Кого считать элитой? Вот вы, читатель, – «элита»? Предложи мне кто-то заключить пари, я бы предположил, что 99 процентов моих читателей ответит на этот вопрос отрицательно! Итак, давайте уточним, кто имеется в виду под «элитой». В социологии элита – вовсе не те, кто лучше прочих в том или ином отношении, вовсе не обязательно те, кто трудолюбивее, умнее или талантливее. Элита – те, кто обладает большей социальной властью, то есть возможностью оказывать влияние на других людей. Более описательный термин для элиты – «наделенные властью».

Поскольку власть – очень важная составляющая моей истории, мы вернемся к ней в следующих главах, где будет обсуждаться, как социологи описывают власть и обладателей власти в разных обществах, в прошлом и настоящем. Пока же выберем кратчайший путь. В Америке власть тесно связана с богатством. В результате довольно просто установить, кто конкретно принадлежит к иерархии власть имущих. (Более содержательный ответ на вопрос о том, кто правит, излагается в главе 5.)

Если вы американец и размер вашего личного капитала находится в промежутке от 1 до 2 миллионов долларов, то таких людей насчитывается около 10 процентов от населения, и они составляют нижние слои американской элиты . Большинство представителей этой категории не располагает сколько-нибудь заметной властью – в том смысле, что они мало кем способны повелевать. При этом состояние в несколько миллионов долларов (и более высокий доход, обыкновенно с ним связанный) обеспечивает указанным 10 процентам большую степень власти над собственной жизнью. Они вполне могут отказаться от работы, которая им неприятна, дешево оплачивается или предполагает перемещение туда, куда не хочется переезжать. Еще они вполне могут принять решение вообще устраниться от «крысиных бегов» повседневной жизни. Как правило, они владеют домами и отправляют своих детей в хорошие колледжи, а внезапные проблемы со здоровьем их не разоряют. Они определенно избегают «прекарности»[3] бытия.

Соотношение между богатством и реальной властью становится более значимым для тех, чей личный капитал исчисляется десятками, а лучше сотнями миллионов долларов. В эту группу входят владельцы бизнеса и руководители крупных корпораций, обладающие властью над сотнями и тысячами сотрудников, а также многие влиятельные политики. (Приблизительно у пяти десятков конгрессменов собственный капитал превышает 10 миллионов долларов.) При этом прямой зависимости между богатством и политической властью не наблюдается. Сразу девять президентов США недотянули даже до состояния в 1 миллион долларов в сегодняшних ценах (в том числе Гарри Трумэн, Вудро Вильсон и Авраам Линкольн). Зато более половины из них располагали капиталом, который позволял причислить владельцев к 1 проценту самых богатых людей Америки . До 1850 года все американские президенты были такими «однопроцентниками» (как минимум).

Кроме того, нужно помнить, что бедняки в Америке, обретая власть, недолго остаются бедными. Билл Клинтон вырос в бедной арканзасской семье, его жестокий отчим был алкоголиком, а ныне его состояние оценивается как минимум в 120 миллионов долларов ³⁴. Тесная связь между богатством и политической властью в Америке частично объясняется тем обстоятельством, что многие политики, бедные в начале своей карьеры, после ухода с государственной должности пополняют ряды богачей. А другая, не менее важная причина заключается в том, что люди, которые и без того богаты, гораздо чаще, чем остальные, добиваются государственных постов. Вспомним кланы Рузвельтов и Кеннеди, вспомним Росса Перо, Майкла Блумберга и – разумеется – Дональда Трампа.

Тем не менее даже в Америке взаимосвязь богатства и власти далека от идеала. А потому нужно обратиться к рассмотрению иных источников власти. Самая суровая – и самая грубая – форма социальной власти состоит в принуждении, в применении силы или угрозе ее применить. Американцы, привычные к принуждению – скажем, армейские генералы и офицеры полиции, – обычно целиком и полностью подчиняются другим формам власти. Исключения вроде Дж. Эдгара Гувера, первого и наиболее влиятельного директора ФБР, встречаются редко.

Второй вид власти – это богатство (или, обобщая, накопленные материальные ресурсы). Состоятельные люди могут нанимать других, чтобы те выполняли их пожелания (до определенных пределов).

Третий, более утонченный вид власти – бюрократический или административный. Современные люди принадлежат ко множеству различных организаций. У нас есть множество «начальников», чьим распоряжениям мы обычно следуем. Конечно, здесь тоже присутствует элемент принуждения, поскольку невыполнение распоряжений чревато увольнением, штрафами или арестом. Но чаще всего мы выполняем приказы, просто подчиняясь социальным нормам. Боссы разных уровней обладают разной властью, причем степень последней возрастает по мере укрупнения организации и положения в организационной иерархии.

Четвертый (и самый «мягкий») вид власти – идеология, сила убеждения. Мягкая сила, или убеждение, чрезвычайно могущественна, способна подчинить множество людей. Тут мы сталкиваемся со множеством влиятельных персон, будь то известные «публичные интеллектуалы», обозреватели крупных газет или, в последнее время, блогеры из социальных сетей с миллионами подписчиков.

Итак, на этот простой вопрос – кто принадлежит к элите? – не существует простого ответа. Человеческие общества представляют собой сложные системы, и попытка описать движение социальной власти посредством чрезмерно упрощенной схемы будет поэтому контрпродуктивной. Моя же задача заключается в том, чтобы сделать мою теорию как можно более простой, но не упрощать до предела ⁵.

Пытаясь осмыслить так называемое элитарное поведение, мы сразу обнаруживаем несколько уровней сложности. Во-первых, с точки зрения богатства между элитой и «неэлитой» строгого разграничения нет. «Десятипроцентники» (условные сегодняшние долларовые миллионеры) лучше контролируют собственную жизнь. «Однопроцентники» (грубо говоря, мультимиллионеры) имеют больше власти над жизнями других людей. Те, у кого сотни миллионов, и миллиардеры обладают еще большей властью. Но четкая граница между «однопроцентниками» и «десятипроцентниками» отсутствует, ибо распределение доходов представляет собой плавную кривую. При этом не имеется существенных различий в социальных установках между «однопроцентниками» и «десятипроцентниками» или между «десятипроцентниками», децилем[4] с самым высоким доходом, и следующим за ним децилем. В главе 3 мы увидим, что иной способ разграничения социальных групп – с точки зрения образования (те, у кого за спиной четыре года обучения в колледже, против тех, у кого этого опыта нет) – гораздо важнее для понимания разнообразия жизненных траекторий и социальных установок .

Во-вторых, представители элиты, как правило, специализируются на различных видах социальной власти: генералы, адмиралы и начальники полиции распределяют принуждение; руководители корпораций и богачи обладают экономической властью; сенаторы и федеральные министры отправляют власть административную, а телеведущие и влиятельные блогеры занимаются убеждением. Всякое влияние предполагает собственную иерархию власти. Наиболее отчетливо это проявляется в цепочке командования военных, но свои иерархии есть и у более мягких разновидностей власти.

Третий уровень сложности возникает, когда мы спрашиваем – как создаются элиты? Чтобы понять перепроизводство элиты, нужно разобраться в социальном воспроизводстве элит, выяснить, что с ними происходит на протяжении времени.

Давайте различать тех, кто уже занимает элитные позиции (устоявшуюся элиту), и тех, кто хочет занять такие позиции (претендентов). Претенденты на элиту различаются в зависимости от того, какую именно власть они хотят получить и к какому уровню стремятся. Например, большинство лейтенантов жаждет стать майорами, а большинство майоров метит в однозвездные генералы, тогда как последние мечтают о дополнительных звездах на погонах. Точно так же «декамиллионеры» (с десятками миллионов долларов) хотят стать сантимиллионерами (с сотнями миллионов), а те, кто уже заработал свои первые 100 миллионов долларов, стремятся попасть в миллиардеры.

Далеко не все обращают помыслы на обретение власти, но претендентов всегда больше, чем «властных» должностей. Неизбежно находятся те, кто пытается, но не может получить власть, – это несостоявшиеся претенденты на элиту. Перепроизводство элиты возникает, когда спрос на руководящие посты со стороны претендентов значительно превышает предложение. Давайте пока сосредоточимся на связи между богатством и политикой и посмотрим, как может развиваться здесь перепроизводство элиты.

С 1980-х годов число сверхбогатых в Америке – тех, кто сто`ит не менее 10 миллионов долларов, то есть «декамиллионеров», – начало быстро расти ⁶⁷. В 1983 году насчитывалось всего 66 000 таких людей, а в 2019 году (последнем, для которого имеется надежная статистика) их количество увеличилось более чем в десять раз – до 693 000 человек. Это не следствие обесценивания доллара; для уточнения принадлежности к этой группе мы берем за основу стоимость доллара в 1995 году. За указанный период общее количество интересующих нас лиц выросло на 53 процента, так что в пропорциональном отношении «декамиллионеры» (ранее 0,08 процента) теперь составляют 0,54 процента от общей численности населения.

Аналогичный рост состояния богачей отмечается и ниже в «пищевой цепочке». Если число «декамиллионеров» увеличилось в десять раз, то количество людей с состоянием 5 миллионов долларов и более увеличилось в семь раз, а количество простых миллионеров увеличилось в четыре раза. В целом чем выше уровень состояния, на которое мы смотрим, тем больше оно выросло за последние сорок лет.

На первый взгляд увеличение числа богатых людей не внушает опасений, не правда ли? В конце концов, стремление разбогатеть – неотъемлемая часть американской мечты. Но у этой хорошей новости есть отрицательные последствия. Во-первых, раздувание класса сверхбогатых происходит за счет благосостояния остального населения. Пока число сверхбогатых увеличивается, доходы и богатство типичной американской семьи сокращаются. (Более точный термин для «типичного» богатства – «медиана», распределение богатства на равные половины; экономический упадок американских рабочих станет главной темой главы 3.) Это расхождение между финансовым благополучием простых американцев и богатой элиты привело к быстрому нарастанию экономического неравенства, о котором много говорят в последние годы.

Вторая проблема не столь очевидна и менее понятна ⁸. Когда социальная пирамида становится шаткой, это сулит малоприятные последствия для стабильности наших обществ.

Чтобы понять, почему это так, обратимся к игре. В мюзикле «Эвита» группа аргентинских офицеров играет в «музыкальные стулья». Все происходит следующим образом: звучит музыка, офицеры движутся вокруг стульев; когда музыка замолкает, каждый игрок должен найти свободный стул и сесть. Однако игроков больше, чем стульев, поэтому тот бедолага, которому не удалось занять стул, выбывает. Затем игра возобновляется, причем «лишний» стул убирают. В итоге остается единственный победитель. В «Эвите» им стал полковник Хуан Перон, который позже в мюзикле (как и в реальной жизни) сделался президентом Аргентины и основателем Перонистской партии.

В элитной игре претендентов, или, для краткости, в «игре на повышение», мы не уменьшаем количество стульев в каждом раунде, а увеличиваем количество игроков. Игра начинается так же, как в «музыкальных стульях», и десять стульев олицетворяют власть (например, политические посты). В первом раунде одиннадцать игроков (претендентов) сражаются за места. Десять победителей входят в устоявшуюся элиту, а проигравший становится разочарованным претендентом. В следующих раундах мы увеличиваем количество игроков, в итоге удваивая, а затем утраивая их число, тогда как стульев по-прежнему десять. Количество победителей остается прежним, но количество разочарованных претендентов возрастает – с первоначального одного до десяти, а затем до двадцати. Вообразите градус хаоса и плотность конфликтов по ходу игры! (Я бы не советовал играть в эту игру на дне рождения ребенка.) Существует также своеобразный «эффект усиления»: когда мы увеличиваем количество претендентов в два, а затем в три раза, число неудовлетворенных увеличивается в десять, а затем в двадцать раз. (Это общая черта перепроизводства элит.)

В теории игр, разделе математики, изучающем стратегические взаимодействия, игроки должны разрабатывать выигрышные стратегии в рамках заданных правил. Но в реальной жизни люди постоянно нарушают правила. По мере роста числа претендентов на одну из руководящих должностей некоторые неизбежно решают расширить правила. Например, можно замедлить шаг у стула или даже остановиться и подождать прямо возле него, пока не смолкнет музыка, отпихивая при этом других претендентов. Поздравляю, вы только что стали контрэлитой – тем, кто готов нарушать правила, чтобы преуспеть в игре. К сожалению, другие игроки быстро спохватываются, и вскоре у каждого стула собирается целая толпа, так что неминуемо приближается этап кулачного боя, когда все ввяжутся в схватку друг против друга. Это хорошая модель для понимания последствий перепроизводства элиты в реальной жизни.

На практике, как мы видели, за последние сорок лет число обладателей богатства разного уровня увеличилось в четыре, семь и даже в десять раз. Лишь небольшая часть решает потратить толику своего состояния ради политических достижений. Кто-то, например, может позариться на место в палате представителей или Сенате или вступить в поединок за пост губернатора штата. Главной наградой, конечно же, является президентство. Число властных должностей оставалось неизменным на протяжении последних десятилетий, но число претендентов на них возрастало заодно с общим числом обладателей богатства. Из-за эффекта усиления число разочарованных претендентов росло даже быстрее, чем само по себе поразительное увеличение числа обладателей богатства.

Этот вывод не просто какая-то абстрактная модель. Теперь мы можем проникнуть в суть ряда выборных тенденций в США, выделенных Центром гибкой политики ⁹. Одна заключается в том, что в 1990-е годы начало возрастать число самофинансируемых кандидатов. На выборах в Конгресс 2000 года (довыборы в палату представителей и Сенат) девятнадцать кандидатов по отдельности потратили 1 миллион долларов или более из собственных средств на свои кампании. В следующем туре выборов на место в Конгрессе претендовали двадцать два богача. Двадцать лет спустя их число выросло приблизительно вдвое: сорок один и тридцать шесть кандидатов по отдельности потратили 1 миллион долларов и более в 2018 и 2020 годах.

Еще более наглядным показателем перепроизводства владельцев богатств и их влияния на выборы является стоимость проведения успешной кампании. В конце концов, не все политически амбициозные богатые люди баллотируются сами. Вместо этого многие предпочитают финансировать профессиональных политиков, которые выступают с собственными политическими программами в Вашингтоне. Согласно данным, собранным Центром гибкой политики, средние расходы победителя на выборах в палату представителей выросли с 400 тысяч долларов в 1990 году до 2,35 миллиона долларов в 2020 году, а в Сенат – с 3,9 миллиона долларов в 1990 году до 27 миллионов долларов на последних выборах.

За минувшие сорок лет мы играли в игру перепроизводства элит раз в два года. По мере роста числа игроков возрастает и вероятность нарушения правил. Стоит ли удивляться тому, что правила игры – социальные нормы и институты, регулирующие демократические выборы, – нарушаются в реальной жизни?

Но перепроизводство элит лишь половина проблемы. Расширение класса богачей напрямую воздействует на общество в целом. Следовательно, пора добавить в нашу модель стабильности обществ второй фактор – обнищание масс.

Наше общество коллективно производит множество продуктов и услуг, и экономисты многое узнали о том, как оценивать эту общую сумму – валовой внутренний продукт (ВВП). Да, некоторые досадные пробелы в учете еще сохраняются (как оценивать работу по дому? что насчет преступной деятельности?), но с немалой достоверностью мы сегодня можем использовать статистику ВВП, публикуемую государственными учреждениями, чтобы получить представление об общей сумме богатств, созданных в любой конкретной стране за тот или иной год.

Эта сумма обычно увеличивается со временем благодаря экономическому росту, но она все же конечна. Тем самым способы ее распределения между различными типами потребителей начинают привлекать все больше внимания. В нашей теории структура общества предстает как совокупность трех основных элементов: государства, элиты и всех остальных. Эта модель значительно упрощает великолепную сложность наших современных обществ (мы уже видели, что определить, кто относится к элите, совсем не просто). Но, как станет ясно далее, она отображает реальность в той мере, в какой сама модель является эмпирически значимой и информативной.

За чей счет в последние годы возрастало богатство элиты? Богатство – это накопленный доход; чтобы он рос, его нужно подпитывать, направляя часть ВВП элитам. Доля ВВП, потребляемая государством, не сильно изменилась за последние четыре десятилетия ¹⁰. Больше всего в проигрыше оказался рядовой американец.

На протяжении двух поколений после 1930-х годов реальная заработная плата американских рабочих неуклонно росла, что привело к беспрецедентному в истории человечества всеобщему процветанию Америки. Но в 1970-е годы реальная заработная плата перестала расти. В то время как экономика в целом продолжала развиваться, доля экономического роста применительно к работникам начала сокращаться. Мы можем разобраться в работе этого «насоса богатства», проследив динамику относительной заработной платы – типичной заработной платы (например, для неквалифицированных рабочих или для пролетариев – не имеет значения, кого именно, пока используется для оценки одна и та же группа), поделенной на показатель ВВП на душу населения. До 1960-х годов относительная заработная плата резко возрастала, но затем начала снижаться и к 2010 году сократилась почти вдвое¹¹. Изменение тенденции в доле экономического роста применительно к работникам также привело к изменению состояния богатых. Это «эффект Матфея»[5]: когда забираешь у бедных и отдаешь богатым, богатые становятся еще богаче, а бедные беднеют дальше.

Когда Америка вступила в эпоху стагнации и упадка заработной платы, это сказалось не только на экономических показателях благосостояния, но также на биологических и социальных показателях. Я расскажу об этом подробнее в главе 3, а пока достаточно отметить, что ожидаемая продолжительность жизни значительной части американского населения начала снижаться за годы до пандемии COVID-19. Доля «смертей от отчаяния» (самоубийства, алкоголизм, передозировка наркотиков) резко выросла среди лиц, не имеющих высшего образования, в 2000–2016 годы, оставаясь при этом на стабильном, гораздо более низком уровне среди тех, кто имеет как минимум высшее образование. Так выглядит обнищание масс.

Оно порождает недовольство, которое в конечном счете выливается в народный гнев. Это недовольство в сочетании с обилием претендентов на элиту создает крайне взрывоопасную комбинацию, что и наблюдается в Америке с 2016 года.

Дональд Трамп оказался неожиданным президентом. Он единственный среди президентов США вступил в должность, не имея за спиной опыта государственной службы любого рода ¹²¹³. В 2014 году никто (включая, возможно, и самого Трампа) не мог вообразить, что он станет правителем самой могущественной державы на планете. Его головокружительное восхождение на вершину мировой власти было настолько поразительным, что половина американского населения и большинство американской элиты пребывало в убеждении, будто его избрали в президенты незаконно. Многие предпочли поверить в теорию заговора, утверждающую, что избрание Дональда Трампа стало результатом неких махинаций со стороны России. По сей день эксперты и обозреватели продолжают спорить о том, как и почему Трамп сделался президентом.

Наш человеческий мозг устроен таким образом, что мы видим «агентность» за любым событием, в особенности за тем, которое оказывает на нас сильное влияние¹⁴. Нам трудно признать, что очень многие события происходят отнюдь не по причине вмешательства неких злонамеренных заговорщиков, а просто потому, что так распорядились безличные социальные силы. Но чтобы понять восхождение Трампа – и, в более широком смысле, осознать, почему Америка находится в кризисе, – нужна не теория заговора, а научная теория.

Чтобы понять, почему Дональд Трамп стал сорок пятым президентом Соединенных Штатов Америки, следует уделять меньше внимания его личным качествам и поступкам, зато пристальнее присматриваться к глубинным социальным силам, которые и вознесли его на вершину. Трамп своего рода маленькая лодка, застрявшая на гребне могучей приливной волны. Две самые важные социальные силы, которые обеспечили президентство Трампа и поставили Америку на грань распада государства, – это перепроизводство элит и обнищание населения.

Как будто странно рассуждать о Дональде Трампе как о претенденте на вхождение в элиту. Ведь он родился богатым и унаследовал (или получил от отца) сотни миллионов долларов ¹⁵. Но он идеально подходит под определение, данное выше. Трамп – один из быстрорастущей когорты сверхбогатых, жаждущих занять политический пост. Будучи довольно богатым («сантимиллионер» или, возможно, миллиардер, как он сам утверждает) и знаменитым, он мечтал о большем.

Трамп – не первый сверхбогатый человек без политического опыта, баллотировавшийся на пост президента США. Стив Форбс (его состояние оценивается в 400 миллионов долларов) баллотировался в качестве кандидата на республиканских праймериз в 1996 и 2000 годах, но не преуспел. Миллиардер Росс Перо баллотировался как независимый кандидат в 1992 и 1996 годах, получил почти 20 процентов голосов избирателей в первом туре. Почему же Трамп добился успеха, а Форбс и Перо потерпели неудачу?

Мой ответ распадается на два. Во-первых, к 2016 году массовое обнищание стало заметнее, чем в 1992 году, и Трамп ловко и безжалостно использовал эту социальную силу в своей президентской кампании. Ведь большинство американцев, ощущавших себя обделенными, проголосовало за маловероятного кандидата – миллиардера. Для многих из них речь шла не об одобрении кандидатуры Трампа, а о выражении своего недовольства (на грани гнева) правящим классом. (Подробнее об источниках и последствиях народного недовольства мы поговорим в главе 3.)

Во-вторых, к 2016 году игра в поле перепроизводства элит достигла точки бифуркации, правила поведения в политических кампаниях подверглись пересмотру. На тот момент на президентских праймериз от Республиканской партии в 2016 году было выдвинуто самое большое количество кандидатов в истории. Всего в гонке приняли участие семнадцать человек ¹⁶. Ошеломленная американская публика стала невольным зрителем причудливого зрелища – игры претендентов, достигшей логической кульминации. Кандидаты состязались в нелепости заявлений, несли с трибун полную чушь, чтобы привлечь внимание прессы и остаться в гонке, в то время как «серьезные» соперники проигрывали по результатам опросов и выбывали ¹⁷.

В общем-то, не приходится сомневаться в том, что Трамп управлял своей лодкой лучше конкурентов (у него были полезные помощники, в частности самопровозглашенный «революционный стратег» Стив Бэннон). Тем не менее было бы ошибкой возлагать на него (или на Бэннона) чрезмерные надежды на успех там, где другие претенденты-миллиардеры ранее потерпели неудачу. Президентство ему принесло сочетание конфликта между элитами и способности Трампа направлять народное недовольство, ибо последнее распространилось шире и было куда опаснее, чем многие понимали или хотя бы признавали.

Наше нынешнее затруднительное положение не уникально – это одна из центральных тем книги. Давайте отправимся вспять во времени, чтобы посмотреть на возвышение другого кандидата в элиту, чья жизненная траектория иллюстрирует взаимодействие двух сил нестабильности – перепроизводства элит и обнищания масс.

Авраам Линкольн, шестнадцатый президент Соединенных Штатов Америки, является одной из наиболее почитаемых фигур американской истории. Внушительная статуя Линкольна безмятежно возвышается над мемориалом у вашингтонского Молла. Однако реальная жизнь Линкольна была вовсе не безмятежной. Он проиграл гораздо больше выборов, чем выиграл, у него случился нервный срыв, и в какой-то миг он даже решил отказаться от политической карьеры.

Конечно, он выиграл самые важные для себя выборы в 1860 году. Но в годы президентства его оскорбляли со всех сторон. Историк Стивен Оутс сухо отмечает:

Это еще один маловероятный президент, а его возвышение было обусловлено теми же двумя социальными силами – перепроизводством элит и обнищанием населения. Перед Гражданской войной Америкой правила элита аристократических южных рабовладельцев в союзе с северо-восточными патрициями – торговцами, банкирами и юристами ¹⁹. Экономической основой этого альянса служила сельскохозяйственная продукция южных плантаций, плод рабского труда (в первую очередь хлопок). Торговля хлопком была важнейшим занятием торговой элиты Нью-Йорка, которая экспортировала товары, выращенные на Юге, и ввозила товары европейского производства. Другая часть элиты (особенно в Массачусетсе) использовала южный хлопок для производства текстиля. Эта коалиция, в особенности ее южный рабовладельческий элемент, доминировала в политике довоенной Америки. Голоса южных белых мужчин имели больший вес из-за печально известного «компромисса трех пятых» 1787 года: учитывались три пятых рабского населения при распределении представительных и президентских выборщиков (разумеется, без позволения рабам голосовать). Южные элиты также контролировали половину Сената, хотя свободное население Севера почти вдвое превышало население Юга. Две трети самых богатых людей США проживало на Юге – 4500 человек из 7000 американцев с состоянием, превышающим 100 тысяч долларов (более 2 миллионов долларов в сегодняшних ценах ²⁰). У богатых аристократов имелись ресурсы и свободное время на выборные должности и карьеру в правительстве, а также на влияние на выборах, причем на Юге таковых было попросту больше, чем на Севере. Южные элиты подчинили себе и высшие правительственные учреждения; большинство президентов и вице-президентов, членов Кабинета министров, высокопоставленных правительственных чиновников, сенаторов и верховных судей были выходцами с Юга.

Линкольн, с другой стороны, происходил из очень скромной семьи. Он был юристом-самоучкой и начал свою политическую карьеру в Иллинойсе (в то время штат на северо-западной границе страны), вдали от центров власти в Виргинии и на Восточном побережье. Он сильно отличался от богатых аристократов, что преобладали во власти в ранней республике. Президентские амбиции Линкольна не воспринимались всерьез до самого конца. Вообще он был более известен своими предыдущими неудачами, чем успехами. Как же этому юристу-самоучке из захолустья удалось попасть в президенты?

Америка 1850-х годов и Америка 2020 года (пускай во многом это очень разные страны) имеют ряд поразительных сходств. Между 1820-ми и 1860-ми годами относительная заработная плата, доля экономической продукции, выплачиваемая в виде заработной платы рабочих, снизилась почти на 50 процентов – точно так же, как и в последние пять десятилетий ²¹ нашего времени. Влияние этого фактора на благосостояние простых американцев было поистине разрушительным. Нагляднее всего это положение отражается в биологических показателях качества жизни. Средняя ожидаемая продолжительность жизни для поколения нынешних десятилетних уменьшилась на восемь лет! Рост же коренных американцев, которые в восемнадцатом веке были самыми высокими людьми на Земле, начал уменьшаться. Обнищание порождает недовольство, и признаки этого недовольства проявлялись повсюду. Одним из явных признаков нарастания социального давления были городские беспорядки. В 1820–1825 годах (благополучные времена) произошел всего один городской бунт со смертельным исходом (речь о бунте, в ходе которого погиб по крайней мере один человек). Но за пять лет до Гражданской войны, в 1855–1860 годах, американские города увидели не менее тридцати восьми беспорядков со смертельным исходом. Дополнительным признаком растущего народного недовольства было возвышение популистских партий – скажем, антииммиграционной партии «ничегонезнаек»[6].

Еще одним фактором, объясняющим успех Линкольна и Гражданскую войну, спровоцированную его избранием, было перепроизводство элиты. После 1820 года большая часть доходов от растущей экономики досталась не рабочим, а элите; численность элиты и ее богатство резко возросли. С 1800 по 1850 год число миллионеров (миллиардеров в сегодняшних долларах) увеличилось с полудюжины до приблизительно ста человек. Конечно, население страны тоже росло (с пяти до двадцати трех миллионов человек), но число миллионеров на один миллион населения за этот период увеличилось в четыре раза . Размер наибольшего состояния в 1790 году составлял миллион долларов (Элиас Дерби) и к 1803 году увеличился до 3 миллионов долларов (у Уильяма Бингема). А далее он устремился ввысь, будто не имея предела: 6 миллионов в 1830 году (Стивен Жирар), 20 миллионов в 1848 году (Джон Астор) и 40 миллионов в 1868 году (Корнелиус Вандербильт)²²²³. Множество других статистических данных, характеризующих ряды богачей, отражает одно и то же обстоятельство: по мере того как бедные становились беднее, богатые делались все богаче.

Новое богатство материально обеспечивалось горнодобывающей промышленностью, железными дорогами и производством стали, а не хлопком и зарубежной торговлей. Новых миллионеров раздражало правление южной аристократии, поскольку их экономические интересы расходились с интересами прежней элиты. Новые элиты, которые зарабатывали деньги на производстве, выступали за высокие тарифы для защиты зарождающейся американской промышленности и за государственную поддержку «внутренних улучшений» (строительство магистралей, каналов и железных дорог). Устоявшаяся элита, которая выращивала и экспортировала хлопок, а также импортировала промышленные товары из-за границы, естественно, выступала за низкие тарифы и была против использования государственных средств для «внутренних улучшений», поскольку отправляла свою продукцию на мировые рынки по рекам и морям. Новые экономические элиты выступали за индустриализацию, замещение импорта и экспорт сельскохозяйственных товаров наподобие пшеницы, производимой свободным трудом фермеров. Эти бизнесмены утверждали, что мертвая хватка южных рабовладельцев на «горле» федерального правительства препятствует проведению необходимых реформ в банковской и транспортной системах и тем самым угрожает экономическому благополучию новой элиты.

Кроме того, резкое увеличение численности элиты нарушило равновесие между спросом и предложением на государственные должности. Некоторые обладатели богатства сами баллотировались на посты, в то время как другие вкладывали ресурсы в поддержку конкурирующих политиков. Сыновья купеческих семейств часто выбирали иные профессии, в частности юридическую. Получение юридического образования было и остается основным путем к политической должности в Соединенных Штатах Америки. Стать юристом в то время было относительно легко, ибо тут не требовалось диплома юридического факультета. Рост числа юристов (считая и Линкольна) привел к увеличению количества претендентов на политические должности. В то же время предложение застопорилось: так, число представителей в период с 1789 по 1835 год увеличилось с 65 до 242, но затем не изменялось ²⁴. Резкий рост числа претендентов на элиту усиливал конкуренцию за политическую власть.

В те более грубые времена внутриэлитные конфликты нередко принимали острейшие формы. В Конгрессе количество случаев насилия и угроз насилием стойко увеличивалось и достигло пика в 1850-х годах. Жестокое избиение палкой, когда представитель Южной Каролины Престон Брукс поколотил сенатора от штата Массачусетс Чарльза Самнера в зале заседаний Сената в 1856 году, – самый известный образчик этого насилия, но далеко не единственный. В 1842 году, после того как член палаты представителей от штата Теннесси Томас Арнольд «укорил сторонника рабства среди членов своей партии, к нему подошли два южных демократа, из которых один был вооружен охотничьим ножом – лезвием от 6 до 12 дюймов, такие часто носили пристегнутыми к спине. Назвав Арнольда “проклятым трусом”, этот демократ пригрозил перерезать ему горло “от уха до уха”»²⁵. В ходе дебатов 1850 года сенатор Генри Фут из Миссисипи наставил пистолет на сенатора Томаса Харта Бентона из Миссури. В другом ожесточенном споре один конгрессмен из Нью-Йорка случайно выронил пистолет, извлеченный из кармана, и чуть не спровоцировал общую перестрелку в зале Конгресса ²⁶. Линкольн, если коротко, варился в этой грубой политике, особенно в начале карьеры. Он часто оскорблял своих противников, и несколько раз доходило до драки, а однажды едва не состоялась дуэль.

Разногласия по поводу экономической политики и конкуренция за должности породили мощные стимулы для разрушения владычества южан в федеральном правительстве. Учебники истории гласят, что Гражданская война в США началась из-за рабства, но это правда лишь отчасти. Лучший способ охарактеризовать этот конфликт – сказать, что за ним стояла «рабократия». Действительно, хотя к 1860 году большинство северян считало рабство аморальным, лишь ничтожное меньшинство (северные аболиционисты) набралось сил и мужества для того, чтобы сделать этот вопрос центральным в своей политической программе. На Юге «особый институт» был настолько прибыльным для подавляющего большинства белых людей (поскольку большинство из них либо владело рабами, либо стремилось владеть), что те чувствовали себя обязанными его защищать. Большинство белых на Севере нисколько не заботилось о тяжком положении порабощенных чернокожих и не намеревалось ради них сражаться и умирать. Однако, поскольку рабство обеспечивало экономическую основу господства Юга, политическую атаку на рабовладельцев следовало подкрепить идеологической атакой на рабство как таковое. Большинство северян протестовало против «рабской власти» – то есть власти богатых аристократов-южан – и их преобладания в национальной политике. Политическая программа Линкольна отражала эти настроения. Первоначально он не собирался отменять рабство на Юге, но был категорически против распространения рабства (и власти рабократии) в новых штатах.

Остальное уже история. Крах второй партийной системы[7] привел к фрагментации политического ландшафта в 1850-х годах. На президентских выборах 1860 года боролись между собой четыре основных кандидата. Линкольн получил менее 40 процентов голосов, но победил в коллегии выборщиков. Юг отделился, спровоцировав Гражданскую войну в США. Победа Севера в войне привела к свержению довоенного правящего класса и становлению новой экономической элиты, которая с тех пор доминирует в американском государстве. (Мы подробно обсудим это в главе 5.)

Есть много общего между эпохой раздора, которую мы переживаем сейчас, и той, что закончилась Гражданской войной 160 лет назад. Эксперты часто отмечают, что мы как будто заново переживаем 1850-е годы. В самом деле, пусть довоенная Америка и нынешние США – две очень разные страны, у них много общего. Давайте теперь обратимся к еще одному кандидату в элиту, которому тоже выпало жить в бурные времена и достигнуть вершин власти. Нам придется переместиться из Западного полушария в Китай.

Двести лет назад экономика Китая была самой могущественной в мире, на нее приходилась почти треть мирового ВВП. Сегодня ВВП Китая, рассчитанный по ППС (паритету покупательной способности), тоже превосходит все остальные, а следующий за ним национальный ВВП (США) опережает приблизительно на 20 процентов. Однако между этими двумя периодами процветания Китай пережил столетие ада, или век унижения, как сегодня выражаются китайцы. После 1820 года ВВП Китая начал сокращаться и к 1870 году составлял менее половины ВВП Западной Европы. Страна переживала, казалось бы, нескончаемую череду голода, восстаний и унизительных поражений от внешних врагов. Самой страшной катастрофой было восстание тайпинов (1850–1864), печально известное как наиболее кровопролитная гражданская война в истории человечества. Каким же образом Китай сделался «больным человеком Восточной Азии»[8] и чем объясняется его чудесное выздоровление в последние пятьдесят лет?

С 1644 по 1912 год в Китае правила династия Цин. Хотя эта династия сложилась благодаря завоеванию Маньчжурией (которая до Цин не была частью Китая), маньчжуры быстро переняли традиционные китайские формы правления. В частности, империей Цин правил класс ученых-администраторов, которые продвигались по служебной лестнице только после успешной сдачи все более усложнявшихся экзаменов. Большинство населения страны (свыше 90 процентов) составляли крестьяне, к остальным принадлежали ремесленники, торговцы и солдаты. А мандарины – аттестованное сословие – правили всем, даже высшие командные посты в цинской армии обыкновенно занимали ученые-бюрократы, а не воины.

Первая половина правления династии была периодом устойчивого экономического роста и культурного расцвета. Усовершенствованные методы ведения сельского хозяйства и широкое внедрение новых культур (кукуруза и сладкий картофель) увеличили производство продуктов питания. Ранняя индустриализация также способствовала стабильному росту населения. Но рост населения не прекратился даже после того, когда благотворное влияние этих нововведений было исчерпано. К 1850 году китайское население в четыре раза превосходило по численности население в начале правления династии Цин. Пахотная земля на одного крестьянина сократилась почти втрое, снизилась реальная заработная плата, уменьшился средний рост (надежный показатель биологического благополучия). В ранний период Цин не было массового голода; последний случай, в 1630–1631 годах на северо-западе Китая, пришелся на конец правления предыдущей династии Мин и способствовал ее краху. Следующий массовый голод случился в 1810 году, а за ним последовала череда других: 1846–1849, 1850–1873, 1876–1879 (погибло от девяти до тринадцати миллионов человек), 1896–1897 и 1911 годы (последний обернулся революцией, которая избавила династию Цин от необходимости кормить население). В целом после 1800 года уровень обнищания масс в Китае был очень высоким . А что насчет перепроизводства элит?

В период Цин элита в основном набиралась через систему гражданских экзаменов, которая состояла из нескольких степеней, присуждаемых успешным кандидатам на местных, провинциальных и судебных экзаменах. Система хорошо работала в первой половине правления династии Цин. Это обстоятельство обеспечивало высокий уровень грамотности и компетентности бюрократов. Изучение конфуцианской классики помогало укреплять общий дух – общее чувство культуры, морали и единства – внутри правящего класса. А продвижение по заслугам служило легитимации государства.

К сожалению, система государственной службы оказалась крайне уязвимой перед давлением со стороны роста населения. Количество официальных должностей в первую очередь определялось количеством административных единиц, от провинций (на высшем уровне) до уездов (на местном уровне). Таким образом, число руководящих должностей было относительно постоянным, а вот число претендентов росло на протяжении всего периода Цин, чему способствовало четырехкратное увеличение населения Китая. Следует учитывать и значительный прирост в рядах богатых купцов, которые поставляли новых претендентов, стремящихся пополнить ряды «образованных». Сама того не желая, империя Цин устроила «игру в стулья». К 1850 году в Китае образовалось множество разочарованных претендентов, у которых не было надежды получить официальное положение среди элиты.

Хун Сюцюань (1814–1864), вожак восстания тайпинов, был одним из этих разочарованных претендентов. Он был третьим сыном из зажиточной семьи, которая могла позволить себе нанять детям учителей для получения формального образования. Успешно сдав экзамен на государственную службу первого уровня, он стал сюцаем, или лиценциатом (приблизительно соответствует степени магистра). Но подняться выше никак не удавалось: Хун четырежды пытался сдать один из императорских экзаменов – и каждый раз терпел неудачу.

После того как Хун не смог сдать экзамен в третий раз, разрыв между честолюбием и реальностью обернулся нервным срывом, он заболел и чуть не умер. За время болезни его посетила череда религиозных видений. Позже, читая брошюры на китайском языке, изданные христианскими миссионерами, он объединил полученные знания о христианстве со своими видениями и создал новую синкретическую религию, главной целью которой было очистить Китай от конфуцианства (по сути, от государственной религии цинского Китая). Сам Хун считал новую веру разновидностью христианства, но признанные христиане – западные миссионеры – категорически с ним не соглашались.

Провалив императорский экзамен в провинции в четвертый раз в 1843 году, Хун начал проповедовать новое вероучение – своим родственникам и друзьям, а затем и широкой публике. Двое первых новообращенных, Фэн Юньшань и Хун Жэньгань, стали его помощниками. Оба также не справились с императорскими экзаменами. В итоге трое разочарованных претендентов на вступление в элиту превратились в контрэлиту. Власти обратили внимание на их деятельность и направили солдат для подавления зарождавшегося движения тайпинов, которое Хун назвал Обществом богопоклонников. По иронии судьбы, слово «тайпин» означает «великий мир», но тайпины принесли в Китай не мир, а самое кровавое восстание в мировой истории.

Первые несколько лет движение тайпинов медленно расширялось. В 1847 году у Хуна было всего две тысячи последователей, которые делились на множество самостоятельных ячеек. Эти люди страдали от припадков и говорили на разных языках. Что еще важнее (по мнению властей), они принялись нападать на буддийские храмы и разбивать статуи «идолов». Численность общества резко возросла в эпидемию 1850 года, когда поползли слухи, будто больные исцеляются, молясь богу тайпинов ²⁸²⁹.

Когда чиновники Цин, обеспокоенные новой угрозой, направили солдат для ареста Хуна Сюцюаня и Фэна Юньшаня, ближайшая ячейка богопоклонников, вооружившись мечами и копьями, атаковала и легко победила императорские силы. После этой победы Хун впервые призвал своих последователей объединиться. В следующем, 1851 году Хун Сюцюань объявил об основании Небесного царства тайпинов и провозгласил себя Небесным императором. Множество последователей, распродав имущество, стекалось под его знамена. Спустя два года войско тайпинов двинулось на север через провинцию Гуанси, отражая попытки империи Цин подавить восстание. Хун начинал с десяти тысяч воинов, но общая нищета, безземелье и нарушения порядка в сельской местности, преобладавшие в Китае, обеспечили ему массовый приток рекрутов. К 1853 году войско тайпинов насчитывало полмиллиона человек ³⁰. Обнищание масс в сочетании с перепроизводством элит – взрывоопасная комбинация. Обнищавшие массы генерируют энергию, а контрэлита создает организацию, которая направляет эту энергию против правящего класса.

В марте 1853 года огромное воинство тайпинов захватило Нанкин, южную столицу Китая. После этого Хун Сюцюань более десяти лет управлял царством со столицей в Нанкине, занимавшим большую часть Юго-Восточного Китая, с населением в тридцать миллионов человек на пике своего развития. Ему почти удалось свергнуть династию Цин, поскольку в ту же пору другие области Китая тоже сотрясали крупные восстания, но в конце концов он проиграл. После многолетних боев армия Цин во главе с генералом Цзэном Гофанем осадила Нанкин. Хун заболел и умер 1 июня 1864 года. Через месяц Нанкин пал, и эксперимент по установлению «великого мира» завершился.

В молодости Хун был настойчив и, как показала его последующая карьера, по-своему талантлив. Но претендентов на фиксированное количество должностей было слишком много, и он оказался среди разочарованных, причем не в одиночестве – его основные помощники и вообще более половины вожаков восстания тайпинов не сумели сдать императорские экзамены ³¹.

Немезида Хуна, генерал Цзэн Гофань, также происходил из скромной семьи ³², был старшим из пяти братьев от отца-крестьянина. Его отец был относительно обеспеченным человеком и мог позволить себе учиться, но провалил экзамен самого нижнего уровня шестнадцать раз – шестнадцать! – прежде чем наконец-то сдать. Сам Цзэн Гофань провалил один и тот же экзамен (всего) шесть раз и справился уже в двадцать два года. В следующем году он сдал провинциальный экзамен (уровень, на котором четырежды проваливался Хун Сюцюань). Затем, дважды провалив высший экзамен в столице, он преуспел в третьей попытке, причем с отличием. После того он оказался в Хунани, провинции на западной границе растущей империи тайпинов. Так именно ему выпало организовать и возглавить основные силы Цин, победившие тайпинов после долгой борьбы. В ходе восстания тайпинов, которое чуть не разрушило империю Цин, противоборствующие стороны возглавляли представитель авторитетной элиты и разочарованный кандидат на вступление в элиту, превратившийся в контрэлиту.

Дональд Трамп, Авраам Линкольн и Хун Сюцюань – очень разные претенденты на вступление в элиту, живущие в очень разных мирах. Тем не менее на каком-то глубинном уровне их личные траектории имеют много общего. Все они жили (или живут) в эпоху раздора, когда социальное давление нестабильности – обнищание и перепроизводство элит – достигло пика. Все трое являются претендентами, достигшими вершин власти, хотя бы на короткое время. Все они правили, когда их страны разваливались.

Масштабы бедствий, последовавших за приходом к власти этих трех претендентов, сильно различаются. Несомненно, восстание тайпинов было самым страшным бедствием, поскольку это была, возможно, наиболее кровопролитная гражданская война в истории человечества. Она длилась четырнадцать лет и унесла жизни множества людей – от тридцати до семидесяти миллионов человек.

Гражданская война в США (шестьсот тысяч боевых потерь) остается самым кровавым американским конфликтом на сегодняшний день. Эта схватка отняла и жизнь Авраама Линкольна, который был убит Джоном Уилксом Бутом, актером и сторонником Конфедерации.

Президентство Дональда Трампа имело самые мягкие последствия (по крайней мере, пока). Тем не менее он руководил страной в эпидемию, унесшую жизней больше, чем испанский грипп, а при нем же в адском 2020 году политические беспорядки привели к гибели двадцати пяти человек ³³, десятку тысяч раненых ³⁴ и более чем 2 миллиардам долларов убытков ³⁵. Его президентство завершилось штурмом Капитолия, нанесшим огромный удар по американской политической системе. Конечно, мы пока не знаем, чем закончится наш собственный век раздора. История будущего еще не написана. Зато мы знаем наверняка, что двойная сила, подталкивающая Америку к гражданской войне, – обнищание масс и перепроизводство элиты – не ослабевает по сей день. Что же история может поведать нам о таких кризисных периодах?

Все сложные человеческие общества, организованные в форме государств, периодически испытывают волны политической нестабильности. Наиболее распространено чередование интегративной и дезинтегративной фаз, длящееся приблизительно одно столетие. Интегративные фазы характеризуются внутренним миром, социальной стабильностью и относительным сотрудничеством элит. Дезинтегративные фазы противоположны: им свойственны социальная нестабильность, нарушение сотрудничества между элитами и постоянные вспышки политического насилия – восстания, революции и гражданские войны. Возможны, конечно, варианты; позже я расскажу о том, почему одни циклы короче, а другие длиннее, почему степень тяжести кризиса вариабельна. Несмотря на эту изменчивость, «пора неприятностей» наступает всегда. До сих пор не случалось ни единого исключения из этого правила. Ни в одном из обществ, которые изучала моя группа, интегративная фаза не длилась более двухсот лет³⁶.

Подробный отчет об истории и методологии клиодинамики, особенно применительно к модели, положенной в основание настоящей книги, см. в главах А1 и А2 Приложения. Суть же в том, что большая исследовательская сеть, работу которой я координировал в последнее десятилетие, позволила создать обширную базу данных по сотням исторических и современных государств, причем упор делается на способах, какими эти общества соскальзывали в политический кризис, а затем выходили из него с переменным успехом. Анализ кризисной базы данных (CrisisDB) дает все поводы утверждать, что при обилии очевидных (и не столь очевидных) различий между отдельными случаями налицо несомненные общие черты.

Наш анализ указывает на четыре структурных фактора нестабильности: обнищание масс, потенциально ведущее к массовой мобилизации; перепроизводство элит, чреватое внутренним конфликтом; ухудшение финансового состояния и ослабление легитимности государства; геополитические факторы. Важнейшими поводами выступают конкуренция внутри элит и конфликтность, надежные признаки надвигающегося кризиса. Другие факторы обычно тоже присутствуют, но они не универсальны. Например, для больших и могущественных империй геополитические факторы, как правило, имеют меньшее значение. Такие государства в целом слишком велики, чтобы на них могли повлиять какие-либо действия соседей, а социальный раскол порождается внутренними силами. Если позаимствовать слова Арнольда Тойнби, великие империи умирают не от убийства, а от самоубийства ³⁷.

Нужно упомянуть еще об одном осложняющем факторе. Если внимательно изучить фазы дезинтеграции, станет ясно, что отнюдь не всегда все обстоит скверно. Вообще уровень коллективного насилия имеет склонность к определенному ритму. Одно поколение ведет полномасштабную гражданскую войну, но уже следующее поколение («сыновья»), израненное этим насилием, сохраняет шаткий мир. Следующее поколение («внуки»), выросшее вне явного, непосредственного насилия, повторяет ошибки «дедов». Эта динамика определяет повторяющийся цикл насилия продолжительностью около пятидесяти лет (то есть два человеческих поколения), который сохраняется до тех пор, пока структурные условия не будут каким-то образом изменены, что приведет к следующей интегративной фазе.

Теперь давайте конкретизируем эти теоретические представления, проследив динамику социальной нестабильности и распада государства в одном конкретном регионе за длительный период времени. Я начну свой обзор циклов нестабильности в средневековой Франции, самом богатом и могущественном королевстве Западной Европы в Средневековье. Затем мы двинемся вперед во времени, прослеживая последовательные волны нестабильности во Франции и Западной Европе в целом. Я выбрал Европу потому, что мы располагаем множеством количественных данных, которые рассказывают об обнищании масс, конфликтах внутри элиты и прочих основных факторах нестабильности. Но не заблуждайтесь: исторические силы, вызывающие кризисы, вовсе не европоцентричны – все сложные общества уязвимы перед ними.

Тринадцатое столетие было золотым веком средневековой Франции. Территория, принадлежащая французской короне, фактически утроилась за это столетие, и к 1300 году Франция стала господствовать в Западной Европе в военном, политическом и культурном отношении. Население Франции составляло более двадцати миллионов человек – каждый третий житель Западной Европы хранил верность французскому королю. Город Париж с его 230 000 жителей был, безусловно, самым крупным и роскошным городом латинского христианского мира. Средневековая Франция являлась не только самым могущественным королевством Западной Европы, но и культурным центром известного мира. Готический стиль в архитектуре, известный современникам как французский стиль, сложился в Иль-де-Франс и распространился оттуда в Англию, Германию, Испанию и Северную Италию. В тринадцатом столетии Парижский университет сделался ядром обучения и философии в Европе, привлекал лучших мыслителей того времени. Французский язык стал важнейшим международным языком Европы, на котором говорила знать Англии, Фландрии, Венгрии, а также Неаполитанского и Сицилийского королевств ³⁸.

Однако ближе к 1300 году блеск французского королевства начал тускнеть. Золотой век превратился в позолоченный. Богатство элит не уменьшалось, а вот условия жизни простолюдинов ухудшались. Первопричиной обнищания масс оказался всеохватный демографический бум в Западной Европе за два столетия до 1300 года. Если в 1100 году на территории в пределах современных границ Франции проживало около шести миллионов человек, то спустя два столетия население увеличилось более чем втрое, превысило в численности двадцать миллионов человек. Демографический взрыв не соответствовал возможностям средневековой экономики по обеспечению землей крестьян, рабочими местами и едой всех. Большинство населения прозябало на грани голода, а череда неурожаев и эпидемий домашнего скота в 1315–1322 годах привела к обрушению системы. К 1325 году население Франции упало на 10–15 процентов ниже пика, достигнутого в 1300 году. Затем пришла Черная смерть, унесшая жизни то ли четверти, то ли половины населения страны. К концу четырнадцатого столетия население Франции сократилось до десяти миллионов человек – это вдвое меньше, чем в 1300 году.

Как будто миллионов смертей было недостаточно, демографическая катастрофа оказала и другое, подспудное, но не менее разрушительное, воздействие на социальную стабильность и расшатала социальную пирамиду. После 1250 года число дворян росло даже быстрее, чем шел прирост населения в целом, поскольку их экономическое положение было лучше, чем у простолюдинов. Фактически обнищание масс оказалось выгодным для элит, которые наживались на высокой земельной ренте, низкой заработной плате и высоких ценах на продукты питания. Иными словами, массовое перенаселение в тринадцатом столетии создало «насос богатства», обогащавший землевладельцев за счет крестьян.

По мере того как их доходы увеличивались, многие дворяне более низкого положения приходили к выводу, что раздел поместий между двумя и более сыновьями может обеспечить всем наследникам достаточный доход для поддержания дворянского статуса. Состоятельные магнаты[9] с обширными владениями использовали отдаленные, неудобно расположенные территории для того, чтобы сделать своих младших сыновей дворянами. Возросли и темпы восходящей социальной мобильности: богатые крестьяне и успешные торговцы становились дворянами, покупая титулы. Когда разразились голод и эпидемии, элита сумела благополучно их пережить, и смертность в ее рядах была ниже, чем у простолюдинов. Все это в совокупности привело к увеличению числа дворян по отношению к производительному классу, утяжелению вершины социальной пирамиды и по прошествии некоторого времени к обращению вспять экономического положения дворянства. До 1300 года дворянство наслаждалось благоприятной экономической конъюнктурой ввиду относительной немногочисленности элиты и наличия дешевой и обильной рабочей силы, но к середине четырнадцатого столетия ситуация полностью изменилась.

Не располагая доходами для поддержания своего элитного статуса, дворяне нанимались на службу государству и изымали большую часть ресурсов у крестьян. Однако государство не могло нанять всех обедневших дворян – тех было слишком много, да и сама корона неумолимо сползала к финансовой несостоятельности. Инфляция, обусловленная изрядным приростом населения, съедала государственные доходы, а попытки удовлетворить требования элиты вели к тому, что казна королевства почти опустела.

Изъятие доходов у крестьян подразумевало следующее: помещики не ограничивались отнятием излишков и принимались отнимать ресурсы, необходимые крестьянам для выживания. Угнетение со стороны помещиков подрывало экономическую основу жизни этого сословия, поскольку крестьяне отвечали бегством, голодали и гибли в бесплодных восстаниях. Ввиду того что обе названные стратегии терпели неудачу, дворяне стали охотиться друг на друга. Игра в перепроизводство вступила в завершающую, насильственную фазу, и внутриэлитные конфликты вспыхнули по всей Франции . В 1350-х годах распад внутреннего порядка затронул и сердце королевства.

Когда последний король Капетингов умер в 1328 году, не оставив наследника мужского пола, корона перешла к Филиппу VI, первому королю из династии Валуа. Но на престол имелось еще два претендента, вполне легитимных, – Карл II Наваррский и Эдуард III Английский. Трехсторонняя схватка этих могущественных владык, отягощенная городским восстанием в Париже под предводительством Этьена Марселя и сельским бунтом (Жакерия), обернулась полным крахом государства к 1360 году.

Здесь не место для подробного описания событий. Вместо этого давайте продолжим наш обзор с высоты птичьего полета и посмотрим, что произошло дальше.

Крах французского государства в 1350-х годах потряс правящую элиту. На собрании Генеральных штатов в 1359 году различные фракции сумели преодолеть разногласия и договориться об общем подходе к спасению государства. Два следующих десятилетия французы вели систематические, хотя и не приносившие зримых результатов военные действия (избегая грандиозных сражений, которые ранее были для них катастрофическими). К 1380 году королевская армия подавила внутренние мятежи и прогнала англичан почти со всех французских территорий. Но этот успех оказался временным, потому что структурные силы, ввергавшие Францию в кризис, – обнищание масс, перепроизводство элит и слабость государства – еще не были должным образом устранены. Опять-таки установлено, что циклы коллективного насилия имеют тенденцию повторяться в дезинтеграционных фазах с периодичностью приблизительно раз в пятьдесят лет. Позднесредневековый кризис во Франции не был исключением.

Когда новое поколение вожаков пришло на смену тому, которое на собственном опыте испытало крах государства в 1350-х годах, оно повторило ошибки предков. Две аристократические фракции, бургундцы и орлеанисты, затеяли войну за столицу, по очереди убивая друг друга в ходе новой гражданской войны. Очередное кровавое городское восстание вспыхнуло в Париже в 1413 году, а в 1415 году в ситуацию вмешался английский король Генрих V. История повторилась: случилось сокрушительное поражение французской армии при Азенкуре, этакое повторение битвы при Креси. Удивительно, насколько точно второй крах французского государства следовал по траектории первого. Быть может, история все же не повторяется, но уж точно перекликается ³⁹⁴⁰.

Второй крах государства был тяжелее первого, и уцелевшим французским элитам потребовалось больше времени, чтобы взять себя в руки. Но они это сделали и снова изгнали англичан, а последний крупный город, Бордо, был отвоеван французами в 1453 году ⁴¹.

После окончания Столетней войны Франция наслаждалась вековой интеграционной фазой. Почему столетие до 1450 года было столь мрачным, а следующее – таким блестящим? Ответ заключается в том, что силы, подтолкнувшие Францию к внутренним войнам, прекратили свою деятельность около 1450 года. Об обнищании масс «позаботились» голод, эпидемии и внутренние войны, в результате которых население Франции сократилось вдвое. Теперь у крестьян было много земли, а нехватка рабочей силы более чем удвоила реальную заработную плату. Снижение арендной платы за землю и повышение заработной платы фактически остановили «насос богатства».

Что наиболее важно, многочисленные потери при Креси, Пуатье, Азенкуре и во множестве других, менее известных сражений унесли десятки тысяч жизней «лишней» знати. Добавим сюда массовые убийства в ходе фракционных распрей (как писал очевидец в дневнике за май 1418 года, улицы столицы были усеяны трупами побежденных, что валялись как свиньи в грязи), и нас тогда не удивит, что, при общем сокращении численности населения вдвое с 1300 по 1450 год, численность дворян за тот же период уменьшилась в четыре раза ⁴². Социальная пирамида перестала шататься и приобрела гораздо более устойчивую конфигурацию, с широким основанием и узкой вершиной. В отсутствие перепроизводства элит внутриэлитная конкуренция улеглась, конфликты утихли. При этом воспоминания о мрачных десятилетиях социального распада и внешнем давлении со стороны англичан породили в элитах новое чувство национального единства. В этом новом климате сотрудничества элит оказалось возможным реформировать государственные финансы и обеспечить Франции прочную финансовую основу для будущих поколений.

Основные внутренние причины нестабильности – обнищание масс и перепроизводство элит – были устранены. А что внешние факторы? Многие книги по истории изображают Столетнюю войну как династический конфликт между французскими и английскими монархами. Но это очень поверхностный взгляд на чрезвычайно сложную серию многосторонних конфликтов. Как писал знаменитый французский историк Фернан Бродель, лучше всего именовать этот период «столетием вражды»⁴³. Государство в четырнадцатом и пятнадцатом веках разрушалось прежде всего под воздействием внутренних факторов, а англичане фактически представали шакалом, что грызет тушу мертвого льва (приношу извинения моим английским читателям). Поскольку средневековая Англия уступала Франции в численности населения и ресурсах (располагала менее чем третью французских), эти два королевства попросту находились в разных весовых категориях; ситуации предстояло измениться лишь через несколько столетий. Громкие победы при Креси, Пуатье и Азенкуре, которыми английские дети по праву гордятся, в конечном счете не принесли английской короне прочных успехов. На самом деле они помогли французам, избавили страну от перепроизводства элит и сформировали чувство национального единства, чрезвычайно значимое для согласия по поводу того, как обеспечить государству надежную финансовую основу.

Сказанное не означает, что роль англичан в столетней вражде была незначительной; я только подчеркиваю, что англо-французский конфликт не был основной причиной краха двух французских государств. В конце концов, Англия и Франция почти непрерывно воевали с одиннадцатого по девятнадцатый век ⁴⁴. С этой точки зрения в событиях 1338–1453 годов не было ничего особенного.

Историки давно заметили, что истории присущ определенный ритм. «Золотые века» внутреннего порядка, культурного расцвета и социального оптимизма сменяются «смутными временами» междоусобиц, упадка высокой культуры и социального уныния. Специалисты по истории Европы даже потрудились дать каждому такому периоду свое название: за Высоким Средневековьем следует позднесредневековый кризис, за Возрождением – общий кризис семнадцатого века, а если взять последний полный цикл перед нашим временем, то есть эпоху Просвещения, или эпоху разума, то ей на смену пришла эпоха революций.

В истории Китая тоже выявляется аналогичная закономерность, которую принято обозначать как чередование династических циклов. С 221 года до н. э. по 1912 год, с династии Цинь до правления династии Цин, Китай неоднократно объединялся (и воссоединялся) и даже эффективно управлялся. А затем начиналось моральное разложение, которое вело к упадку и раздробленности. Как сказано в классическом китайском романе «Троецарствие»: «Великие силы Поднебесной, долго будучи разобщенными, стремятся соединиться вновь и после продолжительного единения опять распадаются»[10]. Историки Древнего Египта тоже делят историю страны на периоды: Древнее царство, Среднее царство и Новое царство, – причем за каждым следуют Первый, Второй и Третий промежуточные периоды.

Статистический анализ по базе данных CrisisDB подтверждает нашу историческую интуицию, но в этой макроисторической закономерности не нужно усматривать математически выверенный цикл. Во-первых, общая продолжительность интегративно-дезинтегративной последовательности варьируется в зависимости от особенностей общества; во‑вторых, в периоды дезинтеграции коллективное насилие склонно проявляться приблизительно раз в пятьдесят лет.

Во Франции интегративная фаза Высокого Средневековья началась в правление великого объединителя Филиппа II, также известного под именем Филипп Август (1180–1223), и закончилась в 1350 году. После позднесредневековой дезинтеграционной фазы (1350–1450) новая интегративная фаза, Ренессанс, длилась немногим более столетия (1450–1560). Следующая дезинтегративная фаза (1560–1660) началась с пожара французских религиозных войн (1562–1598), за которыми последовала вторая волна нестабильности: 1620-е годы – восстания местных правителей, мятежи гугенотов и крестьянские бунты, 1648–1653 годы – знаменитая Фронда[11]. В последнем полном цикле интегративная фаза (Просвещение) длилась с 1660 года до французской революции 1789 года. Дезинтегративная же фаза эпохи революций охватывает наполеоновскую пору, революции 1830 и 1848 года и последствия Парижской коммуны (1871, пусть это кровопролитие было спровоцировано катастрофическим поражением Франции во Франко-прусской войне). Получается, что каждая фаза длилась около столетия (со сдвигом в несколько десятилетий в ту или иную сторону), а общая продолжительность цикла составляла, по порядку, 250, 210 и 210 лет.

Будет поучительным сравнить историю Франции с историческими циклами в Англии. Здесь на средневековый цикл пришлось сразу два периода затяжных гражданских войн: это анархия в правление короля Стефана (1138–1153) и война Алой и Белой розы (1455–1485). Хотя интегративный период был относительно мирным (по сравнению с грядущими событиями), его мирное течение нарушали баронские мятежи, повторявшиеся с интервалом приблизительно в пятьдесят лет⁴⁵⁴⁶. Как и Франция, Англия пострадала от двойного удара голода 1315–1317 годов и Черной смерти, но, в отличие от Франции, далеко не сразу свалилась, образно выражаясь, в штопор. Почему так вышло? Клиодинамическая теория интегративно-дезинтегративных циклов не подразумевает какой-либо жесткой периодичности исторических циклов и фиксированной их длины. Это динамическая модель, отражающая развитие внутренних сил в каждом конкретном обществе. Опять-таки наиболее важным признаком надвигающейся нестабильности выступает перепроизводство элиты. Что должно произойти, если этот процесс внезапно затормозится? Кризис отложится на будущее. Именно так и произошло в позднесредневековой Англии.

Когда Франция распалась в 1350-х годах, весь избыток английской элиты – представители которой во множестве оседали в самой Англии и во Франции – последовал за своим королем через Ла-Манш. Некоторые погибли в боях, но для большинства этих людей французские войны оказались чрезвычайно прибыльными. Победы при Пуатье и Креси (а также в менее крупных сражениях) обернулись доходами от выкупов со стороны тысяч пленных французских дворян. Сельская Франция радовала своими богатствами и приносила изрядную добычу, которую собирали в ходе так называемых chevauchées[12] (по сути, слегка замаскированных грабительских экспедиций). Еще на завоеванных территориях имелись замки, а землю раздавали верным вассалам короля и других высших аристократов. Иными словами, Англия экспортировала избыток элиты – и нестабильности – во Францию.

Но благополучные времена не длятся вечно. С 1360 года французы стали объединяться и к 1380 году изгнали англичан со своей территории. Теперь настал черед Англии валиться в штопор. Внезапно весь избыток элиты вернулся обратно – закаленным в боях после беспрерывной череды схваток во Франции, привычным к убийствам, пыткам и вымогательству, раздосадованным и озлобленным поражением. Как обычно и случается, социальная ломка нашла выражение одновременно в нескольких формах. Крестьяне, которых угнетали тем сильнее, чем больше ощущала оскудение элита, наконец-то осознали, что сыты по горло. Крестьянское восстание во главе с Уотом Тайлером (1381) было жестоко подавлено, однако оно напугало элиту и заставило отчасти облегчить бремя, отягощавшее производительные классы. На западе, в Уэльсе, вспыхнул сепаратистский бунт под предводительством Оуайна Глин Дора (Оуэна Глендура). В центре страны не прекращалась борьба короля Ричарда II и его фракции с группой дворян, известных как лорды-апеллянты[13], и в конечном счете она завершилась свержением Ричарда в 1399 году, что привело к смене династии – Плантагенеты уступили трон Ланкастерам. Звучит очень похоже на «Игру престолов», верно? Что ж, Джордж Р. Р. Мартин «списал» своих вымышленных Ланнистеров с исторических Ланкастеров .

Когда в начале пятнадцатого столетия Франция снова распалась и в 1415 году очередной английский король решил в нее вторгнуться, полчища представителей побежденной элиты вновь устремились через Ла-Манш. Выше уже отмечалось, что последующие кризисы нередко до жути напоминают предыдущие. Как будто у человеческих обществ есть некий культурный трафарет, модель краха государства – французская или английская, в зависимости от обстоятельств. Траектория Англии после 1415 года – еще один пример этой любопытной закономерности. Как и прежде, поначалу дела у англичан шли хорошо: нестабильность вполне удалось экспортировать во Францию, и в 1415–1448 годах в Англии фактически не было значительных беспорядков. А вот когда французы успешно отстояли свою страну около 1450 года, избыточной английской элите пришлось во все большем числе возвращаться домой. Король Генрих VI оказался недееспособен, и от его имени правил Королевский совет. Главенство во фракции Ланкастеров перешло к Маргарите Анжуйской, о которой современник писал так: «Эта женщина превосходила всех прочих своей красотой и щедростью, блистала остроумием и была сноровиста в политике, а силой духа и отвагой больше походила на мужчину, чем на женщину»⁴⁷⁴⁸. (Мартин явно выбрал ее в качестве образца для Серсеи Ланнистер.)

Элитные группы и королевские фавориты вносили немалый вклад в усугубление беспорядков. Высшая знать содержала многочисленные воинства, которые сражались друг с другом и терроризировали соседей, работа суда была парализована, а сами аристократы пытались подчинить себе правительство. В 1450 году случилось еще одно крупное крестьянское восстание, на сей раз во главе с Джеком Кейдом. А в 1455 году вспыхнула война Алой и Белой розы, затянувшаяся до 1485 года.

Говорят, что Мартин, когда смотрел первый сезон «Игры престолов», был потрясен зримой картиной жестокостей, предательств и убийств, воплощенной на экране, хотя сам придумывал этих персонажей. Исторические войны Алой и Белой розы были ничуть не менее жестокими и кровопролитными. Трех королей свергли и убили, многих местных правителей казнили, зачастую без суда. Лордов, оказавшихся на стороне проигравших в битве, ставили на колени в грязи и тут же обезглавливали. Более того, сражения между ланкастерцами и йоркистами были, что называется, лишь верхушкой айсберга. Параллельно с этим династическим конфликтом за престол разворачивались многочисленные партикулярные войны между соперничающими элитами – на региональном и местном уровнях. В книге «Падение дома Ланкастеров» британский историк Р. Л. Стори перечисляет минимум восемь таких конфликтов, охвативших запад, север и восток Англии. Простые люди сильно страдали от раздора внутри элиты, поскольку каждая фракция считала необходимым преследовать крестьян, подвластных противнику, не чуралась вымогательств, грабежей и убийств.

Важно помнить, что средневековая Англия была в целом гораздо более жестокой страной, чем сегодняшняя Великобритания, однако уровень насилия, характерный для войн Алой и Белой розы, намного превышал «норму» тех лет. В интегративной фазе на каждое поколение выпадал баронский мятеж против короны, но по сравнению с войнами Алой и Белой розы эти мятежи больше походили на вооруженные демонстрации, призванные навязать короне баронские требования одной только угрозой применения силы. Мятеж 1215–1217 годов, например, был фактически одобрен королем, подписавшим Великую хартию вольностей, чтобы умиротворить мятежную элиту. А в войнах Алой и Белой розы целью каждой стороны было уничтожение противника.

Зрители «Игры престолов» порой жалуются, что персонажи, которые им нравятся, с удручающей регулярностью выпадают из общего сюжета (погибают). Но в реальной жизни все обстояло именно так. Ведь главной движущей силой противостояния Алой и Белой розы было поистине кошмарное перепроизводство элиты в Англии к 1450 году. Без устранения этой причины конфликт мог прекратиться разве что ввиду полного истощения сторон. Затем он бы все равно разгорелся снова, когда подрастет новое поколение, не защищенное от насилия. Чтобы дезинтегративная фаза завершилась, необходимо изменить структурные условия в ее основании.

Конечно, гибель в бою или отрубание головы были не единственным механизмом сокращения перепроизводства элиты. Да, среди высшей знати все, как правило, сводилось к физическому истреблению, но ниже по социальной лестнице ведущую роль играло ослабление социальной мобильности. Большинство дворян счастливо избегло гибели в гражданской войне и локальных стычках; некоторое время спустя они просто признали, что доходы более не позволяют им считаться элитой, и тихо соскользнули в ряды йоменов[14]. При этом гражданская война и общий высокий уровень насилия оставались важным, пусть косвенным, побудительным мотивом для того, чтобы смириться с утратой дворянского положения. После многолетнего насилия, когда ощущение уязвимости неуклонно нарастало, самые жестокие и амбициозные представители элиты были уничтожены, а остальные осознали тщетность продолжения борьбы и зажили мирной, довольно скромной жизнью. Численность английской элиты всех уровней, от высшей знати до местных дворян, сократилась за этот позднесредневековый кризис в несколько раз.

Для Англии имеется полезный количественный показатель, который позволяет проследить ход событий. Потребление вина (а вовсе не эля) – один из признаков принадлежности к элите. В пору наивысшего могущества английская элита импортировала и потребляла ежегодно двадцать тысяч бочек вина из Гаскони. К концу войн Алой и Белой розы завозилось менее пяти тысяч бочек; импорт вина начал восстанавливаться только после 1490 года. Подразумеваемое четырехкратное сокращение численности английской элиты соответствует предполагаемому четырехкратному сокращению французской знати к концу 1490-х годов, к концу французского века раздора .

Самый жаркий и кровавый период внутренних войн закончился в 1485 году, но мир наступил не сразу: мы знаем о трех малых, быстро подавленных восстаниях в промежутке 1489–1497 годов. После этого Англия не ведала новых восстаний на протяжении двух поколений, что выглядело настоящим подвигом, если учесть общий уровень насилия в стране в раннее Новое время. Наконец-то началась следующая интегративная фаза.

Дальнейшие два цикла в Англии сходны по длительности с французскими. Но поскольку Англия вышла из позднесредневекового кризиса намного позже Франции, эти две страны между собой не синхронизировались. Общий кризис семнадцатого века начался в Англии с шотландского восстания 1639 года (Епископские войны), переросшего в гражданскую войну, которая закончилась в 1651 году. После короткой и шаткой передышки Англии довелось вновь испытать тяготы внутренней войны и Славную революцию (1688–1689), которая положила конец дезинтегративной фазе семнадцатого столетия (опять-таки на несколько десятилетий позже, чем во Франции). Эпоха революций наступила в Англии в 1830 году, тогда как во Франции она началась со взятия Бастилии в 1789 году. Если коротко, Франция и Англия вели себя как две гирьки на весах: качались вверх и вниз на чашках и одна неизменно отставала от другой.

Еще одно различие между двумя королевствами в эпоху революций заключалось в том, что Франция угодила в настоящую последовательность переворотов (1789, 1830, 1848 годы), тогда как Англия столкнулась с «революционной ситуацией» в 1830 году, но сумела каким-то образом избежать потрясений. Почему и как это произошло – чрезвычайно интересная тема, которая может дать несколько подсказок нынешней Америке. (Я вернусь к этому вопросу в главе 9.)

Несмотря на почти беспрерывные войны в 1100–1815 годах ⁴⁹⁵⁰ (или, может быть, как раз по этой причине), Англия и Франция обладали сходной социальной структурой. Потому вряд ли удивительно, что продолжительность исторических циклов в этих странах была настолько похожей (хотя и не синхронизированной). Но подобное динамическое сходство отнюдь не обязательно будет иметь место в каждом сложном человеческом обществе. В зависимости от своего состава одни общества проходят интегративно-дезинтеграционные циклы быстрее, а другие – медленнее.

Поскольку наиболее важной движущей силой социальной и политической нестабильности является производство элиты, давайте задумаемся о том, как особенности воспроизводства элиты (и ее перепроизводства) могут воздействовать на социальный темп – то есть на то, как быстро общество впадает в кризис и выходит из него. В доиндустриальных обществах, где достижение элитного статуса было делом трудным, но вполне возможным для простолюдина, скорость прироста элитных рядов и последующего развития перепроизводства элиты сильно зависела от биологического воспроизводства – если предметно, от коэффициента воспроизводства мужчин в элите. (Нравится нам это или нет, но мужчины доминировали в высших эшелонах власти в этих обществах.) Биология учит, что у людей наибольшее влияние на воспроизводство мужчин оказывает само количество партнеров противоположного пола, доступных для мужчины.

В западноевропейских королевствах наподобие Англии и Франции христианская вера ограничивала количество законных пар для мужчин. Конечно, те, кто располагал властью, нередко заводили себе любовниц, помимо законного брака, а отпрыски таких нелегальных союзов вполне могли рассчитывать на пополнение рядов дворянства. Однако «эффект бастардов» все же не способствовал значительному увеличению количества претендентов на элиту в средневековых и ранних современных европейских обществах.

Напротив, в исламских обществах мужчине разрешалось иметь четырех законных жен и столько наложниц, сколько он сможет содержать. Происхождение от наложницы не налагало на мужчину позорного клейма. Общая полигамия и практика многоженства была распространена и среди степняков-скотоводов, например среди монголов. В результате эти общества порождали претендентов на элиту с поистине пугающей скоростью. А чем быстрее протекает производство элиты, тем короче становятся интеграционные фазы.

Итак, теория гласит, что мы должны заметить существенное различие в длительности циклов у обществ с моногамными правящими классами и у обществ с полигамной элитой. Согласно моим расчетам, типичная продолжительность циклов в моногамных обществах должна составлять от двухсот до трехсот лет, но в обществах с полигамной элитой она должна составлять всего-навсего около столетия или даже меньше⁵¹. Мы уже видели, что Франция и Англия (а также, согласно базе данных CrisisDB, и другие европейские общества) соответствуют этому теоретическому предсказанию. Что же можно сказать о полигамных обществах?

Оказывается, на этот вопрос много веков назад ответил замечательный исламский историк и философ Абу Зайд Абд ар-Рахман ибн Мухаммад ибн Хальдун аль-Хадрами, родившийся в Тунисе в 1332 году. Ибн Хальдун установил, что политическая динамика в его родном Магрибе (Северная Африка к западу от Египта), как и в остальном мусульманском мире, тяготеет к цикличности. После основания новой династии все идет «по накатанной» около четырех поколений, а затем происходит крах и утверждается новая династия. Потом цикл повторяется ⁵². Некоторые династии существуют три поколения, других хватает на пять, но в среднем длительность циклов Ибн Хальдуна составляет четыре поколения, или приблизительно сто лет. Этот срок куда короче европейских циклов, предсказанных нашей теорией. Но давайте посмотрим, свойственны ли циклы Ибн Хальдуна другим полигамным обществам – к примеру, кочевым скотоводческим общинам Центральной Евразии.

Хорошим образцом для сравнения будут монгольские завоеватели во главе с Чингисханом и его непосредственными преемниками. Огромная территория, покоренная монголами в первой половине тринадцатого столетия, охватывала в том числе четыре больших «культурных района», заселенных земледельцами. Если двигаться с востока на запад, это Китай, Трансоксания[15], Персия (включая Месопотамию) и Восточная Европа. С середины тринадцатого столетия каждой из этих четырех областей правила династия Чингизидов . Согласно нашей теории, эти четыре династии должны были подчиняться циклам Ибн Хальдуна и править около столетия. Так в действительности и произошло. Во всех четырех областях династии Чингизидов рухнули к середине четырнадцатого века ⁵³⁵⁴. Более строгий статистический анализ по базе данных CrisisDB подтверждает, что циклы взлетов и падений в обществах с полигамной элитой значительно короче, чем аналогичные циклы в моногамных обществах.

Ученые, изучающие сложные системы, должны прокладывать путь посредине между Сциллой чрезмерного усложнения и Харибдой избыточного упрощения. С одной стороны, история – это не просто цепочка последовательных событий; с другой же стороны, это не просто повторение математически выверенных циклов.

Наше обсуждение циклов Ибн Хальдуна показало, что временные масштабы, в которых общества проходят циклы подъема и спада, зависят от культурных характеристик, в частности от распространения полигамии в элите. Сравнение двух «дражайших врагов», Англии и Франции, выявило еще один осложняющий фактор – геополитическую среду, способную удлинять или сокращать циклы. Экспортируя нестабильность во Францию в ходе позднесредневекового кризиса, Англия смогла отсрочить начало собственного смутного времени. Вот почему структура нелинейной динамики и науки о сложности в целом столь полезна для понимания истории: она снабжает нас инструментами для изучения взаимодействия различных факторов, при котором возникает системная динамика. Относительно небольшой набор механизмов в состоянии обеспечить чрезвычайно сложную динамику. В том-то и суть науки о сложности: сложная динамика не обязательно должна обуславливаться сложными причинами.

Какие еще открытия дарит наука о сложности? Одной из полезных методик кажется динамическое побуждение. Если поместить несколько маятников рядом и заставить их раскачиваться случайным образом (не синхронно), то через некоторое время все они начнут раскачиваться в идеальной синхронизации ⁵⁵. Голландский физик Христиан Гюйгенс, впервые наблюдавший это явление в 1665 году, употребил слова «диковинное сочувствие».

Побуждение помогает понять, почему волны нестабильности часто захлестывают многие общества одновременно. Возьмем всеобщий кризис семнадцатого столетия, охвативший всю Евразию. Почему гражданская война в Англии, Смутное время в России и крах династии Мин в Китае пришлись приблизительно на одно и то же время? Почему при этом восемнадцатый век был периодом внутреннего спокойствия и имперской экспансии всех трех названных стран?

Одной из возможных причин такой синхронизации является внешнее принуждение. Выше упоминалось, что череда неурожаев привела к голоду в Западной Европе в 1315–1317 годах. Этот голод совпал по времени с падением солнечной активности (так называемый «Волчий минимум», 1280–1350). Большинство климатологов согласно в том, что более низкая солнечная активность чревата понижением общемировых температур. Основной причиной неурожаев в Европе к северу от Альп является прохладная и влажная погода, которая задерживает созревание урожая и увеличивает вероятность того, что посадки сгниют до сбора. Другие периоды низкой солнечной активности, в том числе «Минимум Шперера» (1460–1550) и «Минимум Маундера» (1645–1715), также характеризовались понижением средней температуры и неурожаем.

Соотнесение социального коллапса с климатическими возмущениями – любимое занятие коллапсологов. Но, как мне кажется, нет повода проводить прямую причинно-следственную связь между ухудшением климата и крахом общества. Случаи снижения солнечной активности на протяжении последнего тысячелетия лишь изредка совпадают с дезинтегративными фазами. Возможно, дурная погода при «Волчьем минимуме» и вправду стала причиной голода, который нарушил стабильность позднесредневековых европейских обществ. Возможно, более поздний «Минимум Маундера» обусловил тот голод, что затронул Северную Европу от Франции до Скандинавии и России: во Франции в 1694–1703 годах от голода умерло два миллиона человек, а Россия за тот же период потеряла до 10 процентов своего населения[16]. Но обе империи, одна под властью Людовика Великого, а другая – Петра Великого, обладали немалой устойчивостью (о чем свидетельствуют титулы их правителей). Этот голод, несомненно, причинял огромные человеческие страдания и лег огромным бременем на обе монархии, но отнюдь не довел их до предела.

На мой взгляд, внешнее воздействие из-за колебаний климата не является прямой причиной социального распада. Все обстоит куда сложнее, и тут как раз могут помочь пресловутые маятники, которые раскачиваются в «диковинной симпатии» друг с другом. Пусть империи – это маятники, что раскачиваются от интегративной фазы к дезинтегративной и обратно. Далее предположим, что две империи в разных регионах Евразии не синхронизированы между собой, однако обе подвержены воздействию одних и тех же колебаний мирового климата. Если одна империя опережает другую в цикле исторического развития, то период благоприятного климата позволит ей продержаться немного дольше до впадения в кризис. Наоборот, дурной климат раньше подтолкнет отстающую империю к кризису. По мере накопления эффекта от таких климатических «подталкиваний» две империи будут все больше синхронизироваться, как два расположенных рядом маятника. Конечно, имперские циклы подъема и спада намного сложнее, чем раскачивание маятников, но общий принцип налицо в обоих типах «осцилляторов». Внешней силе не обязательно даже проявлять себя регулярно. «Подталкивания» могут происходить совершенно случайным образом, ибо их задача состоит в том, чтобы синхронизировать циклические тенденции, а не вызывать сами циклы, которые управляются внутренними механизмами каждой империи.

Вторая синхронизирующая сила, заражение, еще могущественнее, чем внешнее принуждение. Клиодинамический анализ показывает, что крупные эпидемии и пандемии нередко связаны с периодами серьезной социально-политической нестабильности. Мы наблюдаем эту закономерность, по крайней мере, на протяжении последних двух тысяч лет, начиная с чумы Антонина (второй век н. э.) и чумы Юстиниана (шестой век). Распространение Черной смерти по Африке и Евразии (четырнадцатый век) явилось неотъемлемой составной частью позднесредневекового кризиса; вспышка чумы совпала и с общим кризисом семнадцатого столетия. А разрушительные пандемии холеры в девятнадцатом веке пришлись на эпоху революций. Причинно-следственная связь, выявляемая в основе этой корреляции, неоднозначна, и петли обратной связи тянутся в обоих направлениях . Давайте немного изучим эти причинно-следственные связи и проследим, как циклические фазы соотносятся с вероятностью крупных эпидемий.

Как уже отмечалось, каждый цикл включает в себя интегративную фазу, за которой следует фаза дезинтегративная. В начале цикла население растет от минимального показателя и далеко отстоит от предела (от общего количества людей, которое может прокормить данная территория, в зависимости от количества пахотной земли и от применяемых методов сельского хозяйства). В результате реальная заработная плата высока, как и производительность труда, поскольку доступной земли по-прежнему много. Кроме того, большая часть сельскохозяйственных излишков потребляется самими производителями, что превращает этот период в золотой век крестьянства.

Однако рост населения в конце концов упирается в мальтузианский предел. При нарастании обнищания масс золотой век крестьянства заканчивается, общество вступает в золотой век элиты, которая наживается на низкой заработной плате и высоких ценах на плоды земли, ей принадлежащей. Растущая покупательная способность элиты открывает новые возможности для ремесленников и торговцев. Сельская безработица в сочетании с городским спросом на рабочую силу (ремесло, торговля, прислуга для богачей) порождает отток населения в города, причем численность городского населения растет намного быстрее, чем численность населения в целом. Спрос элиты на предметы роскоши стимулирует торговлю на дальние расстояния.

Эти обстоятельства повышают вероятность возникновения новых болезней и распространения существующих. Во-первых, рост населения приводит к преодолению «эпидемиологического порога», то есть той плотности населения, выше которой может распространяться новое заболевание. Во-вторых, снижение уровня жизни из-за обнищания населения приводит к недоеданию и ослаблению природной защиты от инфекций. В-третьих, урбанизация означает, что все больше людей оказывается в городах, которые в доиндустриальные времена были заведомо нездоровыми местами. В-четвертых, растущая миграция и бродяжничество приводят к более плотным сетям взаимодействия, через которые болезнь легче распространяется. В-пятых, торговля на дальние расстояния связывает отдаленные регионы и способствует распространению болезней на континентальном уровне.

В результате общества на пороге кризиса с большой долей вероятности могут пострадать от эпидемии. Но причинность проявляет себя и в обратном направлении. Крупная эпидемия подрывает общественную стабильность. Поскольку смертность среди бедняков выше, чем среди элиты, социальная пирамида утрачивает опору и начинает шататься. Смертоносные эпидемии также нарушают общественное сотрудничество и лишают правительства легитимности. В былые времена такие крупные бедствия воспринимались как знак того, что Бог отвернулся от правителя или что Небеса отозвали свой мандат. Сегодня мы склонны мыслить более материалистично, обвинять правительство в неэффективности и неспособности предпринять полезные шаги для прекращения эпидемии. Конечный результат, впрочем, одинаково негативен: крах доверия к государственным институтам подрывает способность государства поддерживать внутренний мир и порядок. Крупные демографические катаклизмы, те же эпидемии и голод, часто становятся поводом к кризису, потому что они ведут к обнищанию масс (чреватому массовой мобилизацией) и падению легитимности государства (и его способности справляться с внутренним насилием).

Таким образом, заражение – важный механизм нестабильности, волны которого захлестывают многие общества по всему континенту или даже по всему миру. При этом агентом заражения не обязательно становятся вирусы или микробы – на эту роль притязают и заразные идеи.

Помните «арабскую весну»?⁵⁶⁵⁷ Она началась в Тунисе 18 декабря 2010 года, на следующий день после того, как продавец фруктов Мохаммед Буазизи принес себя в жертву в знак протеста против коррупции и жестокого обращения со стороны полиции. Оттуда волна распространилась на Алжир (29 декабря 2010), Иорданию (14 января 2011), Оман (17 января 2011), Саудовскую Аравию (21 января 2011), Египет (25 января 2011), Сирию (26 января 2011), Йемен (27 января 2011) и Судан (30 января 2011). К концу февраля «арабская весна» охватила остальные арабские страны (включая Ирак, Ливию, Кувейт, Марокко и Ливан). Самосожжение Буазизи не было первопричиной «арабской весны»; оно стало спусковым крючком, той единственной искрой, от которой занялся степной пожар ⁵⁸. Структурные условия, необходимые для пожара, медленно складывались на протяжении десятилетий, предшествовавших «арабской весне»⁵⁹. Почти одновременный всплеск насилия и мятежей в арабском мире случился благодаря заражению идеями.

Многие политические обозреватели винят новомодные социальные сети в провоцировании «арабской весны». Но те, кто считает эти события беспрецедентными в истории человечества, попросту не знают истории. До «арабской весны» 2010 года была «Весна народов» 1848 года. Она началась в Италии в январе, но осталась едва замеченной. Наиболее важным событием той поры стала февральская революция во Франции, за которой последовали мартовские восстания в Германии, Дании и Швеции. В империи Габсбургов в марте также произошло несколько восстаний, среди которых выделялись бунты в Венгрии и Галиции. В июне 1848 года революции распространились на Румынию, а в июле – на Ирландию ⁶⁰.

Интернета в Европе 1848 года не было, однако новости быстро распространялись через газеты. Общим поводом стала Франция, где 22 февраля 1848 года началась полноценная революция, а к концу марта уже большая часть Европейского континента пребывала в смятении.

В первой части нашего исследования причин повторяющихся волн нестабильности, поражающих человеческие общества, мы затронули современную Америку, а затем расширили поле за счет перемещения назад во времени и в другие части мира. Во второй части я вернусь в Соединенные Штаты Америки и более глубоко погружусь в «подспудные» процессы, формирующие нашу нынешнюю эпоху раздора. Что касается методологии, мой подход до сих пор заключался в том, чтобы иллюстрировать уроки, извлекаемые из клиодинамического анализа, конкретными примерами из истории обществ, сползающих к кризису, а затем каким-то образом выправляющихся. Но клиодинамика не сводится, разумеется, к набору исторических примеров. Чтобы извлечь из истории по-настоящему полезные уроки, которые снабдят нас знаниями, необходимыми для того, чтобы ориентироваться в мутных водах будущего, нужно перевести наши словесные представления о том, как устроено общество, в математические модели. Затем надлежит совместить теории с данными, избегая при этом ловушек «отборных» примеров: это означает, что мы должны накапливать данные и статистически анализировать исторические базы данных. Тем читателям, которые захотят узнать больше о том, как работает клиодинамика, я предлагаю прочитать главы в Приложении, прежде чем приступать к главе 3. Те же, кто предпочитает сразу окунаться в гущу событий, могут продолжить чтение по порядку изложения.

Теперь, вооружившись сравнительным контекстом структуры и динамики наших социальных систем, давайте вернемся к исследованию Северной Америки и начнем с самой большой группы интересов – рабочего класса. Быть может, покажется странным, что книга, которая опирается на анализ больших данных о человеческом поведении как таковом, предлагает отталкиваться от личных историй (от архетипических примеров, если угодно), но настоящую главу и несколько последующих я намерен предварять такими вот историями. Во-первых, я опасаюсь, что при моделировании безличных социальных сил легко упустить из вида реальных людей, а во‑вторых, для меня не подлежит сомнению, что каждый материальный факт таких историй имеет множество прецедентов в реальном мире.

– Значит, будете голосовать за Трампа в ноябре? – спросил я Стива летом 2016 года. – Но он же миллиардер. Что ему до простых людей? Что он о них знает? К тому же он – просто клоун.

Стив вытряхнул сигарету из пачки «Мальборо» и закурил.

– Я не собираюсь голосовать за Трампа. Дело не в нем, а в либеральных элитах, которые тянут нашу великую страну в пропасть. Эта женщина (Хиллари Клинтон. – Ред.) заботится только о том, чтобы банкиры сохранили свое богатство. Она говорит, что проблема в таких «негодяях», как я. Но где я и где «привилегии белых»? Дурацкая шутка, ей-ей. Настоящее превосходство белых – это руководители компаний из списка «Форчун 500», там девяносто процентов – белые мужчины. Но почему-то корпоративные СМИ не видят этого слона в комнате. Нет, я не верю тому, что твердят нам демократы и либеральные СМИ. По крайней мере, Трамп говорит вслух то, что мы все думаем.

Стив вырос в северной части штата Нью-Йорк, его семья – нижний слой среднего класса. Отец работал слесарем на заводе, производившем продукцию для дорожной инфраструктуры. Эта работа приносила скромный, но стабильный доход, что позволяло семье Стива поддерживать статус среднего класса. Мать не работала, семья владела собственным домом, и денег хватало, чтобы отправить старшую сестру Стива в местный колледж.

Сам Стив решил, что колледж ему неинтересен. Его школьные оценки были не такими уж блестящими. Кроме того, когда сестра получила диплом в области гуманитарных искусств и наук, ее диплом никак не помог найти работу или добиться достойной зарплаты. Через два года после окончания колледжа она с мужем уехала в Северную Каролину, где налоги и стоимость жизни были ниже и где перспективы трудоустройства для мужа были куда лучше.

Вместо колледжа Стив записался в армию и отправился в Германию. Но единственным сроком все и ограничилось. В ту пору Соединенные Штаты Америки как раз подумывали затеять череду зарубежных войн в таких местах, как Афганистан и Ирак. Стив не видел смысла рисковать жизнью в войнах, к которым сам он был равнодушен. К сожалению, его отец внезапно скончался от сердечного приступа в относительно молодом возрасте, и Стив хотел поддержать свою мать в это трудное время. Вернувшись домой, он осознал, что, в отличие от предыдущего поколения, не может рассчитывать на постоянную работу. Некоторое время он трудился на стройке, но в итоге выучился на автомеханика.

Хотя он не подходит для какой-либо управленческой роли, Стив хорошо работает руками, а начальство ценит его за умение ремонтировать автомобили. При всем том его зарплата в реальном выражении намного ниже, чем была у отца. Кроме того, у него нет гарантий занятости, а ведь что-то всегда происходит: ремонтная мастерская может закрыться, придется сокращать штат из-за отсутствия спроса или владелец потребует трудиться больше, но без сверхурочных…

В итоге Стив не может проработать на одном месте дольше года или двух и периодически вынужден рассчитывать на пособие по безработице. Подача заявления на пособие – унизительный процесс, требующий времени, и Стив зачастую неделями не получает никакого дохода. Обратной стороной пособий является немалое социальное давление: тебя побуждают соглашаться на низкооплачиваемую работу, даже если она не соответствует твоим навыкам. Стив знает, что он хороший работник, а на предыдущих местах зарабатывал целых двадцать пять долларов в час. Почему он должен соглашаться на работу с минимальной оплатой труда? После вычета налогов у него на самом деле останется меньше, чем сумма пособия по безработице, которое он получает в настоящее время. Стив хочет работать – ему нравится чинить машины, и у него это хорошо получается. Но он возмущается, когда его называют ленивым, раз он не желает браться за низкооплачиваемую временную работу. Сам он не знает такого слова, но принадлежит к «прекариату»⁶¹[17].

Помогает то, что его мать устроилась на работу в местный «Уолмарт». Иметь дело с грубыми клиентами неприятно, за работу платят мало; с другой стороны, добираться до магазина близко. Еще Стив с матерью считают, что им повезло: у них есть собственный дом. Налоги на недвижимость высоки – более 5000 долларов в год. Тем не менее жить в собственном доме лучше, чем снимать квартиру. Также Стив, будучи военным ветераном, имеет право на бесплатную медицинскую страховку через Управление заботы о здоровье ветеранов.

Следует признать, что Стив не умеет копить и откладывать часть своего дохода на черный день. Даже когда все хорошо, деньги почему-то всегда исчезают до следующей получки.

Стив хочет завести семью и детей. Он сменил несколько девушек, но ни одни отношения не переросли в длительные. Он не знает, в чем причина, но теперь, перевалив за сорок, ощущает, что ему, возможно, придется смириться с бездетностью.

У Стива две страсти: автомобили и оружие. Первая помогает добывать деньги, а вторая относится к числу причин, по которым у него нет сбережений. Он владеет приличной коллекцией огнестрельного оружия и регулярно посещает стрелковый полигон. Его приятели в основном ветераны, как и он сам, помешанные на оружии. Самая священная часть Конституции США для них – Вторая поправка: «Право народа хранить и носить оружие». От своих друзей Стив узнал о «Хранителях присяги»[18]. Его позвали присоединиться, как ветерана, и он участвовал в нескольких демонстрациях в защиту Второй поправки, но в последнее время отошел от общественной деятельности.

Политические взгляды Стива складывались из личного опыта и воздействия социального окружения. В целом ему ясно, что страна движется в неправильном направлении. Его дедушка и бабушка выросли в годы Великой депрессии и Второй мировой войны. Жизнь какое-то время была тяжелой, но потом заметно улучшилась, уже в послевоенную эпоху. Следующему поколению, родителям Стива из поколения беби-бумеров, повезло еще больше. Америка была великой страной, в которой качество жизни простых людей заметно возрастало с каждым поколением. Но Стиву и его друзьям этого счастья не досталось. Каким-то образом эпоха процветания закончилась и сменилась эпохой нестабильности. Неправильно, что детям должно быть хуже, чем их родителям.

Мало того: по словам Стива, «космополитическая элита», подчинившая себе американское государство, фактически объявила войну людям вроде него – белым гетеросексуальным мужчинам без высшего образования. Они «заслуживают презрения», как высказалась в 2016 году Хиллари Клинтон: это «расисты, сексисты, гомофобы, ксенофобы, исламофобы». В перерывах между работой Стив чувствует себя одним из наименее влиятельных людей в Америке. Он и его приятели считают, что элите не терпится избавиться от них. Либеральные ученые и политики мечтают о временах, когда люди вроде Стива наконец-то окажутся в меньшинстве по сравнению с «правильными» избирателями. От правых комментаторов он слышит, что элиты активно работают над тем, чтобы приблизить этот день, поощряя иммиграцию.

Хотя его отец был убежденным демократом, Стив предпочитал не голосовать до 2016 года. Ему не нравились кандидаты в президенты. Все изменилось в 2016 году благодаря заоблачному взлету Дональда Трампа, который неожиданно стал основным кандидатом от республиканцев. Стив не полностью разделяет взгляды Трампа, но тот, по крайней мере, выражает в словах чувства Стива и его друзей. Он пообещал «осушить болото и построить стену»[19]. Эти обещания нашли отклик, хотя Стив сомневается, что Трампу позволят их сдержать. Правда, сомнения не имели значения. Стив поддерживает кандидатуру Трампа как противника вашингтонской элиты. Ему приятно наблюдать, как элита корчится под натиском Трампа.

Стив не революционер. Он не хочет уничтожить государство и перекроить общество. Он хочет, чтобы жизнь вернулась к тем правилам, которые действовали для его родителей, бабушек и дедушек. Именно так он понимает лозунг Трампа «Сделаем Америку снова великой».

При всей ненависти к мейнстримным политикам еще сильнее Стив презирает мейнстримные СМИ. Единственная телепрограмма, которую он смотрит, – это шоу Такера Карлсона на канале «Фокс ньюс». Основным же источником информации для него являются блогеры и ютьюберы, такие же ветераны, как и он сам. Он смеется, когда корпоративные СМИ называют эти источники «фейковыми»: по его мнению, именно такие каналы, как Си-эн-эн, плодят фейковые новости. Со слов Стива, наглядным примером фейковых новостей является нынешняя эпидемия нападений со стрельбой[20]. Большинство придумано и подстроено сторонниками контроля над оружием с целью обратить общественное мнение против Второй поправки. Это вызывает у него негодование; он заявляет, что не потерпит, чтобы государству вздумалось отнять у него оружие. Он готов стрелять, чтобы защитить свое право на ношение оружия. Как любит повторять его приятель Брэд: «Если они так обращаются с нами, когда мы вооружены, что они сделают с нами после того, как обезоружат».

Приблизительно через год или два после того, как Дональд Трамп поразил мир своим избранием в президенты, когда наши политические элиты все еще пытались осознать этот шокирующий поворот событий, у меня состоялся интересный разговор с одной их представительницей. «Однопроцентница» Кэтрин живет в Вашингтоне, округ Колумбия, и имеет обширные связи как среди богатых филантропов, так и среди признанных и начинающих политиков. Она часто выступает посредником между двумя группами. Кто-то сказал ей, что несколько лет назад я опубликовал прогноз, предсказывающий грядущую нестабильность в США, и она захотела узнать, на чем основан этот прогноз. В частности, она хотела понять, почему так много людей проголосовало за Трампа в 2016 году.

Я, как обычно, начал рассказывать ей о движущих силах социальной и политической нестабильности, но едва дошел до первого фактора, обнищания масс, как меня прервали.

– Какое обнищание? – возразила Кэтрин. – Жизнь никогда не была лучше, чем сегодня!

Она посоветовала мне прочитать только что опубликованную книгу Стивена Пинкера «Просвещение продолжается» и изучить графики на веб-сайте Макса Розера «Наш мир в данных». Оба источника, по ее словам, заставят меня переосмыслить мой подход:

– Просто следуйте данным. Жизнь, здоровье, процветание, безопасность, мир, знания и счастье – все улучшается на глазах .

Бедность в мире сокращается, детская смертность снижается, уровень насилия падает. У каждого, даже в самой бедной африканской стране, есть смартфон, поистине невероятное техническое достижение, если сравнивать с предыдущими поколениями.

Кэтрин права во всем. Согласно Максу Розеру ⁶²⁶³, если в 1820 году более трех четвертей людей в мире проживало в крайней нищете, то сегодня от нищеты страдает всего одна десятая часть населения. Десятилетие за десятилетием за два последних столетия мировая бедность неуклонно снижалась, причем темпы ее снижения заметно увеличились после 1970 года.

Но того же Стива не волнует, как изменился показатель бедности в мире с 1820 года – или даже с 1970 года. Так или иначе, снижение бедности после 1970 года связано преимущественно с экономическим развитием Китая. Какое ему дело до этого? Какое значение имеет тот факт, что он богаче большинства жителей Африки к югу от Сахары? Он сравнивает себя не с крестьянином, выращивающим сорго в Чаде, а со своим отцом. Он прекрасно знает, что его поколению выпала худшая экономическая участь, нежели поколению его отца.

Когда Кэтрин говорит, что жизнь никогда не была такой чудесной, она не просто опирается на мировую статистику, но и привносит в ответ личные чувства. Она и люди, с которыми она общается (в основном другие «однопроцентники» и несколько «десятипроцентников»), существенно преуспели за последние несколько десятилетий. Ее собственный опыт согласуется с оптимистичной статистикой, приводимой Пинкером и Розером. Но не таков личный опыт Стива и его соратников по социальной среде. Неудивительно, что эти две группы расходятся во мнениях относительно направления, в котором движется страна.

По мнению Кэтрин, в проблемах Стива виноват прежде всего он сам. В сегодняшней экономике, основанной на знаниях, диплома средней школы недостаточно – для успеха необходимо высшее образование. Еще необходимо соблюдать финансовую дисциплину. Вместо того чтобы тратить деньги на оружие и боеприпасы, нужно завести и пополнять индивидуальный пенсионный счет.

Так кто же прав? Насколько типичен опыт Стива? Вправе ли Стив думать, что Америка движется в неправильном направлении? На такие вопросы может ответить только статистика.

Кэтрин признает, что растущее неравенство вызывает беспокойство. Однако, по ее мнению, значение роста неравенства несколько преувеличено; это не та проблема, которая требует безотлагательных действий. Хотя уровень жизни менее обеспеченных людей почти не улучшается, в целом жизнь становится лучше. Экономическая система, основанная на капитализме и свободе рынка, доказывает свою пользу. А наилучшим способом преодолеть неравенство является ускорение экономического роста ⁶⁴.

Улучшается ли уровень жизни населения США? Проще всего ответить на этот вопрос, оценив доходы домохозяйств. Поскольку наша цель – понять, почему Трамп победил на выборах в 2016 году, давайте посмотрим, как изменялись доходы за сорокалетний период, предшествующий этой дате. 1976 год – хорошая отправная точка для сравнения, в этот год молодой отец Стива уже имел постоянную работу. Он и его жена переехали в новый дом и ждали своего первого ребенка, сестру Стива. Жизнь была хороша и становилась лучше.

По данным Бюро переписи населения США⁶⁵, средний реальный доход домохозяйства (выраженный в долларах 2020 года с поправкой на инфляцию) увеличился с 61 896 долларов в 1976 году до 89 683 долларов в 2016 году. Он увеличился на 45 процентов – вроде бы неплохо. Однако средний доход нельзя считать надежным показателем, потому что он рассчитывается из доходов бедной семьи, где один кормилец получает минимальную заработную плату (20 000 долларов ежегодно), и доходов богатой семьи, где генеральный директор крупной компании зарабатывает в среднем 16,6 миллиона долларов в год ⁶⁶. Мы же хотим знать, что происходит с типичными семьями, а не с экстремумами распределения. Значит, нужно оценивать медианный доход, то есть показатель, делящий распределение доходов точно пополам. Бюро переписи населения США любезно предоставляет данные о медианном доходе. С 1976 по 2016 год последний вырос с 52 621 доллара (в долларах 2020 года) до 63 683 долларов, повышение на 21 процент. Не так здорово, как 45 процентов, но все же достойно, правда?

Однако давайте сравним эту статистику доходов семьи с ситуацией по заработной плате. В конце концов, совокупный доход Стива и его матери в 2016 году оказался выше, чем доход его отца в 1976 году, но это объясняется тем, что оба члена семьи работают. Мать Стива нанялась в «Уолмарт» не потому, что ей это нравится, а потому, что без этого заработка она не сможет оплачивать счета. Увеличение доходов домохозяйства не сопровождалось повышением качества жизни. Оно просто позволяло и позволяет держаться, что называется, вровень.

При взгляде на заработную плату предполагаемое улучшение экономических условий размывается еще больше. Средняя реальная заработная плата с 1976 по 2016 год увеличилась с 17,11 до 18,90 доллара в час, то есть на 10 процентов ⁶⁷. Раскладывая эти цифры по расовому признаку, мы видим, что повышение для чернокожих рабочих оказалось чуть выше – на 12 процентов. Но, поскольку в 1976 году чернокожие начинали с более дешевого труда, их медианная заработная плата в 2016 году составляла всего 16,06 доллара. А для латиноамериканцев повышение составило всего 6 процентов. В нижней части распределения заработной платы мы также видим, что первый дециль (10 процентов самых низкооплачиваемых работников) отмечен повышением всего на 6 процентов.

По мере того как мы углубляемся в цифры, радужная картина экономического развития, якобы приносящего блага большинству населения США, становится все менее радужной. Десять процентов, разбросанные по сорока годам, на самом деле не так уж поражают воображение. Причем надо иметь в виду, что это общее изменение ни в коем случае не было постоянным. Например, в 1990-е годы рабочие, как правило, беднели – фактически зарабатывали меньше, чем в 1970-е годы.

Проследить изменение реальной заработной платы в разных частях ее распределения – подход полезный, но не единственный и, может быть, далеко не лучший. Резких разрывов между децилями нет, распределение выглядит плавным. Альтернативный же подход состоит в том, чтобы оценить изменение заработной платы для разных групп работников. В последнее время социологи начали обращать внимание на то, как уровень образования влияет на экономическое благополучие ⁶⁸.

Статистики делят американцев на пять групп с учетом образовательных достижений: начальная школа (9 процентов населения в 2016 году), средняя школа (26 процентов в 2016 году), колледж (29 процентов в 2016 году), степень бакалавра (23 процента в 2016 году) и ученая степень (13 процентов в 2016 году) ⁶⁹. Налицо немалый разрыв в экономическом благополучии между первыми тремя группами (менее образованными), которые все потеряли в доходах, и последними двумя (более образованными), причем он нарастает. Средняя реальная заработная плата работников со степенью бакалавра увеличилась с 27,83 до 34,27 доллара в час. (Как и прежде, я сравниваю 1976 и 2016 годы с поправкой на инфляцию.) Американцы с учеными степенями добились еще большего: их зарплата выросла с 33,18 до 43,92 доллара. Но у работников со средним образованием заработная плата снизилась с 19,25 до 18,57 доллара. У тех, кто не окончил среднюю школу, заработная плата сократилась с 15,50 до 13,66 доллара. При взгляде на различные демографические категории мы наблюдаем особенности этой общей модели: мужчины зарабатывают меньше женщин, а чернокожие – меньше белых и латиноамериканцев ⁷⁰. Впрочем, в целом разрыв между менее и более образованными со временем только усугубляется.

Печальный вывод из этих данных будет следующим: американцы, не имеющие четырехгодичного высшего образования (а это 64 процента от общей численности населения), уступают в абсолютном выражении; их реальная заработная плата сократилась за сорок лет (1976–2016 годы). Но мы еще не закончили. До сих пор мы опирались на заработную плату с поправкой на инфляцию, то есть на «реальную» заработную плату. Но что делает ее реальной? Корректировка заработной платы с учетом инфляции не так проста, как может показаться. За последние десятилетия некоторые товары подешевели: например, телевизоры и многие игрушки. Стоимость других предметов, тех же новых автомобилей, не сильно изменилась в долларовом выражении, из чего следует, что новые автомобили стали дешевле в долларах с поправкой на инфляцию. Но стоимость других предметов и продуктов росла гораздо быстрее, чем официальная инфляция. Чтобы оценить этот показатель, правительственные экономисты должны определить товарную корзину, а затем рассчитать, как меняется ее стоимость из года в год. Вот только есть кое-какие затруднения. Во-первых, товарные корзины Стива и Кэтрин совершенно разные. Иными словами, у каждого свой уровень инфляции. Во-вторых, товарная корзина со временем резко меняется. Например, в 1976 году у людей не было смартфонов, а сейчас все ими пользуются. Как это учитывается?

Процесс, с помощью которого правительственные экономисты составляют и корректируют товарную корзину, довольно непрозрачен и, как утверждают некоторые критики, уязвим для манипуляций. Так что, когда государственные органы сообщают об экономическом росте, нужно помнить, что им свойственно занижать уровень инфляции (чтобы правительство выглядело лучше). ВВП рассчитывается как сумма всех товаров и услуг, произведенных в стране, которая затем делится на численность населения, что дает показатель ВВП на душу населения. Последний корректируется на стоимость товарной корзины, и мы получаем реальный ВВП на душу населения. Недооценка инфляции приводит к завышению реального ВВП на душу населения, потрафляя правительству. Отдельные критики предлагают собственные методики оценки инфляции, хотя мейнстримные экономисты обыкновенно отвергают все такие методики как ошибочные. Кто бы ни был прав, главное то, что корректировка заработной платы с учетом инфляции не является простой процедурой и может привести к значительным погрешностям в используемой нами статистике. Разные государственные учреждения используют разные индексы цен: индекс потребительских цен (ИПЦ) и индекс расходов на личное потребление (ИПР). Средняя разница между ними составляет 0,5 процента ⁷¹. Как будто немного, но примем во внимание тот факт, что 10-процентное изменение за сорок лет (именно настолько увеличилась реальная медианная заработная плата) приводит к изменению на 0,25 процента в год (половина разницы между индексами ИПЦ и ИПР).

Тем не менее ясно, что доллар, заработанный в 2016 году, отличается от доллара, заработанного в 1976 году, и нам нужно как-то учесть это обстоятельство. Обычным способом будет использовать государственную статистику. Как мы видели, по такому расчету реальная медианная заработная плата выросла за сорок лет на 10 процентов, или на 0,25 процента в год. Довольно хило, согласитесь. Другой подход заключается в «разборе» товарной корзины и отдельном рассмотрении цен на различные виды товаров и услуг. Например, какие основные элементы определяют качество жизни американского среднего класса? Несомненно, высшее образование. Еще владение домом и возможность поддерживать физическую форму. Любопытно, что стоимость этих трех основных факторов росла гораздо быстрее, чем официальная инфляция.

Чтобы усвоить сказанное, давайте забудем о реальных долларах (которые оказываются не совсем реальными) и проведем расчет, используя только номинальные (текущие) доллары, пропуская тем самым поправку на инфляцию. В 1976 году средняя стоимость обучения в государственном университете составляла 617 долларов в год (звучит почти немыслимо!). Рабочий, получавший медианную заработную плату в 1976 году, должен был отработать 150 часов, чтобы оплатить год обучения в колледже. В 2016 году среднегодовая стоимость обучения в государственном университете составляла 8804 доллара. Работнику с медианной заработной платой нужно было отработать 500 часов, чтобы заплатить за обучение (более чем в три раза больше). С медианной стоимостью дома аналогичная история: среднему работнику нужно было трудиться на 40 процентов дольше, чтобы оплачивать свой дом в 2016 году, по сравнению с 1976 годом. Так 10-процентное повышение реальной медианной заработной платы начинает выглядеть еще более ничтожным.

Хуже того, если провести те же расчеты, но вместо медианной заработной платы взять среднюю заработную плату выпускника средней школы (напомню, что она снижалась в абсолютном выражении с 1976 по 2016 год), количество часов труда, необходимых для оплаты обучения в колледже, выросло почти вчетверо (в 3,85 раза, если быть точным). В 2016 году родители из «рабочего класса» (менее образованные) должны были работать в четыре раза дольше, чтобы оплачивать обучение своих детей в колледже, по сравнению с 1976 годом. Это означает, что возможность перехода из менее образованной в более образованную группу резко сократилась всего за несколько десятилетий.

До сих пор в этом исследовании изменчивой судьбы американского рабочего класса мы рассматривали только экономические аспекты благосостояния. Но благополучие и его противоположность, обнищание, имеют и другие измерения: биологическое и социальное. Первое из них, в целом относящееся к здоровью человека, во многих отношениях является лучшим и более надежным индикатором качества жизни. Что мы можем сказать о здоровье?

Одним из наиболее чувствительных показателей биологического благополучия является средний рост населения ⁷². Физическое телосложение определяется балансом между поступлением пищи и требованиями, которые предъявляет к организму окружающая среда в первые двадцать лет жизни. Наиболее важно с точки зрения питания потребление энергии, но качество рациона (например, наличие свежих овощей) также влияет на рост. Давление окружающей среды, которое может остановить рост, подразумевает высокую распространенность болезней, поскольку борьба с инфекцией требует энергии и усилий, если речь идет о детях и подростках. Словом, на многие факторы здоровья организма влияет экономическое положение семьи. Больший доход означает большее количество и качество пищи. Богатство также позволяет приобретать более качественные медицинские услуги и освобождает детей от необходимости работать. Пляжный отдых позволяет растущим организмам пополнять запасы витамина D. Получается, что средний рост населения – показатель, полезно дополняющий такие чисто экономические индикаторы вроде реальной заработной платы. Надежные оценки роста можно составить по человеческим останкам, что позволит нам отслеживать благополучие населения в доисторических популяциях.

В восемнадцатом веке в Америке жили самые высокие люди в мире⁷³. Средний рост американцев, родившихся в США, продолжал увеличиваться вплоть до когорты[21] родившихся в 1830 году. За следующие семьдесят лет он уменьшился более чем на четыре сантиметра. После очередного поворота в 1900 году еще около семидесяти лет рост опять прибавлялся: в среднем увеличился на колоссальные девять сантиметров. Затем произошло что-то дурное. С детей 1960-х годов рождения рост прекратился. Это изменение затронуло только США, в других демократических странах с высоким уровнем дохода средний рост продолжал увеличиваться; сегодня самые высокие люди на Земле живут в таких странах, как Нидерланды, Швеция и Германия. Но не в Соединенных Штатах Америки. Почему?

Полный рост достигается, когда подростки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет проживают физические «скачки». В возрасте немного за двадцать мы перестаем расти (и в конце концов начинаем уменьшаться, хотя и очень медленно). Итак, рост детей, родившихся в 1960 году, частично определялся условиями окружающей среды, в которых эти дети находились с 1975 по 1980 год. Сами условия во многом определялись заработной платой поколения родителей. В результате, когда в конце 1970-х годов реальная заработная плата типичных американцев перестала расти, то же самое произошло и со средним ростом их детей .

Еще одним крайне полезным показателем биологического благополучия является ожидаемая продолжительность жизни. Ее, конечно, довольно затруднительно оценить для населения, жившего на планете в далеком прошлом. Тем не менее благодаря исследованиям лауреата Нобелевской премии Роберта Фогеля и других историков экономики мы располагаем сегодня соответствующими данными за всю историю Соединенных Штатов Америки ⁷⁴⁷⁵. На протяжении двух столетий изменения продолжительности жизни точно отражали динамику изменений роста ⁷⁶. Это ничуть не удивительно, поскольку на индивидуальном уровне существует сильная положительная корреляция между ожидаемой продолжительностью жизни и ростом, за исключением крайне высокого роста. Иными словами, эти два показателя обеспечивают взаимодополняющие представления о биологическом благополучии. Когда они оба приходят в упадок, становится понятным, что с населением что-то не так.

Ныне мы обладаем очень подробными данными, которые позволяют социологам реконструировать тенденции продолжительности жизни или, наоборот, смертности для различных слоев населения внутри общества. Например, когда человек умирает в Соединенных Штатах Америки, ему выдается свидетельство о смерти, в котором содержатся всевозможные сведения об умершем, в том числе уровень образования. Выдающиеся экономисты Энн Кейс и Ангус Дитон недавно применили эти статистические данные для выявления тревожной тенденции в этом показателе благосостояния. Они установили, что ожидаемая продолжительность жизни белых американцев на дату их рождения снизилась на одну десятую часть года в 2013–2014 годах. В следующие три года ожидаемая продолжительность жизни снизилась и для населения США в целом. Смертность росла во всех возрастных группах, но самый быстрый рост отмечался среди белых американцев среднего возраста. «Любое снижение ожидаемой продолжительности жизни – крайне редкое явление. С трехлетним спадом мы вступаем на неизведанную территорию; ожидаемая продолжительность жизни американцев никогда не падала три года подряд с тех пор, как в 1933 году в штатах приняли регистрацию актов гражданского состояния», – пишут Кейс и Дитон ⁷⁷. Снижение ожидаемой продолжительности жизни американцев началось за несколько лет до пандемии COVID-19, а та нанесла дополнительный серьезный удар. К 2020 году ожидаемая продолжительность жизни на дату рождения сократилась на 1,6 года по сравнению с 2014 годом ⁷⁸.

Книга Кейс и Дитона рассматривает преимущественно белых американцев, представителей рабочего класса. Белые американцы неиспаноязычного происхождения составляют 62 процента трудоспособного населения страны, и отслеживание их благополучия очень важно для понимания того, куда движется Америка. Но будет ошибкой сводить все исследование Кейс и Дитона только к «разгневанным белым мужчинам», как делают порой СМИ. Экономические и социальные силы, наносящие ущерб труду, затронули всех американцев из рабочего класса, независимо от пола, расы или этнической принадлежности. При этом сама хронология влияния этих сил может заметно различаться.

Нынешняя волна глобализации, которая началась приблизительно в 1980 году, особенно сильно ударила по чернокожим американцам, прежде всего по городским жителям. Более образованные чернокожие американцы перебрались в более безопасные районы и пригороды. В центре города количество браков снизилось; уровень преступности и смертность от насилия выросли; двойная эпидемия крэка и СПИДа оказали непропорционально большое воздействие на чернокожих. В целом ситуация с чернокожими американцами из рабочего класса в 1980-е годы может служить предвестником аналогичных событий, которые затронули белых американцев тридцать лет спустя. Уровень смертности чернокожих всегда был выше, чем у белых американцев, а в начале 1990-х годов он более чем вдвое превышал таковой у белых. Но после 2000 года, когда уровень смертности белых вырос, уровень смертности чернокожих стал быстро снижаться, сократив разрыв до 20 процентов. К сожалению, улучшение ожидаемой продолжительности жизни чернокожих прекратилось к 2013 году. Основным фактором, повлиявшим на изменение этой тенденции, стал рост «смертей от отчаяния» среди менее образованных чернокожих американцев после 2013 года ⁷⁹.

Выше указывалось, что за последние четыре десятилетия экономическое положение «дипломированного класса» (американцев со степенью бакалавра или с ученой степенью) и «рабочего класса» (менее образованные люди) заметно разошлось в абсолютном выражении. Заработная плата более образованных росла, а у менее образованных сокращалась. Что происходило с другими измерениями благополучия? Благодаря масштабному исследованию, проведенному Кейс и Дитоном, мы знаем ответ на этот вопрос – и он мало кому понравится: показатели смертности у дипломированных продолжили снижаться, а вот у представителей рабочего класса смертность увеличилась, тогда как ожидаемая продолжительность жизни снизилась.

Первой группой населения, в которой Кейс и Дитон зафиксировали рост смертности, были белые мужчины из рабочего класса в возрасте от сорока пяти до пятидесяти пяти лет. Изменение тенденции для этой группы произошло в конце 1990-х годов ⁸⁰. Рост уровня смертности был вызван сочетанием причин, которые Кейс и Дитон в совокупности называют смертями от отчаяния: это самоубийства, алкоголизм, злоупотребление наркотиками, то есть способы избежать физической и психологической боли. Самоубийство – самый быстрый выход, но смерть от передозировки наркотиков и алкогольного цирроза в равной степени происходит по собственной вине, просто занимает больше времени. Особенно примечательно то, что, пусть смертность «от отчаяния» среди менее образованных мужчин увеличилась в четыре раза, у более образованных она почти перестала встречаться ⁸¹.

Однако смерть от отчаяния поражает не только мужчин. Кейс и Детон пишут:

В начале 1990-х как менее, так и более образованные белые женщины практически не сталкивались с риском смерти от злоупотребления алкоголем, самоубийства или передозировки наркотиков. Однако позднее образовательные траектории женщин стали расходиться, как и у мужчин.

В 2005 году количество смертей от отчаяния начало увеличиваться для группы досреднего возраста. Уровень смертности американцев в возрасте от 30 до 40 лет рос быстрее, чем уровень смертности их родителей, хотя обычно наблюдается обратное из-за эффектов старения. Возникла парадоксальная ситуация, при которой у старшего поколения смертность была ниже, чем у молодого. Как пишут Кейс и Дитон: «Родители не должны смотреть, как умирают их взрослые дети. Это изменение нормального порядка вещей; дети должны хоронить своих родителей, а не наоборот».

Еще в 2010 году, излагая свой прогноз на бурные двадцатые, я указывал на снижение относительной заработной платы, сокращение роста (особенно для неблагополучных слоев населения) и ухудшение социальных показателей благосостояния (об этом ниже). Но ожидаемая продолжительность жизни в Америке росла по-прежнему, хотя и отставала от ситуации в других богатых демократиях. В то время я объяснял это так: «Мы живем в постмальтузианском мире, в котором вряд ли следует ожидать, что обнищание приведет к абсолютному снижению ожидаемой продолжительности жизни». Я ошибался. Впервые прочитав работы Кейс и Дитона в 2015 году, я был по-настоящему потрясен.

Как прикажете все это понимать? Экономические условия – скажем, нарастание неравенства – играют, конечно, важную роль, но будет чрезмерным упрощением предполагать прямую причинную зависимость обнищания и неравенства. Вот как я реконструирую совокупность причин, которые привели к сокращению средней продолжительности жизни в Америке и ухудшению благосостояния в целом. Мое объяснение согласуется с объяснением Кейс и Дитона, а также таких экономистов, как Джон Комлос ⁸². Разве что я углубляюсь в прошлое и помещаю это объяснение в общие рамки клиодинамики ⁸³.

Соединенные Штаты Америки, как и любое другое сложное общество, прошли через чередование интегративной и дезинтегративной фаз. Первая дезинтегративная фаза началась около 1830 года и закончилась около 1930 года ⁸⁴. За этот период отмечено два всплеска коллективного насилия, разделенных приблизительно пятьюдесятью годами: Гражданская война (и ее насильственные последствия) и пик нестабильности около 1920 года. В конце первого века раздора в США правящие элиты, напуганные уровнем политического насилия, сумели сплотиться и согласовать ряд реформ, положивших конец этой эпохе. Реформы начались в Эру прогрессивизма, где-то с 1900 года, и завершились при «Новом курсе» 1930-х годов. Одним из наиболее важных результатов стал неписаный общественный договор между предприятиями, работниками и государством, дававший рабочим право на организацию и ведение коллективных переговоров, а также гарантировавший более полное участие в распределении выгод от экономического развития. Это соглашение выходило за границы экономики, закрепляло идею социального сотрудничества между различными частями общества (в терминах клиодинамики – между простолюдинами, элитой и государством). Хотя поначалу договор встречал ожесточенное сопротивление со стороны определенных слоев элиты ⁸⁵, успех страны в преодолении последствий Великой депрессии, а затем и Второй мировой войны убедил всех, за исключением относительно малочисленной группы, в своей полезности.

Мы не должны забывать, что рабочий класс, подписавший этот договор, был белым рабочим классом; чернокожие американцы остались в стороне. (Я вернусь к этому важному факту в главе 6.) По иронии судьбы, противоположная часть шкалы благосостояния – сверхбогатые – также оказалась среди проигравших, потому что трехстороннее соглашение остановило и даже повернуло вспять «насос богатства». Почти половина миллионеров, радовавшихся жизни в бурные двадцатые, сгинула из-за Великой депрессии и последующих десятилетий, когда заработная плата рабочих росла быстрее, чем ВВП на душу населения. Размер наивысшего состояния в США с 1929 по 1982 год уменьшился как в реальном выражении, так и в сравнении со средней заработной платой рабочего ⁸⁶. Главным победителем оказался средний класс.

Но это длилось недолго. В 1970-е годы на смену «великому гражданскому поколению» пришло новое поколение элит⁸⁷. Эти новички, не познавшие на себе бурь предыдущего века раздора, забыли его уроки и начали постепенно убирать столпы, на которых покоилась эпоха послевоенного процветания. Идеи неоклассической экономики, которых раньше придерживались экономисты-маргиналы, вдруг сделались преобладающими ⁸⁸. В президентство Рейгана в 1980-х годах от идеи сотрудничества между рабочими и бизнесом отказались, и мы вступили в эпоху алчности: «Жадность – это хорошо».

При этом заработная плата работников подвергалась давлению со стороны различных сил, менявших баланс спроса и предложения на рабочую силу. Предложение было щедрым вследствие того, что многочисленное поколение беби-бумеров искало работу, а также из-за притока женщин в рабочую силу и значительного прироста иммиграции. А спрос уменьшался, поскольку предприятия переносили производство за границу, откликаясь на глобализацию, или внедряли автоматизацию и роботизацию рабочих процессов. В результате избыток предложения труда в сравнении со спросом начал оказывать понижающее давление на заработную плату работников. По мере ослабления институтов, которые защищали рабочих, заработная плата переставала справляться с этим понижающим давлением. Реальная заработная плата снизилась, особенно у менее образованных, чьи навыки были менее востребованы в новой экономике: они испытывали более сильную конкуренцию со стороны иммигрантов, страдали от автоматизации и переноса производства за границу больше, чем работники с высшим образованием ⁸⁹.

Хотя баланс спроса и предложения труда явно оказал заметное влияние, одних чисто экономических факторов недостаточно, чтобы объяснить, почему относительная заработная плата рабочих неумолимо снижалась с 1970-х годов. Статистический анализ данных о заработной плате показывает, что дополнительным (и ключевым) фактором было изменение культурных и политических взглядов на приемлемый уровень оплаты «простого» труда. Хорошим показателем этого «внеэкономического» фактора является реальная минимальная заработная плата ⁹⁰. От «Нового курса» до «Великого общества»[22] эти нерыночные силы повышали минимальную заработную плату с опережением инфляции. Однако в 1970-х годах возобладала противоположная тенденция, позволившая снизить реальную минимальную заработную плату вследствие инфляции. Однако здесь важно не прямое влияние минимальной заработной платы на общую заработную плату (вероятно, незначительное, ведь оно касалось лишь малой части американской рабочей силы; кроме того, во многих штатах минимальная заработная плата установлена на уровне выше федерального значения); нет, важно прежде всего то, что перед нами – свидетельство действия совокупности нерыночных сил, в том числе отношения элиты к коллективным договорам .

Недавние исследования экономистов содержат убедительные доказательства важности нерыночных сил для объяснения снижения заработной платы американских рабочих. Анализ 2020 года, проведенный Анной Стэнсбери и Лоуренсом Х. Саммерсом, представил множество доказательств того, что снижение силы рабочих является более важным фактором, чем усиление власти фирм на товарном рынке («монополия»), власть фирм на рынках труда («монопсония») или технологические разработки ⁹¹⁹². Статья Лоуренса Мишеля и Джоша Бивенса, опубликованная в 2021 году, предъявляет дополнительные доказательства того, что снижение заработной платы с 1979 по 2017 год было связано с изменением баланса сил, а не с автоматизацией и прочими технологическими изменениями. Мишель и Бивенс выделяют следующие факторы, которые сообща ответственны за три четверти расхождений между производительностью и ростом медианной почасовой оплаты труда:

Левоцентристские экономисты все больше склоняются к тому, что неравенство во власти важнее технологических изменений для понимания повышения заработной платы неэлитных рабочих с 1970-х годов ⁹⁴.

Ухудшение экономических условий для менее образованных слоев сопровождалось упадком тех социальных институтов, которые лежат в основании общественной жизни и сотрудничества. Речь о семье, церкви, профсоюзах, государственных школах, подразумеваемом взаимодействии родителей и учителей, а также о различных добровольных соседских объединениях. Все эти институты начали клониться к упадку на фоне общего ослабления солидарности и социальной вовлеченности ⁹⁵. Как показывают Кейс и Дитон, эпидемия смертей от отчаяния лишь частично объясняется ухудшением экономических условий. Не менее важным здесь оказывается постепенное разрушение социальных связей.

Ухудшение экономических и социальных условий оказывает непосредственное воздействие на личное счастье и личное же ощущение трагедии. Социальные психологи установили, что можно измерить уровень счастья населения, просто опросив окружающих по поводу восприятия ими действительности. При всей своей, казалось бы, элементарности такой опрос обеспечивает нас надежными сведениями относительно «субъективного благополучия», тогда как иные подходы в целом их подкрепляют (а полученные результаты сильно коррелируют между собой). Несколько недавних исследований, опиравшихся на пионерскую работу Кейс и Дитона, показали, что уровень субъективного благополучия американцев заметно снизился за последние два десятилетия. Так, Дэвид Бланчфлауэр и Эндрю Освальд использовали ежемесячные опросы Центра по контролю и профилактике заболеваний для измерения уровня «крайнего стресса»⁹⁶. Они выяснили, что количество американцев, страдающих от стресса, фактически удвоилось – с 3,6 процента в 1993 году до 6,4 процента в 2019 году. Причем острее всего (что согласуется с предыдущими выводами Кейс и Дитона) стресс ощущают белые американцы из рабочего класса. В этой группе больше всего тех, кто близок к отчаянию: ранее их было менее 5 процентов, а теперь стало более 11 процентов. Другое исследование дает понять, что растущая степень недовольства позволяет более или менее точно предсказывать политическое поведение. На другом наборе данных (ежедневные опросы фонда Гэллапа, распределенные по округам) Джордж Уорд с коллегами показал, что слабое субъективное благополучие – четкий признак зреющего недовольства, побуждающего голосовать против действующего президента. В частности, в 2016 году эта методика раскрыла причину голосования за Трампа на нижнем местном уровне⁹⁷.

Как мы видим, здесь чрезвычайно важны социальные, культурные и психологические факторы. Сюда же, к области внеэкономического влияния, нужно добавить «разъедающие» идеологии, будь то объективизм Айн Рэнд или новая господствующая экономическая теория, превозносящая экономическую эффективность и рыночный фундаментализм в ущерб улучшению общего благосостояния. Также не следует забывать о таком несколько неожиданном явлении, как возвышение меритократии. Философ Майкл Сэндел сумел охарактеризовать положение кратко и емко:

К 2016 году американское население разделилось на два социальных класса: образованных и «обнищавших» – этаких современных Les Miserables[23]. Это не классы по Марксу, распределение никак не обусловлено отношением к средствам производства. Вдобавок ни один из этих классов не является сплоченным игроком на политической арене. В частности, среди менее образованных наблюдаются сильные противоречия по расовому признаку. (О разделении внутри образованного класса мы поговорим в следующей главе.) Зато две указанные группы резко отличаются друг от друга по целому ряду иных характеристик: психологических (более высокий или низкий уровень «крайнего стресса»), социальных (более низкий или высокий показатель браков), политических (склонность голосовать за республиканцев или демократов), экономических (уменьшение или увеличение экономических перспектив) и – что, возможно, наиболее трагично – биологических (снижение или увеличение ожидаемой продолжительности жизни). Пропасть между классами ныне труднее преодолевать ввиду стремительного роста расходов на обучение в колледже.

Пусть оба класса нельзя назвать внутренне сплоченными, каждый из них склонен воспринимать другого как более монолитный, чем есть на самом деле. Еще каждый склонен винить другого в том, что Америка сбилась с правильного пути.

В главе 1 обсуждалось понятие относительной заработной платы (заработная плата, поделенная на ВВП на душу населения). Исключение поправки на инфляцию предоставляет нам менее подверженный ошибкам способ отслеживания экономического благосостояния простых американцев.

При рассмотрении динамики относительной заработной платы в Соединенных Штатах Америки (с рождения страны до настоящего времени) взору предстает замечательная схема двух «волн». С 1780 по 1830 год относительная заработная плата почти удвоилась. Однако после пика 1830 года она начала сокращаться и к 1860 году потеряла большую часть накопленного. На этом низком уровне она оставалась до 1910 года, с которого начался следующий период устойчивого роста – до 1960 года, когда относительная заработная плата опять почти удвоилась. Но с 1970 года относительная заработная плата стала снижаться, и так продолжается по сей день; в целом с 1976 по 2016 год она потеряла почти 30 процентов от своей максимальной величины.

Что же, собственно, динамика относительной заработной платы способна сказать о нашем обществе, в особенности о его устойчивости к внешним и внутренним потрясениям? Смею утверждать, что немало. Допустим, относительная заработная плата всех децилей американских работников, от нижних 10 процентов по медиане до верхних 10 процентов, остается неизменной в течение длительного периода времени. Это означает, что заработная плата всех работников растет заодно с экономикой как таковой. Джон Ф. Кеннеди в 1963 году (когда относительная заработная плата была на пике) заявил, что прилив поднимает все лодки. Но в последние сорок лет относительная заработная плата снижается. Яхты наиболее высокооплачиваемых поднимаются, но лодки всех остальных постепенно тонут, а утлые лодчонки беднейших 10 процентов и вовсе легли на дно. Вообще относительная заработная плата не снижалась столь неуклонно уже давно, в последний раз нечто подобное отмечалось на протяжении трех десятилетий девятнадцатого века (1830–1860). Биологические показатели благосостояния, такие как рост и ожидаемая продолжительность жизни, демонстрируют подверженность тем же большим циклам.

Основополагающие соображения справедливости и равноправия убеждают нас в том, что снижение относительной заработной платы не способствует обретению благополучия. Почему большинство работников исключается из справедливого распределения плодов экономического развития? Ведь те, кто занят низкооплачиваемым трудом, тоже выполняют важные для общества задачи. Кажется неправильным, что их зарплата не растет по мере накопления богатств в обществе в целом. В эпоху Кеннеди американское общество ничуть не было полностью эгалитарным или уж тем более социалистическим. США в ту пору были капиталистической страной со значительным разрывом в доходах между богатыми и бедными. Но уровень доверия к государственным институтам и легитимности власти был высок – отчасти потому, что даже бедняки наблюдали воочию заметное улучшение качества жизни от поколения к поколению. С 1910 по 1960 год относительная заработная плата почти удвоилась. Это значит, если вернуться к метафоре выше, что лодки обычных людей поднимались на приливной волне быстрее, чем экономика как таковая, зато лодки богатых давали течь. Как ни странно, богатые и влиятельные не проявляли недовольства (все изменилось в 1970-х годах; о восстании элит мы поговорим позже).

Быть может, читатель, твое сердце не обливается кровью при мысли о бедственном положении бедняков? Множество вполне достойных людей уверено в том, что меритократия должна быть главным организующим принципом нашего общества. Те, кто вносит больший вклад, должны вознаграждаться соразмерно. Руководители, приносящие миллиардные доходы своим компаниям, должны становиться миллиардерами. Тем же, кто тащится позади, нужно собраться с силами – приобрести нужные навыки или работать усерднее и умнее. Как гласит ироничная русская поговорка, спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Кроме того, вы можете не испытывать сочувствия ко многим представителям менее образованного класса: вооруженным расистам, сторонникам превосходства белой расы, сексистам, гомофобам, трансфобам и ксенофобам. По известному подсчету Хиллари Клинтон, около половины тех, кто голосовал за Трампа, – именно такие жалкие люди. В большинстве сложных человеческих обществ высшим слоям свойственна толика презрения по отношению к низшим: «Крестьяне бунтуют»[24].

Но тогда придется учитывать другую немаловажную причину, по которой падение благосостояния рабочего класса чревато проблемами: эта ситуация радикально подрывает устойчивость нашего общества. Очевидно, что в условиях, когда многочисленное население сталкивается с падением уровня жизни, происходит ослабление легитимности наших институтов, из-за чего слабеет само государство. Обнищание масс увеличивает их мобилизационный, протестный потенциал. В старину крестьяне восставали, когда больше не было сил терпеть нищету. Крестьянские восстания в Англии и Жакерия во Франции – вот примеры выплеска народного недовольства в эпоху позднесредневекового кризиса. Умеющие заглядывать в будущее «0,01-процентники», тот же Ник Ханауэр[25], предупреждают нас, что мы идем к революции, если не попытаться хотя бы смягчить нынешнее вопиющее неравенство .

Тут все понятно. Менее очевидно то обстоятельство, что снижение относительной заработной платы снова включает так называемый насос богатства. Плоды экономического развития должны кому-то доставаться. Если доходы государства составляют относительно постоянную долю ВВП, а заработная плата простых работников неуклонно убывает, то плоды экономического развития будет пожинать экономическая элита – самые высокооплачиваемые наемные работники (например, генеральные директора и корпоративные юристы) и собственники капитала. Конечно, потребуется какое-то время, но в конечном счете богатство, перетекающее к элитам, приведет к перепроизводству элиты, внутриэлитному конфликту и, если не вмешаться, к краху государства и социальному распаду. Богатые, возможно, даже более уязвимы, нежели простые люди, в периоды социальных и политических потрясений, о чем свидетельствуют результаты социальных революций.

Еще один неочевидный вывод клиодинамики состоит в том, что общее ухудшение благосостояния рабочего класса создает мощные стимулы к перемещению в аттестованный класс. Получение образования, разумеется, стандартное, типовое средство решения проблем, обсуждаемых в настоящей главе. В Америке девятнадцатого столетия совет обездоленным массам Восточного побережья гласил: «Ступайте на запад, молодой человек!» Сегодня он гласит: «Ступай хотя бы в колледж, а лучше получи ученую степень». На личном уровне для тех, кто хочет избежать нестабильности, – это хороший совет. Но что происходит на коллективном уровне, когда огромное количество претендентов стремится ворваться в ряды элиты?

Наша база данных CrisisDB показывает, что, пусть обнищание масс является важным фактором социальной и политической нестабильности, перепроизводство элиты куда опаснее. В следующей главе мы сосредоточимся на описании микродинамики перепроизводства элит.

Полицейские набросились на группу протестующих из движения «Захвати Уолл-стрит» рядом с Джейн, принялись избивать людей дубинками и распылять перцовый газ из баллончиков. Люди бились в конвульсиях на земле, а полицейские надевали на них наручники и утаскивали прочь. Прежде она не сталкивалась с таким насилием в своей жизни. Зрелище было поистине ужасным.

Джейн выросла в богатой манхэттенской семье. Ее отец был старшим партнером в юридической фирме (корпоративное право) в Нью-Йорке. Ее мать, фотограф и меценат, принадлежала к числу попечителей Музея современного искусства. Семья проживала в большой двухэтажной квартире в Верхнем Ист-Сайде, а летом переезжала в дом в Хэмптоне.

Родители отправили Джейн в одну из самых престижных частных школ города. Учеба доставляла ей мучения; более того, последний год перед выпуском она считает худшим временем в своей жизни. Подстрекаемые своими целеустремленными мамами и папами, ученики стремились получать самые высокие оценки и упорно занимались внеклассной деятельностью, повышая собственные шансы на поступление в лучшие колледжи Лиги плюща[26]. Когда один из учеников получил пятерку с минусом по французскому языку, преподавателю пришлось выслушать сорокаминутную лекцию разгневанной матери. Неудивительно, что этот ученик закончил школу с отличным средним баллом. Давление на остальных, которым тоже требовалось «соответствовать», было огромным. Всего за несколько месяцев Джейн утомилась до предела, чувствовала себя подавленной и истощенной и перестала спать. Врач прописал ей снотворное.

Тем не менее она справилась и поступила после школы в Колумбийский университет. Впрочем, успешно преодолев все препятствия на пути в учебное заведение Лиги плюща, она вдруг начала осознавать, что ошиблась с выбором. Собственно, каким рисовалось ей будущее? Четыре года в колледже, затем три года на юридическом факультете (отец хотел, чтобы дочь пошла по его стопам), сплошные изнурительные крысиные бега. Затем придется годами трудиться по семьдесят часов в неделю младшим юристом в юридической фирме с неясными перспективами когда-нибудь стать партнером. Ради чего? Работа, которую отец Джейн выполнял для крупных международных компаний, не стоила, как ей казалось, таких усилий. Большую часть времени эта работа ввергала в уныние и скуку, а порой ставила моральные вопросы (например, когда отец помогал одному горнодобывающему концерну отбиваться от коллективной жалобы жителей индонезийской деревни, где концерн ненароком отравил воду). Жизнь в качестве жены богатого адвоката или генерального директора Джейн тоже не привлекала. Она даже не была уверена, что ей нравится абстрактное искусство.

Зато ее манила история, она обратилась к положению дел в Латинской Америке и выяснила удручающий факт: США почти непрерывно разрушают экономику латиноамериканских стран, душат местное население невыносимым долговым бременем и поддерживают или даже устанавливают там и тут откровенно фашистские режимы. Правда, порой попадались очаги успешного антиимпериалистического сопротивления. Джейн читала о сандинистах в Никарагуа, о социалистах Чавеса в Венесуэле, о сапатистах и субкоманданте Маркосе в мексиканском Чьяпасе, а прежде всего – о Кубе: эта крохотная страна, несмотря на десятилетия сурового американского эмбарго, сумела добиться большей средней продолжительности жизни, чем в гораздо более богатых и могущественных Соединенных Штатах Америки.

Чтобы лучше усвоить испанский язык, Джейн записалась в языковую школу в сельской местности Гватемалы и прожила три месяца в местной семье. Это был поучительный опыт. Ее хозяева прозябали в нищете, питались в основном маисом и бобами, лишь изредка, один или два раза в неделю, позволяя себе кусочек курицы или свинины. При этом они были вполне счастливы, принимали гостью радушно и щедро делились с нею тем немногим, чем располагали. Какой разительный контраст с прежним миром, с элитными частными школами, с их измученными и эгоистичными отличниками! Мир солидарности и сотрудничества, где у каждого находилось время остановиться и поболтать, словно опровергал мир бешеной конкуренции и безграничного тщеславия.

Вернувшись из Гватемалы, Джейн присоединилась к радикальной студенческой группе в Колумбийском университете. Другие члены группы придерживались разных идеологий, среди них были анархисты и троцкисты, пропалестинские активисты и протестующие против войны в Ираке. Они рассуждали о мифологии демократии и о реальных проблемах жизни в разделенной стране, где чернокожих угнетают и где миллионы бедняков пребывают в долговом рабстве у финансового капитала. Сама с детства окруженная привилегиями среднего класса, Джейн остро ощущала несправедливость и неравенство вокруг и хотела изменить окружающий мир: остановить узаконенную жестокость и угнетение, построить справедливое и мирное общество.

Она присоединилась к движению «Захвати Уолл-стрит»[27], которое разбило палаточный лагерь в парке Зуккотти в октябре 2011 года. Нападение полиции, которое Джейн наблюдала своими глазами, произошло после нескольких дней демонстраций в Нью-Йорке и других американских городах, от Атланты до Портленда; полиция не церемонилась, применяла слезоточивый газ, светошумовые гранаты и резиновые пули по мирным демонстрантам. В Окленде полицейский выстрелил в лицо ветерану войны в Ираке Скотту Олсену из пули, пробив череп. По счастью, Олсен выжил, но остался искалеченным. Новые вспышки насилия со стороны полиции, поощряемые государством, в конце концов уничтожили движение, и Джейн вместе с другими пришлось покинуть парк Зуккотти. Этот жизненный опыт перевел в практику ее революционные идеалы, прежде скорее теоретические и абстрактные. Теперь же она воспринимала их как личную цель.

Ее немало беспокоило стремительное увеличение числа агрессивных расистских групп и сторонников превосходства белой расы. Популярность альтернативных правых и избрание Трампа вынуждали бороться с волной авторитаризма. Джейн активно включилась в деятельность антифа, чтобы не допустить возрождения ультраправой идеологии.

Она пришла к пониманию того, что авторитарные режимы нужно останавливать любыми средствами, вплоть до насилия, если потребуется. Однако сама она не принадлежала к боевикам, которые дерутся, поджигают машины или разбивают витрины магазинов. Ее роль заключалась в том, чтобы организовывать выступления и обеспечивать логистику.

Джейн не любит идеологических ярлыков, но ее нынешние взгляды можно охарактеризовать как анархистские. Она работает с товарищами-троцкистами, но считает, что классический марксизм несколько устарел. В ней нет чувства солидарности с рабочим классом, среди представителей которого слишком много расистов и гомофобов. Пролетарии охотно поддерживают фашистов и голосуют за Трампа. Объяснения марксистов, которые упирают на «заблуждения» рабочих, побуждающие поддерживать авторитаризм, кажутся ей неубедительными. Жестокие крайне правые нередко сотрудничают с полицией, чтобы подавить «прогрессистов».

В общем, так продолжалось довольно долго, но затем жизнь Джейн сделала крутой поворот. Я вновь столкнулся с Джейн осенью 2020 года и с удивлением узнал, что она учится на втором курсе юридического факультета Йельского университета.

– Твой отец должен быть счастлив! – съязвил я.

Она засмеялась.

– Я вовсе не собираюсь становиться корпоративным юристом.

Джейн пояснила, что отчасти разочаровалась в активности антифа. Государство, конечно, враг, но драки с расистами, бомбардировка полиции кирпичами и разбитые витрины больше не кажутся ей способом добиться перемен. К тому же Трамп покинул Вашингтон, но к власти вернулась прежняя, давно устоявшаяся элита. «Мы не хотим Байдена, мы хотим революции», – таков сегодня лозунг крайне левых.

Высшее юридическое образование видится Джейн трамплином для карьеры в политике. После выпуска она планирует баллотироваться от либералов и левых радикалов – занять пост окружного прокурора или, возможно, члена городского совета. Как избранное должностное лицо, она будет иметь реальную власть и попробует осуществить свои жизненные амбиции. Конечная ее цель по-прежнему состоит в том, чтобы построить мир без полиции, тюрем и государств. Но для этого нужно сначала поработать в существующих властных структурах.

Мао Цзэдун как-то обронил, что политическая власть исходит из ствола винтовки[28]. Но в двадцать первом столетии, как думает Джейн, революция может вырасти из урны для голосования. По крайней мере, она твердо намерена выяснить, так ли это.

В главе 3 мы сопоставили жизненные пути менее и более образованных людей и отметили, что они расходятся. Благосостояние первой группы за последние несколько десятилетий снизилось, а благосостояние второй группы возросло. Правда, данный вывод порочен в том отношении, что вторая группа рассматривается как нечто монолитное. Да, обладатели степеней, образно выражаясь, заметно преуспевают, однако это не означает, что все они суть победители по жизни. Раньше, в 1950-х и 1960-х годах, так действительно и было, но сегодня все иначе. Картина значительно изменилась, и для оценки масштаба перемен стоит снова сыграть в игру на повышение.

Допустим, наша цель в игре – войти в число «десятипроцентников». (При этом возможны, конечно, и другие ставки – попасть в заветные 1 процент или 0,1 процента, стать миллиардером или сенатором США.) Десять стульев – это призовые места, а для участия в игре нужно приобрести билет. Вы платите за обучение и тратите четыре года своей жизни на получение степени бакалавра.

В начале 1950-х годов, если бросить взгляд на историю этой игры, менее 15 процентов населения в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет обучались в колледжах . То есть каждому из них приходилось бороться с тринадцатью или четырнадцатью соперниками. Разумеется, один или два стула могли достаться особо талантливым и пробивным представителям рабочего класса, не покупавшим билетов. По счастью, довольно многие из числа прямых конкурентов бросали колледж или как-то еще сбивались с пути, так что требовалось лишь самому не пойти по их стопам; тот, кто учился прилежно, получал высокие оценки и соответствовал ожиданиям профессоров и боссов, вполне мог рассчитывать, что он, следуя этим нехитрым правилам, практически гарантирует себе один стул. Даже те, кому не повезло не попасть в верхний дециль по богатству, должны были сильно постараться, чтобы вылететь из второго дециля, который сулил приличный уровень благосостояния.

Словом, система сложилась и всех устраивала. Но с течением времени правила стали ужесточаться. Вступая в состязание пятнадцатью годами позже, в 1966 году, вы уже соперничали с тридцатью претендентами. К 1990 году в игре участвовало более половины вашей когорты – пятьдесят игроков на прежние десять стульев. А сегодня две трети молодых людей в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет поступают в колледжи ¹⁰¹¹⁰².

Что тут можно сделать? Давайте вернемся в 1966 год, когда 30 процентов молодежи училось в колледжах. Чтобы опередить конкурентов, требовалось улучшать свою игру и приобретать более дорогой билет. Итак, после колледжа человек отправлялся в юридическую школу, в медицинскую школу или в какую-нибудь другую аспирантуру. Тогда он (и еще двое или трое других обладателей степени) легко добывал себе место под солнцем, а прочим доставалась обыденная степень бакалавра.

Некоторое время так все и продолжалось, но упомянутые выше прочие быстро нагоняли. С 1960 по 1970 год количество докторских степеней, присуждаемых в университетах США, увеличилось более чем в три раза – с менее чем десяти тысяч до тридцати тысяч. В итоге достаточно скоро случилось возвращение к перепроизводству элиты, разве что стоимость выигрышного билета стала выше.

Напомню, что в нашей игре количество стульев остается неизменным. Но в реальном мире количество «элитных» должностей, разумеется, постоянно меняется. В 1960-х и 1970-х годах существовал изрядный спрос на обладателей докторской степени в университетах, которые нуждались в профессуре для обучения поколения беби-бумеров. Один из моих профессоров как-то признался мне, что в ту пору университеты выскребали запасы буквально до дна и были готовы нанимать любого человека с ученой степенью. «Сегодня меня бы никогда не взяли на работу», – сказал он в 1985 году, когда я заканчивал свою диссертацию. Занявшись поисками работы в академических структурах, я был уверен, что на рынке новоиспеченных докторов наук царит жесткая конкуренция; в наши дни ситуация намного, намного хуже.

Другие профессии, требующие ученых степеней, также пережили взрывной рост популярности после Второй мировой войны. Русский «Спутник» шокировал американскую элиту и, наряду со множеством дополнительных факторов, спровоцировал резкое увеличение финансирования научных исследований, что привлекло множество докторов наук. Когда же экономический охват Соединенных Штатов Америки распространился на весь мир, международным корпорациям срочно потребовались армии юристов. (Именно так отец Джейн вытащил свой золотой билет.) Но постепенно всплеск спроса на ученые степени начал снижаться, а вот предложение продолжало расти. Например, с 1955 по 1975 год число студентов юридических институтов фактически утроилось.

Фактором, который определяет наличие проблемы перепроизводства элиты, выступает баланс между предложением со стороны молодежи с учеными степенями и спросом на таких специалистов (количество рабочих мест, требующих соответствующих навыков). К 2000-м годам, к сожалению, число обладателей ученых степеней значительно превышало количество доступных вакансий.

Дисбаланс налицо в социальных науках, а еще заметнее эта диспропорция в науках гуманитарных. При этом Соединенные Штаты Америки выдают огромное количество дипломов даже по системе STEM (наука, технологии, инжиниринг и математика). В статье для «Блумберг опинион» (Bloomberg Opinion) в январе 2021 года популярный блогер и обозреватель Ной Смит признал, что перепроизводство докторов наук на протяжении многих лет остается бедой США. С одной стороны, более образованное население полезно для развития страны. Но с другой стороны, аспиранты, едва заканчивая учебу, открывают для себя малоприятную истину: академические рабочие места, занять которые они готовились, иссякают на глазах. «Поищите в Сети вакансии в любой академической области – будь то история, антропология или английский язык; скорее всего, вы наткнетесь на пугающие цифры, которые свидетельствуют о снижении числа вакансий на факультетах с временной занятостью, – пишет Смит. – Это обрекает многих потенциальных ученых на безрадостное существование и низкооплачиваемую работу. Подобно орде актеров, что годами слоняется по Голливуду в надежде на внезапный успех, многие ученые тянут лямку год за годом, отказываются от медицинской страховки, снимают ветхое жилье и т. д., а между тем их квалификация для работы за пределами академических структур неумолимо снижается.

Но даже по мере того как желанная профессорская жизнь уходит все дальше за пределы досягаемости, страна продолжает плодить новых докторов наук»¹⁰³.

Победители и проигравшие

Присмотревшись внимательнее к будто бы состоятельному образованному классу, мы поймем, что на самом деле для них все не так радужно, как может показаться со стороны. Сразу вспоминается название популярного мексиканского телесериала – «Los ricos también lloran» («Богатые тоже плачут»). Сегодня ученая степень ни в коей мере не является сколько-нибудь надежной защитой от жизненной нестабильности. А Гай Стэндинг[29], который и ввел в употребление термины «прекарность» и «прекариат», вообще рассматривает обладателей ученых степеней как потенциальных жертв. Об этой группе «прогрессистов» он пишет так:

История (и база данных CrisisDB) говорит, что этот остепененный прекариат (или на жаргоне клиодинамики класс несостоявшихся претендентов на элиту) несет наиболее явную угрозу социальной стабильности. Перепроизводство молодежи с учеными степенями неизменно оказывается самым важным условием социальных потрясений, брать ли в пример революции 1848 года или «арабскую весну» 2011 года. Любопытно, что разные профессии по-разному порождают революционных лидеров. Едва ли кто-то сочтет школьного учителя вероятным революционером, но вспомним, что Хун, вожак тайпинов, с которым мы познакомились в главе 1, до своего бунта был деревенским учителем (как и Мао).

Опаснее же всего, по-видимому, юриспруденция. Юристами были Робеспьер, Ленин и Кастро, а также Линкольн и Ганди. В США юридическая степень считается одним из наилучших путей на государственную службу, а потому наиболее амбициозные в политическом отношении кандидаты поступают в юридические школы. Давайте подробнее изучим расклад по выпускникам юридических институтов за последние несколько десятилетий ¹⁰⁴¹⁰⁵.

На протяжении многих лет Национальная ассоциация трудоустройства юристов (NALP) собирает сведения о начальной заработной плате выпускников юридических институтов. В 1991 году распределение не выглядело особо примечательным. Имелся пик в 30 тысяч долларов, отражавший наиболее распространенную зарплату. Левый (или нижний) «хвост» распределения – зарплата не менее 20 тысяч долларов – был совсем коротким. Правый же (верхний) «хвост» был длиннее и подразумевал уровень в 90 тысяч долларов. Как впервые заметил Вильфредо Парето[30], для распределения доходов вполне характерно наличие длинного правого «хвоста», который означает, что по мере роста заработной платы высокооплачиваемых лиц становится все меньше.

В 1996 году правый «хвост» нашего распределения немного вырос, но качественного изменения формы распределения не произошло. Кривая по-прежнему имела единственный пик. А в 2000 году случилось нечто: внезапно справа от основного пика на схеме появился второй. Основной пик чуть сдвинулся вправо, к порогу в 40 тысяч долларов. А новый пик, напротив, сместился далеко вправо, к порогу в 125 тысяч долларов. Десять лет спустя первый пик сдвинулся еще правее, отражая порог в 50 тысяч долларов, тогда как второй взлетел до 160 тысяч долларов. В 2020 году первый пик отчасти сгладился: поскольку в большинстве случаев зарплата юриста-новичка варьируется в пределах 45–75 тысяч долларов (это 50 процентов заявленных зарплат). А вот второй пик достиг порога в 190 тысяч долларов (чуть более 20 процентов распределения в целом). Промежуточных вариантов между двумя пиками отмечено совсем мало. Средняя зарплата составляет 100 тысяч долларов, но эта цифра бессмысленна, так как в данную категорию попадает менее 2 процентов выпускников юридических институтов.

Вот как выглядит игра на повышение, доведенная до крайности. Двадцать процентов молодых юристов (второй пик) с зарплатой в 190 тысяч долларов находятся на пути в устоявшуюся элиту. Те же, кто зарабатывает от 45 до 75 тысяч долларов, фактически прозябают. Если учесть, что половина выпускников юридических институтов в 2020 году имела долг в размере 160 тысяч долларов и более (при этом у каждого четвертого долг превышал 200 тысяч долларов), немногим из этих людей удастся присоединиться к элите. Большинство из них обречено сражаться с долгами и неуклонно накапливающимися процентами. Казалось бы, странно относить большинство выпускников юридических факультетов в Америке к прекариату, но ситуация именно такова.

Возможно, наша героиня Джейн поступила мудро, отказавшись играть в эту игру.

В своей прозорливой книге «Культура обмана: почему все больше американцев поступают неправильно, чтобы добиться успеха» Дэвид Каллахан анализирует последствия культурного сдвига, который с 1980-х годов побуждает общество к необузданной конкуренции, оборачивается ростом неравенства и внушает образ мышления по принципу «Победитель забирает все». Каллахан пишет о корпоративных скандалах, допинге среди спортсменов, журналистском плагиате и списывании среди студентов на экзаменах. Обман стал повсеместным и отражает глубокий моральный кризис. Заявление Каллахана, будто «участие в этом мошенничестве есть признак сильной тревоги и неуверенности, царящей в современной Америке, тревоги на грани отчаяния, чреватой высокомерием богачей и цинизмом обычных людей», перекликается с целым рядом мыслей, изложенных в настоящей главе. Так, о разрушительном воздействии перепроизводства элиты Каллахан пишет:

С 2004 года ситуация только ухудшилась. Для своей статьи «Частные школы стали поистине непристойными», опубликованной в журнале «Атлантик» в апреле 2021 года, Кейтлин Флэнаган взяла интервью у Роберта Эванса, психолога, изучающего отношения между частными школами и родителями учеников. «Главное, что изменилось за последние несколько лет, – говорит Эванс, – это родители. Они безжалостны. Дело не в какой-то чрезмерной жестокости; они попросту отказываются сдаваться. Многие из них не в состоянии избавиться от страха, что их ребенок так или иначе отстанет от прочих». К тому времени, когда дети переходят в старшие классы, родители уже хотят, чтобы преподаватели, репетиторы и консультанты полностью сосредоточились на подготовке, достойной как минимум Гарварда. «Такие родители заранее воображают желаемый результат, который могут обеспечить собственным трудом. Они окружены наемными работниками и могут делегировать тем часть своих полномочий». Об экономической тревоге, лежащей в основе действий таких родителей, Фланаган пишет:

В 2019 году скандал со взяточничеством при поступлении в колледж затронул ведущие университеты, в том числе Стэнфордский, Джорджтаунский и Йельский ¹⁰⁶¹⁰⁷.

Основная динамика здесь полностью аналогична тому, что происходит в играх на повышение, в особенности на поздних стадиях. В отличие от более мягких вариантов, экстремальная конкуренция не ведет к отбору лучших, наиболее подходящих на должности. Скорее, она стирает правила игры, социальные нормы и институты, управляющие функциональной работой общества. Она разрушает сотрудничество и обнажает темную сторону меритократии. Она порождает горстку победителей, что возвышаются над толпами неудачников. Некоторые из проигравших в итоге превращаются в радикальную контрэлиту, движимую идеей разрушения несправедливого социального порядка. Самое время обсудить тему радикализации.

До сих пор я рассматривал структурно-демографические факторы социальной нестабильности, уделяя особое внимание обнищанию населения и перепроизводству элиты. Это структурные факторы, неразрывно связанные с общественным устройством, в частности, с различиями между «простолюдинами» и элитой (или между менее и более образованными) и с борьбой внутри элиты. Демографическая составляющая выражается в том, что мы отслеживаем изменения численности и благосостояния различных групп населения. Структурно-демографическая теория – важная часть клиодинамики, она помогает нам понять причины и движущие силы восстаний, революций и гражданских войн. Эта теория была впервые сформулирована историком и социологом Джеком Голдстоуном, а затем ее развили Андрей Коротаев, я сам и мои коллеги ¹⁰⁸.

Однако структурные исследования революций и распада государства часто подвергаются критике за пренебрежение идеологическими и культурными факторами ¹⁰⁹. Цель же клиодинамики состоит в объединении всех важнейших исторических сил, будь то демографических, экономических, социальных, культурных или идеологических. Мы видели, например, что такие базовые характеристики общества, как социальные нормы, регулирующие брак (полигамия против моногамии), оказывают фундаментальное воздействие на характерную продолжительность циклов подъема и спада (глава 2).

Проблема в том, что сегодня, когда идеология «военизируется» в ходе противоборства внутри элиты, любое ее обсуждение сродни выбеганию на минное поле. Более концептуальная трудность в изучении роли идеологии в распаде общества заключается в том, что когнитивное содержание идеологий, поддерживаемых соперничающими элитными группировками, сильно различается во времени и в пространстве. В ходе европейских гражданских войн шестнадцатого и семнадцатого столетий определяющим признаком идеологических сражений выступала религия: гугеноты против католиков во французских религиозных войнах и т. д. Великие китайские крестьянские восстания тоже часто вдохновлялись религиозными движениями, скажем, вероучением тайпинов (см. главу 1), которое синтезировало элементы христианства и китайской народной религии. Но с эпохи революций радикальные идеологии – по крайней мере, в Европе – уже представали в светском, а не в религиозном обличье.

Кроме того, идеологическое содержание многих революционных движений, если они существуют достаточно долго, имеет склонность к развитию. В своем основополагающем труде, посвященном изучению революций и восстаний, Джек Голдстоун указывает, что описывать роль идеологии затруднительно, ибо сама идеология оказывается крайне изменчивой. Как отмечает Голдстоун, идеология не может дать «четкого руководства намерениям и действиям революционных лидеров», поскольку «на практике революционеры часто меняют свое мнение в ответ на изменение обстоятельств. Во многих случаях перипетии революционной борьбы приносят непредвиденные результаты. Английские пуритане стремились создать общину святых, но Англия после гражданские войны стала общиной, в которой преобладали воины»¹¹⁰. Другой исследователь революций, Теда Скочпол, указывает, что «подлежит сомнению, будто когнитивное содержание идеологий в каком-либо смысле способно дать предсказание и подсказку к… итогу революций»¹¹¹.

Следуя Голдстоуну, мы можем выделить три фазы идеологической эволюции обществ по мере нарастания кризиса и последующего выхода из него. В первой фазе (предкризисный период, предшествующий распаду государства) государство борется за сохранение своей власти, отражая множество идеологических вызовов, исходящих от различных фракций элиты. Во второй фазе, когда старый режим полностью утрачивает легитимность (что нередко приводит к распаду государства), за первенство сражаются между собой многочисленные претенденты, стремящиеся установить новую монополию власти. В заключительной фазе, когда одна группа берет верх над противниками и стремится закрепить свою власть в государстве, она сосредотачивается на обретении «рутинного признания» со стороны реконструированных политических, религиозных и социальных институтов.

Итак, почти универсальной чертой докризисных периодов является фрагментация идеологического ландшафта и нарушение идеологического консенсуса элиты, лежащего в основе «рутинного признания» со стороны государственных институтов. Некоторые вероучения, привлекающие сторонников, радикальны в том смысле, что они направлены на изменение общества к лучшему. Другие традиционны, обращены вспять и направлены на восстановление воображаемого золотого века. Однако этот «консервативный» разворот вполне способен подтолкнуть массы к радикальным действиям ¹¹². Поскольку признается, что страна движется в неправильном направлении и что общество сделалось в высшей степени несправедливым и неравным (пропасть не только между «простолюдинами» и элитой, но и между победителями и проигравшими среди элиты), призывы исправить ситуацию путем восстановления «социальной справедливости» звучат все громче. Другой общий признак заключается в том, что разделяющие – сектантские и идентитарные[31] – идеологии берут верх над объединяющими, из-за чего начинаются века раздора.

Этот процесс идеологической фрагментации и политической поляризации почти не поддается изучению с применением количественных методов. К счастью, политологи отыскали несколько очень полезных подходов в указанной области . Кейт Пул и Говард Розенталь, к которым позже присоединился Нолан Маккарти, собрали огромное количество данных о политических пристрастиях всех членов Конгресса – с самого рождения Американской республики. Далее каждому конгрессмену было отведено отдельное место на шкале между консерваторами на одном конце и либералами на другом. Мерой политической поляризации является расстояние между средними баллами двух основных партий (нынешних республиканцев и демократов, а также демократов и вигов[32] девятнадцатого столетия), рассчитанное для каждого созыва Конгресса (с промежутком в два года).

Изучая результаты этого анализа , мы видим, что долгосрочная динамика политической поляризации в США характеризуется двумя большими циклами. Во-первых, политическая поляризация снизилась с умеренно высокого уровня около 1800 года до почти ничтожного в 1820-х годах. Этот упадок партийной озлобленности известен как «Эра доброго согласия»[33] и приблизительно совпадает с периодом президентства Джеймса Монро (1817–1825). После 1830 года поляризация усилилась, и период с 1850 по 1920 год ознаменован крайне высокой степенью раздробленности политических элит. Однако в 1920-х и 1930-х годах политические элиты сплотились, и поляризация снова быстро сократилась. Политика «Нового курса» и Вторая мировая война привели к снижению поляризации до очередного минимума. Поэтому в три послевоенных десятилетия страна жила при относительно консолидированной элите. В этот период либерально-консервативные позиции демократов и республиканцев в Конгрессе в значительной мере совпадали. 1950-е годы отмечены пиком идеологического согласия в США. Этот консенсус подразумевал твердую приверженность капитализму «с человеческим лицом», то есть сотрудничество между трудом, капиталом и государством. Общая поддержка свободной рыночной экономики и демократического управления укреплялась конфликтом холодной войны с Советским Союзом. Страной управляла культурно однородная элита WASPHNM. (Мой собственный акроним, обозначающий «белого англо-саксонского гетеронормативного мужчину-протестанта».) Однако в 1970-е годы согласие стало нарушаться, а поляризация резко возросла. К началу 2000-х годов между республиканцами и демократами образовался существенный разрыв (ведь подобное идеологическое единообразие тоже может оказаться губительным, многих сурово исключали из общественного консенсуса, в котором доминировал WASPHNM). Кроме того, стабильность и согласие не обязательно добродетельны, если то, что считается стабильным, по сути несправедливо. Жестоко не сочувствовать тем группам идентичностей, что оставались вне общего порядка, и неправильно отрицать успехи во многих важных сферах, достигнутые за последние пятьдесят лет. Если вспоминать историю, к слову, то и период низкой поляризации 1820-х годов не внушал оптимизма батракам, которых удерживали против воли в лагерях рабского труда на плодородных землях американского Юга, недавно избавленных от прежних обитателей. Однако главное здесь не оценочное суждение; нужно просто принять это наблюдение к сведению.

Метод Маккарти, Пул и Розенталя помещает всех политиков США в единый консервативно-либеральный нарратив. Но по мере того как в 2010-х годах процесс идеологической фрагментации стал усугубляться, эта одномерная классификация перестала удовлетворять потребности исследователей. Избрание Трампа в 2016 году разделило Республиканскую партию на две фракции, причем антитрамповскую составила «старая гвардия» (которую принято именовать «республиканцами только по названию», или «носорогами»[34]). А внутри Демократической партии наметилась и начала расширяться трещина между «центристами» и «левыми».

Идеологическая фрагментация зашла настолько далеко, что никакая схема классификации уже не кажется полезной. Разнообразие идей, мотивирующих политические события и призывы к действию, попросту сделалось слишком велико. Идеи комбинируются и беспорядочно рекомбинируются. Новые движения – новые «Новые правые», альтернативные правые, «альтернативные левые» и пр. – возникают, на короткий срок обретают известность, а затем исчезают.

Более того, мы вступили в новую эру, в которой доминируют радикальные идеологии. Термин «радикальная политика» по принятому определению отражает намерение преобразовать или заменить фундаментальные принципы общества или политической системы, часто посредством социальных перемен, структурных изменений, революции или радикальной реформы . Чтобы понять идеологический ландшафт сегодняшнего дня, полезно оттолкнуться от ее противоположности, «Эры доброго согласия II», при которой среди элит, управляющих Америкой, наличествовало поразительное единение. Впредь я буду называть это идеологическое согласие послевоенным консенсусом. Оно длилось приблизительно тридцать лет, с 1937 года, когда приступили к реализации «Нового курса», выдержало Вторую мировую войну, достигло пика в 1950-х и сохранялось до начала 1960-х годов.

В культурном отношении можно выделить следующие элементы послевоенного консенсуса:

С экономической точки зрения США, будучи, по общему признанию, капиталистической страной (и запрещая деятельность Коммунистической партии), на практике являлись социал-демократическим или даже социалистическим государством скандинавского образца. Послевоенный консенсус характеризовался следующими экономическими признаками:

Глядя на этот список, не устаешь поражаться тому, насколько сильно изменился наш идеологический ландшафт. Культурная стабильность начала разрушаться под воздействием антивоенных движений и движений за гражданские права 1960-х годов. Экономические столпы рухнули под натиском неолиберальной экономики в 1970-х годах. (Я вернусь к этому в следующей главе.) Но по состоянию на 2020 год послевоенный консенсус не удалось заменить каким-либо столь же последовательным нарративом, принятым подавляющим большинством элиты и населения. Используя социологические данные, которые отражают отношение американцев к целому ряду вопросов, мы можем определить среднюю точку идеологического спектра – срединную позицию, вокруг которой наблюдается чрезвычайная пестрота.

Кроме того, не существует единого «радикального вероучения», которое бросало бы вызов всему тому, что сегодня выдается за идеологическое усреднение. Скорее, налицо динамическое множество радикальных идей, причем существуют огромные различия между идеями, одобряемыми теми или иными идеологическими фракциями внутри более образованной молодежи.

Крайне левые – это убежденные революционеры, антифашисты, анархисты и несколько коммунистов старого образца. В численном выражении данная группа невелика, однако резких отличий между «экстремистами» и соседней, гораздо более многочисленной категорией нет. Это активисты, которые держатся в стороне от насилия и городских беспорядков, но поддерживают цели «экстремистов» в большей или меньшей степени – хотя бы некоторые прогрессивные левые идеи. Они приходят на крупные антиправительственные демонстрации и делают пожертвования на начинания крайне левых, скажем, на помощь «антифа», арестованным полицией. Эта группа, в свою очередь, плавно перетекает в следующую категорию, не особенно мотивированную левыми убеждениями (или не мотивированную вовсе), но не желающую этого признавать и поэтому поддерживающую левых публично.

Судя по результатам президентских выборов 2020 года, более 80 процентов студентов колледжей проголосовали за Байдена , что позволяет вывести приблизительную оценку доли левых или сторонников левых взглядов. Что касается остальных, то большинство из них не проявляют заметного политического интереса и, находясь в кампусе, склонны воздерживаться от политики. Последняя, небольшая группа включает правых радикалов из различных республиканских клубов, открыто выступающих против левых.

Этот расклад представляет собой грубое приближение (в лучшем случае) к оценке разнообразия идеологических позиций по вопросам культуры среди более образованной молодежи. Левые радикалы хотят оттолкнуть общество от послевоенного консенсуса еще сильнее, чем мы наблюдаем сегодня. Традиционалисты и правые консерваторы хотят вернуться к послевоенному консенсусу, и во многих отношениях это более радикальный шаг, чем все ценности левых. Также следует помнить, что левые и правые чрезвычайно разобщены, что внутри каждого крыла ведутся культурные войны, острота которых может превышать конфликты между левыми и правыми.

Ситуация усугубляется различием мнений по экономическим вопросам. Наша героиня Джейн мечтает о революции, которая сметет деспотический и несправедливый режим. Стив Бэннон, который какое-то время был главным идеологом в лагере Трампа, тоже мнит себя революционером: «Я хочу все разрушить и уничтожить весь сегодняшний истеблишмент»¹¹⁶¹¹⁷. Сенатор Берни Сандерс, отнюдь не революционер, обвиняет истеблишмент Демократической партии в том, что демократы отвернулись от рабочего класса, и призывает произвести «серьезную коррекцию курса», сосредоточив внимание на борьбе за рабочий класс Америки и отстаивание «сильных корпоративных интересов»¹¹⁸. Такое совпадение взглядов у отдельных крайне правых и крайне левых по экономическим вопросам не уникально для США: во Франции, к примеру, Марин Ле Пен и Жан-Люк Меланшон используют удивительно похожие выражения, рассуждая о положении рабочего класса.

Правые активисты, как правило, находятся в невыгодном положении в кампусе, потому что их значительно меньше, чем левых радикалов и тех студентов, которые хотя бы пассивно поддерживают левые движения. Но правые получают заметное преимущество после выпуска. Это преимущество заключается в их способности мобилизовать поддержку избирателей из рабочего класса (менее образованных). В кризисные периоды часто складывается ситуация, когда политические предприниматели из элиты используют высокий мобилизационный потенциал населения для продвижения своих идеологических программ и выстраивания политической карьеры. Отличный исторический пример – это Тиберий и Гай Гракхи, основавшие популистскую партию (populares на латыни) в позднереспубликанском Риме. Дональд Трамп, конечно, тоже использовал популистскую стратегию, чтобы добиться поста президента в 2016 году. В 2022 году самый яркий пример – Марджори Тейлор Грин, конгрессмен от Джорджии; MTG (как ее называют) явно усвоила уроки стратегии Трампа 2016 года. Судя по всему, нет ультраправой теории заговора, которую она отказалась бы поддержать, даже самой нелепой и диковинной. Грин лишили всех должностей в комитетах голосованием Палаты представителей, а ее личная учетная запись в «Твиттере» была заблокирована ¹¹⁹. Но она как будто наслаждается этими попытками ее «отменить» и совершенно очевидно метит куда выше, чем место в Конгрессе.

Наша героиня Джейн, с истории которой начиналась эта глава, не является «типичным» представителем более образованной молодежи Америки. Идеологически и «профессионально» (будучи убежденной революционеркой с юридического факультета), она тяготеет к крайне левым взглядам. Тем не менее ее жизненная траектория была сформирована теми же социальными силами, которые продолжают формировать развитие остальной части остепененной молодежи (даже правых активистов, причем в особенности). Ее жизненный путь интересен еще и тем, что она идет по стопам многих известных революционеров и радикалов прошлого Америки и других стран. Ее непосредственными предшественниками были члены группы Weather Underground[36], в частности, Бернардин Дорн, Кэти Буден и Сьюзен Розенберг . Впрочем, американским радикалам 1970-х годов не удалось спровоцировать желанную революцию, поскольку не сложились структурные условия (Розенберг признает это в своих мемуарах).

Другие известные революционеры из контрэлиты – Робеспьер, Хун, Ленин, Роза Люксембург, Мао и Кастро – преуспели в революционной деятельности. Возможно, им просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, ведь они жили там, где структурные факторы нестабильности разворачивались в полной мере. На каждого Ленина, как известно, необходима своя большевистская партия. А большевики были частью экосистемы наряду с другими радикальными группами – анархистами, меньшевиками, Бундом[37], эсерами и прочими. Важнее всего то, что все эти радикальные группы, как рыба в воде, сновали в окружающей их социальной среде. Русская анархистка Вера Засулич , расстреляв петербургского губернатора в 1878 году, стала героиней передовой интеллигенции, а присяжные исполнились сочувствия и благополучно ее оправдали. У группы Weather Underground не было такой общественной поддержки пятьдесят лет назад. Но структурные условия в США сегодня совсем другие – они гораздо ближе к таким дореволюционным обществам, как Россия конца девятнадцатого столетия, а не к Америке 1970-х годов.

Хотя наиболее заметные сражения, в том числе настоящие уличные бои, происходят между правыми и левыми экстремистами, внутри левых и правых сил столько разногласий и распрей, что все сколько-нибудь широкие группировки нельзя воспринимать как сплоченные партии. В любом случае познавательное содержание идеологий не имеет большого значения. Важны именно разделение и конфликт.

По состоянию на 2022 год мы явно находимся в переходе от докризисной фазы, когда государство еще сражается за сохранение власти над идеологическим ландшафтом со множеством противников из контрэлиты, к следующей фазе, когда многочисленные претенденты схватятся между собой за первенство. Политики, которые по-прежнему цепляются за ценности старого режима, за умеренность и сотрудничество внутри элиты, уходят в отставку или проигрывают выборы соперникам с более радикальными взглядами. Идеологический центр сегодня напоминает проселочную дорогу в Техасе, почти пустую, если не считать желтой полосы посередине и дохлых броненосцев. В результате распада центра идеологическая борьба смещается от борьбы со старым режимом (или в его защиту) к схватке между различными элитными фракциями. Идеологические различия теперь используются в качестве оружия во внутриэлитном противостоянии – как для того, чтобы свергнуть членов устоявшейся элиты, так и для того, чтобы опередить соперников-претендентов.

Многих наблюдателей поразила ожесточенность «культуры отмены», возникшей, казалось бы, из ниоткуда. Но такая порочная идеологическая борьба – обычная фаза любой революции. Жак Малле дю Пан[38], имевший несчастье пережить не одну, а сразу две революции (в родной Женеве в 1782 году и затем во Франции в 1789 году), оставил потомкам знаменитое изречение: «Подобно Сатурну, революция пожирает своих детей». Это необходимое следствие, по сути, математическая аксиома, обусловленная перепроизводством элиты как важнейшей движущей силы восстаний, революций и гражданских войн. Чтобы вернуть стабильность, нужно каким-то образом ликвидировать перепроизводство элиты; исторически это обычно достигалось посредством резни, тюремных сроков, изгнания, а также принудительной или добровольной нисходящей социальной мобильности. Сегодня в Америке к проигравшим относятся мягче – по крайней мере, пока.

Легитимность старого режима, которым управляла элита WASPHNM, значительно сократилась. Социальная логика второй фазы идеологических баталий, к которой мы, похоже, переходим, ведет к дальнейшей радикализации. В борьбе между соперничающими группировками сторонники эскалации побеждают умеренных. Проигравшие пятятся, уступая позиции, и поле битвы меняется. Идея, еще несколько лет назад казавшаяся радикальной, становится почвой для дальнейших идеологических баталий. Одна и та же логика работает как на левом, так и на правом концах идеологического спектра.

«Манифест Коммунистической партии» провозглашает: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей». Но старик Маркс все-таки ошибался. Не обнищавшие пролетарии совершают успешные революции. По-настоящему опасные революционеры – это несостоявшиеся кандидаты в элиту, обладающие привилегиями, подготовкой и связями, которые позволяют им оказывать немалое влияние. Даже меньшинство остепененной молодежи, сразу попадающее в элиту (те же 20 процентов выпускников юридических институтов с зарплатой в 190 тысяч долларов), не может считаться счастливыми небожителями, ибо и они ощущают общую уязвимость. Растущая доля дипломированной молодежи, обреченной на положение образованного прекариата, – вот те, кому нечего терять, кроме своей прекарности.

Клара познакомилась с Энди, когда брала у него интервью для технического журнала. Он тогда был молодым предпринимателем и только мечтал заработать свой первый миллиард. Они стали встречаться, затем съехались и в конце концов поженились. Математические и инженерные способности Энди, а также социальные навыки и рассудительность Клары сделали их отличной парой.

Родители Клары приехали в Америку бедными мигрантами из Центральной Америки. Они много трудились, чтобы открыть ресторан и добиться успеха. Маленькая Клара часто помогала на кухне или разносила еду. После школы она поступила в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, где изучала журналистику.

Энди вырос в Центральной Европе. Его родители были учеными: отец – физиком, а мать – биологом. С раннего возраста он проявлял изрядные способности к математике. Когда пришло время поступать в колледж, он поставил перед собой высокие цели и отправил заявления в несколько ведущих американских заведений, включая Массачусетский технологический институт, Калифорнийский технологический институт и Стэнфорд. В конце концов решил поступать в Стэнфорд, потому что там дали стипендию – и потому что он очень хотел забыть о хмурой зимней слякоти[39].

Впрочем, Энди не собирался идти по стопам родителей и намеревался стать предпринимателем. Его первый стартап, организованный совместно с двумя однокурсниками из Стэнфорда, заработал еще до того, как он окончил университет с отличием. Затем последовали другие стартапы, а еще он успел побывать главным техническим директором двух компаний из Кремниевой долины, которые добились успеха и принесли ему много денег. Ныне он занимает пост генерального директора в одном из своих стартапов, который вырос в крупную корпорацию.

С богатством приходит ответственность. Несколько лет назад Клара и Энди основали благотворительный фонд, которому щедро жертвуют. Их фонд поддерживает множество «прогрессистских» начинаний. Оба внимательно следят за ситуацией с иммигрантами. Родители Клары и Энди приехали в США в поисках американской мечты (и сумели ее воплотить в жизнь). Пара ищет людей, которые мечтают о большем и усердно работают, чтобы добиться успеха. Еще в их побуждениях присутствует некий эгоистичный мотив. Фирма Энди нуждается в постоянном притоке способных, хорошо образованных работников. По мнению Энди, американцы в большинстве своем не справляются с задачами ИТ. Проще говоря, они в основном невежественны и ленивы и хотят слишком много получать за ту работу, которую выполняют. Конечно, не местная молодежь повинна в том, что американская система образования сильно отстала от европейской и китайской. Но такова реальность, и потому компания Энди нанимает много работников из Восточной Азии, Индии и Восточной Европы. Они хорошо обучены, готовы работать с утра до вечера и вполне довольны разумной заработной платой.

У Клары также есть скрытый мотив – по крайней мере, она признает влияние этих мыслей на свои взгляды. Сама из богемной среды Лос-Анджелеса, к которой принадлежит подавляющее большинство ее старых друзей, она знает, что для большинства из них поддержание привычного уровня жизни невозможно без дешевой рабочей силы иммигрантов. Зарплаты ведь скромные, а денежная засуха может случиться в любой миг. Вести достойный, в ее понимании, образ жизни собратьям-интеллектуалам позволяют доступные уборщики, няни, водители «Убер» и доставщики еды. При этом в подобных мыслях они с Энди не готовы признаваться первому встречному. Так или иначе, перед нами реальная жизнь, и в основе поддержки нашей парой либеральных иммиграционных законов лежит совокупность идеалистических и материалистических мотивов.

Также Энди с Кларой щедро спонсируют политические кампании. Их пожертвования имеют стратегическое значение и не ограничиваются родным штатом. Основным клиентом корпорации Энди является правительство США, так как почти 90 процентов его доходов поступает от федеральных контрактов. Ему нужны сочувствующие конгрессмены в Вашингтоне, чтобы обеспечить получение выгодных контрактов и потеснить конкурентов. Пара не отдает явного предпочтения демократам или республиканцам. Им нравится прогрессивная повестка дня демократов, но они также ценят экономические воззрения республиканцев, особенно их стойкую приверженность снижению налогов. По этому поводу, кстати, оба довольно сильно переживают. Они приехали в Америку без гроша в кармане и добились осуществления американской мечты исключительно собственными усилиями. Почему правительство должно присваивать их деньги, хватать своими жадными руками? Вдобавок большая часть налогов в любом случае окажется потраченной впустую из-за коррупции. Они предпочитают напрямую жертвовать на достойные дела через свой фонд, а не пускать деньги на ветер, одаривая коррумпированных и недееспособных бюрократов. Каким бы отталкивающим для них ни был Трамп, они отдают ему должное за закон о сокращении налогов и создании рабочих мест, принятый в 2017 году. Этот закон существенно снизил налогообложение. Тем не менее их радует, что Трамп покинул Белый дом. Джо Байден олицетворяет для них возвращение к нормальной политике, он не станет повышать налоги, вопреки декларациям времен предвыборной кампании. Он же знает, с какой стороны его хлеб намазан маслом. А если левому крылу демократов все же удастся внести на рассмотрение законопроект о налоге на богатых, Энди с Кларой уверены, что республиканцы растянут процесс обсуждения до бесконечности.

Ни Энди, ни Клара никогда не занимали государственных должностей, однако они оба принадлежат к американскому правящему классу. Конечно, на уроках гражданского права в старшей школе звучат иные определения, но, боюсь, по имеющимся данным более чем справедливо называть нынешние США плутократией – или обществом, которым правят богачи. Это не теория заговора, а строгое утверждение, принимаемое большинством социологов, которые изучают системы власти . Прежде чем погрузиться во внутреннюю работу такой системы в США, давайте оглянемся назад и поговорим о социальной власти в целом.

Начнем с общего принципа. Во всех крупномасштабных и сложных человеческих обществах есть правящие классы. Не имеет значения, управляется ли государство как демократия или автократия; всегда найдется малая часть населения с непропорционально большой долей социальной власти, сосредоточенной в их руках. Но, как мы видели в главе 1, существуют немалые различия между странами, в прошлом и настоящем, когда мы оцениваем, какой именно источник власти одобряется правящими элитами и каков способ «воспроизводства» элит, не только биологического воспроизводства, но и пополнения рядов из «простолюдинов».

Ранние государства обычно управлялись милитократиями, основным источником социальной власти которых была грубая сила. Это следствие одного из важнейших принципов социальной эволюции, конкретно того, который гласит, что «война создавала государство, а государства плодили войны»¹²²¹²³. Ранние государства развивались не просто за счет прироста населения или мирного расширения территории. Они возникали в условиях интенсивной войны и расширялись либо за счет завоеваний, либо за счет военных союзов, которые становились все более прочными и централизованным и в конечном счете превращали союзников в единое государство ¹²⁴.

Однако голая сила не самый эффективный способ управления страной, особенно в мирное время. Помните высказывание насчет пистолета и доброго слова, широко (но неточно) приписываемое Аль Капоне? Что ж, реальный опыт исторических государств подсказывает, что нужно переиначить эти слова: «Добрым словом и пистолетом можно добиться большего, чем одним пистолетом». Легитимная сила работает лучше, чем сила грубая: если вы можете убедить людей делать то, что вам нужно, тогда не придется платить или принуждать.

Ранние воинские элиты вполне осознавали это обстоятельство и стремились подчинять идеологическую власть, назначая самих себя жрецами или тщательно подбирая посредников в общении с Небесами. Многими ранними государствами правили цари-жрецы или даже короли-боги. Например, египетским фараонам поклонялись как богам. Правители ранних государств также подкрепляли идеологию экономическим могуществом. Поскольку основным средством производства в доиндустриальных обществах была земля – для выращивания продуктов питания и материалов для одежды, а также для разведения скота, – они становились землевладельцами и использовали для обработки земли крестьян, крепостных или рабов. По мере того, как их владения становились больше и населеннее, они сталкивались с ограничениями прямого правления и потому вынужденно делили власть со специалистами по управлению, или бюрократами. Наш анализ всемирной выборки исторических обществ показывает, что обществами с населением до нескольких сотен тысяч человек могут управлять вожди со свитой, без штатных администраторов ¹²⁵. Но при миллионе подданных и более нужно либо создавать государственную службу, либо осознанно пускать дела на самотек, из-за чего общество рано или поздно рухнет – или проиграет в конкуренции с бюрократическими империями. В результате военная аристократия неизменно на протяжении всей истории человечества превращается в правящий класс, который, не исключено, продолжает превозносить ратное дело, но в действительности располагает уже всеми источниками власти. Те элиты, которым не удалось диверсифицироваться, уничтожались либо внутренними, либо внешними врагами.

Современный пример милитократии (государства, управляемого военной элитой) – это Арабская Республика Египет. Египет – военная диктатура, где при этом проводятся косметические выборы. Корни этой формы правления уходят в глубь веков. Давайте совершим небольшую историческую экскурсию, чтобы проследить развитие институциональных структур, которое в конечном счете привело к нынешнему правителю Египта, на момент написания этой книги – Абделю Фаттаху ас-Сиси. Ведь замечательная культурная инерция дает понять, к каким институциональным устройствам в различных регионах мира общества возвращаются даже после столь серьезных потрясений, как революции и крах государства. Культура постоянна.

Обратимся к фигуре Саладина, или, более формально, Аль-Насира Салаха ад-Дина Юсуфа ибн Айюба (1137–1193), по-видимому, самого известного курда в мировой истории. Саладин сражался с крестоносцами в Палестине, и его главным достижением стало изгнание европейцев из Иерусалима. К концу своего правления он создал обширную империю, обнимавшую Египет, Сирию, Палестину и западную окраину Аравийского полуострова. Однако его преемники постепенно уступили военную власть своим полководцам-мамлюкам. Мамлюки были кастой воинов, которых покупали на невольничьих рынках, а затем обучали солдатскому ремеслу. В 1250 году они свергли последнего наследника династии Айюбидов (названной в честь отца Саладина), после чего началось долгое мамлюкское правление Египтом. Айюбиды правили меньше века. (Как мы видели, такие короткие политические циклы типичны для обществ с полигамной элитой, потому что в них намного быстрее случается перепроизводство элиты, чем в обществах с моногамной элитой.)

Примечательно, что мамлюки сохраняли власть над Египтом почти три столетия. Они добились этого, запретив сыновьям мамлюков наследовать положение своих отцов. Вместо того страна продолжала покупать мальчиков из Средней Азии и Кавказа на невольничьем рынке и делать из них солдат, офицеров и в итоге правителей. Преднамеренное или нет, предотвращение перепроизводства элиты сделало режим удивительно прочным. Вот характерный пример эффективности мамлюков: они единственные сумели остановить нашествие монголов (в битве при Айн-Джалуте в 1260 году)[40].

К несчастью для мамлюков, они не спохватились вовремя и не модернизировали свою армию. Их кавалерия была превосходной, но они отстали в освоении порохового оружия. В результате в 1517 году Египет был завоеван ближайшей «пороховой империей» – османами. Тем не менее мамлюки продолжали править Египтом уже как вассалы Стамбула. Их власть была окончательно сломлена три века спустя Мухаммедом Али, албанским военачальником, направленным Османской империей для восстановления власти в Египте в 1805 году, после вывода французских экспедиционных сил под командованием Наполеона. Мухаммед Али практиковал довольно экстремальный подход к ликвидации перепроизводства элит. Он пригласил вожаков мамлюков на праздник, а затем просто вырезал всех гостей и получил таким образом абсолютную власть над Египтом. При основанной им династии Египет сначала де-факто, а затем де-юре сделался независимым от Османской империи (хотя на протяжении своей истории он какое-то время также находился под британским протекторатом). Династия Мухаммеда Али просуществовала почти 150 лет. Последний в роду, король Фарук, был свергнут в ходе военного переворота в 1952 году.

Думаю, нетрудно заметить общую закономерность. С двенадцатого столетия Египтом правила, сменяя друг друга, военная элита. Как только правящая верхушка лишалась военной власти, ее сменяла другая группа воинов. Как этот факт поможет понять сегодняшний Египет? После революции 1952 года Египтом правила череда генералов: Мохаммед Нагиб, Гамаль Абдель Насер, Анвар Садат и Хосни Мубарак. Мы словно вернулись в пору правления мамлюков, за исключением того, что военные выдвигались из слоев египетского населения, а не приобретались на невольничьих рынках.

Потом пришла «арабская весна». Разумно предположить, что египетская революция 2011 года стала следствием массовых народных протестов против жестокости полиции, отсутствия гражданских свобод, в том числе свободы слова, коррупции, высокой безработицы, инфляции и дороговизны продуктов питания, а также низкой заработной платы . Это все верно, однако структурно-демографический анализ египетской революции, проведенный российским арабистом и клиодинамиком Андреем Коротаевым, дает дополнительное представление о глубинных социальных силах, что действовали под поверхностью событий ¹²⁶¹²⁷.

До 1990-х годов лишь небольшая часть египетской молодежи перетекала в привилегированный дипломированный класс. Затем режим Мубарака, стремясь модернизировать страну, значительно расширил доступ к университетскому образованию. На протяжении 1990-х годов доля населения, обучающегося в колледжах и университетах, увеличилась более чем вдвое. Это расширение университетского образования совпало с «молодежным бумом». В период с 1995 по 2010 год количество двадцатилетних выросло на 60 процентов ¹²⁸. При этом количество должностей для новой дипломированной молодежи едва ли прибавилось. В результате началось стремительно обострявшееся перепроизводство элиты. Именно безработные выпускники университетов составили основу революционных войск при массовых выступлениях против режима.

Не менее важным был раскол внутри правящих элит. Мубарак пришел к власти обычным образом: сначала военная служба, затем прямое наследование предшественнику, Анвару Садату. Однако, придя к власти, он нарушил правила наследования, когда начал готовить в качестве преемника своего сына Гамаля Мубарака. Гамаль не проложил себе путь к власти через армейские ряды; вместо этого он получил степень магистра делового администрирования и стал лидером новой экономической элиты Египта. Смени Гамаль своего отца на посту правителя Египта, это было бы равносильно социальной революции, в ходе которой старые военные элиты уступили бы новым экономическим элитам. Армейских офицеров нисколько не прельщала перспектива потери власти. Согласно реконструкции Коротаева, в ходе внутриэлитных конфликтов, лежавших в основе революции (за которой последовала контрреволюция), когда в 2011 году вспыхнули массовые протесты, армия осталась в стороне и позволила режиму Мубарака пасть. Однако коалиция, отстранившая Мубарака от власти, была крайне неоднородной. Двумя основными группами в ней выступали либеральные светские революционеры, происходящие из урбанизированного дипломированного класса, и исламистские «Братья-мусульмане», которые пользовались поддержкой в сельской местности. Сразу после свержения Мубарака эти две группы с противоположными взглядами на развитие Египта немедленно рассорились. «Братья-мусульмане» победили на выборах, и президентом страны стал их вожак Мохаммед Мурси. Тогда либеральные протестующие вернулись на каирскую площадь Тахрир, чтобы высказать недовольство правительством исламистов. Более того, деловые элиты (чей конфликт с военными лежал в основе революции) были серьезно напуганы «мракобесным» направлением развития Египта. Когда армия свергла Мурси, экономическая элита вернулась в коалицию армии и бизнеса в качестве младшего партнера. Конечным итогом кризиса 2011–2014 годов явилось возвращение Египта к традиционной (по крайней мере, для этой страны) силовой конфигурации, существовавшей как минимум тысячелетие. Военная элита снова очутилась у власти.

О чем говорит этот экскурс в историю Египта? Во-первых, чтобы понять причины нестабильности, включая роль перепроизводства элит, мы должны поместить их в институциональные рамки интересующей нас страны. Эти институциональные рамки и поддерживающие их политические культуры могут сильно различаться от региона к региону. Но для каждой страны они неизменно выказывают удивительную прочность и устойчивость, нередко восстанавливаются даже после очень сильных потрясений.

Возьмем другой пример – Китай. В отличие от Египта (и США), Китаем более двух тысячелетий управляют элиты, для которых основным источником власти является административная система. Иными словами, бюрократия. Правящий класс Китая набирался с помощью сложной иерархии местных и императорских экзаменов. Чтобы добиться успеха, следовало пройти насыщенную подготовку по китайской классической литературе. В результате китайские чиновники также оказывались учеными-конфуцианцами и тем самым сочетали административную власть с идеологической. Военная и экономическая элиты находились под жестким контролем и не имели права голоса в государственных делах. Последним ударом по этой системе стала коммунистическая революция. Но где Китай сегодня? Практически там же, где и был последние две тысячи лет. Им управляет правящий класс бюрократов. Аббревиатура КПК, обозначающая Коммунистическую партию Китая, с тем же успехом могла бы обозначать Конфуцианскую партию Китая. С точки зрения теории династических циклов нынешним Китаем управляет преемница династии Цин, которую мы вполне могли бы назвать «Красной династией». Одной из культурных задач, которую должна выполнить каждая династия, является составление исчерпывающей истории предыдущей династии. В 2002 году Китайская Народная Республика объявила, что завершит «Историю Цин», как бы сделав свой династический статус официальным.

На протяжении всей китайской императорской истории мандарины держали торговое сословие, так сказать, на коротком поводке, и то же самое верно для «Красной династии». Семнадцатого августа 2021 года действующий правитель Китая Си Цзиньпин выступил с программной речью, в которой призвал ко всеобщему процветанию и подчеркнул необходимость государственной опеки чрезмерно высокодоходных групп, что было воспринято западной прессой как покушение на богатых ¹²⁹. Но здесь нет ничего нового, просто мандарины (опять) напомнили миллиардерам о том, кто на самом деле правит в Китае.

Китай – архетипический пример бюрократической империи, которой он остается на протяжении последних двух тысячелетий. Но переход от милитаризованных правящих классов к административным является общим правилом в истории – во всяком случае, для крупнейших государств планеты. А что насчет тех элит, чей основной источник власти является идеологическим или экономическим? Такие государства тоже встречаются в истории, но относительно редко. Примером исторической теократии является Папская область. Сегодня лучший образец теократии – это Исламская Республика Иран, где высшая власть принадлежит верховному лидеру, шиитскому исламскому священнослужителю, избираемому собранием старейшин.

Плутократии также довольно редки в истории. Известные исторические примеры – это такие итальянские торговые республики, как Венецианская и Генуэзская, а также Голландская республика. Сегодня же лучшим примером плутократии являются Соединенные Штаты Америки.

Мы не можем понять общество, взятое в отдельный момент времени, не зная, откуда оно взялось. По этой причине мой рассказ об американском правящем классе начинается с его истоков. К счастью, нам не придется путешествовать очень далеко во времени, достаточно лишь вернуться к последствиям гражданской войны.

Как мы видели, до гражданской войны Северной Америкой правила коалиция южных рабовладельцев и северо-восточных торговых патрициев. Поражение Юга в Гражданской войне уничтожило этот правящий класс ¹³⁰. Четверть южан призывного возраста пала на поле боя. Более того, южное богатство, большая часть которого была вложена в рабов, оказалось уничтожено вследствие освобождения чернокожих. Кроме этого, ущерб собственности южан во время войны и отказ от всех военных долгов и обязательств Конфедерации ликвидировали большую часть уцелевшего. На политической арене поражение Конфедерации положило начало долгой эре господства Республиканской партии: с 1860 по 1932 год демократы (долгое время партия сторонников превосходства белой расы с Юга) смогли занять президентский пост всего трижды – в 1884, 1892 и 1912 годах.

Влиятельная школа исторической мысли[41] рассматривает гражданскую войну и ее последствия (Реконструкцию) как вторую американскую революцию, продолжение незавершенной первой[42]. Хотя Гражданская война освободила рабов, она не смогла обеспечить расовое равенство. То есть главным ее результатом стала революция наверху, или смена элит. После того как власть южной рабовладельческой элиты над федеральным правительством была окончательно сломлена, появился новый правящий класс, в котором преобладали северные бизнесмены.

Как пишет Кевин Филлипс в книге «Богатство и демократия: политическая история американских богачей», гражданская война уничтожила богатство Юга, зато безмерно обогатила северных капиталистов. Держать долг Союза было чрезвычайно прибыльно, а снабжать Союз было еще выгоднее. «Удивительно много коммерческих и финансовых гигантов конца девятнадцатого столетия – Дж. П. Морган, Джон Д. Рокфеллер, Эндрю Карнеги, Джей Гулд, Маршалл Филд, Филип Армор, Коллис Хантингтон и ряд других железнодорожных баронов – вышли из рядов молодых северян, которые избегли военной службы, как правило, подкупая и отправляя служить других; они использовали войну, чтобы подняться по лестнице будущего благосостояния». Всего за десять лет, с 1860 по 1870 год, число американских миллионеров резко выросло – с 41 до 545 человек.

Возвышение нового правящего класса обернулось заметным сдвигом в политико-экономических отношениях. Отражением этой экономической трансформации может служить состав администрации президента Линкольна. Почему-то не принято широко упоминать о том, что Линкольн много занимался корпоративным правом и работал с несколькими железными дорогами Среднего Запада, в особенности с «Иллинойс Сентрал». Многие члены его администрации имели прочные связи в железнодорожных и финансовых кругах. Неудивительно поэтому, что большие участки земли доставались в качестве поощрительных мер железнодорожным концернам, что подвизались в западных штатах. Политическое влияние железнодорожных магнатов распространялось и на выбор судей Верховного суда. В результате «к 1876 году железнодорожная промышленность явно стала господствующей политико-экономической силой в стране»¹³¹¹³².

Прочие законы, инициированные администрацией Линкольна, также отражали преобладание деловых интересов Севера. Северную промышленность оберегали высокими тарифами, была создана национальная банковская система. Законы о Тихоокеанских железных дорогах санкционировали выпуск государственных облигаций и предоставление обширных земельных участков железнодорожным компаниям, а также отменяли предыдущую политику, которая не способствовала этим внутренним изменениям. Хотя основная часть законодательства в президентство Линкольна принималась ради удовлетворения потребностей новой экономической элиты, Линкольн не преминул вознаградить и тех, кто был причастен к его приходу к власти в 1860 году. Радикальные аболиционисты получили Прокламацию об освобождении рабов 1863 года, за которой два года спустя последовала Тринадцатая поправка к конституции[43]. Отмена рабства тоже принесла пользу северным капиталистам, пусть косвенно, обеднив южную элиту и сократив ее способность влиять на политику на федеральном уровне.

Гомстед-акт[44] 1862 года, напротив, принес выгоду свободным фермерам. Он позволил переместить избыточную рабочую силу на невостребованные земли, в изобилии располагавшиеся на Западе. Вторичным следствием закона было сокращение предложения рабочей силы на Востоке и повышение ее стоимости. Для противодействия этому нежелательному эффекту (конечно, нежелательному для деловых интересов; рабочие-то одобряли повышение заработной платы) Конгресс, в котором преобладали республиканцы, принял в 1864 году закон об иммиграции, цель которого, по общему признанию, состояла в том, чтобы обеспечить стране достаточное количество рабочей силы; было учреждено бюро иммиграции, которое облегчило ввоз рабочих из Европы. Республиканская газета в 1864 году объясняла важность таких шагов следующими словами: «[Иностранная] иммиграция, которая в прошлом так сильно способствовала богатству, развитию ресурсов и увеличению могущества нашей страны – прибежища угнетенных со всего мира – должна поощряться и поддерживаться либеральной и справедливой политикой».

Не следует преувеличивать степень единства элит после гражданской войны. Едва старый правящий класс был «унесен ветром», среди нового правящего класса тут же вспыхнули конфликты. Период с 1870 по 1900 год, известный как «позолоченный век», является чрезвычайно хаотичным и противоречивым периодом американской истории. Более того, в 1870 году новому правящему классу еще не хватало институтов, которые позже сформировали бы чувство общей идентичности и помогли бы координировать коллективные действия элиты, превратив последнюю в «класс сам по себе», если прибегнуть к марксистской терминологии.

Один набор институтов высшего класса, возникший в «золотом веке», выполнял двойную функцию – улучшал общение внутри элиты и одновременно создавал четкую границу, отделяя элиту от простолюдинов. Социальный реестр, в котором числились представители так называемого высшего общества, стал своего рода патентом на дворянство. Элитные социальные клубы и эксклюзивные летние курорты служили той же цели. Отпрыски элитных семей социализировались внутри своего класса, посещая престижные школы-интернаты, большинство из которых появилось именно в ту пору, а затем и колледжи Лиги плюща.

Параллельные процессы происходили и в политической экономии. К концу «позолоченного века» идея о том, что неограниченная конкуренция вредит всем игрокам на рынке, все чаще и чаще высказывалась лидерами бизнеса, в том числе такими титанами, как Джон Д. Рокфеллер и Дж. П. Морган ¹³³¹³⁴. Нежелание мириться с беспорядком и стремление к предсказуемости привели к «Великому движению за слияния» 1895–1904 годов[45]. В большинстве случаев эти комбинации рубежа веков были экономически менее эффективными, чем действия новых соперников, что возникали буквально из ниоткуда. Однако их основное преимущество состояло не в повышении экономической эффективности, а в увеличении политической власти бизнеса. После объединения металлургических заводов в 1901 году редакторы журнала «Бэнкерс мэгезин» обсуждали этот факт с необычайной откровенностью:

Другим важным событием, произошедшим позднее (около 1920 года), стало возникновение, по выражению политолога Дж. Уильяма Домхоффа, «сети планирования политики», то есть сети некоммерческих организаций, в которых лидеры корпораций и представители высшего класса формировали повестку политических дебатов. Эти взаимосвязанные фонды, аналитические центры и группы для обсуждения политики финансировались корпоративным сообществом, члены которого отслеживали исполнение всех решений через участие в попечительских советах. Основная часть средств при этом поступала всего от трех представителей экономической элиты – от сталелитейного магната Эндрю Карнеги, от нефтяного магната Джона Д. Рокфеллера и от богатого торговца из Сент-Луиса Роберта Брукингса ¹³⁵¹³⁶.

Таким образом, за пятьдесят лет после окончания гражданской войны северная деловая и политическая элита превратилась в настоящий национальный высший класс. Как писал историк левого толка Габриэль Колко в работе «Триумф консерватизма»: «Бизнес и политическая элита знали друг друга, ходили в одни и те же школы, принадлежали к одним и тем же клубам, состояли в одних семьях, разделяли одни и те же ценности – и на самом деле составили то общественное явление, которое в последнее время принято называть истеблишментом»¹³⁷.

Мысль о том, что Соединенные Штаты Америки являются плутократией, высказывалась и американскими президентами, и социологами, и общественными деятелями ¹³⁸. Но я использую этот термин в нейтральном значении, просто как обозначение государства, в котором доминирует экономическая элита. (Буквальное значение слова «плутократия» – «правление богачей».) Что же скрывается за этим фасадом?

Если коротко, на вершине пирамиды власти в Америке находится корпоративное сообщество: владельцы и менеджеры крупных доходных активов, таких как корпорации, банки и юридические фирмы ¹³⁹. Несколько корпоративных секторов настолько влиятельны и заметны в своем воздействии на государственную политику, что с годами они стали именоваться совокупно – военно-промышленный комплекс, например, или сектор FIRE (финансы, страхование и недвижимость), сектор энергетики (нефть, газ, электроэнергетика), Кремниевая долина, «Большая еда», «Биг фарма» (медико-промышленный комплекс) и образовательно-промышленный комплекс. По данным независимой исследовательской группы «Опенсикрет», в 2021 году двенадцать тысяч лоббистов потратили 3,7 миллиарда долларов на формирование политики на федеральном уровне¹⁴⁰. Лидерами рынка, тратящими сотни миллионов долларов на работу с правительством, выступают фармацевтика, электроника и страхование¹⁴¹, а прочие отстают не слишком сильно.

Согласно этой теории «классового господства», корпоративное сообщество управляет Америкой косвенно ¹⁴². «Структурная экономическая власть» позволяет ему господствовать над политическим классом посредством лоббирования, финансирования избирательных кампаний, участия деловых людей в политических выборах, назначения корпоративных лидеров на ключевые посты и «вращения дверей», то есть перемещения фигур туда и обратно между государственными и отраслевыми должностями. На самом деле две властные сети, экономическая и административная, очень прочно соединены между собой, но экономическая власть доминирует.

Корпоративное сообщество также отслеживает идеологическую основу своей власти через владение корпорациями СМИ и сетью планирования политики, состоящей из частных фондов, аналитических центров и групп по обсуждению политики. Оставшийся источник социальной власти, вооруженные силы, на протяжении всей американской истории полностью подчинялся политической сети. Будущие офицеры приучаются к культуре повиновения политическим лидерам, а на самом высоком уровне генералы и адмиралы с нетерпением ждут возможности занять после выхода на пенсию хорошо оплачиваемые должности в советах директоров компаний, которые живут за счет государственных контрактов.

Заявить, что Америка является плутократией, вовсе не означает озвучить очередную теорию заговора. Это научный вывод. Но в чем различие?

Во-первых, давайте признаем, что некоторые заговоры вполне реальны. История изобилует примерами деятельности групп, которые тайно замышляли добиваться тех или иных целей за счет других групп или целых обществ. Гай Фокс и его заговорщики в самом деле намеревались взорвать Палату лордов в 1605 году, желая заменить Якова I на троне монархом-католиком. Администрация Ричарда Никсона действительно прибегала к различным незаконным действиям, в том числе к прослушке офисов своих политических оппонентов, и преследовала политиков и активистов, а затем пыталась это скрыть. Порой люди, которые пытаются разоблачить настоящие заговоры, ошибочно признаются конспирологами или даже обвиняются в психических болезнях. Именно так произошло с Мартой Митчелл, «Кассандрой Уотергейта»¹⁴³. Рассуждения, которые приводятся ниже, касаются не самих заговоров, а теорий заговора.

Существует довольно много теорий заговора о теневых, злодейски мотивированных группах, которые якобы контролируют правительство США или хотят создать деспотичное глобальное государство. Такие теории «теневого правительства» и «нового мирового порядка» гласят, что реальная политическая власть принадлежит центральным банкам, организованному еврейству, масонам, иллюминатам, иезуитам, ЦРУ, Организации Объединенных Наций или Всемирному экономическому форуму. В прошлом любимым пугалом были советские коммунисты, но после распада Советского Союза фокус конспирологических фантазий переместился на китайских коммунистов (для правых) и Россию Владимира Путина (для левых). Например, Стюарт Родс, основатель организации «Хранители присяги», считает, что «чикомы» (китайские коммунисты) давно внедрились в правительство США¹⁴⁴, в то время как шоу Рэйчел Мэддоу на телеканале Эм-эс-эн-би-си имело высочайший рейтинг в 2017 году, ибо ведущая неоднократно заявляла, что российское правительство дергает за ниточки президента Трампа ¹⁴⁵.

Каковы особенности теорий заговора, которые отличают их от научных теорий?¹⁴⁶ Во-первых, теории заговора часто путаются с мотивировкой поступков мнимых закулисных лидеров или приписывают им неправдоподобные устремления. Во-вторых, предполагается, что эти тайные вожаки чрезвычайно умны и хорошо осведомлены. В-третьих, власть принадлежит какому-то одному сильному лидеру или крошечной клике. Наконец, предполагается, что секретные планы могут храниться в тайне неопределенно долгое время. Научная теория, как и теория классового господства, говорит совсем другое. Давайте пройдемся по всем этим четырем пунктам в том же порядке.

Во-первых, мотивы владельцев богатства достаточно прозрачны. Не нужно быть телепатами, чтобы понять, что они хотят увеличить свое богатство, а не увидеть, как оно уменьшается. Это, конечно, большое упрощение. Люди – сложные существа с множеством перекрывающих друг друга мотивов. Разные люди мотивированы различными сочетаниями материалистических и идеалистических целей. Но один из мотивов, который выделяет владельцев богатства как класс, – это, в общем и целом, желание сохранить и приумножить свое богатство. Все теории (и модели) чрезмерно упрощают беспорядочную реальность, но это предположение является хорошим приближением к истине.

Во-вторых, теория классового господства описывает эмпирически проверяемые механизмы, с помощью которых корпоративный класс доминирует над классом политическим. Он добивается своего путем создания суперкоманд, финансирования лоббистов, внесения взносов в предвыборную кампанию кандидатов и привлечения членов класса к участию в выборах. На должностных лиц также воздействуют основные средства массовой информации, которые, строго говоря, принадлежат экономической элите и разделяют общее понимание того, что такое «новости». Законодательные проекты нередко составляются аналитическими центрами и лоббистами, опять-таки подвластными экономической элите.

В-третьих, нет никакого единого центра. Экономические элиты организованы совершенно иначе, в отличие от военных элит, например, с их сложной иерархией управления и контроля и главнокомандующим наверху. Коллективным действиям способствует социализация членов сети власти в эксклюзивных подготовительных школах и колледжах, загородных клубах и на полях для гольфа. Они вместе входят в корпоративные советы и участвуют в различных профессиональных группах и собраниях, таких как торговые палаты, отраслевые ассоциации и глобальные соглашения (тот же Давос). Конкретная политика вырабатывается в сети планирования взаимосвязанными аналитическими центрами, институтами и благотворительными фондами. Нет, повторюсь, никакого единого центра – нет ни верховного лидера, ни крохотной внутренней клики. Власть распределяется внутри неиерархической сети, состоящей из тысяч людей. Между узлами сети бывают разногласия и даже разгораются конфликты. Степень единства и сплоченности правящего класса – величина динамическая; она меняется со временем. Я вернусь к этому позже.

Наконец, секретность против прозрачности. По общему признанию, члены правящего класса часто пытаются скрыть свои действия от посторонних глаз. Они живут в закрытых сообществах и общаются в эксклюзивных клубах, куда простые люди не имеют доступа. Но данные, которые социологи используют для изучения внутреннего устройства правящего класса, являются достоянием общественности. Такие организации, как «Опенсикретс» (OpenSecrets), накопили значительное количество сведений о влиянии денег на политику и действия США¹⁴⁷. Социологи тщательно реконструировали сеть американской правящей элиты – вы можете просмотреть ее на сайте whorulesamerica.net, веб-ресурсе Домхоффа ¹⁴⁸.

Важнейшее, пожалуй, принципиальное отличие теории заговора от научной теории заключается в том, что последняя выдает предсказания, которые можно проверить с помощью достоверных данных. Теория классового господства была впервые выдвинута Домхоффом пятьдесят лет назад, и с тех пор у социологов было достаточно времени на ее проверку.

Теория о том, как функционирует американское государство, которую преподают в школе, четко определяется словами Авраама Линкольна – управление «от имени народа, посредством народа, на благо народа». Социологи называют эту идею управления «мажоритарной избирательной демократией». В теории предполагается, что политика правительства формируется коллективной волей простых граждан, которая передается через процесс демократических выборов. Теория предсказывает, что изменения в политике, скажем, новое законодательство, принятое Конгрессом, в первую очередь будут отражать предпочтения типичных граждан («средних избирателей»). Но теория классового господства предсказывает, что изменения в политике призваны отражать только предпочтения экономической элиты. Так кто же прав?

Политолог Мартин Гиленс с помощью небольшой армии помощников-исследователей собрал немало данных – почти две тысячи опросов за период с 1981 по 2002 год. В каждом случае предлагаемое изменение сопоставлялось с опросом общественного мнения по поводу конкретной инициативы. Необработанные данные исследования предоставили информацию, которая позволила Гиленсу отделить предпочтения бедных (в нижнем дециле распределения доходов) и типичных (медиана распределения) от предпочтений богачей (верхние 10 процентов)¹⁴⁹.

Статистический анализ этого замечательного набора данных показал, что предпочтения бедных не оказывают влияния на изменения в политике. Это не то чтобы неожиданное открытие, зато удивительно полное отсутствие – пшик – эффекта «среднего избирателя». Основное влияние на политические изменения оказывают предпочтения богатых. Налицо также дополнительное воздействие групп интересов, наиболее влиятельными из которых являются бизнес-ориентированные лоббисты. Стоит включить в статистическую модель предпочтения 10 процентов самых богатых людей и групп интересов, влияние «простолюдинов» делается статистически неотличимым от нуля.

Это не означает, что рядовые граждане всегда проигрывают. Есть ряд вопросов, по которым они согласны с богатыми, и эти изменения политики, как правило, реализуются. Но, как показывает практика, вопросы, по которым мнения простых людей и экономической элиты расходятся, всегда – всегда – решаются в пользу элиты. Такова плутократия.

Вот и все лозунги в пользу теории мажоритарной электоральной демократии! Позвольте добавить, что у этого анализа было несколько особенностей, которые на самом деле противоречили результатам теории классового господства. Нам очень бы хотелось отличить влияние предпочтений 10 процентов богачей от влияния предпочтений 1 процента верхушки (а того лучше, от влияния предпочтений 0,01 процента «топов»). В конце концов, члены сети власти, выявленной Домхоффом, составляют ничтожную часть населения. Но провести столь тонкие различия попросту невозможно, учитывая те данные, к которым Гиленс и его команда имели доступ. Еще одно соображение заключается в том, что этот анализ касался только «лицевой», как говорят политологи, стороны власти: речь о способности граждан определять политику по оспариваемым вопросам. «Теневое лицо власти», когда формируется общая политическая повестка вопросов для рассмотрения, – это неявный, но чрезвычайно мощный способ элиты добиваться желаемого. Наконец, «третье лицо власти» – это способность идеологических элит формировать предпочтения населения.

Третье лицо – поистине дьявольская, чрезвычайно коварная сила. Мой любимый пример ее эффективности – мем «налог на смерть», придуманный каким-то ушлым злодеем-пропагандистом в одном из аналитических центров, чтобы избавить богатейшие состояния от налога на наследство. Простые люди призывают правительство «убрать свои грязные лапы от денег, которые я оставлю своим детям», явно не понимая, что предлагаемый налог затронет лишь сверхбогатых ¹⁵⁰.

Блестящее исследование, проведенное Гиленсом, – отличный пример того, как работает наука. Ученые берут две соперничающие теории (или более; в данном случае это теории классового господства и мажоритарной избирательной демократии), делают на их основе конкретные прогнозы, а затем собирают данные, чтобы определить, какая из теорий верна. Мажоритарная электоральная демократия – красивая теория, но, к сожалению, ее убивают уродливые факты ¹⁵¹.

Иммиграция

Теперь, когда мы лучше понимаем, как работает власть в Америке, давайте воспользуемся нашими открытиями для того, чтобы поразмыслить над загадкой американской демократии – над спорной иммиграционной политикой. Согласно многочисленным опросам, американцы решительно выступают против нелегальной иммиграции ¹⁵². Существует E-Verify, веб-сайт министерства внутренней безопасности, который позволяет предприятиям устанавливать рабочий статус потенциальных сотрудников, но ни один федеральный мандат не требует от работодателей непременно использовать этот сетевой ресурс. При этом многие считают, что такой мандат был бы гораздо более эффективным и гуманным способом сокращения нелегальной иммиграции, чем нынешняя система. Очевидно, что в данном сложном явлении много сторон. Тем не менее у общества возникают вопросы, когда реализуется решение, предполагающее трату миллиардов долларов на обеспечение безопасности границ и задержание мигрантов (а результаты, мягко говоря, далеки от идеала), тогда как решение, предполагающее перекрытие финансовых поступлений, привлекающих мигрантов, упорно не принимается. Qui bono[46], как говорили римляне.

«В повышенных эмоциях общественных дебатов о миграции в Америке преобладает простая моральная и политическая дихотомия, – пишет Анджела Нэгл в книге «Левые аргументы против открытых границ». – Правые будто бы должны быть против иммиграции, а левые, соответственно – за иммиграцию. Но экономика миграции рассказывает иную историю». Конечно, экономика – всего лишь одно соображение, призванное определять государственную политику в отношении иммиграции. Последняя же вызывает массу противоречивых чувств. Как добавляет Нэгл:

Давайте вслед за Нэгл заглянем глубже в структурные вопросы – в вопросы экономики, и даже глубже, в вопросы власти.

Экономические доводы вполне однозначны. Массовая иммиграция увеличивает предложение рабочей силы, что, в свою очередь, снижает ее стоимость – иными словами, заработную плату работников. Ясно, что такое развитие событий выгодно потребителям труда (работодателям, или «капиталистам») и невыгодно работникам.

Конечно, как мы видели в главе 3, иммиграция – лишь одна из многих сил, влияющих на заработную плату. Мой статистический анализ тенденций по долгосрочным данным показывает, что иммиграция внесла значительный вклад в стагнацию/падение заработной платы в Соединенных Штатах Америки за последние несколько десятилетий, особенно среди работников без высшего образования; но это далеко не единственная причина ¹⁵³¹⁵⁴. Имеется основание, по которому самый большой всплеск иммиграции в американской истории в конце девятнадцатого столетия совпал с первым «позолоченным веком», или периодом крайнего неравенства доходов и обнищания масс, сопоставимого с современным. Любой внешний вклад в социальную систему чреват, конечно же, множественными последствиями. Иммигранты «золотого века» существенно обогатили Америку, как обогащают ее и сегодняшние иммигранты. Но они заодно сместили баланс сил от работников к собственникам и ускорили приток богатства. В отсутствие сильных институтов, защищающих заработную плату работников, избыток рабочей силы ведет к снижению заработной платы – просто закон спроса и предложения в действии. В своей книге 2016 года «Нам нужны работники: раскрывая нарратив иммиграции» экономист из Гарварда Джордж Борхас (сам иммигрант) разъясняет, что основной эффект иммиграции заключается не в том, приносит она пользу экономике или является обузой. (К слову, она оказывает небольшой положительный эффект.) Скорее, она разделяет общество на победителей и проигравших. Массовый приток неквалифицированных иммигрантов снижает заработную плату менее образованных местных работников. Особенно сильно страдают и без того обездоленные сообщества, скажем, чернокожие американцы без высшего образования. Но более низкая заработная плата означает более высокую прибыль для тех, кто нанимает иммигрантов, – для владельцев бизнеса и менеджеров ¹⁵⁵.

Как указывает Нэгл, эта идея была ясна еще Карлу Марксу, который утверждал, что «ввоз низкооплачиваемых ирландских иммигрантов в Англию вынуждает к враждебной конкуренции с английскими рабочими. Он видел здесь часть системы эксплуатации, которая разделяла рабочий класс и представляла собой продолжение колониальной системы». Представление Маркса находило отклик у тех, кого происходящее затрагивало непосредственно, то есть у рабочих и их организаций:

Неудивительно, что американская экономическая элита прекрасно понимала: непрерывный приток иммигрантов позволяет снижать заработную плату и увеличивать прибыль от вложений капитала. В 1886 году Эндрю Карнеги сравнил иммиграцию с «золотым потоком, который каждый год течет в страну». В девятнадцатом столетии корпоративное сообщество часто привлекало американское государство к поддержке усилий для того, чтобы этот «золотой поток» продолжал течь. Вспомним, что в 1864 году (при администрации Линкольна) Конгресс принял закон о поощрении иммиграции. В том числе закон предполагал создание Федерального бюро иммиграции с целью «предложения избыточной [!!!] рабочей силы». Руководители бизнеса сегодня ведут себя гораздо осмотрительнее.

Чтобы раскрыть суть основного довода Нэгл, можно сказать, что глобализация используется правящими элитами для усиления своей власти за счет остальных. Это еще один «насос богатства», который забирает средства у работников и отдает «боссам». Глобальный «насос богатства» перекачивает доходы из развивающегося мира в денежные регионы. Часть дополнительного богатства затем превращается в большую политическую власть для крупного бизнеса. Кроме того, антагонизм между коренными жителями и рабочими-иммигрантами подрывает способность местных к самоорганизации. В результате, как утверждает Нэгл, «нынешние благонамеренные активисты оказываются полезными идиотами для большого бизнеса. Ратуя за открытые границы и отстаивая крайний моральный абсолютизм, который рассматривает любое ограничение миграции как откровенное зло, они отвергают любую критику эксплуататорской системы массовой миграции фактически как богохульство».

Отходя от конкретного вопроса о том, кто правит Америкой, в науке – и в жизни – важно отличать «то, что есть» от «того, что должно быть» и не позволять второму омрачать первое. Социологи, те же Домхофф и Гиленс, доказавшие, что наша демократия не совсем демократична, вопреки урокам гражданского воспитания, отнюдь не являются антидемократами. Наоборот. Они движимы желанием заставить наше общество работать лучше. А единственный способ это сделать – понять, как устроено общество на самом деле, не навязывая никому предвзятое представление о том, как все должно быть. Это же очевидно, не так ли? Но приходится повторять это снова и снова, потому что ученые, совершавшие неугодные открытия, нередко подвергались и подвергаются гонениям. Галилею пришлось отречься от своих доказательств, а Джордано Бруно и вовсе сожгли на костре. Сегодня ученый, выявив некую малоприятную истину, рискует быть заклейменным как поставщик «фактов ненависти». Если вернуться к нашей теме, то скажем так: те, кто раскрывает принципы деятельности нашего правящего класса, рискуют быть обвиненными в «классовой вражде».

Степень, в которой экономическая элита господствует в правительстве Соединенных Штатов Америки, очень необычна по сравнению с другими западными демократиями. В таких странах, как Дания и Австрия, правящие классы достаточно чутко реагируют на пожелания населения. В послевоенный период в этих странах утвердились сильные левоцентристские партии, те же социал-демократы и социалисты. Левоцентристские партии, конечно, время от времени чередовались у кормила с правоцентристскими, но при этом все равно сохранялось прочное согласие в отношении государства всеобщего благосостояния; правящие элиты западноевропейских демократий были привержены этой идее. Вообще страны вроде Дании и Австрии обыкновенно занимают первые места в рейтингах ООН по способности обеспечивать высокое качество жизни для граждан. До недавнего времени они в значительной степени сопротивлялись общемировой тенденции роста экономического неравенства. А США по многим показателям качества жизни – ожидаемой продолжительности жизни, равенству, образованию – уступают остальному западному миру. Почему?

Объяснение кроется во влиянии истории и географии ¹⁵⁶¹⁵⁷. Особенно важны следующие два фактора: геополитическая среда и расовая/этническая принадлежность.

Чтобы понять исторические и географические истоки американской плутократии, начнем с небольшого экскурса в историю Западной Европы последних пяти столетий. До 1500 года Европа делилась на пять с лишним сотен больших и малых государств, причем некоторые были совсем крошечными (вольные имперские города и самостоятельные княжества). За исключением одной теократии (Папская область), эти государства управлялись либо милитократиями, либо плутократиями. Последние особенно широко распространились в более урбанизированной полосе в центре Европы, от Италии до долины Рейна и далее вдоль побережья Балтийского моря. Типичными примерами европейских плутократий являются городские республики северной Италии и города Ганзейского союза, подчинившие себе балтийскую торговлю.

За следующие четыре столетия этот геополитический ландшафт полностью изменился. Во-первых, общее количество государств в Европе резко сократилось – с пятисот до приблизительно тридцати. Во-вторых, большинство плутократий исчезло, было поглощено милитократиями. Причиной такого преображения стала военная революция ¹⁵⁸.

Пороховое оружие стремительно развивалось в пятнадцатом столетии и к 1500 году радикально изменило характер ведения войны. Еще одним важным технологическим достижением стало появление океанских кораблей, резко расширившее географический охват новых «пороховых» империй ¹⁵⁹. Европа первой в мире освоила эти технологии, вот потому-то она – заодно со своими североамериканскими владениями – к 1900 году завоевала мировое господство. Интенсивные войны благоприятствуют более крупным и сплоченным государствам. Крохотные княжества и города-государства больше не могли прятаться за крепостными стенами, которые теперь легко пробивались артиллерией. Ожесточенное военное соперничество европейских государств искоренило тех, кто не мог собирать крупные армии, производить мушкеты и пушки в существенных количествах и строить дорогие современные укрепления, способные устоять под артиллерийским огнем. Кроме того, военная революция принесла революцию в управлении и финансах, поскольку успешным государствам следовало научиться эффективно извлекать и использовать богатство населения. Как часто повторяли римляне две тысячи лет назад, «деньги – кровь войны»¹⁶⁰. В результате средневековые милитократии постепенно превратились в правящие классы, совмещавшие военные и административные функции.

Хотя большинство плутократий исчезло, некоторые уцелели и сумели продлить свое существование. Так, Венецианская республика, расположенная на островах в лагуне, пережила прочие итальянские города-государства. А Нидерланды дотянули, так сказать, до двадцать первого столетия во многом благодаря обилию на их территории каналов, затруднявших наступательные операции врагов.

Наиболее любопытным представляется случай Англии. После норманнского завоевания 1066 года страна развивалась как типичная средневековая милитократия. Но благодаря своему обособленному островному положению Англия, покорив все Британские острова, впредь обходилась без постоянной армии (по крайней мере, в самой Англии). Сквайр-иерархия[48], зародившаяся как военное сословие, постепенно утрачивала воинские черты и превращалась в сословие землевладельцев, из которых избирались члены британского парламента. Обширный торговый класс сложился и развивался благодаря британской мировой империи. В отличие от других великих европейских держав, которым приходилось направлять большую часть ресурсов на сухопутные армии, чтобы не потерпеть поражение, Британская империя усиленно снабжала ресурсами флот. В итоге в Соединенном Королевстве власть отправляла элита, совмещавшая экономические и административные функции.

Довоенный правящий класс в США был прямым преемником английской сквайр-иерархии. Виргиния, обе Каролины и Джорджия заселялись в свое время кавалерами, то есть сторонниками короля Карла I, бежавшими из Англии после гражданской войны. Они привезли с собой аристократические обычаи и наемных слуг. Последних вскоре заменили рабы-африканцы. Победив в войне за независимость против Британской империи, потомки этих кавалеров приступили к созданию собственного государства. Южные плантаторы и северные торговцы в значительной степени воспроизводили унаследованные, привычные культурные формы правления. Ранняя Американская республика была олигархией, созданной по образцу Соединенного Королевства, пусть без монарха (впрочем, и в самой Британской империи монархия к тому времени уже стала вырождаться, так что король сделался лишь номинальным главой государства). Как следствие, США унаследовали плутократию как часть своего «культурного генотипа».

Конечно, США стали государством с огромной территорией отнюдь не по воле случая. С основания первых европейских колоний в семнадцатом веке и до конца девятнадцатого столетия территориальная экспансия в Северной Америке велась вполне осознанно, и ее жертвами оказались коренные американцы, которых подвергли фактическому геноциду. Также Америка воевала с англичанами (революция и события 1812 года), а в ходе мексикано-американской войны (1846–1848) США захватили половину Мексики.

Но когда корпоративная плутократия свергла довоенный правящий класс в ходе гражданской войны, этот процесс континентальной экспансии почти завершился. (Фронтир объявили делом прошлого, и к 1890 году все коренные американцы оказались запертыми в резервациях.) Ни Мексика, ни Канада не представляли для США никакой опасности. Северная Америка – своего рода гигантский остров, защищенный от любых потенциальных угроз двумя огромными водными пространствами, то есть Атлантическим и Тихим океанами. Милитократия, правившая в США, была уничтожена в гражданскую войну, когда подавляющее большинство американских профессиональных офицеров сражалось на стороне проигравших. Бюрократический аппарат до 1914 года оставался едва заметным, федеральному правительству доставалось всего 2 процента ВВП. При этом даже такой ничтожный административный аппарат полностью находился под властью плутократии. Благодаря печально известной «системе поощрения» большинство федеральных чиновников (вплоть до местных почтмейстеров!) в промежутке с 1828-го по 1900 год служило партии, победившей на выборах.

В годы становления после гражданской войны у американской плутократии не было серьезных соперников – ни внутренних, ни внешних. Едва она укоренилась, выяснилось, что ее чрезвычайно трудно отодвинуть от власти без социальной революции. Итак, возвышение американской плутократии в основном объясняется историческим прошлым и географическими обстоятельствами. Но вот ее долгожительство и расцвет в двадцать первом столетии во многом обусловлены второй причиной – расовой и этнической принадлежностью.

Для конкретизации этого рассуждения давайте сравним Америку с Данией. В девятнадцатом веке индустриализация в Дании, как и в других европейских странах, привела к появлению пролетариата, сосредоточенного на крупных фабриках, что сделало организацию труда более эффективной. Первая социал-демократическая партия была основана в Копенгагене в 1871 году Луи Пио, Харальдом Бриксом и Паулем Гелефом, так называемой святой троицей датского рабочего движения. Все они происходили из неэлитных слоев населения: Пио был сыном арендаторов, а двое других – из «мелкой буржуазии»[49]. Но они получили хорошее образование, много читали Маркса, трудились редакторами и издателями. Социал-демократическая партия впервые вошла в датский парламент в 1884 году, а в 1924 году она оказалась крупнейшей партией страны и набрала 37 процентов голосов избирателей. Ее лидер Торвальд Стаунинг (выходец из рабочего класса) стал премьер-министром. Социал-демократы продержались у власти всего один срок и уступили затем либералам, но в 1929 году снова победили на выборах. Таким образом, датским социал-демократам потребовалось шестьдесят лет, чтобы перейти из состояния контрэлиты к состоянию устоявшейся элиты.

Пио, Брикс и Гелеф были радикалами и экстремистами, а Стаунинг непрерывно совершенствовал искусство диалога, сочетая радикальные и либеральные идеи и добиваясь компромиссов с оппозицией. В 1933 году Стаунинг заключил Канслергадское соглашение, заложившее основы порядка, позднее получившего обозначение «скандинавской модели». Ключевой особенностью скандинавской модели является трехстороннее сотрудничество между работниками, бизнесом и правительством, которые сообща стремятся к общему благу. Хотя каждая скандинавская страна шла к социал-демократии собственным уникальным путем, Дания послужила образцом и источником вдохновения для соседей . Скандинавская модель оказалась чрезвычайно успешным проектом, который позволяет обеспечивать высокое качество жизни населения. В США и правоцентристские интеллектуалы (тот же Фрэнсис Фукуяма), и левые прогрессисты-политики (например, Берни Сандерс) считают Данию, судя по недавним высказываниям, образцом для подражания.

Некоторое время Соединенные Штаты Америки двигались той же дорогой. Хотя Популистская (Народная) партия и социалистические партии, возникшие в Америке в 1890-е годы, так и не сумели добиться реальной власти, их влияние на господствующую американскую политику неоспоримо. Одна из основных партий страны, Демократическая партия, под руководством Франклина Д. Рузвельта превратилась в квази-социал-демократическую партию. Благодаря реформам эпохи «Прогресса» (1896–1917) и «Нового курса» США во многих отношениях «оскандинавились». Я рассмотрю эту траекторию более подробно чуть ниже, а сейчас давайте обсудим, почему траектории Дании и Соединенных Штатов Америки столь сильно разошлись во второй половине двадцатого столетия.

Ответ не придется искать долго: всему виной расовые вопросы. Расовая принадлежность – один из важнейших факторов американской политики с самого рождения государства. Вдобавок из-за своей значимости этот фактор чрезвычайно политизирован и идеологизирован. Пусть, как отмечалось выше, Демократическую партию при Рузвельте можно рассматривать как партию рабочего класса, здесь следует кое-что уточнить: это была партия белого рабочего класса. Чтобы протолкнуть реализацию своей программы, Рузвельту пришлось пойти на дьявольскую сделку с южными элитами, и этот шаг, по сути, избавил Юг от необходимости одобрять трехстороннее соглашение между работниками, бизнесом и правительством, предложенное администрацией Рузвельта. В частности, сделка пощадила сегрегационистский режим, процветавший на Юге. Чернокожие работники, прежде всего южные, фактически исключались из общественного договора политики «Нового курса». Хизер Кокс Ричардсон в книге «Как Юг выиграл Гражданскую войну» пишет:

За два десятилетия после Второй мировой войны ситуация начала понемногу изменяться. Заметный экономический рост сказался на благополучии всех слоев общества; чувство национального единства требовало покончить с пренебрежением цветными; идеологическое соперничество холодной войны побуждало к дополнительным усилиям в этом отношении (постоянные напоминания советской пропаганды о торжестве расизма в США вызывали досаду). В этих условиях движение за гражданские права выступило воплощением непреодолимой силы социальных перемен.

Однако постепенное расширение рамок общественного договора и включение в него чернокожих работников принесло неожиданную выгоду тем плутократам, которые были недовольны Америкой как квази-скандинавской страной, где их власти угрожали две остальные группы интересов – работники и государство. Они использовали Республиканскую партию как инструмент для продвижения собственной программы, стремясь лишить работников трудовых гарантий и снизить налоги на богатых. Эту программу реализовывали такие политики, как Барри Голдуотер и Ричард Никсон, а затем их знамя «южной стратегии» подхватил Рональд Рейган; цель состояла в том, чтобы сделать Республиканскую партию доминирующей в бывших штатах Конфедерации, привлекая белых избирателей откровенно (или подспудно) расистскими лозунгами.

Такая стратегия не сулила успеха в Дании, расово и культурно однородной стране. Но в Соединенных Штатах Америки пролетариат делился по расовому признаку – на белых, чернокожих и смуглокожих. Как говорили древние римляне, divide et impera – «разделяй и властвуй». В «Сумме нации» Хизер Макги пишет:

Эту потенциальную уязвимость солидарности американского рабочего класса хорошо понимали ранние профсоюзные организаторы – скажем, «Рыцари труда», первая массовая профсоюзная организация в Соединенных Штатах Америки:

«Рыцари труда» были частью более крупного популистского движения, бросившего вызов американской плутократии в последнее десятилетие девятнадцатого века. Как пишет Томас Фрэнк в своей последней книге «Людей не считать: краткая история антипопулизма», идеалом популистов было классовое политическое действие, преодолевающее расовые различия. Но популизм в качестве массового демократического движения потерпел неудачу. Почему? Один из ответов на этот вопрос дал Мартин Лютер Кинг-младший. В речи по завершении марша 1965 года из Сельмы в Монтгомери, штат Алабама, Кинг преподал своим товарищам по маршу краткий урок истории. Он рассказал о том, как Народная партия пыталась объединить белых бедняков и бывших чернокожих рабов в избирательный блок, угрожающий интересам правящего класса. Но плутократы «покорили мир и отдали бедному белому человеку Джима Кроу»:

Как все то, что было изложено выше, помогает нам в нашем расследовании, призванном показать, кто правит Америкой? Во-первых, давайте не обвинять богатых. Экономические элиты не злы – по крайней мере, доля злодеев среди них не слишком отличается от такой же доли в остальном населении. Они, безусловно, руководствуются корыстными интересами, но ведь мать Тереза и среди правящего класса, и среди населения в целом встречается довольно редко. Кроме того, мы твердо знаем, что многие из «однопроцентников» руководствуются в жизни не только сиюминутными личными интересами. Ник Ханауэр не одинок; группа состоятельных «патриотических миллионеров» ратует за повышение налогов для сверхбогатых с 2010 года ¹⁶⁵. Почти все миллиардеры жертвуют на то, что они считают достойным делом (это поведение может иметь некоторые непредвиденные последствия, о чем будет еще сказано). Наконец, пускай история изобилует примерами того, как эгоистичные элиты губят страны, которыми они управляют, имеются и примеры преодоления кризисов под началом «просоциальных» элит и восстановления социального сотрудничества. Вот один из них.

Хотя в американской политической системе со времен гражданской войны доминирует корпоративная элита, в отдельные исторические периоды элита помышляла в первую очередь о собственной выгоде, но, бывало, она проводила и политику, которая приносила пользу обществу в целом, даже в ущерб краткосрочной выгоде элиты. Сравнительно легко выявлять те периоды, когда богатые и влиятельные люди формировали политическую повестку в соответствии с собственными интересами, как было в «золотом веке», когда экономическое неравенство стремительно росло. Но как объяснить политику эпохи «Великого сжатия», приблизительно с 1930-х по 1970-е годы, когда неравенство в доходах и богатстве явно тяготело к уменьшению? Что вызвало разворот, положивший конец «золотому веку» и ознаменовавший зарю «Великого сжатия»?

Изучение исторических подробностей позволяет предположить, что ключевую роль в подобных разворотах играют длительные периоды политической нестабильности. Иногда они заканчиваются социальными революциями, распадом государства или кровавыми гражданскими войнами. Но в других случаях элиты в конце концов настолько проникаются непрекращающимся насилием и беспорядками, что понимают: им нужно сплотиться, подавить внутреннее соперничество и перейти к более солидарному способу управления.

Итак, два десятилетия на рубеже 1920 года были очень неспокойным временем для Соединенных Штатов Америки ¹⁶⁶. Трудовые конфликты становились все более ожесточенными и частыми в «позолоченный век» и достигли пика в период «жестоких десятых» и в начале 1920-х годов. В 1919 году почти четыре миллиона рабочих (21 процент рабочей силы) участвовали в забастовках и прочих разрушительных действиях, направленных на то, чтобы заставить работодателей признать профсоюзы и вести с ними переговоры. Худшим инцидентом в истории труда США стала битва у горы Блэр (1921): из трудового спора выросло в конечном счете крупнейшее вооруженное восстание в истории США после гражданской войны. От десяти до пятнадцати тысяч шахтеров, вооруженных винтовками, бились против тысяч штрейкбрехеров и полицейских (так называемых «Защитников Логана»[50]). В итоге восстание пришлось подавлять американской армии.

Расовые разногласия усугубляли трудовые проблемы, и во многих случаях политического насилия той поры эти факторы невозможно разделить. В ходе бунта в восточном Сент-Луисе в 1917 году погибло не менее 150 человек. Пик беспорядков на расовой почве пришелся на 1920 год. Двумя наиболее серьезными вспышками насилия стали «Красное лето» 1919 года и расовая резня в Талсе в 1921 году. «Красное лето» охватило более двух десятков городов по всей Америке и обернулось минимум тысячей жертв. Бунт в Талсе в 1921 году, в результате которого погибло около трехсот человек, фактически вылился в массовое линчевание и подобие гражданской войны: тысячи чернокожих и белых американцев, вооруженных огнестрельным оружием, дрались на улицах города, и большая часть процветающего черного района Гринвуд оказалась разрушена.

Наконец, на 1910-е годы выпал пик террористической активности радикалов и анархистов. Череда взрывов, устроенных итальянскими анархистами, завершилась взрывом на Уолл-стрит в 1920 году, когда погибло 38 человек. Далее случился еще более кровавый инцидент – взрыв в школе Бата в 1927 году, когда местный террорист убил сорок пять человек, в том числе тридцать восемь школьников.

Менее насильственными, но не менее грозными предвестниками перемен были внутренние электоральные вызовы правящему классу со стороны приобретавших популярность социалистических и популистских движений, а также внешние угрозы вследствие подъема коммунизма и фашизма в Европе. Экономические элиты узрели для себя величайшую угрозу в победе Октябрьской революции в России и создании СССР – страны с воинствующей универсализирующей идеологией, прямо бросившей вызов основам американского политического строя. Вдобавок многие представители контрэлиты в Америке – профсоюзные организаторы, анархисты, социалисты и коммунисты – недавно иммигрировали из Южной и Восточной Европы. Первая «красная паника», прокатившаяся по стране в 1919–1921 годах, отражала опасения элиты по поводу неминуемой большевистской революции в Америке.

Как отмечалось ранее, к 1920 году экономическая и политическая элита Америки консолидировалась в настоящий высший класс, который приобрел ряд институтов, способствующих сплоченным политическим действиям (элитные школы-интернаты, университеты Лиги плюща, эксклюзивные загородные клубы и, что важнее всего, сеть планирования политики). Постепенно среди многих американских лидеров вызревало понимание: для снижения нестабильности необходимо предпринять шаги по перебалансировке политической системы, и лучше сделать это реформами сверху, чем дождаться революции снизу.

В девятнадцатом столетии американские капиталисты не проявляли заботы о благосостоянии рабочего класса. Идеи социального дарвинизма и того, что мы сейчас назвали бы рыночным фундаментализмом, господствовали в интеллектуальной среде. Ситуация начала меняться после 1900 года, в эпоху прогрессизма, и к концу 1910-х годов стало мало-помалу формироваться представление о том, что корпорации должны вести себя социально ответственно. Именно тогда несколько корпораций ввели планы акционирования для своих сотрудников.

Ключевым событием, остановившим работу «насоса богатства», стало принятие иммиграционных законов 1921 и 1924 годов. Хотя законы принимались прежде всего для отсечения «опасных иностранцев» вроде итальянских анархистов и восточноевропейских социалистов, они привели и к сокращению избыточного предложения рабочей силы, о чем бизнес-элита была хорошо осведомлена. Замедление иммиграции сократило предложение рабочей силы и обеспечило мощный рост реальной заработной платы на многие десятилетия вперед.

Хотя все перечисленное относится к прогрессистской эпохе, окончательно эти тенденции вызрели в пору «Нового курса», чему способствовали экономические и социальные потрясения – следы Великой депрессии. В частности, новое законодательство легализовало коллективные переговоры при посредстве профсоюзов, ввело минимальную заработную плату и учредило систему социального обеспечения. Американские элиты, по сути, заключили хрупкий «неписаный договор» с рабочим классом. Этот неписаный договор содержал обещание более справедливого распределения плодов экономического развития между работниками и собственниками. В ответ гарантировалось, что основы политико-экономического строя не подлежат пересмотру. Избавление от угрозы революции было одной из важнейших (хотя и не единственной) побудительной причиной этого договора. Когда в 1978 году президент профсоюза работников автомобильной промышленности Дуглас Фрейзер покинул группу управления трудовыми ресурсами, в своем прощальном заявлении он крайне эмоционально высказался об истоках сотрудничества бизнеса и работников: «Мы признали рабочее движение потому, что бизнес боялся альтернатив».

В связи с этим важно не преувеличивать степень единства среди американских властных элит. Нет нужды измышлять некий тайный капиталистический сговор или рассуждать о монолитном правящем классе. В своем анализе идеологии и реализации реформ «Нового курса» Домхофф и Уэббер подчеркивают, что в формировании законодательства «Нового курса» участвовало как минимум шесть властных сетей ¹⁶⁷¹⁶⁸. Эти акторы были вовлечены в игру конфликта и сотрудничества, исход которой и определял успех или провал конкретных реформ, а разные законы поддерживались разными группами.

Разворот прогрессистов привел к «Великому сжатию», то бишь к длительному периоду уменьшения экономического неравенства. Впрочем, при «количественном» уменьшении неравенства это событие имело и обратную сторону. Общественный договор был заключен между белым пролетариатом и элитой WASP[51]. Чернокожие американцы, евреи, католики и иностранцы исключались из «числа сотрудничающих» и подвергались суровой дискриминации. Тем не менее, даже усугубляя «категориальное» неравенство, новый договор сделал возможным резкое сокращение общего экономического неравенства.

Как мы видели, исключение чернокожих американцев стало результатом тактического выбора администрации Рузвельта, которой требовались голоса южан для продвижения программы реформ вопреки сопротивлению консервативной бизнес-элиты (группировавшейся вокруг Национальной ассоциации производителей); последняя наотрез отказывалась идти на уступки рабочему классу. В ретроспективе ясно, что решение отказаться от вовлечения чернокожих позволило следующему поколению политиков – Джеку и Роберту Кеннеди и Линдону Джонсону – заняться утверждением гражданских прав. Новая эпоха в конечном счете покончила с государством апартеида, созданным южными элитами после Гражданской войны и провала реконструкции.

Сотрудничество подразумевает жертвы: чтобы производить общественные блага, все стороны должны в той или иной мере жертвовать собственными интересами. За «просоциальную» политику периодов прогрессизма и «Нового курса» приходилось платить, и расходы брал на себя американский правящий класс. Мало кто ценит усилия экономической элиты, которая осознанно смирилась с понесенным ущербом. С 1929 по 1970-е годы состояние богатейших американцев уменьшилось не только в относительном выражении (по сравнению со средним богатством), но и в абсолютном (с учетом инфляции).

Кевин Филлипс предложил изящный способ визуализировать изменение размеров состояния богачей в ходе существования Американской республики . Для разных периодов американской истории он приводит данные о том, сколько денег было у самого богатого человека, и делит эту цифру на среднюю годовую заработную плату американского рабочего. В 1790 году самым богатым американцем был Элиас Дерби с состоянием около миллиона долларов. Средний американский рабочий зарабатывал сорок долларов в год, и это считалось достойной зарплатой. (Вспомним, что в ту пору уровень жизни простых американцев был достаточно приличным, и они являлись самыми высокими по росту людьми на Земле.) То есть богатейший человек располагал суммой, равной годовой заработной плате двадцати пяти тысяч рабочих. К 1912 году, когда этот показатель достиг своего первого пика, максимальное состояние составляло 1 миллиард долларов, а его счастливым обладателем был Джон Д. Рокфеллер. Оно равнялось 2,6 миллиона годовой заработной платы – на два порядка (× 100) больше! Великие депрессии девятнадцатого столетия, изнурявшие пролетариат, не оказали, судя по всему, долговременного воздействия на триумфальное накопление капитала богачами.

Но все изменилось при прогрессистах и в эпоху «Нового курса». Великая депрессия, вызванная крахом Нью-Йоркской фондовой биржи в 1929 году, уничтожила треть крупнейших банков, входивших в Федеральную резервную систему, и почти половину всех более мелких банков. Количество участников Национальной ассоциации промышленников сократилось с более чем пяти тысяч членов в начале 1920-х годов до полутора тысяч в 1933 году. За одну ночь тысячи бизнес-лидеров рухнули в категорию «простолюдинов». (Некоторые и вовсе прощались с жизнью, выпрыгивая из окон своих кабинетов на верхних этажах офисных зданий.) В 1925 году в стране насчитывалось тысяча шестьсот миллионеров, но к 1950 году их осталось менее девятисот. Размер главного состояния десятилетиями оставался на уровне 1 миллиарда долларов. В 1962 году самым богатым человеком Америки был Дж. Пол Гетти, чей миллиард долларов внешне ничем не отличался от миллиарда Рокфеллера пятьюдесятью годами ранее, однако реальная стоимость миллиарда Гетти была значительно ниже из-за инфляции. К 1982 году, когда инфляция еще больше обесценила доллар, самым богатым американцем оказался Дэниел Людвиг, чьи 2 миллиарда долларов равнялись «всего» девяноста трем тысячам единиц средней годовой заработной платы ¹⁶⁹¹⁷⁰.

Такой разворот в перепроизводстве элиты походил на последствия гражданской войны, вот только он было достигнут без всякого применения насилия. Никакая социальная революция тут ни при чем; правящий класс сделал все сам – или, по крайней мере, позволил «просоциальной» фракции внутри себя убедить остальных в необходимости реформ. Чтобы понять, как развивалась ситуация, давайте проследим за траекторией ставки налога на самые высокие доходы. Когда в 1913 году была создана федеральная налоговая система, ставка налога для высших слоев населения составляла всего 7 процентов. В ходе Первой мировой войны она подскочила до 77 процентов, но к 1929 году снизилась до 24 процентов. В годы Великой депрессии она выросла до 63 процентов, а к концу Второй мировой войны – до 94 процентов. Это преподносилось как необходимая жертва стране, очутившейся в чрезвычайном положении. Но даже после окончания войны максимальная ставка оставалась выше 90 процентов до 1964 года. Только вообразите – два мирных десятилетия подряд после Второй мировой войны сверхбогатые люди отдавали правительству девять десятых своего дохода!

В своей самой известной книге «Капитал в двадцать первом веке» французский экономист Тома Пикетти утверждает, что в долгосрочной перспективе норма прибыли на капитал, как правило, превышает темпы экономического роста, что приводит к увеличению экономического неравенства и концентрации богатства в руках элиты ¹⁷¹. Книга моего хорошего коллеги и друга Вальтера Шайделя «Великий уравнитель» посвящена противоположному процессу сокращения неравенства. На основании огромного числа исторических примеров он утверждает, что «смерть – великий уравнитель»¹⁷². Как правило, требуется некое социальное потрясение, чтобы спровоцировать снижение неравенства, и обыкновенно оно принимает форму социальной революции, краха государства, мобилизации масс для войны или крупной эпидемии. Как мы увидим в главе 9, где я рассматриваю первые сто случаев из базы данных CrisisDB, пессимистическая точка зрения Шайделя верна лишь на 90 процентов.

«Великое сжатие» в Америке – один из исключительных и обнадеживающих эпизодов мировой истории: обошлось без кровавой революции, без краха государства и без катастрофической эпидемии, а Вторая мировая война велась полностью за границами страны. Угрозы внутренней революции и внешней конкуренции – против нацистского режима в ходе Второй мировой войны и против Советского Союза в ходе последующей холодной войны, – несомненно, сыграли важную роль в том, чтобы сосредоточить внимание американского правящего класса на проведении правильных реформ, которые остановили «насос богатства» и обратили вспять рост неравенства. Но будет несправедливо утверждать, будто страх был единственным мотивом американских лидеров-прогрессистов и сторонников «Нового курса» на пути к «Великому обществу». К окончанию Второй мировой войны элита в большинстве своем усвоила ценности, способствующие социальному сотрудничеству, – как внутри элиты, так и между элитой и простыми людьми.

Как пишет историк Ким Филлипс-Фейн в книге «Незримые руки», к 1950-м годам большинство руководителей корпораций и акционеров, несмотря на первоначальное сопротивление политике «Нового курса», которая регулировала отношения между работниками и корпорациями, смирилось с новым порядком. Они регулярно торговались с профсоюзами, выступали за применение фискальной политики и более активные действия правительства по преодолению экономического спада, и соглашались с тем, что государство может и должно играть определенную роль в управлении экономической жизнью. Президент Торговой палаты США заявил на заседании в 1943 году: «Только те, кто нарочно зажмуривается, не желают видеть, что капитализм старого типа, из раннего периода свободной охоты, ушел навсегда». Примечательно, что сегодня Торговая палата – организация экономической элиты, которая отстаивает самые крайние формы неолиберального рыночного фундаментализма. В письме своему брату президент Дуайт Эйзенхауэр писал:

Нужно ли уточнять, что Эйзенхауэр был республиканцем?

Барри Голдуотер соперничал с Линдоном Джонсоном в 1964 году под лозунгами низких налогов и антипрофсоюзной риторики. По сегодняшним меркам Голдуотер был умеренным консерватором, чья политика отличалась от политики, скажем, Билла Клинтона. Но его считали опасным радикалом, и бизнес-лидеры отказались от его поддержки в пользу Джонсона. Голдуотер потерпел сокрушительное поражение на выборах ¹⁷³.

Как мы видели, Американская республика пережила две революционные ситуации. Первая из них, в 1850-х годах, привела к социальной революции (Гражданская война в США), которая заменила довоенную правящую элиту новым корпоративным правящим классом. Вторая, пик которой пришелся на 1920-е годы, разрешилась реформами прогрессистов и политикой «Нового курса».

Сегодня мы находимся в третьей революционной ситуации. Как она разрешится – гражданской войной, реформами или каким-то сочетанием того и другого? К этому вопросу я вернусь в главе 8. А сейчас давайте поговорим о том, какие уроки можно вынести из «структурно-динамического» анализа (подробное объяснение того, что это такое, см. в главе A3) для понимания нынешней эпохи раздора.

Структурная часть анализа кажется довольно пессимистичной: «насос богатства» настолько прибылен для правящих элит, что, похоже, его остановка потребует насильственной революции. Но когда мы переходим к динамической части анализа, появляется некоторая надежда. Для самого правящего класса – или, точнее, для «просоциальных» фракций внутри него – существует возможность сбалансировать систему, остановить перераспределение богатства и обратить вспять перепроизводство элит относительно мирным путем. (Другие подобные обнадеживающие примеры будут обсуждаться в главе 9.) Но такой исход предполагает, что «просоциальные» силы сумеют сподвигнуть экономическую элиту на реформы, противоречащие личным интересам, чтобы предотвратить надвигающийся кризис. До этого пока далеко.

Персонажи из начала главы 5, Энди и Клара, – прекрасные, в общем-то, люди, трудятся не покладая рук над крахом устоев общественного порядка, от которого столько получают. Они приближают крах двумя способами. Поддержка политиков, выступающих за снижение налогов, лишает государство доходов, необходимых для бесперебойного функционирования. Фонд Энди и Клары вкладывается в благие упования во имя социальной справедливости и всеобщего равенства. Но наши общества представляют собой сложные системы, различные части которых взаимосвязаны самым затейливым образом. Благонамеренные действия чреваты в таких условиях непредвиденными последствиями. Финансируя леворадикальные движения, фонд Клары и Энди, пусть они сами того не желают, содействует усугублению социальных разногласий и углубляет социальную поляризацию. Это сулит результаты, противоположные ожидаемым.

Поскольку последний период социальных и политических потрясений в Соединенных Штатах Америки пришелся на 1960-е годы и был, по историческим меркам, вполне умеренным, сегодня американцы склонны сильно недооценивать хрупкость сложного общества, в котором мы живем. Но важный урок истории состоит в том, что люди, жившие в предыдущие докризисные эпохи, точно так же не понимали опасности внезапного краха государственности.

Савва Морозов, один из богатейших промышленников дореволюционной России ¹⁷⁴, никак не предвидел бедственного исхода. Он был известным филантропом и меценатом. В своей роскошной городской резиденции (считалось, что это самый дорогой особняк Москвы) он и его жена Зинаида принимали «сливки» русской интеллигенции – известных писателей, композиторов, ученых. При этом Морозов искренне заботился и о благополучии рабочих на принадлежавших ему текстильных мануфактурах. Он ввел оплачиваемые отпуска для беременных работниц, учредил стипендии на обучение в технических институтах (в том числе за границей), построил больницу и театр для рабочих. В целом он выступал за конституционные реформы, в том числе за свободу печати и свободу собраний, всеобщее равенство и общественный контроль над государственным бюджетом. Еще он отстаивал право рабочих вступать в профсоюзы и бастовать ради повышения зарплаты и улучшения условий труда ¹⁷⁵.

Морозов поддерживал радикальные партии, в том числе большевиков. По более поздним сведениям, он выдал революционерам сотни тысяч рублей (огромная сумма по тем временам). Он единолично финансировал издание «Искры», подпольной газеты, издаваемой запрещенной социал-демократической партией, которая позже превратилась в Российскую коммунистическую партию. Ясно, что Морозовым в этой поддержке революционеров двигало вовсе не желание приблизить крах государства, за которым последовали годы кровавой гражданской войны, а затем установление большевистской диктатуры. Скорее, он хотел использовать радикалов как таран против царского режима, побудить к подлинным реформам, которые преобразят Россию к лучшему.

Когда в январе 1905 года разразилась первая революция, спираль радикального насилия и государственных репрессий потрясла Морозова. Отдавая себе отчет в том, что он не в силах повлиять на ход событий, Морозов пережил нервный срыв и впал в депрессию. По совету врачей и семьи он отправился с женой на Французскую Ривьеру, чтобы пройти курс психиатрического лечения. Но, поселившись в отеле в Каннах, он, по-видимому, покончил жизнь самоубийством, застрелился из пистолета, хотя позже ходили упорные слухи, что его на самом деле убили и самоубийство было инсценировано. Его жена Зинаида вернулась в Россию, где продолжала пользоваться огромным состоянием мужа. Сладкая жизнь оборвалась из-за второй революции 1917 года. Большевики конфисковали все имущество вдовы Морозова и оставили ее без гроша в кармане. Чтобы выжить, ей пришлось продать оставшиеся драгоценности. По иронии судьбы богатая усадьба Морозовой Горки стала последней резиденцией лидера пролетарской революции Владимира Ленина. Сейчас там находится музей Ленина, в котором выставлено множество личных вещей и других предметов, связанных с первым правителем СССР.

Рассматривая один случай распада государства за другим, мы неизменно устанавливаем, что в каждом случае подавляющее большинство докризисных элит – принадлежали ли они к довоенной рабократии, дворянству французского ancien regime[52] или русской интеллигенции на рубеже 1900-х годов – не подозревало о грядущей катастрофе. Они сами сотрясали устои государств, а потом удивлялись падению государственных махин. Давайте же приступим к изучению распада государств – как в древней, так и в новейшей истории.

Летней ночью 68 года Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, правитель Римской империи, проснулся в своем императорском дворце в Риме и обнаружил, что все его телохранители куда-то исчезли. Он прошелся по дворцовым покоям, где размещались его сторонники, но и там никого не было. Вернувшись в спальню, Нерон выяснил, что слуги тоже бежали, «унеся даже простыни, похитив и ларчик с ядом»[53], как рассказывает Светоний в биографии Нерона. Он решил, что пора покончить с собой, но бежавшие слуги украли яд, необходимый для того, чтобы проделать это безболезненно, а сам он не мог набраться смелости, чтобы броситься на клинок.

Государства умирают самыми разными способами. Одни уходят шумно, под взрыв насилия, другие тихо угасают и канут в небытие со всхлипом[54]. Династия Юлиев – Клавдиев, правившая Римом с 27 года до н. э. по 68 год н. э., закончилась нелепыми словами Нерона: «Какой великий артист погибает!»

Интеллектуалы, политики и вообще люди как таковые нередко склонны переоценивать власть правителей. Эта чрезмерная оценка порой находит выражение в повседневном языке – вот, например, фраза «Саддам Хусейн травил газом собственный народ». Разве Хусейн летал на бомбардировщиках и сбрасывал химические бомбы на курдские деревни? В лучшем случае перед нами ленивый язык, а в худшем – дурная социология, способная обернуться дурной политикой, что неизбежно и случается, когда мы одержимы стремлением постичь мотивы одного-единственного правителя и не пытаемся понять устройство сети власти, в которую входит этот человек. Как показывает пример Нерона, император могущественной империи становится ничтожеством, едва распадается сеть власти.

В случае с Нероном власть правителя угасала поэтапно. Сначала восстания происходили в дальних провинциях, в Палестине, затем стали приближаться, вспыхнули в Галлии и Испании. Легионы в Германии пытались провозгласить императором своего командира, но тот отказался. Когда в Испании объявился еще один самозванец, преторианцы, личная охрана императора, перешли на его сторону. Нерон хотел было бежать в восточные провинции, но военачальники отказались подчиняться его приказам. Светоний рассказывает, что, когда император велел готовить к отплытию корабль, ему ответили: «Так ли уж горестна смерть?..»[55], откровенно намекая, что Нерону пора бы достойно уйти из жизни. Он вернулся во дворец только для того, чтобы проснуться среди ночи и понять, что его бросили все, включая слуг. В конце концов он смирился со своей участью, все-таки набрался смелости вонзить меч себе в горло и истек кровью.

Крах государства, когда центральная власть внезапно и катастрофически распадается, – достаточно частое явление в истории. Ярким и относительно недавним примером здесь может служить кубинская революция, ставшая свершившимся фактом 1 января 1959 года, когда диктатор Фульхенсио Батиста сбежал из страны, улетев на самолете в Доминиканскую Республику. Революционные силы вошли в Гавану без всякого сопротивления. Самый же свежий пример (по крайней мере, на момент написания книги) – это крах Исламской Республики Афганистан 15 августа 2021 года. Все высшие должностные лица, в том числе президент, предпочли улететь. Армия частично рассеялась, а частично перешла на сторону талибов. Полиция дезертировала, разгонять мародеров в Кабуле стало некому. Как и в ходе кубинской революции, эта зияющая дыра в средоточии власти немедленно заполнилась, когда войска талибов беспрепятственно вошли в Кабул.

Ирония этой истории заключается в том, что Ашраф Гани, последний президент Афганистана, начинал свою карьеру как ученый, специализировался на распаде государств и национальном строительстве. Вместе с Клэр Локхарт он даже написал в 2008 году книгу «Исправление несостоявшихся государств», которую мне довелось в свое время рецензировать для научного журнала «Нейчур». К сожалению, научный опыт не помог Гани «починить» Афганистан, зато он изрядно увеличил свое личное состояние, пока был в должности. Проблема государства, которым управлял Гани, состояла в следующем: это экстремальный пример клептократии – государства, которым управляют воры. В Афганистане государственная машина (в том виде, в каком она там существовала) действовала лишь благодаря международной помощи, большая часть которой оседала в карманах коррумпированных государственных чиновников и их приспешников. Вообще клептократии встречаются довольно редко в силу своей чрезвычайной хрупкости. Многие понимали, что режим Гани обречен: ЦРУ считало, что Кабул падет через несколько месяцев после вывода американских войск. Но та скорость, с которой эта клептократия развалилась, изумила американских лидеров; на следующий день после краха государства президент Джо Байден заявил, что «все произошло быстрее, чем мы ожидали»¹⁷⁷¹⁷⁸.

«Момент Нерона», внезапный распад государства, с которым наяву столкнулись Батиста и Гани, известен с тех самых пор, как первые государства появились на нашей планете около пяти тысяч лет назад. Он неизменно воспроизводится снова и снова. Будет ошибкой полагать, что зрелые демократии Северной Америки и Западной Европы к нему полностью невосприимчивы.

Сравним участь Нерона с судьбой Иосифа Сталина – возможно, самого успешного диктатора двадцатого века. Сталин пришел к власти, а затем правил, аккуратно расставляя на ключевые посты людей, преданных ему лично. Затем, для наблюдения за первой группой, был сформирован еще один слой лоялистов. Позднее он периодически репрессировал ключевых подчиненных и заменял тех честолюбивыми подчиненными. Когда Сталин вступил в партию большевиков, Россия страдала от огромного перепроизводства элиты, этой основной причины русских революций 1905 и 1917 годов ¹⁷⁹. К 1941 году, когда Советский Союз вступил во Вторую мировую войну, Сталин успел решить эту задачу, безжалостно истребляя элитные «излишки». Фактически он создал конвейер амбициозных претендентов на элиту: люди старательно продвигались по служебной лестнице, а затем их казнили или отправляли в трудовые лагеря.

Этот тщательно выверенный баланс Сталин довел до подлинного совершенства. Причем дело не сводилось исключительно к страху и корысти: еще Сталин охотно прибегал к «большим идеям», чтобы воодушевить своих последователей, – вспомним хотя бы знаменитый лозунг о «построении социализма в отдельно взятой стране»[56]. На самом деле за этими словами скрывалось возрождение Российской империи как великой державы под видом Советского Союза. Сталин также выказал себя эффективным менеджером, лично руководил успешной индустриализацией СССР в 1930-х годах. Без этой промышленной базы Советский Союз проиграл бы Вторую мировую войну, как царская Россия проиграла Первую. Как человек Сталин выделялся скромностью и неприхотливостью. В отличие от других диктаторов, он не рядился в роскошные одежды и чурался женских ласк. Он не пытался – как тут не вспомнить Мубарака и бесчисленное множество других диктаторов – основать династию и передать власть своему сыну Василию. Когда его старший сын Яков попал в плен к немцам, Сталин отказался того обменивать, и Яков умер в немецком лагере для военнопленных. Все подчинялось нуждам государства, в том числе личные интересы правителя.

Сталин правил Советским Союзом тридцать лет, привел страну к победе во Второй мировой войне и к статусу сверхдержавы. Когда он умер в 1953 году, скорбь была поистине всенародной. Сталин добился всего перечисленного потому, что, в отличие от Нерона, мастерски выстраивал и поддерживал систему власти, в центре которой сам находился. Огромная власть в его случае проистекала из влияния правителя на элиту и на простых людей. Но еще важнее то обстоятельство, что на его стороне были структурные силы. Недавнее исследование группы экономистов показало, что, несмотря на жестокость сталинской индустриализации, жизнь простых людей действительно улучшалась в 1930-е годы, при всей тяжести последствий (миллионы смертей от голода, вызванного массовой коллективизацией сельского хозяйства). После катастрофы Второй мировой войны жизнь опять-таки начала налаживаться. Я рос в Советском Союзе в 1960-х и 1970-х годах и видел это воочию. Моя семья переехала из однокомнатной квартиры (не «односпальной», а однокомнатной!) в двухкомнатную, а потом в трехкомнатную. Мы, конечно, все еще были бедны по сравнению с американцами, но благосостояние неуклонно возрастало. Обнищание масс сокращалось, а о перепроизводстве элиты позаботились заблаговременно, в период революционных потрясений и последовавших за ними чисток ¹⁸⁰¹⁸¹.

Государство, построенное сталинской Коммунистической партией, оказалось достаточно прочным и продержалось еще два поколения (хрущевская и брежневская эпохи). Когда я уезжал в 1977 году, Советский Союз казался мне монолитной и безжалостной силой, которая обречена непоколебимо стоять многие столетия. Но я ошибался. СССР распался и рухнул в 1991 году. Когда я побывал на родине в 1992 году, впервые после отъезда, то не узнал страну: моему взору предстало несостоявшееся государство, которое, собственно, и было таковым. В 1990-е годы Россия продолжила двигаться по дезинтегративной траектории – в 1993 году сторонники президента устроили уличные бои со сторонниками парламента, а здание последнего было обстреляно из танков. В следующем году началась Первая чеченская война.

Сказанное выше подводит нас к основным вопросам этой главы: чем объясняется социальный распад? почему распадаются государства? как начинаются гражданские войны?

При рассмотрении этих тем обычно выбирают один из двух противоположных подходов. Социологический подход заключается в том, чтобы игнорировать судьбы отдельных людей и полностью сосредоточиться на безличных социальных силах, которые подталкивают общества к распаду. Но многие люди (не социологи) воспринимают такой подход как неудовлетворительный. Они хотят знать, кто несет ответственность. На ком лежит вина за французскую революцию? Это Людовик XVI виноват? Или Мария Антуанетта? Или Робеспьер?

Альтернативой социологическому подходу является анализ ошибочных поступков, совершенных правителями, будь то Людовик XVI, Нерон или Горбачев. Эта точка зрения восходит к теории великих исторических личностей, особенно популярной в девятнадцатом столетии, но до сих пор вполне приемлемой для ученых мужей, политиков и широкой публики.

Крайней версией этого подхода является психоистория ¹⁸², которая применяет психоанализ Фрейда для выяснения эмоциональных истоков поведения конкретных лидеров. Этот «клиофрейдизм» – лженаука. Наука выдвигает теории, а затем собирает данные для их проверки. Псевдонаука переворачивает данный принцип. Как пишет историк Хью Тревор-Ропер в рецензии на книгу Уолтера Лангера «Разум Адольфа Гитлера», «[психоисторики] движутся в противоположном направлении. Они выводят факты из своих теорий; это означает, что факты отдаются на милость теории, отбираются и оцениваются в соответствии с какой-либо теорией, даже изобретаются в поддержку этой теории»¹⁸³.

Разум другого человека – загадка: мотивы другого, намерения и побуждения к действию тем или иным образом редко поддаются пониманию. Мы зачастую не понимаем собственных мотивов, так с чего бы нам разбираться в чужих? Поэтому читателя не должна удивлять моя оценка клиофрейдизма, который я считаю глубоко ошибочным. Как неоднократно утверждалось в этой книге, мы не сможем понять социальные траектории, не проанализировав прежде, как работают социальные структуры власти.

В то же время я согласен с тем, что роль личности может иметь значение. Хотя правители сильно ограничены социальными структурами, в рамках которых они действуют, у них все же есть некоторая свобода к выстраиванию траекторий развития государств, им подвластных, особенно при поддержке сплоченных сетей, что трудятся для достижения общей цели. Мы поговорим о роли отдельных личностей позже, в последней главе книги, где я буду рассматривать частные «истории успеха» – истории обществ, которые угодили в революционную ситуацию, но сумели выйти из нее без большого кровопролития. Позитивная роль «просоциальных» лидеров становится наиболее заметной, когда этим людям удается уверенно вести корабль государства по бурным водам.

Пока же будем придерживаться социологической точки зрения, ведь нам важнее осознать, с какими социальными силами приходится бороться лидерам, чем проникнуть во внутренний мир этих людей. Без такого понимания, обусловлено ли оно клиодинамикой или неким интуитивным постижением социальной динамики со стороны одаренного политика, мы не сможем самостоятельно отыскать выход из кризиса.

В последние несколько десятилетий социологи приложили немало усилий для изучения причин и предпосылок гражданских войн. Они подходят к этой теме исследований с сугубо научных позиций, накапливают большие наборы данных и проводят процедуру статистического анализа. В Скандинавских странах расположены два важных центра таких исследований – Институт изучения проблем мира в Осло (Норвегия) и факультет исследований проблем мира и конфликтов в Уппсальском университете (Швеция). В США наиболее влиятельным исследовательским проектом такого рода является Целевая группа по политической нестабильности (PITF). Этот проект, финансируемый Центральным разведывательным управлением, начинали когда-то Тед Роберт Гурр из Мэрилендского университета, Джек Голдстоун из университета Джорджа Мейсона и еще около двадцати ученых. (Голдстоун – один из «отцов» структурно-демографической теории, лежащей в основе этой книги.) Член PITF Барбара Уолтер, политолог из Калифорнийского университета в Сан-Диего, опубликовала в 2022 году книгу под названием «Как начинаются гражданские войны и как их остановить», в которой резюмируются идеи проекта PITF и объясняется, каковы их ценность и польза для Соединенных Штатов Америки. Давайте посмотрим, какие выводы этого исследования пригодны для нашего обсуждения распада государств и причин гражданских войн.

Лучший показатель того, суждено ли стране столкнуться с насильственным внутренним конфликтом в следующем году, – наличие или отсутствие такого конфликта в текущем году. Это «предсказание» просто вытекает из очевидного факта: гражданские войны имеют свойство затягиваться на долгие годы, но отсюда нельзя узнать, почему они, собственно, начинаются (и чем заканчиваются). Интересный для политиков вопрос заключается в том, можно ли предсказать начало гражданской войны, скажем, на два года вперед. Насколько велика для конкретной страны, в которой сейчас царит мир, вероятность того, что спустя два года мир сохранится – или же она скатится к гражданской войне?

Чтобы ответить на этот вопрос, проект PITF собрал данные по политической нестабильности во всех странах мира с 1955 по 2003 год и разработал статистическую модель, связывающую характеристики конкретной страны с вероятностью начала гражданской войны. Результаты этого исследования были опубликованы Голдстоуном и его соавторами в 2010 году ¹⁸⁴. Ученые установили, что модель способна предсказывать возникновение нестабильности с 80-процентной точностью. Неожиданно выяснилось, кстати, что исследователи проверяли около тридцати различных индикаторов, но модели достаточно знать всего три или четыре характеристики отдельно взятой страны, чтобы достичь такого уровня точности.

Первая и самая важная характеристика – тип режима. Здесь исследователи PITF опирались на проект Polity IV, в котором страны располагаются на шкале от автократии к демократии в диапазоне от минус десяти до плюс десяти баллов, с использованием таких показателей, как конкурентоспособность политического участия и найма руководителей, а также ограничений должности главы исполнительной власти ¹⁸⁵. Каждая страна в данный год (например, Зимбабве в 1980 году) классифицируется как полная демократия (оценка около десяти баллов), полная автократия (оценка около минус десяти баллов), частичная автократия (оценка от минус десяти до нуля баллов) или частичная демократия (оценка между нулем и десятью баллами)¹⁸⁶. По проекту PITF введено дальнейшее различение частичных демократий на страны с фракционностью и без нее. Фракционность – это «резко поляризованная и бескомпромиссная конкуренция между блоками, преследующими местнические интересы на национальном уровне. Такая политика, основанная на принципе «Победитель получает все», часто сопровождается конфронтационной массовой мобилизацией, как произошло в Венесуэле в начале 2000-х годов и в Таиланде накануне военного переворота 2006 года, а также запугиванием населения или манипулированием электоральной конкуренцией»¹⁸⁷. Частичные фракционные демократии суть исключительно неустойчивые политические режимы; такие страны с наибольшей вероятностью движутся к гражданской войне. Частичные автократии промежуточны по стабильности, а остальные режимы (частичные демократии без фракционности, полные демократии и полные автократии) относительно стабильны.

К другим факторам, повышающим вероятность гражданской войны, относятся, как показал анализ проекта PITF, высокая детская смертность, вооруженные конфликты в приграничных государствах и репрессии со стороны государства против тех или иных меньшинств.

В книге «Как начинаются гражданские войны» Уолтер описывает аналогичный набор причин, ведущих к возникновению политической нестабильности. Как и в исследовании 2010 года, первым фактором, который имеет значение, выступает тип политического режима: «Оказывается, одним из главных прогностических признаков грядущей гражданской войны является тот факт, движется ли страна к демократии или уходит от нее». Режимы, занимающие промежуточное положение между полной автократией и полной демократией, Уолтер называет «анократиями». Второй фактор – опять-таки фракционность, особенно отягощенная конфликтами вокруг этнической или религиозной принадлежности. Кроме того, угроза возникновения насилия возрастает, когда одна из этнических группировок ощущает себя проигрывающей – в экономическом, культурном или статусном плане. Репрессии правительства в отношении меньшинств еще больше повышают шансы на то, что угнетаемое меньшинство возьмется за оружие. Последним фактором в списке причин Уолтер ставит влияние Интернета, массовое распространение смартфонов и развитие социальных сетей. По мнению автора, алгоритмы социальных сетей служат «ускорителями» насилия, способствуют появлению чувства непреходящего кризиса, растущего отчаяния и ощущения, что умеренные силы потерпели неудачу. «Именно тогда и вспыхивает насилие: граждане убеждаются, что нет никакой надежды решить проблемы общества обычными способами и средствами»¹⁸⁸.

Подход, который отстаивает группа PITF, и аналогичный анализ с использованием наборов данных о насилии от скандинавских исследователей, безусловно, содержательны и полезны. Однако им присущи важные ограничения, о которых нельзя забывать. Принято считать, что краткосрочными (на два года вперед) предвестниками нестабильности выступают установление анократии, фракционность и государственные репрессии. Но почему вообще развивается эта дисфункция? Наиболее распространенной причиной установления анократии служит либо автократия, пытающаяся демократизироваться под давлением внутриэлитного конфликта и мобилизации масс, либо демократия, сползающая к автократии вследствие распрей внутри элиты и подъема популизма. Но это означает, что государство, о котором идет речь, уже находится в беде. Два других предвестника гражданской войны – фракционность и государственные репрессии – также (и вполне очевидно) являются признаками структурной нестабильности. Иными словами, модель PITF опирается на приблизительные индикаторы для прогнозирования гражданской войны, но не сообщает нам, почему в той или иной стране проводится политика, вызывающая разногласия и дисфункциональная по своей сути, обнажающая уязвимость перед вспышкой внутренней войны.

Другой проблемой является малая историческая временная глубина данных, проанализированных группой PITF (только с 1955 года). Вторая половина двадцатого века, из которой берется большая часть данных PITF, во многих отношениях – необычный период времени. Это промежуток между крупными волнами политической нестабильности, которые имеют тенденцию повторяться каждые двести лет или около того. Как разъяснялось в главе 2, сложные человеческие общества обыкновенно проходят в своем развитии череду интегративных и дезинтегративных фаз. За Высоким Средневековьем последовал позднесредневековый кризис, за Возрождением наступил общий кризис семнадцатого столетия, а за эпохой Просвещения пришла эра революций, завершившаяся в начале двадцатого века. Наш собственный век раздора только начинается. Таким образом, период, который охватывают данные проекта PITF, есть период относительного спокойствия, он пришелся на промежуток между эрой революций и нашей эпохой раздора. Да, было много гражданских войн, восстаний и даже случался геноцид, но все это, как правило, затрагивало менее развитые части мира – те регионы, где национальное строительство началось сравнительно недавно и где чувство национального единства еще не сформировалось до конца. Та же Африка к югу от Сахары сегодня искусственно разделена на государства, возникшие после ухода европейских колонизаторов. В большинстве этих стран налицо случайные совокупности нескольких этнических групп. Хуже того, многие этнические группы оказались поделены между несколькими государствами. Схожие, хотя и менее экстремальные, условия наблюдаются на Ближнем Востоке, где Курдистан, например, разделили между четырьмя разными государствами. Поэтому неудивительно, что чаще всего гражданские войны за последние пятьдесят-шестьдесят лет велись между различными этническими группами и что этнонационализм выступал той идеологией, которая двигала противоборствующими сторонами. Из-за этой предвзятости в данных проекта PITF Уолтер изрядно переоценивает важность этнической идентичности как основной движущей силы конфликта.

Когда мы расширяем историческую хронологию наших данных (как сделано в базе данных CrisisDB), то выясняется, что мотивы участников гражданской войны различаются куда сильнее в разные исторические эпохи и в разных частях мира. В ходе позднесредневекового кризиса большинство конфликтов в Европе составляли конфликты династические: Ланкастеры против Йорков, Орлеанские против Бургундских и так далее. (Эти гражданские войны были, по сути, «Игрой престолов».) В общем кризисе семнадцатого столетия уже религия сделалась наиболее заметной идеологией – гугеноты против католиков, пуритане против англикан, и так далее. Эра революций ознаменовалась расцветом современных идеологий, таких как либерализм и марксизм. В то же время популизм и классовая борьба – далеко не современные изобретения. Два тысячелетия назад основными противоборствующими сторонами в поздней Римской республике были популяры (партия народа) и оптиматы (партия правящего класса). Этнические конфликты также развивались задолго до современности – они известны и античному миру (например, римско-иудейские войны I и II веков). Дело в том, что конкретные идеологии и мотивы подвержены колебаниям во времени и пространстве. А еще они очень изменчивы сами по себе и способны изменяться в ходе длительных конфликтов (как обсуждалось в главе 4). Потому построение прогностической модели с учетом лишь последних шестидесяти лет человеческой истории может ввести в заблуждение. Мы живем в начале новой волны глобальной нестабильности, и уроки послевоенного мира не могут быть хорошим руководством к ближайшему и среднесрочному будущему.

Это уже подтверждается последними событиями, и модель PITF явно не в состоянии предсказывать грядущие конфликты. Как было отмечено выше, исследование, опубликованное проектом в 2010 году, показало, что модель PITF способна предсказывать начало гражданской войны с 80-процентной точностью. Как был получен этот результат? Группа PITF построила свою статистическую модель, используя данные с 1955 по 1994 год, а затем сравнила прогнозы с фактическими событиями следующего десятилетия (1995–2004). Это надежный научный подход, он сообщает, насколько хорошо модель может делать «предсказания вне выборки». Но на деле получилось, что исследователи как бы вернулись в 1994 год и удостоверились, что их модель не располагает данными, которые подлежат предсказанию (следующее десятилетие).

Ладно, что есть, то есть. Однако десять лет спустя другая группа исследователей повторила исследование проекта PITF, используя статистическую модель для прогнозирования на 2005–2014 годы. К сожалению, модель PITF показала себя очень слабо. В частности, она полностью упустила из вида возможность «арабской весны» и египетскую революцию 2011 года (см. главу 5). Важно отметить, что Египет и прочие арабские государства, сотрясавшиеся вспышками политического насилия в 2011 году, являются автократиями (а не анократиями, как предсказывала модель PITF). Кроме того, этническая принадлежность не сыграла в египетской революции никакой роли, ведь все противоборствующие группировки состояли из арабов-суннитов. (В Египте имеется этническое меньшинство, христиане-копты, но они не приняли участия в революции, разве что несколько коптов стали жертвами исламистов.) Словом, вышло так, что индикаторы, удачно предсказывавшие события до 2005 года, вдруг перестали быть полезными.

В своей статье о прогнозировании насилия «Предсказание вооруженного конфликта: время подправить наши ожидания?» (2017) Ларс-Эрик Седерман и Нильс Б. Вайдманн пишут:

Это замечание перебрасывает мостик к главному для меня недостатку исследований с применением алгоритмов «без лишнего теоретизирования». Как утверждается на протяжении всей этой книги, мы не можем понять социальный распад без углубленного анализа властных структур общества. Кто вообще относится к влиятельным группам интересов? Каковы их повестки? Каковы источники социальной власти каждой группы и какими возможностями они обладают для реализации своих планов? Насколько они сплочены и насколько хорошо организованы? Это ключевые вопросы, которые необходимо задавать, если мы хотим понять социальную устойчивость и ее противоположность, социальную хрупкость. Именно здесь анализ Барбары Уолтер в книге «Как начинаются гражданские войны» часто становится прискорбно неадекватным, а иногда и откровенно наивным. Вот объяснение русской революции 1917 года, которая, как она утверждает, «была вызвана резким политическим и экономическим неравенством, когда русские пролетарии, крепостные и солдаты восстали против монархии, чтобы создать первое в мире социалистическое государство». (Во-первых, в 1917 году в России не было крепостных; см. мое обсуждение периода реформ и революции в России в главе 9.) Или возьмем более подробный анализ украинской революции (Евромайдан), которая, по мнению Уолтер, стала восстанием «граждан – среди них преобладали молодые люди с запада Украины, тяготеющего к Европе» – против Виктора Януковича, который стремился укрепить экономические связи с Россией, а не с Европейским союзом.

Что плохого в таких заявлениях? «Люди» или «граждане» не разрушают государства и не создают новых. Только «организованные массы» могут добиться как положительных, так и отрицательных социальных изменений. Опять-таки, чтобы понять, почему революция была успешной (или провалилась), нужно установить, что представляли собой противоборствующие группы интересов, какой властью обладала каждая из них, насколько внутренне сплоченными они были и как организовывали коллективные действия. В этом суть структурно-динамического подхода (который объясняется в главе A3).

Чтобы показать, что такой анализ власти необходим для понимания краха государства (или его отсутствия), давайте рассмотрим расходящиеся траектории трех стран, возникших в 1991 году, когда распался Советский Союз: России, Украины и Белоруссии (Беларуси). На самом деле распад Советского Союза был прямым результатом соглашения, достигнутого тремя лидерами этих (бывших) республик СССР, – так называемых Беловежских соглашений. Эти три восточнославянские страны имеют очень схожие культуры. Более того, в 1991 году они во многом походили друг на друга по критериям PITF: каждая была анократией, шла от автократии к демократии; всем было свойственно этническое разделение; все сталкивались с одними и теми же «ускорителями» нестабильности вследствие развития Интернета и социальных сетей после 2000 года. Тем не менее, несмотря на эти сходства, траектории трех стран разошлись. Украина пережила не одну, а две успешные революции после 2000 года. Россия и Беларусь видели массовые антиправительственные демонстрации (Россия после парламентских выборов 2011 года, Беларусь после президентских выборов 2020 года), но ни одно выступление не привело к краху государственности. Чем объясняются эти расходящиеся траектории?

Советский Союз действительно представлял собой гигантскую корпорацию, в которой государству принадлежали доходные активы (или «средства производства», если использовать марксистскую терминологию). Когда империя рухнула в 1991 году, этот огромный капитал был стремительно приватизирован руководителями корпораций – партийными боссами, директорами заводов и их приспешниками (за исключением Беларуси, как мы увидим ниже). Приватизация проходила жестоко и сопровождалась чудовищной коррупцией, а победители буквально ходили по трупам своих менее удачливых конкурентов. Мрачный, но забавный анекдот повествует о встрече двух наиболее могущественных российских олигархов, Березовского и Гусинского; один спрашивает другого: «Ты зачем меня заказал?» А в ответ: «Нет, это ты меня заказал!» Оказывается, оба наняли убийц, чтобы уничтожить другого.

Поскольку большая часть богатства сосредоточилась в руках горстки олигархов, благосостояние 99 процентов рухнуло. Русские умирали тысячами от безысходности. К 1996 году народное недовольство стало настолько сильным, что стало ясно: у действующего президента Бориса Ельцина нет шансов на переизбрание – его рейтинги исчислялись крайне скромными числами. Главным претендентом на победу считался коммунист Геннадий Зюганов. Олигархи забеспокоились, ведь победа коммунистов могла затруднить дальнейшее разграбление страны. Группа наиболее влиятельных олигархов во главе с Березовским и Гусинским заключила сделку с Ельциным: в обмен на гарантии приватизации госпредприятий они профинансировали избирательную кампанию и бросили на нее все свои медийные ресурсы (к тому времени им принадлежали практически все СМИ). Также они привлекли американских консультантов по политическим кампаниям (в том числе печально известного Дика Морриса[58]) для организации переизбрания Ельцина. Даже этого оказалось недостаточно, и пришлось прибегнуть к массовым фальсификациям на выборах, чтобы Ельцин переизбрался.

Так в 1996 году Россия стала экстремальной плутократией. Поскольку олигархи мало заботились об управлении государством, дезинтеграционные процессы набирали темп. Владельцы заводов и фабрик перестали платить зарплату рабочим, и осенью после выборов по стране прокатилась волна забастовок. Вновь разгорелась кровопролитная война в Чечне. А в 1998 году страну поразил тяжелейший финансовый кризис, повлекший за собой девальвацию рубля и дефолт по госдолгу.

К этому моменту в России сформировались две основные сети власти. Доминировала экономическая элита (олигархи), которая полностью контролировала элиту идеологическую и владела всеми основными средствами массовой информации. Во вторую группу входили административная элита (бюрократия) и военная элита (так называемые силовики, то есть офицеры госбезопасности и собственно военные). В ходе последовавшей борьбы за власть альянс административно-военных элит во главе с Владимиром Путиным победил плутократов. Внезапной революции не случилось; скорее, процесс был постепенным, одного олигарха за другим высылали из страны (Березовский и Гусинский), заключали в тюрьму, а затем высылали (Ходорковский) или переводили в подчиненное положение во властной иерархии (Потанин). Олигархи проиграли, они не были сплоченным правящим классом, тратили больше сил и средств на борьбу друг с другом, чем на продвижение коллективных интересов. Еще они недооценили значимость контроля над аппаратом принуждения, а также им недоставало легитимности в глазах масс: их клептократические методы категорически не нравились населению.

Победа административно-военной элиты ознаменовала возвращение к исторической модели, которая характеризовала систему власти в России по крайней мере с пятнадцатого века. Как мы видели на других исторических примерах (например, в Египте и Китае), политическая культура имеет склонность к устойчивости и обыкновенно восстанавливается даже после серьезных потрясений.

Новый (или восстановленный) правящий класс в России оказался достаточно коррумпированным и непотическим. Представители этого класса чрезвычайно обогатились, отобрав у олигархов доходные активы и перенаправив большую часть государственных расходов в свои карманы. Отчасти удивляет, что, несмотря на сильные клептократические черты правящего класса России, управление государством оказалось менее дисфункциональным, чем у предшествовавших олигархов. Правящий режим добился ряда успехов, особенно в первые десять лет после прихода к власти. Была завершена гражданская война в Чечне, произошло оздоровление государственных финансов и даже начался (быть может, власть здесь просто не мешала) экономический рост. Экономика особенно быстро развивалась в 1998–2008 годах, что привело к резкому увеличению благосостояния населения. После 2008 года экономический рост замедлился, было отмечено несколько спадов. Но другие показатели качества жизни, такие как увеличение продолжительности жизни и снижение количества убийств, продолжали улучшаться.

Массовые протесты, начавшиеся в 2011 году и продолжавшиеся до 2013 года, не поколебали позиции правящего режима. Большая часть протестующих сосредоточилась в двух крупнейших городах, Москве и Санкт-Петербурге, остальная же часть страны эти протесты не поддержала. А главное то, что ядро правящего класса (силовики) по-прежнему поддерживало Путина.

В Беларуси олигархи так и не пришли к власти. В первые три года существования новой республики молодой (чуть за тридцать) бывший председатель совхоза и борец с коррупцией Александр Лукашенко быстро завоевал популярность и победил на президентских выборах 1994 года (за него проголосовали 80 процентов избирателей). Поскольку режим Лукашенко не одобрил «оргию приватизации», государство сохранило за собой право собственности на крупные промышленные корпорации и предотвратило возвышение олигархов. В результате в Беларуси нет ни одного миллиардера из списка «Форбс» (в этом списке есть несколько белорусов, но все они разбогатели в России).

После президентских выборов в августе 2020 года в Минске и других крупных городах вспыхнули массовые протесты против режима Лукашенко. Какое-то время казалось (для сторонних наблюдателей), что режим вот-вот потерпит крах. Однако последующие события доказали ошибочность таких предположений. Стало ясно, что Лукашенко наладил прочные связи с военной элитой. (Я употребляю слово «военные» в общем смысле, подразумевая не только армию, но и аппарат внутренней безопасности.) Сеть власти Лукашенко оказалась удивительно прочной, и режим устоял. Нескольких лидеров оппозиции заключили в тюрьму еще до выборов, других вынудили уехать из страны. Решимость власти не подчиняться требованиям митингов, а также массовые аресты и задержания демонстрантов постепенно подорвали желание граждан Беларуси участвовать в протестах. Кроме того, поддержка Лукашенко за пределами столицы оставалась стабильно сильной. В результате протесты постепенно утихли, последний из них пришелся на март 2021 года.

Теперь обратимся к Украине. В 1990-е годы политическая экономия Украины развивалась параллельно российской. Группа олигархов пришла к власти путем приватизации государственных средств производства. Однако после 1999 года траектории двух стран разошлись. В Украине не случилось свержения олигархов. Вместо этого экономические элиты приобрели в стране абсолютную власть.

Как олигархическое правление сказалось на благосостоянии простых украинцев? Давайте оценим украинский ВВП на душу населения накануне революции 2014 года. По данным World Factbook, подготовленным ЦРУ, ВВП Украины на душу населения в 2013 году составлял 7400 долларов. Это намного меньше, чем в Венгрии (19 800 долларов), Польше (21 100 долларов) или Словакии (24 700 долларов), а также намного ниже, чем в России (18 100 долларов, в два с половиной раза больше, чем на Украине). Указанный факт тем поразительнее, что до распада Советского Союза Украина имела более высокий региональный ВВП на душу населения, чем в России или Беларуси.

Возможно, Россия не лучшее сравнение, ведь она обладает огромными запасами нефти и газа. Лучше сравнивать Украину с Беларусью, страной, которой недостает минеральных ресурсов, как в России, а еще благоприятного климата и богатых «черноземов» Украины. Тем не менее ВВП Беларуси на душу населения в 2013 году составлял солидные 16 100 долларов, опять-таки более чем в два раза больше, чем на Украине. Кроме того, поскольку в Беларуси нет миллиардеров, медианный доход в стране даже превышал украинский (и российский), потому что более справедливое распределение богатства всегда повышает медианное значение.

Хотя украинские олигархи правили страной без каких-либо внутренних ограничений, они не стали сплоченным правящим классом. Вместо этого сформировалось несколько фракций, которые боролись друг с другом, используя в качестве оружия избирательную политику, полулегальный захват собственности и даже тюремное заключение. Когда Янукович пришел к власти в 2010 году, он посадил в тюрьму свою соперницу Юлию Тимошенко, широко известную как «газовая принцесса». Междоусобицы олигархов превратили украинскую демократию в посмешище. Кого бы украинцы ни выбирали, эти люди не делали для населения ровным счетом ничего, уделяя исключительное внимание присвоению богатств и власти проигравших олигархов. Общая дисфункция усугублялась расколом электората на две равночисленные группы с диаметрально противоположными представлениями о том, куда должна двигаться Украина. (Это же верно в определенной степени для Беларуси и России, ибо в каждой из этих стран имеется значительное прозападно настроенное меньшинство.) Западная часть Украины хотела присоединиться к Европейскому Союзу и НАТО. Восточная же половина желала сохранять и углублять культурные и экономические связи с Россией и была категорически против вступления в НАТО. Олигархические фракции работали с той или иной половиной электората, но в целом все они ориентировались на Запад, хранили свои богатства в западных банках, обучали своих детей в Оксфорде или Стэнфорде, покупали недвижимость в Лондоне или на Лазурном берегу и любезничали с мировой элитой в Давосе.

В кратком изложении четырех структурных факторов нестабильности выше (глава 2) я указывал, что последний фактор, геополитическое давление, вполне можно не учитывать (из соображений экономии) в наших клиодинамических моделях исторических мегаимперий и наиболее могущественных современных государств наподобие США и Китая. Но для страны среднего размера, вроде Украины, этот фактор зачастую оказывается особо значимым и потому должен включаться в анализ. Вдобавок Украина чрезвычайно уязвима для внешнего давления еще по двум причинам.

Во-первых, она расположена на линии геополитического «разлома» между американской сферой интересов (блок НАТО) и российской сферой интересов («ближнее зарубежье», как часто говорят в России). На самом деле линия разлома проходит прямо посередине Украины, причем западная половина тяготеет к НАТО, а восточная – к России. Видный американский стратег, покойный Збигнев Бжезинский, считал независимую Украину «новым и важным пространством на евразийской шахматной доске… геополитическим стержнем, ибо само ее существование в качестве независимой страны помогает преобразовать Россию. Без Украины Россия перестанет быть евразийской империей». Влиятельный сегмент американского внешнеполитического истеблишмента видит в существовании ослабленной, но по-прежнему могущественной России серьезнейшую угрозу американскому первенству (угрозу страшнее даже возвышения Китая)¹⁹⁰¹⁹¹. Вслед за Бжезинским этот сегмент поощряет расширение НАТО в ущерб России и к 2014 году стал принимать в свои расчеты Украину как члена альянса.

Во-вторых, украинские олигархи откровенно поддаются западным интересам. Поскольку местные плутократы хранят большую часть своих состояний в западных банках, эти средства легко могут быть заморожены или даже конфискованы ¹⁹². С такой неприятной реальностью столкнулись российские олигархи в 2022 году ¹⁹³. Куда более существенной видится угроза экстрадиции в США для судебного преследования. Так, Дмитрий Фирташ, представитель «донецкого клана» украинских олигархов и до 2014 года влиятельный сторонник Партии регионов Януковича, в настоящее время (по состоянию на 2022 год) находится под домашним арестом в Вене и сопротивляется экстрадиции в Северную Америку.

К 2014 году американские «проконсулы», скажем, дипломат со стажем Виктория Нуланд, приобрели значительную власть над украинскими плутократами. Это обошлось недешево: Нуланд хвасталась, что Государственный департамент потратил 5 миллиардов долларов на расширение своего влияния на украинский правящий класс ¹⁹⁴. Американским агентам немало помогала глубокая вражда между местными олигархами, мешавшая последним сплотиться. Поскольку местные олигархи не могли и не хотели договариваться между собой, им требовался внешний управляющий, способный предложить общую повестку. В ходе «революции достоинства» 2014 года, как известно из стенограммы телефонного разговора, Нуланд и Джеффри Пайетт, тогда посол США на Украине, лично принимали решения о том, кого назначать на различные государственные должности (президент, министры и пр.)¹⁹⁵.

За тридцать лет независимости властные структуры Украины образовали трехуровневую конфигурацию – народ, олигархи и американские «проконсулы». Украинские граждане исправно голосовали на регулярных выборах, но те, кого они избирали, обычно преследовали собственные частные интересы и пренебрегали пожеланиями электората (за исключением случаев, когда желания масс совпадали с устремлениями олигархов). В результате вскоре после избрания очередная администрация быстро теряла общественную поддержку и утопала в скандалах. За одним ранним исключением (Кучма), ни одному президенту Украины не удалось продержаться у власти более одного срока. На следующих выборах разочарованные избиратели прогоняли предыдущую команду и отдавали голоса другой. В стране произошло две революции – в 2004 и в 2014 году. Однако новые политики тоже принадлежали к числу олигархов или тех, кто был почти полностью подконтролен олигархам. Менялся только фасад, к кормилу прорывалась другая олигархическая группа.

Олигархические фракции в борьбе за власть склонны постоянно видоизменяться: отдельные олигархи то заключают, то расторгают союзы между собой в зависимости от текущей ситуации. Тем не менее исследователи выделили на Украине четыре основные сети власти («кланы») по их географическому происхождению: это Днепр (ранее Днепропетровск) и Донецк на юго-востоке, Киев в центре и Волынь на западе. Избрание Януковича президентом в 2010 году и успех его Партии регионов, получившей наибольшее количество мест в парламенте, означали победу «донецкого» клана.

Янукович начал свою политическую карьеру в качестве губернатора Донецкой области. Основным покровителем Януковича и его Партии регионов был Ринат Ахметов, самый богатый украинский олигарх и глава «донецкого» клана. В списке Партии регионов около шестидесяти позиций досталось людям, лояльным лично Ахметову. Вторым спонсором выступил Фирташ, выкупивший тридцать мест в списке¹⁹⁶. Заняв президентский пост, Янукович должен был использовать свое положение для дальнейшего обогащения «благодетелей» (не забывая, конечно, и о себе). Но вместо того, чтобы оставаться в привычных клептократических рамках, он приступил к широкомасштабной программе перераспределения богатства в пользу своей семьи. В частности, его сын стремительно разбогател. Вскоре другим олигархам стало ясно, что Янукович нацелен на создание нового олигархического клана, который получил наименование «Семья». При таком раскладе Януковичу больше не потребовалась бы поддержка Ахметова и Фирташа. Последние оценили ситуацию, пришли к выводу, что с Януковичем пора расставаться, и начали искать запасные варианты. Как сообщал немецкий журналист Кристиан Нееф в феврале 2014 года, «Ахметов, например, всегда хорошо ладил с Тимошенко, в отличие от Фирташа, и стал поддерживать Арсения Яценюка, который взял на себя руководство альянсом “Батькивщина”, пока сама Тимошенко находилась в заключении. Фирташ, со своей стороны, поддержал партию Виталия Кличко “УДАР”»¹⁹⁷. В результате Янукович, уже столкнувшийся с противодействием других олигархов, лишился опоры в лице «донецкого» клана. Быть может, сам он того в ту пору не осознавал, но для его отстранения от власти был необходим всего-навсего малейший повод.

Подводя итоги событиям, которые привели к новой революции (Евромайдан), американский журналист Аарон Мате пишет:

Восстание началось, когда десятки тысяч демонстрантов собрались на киевской площади Майдан в знак протеста против коррупции в правительстве и поддержали европейскую интеграцию страны. Олигарх Петр Порошенко, член оппозиционного Януковичу клана «Волынь», позже заявил в интервью: «С самого начала я был одним из организаторов Майдана. Мой телеканал – 5-й канал – сыграл огромную роль»¹⁹⁹.

На тот момент Янукович еще сохранял значительную поддержку масс, но все его сторонники находились на востоке Украины, в то время как население столицы принадлежало к прозападным украинцам, а большая часть этой группы голосовала против Януковича на предыдущих выборах. Что еще важнее, десятки тысяч западных украинцев, среди которых преобладали крайне правые экстремисты, прибыли в Киев и превратили до того мирное выступление в насильственную кампанию по смене режима.

Когда насилие достигло пика, Ахметов и Фирташ поняли, что настала пора бежать с тонущего корабля. Буквально в одночасье два подконтрольных этим олигархам телеканала, «Украина» и «Интер», переметнулись на сторону оппозиции. В парламенте члены правящей Партии регионов, лояльные Ахметову и Фирташу, вышли из партийных рядов и примкнули к былым политическим противникам. Силовики, которые пытались разогнать ультраправых экстремистов, покинули Майдан, опасаясь предательства (позднейшие события подтвердили их правоту).

Так Янукович познал «момент Нерона». Внезапно вся поддержка куда-то испарилась, и он остался один на один с разгневанными протестующими. Миллиарды, награбленные у других олигархов и у украинского народа, не могли его защитить (их отобрали, когда к власти пришел новый режим). При этом Янукович избежал гибели, ему удалось бежать на юг России, где он и поныне обитает в изгнании.

Народ победил, демократия была восстановлена. По крайней мере, так изображают революцию Евромайдана корпоративные СМИ. На самом же деле украинская революция 2014 года была народной ровно в той степени, что и любая другая революция в истории. За нею стояли те же силы, которые обсуждались ранее на страницах этой книги, – обнищание масс и перепроизводство элиты. Народ ничего не выиграл от этой революции. Украинская политика осталась столь же коррумпированной, как и прежде, а качество жизни простых людей едва ли улучшилось. Петр Порошенко вступил в должность президента, но его администрация быстро утратила общественную поддержку. На следующих выборах (2019) за него отдали свои голоса менее 25 процентов избирателей.

Самым катастрофическим последствием революции 2014 года стала ожесточенная гражданская война в двух областях Донбасса – Донецкой и Луганской, где местное ополчение при поддержке России вступило в бой с украинскими военными и неонацистскими добровольческими бригадами вроде полка «Азов»²⁰⁰. К моменту введения российских войск на Украину 24 февраля 2022 года война на Донбассе унесла четырнадцать тысяч жизней ²⁰¹. Пока рано говорить, чем эта война закончится. Но исторические факты подсказывают, что текущий конфликт, вероятно, так или иначе станет концом украинской плутократии. Большинство олигархов лишилось значительной доли доходов – частично в результате экономического коллапса, а частично в результате военных разрушений ²⁰². Что еще важнее, олигархов отодвинули от политических решений. Избрание нынешнего президента Украины Владимира Зеленского явилось результатом соперничества двух олигархов, Порошенко (президент Украины с 2014 по 2019 год) и Игоря Коломойского (глава «днепровского» олигархического клана), которому требовался свой кандидат против Порошенко ²⁰³. Но когда 24 февраля локальный конфликт перерос в полномасштабную войну, Зеленский обрел себя в качестве президента военного времени и поклялся сражаться до победы. Украина стоит перед жестоким выбором – либо утратить государственность, либо превратиться в милитократию. Время покажет, какое из этих будущих окажется реальным.

По иронии судьбы из трех восточнославянских республик, образовавшихся в результате распада СССР, самая демократическая среди них, Украина, стала самой бедной и нестабильной, а самая автократическая, Беларусь, наслаждается сегодня относительным благополучием и стабильностью. Какие выводы можно сделать из этого наблюдения? Очевидно, что автократия работает лучше, чем демократия. Но этот вывод ошибочен. Существовало и существует множество нефункциональных автократий с обедневшим населением, многие из них в прошлом рухнули. А страны с лучшим управлением и высоким уровнем благосостояния для подавляющего большинства населения, скажем, Дания и Австрия, являются, как правило, демократиями.

Логично допустить, что далеко не все государства с внешними признаками демократии управляются на благо широких слоев населения. Некоторые псевдодемократии раскрывают свою истинную суть, когда, например, государственные чиновники заранее решают, какие партии будут участвовать в выборах и кто в итоге победит. Впрочем, на Украине этого не было, тамошние политики и чиновники не принимали решений – они безропотно подчинялись олигархам, которые отстаивали собственные интересы.

Какой урок можно вынести из изучения случаев краха государственности в прошлом и настоящем? Политическая власть, управляющая сложными человеческими обществами, является гораздо более хрупкой, чем может показаться на первый взгляд. Крах государства, внезапный распад системы власти, управляющей обществом, – частое явление в истории; оно наличествует и в современном мире. Нередко правящий класс свергается (а иногда даже уничтожается) в результате поражения в войне или в каком-то одном сражении с превосходящей силой. Так происходит при успешных внешних вторжениях; вспоминаются исторические рассказы о монголах Чингисхана, что устраивали набеги, убивали всех подряд и складывали из черепов жертв пирамиды. Или же случаются нападения организованных групп революционеров и путчистов. Президент Чили Сальвадор Альенде погиб под градом пуль с автоматом в руках, сражаясь с войсками генерала Пиночета, что штурмовали президентский дворец. Но наиболее часто причиной краха государственности (если вынести за скобки фактор вторжения извне) выступает распад правящего сословия и правящей сети. «Момент Нерона», с которого начиналась эта глава, служит тому, пожалуй, наиболее наглядным подтверждением. В случаях Кубинской революции и краха Афганистана в 2021 году давление со стороны конкурирующей сети власти имелось, однако правящая сеть распалась еще до того, как повстанцы вошли в столицу. Кстати, по тому же сценарию разворачивалась и Октябрьская революция 1917 года в России. Советская пропаганда прославляла штурм Зимнего дворца как переломное событие, но ведь Временное правительство уже лишилось большей части своих войск, а его глава Александр Керенский бежал до того, как большевистские отряды вошли во дворец. Наконец политический режим может рухнуть под давлением массовых общественных протестов, как было на Украине в 2014 году.

Контраст между успешной украинской революцией 2014 года и неудачным восстанием 2021 года в Беларуси особенно поучителен. Основным фактором, объясняющим это расхождение результатов, является природа правящей группы. В случае с Украиной перед нами экономическая элита, члены которой ненавидели друг друга, строили заговоры друг против друга и были готовы покинуть тонущий корабль в любой миг. В случае с Беларусью налицо сплоченная военно-административная элита, которая ничуть не испугалась общественных протестов и не дала, что называется, трещин. В конечном счете, различие между двумя указанными восточнославянскими странами обуславливается разными политико-экономическими траекториями, по которым они двигались два десятилетия, до революционных ситуаций 2014 и 2021 годов. Массовая приватизация государственных корпораций на Украине создала «насос богатства», который привел к перепроизводству олигархов, породил межолигархический конфликт и спровоцировал неоднократные кризисы государственности. В Беларуси же не было ни «насоса богатства», ни олигархов, ни внутриэлитных конфликтов, ни краха государства.

Все сложные общества уязвимы перед разрушительной силой перепроизводства элит, поэтому все они периодически испытывают социальные сбои. Но плутократии, крайним примером которых является нынешняя (бывшая?) Украина, уязвимы в максимальной степени. Главная их беда заключается в том, что плутократы, действуя в своих корыстных интересах, склонны создавать институциональные механизмы, способствующие работе «насосов богатства». С одной стороны, «насос богатства» увеличивает обнищание масс, а с другой – содействует перепроизводству элиты (плодя новых, более богатых плутократов). Иными словами, «насос богатства» – один из самых дестабилизирующих социальных механизмов, известных человечеству. Конечно, Америка не Украина. Американский правящий класс объединен и организован благодаря совокупности перекрывающих друг друга институтов, как обсуждалось в главе 5. Этот правящий класс показал при прогрессистах и «Новом курсе», что он способен жертвовать своими эгоистичными интересами и собственным благом ради общего благополучия. Но как он справится с «бурными двадцатыми»? Каковы возможные траектории, по которым Соединенные Штаты Америки могут пойти в ближайшие десятилетия? Эти вопросы мы рассмотрим в следующей главе.

Любой, кто наблюдает за событиями последнего десятилетия издалека, – скажем, космический пришелец или некий будущий историк – несомненно, поражается тому, насколько основательно люди, населяющие самое могущественное государство на планете, сумели испортить свое общество. Несмотря на значительный научный прогресс, необычайные технологические изменения и уверенный экономический рост, благосостояние большинства американцев снижается. Даже многие из числа победителей изрядно обеспокоены тем, что достанется в наследство их детям.

Как мы видели, человеческие общества следуют предсказуемым траекториям в революционных ситуациях. Но как разрешаются эти кризисы? Ныне, когда Америка находится в кризисе, мы хотим знать, что может произойти дальше. Мы понимаем, что будущее нельзя предсказывать с большой точностью. Для социальных систем в революционных ситуациях точные прогнозы особенно затруднительны. Пожалуй, для объяснения пригодится физическая аналогия.

Пусть дорога к кризису – это овраг с обрывистыми склонами. Общество, движущееся к кризису, схоже с металлическим шаром, что катится по этому оврагу. Его траектория ограничена склонами и потому достаточно предсказуема. Но едва шар выкатывается из оврага, он оказывается на пороге (революционная ситуация), откуда ведет множество потенциальных маршрутов в разные стороны. Крошечные воздействия на шар (действия групп интересов или отдельных влиятельных лиц) могут подтолкнуть его либо в относительно благополучном направлении, либо в совершенно катастрофическом. Вот почему так сложно предсказать, что случится за порогом.

Но у этого, казалось бы, пессимистического вывода есть и положительная сторона. Относительно мягкое приложение силы может быть необходимым для того, чтобы подтолкнуть шар в благоприятном направлении. Вся штука в том, чтобы угадать, куда следует толкать (ведь, повторюсь, вмешательство вполне может привести к неожиданным и катастрофическим последствиям). Любые словесные рассуждения здесь совершенно бесполезны. В идеале требуется формальная (математическая) модель, которая способна прояснить, какие конкретно воздействия приводят к тем или иным результатам. Расширив рамки моделирования до конца двадцать первого столетия, мы сможем изучить различные сценарии, обусловленные возможными вариантами выбора, что доступны группам интересов внутри государства, прежде всего, конечно, правящей элите. После этого останется увидеть, какой коллективный выбор будет сделан, и оценить, правильно ли наша модель предсказала долгосрочные последствия этого выбора.

На данный момент клиодинамика еще не развилась настолько, чтобы совершать подобные подвиги моделирования. Но последние несколько лет мы с коллегами размышляем в этом направлении. Мы называем такой подход многосторонним прогнозированием (для краткости МСП)²⁰⁴. Полнофункциональный механизм МСП использует на входе разнообразные политики и реформы, которые напрашиваются, и дает прогноз по изменению будущих траекторий в результате таких вмешательств. Хотя для внедрения этой схемы понадобится много усилий и ресурсов (финансовых и человеческих), недавно я разработал своего рода «прототип», чтобы показать, как все может действовать. Технически подкованных читателей отсылаю за подробностями к академической публикации ²⁰⁵, а на следующих нескольких страницах я опишу эту схему в словах и без формул. Конечная цель моего изучения деятельности «прототипа» – показать, как общая теория, изложенная в данной книге, может проявить себя на практике в конкретном случае. Всем моделистам известно, что перевод словесной теории в набор математических уравнений – отменный способ выявить все скрытые допущения и с ними разобраться.

Ядром модели МСП, двигателем, питающим все движущиеся части внутри нее, является «насос богатства». Схема тут следующая: для начала модель отслеживает, сколько людей трудоспособного возраста ищет работу. Предложение рабочей силы увеличивается в результате демографического прироста (баланс между новыми работниками, пополняющими рабочую силу, и старыми, выходящими на пенсию). Другим важным источником новых работников является иммиграция. Модель также должна учитывать изменение отношения к работе в обществе, в частности массовый выход женщин на рынок труда. (С 1955 по 2000 год доля женщин в рабочей силе США выросла с 35 до 60 процентов.) Во-вторых, модель отслеживает предложение рабочих мест, на которое влияют такие факторы, как глобализация (приводящая к переносу рабочих мест из страны) и роботизация/автоматизация («восстание машин» в одних отраслях и создание новых человеческих рабочих мест в других секторах экономики).

Общей тенденцией последних пятидесяти-шестидесяти лет в сфере труда является накопление избытка рабочих мест, что ведет к снижению заработной платы. В то же время наблюдается ослабление институциональных факторов, которые могли бы противодействовать этому экономическому эффекту. Доля работников, состоящих в профсоюзах, снижается вместе с реальной минимальной заработной платой, установленной федеральным законодательством. В результате относительная заработная плата (зарплата по отношению к ВВП на душу населения) тоже снижается, особенно среди низкоквалифицированных работников, а также и для медианных («типичных») работников. В свою очередь, снижение относительной заработной платы запускает «насос богатства», перераспределяя доходы от рабочего класса к экономической элите, как мы видели в главе 3.

Прелесть структурно-динамического подхода (который подробнее объясняется в главе A3) заключается в том, что он позволяет понять, как изменения в одной части социальной системы влияют на динамику других частей. «Насос богатства» оказывает существенное влияние не только на простых людей (вызывая обнищание масс), но и на элиту. Численность элиты меняется по демографическим причинам (разница между уровнями рождаемости и смертности), но для нас этот фактор относительно маловажен, так как демографические показатели элиты и «простолюдинов» в США не столь уж и различаются. (Зато это важнейший фактор для обществ с полигамной элитой.) Куда важнее социальная мобильность – восходящее движение «простолюдинов» в элиту и нисходящее движение элиты в «простолюдины». Окажется ли мобильность в чистом виде восходящей, зависит от «насоса богатства».

Механизм прост. Когда корпоративные должностные лица сдерживают рост заработной платы при росте доходов компании, они могут использовать накопленные излишки для увеличения собственной зарплаты, для приобретения более прибыльных опционов на акции и так далее. Генеральный директор такой компании, выходя на пенсию с «золотым парашютом», становится новым «сантимиллионером» или даже миллиардером. По той же причине владельцы капитала получают более высокую отдачу от вложений. Доходы сверхбогатых взлетают до небес.

Но эта динамика может разворачиваться и в обратном направлении. Когда заработная плата рабочих растет быстрее, чем ВВП на душу населения (то есть когда растет относительная заработная плата), новых сверхбогатых не появляется. Некоторые исключительные личности продолжают наращивать свое состояние, но таковых мало. Тем временем былое богатство медленно растрачивается из-за банкротств, инфляции и раздела имущества между несколькими наследниками. В этих условиях численность группы сверхбогатых постепенно сокращается.

Но такой постепенный, плавный спад предполагает, что общественный строй сохраняет свою устойчивость. Анализ исторических кейсов в базе данных CrisisDB показывает, что гораздо чаще нисходящая социальная мобильность, исключающая перепроизводство элит, совпадает с периодами высокой социально-политической нестабильности («эпоха раздора»). В этих случаях нисходящая мобильность проявляется быстро и обычно подразумевает насилие. Политическая нестабильность и внутренние войны сокращают численность элиты самыми разными способами. Некоторых представителей элиты попросту убивают в ходе гражданских войн или в результате покушений. Другие могут лишиться своего элитного статуса, когда их фракция терпит поражение в гражданской войне. Наконец общая ситуация насилия и упадка отбивает у многих «лишних» претендентов на элиту желание продолжать погоню за элитным статусом, и так возникает нисходящая мобильность. Механизм МСП моделирует такие процессы на основе предположения, что высокая нестабильность увеличивает темпы превращения элиты в «простолюдинов».

Таким образом, ядром модели МСП являются относительная заработная плата и «насос богатства», который она приводит в действие. Когда относительная заработная плата снижается, это ведет к обнищанию масс и к чрезмерному производству элиты. Оба фактора, как мы теперь знаем, являются наиболее важными признаками социальной и политической нестабильности. Однако вспышки нестабильности – насильственные антиправительственные демонстрации и забастовки, городские беспорядки, терроризм, сельские восстания, а если дела действительно плохи, то развал государства и полномасштабная гражданская война – обусловлены действиями отдельных людей. Как же наша модель увязывает структурные факторы с человеческой мотивацией? Предполагается, что ключевую роль во всех подобных событиях играют радикализированные, агрессивно настроенные экстремисты. Когда таких радикалов немного в сравнении с остальным населением, они не представляют серьезной угрозы стабильности, легко изолируются и при необходимости подавляются полицией. Но если их становится много, они начинают объединяться в экстремистские организации, которые могут бросить полноценный вызов правящему классу. Значит, количество радикалов по отношению к общей численности населения является ключевой переменной, которую необходимо отслеживать в модели МСП.

Процесс радикализации – это в каком-то смысле болезнь, которая по мере своего распространения меняет поведение людей и заставляет их прибегать к насилию. Следовательно, в модели МСП, сочетающей структурные факторы и беспорядки, нужно принимать во внимание динамику социального заражения (очень похоже на уравнения, используемые эпидемиологами, например, при прогнозировании динамики развития COVID).

Модель отслеживает три типа людей. Первый тип – «наивный», соответствующий «восприимчивым» в эпидемиологическом отношении. Это тип, к которому относят всех, кто считается взрослым. (Модель отслеживает только активных взрослых людей; дети и пожилые не учитываются, так как предполагается, что они не влияют на динамику.) Наивные люди могут «радикализироваться» под воздействием признанных радикалов (как происходит при контактах с зараженными в моделировании болезни). Чем больше радикалов среди населения, тем выше шанс, что наивный человек подхватит «вирус радикализма»²⁰⁶.

Когда значительная часть населения радикализирована, социально-политическая нестабильность возрастает. Беспорядки возникают легко и распространяются быстро; террористические и революционные группы множатся и пользуются широким сочувствием; само общество очень уязвимо перед угрозой гражданской войны. Однако связь между степенью радикализации и общим уровнем политического насилия (измеряемым, например, по количеству убитых) носит нелинейный характер. По мере роста их доли в населении радикалам становится все проще объединяться и самоорганизовываться, что потенциально может привести к взрывному росту революционных партий. Имеется также пороговый эффект. Пока сила революционных групп меньше силы государственного аппарата принуждения, общий уровень насилия может быть значительно снижен. Но если баланс сместится в пользу радикалов, режим вполне может внезапно рухнуть, как мы видели на многочисленных примерах распада государственности в предыдущей главе.

До сих пор мы говорили о «радикалах» так, будто они представляют собой отдельную группу интересов. Но это неправильно. В действительности радикалы обычно принадлежат к разным радикальным группам. В периоды высокой политической нестабильности возникает множество вопросов, разделяющих население и элиты. (Мы обсуждали эту фрагментацию идеологического ландшафта в главе 4.) То есть появляется множество радикальных фракций, каждая из которых руководствуется своей идеологией и соперничает с другими фракциями. Одни становятся левыми экстремистами, другие присоединяются к правым организациям; третьи подаются в этнические или религиозные экстремисты. Даже в рядах правых и левых радикальные группы обыкновенно раздроблены и часто уделяют больше внимания междоусобной борьбе, чем противоборству с идеологическими врагами.

В целом вспышка политического насилия динамически схожа с лесным пожаром или землетрясением. Одна искра способна разжечь степной пожар, как говорил Мао. Но большинство искр воспламеняет лишь малые костры, которые гаснут прежде, чем успевают перерасти в пожар, а другие разрастаются до среднего размера. Лишь очень и очень немногие искры вызывают пожары, охватывающие всю прерию. Специалисты по комплексности пристально изучают процессы, в которых статистическое распределение размера события подчиняется «закону степени». Оцениваем ли мы эти процессы в квадратных километрах выгоревших прерий, по силе землетрясений согласно шкале Рихтера или по степени политического насилия и количеству погибших, все они тяготеют к одной и той же динамике²⁰⁷. При пожаре в прерии распространение огня, вызванного первоначальной искрой, зависит от того, сколько горючего материала находится в пределах досягаемости, а также от того, сможет ли огонь перепрыгнуть с одного участка высохшей травы на другой. В ходе революции распространение первоначального восстания против режима зависит от количества радикалов в обществе (по аналогии с горючим материалом) и от того, насколько хорошо они связаны между собой и как быстро сумеют расширить свои сети влияния. Такая автокаталитическая, самоподгоняющая динамика ведет к тому, что изначально небольшое событие может неожиданно перерасти в крупномасштабное бедствие – в «черного лебедя»[59] или «короля драконов».

Поскольку взаимосвязь между коэффициентом радикализации и итоговым масштабом политического насилия регулируется «законом степени», обычные статистические данные (например, средний уровень насилия) не слишком-то полезны, и модель МСП фиксирует возможные результаты, оценивая вероятность действительно серьезных событий, таких как Гражданская война в США или восстание тайпинов. Эти экстремальные явления вообще-то маловероятны, однако о них нужно беспокоиться просто потому, что они способны причинить невообразимые человеческие страдания. Десятипроцентная вероятность второй гражданской войны в США – это много или мало? Приложите ситуацию к себе: согласились бы вы на пари, которое может обернуться вашей гибелью с вероятностью 10 процентов? Лично я бы не согласился, даже за огромное вознаграждение. Мертвому, сами понимаете, любое вознаграждение пользы не принесет.

Вернемся к модели МСП. Дополнительный ее элемент учитывает, что наивный тип может радикализироваться не только под влиянием радикалов, но и в результате насилия, порождаемого радикальными действиями. Например, чей-то родственник или друг погибает в террористическом акте, совершенном правыми экстремистами, и тогда наш наивный тип может присоединиться к левой революционной группе. Этот второй путь к радикализации также является своего рода социальной инфекцией (но опосредованной насилием, а не радикальной идеологией).

Третий тип индивидуумов в нашей модели, помимо наивных и радикалов, – это «умеренный» (он соответствует «выздоравливающему» в эпидемиологических моделях). В данную группу входят бывшие радикалы, которые разочаровались в радикализме и насилии и пришли к выводу, что членам общества необходимо сплотиться и преодолеть свои разногласия. Умеренные отличаются от наивных тем, что превыше всего ценят мир и порядок и активно работают над упорядочиванием общества. Иными словами, у наивных людей нет выраженной политической программы; радикалы привержены усугублению нестабильности; а умеренные прилагают усилия к смягчению ситуации.

Итак, новые радикалы появляются, когда наивные люди поддаются влиянию уже радикализированных или подвергаются насилию. Чем больше радикалов (и, следовательно, чем выше уровень насилия) в обществе, тем больше вероятность того, что наивный человек примкнет к радикалам. Однако не будем забывать об умеренных: «заражение» радикализмом снижается по мере увеличения числа «умеренных» и оказывает сдерживающее, подавляющее нестабильность воздействие.

Само число радикалов не возрастает до бесконечности. По мере нарастания насилия в обществе отдельные радикалы отвергают экстремизм и превращаются в умеренных. Вероятность того, что радикал проникнется отвращением к радикализму и превратится в умеренного, увеличивается вместе с общим уровнем насилия, но немного от последнего отстает, поскольку высокий уровень политического насилия не трансформируется мгновенно в отвращение к насилию и стремление к внутреннему покою. Насилие действует кумулятивно; должно пройти несколько лет крайней нестабильности или даже явной гражданской войны, прежде чем большинство населения начнет искренне стремиться к порядку.

Таким образом, модуль «социального заражения» в механизме МСП отслеживает процессы радикализации и умеренности. Далее в него необходимо внести динамику структурных факторов нестабильности. Это делается с помощью Индекса политического стресса (ИПС), который учитывает показатели обнищания масс и перепроизводства элит. Обнищание населения измеряется по обратному относительному доходу (средний семейный доход, поделенный на ВВП на душу населения). Когда «типичные» доходы не увеличиваются вслед за экономическим ростом, это ведет к увеличению ИПС. Внутриэлитное перепроизводство / конкуренция измеряется количеством элиты (включая претендентов на элиту) по отношению к общей численности населения. ИПС «характеризует» вероятность радикализации наивного человека. Когда структурные условия приводят к сильному социальному давлению и нестабильности, радикальные идеи падают на благодатную почву и легко укореняются. С другой стороны, если ИПС низок, контакт наивного типа с радикалом (или с политическим насилием) вряд ли приведет к его радикализации.

Теперь, когда мы разобрались в механизме МСП, давайте применим его для исследования возможных траекторий, по которым американская социальная система может пойти после 2020-х годов. Следует иметь в виду, что эту модель (даже в виде прототипа) и ее предсказания нужно воспринимать с некоторой долей скептицизма. Наша цель состоит не в том, чтобы точно предсказать будущее, а в том, чтобы использовать модель для понимания того, как возможные действия могут формировать различное будущее. Механизм МСП – это своего рода «сказка о морали», как история о доброй и злой сестрах, сюжет, известный сотням традиционных обществ[60].

Мы стартуем с 1960 года и для начала рассмотрим те шестьдесят лет, для которых уже имеется документальная история. С точки зрения модели МСП наиболее важной тенденцией этого времени является снижение относительной заработной платы, которое запустило «насос богатства» и численность элиты начала увеличиваться все более быстрыми темпами. К 2020 году как обнищание масс, так и перепроизводство элит, а следовательно, и рост ИПС должны достигнуть некоего потолка. Кривая радикализации, отслеживающая количество радикалов в обществе, долго оставалась ровной, но начала подрастать после 2010 года и буквально взметнулась вверх в 2020-е годы. То же самое можно сказать о политическом насилии. Модель предсказывает, что в какой-то момент в 2020-х годах нестабильность возрастет настолько, что начнется сокращение численности элиты. Напомню, впрочем, что МСП лишь модель; это значит, что она абстрагирует реальность в математические уравнения. Но в реальной жизни нестабильность, вызывающая снижение численности элиты, вовсе не абстрактна. Давайте вспомним, что произошло в Америке в ходе Гражданской войны, когда на поле боя погибло огромное число южан, а уцелевшие лишились своего элитного статуса.

В нашей модели катаклизм 2020-х годов сокращает численность элиты и предрекает снижение ИПС. Кроме того, высокий уровень насилия ускоряет переход большинства радикалов в умеренные. Кривая радикализации падает так же стремительно, как и поднималась, и в какой-то момент после 2030 года должна достигнуть минимума. Поскольку именно радикалы провоцируют насилие, нестабильность тоже снижается. Социальная система восстанавливает свою стабильность. Но в этом инерционном сценарии первопричина нестабильности – «насос богатства» – продолжает действовать. Постепенно численность элиты опять начнет увеличиваться. Тем временем умеренные, подавившие пик насилия 2020-х годов, медленно уходят на покой и вымирают, шаткий мир сохраняется в следующем поколении (двадцать пять – тридцать лет), но через пятьдесят лет 2020-е годы повторяются .

Итак, инерционный сценарий предсказывает нам довольно мрачное будущее: серьезная вспышка насилия в 2020-е годы и, если ничего не предпринимать для остановки «насоса богатства», ее повторение каждые пятьдесят-шестьдесят лет. Каковы альтернативы, если они есть?

Одно предположение, которое может показаться читателям нереалистичным, гласит, что обилие радикалов довольно просто может вовлечь страну в полномасштабную гражданскую войну. Но ведь аппарат принуждения американского государства вполне функционален и не выказывает признаков развала. Что произойдет, если высокий уровень радикализации все-таки не спровоцирует гражданскую войну? В каком-то смысле это будущее менее мрачное, потому что гражданской войны удалось избежать. Но и тогда ситуация не выглядит особенно радужной. «Насос богатства» продолжает работать, ИПС держится высоко из-за обнищания масс и перепроизводства элит, большая часть населения радикализирована, а кривая радикализации не снижается, поскольку именно условия гражданской войны побуждают радикалов превращаться в умеренных. Социальная система на неопределенный срок впадает в состояние крайней нищеты, непрерывного конфликта элит и общей радикализации.

Для приведения системы в положительное равновесие «насос богатства» надлежит выключить. Мы можем смоделировать это событие, подняв относительную заработную плату до уровня, при котором восходящие и нисходящие потоки мобильности между «простолюдинами» и элитой уравновешиваются (и затем поддерживать ее на этом уровне, гарантируя, что заработная плата работников будет увеличиваться вслед за общим экономическим ростом). Получается, что пик 2020-х это вмешательство не устранит и даже не повлияет на него сколько-нибудь заметно – уж слишком инерционна социальная система; более того, она окажет нежелательный эффект, усугубляя перепроизводство элиты. Отключение «насоса богатства» снижает доходы элиты, но не уменьшает ее количество. Это рецепт превращения огромной части элиты в контрэлиту, что, скорее всего, сделает внутреннюю войну еще более кровавой и жестокой. Однако после болезненного и сурового десятилетия система быстро придет к равновесию. ИПС достигнет своего минимума, доля радикализованного населения упадет, а избыточная элита будет ликвидирована. Единственным напоминанием о неприятностях двадцатых годов останется высокая доля умеренных, которые постепенно исчезнут к 2070 году. Конечный же результат таков: моментальная острая боль ради долгосрочной выгоды.

Механизм МСП можно использовать для изучения других сценариев. Например, если постепенно повышать относительную заработную плату (скажем, в течение двадцати лет), то «бурные двадцатые» никуда не денутся, зато резкого обнищания элиты удастся избежать.

Возможно, самый важный вывод из модели МСП заключается в том, что уже слишком поздно предотвращать нынешний кризис. Зато мы можем уберечься от следующего периода социального упадка – во второй половине двадцать первого столетия, – если в ближайшее время примем меры по повышению относительной заработной платы до равновесного уровня (тем самым остановив перепроизводство элиты) и сохранению ее на этом уровне.

Модель МСП дает нам общее представление о наборе возможных траекторий, по которым Америка может пойти в 2020-х годах и далее. Модель довольно абстрактна и следует таким агрегированным переменным, как обнищание масс, излишек претендентов на элиту и радикализация. Давайте теперь ее «приземлим» и посмотрим, какие выводы можно сделать о динамике власти соперничающих групп интересов в Соединенных Штатах Америки. Для этого понадобится интегрировать теоретические выводы модели с гораздо более конкретным структурно-динамическим анализом современного американского общества.

Как мы узнали в главе 5, американский правящий класс представляет собой коалицию самых богатых людей (1 процент) и обладателей высших степеней (10 процентов). Не все члены этих групп принимают активное участие в управлении страной. Многие богатые люди («однопроцентники») просто наслаждаются своим богатством и статусом членов высшего социального класса («праздного класса»[61]). Что касается обладателей ученых степеней, правые комментаторы любят указывать на пагубное влияние «либеральных профессоров», но на самом деле 99 процентов из них не оказывают на общество ни малейшего влияния. Штатный профессор в хорошем университете, скорее всего, войдет в означенные 10 процентов к моменту выхода на пенсию. Большинство же изучает всякую всячину вроде акульих паразитов и систематики мохообразных (поздравляю, если вы знаете, что такое мохообразные), то есть углубляется в малопонятные темы, никак не связанные с политикой и властью. Ученики этих профессоров забывают большую часть полученных знаний уже через месяц после выпускного экзамена. Разумеется, большая часть дипломированных личностей не входит в наши 10 процентов. Вспомните тех обладателей юридических дипломов из нижней части бимодального распределения. Активная часть правящей коалиции – генеральные директора и члены советов директоров крупных корпораций (такие, как Энди), крупные инвесторы, корпоративные юристы (тот же отец Джейн), высшие выборные должностные лица и бюрократы, а также члены сетей планирования политики – вот те, кто правит.

В главе 5 обсуждалось, как именно этот правящий класс обзавелся сетью взаимосвязанных институтов, которые позволили ему действовать в качестве (разумно) сплоченной и солидарной группы. Он преодолел разногласия эпохи «Нового курса» и привел страну через Вторую мировую и холодную войны к статусу сверхдержавы. Он также предпринял ряд реформ, обеспечивших относительно справедливое распределение доходов от экономического роста, что привело к беспрецедентному – в истории эволюции человеческого вида – общему процветанию. В 1960-е годы правящие элиты добились значительных успехов в преодолении величайшего источника неравенства в американском обществе, проистекающего из истории рабства и расизма. Но после 1980 года общественное настроение сместилось от широкого сотрудничества и долгосрочных целей к краткосрочным, узкокорыстным интересам. «Насосу богатства» позволяли работать все более бешеными темпами.

Переток богатства от работников к экономической элите увеличивал численность последней и привел к перепроизводству элиты, что обернулось усилением внутриэлитной конкуренции и конфликтами, которые начали подрывать единство и сплоченность правящей коалиции. В своей книге 2013 года «Разрушение американской корпоративной элиты» Марк Мизручи отмечает, что корпоративная элита (высшее руководство и директора компаний из списка «Форчун 500»), которая в послевоенную эпоху была единой, умеренной и прагматичной, стала за последние десятилетия изрядно фрагментированной. Экономические лидеры ныне куда радикальнее, они менее склонны вносить вклад в общее благо, что во многом и спровоцировало «текущий кризис американской демократии и явилось основной причиной затруднительного положения, в котором оказались США в двадцать первом столетии».

Одним из все более явных признаков поляризации бизнес-сообщества выступает рост числа благотворительных фондов, продвигающих крайние идеологические программы. На одном конце спектра находятся ультраконсервативные фонды – организации Чарльза Коха, семьи Мерсер, Сары Скейф и прочих. Домхофф называет их «сетью политических препятствий». В отличие от основных аналитических центров, которые разрабатывают политические предложения и помогают проходить законотворческий процесс, цель сети политических препятствий состоит в том, чтобы «нападать на все правительственные программы и подвергать сомнению мотивы всех правительственных чиновников». Один из примеров Домхоффа, описанный довольно подробно, – это организации, отрицающие необходимость борьбы с изменениями климата, скажем, Институт Хартленда; они стремятся посеять сомнения в научной обоснованности рассуждений об изменениях климата и подорвать формирующийся консенсус относительно роли ископаемых видов топлива в глобальном потеплении и увеличении числа случаев экстремальных погодных условий (к примеру, ураганов пятой категории). Другой пример – создание и распространение мема «налог на смерть» (см. главу 5). В конечном счете сеть политических препятствий способствует снижению доверия к государственным институтам и социальному сотрудничеству в американском обществе.

Назначение судей Верховного суда и других федеральных судей стало еще одним полем битвы для «радикальных миллиардеров». На протяжении десятилетий ультраконсервативные фонды вкладывали миллионы долларов в Общество федералистов, которое «коренным образом изменило федеральную судебную систему, обучив сотни судей, назначенных на должности в федеральной судебной системе»²¹⁰²¹¹. Совсем недавно Джордж Сорос пожертвовал почти 20 миллионов долларов на финансирование десятков прогрессивных кандидатов на должности окружных прокуроров по всей Америке²¹². С 2017 года калифорнийская организация «Смарт джастис», финансируемая четырьмя богачами из Северной Калифорнии, направила десятки миллионов долларов на поддержку голосований в рамках уголовного правосудия и на выдвижение «правильных» кандидатов; благодаря этим средствам были избраны окружные прокуроры-реформисты Джордж Гаскон (Лос-Анджелес) и Чеса Будин (Сан-Франциско) ²¹³. После протестов движения «Black Lives Matter»[62] 2020 года окружных прокуроров-реформистов выбрали еще в нескольких других крупных городах. Но непреднамеренным последствием этого шага стало ожесточение противостояния между прогрессивными окружными прокурорами и консервативными полицейскими управлениями. Опять-таки, благонамеренные инициативы богатых филантропов ведут к дальнейшей поляризации общества и подрывают общественное сотрудничество. (Как и прежде, это не оценочное суждение по поводу относительной ценности той или иной инициативы, а анализ их системного воздействия.)

Возвращаясь к книге Мизручи, отмечу: он делает вывод, что корпоративная элита, «истощая казну и накапливая огромные ресурсы для себя», «ведет нас к судьбе более ранних Римской, Голландской и Габсбургской империй… Нашей элите давно пора проявить некоторую просвещенную личную заинтересованность в настоящем». Вроде бы все верно, да? Но Мизручи в целом преувеличивает степень, в которой сегодняшняя корпоративная элита стала «неэффективной группой, не желающей решать важные проблемы, несмотря на свое беспрецедентное богатство и политическое влияние». Наоборот, несмотря на идеологические «трещины», о которых говорилось в предыдущих абзацах, американский правящий класс продолжает вполне эффективно отстаивать узкие, краткосрочные, местечковые, если угодно, интересы. По налоговому законодательству можно судить, что взимание налогов становится все более регрессивным; сегодня действующие налоги на корпорации и миллиардеров опустились до минимума с 1920-х годов. Громко заявляя о том, что деньги – это «свобода слова», корпорации в значительной степени устранили ограничения на использование своих доходов для формирования американской политики. Федеральная минимальная заработная плата продолжает снижаться в реальном выражении, даже несмотря на то, что инфляция достигла уровня, невиданного с 1980-х годов ²¹⁴²¹⁵.

Разногласия между консерваторами и прогрессистами внутри правящего класса почти полностью сводятся к вопросам культуры. Экономическая элита, которая доминирует в американской политике, способна мириться с разнообразием мнений по таким вопросам до тех пор, пока налицо согласие по поводу продвижения ее коллективных экономических интересов (сохранение налогов и заработной платы рабочих на низком уровне).

Словом, вывод должен гласить следующее: внутри нынешнего правящего класса не возникнет никаких экзистенциальных вызовов, по крайней мере, в ближайшем будущем. Тогда какая же группа интересов может воплощать собой реальную угрозу нынешнему режиму?

Наш структурно-динамический анализ показал, что существуют две основные группы, благосостояние которых снижается, а мобилизационный потенциал, соответственно, возрастает. Первая – это обнищавшие недипломированные работники; вторая – разочарованные претенденты из дипломированного класса. По мнению большинства экспертов из ведущих корпоративных СМИ, наибольшую угрозу статус-кво в сегодняшней Америке составляют белые американцы, не имеющие высшего образования. Вот типичный призыв к оружию от Стивена Марша, автора хорошо принятой в 2022 году книги «Следующая гражданская война: депеши из американского будущего»:

Впрочем, для успешной революции требуется сплоченная и организованная революционная партия с крепкой народной поддержкой. Вспомните Коммунистическую партию Мао в ходе гражданской войны в Китае. В Соединенных Штатах Америки такой организации нет, ее не создать, пока федеральная полиция продолжает действовать эффективно. Аппарат надзора и принуждения государства слишком силен. Большевистский путь к власти – они прятали свою организацию от царской охранки в Лондоне и Цюрихе – столь же маловероятен. Где сможет найти убежище радикальная левая партия – в Китае? в России? Трудно вообразить, что какая-либо другая страна охотно предоставит приют тому, кто признан в США террористом. Более того, радикальные левые безнадежно разобщены. Отсутствие общего единства и отсутствие эффективных крупномасштабных организаций позволяют воспринимать радикальных левых как нулевую величину.

Да и радикальные правые, в общем-то, разобщены и бессильны ничуть не меньше, чем радикальные левые. Сторонники превосходства белой расы, неонацисты, «Клан»[63], альтернативные правые, альтернативные белые и так далее – все это крошечные маргинальные группы, которые то появляются, то исчезают. По данным Антидиффамационной лиги (ADL) и Южного юридического центра по борьбе с бедностью (SPLC), двух организаций, которые отслеживают ситуацию с ультраправыми экстремистами, Ку-клукс-клан сегодня состоит из десятков независимых отделений, которые конкурируют друг с другом. По мере роста обнищания масс в последние десятилетия все большее число мужчин, не имеющих дипломов, радикализировалось и присоединялось к ультраправым группам. Количество таких групп тоже выросло, а вместе с тем увеличилось и число случаев терроризма . Но ультраправые не просто разобщены; у них отсутствуют какие-либо крупные организации, которые могли бы послужить «запалом» революционных действий. Они не сулят реальной угрозы режиму. Рассмотрим для примера заговор с целью похищения губернатора штата Мичиган Гретхен Уитмер[64].

Предполагаемый лидер заговора, Адам Фокс, работал подрядчиком в компании по продаже пылесосов «Вэкшэк» и едва сводил концы с концами. Когда он разошелся со своей девушкой, то, будучи не в состоянии снимать квартиру, перебрался жить в подвал магазина «Вэкшэк». Революция виделась ему способом свергнуть коррумпированный режим, ответственный за это обнищание. Как сообщает газета «Нью-Йорк таймс», Фокс сказал информатору ФБР: «Я просто хочу, чтобы мир засветился, чувак. Мы его перевернем, чувак». Но вокруг не было революционной партии, к которой он мог бы присоединиться. Вместо этого он и его приятели попали под колпак ФБР. В конце концов, именно агент ФБР предложил им похитить губернатора штата Мичиган. Почти половину военизированной группы, которая планировала похитить, предать суду и казнить Уитмер, составляли федералы или информаторы Бюро. По иронии судьбы организационный вакуум среди ультраправых настолько велик, что эту крайне правую террористическую группу пришлось организовывать ФБР.

Наш «прискорбный» Стив, история которого излагалась выше, слишком умен, чтобы участвовать в каких-либо подобных заговорах. «Чувак, – сказал он мне, – если в заговоре замешаны трое, один из них точно будет информатором ФБР». Стив присоединился к «Хранителям присяги», но главной его целью была защита своих прав и Второй поправки (права владеть оружием). Он не поехал в Вашингтон 6 января 2021 года[65], поскольку считал такие выступления бесполезными, учитывая мощь государства. Когда прочитал в новостях, что Стюарт Родс, основатель «Хранителей присяги», арестован и обвинен в подстрекательстве к мятежу за участие в нападении на Капитолий 6 января , Стив подошел к своей машине и соскреб с бампера наклейку «Хранителей». Без эффективной организации массы обездоленных американцев из рабочего класса не представляют собой реальной угрозы.

Если расположить политически активных американцев на традиционной лево-правой шкале, то в центре будет находиться правящий класс и те политики, которые верно ему служат. Крайнее положение займут левые и правые радикалы, которые могут мечтать о свержении правящего режима, но им не хватает численности и организации, чтобы нести подлинную угрозу. Однако между радикалами и центром находятся те, кто критически относится к режиму, но не желает использовать насильственные/незаконные методы его свержения. Назовем их «диссидентами». К левым диссидентам в настоящее время (на момент написания этой книги) относятся политики-демократы, такие как сенатор Берни Сандерс (Вермонт) и сенатор Элизабет Уоррен (Массачусетс). У Сандерса был реальный шанс выдвинуться кандидатом от Демократической партии на пост президента в 2016-м и 2020 годах, но партия предпочла ему кандидатов, которых одобрял правящий класс. Сандерс и другие левые диссиденты выступают за популистскую политику: увеличение федеральной минимальной заработной платы и повышение налогов на богатых. В отличие от признанных демократов, Сандерс выступает против открытых границ. Корреспондент журнала «Вокс» Эзра Кляйн в 2015 году спросил, поддержит ли Сандерс «резкое повышение порога иммиграции, которую мы разрешаем, даже до уровня открытых границ», и сенатор решительно ответил «нет»: «Это предложение братьев Кох»[66].

«Правым в этой стране политика открытых границ пришлась бы по нраву. Привлекайте чужаков, готовых трудиться за 2 или 3 доллара в час; для них это было бы здорово. Я в это не верю».

В другом интервью того же года он развил эту тему:

Как только Демократическая партия отреклась от рабочего класса, что стало неопровержимой реальностью при президенте-демократе Билле Клинтоне (1993–2001), левые популисты внутри партии перестали иметь какое-либо влияние на демократическую политику. Чтобы не проиграть выборы, решили идеологи, партии нужно смещаться к центру. Последний же, разумеется, олицетворяет политику, одобренную правящим классом.

На идеологическом фронте к левым диссидентам относятся по-разному, в зависимости от содержания их критики. Культурные левые вопросы – раса, этническая принадлежность, ЛГБТК+, интерсекциональность[67] – широко освещаются в корпоративных СМИ. Популистские экономические вопросы, а тем более критика американского милитаризма почти игнорируются. Яркий тому пример – реакция правящего класса на выступления одного из старейших американских диссидентов Ноама Хомского: его попросту не замечают. Никто не запрещает ему издаваться или произносить речи в студенческих кампусах (как случилось бы, доведись ему диссидентствовать в Советском Союзе), но его никогда не пригласят в корпоративные СМИ. В итоге такие левые интеллектуалы остаются маргинальными фигурами американского идеологического и политического ландшафта .

Иначе обстоит дело с правыми диссидентами. До 2016 года Республиканская партия являлась оплотом правящего класса и орудием для «однопроцентников». Но сегодня, когда я пишу эту книгу, республиканцы движутся к превращению в подлинно революционную партию. (Состоится этот переход или нет, мы узнаем в ближайшие несколько лет.) Первым шагом послужила неожиданная победа Дональда Трампа на президентских выборах. Трамп, конечно, вовсе не революционер – он типичный политический предприниматель, который воспользовался недовольством масс, в особенности белых американцев без высшего образования, чтобы подняться на вершину власти. Однако, став президентом, он попытался выполнить свои предвыборные обещания (это нетипично для авторитетных политиков и может считаться дополнительным доказательством того, что он таковым не является). Не все инициативы, которые он выдвигал, шли вразрез с интересами правящего класса. Так, его предложения по налоговому законодательству восприняли благосклонно, ведь посредством их налогообложение сделалось еще более регрессивным. Он также назначил консервативных судей в Верховный суд, угождая, среди прочего, консервативным плутократам. Но на других фронтах он восстал против приоритетов экономической элиты. Как мы видели, худшим его преступлением признали антииммиграционную политику.

Среди прочих инициатив Трампа – отказ от традиционной республиканской риторики свободного рынка в пользу промышленной политики, хотя он не особенно в этом преуспел. Институт экономической политики, левый по своим взглядам, отмечает, что «неустойчивая, эгоистичная и непоследовательная торговая политика Трампа не привела к какому-либо измеримому прогрессу» в восстановлении рабочих мест в обрабатывающей промышленности ²²²²²³. Скептицизм Трампа в отношении НАТО и нежелание ввязываться в новые военные авантюры за границей противоречили «мускулистой» внешней политике, которой в целом привержена американская правящая элита. Трамп оказался единственным президентом США недавнего прошлого, который не начал новых войн.

Хотя Трамп не считает себя радикалом, один из членов его команды, главный стратег Стив Бэннон, является признанным революционером (как обсуждалось в главе 1). Бэннон называет себя «ленинцем», который хочет «все разрушить и уничтожить весь сегодняшний истеблишмент»²²⁴. Это мнение не разделял его бывший начальник. Бенджамин Тейтельбаум в книге «Война за вечность: внутри ультраправого круга влиятельных мировых маклеров Бэннона» пишет:

Трамп может считать себя строителем, но его хаотичное президентство (уж тем более финал) показало, что характеристика Трампа как «разрушителя», данная Бэнноном в 2017 году, была справедливой.

Трамп и Бэннон оба представляют контрэлиту, но эволюция Трампа до воина против режима шла по пути богатства, а Бэннон двигался по пути авторитета. Он вырос в рабочей семье в Виргинии и служил в ВМС США. В годы службы на флоте он получил степень магистра в Джорджтаунском университете, а затем степень магистра делового администрирования в Гарвардской школе бизнеса. Работал инвестиционным банкиром в компании «Голдман Сакс», затем создал собственный инвестиционный банк и занялся проектами в сфере развлечений и СМИ. Однако вместо того, чтобы влиться в правящий класс, он стал радикалом. (Сам себя на этом этапе своей жизни Бэннон описывает как «аутсайдера».) Его ненависть к правящим элитам и желание их свергнуть, кажется, проистекают из опыта жизни и работы среди них ²²⁵²²⁶. В своей речи в Ватикане в 2014 году он заявил:

В 2012 году Бэннон стал исполнительным директором крайне правого новостного интернет-сайта «Брайтбарт ньюз». «На этой должности он вел популярное ток-шоу на радио и предпринял яростную атаку на типичных республиканцев, привлекая к беседам маргинальных ультраконсервативных деятелей. Среди них был и Трамп, частый гость шоу. У них установились отношения, которые в конечном счете и привели Бэннона к роли вдохновителя популистской деятельности Трампа в Белом доме»²²⁷.

Правда, занятие Овального кабинета оказалось вершиной достижений этой пары ²²⁸. Ни у одного из них не было ни умений, ни возможностей «осушить болото», как заявлялось в ходе предвыборной кампании. Трамп не только не смог реализовать программу системных реформ, но и откровенно плохо управлял страной, хотя, справедливости ради, надо признать, что все, что он пытался делать вопреки интересам правящего класса, встречало стойкий отпор со стороны этого класса. История же конфликта босса с подчиненным хорошо известна, и нет необходимости вдаваться в ее грязные подробности. Достаточно сказать, что Бэннон и Трамп рассорились, по крайней мере, частично, из-за того, что Бэннон выразил нелестное мнение о Трампе и его семье.

Бэннон лишь один из многих соратников Трампа, покинувших его администрацию со скандалом. Вообще складывается впечатление, что большая часть команды Трампа (какова бы та ни была) погрязла в склоках. Многих уволили, некоторым даже пришлось отбыть тюремный срок. Трамп показал, что у него гораздо лучше получается увольнять людей, чем строить сплоченную и функциональную сеть власти. При этом и недоброжелатели, обвиняющие его в попытке возвысить себя до диктатора, признают, что он оказался на удивление неспособным к деспотизму. В 2020 году истеблишмент провел «кампанию по борьбе с повстанцами», в ходе которой удалось устранить этот раздражитель из политического организма. Штурм Капитолия 6 января 2021 года стал последней стычкой в этой битве²²⁹, хотя по всемирно-историческим меркам это «восстание» лишено масштабности; это, конечно, вовсе не взятие Бастилии и не захват Зимнего дворца.

Однако ныне – это важно с точки зрения выборов 2024 года – Республиканская партия может постепенно превратиться из партии «однопроцентников» в партию правых популистов. Типичные республиканцы (читай: верные сторонники правящего класса) массово покидают партию, кто-то уходит в отставку досрочно, другим бросают вызов и побеждают кандидаты-«трампоиды». Пока неясно, насколько успешным будет это преобразование. Станет ли Великая старая партия революционной организацией, стремящейся свергнуть правящие элиты, как того хочет Бэннон? Эта трансформация, безусловно, вызывает большую озабоченность правящего класса.

Радикальные правые по-прежнему разобщены и не имеют общей идеологии. Самого Трампа вряд ли можно назвать объединяющей фигурой, а «трампизм» – не последовательная идеология, а, скорее, программа желаемых действий, направленная на то, чтобы вернуть одного человека к власти. Некоторые правые политики являются чистыми «культурными воинами», а другие сосредоточились на популистских лозунгах. В настоящее время наиболее любопытной фигурой – которая может послужить (или нет) зародышем объединения – является фигура Такера Карлсона. Он интересен тем, что выступает наиболее откровенным и последовательным критиком истеблишмента, работающим в корпоративных СМИ. Принимая во внимание тот факт, что такие СМИ, как Си-эн-эн, Эм-эс-эн-би-си, «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», теряют доверие среди населения в целом (в особенности среди недипломированных американцев), Карлсон становится все более популярным. В настоящее время он – самый популярный политический обозреватель Америки. Он придерживается четко сформулированной и последовательной идеологии, которая доступно изложена в его книге 2018 года «Корабль дураков: как эгоистичный правящий класс ставит Америку на грань революции»[69].

В начале книги Карлсон спрашивает: «Почему Америка избрала Дональда Трампа?» И тотчас же отвечает:

Этот ответ, одновременно с тем и диагноз, задает тон всей книге. Америка явно в беде; каковы первопричины? Критика Карлсоном американского правящего класса во многом совпадает с нашим анализом социальных сил, ведущих Соединенные Штаты Америки к краю пропасти. Хотя в книге Карлсона используются иные термины, речь идет о распаде социального сотрудничества («клей, достаточно прочный, чтобы скрепить вместе страну с населением 330 миллионов человек»), обнищании масс («упадок среднего класса») и эгоистичных элитах (тут полное совпадение – «эгоистичные элиты»). Однако Карлсон упускает из вида ключевой фактор нестабильности – перепроизводство элит – и сосредотачивается на вопросах культуры. Что ж, одно дело интуитивно понимать значимость различных социальных сил, о которых говорилось в настоящей книге, и совсем другое – осознать, как эти части – хобот, клыки и ноги-колонны – сочетаются в целое, составляя слона .

Поскольку можно считать, что Карлсон достаточно полно излагает общую идеологию «Новых правых», стоит обозреть книгу «Корабль дураков» с высоты, так сказать, птичьего полета. Вот некоторые основные мысли этой книги.

Такер Карлсон – очень опасный человек. Одним из наглядных признаков того, что авторитетная элита относится к нему крайне серьезно, является серия из трех статей в «Нью-Йорк таймс» в апреле 2022 года ²³⁰²³¹. Репортеры проделали поистине колоссальную работу, просмотрели или прочитали расшифровки всех 1150 серий «Шоу Такера Карлсона» с ноября 2016 года (когда программа впервые вышла в эфир) по 2021 год. Согласно этому анализу, Карлсон снова и снова высказывается по трем основным темам. Две из них имеют прямое отношение к вопросам, обсуждаемым в настоящей книге: это «правящий класс» (о нем Карлсон упоминал более чем в восьмистах эпизодах, т. е. в 70 процентах серий) и «разрушение общества» (шестьсот эпизодов). Третья – это «замена» (она упоминается в четырехстах эпизодах), утверждение, будто политики-демократы хотят добиться демографических изменений в стране посредством иммиграции; вследствие этого, кстати, шоу Карлсона та же газета назвала «самым расистским шоу в истории кабельного ТВ». Расследование «Нью-Йорк таймс» не затрагивает идеи, изложенные в книге «Корабль дураков», оно полностью посвящено телешоу ²³². Между прочим, контраст между шоу и книгой столь велик, будто автором того и другого выступают два разных человека. Тон шоу меняется с течением времени, количество гостей, противоречащих Карлсону, уменьшается, а монологи становятся длиннее и чаще. Газета предполагает, что это изменение формата шоу вызвано стремлением ведущего к более высоким телевизионным рейтингам (безусловно, шоу Такера Карлсона – самое успешное в истории кабельного ТВ).

Неудивительно, что Карлсона ненавидят остальные корпоративные СМИ, в том числе комментаторы компании «Фокс ньюз», где он подвизается. Его называют правым провокатором, «нечестным пропагандистом», «тупым расистом», «иностранным активом» и даже предателем своей страны ²³³. Политики и медиаперсоны («фрейлины при власти») призывают «Фокс» уволить Карлсона – пока безуспешно[70].

При этом Карлсон – вовсе не одинокий голос в пустыне. Он не только произносит свои фирменные монологи, но и приглашает гостей, личности которых многое говорят нам о диссидентском «повстанческом» движении против власть имущих. В 2021–2022 годах гостями Карлсона были левые политики Гленн Гринвальд и Тулси Габбард, а также правые политики Майкл Флинн и Джей Ди Вэнс.

Комик и политический обозреватель Джон Стюарт однажды обвинил Руперта Мердока, владельца компании «Фокс ньюз» и нанимателя Карлсона, в «попытке разрушить суть этой страны». Применительно к Карлсону это обвинение будет звучать как попытка свергнуть правящие элиты. Во многих отношениях он представляет собой типичную фигуру контрэлиты. Следует ли Мердоку всерьез относиться к призывам уволить Карлсона, по крайней мере, если он заинтересован в сохранении господства экономической элиты (включая и себя, конечно)? Очевидно, что Мердок больше заботится о своей личной прибыли, чем о защите класса, к которому принадлежит.

Правящая коалиция одержала победу в первом сражении длящейся революционной войны. Демократическая партия обуздала свое популистское крыло и теперь является партией «десятипроцентников» и «однопроцентников». При этом последние теряют свой традиционный политический инструмент, Республиканскую партию, которую захватывает популистское крыло. Такер Карлсон, а не Дональд Трамп, может стать тем стержнем, вокруг которого сформируется новая радикальная партия. Или внезапно объявится какая-то другая фигура – ведь хаотические времена благоприятствуют возвышению (а также нередко и быстрому упадку) новых лидеров. Ранее я утверждал, что революция не может считаться успешной без крупномасштабной организации. Правые популисты намерены использовать Республиканскую партию, уже существующую организацию, для последующего захвата власти. Дополнительным преимуществом здесь является то обстоятельство, что владение одной из основных партий открывает ненасильственный, законный путь к власти.

Эта зарождающаяся правая популистская фракция имеет множество названий, наиболее распространены в настоящее время ярлыки «Новые правые» и «Нацконсерваторы» (NatCons). Одной из восходящих звезд нацконов является Джей Ди Вэнс, недавно избранный сенатор-республиканец от штата Огайо. Жизненная траектория Вэнса имеет много общего с траекторией жизни Бэннона. Он вырос в Ржавом поясе[71], испытал на себе разрушительные последствия деиндустриализации, в том числе сталкивался с насилием в семье и злоупотреблением наркотиками. Его мать и отец развелись, мальчика воспитывали бабушка с дедушкой. Он записался в Корпус морской пехоты США и служил в Ираке. Затем его жизненная траектория сделала драматический поворот. После окончания Университета штата Огайо он получил степень доктора юридических наук в кузнице революционных кадров – Йельской школе права . В годы учебы профессор Эми Чуа уговорила его написать мемуары, так появилась книга «Деревенская элегия: Воспоминания о семье и культуре в кризисе», опубликованная в 2016 году. После учебы он работал в корпоративной юридической фирме, а затем руководил «Mithril Capital», одной из венчурных компаний Питера Тиля. Ныне же получил место в Сенате под лозунгами нацконов. Его кампанию профинансировал Тиль, а сам Вэнс удостоился одобрительного отзыва в одном из выпусков шоу Такера Карлсона. Он также несколько раз становился гостем подкаста Стива Бэннона «Военная комната» (War Room). Еще одним новичком Сената от 2022 года со схожей жизненной траекторией (но со степенью юриста, полученной в Стэнфордском, а не Йельском университете) является Блейк Мастерс. Его тоже финансировал Тиль и одобрил Карлсон. Эти двое – типичные представители современной американской контрэлиты.

По состоянию на конец 2022 года у нас нет возможности узнать, удастся ли Карлсону, Вэнсу и, если брать шире, движению нацконов захватить Республиканскую партию. Но они явно меняют партию, опираясь на достижения Трампа и Бэннона. Как пишет Джейсон Зенгерле из «Нью-Йорк Таймс»: «В зависимости от точки зрения, нацконы либо пытаются придать интеллектуальность трампизму, либо норовят так реконструировать интеллектуальную доктрину, чтобы она соответствовала ящерному популизму Трампа»²³⁵²³⁶. Политики-республиканцы движутся в популистском направлении и начинают сомневаться в своей верности большому бизнесу. В число этих политиков входят сенаторы-республиканцы и кандидаты в президенты от Республиканской партии 2016 года Тед Круз и Марко Рубио. Недавно Круз заявил, что не будет принимать пожертвования от корпоративных фондов. Рубио не давал подобных обещаний, но он делает все более откровенные популистские заявления: «За последние несколько лет я доказал, что слишком многие американские компании отдают приоритет краткосрочным финансовым доходам в ущерб американским семьям, сообществам и национальной безопасности. Все больше и больше людей склоняются к этой точке зрения, как в Республиканской партии, так и по всей стране»²³⁷. Сенатор Джон Хоули (тоже выпускник юридической школы Йеля) ратует за законы, которые, по его словам, «покончат с засильем Бигтеха» и наложат «новые жесткие санкции» на компании, нарушающие антимонопольное законодательство ²³⁸.

Американский правящий класс сегодня очутился в затруднительном положении, которое, впрочем, складывалось уже тысячи раз на протяжении всей истории человечества. Многие простые американцы отказались от поддержки правящих элит. Они «ткнули средний палец в лицо правящему классу Америки». Немалое количество обладателей ученых степеней, разочаровавшись в попытках пробиться на элитные должности, подалось в контрэлиту и теперь мечтает свергнуть существующий режим. А большинство владельцев богатства не желает жертвовать какими-либо личными преимуществами ради сохранения статус-кво. Технический термин для такого положения дел – «революционная ситуация». Для правящего класса есть два выхода из революционной ситуации. Один ведет к свержению, другой предполагает проведение ряда реформ, призванных сбалансировать социальную систему, обратить вспять тренды обнищания масс и перепроизводства элит. Американская элита сделала нечто подобное столетие назад. Справится ли она с этим вызовом снова? Что подсказывает история?

Наш анализ ста случаев по базе данных CrisisDB, по которым уже имеется материал, показывает, что существует фундаментальное различие в том, как общества входят в периоды кризиса и выходят из них. Если вход похож на узкую долину, то результаты раскидываются веером возможных путей очень разной «серьезности». Наша исследовательская группа попробовала формализовать этот параметр, используя различные индикаторы негативных последствий (всего двенадцать)²³⁹. Скажем, один набор охватывает демографические последствия: сократилась ли общая численность населения в результате потрясений? Случилась ли крупная эпидемия? Мы установили, что сокращение населения происходит довольно часто – около половины выходов из кризиса ознаменовались потерями населения, а в тридцати процентах случаев вспыхивала крупная эпидемия.

Другие индикаторы отражают последствия для элит. Почти в двух третях случаев кризис заканчивался массовой нисходящей мобильностью, переходом из рядов элиты в «простолюдины». В одной шестой случаев целью становились элитные группы. Вероятность убийства правителя составила 40 процентов (плохая новость для элиты). Еще более плохая новость, уже для всех, гласит, что 75 процентов кризисов заканчивалось революциями или гражданскими войнами (или тем и другим вместе), а в одной пятой случаев череда гражданских войн растягивалась на доброе столетие или дольше. Шестьдесят процентов случаев заканчивалось гибелью государства – его завоевывали или оно просто распалось.

Общий вывод мрачен. В нашей базе очень мало случаев, когда обществам удавалось преодолевать кризисы без серьезных последствий или с небольшими потрясениями. В большинстве случаев несколько бедствий накладывалось друг на друга, и некоторым обществам довелось столкнуться с поистине тяжкими последствиями. Например, Франция при династии Валуа познала девять из двенадцати серьезных последствий в ходе религиозных войн шестнадцатого столетия: королей и герцогов убивали, элиту неоднократно истребляли (в той же Варфоломеевской ночи); по разным оценкам, три миллиона человек погибли от насилия, голода или болезней за эту гражданскую войну. Другие тяжелые случаи – падение династий Тан и Сун в Китае, распад империи Сасанидов и кризис шестого века в Восточной Римской империи[72].

Однако в исторических хрониках встречается и несколько примеров обществ, которым удалось пройти через кризисы относительно невредимыми. Насилие было минимальным; суверенитет сохранялся; существенных территориальных потерь удавалось избегать; большинство социальных структур и институтов уцелело, пострадали разве что отдельные институциональные или политические реформы. Каким-то образом этим обществам удалось «сгладить кривую» нарастающих беспорядков и сектантского насилия, поразившего столько государств. Как именно эти общества сумели предотвратить по-настоящему катастрофические последствия?

Давайте сосредоточимся на последней волне распада государственности, на эпохе революций, глобальной по своим масштабам. В частности, вторая половина этой эпохи, приблизительно с 1830 по 1870 год, стала чрезвычайно бурным периодом в мировой истории. Почти все крупные государства пережили революции или гражданские войны (или то и другое вместе), в том числе Соединенные Штаты Америки и Китай (как мы видели в главе 1).

Европу сотрясла вереница революций 1848 года. На долю Франции и подавно выпало три революции подряд: в 1830, 1848 и 1871 годах. В Японии режим Токугава пал в 1867 году. При этом было два исключения: Британская и Российская империи. Обе вошли в революционную ситуацию, но сумели справиться, осуществив правильные реформы. До сих пор моя книга была заполнена «мрачной наукой» о распадающихся обществах и крахе государственности. Пришло время взглянуть на более светлую сторону дел.

После окончания кризиса семнадцатого столетия (1642–1692 гг. – гражданская война и Славная революция[73]) Англия существенно расширила свою заморскую империю, несмотря на потерю американских колоний. Численность населения Британских островов тоже выросла вследствие высокой рождаемости и постепенно снижавшейся смертности. По большей части прирост населения пришелся на промышленные города (Лондон, Манчестер и пр.), которые превратились в перенаселенные хабы, где людские толпы страдали от недоедания и болезней. Городские рабочие трудились почти сутки напролет за низкую зарплату, а меры безопасности на производстве были минимальными. Избыток рабочей силы начал сказываться на уровне реальной заработной платы после 1750 года. Обнищание масс обернулось снижением среднего роста британцев (напомню, что это ключевой физический показатель общего благосостояния). В 1819 году массовые демонстрации в Манчестере под лозунгами полного избирательного права для мужчин и улучшения условий труда были жестоко разогнаны властями. Пятнадцать человек погибли, сотни получили ранения и увечья, когда на сборище в шестьдесят тысяч человек ринулась кавалерия с саблями наголо. Бойня в Питерлоо, как стали позднее называть эту расправу, потрясла нацию.

В те же годы индустриализация, пионером которой выступала Великобритания, стремительно набирала обороты и спровоцировала беспрецедентно длительный период бурного экономического роста. «Насос богатства» начал производить новую экономическую элиту. Другим явным признаком перепроизводства элиты был прием в университеты: количество поступающих неуклонно снижалось от пика накануне гражданской войны, но снова стало расти после 1750 года. Внутри элиты развернулись жаркие споры по поводу того, как надежнее справиться с беспорядками. В 1831 году эти споры вылились в роспуск британского парламента и новые выборы всего через год после предыдущих; победа досталась реформаторам, но в целом это мало что значило.

Можно проследить нарастание нестабильности по количеству арестов и смертей на публичных собраниях в Великобритании. В 1758 году таких арестов было всего три, но за последующие десятилетия их число заметно увеличилось и достигло пика (1800 арестов) в 1830 году. Что касается смертей, пик их числа пришелся на 1831 год, когда погибли пятьдесят два человека. Великобритания явно вошла в революционную ситуацию. Волнения продолжались до 1867 года, когда избирательное право наконец распространили на всех граждан мужского пола. До того случилось еще несколько городских беспорядков и крупных демонстраций, был принят ряд законов о труде и намечены реформы, призванные улучшить условия жизни городской рабочей бедноты. Этот период называют чартистским – в честь Народной хартии 1838 года, официально оформленного призыва к протестам и реформам.

Середина девятнадцатого столетия – это, несомненно, пора стресса и треволнений для Великобритании. Исследователи-историки в целом согласны с тем, «что эти десятилетия содержали революционный потенциал… а страна была как никогда после семнадцатого века близка к революции». Тем не менее крупной гражданской войны или открытого восстания удалось избежать, а масштабы политического насилия были куда скромнее, чем в других европейских странах (или в самой Англии ранее – в английскую эпоху раздора 1642–1692 годов). Чем же объясняется столь счастливый исход?

Отчасти причина в том, что страна извлекала немалую выгоду из ресурсов, предоставляемых обширной империей. Миллионы простолюдинов эмигрировали с Британских островов в чартистский период, направляясь прежде всего в такие заокеанские владения Великобритании, как Канада, Австралия и (уже независимые) Соединенные Штаты Америки. К эмиграции во многом подталкивало то демографическое и экономическое давление, с которым сталкивалась значительная доля населения. Вдобавок государство поощряло эмиграцию: все ограничения на выезд сняли в 1820-х годах, более того, тем, кто желал переселиться за океан, в первую очередь в Австралию и Новую Зеландию, выплачивались субсидии. Эмигрировали, кстати, не только простолюдины. Многие претенденты на элиту, разочарованные скудостью доступных престижных должностей дома, тоже перебирались за границу: одни устраивались в колониальные администрации, другие просто меняли место проживания.

Возможно, для окончательного разрешения кризиса важнее были институциональные реформы того времени. Беспорядки убедили значительную часть английской политической элиты в необходимости проведения некоторых важнейших реформ. В 1832 году избирательное право распространили на мелких землевладельцев и отдельные категории городских жителей. Закон о реформе 1832 года также изменил баланс сил – от землевладельцев (сквайр-иерархия) в пользу восходящей мобильной коммерческой элиты, устранив «гнилые местечки» (малочисленные поселения с богачами-покровителями[74]) и выделив крупные торговые и промышленные города на отдельные избирательные округа. В 1834 году в законы о бедных внесли кое-какие поправки, нацеленные на государственную поддержку неимущих и безработных. Когда стало ясно, что эти новые законы не работают, по стране снова прокатились беспорядки и протесты, завершившиеся принятием Народной хартии. За следующие два десятилетия провели ряд дополнительных реформ. Одной из наиболее важных мер, облегчивших положение нищающих масс, стала отмена хлебных законов, которые вводили заградительные тарифы на импорт зерна (от этого выигрывали крупные землевладельцы, но цены на основные продукты питания на внутренних рынках повышались). Еще нужно принимать во внимание борьбу пролетариата за право состоять в профсоюзах. В совокупности все эти факторы привели к тому, что к 1850 году реальная заработная плата восстановила позиции, утраченные после 1750 года. С 1867 года заработная плата работников показывала беспрецедентный в истории рост и удвоилась за следующие пятьдесят лет.

Политический процесс протекал хаотично. Парламентарии шли на уступки лишь на волне непрерывного общественного протеста, который порой подходил к самой грани народного восстания. На осуществление реформ потребовалось много времени – почти пятьдесят лет. Элита расходилась во мнениях по поводу того, как справляться с этими волнениями. Тем не менее она в целом склонялась к удовлетворению, хотя бы частичному, требований обнищавшего большинства посредством институциональных реформ. Последние подразумевали немалые государственные расходы на поддержку новых программ социального обеспечения. Как выразился один историк, «с 1820-х годов британская элита демонстрировала замечательную способность видоизменять свои институты и выполнить переход от финансово-военного государства к административному, способному откликаться на потребности все более усложнявшегося торгово-промышленного общества».

Исторические траектории Российской и Британской империй раннего Нового времени имели много сходства. Вплоть до семнадцатого века обе страны оставались фактически малозначительными, периферийными игроками на европейской арене²⁴¹²⁴². Но в восемнадцатом столетии они сумели создать крупные империи – сухопутную в России и морскую в Великобритании. Совместными усилиями разгромив наполеоновскую Францию, Британская и Российская империи сделались «сверхдержавами» Европы и, по сути, возобладали в мире (ведь китайская империя Цин постепенно слабела по внутренним причинам). В 1833 году Россия считалась наиболее могущественной европейской сухопутной державой и располагала 860-тысячной армией. Однако промышленная революция, набиравшая обороты в Северо-Западной Европе после 1800 года, изменила баланс сил на континенте. Россия отстала в модернизации своей экономики и потому потерпела унизительное поражение от военной коалиции во главе с Великобританией в Крымской войне (1853–1856 гг.). Это поражение спровоцировало революционную ситуацию, в которой империя оказалась в конце 1850-х годов.

Во-первых, Россия одной из последних отменила крепостное право. Как вообще складывался этот заведомо несправедливый общественный порядок? Чтобы ответить на вопрос, придется вернуться к истокам Российской империи. К концу пятнадцатого века Московское государство, его дворяне и крестьяне приняли трехсторонний общественный договор, согласно которому дворянам полагалось служить в армии, а крестьянам – трудиться на прокорм дворян и государства (тогда совсем слабого; дворян вознаграждали за службу землями с прикрепленными к ним крестьянами). У тех дворян, которые не могли или не хотели служить, отбирали и землю, и крестьян. Этот договор позволил Московии, окруженной могучими врагами и пребывавшей во враждебном геополитическом соседстве (врагов не было только на севере), мало-помалу превратиться в могущественную империю. Общественный договор возобновили при Петре Великом (годы правления – 1682–1725), который обязал дворянство служить государству – либо в армии, либо как чиновники. Но от него отказались в результате «дворянской революции» 1762 года, когда император Петр III отменил повинности дворян-землевладельцев. К 1860 году дворянство превратилось в паразитический класс, лишь меньшинство крепостников служило в армии или подавалось в бюрократы. В итоге отмена крепостного права восстановила меру социальной справедливости. Но исправление социальных ошибок не происходит само по себе; потребовалась революционная ситуация, чтобы побудить к необходимым реформам, несмотря на сопротивление знати.

Основными причинами этой социально-политической нестабильности были, как обычно, обнищание масс и перепроизводство элиты ²⁴³. В конце кризиса семнадцатого столетия в России, где в 1613 году воцарилась династия Романовых, население составляло менее пяти миллионов человек. Но к 1860 году население страны, если брать только пятьдесят ее европейских провинций, превысило шестьдесят миллионов человек. Хотя Россия неуклонно расширяла в те годы свою территорию, этот массовый прирост населения обернулся недостатком пахотных земель, доступных крестьянам, и это обстоятельство привело к сокращению потребления продуктов питания на душу населения. Явным физическим признаком обнищания масс стало снижение среднего роста рекрутов-крестьян на четыре сантиметра на протяжении восемнадцатого века.

Численность элиты тоже росла до 1860 года, причем даже быстрее, чем численность крестьян. Как следствие, доля дворян в общей численности населения прирастала в течение восемнадцатого и первой половины девятнадцатого столетий. При этом, разумеется, увеличивался и уровень потребления, а потому элите с ее аппетитами требовалось извлекать все больше ресурсов, отнимать их у производительного класса. Поскольку около половины крестьян в России являлись крепостными (остальные считались свободными «государственными крестьянами»), дворяне выжимали из них все соки. Большинство «насосов богатства», которые мы обсуждали до сих пор, приводилось в действие изменением баланса экономической власти между работниками и работодателями, но в крепостнической экономике элита располагала возможностью открыто принуждать к труду для выкачивания богатства.

Ужесточение гнета крепостных в первой половине девятнадцатого века встречало все более упорное сопротивление крестьян. Подавляющее большинство бунтов в деревнях обуславливалось новыми повинностями (увеличение оброка и барщины, лишение земель, суровые наказания). Количество крестьянских восстаний выросло с 10–20 в год в начале 1800-х годов до 162 в 1848 году (на фоне новостей о европейских революциях). Пик крестьянского сопротивления пришелся на 1858 год (423 бунта).

Эта волна беспорядков и общее недовольство населения побудили в конце концов императора Александра II (годы правления 1855–1881) освободить крепостных. Третий отдел Собственной Его Величества канцелярии (политическая полиция) сообщал в 1857 году, что крестьянство находится в «возбужденном состоянии» вследствие слухов о скором освобождении и что возможны массовые волнения. Именно так и произошло в следующем году.

Шок от унизительного поражения в Крымской войне, лишивший легитимности царский режим, в сочетании с опасением, что текущее крестьянское сопротивление может перерасти в новое пугачевское восстание²⁴⁴, заставили российский правящий класс задуматься о необходимости освобождения крепостных. Прочитав книгу де Токвиля о французской революции[75], брат императора, великий князь Константин, заметил: «Если не устроить мирную революцию собственными руками, она неизбежно произойдет без нас и обернется против нас». В своем обращении к московскому дворянству император Александр II высказал сходные мысли[76]: «Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

Великие реформы 1860-х и 1870-х годов не только освободили крепостных, но и преобразовали русское общество самым радикальным образом ²⁴⁵²⁴⁶. Далеко не все группы интересов одобряли эти реформы. В частности, отмена крепостного права в 1861 году не пришлась по вкусу ни крестьянам, ни дворянам-крепостникам. Большинство освобожденных крепостных не получило достаточно земли, чтобы прокормить себя и семью; им приходилось платить обременительные выкупные своим бывшим владельцам. Дворяне потеряли и того больше, лишились фактически дармовой рабочей силы. После освобождения крепостных большая часть элиты вынужденно столкнулась с нисходящей социальной мобильностью. В результате существенно пополнились ряды контрэлиты, множилось число радикалов – тех же анархистов и социалистов-революционеров. В 1860-х и 1870-х годах по России прокатилась волна террористических актов. Александр II, получивший прозвище Освободитель, заплатил наивысшую цену за политику либерализации: он был убит в 1881 году радикалами из общества «Народная воля», которые хотели спровоцировать народную революцию против царского режима.

Понадобилось два десятилетия, чтобы реформы заработали, но они в конечном счете позволили снизить социальную напряженность, которая и породила кризис середины девятнадцатого века в Российской империи. Российский правящий класс успешно предотвратил революцию. В пореформенный период число крестьянских волнений уменьшилось, и если к концу столетия бунты и случались, то обычно ими встречали воцарение нового императора, ибо крестьяне надеялись добиться от него земельной реформы (недостаток доступной земли на одного крестьянина ощущался по-прежнему остро). Да и волна террора к 1890 году пошла на убыль. Поскольку к смертной казни в царской России приговаривали только за самые серьезные политические преступления вроде терроризма, количество ежегодных смертей может служить наглядным показателем революционной активности ²⁴⁷. Временное распределение казней четко очерчивает пореформенный пик нестабильности: 0 в 1850-х годах, 17 в 1860-х годах, 22 в 1870-х годах, 30 в 1880-х годах и снова 0 в 1890-х годах ²⁴⁸.

Что полезного можно почерпнуть из этих двух «историй успеха»? Несмотря на очевидные различия между Великобританией и Россией (одна была либеральной империей, а другая – автократической), у обеих стран имелись и определенные похожие особенности, помогающие объяснить, почему эти страны сумели преодолеть кризисы середины девятнадцатого столетия без крупных революций, в отличие от прочих им современных великих (и малых) держав. Наличие растущей империи было, несомненно, важным преимуществом, ибо каждое из двух государств могло обеспечить переселение избыточной массы народа и элиты на недавно присоединенные территории. Кроме того, построить большую и прочную империю непросто. Тут требуется известная компетентность правящего класса наряду с некоторой (хотя бы) степенью общей солидарности в обществе. Компетентность позволила осуществить реформирование империй для решения новых задач. Вдобавок обеим империям изрядно повезло с лидерами, готовыми пожертвовать сиюминутной эгоистичной выгодой ради долгосрочного коллективного блага. Наконец, оба государства столкнулись с жесткой внешней конкуренцией: они соперничали друг с другом и с остальными великими державами. А ничто не воздействует на коллективный разум правящего класса лучше двойной экзистенциальной угрозы – когда проявляет недовольство подвластное население и когда наседают геополитические соперники ²⁴⁹.

База данных CrisisDB показывает, что ни одно общество прошлого не преуспело в длительном существовании без кризисов. Следовательно, правомерно задаться вопросом, на сколько растянулся стабилизирующий эффект от реформ, проведенных Россией и Великобританией.

В России затишье длилось всего одно поколение, с 1881 по 1905 год. Главная проблема оставалась все той же самой: освобождение крепостных заметно ослабило экономическое положение дворянства. Безусловно справедливый сам по себе шаг имел непредвиденные последствия.

Большинство дворян-землевладельцев, особенно те, которые занимались производством хлеба на продажу с применением холопского труда ²⁵⁰, не смогло приспособиться к новым условиям и разорилось. Поместья разорившихся дворян скупались состоятельными крестьянами, купцами и мелкими буржуа. Основным средством, с помощью которого обедневшие дворяне могли восполнить потерянные доходы от землевладения, была государственная служба. Образование давало полномочия, которые предоставляли преимущество в конкуренции за рабочие места, поэтому дворянская молодежь массово поступала в гимназии и университеты. С 1860 по 1880 год число студентов университетов увеличилось более чем втрое (с 4100 до 14 100 человек) и продолжало расти на протяжении следующих двух десятилетий ²⁵¹.

Около половины студентов составляли дети дворян и государственных чиновников. Большинство из них прозябало в бедности. Сочетание крайней нищеты и притока новых социальных идеологий из Западной Европы (тот же марксизм) радикализировало студентов. В этот период сложился новый социальный слой – интеллигенция, формирование которой подкреплялось распространением образования. Перепроизводство элиты – важнейший процесс в основе формирования интеллигенции, половина которой происходила из дворянства.

Государство не могло обеспечить работой всех выпускников гимназий и университетов, поскольку численность государственного аппарата увеличилась за этот период всего на 8 процентов, тогда как число выпускников выросло в четыре раза. Проблемы с трудоустройством побудили многих студентов подыскивать альтернативные занятия, и революционная деятельность казалась им привлекательным вариантом. Шестьдесят один процент революционеров 1860-х годов, или «нигилистов», относился к студентам или недавним выпускникам, причем сразу 70 процентов были детьми дворян или чиновников ²⁵².

Первая волна революционного брожения 1860-х и 1870-х годов не смогла свергнуть царский режим. Преследование радикальных организаций в царствование Александра III, вступившего на престол после убийства его отца, восстановило стабильность в стране. Однако процесс, порождавший разочарованных претендентов на элиту, продолжался, и в правление следующего царя, Николая II, Россия пережила революцию 1905–1907 годов. Как и прежде, непосредственным поводом стало военное поражение – на сей раз в Русско-японской войне (1904–1905 гг.). Впрочем, империя обладала немалым запасом прочности, и революция, пролив кровь, все же не смогла низвергнуть российский правящий класс. Потребовались потрясения Первой мировой войны, чтобы случилась революция 1917 года и династия Романовых пала.

Подводя итог, можно сказать следующее: великие реформы 1860-х и 1870-х годов действительно истории успеха. Они позволили разрешить революционную ситуацию, сложившуюся в 1850-е годы, сравнительно небольшим кровопролитием. Для сравнения: если при Александре III (которого прозвали Миротворцем, хотя революционеры именовали его душителем свобод) зафиксировано всего тридцать казней (ни одной в 1890-е годы), то подавление революции 1905–1907 годов обернулось тремя тысячами казней. Династия Романовых сумела «сгладить кривую», подарив России дополнительные полвека на модернизацию. Однако в долгосрочной перспективе династия рухнула под натиском перепроизводства элит и геополитического давления.

Британская империя справилась лучше. Победа над Россией в Крымской войне устранила последнюю угрозу ее положению гегемона среди мировых держав. Викторианская эпоха (1837–1901 гг.) стала периодом культурного, технологического и научного расцвета. Но все подобные интегративные эпохи рано или поздно заканчиваются. Несмотря на победу в Первой мировой войне, в послевоенный период Британская империя начала медленно клониться к упадку (этот постепенный распад позволил избежать значительной политической нестабильности и внутреннего насилия в метрополии). Она уступила в экономическом состязании США и Германии. В Ирландии произошла революция, по итогам которой в 1921 году было создано Ирландское свободное государство. Процесс распада империи ускорился после Второй мировой войны, когда Индия, «жемчужина империи», обрела независимость в 1947 году. Сегодня отнюдь не исключается, что даже Шотландия может стать самостоятельным государством в следующем десятилетии. Все империи рано или поздно умирают, и Британская империя не стала здесь исключением. Но это наблюдение никоим образом не умаляет достижений британской элиты в чартистский период.

Анализ историй успеха (чартистская Великобритания, реформы в России, Эра прогрессивизма в США и др. ²⁵³) дает повод одновременно для оптимизма и для пессимизма. Оптимистический вывод гласит, что можно остановить «насос богатства» и сбалансировать социальные системы, не прибегая к революции или катастрофической войне. Смерть может быть «великим уравнителем», как утверждает Шайдель, но это не единственный выход. Страх – или, более мягко, разумное предвидение – тоже может сработать, как доказывают истории успеха.

Однако пессимист не преминет заметить, что истории успеха довольно редко встречаются в исторических хрониках. Что ж, это так, но оптимист возразит, что сегодня мы гораздо лучше понимаем глубинные причины, выводящие социальные системы из равновесия, и можем прогнозировать (пусть не предельно точно) вероятные результаты различных вмешательств, направленных на возвращение баланса. Пессимист тут скажет, что осуществление необходимых реформ – дело непростое, ведь реформаторам всегда приходится преодолевать сопротивление тех групп интересов, которым грозит проигрыш.

Понятно, что идеального решения не существует. Сбалансированная социальная система с отключенным «насосом богатства» пребывает в неустойчивом равновесии, для поддержания которого требуются постоянные усилия, как при езде на велосипеде. Эта нестабильность проистекает из фундаментального принципа социологии, «железного закона олигархии»²⁵⁴, который утверждает, что группа интересов, получая большую власть, неизбежно начинает использовать эту власть в корыстных целях. Мы видели, что этот общий принцип действует как в досовременных, так и в современных обществах. Ранняя Российская империя, например, была служилым государством, где служили все: и крестьяне, и дворяне, и правитель. (Петр I – хороший пример служилого царя, но далеко не единственный.) Однако дворяне обладали большей властью, чем прочие, и потому в конце концов разрушили трехсторонний договор, отринув службу. Далее они включили «насос богатства» – потому что могли, – угнетая крестьян и превращаясь в паразитический класс. Снова и снова мы наблюдаем один и тот же процесс во всех исторических состояниях, волны нестабильности всегда повторяются.

К сожалению, современные демократии не застрахованы от воздействия «железного закона олигархии». Соединенные Штаты Америки успешно остановили «насос богатства» в Эру прогрессивизма и при «Новом курсе», но затем позволили эгоистичным элитам включить его снова в 1970-х годах. Великобритания следовала аналогичной траектории, с отставанием на несколько лет. В этой стране снижение относительной заработной платы началось после 1975 года ²⁵⁵. В настоящее время налицо многочисленные признаки того, что несколько других западных демократий вступает на тот же скользкий путь.

Один из наглядных и очевидных признаков таков: после длительного периода сокращения доходов и уменьшения богатств на протяжении большей части двадцатого столетия экономическое неравенство вновь начало возрастать в западных демократиях (как и в большей части остального мира)²⁵⁶. При этом Западная Европа заметно страдает от перепроизводства молодежи с учеными степенями ²⁵⁷. Другой тревожный признак заключается в распространении идей неоклассического рыночного фундаментализма, который пропагандируют влиятельные международные издания, скажем журнал «Экономист», и который поощряют международные организации, подконтрольные США, – скажем, Международный валютный фонд ²⁵⁸.

Еще больше тревог внушает переход западных демократий от «классовой партийной системы» к «многоэлитной партийной системе». Выше (глава 8) обсуждался этот переход в Соединенных Штатах Америки, где Демократическая партия, партия рабочего класса во времена «Нового курса», к 2000 году стала признанной партией «десятипроцентников». Соперничающая с ней Республиканская партия в основном прислуживает богачам-«однопроцентникам», бросая 90 процентов своих сторонников на произвол судьбы. Амори Гетин, Клара Мартинес-Толедано и Тома Пикетти изучили сотни результатов выборов и установили, что политические партии в других западных демократиях тоже все больше ориентируются на хорошо образованных и богатых избирателей ²⁵⁹. Когда политические партии отворачиваются от рабочего класса, это влечет за собой существенные изменения в распределении социальной власти в обществе. Именно этот баланс сил и определяет, разрешено ли эгоистичным элитам включать «насос богатства».

Почему-то обращают мало внимания на тот факт, что, пусть демократические институты воплощают лучший (или наименее худший) способ управления обществом, демократии особенно уязвимы для воздействия со стороны плутократов. Идеология может быть самой мягкой и подспудной формой власти, но она является ключевым фактором в демократических обществах. Плутократы могут использовать свое богатство, чтобы подкупать средства массовой информации, финансировать аналитические центры и щедро вознаграждать тех влиятельных лиц, которые будут публично их поддерживать. Иными словами, они обладают огромной властью и способны склонять электорат к мнению, которое соответствует их интересам. Более грубые формы власти (вмешательство в выборы и политическое лоббирование) также вполне эффективны в пропаганде политических программ богатого класса. Наконец, как и на войне, деньги являются наиболее важным топливом для политических организаций. Голого энтузиазма недостаточно для устойчивых долгосрочных усилий, хотя, конечно, деньги заодно с энтузиазмом лучше, чем просто деньги. Плутократы могут позволить себе планировать вдолгую и реализовывать свои планы в долгосрочной перспективе.

Звучит довольно пессимистично, не правда ли? Соединенные Штаты Америки выступают здесь для европейцев поучительным примером, поскольку все эти процессы перехода от демократии к плутократии разворачивались в США на протяжении десятилетий. Однако некоторые основания для оптимизма все же остаются. Несмотря на сильное культурное сходство и несмотря на свою принадлежность к одной и той же наднациональной организации, страны ЕС демонстрируют значительную степень разнообразия траекторий, характерных для каждой страны. Беглый обзор позволит проиллюстрировать это соображение, и мы сосредоточим внимание на конкретной статистике из Всемирной базы данных о неравенстве – на доле дохода, достающейся 1 проценту сверхбогатых ²⁶⁰.

Германия, крупнейшая экономика ЕС, выглядит логичной отправной точкой для анализа. На протяжении многих десятилетий после 1945 года доля доходов «верхнего процента» населения в Германии составляла около 10 процентов. В 2003 году она равнялась 9,5 процента, но затем быстро увеличилась – до 13 с лишним процентов – и замерла на этом уровне. Сдвиг произошел позже и не был таким резким, как в Соединенных Штатах Америки, где указанная доля была близка к 10 процентам в 1970-х годах (как и в Германии), но после 1980 года быстро выросла и вот уже десять лет превышает 19 процентов. Правда, следует помнить, что Америка занимает особое место среди западных демократий – там выше всего степень экономического неравенства и там же печальная статистика благосостояния (эти два явления, несомненно, связаны между собой). Германии предстоит пройти долгий путь по скользкой дорожке, чтобы догнать Америку, но она явно движется в ту сторону.

Франция – любопытный контрапункт ситуации в Германии. Доля доходов «верхнего процента» населения здесь упала до абсолютного минимума в 1980-х годах (около 8 процентов), а затем выросла до более чем 11 процентов в начале 2000-х годов. Затем она снова снизилась и в настоящее время составляет немногим менее 10 процентов ²⁶¹. Германия и Франция являются двумя наиболее важными и влиятельными участниками ЕС, однако траектории неравенства у них совершенно разные, и ясно, что их элиты движутся разными курсами.

А что насчет Дании и Австрии, двух стран, которые приводились в качестве примеров хорошо управляемых государств? У Австрии, похоже, все хорошо, ей удается сохранять неравенство на удивительно ровном уровне. Доля «верхнего процента» составляла около 11 процентов в 1980-х годах; в начале 2000-х годов подросла до приблизительно 12 процентов, потом опять снизилась и сейчас составляет 10 процентов, как и во Франции. В Дании траектория была совершенно иной. Как мы видели в главе 6, Дания первой из Скандинавских стран внедрила трехстороннее общественное соглашение, что привело к значительному сокращению доходов: на рубеже 1980 года доля самых богатых людей сократилась ниже 7 процентов. Но в 1980-е годы ситуация изменилась, и состояние сверхбогатых начало возрастать; сегодня их доля составляет немногим менее 13 процентов, что в целом соответствует показателю Германии.

Самый важный вывод из этого обзора заключается не в специфике траекторий, по которым следуют разные страны, а в самом факте изменчивости. Почему это важно? С точки зрения ученого, наличие достаточного количества вариаций является ключом к лучшему пониманию причин, определяющих динамику развития. Почти каждая страна, включенная в базу данных о мировом неравенстве, следует собственной уникальной траектории. Существует множество теорий, предложенных экономистами и социологами для объяснения того, почему неравенство то увеличивается, то уменьшается. Чем больше вариаций, тем содержательнее данные для проверки этих теорий и их сопоставления. Более того, мы очевидно вступили в особенно бурный период мировой истории. В ближайшие годы стабильность государств будет серьезно проверена изменениями климата, пандемиями, экономическими депрессиями, межгосударственными конфликтами и массовыми иммиграционными потоками. Окажутся ли те страны, что не допустили повышения уровня неравенства, более стойкими в сравнении с прочими? Поживем – увидим.

Эту книгу я хочу закончить следующим соображением: человечество прошло немалый путь с тех пор, как наш вид появился на планете около двухсот тысяч лет назад. Последние десять тысяч лет отмечены ускоренным развитием. Неоднократно возникали и неоднократно свергались деспотические элиты, угнетавшие простой народ. Сейчас мы снова находимся в дезинтегративной фазе цикла, но даже в эпоху раздора нужно помнить, что человечество всегда извлекало уроки из предыдущих фиаско. Кумулятивная культурная эволюция снабдила нас замечательными технологиями, в том числе социальными (общественными институтами), которые позволяют нашим обществам обеспечивать беспрецедентно высокое – и широкомасштабное – качество жизни. Да, эта способность нередко реализуется не полностью – между разными государствами существуют большие различия в обеспечении благополучия своих граждан. Но в долгосрочной перспективе такие вариации необходимы для продолжения культурной эволюции. Если общества не будут экспериментировать, пытаясь создать наилучшее социальное устройство, эволюция остановится. Что еще важнее, в ситуациях, когда эгоистичные правящие классы разрушают общество, желательно иметь некую альтернативу (истории успеха). Нам, образующим «99 процентов», приходится требовать от правителей действовать так, чтобы соблюдались наши общие интересы. Сложные человеческие общества нуждаются в элитах – правителях, администраторах, идейных лидерах – для нормального функционирования. Мы не хотим от них избавляться; надо лишь заставить их действовать на благо всех без исключения.

«Рука Финеаса взметнулась вверх, и мелок нацарапал математическую кривую на грифельной доске.

– Вот цифры за последние несколько десятилетий. Я пропустил их через вычислитель и вставил в уравнение. Вот проекция… Рабство умирает. В следующие пятьдесят лет точно придет конец этой гнусной истории. Разве я не прав, брат Илай?

Тот, к кому он обратился, шевельнулся и пожал плечами.

– Можем ли мы быть уверены? Насколько достоверны наши сведения? Не исключено, что наши уравнения попросту ошибочны.

Трость Джедедайи Кроуфорда стукнула по полу, как молоток судьи.

– Мы знаем столько, что бездействовать было бы последней трусостью. Каждый год сохранения рабства приближает нас к катастрофе.

Джедедайя поднялся на ноги и доковылял до грифельной доски, где провел S-образную кривую роста поверх кривой упадка рабства.

– Мы не можем ждать, пока рабство умрет само собой.

– Если Юг отделится, – тихо сказал Илай Айзеку, – Север будет сражаться… Не за отмену рабства, а за сохранение Союза. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Сражаться? – Мичум рассмеялся. – Если Юг выйдет из федерации, Север ни на что не осмелится. Джентльменов-южан обучают воевать с рождения. Как нация лавочников и механиков сможет им противостоять?

– Как? – переспросил Айзек со злым весельем в голосе. Встал, подошел к доске, взял мел и написал на доске набор уравнений, после чего отступил.

Дэвис изучил уравнения – и внутри у него все заледенело»²⁶³.

Чарльз Бэббидж – английский математик и механик, который изобрел «аналитическую машину», аппарат, способный выполнять вычисления общего назначения. Первое описание «аналитической машины» было опубликовано в 1837 году. В следующие десятилетия, вплоть до кончины в 1871 году, Бэббидж несколько раз пытался построить рабочую версию аппарата, но неизменно терпел неудачу из-за нехватки средств и конфликтов с сотрудниками. Сегодня всеми признается, что конструкция Бэббиджа была вполне надежной и аппарат можно было построить с использованием производственных технологий того времени.

Научно-фантастический роман Майкла Флинна «В стране слепых» опирается на допущение, что «аналитическая машина» была на самом деле построена группой американских ученых и инженеров во главе с Джедедайей Кроуфордом, одним из персонажей эпизода, с которого начинается эта глава. По причинам, которые не совсем ясны из романа, исследователи решают сохранить свою работу в тайне. (Что ж, иначе это уничтожило бы всю интригу сюжета, и роман можно было бы не писать.)

За два года до того, как Бэббидж описал свою «аналитическую» машину, бельгийский математик и статистик Адольф Кетле опубликовал книгу «Трактат о человеке и развитии его способностей, или Очерки социальной физики», в которой изложил подход к пониманию человеческих обществ с использованием статистических законов. Вдохновленные идеями Кетле и французского философа Огюста Конта (отца современной социологии), Кроуфорд и его коллеги учредили Общество Бэббиджа, целью которого является развитие науки о человеческой истории, которую они называют клиологией (от имени Клио, мифологической древнегреческой музы истории). Они разрабатывали математические модели социальных процессов, используя дифференциальные уравнения. Некоторые наиболее простые модели создавались прямо карандашом по бумаге, но вот более сложные системы уравнений требовали работы вычислительной машины. Еще клиологи прилагали немало усилий по сбору данных, а затем вводили те в свои механические компьютеры. Эти данные позволяли им сопоставлять математические уравнения с реальностью.

Постепенно совершенствуя методы работы, Общество Бэббиджа научилось предсказывать будущие траектории развития, в том числе для американского общества (пусть и несовершенные, как видно из начального эпизода). Кое-что они предсказывали достаточно уверенно – скажем, возможную победу Севера в Гражданской войне. Но само начало Гражданской войны застигло их врасплох и потрясло. Как заявляет один из персонажей романа: «Гражданская война… Мы до сих пор не знаем, почему так случилось. Что-то мы упустили в своих уравнениях». Тем не менее хотя бы частичное предсказание уже лучше, чем ничего. Как говорится, в стране слепых одноглазый – король.

Я узнал о книге Майкла Флинна, когда углубился в собственные изыскания по аналитической предсказательной истории. Читатель моей книги «Историческая динамика: почему возникают и рушатся государства», опубликованной в 2003 году, где обосновывалась новая теория, обратил мое внимание на клиологию Флинна. У нее имеется гораздо более известный предшественник – цикл «Основание» Айзека Азимова, прочитанный мною много лет назад, в двадцатилетнем возрасте. Цикл показался мне захватывающим чтением, но отнюдь не вдохновил меня податься в психоисторики (по Азимову, психоистория – иная разновидность исторической науки). В то время я намеревался изучать биологию математическими методами. Я люблю природу и животных, а потому хотел объединить увлечение природой и «практическую математику» (использование математики не ради нее самой, а как набора инструментов для понимания мира) и стать популяционным экологом ²⁶⁴. Лишь двадцать лет спустя, в возрасте сорока лет, я решил переключиться с экологии на клиодинамику; «Основание» Азимова по-прежнему казалось мне отменным чтивом, но этот цикл не сыграл никакой роли в моем решении сменить области исследований.

Имеется много различий между вымышленной исторической наукой Азимова и реальной клиодинамикой, практикуемой ныне. Азимов написал «Основание» в 1940-х годах – задолго до открытия математического, как принято сегодня выражаться, хаоса. В книге Азимова Хари Селдон и другие психоисторики разрабатывают математические методы, позволяющие делать очень точные предсказания на десятилетия или даже столетия вперед. Благодаря открытиям 1970-х и 1980-х годов мы знаем, что это невозможно.

В представлении Азимова психоистория вполне уместно применяется не к индивидуумам, а к многочисленным сообществам. В основном используется «термодинамический» подход, когда не предпринимается ни единой попытки проследить неустойчивые траектории отдельных молекул (людей); вместо того моделируются средние значения для миллиардов молекул. Это во многом похоже на идеи Льва Толстого (как будет показано далее в этой главе) и даже на клиодинамику, которая тоже имеет дело с большими коллективами индивидуумов ²⁶⁵.

Азимов не подозревал о том, что, даже игнорируя индивидуальную свободу воли, ты все равно неизбежно сталкиваешься с крайне строгими ограничениями прогнозируемости. Когда компоненты сложной системы взаимодействуют нелинейно, результирующая динамика становится фактически непредсказуемой, пусть она полностью детерминирована. Вот, кстати, почему погоду нельзя предсказывать точнее, чем на несколько дней вперед. Для сложных систем, подобных человеческим обществам, это условие становится почти непреодолимым: они достаточно сложны и нелинейны и, следовательно, должны вести себя хаотично и непредсказуемо.

Отличительной чертой математического хаоса является «чувствительная зависимость от начальных условий»²⁶⁶. Применительно к климатическому сценарию это означает, что бабочка, решившая взмахнуть крыльями, может в конечном счете заставить ураган отклониться от предсказанного пути и это приведет к серьезному воздействию на местную погоду.

Впрочем, это ограничение предсказуемости, как ни парадоксально, служит источником оптимизма. Получается, что человеческие личности не так бессильны в спорах с судьбой, как воображал Азимов. Проявление свободы воли может иметь серьезные последствия на макроуровне, а взмах крыльев бабочки, повторюсь, способен изменить направление движения урагана. Однако избыток оптимизма нужно отрезвлять большой долей реализма. Хотя каждый из нас влияет на ход человеческой истории, большинство людей оказывает едва заметное влияние, тогда как любое крупное воздействие будет, скорее всего, результатом совершенно непредвиденного стечения обстоятельств. Чтобы добиться такого эффекта, человек должен оказаться в нужном месте в нужное время, а предсказать «пороговые точки» очень сложно, если вообще возможно. Более реалистичный способ добиваться положительных результатов – сотрудничать с другими людьми.

Если коротко, делать точные прогнозы о событиях в человеческом обществе на десятилетия или столетия вперед – удел научной фантастики. Кажется, самому Азимову стало не по себе от механистического развертывания истории будущего в соответствии с планом Селдона, изложенным в первой книге цикла. Он решил эту проблему во второй книге, «Основание и Империя», введя в сюжет Мула – мутанта, наделенного пугающими умственными способностями, который и уводит поезд реальной истории с рельсов, проложенных Селдоном.

На самом деле мы все – «мулы». Осуществляя множественный выбор на протяжении всей нашей жизни, мы постоянно отправляем поезд будущей истории в непредсказуемом направлении.

Невозможность точного долгосрочного прогнозирования не означает, что динамика наших обществ представляет собой всего-навсего «чертову последовательность»²⁶⁷. Системные силы и бесчисленные действия отдельных людей в совокупности приносят фактический результат. Наглядно это можно увидеть, если запустить на компьютере модель хаотического режима. Например, однажды я играл с одной из первых хаотических моделей, предложенной Эдвардом Лоренцем. Помимо численного решения уравнений, я периодически добавлял в модель те или иные стохастические возмущения. Траектория постоянно подвергалась воздействию этих случайных сил, но, будучи помещенной в фазовом пространстве, она по-прежнему повторяла знаменитую форму аттрактора Лоренца (похожа на бабочку). Проще говоря, если пик приближается, какие-то действия могут его отсрочить или приблизить, сделать этот пик чуть выше или чуть ниже, но он все равно появится, в той или иной форме.

Еще вызывает интерес та настойчивость, с какой Азимов заявлял, будто любые психоисторические предсказания нужно скрывать от непосвященных, иначе, когда люди узнают о том, что их ожидает, это открытие повлияет на действия индивидуумов и приведет к провалу предсказания. Здесь имеется сразу несколько ошибок. Во-первых, большинству людей попросту плевать на предсказания ученых умников. Для примера приведу отрывок из собственного блога за 3 сентября 2012 года, где я ссылаюсь на прогноз, сделанный мною в 2010 году:

Конечно, это предсказание о предсказаниях, или «метапредсказание», тоже оказалось верным. На мой прогноз 2010 года никто не обращал внимания, пока все не произошло на самом деле в 2020 году. Но вернемся к «Стране слепых».

Поскольку Флинн написал свою книгу гораздо позже Азимова, обсуждение возможностей аналитической предсказательной истории пополнилось у него новым пониманием динамических систем, следствием «революции хаоса» 1970-х годов ²⁶⁸²⁶⁹. Также он учел развитие индустрии персональных компьютеров, наделившей индивидуальных исследователей огромной вычислительной мощностью. (Неудивительно, что эти две революции тесно связаны между собой, поскольку прогресс в понимании нелинейных динамических систем был вызван успехами компьютерных наук.) В итоге обсуждение персонажами романа клиологии выглядит более внятно, чем психоистория, изложенная Хари Селдоном. Возможно, вам не захочется читать сам роман – это первая книга Флинна, и в ней много недостатков, свойственных пробе пера; но я всячески рекомендую статью Флинна «Введение в клиологию», первоначально опубликованную в журнале «Аналог» и включенную в качестве постскриптума во второе издание романа. В этой статье Флинн перечисляет многих предшественников клиологии (и клиодинамики). На самом деле он даже провел оригинальное эмпирическое исследование повторяющихся закономерностей в истории. Поскольку он не ученый-исследователь, его результаты нельзя публиковать в академическом журнале, а потому они остались вне поля зрения науки; однако к его доводам, опровергающим мнение тех, кто не считает историю наукой, определенно стоит прислушаться.

Как ни крути, не попробуешь – не узнаешь. Как мы видели в начале этой главы, Айзек, клиолог из северных штатов, пишет на доске набор уравнений, который убеждает южанина Дэвиса в том, что у Юга нет шансов выиграть гражданскую войну, если та произойдет. Война – самое требовательное из человеческих начинаний, быть может, самый непредсказуемый процесс в истории человечества. Насколько правдоподобно предсказать его исход?

Флинн не раскрывает, какие именно уравнения пишет Айзек, но я вполне понимаю, как построить предсказательную модель гражданской войны в США: я бы использовал для этого уравнения Осипова – Ланчестера. Эта математическая модель была предложена русским офицером Михаилом Осиповым в 1915 году и английским инженером Фредериком Ланчестером в 1916 году, причем исследователи не знали о трудах друг друга. Модель довольно проста, особенно если обратиться к ней спустя сто лет, но она позволяет сделать минимум одно неожиданное открытие. (В этом математические модели и вправду хороши.)

Основными переменными, которые отслеживает модель, являются размеры двух армий, сражающихся друг с другом. Как только битва разгорается, количество солдат в каждой армии начинает уменьшаться, ведь боевые действия сопровождаются потерями. Скорость, с которой наносятся потери противнику, пропорциональна количеству солдат. Чтобы убедиться в этом, возьмем простой сценарий, в котором каждый солдат стреляет из своей винтовки во врага. Не каждая пуля находит цель, но чем больше пуль выпускается в противника, тем больше потерь наносится. Качество оружия, конечно, является важным фактором, ибо солдаты, вооруженные автоматическими винтовками, могут выпустить во врага гораздо больше пуль, чем те, кто вооружен дульнозарядными карабинами. Однако в годы Гражданской войны военные технологии были приблизительно одинаковыми для обеих сторон, поэтому я предлагаю придерживаться простой модели и игнорировать это потенциальное усложнение. («Модель должна быть максимально простой».) В то же время важны навыки солдата, потому что лучше обученные солдаты чаще поражают цели. В этом Юг имел преимущество.

Хотя уравнения Осипова – Ланчестера являются хорошей отправной точкой, нужно добавить в модель несколько других факторов, поскольку наша задача – смоделировать не отдельное сражение, а войну целиком, со множеством сражений. В промежутках между боями каждая армия стремится восполнить потери; ее текущая численность отражает баланс между силами, изымающими и добавляющими солдат. Соответственно, я бы добавил в модель коэффициент рекрутирования. В начале Гражданской войны армии Конфедерации не существовало, в то время как армия Союза едва складывалась (в основном это была кавалерия, что гонялась за коренными американцами на Диком Западе). Значит, скорость рекрутирования будет иметь первостепенное значение при выявлении того, какая армия лучше сумеет возместить потери солдат, убитых, раненых, захваченных в плен, умерших от болезней или дезертировавших. Нельзя забывать, кстати, о двух последних факторах, которые зачастую важнее потерь, наносимых противником. Здесь Север точно имел преимущество, так как его население накануне Гражданской войны составляло около двадцати двух миллионов человек, тогда как население Юга составляло всего девять миллионов человек (из них три с половиной миллиона были рабами).

Солдатам нужны винтовки и пушки, а этим машинам смерти нужны боеприпасы. Север с его хорошо развитой промышленностью имел огромное преимущество в производстве и замене оружия и боеприпасов: на каждую винтовку, произведенную на Юге, северные заводы производили тридцать две винтовки ²⁷⁰. Солдат также нужно кормить, одевать и перемещать на поле боя. Я бы добавил в свою модель подробную логистику. Вдобавок Юг получал большую часть своего оружия извне, в основном от Великобритании, причем этому снаряжению требовалось как-то преодолеть морскую блокаду, установленную Севером. Этот фактор настолько важен, что я, вероятно, построил бы динамическую «подмодель», также на уравнениях Осипова – Ланчестера, для противопоставления южан в блокаде флоту северян.

Наконец, имеется проблема морального духа. Как мы видели выше, многое из того, что произошло в истории, можно легко выразить в цифрах: сколько солдат в каждой армии, какова скорость рекрутирования, каковы темпы производства оружия и так далее. Но есть и «мягкие», даже «жидкие» переменные, которым трудно придать числовое выражение. Правда, «затруднительно» не означает «невозможно», и я вернусь к этому вопросу позже в этой главе. Пока же достаточно признать, что именно в этом Юг обладал ощутимым преимуществом перед Севером. Южане защищали свою землю, свои дома и свой образ жизни, а новобранцы-северяне воевали за сохранение Союза, за этакий абстрактный идеал. Кроме того, Америка той поры была глубоко расистской страной, и бедственное положение рабов не являлось главным мотивом для большинства северян, за исключением крошечного меньшинства аболиционистов.

Таковы основные контуры модели, которую я бы построил. В зависимости от вашего опыта вы можете подумать, что модель безнадежно сложна (большинство физиков скажут ровно так) или безнадежно упрощает реальность (большинство историков окажется в этом лагере). Обе крайние точки зрения ошибочны. Не существует общего правила, определяющего, насколько сложной (или насколько простой) должна быть конкретная модель. Сложность модели зависит от того, насколько сложна моделируемая динамика, сколько и каких данных имеется в наличии, насколько точный мы хотим получить (или можем узнать – вспомните обсуждение пределов предсказуемости) ответ. За свою исследовательскую карьеру я построил много моделей такого рода. Я всегда начинаю с самого простого решения, а затем добавляю к нему всякие «штучки». Все равно что варить суп: доводишь воду до кипения, а затем кладешь мясо, овощи, сыплешь специи и так далее. Продолжаешь готовить, периодически пробуя на вкус, – и вдруг выясняется, что суп сварился. Нужно только правильное количество и достаточное разнообразие ингредиентов и приправ, не более того. То же самое верно для моделей. Часто случается, что, едва модель доводится до нужного уровня сложности, внедрение дополнительных элементов не помогает; напротив, оно способно сделать модель хуже. Да и в целом максимально простые модели могут быть замечательны для своих задач. Например, несколько лет назад мы с коллегами построили модель формирования государств в Старом Свете в античный и средневековый периоды (три тысячелетия между 1500 годом до н. э. и 1500 годом н. э.). Несмотря на свою относительную простоту, модель прекрасно предсказывала, где и когда формировались «макрогосударства» (крупные государства и империи) и как они распространялись. (Изучите карты в статье ²⁷¹.)

Что касается модели Гражданской войны в США, я могу сократить путь исследования, избегая большинства промежуточных шагов и сразу переходя к ответу. В этом мне помогает ясное понимание модели на уравнениях Осипова – Ланчестера. Вспомним, что Север имеет большое преимущество перед Югом с точки зрения живой силы – если быть точным, то в четыре раза (двадцать два миллиона северян против пяти с половиной миллионов белых южан). Можно счесть, что двойного преимущества из-за умения воевать и из-за более высокого морального духа и мотивации южан было бы достаточно, чтобы компенсировать численный перевес Севера. Да, у Юга налицо трудности с получением оружия, но они успешно наладили импорт из-за границы. Выходит, Юг имеет равные шансы на победу в войне, не так ли?

Нет, не так. Хотя численное преимущество Севера четырехкратное, на самом деле оно дает военное преимущество, равное четырем в квадрате, то есть шестнадцатикратное. Этот математический результат известен как квадратичный закон Ланчестера. Звучит нелогично, но как только математический результат получен с применением уравнений Осипова – Ланчестера, его довольно просто объяснить на словах. (Я делаю это в главе 8 моей книги «Ультраобщество» 2016 года ²⁷².)

К тому же давать четырехкратное преимущество южанам за счет лучшего воинского мастерства и боевого духа, наверное, чересчур щедро. Даже пусть будет так: справиться с шестнадцатикратным преимуществом Севера по квадратичному закону – затея безнадежная.

В романе Дэвис увидел уравнения – если Айзек действительно начертил на доске модель Осипова – Ланчестера, как я предполагаю, – и неудивительно, что он впал в отчаяние.

В реальной жизни ход Гражданской войны в США во многом совпадал с предсказаниями модели Осипова – Ланчестера. Армия Конфедерации выиграла большинство сражений благодаря лучшей меткости и умению ездить верхом, а также благодаря лучше обученным офицерам и генералам. Но Север мобилизовал 2,1 миллиона солдат против 880 тысяч южан. Армия Союза несла тяжелые потери; она потеряла 360 тысяч человек – против 260 тысяч убитых и раненых у конфедератов. Но после четырех лет кровопролитной ожесточенной борьбы Север перемолол Юг и выиграл войну ²⁷³.

Я обещал вернуться к вопросу о том, как учитывать мораль в наших уравнениях. Поговорим об этой непростой, но отнюдь не невыполнимой задаче.

Одну из первых попыток выразить мораль в цифрах предпринял великий русский писатель Лев Толстой. Мало кто знает, что к знаменитой эпопее Толстого «Война и мир», которую он начал писать в 1863 году, в разгар Гражданской войны в США, имеется дополнение с обсуждением исторической науки. Я рассматриваю идеи Толстого более подробно в главе 10 моей книги «Война и мир и война» – вы можете догадаться, что вдохновило меня на такое название; здесь же остановимся только на размышлениях писателя о выражении морали в математических терминах. В отрывке, посвященном партизанской войне в России против войск Наполеона, Толстой писал:

На самом деле Толстой рассчитал не совсем правильно. (Он был гением в написании великих романов, а не в математике.) При этом основная оценка «фактора x» на основании анализа множества сражений видится верной. Намного позже Толстого тот же подход использовал американский военный историк Тревор Н. Дюпюи. В своей книге 1987 года «Понимание войны: история и теория боя» Дюпюи приравнял боевую мощь армии к произведению трех величин: силы (количество войск зависит от качества и количества их снаряжения), оперативных действий и окружающих условий (местность, погода, фаза боя – защита или наступление) и боевой эффективности. Последняя и есть толстовский «фактор х».

Далее Дюпюи проанализировал несколько войн, для которых смог собрать данные по ряду сражений. Например, его анализ восьмидесяти одного боя между немецкими и британскими или американскими войсками в 1943–1944 годах показал, что боеспособность немцев была в 1,45 раза выше, чем у англичан. Это означает, что англичанам, если они желали равных шансов на победу, требовалось привести на 45 процентов больше войск (или вооружить их сильнее в той же пропорции). У американцев получалось лучше, чем у англичан, но ненамного: им предстояло собрать в три раза больше войск, чем у немцев, чтобы иметь шансы на победу из расчета пятьдесят на пятьдесят²⁷⁴.

Итак, возможно добиться значительного успеха в количественной оценке боевого духа. Совсем недавно мои коллеги в области культурной эволюции изучили психологию готовности к крайним жертвам, используя такие понятия, как «преданные делу акторы», «священные ценности» и «слияние идентичностей»²⁷⁵.

Осипов сгинул после Октябрьской революции – быть может, сам пал жертвой Гражданской войны в России. Так что именно Ланчестеру выпало стать «отцом» новой дисциплины – операциональных исследований. Пока философы и обыватели продолжали думать, будто история не может считаться наукой, военные офицеры и исследователи довольно активно математизировали и анализировали ту часть истории, которую смоделировать и предсказать сложнее всего, – военные действия. Ставки тут слишком высоки (миллионы смертей и выживание страны), чтобы оставлять эту область на развлечение любителей. Со временем операциональные исследования превратились в отдельную, динамично развивающуюся отрасль истории с собственными академическими журналами, исследовательскими грантами от министерств обороны и преподавательскими должностями в военных колледжах и общеобразовательных университетах. В 2011 году я познакомился с этим исследовательским сообществом, когда меня пригласили выступить с докладом по клиодинамике на ежегодной конференции, организованной подразделением исторических исследований британской Лаборатории оборонной науки и технологий недалеко от Портсмута. В центре внимания было обсуждение истории как способа формирования обороны. Например, следующий после меня докладчик, бригадный генерал Эндрю Шарп, говорил о природе, характерах и событиях истории. Оборонные ведомства многих стран очень серьезно относятся к истории как к науке.

Отступив от военной истории, давайте оценим, насколько история как наука укоренена в прошлом. Аристотель писал трактаты как по естественным, так и по общественным наукам. Ибн Хальдун, великий средневековый арабский историк, разработал замечательную теорию, объясняющую возникновение и падение государств. Я уже упоминал Кетле и Толстого. В 1968 году вышла книга Николя Рашевского «Взгляд на историю через математику». Но ни идеи Кетле о социальной физике, ни математическая история Рашевского не положили начало новой научной дисциплине. Наука – это дело коллективное, тут нужно намного больше одного ума, даже самого блестящего. Для развития научной дисциплины необходимо сообщество ученых, которые обмениваются идеями друг с другом и, что важно, критикуют концепции и результаты друг друга. Как говорили древние, истина рождается в споре, а с самим собой толком не поспоришь; мало даже узкого и тайного кружка приверженцев, который слишком легко превращается в «эхо-камеру». Вот, кстати, одна из причин, по которой клиология Майкла Флинна – чистой воды вымысел. В нашей вселенной клиодинамика начала развиваться только с 2000 года. Вопрос «Почему?» интересен не только будущим историкам клиодинамики; он имеет отношение к одному из основных возражений против возможности признавать историю наукой как таковой.

Теория великих личностей – самая «антиклиодинамическая» теория в истории, которую я могу вообразить. По словам шотландского философа Томаса Карлейля, которому многие приписывают популяризацию этой теории[79]:

Вымышленные психоистория и клиология, а также реальная клиодинамика в первую очередь интересуются большими человеческими коллективами и безличными социальными силами, а теория великих личностей признает этот фокус внимания ошибочным. Не общества создают великих людей, а великие люди переделывают общества, как позднее утверждал психолог Уильям Джеймс ²⁷⁶²⁷⁷. Сегодня эта теория девятнадцатого столетия в основном позабыта, но ее следы обнаруживаются в расхожих представлениях о том, будто науку развивают отдельные Великие Умы. Недаром эту теорию учел в одном из своих возражений против истории знаменитый философ науки Карл Поппер: логически невозможно познать будущий ход истории, когда этот ход частично зависит от будущего прироста научного знания (заранее неизвестного)²⁷⁸.

Но действительно ли будущий рост научных знаний непознаваем или просто неизвестен, учитывая наше нынешнее непонимание того, как, собственно, знания накапливаются? Мне второй вариант кажется более правдоподобным, и вот почему я так думаю. Удивительно, как много научных открытий совершалось и совершается одновременно сразу несколькими учеными! Это не та закономерность, которой можно было бы ожидать, развивай науку только редкие гении. (Почему таким гениям свойственно совершать одно и то же открытие с разницей в год?)

Мы уже говорили об Осипове и Ланчестере, которые вывели свои уравнения с разницей в год. Есть множество других примеров: изобретение исчисления Ньютоном и Лейбницем; формулировка Дарвином и Уоллесом теории эволюции путем естественного отбора; открытие модели динамических циклов Альфредом Лоткой и Вито Вольтеррой; а также многое другое. Вероятно, наиболее показательным примером здесь будет генетика. Как всем известно, гены открыл немецкий монах Грегор Мендель. Но его открытие случилось слишком рано – научный мир не был готов к такому повороту событий, а статья Менделя о генетике гороха, опубликованная в 1866 году, прошла незамеченной и была немедленно забыта. Этому гению не удалось изменить мир. Зато в 1900 году принципы наследственности описали, независимо друг от друга, Хуго де Врис, Карл Корренс и Эрих фон Чермак. Единственная причина, по которой мы называем генетику «менделевской», а не «деврисовской», состоит в том, что Корренс, когда понял, что это открытие может быть приписано его сопернику, указал, что Мендель на самом деле всех опередил ²⁷⁹.

Историю Менделя, но с гораздо более благополучным исходом, воспроизвел и один из ведущих участников клиодинамического сообщества, мой хороший коллега Джек Голдстоун, с которым мы в соавторстве написали ряд статей. Он начинал свою научную карьеру в надежде стать физиком. Будучи студентом Калифорнийского технологического института, он получил нужные знания в области математики, но затем его заинтересовало устройство социальных систем, их история и динамика. Уже как аспирант факультета социологии в Гарварде он разработал «демографическо-структурную теорию» революций (заложившую основы клиодинамического подхода к пониманию того, почему общества переживают повторяющиеся кризисы).

Еще в аспирантуре Голдстоун заинтересовался объяснением революций. В то время преобладало мнение, что революции – это случайное стечение обстоятельств (внутриэлитных конфликтов, народных восстаний и краха государственности), плод ошибок глупых правителей, результат кровопролитных и дорогостоящих войн или необычайно широкого распространения инакомыслия и радикальных идеологий. Благодаря своему естественно-научному багажу Голдстоун счел такое объяснение неудовлетворительным. По счастливой случайности он в ту пору занимался демографией (был привлечен в качестве ассистента преподавателя на курс по этому предмету, как и полагается аспиранту). Так он начал изучать динамику населения в эпоху раннего Нового времени. В недавнем мемуаре «Демографическая структурная теория: 25 лет спустя», опубликованном в журнале «Клиодинамика», он рассказывает о том, что произошло дальше:

Сегодня, сорок лет спустя, мы гораздо больше знаем о демографических и структурных причинах революций, восстаний и гражданских войн, однако это первоначальное суждение не утратило силу. А последующие события были не столько научным триумфом (сколь угодно кратким), а подлинной эпопеей невзгод и упорства.

Первая диссертация Джека по исследованию взаимосвязи между ростом населения и революциями была категорически отвергнута аспирантской комиссией. Затем Голдстоун подал новую заявку и сосредоточился на гражданской войне в Англии семнадцатого века. Два года спустя он успешно защитил диссертацию, но статью по ней академический журнал отклонил. Понадобилось еще два года переписки и уговоров, чтобы статью наконец опубликовали. В дальнейшем такие «схватки за право печататься» случались постоянно. Через десять лет Голдстоун написал книгу, в которой изложил свое видение проблемы и показал, что демографическо-структурная теория позволяет точно определить время английской и французской революций, английского движения за реформы в чартистский период, революций 1830 и 1848 годов, перехода от династии Мин к династии Цин и восстания тайпинов в Китае, а также кризиса Османской империи. Книгу почти сразу отвергло издательство Кембриджского университета, но Голдстоун проявил настойчивость, и в конце концов труд приняло к публикации издательство Калифорнийского университета. После череды дополнительных мытарств книга «Революция и восстание в раннем современном мире» была наконец опубликована в 1991 году и теперь считается классикой клиодинамической литературы. Тем не менее первые десять лет после публикации ее игнорировали, а издательство даже не удосужилось напечатать вариант в мягкой обложке²⁸⁰²⁸¹.

Как и Голдстоун, я начинал свою научную карьеру как естествоиспытатель. Но мой переход к социальным наукам случился гораздо позже, в 1997 году, когда я уже работал в Коннектикутском университете. Сначала я ожидал, что мои вылазки в историю останутся без внимания или вовсе подвергнутся резкой критике. Конечно, не обошлось без того и без другого, но в целом, к моему удивлению, новая наука клиодинамика, которую я представил публике в 2003 году, сразу начала приобретать популярность. Около 2000 года произошло некое событие, которое сделало клиодинамику не только возможной, но и востребованной. Какое именно событие? Короткий ответ: большие данные. О них мы поговорим далее.

Тысячу земных лет назад физики на четвертой планете из тех, что вращаются вокруг альфы Центавра, изобрели замечательный инструмент – макроскоп. Используя это устройство, они смогли преодолеть световые годы, отделяющие их планету от ближайшей обитаемой планеты в галактике – Земли, – и столетиями наблюдать за взлетом и падением людских империй. Изобретение макроскопа положило начало новой научной дисциплине у центавриан – ксеносоциологии.

Сто семьдесят лет назад Вокл-X!jt-URS3DF, будучи аспирантом кафедры ксеносоциологии Центаврийского университета, опубликовал диссертацию, в которой анализировалось социально-политическое развитие недавно образованного государства землян, именуемого Соединенными Штатами Америки. Используя данные, которые удалось собрать при помощи макроскопа, Вокл построил математическую модель довоенного общества (хотя историки пока не использовали термин «довоенный период», поскольку до Гражданской войны в США оставалось десять лет).

Одно из основных уравнений модели отслеживало увеличение численности и масштаб перемещений населения Америки. В восемнадцатом веке семьи американцев были гораздо многочисленнее европейских, ведь у каждого фермера было в достатке земли, чтобы прокормить множество детей. Американцы хорошо питались и прибавляли в росте, а потому сделались самыми высокими людьми на Земле. Впрочем, эти большие семьи ускорили прирост населения. К 1850 году, когда Вокл представил свою ²⁸² диссертацию для защиты, штаты Восточного побережья уже изнемогали от многолюдия, леса вырубили и заменили полями, даже на относительно бедных почвах, которые давали скудные урожаи. Значительная часть молодых людей осознала, что зарабатывать на жизнь за счет возделывания земли невозможно, и потому стала переселяться.

Некоторые подались на запад, где еще имелись свободные земли. Другие отправились в города. В ту пору в Америке начиналась индустриализация, так что в городах постоянно создавались новые рабочие места. Модель Вокла предполагала, что сдвоенные усилия индустриализации и внутренней колонизации способны прокормить растущее количество рабочих, и американское общество тем самым сохранит относительное равновесие. Однако в уравнение требовалось добавить еще один фактор. К середине девятнадцатого столетия Европа страдала от перенаселенности, и многие «лишние» европейцы стремились мигрировать через Атлантику; они оседали в тех же городах, которые поглощали излишки американского сельского населения. Иммиграция в Америку, которая до 1830 года текла тонкой струйкой, превратилась в могучий поток в 1840-е годы вследствие таких бедствий, как ирландский «картофельный» голод и череда революций 1848 и 1849 годов. Иммигранты конкурировали с гражданами США за ограниченное количество рабочих мест. В результате предложение рабочей силы намного превысило спрос, пускай тот и вырос благодаря индустриализации. Как всегда случается в экономике, когда предложение какого-то товара превышает спрос на него, цена на этот товар снижается; в данном случае «товаром» оказался труд. По мере снижения стоимости труда заработная плата рабочих стагнировала, а потом и вовсе стала падать. Уменьшение общего благосостояния вылилось в снижение продолжительности жизни и уменьшение роста – даже среди тех, кто родился в Америке. Это обнищание масс, в свою очередь, обернулось усилением социальной нестабильности и рядом конфликтов. Наблюдая с альфы Центавра, Вокл зафиксировал волну городских беспорядков и сельских бунтов.

Второе фундаментальное уравнение в модели Вокла учитывало динамику элиты, в особенности в демографической части. Индустриализация повысила производительность труда и привела к устойчивому росту ВВП на душу населения. Но переизбыток рабочей силы продолжал давить на заработную плату работников. Поскольку эта заработная плата оставалась на прежнем уровне или даже снижалась, плоды экономического развития должны были доставаться кому-то еще. Государство, которое в девятнадцатом веке было слабым и доля которого составляла всего 2 процента от общего ВВП, их не пожинало. Значит, экономические выгоды доставались элите, прежде всего экономической. Накапливались и тратились огромные состояния, а в целом тенденция подразумевала быстрый рост числа самых крупных состояний. При этом богатые богатели дальше, их количество увеличивалось на глазах. Многие квалифицированные работники открывали собственное дело и пытались зарабатывать деньги. Большинство терпело неудачу, но отдельные люди из обилия этих подающих надежды предпринимателей получали прибыль от низкой стоимости труда, сумели пробиться в «высшую лигу» и пополнили ряды миллионеров. Уравнения Вокла показывали, что тенденция к увеличению численности и богатства элиты будет проявляться и далее – до тех пор, пока продолжает действовать «насос богатства», запущенный избыточным предложением рабочей силы (в отсутствие каких-либо институтов, защищающих работников).

К тому времени, когда Вокл начал собирать данные и строить модель довоенной Америки, другие ксеносоциологи, тоже используя макроскоп, успели накопить сведения приблизительно о сотне земных обществ, впадавших в кризис и выходивших из него. Предварительное исследование выявило несколько общих принципов, которые объясняли, почему периодически происходят эти социальные потрясения: обнищание населения, перепроизводство элиты, слабость государства и влияние геополитической обстановки. Последние два фактора Вокл решил не включать в свою модель. США являлись наиболее могущественным государством Северной Америки: ни Канада, ни Мексика, ни разрозненные индейские племена им в соперники не годились. Фактически США расширялись за счет Мексики и территорий коренных американцев, а роль государства при этом была настолько мизерной, что ее не следовало принимать в расчет. Оставались, следовательно, первые два фактора: обнищание масс и перепроизводство элиты, причем оба внушали опасения. На защите диссертации Вокл отважился на ряд предсказаний. Согласно его модели, усугубление обнищания масс и перепроизводства элит грозило ослабить социальную устойчивость довоенной Америки до такого уровня, что на рубеже 1870 года почти наверняка произойдет некий серьезный сбой. Вокл также указывал, что этот прогноз имеет большую степень неопределенности (то есть вероятный сбой мог произойти за десять лет до назначенного срока или после 1870 года). Кроме того, исходя из статистики ста случаев, тщательно изученных другими ксеносоциологами, существовала 10- или 15-процентная вероятность того, что крупной вспышки насилия (революции или гражданской войны) получится избежать, если правящие элиты смогут объединиться и совершить некоторые политические шаги, которые обратят вспять процессы, что подталкивают довоенную Америку к катастрофе. Прежде всего нужно остановить «насос богатства». Но в 1850 году Вокл не видел никаких признаков того, что правящие элиты вообще задумываются об этом или готовы решать задачу, осознав близость краха. (Для них самих низкая заработная плата работников сулила немалые прибыли.) Модель Вокла не давала никаких прогнозов относительно отдельных личностей, ответственных за вероятный сбой, поскольку она отслеживала действия социальных сил, а не индивидуумов.

Как мы видим, в отличие от вымышленных клиологов, наши (столь же вымышленные) центаврианские ксеносоциологи действительно сумели предсказать Гражданскую войну в США. Так получилось, что гражданская война разразилась даже раньше, чем предполагала модель Вокла. Вскоре после того, как Вокл защитил диссертацию, кризис в Америке резко ускорился. Вспышки коллективного насилия стали происходить все чаще во второй половине следующего десятилетия. Опираясь только на количество крупных вспышек (с десятком и более жертв), Вокл сделал вывод, что в промежутке с 1855 по 1859 год трижды имели место бунты «ничегонезнаек» (в Балтиморе, Вашингтоне, округ Колумбия, и Новом Орлеане), случилась война банд в Нью-Йорке (также известная как «Бунт мертвых кроликов»[81]), отмечались предвыборные беспорядки («Кровавый понедельник» в Луисвилле, штат Кентукки[82]) и развернулся финал Мормонской войны (резня в Маунтин-Медоуз[83]). Непосредственно накануне Гражданской войны пролилась кровь в стычке между сторонниками рабства и аболиционистами в Канзасе («Кровоточащий Канзас»[84]), а Джон Браун устроил налет на федеральный арсенал в Харперс-Ферри, штат Виргиния. Далее последовали спорные выборы 1860 года, осада форта Самтер в Чарльстоне, штат Южная Каролина, и наконец началась многолетняя кровавая баня Гражданской войны.

Сегодня Вокл – признанный авторитет местной науки, заведующий кафедрой ксеносоциологии Центаврийского университета . Сам он больше не занимается полевыми исследованиями, но руководит аспирантами, которые вовлечены в эту работу. Один из них, Зикл-M&rw-ALF6GR, изучающий современные США, пошел по стопам своего наставника и применил макроскоп для сбора сведений о динамике благосостояния населения и перепроизводства элиты в период с 1970 по 2010 год. Модель Зикла, построенная в 2010 году, во многом напоминала раннюю модель Вокла, только он еще принял во внимание драматические изменения, которые выпало пережить американскому обществу с 1850 по 2010 год. Его модель выдает результаты, опять побуждающие вспомнить модель Вокла: Соединенные Штаты Америки решительно движутся к очередной серьезной вспышке политического насилия, пик которой придется на начало 2020-х годов. Зиклу очень хотелось предупредить землян о надвигающейся угрозе. Но макроскоп – инструмент одностороннего действия, поэтому Зиклу оставалось лишь беспомощно наблюдать за тем, как реализовывалась траектория, предсказанная его моделью.

К сожалению, макроскоп, который я описывал выше, – чистой воды научная фантастика. В реальной жизни наши физики не могут построить инструмент, позволяющий проникнуть взором в туман времени.

Так что же делать? Повторю в очередной раз (и не устану повторять): необходимы данные. Да, математические модели являются неотъемлемой частью клиодинамики. Разумеется, иногда даже сугубо абстрактная модель способна приблизить к пониманию происходящего – как мы видели на примере квадратичного закона Ланчестера (см. главу A1). Но лучше всего модели работают на основании накопленных данных.

Для получения данных требуются не физики, а историки. Увы, многие историки сторонятся клиодинамики, опасаясь, что ее цель – заменить людей науки компьютерными вычислениями. Эти страхи подпитываются недобросовестными журналистами, которые берутся сочинять статьи по темам клиодинамики, совершенно не разбираясь в предмете. На самом деле историкам-людям бояться нечего. Клиодинамике не обойтись без истории, она не может существовать без людей-историков, которые занимаются тем, что умеют лучше всего, – расширяют и углубляют запас наших знаний об обществах прошлого.

Историки, археологи и другие исследователи прошлого коллективно накопили огромный багаж знаний. Эту информацию необходимо перевести в форму, поддающуюся анализу средствами клиодинамики. Задача непростая, и в данных хватает пробелов, ибо многие исторические эпохи частично или даже полностью скрыты от нас «туманом войны»[85]. Количественные оценки собрать трудно, и даже при их наличии им присуща изрядная неопределенность. Сами историки часто расходятся во мнениях, в том числе по довольно фундаментальным вопросам. Но мы можем преодолеть эти трудности.

Могу утверждать это с уверенностью, ибо полноценный «исторический макроскоп» действительно построен. Он называется Seshat: Global History Databank . Конечно, механизм далек от совершенства и настоятельно требует дальнейшего улучшения, но проект Seshat уже доказал, что получение исторических данных возможно. Более того, Seshat не единственный проект, который преобразовывает знания историков в цифровые данные.

Я использую пример Seshat для иллюстрации того, как можно собирать исторические данные: это наиболее сложный проект (по моему скромному мнению), и я знаю его изнутри. Также я расскажу о других подобных проектах. Забегая немного вперед, могу сказать, что внезапный расцвет истории, основанной на цифровых данных, объясняет, почему клиодинамика стала возможной и необходимой после 2000 года.

Как мы создаем исторические базы данных? Перефразируя Томаса Эдисона, мы нуждаемся как во вдохновении, так и в том, чтобы пролить много пота ²⁸⁴²⁸⁵. Давайте сначала поговорим о вдохновении.

Для обществ прошлого, в отличие от современных, у нас нет большого количества данных, которые ежегодно публикуются государственными учреждениями и независимыми социологами. Чем дальше в прошлое мы уходим, тем меньше нам доступно систематических данных, непосредственно выражающих величины, которые предполагается вводить в наши модели. При наличии источников («Книга судного дня»²⁸⁶ или китайские географические справочники ²⁸⁷) мы жадно выжимаем из них любую полезную информацию, которую только находим. Но в отсутствие источников (чаще всего так и бывает) приходится полагаться на косвенные индикаторы, или «прокси».

Использование «прокси» вполне привычно для таких исторических наук, как палеоклиматология. Последняя применяет различные «прокси» для реконструкции динамики климата на Земле тысячи и миллионы лет назад: это и ледяные керны, и отложения, и годичные кольца деревьев, и количество пыльцы. Поскольку все они суть косвенные индикаторы климатических условий, преобладавших в различные исторические периоды и геологические эпохи, необходимо уделять внимание выявлению и устранению множества погрешностей, влияющих на измерения. По этой причине лучше всего использовать «мультипрокси-подход», который позволяет установить, насколько хорошо разные «прокси» согласуются (или не согласуются) друг с другом, и принять обоснованное решение о том, как разумнее всего их комбинировать.

При изучении истории человечества косвенные индикаторы используются и того шире, потому что мы хотим знать о ранних обществах гораздо больше, чем просто конкретную температуру или количество осадков в какой-то момент в прошлом. Например, фундаментальным условием познания любого конкретного общества является его размер, ключевая переменная в клиодинамических моделях социальной устойчивости или распада. Каково было население Римской империи? Как численность населения менялась от поколения к поколению? Каждый человек оставляет следы, которые сохраняются и после его смерти. Люди едят – и испражняются. Они проживают в домах и в других жилищах. Они носят одежду и обувь, возделывают землю, изготавливают горшки и украшения. Каждое отдельное действие оставляет след, который может послужить потенциальным косвенным показателем для измерения изменения численности населения.

Скажем, растущему населению в той или иной области требуется больше пищи, и тогда начинается расчистка земель для ведения сельского хозяйства. По мере вырубания лесов состав пыльцы, переносимой ветром в озера, где зернышки пыльцы оседают на дно, меняется – от преобладания древесных пород до пыльцы злаковых, сорняков и трав. Изучая керны со дна озер, палинологи (специалисты по пыльце) способны реконструировать раннюю экологическую историю региона, когда местное население прирастало в численности или, наоборот, сокращалось.

Еще один способ измерить прирост и сокращение численности населения – оценить масштабы строительства новых домов, пренебрегая тем фактом, связано ли это с расширением прежних деревень или с основанием новых. Изучая крупные балки и бревна, которые сохранились до наших дней даже после обрушения первоначальных конструкций, дендрохронологи (специалисты по древесным кольцам) могут точно установить год, когда было срублено дерево, пошедшее на бревно. Собрав сотни или даже тысячи таких сведений, мы можем определить периоды строительного бума, которые свидетельствуют о росте населения, нуждавшегося в дополнительном жилье.

Люди производят много отходов. Это верно сегодня и было верно в прошлом, даже пусть сама природа мусора сильно изменилась. Скорость, с которой накапливается мусор (возможно, следует употреблять более корректный с научной точки зрения термин «антропогенный мусор»), отражает численность людей в поселении. Печи для обжигания горшков тоже полезный индикатор. Горшечные черепки, по сути, вечны; чтобы избавиться от них, потребуются миллионы лет. Эти черепки вполне поддаются датировке. А сами горшки регулярно используются при приготовлении пищи и для хранения продуктов, но они рано или поздно неизбежно разрушаются – отсюда и берутся наши черепки.

Можно множить примеры и далее, но, полагаю, все уже уловили мою мысль. Конечно, не все «прокси» обязательно найдутся в каком-либо конкретном регионе или будут доступны для конкретной исторической эпохи, но нередко удается отыскать сразу несколько из них. Каждому «прокси» при этом свойственна систематическая ошибка, но возможно реконструировать динамику населения, сравнивая и сопоставляя несколько индикаторов с разными ошибками. В результате в настоящее время мы располагаем внятными реконструкциями региональной и глобальной динамики населения ²⁸⁸. Эти реконструкции далеки от совершенства, но дают, тем не менее, достаточно информации о колебаниях численности населения в прошлом. Что еще важнее, перед нами передовая область научных исследований, и ее точность и достоверность непрерывно улучшаются.

Одним из особенно полезных «прокси», пусть и довольно жутких, служат человеческие останки. Людской скелет обладает замечательной выносливостью. Те читатели, кто смотрел популярный телесериал «Клан Сопрано», возможно, вспомнят сцену, когда босс отправляет двух гангстеров избавиться от останков нескольких жертв, захороненных на ферме в северной части штата Нью-Йорк ²⁸⁹. Бандиты выкапывают скелеты, дробят кости молотками, а затем выбрасывают в озеро. Как известно многим убийцам, избавление от трупа – тяжкая работа.

Скелеты легко сохраняются на протяжении сотен и даже тысяч лет (при условии, что вокруг – не кислая почва). Каждый скелет является подлинным кладезем информации. Мои читатели наверняка знают, что сегодня разработан надежный способ извлекать и секвенировать древнюю ДНК; эта технология буквально произвела революцию в изучении нашего прошлого ²⁹⁰. Старые теории были опровергнуты и выдвинуты новые благодаря постоянному притоку данных о древней ДНК (дДНК). Между тем исследования едва начались. Но «старые кости» содержат, помимо того, множество других ключей к разгадке тайн прошлого.

Пожалуй, проще всего измерить физический рост человека, костяк которого нам посчастливилось раздобыть. Если скелет неполон, повода для беспокойства нет: измерив длину одной из основных костей (например, бедренной) и воспользовавшись таблицей соответствий, мы в состоянии достаточно точно оценить рост как таковой. Рост человека, как уже говорилось, есть наглядный индикатор биологического благополучия. Люди, живущие в условиях экологического стресса (недоедание, повышенная заболеваемость, паразитарная нагрузка или скверные условия жизни: недостаток свежего воздуха и солнечного света), вырастают низкорослыми. Конечно, на рост влияют многие другие факторы, в частности рост родителей. Но, усредняя рост каждого поколения, проживавшего в той или иной области, мы сглаживаем индивидуальные различия и получаем удивительно точное представление об общем благосостоянии населения. Например, скученность населения и нехватка ресурсов заведомо снижают средний рост. В главе 1 я упоминал среди известных нам причин того, почему американские рабочие в девятнадцатом веке прозябали, то обстоятельство, что средний рост рожденных в Америке уменьшился на колоссальные пять сантиметров. Эти данные о росте были получены при измерениях живых людей, но ничто не мешает нам получить такие же данные от мертвецов. Скажем, в европейских музеях хранятся миллионы скелетов за тысячи лет европейской истории. Эти скелеты предоставили любопытнейшие сведения по истории заселения Европы ²⁹¹.

Мало того, используя методы современной криминалистики, археологи изучают не только повседневную жизнь в прошлом, но и сам процесс умирания. Насильственная смерть часто оставляет характерные следы. Каменный или металлический наконечник стрелы, застрявший в позвонке, – это, конечно, беспроигрышный вариант (простите за дурную шутку). Смертельные раны, нанесенные мечом или топором, тоже легко обнаружить. Последствия избиения дубинкой определить уже труднее, ведь кости могут быть сломаны в результате падения или иного несчастного случая. Однако необычно высокая частота переломов левой локтевой кости (предплечья) – хороший показатель насилия с применением тупых предметов. Вообразите собственную реакцию, когда кто-то намеревается ударить вас бейсбольной битой. Скорее всего, вы вскинете руки, пытаясь защитить голову, и, если нападавший правша, получите удар по левому предплечью.

Конечно, не все случаи насильственной смерти оставляют заметные следы на костях. Стрела, пронзившая живот, – верный и мучительный способ умереть. Если стрелу удалить, после разложения мягких тканей не останется никаких следов. Но опять-таки нас интересует не гибель конкретного человека. Каждая смерть – это, конечно, трагедия, зато тысячи смертей снабжают нас данными ²⁹². Если в одном поколении доля скелетов с явными признаками насильственной смерти составляет 3 процента, а в следующих – 30 процентов, логично заключить, что уровень насилия резко вырос.

Еще скелеты могут поведать о том, где люди родились, куда переселялись, какую пищу они принимали, чем болели и так далее. Это только один, пусть и необычайно богатый, источник косвенных данных.

Словом, необходимо вдохновение, чтобы выявить такие «прокси», которые позволят установить, как различные переменные, которые нас интересуют, меняются с течением времени. Но остальные 99 процентов работы потребуют проливать пот. У нас нет умных роботов, способных прочитать и понять налоговую декларацию, написанную грубым почерком на пергаменте с использованием средневековой латыни (по крайней мере, пока). Потому это приходится делать профессиональным историкам. Большинству непосвященных не оценить колоссальную значимость такого труда – и подготовку, подразумевающую способность с ним справиться. Вот вы, к примеру, можете прочитать, что написано на вавилонской глиняной табличке? Вряд ли, если вы не из тех немногих, кто этому много лет учился.

Но какова значимость поиска фактов о давно умерших людях? Как эти факты связаны с нами нынешними? Например, кого заботит, что Сюзанна, дочь Уильяма Данкхорна и его жены Марты (покойной прядильщицы), родилась 21 ноября 1796 года и была крещена в частном порядке 27 ноября 1796 года?²⁹³ Или что мистер Джордж Нэггс, джентльмен из Поллингтона, семидесяти четырех лет от роду, был похоронен 25 декабря 1723 года? Смерть мистера Нэггса могла восприниматься как трагедия его родными (или нет – в конце концов, он скончался в преклонном возрасте, семидесяти четырех лет), но тысяча таких записей о похоронах – это, безусловно, статистика. Указанная статистика в сочетании с другими данными и в рамках клиодинамических уравнений может многое рассказать о том, что происходит с обществом, которое мы хотим узнать, в том числе о том, приближается ли оно к кризису.

Приходские записи представляют собой необработанные данные для демографического метода реконструкции семьи, разработанного французскими демографами Луи Анри и Мишелем Флери в 1950-х годах. До того, как компьютеры начали применяться повсеместно, исследователям приходилось работать вручную. Они объезжали приходы и записывали на карточках события, зафиксированные в приходских книгах (крещения, браки, погребения). Затем, вернувшись в университет, они несколько раз сортировали карточки, следуя определенному протоколу. Эта процедура позволяла связать события в истории одной и той же семьи, а затем суммировать их на общесемейной карточке. Например, карточка сообщает, что Марта родилась в 1796 году; другая говорит, что она вышла замуж в 1828 году. В погребальной книге указано, что она умерла в 1860 году. У нее было четверо детей, жизненные траектории которых мы прослеживаем таким же образом. По мере того как в нашу базу данных добавляется все больше и больше людей, мы получаем четкое представление о том, как росла (или сокращалась) общая численность населения.

При реализации этого подхода возникает много практических трудностей. Приходские книги повреждаются (съедаются мышами) или утрачиваются (например, когда церковь сгорела). Те, кто вел эти хроники, были склонны путать или пропускать имена. Семейные записи часто неполные, потому что люди приезжали и уезжали из приходов. Один из способов справиться с этими пробелами состоит в усердной работе. Чем больше приходов войдет в базу данных, тем меньше пробелов в ней окажется. Конечно, если семья перебралась в другую страну, вы все равно потеряете их из вида. В любом случае ни один набор данных, особенно большой, не идеален. Всегда найдутся пробелы и ошибки, но они не сводят на нет ценность данных как таковую; нужно просто учитывать возможные проблемы на этапе анализа.

Вот как приходские записи позволяют демографам изучать историю населения страны до появления официальных переписей. В Великобритании, к примеру, первая перепись была проведена очень рано по сравнению с другими странами – в 1801 году. Следовательно, у нас имеется детальное представление об истории населения Великобритании за последние два столетия. Однако приходские книги появились в стране еще в 1538 году. Кембриджская группа по изучению истории населения и социальной структуры начала работать с ними в 1960-х годах. В 1981 году два члена группы, Э. А. Ригли и Р. С. Шофилд, опубликовали книгу «История населения Англии, 1541–1871 гг.: реконструкция», которая существенно расширила наши знания о демографической динамике Англии (и Уэльса), заглянув в прошлое почти на три столетия дальше первой официальной переписи.

Ровно тогда же, когда кембриджские демографы завершали свой анализ демографических тенденций в Англии раннего Нового времени, Джек Голдстоун, как мы узнали из предыдущей главы, столкнулся с первым препятствием в своем стремлении разработать демографическо-структурную теорию революций и восстаний. После провальной попытки защитить диссертацию, в ходе которой профессура без колебаний отвергла его исходный амбициозный проект, Голдстоун заперся в квартире, желая, что называется, зализать раны и решить, как быть дальше.

Благодаря работе Кембриджской группы, с которой Голдстоун был знаком, он чувствовал потенциал изучения данных о динамике населения (это ключевой фактор его теории) – по крайней мере, для одного из случаев, для английской революции 1640 года. В частности, демографические данные Кембриджской группы подтверждали, что население Англии быстро увеличивалось до 1640 года, а затем стало сокращаться. Еще имелись достоверные данные о заработной плате тех лет, мобильности элиты и королевских финансах. Тенденции, проистекавшие из этих данных, полностью соответствовали теории Голдстоуна. Последний в итоге ужал размах своего исследования и сосредоточился на Англии раннего Нового времени; это менее амбициозное начинание не встретило отторжения у профессуры. Решающую роль сыграло наличие большого количества качественных данных об Англии раннего Нового времени.

В 1981 году произошло и другое, казалось бы, стороннее событие – появление IBM PC, первого по-настоящему массового компьютера. Напомню, что данные, которые Голдстоун использовал в своей докторской диссертации, были результатом невероятно трудоемких исследований. Постепенно компьютерные мощности и хранилища произвели революцию в науках о данных, началась эра больших данных. Историки опоздали на этот праздник, но постепенно все же осознали возможности – и сделались восторженными, так сказать, потребителями. Цифровая история сегодня вполне устоявшаяся дисциплина с академическими журналами и собственными факультетами в ряде университетов.

В отличие от Голдстоуна, я решил стать клиодинамиком после того, как уже сделал успешную карьеру биолога-теоретика. Я занимал постоянную должность в хорошем университете и потому мог позволить себе рискованную смену сферы деятельности. В моей предыдущей области, динамике популяций, я уже столкнулся с сопротивлением математическим моделям со стороны биологов-эмпириков, которые уделяли особое внимание изучению организмов в полевых условиях. Но я и другие мои коллеги (математики-экологи) учились убеждать эмпириков в ценности математических моделей. Мы указывали, например, на пользу таких моделей популяционной экологии, как уравнения Лотки – Вольтерры для описания циклов «хищник – жертва». До появления этой модели (Альфред Лотка предложил ее в 1925 году, а Вито Вольтерра – в 1926 году: это очередной образчик одновременного научного прорыва) экологи безуспешно пытались понять, почему популяции многих животных – например, норвежские лемминги – переживают повторяющиеся циклы подъема и спада численности. Они предполагали, что всему виной климатические колебания, но метеорологические записи не подтверждали этот вывод. Идея о том, что популяционное взаимодействие между хищниками и жертвами может генерировать циклы «эндогенно», без воздействия внешних или экзогенных факторов, стала огромным сюрпризом. Как я уже упоминал в связи с квадратичным законом Ланчестера, одно из достоинств математики заключается в том, что она способна предоставить чисто логическое понимание проблемы или головоломки, которую мы пытаемся решить. Математические уравнения, а в последнее время и компьютерные модели – прекрасная опора для ума.

Когда я начал изучать динамические процессы в истории человечества, то разумно ожидал, что это «чуждое» вторжение на территорию историков вызовет немалое сопротивление. Вместо лобовой атаки, если использовать военную метафору, я решил выполнить фланговый маневр. В ту пору подавляющее большинство историков решительно возражало против математических подходов к истории, но вот специалисты в различных смежных дисциплинах (каковые справедливо называть историческими социальными науками) были гораздо более восприимчивы к таким идеям. К 2000 году многие социологи, заинтересованные в понимании истории, досадовали на ограничения, которые налагал на их исследования «культурный поворот», отрицая значимость и необходимость количественных методов. Такие перепады коллективного настроения вполне типичны для общественных наук. Культурный поворот был реакцией молодых поколений ученых на количественные методы, модные в 1970-е годах (клиометрия – количественная экономическая история и процессуальная археология – ее приверженцы выступали за строгое применение научного метода). Тогда критики взяли верх и установили новую ортодоксию, но теперь настала их очередь сопротивляться энтузиазму следующего поколения. Словом, семена клиодинамики упали на подготовленную почву.

У меня не отняло много времени найти союзников в исторической социологии (включая Джека Голдстоуна), в экологической и экономической истории и в эволюционной антропологии. Мы не всегда соглашались в том, что считать основными движущими силами, объясняющими различные наблюдаемые нами эмпирические закономерности, но признавали, что теории должны подкрепляться моделями, а теоретические предсказания необходимо проверять данными.

Это был приблизительно 2010 год, и уже существовало целое море полезной информации, по которому можно было перемещаться благодаря компьютерам, которые стали широко применяться историками и археологами, о чем свидетельствовало развитие цифровых гуманитарных наук. На самом деле мы были, образно выражаясь, смущены богатством, а не подавлены бедностью. Выводить большие теории было намного проще во времена Карла Маркса, когда данные об исторических обществах почти отсутствовали (а европоцентристская направленность фактически гарантировала, что данные будут браться именно из подобных обществ). Создание иных, лучших теорий стало возможным в силу внезапного изобилия данных.

Но как получить их в свое распоряжение? Часть уже была преобразована в данные – числа, расположенные в строках и столбцах электронных таблиц, которые можно загрузить и использовать для анализа. Впрочем, даже такая оцифрованная информация сулила проблемы, в ней часто отсутствовали, как говорят специалисты по данным, метаданные, или данные о данных, объясняющие, что означают те или иные числа. Например, столбцы в электронной таблице могут иметь неинформативные заголовки («Var23», «Var24» и т. д.), относящиеся к переменным с номерами двадцать три, двадцать четыре и т. д. Но что означает «Var23»?

Вдобавок на тот момент только небольшая часть сведений была оцифрована. Большинство содержалось в книгах, статьях из академических журналов, труднодоступной «серой литературе», скажем, отчетах об археологических раскопках. Некоторые же и вовсе находились в головах отдельных ученых. Очень хотелось завести робота-паука, который ползал бы по разумам экспертов и собирал из них нужную информацию, но это, конечно, научная фантастика. Поэтому пришлось пройти сложный путь.

Реальный исторический макроскоп называется Seshat: Global History Database. Проект Seshat был запущен в 2011 году, когда я познакомился с социальным антропологом Харви Уайтхаусом. Когда я изложил идею исторической базы данных, Харви сразу же осознал ее потенциал, и мы решили добавить эту базу в качестве элемента заявки на крупный грант, которую он собирался подавать. К счастью для нас, заявку профинансировали, и мы начали набирать научных сотрудников, экспертов и аспирантов. Проект расширился за счет привлечения антропологов, историков, археологов и специалистов по данным, которые помогали нам с техническими вопросами создания базы данных.

Изначально наша идея заключалась в том, что все данные в Seshat будут поставлять эксперты: академические историки, археологи и другие исследователи прошлого. Однако быстро выяснилось, что у этого подхода есть серьезные недостатки, даже если брать только историков, которые были в восторге от проекта. Например, просить экспертов заполнить сотни полей – значит бессовестно злоупотреблять их опытом. Для многих переменных после того, как внедрена надежная схема кодировки, 80–90 процентов данных способны ввести хорошо обученные сотрудники, привычные к работе со стандартными текстами. Следовательно, время и усилия экспертов являются очень ценным ресурсом, и их следует использовать стратегически, там, где они действительно необходимы: для решения сложных проблем с кодированием и поиска ускользающей информации. Кроме того, лишь эксперт может сделать вывод о том, что в данной области неизвестно о какой-либо конкретной переменной (подлинный пробел в знаниях).

Таким образом, большую часть данных в Seshat вводят ассистенты-исследователи. В начале проекта мы экспериментировали, привлекая разных помощников. Мы установили, что привлечение на временной основе студентов бакалавриата нецелесообразно: не имело смысла вкладывать несколько месяцев в обучение ассистентов, с тем чтобы далее потерять этих людей навсегда. Как следствие, мы перенаправили ресурсы на наем постоянных ассистентов; все они работают над проектом не менее года, обычно много лет подряд. Все наши ассистенты – как минимум бакалавры, среди них немало магистров, а некоторые даже имеют докторскую степень.

Третьим важным элементом нашего процесса сбора данных является пристальное наблюдение за ассистентами со стороны социологов с докторской степенью; это постдоки[86], региональные редакторы (каждый из которых имеет опыт работы в определенном регионе), координаторы переменных (отвечают за определенный набор переменных Seshat) и директора (в настоящее время – три историка, антрополог, археолог и специалист по сложности). Их роль заключается в обучении ассистентов, проверке их решений по кодированию и обеспечении последовательного применения схем кодировки. Было бы попросту невозможно создать столько высококачественных исторических данных, как в нашей базе, без упорного труда ассистентов, чрезвычайной компетентности опытных сотрудников, их готовности жертвовать собственным временем и делиться знаниями с нашим проектом.

Мы обнаружили, что лучшие результаты получаются, когда все три группы (ассистенты, ученые эксперты и социологи) работают сообща. Когда мы начинаем кодировать конкретное «государство» (политически независимое общество, заключенное в рамки дат своего зарождения и гибели), то получаем экспертную помощь в предложении набора стандартных текстов и ответов на общие вопросы. Например, какие даты следует использовать в качестве дат зарождения и гибели этого государства? Затем ассистентам дают указание собрать как можно больше данных из стандартных источников, используя подход «низко висящих плодов». Иными словами, если ответ не находится быстро, то ассистенты прекращают изучение вопроса и добавляют его в список проблем, достойных внимания экспертов. По завершении этого этапа мы возвращаемся к экспертам со списком вопросов, пробелов в данных и сложных решений по кодированию. Еще мы часто проводим специализированные семинары, на которых участники проекта Seshat общаются с экспертами, сведущими либо в истории отдельных регионов мира (например, Египет или Юго-Восточная Азия), либо в конкретных переменных (к примеру, ритуалы и религия или продуктивность сельского хозяйства).

Таким образом, расширение банка данных Seshat и особенно поиск данных для переменных, которые трудно закодировать, есть результат сотрудничества между экспертами и персоналом Seshat. Этот процесс сочетает в себе специализированные знания экспертов о конкретных исторических обществах с нашим опытом преобразования исторических сведений в данные.

Как упоминалось выше, создание эффективной схемы кодирования является ключевой особенностью работы проекта Seshat. Если определения переменных слишком расплывчаты, слишком абстрактны или требуют избыточного истолкования, то их становится трудно кодировать, и шансы на то, что между кодировщиками возникнут разногласия, возрастают. Например, собирая данные в Seshat, мы избегаем навязывания информации о прошлых обществах в произвольном режиме (например, «оцените социальную сложность этого общества по шкале от 0 до 10»). Перед сбором данных мы проводим семинар, обычно с участием экспертов, развивая понимание того, как кодировать ту или иную переменную, которую мы стремимся зафиксировать в Seshat. Вообще говоря, мы рассчитываем использовать количественную переменную (например, оценку численности населения государства) или разбить сложные переменные на несколько простых переменных, которые можно закодировать бинарным образом (отсутствует/присутствует и т. д.). Первоначальная схема кодирования затем тестируется ассистентами, которые применяют ее к нескольким примерам, работая в сотрудничестве с экспертами. Затем схема кодирования уточняется на основе предложений экспертов и ассистентов и применяется ко всей выборке. Иногда мы понимаем, что должны скорректировать схему кодирования после того, как значительное количество информации уже было закодировано с использованием старой схемы. Переход к лучшим определениям отчасти лишает процесс эффективности, поскольку ассистентам приходится возвращаться к уже закодированным сведениям и перекодировать их с использованием новой схемы. Этот процесс требует времени, и такие старые коды иногда задерживаются в базе данных, пока в конце концов не будут выявлены и исправлены.

Прежде чем использовать данные Seshat в статистическом анализе, мы проводим систематическую проверку их качества. Каждый параметр проверяется ассистентом – но не тем, который вводил информацию.

Seshat – громадная, сложная, «живая» сущность, которая постоянно развивается. В таком большом и многогранном проекте, как Seshat, при наличии столь обширной базы данных неизбежно возникают некоторые практические ограничения на получение точных или репрезентативных значений и кодов для конкретных переменных, потому что, например, конкретный фрагмент информации был опубликован в неизвестном источнике или есть новые сведения, о которых мы пока не знаем, но которые изменяют закодированное значение. Мы не ждем, пока закончится процесс «очищения», потому что он не заканчивается никогда. Если коротко, наш подход заключается в том, чтобы справляться с оставшимися проблемами по мере их выявления, постепенно улучшая базу данных; при этом мы понимаем, что в данных всегда будут какие-то ошибки. Предложения и критический анализ со стороны других ученых очень полезен в этом отношении. Мы все выиграем, если вынесем эти вопросы на всеобщее обозрение: систематический характер Seshat помогает сосредоточить обсуждение и определить точки разногласий и сомнений и пробелы в знаниях. Кроме того, по мере появления новых исторических и археологических сведений мы стараемся включать их в Seshat.

До 2020 года основным направлением нашей работы и статистического анализа собранных данных был ответ на один конкретный вопрос. В начале голоцена, приблизительно десять тысяч лет назад, все люди обитали в относительно эгалитарных малых сообществах численностью в сотни или несколько тысяч человек. Сегодня почти все люди (за исключением нескольких коренных групп в Амазонии и других отдаленных местах) живут в крупных обществах, причем два из них, Китай и Индия, имеют население, превышающее один миллиард человек. Новая форма политической организации, государство, возникла в середине голоцена и к настоящему времени завладела миром. Технологии стали очень сложными, а экономика сделалась высокопродуктивной, что повысило качество жизни многих людей. С другой стороны, возросшее благосостояние распределялось неравномерно, а сложные общества как в прошлом, так и сегодня крайне неравны. Главный вопрос, на который мы хотели ответить, заключался в следующем: как и почему произошла эта «великая голоценовая трансформация»? Хотя я не могу утверждать, что мы ответили на этот вопрос к всеобщему удовлетворению, мы определенно добились большого прогресса. Многие теории, предложенные современными социологами, а также великими философами прошлого, были отвергнуты на основании данных, собранных проектом Seshat. По мере того, как поле поддерживаемых теорий сужается, мы все лучше понимаем движущие силы, которые превратили наши общества в сегодняшнюю картину .

Когда стало понятно, что сбор данных, необходимых для ответа на наш первый ключевой вопрос, подходит к концу, мы постепенно стали задаваться другим вопросом: почему сложные общества периодически попадают в беду? Каковы факторы, объясняющие повторные волны высокой внутренней нестабильности и распада государственности вплоть до гражданской войны? Этот вопрос обычно формулируется так: почему сложные общества терпят крах? В последнее десятилетие в поисках ответа на этот вопрос возникла целая новая научная дисциплина – коллапсология ²⁹⁴²⁹⁵. Честно говоря, я не в восторге от этого нового направления. Что вообще такое «крах»? Как обсуждалось в главе 2, где отражен пейзаж, который наш макроскоп видел в прошлом, полный крах лишь один из возможных исходов для общества в беде. Порой гражданские войны, массовое насилие и разрушение производственной инфраструктуры, сопровождаемые эпидемиями, действительно разрушают ткань общества, что приводит к резкому сокращению численности населения, упрощению институтов управления и частичной утрате знаний. Но некоторые общества прошлого переживали кризис относительно бескровно, внедряя правильный набор институтов, которые опирались на глубинные структурные силы общественной жизни. В большинстве случаев выход из кризиса попадает в промежуток между этими двумя крайностями. Зачем фокусироваться только на коллапсе? Разве не интересно узнать, как обществу удалось избежать гибели, чтобы мы могли извлечь уроки, которые могут быть актуальными для нас сегодня?

Вот почему мы решили назвать новую версию Seshat базой данных CrisisDB. Мы выявили около трехсот кризисов в периоде от неолита до наших дней, случавшихся на всех основных континентах мира. Наша цель – проверить теории о том, почему общества впадают в кризис. Но, что не менее важно, мы стремимся понять, почему в одних случаях выход из кризиса сопровождался кровопролитием, а в других был относительно спокойным. Что лидеры и население делали неправильно в первом наборе случаев? Что они делали правильно во втором наборе?

Сбор данных для CrisisDB следует подходу, который мы усовершенствовали для «классического» Seshat. Это долгий и трудоемкий процесс, который пока не завершен. В настоящее время мы располагаем достоверными данными приблизительно о ста кризисных случаях, то есть о трети полного потенциального содержания базы данных. Этого достаточно, чтобы разглядеть основные закономерности («урокам истории» посвящена глава 2).

Основная цель исторических примеров, которые я обильно приводил в этой книге, – проиллюстрировать, как проявляют себя элементы клиодинамической теории социального распада и обновления. В этом отношении моя книга сильно отличается от сочинений историков-специалистов и работ тех, кого я назвал бы кабинетными теоретиками-любителями.

Тексты историков, глубоко погруженных в прошлые периоды и регионы, которые они знают лучше всего, всегда поучительны. Но ни один ученый, сколько угодно выдающийся, не в состоянии освоить больше ограниченного количества исторических примеров. В результате мы можем получить из текста историка глубокое понимание того, как то или иное общество впадало в кризис и затем выходило из него, но не сможем отделить особые обстоятельства категории «здесь и сейчас» от общих принципов, применимых к тому и другому в целом. Нам необходимо понимать общие принципы, если мы хотим применять уроки истории, чтобы помочь нашему обществу оптимально пережить кризис. В конце концов, каждое общество уникально, и механически перенос того, что мы узнали, изучая позднесредневековый кризис во Франции, восстание тайпинов в Китае или даже Гражданскую войну в США, на нынешний американский кризис или на затруднительное положение Франции и Германии, лишен смысла. Чтобы извлекать уроки из истории, нужно отделить частности и особенности от общих принципов. Также необходимо получить общее представление о том, как определенные особенности общества взаимодействуют с общими механизмами кризиса и обновления. В качестве примера такого взаимодействия между общим и частным (см. главу 2) мы установили, что степень полигамии среди элит оказывает сильное влияние на скорость, с которой развивается перепроизводство элиты. Наша общая теория, таким образом, должна отражать другие особые характеристики обществ, которые формируют циклы разрушения/обновления.

Исторические нарративы могут быть вполне информативными (даже если они не могут помочь нам в отделении общего от частного), а вот старания кабинетных теоретиков-любителей, как правило, бесполезны. Эти авторы обыкновенно не являются историками-специалистами и зачастую плохо знают историю. Невежество освобождает ум, конечно, однако этого недостаточно. Теоретики-любители используют два «метода» для построения своих грандиозных нарративов. Первый сводится к отбору только тех исторических примеров, которые соответствуют выстраданной теории. Второй же становится этаким прокрустовым ложем, которое позволяет – немного растягивая тут и немного поджимая там – приводить различные исторические примеры в соответствие с фиксированными циклами, которые постулируются в их теориях. Девяносто девять процентов «циклической истории» поражено одной или обеими этими болезнями. Все настолько скверно, что я стараюсь избегать слова «цикл» в своих профессиональных статьях, ведь с ним связано много негативных ассоциаций (вместо него я предпочитаю говорить о «колебаниях», «динамике подъема-спада» и пр.)

Клиодинамика действует иначе. Она собирает огромное количество сведений у профессиональных историков, а затем использует их объективным, научным способом. Мы хотим знать общие закономерности и установить разнообразие вариаций в разных обществах и в разные исторические эпохи. Теоретические идеи надлежит перевести в наглядные динамические модели, чтобы мы удостоверились в том, какие именно предположения приводят к тем или иным предсказаниям. Далее эти прогнозы проверяются на собранных данных, проделывается большой объем работы, с которым не справится ни один человек в одиночку (требуется целое научное поле, разделение труда, постоянные пробы и ошибки, конструктивные разногласия и дебаты). Мы стоим у истоков новой исторической науки, и сделать предстоит еще многое. Но идеи, которые высказывает клиодинамика, несмотря на свою молодость, показывают, что наши усилия не безнадежны. Нужно продолжать работать, ибо ставки очень высоки. Социальный распад и внутренняя война убивают людей, разрушают экономику и сводят на нет человеческие достижения. Мы должны четко понимать, почему это происходит, чтобы избежать бесконечного цикла повторяющихся волн нестабильности и насилия.

Когда сторонники клиодинамики хотят понять, почему и как наши общества оказываются в кризисе и как мы можем выйти из кризиса с наименьшими потерями, они строят математические модели. Эти модели отслеживают внутреннюю работу социальных систем, объединяя множество людей, каждый из которых уникален и обладает свободой воли. Многие традиционные историки и любители считают такой подход ошибочным или даже неприятным, потому что он, мол, дегуманизирует реальных людей. Тем не менее, если мы хотим понять социальную динамику и предсказать эффект возможных решений, мы должны поступать именно так. Почему? Потому что это работает.

Демографы из таких агентств, как Администрация социального обеспечения (АСО), должны прогнозировать, сколько средств потребуется АСО в следующем году, через пять лет и в будущем. Они используют модели, которые объединяют людей по возрасту и по тому, сколько налогов на социальное обеспечение уже собрано. Каждый человек уникален, но демографические модели удивительно точно предсказывают, что произойдет с совокупностью пенсионеров в будущем. При покупке автомобиля страховая премия будет рассчитываться из общих характеристик водителя. Если вы двадцатилетний мужчина, приготовьтесь к более высокому страховому тарифу. Это может показаться несправедливым, ведь вы сами считаете себя крайне осторожным водителем, но если хотите водить машину, вам придется платить. Если вы получите штраф за превышение скорости, ваш коэффициент увеличится. Каждое дорожно-транспортное происшествие по-своему уникально, но страховщики отлично умеют уравновешивать риски, чтобы компании, на которые они работают, не обанкротились.

Специалисты по клиодинамике используют аналогичный подход. Мы знаем, что люди определенной группы (например, мужчины без высшего образования с заработком в пятом дециле распределения заработной платы) различаются между собой. Но модель, основанная на группировке, работает ничуть не хуже демографической и фактической моделей.

При этом я вовсе не склонен сводить идеи и мысли, обсуждаемые в настоящей книге, к отслеживанию воздействия безличных социальных сил. Всякое социальное действие есть результат суммы действий отдельных людей. А безличные силы формируют жизнь и отношения людей. Мы хотим понять как общества, так и людей, их составляющих. Что же делать?

Подход, который я выбрал для этой книги, заключается в смещении фокуса повествования от индивидуальной точки зрения к происходящему на обобщенном, социальном уровне. Вот почему главы 3, 4 и 5 начинаются с эпизодов, прослеживающих конкретного члена социального слоя или класса, о котором идет речь в данной главе. Каждый персонаж является вымышленным, но придуман он не произвольно, а из опыта моего более чем сорокалетнего изучения американского общества изнутри (приношу свои извинения моим неамериканским читателям, но я должен писать о том, что знаю лучше всего). В то же время мое детство и юность пришлись на другую страну, я уехал в Америку, когда мне было двадцать лет. Но я бы сказал, что это на самом деле преимущество, – так и ксеносоциолог, наблюдающий Землю с альфы Центавра, имеет аналитическое преимущество перед людьми, которые живут в эпоху раздора, ибо их разумы нередко отягощены предвзятостью и пристрастиями. Вам, читатель, я предоставляю судить, удалось ли мне задуманное.

С точки зрения науки о сложности человеческие общества представляют собой сложные динамические системы. Ученые, изучающие такие системы, разработали набор теоретических инструментов, которые позволяют понять, как эти общества функционируют и развиваются. Это понимание обеспечивает основу для прогнозирования возможных будущих траекторий и, что более важно, для подготовки возможных системных ответов на различные вмешательства.

Наука о сложности работает. Мы знаем это по ее успехам в понимании биологических (экосистемы) и физических систем (например, глобальный климат). Изучение социальных систем в сравнении с природными едва началось, но и здесь мы делаем большие успехи. В этой книге я использую теоретические инструменты, разработанные учеными, которые занимаются вопросами сложности. Что это означает на практике?

Первый вопрос, который нужно задавать о той или иной системе, таков: какова ее структура, внутренний состав? Общества не похожи на контейнеры с идеальным газом, столь любимые физиками-статистиками. В отличие от молекул, каждый человек уникален. Кроме того, все люди принадлежат к разного рода группам, а те могут принадлежать к другим, более масштабным группам. Общество можно рассматривать как группу групп групп. Люди, принадлежащие к одной и той же группе, могут иметь общие интересы, что делает этот коллектив группой по интересам. Одной из конкретных групп интересов, которой посвящена эта книга, являются правящие элиты, или «правящий класс». Это люди, которые сосредотачивают в своих руках большую часть общественной власти внутри государства. Именно они принимают решения на уровне общества по таким вопросам, как война и мир, социальная и экономическая политика, налогообложение и перераспределение ресурсов, законодательство и правоприменение.

Группы интересов различаются по своей способности отстаивать коллективные интересы. Отчасти это связано с тем, какой властью обладает по отдельности каждый человек, принадлежащий к группе. Например, для экономической элиты мы хотим знать уровень достатка (богатство – это вид власти). Для военной элиты, скажем, для средневековой знати, желательно выяснить, насколько хорошо эти воины вооружены, защищены и обучены, насколько велика их свита. Но индивидуальная сила лишь начало пути. Сила группы интересов в решающей степени зависит от социальной сплоченности и политической организации. Если члены группы преследуют противоположные цели или даже активно сражаются друг с другом, то независимо от того, насколько могущественны отдельные лица, коллективная сила группы будет равна нулю. Точно так же все эффективные коллективные действия требуют хорошей организации. Дисциплинированная, хорошо структурированная армия всегда победит неорганизованную толпу воинов, сильных по отдельности. Ввиду вовлеченности в корпоративную иерархию боссы имеют структурное преимущество перед работниками, если только последние не организуются в профсоюз. Организация – это один из самых важных параметров, если не важнейший, который нужно узнать, чтобы оценить силу группы интересов.

Понимание того, как устроено общество – что представляют собой различные группы интересов и какой относительной властью они обладают, – является первым шагом в такого рода анализе. Второй вопрос касается динамики. Как взаимодействие соперничающих или сотрудничающих групп интересов влияет на изменения на системном уровне с течением времени? Как развиваются интересы и относительные способности групп? Здесь важна история. Чтобы ответить на такие вопросы, как «Находится ли это общество на грани краха?», нужно понять, как оно пришло к текущей хрупкости (или наоборот, как достигло устойчивости). Каковы тенденции, влияющие на интересы и уровни власти различных групп? Могут ли они измениться на противоположные или непременно продолжат развиваться в прежнем направлении?

Этот структурно-динамический подход вполне стандартен в науке о сложности и системах. Он является важной частью набора инструментов клиодинамики в силу своей историчности – именно здесь вступает в действие динамическая часть группы, к которой принадлежит индивидуум.

Теперь давайте поговорим о том, что я имею в виду под «интересом». Подход, которому я следую, вполне материалистичен. Предполагается, что люди хотят повысить свое благосостояние. Проще говоря, (почти) все предпочитают иметь больше денег. Таким образом, работники жаждут более высокой заработной платы, а работодатели предпочитают платить более низкую заработную плату. Что ж, начало положено; однако мы, люди, – сложные существа, и среди нас много разнообразия в ценностях и предпочтениях. Кто-то больше ценит отдых, а кто-то деньги. Некоторых мотивируют сугубо материальные интересы, тогда как другие придают большее значение нематериальным ценностям, той же справедливости и сотрудничеству. Еще люди могут действовать вопреки своим материальным интересам, потому что неправильно их понимают или введены в заблуждение манипуляторами. Спрашивать людей об интересах, например, с помощью социологических опросов, не всегда получается, потому что респонденты нередко лгут о своих мотивах (иногда даже лгут самим себе). Разум другого – загадка, окутанная тьмой (по крайней мере, пока мы не научимся читать мысли).

К счастью, многие из перечисленных проблем исчезают, когда все, что нам нужно знать, воплощается в групповых интересах. Достаточно большие группы, вероятно, будут характеризоваться сочетанием различных интересов, причем альтруистические и антисоциальные элементы станут в основном компенсировать друг друга. Группы, особенно организованные, также могут использовать внутренние каналы связи для достижения общих целей. В результате группы часто сходятся на общем знаменателе коллективных материальных интересов.

Однако материальные интересы не ограничиваются только экономическим благополучием. Довоенные северные бизнесмены, например, осознавали, что их достаток растет, но у них не было возможности влиять на национальную политику и задавать ей желаемое направление (к примеру, вводить тарифы и добиваться внутренних реформ). Получается, что групповые интересы обладают экономическим и политическим измерением, а также измерением военным (забота о безопасности или стремление к господству) и идеологическим (поддержание легитимности и статуса). Кроме того, группа может сосредоточиться на своих узких местнических интересах – или занимать более выраженную просоциальную позицию, ориентируясь на долгосрочную перспективу. Например, организации работодателей могут отвергать требования профсоюзов о повышении заработной платы или идти на компромисс, понимая, что более высокая заработная плата повышает покупательную способность работников, а это важный фактор экономического роста, в конечном счете приносящий пользу обществу в целом. Эта дилемма между краткосрочным эгоистичным преимуществом и долгосрочным широким интересом особенно остро стоит перед правящими классами, чей эгоизм чреват тяжкими последствиями при негативных изменениях политической обстановки.

Приверженность просоциальным интересам – одна из возможных причин, по которой группа не отстаивает свои узкие интересы. Другая причина, по которой группы могут действовать вопреки эгоистичным интересам, заключается в том, что они находятся под влиянием эффективной пропаганды. Широко обсуждаемый, хотя и несколько противоречивый, пример этого можно найти в книге «Что случилось с Канзасом? Как консерваторы завоевали сердце Америки», где Томас Фрэнк объясняет, почему работающие американцы начали голосовать против своих экономических интересов.

Сказанное подводит меня к последней проблеме, которую нужно затронуть, – ко лжи. Моя общая позиция заключается в том, что, пока отсутствует технология чтения мыслей, «истинные» мотивы людей обречены оставаться неизвестными. Опять-таки разум другого – загадка, окутанная тьмой. К счастью, «групповой разум», процесс коллективного принятия решений, вполне познаваем. О нем-то мы в самом деле и заботимся. Групповой разум – это результат коллективного обсуждения и выработки консенсуса, к которому можно прислушаться (в отличие от индивидуального закрытого разума). Принятие общей программы действий нередко оставляет физические следы в виде протоколов заседаний и программных документов. Конечно, некоторые группы довольно старательно прячут свои внутренние процессы принятия решений. Но здесь разоблачители, такие как Джулиан Ассанж и Эдвард Сноуден, становятся незаменимыми помощниками для социолога власти.

Там, где нет инсайдерской информации, мы возвращаемся к определению повестки группы по последствиям ее действий. Однако с практической точки зрения всегда полезно начинать с предположения, что группа будет преследовать материальные интересы своих членов. Те, кто утверждает обратное – что группа ведет себя просоциально в интересах общества в целом или даже всего человечества, – должны приложить дополнительные усилия, чтобы доказать, что они не дурят нам головы. А когда группа поступает вразрез со своими интересами, поскольку ее члены введены в заблуждение пропагандой, нам тоже нужны доказательства, подтверждающие такое утверждение. Эта позиция может показаться моим читателям циничной, но я считаю ее достойной исследовательской программой. Я не утверждаю, что люди всегда действуют в своих интересах (этому вопросу посвящена моя книга «Ультраобщество»). Но при исследовании групп интересов (а не отдельных лиц), в особенности элиты, я использую именно тот подход, который описан в настоящей книге.