда не было ни работы, ни девушки, которую его мать посчитала бы достаточно хорошей.

Я спросила его о детстве, и он рассказал, что мать, бывало, охаживала его ремнем, но не так уж часто. Отец же руку не поднимал никогда. Это показалось мне странным. Его мама была едва ли метр пятьдесят ростом, а отец служил в морской пехоте. Почему именно она занималась дисциплиной?

Было видно, что Арта она запугала основательно. Его отец был милым, спокойным человеком, но Бетти запугала и его. В Арте я заметила пару странностей, но из-за своей неопытности не придала этому значения. Наоборот, из-за них он казался мне даже более интересным. Многие люди мыслят прямолинейно, но у него это доходило до крайности. Если мы собирались в кино, то именно туда и шли – никаких остановок по пути, чтобы выпить, никакого боулинга, никакой перемены в планах. Если бы я предложила выпить по чашечке кофе, он бы ответил, что нет, мы сходили в кино, а теперь возвращаемся домой. Он никогда не импровизировал и вел себя так, словно небо рухнет на землю, прояви он хоть каплю гибкости. Был очень строг к тому, чтобы приходить вовремя, и ожидал того же от всех остальных. Если опоздаешь на две минуты, он уже начинал кипятиться.

Секс для нас не был проблемой, потому что его не было. Он сказал, что не верит в секс, если только я этого не захочу, а я ответила: «Нет, только в браке». Он всегда старался угодить мне.

После того как его призвали в армию в апреле 1967 года, его первая жена Сара согласилась дать развод при условии, что он откажется от полуторагодовалого сына. Ему было очень больно расставаться со своим ребенком навсегда, но он хотел освободиться, чтобы жениться на мне. Позже Сара снова вышла замуж, и ее новый муж усыновил мальчика. Арт больше никогда не видел сына.

Мои мать и отец постоянно просили нас не говорить о женитьбе, пока Арт не закончит службу в армии, но мы не могли ждать. Я работала в ресторане «Кофейник» в Уотертауне, когда в сентябре он приехал домой в тридцатидневный отпуск. За день до окончания отпуска мы сели в мою машину и отправились на поиски священника. В конце концов мы поженились в маленькой церкви на шоссе между штатами. Мне было двадцать лет, Арту – двадцать два.

В три часа ночи я отвезла мужа в дом его родителей. По возвращении в Клейтон меня ждала мама.

– Ты вышла замуж? – спросила она.

– Да, – сказала я.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь?

– Да, мам.

На следующее утро Арт позвонил и спросил:

– Ты помнишь, что мы женаты? – Голос у него был взволнованный.

– Да.

Так я стала миссис Артур Джон Шоукросс, и мне это было приятно.

Позже тем же утром он приехал в Клейтон автостопом, чтобы навестить меня, и я шесть часов сидела на камнях рядом с рестораном Маккормика, пока он рыбачил. Думаю, рыбалка была для него важнее, чем наш брак. Я спросила о реакции его родителей, и он сказал, что сначала боялся рассказать им, но когда потом собрался с духом, его мать сказала только: «Тебе стоило быть смелее и сразу все нам рассказать». Как обычно, он расстроился из-за этого, но я успокоила его, сказала, что он слишком остро реагирует. Они с матерью постоянно раздражали друг друга.

Тогда же, на рыбалке, он мне кое в чем признался. Сказал, что в восемнадцать лет его арестовывали. Он разбил окно в магазине «Сирз», и сработала охранная сигнализация. Несколько лет спустя какой-то мальчишка запустил в него снежком, и Арт гнался за ним до самого дома. Его снова арестовали. Оба раза его приговаривали к испытательному сроку, так что он легко отделался. Я подумала, что это все случилось в юные годы, когда он не умел себя контролировать. И я уважала его за то, что он рассказал мне об этом. Он хотел, чтобы наш брак начался с откровенности и доверия.

В пять часов того же дня Арт собрал свои рыболовные снасти и отправился в аэропорт. Неделю спустя он оказался во Вьетнаме.

«Уотертаун дейли таймс» сообщила о нашем браке, и Сара, бывшая жена Арта, позвонила мне из Сэнди-Крик и сказала:

– Я могу рассказать вам очень много о вашем муже, если вы хотите знать.

Сара сказала, что он был жестоким, и она всегда боялась за ребенка. Я ей просто не поверила. Я пару раз видела его с сыном, и он был очень нежен. Арт любил детей, они с ним прекрасно ладили. Я не могла представить себе то, о чем говорила Сара. Она намекнула, что он избивал ее, но не стала вдаваться в подробности. Я решила, что Сара просто завидует.

Через некоторое время мне захотелось почувствовать себя ближе к своему мужу, поэтому я поехала на Шоукросс-Корнерс навестить его родителей. Когда я впервые переступила порог их дома в качестве жены Арта, я крепко обняла его отца. Он вроде как удивился и даже сделал шаг назад. Я объяснила, что привыкла к этому и что мой отец всегда меня обнимает. После этого мистер Шоукросс улыбнулся и обнял меня в ответ. Такой хороший человек!

Все повторилось и с миссис Шоукросс. Позже я заметила, что они оба как-то отстранены от своих детей – не прикасаются к ним, не обнимаются. Просто они были такими людьми. Я уверена, что они любили своих детей, но проявляли это другими способами. Бетти растила ребенка. А мистер Шоукросс пропадал на складах в округе. Я решила, что именно поэтому Арт всегда так аккуратно одет, складочка к складочке, и галстук завязан как надо. На него больше влияли вкусы матери, потому что отца часто не было дома.

Поначалу Бетти не понравилась мне но, когда мы начали общаться и обмениваться сведениями об Арте, то оказалось, что она довольно милая. Она сказала, что он всегда был проклятием ее жизни – именно это слово она выбрала. И добавила:

– Ты знаешь, у него были неприятности, когда он был моложе.

Я сказала:

– Да, он мне рассказал.

– Мне кажется, что бы он ни делал, у него плохо получается ладить с людьми.

Бетти думала, что у него что-то не в порядке с головой. Она говорила, что он несколько раз терял сознание и это не прошло бесследно. Я подумала, что с головой у него как раз все хорошо, но ничего не сказала. У Бетти был такой сильный характер, что ее лучше было слушать не перебивая.

Поначалу письма Арта всех сбивали с толку. Он написал мне, что видел, как убивают вьетнамских женщин и детей, и его расстроило, что его тоже «заставили убивать».

Он писал, что ему и некоторым его приятелям дали приказ укладывать в мешки изуродованные тела. Я написала в ответ и попыталась утешить его. Он никогда больше не упоминал ни о чем подобном.

Однажды Бетти получила письмо, где говорилось, что Арта ранило шрапнелью. Ее это известие потрясло. Но мне Арт об этом ничего не сказал – не хотел меня расстраивать. Потом Бетти получила письмо о каком-то большом сражении, и оно сильно ее огорчило. Арт был очень внимателен к нам обеим, присылал открытки на дни рождения и праздники и не упускал возможности получить от нас признание и любовь.

У нас было задание типа «найти и уничтожить»… Нам сказали по радио: «Окружите этот район и убейте там всех, вплоть до кур и свиней». Мы окружили тот район и просто нашпиговали его пулями и гранатами, всем, что у нас было. Мы вошли и перебили всех животных и все такое. Мы сделали кое-что с женщинами, которые оставались там, но еще не умерли. Потом просто сложили их всех в большую кучу и сожгли… Все, тела, постройки… мы сожгли все. Потом выкопали яму, сбросили в нее все это, засыпали сверху, заложили дерном и травой… как будто там никого и не было…

Однажды мы… наткнулись на трех «зеленых беретов», которых привязали за руки к деревьям. С них содрали кожу от шеи до лодыжек. Понимаете, о чем я? Можно было увидеть все у них в желудке, мышцы, ну там, кишки. Как будто заглядываешь в пластиковый пузырь. И все тела облеплены комарами. Один парень еще был жив. Ему отрезали веки, так что его глаза все время были открыты. Он не мог видеть, но мог слышать. Губы тоже были отрезаны. Он умолял нас убить его. Мы получили всю информацию о том, кто они, затем лейтенант выстрелил парню в голову и забрал их жетоны. Когда вы видите что-то подобное и вам говорят убить кого-нибудь, или застрелить врага, или что-то еще, вы делаете то же самое, что сделали с вами…

Я не получил от этого никакого сексуального удовольствия. Я просто испытал удовлетворение, как будто я сделал что-то правильно.

Проведя вдали от дома полгода, Арт получил отпуск, и я присоединилась к нему на две недели на Гавайях. К тому времени он уже получил звание рядового 1-го класса. Те две недели стали нашим отложенным медовым месяцем, и он был нежен, когда мы впервые занялись любовью. Мы катались на лодке со стеклянным дном и видели затонувшие корабли в Перл-Харборе, ездили в Дайамонд-Хед и на ананасовую плантацию Доул, ходили на фестиваль цветения сакуры. Он был милым, хорошим мужем, но в то же время немного капризным. Я думала, это просто из-за войны. Он рассказал много забавных историй из армейской жизни, но никогда и словом не обмолвился о боевых действиях.

Я удивилась, узнав, что большинство его друзей были чернокожими. Среди моих знакомых было немного чернокожих, мне нравилось находиться в их обществе. В них много жизни, много юмора, здравого смысла. Я поняла Арта, когда он сказал, что лучше ладил с черными, чем с белыми. Они были изгоями, как и он.

Из Вьетнама он вернулся в сентябре 1968 года, и мы провели его отпуск в коттедже за домом моих родителей в Клейтоне. На вторую ночь после возвращения, уже дома, я дотронулась до него, когда он спал, и он чуть не сломал мне челюсть. Потом Арт ужасно переживал из-за этого, говорил, что ему приснилось, будто он вернулся во Вьетнам. Он плакал и повторял снова и снова: «Я не хотел тебя ударить». С тех пор я держалась на расстоянии, когда будила его. Он называл это флешбэками.

После отпуска его перевели в Форт-Силл, на оружейный склад, ремонтировать оружие, и мы проделали весь путь до Оклахомы с нашим котом Смоуки, а также с кучей одежды и консервов. Арт не сел бы за руль моего маленького английского «Форда» с правосторонним приводом, если бы меня не было с ним. Вождение его пугало. После того как «Форд» сломался и мы купили подержанный «Катласс», Арт вообще отказался садиться за руль.

Мы нашли маленькую квартирку в Лоутоне, и каждый день я возила его в Форт-Силл и обратно. К этому времени у него была пара армейских нашивок, он чинил винтовки и другое оружие. Несколько месяцев наша жизнь шла нормально. Он много читал – военные рассказы, книги по истории, про спорт, но в основном научную фантастику. Мы вместе посетили индейскую деревню. Он жаловался на местную рыбалку, но ему нравилась охота на гремучих змей и другие развлечения на свежем воздухе. Я в качестве волонтера преподавала в рамках программы по ликвидации неграмотности и была постоянно занята.

До этого у нас было все хорошо с сексом, но теперь у Арта начались проблемы. Он или слишком быстро кончал, или испытывал проблемы с эрекцией. Его это беспокоило, потому что он чувствовал, что не доставляет мне удовольствия. Я советовала ему расслабиться: «Не торопись. Ты должен радовать не только меня, ты должен радовать себя».

После этого ситуация немного улучшилась. Я разговаривала с ним, успокаивала, и дела у него пошли лучше, но проблемы с оргазмом у него все равно оставались. Я не знала, что с этим делать.

Он все больше времени проводил наедине с собой, часто бывал задумчивым и угрюмым, не мог заснуть. Совершал долгие прогулки, ходил кругами без всякой цели. Я пыталась понять, что с ним такое. Я знала, что он повидал какие-то ужасные вещи. Он отправился во Вьетнам, не понимая толком самого себя, не имея представления о собственной значимости. Пролитая там кровь только понизила его мнение о себе, теперь он считал себя подонком, отбросом общества, сумасшедшим убийцей. Похоже, я так и не смогла переубедить его. Арт чувствовал себя неудачником; он ничего не мог сделать как следует, он был никому не нужен. Он сказал мне, что у него никогда не было друзей. Иногда он впадал в депрессию, и я говорила: «Ничего, поплачь. Это естественное желание. Если ты немного поплачешь, хуже от этого никому не станет».

«Мне не разрешали плакать в детстве, даже когда меня шлепали», – признался он. Я никогда этого не понимала. По его словам, мать говорила ему: «Какой же ты мужчина, если плачешь». Получалось так, что всякий раз, когда он говорил о чем-то плохом в своей жизни, он винил в этом свою мать.

Он был достаточно нежен, но ни разу не смог произнести: «Я люблю тебя». Слово на букву «Л» заставляло его сильно нервничать. Я могла это сказать, а он нет. Он хотел, чтобы я все время его обнимала. Он был милым, и его легко было любить, но он и понятия не имел, как отвечать тем же. Арт хотел, чтобы кто-то был рядом с ним, чтобы он не чувствовал себя одиноко. Когда он хотел быть рядом, то становился тихим и спокойным. Он прямо поглощал мою любовь. Однажды я спросила:

– Что твои родители считали любовью?

– Давать мне то, чего я хотел.

Думаю, они никогда не понимали, чего на самом деле он хотел – чтобы его обнимали и любили. Ко мне он относился как собственник. Я была его женщиной, и он не хотел, чтобы другие солдаты разговаривали со мной. Он даже обижался на моих родителей. А может быть, он понял, что они о нем думают. Моим отцу и матери он никогда не нравился, они с самого начала говорили мне, что он ни на что не годится. Мама сказала однажды: «У меня просто такое чувство. У тебя с ним не будет ничего, кроме неприятностей. Но тебе двадцать лет, и ты меня не слушаешь. Ты влюблена, и это все, что ты видишь».

Я постоянно пыталась выяснить, что его гложет. Знала, что было бы неразумно выпытывать у него ответы, но кое-что просочилось наружу само собой. Он ненавидел власть и начальство, у него всегда возникали неприятности из-за того, что он вел себя неуважительно. Он приходил домой, негодуя по поводу сержанта или лейтенанта, и я говорила: «Это же армия. Там ты должен делать то, что тебе говорят».

Он отвечал, что хочет, чтобы к нему относились с уважением. Я говорила, что в таком случае ему лучше найти другое занятие. Тогда он просто бормотал что-то и уходил.

В таком подавленном состоянии он пребывал несколько месяцев. Я спрашивала, как у него прошел день, а он отвечал: «Не хочу об этом говорить». Арт ужинал и отправлялся на трехчасовую прогулку. Однажды он рассказал мне, что пару раз терял сознание во время таких прогулок, один раз на несколько минут, а другой – примерно на час. При этом он не мог вспомнить, где был и что делал.

Однажды ночью он вернулся, дрожа и обливаясь потом, я обняла его и спросила, что случилось. Он сказал, что думал о Вьетнаме. Потребовалось много времени, чтобы вытянуть это из него.

– Я должен был убить ее, – сказал он и заплакал.

Я спросила:

– Убить кого?

Он сказал:

– Ребенка. Девочка перевозила бомбы для Вьетконга. Вопрос стоял так: убей ты, или убьют тебя.

Он сказал мне, что тот случай в деревне Май Лай ничто по сравнению с тем, что видел он. Это не давало ему покоя, разрывало его душу. Я решила, что он отождествляет себя с детьми, потому что сам в детстве подвергался унижениям.

Однажды вечером Арт пришел домой и сказал мне, что устроил большой пожар в кустах рядом с казармами.

– Я просто бросил спичку в траву. Не хотел ничего поджигать. Но огонь занялся, а потом – фух!

У него заблестели глаза. Я заметила, что когда он делал что-то не так, то никогда не признавал вину, всегда оправдывался, говорил, что это произошло случайно.

Огонь очаровывал его, как маленького мальчика. Он зажигал спички одну за другой и бросал их в пепельницу. Поначалу я думала, что это просто нервное. У него часто случались сильнейшие перепады настроения – в одну минуту он был гиперактивен, а в следующую уже сидел, опустив голову на колени. Я заговаривала с ним, а он даже не обращал на меня внимания. Арт и раньше был угрюмым, но теперь это состояние только усугублялось. Иногда я говорила с ним три или четыре минуты, прежде чем он приходил в себя. Я дарила ему много любви и внимания, но думаю, что этого было недостаточно.

Однажды днем Арт позвонил с места службы и сказал, чтобы я не забирала его после работы – его отвезет домой сержант. Потом добавил: «Ты лучше займись ужином», – и повесил трубку. Он становился все более властным, но причину видела в том, что на него давят.

Арт пришел в девять часов, опоздав к ужину на четыре часа, и был так подавлен, что едва мог говорить. Я спросила, где он был, и он как-то вяло ответил, что гулял. Я спросила, не принимал ли он наркотики или что-то вроде того. Он ответил: «Нет. Я хочу показаться психиатру».

Тогда я не обратила на это особого внимания, но позже все-таки задалась вопросом, что произошло в ту ночь. Привиделся ли ему еще один флешбэк? Или он что-то сделал… что-то плохое? Меня бросало в дрожь при мысли о том, что он мог сотворить во время этих своих прогулок.

Теплой летней ночью Мэри Блейк узнала, что потеря одного ребенка никак не готовит мать к потере другого. На календаре было 15 июля 1972 года, со дня исчезновения Джека прошло уже семьдесят дней. Ее дочь Рози лежала в психиатрической больнице в Огденсберге. Муж Мэри, Большой Пит, пил тогда больше, чем когда-либо. От Боба, ее бывшего любовника и настоящего отца Джека, ничего не было слышно, и Мэри о нем уже не вспоминала. Но от своего пропавшего сына она не отказалась и верила, что Джек жив. Он был слишком хорошим мальчиком, чтобы умереть в десять лет. Господь просто не мог допустить такой несправедливости. И вот теперь ее восьмилетний «малыш Пит» отправился на рыбалку и не вернулся домой.

В их доме он был ближе всех к Джеку. Пит боготворил старшего брата, скучал по нему, но не мог выразить это словами. Первые несколько недель после исчезновения малыш Пит бродил как в тумане, поднимал подушку Джека, заглядывал под кусты на склоне за домом, в пещеры и под камни на берегу реки. Большие карие глаза младшего брата, казалось, не высыхали от слез. Мэри видела, как он часами сидит у окна и смотрит на пустую улицу. Иногда она становилась рядом, клала руки ему на плечи, и они смотрели на улицу вместе.

Долгое время малыш Пит отказывался делать что-либо, что напоминало ему о Джеке, – рыбачить, кататься на велосипеде, изучать незнакомые места. Он больше не гулял допоздна и избегал их общих друзей. Но в последнее время Мэри с облегчением заметила, что ее младший снова рыбачит. Она предупреждала его, чтобы тот не ходил к реке один, но Пит никогда не был таким послушным, как Джек, и она не слишком встревожилась, когда, вернувшись домой в субботу днем, узнала от других детей, что он насобирал червей, схватил удочку и умчался на своем красном велосипеде. Мэри была уверена, что сын вернется домой к ужину – через час, в крайнем случае через полтора.

К семи часам ужин закончился, а малыш Пит так и не пришел. Еще недавно, каких-то три месяца назад, она бы не беспокоилась. Ее дети всегда возвращались домой… до исчезновения Джека.

Мэри не могла больше ждать. Она не доверяла полиции Уотертауна, поэтому обратилась в офис шерифа округа Джефферсон. Офис располагался в старом доме с пристройкой для арестованных. Шериф Ирвинг Энджел жил в доме напротив вместе с женой.

Дежурный выслушал ее жалобу, а когда она закончила, сказал:

– А теперь, миссис, давайте сначала и помедленнее. Я не смогу вам помочь, если не пойму, о чем вы говорите.

– Я говорю о своем сыне, – сказала Мэри, пытаясь отдышаться. – Его имя Аллен Блейк-младший. Мы зовем его малыш Пит. Он эпилептик.

– Да, – сказал помощник шерифа, – я знаю вашу семью. Я помогал искать другого вашего мальчика.

Он пообещал постараться что-нибудь выяснить. Мэри же была рада, что для этого не пришлось ждать обычные двадцать четыре часа.

К тому времени, когда она вернулась домой, патрульные уже сообщили, что видели мальчика возле Севен-Бриджес. Он ехал на красном велосипеде, и на бечевке у него болталась пара рыбин.

Мэри сидела у окна, за которым мерк дневной свет. Часы показывали полдевятого, малыш Пит опаздывал на два часа. Его красный велосипед все не появлялся.

Она вспомнила совет доктора Россена: дышать поглубже, если чувствуешь головокружение. Мэри вышла на передний двор, чтобы увидеть малыша Пита, когда тот подъедет на велосипеде. Здесь ей был слышен шум течения. Вода в реке была не такая высокая, как в тот день, когда исчез Джек, но и она вполне могла унести мальчика, который весил не больше двадцати двух килограммов. Мэри перешла улицу и железнодорожную ветку, а затем посмотрела вниз с крутой насыпи. Река была черной, в полной мере оправдывая свое название «Блэк», и Мэри поняла, что зря тратит время. Если мальчик соскользнул в этот бурлящий поток, искать его здесь уже слишком поздно.

Мэри направилась обратно к дому. На часах было 21:30. Во рту пересохло, и она пошла на кухню попить воды.

Там малыш Пит склонился над кухонной раковиной.

– Мама! – сказал он. – Смотри, что я тебе принес!

Мэри вырвала у него из рук связку бычков-подкаменщиков и вышвырнула через заднюю дверь. Потом срезала кленовый прут и принялась за дело. Мальчишка расплакался, и из гостиной донесся невнятный голос:

– Эй, что там происходит?

– Надираю задницу твоему ребенку! – ответила Мэри.

Большой Пит промолчал. В последние дни он вообще почти ничего не комментировал.

Артура Шоукросса опросили в камере два врача. Они зафиксировали, что его коэффициент интеллекта слегка ниже нормы, и обнаружили психические расстройства, толчок к развитию которых дала, по всей вероятности, служба во Вьетнаме. Чарли Кубински было приказано сопроводить заключенного в больницу сестер милосердия для проведения эхограммы черепа, рентгена и неврологического обследования. Ответы по всем пунктам были получены негативные. Врачи признали обвиняемого дееспособным, и, следовательно, он мог предстать перед судом за убийство Карен Энн Хилл.

Назначенный судом адвокат защиты Пол Дж. Дирдорф тут же подал ходатайство о снятии обвинений на том основании, что подзащитный «по причине низкого уровня умственных способностей не способен свободно и разумно пользоваться своим правом хранить молчание и получать юридическую помощь».

Единственным доказательством, как утверждал адвокат, были «неприемлемые и незаконные признания», сделанные обвиняемым детективу Кубински во время допросов, длительность которых выходила далеко за разумные пределы. Вдобавок ко всем другим пробелам в деле, сказал Дирдорф, обвинение не представило ни одного свидетеля, который смог бы связать Шоукросса и убитую Карен Энн Хилл.

Когда это ходатайство было отклонено, адвокат подал еще несколько. Помимо прочего, ему удалось убедить судью опустить занавес для «Шоу Арта и Чарли», запретив Кубински или кому-либо еще опрашивать Шоукросса без присутствия адвоката.

На предъявлении обвинения адвокат защиты проинструктировал своего клиента не признавать себя виновным и безуспешно добивался освобождения под залог. Убедительно ходатайствуя об усилении мер безопасности, Дирдорф напомнил судье о телефонных звонках с угрозами и отметил присутствие в зале суда шумной толпы зрителей. Он также сослался на редко используемый закон штата Нью-Йорк о досудебной гласности, закладывающий основу для исключения прессы и общественности из предварительного слушания. Снова и снова упорный молодой адвокат боролся за интересы своего клиента, иногда ценой своей личной популярности среди разгневанных жителей Уотертауна.

В исправительном учреждении строгого режима «Грин-Хейвен» в городе Стормвилл, расположенном в 72 километрах к северу от Нью-Йорка, на узком холмистом участке между рекой Гудзон и границей Коннектикута, Артура Шоукросса быстро сочли душевнобольным. Охранники докладывали, что с ним можно вести обычный разговор, но на «чердаке» у него определенно что-то было не так.

Он не проявлял интереса к работе, предпочитая заниматься живописью на стекле. Время от времени он сползал на пол и терял сознание. «Боль в груди», – такая запись есть в его личном деле, и сделана она в декабре, через шесть недель после перевода из «Аттики» ради его собственной безопасности. «Потерял сознание».

Четыре дня спустя в другой записи сказано: «Боль в правой части грудной клетки – обнаружен на этаже блока В. Прописано: демерол, вистарил, донатол, далман. Диагноз: миозит мышц правой стороны».

Циничные охранники заподозрили притворство. Одна из записей гласит: «Заключенный, похоже, чудесным образом выздоровел после того, как его доставили в больницу на носилках, после всего устроенного им переполоха». Другие подозревали у него детскую потребность во внимании.

После дополнительных психиатрических обследований ему был поставлен диагноз «опасный педофил-шизофреник», страдающий «поведенческим расстройством, характеризующимся взрывными вспышками гнева и/или насилия». Было также отмечено, что в депрессивном состоянии он слышит голоса, предается фантазиям «как источнику удовлетворения» и имеет «орально-эротическую фиксацию с потребностью в материнской защите».

Заключенному, казалось, наскучили попытки разобраться в себе, и он был совершенно равнодушен к двум своим юным жертвам. После того как комиссия по условно-досрочному освобождению установила для него минимальный срок в пять лет, он продолжал демонстрировать то же равнодушие и эмоциональную холодность, которая заставляла более ранних диагностов определять его как типичного эгоцентричного социопата. Но время от времени он утверждал, что расстроен и даже подавлен своими преступлениями. Психотерапевты не знали, чему верить.

Один из первых экспертов отметил, что заключенный «просит помощи в понимании того, почему он это сделал». Тот же эксперт предложил тюремным врачам протестировать Шоукросса на «возможное органическое поражение». Это был ранний намек на то, что его загадочное поведение может иметь физические причины. Последующее обследование не выявило никаких неврологических нарушений. Шоукросса охарактеризовали как «нормального психопатического индивида», то есть вменяемого, но страдающего поведенческими дефектами, включая отсутствие совести и эмпатии. Этот диагноз подходил половине заключенных в «Грин-Хейвене» и некоторым охранникам тюрьмы.

Историки, изучавшие генеалогическое древо Шоукроссов, обнаружили несколько запутанных ответвлений, но не нашли ничего, что указывало бы на длительные врожденные дефекты или появление в итоге серийного убийцы на свет.

Сама эта фамилия считается древней и почетной. По словам дяди, заказавшего фамильный герб, «Шоукросс» (Shawcross) происходит от древнеанглийского crede cruci, что в вольном переводе означает «вера в крест». В Соединенных Штатах насчитывалось около пяти тысяч Шоукроссов, а в Англии – еще больше. Сэр Хартли Шоукросс, бывший генеральный прокурор Великобритании и главный британский обвинитель на Нюрнбергском процессе, приходился ему дальним родственником.

Самым ранним известным предком детоубийцы был Дэвид Шоукросс, бродячий проповедник, который эмигрировал из Англии в Канаду, оттуда перебрался в Чикаго и наконец поселился недалеко от Уотертауна, женился на местной женщине немецкого происхождения Нетти Буш и стал отцом четверых детей, включая сына Фреда Дж. Шоукросса, родившегося в 1897 году. Юный Фред бросил школу в шестом классе и пошел работать на бумажную фабрику у реки Блэк – это был типичный карьерный шаг в эпоху, когда состояния строились на фундаменте из детского труда. На рубеже веков женщины считались придатками своих мужчин (тем более на суровом севере штата Нью-Йорк), так что о Нетти и ее собственном генеалогическом древе никакой информации не сохранилось.

В двадцать один год Фред Шоукросс привнес в семейную историю первое дыхание скандала, совершив опрометчивый поступок, эхо которого будет отзываться в жизни трех поколений мужчин, носящих фамилию Шоукросс. Работая кондуктором в компании «Блэк ривер трэкшн компани» в Уотертауне, он влюбился в Мюриэл Блейк, симпатичную пятнадцатилетнюю девушку, работавшую в «Нью-Йорк эйрбрейк». Когда ее родители воспротивились этим отношениям, Фред тайно перевез девушку в Осуиго, нашел работу на фабрике по производству теневых тканей и снял квартиру, записавшись как «Фред Шоукросс и его супруга». Родители девушки обвинили его в похищении. Фред объяснял, что это не похищение, а любовь. Полиция, однако, отправила его в тюрьму округа Джефферсон.

Для тесного общества Уотертауна это дело стало довольно громким. Большая заметка на первой странице «Дейли таймс» от 21 декабря 1918 года получила такой заголовок: «ПОЛИЦИЯ СРЫВАЕТ СВАДЬБУ: Фред Шоукросс арестован в трамвае».

Два дня спустя, 23 декабря 1918 года, молодые влюбленные поженились, и обвинения были сняты. Пара обосновалась в Глен-Парке, чуть ниже по реке от Уотертауна. Фред устроился в дорожный департамент округа Джефферсон, где выполнял самые разные работы – от уборки снега до озеленения – и дослужился до желанной должности оператора тяжелой техники, после чего вышел на пенсию в середине 60-х годов. Супруги и их четверо детей были людьми законопослушными и, как правило, держались особняком, возможно, из-за давнего скандала, бросившего тень на их репутацию. Всю оставшуюся жизнь Фред, казалось, был озабочен атрибутами респектабельности и редко появлялся на публике без галстука и пиджака. Когда он умер в возрасте семидесяти трех лет в 1971 году, через три года после смерти жены, когда-то несовершеннолетней невесты, его больше всего вспоминали как усердного работника.

Младший сын Фреда и Мюриэл, Артур Рой Шоукросс, позже ставший отцом убийцы Артура Джона Шоукросса, тоже был обречен испытать трудности перед женитьбой. Бросив школу в восьмом классе, он последовал совету отца и подал заявление на работу в дорожное управление округа Джефферсон, где стал самым молодым сотрудником. Когда японцы разбомбили Перл-Харбор, он завербовался в корпус морской пехоты, был отправлен в южную часть Тихого океана и высадился на Гуадалканале с артиллерийским полком 1-й дивизии морской пехоты, заработав четыре боевые звезды. Вражеский снаряд засыпал его тоннами кораллового песка и убил товарища; Шоукросс задохнулся бы, если бы приятель не запомнил его местонахождение. Позже его группа оказалась отрезанной, и ему пришлось несколько месяцев питаться оставшимися после японцев продуктами. Он так рассказывал об этом в семейном кругу: «В рисе было полно личинок, и если бы мы их все вынули, то риса бы не осталось». С тех пор он никогда не ел рис. Хотя ему довелось участвовать в боях на передовой, большую часть военной карьеры он провел, работая на гусеничном тракторе, водить который научился в Уотертауне.

Артур Рой Шоукросс получил отпуск в июле 1944 года и сразу же стал героем заметки в «Уотертаун дейли таймс», которая в то время осталась незамеченной.

Заголовок гласил: «ВЕТЕРАН МОРСКОЙ ПЕХОТЫ ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ ЖЕНАТЫМ». В заметке, размещенной на видном месте, вниманию читателей предлагалась и крупица личной информации:

В последнем абзаце отмечалось, что молодой муж явится на дежурство в военно-морской госпиталь в Портсмуте, штат Нью-Гэмпшир, по завершении тридцатидневного отпуска.

Этот возраст, двадцать один год, стал переломным моментом в личной жизни старого Фреда Шоукросса, и вот теперь история повторилась для его сына, морского пехотинца. В синей форме с медалями за меткую стрельбу, нашивками и боевыми звездами, отмеченный президентской благодарностью, молодой Артур Рой выглядел весьма впечатляюще: вкрадчивый, невысокий, но хорошо сложенный, жилистый, со светло-каштановыми волосами и волевым профилем. Едва успев заступить на свою первую вахту на военно-морской базе, он сразу же привлек внимание женщины, с которой ему предстояло провести остаток своей жизни.

Восемнадцатилетняя Бесси Йеракс, известная как «Бетти», родилась в семье фабричных рабочих в городе Сомерсворт, штат Нью-Гэмпшир, расположенном в двадцати километрах к северу от Портсмута, на границе со штатом Мэн. Она была худощавая, чуть выше полутора метров ростом, с блестящими темно-каштановыми волосами и слегка выступающими зубами, придававшими ей озорной вид. Ее отец, Джеймс Йеракс, родился в Греции, а мать, Вайолет Либби, имела происхождение то ли греческое, то ли итальянское, то ли английское, то ли французское. Каким бы ни был этнический состав семьи, дети там воспитывались в строгих средиземноморских традициях.

Бетти бросила школу в десятом классе и пошла работать на обувной фабрике, а затем устроилась помощницей водопроводчика на военно-морскую верфь в Портсмуте. Там она познакомилась с Артуром Роем Шоукроссом и вышла за него замуж 23 ноября 1944 года. «Уотертаун дейли таймс» об этом событии не сообщила, никаких ссылок на более раннюю статью об австралийской жене и сыне морского пехотинца нигде не появилось.

Годы спустя убийца Артур Джон Шоукросс признался тюремщику, что родители баловали его в детстве. Он также утверждал, что у него не было никаких проблем, психологических или каких-либо других, до рождения двух сестер и брата. Однако этот заключенный в тюрьму человек создал такую автобиографическую мифологию, что только самые предубежденные его защитники верили каждому его слову. Родители также не лезли из кожи вон, чтобы внести ясность в этот вопрос. Как только внимание юристов, криминологов, социологов и журналистов сосредоточилось на погруженной во мрак семье, отец перестал отвечать на телефонные звонки, только выглядывал из-за задернутых штор и отказывался открывать дверь кому-либо, кроме своих ближайших друзей и родственников.

– Он расстроен, ему стыдно, – объяснила Бетти Шоукросс, которая также отказалась подробно говорить о своей семье. – Неужели они не могут это понять?

Что касается проступков ее сына и каких-либо происшествий с ним в детстве, которые могли бы предопределить его будущее, то она ничего не желала признавать. Ее сентиментальные воспоминания наводили на мысль, что маленький Артур жил в некоей версии телесериала «Уолтоны» для севера штата Нью-Йорк.

Те, кто оспаривал ее материнские воспоминания, относились к этой позиции с пониманием. Одна ее родственница сказала так:

– Бетти помнит события такими, какими видит в своем воображении. Она искренне верит в то, что говорит. Правда же в том, что Арти был странным маленьким ублюдком с тех пор, как научился ходить.

Ребенок родился утром, в 4:14, 6 июня 1945 года, через пять часов после того, как его мать доставили в Военно-морской госпиталь США в городе Киттери, штат Мэн, прямо через реку от Портсмута. Родителями были указаны домохозяйка Бесси Йеракс Шоукросс, 18 лет, и капрал Артур Рой Шоукросс, 21 год; оба проживали в Портсмуте на Чэпел-стрит, дом 38, квартира 5. В записи указан срок беременности – «8 мес.». Информация о росте и весе младенца отсутствует, но позднее Бетти Шоукросс утверждала, что Артур Джон родился на два месяца раньше срока и весил два килограмма двести граммов, а также что она оставалась с ним в больнице двадцать дней. В графе «Дети, рожденные от этой матери», в свидетельстве о рождении записано с ее слов «1». От отца такой информации не требовалось, и маленький «Харли Рой Шоукросс», предположительно находившийся на втором году жизни в «Мелби, Австралия», упомянут не был.

Через неделю или две после того, как Бетти и новорожденный были выписаны из военно-морского госпиталя, капрал Шоукросс отправил их в Уотертаун – пожить со своей сестрой до окончания его срока службы. Нет никаких сведений, обсуждался или вообще упоминался между родителями австралийский брак отца. Годы спустя некоторые друзья и родственники семьи все еще оставались при мнении, что бывший морской пехотинец был женат дважды. Разве о первом браке не сообщалось в «Дейли таймс»? Эта правда, как и многие другие сведения про семью Шоукроссов, всплывала медленно.

В марте 1984 года, как знали те жители на севере штата Нью-Йорк, кто этим интересовался, Артур Шоукросс отбывал двенадцатый год своего заключения за убийство Карен Энн Хилл.

В Бингемтоне, солнечном, сверкающем городке, расположенном на холмах и омываемом реками Шенанго и Саскуэханна, горожане не подозревали о существовании детоубийцы. Уотертаун находился в двухстах километрах к северу, угольные месторождения Пенсильвании – сразу за границей штата на юге, а горы Катскилл – в нескольких минутах езды на восток.

В отличие от Уотертауна, Бингемтон был городом процветающим и не страдал от безработицы, а горожан объединяло чувство общности. Шестьдесят тысяч жителей с удовольствием катались на шести бесплатных городских каруселях и угощались традиционным местным блюдом под названием «спайди» – кусочки маринованной свинины обжаривались на углях на вертеле и подавались с итальянским хлебом. Такой римский колорит города возник благодаря первой волне иммигрантов, которые прибыли сюда около 1900 года, чтобы скручивать сигары. Оставшись здесь, они шили обувь «Эндикотт Джонсон», работали в компании IBM Томаса Уотсона и в высокотехнологичных отраслях легкой промышленности, таких как авиасимуляторы «Линк». Род Серлинг из «Сумеречной зоны» когда-то жил в Бингемтоне, а у задиристого бейсболиста Билли Мартина был дом в нескольких километрах оттуда.

Мир и покой поддерживали 140 сотрудников полицейского управления Бингемтона, их самой большой проблемой были распространители наркотиков из Нью-Йорка, расположенного в трех часах езды по автостраде. Учитывая специфическую динамику наркоторговли, дельцы иногда считали целесообразным покинуть «Большое Яблоко» и торговать в округе Брум или в других менее населенных пунктах на севере и западе. Проститутки ездили по аналогичному маршруту – Рочестер, Бингемтон, Скрантон, Ютика, и каждый вечер пятнадцать – двадцать женщин прогуливались по боковым улочкам и переулкам Бингемтона, зарабатывая по двадцать – тридцать долларов за ночь, снимаясь с места и двигаясь дальше, а общественное давление вынуждало полицию принимать меры.

Уровень преступности в городке был низким. Об убийствах почти не вспоминали до тех пор, пока в 80-х годах не начали возникать то тут, то там стычки между наркоторговцами, но даже в самый кровавый год полиция насчитала всего шесть убийств. Город был небольшим, и вопрос о наблюдении за сексуальными преступниками на повестке дня не стоял. Парки и игровые площадки считались безопасными для детей любого возраста.

Шери, двенадцатилетнюю дочь детектива Дэвида Линдси, на Малберри-стрит знали и любили. Эта невысокая семиклассница с голубыми глазами и каштановыми волосами прослыла звездой школьного софтбола. Кроме того, Шери играла на кларнете в школьном оркестре, участвовала в парадах со вспомогательным подразделением Американского легиона и воевала со своей миниатюрной колли Маффин. Она гордилась своим отцом, сорокадвухлетним полицейским из отдела нравов, и однажды заявила учителю, что ее папа «крутой». Впрочем, Шери не только гордилась им, но и восхищалась его терпением и мягкостью. Будучи тренером Малой лиги, он помогал ей отрабатывать броски.

Доставив «Бингемтон ивнинг пресс» тридцати пяти клиентам, Шери возвращалась в свой дом в Норт-Сайде к 17:00; родители запрещали ей работать с наступлением сумерек. Придя домой, она звонила своему бойфренду-шестикласснику, и через полчаса он перезванивал ей – такой у них сложился подростковый ритуал.

В понедельник днем, 26 марта 1984 года, Шери поставила перед своей классной руководительницей Синтией Антос необычную дисциплинарную проблему. Девочка была названа «ученицей месяца», и ее фотография сияла перед классом со стены над горшком с тюльпанами. В тот день она помогала проверять тетради и была так весела и жизнерадостна, что миссис Антос даже хотела попросить ее немного остыть. Но потом, подумав, упрекнула себя – какого черта, девочка счастлива, и не надо ее трогать.

Проблема заключалась в том, что класс задолжал миссис Антос девять минут штрафного времени, но энтузиазм Шери смягчил учительницу, и она объявила ей о полном помиловании. Радостная Шери умчалась с последним звонком.

Она не пришла домой вовремя и не отметилась звонком другу. Тот посоветовал расстроенным родителям не волноваться: Шери планировала купить подарок для беременной учительницы, а потом разнести газеты.

Когда она не вернулась к семи, мать и отец пошли по домам в городских рабочих кварталах. Сосед сообщил, что видел девочку на перекрестке Шенанго и Бевьер около 17:00, а другой сказал, что заметил ее на соседней Дефорест-стрит несколькими минутами позже.

К 21:00 полицейское управление Бингемтона уже приступило к розыску дочери Дэйва и Джинни Линдси. Пятьдесят полицейских штата помчались в город на помощь коллегам, а штаб-квартиру шерифа округа Брум заполонили добровольцы. Пожарные прочесывали растительность на лесистых склонах холмов к востоку и западу от реки Шенанго; к поискам были привлечены два вертолета и собаки-ищейки, которых отправили по следу на Дефорест-стрит. На блокпостах дежурили свободные от службы полицейские и гражданские добровольцы.

Друзья из квартала, где жила семья Линдси, покинули свои непритязательные двухэтажные деревянные домики, чтобы встретиться со встревоженными родителями и обсудить все возможные варианты – за исключением похищения и убийства. Этих тем все старательно избегали. Кто-то предположил, что непоседливая девочка добивается этим побегом какой-то своей цели.

Дэвид и Джинни настаивали, что это невозможно. Все члены семьи любили друг друга. У Шери случались порой вспышки подросткового бунтарства, но она никогда не держала зла. Самым твердым и непреклонным из всех них был отец-полицейский, и Шери восхищалась им целиком и полностью.

– Если бы она вошла в эту дверь прямо сейчас, – сказала ее мать за чашкой кофе в три часа ночи, – я бы просто подбежала к ней, схватила на руки и поцеловала.

Женщина старалась не плакать.

– Я бы точно не стала кричать на нее и ругаться.

– Но мы поговорим с ней потом, – твердо и решительно пообещал Дэвид Линдси.

– Нет.

– Да.

– Ну, может быть, через неделю, – уступила Джинни и, промокнув глаза, сказала: – Шери, как бы она ни злилась, даже спать лечь не может, не поцеловав нас обоих. Да, она все равно ляжет взбешенная, но ей обязательно нужно подарить нам этот поцелуй.

Слова жены напомнили сержанту Линдси о том дне, когда его дочери угодили в глаз при отборе на кэтчера в Малой лиге. Ее слез тогда никто не увидел.

Он зашел в спальню, чтобы побыть одному.

К утру было напечатано десять тысяч листовок, в которых говорилось о вознаграждении в три тысячи долларов за информацию о пропавшей. В полицейской сводке содержалась ориентировка на красивого седовласого мужчину, которого видели в голубой машине на перекрестке Шенанго и Кэри поздно вечером в понедельник. Поисковые группы обошли дома, расположенные на пути следования девочки. Любое похищение считается серьезным делом, но похищение ребенка полицейского воспринимается как личное оскорбление для всех сотрудников полиции.

В 15:00 детективы прибыли в дом Джеймса Б. Уэйлса, тридцатипятилетнего рабочего, который работал доставщиком газет прежде, чем этим занялась Шери. Это был невысокий коренастый мужчина с густыми рыжими волосами и усами, с крупным и тяжелым лицом, прической под Элвиса и странными, будто вытаращенными глазами. Одевался он обычно как денди – носил шляпы, пиджаки и цветастые галстуки, – но в этот день на нем были синяя футболка и спортивные штаны.

Полиции сообщили, что Шери Линдси была в ужасе от своего предшественника. Месяцем ранее она сказала подруге:

– Маршрут отличный, но мужчина, который показывает мне маршрут, очень чудной, у меня от него мурашки по коже.

Всякий раз, когда Шери отправлялась в дом Уэйлса, мать обязательно сопровождала ее – до этого понедельника.

– Если с Шери что-нибудь случилось, – наставляла поисковиков Джинни Линдси, – поверьте мне на слово, это сделал Уэйлс.

Детективам главный подозреваемый казался открытым, честным и обеспокоенным. Он описал Шери как «тихую и очень приятную… по-настоящему милую девочку». Уэйлс предоставил железное алиби: его жены не было дома, и вторую половину дня он провел со своим одиннадцатилетним пасынком. Никто из них пропавшего ребенка не видел.

– Я всегда предупреждала своего сына не ходить с незнакомцами. Сегодня никому нельзя доверять, – сказала жена, кивая в знак согласия.

Во время разговора двое малышей Уэйлсов играли на полу, и когда двухлетняя девочка протянула игрушку, Джим Уэйлс улыбнулся ей и сказал:

– Все хорошо, милая.

На детективов он произвел впечатление любящего мужа и отца.

Тем не менее Джинни Линдси не унималась, и детективы прогнали данные Джеймса Б. Уэйлса через компьютер и получили с полдюжины совпадений. Скудные биографические данные дополнили родственники и соседи. В школе его знали как неисправимого прогульщика и заядлого драчуна, бывшие жены обвиняли в том, что он избивал их. Уэйлс был пьяницей и наркоманом, страдал провалами в памяти, не мог найти постоянной работы и пополнял доход кражами со взломом. В двадцать шесть лет Уэйлс забаррикадировался в своем доме и вел воображаемую войну, пока его не схватили и не положили в больницу. Психиатрам он рассказывал о своих подвигах в качестве командира армейского отделения во Вьетнаме и горевал по приятелю, который «получил пулю, предназначавшуюся мне». Проверка показала, что он был с позором уволен из военно-морского флота за гомосексуальность и никогда не ездил во Вьетнам. Ему поставили диагноз «шизофрения», пролечили и отпустили. В тридцать лет Уэйлса арестовали за акт оральной содомии с ребенком, причем второго мальчика он заставил на это смотреть; дело было прекращено за отсутствием улик.

В девять часов вечера во вторник, через двадцать восемь часов после того, как Шери Линдси не пришла домой на ужин, полицейские вернулись в дом на Стерджес-стрит и попросили Уэйлса проехать с ними в центр города. По дороге он упомянул о пропавшем ребенке в прошедшем времени и высказал свое экспертное мнение, состоящее в том, что девочка убита. Казалось, он нервничал.

Когда подозреваемого вывели из помещения, полицейские допросили его одиннадцатилетнего пасынка. Мальчик сказал, что Шери постучала во входную дверь около 17:00, чтобы забрать газету «Ивнинг пресс». Он позвал отчима, а сам вернулся наверх посмотреть телевизор. Чуть позже он услышал крики из подвала, а когда спустился на несколько ступенек, увидел болтающиеся в воздухе ноги девочки. Пятясь назад, он услышал, как детский голосок произнес: «Голова болит».

Мальчик добавил, что испугался и закрылся в своей комнате. Уэйлс посоветовал ему забыть о том, что он видел.

Детективы поделились услышанным с матерью мальчика, Сью Эллен Уэйлс.

– У меня было предчувствие, что что-то не так, – призналась она, дрожащей рукой подписав бланк разрешения на обыск.

Тело Шери Линдси было найдено в подвальном помещении под несколькими кусками обшивки, старым чемоданом, синим одеялом и парой детских джинсов. Рубашка на ней была разорвана спереди и задрана вверх, чтобы скрыть лицо. Тело лежало поверх пары кроссовок и вечерней сумки для газет.

Уэйлс рассказал полиции, что готовил свиные отбивные для своего пасынка и двух малышей, когда в дверях появилась Шери. У него случилось помутнение рассудка, он затащил девочку в подвал, избил ножкой стола, задушил, изнасиловал и повесил на потолочной трубе. Потом он спрятал монеты и разбитые очки в ящик комода, засунул бумажные деньги под матрас и вернулся на кухню – готовить ужин.

На похоронах снег садился на погоны пятидесяти полицейских, застывших по стойке смирно. Джинни Линдси тяжело опиралась на плечо мужа. Друзья говорили, что на лице сержанта было больше гнева, чем горя. Чувства горожан выразила редакционная заметка в местной газете: «Нас лишили радости жизни. Город мрачен и полон дурных предчувствий. В кафе у людей напряженные, серые лица. Радио играет приятные мелодии, но они звучат диссонансом… Печаль легла на все вокруг…»

Джеймс Уэйлс объявил себя невменяемым и обратился за помощью к местному психиатру. Судебный процесс стал тяжким испытанием для семьи Линдси, особенно когда некоторых присяжных, казалось, тронули подробности жалкой жизни убийцы. Оказалось, что коэффициент интеллекта у Уэйлса составляет всего 84 балла. Его отдали на усыновление в пять лет, и он был одержим жаждой мести. Он утверждал, что Шери Линдси, появившись у его дверей, предстала перед ним в облике его матери.

Доктор Р. Дэвид Киссинджер, директор консультационного центра при Университете штата Нью-Йорк в Бингемтоне, засвидетельствовал, что Уэйлс потерял контроль над собой в момент «прерывистого взрывного расстройства», и у него сложилось впечатление, что он убивает свою мать. Психиатр утверждал, что фатальное заблуждение Уэйлса могло быть – а могло и не быть – связано со свиными отбивными, которые он готовил, но «как только это случилось, он просто ушел в фантазию, из которой уже не было выхода».

Пока супруги Линдси ерзали на жестких деревянных сиденьях, свидетели обвинения один за другим принялись опровергать версию защиты. Судебный психиатр Мокарран Джафри заявил, что Уэйлс рассказал ему похожую историю и покраснел, разыгрывая убийство, но «по моему мнению, это была просто инсценировка».

Доктор Сайед Фарук, психиатр из Буффало, засвидетельствовал следующее:

– Если бы он увидел себя стоящим перед своей матерью, он вел бы себя как пятилетний ребенок, а не как Джеймс Уэйлс, каким он является сегодня. Маленький ребенок не обладает той силой или тем контролем над матерью, которые были продемонстрированы в данном случае.

Уэйлс был описан как асоциальная личность, человек, у которого испортились отношения с женой и который в порыве ярости убил Шери Линдси после того, как девочка отвергла его приставания.

Присяжные вынесли обвинительный вердикт, и судья приговорил Уэйлса к сроку от 33 с половиной лет до пожизненного заключения без права на условно-досрочное освобождение. Дэвид Линдси проворчал, что предпочел бы приговор к «медленной смерти». После того как убийцу отправили в тюрьму «Грин-Хейвен», убитый горем сержант сказал репортеру:

– Они должны были порезать ублюдка на куски и сбросить в канализацию.

Под внешней профессиональной жесткостью Дэвида Линдси скрывалась мягкая натура; его жена никогда не видела, чтобы он выходил из себя, и он пытался направить свою печаль и гнев в конструктивное русло, отдавая дань памяти Шери. Недалеко от его дома, над рекой Шенанго, находилась свалка, служившая детям Норт-Сайда общественным парком. В детстве Линдси играл на ней в бейсбол, как и его дочь. Он убедил отцов города привести этот район в порядок и переименовать его в «Мемориальный парк Шери Линдси». Дэвид и Джин помогли клубу «Норт-Сайд бустерс» собрать тридцать пять тысяч долларов, и вскоре дети плавали, играли в теннис, катались на велосипедах и играли в мяч на игровой площадке, названной в честь их дочери. Родители вставили копию объявления о создании парка в рамку и повесили ее в своей маленькой гостиной.

Линдси попросил восстановить его в полиции и стал сержантом патрульной службы. Парк теперь был в его ведении, и он позаботился о надлежащей охране. По крайней мере дважды в день он сам обходил это место. Тревога по-прежнему жила в сердце и отца, и сержанта.

Шли годы, и гнев постепенно утих, хотя Линдси все еще не мог спокойно говорить об убийце своей дочери. Джинни дала ему хороший совет. Вместо того чтобы вспоминать, как умерла Шери, предложила она, они должны помнить о радости, которую она принесла в их жизнь. Все их соседи с нежностью вспоминали неугомонную девочку. Учительница написала: «За все годы, что я общалась с детьми, никто никогда не касался моей жизни так, как это сделала Шери. Я любила вашу дочь, как если бы она была моим собственным ребенком».

Жизнь на Малберри-стрит вернулась в нормальное русло, и Линдси начал подумывать о том, чтобы за счет семейного бюджета поставить на их маленьком заднем дворе недорогой бассейн. В нескольких кварталах от дома Мемориальный парк Шери А. Линдси оглашали крики детей, резвящихся под расписанной вручную фреской с безошибочно узнаваемым профилем Маффина, собаки Шери. Норт-Сайд успокоился. И Дэвид Линдси тоже. Никто не знал, кого еще занесет к ним в город.

К февралю 1987 года, почти через три года после зверского убийства Шери Линдси, Артуру Джону Шоукроссу исполнился сорок один год, хотя выглядел он намного старше своих лет. Он провел в заключении четырнадцать лет и мог рассчитывать, если избежит неприятностей в «Грин-Хейвене», на условное освобождение через два года. Но Шоукросс хотел выйти на свободу раньше и поэтому упорно трудился над улучшением своего тюремного имиджа – «везде ходить и говорить всякое».

Готовясь к своему последнему появлению перед комиссией по условно-досрочному освобождению, он прошел еще одну исчерпывающую проверку. Анонимный психиатр описал заключенного как человека «опрятного, чистоплотного, тихого, готового к сотрудничеству, внимательного» с «позитивным настроем». Он отметил отсутствие «признаков какого-либо расстройства восприятия», «целостность памяти», «хороший интеллект, хороший контакт с реальностью», нормальное, не подавленное и не возбужденное настроение, нормальную двигательную активность, «эмоциональную стабильность», естественные манеры и жестикуляцию. Единственным темным штрихом в этой картине было предположение, что заключенный «использует психотерапию, чтобы сохранить способность контролировать свои эмоциональные конфликты после условно-досрочного освобождения».

Годы спустя Шоукросс признался, что готовясь к этому последнему заседанию комиссии по условно-досрочному освобождению, он больше всего боялся, что, выйдя на свободу, убьет еще одного ребенка. Этот страх он тщательно скрывал.

Вопрос: Добрый день.

Ответ: Добрый день.

Вопрос: Вы мистер Шоукросс? Артур Шоукросс?

Ответ: Да.

Вопрос: И сегодня вы снова выступаете с ходатайством об условно-досрочном освобождении?

Ответ: Да.

Вопрос: Итак, в последний раз вы были на комиссии в сентябре восемьдесят пятого года?..

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: И вам было поручено принять участие в какой-либо форме психотерапии?

Ответ: Да.

Вопрос: Я так понимаю, вы посещаете психолога каждую среду?

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: И как все идет?

Ответ: Хорошо.

Вопрос: Были ли вам полезны эти консультации?

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: Каковы ваши теперешние планы на будущее?

Ответ: Я разослал заявления о приеме на работу. Получил в ответ два положительных письма – из округа Делавэр, Дели, Нью-Йорк, и у меня есть три предложения относительно жилья…

Вопрос: Хорошо. Я заметил ваше письмо, в котором указывалось, что ваша подруга, с которой вы связались, уехала из города.

Ответ: Да. Ей пришлось уехать во Флориду, потому что заболела ее мать.

Вопрос: И она собиралась помочь вам с жильем?

Ответ: Да. Одно из этих трех мест – отель. Это частное заведение в Дели, там есть квартиры и комнаты, а другое место – что-то вроде кооператива. Ну, знаете, домик ленточной застройки.

Вопрос: Хорошо. Как бы вы добирались до офиса службы надзора в Бингемтоне?

Ответ: По-моему, это примерно в сорока километрах от Дели.

Вопрос: Как бы вы туда добирались?

Ответ: Вызвал бы такси или попросил кого-нибудь отвезти меня туда.

Вопрос: Вы никогда раньше не жили в этом районе?

Ответ: Нет, сэр, не жил.

Вопрос: И единственный человек, которого вы там знаете, это ваша подруга?

Ответ: Нет. У меня есть преподобный Дати, который заботится о моем банковском счете вместо меня.

Вопрос: Где он живет?

Ответ: Он живет на 21-й улице в Дели, штат Нью-Йорк. Он баптистский священник.

Вопрос: Хм-м-м. У нас вызывает некоторое беспокойство, знаете ли, ваш возможный переезд в новый район. Я думаю, это уже обсуждалось с вами. Да, мы признаем ваше желание переехать в новый район. Я просто хочу выяснить, какие у вас связи, какая может быть у вас там поддержка, потому что Дели – довольно отдаленный город.

Ответ: Ну, мне нравится деревенская жизнь. Городская жизнь не для меня. В городе слишком многолюдно, и я думаю, что [моя] семья посоветует мне отправиться туда, где я никогда не был, и начать там новую жизнь.

Вопрос: Ваша семья все еще живет в пределах Уотертауна?

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: Вы когда-нибудь бывали в округе Делавэр? Я полагаю, Бингемтон – главный город там?

Ответ: Я был в Бингемтоне много лет назад, проездом.

Вопрос: Бингемтон примерно такого же размера, как Уотертаун?

Ответ: Я не знаю. Это довольно большой город.

Вопрос: Что ж, похоже, вы выполнили указания предыдущей комиссии относительно участия в консультировании.

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: Вы осознаете серьезность совершенных вами преступлений?

Ответ: Да. Психиатр посоветовал мне обратиться за консультацией за пределами тюрьмы, и я согласен.

Вопрос: Да. Однако, что нам нужно сейчас, так это утвержденная программа проживания, которой у нас на данный момент нет.

Ответ: Да. Я все еще жду известий от офицера по условно-досрочному освобождению.

Вопрос: Вы хотели бы сказать нам сегодня что-нибудь еще?

Ответ: Я думаю, мы обо всем поговорили.

Вопрос: Хорошо. Нам придется обсудить этот вопрос более детально, чтобы принять решение о целесообразности исполнения вашего плана условно-досрочного освобождения. Вы отбыли в заключении длительный срок, но были замешаны в самом отвратительном из преступлений.

Ответ: Да, сэр.

Вопрос: Поэтому мы хотим убедиться, что вы попадете под надлежащий надзор, необходимый для защиты общества.

Ответ: Да.

Вопрос: Я знаю, что это случилось давным-давно, но есть восьмилетняя девочка, которая с тех пор мертва и не вернется к жизни. Поэтому мы хотим убедиться, что ничего подобного больше не повторится. Вы находились под надзором по условно-досрочному освобождению во время совершения того преступления?

Ответ: Да, я находился под надзором.

Вопрос: Итак, мы рассмотрим ваше дело, и в скором времени вас уведомят о нашем решении. Спасибо, мистер Шоукросс.

Ответ: Спасибо вам.

28 апреля 1987 года, через четырнадцать лет и шесть месяцев после приговора к сроку заключения до двадцати пяти лет, Артур Шоукросс стал одним из примерно восемнадцати тысяч осужденных, которых ежегодно освобождают из переполненных пенитенциарных учреждений штата Нью-Йорк. С морщинистым и пухлым лицом, раздавшийся вширь от крахмалистой пищи, он ожидал, что у ворот тюрьмы его встретит Роуз Мари Уолли, невеста по переписке, работавшая помощницей медсестры, но она не смогла отпроситься со смены. Некоторое время – пока Роуз разведется со своим пожилым мужем, а Арт приспособится к новой обстановке – пара намеревалась жить в местечке Дели, но местная служба по надзору с таким решением не согласилась, и он получил назначение в приют «Волонтеры Америки» в Бингемтоне. Комиссия по условно-досрочному освобождению настаивала на жестком надзоре, а Дели находился слишком далеко от города для загруженных по горло сотрудников полиции.

Не все соглашались с решением освободить убийцу детей на два года раньше, чем того требовал закон. Со стороны некоторых официальных лиц высказывались определенные опасения. Вот как офицер по условно-досрочному освобождению по имени Джеральд Захара попытался в своем отчете обобщить и упорядочить психиатрическую мешанину, которую представляло собой личное дело Шоукросса: «Оценка, проведенная в августе 1985 года доктором Чарльзом Чангом, показала отсутствие каких-либо эмоциональных расстройств… Оценка, проведенная в августе 1983 года доктором Исмаилом Озьяманом, показала, что Шоукросс находится в хорошем состоянии, у него нормальный контакт с реальностью и хороший контроль над своими умственными способностями… В оценке, проведенной в июне 1977 года доктором Хавелиавала, указано, что Шоукросс демонстрирует признаки антисоциальной, шизоидной личности, что указывает на его низкую самооценку… Оценка, проведенная доктором Бойаром в сентябре 1979 года, отображает его как человека с анормальным характером и психосексуальными трудностями…» Подтекст отчета Захары казался достаточно ясным: никто толком не знает, что не так с этим мужчиной.

Роберт Т. Кент, старший офицер по условно-досрочному освобождению в районе Бингемтона, прочитав отчет, предупредил свое начальство в городе Элмайра: «Рискуя показаться драматичным, автор считает Шоукросса, возможно, самым опасным человеком из всех выпущенных на свободу в наших краях за многие годы».

Кент и его коллеги установили для убийцы-педофила строгий график: еженедельные визиты к офицеру по условно-досрочному освобождению, воздержание от наркотиков и алкоголя, комендантский час с 23:00, нахождение в пределах округа Брум [Бингемтон], регулярные посещения психиатрической клиники и запрет на приближение к игровым площадкам и другим местам скопления детей.

Однако количество дел росло, и какую бы угрозу ни представлял для общества этот условно-досрочно освобожденный, времени и внимания ему уделялось не больше, чем это возможно. Когда хватка системы ослабла, Шоукросс вернулся к своим старым привычкам. Он сопротивлялся психотерапии, на сеансах сидел мрачный и отказывался от сотрудничества. Психиатр пришел к выводу, что у него «проблемы с оргазмом и эякуляцией», «никаких необычных сексуальных фантазий не замечено», проявления гнева и злости связаны с пережитым во Вьетнаме, но не с воспоминаниями об убийстве детей, «каких-либо психических расстройств, требующих конкретной консультации или лечения, в настоящее время не наблюдается».

Сославшись на этот невнятный отчет в качестве доказательства того, что он исцелился, Шоукросс перестал посещать сеансы терапии. Его переполняло нетерпение. Он встретился со своей подругой по переписке Роуз Мари Уолли и, что случалось с ним редко, достиг оргазма во время романтического уик-энда в мотеле «Бест вестерн» в Джонсон-Сити, в нескольких километрах от Бингемтона.

После того как Роуз вернулась в Дели, чтобы ухаживать за своей больной матерью, Шоукросс взял за привычку слоняться по паркам и игровым площадкам, игнорируя предписанный ему комендантский час.

В приюте он немного готовил, но постоянной работы избегал. Иногда его видели лежащим на своей койке, по-видимому, погруженным в свои мысли.

Проведя на свободе около пяти недель, Шоукросс подкрался сзади к работавшей с портьерами знакомой женщине, схватил ее за промежность и повалил на кровать. В отчете об инциденте, составленном службой надзора, отмечено, что он отступил, когда «она сказала ему оставить ее в покое и что она не из таких женщин». Также указано, что он украл из ее дома «имущество на несколько сотен долларов». Никаких мер принято не было.

Длинная рука исправительного учреждения «Грин-Хейвен» явила себя в вопросе гораздо менее важном. Шоукросс отказался оплачивать счет в 48 долларов за товары, приобретенные в военном продовольственном магазине, и теперь ему угрожал арест за мелкое воровство, что могло привести к лишению свободы. В отчаянии он позвонил своей матери.

– Он сказал, что ему нужно немного денег, – вспоминала позже Бетти Шоукросс.

Ни она, ни ее муж не навещали своего первенца в те годы, что он провел в «Грин-Хейвене», но мать и сын поддерживали связь по почте и телефону.

– Он сказал, что ему переплатили при освобождении, – продолжала миссис Шоукросс, – и что если я не пришлю денег, то его вернут в тюрьму. Я подумала, что это всего лишь деньги, и отправила нужную сумму. Да, отправила, – добавила она с самоиронией. – Знала, что это чушь собачья, но не хотела, чтобы он снова попал в неприятности.

Избавившись на время от неприятностей, условно-досрочно освобожденный Арт Шоукросс купил рыболовные снасти и отправился вниз по заросшему травой берегу реки в сторону Шенанго. С тех пор, как он в последний раз поймал рыбу, прошло уже много лет.

Я работал на посту уличным регулировщиком с половины седьмого до половины третьего. На перекличке кто-то прочитал оповещение из отдела по условно-досрочному освобождению. Из тюрьмы выпустили детоубийцу, и «Добровольцы Америки» позаботились о предоставлении ему жилья. У меня волосы встали дыбом, потому что это было всего в нескольких кварталах от Мемориального парка Шери А. Линдси. Я подумал, что это происходит впервые. У нас, в Бингемтоне, проживало немало условно освобожденных плохих парней, но никогда не было детоубийц. Я решил, что должен побыстрее об этом разузнать.

Я посмотрел повнимательнее на фотографию, чтобы запомнить лицо, и поехал в отдел по условно-досрочному освобождению за дополнительной информацией. Секретарша сказала, что вышедший парень убил, изнасиловал и задушил девочку в 1972 году. Все это слишком напоминало дело Шери и никак меня не устраивало. Я спросил, почему его освободили так рано, и она объяснила, что его должны были приговорить к двадцати пяти годам лишения свободы, но свою роль сыграла сделка о признании вины.

– Убийства произошли в одно и то же время? – спросил я.

– Нет, это были два отдельных дела.

Я задумался. На дворе 1987 год. Выходит, этот сукин сын убил двоих детей и даже не отсидел пятнадцати лет? Почему комиссия по условно-досрочному освобождению отправила его в Бингемтон?

Секретарша объяснила, что они не хотели отправлять его домой в Уотертаун из-за опасения, что его могут там убить. Получается, его просто подкинули нам?

Я вышел из себя. В городе каждый полицейский знал о моей дочери. Боже, с тех событий не прошло и трех лет. Не знаю, о чем они думали, поселяя к нам такого парня.

Я поехал к «Волонтерам». Их приют был в здании старой кирпичной церкви, и там размещали бездомных: бывших заключенных, наркоманов, алкашей, бродяг. На заброшенной улице за приютом играли дети, в большинстве своем без присмотра. Я еще подумал, что у какого-то бюрократа мозги съехали набекрень.

Этого Шоукросса не было дома. Мне сказали, что он либо в парке, либо на реке – ловит карпа и судака. Я поехал в парк, но не увидел там никого из взрослых. Двое ребят сказали, что какой-то тип звал их на рыбалку, но они росли на улице и знали, что с чужаками связываться нельзя. Только потом я узнал, что обычно он брал своих жертв на рыбалку, прежде чем задушить их. Боже мой, он все еще использовал тот же преступный почерк!

Я подъехал на патрульной машине к реке чуть ниже парка и заметил парня, стоящего на берегу. Одну удочку он уже поставил и возился с другой. В рассылке говорилось, что Шоукроссу сорок один год, но этот бродяга выглядел на все пятьдесят.

Я съехал прямо на траву и открыл окно. Мое лицо оказалось примерно в ста сантиметрах от его лица. Я узнал его по фотографии, поэтому не стал спрашивать удостоверение личности.

Не хотел бы повторять свои выражения в нашем с ним разговоре, но они относились к тем временам, когда я служил на флоте и когда парень не считался мужчиной, если не ругался матом и не набивал татуировку. Я сказал этому Шоукроссу, что знаю, кто он такой, что он собой представляет, чем занимается и что я думаю о таких, как он. Я указал на берег и сказал:

– Это Мемориальный парк Шери А. Линдси. Ты знаешь, кем была Шери А. Линдси? Она была моей дочерью.

Я сказал ему, что ее убил такой же мерзкий извращенец, как он, и я не хочу, чтобы он приближался к ее парку.

Он посмотрел на меня и так тихо, вежливо ответил:

– Да, сэр. Я понимаю, сэр.

– Держись подальше от моего парка, – предупредил я. – Если когда-нибудь я увижу там твою задницу…

Ну и в том же духе.

– Да, сэр, – сказал он. – Я туда не пойду. Нет, сэр.

Я хотел, чтобы он сорвался, чтобы прижать его как следует, но он ни разу не повысил голоса. Все это продолжалось две или три минуты, но я потом задержался на какое-то время, наблюдая за ним с берега, сверху. Когда я уезжал, он рыбачил.

Даже не знаю, на кого я злился больше – на службу условно-досрочного освобождения или на Шоукросса. Я рассказал о нем своей жене Джинни, и она расстроилась не меньше, чем я. Мы сошлись в одном и том же: если парень убил дважды, то что удержит его от третьего раза? Нельзя помещать осужденного детоубийцу в район, полный детей. Родителям в такой ситуации невозможно расслабиться. Ваш ребенок опаздывает из школы на час, а вы уже уверены, что он мертв. Разве можно так жить?

После ужина я прогулялся по Мемориальному парку Шери А. Линдси, но его там не было. Я возвращался туда еще пару раз, прежде чем лечь спать.

Никто из нас не мог уснуть. Джинни все пыталась выяснить, как это могло случиться, а я объяснял, что на самом деле все просто: комиссия по условно-досрочному освобождению сошла с ума. Для меня это было как пощечина, оскорбление памяти моей дочери. Я просидел всю ночь и наконец сходил прогуляться.

Утром я поговорил с несколькими соседями. Они были так же шокированы, как и мы с Джинни. Листовка-оповещение из отдела по условно-досрочному освобождению о Шоукроссе была помечена грифом «Только для служебного пользования», но я решил распространить ее повсюду. Если уволят, значит, уволят.

Я весь день ломал голову на работе и наконец придумал, как выставить этого парня из города.

Корреспондент WBNG-TV Пол Даффини отнесся к этому делу со всем вниманием. Он часто работал с полицией, освещал убийство Шери Линдси и много разговаривал с ее отцом. И вот теперь детектив-сержант разговаривал с ним по телефону, и его голос звучал негромко и напряженно. Сержант сообщил, что в округе появился еще один детоубийца, но «никому не говори, от кого ты об этом узнал, потому что тогда меня уволят».

К тому времени, когда Линдси закончил пересказывать подробности, Даффини тоже закипал от возмущения.

– Этот парень убил двух детей? И они скинули его в ваш район?

– Ага. Этот сукин сын ловил рыбу рядом с парком Шери.

– Предоставь это мне, Дэйв, – пообещал репортер.

Даффини был отцом двух маленьких мальчиков, и родительские инстинкты подсказывали ему, что детоубийцу нужно выгнать из города, даже если для этого потребуется сочинить страшилку. Но инстинкты тележурналиста всячески противились такому использованию своей власти.

Коллеги по отделу новостей 12-го канала разделились во мнениях. Некоторые хотели показать фотографию убийцы в следующем выпуске «Экшн Ньюс». Но другой репортер спросил:

– Разве у этого парня нет права на частную жизнь? Разве он не заслуживает того, чтобы начать все сначала?

Даффини сказал Линдси, что может потребоваться несколько дней, чтобы разобраться с этическими вопросами. Линдси ответил, что его соседи собрали пятьдесят подписей под петицией для отправки в комиссию по условно-досрочному освобождению, но не уверены, что это принесет результаты. Могут ли телевизионщики действовать немного быстрее? Репортер попросил набраться терпения.

Жизнь изгнанников улучшилась. В середине октября, через три с половиной месяца после приезда в Рочестер, они получили разрешение от офицера по условно-досрочному освобождению переехать в многоквартирный дом по адресу Александер-стрит, 241, в двух кварталах от одной из самых оживленных магистралей города – Монро-авеню. Преподобный Дати приехал из Дели с мебелью для Роуз и помог паре вселиться в 107-Б, студию на первом этаже с мини-кухней, ванной комнатой и спальней-гостиной. Из витринного окна открывался вид на расположенную через дорогу больницу Дженеси. Внешне невзрачный, блочный трехэтажный дом вмещал тем не менее пятьдесят две комфортабельные квартиры. Свисающие с двух сторон пожарные лестницы напоминали клешни краба. На верхней площадке каменной лестницы, ведущей к большой парадной двери, управляющая поставила горшки с растениями, а несколько башенок и ухоженная живая изгородь придавали зданию некоторое сходство с особняком в тюдоровском стиле. Маленькая табличка предупреждала: «Торговым агентам вход воспрещен».

Роуз описала те первые несколько месяцев как «счастливое время», а жизнь с Артом как «чудесную». Ей нравилась ее дневная работа – взбивать подушки и опорожнять утки для престарелых и немощных. Фургон службы выездных медсестер забирал ее рано утром и доставлял домой в конце дня. Район был немного запущенным, но менее угнетающим, чем предыдущий: повсюду деревья с тенистыми кронами, цветочные клумбы, ухоженные живые изгороди, зеленые лужайки, подстриженные, словно бока пуделей перед собачьим конкурсом. На месте снесенных старых домов появлялись автостоянки, магазинчики и медицинские офисы. В городе круглосуточно выли сирены скорой помощи, непрерывный поток машин стремился к парковкам у дискотек и ночных клубов.

Шоукросс, казалось, не замечал шума; он редко спал больше трех-четырех часов даже в тихую ночь. Но он нервничал из-за неожиданных громких звуков, объясняя Роуз, что это последствия Вьетнама. Однажды, когда они прогуливались мимо школы на Монро и Александер, он рухнул на тротуар от резкого хлопка глушителя грузовика.

– Я ранен! – выдохнул он, побледнел и, казалось, перестал дышать. Роуз привела его в чувство и помогла подняться. Через пару минут он пришел в себя.

Роуз рассказывала, что испугалась тогда даже больше, чем он.

Перегруженные работой сотрудники службы по условно-досрочному освобождению пришли к выводу, что адаптация Шоукросса прошла успешно и надзор за ним можно ослабить. В представленном ими отчете отмечалось, что «…его отношения с [Роуз] достаточно крепки, и оба, похоже, поддерживают друг друга. По оформлении ее развода они намерены пожениться и надеются остаться в Рочестере, где смогут вести спокойную жизнь».

В частном порядке сотрудники отдавали должное Роуз. Она рано научилась подчиняться его воле, подстраивалась под его расписание и в соответствии с его потребностями. Когда она забывала о своих обязательствах перед главой семьи, он быстро ей об этом напоминал.

Шоукросс не курил с 1977 года, когда отбывал пятый год в «Грин-Хейвене», и однажды она случайно открыла перед ним пачку сигарет.

– Ну я тогда и получила! – сказала она позже подруге. – Думала, он со мной расправится! «Что ты делаешь?» – кричал он. Я быстренько от них избавилась.

Роуз прожила одинокую жизнь и теперь наслаждалась своей ролью спутницы сильного мужчины. Ей только хотелось, чтобы они побольше разговаривали, делились своими повседневными переживаниями, но Арт, казалось, не проявлял к этому ни малейшего интереса.

– Роуз, – предупредил он ее, когда она начала рассказывать ему об одной упрямой старухе, – я больше не хочу слышать эту чушь о твоих чертовых пациентах. Твоя работа заканчивается, как только ты приходишь домой.

Роуз никогда не жаловалась и не считала, что у них плохой союз. Не было такого, что Арт требовал повиновения и ничего не давал взамен. Она страдала от периодических головных болей, а он был отзывчивым помощником, задергивал шторы и прогонял посторонних своим глубоким мужским голосом. Ему нравилась музыка, особенно гавайская гитара, но он не возражал, когда она переключалась на свою любимую радиостанцию и слушала музыку в стиле кантри и вестерн. Он любил готовить и с гордостью создавал изысканные блюда. («Он готовил лосося сотнями разных способов», – говорила она.) Он делал больше, чем полагалось в среднем, по хозяйству: развешивал одежду, мыл посуду и чистил кастрюли. Он терпеть не мог беспорядок. Приходя домой с работы, он первым делом расставлял вещи по местам. Он читал книги в мягкой обложке о Вьетнаме, а также «Ридерз дайджест», «Янки», «Уорлд ньюс», «Кейбл ТВ ньюс» и таблоиды вроде «Нэшнл инкуайрер» и «Стар». Он набрасывался на кроссворды и другие головоломки, редко разгадывал их, но не бросал попытки.

Больше всего он любил смотреть телевизор и иногда как будто отгораживался от Роуз, уставившись в экран и беззвучно шевеля губами. Он говорил, что мать не разрешала ни ему, ни отцу смотреть шоу с участием красивых или полуодетых женщин и что Бетти называла их шлюхами.

– Посмотри на эту сучку! – взволнованно говорил Арт. – Ты когда-нибудь видела такие сиськи?

Он как будто разговаривал с мужчиной и, казалось, не понимал, что его возлюбленная страдает от лишнего веса и чувствует себя неловко из-за его комментариев.

Роуз старалась проявлять понимание. Она знала, что у него сексуальные проблемы, а кто этого не знал? В редкие моменты откровенности он говорил, что его тетя дефилировала перед ним в лифчике и трусах, когда ему было девять, ласкала его и научила оральному сексу. Это помогло Роуз понять его вкусы в постели. В Рочестере он чаще, чем раньше, испытывал сексуальное возбуждение, но жаловался, что не может достичь кульминации. За то время, что они были вместе, он испытал всего один оргазм, в тот первый уикенд в мотеле близ Бингемтона.

Роуз чувствовала, что он более чем стоит всех ее хлопот. Оба прожили трудную жизнь, оба сделали ставку друг на друга и теперь налаживали отношения. Они еще покажут тем, кто сомневается! Она любила его и говорила ему об этом по двадцать-тридцать раз на дню. Иногда он отворачивался и говорил ей заткнуться.

– Я начинаю нервничать, когда ты так говоришь.

Но она не собиралась останавливаться.

Соседи не могли решить, как воспринимать странного новичка. Иногда он был любезен и предупредителен; иногда хмурился и игнорировал их приветствия или дружеские замечания. Он мог поддержать интересную беседу, а затем ляпнуть что-то бессмысленное, что-то совершенно несвязное или ответить на вопрос, который никто не задавал.

Он вовремя вносил ежемесячную арендную плату в размере 255 долларов и изо всех сил старался угодить управляющей Ивонн Ламер, даже предлагал посидеть с ее внуками и приглашал ее на рыбалку вместе с ним. Он ухаживал за маленькой лужайкой перед домом, не дожидаясь разрешения, и когда в ноябре пошел снег, первым схватил лопату. Да, он не излучал теплоты или человеческой доброты, но, казалось, хотел, чтобы его ценили даже те люди, которых он едва знал. Он был умелым мастером на все руки и делал вид, что рад, когда его просили починить электроприбор или решить проблему с сантехникой. Он дарил конфеты и монеты детям жильцов, а взрослым раздавал спичечные коробки, старые журналы, газеты и другие безделушки. Казалось, он был полон решимости раздать все свое имущество. Без внимания не оставался даже кассир в банке.

– Если кому-то что-то было нужно, – рассказывала позже Роуз, – Арт добывал это. Если кто-то голодал, он отдавал им нашу еду или выходил и покупал еще. Он отнес соседям сумки с одеждой, потому что у них ничего не было. Он приводил людей с улицы и готовил им еду.

– Да, он был готов снять и отдать вам собственную рубашку, – сказала соседка, Сьюзан Ристаньо.

Но, как и некоторых других жильцов, ее беспокоил его холодный взгляд и необычные реакции.

– У него была темная сторона, – сказала она. – Иногда он пугал меня.

В течение нескольких месяцев домоправительница Ламер предоставляла ему тройной статус: добровольного разнорабочего, личного друга и привилегированного жильца, но в конце концов решила увеличить дистанцию. Ламер считала его простым, грустным, одиноким человеком, которого тянет к чужому семейному теплу, но после того, как она несколько раз пригласила его присоединиться к клану Ламер на пикник, он, казалось, неправильно понял ее дружелюбие.

– Он быстро подружился со всей моей семьей, – рассказывал позже ее муж Джеймс, – начал принимать участие во многих наших семейных мероприятиях. Это выглядело плохо, почти как если бы он занял мое место. Одно время он даже водил моих внуков на Хэллоуин за конфетами. На одной из наших семейных прогулок Арт даже заигрывал с моей женой. Помню, мы ели свиной ростбиф, и Арт схватил мою жену за грудь. Она очень расстроилась и высказала ему, что об этом думает. Даже пригрозила, что, если он еще когда-нибудь сделает что-то подобное, она убьет его. Арт ответил, что ей лучше бы следить за тем, что она говорит, иначе у нее будут неприятности.

Эта социальная проблема не решалась до тех пор, пока Ламеры не переехали из особняка и не прервали контакт с ним.

С самого начала Шоукросса, казалось, привлекали яркие огни на перекрестке Монро-авеню, в двух минутах ходьбы к западу от дома. На углу располагались пожарная часть, ресторан «Радж Махал» («Аутентичная индийская кухня»), гастроном «Нью-Дели» и закусочная «Данкин Донатс», стоящая под углом, так что она была обращена как к Александер-стрит, так и к Монро-авеню. В нескольких кварталах от дома, в каждом из двух направлений, находились магазины с порножурналами и видеофильмами, благотворительные магазины, прачечные самообслуживания, «Севен Илевен», кафе «Жажда Энрайта» и винный магазин, «Театр Монро» («фильмы для взрослых») и целая галерея ресторанов быстрого питания, включая «Макдоналдс» и «Арбис». А еще там была средняя школа Монро, пыльное старое здание, за которым находились большое травянистое спортивное поле и заброшенная беговая дорожка протяженностью четыреста метров. Дети всегда были рядом.

В перерывах между подработками Шоукросс стал зависать в «Данкин Донатс», попивая кофе и просматривая «Ю-Эс-Эй тудей» и «Рочестер таймс-юнион». Завсегдатаи находили его отзывчивым и покладистым парнем, хотя разговорчивостью он не отличался. Будь у него выбор, он, по всей видимости, предпочел бы общество женщин. Он не занимал место на маленькой парковке ресторана и либо ходил пешком, либо ездил на синем женском велосипеде «Швинн» с неглубокой корзиной и американским флагом спереди и двумя глубокими корзинами сзади. Шоукросс объяснил знакомому, что купил велосипед для Роуз, но та никак не может научиться ездить.

Он переходил с одной временной неквалифицированной работы на другую – разнорабочим, грузчиком, кладовщиком – и в августе устроился в компанию «Фред Бронья продьюс», торговавшую фруктами и овощами на общественном рынке к югу от города. Бронья и его брат Тони наняли новых сотрудников с минимальной зарплатой, но предоставили им дополнительные льготы, включая бесплатное питание и хорошие условия труда. В их большом просторном рынке пахло как в придорожном овощном киоске. Братья продавали только самые свежие продукты и старались выполнять специальные заказы: опунция – для выходцев с Сицилии, гранаты – для греков, перец чили – для латиноамериканцев, грибы бок-чой и мацутаке – для азиатов, хурма, желудевая тыква, чайот, сморчки, лисички. Подпорченные продукты выкладывали в отдельные корзины – для своих рабочих и бездомных.

Братья заметили, что новичок каждый вечер наполняет корзины своего пятискоростного велосипеда и на следующее утро приходит на работу чуточку располневшим. Но работал он хорошо, и они пришли к выводу, что пользы от него больше, чем вреда.

Шоукросс одурачил нас, ясно? Он был сильным на вид парнем, с брюшком, покатыми плечами и большими руками. Он был трудолюбивым сукиным сыном. Однажды я сказал:

– Эй, ты же вроде смышленый парень. Как получилось, что ты берешься за работу за минимальную зарплату? Проблемы с алкоголем или наркотиками?

– Нет, я бывший заключенный, – ответил он. – Мне трудно найти работу.

Мы перевели его в подсобку, где готовят блюда для отелей и ресторанов. Он чистил лук, шинковал капусту для салата коул-слоу, нарезал перец и удалял семена, готовил палочки из моркови и сельдерея, брокколи и цветной капусты и тому подобное. Никогда не жаловался, держался особняком.

Сначала мы взяли его к себе временно, но потом он подошел к моему брату Тони и сказал:

– Видишь, я хорошо делаю свое дело. Почему бы тебе не перевести меня на полный рабочий день?

Мы поговорили. Тони сказал:

– Знаешь, Фред, этот парень прав.

Нам легко далось это решение. Мы и подумать не могли о нем что-то плохое. Мы решили, что он безвреден – с приветом, но безвреден.

Он ездил на работу на велосипеде до самой зимы – должно быть, час в одну сторону, десять-двенадцать километров от его квартиры на Александер-стрит. Он приходил либо вовремя, либо раньше и работал с семи утра до трех или половины четвертого. Не трепался, делал свою работу, поэтому, когда он попросил ключ, чтобы начинать пораньше, мы дали ему ключ.

Через некоторое время у него начались некоторые проблемы. Он схватил одного парня за шею и впечатал его в стену. Рассказывал странные истории о том, как был солдатом, как одна женщина не хотела признаваться, что она вьетконговка, поэтому они привязали ее ноги к согнутым деревцам, полоснули по промежности, и деревья, распрямившись, разорвали ее на куски. Он улыбался, когда рассказывал об этом.

Потом я узнал, что он приставал к Лоретте Нил, девушке из Западной Вирджинии. Ей было двадцать три или двадцать четыре года, она была пухленькая, одна из наших лучших работниц. В то или иное время у нас работала почти вся семья Нилов – Роско, Рекс Аллен, Дон Уильям, Роберт, Джеймс Эдди, Лоретта – все они хорошие работники. Их мама, Клара, тоже хотела найти работу, сказала, что была поваром и знает, как обращаться с продуктами. Она сказала Тони:

– Я покажу своим детям, как что-то делать, и они лучше справятся с твоей работой.

Тони подумал и сказал:

– Мы наймем их, но ты, мамаша, оставайся дома.

Боже, благослови моего брата, у него было какое-то предчувствие.

Однажды Лоретта пришла в офис и сказала:

– Шоукросс не дает мне проходу. Я ему не доверяю.

Я отвел парня в сторону.

– Арт, – сказал я, – что ты делаешь за стеной заведения, меня не касается, но когда ты здесь, не трогай женщин. Особенно Лоретту.

Он немного вскипел.

– Да ее здесь все трахают, не понимаю, почему мне нельзя.

– Давай-ка полегче, – сказал я.

Потом выяснилось, что это все неправда. Не знаю, откуда у него завелись такие мысли. Лоретта правда много дурачилась, и он, по простодушию, неверно истолковал ее поведение. Так что я сказал ему:

– Не знаю, чтобы ее здесь кто-то трахал.

Он уперся и опять давай за свое, так что я не выдержал и сказал:

– Держи подальше от нее свои сраные руки! Если узнаю, в следующий раз вылетишь отсюда на хер. Никто ее не трахает. И такие разговоры вредны для бизнеса.

Он отступил и сказал:

– Я ничего такого не имел в виду.

Лоретта иногда поддразнивала его. Я сам слышал, как она однажды сказала: «Я была бы самой лучшей задницей, которая у тебя когда-либо была».

– Видишь, Лоретта? – сказал я ей. – Ты сама виновата, что он к тебе пристает. Ты его дразнишь.

Но потом он от нее отстал. К тому времени он познакомился с ее матерью.

Клара Нил жила в полутора километрах к северу от центра Рочестера. У нее было десять взрослых детей, и те из них, кто хотел в тот или иной момент побыть в ее доме, всегда находили там место. Некоторые оставались ненадолго, некоторые просто тусовались, а некоторые жили постоянно, как «Боунс», урожденный Роберт, ее младший двадцатитрехлетний сын, работавший в ночную смену слесарем, и ее старший сын Роско – ему было тридцать девять лет, он работал в «Бронья продьюс» с 1980 года и едва умел читать или писать, но, по словам босса, знал «чертовски много больше, чем показывал».

Покосившийся одноэтажный дом Нилов выглядел так, словно его в целости и сохранности перевезли сюда с нищих южных земель. Район вокруг завода «Хики-Фримен» считался настолько неблагополучным, что пиццерии отказывались его обслуживать. Впрочем, мама Клара не баловала детей фастфудом. Ее формальное образование закончилось в пятом классе, но Клара была прекрасным поваром и готовила такие фирменные блюда, как цыпленок, обжаренный до золотистой корочки, политый сливочным маслом, пышное картофельное пюре с соусом «Горы Западной Вирджинии», а также супы по рецептам, которые передавались в ее семье из поколения в поколение и отличались тонкими нотками солонины и бекона.

Приготовление пищи для взрослых детей требовало времени и внимания, но это был еще один способ показать любовь, которая объединяла и сплачивала семейство Нилов. Все видели в Кларе силу их рода, женщину, которая умела выживать. На ней же лежало и все остальное – от уборки в доме до уничтожения тараканов.

– Мы потратили сто пятьдесят долларов, чтобы избавиться от них, но война продолжается, – говорила она, откидывая голову в хриплом смехе, от которого ее последняя собачонка начинала скулить под задним крыльцом. Некоторые из ее детей приписывали неизменно приподнятое настроение своей матери тому факту, что она помогла им пережить трудные времена, предпочитая не упоминать о том, что плохие времена еще не закончились.

У Клары было круглое лицо, широко расставленные голубые глаза, высокие скулы и густая копна темно-русых кудрей, которые, казалось, требовали постоянного внимания ее пухлых пальцев. Она так часто и настойчиво возилась со своими волосами, что иногда они становились похожими на парик. От носа к уголкам губ у нее тянулись морщинки. Когда она кокетливым голосом рассказывала о своей большой любви, то закатывала глаза так, что оставались видны только белки. В такие моменты она походила на Сиротку Энни из комикса.

Об Арте Шоукроссе она отзывалась только в почтительных выражениях. Даже прожив пятнадцать лет в окрестностях Рочестера, Клара сохранила детскую манеру растягивать слова. Она была живой экспрессивной болтушкой и иногда использовала речевые клише в слегка измененном виде, лукаво улыбаясь, как будто только что их придумала: «острая, как клещ», «четыре листочка на ветру», «толстая, как блохи на еноте»… Для выразительности она использовала несколько фирменных фраз: «скажу прямо», «вот что я скажу», «скажу тебе так».

Многолетнее стояние у кухонных плит и прилавков вызвало обострение артрита в спине, иногда она моргала от боли и отворачивалась. Время от времени она выпивала – «севен-энд-севен» или бурбон с имбирным элем, – безуспешно сидела на диете и сторонилась светской жизни. Большинства жителей своего района она избегала – не потому что была настроена против чернокожих, а потому, что в присутствии молодых мужчин чувствовала себя неловко.

– Расхаживают в своих спортивных штанах по Клинтон-стрит, – объясняла Клара, – и мне кажется, что под штанами ничего нет. Они просто выглядят раздетыми. Уж лучше б носили старые штаны с заплатками, чем бегали вот так.

Каждый день она кормила белок и птиц. В ее маленькой гостиной мерцал 24-дюймовый телевизор, а по радио постоянно играла музыка: Ронни, Рэнди и Хэнкс, Долли Партон, «Джаддс».

– Больше всего я восхищаюсь Лореттой Линн, – объясняла Клара. – Даже назвала дочь в ее честь. Мне нравится музыка, которую я могу понять.

Она читала желтые журналы из супермаркетов и делилась прочитанными историями со своими детьми.

– Ты только послушай, – говорила она дочери Линде по телефону, восторженно закатывая глаза. – Там сегодня писали про двухголового ребенка… Ну, наверно, поэтому я его купила! Я видела двухголового младенца на ярмарке, когда была маленькой девочкой. В большой банке с формальдегидом. Иногда я думаю об этом по ночам.

Но больше всего она размышляла о своей большой любви.

Я родилась и выросла в горах. Лучше б я никогда не уезжала, но тогда я бы не встретила Арта. Я родилась под именем Клириди Дреннан в маленьком горнодобывающем и лесозаготовительном городке в округе Клей, Западная Вирджиния. Настоящий Божий зеленый уголок, хотя там никогда не было работы с тех пор, как закрылись шахты. Мы жили в долине Сикамор-Крик, по обе стороны от нас возвышались горы, а сезон урожая был коротким. Скажу прямо – я родилась в тысяча девятьсот тридцать первом году, так что у меня было несколько лет форы. Я ходила босиком, пока мне не исполнилось восемнадцать. Мои отец и отчим работали в маленьких старых угольных шахтах, никаких профсоюзов, работникам требовалось сорок пять минут, чтобы спуститься в забой. Было много несчастных случаев. Пострадавших мы лечили сами.

Я никогда не знала ни о чем, кроме работы, вот почему вы не услышите от меня жалоб. Иногда все, что было у нас на столе – это старые добрые бобы или кусок испеченного хлеба. Мы выращивали то, что ели сами: кур, свиней, корову для молока и масла, кукурузу, помидоры, капусту, фасоль в стручках. Свое первое блюдо для всей семьи я приготовила, когда мне было семь. Мама в тот момент была на улице, сорняки полола.

Некоторые говорят, что я сделала из убийцы домашнего любимца. Скажу вам так, у меня всегда были домашние животные. Когда я была маленькой девочкой, у меня была курица по имени Топпи – я называла ее так из-за большого хохолка. Она была черна как уголь, но когда на нее падало солнце, ее перья становились синими, зелеными… всякими – Господи, до чего ж она была хорошенькая! Ходила за мной повсюду, как щенок, забиралась ко мне на кровать и несла яйца. У меня была маленькая горная кобылка смешанной породы по кличке Перл, и я объехала на ней без седла всю гору. Всегда у меня были домашние животные. Если Арт Шоукросс и был моим любимчиком, то он был далеко не первым.

Когда я была маленькой, мой дядя спросил, что ты собираешься делать, когда вырастешь, Клириди? Я сказала: «Выйду замуж и заведу дюжину детей». Так, ну-ка, посчитаем. У меня живы восемь мальчиков и две девочки, а еще было два выкидыша. Как раз. Мы – дружная семья. Один из моих сыновей отбывает небольшой срок в Альбионе. Раньше он сидел в тюрьме строгого режима. Звонит мне, когда только может. Все мои дети так делают.

Я вышла замуж, когда мне было почти восемнадцать. В горах не было работы, поэтому мы с мужем поступили по примеру многих из округа Клей: приехали сюда, в Рочестер. «Кодак», «Хики-Фримен», «Бауш-энд-Ломб» – на этих заводах нас не ждали, потому что мы не были квалифицированными работниками, поэтому нанимались мы на небольшие фермы. Работали старательно, но потом собрали вещи и уехали назад, потому что сильно скучали по Западной Вирджинии – как и любой бы на нашем месте. Жизнь была тяжелая, куда ни глянь, и мой муж ничуть ее не облегчал. Скажу прямо: я жила с этим мужчиной с тысяча девятьсот сорок девятого по семьдесят четвертый, и все, что он мне когда-либо давал – это секс. Я не знала любви, не знала сострадания. Однажды он ударил меня по лицу, и мне стало так тяжело, что я выпила бутылку скипидара, но от этого меня только стошнило.

Он обвинил меня в том, что я развлекаюсь с другим, в том и в сем, выставил меня ниже змеиного брюха. Я сказала, что раз уж ты так говоришь, то я сыграю в эту игру, и я загуляла и родила ребенка от другого. Когда мой муж узнал, что наш новорожденный сын не его, мы развелись.

Я вернулась сюда, в Рочестер, чтобы поддерживать детей. Иногда мы голодали, но я всегда отказывалась от пособия. Я была экономкой в колледже Брокпорта, работала в «Бургер-Кинг» напротив продуктового рынка, в домах престарелых поваром и помощницей повара. Пыталась наняться в «Бронья продьюс», но у них в штате и так было уже достаточно Нилов. Я бралась за случайную работу – убирала в офисах. Скажу откровенно, тяжелая работа меня не беспокоит. Всю свою жизнь я приглядывала за другими.

Когда я впервые увидела Арта, меня словно током ударило. Это случилось сразу после Рождества 1987 года, когда я заехала за своей дочерью Лореттой. Он резал морковь, капусту и все такое прочее. Я бросила на него один взгляд, и волосы у меня на затылке встали дыбом. Он не был похож ни на кого из тех, кого я когда-либо знала. У него были самые черные волосы на свете, и я подумала, что он итальянец. Я бы не назвала его красивым, но что-то в нем было такое.

Он работал на аппарате для резки мяса с острыми как бритва ножами, и один из парней начал дурачиться. Арт сказал ему: «Эй, послушай меня! Сейчас не время валять дурака! Я здесь руку могу потерять».

Женщинам нравятся мужчины, которые говорят напрямик, мужчины есть мужчины. Я подумала про себя, что так или иначе увижусь с этим парнем. Я поговорила с Лореттой, и она пригласила его к нам домой. Почему? Потому что я попросила ее об этом!

Несколько вечеров спустя он появился. Мы сидим в моей гостиной, он, мои дети и я, и он смотрит на меня, а я смотрю на него…

Мне так жаль. Я не могу говорить о нем без слез… Мы смотрим друг на друга, просто пялимся. У него такая манера, что он подмигивает не одним глазом, а обоими, и когда делал это, меня аж потряхивало. И я стала приставать к нему, тыкать в него пальцем, просто дотрагиваться, потому что ничего не могла с собой поделать. Через какое-то время мы пошли на кухню, и я его поцеловала. Но и ничего больше. На следующий день я снова увидела его в «Бронья» и отвезла домой, на Александер-стрит. Прежде чем я его высадила, мы назначили свидание на пару вечеров позже. Мы поехали к моей дочери Линде в Брокпорт, затем к моему сыну Рексу – посмотреть телевизор. Мы вернулись домой около полуночи, и я снова поцеловала его, но не более того.

Он умел делать так, что ты проникаешься к нему нежностью. Я не знала подробностей о его тюремных неприятностях, но просто чувствовала, что, когда придет время, в его объятиях будет очень уютно. Он был такой милый и аккуратный.

Супруга Шоукросса, Роуз Мари Уолли, уже имела дело с другой женщиной в его жизни. Арт не видел свою мать семнадцать лет, но, по мнению Роуз, с таким же успехом она могла бы жить у них в гостиной.

Он любил свою мать и всегда говорил ей об этом по телефону, но утверждал, что никогда не мог ей угодить, и изо всех сил старался не обижаться на все, что она говорила. Он признавался, что ему все еще было больно из-за того, что она не навещала его в тюрьме, и постоянно вспоминал это ее оскорбление, как будто трогал больной заусенец.

Арт почти ничего не говорил о своем отце, но Роуз видела, как сильно он тоскует по матери. Они договаривались о визите, но это никогда не случалось. Однажды вечером, после долгого телефонного разговора, он швырнул трубку и начал бормотать:

– Мама… она сказала… лучше бы я умер. Что мне не стоило рождаться.

Он вышел в ванную и захлопнул дверь.

– Арт, – позвала Роуз, – что я могу для тебя сделать?

– Просто уйди. Оставь меня в покое. – Она услышала рыдания.

Через некоторое время он объяснил, что мать разозлилась на него, когда он сказал, что собирается посетить Шоукросс-Корнерс, приехать на автобусе. Мать велела ему держаться подальше – на севере штата Нью-Йорк его никто не желает видеть.

Супруги обсудили ситуацию и решили пригласить родителей в Рочестер, расположенный в четырех часах езды по автостраде. Но Арт снова услышал отказ. На этот раз он швырнул трубку и вышел через парадную дверь. Роуз проверила и увидела, что велосипеда нет. Арт отсутствовал несколько часов, и она не осмелилась спросить, где он был.

Его мрачное настроение усиливалось с каждым звонком в Уотертаун. Роуз задавалась вопросом, как долго он сможет сдерживать в себе столько раздражения и ярости. Арт звонил матери, болтал о своей работе, рассказывал о салатах, о друзьях в «Данкин Донатс», обо всем, что случалось в его новой жизни, а после разговоров огрызался на Роуз по малейшему поводу или падал в кресло и тупо пялился в стену.

В такие дни он проводил большую часть свободного времени перед телевизором. То, что смотрел он, ее не интересовало. Обычно он делал одно-два замечания во время выпусков новостей, но всякий раз, когда там поднималась тема убийства, замолкал. Ему, похоже, нравились шоу с танцующими девушками, которое показывали по кабельному телевидению. Она не жаловалась, ведь это удерживало его дома. Если она мешала ему сосредоточиться, он мгновенно впадал в истерику, которая заканчивалась так же быстро, как и начиналась. Однажды он швырнул на пол цветочный горшок, а потом спокойно собрал осколки. Бросил сковородку в стену на кухне… и занялся готовкой. Он разбил посуду, лампу, несколько приборов. Когда Роуз спросила, в чем дело, он сказал:

– Роуз, ты хочешь, чтобы я бил тебя, или ты хочешь, чтобы я бил посуду?

Однажды он пришел в ярость из-за того, что у него три раза за день прохудилась шина.

– Бедняжка ты мой, – посочувствовала Роуз. – И что ты сделал?

– Выбросил этот чертов велосипед в реку.

– Как же ты добрался домой?

– Пошел по дороге и поймал такси.

Позже он приобрел велосипед на гаражной распродаже.

Однажды вечером Арт пришел домой и обнаружил, что она нарушила данное ему обещание, выпив немного вина. Он – как сам потом выразился – «вмазал ей пару раз».

Иногда создавалось впечатление, что он дрейфует в каком-то своем собственном пространстве. Он просыпался от кошмаров о Вьетнаме и однажды был так встревожен, что его вырвало в постели. Он быстро оделся и сказал ей, что уходит ненадолго, а она, проснувшись, обнаруживала, что его нет. Куда он отправлялся в три часа ночи? Она не осмелилась спросить его.

Во мне до сих пор сидит что-то после Вьетнама, и это что-то не дает мне покоя. Наверно, это плохо, потому что избавиться от этого пока не получается.

Мы с парнями поймали одну шлюху, засунули в нее пожарный шланг и включили воду. Она умерла почти сразу. Шея с головой отлетели от тела сантиметров на тридцать.

Другую проститутку привязали за ноги к двум согнутым деревцам. У нее во влагалище была бритва, и ее разрезало от задницы до подбородка. А потом деревца отпустили, и они разорвали ее пополам. Мы так и оставили ее висящей между деревьями…

Вьетнам в моей жизни остался незабываемым событием. Шлюхами там были девчонки от 9 до 15 лет. О чем тут говорить! Девочке, которая была у меня в Плейку, было 13 (ее звали Ки); той, что в Контуме, 24 (Лин), в Дакто – 11 (Фрогги). Все хорошие, чистые. Но были и совсем другие…

Помню, как однажды в Плейку маленькая девочка лет 6 набрела на группу солдат и подорвалась. В другой раз мы увидели маленькую толстушку в грязи. Она сидела и плакала, но с места не двигалась. Вокруг талии у нее была обмотана проволока, которая уходила под землю. Мы подходить не стали, обошли ее стороной. Потом накинули ей петлю под мышки и протянули добрые тридцать метров веревки между ней и джипом. Джип тронулся и потянул ее за собой. От взрыва осталась яма глубиной метров десять. А девчушке оторвало ногу.

Там много происходило такого, о чем никто нигде не сообщал. Бьюсь об заклад, если бы люди поговорили с кем-нибудь из тех, кто вернулся, они тогда, наверно, начали бы понимать больше. Есть много такого, что я не могу забыть. Вот лежу иногда и не сплю, а когда засыпаю, вижу сны. Тяжело!

…Может быть, то, что меня грызет изнутри, так это те две женщины, которых я убил, ну или помог им умереть. Вот я лежу, засыпаю, а просыпаюсь в слезах. Почему? Все эти годы я пытался забыть, но оно не отпускает. От нервов у меня и язвы появляются. Я в самом деле попал [неразборчиво] в лоб. Не вырубил, но крови было много. Он держал какую-то игрушку. А я подумал…

Та другая девушка в джунглях, которую я убил… отрубил ей голову и повесил на шест у ручья. Я схватил ее и разделал, как бычка, шеей вниз. Разрезал мачете посередине, разодрал, потом смыл кровь. Зачем? Я и сам хотел бы знать. Как будто оленя выпотрошил. Давно, в 1965 году, я работал на мясном рынке в Адамсе, штат Нью-Йорк, к югу от Уотертауна. Там и научился разделывать по девятнадцать коров и быков в день…

Думаю, единственное, что пострадало, это мой мозг, образ мыслей. Есть для этого такое слово – аберрация.

По мере того как кошмары Арта усиливались, пара начала ссориться из-за секса. Его телефонные перепалки с матерью продолжались, а потом он топал по квартире, колотил кулаками по стенам и в конце концов уходил пить кофе в «Данкин Донатс». Когда он возвращался, зачастую все еще взвинченный, она уже спала, потому что ей нужно было рано вставать на работу.

Его сексуальные проблемы усугублялись. Роуз всегда проявляла терпение и старалась помочь. Он все чаще обвинял в своих трудностях ее, жалуясь, например, что она сделала ему больно, заняв позицию сверху. Она села на жесткую диету, но жалобы продолжались. И все чаще он заканчивал споры грубой силой.

У нее усилились головные боли, и вся верхняя часть тела была в синяках от его ударов. Однажды вечером Бетти Шоукросс позвонила, когда Арта не было дома, и Роуз в отчаянии пожаловалась ей, что он ударил ее по лицу и схватил за ногу так сильно, что остались следы.

– Ну так скажи об этом его надзорному, – бросила в ответ Бетти.

Потерять Арта Роуз не хотела и рисковать не стала. Наоборот, в ходе интервью службе по условно-досрочному освобождению сказала, что они стали ближе, чем когда-либо. Она хотела бы как-то улучшить ситуацию, но в последнее время его ничто не устраивало – то квартира выглядела недостаточно опрятной, то тюбик зубной пасты не был свернут, то не блестела посуда или мебель стояла не на своем месте. Она пришла к выводу, что у него есть какая-то неизвестная личная причина злиться на нее. Ей была невыносима мысль о том, что она может потерять его. В нем было много привлекательного и доброго. Все в многоквартирном доме восхищались им; дети стучали в дверь и спрашивали, может ли он поиграть с ними; у него появились друзья в «Данкин Донатс», включая менеджера-пакистанца. Она надеялась, что Арту не скучно с ней; некоторым мужчинам нужны постоянные перемены, а жизнь в доме 241 на Александер-стрит не отличалась приятным разнообразием.

Она с нетерпением ожидала развода, надеясь, что к миссис Артур Джон Шоукросс он будет относиться лучше. Что бы ни ждало ее впереди, Роуз не собиралась уходить от него. Она бросила свою работу в Дели и прекратила общаться с половиной своих родственников, чтобы быть с человеком, который убил двоих детей. Если она и совершила ошибку, то не собиралась признаваться в этом сейчас даже самой себе. Она стала женщиной Арта на всю жизнь.

Однажды дождливой полуночью в начале 88-го у меня зазвонил телефон, на проводе был Арт. Мы тогда еще не зашли слишком далеко. Я встречалась с ним пару раз после нашего свидания в канун Нового года, но это не было большим романом. Он говорит:

– Приезжай и забери меня.

Мое сердце просто затрепетало. Спрашиваю:

– Где ты?

Он говорит, что стоит в телефонной будке на Мейн-стрит. Судя по голосу, он был расстроен. Я сказала своим детям, что вернусь через несколько минут, поехала туда и нашла его у ограждения над рекой. Его лицо было мокрым от дождя, но я видела, что он плачет.

Я спросила:

– Милый, в чем дело?

Он говорит:

– Роуз наставила на меня мясницкий нож. Сказала, что отрежет мне яйца [20].

Он остался на всю ночь, плакал до тех пор, пока не заснул в моих объятиях.

После этого он часто приезжал на велосипеде и стучал в окно моей спальни, чтобы забраться внутрь. Он всегда выстукивал этот ритм – «бритье-стрижка»[21]. Сначала я думала, что он ценит меня скорее как мать, чем как любовницу или подругу. Даже в сорок два года он больше всего нуждался в этом. Ложился на мой диван, клал голову мне на колени и засыпал, а я обнимала его, как ребенка. Он снимал рубашку, а я брала расческу и нежно растирала ему спину. Как раз то, чего мальчик хотел бы от мамы!

Мы вместе ложились в постель, но это было не главное, о чем он думал, да и я тоже. Он заботился о том, чтобы я была счастлива в сексуальном плане, и я делала то же самое для него. Скажу прямо: он не раз говорил мне, насколько я хороша, а однажды сказал так:

– Я уже довольно давно в этом и пробовал разное, но ты лучшая.

Он не мог насытиться объятиями, щекоткой, прикосновениями. Однажды вечером пришел сюда и попросил меня обработать ему спину так, как это делала его бабушка, когда он был ребенком. Я сидела на диване и сбросила туфли, а он положил голову мне на колени и заснул. Пролежал так целый час, а я чесала ему спину расческой и не смела пошевелиться. Боже, мне так сильно хотелось в туалет. В конце концов я не выдержала:

– Дорогой, тебе придется пошевелиться. У меня все замлело!

Думаю, я знала только хорошую сторону Арта. Скажу прямо, однажды я сказала ему:

– Я хочу тебя не просто для секса.

Да, я хотела от Арта чего-то, чего у меня никогда не было: любви, сострадания, доброты. Я получила это и кое-что возвращала ему.

Сначала он не хотел говорить о своей личной жизни. Я говорила:

– Милый, почему ты не рассказываешь о своей семье? Я рассказала тебе всю историю своей жизни.

Он отвечал:

– Я не знаю никакой истории ничьей жизни.

Когда он, наконец, сказал несколько слов, я выслушала его со всем вниманием. Мы катались на моем маленьком синем «Додж Омни», и он рассказал, что слышал голоса, когда был ребенком. Он уходил в лес один, потому что другие не хотели с ним играть, и слышал, как дети разговаривают с ним, а когда оглядывался по сторонам, никого не было. Он положил голову мне на плечо и плакал. Сказал, что никогда не понимал себя и только жалел, что так и не понял. Сказал, что совершил несколько ужасных поступков в своей жизни. У него был сын, который упал с мотодельтаплана и погиб под колесами машины, когда ему было три года, – бедный малыш. Сам Арт всегда был изгоем. В семье на первом месте всегда были две его сестры и брат.

Он сказал мне, что его мама была беременна, когда вышла замуж за его отца. Он даже вышел из себя, когда говорил это, и стал похож на петуха с взъерошенными перьями. Когда он успокоился, то сказал, что его мать заставили выйти замуж, и она всегда вымещала злость на нем. Сказал, что отец не обращал на него внимания, а мать, когда сердилась, запирала его в шкафу на весь день. Он показал мне шишку на затылке в том месте, куда она его ударила. Но прикоснуться, даже просто потереть, не позволил, потому что там все еще болело.

Я так скажу, он всегда казался обиженным на своих родителей. Жаловался, что они ездили в Вирджинию навестить его сестру Донну, но даже не потрудились завернуть в Рочестер, чтобы увидеть своего первенца. Он рассказал:

– Моя мама не хочет меня навещать и каждый раз, когда я посылаю ей подарок, говорит, что это мусор. Как бы ты себя чувствовала, если бы тебе так говорила твоя мать?

По его словам, каждый раз, когда он звонил домой, его мать говорила с ним так, словно он ей ненавистен. Он швырял телефон на пол и колотил по стенам так, что едва не ломал себе руки. Пару раз я видела на них кровь. Он забинтовывал руки и приезжал сюда на велосипеде или звонил, чтобы я заехала за ним на своей машине, потому что его сильно трясло, и он рыдал. Много раз по ночам я плакала вместе с ним.

Как-то он сказал:

– Знаешь, почему твои дети так добры к тебе? Потому что они знают, где ты находишься, и знают, что могут увидеть тебя в любое время.

Он сказал, что мама больше не хочет его видеть, и отец тоже. Он просто сидел и говорил об этом, качая головой, пока я не попыталась сменить тему. Что бы мы ни делали, он всегда думал о своей маме. А если не о маме, то о том, что видел во Вьетнаме.

Мы были в патруле и вышли из джунглей на берег реки. Я шел слева. У меня был автомат, а у одного из наших только М-16. В реке были две девушки, голые по пояс. То ли купались, то ли еще что. И тот парень забрел в воду и начал с ними разговаривать. Одна девушка сунула руку под воду, вытащила длинный нож с изогнутым лезвием, воткнула ему в пах и вспорола живот. Я сразу выстрелил и попал ей в бедро, а другой вот сюда.

Вопрос: И они сразу же упали?

Ответ: Да.

Вопрос: Они дергались?

Ответ: Еще как. Первая умерла, вторая – нет.

Вопрос: Что с ней случилось? Она тоже упала в воду?

Ответ: Да. Мы вошли в реку, схватили ее и вытащили на берег. Лейтенант попытаться через переводчика поговорить с ней, но она не отвечала и только плевалась в нас. Наконец лейтенант приставил ей к голове сорок пятый калибр и выстрелил…

Вопрос: И что вы сделали с телами? Просто выбросили их в реку?

Ответ: Выбросили в реку… Их подхватило течение.

Вопрос: И они там сгнили?

Ответ: Скорее всего.

Дороти «Дотси» Блэкберн, проститутка и кокаиновая наркоманка, а также мать шестимесячного мальчика и двоих детей постарше, пообедала со своей сестрой в ресторане «Ронкон гриль» на Лайелл-авеню, затем оставила ребенка подруге и отправилась на улицу со своим чернокожим сутенером и сожителем, отцом ребенка. Был поздний вечер 15 марта 1988 года, и пара еще не обналичила свои социальные чеки. Они купили в кредит три упаковки пива по шесть штук и набрали крэка на двадцать долларов под обещание Дотси заплатить после того, как та обслужит нескольких клиентов. Вскоре они словили кайф, и у Дотси, как обычно, прошла нервная дрожь. Как вспоминал позже ее бойфренд, все было отлично. Так было всегда, когда они были под кайфом. В этом и заключалась их главная цель в жизни.

Дотси была хрупкой женщиной двадцати семи лет, со стройной фигурой, карими глазами и длинными каштановыми волосами. Она выглядела миниатюрной и изящной, но ей приходилось иметь дело с самыми разными мужчинами и выпутываться из неприятных ситуаций. Она была осторожна и ориентировалась на улице, даже когда была под кайфом. Как и большинство проституток Рочестера, она работала в прибрежном районе между Лейк– и Лайелл-авеню, который славился оскорбляющими глаз магазинами, барами, книжными магазинами для взрослых и другими свидетельствами городского упадка.

Дотси предпочитала оральный секс, полагая, что это защитит ее от СПИДа. По той же причине она отказывалась встречаться с незнакомцами, латиноамериканцами или чернокожими и старалась поддерживать клиентуру из «постоянных клиентов». Обычно она оказывала свои услуги в автомобилях или в любимом мотеле рядом с межштатной автомагистралью 490, где ее знали и не давали в обиду.

В 17:15 ветреным мартовским днем она ушла от своего сутенера и отправилась на работу на Саратога-стрит, за углом от Лайелл-авеню, в район, где проститутки и клиенты собирались в любое время суток. Рочестер был городом «чистых», хорошо оплачиваемых производств, таких как «Кодак», «Ксерокс» и «Делко», и там можно было зарабатывать деньги как на улице, так и под крышей. Бойфренд не переживал – бизнес есть бизнес.

К двум часам ночи Дотси не вернулась, но ее 38-летнего любовника это не насторожило. Она и раньше пропадала на целую ночь; иногда одно «свидание» приводило к другому, иногда она слишком увлекалась крэком и забывала свой адрес, а иногда вваливалась на рассвете с деньгами или наркотиками, спрятанными в одежде или на теле. В таких случаях он конфисковывал ее активы, что часто приводило к дракам и временным расставаниям. Однажды он сломал ей нос, и она ушла, но, как обычно, сутенер и проститутка воссоединились благодаря общности интересов – крэку, пиву и сыну.

Проснувшись на следующий день и поняв, что Дотси все еще нет дома, бойфренд обошел улицу, но никто из постоянных клиентов не видел его женщину со вчерашнего вечера, когда она исчезла в сером фургоне последней модели, коричневом «Бронко» или же компактном светло-голубом автомобиле; при свете дня воспоминания людей на улице, как правило, не были четкими. Он понял, что она могла отработать во всех трех автомобилях и не только. Никто не смотрел и не вел учет, предприимчивая проститутка была способна обслужить пятнадцать – двадцать клиентов за ночь. А Дотси была не только предприимчива, но и испытывала острые финансовые трудности. Она задолжала одному из своих клиентов четыреста долларов и пыталась избежать встречи с ним и некоторыми другими своими кредиторами.

Ранним вечером бойфренд отвез своего маленького тезку к сестре. Для Дотси было необычно оставлять ребенка на такое долгое время, и отец мальчика впервые начал беспокоиться.

Когда прошло еще три дня, он посовещался с сестрой Дотси Кэтлин, которая уже знала, что случилось что-то серьезное, потому что у нее на руках был необналиченный социальный чек Дотси. Сестра подала в полицию Рочестера заявление о пропаже без вести за номером 91980.

8 июля 1989 года Анна Мари Дейли Штеффен, истощенная двадцатисемилетняя кокаиновая наркоманка, была арестована полицией Рочестера за занятие проституцией. Женщина весом в сорок три килограмма была беременна и одета в яркое платье для беременных. В отделении неотложной помощи больницы у нее обнаружили расширение сосудов и в целом плохое состояние здоровья. По настоянию самой Штеффен врачи отпустили ее и предупредили, что у нее в любой момент могут начаться роды. Служащий отметил, что она ушла с «каким-то парнем».

У Анны Мари, известной как Энн, было неброское лицо и типичная история проститутки-наркоманки. Большую часть детства она провела, ухаживая за сводной сестрой Тиной Луизой, которая страдала от паралича нижних конечностей и родилась с расщеплением позвоночника. Родственники вспоминали, как Энн купала и одевала пострадавшую девочку, играла с ней, возила ее в школу в инвалидной коляске. Когда сестра умерла от гангрены в 1980 году, Энн, казалось, потеряла направление в жизни. Она не могла обсуждать эту смерть. По натуре она была тихой, вышла замуж и родила двоих детей, но отдалилась от мужа и семьи после того, как ее «захлестнули наркотики», по выражению другой ее сестры. С тех пор ее жизнь превратилась в череду избиений сутенерами, рискованных встреч, угроз самоубийства, коматозных состояний, неудачных поездок, ночных кошмаров.

Забеременев в последний раз, она наняла женщину-вудуистку, чтобы та прочитала заклинания над ее животом, а затем объявила друзьям, что намерена продать ребенка за пять тысяч долларов, чтобы расплатиться со своими кредиторами. Бред ее выражался простой формулой: «Все против меня». Последний раз ее видели пристававшей к клиентам в районе, известном как «коридор проституток».

Поначалу никто не беспокоился, когда она не вернулась в маленькую квартирку на Глэдис-стрит, которую делила иногда с сутенером, бойфрендом или другими проститутками. Энн давным-давно потеряла связь со своими родственниками и бывшим мужем, ее уличные друзья решили, что она уехала, чтобы спокойно родить ребенка. Возможно, она даже вернулась на привычный маршрут – Бингемтон, Скрантон, Сиракьюс и Рочестер, чтобы быстро заработать немного денег и расплатиться со своим пушером – такое было в порядке вещей.

Через несколько недель распространился слух, что она умерла в тюрьме от СПИДа. Кто-то сказал, что она наконец-то осуществила одну из своих частых угроз покончить с собой с помощью героиновой дозы. В уличном мире, пропитанном наркотиками, никто даже не был уверен, когда точно она исчезла. Друг сообщил, что видел, как она спешила по мосту на Драйвинг-Парк-авеню через реку Дженеси, но он не смог точно назвать дату. Лицо у нее было красным, она плакала и кричала, что за ней кто-то гонится. Никто не потрудился проверить эту историю или сообщить об исчезновении женщины. Проститутки часто подвергались грубому обращению. Они меняли адреса. Иногда исчезали. Это было частью их профессии.

Прошло два месяца. Около 18:00 9 сентября Эктор Мальдонадо, невысокий смуглый мужчина с черными волнистыми волосами, спустился по крутому склону ущелья реки Дженеси в поисках бутылок из-под виски, чтобы сдать их и купить сигарет. Прошел час, он нашел восемь бутылок, за которые в соседнем супермаркете «Топпс» давали по сорок центов.

Поднимаясь обратно по насыпи, Мальдонадо заметил что-то на узком выступе у края ущелья, под пологом кленов, сорняков и папоротников. Он подошел поближе, чтобы посмотреть на темно-зеленый пластиковый пакет для мусора, который был покрыт ветками и кусками черного асфальта. Из-под этой кучи торчала кость ноги. Он подумал, что это останки оленя, но потом заметил человеческую одежду.

Тело настолько разложилось, что криминалисты не смогли установить причину смерти. Камень диаметром около сорока сантиметров прикрывал прядь каштановых волос средней длины, которые, казалось, были вырваны из черепа. Глаза вылезли из орбит, большая часть кожи сгнила на летней жаре. Белая майка с красными бретельками была застегнута на левом запястье, а джинсы «Кельвин Кляйн» спущены до правой лодыжки и вывернуты наизнанку. Через джинсы был продет незастегнутый коричневый ремень. В пяти метрах от тела полиция обнаружила пару синих сандалий-шлепанцев.

Тело оставили на крутом выступе на ночь, а на следующее утро место преступления было обследовано криминалистами, детективами и высшим руководством. В полицейских сводках Рочестера обычно фигурировало восемь или десять пропавших женщин, но этим летом их число достигло одиннадцати, почти все они были проститутками, и еще четверо умерли насильственной смертью.

Полиция приступила к утомительной работе по отсеву подозреваемых.

Я шел по Лейк-авеню… обратно в город, и возле ресторана «Принцесса» меня увидела девушка. Она узнала меня раньше, чем я ее, и предложила устроить «свидание». Я сказал:

– Все, что у меня есть, это двадцать долларов.

Она говорит:

– Ну, мне все равно нечего делать до конца дня.

Я говорю:

– Хорошо.

Мы прошли за YMCA и вернулись к мосту на Драйвинг-Парк-авеню, и она говорит:

– Идем сюда.

Там шло какое-то строительство, и поле было полностью скошено. Остался только небольшой участок с высокой, может быть метра полтора, травой.

Она начала с орального секса, и у меня, типа, возникла эрекция. Потом мы начали заниматься самим сексом, совокуплением, понимаете? И тут появляются какие-то дети, четверо или пятеро. Они спускались к самому берегу реки по той же тропинке, по которой спустились и мы. Она спросила:

– Что это за шум?

Я говорю:

– Не двигайся.

Дети были уже почти рядом, а ей захотелось встать и уйти. Она даже поднялась на колени. Мне пришлось ее одернуть.

– Веди себя тихо, ладно? – говорю я ей.

А все дело в том, что я запаниковал: вспомнил предостережение и вдруг представил, как они появляются, ну, те, из службы по УДО, а я голый и вокруг дети. И чем больше я об этом думал, тем сильнее паниковал. А она все не унималась, сопротивлялась и повторяла: «Дай мне встать». Тогда я просто лег на нее и говорю:

– Нельзя, чтобы дети увидели, чем мы занимаемся, понимаешь?

А она свое:

– Если не отпустишь, я закричу.

И тогда со мной произошло то же самое, что и с первой: я начал потеть, понимаете? Пот с меня просто градом катился, я запаниковал и схватил ее за горло. Держал и не отпускал, пока она не затихла.

Потом я взял, спустил ее – мы были в метре с лишним от края обрыва – и перекатил туда, за куст…

Вопрос: Вы сказали, что беспокоились из-за того, что если вас найдут голым среди детей, то это сочтут нарушением условно-досрочного освобождения?

Ответ: Да. Это… да, это было единственное, о чем я думал.

У Артура Шоукросса и его сожительницы наступало второе Рождество в Рочестере, и они решили послать его матери приятный подарок. После полутора лет свободы он все еще не отказался от идеи воссоединения с семьей либо в Уотертауне, либо в Рочестере и надеялся, что подарок повысит шансы на успех. Со своей стороны, Роуз думала, что подарок поможет смягчить бурные отношения между матерью и сыном. Она устала смотреть, как Арт плачет после каждого телефонного разговора.

Ничего такого, что понравилось бы Арту в доступном им ценовом диапазоне, магазин подержанных вещей Армии спасения предложить не мог.

– Это? – Он отшвырнул солонку и мельницу для перца. – Для моей мамы?

В конце концов они остановились на серебряном блюде, которое было им не особо по карману. Дома Арт отполировал его до блеска и отправил в Уотертаун, завернув в мягкую белую ткань.

Несколько дней спустя он положил трубку после очередного разговора и потер глаза костяшками пальцев.

– В чем дело? – спросила Роуз. – Она же получила блюдо?

Арт кивнул.

– И что она сказала?

– Она сказала: «Если ты собираешься что-то купить, купи что-то новенькое».

И он, топая, вышел из квартиры.

Судебно-медицинский эксперт округа Монро потратил два месяца на изучение останков, найденных в ущелье Дженеси, и пришел к выводу, что причиной смерти, «вероятно, является асфиксия». Заявить это с большей уверенностью он не мог, потому что ткани шеи полностью сгнили.

Детективы исходили из предположения, что жертва – еще одна проститутка, но не смогли сопоставить тело ни с одним из имен в списках пропавших без вести. Возможных жертв среди местных проверили по стоматологическим записям и описанию внешности. В масштабах штата было выявлено 138 потенциальных совпадений, из которых 112 были исключены за счет сужения возрастного диапазона. Еще 22 отпали после получения полицией дополнительной информации. Оставшихся четверых вычеркнули после проверки стоматологических записей.

Разочарованные чиновники призвали на помощь судебного антрополога Уильяма К. Родригеса III, чтобы на основе найденного в ущелье и хорошо сохранившегося черепа слепить глиняное лицо. К лицу добавили парик и пластиковые глаза, а фотографии разослали в СМИ.

После того как фотография реконструкции появилась в ведущих газетах сети «Ганнет» – «Рочестер таймс-юнион», «Демократ-энд-Кроникл», из своего дома в соседнем городе Альбион позвонил пятидесятилетний мужчина и сообщил, что голова может принадлежать его дочери. Стоматологическая карта подтвердила, что жертвой была Анна Штеффен. Отец заявил, что не видел дочь с Рождества 1988 года, уже тринадцать месяцев, и не заявлял о ее исчезновении, потому что она часто переезжала, а кроме того, у него не было ее последнего адреса. Он также сообщил, что Анна была вовлечена в торговлю наркотиками и, вероятно, убита дилером или сутенером.

Останки Анны Штеффен – россыпь и прядь каштановых волос – были захоронены на семейном участке недалеко от Неаполя, штат Нью-Йорк, рядом с могилой ее парализованной сестры Тины Луизы, за которой Анна ухаживала и которую любила до самой смерти.

Я связался с женщиной, которая живет на Клинтон-стрит, и она постоянно давила на меня, понимаете? Хотела, чтобы и я там жил. Я сказал, что живу с Роуз, и признался, что условно-досрочно освобожден. Сказал ей, что должен делать то, что говорит надзирающий офицер, то есть жить здесь. Пару раз, когда я возвращался домой с работы, она сталкивала меня с дороги своей машиной. Это было на спуске с холма Маунт-Хоуп, рядом с кладбищем. Она столкнула меня с дороги, и я перелетел через живую изгородь, из-за чего поломал велосипед…

Вопрос: Почему она так поступала с вами?

Ответ: Она хотела меня… И я в конце концов порвал с ней, примерно месяцев шесть-восемь назад, понимаете? Потом она снова начала приставать, а я не знал, что делать, и пытался сказать Роуз, что хочу быть мормоном. А она мне говорит: «Они больше так не делают». Вообще-то делают!

Вопрос: Итак, кто та женщина, которую вы сейчас описали?

Ответ: Клара Нил.

Всю ту зиму, 88-й и 89-й, меня прямо мутило от тоски по Арту. Время от времени он звонил и спрашивал, как у меня дела, но так и не появился. Потом, уже весной, позвонил однажды вечером. На земле еще снег лежал. Арт спросил, как у меня дела, и я просто взяла быка за хвост и спрашиваю:

– Когда я смогу тебя увидеть?

Каждый раз, когда я говорила что-то подобное, он только отмахивался, а тут вдруг говорит:

– Ну, утром я иду на рыбалку.

– Да? – говорю я. – И куда же?

Он сказал, что будет возле оттока у Шарлотта, недалеко от того места, где река Дженеси впадает в озеро Онтарио, в нескольких километрах к северу от города. Придя с работы, я поехала туда на своем маленьком «Додж Омни». Было очень холодно, везде лежал лед, но отток был теплый, и из озера шел окунь. Я дважды проехала мимо и не узнала Арта из-за того, как он был одет – на нем были большой старый комбинезон, болотные сапоги, тяжелая куртка. Он узнал мою машину и направился к дороге.

Я вышла и сказала:

– Не хочешь спрятаться?

– Да, здесь холодно. Ты прогрела машину?

– Конечно.

– Я бы забрался и немного погрелся.

– Залезай. Ты знаешь куда.

Он убрал свои рыболовные снасти, и мы оба забрались внутрь. Мы сидели там и говорили, говорили и говорили. Так что все началось опять.

После этого дня мы виделись по четыре-пять раз в неделю. Ходили ужинать в «Пондерозу» на Ридж-роуд по крайней мере раз в неделю. Я так волновалась, что не могла есть. Он как-то сказал:

– Боже, я приглашаю тебя на хороший ужин, а ты ешь, как мышка.

Я рассказала ему, как страдала все эти месяцы из-за того, что не видела его, и он сказал:

– Не хочу это слышать. Ни слова больше. То было вчера, а это сегодня.

Он сказал, что не хочет заниматься любовью с Роуз теперь, когда у него есть я. Мы проезжали мимо симпатичной девушки, и он говорил, что у него есть все, что нужно, и оно рядом с ним в машине. Он любит меня, а не Роуз, и любовь его глубока. Она часто говорила, что любит его, а он говорил, что не может справиться с этим давлением.

– Прекрати так говорить! – кричал он.

Настоящий мужчина не любит громких слов.

Он работал по ночам, а Роуз – днем, так что наладить свою сексуальную жизнь им было нелегко. Ей нравилось забираться на него верхом – «кататься на пони». Если он приходил домой с работы пораньше и пытался заснуть, она набрасывалась на него и просто скакала, скакала, скакала. И он терпеть не мог, когда его будили. Обычно он говорил ей: «Дай мне поспать. Вот проснусь, и мы этим займемся». Но она не хотела ждать так долго. Он злился на нее, и когда приходил ко мне домой, мне приходилось его успокаивать.

Арт всегда ездил на моем маленьком «Омни». Когда у меня заканчивались деньги, он ехал на заправку и заливал полный бак. Он называл «Омни» нашей машиной. Мой приемник был постоянно настроен на 92 FM, волну кантри и вестерн, а Арт предпочитал тихую, «оркестровую музыку», как он ее называл, поэтому я сказала ему так:

– Когда садишься за руль, включай что угодно, любую станцию.

Но он не спешил переключаться и с удовольствием слушал мою. Арт часто говорил о деньгах, где бы их раздобыть и как бы выиграть в лотерею. На 92 FM устраивали такой розыгрыш: ведущий называл цифры, и, если они совпадали с номером на вашей купюре, вы выигрывали пять тысяч. Арт постоянно носил с собой в бумажнике пачку долларовых купюр, и всякий раз, когда они называли выигрышный номер, он останавливался и проверял. Иногда я помогала ему. Черт возьми, с пятью тысячами мы могли бы навсегда уехать в Западную Вирджинию.

Он приезжал ко мне домой каждое утро пораньше, отвозил меня на работу, а потом одалживал «Омни» для разных поручений, рыбалки и прочего на весь день. В пятницу у него был выходной; он придумывал предлог для Роуз и приезжал за мной. Однажды мы с моей дочерью Лореттой отвезли его домой с работы, и он пригласил нас в свою квартиру, а там была Роуз, большущая, как сама жизнь. К счастью, она ничего не заподозрила. Потом он устроил вечеринку и пригласил нас с Лореттой.

Наверно, Арт слишком часто появлялся у своего дома в моей машине, потому что Роуз начала о чем-то подозревать. Он объяснил, что мы просто хорошие друзья, поэтому, чтобы сбить Роуз с толку, мы начали время от времени брать ее с собой.

Думаю, к тому времени она была готова принять практически любое объяснение, потому что он настроился резко против нее. Как он с ней разговаривал! Роуз обычно говорила невнятно, бормотала, едва открывая рот, и Арт частенько рявкал на нее:

– Роуз, говори громче, чтобы я мог тебя слышать. Не жуй кашу! Или вообще молчи!

Иногда он заходил слишком далеко. Однажды при мне обратился к ней так:

– Роуз, мы с моей подругой Кларой отправляемся погулять, но тебе с нами нельзя.

– Нет, Арт, – вмешалась я, – так не пойдет. Мы друзья, я и Роуз.

Я отвела ее в сторонку и сказала:

– Вот что, Роуз. Я хочу, чтобы ты была уже одета, когда я приеду за ним, потому что ты поедешь со мной!

Иногда мы брали Роуз на рыбалку. Спускались в ущелье Дженеси, самое красивое место, какое только можно найти в округе Клей, и прямо в центре большого города. Роуз почти ничего не говорила, только вжималась в угол сиденья так глубоко, что ее почти не было видно. Она всегда замерзала. Не разговаривала, вообще ничего не делала, только сидела, насупившись. Но она никогда не выдвигала никаких обвинений – ни в мой адрес, ни в адрес Арта, потому что, если б она только прыгнула на меня, я бы прыгнула на нее, и тогда б мы посмотрели, кто прыгает выше. Когда дерутся две стервы, парень достается той, кто вздует другую. К счастью для нее, до этого никогда не доходило.

Арт хотел бросить ее, но не мог, потому что он ведь был отпущен под ее опеку. Во всяком случае, так он мне сказал. А еще сказал, что она для него раньше была просто кем-то, кому можно было писать из тюрьмы, но теперь она его связывала. Иногда она даже не разговаривала с ним, и тогда он, расстроенный, приходил ко мне домой. Он терпеть не мог одиночество. Мужчины любят внимание. Он проводил здесь час или два, потом вдруг вскакивал с моего дивана и говорил:

– О боже, она вернется домой раньше, чем я приготовлю ужин.

– Пусть сама и готовит.

А он уже выскакивал за дверь. В каком-то смысле Арт ее боялся. Всегда говорил, что надо продержаться до апреля 1990 года, когда закончится его условно-досрочное освобождение, и мы с ним навсегда отправимся на юг. Куда? Да куда угодно. Где колеса остановятся. Может, в округе Клей, а может, где-то еще.

К тому времени я уже представляла в общих чертах, что произошло давным-давно в Уотертауне. Слух пустили рабочие в «Бронья», однажды кто-то из моих сыновей пришел домой и сказал:

– Мама, Арт сидел в тюрьме за убийство маленькой девочки.

Я велела ему заткнуться, не хотела ничего этого знать. Я полюбила Арта Шоукросса с первого взгляда, поэтому никогда не заговаривала об этом. Он тоже не откровенничал. Что было, то прошло. Он отсидел свое. Почему его не оставят жить в покое?

Прочитав в газетах об убийстве Фрэнсис Браун, Джозеф Тиббетс ощутил укол страха и решил, что пришло время сообщить – его подруга пропала без вести и отсутствует уже восемнадцать дней. Тиббетс раньше работал в службе парков округа, был маленьким сморщенным человеком с резко очерченными черными бровями, оттопыренными ушами и напомаженными волосами, которые немного напоминали расчесанную смолу. Некоторое время назад он вышел на пенсию. Он проводил большую часть времени прогуливаясь по центру города и делая ставки в армейских ботинках и темно-коричневой кепке с блестящим пластиковым пакетом в руках.

Три года назад, сидя на скамейке в центре города, он познакомился с Джун Стотт, известной по кличке Джей. Джей, похоже, некуда было идти, и она с трудом отвечала на его вопросы. Он угостил ее кофе и узнал, что она была не наркоманкой, не проституткой, а всего лишь застенчивой бездомной женщиной, которая иногда слышит голоса. С тех пор как два года назад умерла ее мать, она спала по большей части в парках и подъездах на Лайелл-авеню, а зимой искала для сна решетки сети теплоснабжения. Джей верила, что за ней охотятся духи, и испытывала глубокий страх перед их возможным нападением. Она поднимала гири и имела при себе перочинный нож для защиты от нападающих. Ей было двадцать шесть, у нее было простоватое округлое лицо и полная фигура, она носила очки с толстыми стеклами в приметной оправе.

Вскоре Тиббетс и Джей уже делили его однокомнатную квартиру на пятом этаже доходного дома на Честнат-стрит.

– Я приютил ее, – объяснил позже пенсионер. – Боялся, что если она останется одна, то с ней что-нибудь случится. Она была мне как дочь.

Переехав к Тиббетсу, Джей продолжила скитаться, но каждый день в четыре часа дня они встречались в торговом центре «Мидтаун».

В понедельник, 23 октября, он оставил ее в 9:00, чтобы пойти в игровой салон. Позже в тот день подруга увидела Джей в соседнем отеле «Кадиллак», где она пила, предаваясь удовольствию, которое позволяла себе примерно раз в год. За столиком она сидела одна. Джей не пришла, как обычно, на свидание с Тиббетсом в 16:00 и не вернулась в тот вечер домой.

Энергичный пенсионер решил, что она нашла себе кого-то другого. Время от времени он видел Джей разговаривающей с мужчинами, а еще три или четыре раза замечал, как она пьет кофе с полным мужчиной лет пятидесяти в продуктовой галерее торгового центра «Мидтаун». Тиббетс не хотел знать, кто это, и не спрашивал, но однажды последовал за ним и увидел, как тот забирает велосипед с несколькими удочками, торчащими сзади седла. Несколько вечеров спустя Джей появилась с бифштексом из лосося, завернутым в газету. Тиббетс не стал требовать от нее объяснений.

Сообщая о пропаже своей подруги почти через три недели после ее исчезновения, Тиббетс высказал сомнение в том, что она могла стать жертвой обмана или жульничества, потому что он учил ее избегать незнакомых людей и держаться подальше от машин. Он также признал, что она была немного медлительна, но слишком боязлива, чтобы попасться на удочку даже ловкого незнакомца. Он сказал, что на ней была красно-белая куртка, синяя с красным юбка, пластиковые черные солнцезащитные очки, коричневые мокасины и джинсы. Тиббетс выразил надежду, что полиция найдет ее и вернет в его квартиру, чтобы он перестал постоянно курить и плакать.

Майор полиции Рочестера Линд Джонстон припарковал свою машину на Сет-Грин-драйв и подошел к краю склона, чтобы посмотреть вниз. У него был воскресный выходной, но только что объявили о пропаже Джун Стотт, а Мария Уэлш все еще не объявилась, и майору стало интересно, не могут ли другие жертвы быть спрятаны в том же ущелье Дженеси. Джонстон был вдумчивым человеком, пронзительные серо-голубые глаза, песочного цвета волосы и густые светлые брови придавали ему слегка нордический вид. Он командовал отделом уголовных расследований и напрямую отвечал за поимку убийцы.

Со своего наблюдательного пункта возле бочек с выброшенной рыбой он видел выступ, где была найдена Фрэнсис Браун в своих сапожках «гоу-гоу», а также остров, где на солнце гнил обезглавленный скелет, и дальний склон, где лежали кости Анны Штеффен. Неподалеку от дома для вечеринок «Мейплдейл» под большим куском картона было спрятано тело Пэтти Айвз.

Джонстон подумал: «Боже мой, этот урод избавляется от них, словно от мусора». Пора было перестать предаваться теориям. Сколько бы маньяков ни убивало городских проституток – а Джонстон с коллегами все еще подозревали, что это дело рук нескольких человек, – конкретно в этих четырех смертях, а возможно, и в других, явно был виновен один убийца. Сколько еще женщин он убьет, прежде чем его поймают?

В последнее время Линд Джонстон много читал о серийных преступниках и знал, что они редко чувствуют меру. Вероятнее всего, вкусы убийцы будут расширяться, а преступления становиться более жестокими и частыми – это так называемый «эффект крещендо». Неподалеку от этих мест находилась католическая средняя школа «Академия Назарет», которую посещали сотни девочек. Если опасность угрожает закоренелым проституткам, то и учащиеся, как и вообще любая женщина в Рочестере, не могут чувствовать себя в безопасности.

Джонстон уже оборудовал «оперативный штаб» в комнате рядом со своим кабинетом, развесив на стенах увеличенные фотографии жертв и разместив сопутствующую информацию. Каждое утро, когда он приходил на работу, усталые болезненные лица, увеличенные с мутных снимков из полицейских досье, встречали его укорами и упреками за неспособность выполнить свою работу. Проработав два десятка лет в полиции, Джонстон все еще твердо верил, что независимо от того, какие именно права, в том числе право на здоровую и счастливую жизнь, эти уличные женщины променяли на деньги и наркотики, они все же заслуживают общественной защиты от того, чтобы лежать перед посторонними с личинками в пустых глазницах, в бесстыдной наготе.

Он пробрался к выступу, на котором лежала Фрэнни Браун. Эксперты-криминалисты работают скрупулезно, но взглянуть еще раз никогда не помешает. Джонстон заметил, что выступ, остров Сет-Грин внизу и два других места на дальней стороне ущелья лежат на одной прямой. Случайно ли выбрано такое расположение или оно имеет какое-то значение для убийцы? И нет ли на этой траектории других тел? Он вернулся в свой кабинет и организовал дополнительную разведку ущелья Дженеси.

Вертолеты береговой охраны пролетели над рекой вверх по течению до моста Мэйн-стрит. Патрульный катер вел поиск от Мемориального моста ветеранов на севере до того места, где река впадает в озеро Онтарио. Полицейские альпинисты, страхуя друг друга, проверили крутые склоны. На заросшем сорняками берегу лежало еще одно тело, но оно осталось незамеченным.

К неудовольствию полицейских чиновников, убийства проституток получили огласку в статье Кори Уильямса на первой полосе в газете «Рочестер таймс-юнион» от 14 ноября. Броский заголовок гласил: «Полиция ищет связь в смерти восьми женщин».

Фраза «серийный убийца» там не появилась, но вывод напрашивался сам собой. Впервые со времени обнаружения первого тела жители Рочестера были посвящены в маленький грязный секрет полиции.

В статье приводилось высказывание заместителя начальника полиции Терренса Рикарда:

Однако в частных разговорах заместитель начальника полиции и его коллеги были менее уверены в себе. Связь между убийствами Блэкберн, Штеффен, Айвз, Браун и неопознанной жертвы на острове Сет-Грин определенно существовала. Еще две женщины, Мария Уэлш и Джун Стотт, пропали без вести при аналогичных обстоятельствах. Но полицейскому управлению Ричмонда было присуще как врожденное недоверие к средствам массовой информации, так и нежелание обмениваться информацией с другими управлениями полиции.

Сторонник жестких мер Рикард издал конфиденциальное внутриведомственное предупреждение. «Остерегайтесь пронырливых репортеров», – наставлял он и тут же предупреждал, что в ноябре выходит «печально известный рейтинг СМИ от компании „Нильсен“», и электронные издания будут «яростно» комментировать убийства.

Джордж Эле, закаленный ветеран, долгие годы служивший криминальным аналитиком в полиции, описал ситуацию более откровенно:

– Я сказал всем, начиная с шефа Эрлахера: «Держитесь подальше от газет. Они коварны. Они попытаются унизить нас и опорочить».

Арт подъехал на велосипеде к моему дому и спросил, видела ли я газету. Я сказала «нет», и он прочитал мне какую-то старую статью о пропавших женщинах. «Когда это прекратится?» – спросил он, и мне показалось, что его это расстроило. Он велел держать двери на запоре и одолжил у меня машину. Сказал, что хочет съездить в парк Нортгемптон и подстрелить оленя.

На следующий день после публикации первой статьи об убийствах в газете «Таймс-юнион» пришлось опубликовать еще одну: «НАЙДЕНО ТЕЛО ЖЕНЩИНЫ – четвертое за последние три недели».

Проверяя свой трейлер за домом на Мейгс-стрит, Джимми Томас наступил на что-то твердое. Он разгреб завал из листьев и обнаружил тело Кимберли Логан, тридцатилетней чернокожей проститутки, которую часто видел в своем районе. На ее лице и животе виднелись следы побоев. Одежды на женщине не было, рот был набит листьями, окровавленный лифчик лежал на мерзлой земле у ног, а окровавленный фиолетовый свитер был засунут под забор. Полиция выяснила, что накануне вечером ее видели пьяной с мошенником по имени Рональд, вымогавшим деньги у проституток. Казалось, это дело никак не связано с телами, найденными в ущелье, но высшее руководство не стало рисковать и добавило имя Кимберли Логан к уже известному списку.

Двадцать девятого ноября 1989 года, через два дня после того, как в округе Уэйн обнаружили тело Элизабет Гибсон, представительный шеф полиции Гордон Эрлахер впервые публично объявил, что в городе орудует серийный убийца. В «Демократ-энд-Кроникл» уже на следующий день опубликовали статью под заголовком на первой странице: «СЕРИЯ УБИЙСТВ, ГОВОРЯТ КОПЫ: Погибли 13 женщин, 12 смертей могут быть связаны».

«Таймс-юнион» открыла свой репортаж фотографиями одиннадцати мертвых женщин чуть ниже заголовка на первой странице: «ЖЕРТВЫ ОДИНОКИ И УЯЗВИМЫ: Рочестерский серийный убийца охотится на неблагополучных женщин».

В двенадцатом прямоугольнике вместо фотографии стоял вопросительный знак и ниже подпись: «Неопознанный скелет найден 21 октября 1989 года». Почти вся первая полоса была посвящена этому делу, а на двух полных страницах внутри подробно излагались истории жизни и смерти жертв. Завершая подробный репортаж, на первой странице второго раздела появился пространный «Портрет серийного убийцы».

«Демократ-энд-Кроникл» продолжил тему новостей картинной галереей и историей под названием «Маргинальный образ жизни превращал женщин в легкую добычу». Далее говорилось:

В своей статье репортеры Диана Том и Лесли Сопко цитировали автора криминальных романов Энн Рул: «Они все чьи-то маленькие девочки. Они этого не заслуживают».

На следующий день команда «Таймс-юнион» в составе Кори Уильямса и Дэвида Барстоу поддала жару. Заголовок под логотипом с черной каймой «Нераскрытые убийства в Рочестере» гласил: «ПРОСТИТУТКИ РАЗГНЕВАНЫ И ВООРУЖЕНЫ: „Я чувствую, что у меня есть миссия – найти убийцу”».

В статье приводились слова шефа полиции Эрлахера о том, что он не удивлен таким настроем проституток. Разгневанная женщина под псевдонимом Стейси заявила: «Теперь у меня есть складной нож». Другая женщина высказала мнение, что убийца – «мужчина, которого девушка ограбила или заразила СПИДом. Я думаю, он пытается отомстить». Еще одна добавила, что бойфренд с пистолетом будет сопровождать ее каждую ночь, пока убийца не будет пойман.

В тот декабрь окрестности Лейк– и Лайелл-авеню даже в три часа ночи выглядели так, словно на них проводят учения китайские пожарные. Проститутки говорили своим клиентам: «Не вздумай дурить. Тот коп позади нас – мой сутенер». У каждой шлюхи в сумочке лежали полицейские визитки. Сутенеры следили за своими женщинами, детективы-любители следили за клиентами, даже клиенты следили за клиентами. Соседи записывали номера машин. Мои ребята во всей этой суете старались оставаться незамеченными. Мы следили за проститутками, а парни из отдела по борьбе с насильственными преступлениями следили за нами. Меня это просто бесило. Вот мои люди следят за подозрительного вида клиентом, который только что подцепил проститутку, и отдел по борьбе с насильственными преступлениями останавливает нас, а затем говорит: «А, так вы из оперативного отдела? Ну простите».

В четверг я пришел на одно из совещаний нашего координатора по борьбе с преступностью и сказал:

– Это все чушь. Людям из отдела насильственных преступлений нечего делать в наблюдении. Вы, ребята, должно быть, ищете зацепки. Ну так не цепляйтесь к шлюхам. Это моя работа.

Оперативный отдел и отдел по борьбе с насильственными преступлениями – это сливки общества, так что получалось как бы противостояние примадонны против примадонн. Мы не хотели передавать им нашу информацию, а они не хотели ее обрабатывать. Я называю им подозреваемого, они говорят:

– Черт, Джим, он никак не наш парень.

Я говорю:

– Ладно, идите и потратьте пятнадцать часов, доказывая, что он не наш парень. Не сидите просто так и не говорите мне, что он не наш!

Так что трений хватало с избытком.

Мои парни воспринимали каждое новое убийство как оскорбление: «Этот парень смеется над нами. Он делает это напоказ!» Сначала расследование вели шесть человек, потом все подразделение, тридцать два человека командами по двое, а когда давление усилилось, нам пришлось разделить наши команды и брать арендованные автомобили и микроавтобусы, наши личные машины, машины соседей, фургоны, пикапы – все, кроме фургона с мороженым.

Зима выдалась холодная, и я знал, каково приходится моим людям. На инструктаже я сказал им так:

– Ребята, сегодня вечером у вас десятичасовая смена. Сочувствую вам, но так и должно быть. Я могу только постараться сделать так, чтобы вам было максимально комфортно. Выпейте пораньше чашечку кофе, наполните термос, делайте все, что потребуется, но, находясь в наблюдении, вы должны быть максимально внимательны и не отвлекаться. Когда перед тобой проститутка, когда ты смотришь на эту приманку, ты не можешь позволить себе упустить малейшую мелочь. В тот единственный раз, когда ты пропустишь машину или отлучишься в сортир, ты можешь прозевать того самого парня. Просто подумай, как ты будешь себя чувствовать, если у тебя под носом убьют женщину. Подумай о том, как ты будешь с этим жить.

Мы потратили сотни часов, работая над этим делом, и тот парень ни разу не изменил своей основной тактике, однако мы его не поймали. Мы знали, что он должен приехать в район между Лейк и Лайелл, чтобы выбрать жертву. Мы, вероятно, не раз останавливали его машину. Мы немного знали о нем из анкет и тех скудных улик, которыми располагали. Например, в деле Лиз Гибсон было указание на то, что он занимается анальным сексом, но не кончает, так что мы знали, что ищем не только убийцу, мы ищем подонка, содомита – как там вы их называете? – да, педераста. И нас тащат на шестой этаж на эти унылые сборища, и начальники говорят: «Вы учитесь, работаете, вас критикуют, почему же вы никак не поймаете этого сукина сына?»

Одна из причин – все слишком усложнилось. Шеф Эрлахер связался с экспертами по серийным убийствам в Сиэтле, и они посоветовали готовиться к длительной осаде. Вероятно, это был хороший совет с их точки зрения, но только не с нашей. В течение восьми или десяти лет в Сиэтле искали парня, убившего пятьдесят проституток, «убийцу с Грин-Ривер». Пятьдесят нераскрытых убийств! И это было не только в Сиэтле. Тридцать одна проститутка была убита в Майами с 86-го года и шестьдесят – в Канзас-Сити с 72-го. В Сан-Диего за четыре года убили сорок две, в Нью-Бедфорде, штат Массачусетс, – девять. Джон Дуглас, глава отдела поведенческих наук ФБР, сказал какому-то репортеру: «Они просто повсюду».

Так что наш заместитель шефа, Терренс Рикард, рассчитывал, что это надолго. Он раздобыл фосфоресцирующий луч, штуковину стоимостью тринадцать тысяч долларов под названием «Люма-лайт», очень полезную на месте преступления, и потрясающую новую технологию «Кодак» под названием «Эдикон» – компьютеризированный видеомагнитофон, который помогал нам следить за людьми на улице, преступниками и прочими. Рикард начал проводить видеозаписи брифингов, чтобы знакомить с ними весь отдел. Он отозвал ребят, находящихся в отпуске по нетрудоспособности, чтобы помочь с оформлением документов. Один парень даже отложил операцию ради такого дела. Мы создали компьютерную систему для проверки автомобильных прав, лицензий на рыбалку, охотничьих лицензий. Единственная проблема заключалась в том, что никто не знал, как пользоваться этими сраными компьютерами. Так что нам пришлось учиться. Отсюда и сложность – компьютеры, бумажная волокита, куча зацепок, работа за пределами человеческих возможностей.

Через некоторое время я начал замечать проблемы с боевым духом, особенно среди самых трудолюбивых детективов, таких парней, как Томми Джонс, начальник отдела по борьбе с насильственными преступлениями. Люди понимали, что никакая бумажная волокита проблему не решит, что нужно работать на улице и надеяться на то, что какой-нибудь новичок за рулем свернет за угол в четыре часа утра и наткнется на парня, совершающего убийство у него на глазах. Так вот и ловят серийных убийц. Понятно, что это понимание не особо вдохновляет.

Я относился ко всему этому так: людей убивают постоянно, а наша работа в отделе по борьбе с насильственными преступлениями заключается в том, чтобы найти убийцу. Этим мы и занимались весь год, двадцать четыре часа в сутки, установив абсолютный рекорд. Единственное, что отличало убийства проституток от прочих убийств, – это количество трупов. Чутье подсказывало: нужно навести шороху на улице, сформировать пару убойных команд, поставить перед ними цель и выпустить на охоту.

Но после того как шеф объявил во всеуслышание, что у нас появился серийный убийца, мы перешли в непривычный для себя режим. К делу привлекли слишком много людей. Начиная с Фрэнни Браун, направление расследования определялось шестым этажом, управленцами, а не работающими детективами. Мы только и слышали: «Надо сделать это» или «Надо сделать то». Вместо того чтобы быть на улице, работать своей головой, использовать собственное воображение, действовать так, как и полагается профессиональным следователям, импровизировать, полагаться на чутье и нюх, мы исполняли приказы. На шестом этаже творилось что-то невразумительное.

Наши графики менялись, команды распускались, методы пересматривались. Это отвлекало. Мы тонули в бумажной работе, а когда поднимали голову, шеф требовал все больше и больше. На одном из видеобрифингов он упомянул своего героя, детектива по прозвищу Траппер, и подчеркнул, что сильной стороной Траппера было внимание к деталям. Напомнил он и наставление Траппера, которое тот давал патрульным полицейским: «Если вы принесете мне медведя, я приготовлю медвежий суп. Сегодня медведь – это информация».

Теперь все – патрульные, регулировщики, кабинетные копы – приносили ему медведя: останавливали машины, допрашивали всех подряд, даже тех, у кого просто носки были разные, приносили крупинки сведений, заваливая нас информацией, обрабатывать которую никто не успевал. Я слышал, что в других местах была такая же проблема с серийными убийцами.

Однажды я увидел, как по коридору проезжает тележка с еще двумя компьютерами, и подумал: «Черт возьми, а дальше что будет?»

Обнаженное тело выбросило на берег в Содус-Пойнт, в соседнем округе. Оказалось, женщина покончила с собой, спрыгнув с моста, и тело проплыло 160 километров по озеру Онтарио. Но сначала все подумали, что это Мария Уэлш. Какое-то время нас всех трясло.

Потом одна из наших команд засекла, как клиент подцепил девушку прямо у них на глазах. Бывший заключенный с большим криминальным досье. Я сам арестовал его много лет назад. Он насиловал своих жертв и оставлял их привязанными к дереву в лесу. Иногда он выдавал себя за полицейского под прикрытием. Ростом метр девяносто, мускулистый, с подходящим телосложением и бэкграундом. Охлаждайте шампанское снова!

Мы поговорили с проституткой, и она сказала, что парень не сделал ничего необычного. Мы ей не поверили. Многие женщины лгали нам, защищая своих клиентов. Мы установили наблюдение за этим засранцем. Вы не можете себе представить, как все волновались. Мы следили за его домом, за его машиной, следовали за ним на работу и с работы, не отходили ни на шаг. Но он был чист.

Несколько дней спустя я попал на встречу между Линдом Джонстоном, главой уголовного розыска, и заместителем шефа Рикардом. Я сказал:

– Вся эта работа с мелочами – чушь собачья. У нас ничего не получается. Давайте попробуем что-нибудь другое.

В этом не было ничего такого, чего бы я не говорил раз десять раньше.

Рикард смотрит на меня и говорит:

– Почему бы тебе не достать костюм из нафталина? Потому что следующие три или четыре недели ты будешь носить сразу две шляпы.

Оказалось, Томми Джонсу пришлось уехать во Флориду по семейным делам, а мне передали еще и отдел по насильственным преступлениям.

Меня это сильно пошатнуло. Никаких амбиций в этом направлении у меня не было, ни на что подобное я не рассчитывал. Мне такое решение казалось нелогичным. С другой стороны, а что было логичным в том декабре?

В общем, я немного поразмыслил и решился. Думаю, ну, теперь-то я кое-что поменяю. Главное – делать все осторожно и смотреть под ноги, чтобы не наступить кому-нибудь на больную мозоль.

В то утро, когда Томми ушел, я собрал основные материалы, накопившиеся в отделе криминалистики, и передал их следователям по насильственным преступлениям. Потом созвал совещание сотрудников и сказал:

– Никто из отдела по борьбе с насильственными преступлениями не будет вести никакого наблюдения. Это работа оперативников. Ваше дело – отработка версий. По каждой зацепке – ежедневный отчет мне на стол.

Я подумал, что это их займет и у них не будет времени вмешиваться в наблюдение.

Не прошло и нескольких дней, как один из детективов пришел ко мне с жалобой.

– Все эти дерьмовые зацепки никогда не дадут нам имени убийцы.

– Если у тебя нет идеи получше, иди и займись делом, – ответил я.

Шеф мои решения одобрил. Он был уверен, что мы поймаем убийцу. Эрлахер так и сказал одному мудиле из газеты: «Мы его возьмем!» Мы все чувствовали то же самое. Это могло случиться в любой день – или в любую ночь. Сукин сын должен был выехать на своем сером фургоне или голубом «Шеветте», чтобы сделать свое дело, мы были готовы и ждали.

Конечно, нам бы помогло, если бы мы знали, что он сидит за рулем моей старой полицейской машины без опознавательных знаков.

Вопрос: Было ли что-то необычное, что возбуждало вас сексуально?

Ответ: Необычное?

Вопрос: Да.

Ответ: Насколько я знаю, нет.

Вопрос: А как насчет трупов?

Ответ: Меня это не волнует.

Вопрос: Вас это возбуждает?

Ответ: Нет.

Вопрос: Мысли о сексуальной активности с мертвыми вас не возбуждали?

Ответ: Нет.

Вопрос: Вам нравилось видеть женщин, привязанных к деревьям [во Вьетнаме]?

Ответ: Ну а что я должен был делать? Позволять им безнаказанно разгуливать? У них оружие, они знают местность.

Вопрос: Я не критикую вас за это.

Ответ: Ясно.

Вопрос: Я спрашиваю, возбуждало ли вас это сексуально.

Ответ: Нет. Но вы хотите, чтобы я сказал «да».

Вопрос: Я хочу, чтобы вы сказали мне правду.

Ответ: Я и говорю вам – «нет».

Вопрос: Есть вопросы, которые вам не нравятся. Замечаете это?

По мере приближения Рождества люди, окружавшие Арта Шоукросса, заметили улучшение в его настроении, особенно по отношению к жене Роуз. Он вообще всегда был щедрым человеком и навязывал подарки незнакомцам, но теперь, похоже, вознамерился стать настоящим Санта-Клаусом с Александер-стрит. Он отдал ящик своей одежды семье, потерявшей все во время пожара. Доставлял пакеты с продуктами одинокой и беспомощной подруге. Раздавал газеты, журналы, полупустые пачки сигарет, зажигалки и другие предметы, которые, по его словам, он находил в таких местах, как торговый центр «Мидтаун». Его соседка Силла Росслер поинтересовалась, где он раздобыл женский портсигар с размокшей пачкой сигарет «Уинстон».

Работая в одиночку по ночам в «Джи-энд-Джи фуд сервис», он готовил дополнительные порции салата с оливками, салата с макаронами и нарезанных овощей, заворачивал их в прозрачную пластиковую упаковку и отвозил на велосипеде друзьям по всему городу, в том числе 92-летней Ирэн Кейн в квартиру на Сент-Пол-стрит. Он отовсюду утаскивал суповые ложки, ножи для масла, чайные ложки, салфетки, тарелки, столовые сервизы и потом раздавал эту добычу с улыбкой и размахом Робин Гуда. Он крал картофель с фермерских полей и доставал подарки из ящиков для пожертвований Армии спасения. Он стрелял оленей, ловил форель и отдавал мясо проституткам в обмен на дружбу или услуги.

По прошествии двух лет он, казалось, все еще не остыл к Линде, дочери Клары Нил, и щедро одаривал их всех подарками, в том числе наличными для мальчиков и столовым серебром для Линды. За несколько недель до Рождества он подъехал к ее ветхому дому в пригороде Холли с вечнозеленым кустом, привязанным к крыше арендованного Кларой «Шевроле Селебрити».

– Вот ваша рождественская елка! – воскликнул он, открывая парадную дверь без стука, в своем обычном стиле. Линде это не понравилось. Ее парень уже пообещал ей настоящую рождественскую елку, а не какой-то бесформенный куст, который будто тащили через болото.

– Где ты это взял? – спросила она.

– Во дворе одной леди, – сказал он, и в его голосе прозвучала гордость. – Состриг прошлым вечером.

Линда знала, что означает «прошлым вечером» – где-то между тремя часами ночи, когда он закончил в «Джи-энд-Джи», и шестью утра, когда вернул машину ее матери, чтобы она могла отправиться в Спенсерпорт на работу в дом престарелых, где Линда тоже работала помощницей.

Арт сунул руку в карман и вытащил часы «Таймекс» с круглым циферблатом и черным ремешком.

– Это для тебя, детка, – сказал он.

Линда насторожилась. Слишком часто за его подачками следовали внезапные ласки или непристойные остроты типа «Пальчики оближешь». С ним она никогда не знала, в каком он настроении и когда в его зеленых глазах появится этот странный блеск. По мнению Линды, в нем было что-то сатанинское. Она и сама подворовывала по мелочам в магазине, а также не отказалась от полотенец и салфеток, которые он принес раньше, но за этим подарком последовала дюжина серебряных чайных ложек, дюжина суповых ложек и тридцать ножей для масла – причем все это необъяснимого происхождения. И теперь он повышал ставку. Она задавалась вопросом, что этот сумасшедший ублюдок ожидает в обмен на часы?

– Где ты это взял? – спросила она.

– Не твое дело, где я это взял, – ответил он.

Она облегченно вздохнула, когда он, наконец, уехал на серой машине ее матери.

В опрятной маленькой квартире-студии на Александер-стрит Роуз с беспокойством выслушивала объяснения Арта. На это Рождество они наконец преподнесут его матери такой подарок, который наверняка привлечет ее внимание. Он напомнил Роуз, что не видел маму семнадцать лет, и хочет показать, как сильно по ней соскучился. Бетти Шоукросс отказалась приехать на их свадьбу и по-прежнему призывала сына держаться подальше от Уотертауна, но время от времени они разговаривали по телефону, и он, похоже, воспринимал отношения между ними спокойнее, чем прежде.

В центральном универмаге Роуз наблюдала за тем, как супруг разглядывает бижутерию, лампы, головные уборы, кухонную технику, радиоприемники. Наконец он выбрал часы…

– …но не просто часы, – объясняла она позже. – Это был набор из девяти вырезанных из дерева предметов, в том числе два подсвечника. На часах под прозрачной глазурью был изображен Христос на кресте. Мы внесли первоначальный взнос. Общая сумма составила шестьдесят долларов.

За три недели до Рождества подарок был отправлен в Уотертаун с пометкой «Не открывать до Рождества». Через несколько дней Донна, сестра Арта, позвонила по телефону и сообщила, что их мать назвала этот набор «мусором», «пустой тратой денег» и сказала, что ее сын «тронулся умом».

Роуз не знала, как утешить мужа. В отчаянии он ударил кулаком в стену и вышел из квартиры. Готовясь ко сну, она сказала себе: «Мне неприятно, что он ушел, но я бы не хотела иметь с ним дело сегодня вечером».

Я вернулась на улицу – купить кое-что по мелочи и посмотреть, не появится ли парень в серо-голубом «Шеветте». Несколько вечеров я каталась с Ленни на его машине без опознавательных знаков, но мы то и дело натыкались на оперативников. Они просто бросались в глаза. В смысле, как можно не заметить, что большие красивые парни таскаются за мужчинами?

Клиент хотел отвезти меня домой, и копы проследили за нами до моей квартиры. Парень так разнервничался, что поехал не в ту сторону по улице с односторонним движением. Полицейский осветил нас фарами и принялся задавать вопросы. Я сказала:

– Эй, чувак, он просто подвез меня домой.

Допрос продолжался, и мне опять пришлось вмешаться.

– Послушай, никакой он не душитель. Я бы узнала. Я сама встречалась с этим сраным душителем.

Коп тут же встрепенулся.

– О, так вы Барбара?

– Да.

– Тогда извините.

Что ж, копы есть копы, и защитить нас они могли только так. А вообще дела шли очень плохо. Открываешь газету или включаешь телевизор, и там сообщают об еще одной пропавшей девушке. Все старались держаться вместе, и моей напарницей стала Дарлин Триппи. Она была не такая взбалмошная, как другие шлюхи, и гораздо приятнее многих в общении. Если уходила покурить, то говорила, когда вернется, и всегда приходила вовремя. На нее можно было положиться.

Я бы не назвала Дарлин откровенной, душу перед тобой она не открывала, но если ты ей нравилась, значит, нравилась по-настоящему, понимаешь, о чем я? Недурна собой, невысокого роста, с вьющимися волосами. На улицу пошла после того, как ее ребенок умер в кроватке и она подсела на кокаин. Ее квартира находилась недалеко от того места, где обычно работала я, и холодными ночами она пускала меня погреться. Ей нравилось работать между Джонс и Эмерсон, это такой темный уголок рядом с парком, напротив церкви. Место опасное, клиента и не разглядишь толком, но больше Дарлин никуда не ходила. Я ее предупреждала, говорила, что душитель может быть где-то рядом, что это кто-то, кого мы знаем. Спрашивала, как она будет спасаться, если он ее схватит.

Я рассказала ей о Митче – о машине, картошке в салоне, как он трахается – короче, обо всем. Все девочки знали о серо-голубой машине. Дарлин сказала мне, что оставила себе только постоянных клиентов. Еще сказала, что развлекалась с парнем, который принес ей мясо оленя. Я не обратила особого внимания на ее рассказ. Она не назвала его по имени.

Потом она пропала, и некоторое время я ее не видела. Я спросила у одного из ее приятелей-педиков, где Дарлин. Он ответил, что не знает. Соседка Дарлин сказала мне, что, когда ее видели в последний раз, она направлялась на Лайелл и выглядела немного подавленной, потому что парень бросил ее из-за того, что она потратила его деньги на кокаин. Соседка уже подала заявление в полицию о пропаже.

Дар пропала? У меня от этой мысли зашевелились волосы на жопе. Я была в шоке и, когда позвонила Ленни Борриелло, выпалила все так быстро, что ему пришлось меня осадить.

– Ты же не думаешь, что Дарлин у душителя? Она не настолько глупа, чтобы сесть в его машину. Она знает о нем столько же, сколько и я.

– Нет. Не волнуйся, – успокоил меня Ленни, но по его тону я поняла, что он и сам не очень-то уверен.

Я подумала, что если душитель схватил Дарлин, то схватит и меня тоже. Я пошла в церковь и попросила их помочь мне убраться с улицы. И знаете что? Они отправили меня в дом на полпути для шлюх Сестры Бенджамин. Я пробыла там пару дней, а потом перебралась в приют и позвонила святому Ленни Борриелло – он никогда не отказывал помочь парой баксов, – но эти суки из отдела по борьбе с насильственными преступлениями не передали ему мое сообщение.

Какое-то время я прожила без кокаина, и память мало-помалу стала возвращаться ко мне. Каждый день я вспоминала какие-то новые детали встречи с Митчем. Я не вспомнила, где он работал, но вспомнила, как он говорил, что готовит салаты в каком-то заведении с названием то ли на «К», то ли на «Б». По крайней мере оно рифмовалось с «Би». Я часами вспоминала и рифмовала буквы. Ленни дал мне десять баксов на какую-нибудь здоровую еду и сказал, чтобы я продолжала думать дальше.

Номером 8 была Триппи. Подобрал ее на Дьюи-авеню, завел за какой-то склад. У меня не встал, и она начала меня оскорблять. Я велел ей заткнуться. Она назвала меня малышом, а потом заговорила таким детским голоском. Я задушил ее.

Около полуночи я выехал с Тимом Хики, одним из наших лучших сержантов. До Рождества осталась неделя, операция продолжалась уже больше месяца, а проституток продолжали убивать. Мы с Тимом едем по Лайелл-авеню в машине без опознавательных знаков и впереди видим самую крутую проститутку в городе. Лед, снег, ветер – просто ужас, но Сисеро это не остановит. На наркоту она подсела крепко. Невысокого роста, хорошо сложенная, чуть выше полутора метров, в белых сапогах и белой куртке с меховым капюшоном.

Мы остановились; она заглянула в окно и говорит:

– Какого хера тебе надо?

Это у нее такое вежливое приветствие. Как обычно, она была под кайфом.

– Джун, – говорю я, – что ты делаешь на улице? Это же нелепо. Сейчас минус двенадцать.

– А мне насрать на холод. Мне работать надо.

Ее лицо было примерно в тридцати сантиметрах от меня.

– Какая сегодня работа вообще? – говорю я. – На улице нет никого.

– У меня есть пара приятелей, которые будут проезжать мимо, но сначала ты должен оказать мне услугу.

– Какую?

– Избавься вон от тех засранцев. – Я оглянулся и увидел машину из отдела по борьбе с насильственными преступлениями; они, должно быть, увязались за нашей с Тимом красной «Тойотой Камри». – Бизнес был бы не так плох, если бы не они. Весь этот сраный вечер мне портят.

Пока мы разговаривали, мимо по тротуару проходила пуэрториканская парочка, и парень сказал что-то насчет задницы Джун. Она повернулась и давай им отвечать: «Ах вы говноеды», – и все в таком духе.

Тим шепчет мне:

– Это, должно быть, самая отвратная сука на улице. Только послушай ее. Просто грязная шлюха.

– Да, она здесь королева, – говорю я. – Самая крутая, самая старшая, самая злобная.

Сисеро снова просовывает голову в окно, и я говорю:

– Слушай, Джун, я серьезно, тебе совсем не страшно? Этот парень убил немало девушек. Нам бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

– Да пошел он в жопу! Мне это только на руку.

– В смысле?

– Нас здесь немного осталось, шесть или восемь, остальные боятся выходить. Поработала две минуты – получила сорок баксов. Предложение и спрос, лейтенант. Парни-то все на месте, а вот других шлюшек уже нет.

– Что ты собираешься делать? – спрашиваю я. – Сейчас час ночи, на улице тихо.

Она говорит:

– Да, уже поздно. Что-то я устала. Может, я пойду домой.

– Где ты сейчас живешь?

– Вон там, на Плимут-стрит. Примерно в двух кварталах.

– Тебя подвезти?

– Нет. Может быть, зацеплю кого-нибудь по дороге домой.

– Остерегайся убийцы, Джун.

– Да ну его на хер! – говорит она. – Пусть сам меня остерегается.

Проехав три квартала, замечаем, что парни преследуют нас по пятам. Мы притормозили, чтобы они увидели, кто мы такие. Они помахали мне и отъехали.

На следующее утро позвонили. Сисеро не вернулась домой. Мы проверили «Ред Хотс» и еще несколько мест. Никто не видел ее с тех пор, как она говорила с нами на улице. Я попытался вспомнить, что она говорила – что-то про своих постоянников? Соседки по комнате сказали, что она бы даже к машине не подошла, если бы не знала парня. Так что если она мертва, то убил ее кто-то, кто у всех на виду, кого все знают.

Я позвонил майору Джонстону и шефу и сказал им, что мы по уши в дерьме.

Следующей была Джун Сисеро… Она сама меня остановила. Была немного взвинченная. Села в машину, и мы выехали куда-то… не могу сейчас вспомнить, понимаете? Помню только, что шел снег и на дороге были снегоуборочные машины. Я подъехал к тому месту, к водопропускной трубе, вытолкнул ее из машины, и она перелетела через ограждение. А ту одежду, что оставалась в машине, бросил в ящик Армии спасения на углу Маниту и 104-й.

Потом, дня через два или три, вернулся туда и порезал ее. Вырезал вагину и прочее и ездил с этим, а потом тоже съел.

Вопрос: Вы были тогда за рулем?

Ответ: Да.

Вопрос: И это было, когда вы вернулись на то место несколько дней спустя?

Ответ: Все было замороженное.

Вопрос: Вы порезали ее где-то еще?

Ответ: Нет.

Вопрос: А чем вы ее порезали?

Ответ: У меня была пила.

Вопрос: Какого рода пила?

Ответ: Ножовка.

Вопрос: По какой-то причине в тот день у вас была с собой ножовка?

Ответ: Я купил ее в тот день утром. Это была такая… обычная штука с одним лезвием.

Вопрос: Для чего вы ее купили?

Ответ: Наверно, именно с этой целью. Не знаю.

Вопрос: Вы использовали эту пилу в других случаях? С кем-то еще?

Ответ: Вы не поняли, что я сказал? Я сказал, что пользовался складным ножом…

Вопрос: Да, я это помню.

Ответ: А пилой с другой девушкой. Всего два раза.

Вопрос: Не было ли другого случая, когда вы пользовались ножовкой?

Ответ: Почему вы пытаетесь вывести меня из себя?

Вопрос: Я просто задаю вам вопросы.

Ответ: Но вы уже знаете.

Вопрос: Ну, я знаю кое-что еще.

Ответ: Вы знаете все обо всем, и есть то, чего я сам не знаю, но вы пытаетесь меня сбить с толку! Я только одну порезал пилой, а другую ножом, и то после того, как они были мертвы уже два или три дня. Больше никого!

Вопрос: Вам не нравится, когда я сомневаюсь в ваших ответах?

Ответ: Нет. Но вы уже знаете факты и просто стараетесь меня разозлить.

Вопрос: Вы считаете, что я задавал вопросы, чтобы вас разозлить?

Ответ: Эти вопросы, да.

Вопрос: Только два этих вопроса?

Ответ: Я никого больше не резал и никого больше не распиливал. Если найдут еще кого-нибудь изрезанного или типа того, я ничего об этом не знаю.

Вопрос: Я собираюсь спросить вас о ножовке, которая была найдена в квартире.

Ответ: Да, у меня была ножовка.

Вопрос: Вы резали ею какое-нибудь мясо?

Ответ: Да. Мясо оленя.

Вопрос: Оленя?

Ответ: Да.

Вопрос: Но жертв никогда не резали?

Ответ: Вы… вы… я сейчас уйду отсюда! Я уже говорил вам, что порезал Сисеро…

Вопрос: Ага.

Ответ: …пилой. И Джун Стотт складным ножом, ее собственным. Больше никого.

Вопрос: Это правда?

Ответ: Да.

Вопрос: И вы говорите, что есть что-то, чего вы не помните, и что вы не видели отчетов?

Ответ: Я никого не резал ножовкой у себя дома. Резал только мясо оленя. У меня была половина туши, а другую половину я отдал Кларе и ее семье. У них там свои ножи и свои пилы, а мой нож висел прямо над раковиной на кухне, и ножовка лежала на холодильнике.

Вопрос: Хорошо. Значит, убийство Джун Сисеро, которое вы не помните…

Ответ: Видите? Вы снова по какой-то причине пытаетесь меня одурачить! Я не помню Триппи. Я знаю только, где я ее нашел, и немногое помню о Сисеро, только то, где я оставил ее несколько дней спустя.

Вопрос: Я не ошибся? Вы действительно помните убийство Джун Сисеро?

Ответ: Нет.

Вопрос: Значит, не помните?

Ответ: Помню только, где бросил ее через несколько дней. Теперь все?

Вопрос: Нет, есть еще один вопрос…

Посреди ночи я вспомнила: Митч работал в заведении, название которого начиналось на «Джи». Мне не терпелось позвонить Ленни Борриелло. Он спросил, уверена ли я, и я сказала «да», и если вы, ребята, проявите немного терпения, я вспомню полное название. Потом Ленни сказал мне, что Сисеро исчезла.

– Черт! Я еду на автобусе в Детройт! – сказала я, но Ленни велел мне оставаться на месте – ему нужна была моя помощь.

Немного успокоившись, я попыталась составить список возможных вариантов из справочника. В Айрондеквойте была мясная лавка, название которой начиналось на «Джи», пара ресторанов, два или три других заведения в пригороде. Я вспомнила, как Митч сказал, что ездил на работу на велосипеде, так что вряд ли это место находилось за городом. Я перезвонила Ленни и сказала, что название это «Джи и…» и что-то там дальше, но ничего больше вспомнить не смогла.

На следующее утро он будит меня в приюте и говорит, что его девушка взяла телефонный справочник Рочестера и вычислила заведение. Должно быть, «Джи-энд-Джи», предприятие общественного питания на Ист-Мейн, недалеко от Гудман-стрит. Как только он сказал «Джи-энд-Джи», я сразу все вспомнила. Да, Митч говорил, что они готовят салаты и всякую всячину для ресторанов.

Ленни предложил мне встретиться с ним в отделе по борьбе с насильственными преступлениями в здании общественной безопасности – и как можно быстрее. Я взяла такси, но Ленни был занят, и мне пришлось немного подождать. Детективы крутились вокруг меня, как стая сраных гиен.

– Ты несешь херню, Барбара. Зачем ты втираешь Ленни всю эту чушь? Тебе просто нужны деньги на наркоту.

– Деньги на наркоту? – сказала я. – Вот тупые гондоны, я могу заработать на улице за десять минут больше, чем за неделю в этой вашей дыре. Ленни дает мне пять или десять баксов на еду или сигареты. Как думаете, сколько наркоты я могу купить на эту мелочь?

Другой парень в штатском сует мне под нос фотографию тела. Я смотрю и не узнаю девушку; она вся в пятнах и разрезана от грудины вниз.

– Видишь? Это Джун Стотт. Она даже не шлюха. Не тупи, это уже серьезное дерьмо. А ты водишь нас за нос, отвлекаешь от работы. И вообще, Ленни – единственный, кто тебе верит.

Что ж, это я уже знала. Ленни сам сказал мне: «Ребята думают, что ты меня используешь. Даже мой напарник Билли Барнс считает, что ты врешь». Чему тут удивляться? Несколько лет назад я познакомилась с Барнсом по делу о наркоте, и мы с ним поцапались.

И вот я все еще сижу на большой открытой площадке на четвертом этаже, тут подходит другой полицейский и спрашивает:

– Ты Барбара?

– Да.

Он окидывает меня оценивающим взглядом и говорит:

– Старовата. И как, еще зарабатываешь что-нибудь?

– Конечно.

– Сколько возьмешь за минет копу?

Ленни прогнал его и сказал мне, что парень ничего такого не имел в виду. Я промолчала, но про себя подумала, что копы есть копы. Этим все сказано.

Мы подъехали к «Джи-энд-Джи» и припарковались на другой стороне улицы. Оттуда вышел парень, немного похожий на Митча.

– Нет, Ленни, это не он, – сказала я. – Если я увижу этого мудака, то сразу узнаю. Это лицо я не забуду никогда.

Прошло часа четыре или пять, и Ленни говорит:

– Послушай, ждать бессмысленно. Я войду и спрошу.

Сижу, жду и замечаю компакт-вэн, похожий на тот, что был у Митча, на стоянке подержанных автомобилей по соседству. Синий хэтчбек, четырехдверный, сзади такие же стеклоочистители, идеальное сочетание. Я приглядываюсь повнимательнее. Да это же сраный «Додж Омни»! А я твердила копам, что у него «Шеветта».

Ленни вышел.

– Мы ошиблись.

Я говорю:

– Нет, не ошиблись. Если это не тот гребаный «Джи-энд-Джи», то какой-нибудь другой.

Ленни говорит, что потолковал с владельцем и бригадиром и дал им описание: пятьдесят-пятьдесят пять лет, рост от пяти до восьми – пяти десяти, коренастого телосложения, седые волосы, светлая кожа, зовут Митч. Он сказал, что они были готовы сотрудничать, но не смогли опознать этого парня. Обещали спросить у других работников и вернуться.

И тут мне пришла в голову новая идея. Говорю:

– Почему бы тебе не дать мне микрофон? Митч начнет приставать ко мне, и ты сможешь надрать ему задницу.

– Нет, – говорит Ленни. – Это подстава.

Вернувшись в отдел по расследованию насильственных преступлений, я просмотрела сто восемьдесят фотографий, но так и не нашла Митча. Ленни отвел меня к одному из техников, и мы составили композитный портрет из набора. Оказалось, я все тогда указала правильно, кроме носа. Фоторобот разослали всем полицейским в городе. И они все еще не могли найти этого парня.

В эти праздничные дни в полицейском управлении Рочестера на Норт-Плимут-авеню царило отнюдь не праздничное настроение. Не лучшим оно было и в темной вселенной Лейк– и Лайелл-авеню, которая находилась в нескольких кварталах от управления. Отчаявшиеся граждане начали критиковать полицию и искать решение где-нибудь еще.

– Я все прекрасно понимал, – сказал позже шеф полиции Гордон Эрлахер. – Убийства следовали едва ли не одно за другим, они были похожи, над проблемой работало много людей, но у нас ничего не выходило. Люди спрашивали: «А что бы вы делали, если бы жертвами были домохозяйки, а не проститутки?» Я сам задавал себе этот вопрос и уже не помнил, когда нормально спал.

Немало разозлили полицию и служители Объединенной церкви, обратившиеся к убийце с просьбой «прекратить убивать женщин, а вместо этого прийти и поговорить с нами». Пресса подыграла им, журналисты печатных изданий принялись вносить свои предложения и устремились к этой обледеневшей зоне боевых действий в парках и ботинках. Тележурналисты подбирали яркие фразы, выстреливая вопросами, а изо рта у них вырывались клубы пара.

Редакторы газет требовали ежедневные репортажи об охоте на убийцу, и заголовок следовал за заголовком: «У меня все еще есть надежда, что она жива»; «Поиски признания и секса»; «Там может быть больше тел, чем они думают»; «Я просто хочу одно свидание за двадцать долларов, а потом ухожу домой».

Эрлахер славился раскатистым голосом и ослепительной улыбкой, но заместитель шефа Терренс Рикард был полевым генералом, отвечавшим за розыск, и прямо-таки воплощал деловитость. Дотошный заместитель опасался, что слишком широкое освещение может спугнуть убийцу и заставит изменить методы или вообще переместит театр военных действий, что приведет к срыву расследования. Пресса сочла такое его отношение произволом, и завязалось противостояние.

Опытные расследователи, такие как Кори Уильямс из «Таймс-юнион», Стив Миллс и Лесли Сопко из «Демократ-энд-Кроникл», начали искать собственные ответы. После появления их статей Рикард запретил представителям СМИ находиться в руководящем центре на шестом этаже здания общественной безопасности. Газеты ответили на это статьями, в которых говорилось, что имидж Рочестера запятнан некомпетентностью полиции: «Шум из-за убийств вредит торговцам»; «Соседи спрашивают: почему здесь?».

За неделю до Рождества газета «Таймс-юнион» опубликовала на первой полосе статью, содержавшую намек на должностное правонарушение. Под ежедневным логотипом с черной каймой «Нераскрытые убийства в Рочестере» газета поставила вопрос: «Не слишком ли поздно полиция предупредила проституток?»

Читателям напомнили, что полиция начала расследование связей между убийствами годом ранее, но не проинформировала общественность. Газета цитировала разгневанную мать одной из жертв: «Я думаю, они должны были что-то сказать. Это ведь мой ребенок лежит на том кладбище». Близкий родственник другой проститутки сказал: «Если бы они знали, с чем им приходится сталкиваться, если бы они знали, что в городе орудует убийца, возможно, у них был бы шанс». Приводились и слова Виолы Браун, матери убитой Фрэнсис, о том, что она узнала больше об убийствах из средств массовой информации, чем от полиции. «Девушки на улице, – сказала она, – вряд ли полностью понимают, что происходит».

Полицейские тоже высказывались – разумеется, в свою защиту, но статьи вызвали раздражение у их высокого начальства. В очередном видеообращении к сотрудникам Терренс Рикард предупредил своих людей: «Ожидайте большего внимания средств массовой информации. Они будут наблюдать за вами и за тем, как вы проводите расследование. Им нужна журналистская премия, а нам нужен арест. Перехватите их, если они будут вам мешать».

Он сообщил также, что в Рочестер направляются представители национальных средств массовой информации. «Обращайтесь с ними уважительно, но твердо, – советовал этот поборник строгости. – Не позволяйте им подавлять вас или мешать вашей работе».

Первыми прибыли репортеры из нью-йоркских «Дейли ньюс» и «Нью-Йорк таймс», за ними последовали корреспонденты новостных журналов и телевизионщики «Си-эн-эн», «Крайм уотч тунайт», «Инсайд эдишн» и других таблоидов. Район между Лейк– и Лайелл-авеню напоминал съезд журналистов на свежем воздухе. Проститутки охрипли раздавать интервью. Режиссер телевизионных новостей каждую ночь объезжал район, разговаривая с уличными женщинами из своей машины. После того как на него несколько раз заявляли в полицию как на подозрительную личность, один из детективов составил служебную записку: «Я сыт этим парнем по горло».

В «Тексас Ред Хотс» вели разговоры о «постоянных рубриках», «времени исполнения», «двух кадрах», «ракурсах съемки» и «отслеживании событий». Репортеры и проститутки потягивали кофе и обменивались шутками: «Только что Рикард признался…», «Наш счет к перерыву: киллер – 16, копы – 0».

Проведя в городе несколько безумных дней, гости подготовили нужное количество статей и видеокассет, а затем вернулись домой. Окрестности Лейк– и Лайелл-авеню снова притихли. Продрогшим с мороза полицейским ничего не оставалось, как топтаться на своих постах. В последнее время следить за проститутками становилось все труднее. Их ночная клиентура переместилась на боковые улочки, где предприимчивые дамы в длинных панталонах и куртках из искусственного меха устраивали встречи за пятьдесят долларов. С каждым вечером соотношение клиентов и женщин увеличивалось в пользу первых. Исчезновение Сисеро окончательно убедило всех, кроме немногих отчаянных девушек, что их бизнес смертельно опасен.

С приближением Рождества деньги на улице иссякли. Сутенеры искали новые способы мошенничества, а некоторые даже устраивались на обычную работу. Как часто бывает, больше всего пострадали невинные. Многие из погибших или пропавших без вести проституток содержали детей, престарелых родителей и других иждивенцев. Подразделение департамента полиции по оказанию помощи пострадавшим провело групповые консультации для выживших и получило в ответ мрачную статистику.

– У проституток нет сберегательных счетов или страховки жизни, – сказал Терренсу Рикарду один из консультантов. – Эти семьи по-настоящему бедны. Все, о чем они могут говорить, это о том, каким будет это Рождество для детей. Может ли департамент выделить немного денег?

– Только неофициально, – ответил заместитель начальника департамента. Со своей обычной энергичной деловитостью он объявил сбор и собрал несколько тысяч долларов – сумму, которая была сопоставима с результатами фонда Ганнетта «Протяни руку помощи» и других благотворительных организаций. Полицейские машины подъезжали к штаб-квартире с багажниками и задними сиденьями, доверху набитыми игрушками и другими подарками. Недавно осиротевших детей забирали из домов их убитых матерей и вывозили на пикники. Других забирали на время каникул.

– И все же для нас это была не самая большая проблема, – вспоминал позже Рикард. – Эксперты в один голос утверждали, что на Рождество число серийных убийств возрастает. Я не был уверен, что мы будем готовы к такому варианту. Два или три месяца ребята работали на пределе, выезжая в свои выходные дни. Я гнал их домой, а они тайком возвращались. Моя жена позвонила мне по поводу рождественской вечеринки у соседей, и я сказал, что мы не сможем пойти. Она спросила: «Как ты можешь знать, что найдешь тело именно в этот день?» Я сказал, что это не имеет значения. Если мы найдем тело, я буду работать. Она сказала: «Дерьмовое тогда будет Рождество». Это ее первая жалоба за восемь лет брака. И она была права: Рождество действительно было дерьмовое. Некоторые из нас едва держались на ногах. Линд Джонстон, начальник нашего уголовного розыска, выпивал до семнадцати чашек кофе в день и еще жаловался, что не может заснуть. Он принял это дело близко к сердцу. Как и все мы. Каждое исчезновение женщины воспринималось как личное оскорбление. Я услышал, что Линд собирается пойти домой, только чтобы принять душ и переодеться. За несколько дней до Рождества я спросил, купил ли он подарки. Он сказал, что его маленький сынишка хочет черепашку-ниндзя, но он поторопился и купил не ту. Я обменял ее на черепашку-ниндзя, которую мы купили для детей проституток, и сказал Линду: «Даю тебе трехдневный отпуск. Отключи телефон. Ни на что не реагируй. Номера твоей машины в природе не существует. И не бери чертов пейджер!» На следующее утро я пришел на работу в три часа. Он уже сидел там.

Самая уважаемая проститутка Рочестера, Джо Энн Ван Ностранд, переехала из приюта в отель для наркоманов и в конце концов поселилась у подруги. Она принимала кокаин уже в двадцать пятый или двадцать шестой раз и отказывалась отвечать на телефонные звонки кого бы то ни было, кроме следователя Ленни Борриелло.

По его просьбе она согласилась выйти из подполья, чтобы помочь найти «Митча». Ленни пригласил ее на ужин и обсудил стратегию. Она была тронута тем, как он представил ее друзьям-полицейским за другим столиком. Она не привыкла, чтобы с ней обращались как с леди.

В канун Рождества они изучали проезжающие машины. Девушка Ленни выбрала для нее недорогой набор косметики, а Ван Ностранд ответила взаимностью – книгой «Шутки клиентов».

Они высматривали «Омни» до полуночи, после чего прекратили попытки.

В девять утра в день Нового 1990 года представители шести правоохранительных органов собрались в парке Нортгемптон, чтобы найти последние останки Фелиции Стивенс. В это время года земля промерзла даже в самых сырых местах, поэтому поисковики шли по болотам ровным строем, «через поле напрямик», как сказал бы Артур Шоукросс. Несмотря на порывы пронизывающего ветра с озера Онтарио, патрульные, полицейские Рочестера, помощники шерифа, охранники парка, служащие из окрестных городов и деревень были объединены духом товарищества. Их первоочередной задачей было найти тело и поймать убийцу. Вторая задача, по большей части невысказанная, заключалась в том, чтобы получить признание за помощь в раскрытии самого страшного дела о серийных убийствах в истории штата Нью-Йорк. В этой спешной, лихорадочной активности не было и намека на то, что порядок приоритетов вскоре изменится на противоположный.

Незадолго до полудня розыскная собака, которую привезли с собой полицейские штата, обнюхала сугроб на грунтовой дороге к ручью, у которого почти два года назад было найдено тело Дороти Блэкберн. Вскоре во взлетающих из-под ее лап снежных фонтанчиках замелькали сначала розовые, а потом красные снежинки. Показались кости и кусочки плоти. Собака наткнулась на расчлененную тушу оленя.

С первого дня своего последнего заключения серийный убийца был загадкой для надзирателей. Большую часть времени он вел себя как усталый, видавший виды тюремный ветеран, загадочный человек в комбинезоне. Но иногда его движения ускорялись, а в манерах проскальзывала резкость и угроза. Активность его возрастала с заходом солнца, он часто просыпался в два и три часа ночи, читал научную фантастику и книги о войне, в основном о Вьетнаме, раскладывал пасьянс или разгадывал кроссворды. Он жаловался на уровень шума и спал, засунув в уши мокрую туалетную бумагу. За время своего прерывистого сна он принимал странные позы, часто позу эмбриона, и царапал себе руки и ноги.

Он медленно просыпался и, казалось, не проявлял интереса к подносу с завтраком, обычно довольствуясь кофе и несколькими глотками сока, а затем снова ложился спать до десяти или одиннадцати утра. Зато на обед и ужин поглощал горы еды. Похоже, его беспокоила полнота, но поделать с этим он ничего не мог. Он то говорил о диете, то жаловался на недоступность фастфуда. Говорил, что скучает по автоматам с монетами, которые выдавали безалкогольные напитки, бутерброды, какао, конфеты, печенье и пиццу в исправительных учреждениях штата.

Иногда он пребывал почти в эйфорическом состоянии, откинувшись на спинку койки с закрытыми глазами и запрокинув голову вверх, будто прислушиваясь. Часами он сидел перед своей Библией, обычно открытой на Деяниях, не переворачивая ни страницы. С вожделением взирал на женщин-звезд в телевизионных мыльных операх и игровых шоу. Он хорошо ладил со своими сокамерниками. Переписывал стихи и утверждал, что это его собственные творения, обманывая всех, кроме немногих эрудитов, которые замечали непривычно идеальную грамматику и орфографию написанного.

Во время случайных разговоров он оживленно рассказывал о своем опыте во Вьетнаме и, казалось, получал удовольствие от историй о том, как причинял боль или убивал людей и животных. Другие заключенные слушали его, но после второго и третьего рассказа о том, как сделать глушитель для М-16 из детской соски, перерезать горло оленю или вонзить утяжеленный тройной крючок в кишки лосося, начинали его сторониться.

Статья в «Таймс-юнион» была озаглавлена: «ПРЕВРАТИТЕ ИХ В ЛАБОРАТОРНЫХ КРЫС: не требуйте смерти для серийных убийц, мы слишком мало знаем о них».

В ней ставился такой вопрос: «Кто знает, что происходит в головах у таких людей? Единственный способ выяснить это – превратить их в лабораторных крыс на долгое время, фактически навсегда».

Шоукросс предсказывал, что умрет на электрическом стуле, хотя в штате Нью-Йорк отменили смертную казнь много лет назад. Тюремные юристы недоумевали, почему человек, который провел большую часть своей взрослой жизни по ту сторону закона, так плохо знает Уголовный кодекс. Размышляя о своей неминуемой смерти на электрическом стуле, он впадал в периоды такого глубокого уныния, что едва передвигался, словно крадучись шел навстречу смерти.

Опасаясь его самоубийства, тюремные власти установили за ним особое наблюдение. Но как раз в тот момент, когда его настроение, казалось, достигло дна, он вдруг оживился, причем без видимой на то причины. Его забавляла гомосексуальность, по адресу которой он отпускал ехидные замечания, но особый восторг вызывали у него заключенные-трансвеститы.

Свою постель он заправлял по-армейски, в камере поддерживал чистоту, просыпаясь утром, умывался и причесывал свои редеющие седые волосы. Он пожаловался на тюремный шампунь для удаления перхоти и попросил другую марку. Его часто видели склонившимся над раковиной, в которой он стирал носки, шорты и футболки. Он утверждал, что ему часто выдают недостаточно чистую тюремную одежду. С тех пор как Пенни Шербино повесила на своего мужа ярлык «аккуратного урода», прошло восемнадцать лет, и по сути в нем ничего не изменилось.

Бихевиористы рассматривали такую привередливость как внешнюю попытку контролировать внутренний хаос. Эксперты, работавшие над этим делом, с облегчением выделяли одну предсказуемую черту. Психологи и психиатры проводили тесты и углубленные интервью, которые длились по пять или шесть часов. По большей части Шоукросс бывал терпелив, особенно учитывая повторяемость процесса. Но время от времени он раздражался, особенно когда с ним заговаривали на определенные темы.

Вопрос: Если вернуться к Карен Хилл, ко второму сентября 1972 года, в район неподалеку от Уотертауна, то при обнаружении ее тела была обнаружена сперма во влагалище и в прямой кишке?

Ответ: Возможно.

Вопрос: То есть вы имели ее и так, и этак? Через задний проход и через влагалище?

Ответ: Я не знаю.

Вопрос: Вы хотите сказать, что забыли?

Ответ: Да.

Вопрос: Арт, я чувствую, что вы не рассказываете мне о том, что происходило на самом деле.

Ответ: Вы хотите, чтобы я встал и ушел отсюда?

Вопрос: Нет, я хочу, чтобы вы оставались на месте и рассказали мне, что у вас на уме.

Ответ: Говорю вам, я отвечаю на вопросы. Если вам не нравятся ответы, я свалю отсюда на хер.

Вопрос: Я не принимаю ваше…

Ответь: Повторяю, я свалю отсюда на хер.

Вопрос: Нет, вы должны остаться и попытаться ответить на вопросы. Перестаньте вести себя по-мальчишески и злиться. Вы в состоянии это сделать, вы можете это контролировать… Возвращаясь к Карен Энн Хилл… Вы говорите, что многое забыли, но думали ли вы, что кто-то приказывал вам убить ее, говорил вам изнасиловать ее?

Ответ: Нет.

Вопрос: Почему вы убили ее?

Ответ: Я сидел под тем мостом, ловил рыбу, а удочки лежали рядом. Карен Энн Хилл спускалась по руслу ручья. Она была чуть выше по течению, и когда я увидел ее, то первым, что пришло мне в голову, была моя сестра Джинни. Я просто схватил ее и тогда начал потеть, звуки и свет стали громче и ярче, я просто потерял контроль надо всем, что меня окружало. Я как будто вернулся в прошлое вместе со своей сестрой Джинни.

Вопрос: Но вы ведь не убили свою сестру Джинни, так?

Ответ: Пока нет.

Вопрос: Хотите сказать, что планировали это? Вы же никогда не думали об этом, правда?

Ответ: Иногда… мне хотелось убить мать и сестру Джинни, просто чтобы выбросить все прошлое из головы.

Приезжих представителей закона, которые заглядывали к заключенному, удивляла его заурядная внешность. Почему его было так трудно поймать? Как ему удавалось оставлять так мало улик? Может ли скрываться криминальный гений за этой простецкой физиономией?

Офис судмедэксперта частично прояснил эту загадку, подтвердив, что Шоукросс убивал своих жертв в Рочестере методом, известным как «мягкое удушение». Он сжимал недостаточно сильно, чтобы не раздробить подъязычную кость, которую можно было бы обнаружить в останках. Вместо этого он применял контролируемое сжатие, которое было достаточно сильным, чтобы перекрыть дыхательные пути своей жертвы, убивая скорее как гепард, чем как лев.

– Мягкое, быстрое удушение, – объяснял заместитель начальника полиции Терренс Рикард, – оставляет не так уж много травм. Затем он использовал тело для секса.

В процессе разложения личинками перерабатывались такие улики, как отметины, синяки и телесные жидкости. Шоукросс признался, что прикладывал все усилия, чтобы спрятать тела, чтобы дать им время разложиться, тем самым затруднив полиции установить его связь с жертвой. Это был прием, который он использовал в случае с Джеком Блейком и, возможно, с другими неизвестными людьми.

После того как имя и лицо убийцы стали достоянием общественности, выяснилось, что десятки жителей Рочестера знали его или имели с ним дело.

Кто-то считал его нормальным, кто-то странным, но ни у кого не нашлось причин позвонить насчет него в полицию. Бойфренд Джун Стотт, Джо Тиббетс, рассказал, что видел его с Джун. Соседка Марии Уэлш, которая сбежала на юг, в Скрантон, во время паники насчет серийных убийств, сказала, что он снимал ее и убитую Марию. Барбара Дотсон вспоминала его как обычного клиента с грубыми руками. Он заплатил ей пятьдесят долларов за вариант «пополам». Она сказала: «Он не был странным. Он не был грубым. Он ничего для меня не значил». Жительница района сообщила, что «каждую ночь, начиная с июня, он парковался и сидел в своей машине».

Джим Боннелл и его коллеги начали понимать, почему Шоукросса было так трудно поймать.

– Он был невидим, – объяснил начальник оперативного подразделения. – Слонялся по боковым улочкам, такой неприметный, толстый старик на велосипеде. Он всем помогал, раздавал оленину и лосося, мило разговаривал с людьми. Все воспринимали его как старого доброго «Митча» или «Джо». Когда он появлялся в машине Клары, проститутки запрыгивали к нему. Он был их завсегдатаем, одним из самых надежных. И он не был глуп. Ближе к концу он стал избегать главных улиц, парковался в переулках и сидел там, пока не замечал то, что ему нужно».

Вместе с Боннеллом и другими полицейскими определить мотив убийств пытался и майор Линд Джонстон.

– Почти каждая женщина, убитая Шоукроссом, была небольшого роста, около полутора метров, с каштановыми или грязно-светлыми волосами, – задумчиво рассуждал он. – Здесь есть проститутки любого роста, но этот парень выбрал одиннадцать невысоких женщин с каштановыми волосами. Может ли это быть случайностью? Может быть, дело в том, что педофил всегда остается педофилом. Он знал, что вернется в тюрьму, если приблизится к детям, поэтому преследовал невысоких женщин. А может, это все потому, что он ненавидел другую невысокую женщину с каштановыми волосами. Скажем… свою мать? Кто разберет, черт возьми? Я сомневаюсь, что он сам смог бы дать ответ.

Джордж Эле из отдела криминалистического анализа склонялся к гипотезе насчет педофилии.

– Я думаю, он хотел убивать детей, но не смел, – сказал дружелюбный сержант. – Если бы он убил ребенка в этом городе, десять сотрудников службы условно-досрочного освобождения позвонили бы мне в офис и опознали его в течение часа. Потому что на нем уже висел этот ярлык – «педофил-убийца». Но педофила никто не искал. Мы искали парня, который убивал шлюх.

Теперь, когда убийца был задержан, Эле признался, что нашел несколько хороших улик, спрятанных в стопках непрочитанных бумаг.

– У нас была наводка о десятискоростном велосипеде с удочками. И чудаке по имени Митч. Один горожанин видел, как пузатый парень зашел в кусты с Пэтти Айвз. Кто-то заметил подозрительного хромого мужчину. О серо-голубой машине сообщалось несколько раз. Может быть, нам следовало собрать все это вместе, но таких сообщений было всего лишь четыре или пять из тысячи. Чтобы установить какую-либо связь, нужен был человек, который прочитал бы их все и запомнил.

Следователь Ленни Борриелло, вернувшийся на работу после своего краткого празднования, был озадачен некоторыми из этих теорий, сочиненных задним числом.

– Знаете, к чему в конце концов все свелось? К обычному расследованию убийства: отслеживанию зацепок, поиску свидетелей, слежке, опросам и финалу. Обычная старомодная детективная работа. Возможно, мы поймали бы его раньше, но потратили так много времени на компьютеры – устанавливая уличных клиентов, проверяя лицензии на отстрел дичи, работая с документами. Мы узнали сотни имен благодаря этой проклятой телелотерее, но знаете, чьего имени мы не узнали? Шоукросс тусовался в «Тексас Ред Хотс», и ему нравилось получать что-то бесплатно. Но он был слишком умен, чтобы подписать лотерейный билет. И вообще, кто, черт возьми, собирался проверить все эти списки?

Поскольку убийца ожидал суда, розыгрыш был без лишнего шума сфальсифицирован. Расследование убийства уже обошлось управлению полиции в 575 000 долларов сверх бюджета; ненужная награда в виде телевизора стоимостью 2000 долларов, возможно, для сутенера или кого-то еще, была бы слишком болезненной, чтобы о ней думать. Во внутренней стенке коробки из пенополистирола была прорезана бритвой щель и вставлена поддельная запись. В публичном розыгрыше победителем стал полицейский под прикрытием. Все обставили так, как если бы никакого розыгрыша никогда и не бывало.

Разбежавшиеся проститутки вернулись из Сиракьюса, Скрантона, Бингемтона и городков на юге, а проститутки-ветераны, такие как Джо Энн Ван Ностранд, снова вышли на улицу, и жажда наркотиков возобладала над благими намерениями. Подростки толпились в окрестностях Лейк– и Лайелл-авеню, подбадриваемые бойкими сутенерами, которые объясняли, что Сиреневый город – это толерантное место, где дружелюбные копы объединяются с работающими девушками, чтобы ловить преступников.

Проехавший по «коридору проституции» Терренс Рикард был шокирован.

– Яблоку негде упасть, – сообщил он шефу Эрлахеру. – Там сейчас просто карнавал.

Полиция получила приказ провести двухдневную зачистку, а в тюрьме округа Монро установили дополнительные койки. В первые двадцать четыре часа были задержаны пятьдесят проституток, сутенеров и подручных, во вторые – еще тридцать две.

– Проституция – это не преступление без жертв, с которым следует мириться, – подчеркнул Рикард, обращаясь к журналистам. – События последних нескольких месяцев подтверждают это. Проституция разрушает много жизней и порождает слишком много побочных преступлений.

Он сказал, что не настолько наивен, чтобы думать, будто его офицеры смогут положить конец этому явлению, но контроль, безусловно, должен быть. Он предположил, что газеты внесут свой вклад, дав персональную рекламу некоторым клиентам.

– Ставя себя на место этих людей, – сказал заместитель начальника полиции, – думаю, мне было бы гораздо труднее объясниться с женой, чем с судьей. – СМИ это предложение отклонили, но в остальном его позицию поддержали.

Происходящее пощекотало нервы убийце, запертому в клетке. Трое из арестованных работающих девушек оказались парнями, и одного поместили к нему в соседнюю камеру. Клара Нил так описала реакцию своего возлюбленного:

– Арт смеялся до слез! Этот парень вошел туда, и на нем не было ничего, кроме женского шелкового белья с большим изображением нарисованной спереди вагины. Здоровенный охранник сорвал с него нижнее белье и бросил его самого в камеру. Арт подумал, что начался бунт.

Высокий статус убийцы удерживал его от упоминания о собственном пристрастии к гомосексуализму, начавшемся еще в детстве. Предполагалось, что грязная история жизни всплывет на суде вместе с каким-то объяснением того, что же все-таки его заводит. Этого ждали многие.

В средствах массовой информации началась буря по поводу того, почему такой опасный преступник был освобожден, отсидев меньше пятнадцати лет, и почему такой зловещей тени было позволено упасть именно на Рочестер. «Демократ-энд-Кроникл» поместил на первой странице статью «УДО Шоукросса», в которой приводились слова сенатора штата о том, что комиссия по условно-досрочному освобождению не должна была выпускать такого «психосексуального маньяка».

В очередной раз бывшему окружному прокурору округа Джефферсон было предложено объяснить, как он вел первоначальное дело на севере штата Нью-Йорк.

– Очевидно, он отсидел недостаточно времени, – признал Уильям Маккласки. – Но я не могу это контролировать. Решение полностью зависит от комиссии по условно-досрочному освобождению.

Он повторил, что в его деле против Шоукросса отсутствовали многие существенные элементы, и общественности повезло, что он заключил сделку о признании вины, которая привела к двадцатипятилетнему тюремному заключению.

Мэри Блейк и детектив в отставке Чарльз Кубински были среди других, кто критиковал как Маккласки, так и комиссию по условно-досрочному освобождению. Высокоуважаемый комиссар Томас Кофлин III из Департамента исправительных служб, сам живущий на севере штата Нью-Йорк, выступил с разъяснением:

– Мистер Шоукросс не был выпущен на восемь лет раньше, как неоднократно предполагалось. По законам штата Нью-Йорк его освобождение было бы обязательным после того, как он отбыл две трети своего максимального срока, за вычетом отсрочки за хорошее поведение. Комиссия по условно-досрочному освобождению сочла целесообразным освободить его примерно на год раньше срока. Если это и была ошибка, то уж точно не слишком серьезная.

Эдвард Элвин, исполнительный директор отдела по условно-досрочному освобождению, добавил:

– У нас в нью-йоркских тюрьмах пятьдесят тысяч заключенных, и каждый год мы выпускаем по шестнадцать – восемнадцать тысяч из них. Ошибочные решения вполне возможны, и штат не выдает комиссии по условно-досрочному освобождению спиритическую доску. Что касается отправки мистера Шоукросса в Рочестер, то условно-досрочно освобожденный должен обосноваться в том или ином районе Нью-Йорка. Неужели мы должны каждый раз проводить референдум? А что, если ни одно сообщество не примет его? Что нам делать тогда?

Когда ответа не последовало, буря утихла.

В ожидании суда ни Клара Нил, ни Роуз Уолли Шоукросс, казалось, не желали отпускать своего мужчину. По предложению адвокатов Роуз избежала внимания средств массовой информации, переехав к дочери в другой город, но поддерживала связь с мужем по телефону. Любовница Клара прибыла в тюрьму в очках «Мата Хари», которые наверняка привлекли бы внимание репортеров и операторов. «Таймс-юнион» увековечила память о первой встрече влюбленных в тюрьме новым логотипом «Тропа смерти» и заголовком: «ШОУКРОСС ОБРАЩАЕТСЯ ЗА ПОМОЩЬЮ: он говорит подруге, что хочет сходить к психиатру».

В длинной статье на первой странице цитировались слова Клары: «Когда я только вошла, он был подавлен. Он выглядел так, словно весь мир сидел у него на плечах. Как будто весь мир покинул его». Но когда он увидел ее, то «небеса засияли в его глазах».

Она объявила, что он намерен обратиться за психиатрической помощью, несмотря на то, что он был «нежным, любящим, добрым, заботливым и свободолюбивым» человеком. Лично она сомневалась, что он убил больше двух проституток, и уж точно не одиннадцать, о которых заявляли копы.

Репортер Линда Канамин процитировала Клару: «Я сказала ему, что все еще люблю его, и он ответил: „Я знаю, что любишь. Мне очень жаль“. Он сказал: „Я люблю тебя“».

Статья заканчивалась на трогательной ноте. Клара сказала, что никогда не воспользуется ножами для стейка, которые он подарил ей на Рождество; она даже не держит их у себя на кухне. «Он купил их, чтобы пользоваться ими вместе со мной», – объяснила она, не догадываясь, что они были украдены из «Джи-энд-Джи».

Перед телекамерами Клара подняла свои пухлые пальцы и показала кольцо, которое ее возлюбленный сорвал с пальца Пэтти Айвз.

– На моем пальце его кольцо. Я люблю его и всегда буду любить… Я знала одну сторону человека, который предположительно сделал это… Он не чудовище. Он любящий человек. Пожалуйста, поверьте мне.

Темные очки я надела не для того, чтобы быть похожей на кинозвезду. Просто глаза распухли и почти закрылись от слез. Скажу прямо, я уже подумывала о том, чтобы врезаться на своей машине в кирпичную стену, съехать с моста или сброситься со скалы. Мы с Артом собирались провести остаток жизни вместе, и вдруг у меня никого не осталось. Хуже всего на свете одиночество.

Меня отвезли в больницу общего профиля в Рочестере из-за нервного истощения, и врач дал мне немного снотворного. Была мысль проглотить все таблетки разом да и покончить с этим навсегда, но так было бы нечестно по отношению к моему мужчине. Единственное, что помогло мне пережить первые несколько недель, – это Библия. Я читала Евангелия от Матфея и Луки, Деяния апостолов.

Тот первый визит в тюрьму был ужасен. Мы сидели в большой комнате со столами – такой же контактный визит, как и у меня с сыном. Заключенный сидит с одной стороны, а вы – с другой, и вам разрешено держаться за руки и целоваться через стол.

Арт выглядел так, словно только что проиграл четыреста долларов в покер. Помню, он только и делал, что рыдал. Я спрашиваю: «Почему, Арт? Почему?»

Он продолжал говорить, что не знает. Сказал, что все друзья отказались от него с тех пор, как он попал в тюрьму. Он подстригал им газоны, разгребал для них снег, угощал их рыбой, и никто из них не пришел поддержать его.

Все это время мы держали друг друга за руки.

– Не думал, что ты придешь навестить меня после такого, – сказал он.

– Я буду навещать тебя в любое время, когда смогу. Ты ничего плохого мне не сделал, – сказала я. – Ты не обижал меня и всегда относился ко мне по-доброму, с любовью и уважением.

– Почему все вышло именно так, Клара? – спросил он. – Почему я?

Я сказала, что и сама хотела бы знать.

Он сказал, что наказал только одну шлюху, которая сломала ногой рычаг переключения передач. Сказал, что разозлился, потому что она испортила мою машину. Сказал, что она сама напросилась и получила по заслугам. Женщина из Западной Вирджинии могла его понять.

Я вернулась через два дня, и он говорил только об электрическом стуле. Сказал, что покончит с собой. В тот же вечер он позвонил мне и сказал, что, по словам адвоката, его не могут приговорить к смертной казни, и хотя некоторые политики хотели бы сделать исключение специально для него, это практически невозможно. Его беспокоило, что люди так злятся на него.

Собираясь к нему в следующий раз, я захватила с собой чистое нижнее белье, спортивную одежду и Библию. Гордилась тем, что Библия у него будет от меня, а не от Роуз. Он попросил меня попытаться связаться с его сыном Майклом, сказал, что тот живет где-то в районе Уотертауна или Пуласки, но я знала, что не найду его. Они не виделись двадцать лет. Спросил, как дела у бабушки Ирэн Кейн, и я сказала, что старушка даже не знает о его неприятностях. Я позвонила ей, и она спросила: «А где Арт? Как он?» Я ответила, что он болен.

Я еще раз побывала в тюрьме после того, как в город вернулась Роуз. Она переехала к каким-то друзьям Арта, и я спросила, не возражает ли она, если я буду продолжать навещать его. Она сказала, что только по несколько минут из каждого часа. Я пошла в тюрьму, и Роуз уже через десять минут потребовала, чтобы охранник вышвырнул меня и пропустил ее в комнату свиданий.

Я отвела ее в сторону и сказала:

– Роуз, я была бы счастлива, если бы могла проводить с ним хотя бы пятнадцать минут в неделю. Тебе не о чем беспокоиться. Что мы можем сделать, просто сидя здесь и глядя друг на друга?

Она вроде бы согласилась, и я еще пару раз сходила туда с ней. Она провела там все время, не оставив мне ни минуты! Арт плакал и посылал мне воздушные поцелуи через стекло. Я написала на обороте газеты «Я люблю тебя» и подняла ее, когда Роуз не смотрела.

Он начал звонить мне каждый вечер. Я сказала, что больше не собираюсь мириться со всем этим дерьмом от Роуз и, когда она в следующий раз войдет в комнату для свиданий, встану за стеклом, чтобы он мог увидеть меня и воспрянуть духом. Я сказала, чтобы он обязательно смотрел на меня, когда будет с ней разговаривать. Он сказал, что если она обернется, то увидит тебя, а я ответила, что в таком случае покажу ей средний палец. Я обещала показать ему новую завивку, которую сделала мне моя дочь Линда.

На следующий день мне позвонил адвокат Арта и сказал, что я вообще не смогу там находиться, даже просто стоять за стеклом. И что этого потребовала Роуз. Вот сука! Если Арт и поступал нехорошо с какими-то женщинами, то лишь потому, что они, Роуз и мать, сильно его донимали. Я хотела встретиться с ней в каком-нибудь темном переулке и сразиться с ней за Арта. Он стоил того, чтобы из-за него оторвать голову, зубы и ногти на ногах. Вот как я себя чувствовала и вот чего хотела.

Потом Арт попросил меня помочь ей. Он сказал:

– Милая, она живет с людьми, которые ее обкрадывают. Ей некуда обратиться, и я не хочу, чтобы она оказалась на улице. Ты не можешь приютить ее? Мы трое должны держаться вместе.

Конечно, я бы сделала все что угодно для Артура Шоукросса. Роуз платила десять долларов в неделю и помогала мыть посуду, стирать и убирать. Мы с сыновьями поделились тем, что у нас было, но я бы никому не позволила притронуться к двум последним салатам с оливками, которые все еще храню в холодильнике. Арт приготовил их для меня собственными руками, и мне было больно, что мы не смогли съесть их вместе. У меня было много замороженного лосося, которого он поймал, и я поклялась, что буду хранить рыбу сорок лет, если электричество не подведет.

Мы с Роуз узнали друг друга лучше. Через некоторое время мне даже стало немного жаль ее. Вся эта история для нее тоже не стала букетом роз. Она не знала никакой другой жизни и вышла замуж еще ребенком за какого-то старого пердуна вдвое старше себя. Дети ненавидели ее за то, что она сбежала с Артом. Потом его арестовали, и у нее никого не осталось.

Однажды вечером она достала свои свадебные фотографии и фотографии Арта. Мне хотелось, чтобы у меня было его хорошее фото, и я спросила, не сделает ли она копию свадебных снимков. Она отказала. Я плакала и умоляла, но она не сдавалась.

Я хотела получить хотя бы одну их общую фотографию, его и Роуз. Я бы вырезала ее лицо и вклеила свое, а затем сфотографировала бы этот снимок заново, чтобы получилось что-то вроде нашей с Артом свадебной фотографии. А потом копию я отправила бы Арту.

Когда Роуз не одолжила мне фотографию, между ней и мной что-то испортилось. Я начала носить футболку с надписью «Создана любить его». Думаю, она поняла намек и переехала в какой-то церковный приют.

Когда полиция отвезла меня от моей дочери обратно в Рочестер, я вернулась в свою квартиру. Там я оставила в комнате 165 долларов, и их кто-то украл. Я жаловалась, но никто ничего не делал. Эти деньги предназначались для оплаты счетов – моего и Арта. Их мне выдали как выходное пособие после увольнения с работы, и Арт договорился, чтобы я пожила у Клары.

Я каждый вечер разговаривала с ним по телефону и навещала его каждый вторник и четверг. Когда я пришла туда в первый раз, один из охранников сказал:

– Он никогда больше не выйдет на свободу. Вам лучше забыть его.

Я ответила:

– Знаете, у меня для вас новости. Я никогда его не брошу. Я последую за ним до стен тюрьмы и даже дальше, если мне позволят.

С каждым моим приездом Арт выглядел все более подавленным. Говорил, что ему снятся кошмары, что он просыпается по ночам в холодном поту. В своих снах он был либо во Вьетнаме, либо на электрическом стуле.

У нас было два молитвенных коврика, которые подарили ему друзья-пакистанцы. Он попросил меня отправить их его матери. Он все еще испытывал к ней смешанные чувства. Мы мало говорили о погибших девочках, но однажды он сказал:

– Каждый раз, когда убивал, я видел лицо своей матери.

Во время одного моего визита он спросил:

– Ты жалеешь, что все потеряла? Свою семью, свой дом, свою работу?

Я ответила:

– Я ни о чем не жалею. У меня есть ты, и это все, что меня волнует.

Он сказал:

– Я бы не протянул и двух дней, если бы ты меня не любила. Как я мог причинить тебе такую боль?

– Ты не причинил мне боли, дорогой, – сказала я.

Он расплакался.

– Ничего себе. Ты моя девочка с золотым сердцем.

Моя семья постоянно спрашивала, как ты с этим справляешься? Что ты собираешься делать, когда его отправят далеко? Ты не собираешься сменить имя? Ты никогда не найдешь работу, не сможешь сделать это, не сможешь сделать то…

Я сказала, что останусь такой, какая есть. Куда Арт, туда и я. Я его жена. Я – все, что у него есть, и он – все, что есть у меня. Я поговорила со своими друзьями из Церкви Иисуса Христа, и они сказали, что я следую хорошему примеру. Иисус не отворачивался от близких.

Любовь проявляется по-разному, и любовь, которую я испытываю к тебе, отличается от любви, которую я испытываю к Роуз. Это моя любовь к двум женщинам, таким разным во многих отношениях! Я люблю тебя, Клара, за то, какая ты есть, за то, что ты теплая, внимательная, добрая, любящая женщина! Я не буду ничего писать о Роуз, еще слишком рано это делать…

Милая, чем я заслужил такую замечательную женщину, как ты? Я плачу из-за ситуации, в которую попал, из-за того, что не могу заглянуть в будущее… Меня постоянно спрашивают, намерен ли я каким-либо образом навредить себе. Я отвечаю снова и снова, что нет.

Если бы я думал, что умру на электрическом стуле, я бы определенно умер. Но не будем об этом.

…Мой адвокат позвонил и поговорил с моей мамой по телефону. Иногда я задаюсь вопросом, не прожил ли я две разные жизни. Мама не помнит некоторых вещей, которые происходили со мной, когда я был маленьким…

Клара, я не был до конца правдив с тобой в наших отношениях; видишь ли, у меня не было ни одного оргазма, кроме того, о котором я знаю, почти за три года. В большинстве случаев я притворялся. В другое время я переутомлялся. Я думал, что если буду ходить к другим девушкам, то смогу вылечиться! Это тоже не сработало! Я искренне сожалею об этом. Однако я пользовался резинкой!

Моя память сохранит то, что есть между нами. Пожалуйста, поверь мне, Клара, что я очень беспокоюсь о тебе, и прямо сейчас я не могу по-настоящему выразить, что у меня на сердце…

А теперь ведите себя хорошо, миледи, и поддерживайте со мной связь. Я целую тебя на этой бумаге, прямо здесь.

Люблю, целую, хочу, мне нужно, чтобы ты была рядом. Доброго дня, моя дорогая, люблю всегда, твой Арт.

xoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxoxo

Я разрываюсь между двумя женщинами, которые меня очень-очень сильно любят. Что бы ты ни делала или решила, пожалуйста, не делай того, что задумала сделать, когда сядешь за руль машины… Пожалуйста, перестань думать о смерти. Я не смогу долго жить с этим после того, как ты это сделаешь…

…Я смеюсь, когда вспоминаю то утро на кладбище, когда на нас едва не наехал грузовик. Как мы чудили там. Забавно, когда пытаешься сделать это, а тут грузовик. Вытворять такое на кладбище… По меньшей мере омерзительно. То ли дело на какой-нибудь тропинке… в низине. Ты таяла, когда я дул тебе в ухо. Приятные воспоминания… помогают забыть все это дерьмо вокруг.

Клара, причина всему – Вьетнам. Прошло больше 20 лет, и он вернулся и преследует меня. У меня волдыри от нервов, я дрожу в постели ночью или даже днем. Даже отдохнуть не выходит.

Что должно быть или не должно быть, сейчас изменить нельзя. Будет одно из двух: я попаду либо в тюрьму, либо в психиатрическую больницу. Я бы предпочел психиатрическую больницу. Оттуда мне, возможно, удалось бы выбраться.

Сегодня мне делали ЭЭГ. Возили в больницу Святой Марии. Сегодня днем мне там тоже сделали сканирование мозга… Через несколько дней мы увидим, что показывает этот аппарат, если вообще что-то показывает. Уж лучше бы там что-нибудь было! Иначе моя задница будет вариться, жариться и еще раз поджариваться!! Не забудьте посолить!

Если бы я сегодня вышел, то отправился бы на юг! На самый юг, в Бразилию, Южную Америку.

Мне пришлось бы отказаться от семьи, так что к настоящему времени я уже вполне привык к тому, что моя собственная семья отвергает меня.

…Если адвокаты смогут доказать, что я был психически болен, когда все это произошло, тогда меня на какое-то время отправят в больницу. Очень на это надеюсь!..

Психиатр заявил, что компьютерная томография не выявила никаких аномальных пятен в моем мозге. Боюсь, для меня это не очень хорошая новость! Дэвид Муранте [адвокат Шоукросса] заявил, что меня не посадят на электрический стул! Я хотел, чтобы меня отправили в психиатрическую больницу, чтобы избавиться от зла внутри. Должен же быть какой-то способ, как это можно сделать! Я точно знаю, что есть!

…Клара, со мной сейчас что-то не так! Я больше не могу хорошо писать. Кажется, я не могу заставить правую руку правильно выписывать слова. Получается, только если делать это очень медленно.

…Ты сама знаешь, что моим родным на это насрать.

Когда-нибудь они узнают, каково это. Мои мама и папа могли бы приехать навестить меня, но нет, они не хотели, чтобы я был рядом.

Даже не хотели, чтобы я когда-нибудь вернулся домой. Что заставляет человека испытывать чувства? Независимо от того, что я делал в прошлом, я все еще их ребенок, разве нет? Мне вот интересно. Я только что почувствовал острую боль в голове. Головные боли, боли в груди и плохие нервы плюс мои эмоции.

Что это может быть? Может быть, мое время близко. Скоро наступит Второе пришествие Христа. Я чувствую это. Надеюсь, я смогу попросить прощения вовремя, чтобы попасть на Небеса.

У меня очень тяжело на душе… У Роуз тест ничего не показал. Теперь мне сказали, что у девушки по фамилии Гибсон был СПИД. Я хочу, чтобы ты прошла тест! Ладно?

…Клара, я знаю, что ты меня очень, очень сильно любишь. Ты знаешь о моих чувствах к тебе. Я пожалел, что не приехал в Рочестер один. Но так получилось с Роуз, и я ничего не могу изменить, это факт. Клара, ты моя единственная и дорогая подруга…

Может быть, однажды, когда погода станет теплее, ты поедешь в Уотертаун навестить моих родителей. Куда бы меня ни отправили отсюда, я попрошу у них всех только по одной фотографии, потому что они никогда больше не увидят меня, живого или мертвого.

Мы с тобой прославились на весь мир! Надо же прославиться таким вот образом! Один психиатр сказал, что я мистер Джекилл и мистер Хайд, два человека в одном теле… Может быть, однажды я смогу добровольно вызваться, чтобы мне сделали операцию на мозге!..

Я всего лишь измученный человек, который беспомощен в мыслях, чувствах и эмоциях! Внутри у меня все оцепенело. Я полностью опустошен… Клара, сейчас ты не можешь зайти ко мне. У Роуз есть такая возможность. Хотя иногда она не может меня видеть…

Я попросил, чтобы мне постригли ногти на ногах. На руках тоже длинные. Я перестал их обкусывать. Но одно плохо: я скребусь и чешусь, когда сплю. Просыпаюсь весь в крови, и все болит. Не снимаю носки, чтобы не расчесывать и стопы.

…Я не знал никого, кто любил бы свою мать и ненавидел ее одновременно. Почему это происходит? Дорогая, вся моя детская жизнь сплошное одиночество. Лес рядом с домом я знал очень хорошо, потому что у меня были воображаемые друзья и животные, с которыми я мог играть. Временами доходило до того, что я слышал голоса детей моего возраста, как будто они играли со мной. Но я много плакал, когда рос, и до сих пор плачу. Так и не стал мужчиной… Я… я всегда буду носить тебя в своем сердце… Приведи в порядок свой сад и посади для меня бархатцы. Спокойной ночи, милая…

Я хотела пойти в тюрьму в день посещений, но, скажу вам прямо, эта сука не позволила мне с ним увидеться. Он попросил мою дочь Лоретту прийти показать своего младенца, но Роуз ее не пустила. Я отправила ему красивую пасхальную открытку с обведенной детской ручкой. Он ничего не ответил. Эта Роуз командовала им. Я хотела сказать ей, чтобы она спрыгнула в воду с пирса.

Представляете, он попросил меня навестить его родителей в Уотертауне. Я не хотела видеть его маму. Если бы Арт был моим мальчиком, я бы стояла на коленях перед ним. У него есть право иметь маму. Это ведь ее сын!

Когда мой мальчик сидел в тюрьме, я отправляла ему посылки, письма, сигареты, шоколадные батончики, фрукты, орехи. Каждые две недели, когда мне платили, я готовила ему большую коробку. Я сказала, что, может быть, он и в тюрьме, но он все равно мой сын, я привела его в этот мир. Некоторые так не думают.

Эти люди в Уотертауне еще более чокнутые, чем куча чертовых говнюков. Там есть такие, которых я хотела бы схватить за волосы и вмазать головой в стену!

Арт позвонил и показался мне таким расстроенным, что я едва могла говорить в ответ. Охранник сказал ему, что у его мамы случился сердечный приступ. Случилось это так. Рочестерские газеты собирались написать о нем несколько статей, и какой-то репортер отправился в Ричмонд, штат Вирджиния, чтобы взять интервью у его сестры Донны. Когда мать узнала, что они что-то вынюхивают, то слегла от сердечного приступа.

Арт по телефону плакал не переставая и все время повторял: «Молись за меня, девочка. Ох, пожалуйста, помолись за меня». Он сказал, что, если с его мамой что-нибудь случится, он покончит с собой в ту же ночь. Я умоляла его не делать этого. Сказала, что попытаюсь выяснить, как у нее дела, и он дал мне ее номер телефона.

Я позвонила и сказала:

– Мисс Шоукросс, это Клара Нил. Из Рочестера. Слышала, вы неважно себя чувствуете.

Она очень разволновалась и сказала:

– Я не знаю, кто вы такая. Кто вы?

– Подруга Арта. Клара. Он только что позвонил мне.

Она говорит:

– Нет, ты никакая не подруга! Нет, нет, нет, нет, нет! Он не мог тебе позвонить. Ему нельзя звонить из тюрьмы.

И повесила трубку. Я написала ей большое письмо, спросила, что ты за чертова мать такая? Разве Арт не твой сын? Неужели у тебя нет ни капли сочувствия к себе, даже если ты не испытываешь сочувствия к нему?

Она не ответила. Его родители не желали переписываться ни с кем, кто пытался помочь их сыну.

Что ж, Арт не убил себя. Вместо этого он написал мне стихотворение. Послушайте: «Холод тоски леденит мое сердце, лишая покоя. Осколки разбитой любви рвут усталую душу на части. Горечи ветры суровые дуют, и плачут, и воют…»[25]

Остальное я читать не буду. Слишком глубоко, заставляет плакать.

Отправив стихотворение, он позвонил и приказал мне сжечь его письма. А потом все, больше ничего не писал, как отрезало. Вот так вот просто. Слышала, что это вроде как сделали по распоряжению его адвокатов, но я-то знала. Это снова была Роуз.

Следующее, что я помню, это то, что в телешоу «Текущее событие» Арта назвали «паршивым любовником». Это так меня разозлило. Откуда, черт возьми, они узнали?

Они что, ложились с ним в постель?

Я скажу прямо, каким паршивым любовником он был. После того как его арестовали, мне пришлось дважды переставлять кровать, чтобы не слышать того стука в окно. Это был самый волнующий звук, который я когда-либо слышала за всю свою жизнь.

Отчеты, поступившие в офис окружного прокурора округа Монро для тех, кто занимался досудебным анализом поведения серийного убийцы, содержали довольно неоднозначные выводы. Многочисленные исследования показали, что убийцы-педофилы подвергались жестокому обращению в детстве, и предполагалось, что Артур Шоукросс соответствует этому шаблону. Но самая ранняя информация из Уотертауна убедительно свидетельствовала об обратном.

В письменных показаниях под присягой Артур Рой Шоукросс и его жена Бетти Йеракс Шоукросс вспоминали, что их сын Арти дважды убегал из дома и «несколько раз ударил свою сестру», но настаивали на том, что его детство было «таким же нормальным, как у любого ребенка». Телесные наказания были нечастыми и разумными: несколько ударов ремнем, обычно в неохотном исполнении согласившегося на это отца.

По словам родителей, большую часть своих школьных лет Арти хорошо учился, регулярно посещал церковь, демонстрировал приятный нрав, если не считать редких и странных вспышек гнева, ладил с другими детьми и стал одиночкой только после того, как его несколько раз оставляли на второй год, в результате чего ему пришлось посещать занятия с учениками, которые были на три года младше. Он был добр к животным и не устраивал пожаров, пока не повзрослел. По словам родителей, в детстве у него не проявлялось ни одного из классических признаков дезадаптации: он не бился головой о стену, не сосал большой палец, не грыз ногти. И он не пил и не курил.

Младший брат Джеймс подтвердил эту оптимистичную оценку в интервью следователю Бюро уголовных расследований, упомянув «счастливое детство, наполненное множеством радостных событий». Арти «жил среди других членов семьи в мире и согласии», не имел проблем с алкоголем, наркотиками или сексом. «Иногда он действительно быстро выходил из себя», – вспоминал брат, но его успеваемость в школе была отличной, и он никогда не был жестоким к животным. Он «любил ловить рыбу и кататься на велосипеде, а также любил своих мать и отца».

Сестра Джин рассказала следователю Бюро, что не видела своего брата двадцать лет, но разговаривала с ним по телефону. По ее словам, в детстве он был «таким же, как и все остальные дети». Он общался с друзьями, регулярно ходил в школу и «лгал не больше, чем любой другой ребенок».

У дяди серийного убийцы, Фреда Шоукросса, сохранились несколько более мрачные воспоминания. Он признался, что жители Шоукросс-Корнерс стеснялись Арти еще со школьных лет. Дядя сообщил, что в детстве он был «странным, но мы не могли точно определить почему. Он был умственно отсталым и обладал дурным характером».

Сын Фреда Дэвид сказал, что его старший кузен Арти «все преувеличивал и убегал из дома».

Поговорив с соседями и другими родственниками, следователи описали Бетти Шоукросс как властную и иногда жесткую, но не жестокую мать, а отца как честного человека, который много работал и держался в тени. Ни одного поддающегося проверке случая родительской жестокости обнаружено не было.

Пока новые сообщения ставили в тупик экспертов в Рочестере, Бетти Шоукросс со слезами на глазах обсуждала своего сына с репортером. «Артур никогда бы ничего плохого никому не сделал, – заявила эта уроженка Нью-Гэмпшира. – Он сделает все, о чем его попросишь. Что угодно. Я этого не переживу. Мне уже недолго осталось».

Она настаивала на том, что любит своего сына, и он отвечал ей взаимностью. Его разговоры о семейных разногласиях были ложью. Она не потворствовала его преступлениям. «Я не могу себе представить, зачем он все это делал, – сказала она. – Это давит на моего мужа и на меня. Вы не представляете, какая пустота у меня внутри. Как мне больно из-за тех, кто от него пострадал».

Расстроенная женщина выдвинула несколько теорий, объясняющих плохое поведение своего первенца; ни одна из них не предполагала вины родителей. Она сказала, что Артур появился на свет в восемь месяцев и провел двадцать дней в инкубаторе; «возможно, его мозг не развился как следует». По ее словам, в десять лет он был госпитализирован с загадочной болезнью, которая повредила его ноги.

Он несколько раз терял сознание. Но после всех этих детских несчастий он остался добросердечным, щедрым человеком – «порядочным мальчиком, который любил других».

По словам другого журналиста, Бетти винила во всем Вьетнам. Она назвала его письма оттуда «описаниями ада», пропахшими «кровью и ужасом».

«Я думаю, он видел вещи, которые ему не следовало видеть», – призналась она репортеру «Сиракьюс пост-стандард».

Эта теория выглядела не хуже многих других.

Да, я пошел туда и наткнулся на женщину… девушку. Она прислонила АК-47 к стене курятника, а я подстрелил ее, связал и заткнул рот кляпом, потом вывел туда, где у меня был хороший обзор местности, и привязал к дереву…

В тот день мне нечего было есть, и я отрезал большой кусок от бедра девушки… Я снял всю кожу, взял палочку зеленого бамбука, засунул ее в кость и поджарил мясо на огне… После приготовления это было почти то же самое, что есть свинину, запеченную на углях. Оно напоминало прожаренный ростбиф…

Я просто был в таком настроении, вот и все. После того как я съел его – оно оказалось не таким уж плохим на вкус, – я взял тело и отнес его через джунгли к большому муравейнику и положил рядом. Потом вернулся к дереву и сидел там, затачивал мачете и ел то самое мясо. С другой девушки стекал пот. Я развязал ей руки, связал на земле и изнасиловал… Потом перерезал ей горло, взял голову, отнес к дому и насадил голову на палку прямо перед домом…

Жители Рочестера требовали полной информации о человеке, который держал весь их город в страхе, и Стив Миллс из «Демократ-энд-Кроникл» и Дж. Лесли Сопко взялись за большое расследование. Они написали в Национальный центр учета персонала в Оверленде, штат Миссури, и запросили послужной армейский список Артура Джона Шоукросса.

В кратком факсимильном ответе указывалось, что рядовой-специалист Шоукросс, личный номер 52967041, награжден медалью «За заслуги», медалью «За вьетнамскую кампанию» Республики Вьетнам, двумя нарукавными нашивками за службу за границей и значком за меткую стрельбу. Он не получил ни «Пурпурного сердца», ни наград за храбрость. Он отслужил две шестимесячные командировки в качестве специалиста по снабжению и запчастям в Кэмп-Энари, штаб-квартире 4-й пехотной дивизии армии США, и был с честью уволен в апреле 1969 года, в возрасте двадцати трех лет.

Репортеры узнали, что Кэмп-Энари был военным комплексом в Плейку с кинопоказами лучших новинок, клубами для обслуживания солдат, почтовым отделением, часовней и плавательным бассейном – то есть небольшим охраняемым военным городком. Несмотря на то что он время от времени подвергался обстрелам, сам лагерь был удален от зоны боевых действий, и единственная боевая ситуация, которую видел этот специалист по снабжению, сводилась к тому, чтобы нырнуть под стол при сигнале тревоги.

Миллс и Сопко раскопали больше информации о рядовом Шоукроссе, но их работа была затруднена тем, что убийца в тысячах письменных и устных высказываний о своем военном опыте упомянул по имени только одного боевого товарища: Уильяма Уэстморленда, командующего войсками США во Вьетнаме.

Репортеры узнали имена и адреса членов подразделения Шоукросса и начали обзванивать такие отдаленные места, как Лос-Аламитос, штат Калифорния, и Такома, штат Вашингтон. Никто из бывших военнослужащих не помнил самозваную «армию из одного человека» по названию или описанию.

В серии из трех частей «Шоукросс: ярость внутри», отметившейся наградами, Миллс и Сопко утверждали, что его рассказы о Вьетнаме «почти наверняка были сфабрикованы» и «два десятка солдат, служивших в его подразделении, говорили, что вряд ли он видел много боевых действий… Более вероятно, что он мог видеть в бою других людей, по словам сослуживцев. Тем не менее эти переживания не шли в сравнение с теми драматическими историями, которые он рассказывал своей семье».

Более конкретная информация появлялась медленно. Ближе к концу своего зарубежного турне этот специалист по снабжению и запчастям был отчитан за неоднократные ошибки и переведен на ремонт оружия в Форт-Силл. Его пенсия по инвалидности, семьдесят три доллара в месяц, была основана на полученной неизвестным образом в США травме руки, а заявление об ущербе здоровью из-за отравления оранжевым реагентом было отклонено как ложное. Армия также подтвердила, что Шоукросс не участвовал в боевых действиях и никогда не патрулировал джунгли.

Вопрос: Просто так многое не сходится, что я начинаю беспокоиться, Арт, не рассказываете ли вы мне небылицы.

Ответ: Я сейчас встану с этого сраного стула и уйду, а потом возьму и покончу с собой. Мне плевать. Вы действуете мне на нервы. Я говорю вам, что именно это случилось со мной во Вьетнаме. Вы то верите мне, то не верите мне. И… да ну все это к черту.

Вопрос: Да, но я хочу выяснить, что же все-таки произошло.

Ответ: Я рассказал вам, что произошло.

Вопрос: Значит, вы хотите отдохнуть?

Ответ: Когда я выйду за дверь, то уже не вернусь.

Вопрос: Если вы хотите отдохнуть минутку, потому что я вас разозлил, это ваше дело…

Ответ: Я просил об отдыхе?

Вопрос: Вы не просили об отдыхе, но вы раздражены или рассержены и настроены враждебно, потому что вопросы, как я полагаю, сложноваты для вас.

Ответ: Нет, вы продолжаете утверждать, что я лгу, лгу, лгу. А я рассказываю вам то, что я знаю.

Ричард Теодор Краус, доктор медицины, брал интервью у Артура Шоукросса и старался не показывать ему своего замешательства. Этот 59-летний психиатр провел четверть века на поле психотерапии, леча невротиков, психотиков, страдающих раздвоением личности, копрофилов, лунатиков, шизофреников, пытающихся исправиться сексуальных преступников, проходящих курс назначенной судом терапии осужденных, педофилов, клептоманов, домохозяек-самоубийц и пациентов с физическими заболеваниями и расстройствами, он считал себя опытным аналитиком человеческого поведения.

Например, моральных преступников, известных как психопаты, обнаружить нетрудно. Через три дня после ареста Шоукросса жирный черный заголовок в «Демократ-энд-Кроникл» объявил: «Врачи называют подозреваемого психопатом».

Из многолетнего опыта такие профессионалы, как Краус, знали, что психопаты (или «социопаты», или «антисоциальные личности», как их еще называют) лгут, манипулируют, отрицают и обманывают, чтобы избежать ответственности за свои проступки. Их роботизированная жестокость отражает укоренившуюся дегуманизацию, заторможенную совесть и неспособность сопереживать другим. Обычно это люди спокойные, многословные, уклончивые, аккуратные, лукавые, одновременно контролируемые и контролирующие. За маской здравомыслия они скрывают неискренность, поверхностность и предубежденность. Их поведение зачастую бывает деструктивным. Судя по всему, что Краус слышал об Артуре Шоукроссе, последний, казалось, соответствовал этому комплексу симптомов.

Однако впервые увидевшись с ним лично через три недели после ареста, психиатр оказался в таком же замешательстве, как и другие эксперты, чьи досье он просматривал при подготовке к личной встрече. Начиная со второго класса, Шоукроссу ставили десятки диагнозов, общим для которых был вывод о его психической неуравновешенности. Послушав десять-пятнадцать минут раскатистый голос убийцы, Краус обнаружил, что склонен разделить замешательство своих предшественников:

– Впервые встретив его, – объяснял он позже, – я ожидал увидеть классического социопата – мрачного, извращенного, хитрого, злобного, жестокого. Я ожидал увидеть еще одного мужчину солидных пропорций, с покатыми плечами, сдвинутыми на нос очками, вьющимися седыми волосами и настороженным выражением лица. А он выглядел преждевременно состарившимся милым старым дядюшкой, похлопывал себя по животу как у Санта-Клауса, перебрасывался шутками с охранником. Я и представить не мог серийного убийцу, чувствующего себя так непринужденно в тюрьме. Он как будто приветствовал вас у себя дома. Едва ли не первыми его словами были слова сожаления и раскаяния, что никак не соответствовало образу социопата.

Рональд Валентайн, главный государственный защитник от округа Уэйн и друг доктора Крауса, нанял этого психиатра, чтобы оценить возможность психиатрической защиты обвиняемого в деле об убийстве Элизабет Гибсон. (Дела об остальных десяти убийствах рассматривались в суде округа Монро в Рочестере.) Краус часто давал показания в качестве судебного психиатра, интерпретируя душевное состояние обвиняемого для судьи или присяжных.

– Адвокаты защиты, такие как Рон, всегда надеются, что вы согласитесь с тем, что у их клиентов психические проблемы, – объяснял доктор Краус. – Меньше всего им нужен диагноз «социопатия». Люди с таким диагнозом могут быть огромной проблемой для общества, но юридически они не являются сумасшедшими. Когда этот вопрос впервые возник между мной и Роном, я сказал ему: «Если ты хочешь услышать другое мнение, обратись к другому психиатру. Я не могу назвать социопатическим поведение, которое таковым не является». Что ж, Рон – человек здравомыслящий, и он принимал мой подход в течение пятнадцати лет. В деле Шоукросса он был очень конкретен. Он сказал: «Дик, я не хочу, чтобы ты сразу ставил диагноз. Только не говори мне, что он антисоциальный тип, – мы это уже знаем. Сохраняй непредвзятость. Отступи и послушай его. Социопат он или нет, не так важно, скажи мне, почему этот парень стал серийным убийцей». Эта задача стояла передо мной с самого начала.

Определить профессию Ричарда Крауса по его речи или внешности не так-то просто. Этот неприхотливый человек со взрывным смехом, характерным для комической оперы, избегал профессионального жаргона, а такие слова, как «гебефреник» и «неврастеник», использовал только в случае крайней необходимости. Высоко ценя терпение и скрупулезность, он отличался чрезмерно развитым любопытством, нередко отвлекавшим его на трудоемкие проекты.

У Крауса был средний рост, редеющие темные волосы, живые темно-карие глаза, орлиный нос, эффектные черные усы, мягкий басовитый голос и склонность прочищать горло короткими хрипловатыми прокашливаниями. Лицо его обычно проглядывало сквозь серебристо-серые струйки дыма от ментоловых сигарет «Силва Тинс». В одежде он предпочитал темные костюмы и консервативные галстуки, характерные для представителей его профессии, но выглядевшие так, словно их выбрали по старомодным каталогам «Орвис» или «Л. Л. Бин». Свободное время он посвящал занятиям вполне предсказуемым и не блещущим оригинальностью: летом копался в саду своего сельского дома, плавал в крытом бассейне или возился со своим крепким золотистым лабрадором по кличке Генерал Борегар. Зимой он рубил дрова и виртуозно управлялся со снегоуборочной машиной. Он был разведенным отцом шестерых детей и расслаблялся, играя Скотта Джоплина и Шопена на старом рояле, занимающем центральное место в большой барочной гостиной, где хозяйничала его восьмидесятисемилетняя мать, пытавшаяся защитить своего сверхзанятого сына от поздних посетителей короткими фразами со шварцвальдским акцентом: «Извините. Доктора нет дома».

Родители психиатра, немецкие эмигранты-интеллектуалы, прибыли в Нью-Йорк в конце двадцатых годов и вскоре обосновались в культурном центре Рочестера. Его мать Мария была художницей, а покойный отец по имени Альфонс, лингвист, химик и церковный органист, в течение тридцати пяти лет переводил иностранные патенты и документы для фирмы «Кодак». В четырнадцать лет их единственный ребенок занимался игрой на фортепиано по три часа в день, мечтая предстать перед многотысячной публикой в качестве артиста уровня Горовица или Падеревского. Ричард прошел прослушивание в музыкальной школе Истмана, но отказался от предложенной учителем прелюдии Рахманинова до диез минор по той простой причине, что «ее играли все чертовы пианисты в городе». Разрешения сыграть любимое скерцо Шуберта ему не дали.

– К моему удивлению, – вспоминал Краус, – я вполне приемлемо сыграл Рахманинова. Этот старый боевой конь. Бом, бом, бом! Но потом они решили, что маленькая зарплата моего отца слишком высока, чтобы дать мне стипендию.

Разочарованный молодой музыкант отдал себя под опеку отцов-викентианцев в Ниагарском университете, где получил степень бакалавра в 1953 году, после чего перевез свой портативный фонограф в медицинскую школу Джорджтаунского университета в Вашингтоне, где многократное воспроизведение Пятой симфонии Бетховена помогло ему получить медицинскую степень. После службы в военно-морском флоте он окончил ординатуру по психиатрии в Психиатрическом институте Сетона в Балтиморе, став в итоге главным психиатром престижной службы психического здоровья Депола в Рочестере. В дополнение к своим административным обязанностям он лечил около ста пациентов.

Теперь Краус сидел за маленьким столиком напротив замечательной личности иного рода, Артура Джона Шоукросса, и выслушивал неоднозначные откровения серийного убийцы относительно его семьи, тех напряженных отношений, что сложились между ним и родителями («Моя мать говорит, что убила бы его, если бы увидела, что он засматривается на другую женщину, понимаете?.. Мне стыдно за своего отца»), отсутствия интереса к образованию («Я ходил в школу и спал, а потом поднимал голову и смотрел в окно»), многочисленных травм головы, «тридцати девяти подтвержденных убийств» во Вьетнаме, ранений («…шрапнель здесь и здесь, пуля вот здесь»), романа с Кларой Нил, любви к жене, нарушениях сексуальности, а также убийств десяти женщин в Рочестере и одной в округе Уэйн («Ты просто отталкиваешь это от себя и забываешь»). И все это без сколь-либо очевидных признаков нежелания признаваться, хитростей и обмана. Какими бы ни были проблемы серийного убийцы, молчаливостью он не страдал.

На самое первое интервью я приехал в тюрьму вместе с Роном Валентайном на его шумной красной спортивной машине. На номерном знаке было написано «Защитник», но куда лучше подошла бы надпись «Чих-Чих-Бум-Бум»[26]. Приемная представляла собой мрачное помещение с односторонними окнами. Из ниоткуда вдруг раздается жутковатый голос, и вы попадаете в мир стали, плитки, решеток и шума.

Нам выделили закуток размером где-то полтора на три метра. Я давно понял, что если ты работаешь на стороне защиты, то на льготы рассчитывать не приходится. Судебным психиатрам, которые проводили освидетельствование заключенного для окружной прокуратуры, администрация предоставляла просторный тихий кабинет с кофе и удобными креслами. Мы же с Роном работали в бетонной коробке. Но Шоукросс, казалось, не возражал против этого. Думаю, он привык к тесноте и отсутствию комфорта. С верхнего яруса доносился невероятный шум, затруднявший проведение собеседований.

Едва он начал отвечать на мои вопросы, как я подумал: «Святые угодники, куда мы катимся?» Говорил он, похоже, откровенно, но то, что именно он говорил, в минимальной степени материала соответствовало устоявшимся поведенческим моделям. «Что же такое с этим парнем, черт возьми?» – спрашивал я себя.

Проводя судебно-психиатрическое освидетельствование, обычно я довольно быстро получаю представление о человеке на уровне ощущений. С Шоукроссом такого понимания у меня не возникло. Для оправдания убийств он привел целый перечень невразумительных причин: одна женщина его укусила, другая схватила его бумажник, третья назвала педиком, четвертая слишком громко говорила, пятая утверждала, что девственница…

«Боже мой, – подумал я, – и ты предлагаешь это в качестве оправдания убийства?» Он вел себя совсем не так, как я ожидал, не скрывал своих преступлений и нес сущую чепуху. Да, антисоциальные наклонности были налицо, но что еще? Он не напоминал ни одного социопата, которого я когда-либо видел.

Психиатру не потребовалось много времени, чтобы понять: обычные симптомы посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) у Шоукросса практически отсутствуют. Краус заведовал психиатрическим отделением больницы в соседнем округе Канандейгуа и хорошо знал этот синдром: кошмары, дрожь, учащенное сердцебиение, злоупотребление психоактивными веществами, флешбэки, приступы паники, трудности с адаптацией. В отличие от жертв ПТСР, Шоукросс воспринимал свой военный опыт спокойно и с удовольствием пересказывал свои кровавые истории.

Конечно, некоторые из них звучали не вполне правдоподобно. Зачем, спрашивал себя Краус, ему понадобилось брать на себя роль мстителя джунглей? Чтобы поддержать свое слабое эго? Убедить себя в собственной значимости, в том, что он достоин жить? Что он заслужил право убивать? Намек на менее эгоцентричную мотивацию появился ближе к концу интервью.

Вопрос: Когда у вас впервые возникло чувство, что вы действительно хотите кого-то убить?

Ответ: Э-э, наверное, когда я начал патрулировать джунгли в одиночку… я продолжал думать о своей сестре, младшей сестре Джинни.

Вопрос: Почему вы думали о ней?

Ответ: Ее парень погиб во Вьетнаме, когда я проходил базовую подготовку. Ему снесло пол-лица. У меня был приказ отправиться в Германию, а я отправился домой в самоволку, чтобы повидаться с сестрой и сказать ей, что я полечу во Вьетнам. Я сказал своему командиру роты, что отправляюсь во Вьетнам – или сбегу в Канаду. И меня направили во Вьетнам. Поначалу я ни о чем таком не думал. Потом, примерно семь месяцев спустя, начал кое о чем задумываться.

Вопрос: О чем же?

Ответ: О том, чтобы отомстить за сестру.

В последние минуты первого сеанса интервью Краус спросил Шоукросса, думает ли он, что сможет убить снова. Обычный социопат начал бы страстно отрицать, что он вообще убивал, либо лил крокодиловы слезы и обещал исправиться. Вместо этого Шоукросс прямо сказал: «Я бы солгал, если бы сказал „нет“, и, вероятно, солгал бы снова, если бы сказал „да“.

«На самом деле парень говорит мне, что он сам не знает, что у него на уме, – подумал Краус. – Остается вопрос: почему? Что, черт возьми, с ним не так?»

На парковке возле здания общественной безопасности государственный защитник Валентайн спросил, есть ли шанс у заключенного на психиатрическую защиту.

– Я не знаю, – ответил доктор. – Сейчас у меня больше вопросов, чем до интервью.

Добравшись до своего дома в Хоноай-Фоллс, Краус задумался еще об одной аномалии, которую заметил у убийцы. Какой зрелый 44-летний мужчина выбрал бы женский велосипед в качестве основного средства передвижения, регулярно крутя педали и проезжая около пятнадцати километров по слякотным, обледенелым, перегруженным улицам? Оба супруга работали, и каждый месяц Артур получал от правительства чек по нетрудоспособности на семьдесят три доллара; они, конечно же, могли позволить себе купить подержанную машину. Боязнь вождения, автофобия? Очевидно, нет; он часто одалживал машину у своей подруги Клары. Велосипед казался добровольным выбором – причудливым, необычным, как и многие другие его чудачества. Например, набить травы в штаны мальчишке. Или убить множество людей…

Неделю спустя во время необычайно откровенного интервью Шоукросс удивил Крауса и Валентайна своим рассказом о шагах, которые он предпринял, чтобы одурачить полицию. Если он пытался притвориться психически больным, чтобы избежать тюремного заключения, то эти признания не соответствовали выбранной стратегии. Он уже допустил, что одной из причин убийства Фелиции Стивенс было желание сбить с толку полицию, выбрав жертвой чернокожую женщину. Теперь же он подробно рассказал о том, как скрывал улики и заметал следы в других делах. И он признал, что по крайней мере одно из его объяснений после ареста было ложным. Он сказал, что идею с бумажником, который пыталась украсть жертва, ему подбросил детектив. «Я просто сыграл на этом», – объяснил он.

«Патология здесь несомненно присутствует, – подумал Краус, – но сомнительно, что какой-либо суд признал бы его юридически невменяемым. Возможно, юридически странным или эксцентричным, если бы такая классификация существовала».

Во время этого второго интервью психиатр узнал, что Шоукросс пощадил жизнь по крайней мере одной проститутке из Рочестера под влиянием сострадания, и это опять-таки указывало на то, что он не был обычным социопатом. Он сказал, что этой женщине было около двадцати девяти лет, она жила на материнское пособие для двоих детей. Она вела себя «немного странно», вспоминал он, и когда они занимались сексом, он ощутил в себе желание задушить ее.

– Знаете, я держал ее за горло, – сказал он, – и она сопротивлялась, а потом говорит: «Прошу, не надо, я принимаю лекарства, и я знаю, что ты тоже их принимаешь». И когда она сказала это, я остановился, сел за руль, сжал руки, чтобы не дрожали, и расплакался. Думал, что же, черт возьми, я делаю. У меня был какой-то шок. Я отстранился и сказал: «Какого хера я делаю?» Понимаете? Потом мы немного поговорили. Она спросила, могу ли я отвезти ее домой. Я сказал, что никаких проблем.

Он утверждал, что тяга к убийству появлялась только после того, как он начинал сильно потеть. «Знаете, все как в тумане, и я начинаю потеть, и вся рубашка мокрая, лицо и волосы тоже мокрые, и как будто что-то надвигается на меня».

Как обычно, разговор зашел о Вьетнаме, и Краус сделал пометку о неуместно проявившемся аффекте уплощения эмоций, когда Шоукросс излагал очередную страшилку – как он помогал уничтожить деревню, «до последней курицы и свиньи», и как «делал что-то с женщинами, которые были там, но не умерли сразу». Тон его изменился – он как будто делился теплыми воспоминаниями.

Закончилась история тем, что лейтенант армии США выстрелил в голову одному из своих солдат, чтобы избавить его от страданий.

– Вы знаете, кто был этот лейтенант? – спросил присутствовавший на интервью Рональд Валентайн.

– Нет, – быстро ответил Шоукросс.

– Вы помните имена тех, кто был с вами?

– Я никого не помню. Я пытался вспомнить тех, кто там был, но не смог.

Краус и Валентайн обменялись взглядами. Ранее они обсуждали его странную неспособность вспомнить товарищей по оружию. Ни имен, ни прозвищ – ни приятелей, ни сержантов, ни офицеров роты. С географией дело обстояло много лучше: «к северу от Контума…», «на взлетно-посадочной полосе прямо посреди долины…», «горный хребет под названием Майл Хай…», «база огневой поддержки рядом с тропой Хо Ши Мина…». Интервьюеры также заметили, что детали рассказов постоянно менялись.

При этом он, похоже, отнюдь не пытался обмануть слушателей или сбить их с толку, говорил спокойно, уверенно, как делегат, предающийся воспоминаниям о съезде, в котором участвовал сам. Создавалось впечатление, что он, возможно, искренне верит в то, о чем вещает. Явный бред наводил бы, разумеется, на мысль о шизофрении, но в таком случае где прочие признаки этого распространенного психического заболевания?

Между тем Шоукросс подошел к тому моменту, когда решил «сделать все сам… стать армией из одного человека».

– Вы хотели убить их всех? – спросил Краус.

– Да… по-своему… Они не знали, что я приду… Я расставлял ловушки, расстреливал их, пользуясь самодельным глушителем.

– Вы хотели стать терминатором-одиночкой?

– Да.

Он рассказал о том, что поначалу состоял в группе по связи с гражданской администрацией, а в итоге стал тем, за чью голову после захвата в плен северовьетнамского лейтенанта была объявлена награда в полторы тысячи долларов.

– У этих коротышек были при себе маленькие арбалеты, они стреляли бамбуковыми штучками. Чтобы пристрелить меня, многого не требовалось.

«Коротышки с отравленными стрелами, – подумал Краус. – Интересно, чем это кончится? Наградит ли он себя Почетной медалью Конгресса?

– У нас там были 155-е и бронетранспортеры, разные подразделения и вертолетная площадка, – продолжал Шоукросс, – и я обычно ходил один со всем своим снаряжением. Как бойскаут с рюкзаком. Брал с собой М-16, семь или восемь патронташей с боеприпасами, иногда гранату или пластиковую взрывчатку С-4. Уходил с базы один… как на охоту.

– Вы были в некотором роде одиночкой? – спросил Краус.

– Ну да, – охотно согласился Шоукросс.

– Никаких приятелей не брали с собой?

– Нет.

Он рассказал о напряжении и тревоге, которые испытал, вернувшись домой с войны.

– Если я видел приближающуюся машину с включенными фарами, то прятался в кусты. Почему, черт возьми, машина едет по дороге? На дороге не должно быть машин. У меня начиналась паранойя.

– Кошмаров, как я понимаю, не было? Снов о пережитом?

– Никакие кошмары с убийствами меня не мучили. Порой снилось, что попадаю в плен.

Такая избирательность сновидений вызывала у Крауса сомнения. Он спросил, тревожат ли его кошмары сейчас.

– Вообще-то нет, – заявил убийца. – В «Грин-Хейвене» я около восемнадцати месяцев посещал сеансы психолога, и это помогло.

Доктор вспомнил, что в отчетах говорилось другое: программа групповой терапии для ветеранов ему надоела, он посетил около трети сеансов и почти не принимал участия в остальных. Как будто поняв, что требуется объяснение, Шоукросс добавил:

– Я был там единственным, кто сидел за убийство девочки и мальчика. Другие ребята много болтали, а я по большей части отмалчивался.

«Если ты по большей части отмалчивался, – подумал Краус, – то как же, черт возьми, они тебе помогли?» Еще одно противоречие. Не было никаких сомнений, что этот человек творчески переосмысливал свой жизненный материал. И все же… в его реакциях и стиле поведения присутствовали элементы искренности.

На протяжении всего долгого интервью психиатр время от времени замечал признаки теплых чувств, о которых говорилось в предыдущих отчетах. Голос заключенного звучал мягко и безобидно, когда он, откинувшись на спинку стула, складывал руки на животе. Время от времени в его речах мелькали искорки юмора.

Вопрос: Клара и Роуз, они знают друг о друге?

Ответ: Ну…

Вопрос: Они обе знали, что вы спите с ними обеими?

Ответ: Я не спал с Кларой. Не получалось. Ха-ха.

Однако непринужденные манеры исчезали, когда интервью шло не по его плану. Если вопросы задевали за живое, то зрачки его сужались, лицевые мышцы начинали подергиваться, речь становилась грубой. Иногда он упирался ногами в пол и наклонялся вперед, словно готовясь к прыжку. Когда его попросили объяснить противоречие в представленной им версии убийства Гибсон, он огрызнулся:

– Какого хера, вы забыли, что я сказал?

Самообладание вернулось через несколько напряженных секунд.

– Когда копы надо мной подшучивают, – объяснил он, – у меня начинается паранойя. Не выношу, когда бьют с обеих сторон.

«Да, – сказал себе Краус, – и иногда это заставляет тебя убивать». Существует такой общий термин – «плохой контроль над импульсами». Этот человек явно не мог справиться со своими эмоциями. И снова вопрос – почему. Откуда эта вспыльчивость? После четырех часов бесед психиатр все еще не имел ни малейшего представления об этом.

Время от времени проявлялись признаки того, что убийца соответствует классическому профилю социопата по крайней мере в том, что касается отсутствия угрызений совести или чувства вины. Он рассказал, как после убийства Элизабет Гибсон заглянул в «Данкин Донатс» – «зашел, взял чашку кофе и два пончика».

– И о чем же вы там говорили? – спросил Краус.

– Ни о чем особенном.

– Ни о чем особенном? Как вы себя чувствовали?

– Я просто выбросил это из головы.

– Вы можете так делать? И с вами все в порядке?

– Да. – Шоукросс произнес это так, словно речь шла о штрафе за нарушение правил дорожного движения.

В другой момент интервью Краус спросил:

– Вы можете отключать чувства?

– Я могу открывать и закрывать дверь, – ответил Шоукросс. – Я имею в виду, что все, причиняющее мне боль или выводящее меня из себя, я откладываю в сторону.

Для психиатра это хрестоматийное описание одного из типов расстройства мышления.

Но это все равно не являлось безумием в юридическом смысле.

Краус и Рон Валентайн провели стратегическую сессию с Дэвидом Муранте и Томасом Кокуцци – юристами, назначенными судом для защиты признавшегося серийного убийцы в округе Монро. Судебный психиатр уже проинформировал команду защиты о том, что их клиент – социопат, но вменяемый. Теперь речь шла о том, стоит ли добиваться обвинительного приговора за непредумышленное убийство, ссылаясь на смягчающие эмоциональные расстройства, что, возможно, приведет к более короткому сроку заключения, либо же нацелиться на вердикт «невиновен по причине невменяемости», что означало бы заключение в психиатрическую лечебницу.

Краус отверг идею с невменяемостью, по крайней мере с точки зрения его собственного участия.

– На данный момент, – сказал он коллегам, – я не могу предоставить вам никакой психиатрической защиты. Этот тип с явным расстройством психики, определенно ненормальный, но он не сказал мне ничего, что оправдывало бы его преступления. Как вам известно, у нас, в Нью-Йорке, действует правило осознания. Знал ли он, что делал? Сознавал ли последствия своего поступка? Понимал ли, что поступает неправильно? Ответы однозначны: да и да, в этом нет сомнений.

Муранте и Кокуцци согласились, что показания Крауса их защите не помогут; на этом встреча и закончилась. На обратном пути в Хоноай-Фоллс Валентайн попросил Крауса тем не менее продолжить изучение.

– Возможно, ты прав в том, что наш парень юридически вменяем, – сказал государственный защитник. – Но поставить диагноз ты еще не готов, да?

Как ни неприятно было Краусу признавать это, ему пришлось согласиться.

В третий раз за две недели психиатр сидел напротив Артура Шоукросса. На этот раз они были одни. После недолгой вступительной болтовни убийца заговорил о Карен Энн Хилл и в очередной раз, казалось, пошел наперекор своему стремлению попасть в психиатрическую больницу вместо исправительного учреждения.

– Я думаю об этом снова и снова, и мне не составляет труда – вы назвали это фотографической памятью – увидеть ее так ясно, как будто это случилось вчера. Я вижу ее и вижу, как сильно она напоминает мне мою сестру.

– Неужели? Которую из них?

– Младшую, Джин.

– Ту, с которой у вас были сексуальные отношения в подростковом возрасте?

Краус ждал, что Шоукросс поправит его, объяснит, что роман с сестрой – это фантазия, как сообщалось в нескольких предыдущих интервью, но убийца сказал только:

– Да.

Вопрос: Когда вы были с Карен – тут я обращаюсь к вашей памяти, – у вас ведь сначала возникло сексуальное влечение к ней. У вас был секс…

Ответ: Она соскользнула по насыпи к набережной и въехала ногами в реку. Я подхватил ее, вытащил из реки и посадил на камень, на котором сидел сам. Мы разговариваем… И потом оно пришло, возбуждение. Вокруг все стихло, свет стал ярким, и мы как будто оказались там одни. Я просто поднял ее, посадил к себе на колени. Она не произнесла ни слова. Я поцеловал ее, она поцеловала меня в ответ. И только тогда я начал, понимаете?

Вопрос: Ласкать ее и так далее?

Ответ: Я ласкал ее, и она не сказала ни слова. Потом мы легли на землю, я снял с нее штанишки и совершил половой акт. Она не кричала, не плакала.

Вопрос: Кровь была?

Ответ: Потом. Она не кричала и не плакала. Единственное, у нее на глазах выступили слезы…

Вопрос: Но половой акт был. Что произошло потом?

Ответ: Пот. Сразу же выступил пот. Свет как будто сосредоточился в одном месте. В туннеле сделалось темно, и вот тогда у меня возникло желание… Мне стало страшно – почему я сделал то, что сделал. Я просто схватил ее и задушил.

Вопрос: Вы ее убили?

Ответ: Нет. Она не была мертва. Она была без сознания, я уложил ее на землю и подкопал участок насыпи, чтобы ее засыпало. Даже не понимаю, почему я укрыл ее полностью… ноги, лицо. Позже я узнал, что она умерла в больнице.

Краус понял, что эта, последняя версия инцидента по крайней мере частично неточна и явно самооправдательна. Что тоже типично для социопата. Проблемы когнитивного свойства не редкость у сексуальных преступников, которые умудряются убедить себя в том, что в случившемся виноваты в той иной степени именно их жертвы. Классическое оправдание изнасилования: я дал ей то, чего она хотела. Психиатр не поверил, что восьмилетняя Карен Энн Хилл поцеловала совершенно незнакомого человека или позволила ему ласкать себя. В полицейских отчетах указывалось вагинальное и анальное проникновение, а также то, что девочка умерла от удушья, когда ее уткнули лицом в ил. Конечно, бедняжка «не кричала и не плакала», как утверждал Шоукросс. Вероятно, она была мертва еще до полового акта.

Сохраняя невозмутимое выражение лица, Краус слушал заключенного, который переключился на свою любимую тему – Вьетнам. Убийца предположил, что его педофилия, возможно, началась с одиннадцатилетней вьетнамской проститутки и других лагерных шлюх:

– Наверно, оттуда это дерьмо и пошло.

Повторив несколько уже заезженных ужастиков, он выдал еще одно явно надуманное объяснение своей забывчивости в отношении имен:

– Не могу вспомнить ни одного человека, с которым был во Вьетнаме. Ни одного. Я ни с кем не общался. Просто делал свою работу, занимался своими делами. Иногда уходил в джунгли… один.

Он признался, что не хотел возвращаться домой из Вьетнама.

– Вы хотели убить еще больше людей? – спросил психиатр.

– Да.

Он утверждал, что по возвращении домой «просыпался в поту или кричал по ночам, а потом, когда уже был с женой – мы с ней жили в коттедже, принадлежавшем ее матери и отцу, – мне снились кошмары, и я кричал и вопил во сне, она хватала меня, а я выбивал из нее всю дурь… Она была блондинкой. Напоминала енота с двумя черными глазами. Ее мать хотела, чтобы меня арестовали и все такое. Городской полицейский сказал мне: «„Скоро Четвертое июля. Иди куда-нибудь. Уйди в лес. Просто убирайся отсюда”».

Шоукросс признался, что ему доставляло удовольствие охотиться на людей во Вьетнаме.

– Вы когда-нибудь кого-нибудь находили? – спросил Краус.

– О, да.

– Убили кого-то?

– Нет.

Краус подумал, что ослышался. Со дня своего ареста Шоукросс беспрестанно хвастался своими зверствами военного времени.

– Почему нет? – спросил психиатр.

Убийца, казалось, задумался, затем сказал:

– Я больше хотел напугать, чем убивать. Я многих находил. Выскакивал из-за деревьев или что-то еще делал… направлял на них М-16… Но я никогда их не убивал.

«Неужели этот парень ничего не помнит? – спросил себя Краус. – Неужели так быстро забывает? Неужели у него настолько нарушены функции мозга?»

Между тем Шоукросс уже рассказывал о том, как надевал соски на свою М-16 и «палил в костер». Хвастаясь эффективностью импровизированных глушителей, он сообщил, что покупал их в магазине PX и «брал их с собой и лежал с инфракрасным прицелом и M-16, стрелял ночью по обезьянам на деревьях».

Неужели он не помнит, как на прошлой неделе называл их «моими воображаемыми глушителями»? Кросс знал, что полиция Рочестера провела испытания на своем полигоне и выяснила, что соски в этой роли бесполезны. Но зачем убийце признаваться в самых ужасных преступлениях, а потом лгать в мелочах? Он правда лжет? Он запутался в воспоминаниях? Или здесь действует какой-то Х-фактор, что-то еще не диагностированное? Возможно, повреждение мозга.

Разговор вернулся к убийствам.

– Девушки, которых вы убили, напоминали вам Карен Хилл? – спросил Краус.

– Э-э, большинство из них, если вы посмотрите на фотографии, выглядят в основном одинаково.

Вопрос: Похожи ли они на кого-то другого?

Ответ: Э-э, некоторые из них похожи на Карен.

Вопрос: А другие?

Ответ: Некоторые похожи на мою сестру [Джин]. Не могу сказать, что Карен была так уж похожа на мою сестру.

Вопрос: Хорошо, позвольте мне задать вам очевидный на данный момент вопрос. Вы когда-нибудь думали о том, чтобы убить свою сестру?

Ответ: Нет.

Вопрос: Никогда?

Ответ: Я был влюблен в нее.

Вопрос: Вы все еще влюблены в нее?

Ответ: Угу…

Вопрос: Вы испытываете к ней сексуальное чувство?

Ответ: И то и другое.

Вопрос: Если бы вы могли быть с ней сегодня – с вашей сестрой…

Ответ: Если бы я был сегодня со своей сестрой, я бы все это с ней обсудил…

На мгновение социопатическая «маска здравомыслия», казалось, сползла. Шоукросс шмыгнул носом и отвернулся.

– Итак… ваша сестра очень важна для вас. Я впервые вижу у вас на лице другие эмоции.

Краус спросил, что еще, касающееся внешности жертв, запомнил убийца.

– Некоторые были похожи на мою мать, – признался он дрожащим голосом.

Вопрос: Вы когда-нибудь чувствовали, что хотите убить свою мать?

Ответ: Иногда…

Вопрос: Когда вы это представляете, как бы вы убили ее?

Ответ: Думаю, задушил бы.

Вопрос: Из-за чего бы вы ее убили?

Ответ: Из-за того, что она сделала с моим отцом.

Вопрос: Что она сделала с вашим отцом?

Ответ: То, как стала обращаться с ним после письма из Австралии.

Вопрос: Вы сейчас сердитесь? У вас текут слезы. Вы злитесь?

Ответ: Нет.

Вопрос: Что вы чувствуете?

Ответ: Эмоцию.

Вопрос: Я понимаю. Что это за эмоция?

Ответ: Желание выложить все начистоту.

Вопрос: Как думаете, вы давно хотели убить свою мать?

Ответ: Да.

Вопрос: И вы давно сознаете это?

Ответ: Угу. Каждый раз, когда она отказывается повидаться со мной, это чувство все сильнее.

Вопрос: Почему она отказывается?

Ответ: Я не знаю.

Вопрос: Как вы думаете, она ненавидит вас из-за того, что вы сделали? А вы ненавидите ее из-за того, что она сделала с вашим отцом?

Ответ: Я ненавижу и люблю свою мать, но я не знаю. Ненависть слишком часто берет верх.

Вопрос: Думали ли вы о своей матери, когда душили некоторых из этих проституток?

Ответ: Я не знаю, о чем я думал. Я был, понимаете, как в тумане…

Вопрос: У меня такое ощущение, что эти чувства по отношению к вашей матери копились давно. Я прав?

Ответ: Да.

Вопрос: Значит, если вы будете с женщиной, которая напоминает вашу мать, эта женщина будет в опасности, так?

Ответ: Вроде того, да…

Вопрос: Как вела себя ваша мать? Как она вела себя по отношению к вам?

Ответ: Она была стервой.

Через несколько минут Шоукросс попросил чего-нибудь, «чтобы успокоить нервы».

– Хотите сказать, что разговор об этом вас несколько расстраивает?

– Да… очень. Я думал о самоубийстве… На меня это все слишком сильно давит.

– Давит то, что вы находитесь здесь?

– Вообще все. Не только то, что я здесь. Но и то, что я сделал.

– Расслабьтесь на минуту, – мягко сказал Краус, – и скажите, что у вас сейчас на уме.

Шоукросс снова опустил голову.

– Мне стыдно за все это, – тихо сказал он. – Я не могу в это поверить. С одной стороны, внутри меня есть это облако, и я не могу разобраться… Слишком эмоционально.

И снова у психиатра возникал вопрос, что же это за человек. Социопат, конечно, но с вариациями. Печаль, стыд, вина – такие эмоции чужды большинству асоциальных людей. Проявление чувств у них – это обычно игра, попытка повлиять на судью или комиссию по условно-досрочному освобождению, одурачить жертву, получить незаслуженное преимущество, обмануть, устроить манипуляцию. Но этот похожий на курицу убийца с вьющимися прядями седых волос не притворялся – это увидел бы даже новичок-первогодок в психологии. Сгорбившийся на жестком стуле человек не страдал, казалось, ни одним из специфических психических расстройств, описанных в Руководстве по диагностике и статистике DSM-3R, практическом руководстве лечащего врача. Перед Краусом сидел усталый, подавленный, растерянный старик, который хотел знать, что, черт возьми, происходит. Сопереживать убийце двоих детей и одиннадцати взрослых нелегко, но если важно понять серийных убийц, объяснить их поведение и должным образом ввести в правовую систему, то специалисты должны изучать их как людей, а не как чудовищ.

Шоукросс пробормотал что-то о «плохих вещах, которые всплывают слишком быстро».

– Всплывают здесь? – спросил Краус.

– Да.

– Можете потерпеть, пока мы закончим? Это нелегко. Должен вам сказать, что я пытаюсь сделать. Я хочу лучше вас узнать. Получить ответ на вопрос – почему? Кто вы такой? Если делать это так, как делаю я, время от времени вам будет неприятно. Вас это будет расстраивать.

Он вставил в диктофон новую кассету и продолжил.

– Я задаюсь вопросом, была ли какая-то связь между всеми умершими девушками и Карен Хилл, а также другими, теми, что были в вашей жизни раньше. Полагаю, такая связь явно есть.

Шоукросс рассказал, что в тюрьме чувствовал себя как будто прокаженным из-за убийства Хилл, а доктор вспомнил, что читал в более ранних отчетах о его отношении к убийству Джека – усталом равнодушии («Это был просто несчастный случай») – и совсем другом к смерти маленькой девочке – сожалении.

– Что ж, – сказал Краус, пытаясь связать воедино некоторые нити, – думаю, все же тут есть связь между Карен и погибшими женщинами. Они напоминают вам о вашей сестре, и они напоминают вам о вашей матери. Сегодня, когда мы говорили о вашей матери и ваших чувствах к ней, мы вызвали у вас множество эмоций. Я впервые вижу настолько их много.

Он перешел к серии вопросов о фобиях. Шоукросс ответил, что нет, он не чувствовал себя некомфортно ни в толпе, ни в лифтах, ни в самолетах. Он также никогда не чувствовал угрозы со стороны окружающих.

– Все говорят о том, что в городе есть опасные, неблагополучные районы. Я ездил там на велосипеде без каких-то проблем. Я беру за правило здороваться с людьми.

Вместе с тем он признал, что испытывает сильную потребность держать все под контролем.

– Когда я был с Роуз, и она… ну, говорила, мол, давай пойдем сюда, я отвечал, что нет, мы пойдем туда.

Краус снова заговорил о его матери, и Шоукросс сказал:

– Думаю, в этом и заключаются все мои проблемы.

Вопрос: В том смысле, что она все контролировала?

Ответ: Да.

Вопрос: Она контролировала вашего отца? Она контролировала вас?

Ответ: Она всегда говорила мне: «Не делай этого». И я все равно делал – просто назло ей.

Вопрос: Вы хотите сказать, что ваш гнев, ваша ненависть к ней из-за того, что она сделала с вашим отцом, во многом связаны с тем, что случилось у вас и вашими проблемами?

Ответ: Я думаю, что да.

Вопрос: Какой вы видите эту связь?

Ответ: Ну… мама всегда контролирует своего мужа, моего отца, детей.

Большую часть фотографий Карен, своей убитой дочери, Хелен Хилл потеряла во время пожара. Немногие уцелевшие снимки почернели по краям и хранились в запечатанном пакете вместе с обугленным извещением о похоронах. От пакета исходил слабый запах сгоревших цветов.

– Я чувствую запах каждого лепестка, – сказала мать, – особенно роз и гвоздик. – Она немного картинно выдохнула, когда гость уловил сладковатый пыльный запах и кивнул.

– О, – взволнованно сказала она, – вы тоже чувствуете? Выходит, не только я?

Карен было бы уже около тридцати, если бы она осталась жива, но для меня ей всегда есть и будет восемь лет. Ее убийство все еще реально, все еще пугает. Я так и не оправилась от страха с той самой ночи, когда отец Дост сказал мне, что она мертва. Я спешу домой с работы и резко захлопываю дверь. Когда я дома, мне никто не может навредить, меня никто не может тронуть.

Я не верю ни в рай, ни в ад, но у меня есть ощущение, что Карен ждет меня. Я не знаю, где именно. Не знаю, сможем ли мы увидеть друг друга, смогу ли я взять ее к себе на колени и сказать, что люблю ее. Может, мы просто будем вместе как две души. Но я снова увижу свою девочку.

Да, я хотела бы, чтобы Артур Шоукросс был мертв. Чтобы он не причинил мне этих мучений. Мне так жаль семьи, которые пострадали от него. Когда я увидела газетную статью, в которой рассказывалось о жестоком отношении людей на севере штата Нью-Йорк к его родителям, я стала думать о его матери. Я подумала, что она еще одна жертва, такая же, как Карен. Поэтому я узнала номер ее телефона в справочной и позвонила.

Как только она ответила, я услышала боль в ее голосе. Она спросила:

– Еще один репортер? Мне нечего сказать. Оставьте меня в покое.

Она заплакала. Я подумала, что в эти дни ей не остается ничего другого, как только сидеть без дела и плакать. Мое сердце забилось в груди.

– Миссис Шоукросс, – сказала я, – я не репортер. Я – Хелен Хилл.

– Кто?

– Я мать Карен Энн Хилл.

Она рыдала и рыдала, и я тоже вместе с ней.

Я сказала:

– Я звоню не для того, чтобы причинить вам еще больше боли. Я думаю о вас весь день.

Она сказала:

– Ох, моя дорогая, какой ужас вы пережили.

Мы обе еще немного поплакали. Потом она снова заговорила, но уже другим голосом, напряженным, настороженным.

– Мне звонили репортеры, пытались одурачить меня. Это действительно вы, миссис Хилл? Это действительно вы?

Она так тяжело дышала, что едва могла говорить. Позже я узнала, что у нее были проблемы с сердцем.

– Да, это я, миссис Шоукросс, – сказала я. – Наверное, мне следовало позвонить вам много лет назад, но я не могла.

– О, нет, моя дорогая, – ответила она. – Это я должна была позвонить вам.

– Я не была готова. Все эти годы я жила в оцепенении. Но не думайте, что я не думала о вас, о вашей семье. Я знаю, через какие муки вам пришлось пройти.

Она вздохнула:

– Я знаю, каково это – потерять ребенка.

Ее голос звучал опустошенно. Она сказала, что видела жертв Арта во сне, и это не давало ей спать. Ей и ее мужу приходилось опускать шторы. Люди отпускали непристойные шутки, даже звонили посреди ночи и спрашивали: «Сколько еще убийц вы вырастили за последнее время?» Их оскорбляли в магазинах, так что им приходилось уезжать из родного города и делать покупки за тридцать километров от дома, где их никто не знал. Родственники и друзья обналичивали для них чеки. В течение дня мистер Шоукросс, глава семьи, выбирал подходящее время, когда поблизости никого не было, чтобы забрать почту. Работая с машиной, он каждый раз скрывался за одеялом.

Она рассказывала, а я подумала, что в некотором смысле эти люди понесли еще более тяжелое наказание, чем их сын. Я не могла понять, почему Уотертаун не проявил к ним больше сострадания. Меня все эти годы поддерживали моя семья и друзья в Рочестере. В этом отношении мне повезло. Сердца в Рочестере полны любовью.

Она снова заплакала, и я сказала:

– Хочу, чтобы вы знали, что никогда, ни на секунду у меня не возникало плохих чувств по отношению к вашему мужу, к другим вашим детям, к кому-либо из вас.

Я дала ей свой адрес и номер телефона и сказала:

– Если когда-нибудь вы захотите поговорить со мной, просто позвоните. Нам не обязательно говорить об этом… происшествии. Не обязательно говорить о вашем сыне или моей дочери. Когда вам просто захочется поговорить, я всегда вас выслушаю.

В ее голосе звучала такая благодарность. Держу пари, она поблагодарила меня пять раз. Ей хотелось знать, видела ли я Клару, женщину ее сына.

– Только по телевизору, – сказала я.

В ее голосе зазвучали резкие нотки.

– Не знаю, почему эта женщина звонила мне домой. Я не стала с ней разговаривать. – Потом она спросила: – А вы видели Артура по телевизору?

– Да.

Она застонала.

– Вы видели его? Он выглядит ужасно. Мой сын выглядит как старик. Я была потрясена. Посмотрите, что с ним сделала тюрьма.

Ее голос звучал так устало, так обиженно, но она все еще беспокоилась о своем сыне! Он рассказал в газете всю эту ужасную ложь о ней и ее семье – про инцест, про избиения, и все же она по-прежнему любила его так сильно, что не могла перестать плакать.

Я забеспокоилась о ней.

– Миссис Шоукросс, вы сейчас одна?

– Нет, здесь мой муж.

Она так рыдала, что я подумала, как бы у нее не начались судороги. Поэтому я просто пожелала ей спокойной ночи и выразила надежду, что ей стало получше.