На переплете использована репродукция скульптуры А.Рыбакова «Дверь в никуда»

В книге процитированы строки из песен групп «Кино» и «Алиса», а также фрагмент песни «Этот мир придуман не нами» (сл. Л.Дербенева, муз. А.Зацепина).

© Сенчин Р.В.

© Подшибякин А.М., предисловие

© ООО «Издательство АСТ»

Когда режиссер Стивен Содерберг посмотрел фильм «Безумный Макс: Дорога ярости» Джорджа Миллера, он дал по этому поводу сбивчивое интервью изданию “Variety”. Близкая к дословной цитата: «Я не понимаю, как это снято, – а моя работа заключается в том, чтобы понимать, как снимается кино. Я бы не смог снять и полминуты из того, что увидел на экране. Это невозможно».

Я не понимаю, как Роман Сенчин пишет то, что он пишет. Я бы не смог написать и половину страницы из того, что читаю в его книгах. Это невозможно.

Невозможный слух на прямую речь: персонажи Сенчина говорят как живые люди, даже если живыми людьми являются по чисто формальным признакам. Невозможное чувство места: вы находитесь внутри его произведений, а не смотрите на них снаружи. Невозможное чувство писательского ритма: под его прозу хочется размеренно кивать головой (иногда мысленно подкладывая под нее бит группы «Кровосток»). Невозможный талант составить из нескольких деталей огромные пространства: иногда, как в «Елтышевых», это пространство экзистенциального ужаса; иногда, как в «Зоне затопления», – вязкой предопределенности; иногда, как в «Русской зиме», – осторожной надежды. Или все эти и многие другие пространства одновременно – как в книге, которую вы держите в руках.

Девяностые, о которых написаны эти рассказы, – переходный возраст страны и поколения. У нас ломался голос и кости. Мы просыпались в одной стране, засыпали в другой, а на следующее утро просыпались еще в третьей. День был годом, год был вечностью, вечность была где-то совсем рядом, только руку протяни. Мы творили то, о чем жалко (стыдно, противно, горько, страшно, неловко) вспоминать, но забыть у нас никогда не получится. Волны девяностых одних подняли, других утопили, третьих сначала подняли, а потом утопили – но не нас.

Нас они изрядно помотали. Сделали теми, кто мы есть. Мы – Маугли, выращенные не добрым мультяшным медведем Балу, а натуральными лютыми волками. Мы – обломки эсхатологического кораблекрушения.

Это кораблекрушение в широкоэкранном режиме показывает Роман Сенчин в своем новом сборнике.

Я могу сразу сказать, чего в этой книге нет: в ней нет ни одной фальшивой ноты.

Зато в ней есть: ощущение мира, сдвинувшегося с места. Розовощекие пухлики, вчера бывшие никем, а сегодня на глазах становящиеся всем. Путешествие в ад каннибалов, как у режиссера Лучио Фульчи, – только намного ближе и как раз с той степенью недосказанности, от которой становится еще страшнее. Ощущение беспомощности перед тектоническими сдвигами реальности, которое может описать только попавший в вытрезвитель поэт. Путешествие в Сибирский Париж. Вообще много путешествий в странные и тонкие места. Точнейшим образом переданное превращение реальности в рынок, где продается и покупается всё в диапазоне от вентилей для кухонных кранов до человеческих жизней.

Много авторского «я» самого Сенчина – точнее, конечно, его авторского ID. По-настоящему большие писатели, использующие повествование от первого лица, любят расставлять эти ловушки: не надейтесь, вас не пускают к автору в голову. Вас пускают в лучшем случае постоять на пороге и одним глазком заглянуть в дверной проем. И даже это – огромная награда и честь.

Много прикладного искусства: поэзия, театр, музыка – герои этой книги понимают (или знают – это другое), что от скрежета тектонических плит истории рождается важное, гулкое, вечное. Стать частью этого важного действительно очень хотелось, – в девяностые казалось, что мы все можем всё, и нужно только…

Что конкретно для этого нужно, мы не знали.

Постфактум оказалось, что нужно, как безымянный герой фильма «Безумный Макс: Дорога ярости», нестись навстречу апокалипсису с огнедышащей гитарой наперевес. Да, этот путь часто ведет в могилу. Нет, это не самый неприятный из всех возможных исходов.

Самое главное: в этой книге, да, есть предчувствие завтра.

Тогдашнего завтра, не сегодняшнего.

Дорога перед нами кривая и засранная, но мы из чистого упрямства продолжим по ней идти: шаг за шагом, верста за верстой.

Алка дождется с армии.

Начнет что-то получаться на гитаре.

Появятся откуда-нибудь деньги – не такие, на синьку и телок, а серьезные, взрослые.

Грянет долго собиравшаяся гроза.

Разломанный мир снова сложится в более или менее стабильную конфигурацию.

Ненадолго.

Но надолго ничего всё равно не бывает.

Дембельский поезд ползет сквозь черные еловые леса, мимо покрытых синим льдом озер. Снег с них постоянно сдувает, и так стрёмно гонять на «Буранах» по этому льду во время сработок.

Поезд останавливается на каждой станции.

Названия пока нерусские, смешные и пугающие, как слова из заклинаний мухоморной колдуньи, – Куокканиэми, Хухоямяки, Яккима, Ихала, Элисенваара, Хийтола… Но когда-нибудь в окне появится родное: Приозерск, следом Девяткино, а там… Не надо пока об этом… лучше не думать…

Дембелей мало, ведут себя более-менее – изо всех сил держатся, но все равно заметней всех. То и дело вскакивают с сидений, идут курить, стуча подбитыми сапогами, бряцая знаками. Говорить шепотом просто не могут, сами собой рвутся восклицания, строки песен.

– Покидают карельские края молодцы-погранцы дембеля!..

– А нас ждут девушки, бульвары и кино!..

– Наутро встану, головушка болит, и ничего не сделает товарищ замполит!..

Пассажиры понимающе молчат: случайные люди в таких – медленных, межобластных – поездах редки. А эти навидались и оглушенных страхом неизвестности призывников, и едущих в отпуск, и тех, кто оттрубил свои два года и сейчас сходит с ума от нетерпения выскочить на перрон Финляндского вокзала свободным человеком.

Нет, до свободы еще далековато. Военники у сопровождающего – молодого лейтёхи, – а он сразу, только расположились, куда-то исчез. Боится, наверно, что сейчас напьются солдаты и от души, за всё, что было, что делали с ними шакалы, отоварят.

Да не отоварят. Его даже жалко. Вот через каких-нибудь два часа перед ними откроется огромный, яркий, фантастический мир – гражданка. А он вернется в отряд и будет там гнить.

Но слишком вольно выскакивать на перрон рискованно. Все последние месяцы дембеля рассказывали друг другу, как на вокзале дежурят патрули и хватают пьяных или расхристанных и отправляют на губу. Окружную, лютую.

Точных сведений об этом нет – дембельнувшиеся раньше исчезают, словно их на самом деле и не было никогда, – может, это вообще солдатские байки, страшилки, но помнить об опасности надо.

Поэтому Женька Колосов – для пацанов Джон, Жэка, Кол – и не налегает на портвейн. Делает глоток и ставит стакан под стол, на бортик обогревателя. Обогреватель чуть теплый, в вагоне прохладно, но ему в шинели нормально. Да и осталось ехать уже…

Их в отсеке плацкарты шестеро. Билеты сидячие. Один боец, Даня, сразу, как только загрузились в Сортавале, залез на вторую полку, отвернулся к стене. Может, спит, может, просто ждет. Остальные пятеро облепили стол. Познакомились вчера днем, когда оформляли бумаги в отряде, сдавали обмундирование, получали деньги.

С некоторыми Женька где-то когда-то встречался, но не помнит подробностей. Служба нормального погранца такая: четыре месяца или полгода – кому когда повезло призваться – учебка, а потом полтора года на заставе. Если не заболел настолько серьезно, что нужно в госпиталь, если не выслужил отпуск, если не умер близкий родственник, то все эти полтора года ты можешь торчать на одном клочке земли, выполняя одни и те же дела, видя одних и тех же людей. Хлебовозка – событие, переброситься словом с кем-то из жен офицеров или прапора – любовная интрижка, пополнение – начало новой эры.

Женька провел на заставе девятнадцать с половиной месяцев с единственным – десятидневным – перерывом. Заболел вдруг ветрянкой и был отправлен в госпиталь в Сортавале. Эти десять дней, особенно первые четыре, когда находился совершенно один, еду подавали, будто в тюремной камере, через окошечко в двери, – вспоминаются как самые лучшие за время службы. Может – счастливые.

Спал сколько хотел, читал книгу за книгой – санитары приносили из библиотеки, даже стихи сочинял. Точнее, тексты песен. Неудачные, правда, потом выкинул…

– Эх-х-х! – протяжно и крепко, словно излишек силы, выдохнул Балтон, хлопнул ладонями по коленям. – Когда ж доползет?..

– Не думай, отвлекись, – советует Гурыч.

– Легко сказать…

Балтон здоровяк, сразу видно, что много времени проторчал в качалке. Он в забацанном по всем правилам, и даже с перебором, дембельском наряде, с гирляндой аксельбантов, выгнутыми из-за вшитого внутрь винила, парадными погонами на перекроенном, чтоб тельник видно было до груди, камуфляже, с обработанным бритвочкой шевроном, фура с обрезанным козырьком и вздыбленной почти вертикально тульей; на ногах укороченные и отутюженные кирзачи… Балтона Женька помнил по учебке – сталкивался в столовой, курилке, на плацу. Тогдашний Балтон выглядел щуплым, бестолковым, затюканным. Да и Женька наверняка был таким же.

Потап раза два-три оказывался за рулем хлебовозки, доставлявшей на заставу не только хлеб, но и всю остальную жратву. А главное – новости из большого мира…

Остальных же – Даню, Гурыча, Ваку – он если и видел где, то мельком. Не выделил, не отметил. Как и они его.

– Чё, допили? – Вака потянул с пола бутылку. – Плескаю. Кому?

Удалось купить у проводницы три пузыря «Тарибаны». Выложили за каждый семьдесят рублей – охренели, но деваться некуда… Бутылки шершавые, этикетки истлевшие, на дне беловатый осадок. Сколько лет этой «Тарибане»?

Лезет туго, хуже одеколона – глотаешь, и сладко-колючий клубок медленно спускается в живот. И лежит, не растекаясь. Лишь потом, постепенно, впитывается во внутренности, несет в голову волну липкого тумана. Во что превратится этот туман, когда начнется похмелье, лучше не думать.

– Ну, – Балтон поднимает стакан, – за гражданку, чуваки!

– Тише, – просит осторожный Потап. – Ментов не хватало.

– Да откуда?

– Менты везде есть. Особенно там, где мы…

– Что ж, мудро… Давайте.

Сдвигают стаканы. Громко, преодолевая тошнотные спазмы, вгоняют в себя.

– Что там у нас? – Вака отодвигает шторку.

За окном непроглядная тьма, хотя на часах всего-то начало седьмого. Ну а что – Карелия, шестнадцатое декабря. Они – одна из последних партий в этом году. По заставам и отрядам Северо-Западного округа остались самые-самые раздолбаи и залетчики. А гнутики дома уже почти два месяца…

Впрочем, некоторым из гнутиков не повезло – на их заставу вернули самого раннего, Паху. Так он хорошо служил, таким был исполнительным. Отпустили на дембель при первой возможности – дней через пять буквально после приказа. А на следующее утро Паха вернулся.

Оказалось, лично командир отряда, полкан Шейбин, первых дембелей осматривал. Ну и докапывался до каждой мелочи. Обнаружил что-то неуставное у Пахи и отправил дослуживать. И недели две – долгие две недели после такого облома – Паха кис на заставе. Да нет, не кис, конечно, а ходил в наряды, бегал по сработкам, морозился, жрал перляк, наматывал портосы.

А теперь офицерью уже пофиг – вон каких отпускают расписных, типа Балтона. Гусар прямо.

– У меня одноклассник третий киоск открыл, – как раз хвалится, – башли гребет. Всем всё надо, а у него – есть. Везет из Польши, из Италии куртки, из Китая прямые поставки. К себе зовет. Пойду, блин. А что?

– Да ясен перец. Сейчас самое время деньги стричь, – кивает Гурыч. – Я тоже искать буду ходы.

– А мой батя «Камаз» прити… приватизировал, – сообщил Потап. – Дальнобоем с ним займемся. Армии спасибо – права на грузовик получил.

Гурыч нахмурился:

– А что это за приватизация?

– Ну, можно выкупить машину там, гараж государственный… Ну вот батя и решил. АТП всё равно разваливается.

– Отберут.

– Кто отберет? Деньги заплачены.

– Государству твои деньги…

– А, – Балтон поморщился, – где оно уже, государство это… Джон, а ты как? Какие перспективы?

Все они из Питера или области, кроме Женьки. Да и Женька формально питерский – призван Невским военкоматом. Но в Питер он приехал за полтора года до армии. Учиться на мозаичника. Когда приехал, оказалось – места мозаичников все заняты, есть на штукатуров-облицовщиков-плиточников. Пошел туда. Через несколько месяцев переехал из общаги – снял комнату на другом конце города, училище стал посещать реже и реже. На втором курсе, буквально через неделю после дня рождения, его прихватили из военкомата…

– Может, в путягу вернусь, доучусь, а нет, – он пожал плечами. – Не знаю. Домой, наверно. Тем более проездной дотуда выписан.

– А откуда ты?

– Из Пригорска.

– Эт где это?

– В Хакасии.

– Сибирь?

– Ну да…

– Далеко.

Домой не хотелось. За эти три с лишним года родина, квартира их, родители, сестры стали как бы и не совсем реальными. Он писал туда письма, получал ответы, иногда – когда жил в Питере, вызывал их на переговоры через соседей, у которых был телефон, потом, когда служил, им удавалось дозвониться до него, и, под взглядами офицеров в канцелярии, он бубнил: «Всё нормально… Служу… Питаюсь нормально…» А потом, стоило положить трубку, начальник заставы или замполит выговаривали: «Не “нормально”, Колосов, не “нормально”, а “отлично”. Отлично!»

После восьмого класса он ушел из школы, никуда не стал поступать. Подрабатывал, шабашил – несмотря на возраст был крепким, и, подкопив денег, в конце августа восемьдесят восьмого, получив ответ из ПТУ № 98, уехал в Ленинград.

Уехал почти тайно. В последний момент сказал, что едет учиться на мозаичника, деньги есть, уже и билет куплен на поезд… Мама бессильно покачала головой, отец, уставший после смены, закряхтел, сестры были маленькие, мало что соображали. В общем, никто его не стал расспрашивать, зачем, почему. Ведь есть же недалеко – в Абакане, например, – свои училища.

А если бы стали, что бы он ответил? Зачем именно в Ленинград? Тогда он не мог себе объяснить. Как-то сошлось для него – передачи про дворцы и каналы, та музыка, которая, казалось, его, которую хотелось слушать постоянно, ощущение, что там – там его настоящая родина… Этого бы он не мог тогда объяснить семье – сам не понимал, но чувствовал. Уже в поезде, на третьи сутки лежания на верхней полке, понял: хочется красоты. За ней поехал.

ПТУ находилось, по сути, за городом. На самой-самой его окраине. Женька добирался туда от метро на автобусе и с каждой минутой разочаровывался, падал духом все сильнее – вот остались позади старинные здания, вот переехали Неву, вот появились панельки, из каких состоит их Пригорск. Но кончились и панельки, а автобус все ехал. Уже по пустырю. И за этим пустырем стояли две пятиэтажки. Как оказалось – общежития.

Потом Женька узнал, что там два училища, две общаги рядом, и между ними идет война с каких-то незапамятных времен… Училища были за общагами, и дальше пустое то ли поле, то ли болото. А слева – с десяток убогих, кривых, но обитаемых избушек.

Порядки в путяге оказались почти армейскими – в десять часов вечера дверь общежития запирается, и опоздавший может спать на улице; девушки на одном этаже, парни на другом, и этажи на ночь перекрываются; у каждой группы учащихся есть воспитатель (прям как в детском садике), и слушаться его нужно беспрекословно; прогулы, даже опоздания на занятия будут учитываться во время будущей работы – много опозданий, а тем более прогулов, – зарплата ниже. А главное – перед началом учебы им дали подписать документ, что на протяжении трех лет после окончания ПТУ они будут обязаны отработать на том предприятии, куда их пошлют. Иначе… Пугали даже уголовкой.

Тогда, помнится, Женьку это оскорбило – крепостное право какое-то, а теперь он надеялся, что написанное в том документе в силе. Не зря же страна тратилась на него полтора года. Легче доучить, и пусть работает на благо города…

Зря он съехал с общаги. Сейчас она представляется вполне пригодной для жизни. По сравнению с казармой в отряде и кубриками на заставе. Но в те месяцы Женька просто мучился. Комната еще ничего – на четырех человек, тумбочки, стол у окна, шкаф возле двери, – а вот умывалка, туалет, душ… Они мало отличались от того, с чем потом он столкнулся в армии. Хотя подъем был щадящий, не подрывались все разом и не бежали мочиться по трое в один унитаз, не толкались у раковин…

Да, зря съехал, снял комнату. Учиться после этого совсем расхотелось. Да и ездить далеко – с Васьки до Народной. Реально через весь город с запада на юго-восток. Линия метро прямая, но до станций и там, и там пелёхать… На Ваське полчаса минимум, а с «Ломоносовской» до путяги пешком около часа.

Женька усмехнулся: поймал себя на том, что вспоминает этот путь с удовольствием, и подумалось, услышь тогда, в военкомате, когда согнулся перед столом, готовясь поставить подпись в военном билете и тем самым уже наверняка признать себя призванным: «Выбирай, или оставшиеся полтора года ни одного прогула, ни одного опоздания, или забираем на два года», – он бы, конечно, выбрал «ни одного прогула и опоздания». А смог бы выполнить? Да вряд ли. Вряд ли…

До армии он был совой – ложился поздно, вставал всегда через силу, под крики сначала родителей, потом, в общаге, воспитателя. Когда снял комнату, будить стало некому, и он мог проспать часов до десяти. Какое уж тут училище… Да и не хотелось учиться – не видел смысла.

Нравились только уроки архитектуры. Вел их… Женька напрягся, но ни имени, ни отчества преподавателя вспомнить не мог. Зато самого видел памятью отлично, слышал его голос, мягкий, увлекающий, но в то же время грустный. Словно преподаватель сам любил свой предмет больше всего на свете и пытался передать эту любовь им, сидящим за партами, – и в то же время не верил, что получится, что они вообще слышат его.

Так оно, в общем-то, и было. Пятнадцатилетние ребята не шумели, сидели тихо, даже другими делами не особенно открыто занимались. Но в их глазах было полнейшее безразличие. Обреченность на то, что в этом процессе создания построек – хоть обычных хрущоб, хоть дворцов – им отведена будет роль самая низовая. Ну не самая, но сразу после землекопов и каменщиков. Они, если окажутся на стройке, станут штукатурить стены и потолки, облицовывать, в лучшем случае – класть плитку.

Правда, еще во время зачисления директор объявил, что лучших выпускников рекомендуют в строительные и архитектурные институты, но этому, кажется, никто не придал значения…

Особенно мучительно было для этого препода общение с учениками. «Сарвин, расскажите нам, пожалуйста, что такое пилястры», – предлагал он как-то давясь, заранее зная, что ничего толкового Сарвин ему не ответит. И Сарвин не отвечал – мычал, мекал, чесался.

Чаще всего преподаватель архитектуры просто говорил: «Сарвин, – или Ухов, или Потапова, или Голобородько, или Мухтабаев, или Колосов (поддавшись общему безразличию, и он, хоть и был старше остальных на год-полтора, быстро стал пропускать рассказы препода мимо ушей, ничего не записывать), – садитесь». Но иногда не выдерживал: «Ребята, это в школу вас загнали насильно. Хочешь не хочешь, а приходилось ходить. Но ведь сюда же вы пришли сами, сознательно. Значит, вы стремитесь узнать, как строят здания, стремитесь научиться, обрести профессию наконец. Почему же вы такие равнодушные? Почему, ребята?»

Большинство смотрело на него тупым взглядом, самые совестливые отводили глаза или утыкались в столешницы своих парт.

– О, блин, Девяткино! – подскочил Балтон, дернул шторку вбок, и палка, на которой она висела, вылетела из дырки в стене; вставлять не стали, положили палку и шторы на стол.

В натуре, поезд проплывает мимо платформы, явно сбавляя скорость. Вот и указатель с заветным словом «Девяткино».

– Девяткино, – шепчет мечтательно на своей полке Даня. – Дома, дома почти…

Да, это уже Питер. Здания – высокие, новые – далеко, за пустырем, – но все равно уже город. Здесь метро. Построили, наверно, с запасом, предполагая, что микрорайоны дойдут до сюда в ближайшее время… Можно выскочить из поезда и сесть в метро. И услышать голос из динамика: «Следующая станция – “Гражданский проспект”».

А там еще, еще станции, и – «Площадь Восстания». Невский, Московский вокзал, Лиговка, «Колизей». Люди, жизнь, гражданка…

Поезд останавливается и стоит. Пацаны как завороженные смотрят на двухэтажный кособокий домишко с черными окнами.

– Что, выйдем курнём, – предлагает Балтон, – дыхнём родным воздухом.

Срываются с места и бегут по проходу. Но в тамбуре их тормозит проводница:

– Очнулись. Отправляемся. Через двадцать минут конечная.

– Финбан? – глуповато уточняет Потап.

– Ну не Москарик же! – хохочет Балтон. – Ладно, потерпим.

Возвращаются в свой отсек, разливают остатки портвейна. И Дане, хоть он и не вкладывался, дают… Последний тост, прощание со службой:

– Ну, за тех, кто в наряде! – И им сейчас кажется, что до конца жизни они за каждым столом будут его произносить, представлять плетущихся в эту минуту вдоль «системы» – контрольно-следовой полосы и забора из колючки – пацанов…

Громко глотают терпкую, щиплющую гадость. Вставляют стаканы в подстаканники; Потап относит пустые бутылки в мусорку возле туалета.

– А я в Девяткино четвертак выиграл, – говорит Женька. Неожиданно вспомнил, и так захотелось похвалиться.

И пацаны мгновенно заинтересовались:

– Как?

– Во что?

– В наперсток.

– Да ну!

– Чтоб кто-то чужой у них выиграл…

– В натуре выиграл. – Женька не горячится, понимает, что они не верят не совсем по-настоящему, подзуживают, чтоб рассказал – старый армейский способ убить время: послушать байку.

– Ну и как это было? – спрашивает Вака. – Научи.

– Поехал за джинсами… А там же рынок, самый дешевый как бы…

– Да, – кивает Даня, – я тоже туда часто за шмотьем гонял.

– И тут, почти у платформы метро – наперсток. Я остановился. Смотрю, чувак такой простоватый вроде, неопытный стаканчики передвигает… И ведь знал – всё подстава, всё разыграно у них, а что-то заставило достать этот свой четвертак, который на джинсы копил, и показать, где шарик.

– Ну?

– Ну угадал – они ведь в первый раз часто дают угадать. И тут же: «Давай по полтиннику. Твой полтинник на мой полтинник». Я говорю: «Не, извини». «Э, тут такие правила!» Выхожу из толпы, а уже вижу, что в ней пара ребят точно из этих…

– Маяки называются, – подсказывает Балтон.

– Наверно… Я выхожу, и они за мной. Так не спеша, но ясно – сейчас с двух сторон сожмут и вынут и тот четвертак, и мой. – Женька увлекся, ноги задрожали, как в тот момент, два с половиной года назад. – И тут заметил – поезд метрошный стоит, двери открыты. Я – никогда так не бегал. Реально!.. Влетаю, и двери – хлоп. И эти двое в них влипают. Морды звериные вообще!

– Свезло, – говорит Потап. – Могли и загасить, если б успели.

– Да наверняка. Тем более вагон пустой был…

– А джинсы-то не купил? – спрашивает со смехом Гурыч.

– Джинсы я потом на Мира купил. Нормальные. – Какие именно, вслух уточнять не стал: это были болгарские «Рила». Если не приглядываться, могли сойти за настоящие…

И вслед за джинсами, которые и поносить по-настоящему не успел, вспоминается хозяин квартиры, у которого снимал комнату. Старикан с отчеством, ставшим именем – как из анекдотов – Степаныч. Степанычу он оставил на хранение сумку с ботинками, джинсами, пальто.

Жив он еще? Не пропил шмотки? Бухнуть-то он был любитель… Завтра надо заехать. Забрать… После того как получит паспорт…

Двадцать минут растягиваются безмерно… Поезд движется со скоростью человека, часто вообще замирает, содрогается, потом толчками, будто из последних сил, трогается дальше.

Парни беспрерывно смотрят в окно. Называют места, мимо которых проезжают:

– Пискарёвка… Богословское кладбище… Цоя здесь похоронили… Кушелевка… Кантемировка…

– Вот, чуваки, – говорит Даня. – Возвращаемся, а Цоя нет, Майка нет, «Аквариума» нет.

– И Ленинграда нет, – подхватывает Гурыч, – Санкт-Петербург. И что нас ждет вообще…

Балтон хлопает его по спине:

– Не ссы – прорвемся! – Но настоящей уверенности в его голосе не слышно.

Не стали ломиться первыми – дождались, пока выйдут другие пассажиры, тогда уж чинно, слегка вразвалку, двинулись из вагона. Вещей почти нет – у каждого обязательный дембельский дипломат, у Балтона с Гурычем еще и спортивные сумки… Конечно, можно было купить за копейки «заполярку» – отличный, теплый бушлат, – другое обмундирование, но Женька не стал. И денег жалко, и не хотелось тащить в гражданскую жизнь следы службы.

Если Степаныч не сохранил его вещи или умер вообще, купит самое дешевое на рынке. А шинель побудет вместо пальто – у нефоров это модно.

На перроне сразу столкнулись с сопровождающим. Как мгновенно исчез сразу после Сортавалы, так же неожиданно возник.

– Все здесь? – пробежал взглядом по головам, открыл первый военник: – Гурьянов.

– Я.

Сопровождающий протянул военник ему:

– Держи. Спасибо за службу… Колосов.

Мгновение Женька решал, как отозваться, но ничего не придумал, кроме этого привычного «я».

– Держи. – В военник был вложен маршрутный лист. – Ты на родину?

– Посмотрим.

– Учти, через две недели обязан встать на воинский учет. Иначе – вплоть до уголовной ответственности.

– Угу…

– Так, – сопровождающий не стал лезть в бутылку, хотя от «угу» покривился. – Так, Потапов.

– Здесь.

Женька отошел на пару шагов, закурил. Сигарет оставалось полторы пачки… За неделю до дембеля автолавка неожиданно привезла к ним на заставу не старую пересушенную «Астру» и не дорогущие, по десять в пачке, индийские, а нормальный «Бонд». Женька купил блок и вот растянул. Позавчера, перед отъездом с заставы, набил ими, а не пайковым «Памиром», традиционную дембельскую колодку – в деревянную плашку с отверстиями для пятидесяти патронов вставил сигареты и угостил остающихся. Пацанов было четырнадцать человек, кому-то досталось по три сиги. В тот момент он не жалел, а теперь надо думать, где купить курева – с ним, говорят, и здесь дефицит…

– Счастливо, товарищи солдаты! – громко говорит сопровождающий и почти бегом направляется к вокзалу. Вряд ли куда торопится, наверняка хочет скорее отделаться от них.

Женька, Гурыч, Балтон, Потап, Даня, Вака стоят кружком на уже опустевшем перроне. Сейчас попрощаются и больше, скорее всего, никогда не увидятся.

– Ну, давайте!

– Счастливо!

– Мочи́те, чуваки!

Короткие объятия и отпихивания – будто отправляют друг друга в далекий путь… И уже оказавшись один, шагая со своим дипломатом по площади Ленина, Женька удивился – почему никого из них не встречали? Ведь есть же родители, братья-сестры, может, у кого девушки… Или не принято сообщать о номере поезда, вагона, чтоб не показывать чувакам радостные слезы матерей, чтоб не слышали: «Сыночка мой родной!..»

Заметил слева, через дорогу, светящееся голубым слово «Гастроном». Решил зайти. И так поглазеть, и, может, чего купить. С пустыми руками на ночлег являться некультурно…

Гастроном был просторный, потолки высокие, стены облицованы старой, надежной плиткой. Простор усиливала пустота. Ни людей, ни продуктов. На полках стояли пирамидками упаковки детского питания с румяным младенцем, в витринах-холодильниках под стеклом выложены ромбики из кильки в томате и салата из морской капусты. На одном поддоне зеленело что-то вроде той же морской капусты или папоротника…

Возле весов, облокотившись о прилавок, дремала продавщица – стук подбитых Женькиных ботинок ее не потревожил. Скорее всего, уверена, что он ничего не попросит… Почти напротив прилавка была огороженная фанерой и оргстеклом касса. Кассирша тоже дремала.

Женька растерянно постоял, поозирался и тут заметил столб из нескольких пластиковых ящиков. А в них – пепси-кола! Почему-то не там, по ту сторону прилавка, не на полках, а здесь, рядом с кассой.

Он сделал шаг к ящикам, и кассирша сразу очнулась. Подобралась, уставилась на Женьку.

– Можно три бутылки? – сказал он, вытягивая из брюк пачку денег.

– А тара есть на обмен? – Голос у кассирши был раздраженный, точно посылающий подальше.

– В каком смысле – тара?

Она присмотрелась, видимо, осознала, что перед ней пришелец из другого мира, и объяснила почти по-доброму:

– Для того чтобы купить полную, нужно принести пустую бутылку. Требование завода… Стоимость стекла вычитается…

После гастронома и вокзал, и площадь с фигурой Ленина на башне броневика, и дома вокруг показались Женьке не такими уж веселыми, живыми. Не как два года назад. Чем-то таким из времен Гражданской войны веяло.

Да, хотел увидеть праздник и салют в свою честь – вот он я, я вернулся, встречайте и радуйтесь – а обнаружил зимний будний вечер в городе, переживающем не лучший свой период.

Конечно, почти ежедневно Женька смотрел программу «Время»: это была обязанность свободных от службы – политически развиваться; разворачивал приходящие на заставу газеты, чувствовал неладное в письмах от родителей. Но чтобы так… пустой магазин… Пепси в обмен на пустую бутылку… горящие через один фонари, холмы неубранного снега…

План действий на остаток сегодняшнего дня у Женьки был простой: добраться до своего армейского друга Лёхи Нехорошева и у него переночевать. Лёха был не просто товарищем или сослуживцем, с которым общаешься по обязанности или от скудости людей вокруг, а именно другом.

Увольняясь весной, Лёха взял с Женьки слово приехать к нему. «Обязоном, понял? Посидим, отметим, и поживешь, если надо – у нас квартира в центре, на Лиговке, четыре комнаты».

В начале октября, когда вышел приказ об увольнении солдат осеннего призыва – «пингвинов», Лёха – «фазан» – единственный прислал на заставу, но адресованную Женьке (иначе бы не доставили), телеграмму: «Ребята поздравляю желаю быстрее оказаться дома Женька Колосов жду». Остальные из дембелей прошлых партий промолчали. Да вряд ли и заметили такой важный для тех, кто служит, приказ.

Звонить Лёхе Женька не стал, хотя номер его телефона был записан в блокнотике. Боялся, что если Лёха начнет искать повод отказаться его принять, то дружба их треснет. И придется мучительно думать, где ночевать. На Степаныча надежды почти нет – Женькину комнату наверняка сдает, – да и не хотелось ехать сегодня к нему. Хотелось поболтать с Лёхой, рассказать про заставу, оставшихся пацанов – Лёхиных «сынов», которые теперь на пороге перехода в дембеля, про Женькиных «сынов», про офицеров, прапора-хомута… Может, и выпить что найдут…

Собрался было идти пешком. Сейчас казалось, что не так уж далеко – через мост на Литейный, по нему до Невского, а там налево, на Лиговку. Но нескольких минут на улице хватило, чтоб начать мерзнуть. Зря не взял ушанку, а фуражка только холодит, да и ботинки вот-вот промокнут; брюки-парадки тонкие, а кальсоны Женька из дембельского ухарства не надел, сдал при увольнении.

Был уже восьмой час, но людей в вестибюле метро битком. Это ведь привокзальная станция. Женька давно заготовил пятак, мечтал, что вот сейчас сунет его в щель турникета, услышит приятный звяк и королем пройдет к эскалатору… Раньше часто сидел на ступеньках, но сейчас, в шинели, не будет, конечно. Будет стоять, светя зеленым сукном погранцовского фургона.

Бросил монету, услышал звяк, пошел, и – с одной стороны по бедру, с другой по дипломату хлестанули стальные клешни, преградили дорогу. И тут же его крепко взяли за плечо, отвели от турникета. Развернули лицом к себе двое мужиков.

– Что такое? – разозлился Женька скорее не из-за этого грубоватого задержания, а несбывшегося действа. Все два года представлял, как он войдет в метро…

– Эт мы хотим узнать – что, – ответил один из мужиков, напоминающий нанятого для задержания зайцев пожилого гопника. – Турникет просто так не закроется.

– Я оплатил. Пятак бросил.

– Пятак – ха-ха! Проезд с весны пятнадцать стоит… Да тебе вообще платить не надо, ты ж с армии.

– Да. Но я хотел…

– Проходи вон справа, где будка. Там бесплатники.

Прошел где велели. Благополучно встал на эскалатор. Но ожидаемой торжественности и торжества не почувствовал. Женька был обычным, одним из десятков и десятков поднимающихся и спускающихся – никто на него внимания не обращал, девушки не замечали… И он почувствовал усталость и придавленность. Наверное, это начиналось похмелье…

Доехал до «Площади Восстания», поднялся на улицу. Покурил, любуясь стелой, Московским вокзалом, огромной гостиницей с буквами «Город-герой Ленинград» на крыше. Отметил: не сняли. Казалось, после переименования города всякое упоминание о Ленинграде вытравят тут же. По крайней мере, в программе «Время» были такие сюжеты, неодобрительные, конечно, а в газете «Советская Россия» так и вовсе писали, что власть в Ленинграде захватили враги страны. И нового начальника города критиковали. Недавно, например, пригласил в город кого-то из Романовых, какого-то старенького великого князя, который во время войны призывал народы Европы пойти с Гитлером освобождать Россию от коммунистов.

Надо разбираться… Надо прийти в себя, привыкнуть и решать, как жить дальше. Как, где… Сейчас вот стоит, прижавшись к стене, и боится пойти. Столько людей вокруг, машин. Гул, снег шипит под колесами… Одичал на заставе, одичал во всех смыслах.

Так, какой там у Лёхи дом?

Зажал дипломат меж коленей, достал из внутреннего кармана шинели блокнот. Лиговка, дом шестьдесят пять. Это в ту сторону, к Обводному каналу. И, судя по всему, недалеко.

Не без робости пересек Невский проспект. Хоть и на зеленый свет светофора, но… Больше опасался не машин, а столкновения с людьми. Все так быстро ходят, так умело лавируют, а он – как слепой. Нет, оглушенный.

И тянет глазеть-глазеть по сторонам. Взгляд выхватывает знакомое и воспоминания распирают и мозг, и душу.

Московский вокзал – Москарик, Маша. Часто по вечерам с пацанами ездили сюда. И на поезда посмотреть, и на проституток. Следили за какой-нибудь одинокой девушкой и представляли, что проститутка. Не путана, а именно проститутка. Путаны обитали там, в гостиницах, в дорогих ресторанах, куда им вход был заказан, а здесь… Имелись бы деньги, подошли бы. Были уверены, что подошли бы, уверяли друг друга.

Но карманы все время были пусты. Жалкая мелочь. И, насмотревшись, как одна девушка знакомится с парнем или мужчиной, потом другая, третья, возбужденные, взбудораженные и от этого проголодавшиеся, бежали к ларьку, где продавали пирожки с ливером – тошнотики за семь копеек.

Хотя кормили в путяге классно. От души. Поварихи были полные, румяные, добрые. Давали добавку с радостью… По сути, чаще всего голод гнал Женьку с Васильевского острова в училище. Поесть, а заодно и на занятиях посидеть.

Дом нашел быстро – красивый, огромный, с эркерами. А в поисках нужной парадной пришлось побродить по внутренним дворам… Вот, кажется.

Хм, парадная… Скорее черный ход… Открыто, вошел. Стал подниматься по лестнице и сразу отметил, что она сделана по дореволюционным правилам – пологая, ступени широкие, никакой одышки после четырех этажей, усталости.

Дверь. Сверился с блокнотом – та самая. Поправил фуражку, вспомнил, что ничего не купил, испугался и тут же решил: вместе сбегаем. Вдавил кнопку старого, полузакрашенного бурой эмульсионкой звонка. Услышал вдали дребезжание, противное, как у армейского тапика. А спустя полминуты – скрип двери. Не этой, наверное, внутренней.

– Кто там? – женский голос.

Настроившись на то, что откроет ему сам Лёха, Женька в прямом смысле потерял дар речи. Стоял и таращился на деревянную бурую дверь. Даже глазка нет – не увидят, что стоит погранец. Как и Лёха.

– Кто это? – голос женщины стал испуганным.

– Простите… А Лё… Алексей дома?

– Нет его. А что вы хотели?

Первым желанием было развернуться и уйти. Такая обида на Лёху накатила – сам ведь звал.

«А что, – осадил себя, – он должен сидеть и ждать неделями, когда приедешь?»

– Это Евгений Колосов, друг Лёши, из армии. Вместе служили, и он меня пригласил…

– Его нет, к сожалению…

Женька уже набрался храбрости:

– Я только что уволился, я не местный… И некуда…

– А где вы служили?

– На заставе… Одиннадцатая погранзастава, Сортавальский отряд.

Скрежетнул засов, дверь приоткрылась. На цепочке. Потом цепочка упала, и дверь открылась шире. За ней стояла невысокая пожилая женщина. Лицо скорбно-усталое, но глаза живые и острые. И взгляд из подозрительного постепенно становится приветливым.

– Да, я вас узнала. У Алёши на фотографиях… Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Он на дежурстве. Будет только завтра после полудня.

– Да?.. – Женька почувствовал, как отяжелели ноги, и в голове завертелся волчок: куда пойти, где ночевать? На вокзал?.. К Степанычу?..

Снова нахлынула обида, и он спросил довольно нагло:

– В милицию, что ли, устроился?

– Нет-нет, что вы! В метро. Ремонтник… Курсы окончил, второй месяц работает.

– Ясно… хорошо…

– Да, слава богу, – согласилась мать Лёхи. – С работой в последнее время совсем стало… Никакой работы.

И замолчала. И Женька молчал. Покачивал своим дипломатом. На лестнице было тепло, сухо, и он бы, наверно, переночевал на площадке. А утром – за паспортом.

– А вам совсем некуда? – с усилием спросила мать Лёхи.

– Получается, да. Мог бы в общежитие, где до армии… но оно на окраине, и вряд ли вот так пустят. Утром надо в военкомат, паспорт получить…

Хотел добавить: «Что ж, поеду на вокзал», – но не добавил. Продолжал стоять. Чувствовал, что женщина может впустить. И не ошибся.

– Ну, если совсем некуда… Только прошу извинить за беспорядок – гостей давно у нас не бывало… – Она посторонилась, пропуская, и заодно представилась: – Ирина Михайловна, мама Алёши.

– Евгений.

– Я помню.

Снял шинель и сразу ощутил, какая она неудобная и тяжелая. За всю службу надевал считаные разы – в основном ходил в заполярке… Вспомнилась байка, что шинели специально сконструировали так, чтобы было неудобно поднимать руки вверх – в плен сдаваться. Может, и правда…

– Угостить мне вас, Евгений, особенно нечем. У нас, кажется, дело снова к блокаде идет.

– Я заметил… Хотел купить что-нибудь, зашел в один магазин…

– Пусто? – с каким-то злорадством перебила женщина. – Везде пусто. Шаром покати. Даже по талонам не выкупить… Пока Ленинград был, еще обеспечивали, а теперь…

Женька сочувствующе вздохнул.

А есть хотелось. Надо было все-таки потыкаться в магазины, найти столовую или кафе. Но ведь думал, что здесь Лёха…

– Ячку с подливой будете? – словно услышав его, предложила Ирина Михайловна. – Капуста есть квашеная.

– Не откажусь… – И Женька тут же заторопился: – Я могу сходить. Скажите, где что может быть. Деньги есть.

– Деньги и у нас есть… немного. Только вот купить нечего. Или по таким ценам!.. Спекулянты… Мойте руки, еда еще теплая – поужинала только.

Раньше у квартиры явно была другая планировка. Нынешние стены выглядели слишком тонкими – то ли из гипсокартона, то ли вообще из фанеры, обклеенной обоями. Санузел крошечный, а ванна на кухне, прикрытая занавеской.

– Вот, пожалуйста, – Ирина Михайловна поставила перед Женькой тарелку с желтовато-серой кашей. Сбоку коричневатое озерцо подливы с малюсенькими кусочками чего-то мясного – жил, а может, брюшной пленки.

– Спасибо.

– Да за что здесь спасибо… Вот хлеб, капуста. Зато чай настоящий, цейлонский! Будете?

На сей раз Женька нашел силы отказаться:

– Да я воды просто, и – спать. – И мысленно пропел: «Давись чайком в своей каптёрке, старшина!»

– Что ж, не буду настаивать. – Мать Лёхи присела напротив. – Там-то как кормили?

– Ну, неплохо. Только в последние месяцы… С мясом тяжело стало. Стали привозить… – Женька замялся, не решаясь сказать – самому не очень-то верилось. – Привозят полтуши. Я как раз на разгрузку попал. Ну, думаю, класс – баранина. Я сам из Сибири, люблю баранину. Только какое-то мясо очень черное. Кладу в холодильник, смотрю – штамп, а на нем «1949». И это не баранина оказалась, а говядина.

– Господи-господи, это вообще самые закрома вычищают!

– Только не пересказывайте, а то скажут, что панику сеете.

– Да чего здесь сеять. Всё уж посеяно. За яблоки гнилые деремся.

Женька покачал головой. Как-то даже стыдно стало есть…

Их поселок был полусекретным, комбинат принадлежал Министерству обороны, обеспечение лучше, чем в городах. Но и сосиски, и сыр были там в восемьдесят восьмом, когда он уезжал, страшным дефицитом. И тогдашний Ленинград поразил Женьку обилием и разнообразием еды в магазинах, столовых. Всё, в общем, было, даже красную рыбу иногда заставал. И если так сейчас здесь, то что в Пригорске?.. В недавних письмах домой он жаловался: надоела гречка.

Ирина Михайловна показала ему комнату Лёхи – почти квадратная, уютная, со старой, покрытой лаком мебелью, толстыми шторами, – но для ночевки определила другую.

– Мы с Алёшей вдвоем остались, так что места много… Вот здесь располагайтесь. Сейчас постель застелю.

– Да я сам…

– Хорошо. Принесу белье.

Женька увидел проигрыватель на этажерке.

– Извините, а можно я одну пластинку послушаю?

Маму Лёхи эта просьба, судя по выражению лица, не слишком обрадовала. Наверняка хотелось тишины… Женька на всякий случай добавил:

– С лета храню, а послушать негде было… Последний альбом «Кино».

– Да, правда? – Она вдруг расцвела, превратилась на несколько секунд в девушку, и Женьке захотелось ее обнять; он испугался, отвел взгляд. – И где же вы его раздобыли там, в лесу?

– Заказал наложенным платежом… В каптерке лежала. У нас на заставе проигрыватель сломан.

– Давайте, конечно. Я тоже послушаю. Не возражаете?

Женька улыбнулся. Достал из дипломата желтый пакет с красным, будто кровавым, перекрестьем и словом «Кино». В пакете были свернутый в трубочку плакат с фотками и текстами песен и сама пластинка в черном конверте. Пакет за эти месяцы кое-где поцарапался, конверт слегка потерся, но коробка, в которой они пришли по почте, не вмещалась ни в вещмешок, ни в дипломат.

Ирина Михайловна включила проигрыватель, сняла с иглы комочек пыли, Женька опустил пластинку на резиновую подложку. Послышалось такое знакомое ему шуршание, и вот – первые звуки мелодии. Энергичной, ритмичной, однообразной.

Раз квадрат. Второй. И голос Цоя:

Как-то так совсем по-будничному солнце покинуло нас. Наступила затяжная ночь. Может быть, вечная. Резко похолодало. Электричество стало не для всех. Вскоре началось разрушение и одичание нашего города.

Сухой, похожий на пыль снежок посыпал застывшую в кость землю. Я лежал в куче колотых кирпичей и смотрел вверх. Вверху было черное небо. Кое-где нехорошим светом горели звезды. Звезды были редки, но горели постоянно. Разделения на сутки не ощущалось. Это действовало на психику.

Кто-то прошел неподалеку. Я затаился. Людей надо бояться, они поедают друг друга. Ночь очень быстро сделала их хуже зверей… Шаги удалились, я свободно вздохнул, выпуская столб белесого пара. Потер шершавой ладонью обмороженный нос. Поворочался и успокоился.

Искал солнце, но почти равнодушно, без всякой надежды. Может быть, это оно – самая яркая из подмаргивающих, насмешливых точек? Холодные точки… Зачем оно ушло? Без него очень страшно. Без него только смерть.

Покопавшись под собой, я вытащил небольшой вилок капусты. Вилок был мягкий, сырой – я отогрел его. Он остался с последнего лета. Я нашел его в разоренном огороде, где частный сектор, по улице Трудовой. Вилок уже слегка погрызен мной в замороженном виде, как только был найден, а теперь я съем его не спеша, с удовольствием. Глядя на звезды.

Сел и принялся есть, отрывая листья пластинками и пихая их в ротовое отверстие. Жевать было больно, так как зубы шатались; боковые сгнили, а два передних уже выпали. Но все равно – питаться это приятно. Особенно чем-нибудь тепленьким. Супец, картофельное пюре с котлетой… Одеревенелый язык вскоре ожил и почувствовал вкус капусты, его даже стало слегка пощипывать.

Я оставил кочерыжку, спрятал ее за пазуху, про запас. Счастливо рыгнул в пустоту. Снова лег на кирпичи. Потянулся. Внутри забурчало, мой желудок переваривал пищу.

Высокий железобетонный забор тянется бесконечно. Его воздвигли очень быстро, сразу после того, как не стало дней. За этим забором светло, там жизнь почти как при солнце. Там живут полезные люди, а остальные умирают здесь.

Время от времени какие-то отчаянные рвутся за этот забор, чтобы внедриться в тамошнее население; чтобы выжить. Но их сшибают с лестниц и веревок неусыпные автоматчики. Убитых тут же оттаскивают от забора и поедают, пока не остыли.

Здания стоят мертвыми глыбами. В них уже давно не живут, лишь немногие укрываются на ночлег. Деревянные постройки и другие способные гореть предметы сожгли. И теперь костер такая же редкость, как и еда.

В основном я брожу по улицам в поисках пищи и тепла. Родной город стал неузнаваемым и враждебным. Раньше, при солнце, мне казалось, что я хорошо знаю его, а теперь часто блуждаю, не понимая где, потом нахожу знакомый дом и тогда уж определяю свое местонахождение.

Во дворе девятиэтажки, где раньше был магазин «Хозтовары», горит костер. Костер огромный, из нескольких автомобильных покрышек… Да, тут рядом был автобусный парк… Высокое пламя освещает все далеко вокруг. В небо поднимается ослепительно-черный дым.

Вокруг костра на корточках сидят люди. Шесть или семь. Молчат. Они страшные, почти одичалые. Они держат в руках железные прутья. Прутья направлены к огню. На прутьях висят куски мяса. Большие коричневые куски, с них в огонь капает сок.

Я вглотнул слюну внутрь и устало ткнулся в металлическую колонну детской горки. Подойти к костру, конечно, боюсь. Я один, я беззащитен. Я жду, когда люди наедятся, согреются и уйдут. Тогда можно попытаться занять их место, что-нибудь, что осталось, доглодать.

Они ели. Я видел их лица, грязные и заросшие, видел жадные кровавые глаза, большие черные рты.

Ели быстро, аппетитно урча, как изголодавшиеся собаки.

Вдруг из девятиэтажки на освещенное пространство выпрыгнуло покрытое рваным тряпьем, бесформенное существо. С ревом бросилось к костру, повалилось на полыхающие покрышки, наверное, желая вспомнить тепло, и тут же с визгом вскочило. Но огонь уже почуял и охватил его. Тряпье с треском вспыхнуло. Существо стало похоже на факел. Сделало несколько гигантских прыжков прочь, во тьму, воя и извиваясь. Запнулось о пенек от скамейки, упало, задымилось.

Евшие никак не отреагировали на это, спокойно принялись обжаривать по следующему куску.

Я двигался меж зданий, путался в холодных нитях электропроводов, по привычке негромко рыча. Было время – я разговаривал сам с собой, но затем слова перестали приходить на язык, чаще их заменяло теперь поскуливание и рычание.

Хотелось есть. Я давно отказался от глупых рамок брезгливости и не раз ел подобных себе даже сырыми. В кармане у меня лежит заточенный нож из охотничьего магазина. Мой отец был страстным охотником на косуль, а теперь все охотятся друг на друга.

Самое плохое, что я остался один. Стаям куда легче добывать себе пропитание, обороняться, а в одиночку долго не протянешь.

Звезды светят все так же насмешливо и лениво, кое-как обозначают здания, улицы, разбитые автомобили. Туч почти нет, лишь какие-то рваные клочки, вяло бредущие по мутному небу. Из них иногда сыплются сухие снежинки.

Диск Луны плотно черный и кажется намного крупней и тяжелей, чем когда она была освещенной. Порой мне кажется, что это потухшее солнце.

Впереди силуэты нескольких фигур. Я увидел их издалека – улица широкая и пустая, центральная улица города. Вот так же ходили по ней вечерами подвыпившие парни, ищущие, с кем бы подраться.

Я остановился, напрягся. Фигуры тоже остановились, а затем, что-то коротко рыкнув друг другу, бросились ко мне. Понятно, хотят прикончить меня и сожрать. Я побежал от них.

Бежал долго, по узким улочкам, через дворы, не слушая звуков погони.

От страха прибавилось сил, ноги шевелились споро, дыхание было почти ровным. Быстро привыкаешь быть всегда начеку и при необходимости убегать. Я и на этот раз уцелел. Влетел в какой-то подвал, забился за какие-то толстые трубы и замер.

Тишина. Я закрыл глаза, сунул руки в рукава куртки, спрятал лицо под ворот свитера.

Постепенно задремал. Далеко-далеко появился светлый веселый кружочек. Нет, это не звезда… Он плавно приближался ко мне, рос, расцветал. Вот он уже танцует передо мной. Мертвый холод насыщался теплом, жизнью. Я расправился и окунул в тепло руки, потом лицо. Я слушал его ласковое дыхание, я тянулся к нему, чтоб тепло приняло меня всего, спрятало в себе навсегда…

Кто-то осторожно зашебуршал за чудом сохранившейся деревянной стеной. Я распахнул глаза, но было совсем темно. Так же холодно и одиноко. Но это шебуршение… Неужели во сне? Нет, нет! Громко забилось сердце, во рту появились слюни. Рука нащупала рукоятку ножа, крепко вцепилась в него, вынула из кожаных ножен.

Шебуршение повторилось. Несомненно, за досками было нечто живое! Кошка, не меньше…

Я бесшумно поднялся, обдумывая, как бы ловчее обрушиться на жертву. Упустить такой шанс было бы величайшей глупостью.

Осторожно, очень осторожно пошел. Вот проем в тот закуток, откуда исходило шебуршение… Кошка, конечно, хорошо видит меня, может, она уже удрала, спряталась… Я задрал руку с ножом для полноты удара, а другой водил перед собой и по бокам. Водил и ногами, нащупывая добычу.

Где же? Слюни теплой струйкой текли по подбородку. Я уже представлял, как разделываю маленькую тушку, парящую, аппетитную. Как обжариваю кусочки на костре, вдыхая аромат свежего мяса… Газ в зажигалке еще есть, еще есть…

– Не надо, – жалобно попросили из темноты.

Я дернулся, оглушенный словами, точно мне самому воткнули в живот тонкую и длинную заточку.

– Пожалуйста, не убивайте меня. – Голос полудетский, кажется, девичий, но хрипловатый и застоявшийся.

– Ты кто? – спросил я, вглядываясь в темноту, держа нож наготове, ожидая ловушки.

– Я Лена.

– Ты… ты одна?

– Да.

Левой рукой я достал из кармана драгоценную зажигалку, не теряя бдительности, зажег. Ровно и слабо осветился весь закуток. На полу, среди одеял и одежды, сидела девочка лет двенадцати. Большие испуганные глаза смотрели на меня пристально. Она не жмурилась, значит, не отвыкла от света. Я затушил зажигалку, спросил:

– У тебя зажигалка есть?

– Нет… Спички и свечка.

– А еда?

– Еда кончилась.

– Зажги свечку.

Девочка зашевелилась, громко чиркнула спичка. Спокойным огоньком затеплилась вставленная в пустую консервную банку свечка. Сразу стало живо, уютно.

Я еще раз осмотрелся, спрятал нож и опустился на корточки. Девочка по-прежнему рассматривала меня; ее страх, кажется, почти прошел. Я долго думал, что бы сказать ей. Наконец придумал:

– Давно ты здесь?

– Уже тридцать четыре дня.

– Дня! – я усмехнулся.

Лена улыбнулась в ответ, и я заметил ее белые, здоровые зубы. Она была совсем не похожа на всех, кого встречал я в последнее время.

– У меня и часы есть! – наверное, желая окончательно сдружиться со мной, похвалилась девочка. – Сейчас половина восьмого. А в восемь, – голос ее стал грустноватым, – в восемь мы всей семьей садились ужинать. Папа, мама, Ромашка и я…

Я сидел на корточках, протянув руки к огоньку.

– М-да, – тоже завспоминал, – а после ужина плюхнуться в кресло и покурить…

– Вы курите?

На ее вопрос я снова усмехнулся:

– Было б что… Тыщу лет ни затяжки.

Девочка полезла в сумку, что лежала за ее спиной, вынула пачку «Астры», протянула мне.

– Берите, мне уже, наверно, не понадобится. Папины…

Я принял сокровище, рассмотрел надписи.

– Ростовская. Неплохая фабрика. Спасибо… м-м… Лена.

– Пожалуйста! – с готовностью ответила она. – Если не секрет, а вас как зовут?

– Меня? Хе-хе… – Я замялся и почему-то со стеснением назвал свое имя: – Роман.

Лена засмеялась тихо, но искренне, потом резко погрустнела.

– У меня брата так же зовут. Ромой… Ромашкой.

– А где твой брат? – я насторожился.

– Не знаю. Тридцать шесть дней назад мы потерялись. Мы шли – папа, мама, Ромашка и я, а на нас напали. Папа крикнул, чтоб мы бежали. Мы побежали… У каждого были сумки с необходимым… Я вернулась домой, ждала их два дня, а потом сюда спустилась. Там страшно, там людоеды.

Я сидел напротив нее, курил. Мне было непривычно и неловко в обществе другого человека.

– А сколько вам лет? – спросила Лена.

– Мне? Мне девятнадцать.

– Я думала – больше. У вас борода такая… А мне тринадцать. Я в седьмой школе учусь, по улице Чехова. Знаете? А вы где учитесь?

– М-м… Учился тоже… в этой, в пятнадцатой учился.

– Знаю, знаю! – радостно закивала девочка. – Я там на олимпиаде по математике была. А вы, – голос ее стал жалостливым, – таким старым выглядите, обросший весь. Даже и не веришь…

Я усмехнулся, помял колючую бороду.

– Так теплее как-то…

Голова слегка кружилась от табака. Приятно стало, потянуло в сон.

– Есть хочешь? – спросил я.

– Хочу, – охотно подтвердила Лена. – Два дня ничего не ела. Были сухари, консервы… сардина в масле… Много чего. Но все кончилось.

– Сардина в масле, – повторил я, припоминая ее вкус, но не припомнил и вытащил из-под свитера кочерыжку.

При свете кочерыжка имела неприглядный вид. Грязная, обглоданная, но все равно – съедобная. Я подал ее Лене.

– На, поешь. Это все, что есть.

– Спасибо!

Она вынула из тряпья фляжку, встала, прошла в угол закутка, склонилась над небольшой посудиной. Экономно обмыла кочерыжку.

Вернулась на место, села, разрезала ее. Протянула мне половину.

– Ешь всё, я сыт.

Я соврал. Есть хотелось. Но не кочерыжку.

Лена молча спрятала мою долю в сумку. Стала не спеша жевать. Хрустела, как кролик морковкой.

– Рома, а вы читали «Тараса Бульбу»? – спросила вдруг.

Я сначала и не понял, о чем она, потом кивнул:

– Да, когда-то.

– Помните, там когда Андрей… Андрий пришел в город и дал голодному хлеба, а голодный съел и умер… Помните?

– Вроде. – Я не помнил.

– А я так же не умру?

– Не умрешь, не бойся. – Хотелось улыбнуться, но не получилось, я сумел только ласково как-то хмыкнуть. – Не бойся, ешь.

Лена похрустела кочерыжкой, заговорила снова:

– А теперь читаю «Алые паруса». – Она вынула из все той же сумки обернутую в газету книжку. – Раньше только фильм смотрела, а теперь вот читаю. Вы не читали?

– Нет, – мотнул я головой и попросил: – Можно полистать?

Она протянула мне книгу. Я стал перебирать страницы отвыкшими от бумаги пальцами.

– Интересно. Почитайте, Рома. Такая добрая книга!

Я не смог удержаться от ухмылки. Положил книгу на одеяло.

Посидели некоторое время молча.

– А где ты воду берешь? – спросил я.

– Здесь труба лопнувшая. Я лед накалываю ножиком, и во фляжку. У меня большая фляжка, папина. Я ее кладу на ночь возле себя. Лед растаивает, и пить можно, и умываться.

– Умываться? М-да-а…

Лена посмотрела на часы:

– Десятый час. Пора спать.

Она расстелила тряпки, превратив их в подобие постели. Даже подушки обозначились.

– Ложитесь, – пригласила. – Умыться не хотите?

– Нет, нет! – испугался я. – Пока нет…

С трудом стащил с себя приросшую к свитеру кожаную куртку, глянул на нее и не поверил, что это было когда-то курткой. Помню, я носил ее с гордостью, натирал растительным маслом, чтобы блестела… Теперь же – изодранный, ни на что не похожий, грязный ком… Из-под свитера потек запах мертвечины.

– Ложитесь, Рома, – с улыбкой повторила девочка.

Слышать свое имя было приятно и щекотно.

Я прополз к стене, растянулся на мягких одеялах, накрылся курткой. Лена почистила зубы, погасила свечу, легла рядом.

Мы не спали, лежали молча. Казалось, что в закутке очень тепло. Как дома… Я ловил дыхание моей соседки, наслаждался запахом зубной пасты, который перебивал этот мерзкий, тошнотворный, трупозный дух, исходивший от меня. И самой девочкой пахло очень вкусно… Мне стало обидно, что все это – в самом конце. Дальше только одно… Я проверил, на месте ли нож, и не сдержался – тихонечко заскулил.

– Что, что такое?! – испуганно спросила Лена, повернулась ко мне. – Что с вами, Рома?

– Это… как это… – зашептал я, не находя слов, – это нервы…

От нелепого слова «нервы» стало еще тошнее. Глаза царапались, из них потекли горячие, колючие слезы.

– Не надо, – она гладила мои похожие на проволочки волосы, утешала: – Не надо, Рома. Ведь всё будет хорошо. Завтра утром придумаем что-нибудь. Все-все будет хорошо! Да ведь? Спокойной ночи.

На улице темнело, электрический свет не был зажжен. Егоров находился один в своей однокомнатной благоустроенной квартире. Лежал на диване, не спал.

Старался не думать. Устал от мыслей.

А жена и дочки в деревне у ее матери, там легче прокормиться. Завод четвертый месяц стоит. У Егорова бессрочный отпуск без содержания.

Он лежит и старается ни о чем не думать. Устал…

Бах! Телефон. Еще не отключили.

– Алло?

– Добрый вечер, – вежливый голос. – Александра я мог бы услышать?

– Да, это я.

– Сань, ты?! – Голос обрадовался.

– Извините, а с кем имею?..

– Не узнал? Это Макс! Макс Бурцев!

– А-а, Максим! – обрадовался теперь и Егоров. – Здоро́во.

Они не виделись уже года два. Когда-то вместе учились в политехническом институте, затем сталкивались по работе, одно время задружили было, но вот последние два года даже не встречались. Не получалось.

– Рад, очень рад, что вспомнил…

– Да?.. Слушай, Сань, ты сейчас свободен?

– Как ветер, – хмыкнул в ответ Егоров.

– Отлично! Слушай, помнишь, где я живу?

– Ну конечно.

– Давай ко мне! У меня тут маленькое торжество. Мужская компашка… Приходи, посидим.

– Да я как-то… – Егоров не прочь был немного развеяться, выпить, но, действительно, как-то так вдруг…

– Да ну, Санёк, ты чего?! Давай, тут же два шага. Приходи, Санька, жду!

Егоров согласился.

Одевается поприличнее. Хочет побриться, но не бреется, идет так.

У Бурцева двухкомнатная квартира на третьем этаже пятиэтажного дома. Жена. Детей нет.

Теперь квартира обставлена совсем иначе, чем пару лет назад; еще в прихожей Егоров понял, что переходный период пошел Максиму на пользу.

– Что за торжество-то? – отздоровавшись, пообнимавшись с хозяином, спросил.

– Да мелочь… Отлично, что пришел. Сто ж лет не видались.

Гостей человек десять. Мужчины в строгих костюмах, при галстуках, мясистые, многие с лысинами, кое-кто в очках. Деловые люди государственного типа. Такими для Егорова были некогда нерядовые члены КПСС. А кто они теперь, такие люди?

И Максим пополнел, порозовел, подрастерял волосы… Егоров же, дожив до тридцати пяти, в свитере, в потертых джинсах, суховатый, вихрастый. Уже пять лет – замначальника цеха на родном заводе. А теперь вот стал как бы безработным.

– Опоздавшему – штрафную! – объявил один из гостей, когда Бурцев разливал по водочным рюмкам коньяк.

Егорову налили полный хрустальный фужер. Он выпил.

Компания уже основательно навеселе. Общаются друг с другом взахлеб, много смеются, заодно пытаются с легкой руки решать какие-то деловые вопросы. Курят ароматные сигареты. Ненавязчиво, уютно звучит интерьерная музыка.

Бурцев занимался Егоровым.

– Вот это попробуй, – подкладывал он что-то зеленоватое, похожее на кашицу, в тарелку. – Продукт моря! Очень полезная вещь, ну и… Ну как?

Егоров ел, было вкусно.

– Как живешь-то? – интересовался Максим.

– А-а, хреновенько.

– Что так?

– Завод прикрыли. Денег нет. Хреновенько – одним словом.

– Так, так…

Бурцев налил Егорову половину фужера, себе рюмку. Выпили. Хозяин потянулся, потер горло, вздохнул:

– А я приспособился, хе-хе, в новых реалиях.

– Вижу, молодец.

Егорову стало хорошо от коньяка. Он действовал совсем иначе, чем водка. Не грузило.

– Решили вот посидеть по старинке, в домашней обстановочке, – говорит Максим, покуривая, рассматривая жующего Егорова. – После трудового дня не грех… А на всех этих дачах да в ресторанах… казенщиной попахивает. Тут свободно.

– Свободно, – согласился Егоров и спросил: – А где жена? На девичнике?

Бурцев улыбнулся:

– Алёна-то? Да она там… на другой квартире. Давай? – Выпили. – Фуф, н-да… Я тут трехкомнатку в центре прикупил. Эта запасной стала. Во-от… Кури.

– Не курю теперь.

– А, здоровьице…

– Какое, к черту, здоровье! – поморщился Егоров и сам налил коньяку себе и Максиму.

Компания разбилась на кучки по два-три человека. Беседовали, пили, курили. Всем удобно, легко…

– Да, кстати, Санька, я тут с одним репортером познакомился. Немец. У него вся наша перестроечка на кассетах. Как-то после баньки смотрели с ним, вдруг – ты! Хе-хе… Не веришь? Сейчас. – Бурцев поднялся, пошатываясь, пробрался к видеомагнитофону; поискал нужную кассету, включил. – Господа! – сказал громко. – Господа, видите сего человека? – Он указал на Егорова.

– Да. Приятный молодой человек, – отвечали гости, отвлекшись от своих бесед.

– Отлично! А сейчас вы увидите его же вот здесь! – Бурцев ткнул в экран телевизора.

Господа заинтересовались. Хозяин вернулся к Егорову. На экране появилась какая-то демонстрация.

– Даже вот переписал у немца этого. На память. История наша как-никак. Может, и тебе надо? Магнитофона-то нет? Гм… Гляди – вон, вон ты!

Егоров увидел себя, в руках плакат «Прошу Слова! Гражданин», а рядом свою жену с картонкой на груди – «Долой 6-ю Статью!». Они шли по центральной улице, среди десятков других людей с плакатами и трехцветными флагами.

– Видел? – радовался Бурцев и похлопывал Егорова по плечу.

– Видел, – хмуро сказал Егоров. – Демонстрация «ДемСоюза» в восемьдесят девятом.

– Н-да-а, дела… А нынче за кого стоишь?

– А мне теперь фиолетово. Теперь одного хочу, – Егоров заговорил громко, со злобой, – чтобы дочки мои… Чтоб меня человеком считали! Вот… что.

Бурцев наполнил ему фужер.

– Давай накатим…

Гости, посмотрев немного на архивную демонстрацию, вновь вернулись к своим беседам. А на экране уже площадь перед зданием обкома, сотни людей…

– Митинг, – объяснил Бурцев.

Бородатый представительный мужчина в очках что-то резко, отрывисто говорил в мегафон, а люди внизу поддерживали его речь одобрительными криками и даже дружно голосовали за что-то.

– Не помнишь, о чем он? – спросил Максим. – Слов не разобрать, а интересно.

– Не помню.

Егоров смотрел на митинг. Он помнил его. Он все помнил.

– Во-во, опять ты!

Егоров появился крупным планом. Он тянул вверх плакат, глаза были большие, светящиеся; он что-то выкрикнул. Камера перескочила на другого.

– Видел, да? Во, времечко было!..

Егоров поднялся, пошел в прихожую. Бурцев за ним.

– Ты куда, Сань?

Егоров обувался.

– Ты чего, обиделся, что ли? Сань?

– Да ну, брось, – ответил Егоров спокойно. – Просто… жена ждет. Извини.

Он ушел и в ту же ночь повесился.

За все, как говорится, надо платить. Я вот от души напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли.

– Стой-ка! – принял в объятия пэпээсник с дубинкой.

Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане.

– План! – обрадовался кто-то.

– Не, камень какой-то.

Сунули его обратно.

Потом, помню, стал я буянить. Вырывался. Но ничего, вроде не били.

Потом, помню, в уазике ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный.

Потом ввели в помещение. Вот так вот направо – клетка большая, в ней битком людей. Налево – лестница вниз, а прямо так – стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают.

Подхожу к столу.

– За что меня задержали?

Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван.

– Посиди тут пока.

Сижу, потом, помню, встал.

– Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы!

Меня толкнули на диван:

– Сиди давай.

Сижу. Пить захотелось.

– Дайте воды!

Подводят к столу.

– Фамилия, имя, отчество?

– Сенчин Роман Валерьевич. Поэт.

Женщина тоскливо:

– Зачем так напился?

– Надо.

Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется.

– Дайте воды!

Не дают.

Встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти.

Бу́хают на диван.

– Сиди спокойно.

– Убейте меня.

– Зачем?

– Вы ведь любите убивать.

– Сиди спокойно.

Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело.

Начинаю петь:

Алёна вспоминает обо мне раз в два-три года и просит провести с нею день. Ей, наверное, становится слишком хреново, и она набирает номер моего телефона. Мы учились в одном классе все десять лет, когда-то полудетски дружили, я носил ее сумку, пробовали целоваться; туман этой близости не дает нам окончательно забыть друг о друге и теперь, когда у нас совсем разные жизни. Да нет, какие они разные… Цепь одинаково мертвых дней. И, чтобы почувствовать, что время идет, мы встречаемся и один день проводим вместе.

Это любопытно, когда девушку видишь изредка – ты ее знаешь и помнишь с семи лет, – и постепенно она превращается в старуху. Нет, даже не постепенно, когда встречаешься с ней раз в два года, а скачками. Бах! – вот она еще чуть свежая, пытается следить за собой, нравиться, она бодрится; бах! – и вот ее словно пришибли; бах! – это никому не нужная развалина, одутловатая, обвисшая, с опаленными спичкой усишками. Еще через несколько подобных столкновений она действительно будет старухой.

Да, в восьмом классе я оказался для нее слишком юным, я не был готов удовлетворять появившиеся у нее потребности, и она меня оставила. Она стала дружить с парнем из десятого класса, а потом, после аборта, ее имели все, кто прикладывал мало-мальские усилия. Она что-то искала в каждом парне, но не находила, а может, и находила, но им было на это плевать. Одни уходили, появлялись другие. Я же ее никогда по-настоящему не хотел; когда мне исполнилось шестнадцать, у меня появились четырнадцатилетние, которые тоже что-то искали. А с Алёной мы общаемся теперь как два старых школьных товарища; спокойно, с грустинкой. Нам вообще-то не очень-то много лет, но кажется, что слишком много, – слишком долго и однообразно все это тянется.

Говорят, полезно время от времени путешествовать, менять квартиры, это разбавляет жизнь, освобождает от хлама и пыли. Я же всегда помню двухкомнатную нору, сырую, прогнившую, в доме, спрятанном от улицы трущобными джунглями. Чтобы выбраться на нашу Четырнадцатую линию, нужно пять минут скорым шагом идти через подворотни и заваленные помойками дворики. На кухне у нас стоит ванна, а потолки черные, потому что никому никогда не приходило в голову, как можно их побелить, да их просто никто не замечает; они такие высокие, что шнур от лампочки наверняка больше моего роста.

Когда-то здесь было достаточно много людей. У нас была большая семья. Я помню дедушку, он лежал парализованный в моей нынешней комнате и потом умер. Здесь же жила и бабка, она дожилась до восьмидесяти с чем-то лет; она была сухая и маленькая и страшно злая. Она никогда ничего не говорила, не готовила обедов и не стряпала сладких булочек. Она в основном сидела в кресле и смотрела телевизор, хотя была глухая и почти слепая. В большом длинном коридоре жил их сын, мой дядя, дядя Витя, алкаш-одиночка, который тоже умер: уснул и не проснулся. У него под кроватью было место для овчарки Эльзы; ее никто не выгуливал, и она гадила у входной двери. Однажды ее все-таки выпустили. Она не вернулась… Мы с мамой жили в другой комнате, а папы у меня не было. Мама меня родила почти старой, и сейчас она становится похожей на бабку. Она сохнет, уменьшается в росте, слепнет, молчит. По обкурке мне нравится ее злить, и нужно достаточно долго поливать ее обидными словами, чтобы она наконец затряслась и дрожащим голосом принялась называть меня скотиной, выродком, сучьим отродьем, гадиной, паразитом. И тогда я смеюсь, ухожу к себе и ложусь спать. Я доволен, что в очередной раз отомстил ей за все, что здесь увидел. А что я увидел? Да ровным счетом ничего действительно интересного и приятного. Я помню школу, этот храм деградации, скопище растущих подонков, где меня долго учили быть тупым и непослушным на сеансах по сорок пять минут, а потом десять минут вышибали остатки мозгов в коридорах и туалете. Естественно, пришлось стать таким же. Когда я научился, то бывал очень рад, попадая сопляку в переносицу так, что кровь брызгала сразу из обеих ноздрей. А потом меня взяли в армию и тоже учили, всего год, но очень успешно. На втором году я вовсю применил свои знания. В двадцать лет я снова оказался в этой квартире, уже опустевшей, и вот потихоньку живу, ничего не соображая и не желая. Нет, желаю, конечно: денег, а уж они дадут все остальное. Несколько раз я пытался работать, но сами подумайте – ведь это же каждый день! Просыпаешься, жрешь – и вперед. То же самое и со всякими училищами, курсами, стажировками. Мать меня кормит, но не более того, им же всем дают ровно столько, чтобы не сдохли с голоду. Даже проездной на метро я могу заиметь не всегда. Если мне нужно куда-то поехать, приходится отбирать башли у матери. Она зажимает сумочку, которую я помню с раннего детства, с ней она, наверное, бегала по мужикам, но никто не взял ее. Как я-то получился, от какого уксуса, черт его знает. Она зажимает сумочку, визжит и испускает старушечьи запахи. «Ну дай мне денег! – ору я. – За удовольствие иметь ублюдка надо платить!» Я еще ни разу не ударил ее, но, думаю, скоро это случится. Я ненавижу ее, ее старость и всю ее вонючую жизненку, и эту квартиру, где все сгнило и из щелей ползет желто-белый, как засохшая пена, все пожирающий грибок… Она визжит, отбивается, и я знаю, что она тоже ненавидит меня. Она, может, когда-то меня любила, у нее на стене висят фотографии, где мне годика два и чуть больше: я на качелях, я с автоматиком, я на новогоднем утреннике в детском саду… Победив, я убегаю. Я болтаюсь по своей Четырнадцатой линии, не решаясь выйти на проспекты; когда есть трава, сажусь на скамейку и курю, а когда нет – просто брожу туда-сюда по тротуару, раздумывая, что делать дальше. Вот классно, если удается отвернуть тысяч двадцать-тридцать. С ними можно завалиться в клуб и торчать там до утра, слушать группы, танцевать.

У меня что-то нет ни друзей, ни девчонки, но те, кто угостит ста граммами водки или не против легко перепихнуться, находятся почти всегда.

Прямоугольник окна становится все светлее. Шторы уже не могут сдержать утро, и оно вливается в комнату, наполняет ее гулом очнувшегося города. Забытье уходит, оставляя после себя привычную тяжесть неспокойного сна, которая сменится скоро другой – тяжестью очередного дня.

Ганин смотрит на будильник. Без пятнадцати семь; еще десяток минут можно полежать в тепле постели, позевать, «поваляться», как называла это когда-то мама. Впереди все известно, все столько раз пережито, что заглядывать туда нет никакого желания. Просто сейчас затарахтит «Рассвет» – и начнется.

Хрипло, нехорошо кашлянула во сне жена. Да, она часто просыпалась сегодня, кашляла, принимала таблетки. Ганин спрашивал, как ей, она шептала в ответ неразборчивое и засыпала. И он тоже скорей засыпал, словно ловил жадным сопением минуты бесчувствия… Татьяна на седьмом месяце, пора бы закончить с торговлей – сидеть целыми днями на улице перед столиком с розетками, изолентой, электрокипятильниками, – но сейчас это единственные денежные поступления, хоть небольшие (на самое необходимые), но постоянные. На заводе про зарплату совсем забыли. Вот четыре дня как слегла Татьяна, простудилась, и на хлеб уже нет. И обратиться не к кому, у всех такие проблемы.

Вот-вот сработает старый, но безотказный будильник, пять раз в неделю поднимающий Ганина на давно надоевшую работу, толкающий дальше по плоской, однообразной дорожке жизни. Многие ушли с завода: те, кто порасторопней и поумней, завели свое дело, другие – в грузчики или еще куда-нибудь, где за работу стабильно платят, пусть даже нанимают на один день. А Ганин остался. Уже и не надеется, что на заводе дела поправятся, но что он еще умеет? Как во время производственной практики получил специальность формовщика (каждую пятницу в девятом-десятом классах возили парней на шефский завод, обучали ремеслу изготовления железобетонных изделий), так и пошел туда в семнадцать лет. С тех пор там работает. Можно, конечно, уйти, найти место получше…

Минутная стрелка добралась до верхушки циферблата. Ганин вдавил кнопку, опережая тарахтенье, выбрался из-под одеяла. Жена, потревоженная его шевелениями, проснулась, закашляла.

– Я сам соберусь, лежи, Тань, – шепнул Ганин, провел ладонью по ее волосам. – Как тебе?

– Да вроде температуру сбила…

Голос у Татьяны глухой, усталый. Он теперь обычно такой, эти годы замужней жизни… Женились они в сентябре, будто начали новый учебный год, обоим не исполнилось тогда еще восемнадцати. И учились в одной школе, в параллельных классах. Татьяна сдавала выпускные экзамены беременной – «залетела», неизвестно только, от Саши Ганина или другого какого-то парня. Но женился на ней Ганин; они не любили друг друга, просто, наверное, нужно было жениться, поскорей уйти от родителей. И вот теперь живут в двухкомнатной, неплохой вообще-то квартире; мать Татьяны сошлась с мужчиной, переехала к нему в частный дом, освободила жилплощадь для молодых.

Прохладно, отопление еще не дали, а осень в этом году ранняя. Ганин поставил чайник, умылся, зашел к детям. Павлик и Людочка лежат в кроватках; мирно, спокойно дышат во сне. На стуле обложкой вверх раскрытая книга – «Остров сокровищ», – жена читала им перед сном. Поправил одеялко на дочке. Вот скоро станет она не младшей, а средним ребенком. Подумать только, Ганину и двадцати пяти нет, а сын во втором классе, Людочка в следующем году учиться начнет. И не запомнил, как время пролетело. Будто во сне все. Вот так вот проведывает каждое утро детей, стоит над ними и думает, пытается оставить в памяти эту минуту, но она уходит, плавно и безвозвратно, и на смену ей приходит другая, тоже проскальзывает, теряется в тумане прожитых часов, дней, лет; и мелькают они, как точки на электронных часах, и ничего не остается, не отмечается.

Для работы в своей ограде у Балташова время выдается только рано утром и поздно вечером, уже по темноте. Хорошо, что хоть жена пока что свободна – каникулы в школе, – немного заменяет его, кое-что успевает сделать.

Поднимаются с зарей, без будильника. В избе душно, ночи на удивление жаркие, совсем нет тех подморозочков, обычных в здешних краях в конце августа. Тихонько бредит висящее на беленой, неровно оштукатуренной стене радио, жужжат сомлевшие мухи, устав метаться в поисках лазейки, чтоб выбраться на волю, на свежий воздух. Серо еще, мрачно, за окном мутный полусвет, скучное одноцветие, а в небе – среди грязной синевы – алые жилки, руслица прогоняющих ночь лучей солнца.

Виктор Михайлович, прокашливаясь и разминая належалое тело, не спеша одевается, стягивает рубаху, штаны со спинки стула. Жена, давно больная бронхами, сидит в кровати, мелко, пискляво дышит.

– Ты, это, не суетись, – говорит ей Виктор Михайлович. – Еще успеешь набегаться.

– Да уж… – хрипло отвечает она. – Чайник поставь, не забудь.

– Ну, само собой.

Балташов выходит на кухню, включает электроплитку, что стоит на маленьком столе в закутке за печкой, прикрывает закрасневшиеся спирали чайником, наливает в него из бака воды. Потом вытряхивает из пачки «примину», подкуривает, снимает крюк с двери. Через сенки выходит во двор.

На траве у крыльца даже росы нет. Воздух сухой и теплый, наполненный пресным запахом старых иссохших досок; сено на вышке от жары потеряло свой аромат и цвет, стало ломким, почти белым. И смола со свеженастеленного рубероида на крыше угольника испарилась, выжарилась в считаные дни. Земля просит дождя, долгого и обильного, но для людей он сейчас как раз – самый большой враг.

Обычно именно числах в двадцатых подует с Саян холодный, снеговой ветер, нагонит тяжелые тучи и мочит и мочит дождем, превращает землицу в грязь; потом ударят, как всегда слишком рано и неожиданно, заморозки, побьют недозревшие помидоры, другие теплолюбивые посадки на огородах. Темно и безвыходно становится в это время в душах людей, кажется, что вся работа, весь тяжелый труд, начатый еще с зимы, с рассады, выхоженной, лелеянной на тесных подоконниках, все пошло прахом, все эти поливы, прополки, подкормки – все зря, напрасная трата сил. Ждут уныло короткого прояснения, солнышка, когда можно доделать до близкой зимы летние дела по хозяйству, выкопать и, просушив, спустить в подполы картошку, морковь, редьку; навозить из бора, напилить дров побольше, чтоб было чем обогреться долгое зимнее полугодье.

А этот конец августа… Погожий он на редкость, на удивление. И не только о своем огороде, о своей картошке переживает и боится радоваться Виктор Михайлович. В кой-то веки наклюнулось снять приличный урожай хлеба его «Захолмью». Вот, может, получится. Дай-то Бог. Главное, чтоб погодка не подвела.

Балташов затянулся, сбил ногтем с сигареты пепел. Поднял глаза к торопливо светлеющему, оживающему небу. А если на восток глянуть, то уже больно глазам: из-за сопок показалась слепящая, словно застывшая вспышка электросварки, кромка солнца.

Двадцать четвертого марта, в среду, Николай Сергеевич Толокнов был свободен. Собирался съездить на дачу, проверить, что там и как за прошедшую зиму. Да погода с утра оказалась пасмурной, дул порывами холодный, снеговой ветер. Толокнов постоял пару минут на балконе, покурил, морщась и поеживаясь, и вернулся в тепло квартиры, плотно закрыл балконную дверь.

– Ладно, Коль, куда тут ехать, – сказала жена, готовя завтрак, – вон снег везде. Погодим еще, не горит… Отдохни дома спокойно.

Николай Сергеевич согласился.

Позавтракали. Дочь Марина, студентка второго курса мединститута, убежала на лекции. Жена помыла посуду, выложила из морозильника мясо на борщ и ушла в комнату что-то шить, а Толокнов, как всегда на досуге, занялся резьбой по дереву.

Квартира в целом неважная – тесная двухкомнатка хрущевских времен, – но есть в ней темнушка, этакий чуланчик, и в нем с давних пор оборудовал себе Николай Сергеевич мастерскую.

Летом и осенью, гуляя по роще вблизи дачи, он присматривал замысловатые коряги, кривые ветки и, наоборот, стройные стволы сухостоя, собирал их, высушивал и такие, как сегодня, свободные дни и вечера, если уставал несильно, проводил в мастерской, постепенно превращая коряги в сказочных чудищ или тонких изогнувшихся дев, а чурочки – в статуэтки, ложки, шкатулки.

Жену и дочь не удивляло это увлечение Николая Сергеевича, он занимался резьбой с детства, с кружка при Дворце пионеров, и отдавался ей ровно, со спокойным, почти физиологическим постоянством.

И вот сегодня, по обыкновению не спеша, он разложил на столе резцы, надел клеенчатый фартук, стал перебирать, ощупывать разнокалиберные брусочки, чурочки. Губы его шевелились, он что-то тихонечко бормотал, разговаривал с деревом. Бережно откладывал одну чурку, брал другую, вертел в руках, приглядывался, стараясь глазами снять лишний слой и увидеть результат работы.

В такие минуты Толокнов очень досадовал, если его отвлекали, иногда вслух сердился, и жена, зная это, тревожила Николая Сергеевича лишь в крайних случаях. Чаще дожидалась, пока муж начнет орудовать резцом, и тогда уже заговаривала.

Но сегодня повела себя иначе.

– Что случилось? – недовольно спросил Толокнов, заметив, что жена назойливо ходит по прихожей, пытаясь привлечь внимание.

– Извини, Коль, там такие события назревают, – тут же отозвалась она, в голосе – тревога и растерянность. – Сейчас в новостях сообщили: Примаков полетел в Америку и с полпути вернулся, Клинтон приказал бомбить. Уже точно…

– Да? – Николай Сергеевич отложил чурку и вместе с женой пошел к телевизору.

Искали на многочисленных каналах последнюю информацию, жадно слушали, смотрели. И так провели весь день, глядя в экран, следя за тем, как разгорается пожар новой войны. Негодовали, удивлялись, делились друг с другом мыслями.

– И правильно, правильно, что Примаков вернулся, – говорил Николай Сергеевич. – А представь, если сейчас долбанут, а он там, у агрессора. Это же вечный позор!

– Конечно позор, – соглашалась жена. – Да и как вообще можно – пусть провинилась страна, и вот ее наказывать таким образом: ракетами, снарядами?! У нас вон Чечня, это, кажется, почти то же самое, как и их Косово.

Толокнов усмехнулся:

– Ну, скоро и нас начнут, не беспокойся. Сначала на Гренаде попробовали – получилось, все промолчали, потом Ливию, Ирак, теперь вот сербов. А потом и до нас доберутся. Если сейчас не покажем, что мы – сила, считай, все с нами ясно…

– О-ох, – простонала жена.

Николая Сергеевича искренне возмущали эти демонстрации американской силы. Полгода назад он так же не отрывался от телевизора, когда бомбили Ирак, следил, как сгущаются тучи над Югославией, но в войну не верил. Теперь же, сегодня, осознал: она все-таки начинается. Уже готовы к вылету бомбардировщики; Клинтон, Тони Блэр, Хавьер Солана объясняют, что нанести удары необходимо.

– У, рожи бандитские, – ругался Толокнов, нервно потирая резные ручки самодельного кресла. – И немцы, гляди, туда же! Им вообще нельзя армию иметь, и так по макушку навоевались, гады…

Про мастерскую он, конечно, забыл; даже и не пообедали как следует, только чай пили. Николай Сергеевич выпил и сто грамм водки, чтоб успокоиться.

Под вечер жена наскоро пожарила мяса, отварила вермишель.

– Перекусим, Коль? – спросила нетвердо и тихо, как говорила на протяжении всего дня.

– Сейчас по первой выпуск будет, – сказал Толокнов, изучая программу ТВ. – Вдруг началось?..

Вернулась из института Марина. К политике она никогда интереса не проявляла, даже посмеивалась, если родители на что-то бурно реагировали, но теперь и она выглядела обеспокоенной. Села на диван и тоже стала смотреть «Новости».

Николай Сергеевич знал, что дочь увлекается западной музыкой, любит поболтать с приятелями по-английски, и в душе не особенно одобрял это. Сейчас же он поглядывал на Марину откровенно сердито, как на провинившуюся; в голове даже мелькнула мысль собрать ее кассеты, диски, книжки на английском и выбросить в мусоропровод. Ясно, желание дурацкое, и Толокнов тут же отогнал его и все же чувствовал к дочери благородную, но пугающую холодность.

– Вот полюбуйся, что твои америкашки творить собираются, – не выдержав, сказал он, кивнул на экран, где показывали боевую технику НАТО. – Бандюги!

– Они не мои, – ответила дочь. – Тем более этот рыжий бабник. Придурок.

Николай Сергеевич не нашелся, что еще сказать, а жена горестно вздохнула:

– Да-а, вот только скандал кончился с Моникой, сразу новое приключение нашел. – Помолчала и затем предложила: – Пойдемте есть…

За ужином Толокнов пытался разобраться, что же именно так возмущает его. Все-таки не только близость очередной и, может быть, большой войны, не сама наглость Америки и ее союзников, не врожденная уверенность, что сербы – братья. Еще что-то пугало, возмущало, словно собирались бить его самого, и одновременно воодушевляло на сопротивление. Это что-то дразнило, вертелось в голове, но в последний момент пряталось, отскакивало от тех клеток, что оформляют смутное чувство в четкую понятность формулировки.

И странно – Толокнов видел себя то каким-то слабым, беззащитным, хотящим спрятаться, то – наоборот, небывало сильным, готовым и способным защитить себя и тех, кто в защите нуждается; он видел себя одним из тысяч волокон крепкой мышцы в гигантском, несокрушимом, но вялом сейчас организме. И эти ощущения силы и слабости, страха и решимости сменялись, точно волны накатывали: одна волна – сила, следующая – слабость и страх.

Толокнов машинально ел мясо с вермишелью, следил за своими мыслями, не вникая в разговоры жены и дочери.

«Да ведь, погоди… – неожиданно начала приоткрываться разгадка его непонятного чувства, – да ведь это же наше. Наше!»

– Коль, тебе еще подложить? – спросила, не дала додумать жена.

Толокнов досадливо крякнул, подвинул ей пустую тарелку. Наполнил водкой расписную деревянную стопку, весело блестящую лаком.

– Слушайте, ведь Сербия – наша земля, – сказал он. – Исторически – наша! Болгария, Сербия. У нас одна вера, языки похожи, корни одни. Даже флаг, кажется. Да?.. И мы ведь их всю жизнь защищали: сначала от турок, потом от фашистов. Болгары, они ведь когда-то к нам просились, в Союз…

– Хм, в Болгарии фашизм не слабее немецкого был, – усмехнулась дочь Марина. – А сербы издавна косоваров гнобили.

– Да неправда! – Толокнов рассердился. – Что ты чушь-то городишь! Гнобили…

– Правда, пап. Почитай историю.

Николай Сергеевич взглянул на жену, ища поддержки, та лишь пожала плечами.

После ужина он долго перебирал имеющиеся в доме книги, искал что-нибудь историческое. Не нашел, а у дочери спрашивать было неловко. Махнул рукой и снова сел перед телевизором.

Уже поздно вечером выступал российский президент. В своем кремлевском кабинете, необычный, новый какой-то в очках. Предостерегал Клинтона от роковой ошибки.

– Очухался! – насмешливо и вместе с тем радостно воскликнул Толокнов, и в душе потеплело от удовлетворения, будто увидел пусть немощного, но все же встрепенувшегося, скалящегося вожака.

– Та-а, – жена отмахнулась, – опять сляжет. Всегда с ним так…

– Пусть попробует только! Этого ему народ не простит.

– Его как-то мало волнует – прощают его, не прощают…

– Ладно, послушать дай!

Николаю Сергеевичу не понравились слова жены, но спорить не стал. Жадно слушал речь президента и впервые за многие годы был с ним согласен.

– А если действительно начнется, Коль, – почти шепотом сказала жена, – и у вас ведь усиленную введут. Да?

– Ну, это само собой, – согласился Толокнов, скрывая за спокойным тоном некоторую гордость. – Там начнется, здесь стопроцентно отзовется. И еще как, чувствую!..

– Может, отведет Господь, не допустит…

Нет, началось. Первые ракеты упали на Югославию, и вскоре у американского посольства появились пикетчики. В окна полетели яйца, молодые парни мочились на дверь центрального входа.

– Во, во, и правильно! Что ж они думают – мы им аплодировать будем?! – одобрял начинающийся протест Николай Сергеевич. – И гранатку бы можно кинуть в ответ на их бомбы. Пускай понюхают!

К восьми утра невыспавшимся и воинственным прибыл на службу. В раздевалке, где меняли гражданскую одежду на форму, разговоры велись только вокруг налетов и бомбежек. Все, понятно, ругали Запад, предсказывали неминуемые служебные проблемы.

– Теперь-то гайки завинтят, – говорил мрачно лейтенант Савин, сосед Толокнова по кабинке. – Теперь не погуляешь.

– Настоимся в оцеплениях как пить дать, – согласно кивал прапорщик Чепурнин, затягивая шнурки мощных высоких ботинок. – Одно радует, что весна.

Николай Сергеевич буркнул:

– Это по календарю только… – И добавил громче, с обидой: – Собирался на дачу смотаться, а теперь, видно, долго не получится…

По расписанию у Толокнова сегодня намечалось дежурство на станции метро «Киевская», а вместо этого на разводе откомандировали как раз туда, куда он больше всего не хотел, – к посольству США.

– Вот, накаркал про оцепление, – сказал Толокнов Чепурнину укоризненно, когда они вместе направлялись к автобусу. – Неприятная служба сегодня.

– М-да, приятного мало. – Чепурнин хмыкнул кисло и пожал плечами: – Что ж делать… Я тоже засел бы сейчас на любимой тихой «Смоленской», кофейку б заварил, почитал…

Почти до трех просидели в автобусе в глубине Девятинского переулка, ожидая приказа выгружаться. Молодые ребята дремали, заметно скучали.

Толокнов и его сверстники разговаривали:

– Техникой, конечно, надо помочь. Новейшими зенитками нашими, спутниками.

– Да послать эскадрилью «сушек», чтобы контролировали воздушное пространство…

– Хе-хе, легко сказать!

– Милошевич тоже хорош гусь.

– Почему это?

– Ну, он же на нас все последние годы плевал. Все думал, что сам с усам. А теперь попрыгает…

– Но мы будем защищать не Милошевича, а людей. Сербов!

– Это-то понятно…

От посольства доходила информация: перед ним толпа человек в пятьсот. Кидают яйца, бутылки, банки с лечо, пузырьки с чернилами. Несколько удароустойчивых стекол разбито. Освистывают пришедших за визами. Но пока ничего серьезного, ситуация под контролем.

– Устроят теперь америкосам спокойную жизнь, – злорадствовал Чепурнин. – Нервишки блокадой пощиплют.

Всегда всё знающий лейтенант Глушко ответил уверенно:

– Они ночью еще выехали куда-то за город, на свои дачи. Там отсиживаются.

– Пусть вообще домой мотают! Высылают же послов во время войны… – встрял в разговор старших юный прыщеватый сержантик; на него посмотрели как на тявкнувшего несмышленого щенка.

В три часа поступил приказ выдвинуться к посольству и оцепить левое крыло здания.

– Наконец-то, – облегченно, устав от бездействия, выдохнул Толокнов.

Людей перед посольством оказалось уже далеко не пятьсот человек, а все тысячи полторы. В основном молодежь и пенсионеры. Толпа беспрерывно гудела, часто взрывалась дружным скандированием: «Ю-го-сла-ви-я!», «Янки, гоу хоум!» Люди помахивали красными, трехцветными российскими и югославскими, андреевскими, синими элдэпээровскими флагами, трясли плакатишками, наскоро изготовленными из настенных календарей.

Рота Толокнова растянулась цепью по обочине Девятинского переулка у соединения его с Новинским бульваром, спиной к посольству и лицом к напирающей, льющейся из подземного перехода подмоге пикетчикам. Их приказано было не пропускать: толпа и так уже слишком велика, а страсти накаляются.

Пацаны – курсанты милицейской школы – несли железные ограждения, устанавливали вдоль тротуара.

– Закрыт проход, закрыт! Всё! Назад давай! – закричал Толокнов, оттесняя людей. – Наза-ад!

Моментом пропали вчерашние и утренние мысли, теперь в голове только служба, исполнение приказа, решение поставленной задачи: не допустить новой волны пикетчиков к посольству, пресекать проявления вандализма и экстремизма.

На секунду Толокнова привели в замешательство появившиеся в толпе белые халаты и шапочки каких-то студентов-медиков – среди них могла оказаться, не дай Бог, и его дочь Марина; но это только на секунду.

И Николай Сергеевич угрожающе рычал особенно бойким, явно подпившим ребятам, которые хотели прорвать оцепление:

– Не лезь! Кому тут непонятно?! Назад, говорю!..

Слева от него работал прапорщик Чепурнин.

Вот потащили вниз по Девятинскому первых задержанных, тех, кто после запрета кидал в здание предметы; уже двигали пикетчиков на проезжую часть Новинского бульвара, расширяя пространство между толпой и посольством.

Николай Сергеевич чувствует привычную враждебность к толпе и ее ответную враждебность. Он готов к столкновению с ней, к борьбе. И когда рядом с ним какой-то парнишка поджег самодельный, намалеванный на простыне американский флаг и стал им размахивать, Толокнов подскочил к нарушителю, повалил на асфальт. Отшвырнул горящую тряпку, заломил ему руку. Поднял и повел к дежурящему неподалеку «ГАЗу» с вместительной будкой.

Замигал зеленый фонарь, побежала динамичная заставка в мониторах. А в студии напряженная, сковывающая тишина, те несколько томительных, долгих секунд, которых всегда боится и в каком-то приятном оцепенении пережидает Марина Стрельцова. Все замерли – операторы у камер, звукорежиссер, ассистенты, гости программы и она сама, ведущая. Она смотрит в монитор, на крутящийся голубой шарик – нашу планету; и вот шарик стал расти, расправляться, превратился в полотно, заколыхался, как флаг, состоящий из человеческих лиц. Обозначились знакомые контуры полотна, нечто напоминающее по форме выгнувшееся горбатое животное с безвольно висящим, коротким хвостиком и тупой, почти плоской мордой, правда, глаз у него был страшно выпуклый, словно выскочивший из орбиты…

Полотно перестало колыхаться, на него штампом опустились слова «Мы – Россия». И зеленый фонарь погас, в тот же момент загорелся красный.

– Добрый день, дорогие друзья! – ожила, вырвалась из оцепенения ведущая. – В прямом эфире программа «Мы – Россия» и я, Марина Стрельцова. Как всегда, у нас сегодня много гостей, тем более тема заслуживает самого пристального внимания и обсуждения. И как предисловие – сюжет.

Ведущая нажала кнопку «запись». В оживших мгновенно мониторах – тесное мрачное помещение, все скамьи заполнены девушками. Они прячут лица, закрываются ладонями, сумочками, одеждой. К ним бесцеремонно суется микрофон: «За что вас задержали?» – «Не знаю. Не надо меня снимать. Уберите свою штуковину», – просят девушки… Затем – полутемная узкая улица. Машин и прохожих мало. В основном девушки наподобие тех, какие только что прятали лица. Но теперь они улыбаются безбоязненно и открыто, стоя на краю тротуара; некоторые слегка пританцовывают. Все они смотрят на неспешно едущие мимо автомобили. Смотрят выжидающе и хищновато.

Машина с камерой останавливается, девушки тут же бросаются к ней: «Желаете весело провести время?» – «А почем ваше веселье?» – игриво, делано небрежно спрашивает мужской голос. «Полста баксов». Девушки не замечают камеры, они выжидающе уставились на парней. «Чего? Полста?! – удивился тот, что начал разговор с ними. – Вы офигели, барышни! Знаете, сколько это сейчас, полста баксов? Ха, кранты!» – «Ну возьмите одну, – уговаривают девушки. – На четверых вам как раз». – «За тридцатник возьмем. У?» – «Полста». – «Да за полста я сам любому что хошь сделаю! Тридцатник». – «Нет таких цен… Ребята, поймите, мы же не на себя работаем». – «Ну и работайте. Поехали дальше, Коль». Машина трогается, девушки возвращаются на тротуар.

Экран монитора потемнел и погас.

– Итак, как, наверное, все вы уже догадались, – снова заговорила ведущая Марина Стрельцова, – тема нашей сегодняшней программы – проституция. Тема далеко и далеко не новая, почти привычная, не сходящая со страниц печати, экранов телевидения, кинематографических лент. И от этого она мне кажется еще более страшной – что мы к ней привыкаем. Для многих наших сограждан это уже норма жизни. Вдумайтесь, проституция – норма жизни! – Марина почувствовала, как начинает волноваться, и это плохо, нужно держать себя в руках, выглядеть нейтральной, холодной, тем более, она знает, у гостей разные взгляды на эту проблему. – Сейчас на экране появятся номера телефонов прямого эфира. Прошу всех, кто неравнодушен, звонить, задавать вопросы нашим гостям, высказывать свое мнение. Каждый звонок автоматически будет включен в экспресс-опрос, результаты которого мы подведем в конце программы… А теперь настало время представить гостей.

Их семь человек. Представляя, Марина искоса поглядывала на лист бумаги – запомнить имена и фамилии всех не получилось.

…Начальник отдела по борьбе с проституцией Центрального административного округа; врач-венеролог, пожилой, утомленного вида мужчина; тоненькая, ухоженная молодая женщина в громоздких очках, чем-то напоминающая мышку, – доцент Института переходного периода; учительница одной из московских школ, пожилая и грузная; двое ребят лет двадцати пяти – журналисты «Студии А», фрагменты их фильмов иллюстрировали программу; и – представитель движения против абортов, бородатый, мощный человек деревенского вида…

– Мой первый вопрос к Виктору Андреевичу Сорокину, начальнику отдела по борьбе с проституцией. – Ведущая слегка повернулась к нему. – Что делается вами для сдерживания этой страшной волны? Ведь не секрет, что ремесло проститутки сейчас считается, м-м… – замялась на секунду Марина, чтобы усилить эффект от сравнения, – считается чуть ли не престижней профессии врача, педагога. Расскажите, пожалуйста, как вы боретесь с этим страшным злом?

Гость дернулся, кашлянул и, уставившись в камеру, стал докладывать:

– Начну с того, что наш отдел насчитывает всего восемь человек. Конечно, нам помогают сотрудники других отделов, но сил явно недостаточно. И тем не менее… – И он сообщил, как удалось практически полностью очистить Тверскую улицу от «девиц легкого поведения», этого еще совсем недавно позорного символа центральной улицы столицы России. Затем он рассказал, что наконец-то стали привлекать к уголовной ответственности содержателей борделей, замаскированных под массажные салоны и сауны; пожаловался на неимение в Уголовном кодексе отдельной статьи о сутенерстве…

– Простите! – перебила его не по-телевизионному медлительную речь ведущая. – У нас первый телефонный звонок. – И незаметно поправила вставленный в левое ухо миниатюрный наушник. – Говорите, мы слушаем вас!

– Алло?.. Алло? – сквозь помехи голос немолодой, наверняка заполошной женщины.

– Да, говорите, вы в эфире!

– Здравствуйте. У меня вот какое сообщение. Вы говорили, что Тверскую удалось очистить от этих, извиняюсь, девиц. Но теперь они расползлись в другие места. Я вот живу на Первой Брестской, и как только вечер – их там пруд пруди. И, кстати, милиция вместо того, чтоб забирать их, нейтрализовывать, наоборот, их охраняет, сама, извиняюсь, ими пользуется…

– Спасибо! – сказала Марина Стрельцова, убирая связь со зрителями. – Спасибо за информацию! – И обратилась к начальнику отдела: – Думаю, Виктор Андреевич, мысли нашей телезрительницы понятны?

– Да, я хотел бы ответить, – кивнул тот, снова дернулся, словно бы завел в себе какой-то моторчик, и начал: – Действительно, проституция с центральных улиц перекочевала на улицы небольшие, во дворы. Выявить ее там сложнее. Не секрет и то, что среди представителей правоохранительных органов встречаются лица, желающие подзаработать, крышуя и даже торгуя такими девицами. Но по каждому выявленному факту мы принимаем меры, таких сотрудников ждет суровое наказание, вплоть до увольнения из органов…

– Благодарю вас, Виктор Андреевич. Впереди – сюжет, который предварит наш разговор с врачом-венерологом Георгием Брониславовичем Дигеевым. И я напоминаю телефоны прямого эфира…

Эфир получился сложным. Звонки от зрителей поступали жесткие и порой злые, шокирующие; суждения гостей в студии были полярно противоположными. Особенно ожесточенно поспорили представитель Движения против абортов и доцентша, защищающая и проституцию, и аборты. Но по-настоящему поразил и вывел из себя Марину этот врач-венеролог, стоявший однозначно за, как он выразился, «регламентированность» проституции.

– И чем вы руководствуетесь, высказываясь за это? – довольно нервно спросила ведущая. – Ведь это же…

Ее перебил запальчивый противник абортов:

– Проституция означает в переводе с латинского «позорю», «бесчещу». Думаю, смысл этих слов не нуждается в объяснении?

– Да, не нуждается, благодарю вас, – со степенной ленцой кивнул врач. – Гм… Так вот, почему я высказываюсь так твердо за регламентированность. Во-первых, с позиции врача. – Говорил он не спеша и уверенно, словно диктовал медсестре диагноз опасной, но хорошо изученной им болезни. – Нам, медикам, будет куда проще выявлять заболевших сифилисом, гонореей, иммунодефицитом, когда проститутки будут учтены, собраны в определенных… гм… местах. Будут находиться под надзором государства и соответственно – медицинских учреждений. В этом случае, думаю, все согласятся, куда легче проводить профилактические мероприятия. А… гм… во-вторых, просто с позиции человека, человека мужского пола… – Венеролог пожевал губами, покачался на стуле. – Я наблюдал этих несчастных, заболевших мужчин, решивших, нередко первый раз в жизни, развлечься таким образом, испытать себя… Поверьте, в большинстве своем это совершенно нормальные, достойные люди…

– Это не нормальные люди! – вскричал противник абортов. – Тот, кто встал на путь блуда, не может считаться нормальным человеком. Совершающий блуд – совершает убийство! Отсюда и брошенные, беспризорные дети, отсюда и эта устрашающая статистика абортов…

– Пока женщина будет неравноправна с мужчиной, – в свою очередь перебила его доцентша, – проституция будет существовать и прогрессировать. Проституция почти всегда является последней возможностью для женщины добыть средства к существованию. У многих просто нет иного пути. И далеко не всегда речь идет только о куске хлеба…

Не выдержав, Марина Стрельцова тоже ввязалась в спор:

– Но есть же нравственные критерии, есть же нормы морали!

– Какая может быть мораль, – в ухмылке скривила свое холеное мышиное личико доцентша, – когда речь идет о материальных благах? Дайте всем людям интересную и, главное, высокооплачиваемую работу, защитите их права… Но ведь это утопия.

– Давайте оставим экономические проблемы правительству. Решить их не в наших силах, – приходя в себя, остывая, предложила-приказала ведущая. – Тем более мне сообщают, что есть телефонный звонок. Говорите, пожалуйста!

– Добрый день! – раздалось бодрое приветствие. Мужчина.

– Здравствуйте, представьтесь, если можно.

– Мо-ожно. Павел, предприниматель, – ответил голос. – Я как раз из числа тех блудящих, кто пользуется услугами представительниц горизонтальной профессии.

– Очень интересно, – вставила чуть брезгливым тоном Марина Стрельцова.

– И вот я хочу сказать: необходимо организовывать публичные дома. Я читал «Яму» писателя Куприна. Вот тогда все как было удобно – дома для богатых, для средних, для остальных. Это нужно восстанавливать. Когда на улице… очень всё неудобно… Да и смотрите, как сейчас это происходит: сутенерша берет деньги с клиента, девчонку сажают в машину, увозят, и черт знает что с ней дальше произойти может. Любой беспредел. Так вот мое мнение: надо цивилизованные формы этому всему придать. Я за легализацию обеими руками.

– Мы вас поняли, спасибо за звонок, – сухо поблагодарила ведущая и посмотрела в объектив камеры. – Вот еще одна позиция. Надеюсь, ее разделяет меньшинство наших граждан.

– Я тоже очень надеюсь! Верю! – подтвердил противник абортов, оглаживая, как после драки, свою пышную бороду.

– Сейчас мы посмотрим запись, она из родильного дома, где ждут появления на свет своих детей проститутки, а затем поговорим с ребятами из видео-объединения «Студия А». Напомню, что фрагменты их фильмов иллюстрируют нашу программу. Итак, сюжет.

Во время сюжетов и рекламных пауз спор в студии затихал. Гости сидели нахохлившиеся, хмурые, глядя в мониторы. Начальник отдела совсем сник – после своего доклада не вставил больше ни одной фразы. Учительница выступила коротко и сбивчиво, сказав, что самое ужасное в том, что девочек и вообще молодежь с раннего возраста настраивают на мысль, что главное их богатство – юность, и нужно успеть ею воспользоваться, подороже себя продать; еще – что полным ходом идет романтизация бандитизма, проституции, тюремного фольклора, и это угрожает катастрофой нашему генофонду… После этой речи она умолкла и с изумлением слушала рассуждения врача, доцентши; она, кажется, порывалась, но никак не решалась вступить с ними в спор… Парни из «Студии А», в пестрых футболках и с серьгами в ушах, сдержанно волновались, ерзали на своих местах, ожидая очереди говорить.

Марину Стрельцову неприятно удивляла собственная сегодняшняя эмоциональность. Готовясь к программе, изучая тему, она была обыкновенна в своей работе, работе журналиста. Читала статьи, просматривала статистические данные, документальные фильмы, криминальную хронику. Но вот сегодня она еле сдерживала себя, чтоб не сорваться, с великим трудом сохраняла видимость нейтральности, непредвзятости, и все же то и дело не выдерживала… Откровенным цинизмом казались ей речи уверенного в своей правоте врача-венеролога, мышеподобной доцентши, бесцветный начальник отдела вызывал презрение, да и глуповатый противник абортов раздражал. Ей дики были многие телефонные звонки, особенно от одной тетки с периферии, дочь которой занимается проституцией, а мать радуется этому жуткой, озлобленной радостью – дочь одна в семье зарабатывает, кормит родителей и младшего брата…

И последний звонок оказался совсем уж дерзким. Запредельно.

– Алё, с вами говорит представительница горизонтальной профессии, как кто-то тут выразился. – Голос молодой, приятный, не прокуренный, без хамской интонации, а слегка грустный, даже вроде застенчивый; казалось, сейчас девушка начнет рассказывать о своей искалеченной судьбе, предостерегать других от того, чтобы идти по ее пути…

– Здравствуйте! Мы вас слушаем! – торопливо, с надеждой воскликнула Марина. – Говорите, вы в эфире!

– У меня вопрос лично к вам…

– Прошу вас, – Марина инстинктивно кивнула, внимательно глядя в мутно-черный прямоугольник объектива телекамеры напротив себя.

– Вот вы работаете журналисткой. Так? У вас зарплата стабильная, все дела, у вас такая профессия. Так?

– Да, да…

– А почему мы, у кого другая профессия, должны где-то скрываться, бегать? Или в каких-то резервациях быть? Я лично в своем положении ничего не вижу позорного и незаконного. Каждый добывает деньги как может. И вот мне хочется вас спросить: почему ваша профессия законна, а моя – нет? Почему о нас вы говорите в таком вообще тоне? Вот… – И, ожидая ответа, голос умолк.

Марина оторопело смотрела в камеру и чувствовала, что гости, операторы, весь персонал, миллионы зрителей ждут от нее каких-то сильных, правильных слов.

– Это и есть ваш вопрос? – произнесла она, оттягивая момент отвечать; слова не находились.

– Ну да.

– Мне… мне горько и больно слышать, что вы не считаете свое ремесло позорным. Моя профессия, по моему глубокому убеждению, необходима обществу, необходима для борьбы со злом. А одним из величайших зол я считаю проституцию. Жаль, что вы, девушка, не понимаете, в каком омуте вы находитесь!

Слава богу, что телефон отключили и эта нахалка не сказанула еще что-нибудь. Зато доцентша подала голос:

– В цивилизованных странах, кстати, таких как Швейцария, Дания, Нидерланды, проститутки давно не являются людьми второго сорта, а публичные дома, пип-шоу приносят ощутимую прибыль государству.

– Я думаю!.. – теперь все негодование ведущей переметнулось от наглой уличной девицы на эту чистенькую, прагматичную дамочку. – Я думаю – крайне безнравственно говорить о торговле человеческим телом…

– И душой! Душой! – вставила вдруг, почти выкрикнула учительница и тут же съежилась.

– Да, и душой человека, как о форме пополнения бюджета. Мы собрались здесь, чтобы обсудить в первую очередь проблемы духовного здоровья…

Марина увидела, как ее помощник Виталий выразительно показывает на часы; она скорее обратилась к парням из «Студии А»:

– Ребята, вы сняли два фильма о проститутках. Один почти три года назад, а другой – совсем недавно. Какие изменения вы наблюдали в процессе последних съемок?

– Ну… ну, три года назад, – заикаясь от волнения, заговорил один из парней, – девушки были куда с… скованней, они тяжело шли на… на контакт, прятали лица, отказывались го… говорить перед камерой. Да. А теперь… теперь они более ко… коммуникабельные, даже порой как-то вызывающе ком… коммуникабельные… Да.

Отведенное на программу время истекало. И Марина торопила его – программа оказалась тяжелой, неприятной, хотелось побыстрее закончить.

За полторы минуты до конца она поблагодарила гостей, огласила результаты экспресс-опроса, проходившего в течение программы. За легализацию проституции оказалось 2 180 человек, против – 2 624. Результат тоже неутешительный, почти поровну «за» и «против»…

– Благодарю наших гостей и всех телезрителей, всех позвонивших нам, – как можно бодрее заговорила ведущая. – Программа завершается, и в заключение мне хочется обратиться к молодому поколению, к тем, кто только еще вступает в жизнь. Скоро окончатся экзамены в вузы, в театральные училища, и те девушки, которым не посчастливится стать студентками, будут искать профессию. Милые девушки, задумайтесь, когда будете выбирать. – Марина просительно улыбнулась. – Не сделайте роковой ошибки, пожалуйста! Будьте осторожны и рассудительны. Счастья вам! – А после секундной паузы, уже с другой интонацией объявила: – В следующем выпуске «Мы – Россия» речь пойдет о лесных пожарах, бушующих практически на всей территории нашей страны. До встречи через неделю! С вами была Марина Стрельцова.

Красный фонарь погас, загорелся зеленый. В мониторах – рекламный ролик.

– Фуф, наконец-то, – с откровенным облегчением выдохнул начальник отдела Виктор Андреевич и вытер лицо платком. – Разрешите идти?

– Да, спасибо, – Марина кивнула всем разом. – Сейчас вас проводят. Виталий, проводи… До свидания!

Ей недавно исполнилось тридцать два года, но больше двадцати пяти ей никто не давал. Хотя, если было нужно, Марина превращалась в солидную, опытную, взрослую даму, а в основном же выглядела совсем девчонкой. И сама она не чувствовала своих лет. Дома, раздевшись и разглядывая себя в зеркале, она видела девушку с гладкой, упругой кожей, небольшими острыми грудями, видела юное лицо, лицо умной пятикурсницы; она не делала масок, разглаживающих морщины – их у нее не было; почти не пользовалась кремами и косметикой, не соблюдала диету. Она пока не чувствовала в себе той панической потребности ухаживать, следить за собой, что наступает у женщин, видящих приближение старости.

Жизнь ее не была особенно гладкой, зато в целом складывалась удачно и правильно; события, поначалу пугавшие Марину, приводившие в отчаяние, затем оказывались событиями благоприятными.

Сразу после окончания школы в городе Братске, что стоит на Ангаре, она приехала в Ленинград и с первой попытки поступила на факультет журналистики ЛГУ. На первом и втором курсах много публиковалась в ленинградских газетах, в основном писала статьи на свежую тогда, смелую тему экологии; на ее статьи обратили внимание.

На третьем курсе Марина влюбилась и вышла замуж за аспиранта с красивой фамилией Дягилев. Два года Дягилев казался ей умнейшим, прекраснейшим человеком, но несчастным, сдавленным тисками режима, а потом Марина поняла, что он просто пустой краснобай и нытик. Сначала ей стали противны ежевечерние шумные застолья в их квартире, друзья мужа, худющие снобки неопределенного возраста, вечно с кисло-мудрыми рожицами; а затем и сам Дягилев… В середине пятого курса Марина с ним разошлась, они разменяли трехкомнатную квартиру на Четвертой линии Васильевского острова. Марине досталась крошечная однокомнатка в двенадцатиэтажной башне в Купчино, из окон которой был виден загородный лес.

Заканчивала университет в каком-то вязком, холодном полусне, пыталась вырваться, но не могла, из тяжелого, удушливого тумана. Писать совсем бросила, сутками сидела в углу комнатки, глядя в одну точку… Несколько раз она приезжала к дому, где жил теперь Дягилев, и тайком поджидала его. Он возвращался к себе вечером, окруженный, как всегда, толпой приятелей и девиц, с бутылками и колбасой в руках… Вытащили Марину из полусна и тумана ребята-телевизионщики; был восемьдесят девятый год, началось новое время, рождалось новое телевидение.

За четыре года Марина прошла путь от корреспондентки до ведущей одной из популярнейших тогда программ на пятом канале; ее пригласили в Москву работать в крупнейшую телекомпанию страны. Однокомнатку в Питере удалось неплохо продать, и при помощи телекомпании Марина купила двухкомнатную в столице, в районе Измайлово. Это автоматически сделало ее законной жительницей Москвы.

И вот в начале этого года у Марины Стрельцовой появилась своя программа «Мы – Россия». Рейтинг ее быстро растет, она уже на пятом месте на канале, а это очень даже неплохо.

Конечно, пришлось многое перетерпеть, чтобы достичь того, чего достигла Марина, кое-чем пожертвовать, но результат, она уверена, стоит всех жертв. Тем более для нее, начавшей свой путь на телевидении почти с нуля, без связей и поддержки. Конечно, ей повезло.

Сейчас она едет на своих «Жигулях» по Сиреневому бульвару. Близится вечер, часты небольшие пробки, много прохожих, снующих между машин. Все торопятся домой после работы. И Марина тоже – ее ожидает впереди хорошее, праздничное время.

Она старается отделаться от неприятного осадка, оставшегося от сегодняшней программы, она думает о предстоящем. В восемь часов она увидит Бориса. Они встречаются три раза в неделю, иногда гуляют по Измайловскому парку, сидят в ресторанчиках, изредка выбираются в театр или в Дом кино, а в основном проводят время у нее дома.

Марине нравится Москва. За те пять лет, что она здесь, Москва стала родным городом, а Марина Стрельцова – настоящей москвичкой. Питер и тем более маленький, полузабытый Братск остались далеко-далеко позади, бледными пятнами. Как другие жизни… Бывает, накатывает грусть, вспыхнет в памяти какой-нибудь случай из детства, увидится бешеная, вырвавшаяся из плена плотины Ангара или Дягилев, к которому до сих пор остались у Марины искорки нежности и влечения, как у большинства людей к их первой любви.

Несмотря на привлекательность (а многие утверждали – красоту), у Марины было в жизни мало романов; после Дягилева она старалась крепко ни с кем не сходиться, не влюбляться серьезно. Вот три раза в неделю приезжает Борис, и у Марины в эти дни праздник, желанный и светлый. Но если бы их отношения стали постоянными, если бы они стали жить вместе, это был бы уже не праздник, а пресноватая ежедневность, постепенно растворяющая и отупляющая людей, – ее опыт растворения в пустом краснобае Дягилеве, медленного отупения, пошел ей на пользу, и она тогда спасла себя не для того, чтобы вновь попасть в эту ловушку…

За квартал до своего дома Марина остановилась перед супермаркетом, где обычно покупала продукты. Выйдя из машины, надела очки с затемненными стеклами (чтоб не узнали), нажала кнопку сигнализации; в «Жигулях» коротко послушно чирикнуло, моргнули фары.

Выбирала продукты недолго, заранее решила, что́ приготовить на ужин. Купила бутылку «Хванчкары» грузинского разлива, баночку оливок (их Борис обожает), яблоки, апельсины, корейскую острую морковь и бараньих ребрышек – дома запечет с сыром в духовке, Борис это тоже любит. Хотела взять еще что-нибудь вкусненькое, но передумала – денег в кошельке оставалось немного, а зарплата через полторы недели. Да и Борис с пустыми руками не приходит.

Дома чисто, просторно, но очень душно. Лето жаркое, дождей почти нет. Марина включила кондиционеры в спальне и на кухне, поставила в духовку баранину.

На часах десять минут восьмого. Как раз хватит времени подготовиться. Борис пунктуален, должен быть ровно в восемь, а если задержится, то обязательно позвонит, не забудет. Он настоящий мужчина…

Пустив воду в ванну, Марина медленно, с удовольствием разделась. Чувствуется, конечно, небольшая усталость после эфира, тем более что эмоции преобладали далеко не положительные. Перед глазами мышеподобная доцентша, врач с лицом мудреца; в ушах эти ужасные звонки. «Почему вы не считаете свою профессию позорной, а я должна считать позорной свою?» И теперь Марине слышится не приятный, чистый, с грустинкой голосок, а хриплый, прокуренный, представляется рыхлая, истасканная пэтэушница… Марина ощутила легкую тошноту, отдернула руку от своего тела – на мгновение показалось, что это чьи-то чужие, влажные ладони касаются ее, поглаживают.

Перешагнула через бортик ванны, села в теплую воду. Потом легла, расслабилась, распустила тело. Стала водить пальцами по поверхности воды, приподнимала их, смотрела, как падают с кончиков ногтей прозрачные капли… Люди, люди… Просто люди – они ленивы и от лени теряют всякое уважение и к окружающим, и к себе… Вот эта тетка. Ведь она жизнь прожила, человеком себя наверняка считала, а теперь… Неужели и до сих пор она, опустившаяся до такого дна, для себя человек? Даже у Достоевского, у него от этого волосы на себе рвут, рыдают, на земле валяются, а здесь – радость, что дочь тебя кормит, продавая себя… Люди поколения этой тетки, они привыкли, их с самого рождения приучили, что за них все решается: как жить, где работать, что смотреть, что читать, чем питаться. Для каждого была готова ячейка, написан сценарий жизни. А тот, кто не желал ему следовать, становился чаще всего таким, как Дягилев – ни борец, ни обитатель ячейки, а так, краснобай и нытик. И кем бы стала она сама, Марина, Марина Стрельцова, родись она на десять лет раньше?.. Да, ей во многом везло, повезло и со временем, на которое пришлось начало ее взрослой, самостоятельной жизни, но все-таки она шла сама, часто по бездорожью, сквозь злые колючки; она падала и поднималась, а большинству и сейчас необходима упряжка.

А, к черту такие мысли! Вот-вот приедет Борис, нужно его достойно встретить. Одеться покрасивее, накрыть на стол и стоять у двери в ожидании звонка. Броситься ему на шею, зацеловать.

– Любимый, любимый мой! Так тебя ждала! Ми-илый…

– Я… без… опозданий, – отвечал Борис, прижимая ее к себе, после каждого слова целуя.

– Разувайся, любимый, твои мохнатки в нетерпении.

Расцепили объятия, Марина отступила на шаг, любуясь, как Борис снимает туфли, меняет их на мохнатые просторные тапочки.

– А я тебе приготовил подарок, мурлыска, – объявил Борис и достал из кейса пеструю коробочку. – Ты, кажется, давно хотела карманный компьютер… Вот, пожалуйста – «Покет Пи-Си». Можно играть, писать, смотреть, слушать, закачивать и скачивать. – Он улыбнулся, давая понять, что говорит шутливо.

– Спасибо, милый! Неужели это мне?

– Естественно.

– Я так мечтала-а!.. – И Марина обвила руками шею Бориса.

Маленькими порциями пили «Хванчкару», закусывали, смотрели друг на друга. По традиции пока старались особенно не говорить – успеют наговориться чуть позже, а сейчас надо привыкнуть друг к другу после двух дней разлуки.

В комнате полумрак, окно задернуто шторой. Однотонно шелестит кондиционер, гоняя воздух… Марина смотрит на своего мужчину, и те два дня, что они не виделись, кажутся ей бесконечно длинными; Борис сегодня какой-то новый и в то же время такой родной, единственный человек на свете… Сейчас, в эти минуты он только ее, она его никому не отдаст. Она сейчас живет только им.

Ему сорок восемь. Он подтянут, энергичен, седые пряди на лбу и висках только украшают его. Борис – заместитель главного редактора одной из центральных и влиятельнейших газет страны и одновременно член совета директоров огромного издательского концерна. Марина знает его лицо мягким, нежным, но иногда оно становится властным, твердым, и в такие моменты она мысленно называет его по имени-отчеству: Борисом Эдуардовичем.

– Сними, пожалуйста, галстук, – шепотом просит Марина.

Борис улыбнулся, снял черный с золотыми жилками галстук, расстегнул верхнюю пуговку сорочки.

– Так?

– Да, милый, спасибо.

– А мяско – объедение просто!

– Жестковато, – лукавя, не соглашается Марина.

– Нет, правда, объедение.

– Да? Я очень рада, что тебе нравится. Я ведь готовила его для тебя, любимый.

Борис снова улыбнулся. Вокруг рта появились добрые, ласковые морщины.

– И вино чудесное. Я принес «Шардоне», но по сравнению с настоящей «Хванчкарой» оно, конечно же…

– «Шардоне» мы выпьем потом, – тихо говорит Марина, – после.

– Да, после.

Борис вытер салфеткой губы, руки, взглядом позвал Марину. Она пересела к нему на колени, стала перебирать его волосы, осторожно водила пальцами по бороздкам морщин на его лице.

– Тебе не тяжело, любимый?

– Нет, мурлыска, ты ведь легкая, как перышко. – Он наклонил ее голову к себе, поцеловал. – Пойдем?

Взял на руки и понес в спальню.

…Они лежат рядом, одеяло отброшено. Марина поглаживает себя внизу живота.

– Представляешь, я его до сих пор в себе чувствую… такой горячий, сильный… – Она положила голову ему на плечо. – Спасибо, любимый!

– И тебе, – Борис обнимает ее, крепко прижимает к себе. – Ты самая лучшая женщина в моей жизни.

– А ты – лучший мужчина на свете.

– Ого!..

Они тихо смеются, целуются. Это, кажется, может продолжаться вечно, но оба, хоть и подсознательно, следят за временем, они помнят, что в одиннадцать за Борисом придет машина и они расстанутся. Он поедет домой, к своей законной семье. И нужно успеть наговориться, поделиться друг с другом тем, что случилось за эти два дня, пока они не виделись.

– Как программа? Успешно прошла? – спрашивает Борис, закуривая; он курит нечасто, стараясь не выходить из нормы пять сигарет в день.

– В целом нормально вроде бы… Но, знаешь, тяжело. Как-то… – Марина вздыхает, чувствует, как на нее накатывают отступившие было усталость и брезгливость. – Так… А тебе не удалось посмотреть?

– К сожалению. Как раз совещание у главного было, проблем по горло.

– Да? Серьезные?

– Не смертельные, – улыбнулся Борис, провел ладонью по ее спине. От шеи до ягодиц. – Сейчас везде проблемы.

– Эт точно…

– Ну и как? Вижу, ты не в восторге.

– М-м… Да, восторгаться особенно нечем. Понимаешь, сегодня впервые, кажется, так всерьез поразилась людям… в отрицательном плане… их отношению к этому вопросу, ну, к проституции. Я вот пригласила семь человек гостей, и из них двое категорически за легализацию и, значит, за нее в целом, как таковую. Они – не против нее! Еще трое – милиционер, учительница, борец с абортами – против, но они люди такие, недалекие. Двух мальчишек-киношников я не считаю. А эти, которые «за», врач и доцентша, умные люди, интеллигентные, такие и формируют общественное мнение. И они так спокойно, уверенно, убежденно так: нужно узаконить, в этом нет ничего ужасного, нужно придать цивилизованные формы… – Марина разволновалась, села на постели. – Я возьму сигарету?

– Возьми, – пожал плечами Борис, несколько раздосадованный, что разбередил, оказывается, свежую и болезненную ранку; попытался отвлечь Марину: – Что, мурлысь, пойдем попробуем «Шардоне»?

– Пойдем, любимый… Да. – Но она не поднялась, вместо этого продолжила говорить сквозь нервные, мелкие затяжки: – А зрители, их звонки!.. Ты бы послушал только! Ни одного звонка, чтобы твердо сказали: это позор, бесчеловечность, это недопустимо… Большинство же за то, чтоб была, и открытым текстом, понимаешь?! Особенно одна тетка, пожилая уже… У нее дочь – проститутка, сама не работает, не может работу найти, еще кто-то в семье. И она с такой, знаешь, даже радостью, с вызовом: дочь нас кормит, а что такого, если государству на нас плевать. Вот, мол, вам – родную дочь на панель пришлось выпустить…

– М-да. – Борис затушил в хрустальной пепельнице окурок, покряхтывая, поднялся. – Ясно, ясно… – Стал одеваться. – Успокойся, мурлыска моя, что же поделаешь, таковы сейчас люди.

– Но надо же как-то… Куда мы так скатимся? Что со страной будет, с обществом?

– Это общая проблема, везде она. В каком государстве нет проституции?.. Кстати, забавный случай вспомнил! – И, присев на деревянное раздвижное креслице возле туалетного столика, Борис стал рассказывать: – Лет десять назад уже это случилось. Один мой знакомый поехал в Париж. В командировку, и первый раз сам по себе, без сопровождающего, без наблюдения. И решил попробовать… Кхм, ну, как говорится, за деньги. Интересно же, советский человек, а тут свобода, тем паче – Париж… В общем, нашел пляс Пигаль, взял девицу на час, купил вина, устриц; она его в комнату привела. Сидят, выпивают, он французский немного знает, болтают. Не торопится – хорошо. Ей тоже, судя по всему, приятно. И, хе-хе, ровно через час она его выставляет: всё, время вышло, хочешь дальше – плати. А он только стал созревать для… гм… для этого самого. В итоге пришлось доплачивать.

Марина пристально посмотрела на Бориса, спросила тихо, с боязнью:

– А у тебя с ними ничего не было?

Он улыбнулся, потрепал ее по голове:

– Я предпочитаю честных женщин, мурлысь!.. Что, надо продегустировать «Шардоне», а то уже времечко…

– Да-да, конечно.

Борис ушел в комнату. Марина накинула халат, подняла с пола презерватив. Растянутый, с густой белесой жидкостью внутри, он был мягкий и приятный на ощупь. Пока несла в туалет, потирала тоненькую резину подушечками пальцев. Несла осторожно, как будто что-то хрупкое, слабенькое, живое.

– Слушай, а где у нас штопор? – спросил Борис из комнаты.

– Кажется, на столе и лежит, – с неожиданным раздражением отозвалась она, бросила презерватив в унитаз, спустила воду.

Снова они друг напротив друга. По глоточку пьют вино, ласкаются взглядами. Но, видимо, что-то в лице Марины не так, потому что Борис попросил:

– Пожалуйста, успокойся, родная. Главное, что мы счастливы. Так?

– Конечно, мы счастливы! – Марина игриво взяла яблоко, по-ребячески, с хрустом, откусила. Протянула Борису: – И ты кусай, мужчина!

Он откусил.

– У-у, мед!

– Нравится?

– Из твоих рук мне все нравится, мурлысь.

– Все-все?

– Абсолютно.

Марина потянулась к нему, он поцеловал ее сначала в нос, потом в губы…

Становилось почти темно; включили фонарик на стене.

– Марин, – после паузы, серьезным тоном позвал Борис, пристально глядя на узоры бокала, – я вот хотел спросить тебя. Может, сегодня и не самый подходящий момент, но… Можно, да?

– Конечно, любимый. О чем?

– М-м… О наших отношениях хочу поговорить. – Он коротко взглянул на Марину и снова уставился на бокал, взгляд серьезный и твердый, сейчас это взгляд Бориса Эдуардовича, а в голосе – нерешительность. – Ты бы не хотела… у тебя нет желания все-таки сделать наши отношения более… м-м… Н-ну, оформить наши отношения?

Время от времени Борис спрашивает об этом, точно проверяет ее чувство к себе; Марина научилась отвечать ему.

– Борис, а как же твоя семья, дети? Вся твоя жизнь может развалиться, если начать ворошить это. Ты же сам знаешь, как бывает… Не надо, милый. Нам же хорошо сейчас, вот так. Тебе хорошо?

– Хорошо. Но…

– И не надо «но»! Эти «но» всегда всё портят. Давай будем без них.

Борис отставил бокал, посмотрел на Марину, лицо его помягчело.

– Давай.

– И хорошо! – Она куснула яблоко, махнула рукой. – Наливай вина, давай же выпьем как следует за нашу любовь!

Выпили. Как будто стараясь оправдаться, Борис объяснил:

– Вчера время выдалось… фильм посмотрел. Старый фильм, кажется, хотя и не видел до этого. Редко получается у телевизора посидеть. Там о человеке моих лет примерно, и он весь фильм бегает, разрывается между женой, любимой женщиной, дочкой, работой. И кругом он подлец какой-то… И, хм… – Борис грустно усмехнулся. – Не хочется на него быть похожим.

– Ты и не похож. Нисколечко! – заверила Марина; она поняла, о каком фильме идет речь. – Во-первых, у того машины не было и мобильника, хи-хи, а во-вторых, его любовница дергала, а я тебя разве дергаю? – сменила шутливый тон на просящий. – Не надо, любимый, не забивай себе голову, ради бога. У тебя все хорошо, у меня – тоже. Не надо… Ну, если хочешь, если ты очень загружен сейчас, давай встречаться реже. Я не против, если так нужно.

– Марина, – Борис поморщился, – я не в том смысле… А ты? Ты как? Тебе и о ребенке, наверное, думать пора, о…

– Я думаю о ребенке. Я же тебе говорила: рожать буду в тридцать пять.

– А не поздно? Первые роды…

– Сейчас многие и позже рожают. Представь, как я сейчас с ребенком? Терять два года как раз тогда, когда с работой все стало получаться…

– Да, да, – кивал Борис, – понятно… Ладно, мурлысь, закончили, ладно… – И поманил ее: – Иди сюда.

Марина пересела к нему на колени.

– Не будем больше об этом, – попросила.

– Не будем.

– Обещаешь?

– Честное пионерское!

Без десяти одиннадцать снизу на мобильный позвонил шофер, и Борис стал собираться.

– Ты не очень на меня обижаешься, милый?

– Нет… Да за что я должен обижаться? И вообще, – Борис сдвинул брови, сжал губы, и хотя он явно шутил, лицо стало страшным, – обида мужчину оскорбляет. Мужчина должен не обижаться, а сердиться.

– Ой, улыбнись скорее!

Он улыбнулся.

– Всё было прекрасно, мурлысь, просто замечательно! И вино, и мясо, и оливки, и яблоко. И ты – самая лучшая женщина!

– Да? Только не обманывай меня.

Борис затянул галстук, Марина оправила воротник сорочки и обняла его. Борис прошептал ей на ухо:

– Тебе я говорю всегда только правду, милая. Только правду. Не веришь?

– Верю. – Она спрятала лицо на его груди и тут же отпрянула.

– Что случилось? – испугался Борис.

– Так… Да нет, показалось, что рубашку запачкала помадой.

– У тебя не осталось помады, – Борис снова обнял ее, – всю помаду с твоих губ я стер своими губами… Да, кстати, как с финансами у тебя?

– Нормально.

– А точнее?

– Тысячи три, кажется…

– Ну разве это нормально! Погоди. – Он вынул бумажник, достал из него двести долларов. – Вот, на эти дни. И надо счет тебе открыть… Всё из головы вылетает.

– Не надо, не надо! – Марина отстранила деньги. – Тем более у вас там проблемы с газетой.

– Хм, на мне лично эти проблемы вряд ли особенно отразятся. Держи, мурлысь, и не спорь.

Марина взяла бело-зеленые бумажки, положила на стол рядом с бутылкой «Шардоне».

– Что ж, – вздохнул Борис, – надо ехать.

– А я спать лягу. Завтра начну готовиться к эфиру. Следующий у меня про лесные пожары. Представляешь, по всей России…

– Слышал, слышал, мы вчера буквально выпустили большой материал. Можешь воспользоваться, хе-хе!.. В Марьине торф горит, рядом с нефтезаводом, жилые дома в трехстах метрах.

– Ужас какой!

– Да, мурлыска, сделай копию сегодняшней программы. Хочется посмотреть.

Марина передернула плечами, точно ей напомнили о чем-то отвратительном.

– Что там смотреть… В людей после таких программ верить перестаешь…

– А ты не отчаивайся, милая, в людей верить при любых условиях необходимо. – Борис погладил ее по голове, как маленькую, готовую разреветься девочку, затем взглянул на часы. – Ох, побегу! Значит, в пятницу, в восемь?

– Я тебя буду очень ждать.

– Может, хочешь сходить куда-нибудь?

– Пока не знаю. Придумаю – позвоню. Хорошо?

– Звони, конечно. Я всегда твой.

Ей послышалась в тоне Бориса неискренность, внутри сжалось… Нет, это просто из-за спешки он так сказал, ведь он опаздывает.

– Беги, любимый. До пятницы! Ничего не забыл?

– Вроде бы нет.

Они обнялись на прощанье, поцеловались. Борис ушел.

Заперев дверь, Марина вошла в комнату. Включила большой свет и стала носить посуду на кухню. Вымоет завтра… Покрутила в руках подарок Бориса, карманный компьютер, – пластиковая коробочка размером с пачку сигарет «Данхилл», экранчик, пять кнопочек, сбоку прикреплен стерженек-карандаш. Даже и не скажешь, что чудо техники… Деньги убрала в шкатулку – пусть полежат, менять их пока нужды нет, а курс доллара медленно, но повышается…

Села в удобное плюшевое кресло, набрала номер телефона своего помощника.

– Алло, Вадик? Добрый вечер! Узнал? Извини, что так поздно. Ты дома… Как тебе программа?.. Отлично?.. Нет, у меня другая оценка… Острота остротой, но ты видел, как люди-то реагируют? Для них это норма жизни, просто одна из профессий, действительно… А?.. Вадим, от тебя я не ожидала! Как это – большинство так живет?! Перестань чепуху пороть! Не надо, Вадим, а то я разозлюсь. Ладно, я вот что звоню: ты мне к пятнице запиши этот эфир, ладно? На обычную кассету. Надо тут кое-кому показать… Да нет, это личное… Сделаешь? Спасибо, Вадик, спокойной ночи.

Марина положила телефон, поднялась. Медленно прошлась по комнате; спина ныла, ноги были тяжелыми, непослушными… Огляделась, сказала, будто вокруг нее кто-то стоял:

– Ох, люди, люди… Если б все так жили, то во что бы превратились мы?.. Чепуху просто порют какую-то…