Секретари. Региональные сети в СССР от Сталина до Брежнева

Введение

Что такое авторитарные режимы и как они функционируют? Каким образом разные страны переходят от одной формы авторитаризма к другой? В настоящей книге мы рассмотрим эти вопросы на примере одной из самых известных авторитарных систем XX века, но под определенным углом зрения. Авторы большинства работ о личной диктатуре, складывавшейся в Советском Союзе с 1930‐х годов, ставят в центр внимания ее вождя И. В. Сталина, имея для этого серьезные основания. Сталин на протяжении более чем двадцати лет обладал беспрецедентными возможностями, позволявшими ему определять политический курс, производить подбор кадров и контролировать систему надзора и репрессий. Однако при этом Сталин не был единственным автократом в СССР. Он опирался на значительный корпус низовых руководителей, прежде всего партийных секретарей в республиках, входивших в состав СССР, и региональных структурах (краях, областях, автономных образованиях)[1].

В свою очередь, и первые секретари местных парткомитетов, которые являются главными героями этой книги, не действовали в одиночку. Они опирались на сети, имевшие одновременно формальный и неформальный характер. С одной стороны, эти сети складывались из руководителей партийно-государственных структур, должностное положение которых во многих случаях определяло их место в сетевой иерархии. С другой стороны, сети строились на основании патрон-клиентских отношений и руководствовались в своих действиях не только формальными директивами, но также неформальными нормами групповой солидарности, иерархии и лояльности. Иначе говоря, такие сети не были простой совокупностью чиновников определенного уровня. Выступая в качестве руководящей группы, сети складывались как результат формальных назначений и неформальных предпочтений первых секретарей. В отдельных случаях из сетей исключались функционеры, занимавшие высокие должности, но включались представители менее значимых структур. Сети могли разделяться на конкурирующие фракции, но чаще всего консолидировались вокруг первых секретарей. В этой книге мы обращаем особое внимание на несколько аспектов этого явления. Первый — механизмы и методы формирования сетей. Во-вторых, нас интересуют, прежде всего, сети доверия, которые распространялись в условиях низкого уровня доверия, особенно характерного для сталинской эпохи. Наконец, мы исследуем проблему в динамике постепенного перехода от небольших асимметричных сетей в позднюю сталинскую эпоху к более разветвленным при Брежневе[2].

По своему положению первые секретари, возглавлявшие сети, существенно отличались от верховного лидера. Они находились под жестким контролем сверху. Они не располагали такими же, как Сталин, неограниченными возможностями принимать решения и применять массовые репрессии. Тем не менее они выступали как авторитарные руководители, имевшие немалое самостоятельное значение. Каждый из них управлял либо страной (советские республики формально являлись независимыми), либо регионом, порой достигавшим размера европейского государства. На протяжении ряда лет, нередко очень долго, они распоряжались судьбами миллионов людей и фактически имели широкие возможности для подавления недовольства и поощрения лояльности. Вместе с тем и региональная политика Сталина, и действия местных руководителей постепенно менялись. Военный и послевоенный этапы советской истории, как будет показано в книге, в этом отношении заметно отличались от 1930‐х годов.

Такие перемены приобрели новое качество в периоды, традиционно определяемые по именам новых лидеров, возглавлявших страну, — Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева. Именно эти три этапа — сталинский, хрущевский и отчасти брежневский — охватывает эта книга. Такое разделение не является искусственным. Как мы увидим, это были действительно разные стадии развития местных руководящих сетей. Хотя в той или иной мере они связаны некоторыми общими чертами, коренящимися главным образом в сталинском наследии.

Авторитарные местные руководители встречаются в разных современных политических системах, но отличительной чертой низового диктатора (автократа) служит то, что он действует в контексте центральной диктатуры (авторитарного режима)[3]. Это позволяет использовать для анализа низовых авторитарных сетей в числе прочего общие положения теории диктатур. Среди подходов, которые были особенно полезны для этой книги, нужно назвать исследование методов авторитарного контроля (сдерживания угроз со стороны масс) и авторитарного разделения власти (предотвращение угроз со стороны высших руководителей, окружавших авторитарного лидера)[4]. Мы полагаем, что для акторов, действующих внутри сетей, эта двойная задача — контроля и разделения власти — решалась не только в центре, но и на низовом уровне, хотя и претерпевала в последнем случае некоторые изменения.

Одним из краеугольных камней сталинской власти был страх, порождавшийся неприкрытыми репрессиями, но большинство низовых секретарей не могли позволить себе такую стратегию. Вместо этого они нередко были вынуждены прикладывать огромные усилия, чтобы подчинить руководящие сети более тонкими методами, чем сталинские. Что касается более широкого социального недовольства и антиправительственных выступлений, то они подавлялись силовыми ведомствами, подчинявшимися центральному руководству[5]. В большей или меньшей степени эти различия между центральными и местными методами контроля и подчинения наблюдались как в сталинский, так и в хрущевский и брежневский периоды.

Вместе с тем секретарям приходилось решать еще одну важную проблему, которая по определению не стояла перед центром: как отвечать на нажим сверху, касающийся как напряженных плановых заданий, так и интервенций с целью кадровых перестановок. Конечно, в советской централизованной системе существовали многочисленные способы противодействия центру и смягчения его требований при помощи неформальных соглашений и компромиссов[6]. Однако все это требовало немалых усилий.

В конечном счете типичная стратегия решения задач, встававших перед секретарями, заключалась в создании руководящих сетей, в той или иной степени основанных на доверии. В СССР это не было простым делом, поскольку взаимоотношения между людьми (в большей мере при Сталине, но и позже) нередко отравлялись подозрениями и недоверием. Такое возможное решение этой проблемы, как опора на клиентские, а тем более родственные связи, пресекалось формальной системой назначения кадров — номенклатурой[7]. Номенклатурные правила не допускали значительных групповых переводов кадров, связанных общностью карьеры и жизненного пути. Соответственно, секретарям обычно приходилось создавать свои сети с нуля. Выбиравшиеся ими стратегии имели нечто общее с формированием групп в иных общностях, характеризующихся низким уровнем доверия. Задача заключалась в том, чтобы обеспечить структурную зависимость своих сторонников и тем самым заложить фундамент их долгосрочной лояльности.

В данной книге описаны основные стратегии создания сетей. Во-первых, секретари могли воспользоваться контролем над региональной партийной организацией для применения различных степеней исключения — классического способа создания сетей. Исключения могли варьироваться от неформальных вариантов — изоляции и игнорирования в процессе принятия решений, недопущения на заседания — до партийных выговоров и исключения из партии. Во-вторых, секретари могли воспользоваться компрометирующей информацией в качестве рычага воздействия на своих коллег. Дефицит доверия иногда был настолько велик, что обладание компроматом парадоксальным образом становилось сравнительно надежной основой доверия[8]. Третья стратегия заключалась в карьерном продвижении работников через головы их коллег, имеющих большее право претендовать на освободившуюся должность. Многие секретари имели склонность окружать себя клиентами из числа работников, получивших такое внеочередное повышение. Нередко такие выдвиженцы, подвергавшиеся критике как своеобразные номенклатурные парвеню, в большей степени, чем другие, зависели от защиты со стороны патрона. В институциональном плане партия и ее исполнительное звено, региональный партийный аппарат, были хорошо приспособлены к решению всех этих задач в интересах секретаря.

Авторитаризм и институциональные изменения

Институтами называются регулярные практики (правила), определяющие взаимоотношения между людьми. Институты бывают более и менее значительными по масштабам, формальными и неформальными, политическими и экономическими и т. д., но для того, чтобы институт функционировал эффективно, нужно, чтобы его механизмы были четко определены и приняты (добровольно или вследствие принуждения) всеми вовлеченными в поле его действия акторами.

Если одна из целей данной книги — понять, как работали институты в СССР, то другая — выяснить, как они изменялись с течением времени. В центре внимания большинства работ об институциональных изменениях в условиях диктатуры находится переход от авторитаризма к демократии. Вместе с тем существует и такое новое направление исследований, как объяснение переходов (трансформаций) внутри авторитаризма[9]. Советский Союз в рассматриваемый в книге период демонстрировал пример серьезного внутрисистемного сдвига. С 1940‐х по 1970‐е годы в стране произошел переход от репрессивной автократии к олигархии с относительно невысоким уровнем репрессий. При этом встает вопрос более широкого плана: почему автократический режим, изначально отличавшийся резким дисбалансом власти между автократом и его окружением, эволюционировал в компромиссную автократию?[10]

Большинство исследователей, рассматривающих этот вопрос, как правило, ставят во главу угла смерть или устранение автократа. Согласно этой точке зрения, фактором, способствовавшим институциональному переходу от единоличного к коллективному правлению в Советском Союзе, послужила смерть Сталина наряду с другими изменениями — такими, как, например, расширение селектората, от которого зависят политики[11]. После открытия архивов у историков появилась возможность исследовать политические процессы, происходившие сразу после смерти Сталина, более предметно, с опорой на документы[12]. Однако таких документов все еще недостаточно, что тормозит комплексное изучение механизмов перехода, политических намерений и практик.

В одной из своих предыдущих книг мы показали, что ряд важных институциональных изменений на верхних этажах системы произошел еще при жизни Сталина. Они были результатом делегирования Сталиным ряда полномочий своим соратникам, прежде всего в Совете Министров СССР, руководящие комиссии которого работали достаточно автономно, не находясь под постоянным контролем вождя. Конечно, такое делегирование имело условный характер, поскольку Сталин оставил за собой право вмешиваться в работу любых органов и подвергать их реорганизации всякий раз, когда считал это нужным. В то же время делегирование было реальным и вполне институционализированным, поскольку подчинялось набору правил, понимавшихся ключевыми акторами и соблюдавшихся ими. Вряд ли это входило в намерения Сталина, но именно такие структуры выработали (или возродили) практику коллективного принятия решений, ставшую стабилизирующим фактором транзита после смерти вождя[13].

В данной книге мы изучаем аналогичный процесс, происходивший на региональном уровне. Диктатор условным образом делегировал власть своим представителям в регионах и союзных республиках. Условность делегирования заключалась в том, что секретари по истечении установленного срока расставались со своими должностями, а также в том, что диктатор при желании имел возможность снять любого из них и разрушить соответствующую сеть. Вместе с тем, как и в случае с высшими эшелонами власти, делегирование было институционализировано. Это повлекло за собой последствия, проявившиеся после смерти Сталина.

Зачем высшие советские лидеры делегировали власть? Большевики выстраивали государство, которое отличалось высоким уровнем централизации: ресурсы в нем распределялись центром, партийные функционеры вплоть до самого низкого, районного уровня формально назначались Москвой, а местным кадрам приходилось осуществлять регулярные кампании, инициированные сверху. Однако этот высокий уровень централизации ставил перед центром дилемму, которую обществоведы называют проблемой агентности[14]. В теории агентности проводится различие между формальными и реальными механизмами власти. Пусть диктатор восседает на вершине грандиозной властной структуры, но информация о возможностях и успехах функционеров на местах остается преимущественно на нижних уровнях[15]. Первые секретари, которых московские лидеры могли непосредственно контролировать, не обязательно обладали способностью добиваться нужных результатов, в частности потому, что не имели нужных связей в регионах и знания местных условий.

Делегирование власти было призвано решать такие проблемы и при Сталине, и в последующие годы. Типом делегирования была, например, коренизация — поощрение в определенных менявшихся рамках национальных элит, языков и культур. К разряду делегирования можно отнести терпимое отношение Сталина (не говоря уже о Брежневе) к сетям и покровительству, несмотря на периодические обличения подобных явлений. Эти тенденции развивались на протяжении всей советской истории, отличаясь на каждом ее этапе своеобразием.

Делегирование власти в пользу секретарей обставлялось различными институциональными предохранителями, включающими репрессии, нерепрессивные ротации, региональные выборы и сложную систему мониторинга и контроля. Эти предохранители служили причиной институциональных изменений, шедших десятилетиями и не прерывавшихся из‐за смены власти в Москве. В литературе в целом лучше всего исследованы механизмы и последствия репрессий, прежде всего сталинских. В центре внимания большинства работ стоит вопрос о том, каким образом репрессии использовались для решения проблемы авторитарного контроля[16]. Диктаторы прибегают к насилию с целью предотвращения угроз, исходящих со стороны масс, а после консолидации своей власти — для достижения иных приоритетных целей[17]. В то же время дальнейшего изучения требует вопрос о воздействии репрессий на правящую коалицию[18]. В числе прочего речь идет о переоценке своеобразного экономического подхода к пониманию диктатур, который предполагает, что ключевые взаимоотношения между диктатором и его ближним кругом сводятся к «договоренностям» или «сделкам» на основе добровольного обмена[19]. Имеющиеся на данный момент факты позволяют утверждать, что страх перед диктатором подавляет возможность формирования организованных группировок, способных на коллективные действия. Соответственно, не всегда стоит говорить о фракциях и тем более о торге между ними[20]. С точки зрения диктатора это может быть одним из главных преимуществ насилия.

Даже те исследователи, которые в целом признают воздействие репрессий на правящую коалицию при авторитаризме, зачастую рассматривают их как постоянный, неизменный внешний фактор, играющий роль «непременного и финального арбитра конфликтов»[21]. Однако уровень насилия может изменяться с течением времени, что как раз и наблюдалось в советской системе. В данной книге снижение размаха репрессий против номенклатуры, включая республиканских и региональных секретарей, связывается с институциональными инновациями, проявившимися еще при жизни Сталина.

Еще одним фактором институциональных изменений были региональные партийные выборы. Выборы по сей день остаются одним из самых загадочных и наименее изученных авторитарных институтов. В большинстве работ, посвященных этой теме, разбираются преимущественно случаи либерального авторитаризма, когда проводятся выборы на альтернативной основе, но при этом правящая элита складывается из четко обозначенных соперничающих группировок[22]. Применительно к советской истории анализу в основном подвергаются выборы в Верховный Совет или иные формы поощрения специфической советской фасадной демократии[23]. Мы также уделим внимание партийным выборам. Как и на государственных выборах, избиратели на региональных партийных конференциях не могли выбирать между несколькими кандидатами или устранить действующего партийного секретаря, особенно на областном или республиканском уровне. Однако одна из причин, по которой нужно относиться к таким выборам серьезно, — применявшаяся с определенного момента процедура тайного голосования[24]. Благодаря этому у делегатов конференций появлялась возможность определенной анонимности и протестного голосования против неугодных руководителей, включая первых секретарей.

Таким образом, партийные выборы занимали свое место в практиках советского управления регионами. Они позволяли Москве получать информацию об эффективности ее региональных представителей, о степени сплоченности региональных сетей и, соответственно, способности секретарей проводить в жизнь решения центра. Вместе с тем, как мы покажем, секретари научились использовать выборы в своих целях, что также стало источником определенных институциональных изменений.

Изучение институционального развития на региональном уровне полезно в двух отношениях. Во-первых, оно демонстрирует, что институциональные изменения не были полностью связаны с политикой центра. Во-вторых, исследуя разновидности институциональной эволюции, мы получаем возможность включить советский случай в контекст сравнительного анализа институтов. Эти новые подходы ставят в центр внимания не столько внешние потрясения (революцию, военное поражение или смерть вождя), сколько медленные эндогенные формы институционального развития[25].

Мультиэтническое государство

И Советский Союз, и предшествовавшая ему Российская империя объединяли многочисленные этноязыковые и этнорелигиозные общности. Советская политика в отношении этих групп являлась новым словом. По-видимому, ее самой заметной чертой являлось то, что в СССР так и не была сформулирована доктрина советской нации на общегосударственном уровне. Понятия нации и национальности институционализировались главным образом посредством создания национальных республик и других национальных образований[26]. Из этого не следует, что большинство территориальных единиц в СССР было сформировано по этническому принципу. Но там, где это происходило, местные руководители действовали с учетом национального фактора.

Чтобы разобраться в этом, следует принять во внимание два принципа советской национальной политики, направленной на контролирование национальных меньшинств. Во-первых, для предотвращения угрозы национализма, вызвавшего катаклизмы в европейских империях в эпоху Первой мировой войны, большевики предоставили крупным этническим меньшинствам Советского Союза собственные национальные территории. Во главе этих территорий были поставлены этнотерриториальные элиты; поощрялся национальный язык титульной этнической группы в качестве языка начального и среднего образования, а на первых порах и государственного языка. Эта политика во всей ее совокупности подпадает под зонтичный термин «коренизация»[27]. Второй принцип советской национальной политики был связан с классификацией граждан. Во внутренних паспортах, решение о введении которых было принято в конце 1932 года, имелась графа «национальность». Личная национальность определялась исходя из происхождения, а не места жительства. Аналогично системе территориальных наций личная национальность в СССР была институционализирована исключительно на низовом уровне: советские граждане поэтому не могли причислять себя к единой общности, которую можно было бы назвать советской нацией.

После Великой Отечественной войны эти две линии национальной политики слились воедино. В то время как в 1920‐х и в начале 1930‐х годов коренизация навязывалась центром — нередко к раздражению местных функционеров, особенно этнических русских, — постепенно она получала более значительную социальную поддержку со стороны титульных наций. «Коренизация сверху» постепенно сменилась «коренизацией снизу».

Каким образом эти тенденции могли сказаться на секретарях? Во-первых, коренизация подразумевала не только квоты на этнический состав местных элит, но и все более настойчивое требование, чтобы республиканские первые секретари принадлежали к титульной нации. В этом случае они располагали более широкими возможностями для консолидации местных сетей, могли общаться с населением на его языке. К середине 1950‐х годов имелось уже достаточно кадров из рядов титульных наций, чтобы эта политика стала возможной. В неславянских республиках в дополнение к первому секретарю, принадлежащему к титульной нации, назначался второй секретарь из славян. Второй секретарь контролировал расстановку кадров, контактировал с госбезопасностью и присматривал за первым секретарем, несколько ограничивая его полномочия[28].

Как и всем другим, руководителям национальных республик приходилось решать двойную проблему — авторитарного контроля и авторитарного разделения власти. Советская национальная политика давала им определенную фору в этом отношении. Руководители в национальных республиках могли решать проблемы авторитарного контроля и разделения власти, разыгрывая национальную карту и используя партию в качестве агента мобилизации[29]. Реагируя на потенциальные угрозы этой политики, центру приходилось действовать аккуратно, соглашаясь на различные уступки «допустимому национализму», а также местным сетям в случаях избрания новых первых секретарей[30].

Сопоставления

Советский Союз представлял собой однопартийное государство, принадлежавшее к той категории режимов «господствующей партии», которая во второй половине XX века охватывала около 60 % недемократических государств мира[31]. Их характерными чертами являлись долговечность, стабильность и устойчивость по сравнению с другими формами авторитаризма — такими, как военные или монархические диктатуры[32]. Существуют два конкурирующих объяснения такой устойчивости. Первое ставит во главу угла роль институтов[33]. Эмпирический анализ однопартийных государств показывает, что они менее подвержены путчам, организованным ближайшим окружением верховного руководителя, и восстаниям населения в целом[34]. На уровне авторитарного разделения власти малое число путчей объясняется существованием таких институтов, как политбюро, позволяющих вождю контролировать своих соратников[35]. На уровне авторитарного контроля незначительное количество народных восстаний приписывается институциональной способности правящих партий кооптировать инсайдеров, связывать их зависимостью от партийной службы и партийного старшинства, следствием чего становится долгосрочная ставка на выживание режима[36].

Конкурирующий набор объяснений связан с историческими корнями революционных режимов[37]. Самые долговечные однопартийные режимы складываются в период длительного насилия — во время гражданских или освободительных войн. Идентичности, нормы и организационные структуры, сформировавшиеся в ходе продолжительных конфликтов, имеющих идеологическую основу, способствуют консолидации партийных границ, мобилизации массовой поддержки и сплочению правящего слоя. В случае Советского Союза было не одно, а два потрясения такого рода. Вслед за Гражданской войной после большевистской революции последовала Великая Отечественная война, сыгравшая критическую роль в продлении жизненного цикла советской власти.

Факты, представленные в данной книге, указывают на ряд возможных способов уточнения обоих подходов. Мы показываем, что своей устойчивостью советская система во многом была обязана адаптируемости институтов, их способности к изменениям. Власть регионального партийного секретаря опиралась как на политические исключения, так и на разные формы кооптации, делавшие ее более устойчивой.

К числу политических исключений относилось прежде всего лишение членства в партии. В первые два десятилетия советской власти происходили значительные партийные чистки, часто связанные с масштабными арестами. Наиболее значительные исключения наблюдались в 1933–1935 годах, когда партийные билеты потеряли соответственно 10,2, 7,8 и 12,7 % коммунистов, числившихся на начало года[38]. В 1939 году массовые чистки были формально прекращены[39]. Тем не менее исключение отдельных членов партии продолжалось, хотя теперь оно происходило на индивидуальной основе. Конец массовых чисток и резкий рост численности коммунистов — с 2,3 млн в 1939 году до 5,76 млн в 1945 году и 14 млн в 1970‐м — привел к тому, что после 1939 года из партии никогда не исключалось более 3 % ее членов в течение одного календарного года[40].

Динамика исключений из партии, как и массовых репрессий, значительных в 1930‐х годах и сокращавшихся в последующие, может служить индикатором появления условий для формирования региональных сетей. Большие чистки предвоенного периода привели к уничтожению целого поколения партийно-государственных функционеров[41]. Второе поколение сталинских секретарей, получивших свои должности в результате чисток, начинало карьеры в ситуации дефицита доверия и слабости институтов, служащих опорой в карьерном росте[42]. Для того чтобы понять стратегию региональных партийных функционеров, полезно обратиться к работам, посвященным сотрудничеству в других ситуациях слабого доверия. Одно из решений состояло в том, чтобы допускать в свое ближнее окружение лиц, явно скомпрометированных в каком-либо отношении[43]. Это можно было делать при помощи внеочередного продвижения по должности, обеспечивая лояльность таких награжденных не по заслугам работников, или путем манипулирования компроматом, «темными пятнами» в их биографии[44]. Важной основой построения региональных сетей могла служить круговая порука, складывавшаяся в результате совместного нарушения правил и законов для достижения определенных целей[45]. Это предполагало неформальное исключение из сетей тех функционеров, которые не пользовались необходимым доверием, несмотря на то что продолжали занимать должности в аппарате. Соответствующие случаи также будут рассмотрены в книге.

Региональные аспекты советской политической истории

Содержательно наша книга пересекается с корпусом работ, посвященных советской политической истории и охватывающих несколько направлений исследований. Еще в 1958 году появилась известная книга Мерла Фэйнсода, основанная на материалах Смоленского архива[46]. Она показала сложность и определенную автономность социально-политических процессов на уровне региона в довоенные годы. В дальнейшем эти наблюдения были радикализированы. Ряд исследователей в разной мере развивали идеи о независимости и политическом влияния местных секретарей, о роли патрон-клиентских сетей[47]. До крайних пределов эти утверждения были доведены в работах, представлявших массовые операции НКВД СССР 1937–1938 годов как дело рук региональных руководителей, возобладавших над Сталиным, который так и не смог реализовать свое намерение демократизировать страну и покончить со злоупотреблениями чиновников[48].

Ради краткости укажем только на один из тезисов, отличающих нашу книгу от этих публикаций. Исходной точкой указанных построений о слабом диктаторе и сильных секретарях, как правило, являются высказывания Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года, осуждающие подбор кадров «с точки зрения личного знакомства, личной преданности, приятельских отношений», что порождало «независимость от местных организаций… и некоторую независимость от ЦК»[49]. В этом упреке усматривают признак неприязни Сталина к региональным политическим сетям и свидетельство силы этих сетей, которая реально беспокоила вождя. Мы же полагаем, что заявления Сталина о непотизме и семейственности были формальными дополнительными обвинениями против старой партийной гвардии, уничтожение которой началось накануне февральско-мартовского пленума и с новой силой продолжилось после него по иным политическим причинам[50].

Наш подход к этой проблеме основывается не только на собственных исследованиях, но также и на значительной историографической традиции. После открытия архивов появилось большое количество работ, демонстрирующих централизованный характер массовых операций НКВД и чисток партийно-государственного аппарата, в том числе в регионах, а также политическое бессилие секретарей, неспособных защитить от уничтожения ни себя, ни свое окружение[51]. Что касается неформальных сетей и связей, то, как показано в литературе, Сталин относился к ним вполне терпимо и осознавал неизбежность их появления. После каждой волны политических чисток, как до, так и после войны, происходило восстановление руководящих сетей на традиционных для советской системы патрон-клиентских принципах[52].

В целом, не прельстившись сенсационными (а поэтому всегда выигрышными) построениями о «слабой диктатуре» и всесильных секретарях-олигархах, историки, следуя источникам, занимались изучением реальных феноменов региональной политики и развития. Условно эту литературу можно разделить на несколько тесно взаимосвязанных и постоянно пересекающихся направлений. Одно из них составляют работы о механизмах взаимодействия центра и регионов, о динамике номенклатурной и региональной политики, о формировании корпуса региональных кадров и ротациях в их рядах[53]. Активно продолжается детализация этих процессов посредством обращения к практикам административно-политической повседневности в отдельных областях и республиках, к деятельности их руководителей и т. д.[54] Изучаются характеристики советской номенклатуры и ее регионального корпуса как социальной группы: состав, образ жизни, материальные привилегии (формальные и присваиваемые), злоупотребления и т. д.[55] На основании материалов прокуратуры и партийного контроля исследуется феномен судебного иммунитета членов партии в целом и руководителей в особенности[56]. Давнюю традицию имеют исследования регионального управления экономикой, взаимодействия периферии с центром по экономическим вопросам, роли секретарей как координаторов междуведомственного взаимодействия на подчиненных им территориях[57].

Чтобы четче обозначить отличие нашей книги от этих важных исследований, рассмотрим один конкретный пример: подходы Джерри Хафа в его пионерской книге «Советские префекты».

При чтении этой книги спустя более чем полвека после ее издания (1969) невозможно не поражаться амбициозности исследования, а также глубине и тонкости проникновения в смыслы текстов, публиковавшихся в центральной и провинциальной советской печати[58]. Хотя формально работа Хафа посвящена роли местных партийных органов в управлении промышленностью, автор в действительности ставит перед собой более широкие задачи, включая объяснение природы политической власти и источников политических изменений в СССР. Хаф полагает, что действия первых секретарей обкомов определялись необходимостью выполнения плана[59]. При этом он раскрывает не только структуру этих стимулов, но и причины изменений в составе самих кадров. Он показывает, как потребность в кадрах, обладавших технической и административной квалификацией и владевших навыками взаимодействия и согласований, вела к росту среднего уровня образования секретарей обкомов.

Несмотря на проницательность Хафа, мы отступаем в ряде существенных моментов от подхода, используемого в его книге. Хаф изображает партию как арбитра в столкновениях между ведомствами и координатора их усилий[60]. Нас больше интересует вопрос, как поддерживалась власть местных партийных структур, как формировались сети, позволяющие решать те задачи, которые анализируются в его книге[61].

Во многих отношениях наша книга продолжает традицию исследования формальных и неформальных практик конструирования региональных сетей, часто в политически опасном окружении; взаимодействия первых секретарей с различными группами региональных руководителей; патрон-клиентских отношений на местном уровне и т. д.[62] Опираясь на новые источники, мы пытаемся сделать шаг вперед в этом направлении, исследуя механизмы формирования долгосрочной лояльности и трансформацию сетей на протяжении нескольких десятилетий, от Сталина до Брежнева.

Метод

Отправной точкой данного проекта служило предположение, что стратегия региональных и республиканских секретарей основывалась на установлении определенных отношений в зависимых от них внутренних сетях. Однако уловить эти процессы методами исторического исследования непросто. Конечно, стратегии и результаты формирования и работы сетей были в той или иной мере известны уже современникам событий. Они находили отражение, например, в художественной прозе и публицистике, в специфических сатирических изданиях, обличавших некоторых низовых руководителей. Открытые источники позволяли распознать некоторые практики регионального руководства — в частности, использование многочисленных уполномоченных, выступавших движущей силой регулярных кампаний, которые составляли важную часть административной повседневности аппарата. Однако для более глубокого понимания проблемы, как и в других случаях, необходимо было обратиться к архивной служебной документации соответствующих структур. Этим историки и занялись после того, как архивы оказались в какой-то мере открыты.

Поиск соответствующих документов облегчает высокий уровень бюрократизации советской системы, в результате чего от нее остался обширный бумажный след. Среди многочисленных документов особое значение для изучения реальных, как правило неформальных, процессов развития сетей имеют свидетельства о конфликтных ситуациях[63]. В конфликтах проявлялись те черты институтов и акторов, которые обычно скрыты от посторонних наблюдателей, не проявляются до тех пор, пока внутренними пружинами обострения противоречий не выносятся на поверхность. Особое значение в этом смысле имело вторжение в конфликты внешних сил, в нашем случае московских контролеров. Они опрашивали участников конфликтов, составляя объемные докладные записки и справки для своего руководства в столице. Противоборствующие стороны в такие моменты пускали в ход все возможные аргументы, не стесняясь раскрытия ранее скрываемых фактов о жизни и взаимодействии в сетях. Именно поэтому сами секретари старались не доводить дело до конфликтов. И именно поэтому историки могут быть благодарны тем секретарям (а таковых было немало), которым это не удавалось. С учетом упора на конфликты как отправную точку для изучения сетей мы обращали особое внимание на обстоятельства, при которых первые и вторые секретари региональных и республиканских комитетов лишались своих должностей.

Вместе с тем очевидная опасность сосредоточения на источниках, отражающих конфликты, состоит в том, что в поле зрения историка попадают преимущественно сети определенного рода, то есть главным образом конфликтные. Для элиминирования этой односторонности мы изучали регионы, занимающие разные положения на своеобразной шкале скандалов, включая те, где разного рода неизбежные конфликты не перерастали в открытое противостояние. Для изучения всего разнообразия сетей или одних и тех же сетей, находящихся в состоянии конфликта и бесконфликтности, использовались традиционные источники: рутинная документация партийных комитетов, мемуары, справочные биографические материалы. В целом, для того чтобы избежать ошибки отбора, мы ориентировались на сравнительный подход, в рамках которого сетям, склонным к конфликтам, противопоставлялись спокойные (как и сети, занимающие в этом смысле промежуточное положение), крупным регионам — мелкие, этническим — различные типы неэтнических территорий, преимущественно городским — преимущественно сельские.

Если бы наша единственная цель заключалась в определении признаков низового авторитаризма, у нас бы получилась искаженная картина различных типов руководства в масштабах страны. Чтобы более точно отразить характер региональных сетей, мы противопоставляем региональному авторитаризму две другие модели. При этом с самого начала необходимо отметить, что все три модели представляют собой идеальные типы, состоящие из набора различных элементов. С абсолютной точностью им не соответствует ни одна из изученных сетей, хотя большинство из них явно тяготеет к той или иной из сконструированных нами систем.

В основу второй категории сетей и, соответственно, возглавлявших их секретарей положено понятие спорного автократа. Различие между низовым диктатором и спорным автократом примерно вписывается в более широкую теоретическую рамку различения между утвердившейся и оспариваемой автократиями. В то время как в первой лидер приобрел достаточную власть для того, чтобы не опасаться серьезной угрозы со стороны своего ближнего окружения, вторая представляет собой качественно иную форму разделения власти, при которой лидер все еще подвержен такой угрозе[64]. Но при этом, конечно, между оспариваемой автократией на общегосударственном и региональном уровнях существовала кардинальная разница. В первой правящая коалиция способна сместить вождя (что произошло в СССР с Хрущевым). Во второй члены сети могут чинить лидеру помехи и причинить фатальный ущерб его репутации, но не в состоянии избавиться от него без санкции центра.

Каковы эмпирические признаки секретаря, которого мы относим к категории спорного автократа? Такой секретарь, обычно воспринимаемый как пассивный и слабовольный деятель, нередко вынужден вести в своем регионе борьбу с влиятельными альтернативными сетями. Нередко он не в состоянии назначать и избавляться от работников из числа собственной номенклатуры, настоять на принятии определенного решения. Руководители районного уровня способны успешно добиваться от него снижения плановых заданий. Он не умеет «решать вопросы», то есть лоббировать интересы региона в Москве. Более или менее открыто его критикуют на партийных заседаниях и в кулуарах. Покидая свой пост, он редко сохраняет место в номенклатуре.

Низовые диктаторы и спорные автократы являлись двумя ключевыми типами секретарей в конце сталинской эпохи. Однако уже тогда наблюдаются признаки формирования третьего идеального типа секретаря, получившего распространение при Хрущеве и особенно при Брежневе. Таких секретарей мы будем называть партийными губернаторами. В противоположность спорным автократам, партийные губернаторы контролировали свои сети и назначения в пределах своей собственной номенклатуры. В отличие от низовых диктаторов, партийные губернаторы возглавляли организации, скреплявшиеся системой норм. Во-первых, норм старшинства, в силу чего функционеры росли в чинах постепенно, нередко в соответствии с продолжительностью пребывания в рядах номенклатуры. Хотя партийные губернаторы были способны избавиться от отдельных подчиненных, укоренившиеся нормы старшинства ограничивали их возможности, когда речь шла о продвижении одних чиновников через головы других или о проведении увольнений. Во-вторых, партийные губернаторы, в отличие от низовых диктаторов, действовали в среде, где в большей мере укоренились нормы компромиссов и «товарищеского отношения» к кадрам как важные инструменты скрепления сетей.

Источники

Как известно, характерная черта современных исследований различных проблем советского прошлого — привлечение широкого круга ранее недоступных источников, прежде всего архивных. Эта книга также использует эти преимущества. Она построена, прежде всего, на материалах партийного делопроизводства. Большое значение имели документы отделов ЦК ВКП(б) — КПСС, прежде всего тех, которые контролировали местные партийные организации и их кадры[65]. Сотрудники ЦК периодически проводили проверки и составляли соответствующие отчеты, разбирались в конфликтных ситуациях и в связи с этим давали развернутые характеристики местных руководителей, их взаимоотношений и методов работы[66]. Наряду с этим изучались сотни стенограмм и протоколов заседаний партийных конференций и пленумов обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, бюро соответствующих партийных комитетов. Эти документы в обязательном порядке высылались в Москву и откладывались в секторе информации организационно-инструкторского отдела и других отделов, наследовавших ему[67]. Выявление иных документов, отражавших повседневную деятельность обкомов, было проведено в ряде региональных архивов[68]. Широко использовались документальные публикации и справочные издания последних десятилетий, в которых содержится важная информация о деятельности партийных структур, о важных кампаниях, влиявших на региональную политику центра, биографические данные региональных руководителей[69].

Все это позволило не только исследовать взаимодействие центра и региональных сетей, но и, что было особенно важно в нашем случае, собрать достаточно материалов для изучения самих сетей, механизмов их формирования и функционирования, внутренних конфликтов и эволюции.

Мы понимаем, что к партийным материалам, как и к другим источникам, нужно подходить с осторожностью. Многие из них были сильно формализованы и нацелены на сокрытие реальных фактов от вышестоящего руководства[70]. Они подвергались редактированию в соответствии с политическим моментом. По возможности мы старались помещать документы в их социальный контекст и интерпретировать их с учетом зафиксированных в исследовательской литературе представлений о том, как работала советская политическая система. Избыточная зависимость от партийных архивов влечет за собой также очевидную угрозу общего порядка. Исследователь может настолько «вжиться» в документы, что начнет смотреть на события глазами партийной бюрократии. В качестве некоторого противовеса этой опасности мы дополнили партийные источники документами государственных ведомств — Совета Министров и Прокуратуры СССР, мемуарами, написанными в посткоммунистическую эпоху, и небольшим количеством интервью.

Следует сказать, что при этом остаются важные лакуны. Главная из них связана с материалами госбезопасности, которые за редким исключением (Балтийские государства, Украина) недоступны и, по всей видимости, останутся таковыми в обозримом будущем. В том, что касается работы органов госбезопасности и их взаимодействия с партией, нам приходилось использовать немногочисленные косвенные свидетельства из партийных документов. При всей ограниченности такой подход позволил зафиксировать некоторые важные тенденции взаимодействия партии и госбезопасности на местном уровне. Хотя более широкий доступ к соответствующим документам является важным резервом для углубления наших знаний об исследуемом в книге предмете.

Обзор книги

Три из четырех частей нашей книги (I, III и IV), расположенные в хронологическом порядке, относятся к периодам правления сменявших друг друга вождей в Москве, а часть II посвящена короткому междуцарствию после смерти Сталина.

В первой главе рассматривается процесс формирования и некоторые общие характеристики когорты партийных секретарей, выдвинувшихся к власти после террора 1930‐х годов. Политические траектории и опыт этого второго поколения сталинских секретарей определялись стремительным выдвижением на руководящие посты, решением сложнейших задач в условиях войны, относительной послевоенной стабилизацией номенклатуры, только периодически прерываемой отдельными акциями репрессивных чисток и устрашения. Во второй главе представлен тип секретаря-диктатора сталинского периода, изучаются методы, при помощи которых такие секретари создавали свои сети.

В третьей главе мы покажем, что, несмотря на значительную власть, которой обладали секретари, они были ограничены различными институциональными сдержками. С одной стороны, они разделяли полномочия управления с директорами крупных предприятий, региональными руководителями советских органов, госбезопасности и т. д. С другой — периодически подвергались давлению снизу, со стороны актива[71], что наглядно проявлялось в периоды выборных кампаний, но не только. Низовые автократы так или иначе адаптировались к этим вызовам.

В четвертой главе на основании документов о материальном положении местных руководителей и их неформальном судебном иммунитете углубляются представления о номенклатуре как особой социальной группе в советском обществе.

Хотя в первую очередь мы уделяем внимание региональному уровню, в какой-то момент — после смерти Сталина — повествование ненадолго переключается на события, происходившие в центре. Пятая глава посвящена борьбе за власть в Москве и ее влиянию на политическую среду, в которой действовали секретари. В шестой главе мы возвращаемся на региональный уровень с целью изучения различных способов, которыми секретари и сети реагировали на новые импульсы, поступавшие сверху в послесталинское время.

В седьмой главе мы обратимся к национальным республикам. В ней будет показано, каким образом принципы советской национальной политики использовалось республиканскими руководителями для решения проблем авторитарного контроля и разделения власти путем этнической мобилизации. Важная часть этой главы — реакция Москвы на эти тенденции.

В восьмой главе анализируются последствия хрущевского способа решения проблемы агентства в условиях кампаний, пропагандирующих экономические скачки, и в контексте определения административно-политических приоритетов управления экономикой. В ответ на «эпидемию» фальсификаций и приписок в 1960–1961 годах последовала радикальная кадровая чистка. Она стала важным моментом во взаимоотношениях между центром и регионами и заложила предпосылки более уступчивой политики Брежнева, сменившего Хрущева.

Девятая глава посвящена ходу и воздействию на сети разделения аппарата по отраслевому принципу, предпринятого в последний период правления Хрущева. В ней утверждается, что сформировавшиеся до реорганизации сети продемонстрировали заметную устойчивость, несмотря на формальное разделение. Воссоединение аппарата, как показано в десятой главе, было одной из первых контрмер, проведенных новым руководством страны. Одновременно в русле новой политики отношения к кадрам, проводившейся при Брежневе, принципы коренизации были распространены на славянские республики, изменилось соотношение между кооптацией, репрессиями и политическим исключением. Эти процессы изучаются с точки зрения развития местных сетей и их руководителей.

В последней главе мы увидим, что старые методы решения проблем авторитарного контроля и разделения власти на низовом уровне не могли работать в новых условиях. Вместо них в сетях получили поддержку формальные и неформальные нормы, ориентированные на рутинные способы поддержания кадровой стабильности — в частности, выверенную систему старшинства, основанную на постепенном повышении в чинах, и сокрытие разногласий.

В заключительной части мы показываем, каким образом используемые в нашем исследовании подходы можно применить для сравнения Советского Союза с другими политическими системами.

Эта книга является переработанной версией издания: Gorlizki Y., Khlevniuk O. Substate Dictatorship: Networks, Loyalty, and Institutional Change in the Soviet Union. London, New Haven: Yale University Press, 2020.

Часть I. Сталин

Глава 1

Второе поколение сталинских секретарей

Во второй половине 1930‐х годов в СССР была проведена масштабная чистка номенклатурных руководителей, которую вполне можно назвать кадровой революцией. Герои этой книги — партийные секретари — были одной из первых ее жертв. На смену действовавшему в 1920‐х — первой половине 1930‐х годов поколению местных руководителей пришло следующее. Этих секретарей, прямых выдвиженцев Сталина, с большим основанием, чем предыдущих, можно называть сталинскими.

Массовая ротация кадров, проведенная с помощью репрессий, затронула все слои руководящих работников как в центре, так и на периферии. Эти события, ставшие трагедией для одних и открытием новых горизонтов для других, имели свою специфику в различных звеньях партийно-государственного аппарата, но одинаковую для всех общую предпосылку. Репрессии традиционно рассматриваются как ключевой механизм утверждения и последующего укрепления единоличной диктатуры. Это, конечно, не означает, что масштабы чисток держались на определенном высоком уровне, например заданном в 1937–1938 годах. Чтобы выполнять свою функцию, террор должен быть постоянным, но при этом волнообразным, двигаться от высокой интенсивности к рутинной «умеренности». Иначе раньше или позже он разрушит саму диктатуру и лишит ее необходимой базовой стабильности и предсказуемости. Судьба сталинских функционеров, выдвинувшихся на волне террора 1930‐х годов, служит хорошим примером этой тенденции. Несмотря на периодические чистки, в целом они сохранили и даже упрочили свои позиции как реальная сила советского политического процесса. Достаточно сказать, что именно это поколение руководителей управляло страной вплоть до 1980‐х годов.

В этой главе будет изучаться та часть общей стабилизации сталинской номенклатуры, которая касается корпуса региональных и республиканских руководителей — первых секретарей. В отличие от своих предшественников, большинство из них не только выжили физически, но к концу сталинского правления повторили тот путь консолидации, который прошли секретари революционного поколения, уничтоженные в 1930‐х годах. Этот процесс определялся многими факторами, важнейшими из которых были, несомненно, политика Сталина и его представления о необходимом соотношении репрессий и номенклатурной стабильности. Теоретически ничто не мешало Сталину повторить массовую чистку предвоенного периода, но он этого не сделал.

Большая чистка. Цели и причины

Сформировавшийся ко второй половине 1930‐х годов слой региональных руководителей в значительной мере отражал характерные черты советской партийно-государственной номенклатуры в целом. Как показывает таблица 1, по состоянию на февраль 1937 года из 166 первых и вторых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий ВКП(б) 38,6 % вступили в партию до 1917 года и во время революции, а 41,6 % — в годы Гражданской войны[72]. Таким образом, основная масса секретарей принадлежала к кругу старой партийной гвардии. Лишь незначительное их количество вступило в партию в годы борьбы с оппозициями, то есть в начальный период утверждения Сталина у власти. В целом это поколение региональных руководителей поддержало слом нэпа, активно участвовало в проведении коллективизации, форсированной индустриализации и репрессий. Однако их лишь отчасти можно было назвать сталинскими выдвиженцами. Свои позиции местные секретари, как и другие функционеры, занимали по праву участия в революционной борьбе и, следовательно, принадлежали к той части большевиков, которые скорее пошли за Сталиным, чем получили от него власть[73].

Таблица 1. Распределение секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий по партийному стажу (в %)

Составлено по: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 278. Л. 19–20; Ф. 477. Оп. 1. Д. 41. Л. 72 об. В 1937 году учитывались 166 первых и вторых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий, в 1939 году — 333, это все секретари обкомов, крайкомов и ЦК национальных компартий (первые, вторые, третьи и секретари по пропаганде).

^a Так эта категория называлась в документах. Очевидно, в нее включались большевики, пришедшие в партию в 1917 году.

^b В 1937 году учитывалась категория 1924–1927 годов.

^c В 1937 году учитывалась категория 1928–1931 годов.

Важной особенностью первой половины 1930‐х годов была относительная стабильность корпуса номенклатурных руководителей, включая региональных. Например, многие первые секретари региональных комитетов занимали посты в течение продолжительного времени. С 1929 года до снятия в 1937 году Западным обкомом руководил И. П. Румянцев (в партии с 1905 года), Уральским (Свердловским) обкомом — И. Д. Кабаков (в партии с 1914 года), Сибирским (Западно-Сибирским) краем — Р. И. Эйхе (в партии с 1905 года), Бурят-Монгольским обкомом — М. Н. Ербанов (в партии с 1917 года). Первый секретарь Чувашского обкома, член партии с 1917 года С. П. Петров находился на должности в 1926–1937 годах. С 1930 по 1937 год Северо-Кавказский (Азово-Черноморский) край возглавлял Б. П. Шеболдаев (член партии с 1914 года). К началу чистки в 1937 году был достаточно стабильным состав корпуса секретарей республиканских компартий. Ряд республиканских секретарей входил в число «долгожителей». C 1928 года занимал свой пост первый секретарь ЦК компартии Украины С. В. Косиор, с 1929 года — А. И. Икрамов (Узбекистан), с 1930 года — Я. А. Попок (Туркменистан), с 1931 года — Л. П. Берия (Грузия)[74].

Важно также подчеркнуть, что перемещения руководителей регионов в первой половине 1930‐х годов осуществлялись, как правило, не репрессивными методами, а путем передвижек внутри номенклатурной системы кадров. Так, снятый с должности первого секретаря Казахского крайкома партии в 1933 году Ф. И. Голощекин, один из виновников страшного голода в Казахстане, был назначен на высокий пост в СНК СССР. Первый секретарь Сталинградского крайкома В. В. Птуха, которым были недовольны в Москве, был перемещен на менее престижную, но все же высокую должность второго секретаря Дальневосточного крайкома ВКП(б). Первого секретаря ЦК Компартии Таджикистана Г. И. Бройдо в 1934 году перевели на должность заместителя наркома просвещения РСФСР и т. д.

Таким образом, секретарский корпус в первой половине 1930‐х годов в значительной степени состоял из тех, кто вступил в партию до революции, в годы революции или Гражданской войны. Это был относительно стабильный контингент, защищенный номенклатурными привилегиями. Помимо подчинения формальной иерархии, он опирался на развитые неформальные связи, патрон-клиентские отношения и круговую поруку («семейственность»)[75]. Первые секретари региональных партийных комитетов являлись, с одной стороны, формальными и неформальными лидерами в местных руководящих сетях, а с другой — сами входили в неформальные сообщества, группировавшиеся вокруг отдельных высших лидеров, членов Политбюро. Такая система облегчала лоббирование региональных интересов и усиливала административные возможности секретарей[76]. Наличие подобных признаков, характерных не только для региональных руководителей, но и для партийно-государственной номенклатуры в целом, очевидно. Вопрос, однако, заключается в том, как трактовать подобные факты. Вернее, можно ли говорить о том, что местные руководители, представлявшие один из важных отрядов номенклатуры и игравшие к середине 1930‐х годов важную политическую роль, были способны хотя бы в какой-то степени диктовать свои условия Сталину, уже достигшему с их же помощью единоличной власти.

В случае положительного ответа на такой вопрос не только общие, но и конкретные причины кадровой революции второй половины 1930‐х годов приобретают четкие черты. Секретари представляли непосредственную угрозу власти Сталина и поэтому были уничтожены. Некоторые материалы, обосновывающие подобную точку зрения, были обнародованы в период хрущевской оттепели. Продвигая тезис о сопротивлении партии сталинскому произволу, советская пропаганда ссылалась на ряд фактов, не подтвержденных документами. В известном докладе на ХХ съезде партии Н. С. Хрущев утверждал, что сталинским репрессиям противодействовал один из самых влиятельных региональных руководителей П. П. Постышев[77]. Широкую известность приобрел апокриф о попытках группы старых большевиков заменить Сталина С. М. Кировым на посту генерального секретаря на XVII съезде партии в 1934 году. С этим связывалось убийство Кирова как лидера, потенциально противостоящего Сталину[78].

Новый импульс предположениям о значительной политической силе партийных секретарей придали работы западных «ревизионистов», занимавшихся проблемами террора. Они утверждали, что центр слабо контролировал региональных руководителей, обладавших значительными возможностями для продвижения своих политических интересов[79]. Несмотря на маргинализацию этой линии «ревизионизма» под напором открывшихся архивных источников, она сохраняет некоторые позиции, о чем нами уже было сказано во введении. В соответствующих работах говорится о конфликте между центром и регионами как активном противостоянии двух равнозначных сил, о слабости Сталина, вынужденного менять свои решения по кардинальным вопросам под давлением региональных секретарей. Приверженцы таких версий не исследуют феномен кадровой чистки, однако фактически подводят читателя к очевидному выводу: репрессии против номенклатуры были логичным результатом борьбы Сталина с чиновниками, которые в противном случае могли одержать верх и разрушить саму централизованную систему власти.

Вместе с тем обращение к документам лишает основания подобные гипотетические схемы. Приверженцами версии слабого Сталина до сих пор не представлено ни одного реального факта, прямо или косвенно подтверждающего их правоту. Непонятно, как неформальные связи и круговая порука конвертировались в политическое влияние секретарей. Патрон-клиентские отношения на региональном уровне в некоторой мере препятствовали проверкам центра и смягчали возможные санкции против местных чиновников, в связи с чем развитые горизонтальные связи логично рассматривать скорее как следствие агрессивности центра, чем его слабости. Реальный политический ресурс могли бы иметь вертикальные контакты между региональными секретарями и членами высшего советского руководства. Такие устойчивые связи действительно потенциально ограничивали единоличную диктатуру в пользу коллективного руководства. Однако и в этом случае партийные секретари не выступали самостоятельной силой, а лишь следовали за своими патронами из Политбюро.

Для вынесения обоснованных суждений о балансе сил в системе центр — регионы первой половины 1930‐х годов необходимы не общие указания на наличие развитого клиентелизма и злоупотреблений властью местных чиновников (что очевидно), а изучение практик реализации властных полномочий, контроля и принятия ключевых решений. Но именно такие исследования опровергают теорию слабого центра и сильных регионов. Длительные поиски в архивах не выявили реальных принципиальных решений, навязанных Сталину партийными секретарями. Точно так же нет свидетельств о серьезном блокировании ключевых инициатив центра на региональном уровне. Общие установки сталинского курса не подвергались сомнению и принимались к исполнению. Немаловажным свидетельством этого была, в конце концов, легкость и быстрота, с которой Сталин уничтожал самих партийно-государственных функционеров, совершенно не способных защитить даже самих себя.

Важно подчеркнуть, что в руках Москвы тогда находились все рычаги многоканального, дублирующего контроля. Многочисленные партийно-государственные структуры (госбезопасность, прокуратура, партийный и советский контроль, центральные хозяйственные ведомства), конкурируя друг с другом, снабжали центр разнообразной информацией, стремясь продемонстрировать свою эффективность и бдительность[80]. Само состояние региональных руководящих сетей не было столь прочным и монолитным, как иногда кажется на основании материалов о разоблачительных примерах «семейственности» и клиентелизма. Обычным явлением были многочисленные конфликты («склоки», как их тогда называли) между группами чиновников, а также руководителями регионов и представителями центральных ведомств на местах[81]. Эти внутренние противоречия лишь усиливали действенность контроля и интервенций Москвы в регионах.

Таким образом, известные сегодня факты позволяют охарактеризовать систему власти, сложившуюся в первой половине 1930‐х годов, как единоличную диктатуру с незначительными элементами «коллективного руководства». Роль Сталина была ведущей, а его власть — очень сильной. Вместе с тем вождя окружали относительно влиятельные соратники. Принятие принципиальных государственных решений в большой мере зависело от него, но осуществлялось во многих случаях коллективно. Значительную роль в политическом и административном процессе играло согласование интересов различных ведомств и группировок. Вокруг членов Политбюро формировались сети клиентов из чиновников среднего уровня (руководители регионов, ведомств), составлявших костяк ЦК партии, достаточно регулярно заседали формальные коллективные органы власти[82]. Все это до некоторой степени сдерживало Сталина и служило основой относительной стабильности в партийно-государственном аппарате.

Основанная на таких принципах система власти обеспечила как форсированную коллективизацию и индустриальный скачок первой пятилетки, так и реализацию более сбалансированного курса в 1934–1936 годах. Однако логика полной консолидации единоличной власти вела Сталина к уничтожению старой номенклатуры и выдвижению нового поколения руководителей, не связанных с традициями старого партийного «демократизма».

Окончательную программу кадровой революции Сталин сформулировал в известных выступлениях на пленуме ЦК ВКП(б) в марте 1937 года[83]. Судя по этим высказываниям, а также действиям Сталина в 1935–1937 годах в отношении старого поколения функционеров, у него могли складываться разные комбинации страхов. Что бы ни говорили эти люди с высоких трибун и как бы ни клялись в верности вождю, они хорошо помнили о недавней относительной внутрипартийной демократии и решающей роли не только Политбюро, но и пленумов ЦК. Вряд ли Сталин всерьез верил, что они были реальными или потенциальными шпионами и агентами Гитлера. Однако он вполне мог представлять себе ситуацию, когда в условиях кризиса (например, военных осложнений) встал бы вопрос о консолидации партии и возвращении к оправдавшей себя модели коллективного руководства периода Гражданской войны. Чем больше власти сосредоточивал Сталин в своих руках, тем выше был риск того, что в случае военных неудач именно на него будет возложена ответственность за провалы. Предотвращение самой вероятности таких ситуаций было главным мотивом действий вождя, который к тому же в силу личных качеств подозревал худшее. Ликвидация носителей таких угроз и приведение к власти абсолютно преданных функционеров, не отягощенных старым опытом, представлялись самой надежной гарантией от возможных политических кризисов[84].

Более сложными для понимания являются иные расчеты Сталина. Например, в какой мере он полагал, что одномоментная замена старых руководителей более молодыми придаст дополнительную динамику системе. Возможно, он действительно рассчитывал на положительный административный эффект массовых выдвижений.

Уничтожение и выдвижение

Кадровая революция и чистка секретарей как ее составная часть длились несколько лет и прошли через ряд этапов. Разворачиваясь постепенно, они демонстрировали характерные черты сталинской политики и служили индикатором реальной силы номенклатуры в ее взаимоотношениях с высшей властью. Важнейшую роль в развертывании чистки сыграли репрессии против бывших оппозиционеров. Постепенно усиливаясь после убийства Кирова, во второй половине 1936 года они докатилась до тех, кто во времена «внутрипартийной демократии» позволял себе самостоятельные суждения. С тех пор они неоднократно присягали на верность Сталину и занимали достаточно высокие посты, но это уже не спасало. О целенаправленном ударе против этой категории руководителей свидетельствовало составление в аппарате ЦК списков номенклатурных работников, имевших оппозиционное прошлое или иные «темные пятна» в биографии[85]. Именно по этим спискам проводились первые аресты.

Старое номенклатурное сообщество оказалось слабым и беззащитным даже в условиях нараставшей угрозы уничтожения. В конце 1936-го — начале 1937 года под удар попали как бывшие оппозиционеры, так и некоторые партийные секретари, объявленные пока еще не «врагами», но политически незрелыми невольными пособниками «врагов». В августе 1936 года «Правда» опубликовала серию статей с обвинениями руководства Днепропетровского обкома в противодействии исключениям бывших оппозиционеров из партии[86]. Следуя указаниям центра, Политбюро ЦК КП(б)У санкционировало снятие ряда руководителей области и усиление чистки. Первый секретарь Днепропетровского обкома М. М. Хатаевич по распоряжению Сталина пока сохранил свой пост[87].

Сигнал, поданный днепропетровским делом, был многократно усилен в последующие месяцы. Против ряда секретарей в различных регионах страны выдвигались обвинения в «политической близорукости» и защите «врагов» из аппарата. В январе 1937 года на этом основании лишились постов первый секретарь Азово-Черноморского крайкома Б. П. Шеболдаев и руководитель Киевского обкома, второй секретарь ЦК КП(б)У П. П. Постышев. Оба были известными деятелями советской номенклатуры, а потому постигшая их опала прозвучала серьезным предупреждением для других руководителей.

Таблица 2. Количество первых секретарей обкомов и крайкомов партии в РСФСР и Украинской ССР, снятых с должности с декабря 1936-го по 1938 год

A — всего снято с должности; B — в связи с арестом; С — в связи с назначением секретарем в другой регион или на другую должность.

Составлено по: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 980–1007 (решения Политбюро ЦК ВКП(б) о смещении и назначениях секретарей).

^a Несовпадение общего итога с промежуточными показателями вызвано отсутствием данных о судьбе нескольких секретарей.

Несмотря на политические обвинения, на начальном этапе чистки секретарей дело не доходило до арестов, а ограничивалось дискредитацией и понижениями в должности. В декабре 1936-го — январе 1937 года были перемещены со своих постов 10 из 59 первых секретарей республиканского уровня и партийных комитетов краев и областей, входивших в состав РСФСР и Украинской ССР. Тогда истинные цели чистки еще не определились в полной мере. Девять из десяти перемещенных секретарей, включая Шеболдаева и Постышева, были отправлены на менее престижные секретарские должности в другие регионы страны. Со временем все они были уничтожены. Однако в начале 1937 года такой исход не был очевиден. Только один из секретарей — руководитель обкома АССР Немцев Поволжья А. А. Вельш — был просто снят с работы и затем расстрелян.

В феврале 1937 года, как видно из таблицы 2, в перемещениях первых секретарей наблюдалось определенное «затишье перед бурей». Сигнал к эскалации чистки дал уже упомянутый пленум ЦК ВКП(б) в конце февраля — начале марта. Количество решений о снятии секретарей увеличивалось из месяца в месяц, достигнув пика в июле[88]. На этом этапе, в отличие от предыдущего, смещения сопровождались арестами. Во второй половине 1937 года репрессии обрушились на две категории секретарей: первую составляли те, кто еще сохранял старые посты, вторую — передвинутые на первом этапе чистки в другие регионы.

Новый импульс чистки руководителей краевых и областных парторганизаций приобрели с февраля 1938 года, совпав со вторым этапом массовых операций НКВД. В тот период были добиты сохранившиеся старые секретари. Одновременно началась чистка «второго эшелона» — секретарей из революционного поколения, занявших посты в предыдущие месяцы.

Прекращение массовых операций в ноябре 1938 года и аресты ежовских кадров в НКВД соответствовали очередному этапу номенклатурной революции. Если раньше региональных руководителей обвиняли в отсутствии бдительности и покровительстве «врагам», то теперь — в «избиении честных работников путем массовых огульных репрессий» и покровительстве «врагам народа, пробравшимся в НКВД». Эта чистка исполнителей касалась прежде всего секретарей, попавших на партийную работу из органов НКВД (в частности, руководителей Свердловского, Одесского и Удмуртского обкомов, Краснодарского и Орджоникидзевского крайкомов), и была менее кровавой. Лишь некоторые секретари подвергались репрессиям, а большинство перемещалось на более низкие должности.

В целом в подавляющем большинстве республик, областей и краев в конце 1936-го — начале 1939 года сменилось в среднем по два-три секретаря. В областях-«рекордсменах» (Дальневосточный край, Саратовская, Ярославская, Одесская области)[89] — по четыре. Большинство перемещений сопровождалось арестами и последующими расстрелами.

В результате этих беспрецедентных репрессий в составе секретарского корпуса, как и номенклатуры в целом, произошли радикальные перемены. Подавляющее большинство старых секретарей было уничтожено, что вело к масштабным чисткам в региональных аппаратах власти в целом. Правда, как в любой другой революции, в данном случае перевороты сочетались с остатками старого порядка. Некоторые прежние секретари сохранили свои позиции. Азербайджаном многие годы управлял М. Д. Багиров. Н. С. Хрущев в 1938 году был перемещен с поста первого секретаря Московской партийной организации на должность первого секретаря ЦК КП(б)У. Крупнейшую Ленинградскую партийную организацию продолжал возглавлять А. А. Жданов.

Несколько вновь назначенных секретарей принадлежали к старой партийной гвардии. Так, Краснодарский крайком ВКП(б) в 1939 году возглавил П. И. Селезнев, член партии с 1915 года, работавший в Московском комитете и в ЦК ВКП(б). Уникальной среди секретарей второго ряда была судьба партийного руководителя образованной в 1937 году Рязанской области С. Н. Тарасова. По основным критериям он входил в состав старых кадров: родился в 1893 году, вступил в партию в 1915‐м, в Гражданскую войну служил в Красной армии, в 1930‐х годах перешел на профсоюзную, а затем и на партийную работу в Москву. Тарасов пережил чистки 1937–1939 годов и продолжал работать в Рязани, а в 1945 году был назначен первым секретарем нового Измаильского обкома в Украине. Секретарь ЦК Компартии Таджикистана Д. З. Протопопов и секретарь обкома Коми АССР А. Г. Тараненко вступили в партию в 1917 году. Заметная группа новых секретарей влилась в партийные ряды в годы Гражданской войны. Однако, как видно из таблицы 1, более половины выдвиженцев, занимавших секретарские должности в начале 1939 года, пришли в партию в период нэпа, на волне борьбы с оппозициями и утверждения у власти фракции Сталина. Четверть секретарей имели партийный стаж с 1929 года. Это были коренные перемены.

В возрастном отношении корпус секретарей после террора ожидаемо помолодел (см. таблицу 3). Если в 1937 году большинство составляли секретари в возрасте от 36 до 40 лет, а более трети переступили 40-летний рубеж, то в 1939 году эти показатели кардинально изменились. В результате кадровой революции более 60 % секретарей были молодыми людьми в возрасте до 36 лет.

С политической точки зрения преобладание в секретарском корпусе молодых кадров означало существенное усиление аппаратной опоры единоличной диктатуры. Выдвиженцы 1939 года фактически получили должности из рук вождя и были ему всецело преданы, о чем свидетельствовали не только славословия, произносимые в период правления Сталина, но и настроения, проявившиеся позднее, когда они сами находились у власти. Свои подлинные мысли и чувства, отчасти скрываемые в период оттепели, эти руководители выразили в политике «ресталинизации» при Л. И. Брежневе.

Таблица 3. Распределение секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик по возрасту (в %)

Составлено по: см. источники к таблице 1.

Таблица 4. Распределение секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик по образованию (в %)

Составлено по: см. таблицу 1.

^a Для 1937 года учитывалась категория: учились в вузах, втузах и академиях.

^b В 1937 году учитывалась категория: учились в средних учебных заведениях.

^c В 1937 году эта категория не учитывалась.

^d В 1937 году учитывалась категория: низшее образование.

Гораздо труднее сделать определенные заключения о качестве нового корпуса секретарей (и номенклатуры в целом). Судя по формальным признакам, выдвиженцы в среднем были более образованными. Таблица 4 показывает, что по сравнению с 1937‐м в 1939 году резко увеличилось количество секретарей с высшим и средним образованием и более чем вдвое сократилось число секретарей с начальным. Однако за этими внешне весьма благоприятными показателями скрывалась менее привлекательная реальность. Например, значительная часть секретарей имела партийное, то есть политическое образование.

Не существует показателей, позволяющих сопоставить уровень административной активности и эффективности двух поколений секретарей. Обращает на себя внимание, что большое количество секретарей были слишком молоды. Многие попадали на руководящие должности буквально с институтской скамьи. Важно упомянуть сложности адаптации к новым обязанностям, связанные с разгромом управленческих структур и утратой кадровой преемственности. О том, что происходило в то время в региональном аппарате, дают представление некоторые свидетельства участников событий. Например, А. С. Щербаков, направленный в июне 1937 года первым секретарем в Восточно-Сибирский край на замену арестованного предшественника, посылал в центр своим покровителям достаточно откровенные рапорты. 18 июня 1937 года он писал А. А. Жданову: «Арестованы все руководители областных советских отделов, завотделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей РК, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т. д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате»[90]. В пространном письме В. М. Молотову от 30 июня 1937 года Щербаков сообщал:

Аресты бывшего партийного и советского руководства, а также многочисленные аресты других работников партийного, хозяйственного, советского аппарата явились для коммунистов полной неожиданностью. Много коммунистов и целые организации растерялись и деморализовались. Я застал первичные организации в той стадии, когда никто никого не слушал, широко распространилось настроение «кому же верить»… Оставшиеся руководители, чувствуя свою вину перед партией и коммунистами, испугались, выпустили руль руководства из рук, и их принялись избивать и за то, что они несут ответственность, и за то, в чем не виноваты. Первичные организации выносили решения об исключении и аресте многих руководителей. Учреждения фактически перестали работать. На производстве дисциплина пала[91].

В общем, даже если отбросить моральные аспекты проблемы, можно утверждать, что с чисто административной точки зрения массовые репрессии в аппарате имели разрушительные последствия и ослабляли потенциал системы. Судя по тенденциям развития, наметившимся после чистки 1930‐х годов, этот факт был в той или иной мере осознан руководством страны. Начался непоследовательный, но в целом поступательный процесс стабилизации номенклатуры.

Секретари на войне

Значительную роль в судьбе региональных и республиканских руководителей, как и страны в целом, сыграли грандиозные и трагические события войны, сначала Второй мировой, а затем и Великой Отечественной. В условиях войны требовались новые методы руководства, решения принимались в чрезвычайной и постоянно меняющейся обстановке. Несколько разнонаправленных тенденций определяли положение секретарей в советской военно-мобилизационной системе. С одной стороны, неоднократно отмеченная в литературе централизация управления означала усиление контроля сверху, жесткость исходящих из Москвы директив, разрастание института уполномоченных центра в регионах и даже на отдельных предприятиях[92]. Вместе с тем исследователи отмечают наличие противоположной тенденции — делегирование полномочий и элементы экономической децентрализации[93].

Этот на первый взгляд парадоксальный феномен на самом деле был неотъемлемой чертой советской планово-директивной системы. Гарантией ее существования являлся определенный баланс между централизацией и децентрализацией. Излишняя централизация вела к управленческому ступору, поскольку детально согласовать действия многочисленных агентов системы в оптимальные сроки было невозможно. Сочетание санкционированных и спонтанных форм децентрализации, напротив, позволяло оперативно маневрировать ресурсами в условиях ежедневно менявшейся обстановки. Однако самостоятельность низовых звеньев управления в советской плановой системе порождала собственные противоречия. Ведомственные и региональные интересы угрожали экономическим связям, вызывали такие же разрывы в кооперации, к которым приводила неповоротливая централизация. В результате в «пограничных» межведомственных и межрегиональных зонах нарастало напряжение. Централизация и интервенции сверху отчасти гасили это напряжение, создавая одновременно предпосылки для возникновения новых форм децентрализации, стимулирующих гибкость управления. Именно такое взаимодействие централизации и децентрализации, одновременное усиление обеих тенденций определяло место региональных и республиканских руководителей в условиях войны.

Формированию и деятельности секретарского корпуса в военное время способствовала его относительная стабилизация, наблюдавшаяся после завершения кадровых чисток 1930‐х годов. В 1941–1945 годах примерно в половине существовавших до войны крайкомов и обкомов сохраняли свои должности секретари, назначенные до начала войны. Это, однако, не означало, что другая половина секретарей пала жертвой репрессий. Перестановки этих функционеров являлись по большей части результатом цепных передвижений либо в связи с заменами руководителей регионов, либо по причине образования новых территориально-административных единиц. Заметное количество секретарей теряли свои посты как «не справившиеся» с работой[94]. Но это происходило без предъявления политических обвинений и соответствующих им последствий.

Так, 28 декабря 1941 года был снят с должности первый секретарь Челябинского обкома партии Г. Д. Сапрыкин. Его обвинили в том, что он не справился с работой. Это вызвало перемещения в секретарском корпусе. В Челябинск был направлен первый секретарь Ярославского обкома Н. С. Патоличев. На его место послали первого секретаря Куйбышевского обкома М. Я. Канунникова, которого, в свою очередь, заменили первым секретарем Воронежского обкома В. Д. Никитиным. Конец в этой цепочке был поставлен только назначением на место Никитина второго секретаря Воронежского обкома[95]. В течение войны сохраняли свои посты большинство руководителей союзных республик. Исключение составлял первый секретарь ЦК Компартии Молдавии П. Г. Бородин, снятый со своего поста в июне 1942 года за аморальное поведение в эвакуации[96]. Первый секретарь ЦК Компартии Эстонии К. Я. Сярэ попал в плен к немцам и погиб. Первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Н. А. Скворцов был освобожден от должности в самом конце войны, в апреле 1945 года, «ввиду болезни», и через несколько месяцев назначен наркомом технических культур СССР[97].

Помимо заметной кадровой стабильности позиции региональных руководителей в годы войны усиливало абсолютное преобладание чрезвычайных методов управления. Руководствуясь принципом «победителей не судят», партийные секретари действовали как региональные диктаторы. Многочисленные свидетельства об этом сохранились в отчетах московских инспекторов. Новосибирский обком под руководством М. В. Кулагина, сообщал работник организационно-инструкторского отдела ЦК ВКП(б) в октябре 1942 года, практиковал выездные заседания бюро обкома, на которых производились смещения и отдача под суд низовых чиновников. Решения выездных заседаний регулярно публиковались в местной печати, создавая впечатление, что бюро обкома (точнее, несколько его представителей) действовало как выездной трибунал[98]. В конце 1944 года другой представитель ЦК следующим образом описывал ситуацию в той же Новосибирской области, находившейся под руководством того же первого секретаря: «Администрирование, частые угрозы, исключения из партии, предание суду были системой руководства кадрами». С начала войны только в 9 районах области из 52 не были сняты первые секретари райкомов или председатели райисполкомов. В ряде районов сменилось по два-три первых руководителя[99]. В Тамбовской области с начала войны до сентября 1943 года на 129 должностях секретарей райкомов сменилось 310 человек, причем только 85 из них в связи с призывом в армию[100]. В Курганской области осенью 1943 года во время уборки урожая были отданы под суд 96 председателей колхозов и 22 бригадира[101]. Подобные примеры в большом количестве сохранились в различных документах.

Внешним отражением прочности позиций региональных секретарей было распространение их мини-культов. Так, в проекте постановления «Об ошибках первого секретаря ЦК КП(б) Казахстана т. Скворцова», подготовленном в марте 1943 года в организационно-инструкторском отделе ЦК ВКП(б), говорилось: «В Казахстанской парторганизации установилась неправильная практика, когда руководители парторганизации вместо того чтобы в своей деятельности руководствоваться решениями партии и ЦК КП Казахстана, выдвигают на первый план личные указания т. Скворцова». На местах принимались решения «о реализации указаний т. Скворцова», проводились партийные дни по изучению его речей. В газетах публиковались приветствия и рапорты в адрес Скворцова и его ответы[102]. О схожей ситуации в Новосибирской области докладывал в ЦК ВКП(б) уполномоченный КПК. Он писал, в частности, о распространении в области следующих характерных бюрократических формул: «Ваши указания, Михаил Васильевич[103]», «Вы проявили ко мне отеческую заботу» и т. д.[104] В Туркмении чиновники называли республиканского первого секретаря ЦК КП(б) М. М. Фонина «хозяином»[105]. Частыми были жалобы на грубость первых секретарей, единоличное решение ими в обход бюро различных вопросов и т. д.[106]

Важным источником влияния секретарей являлась их опора на институты партийной власти. Помимо подчиненности наркоматам и ведомствам, предприятия находились под контролем партийных комитетов. В годы войны вмешательство партийного аппарата в оперативное руководство экономикой усиливалось. «Многое делалось через аппарат ЦК партии, авиационные отделы, секретарей обкомов, парторгов ЦК партии на заводах. Если нашим заводам недоставало металла, древесины, химикатов, материалов, комплектующих изделий и прочего, работники ЦК партии непосредственно обращались к соответствующим предприятиям, требовали во что бы то ни стало выполнить те задачи, которые стояли наиболее остро. Работники отделов ЦК могли обратиться к кому угодно, минуя наркомов или руководителей соответствующих хозяйственных управлений, непосредственно к партийным организациям и хозяйственникам, прямо к тому или иному коммунисту», — вспоминал нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин[107]. Это свидетельство подтверждается документами аппарата ЦК ВКП(б)[108].

В Москве региональные секретари могли действовать как через государственную (СНК, наркоматы), так и через партийную (аппарат ЦК ВКП(б)) вертикали управления. Это повышало их значение как исполнителей директив центра и посредников в согласовании различных межведомственных интересов. Вмешиваясь в сферу компетенций ведомств, они нередко обращались в случае конфликта за поддержкой в партийные инстанции и получали ее. Так, 26 января 1943 года член ГКО Л. П. Берия направил в адрес Новосибирского обкома телеграмму, в которой указывал, что Кемеровский горком партии нарушил постановление ГКО СССР, запрещающее изымать кадры и транспорт у строительных организаций, занятых на важных объектах. Более того, Кемеровский горком объявил выговор одному из хозяйственных руководителей, поскольку он сопротивлялся таким изъятиям. Берия «просил» (именно так сказано в документе) отменить решение Кемеровского горкома и вернуть рабочих. Однако и два месяца спустя рабочие возвращены не были, о чем нарком по строительству С. З. Гинзбург сообщил в ЦК ВКП(б). Работники ЦК встали на сторону кемеровских властей. Находившийся в командировке в Кемерово заведующий отделом по строительству Управления кадров ЦК сообщил в Москву, что согласен с соображениями местных руководителей[109]. Несмотря на то что речь шла о нарушении постановления ГКО, право региональных властей на самостоятельные действия во имя выполнения приоритетных задач в данном случае было подтверждено.

Укрепляя свои позиции, местные руководители, как и в прежние годы, старались избавляться от независимых контролеров, перекрывать каналы информирования Москвы. Особенно ожесточенные столкновения на этой почве происходили между руководителями регионов и уполномоченными Комиссии партийного контроля (КПК при ЦК ВКП(б)) — важной инстанции, постоянно действующей на местах[110]. В конце 1942 года конфликт между первым секретарем и уполномоченным КПК вспыхнул в Казахстане, летом 1943 года — в Мурманской области, весной 1944 года — в Тамбовской области, осенью 1944 года — в Чувашии, в начале 1945 года — в Красноярском крае[111]. Жалобы секретарей в Москву содержали стандартный набор обвинений: уполномоченные КПК не помогают работать, а занимаются интригами; посылают доклады в Москву, не информируя местные власти; пытаются поставить себя над партийными органами. Первый секретарь Чувашского обкома в сентябре 1944 года писал, что уполномоченный КПК «относится к обкому с начальствующим высокомерием как к нижестоящему органу. В таком же духе он воспитывает свой аппарат»[112].

Острыми были конфликты между местными руководителями и некоторыми уполномоченными ГКО СССР. Они свидетельствовали об уверенности секретарей в своих силах. Так, первый секретарь Свердловского обкома В. М. Андрианов в ноябре 1942 года публично заявил уполномоченному ГКО по лесозаготовкам, что ему, Андрианову, «никто не имеет права приказывать, кроме тов. Сталина», и что приказы уполномоченного он будет игнорировать. Все это, как жаловался уполномоченный ГКО в Москву, сопровождалось «оскорблениями по моему адресу»[113].

Исход подобных конфликтов целиком зависел от позиции Москвы. Как показывают документы, центральные власти не спешили защищать своих представителей. Пока не удалось выявить ни одного случая, когда кто-либо из руководителей регионов пострадал в результате столкновений с уполномоченными центра. Вместе с тем противоположные примеры в документах зафиксированы. Так, предупреждение о неправильном поведении получил уполномоченный КПК по Мурманской области. Был отозван уполномоченный КПК по Тамбовской области. Готовился отзыв уполномоченного КПК по Чувашии[114]. В начале 1944 года в пользу местных властей завершился их конфликт с уполномоченным ГКО по лесозаготовкам в Архангельской области[115]. Хотя мы и не располагаем какой-либо статистикой, позволяющей сравнить практику разрешения аналогичных конфликтов в довоенный и военный периоды, есть основания предполагать, что в годы войны центральные власти были более склонны поддерживать «единоначалие» в регионах и одергивать своих слишком активных представителей.

В таких условиях уполномоченные и контролеры в регионах могли действовать по нескольким сценариям. Первый — неукоснительное выполнение своих функций и неизбежные конфликты с местными властями, последствия которых было трудно предусмотреть. Второй — балансирование между требованиями центра и местными интересами, приспособление к правилам игры региональных команд. О существовании первого сценария мы знаем благодаря открытым конфликтам. О широком использовании второго сценария свидетельствует то, что такие конфликты были сравнительно немногочисленными.

В конечном счете отмеченное укрепление позиций местных руководителей было и следствием, и одновременно предпосылкой локализации оперативного управления в чрезвычайных условиях войны. Локализация (относительная административная автономность региональных властей) как важный элемент децентрализации выражалась прежде всего в формальном делегировании секретарям дополнительных функций и прав. Многие из них получали статус уполномоченных ГКО СССР, высшего органа военной власти. Так, 22 июля 1941 года секретарь Сталинградского обкома А. С. Чуянов был назначен особоуполномоченным ГКО по производству 76‐мм дивизионных пушек на заводе № 221 «Баррикады». Ему предоставлялось право «привлекать в помощь заводу № 221 любые предприятия и мобилизовать необходимые материальные ресурсы города Сталинграда и области». 15 октября 1941 года мандат уполномоченного ГКО по производству боеприпасов в г. Москве получил руководитель столичной партийной организации Г. М. Попов. Он мог «размещать заказы на боеприпасы на всех предприятиях г. Москвы независимо от их подчинения»[116]. Хотя со временем назначения партийных секретарей уполномоченными стали не столь частыми, как в начале войны, эта практика не прекратилась[117].

Помимо назначения секретарей уполномоченными ГКО, высшее руководство страны регулярно санкционировало различные единовременные акции региональной децентрализации. Особенно заметно это было на начальном этапе войны. Так, постановлением ГКО СССР от 22 августа 1941 года секретари ряда обкомов партии получили право в течение нескольких недель мобилизовать на предприятиях своей области оборудование, необходимое для производства боеприпасов. В постановлении шла речь о бездействующем и незагруженном оборудовании, а также безадресном оборудовании, поступавшем в результате эвакуации[118]. Очевидно, что широта категорий «бездействующее» и «незагруженное» оборудование позволяла местным властям действовать достаточно свободно.

Разрешения на переброску оборудования дополняли другие указания ГКО, поощрявшие локализацию. Нередко региональным властям в целом и секретарям обкомов (крайкомов) в частности поручалось перераспределение рабочей силы, сырья, материалов, транспортных средств с одних объектов на другие[119]. В ряде случаев региональные секретари получали право самостоятельно размещать на предприятиях своей области или края заказы на изготовление продукции, необходимой для реализации определенных ударных проектов[120].

Вместе с тем подобные узаконенные разрешения охватывали лишь некоторую часть процессов локализации управления. Обстоятельства военного времени стимулировали значительное распространение самовольных действий местных администраторов, что вызывалось важными объективными факторами.

Требуя от регионов выполнения своих директив, Москва опиралась на централизованную систему распределения ресурсов. Теоретически она предполагала, что принятые высшим руководством страны планы будут выполнены в каждом звене хозяйственной цепи. Однако на самом деле характерной чертой советской плановой экономики и в мирное время, а тем более в условиях войны была своеобразная плановая анархия. Многие решения принимались исходя из умозрительных приоритетов. Планы часто не подкреплялись необходимыми ресурсами, доводились с опозданием и менялись на ходу[121]. Установленные задания редко выполнялись в полной мере[122]. Разрывы в одном звене вели к разрывам многих кооперационных связей. Предприятия испытывали постоянный дефицит распределяемых из центра ресурсов.

Существовали два способа преодоления этих препятствий. Первый — жалобы в Москву на невыполнение поставок смежниками и требования выделить предусмотренные планом фонды[123]. Это был легальный, но низкоэффективный способ действий. Переписка с центральными инстанциями могла быть долгой и безрезультатной. Более действенным, хотя и рискованным было самостоятельное перераспределение ресурсов внутри региона в нарушение утвержденных планов. Отчасти такие несанкционированные свыше обмены являлись добровольными. В этом случае местные власти могли выступать своеобразными посредниками в переговорах между предприятиями о заимствовании материалов, сырья или топлива[124]. Однако более широко практиковалось принудительное перераспределение ресурсов по прямым распоряжениям или под косвенным нажимом региональных руководителей. Это могло касаться оборудования, сырья, материалов, топлива, транспорта, рабочей силы. Наблюдалось направление грузов, предназначенных одним потребителям, в адрес других; выдача заданий на производство продукции, не предусмотренной планами; приоритетное направление готовой продукции «своих» предприятий потребителям «своего» региона; несанкционированное использование ресурсов из государственных продовольственных фондов[125].

В общем, местные власти выступали в качестве диспетчеров, сглаживающих межведомственные противоречия, обеспечивали кооперацию между предприятиями, подчиненными различным наркоматам. Отчасти в таком сотрудничестве были заинтересованы и сами наркоматы. Они использовали возможности региональных руководителей для лоббирования определенных решений в центре или для получения определенных ресурсов на местах. Центральная власть, осознавая реалии войны, сравнительно сдержанно относилась к проявлениям локализации. Фактически из Москвы приходили противоречивые сигналы. С одной стороны, правительство поощряло локализацию в интересах выполнения срочных приоритетных задач. С другой стороны, такая самостоятельность запрещалась. Действуя в ситуации неопределенности, местные руководители предпочитали расширять рамки дозволенного.

Отмеченные тенденции, конечно, не свидетельствовали об утрате центром контроля над регионами. Каждый из региональных руководителей мог в любой момент не только получить взыскание, но и лишиться должности[126]. По мере стабилизации ситуации на фронтах наметилась тенденция упорядочения элементов системы руководства регионами. 6 августа 1943 года Политбюро возложило на секретаря ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкова (в дополнение к другой его работе) «обязанность повседневно заниматься вопросами обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик». В качестве важного метода контроля предусматривалось восстановление регулярной практики отчетов на заседаниях Секретариата и Оргбюро ЦК[127]. Меньше чем за два года, с сентября 1943‐го по июнь 1945 года, на заседаниях Оргбюро были заслушаны отчеты 56 обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик[128].

Свою роль играл организационно-инструкторский отдел ЦК ВКП(б). Принятое 21 сентября 1943 года решение о задачах и структуре этого отдела объявляло его главной целью проверку исполнения местными парторганизациями директив ЦК[129]. Новые возможности для регулярного контроля над региональными властями открывало решение об обязательном направлении в Секретариат ЦК (а не только в КПК при ЦК ВКП(б), как ранее) записок и других материалов уполномоченных КПК по областям, краям и республикам. Решение об этом было принято Оргбюро 21 апреля 1944 года[130]. Фактор уполномоченных КПК, и ранее игравший немалую роль во взаимодействии центра и регионов, приобрел еще большее значение.

Несмотря на то что общий баланс централизации и локализации управления в годы войны невозможно выразить в конкретных цифрах и показателях, очевидно, что позиции секретарей в это время стали более прочными. Решая сложные задачи в чрезвычайных условиях, они были ключевыми агентами вынужденной локализации управления и бенефициарами связанных с этим административных и политических преимуществ. К числу таких преимуществ относились сравнительная лояльность центра и кадровая стабильность, расширение формальных и присвоенных полномочий, формирование репутаций эффективных управленцев, преодолевших испытание войной.

Послевоенная стабилизация номенклатуры

Тенденции развития секретарского корпуса, наметившиеся после завершения кадровой революции 1930‐х годов и в годы войны, получили дальнейшее развитие на этапе позднего сталинизма, после окончания войны и до смерти Сталина. В целом в это время наблюдалась стабилизация региональной номенклатуры. Конечно, она была относительной, поскольку складывалась в результате взаимодействия репрессивной и «умеренной» политики, кадровых чисток и уступок со стороны центра. Но все-таки это была стабилизация, особенно заметная на фоне террора 1930‐х годов.

Признаком повышения статуса первых секретарей после войны можно считать проведенное в 1946 году выдвижение большой их группы на высокие должности в партийном и государственном аппарате. Первые секретари Ленинградского обкома А. А. Кузнецов и Челябинского обкома Н. С. Патоличев были назначены секретарями ЦК ВКП(б). Патоличев возглавил вновь образованное Управление ЦК по проверке партийных органов, контролировавших местные партийные комитеты[131]. Первый секретарь Горьковского обкома М. И. Родионов получил высокий пост председателя Совета Министров РСФСР. Первый секретарь Свердловского обкома В. М. Андрианов, Башкирского обкома С. Д. Игнатьев и ЦК Компартии Казахстана Г. А. Борков заняли должности заместителей начальника Управления по проверке партийных органов, а первый секретарь Ярославского обкома А. Н. Ларионов — заместителя начальника Управления кадров ЦК. Первый секретарь Молотовского обкома Н. И. Гусаров, Куйбышевского обкома В. Г. Жаворонков, Кемеровского обкома С. Б. Задионченко стали инспекторами ЦК. Кузнецов, Патоличев, Андрианов и Родионов вошли также в состав Оргбюро ЦК ВКП(б). Продемонстрированное Сталиным в 1946 году намерение выдвигать на важнейшие должности региональных руководителей служило важным примером для других секретарей, демонстрировало им карьерные перспективы.

В первые послевоенные годы политические обвинения против секретарей практически не выдвигались. Лишь несколько из них в период между окончанием войны и осенью 1948 года были сняты с постов на основании обвинений в некомпетентности или «недостойном поведении в быту»[132]. Даже в тех случаях, если секретарей снимали по причине некомпетентности, они не только не арестовывались, но даже не обязательно теряли карьерные перспективы. Например, первый секретарь Ставропольского крайкома ВКП(б) А. Л. Орлов, смещенный с должности в ноябре 1946 года за плохое проведение хлебозаготовок, вначале был отправлен в Москву на учебу, а затем попал в аппарат ЦК ВКП(б), где продвигался по карьерной лестнице и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе[133]. Как правило, вопросы о замене секретарей — даже тех, которые вызывали растущее недовольство в аппарате ЦК, — рассматривались в 1946‐м — первой половине 1948 года долго и не очень решительно[134].

Это не означало, однако, что у Москвы не было претензий к региональным секретарям и сетям. Как будет показано далее, в военные и послевоенные годы наблюдались многочисленные злоупотребления местных руководителей разных рангов, которые нередко становились предметом проверок, взысканий и грозных предупреждений. Расхищения материальных ресурсов, строительство за государственный счет личных домов и дач, массовые нарушения закона в период проведения денежной реформы в конце 1947 года и многие другие злоупотребления служебным положением наблюдались повсеместно и постоянно[135]. Как и прежде, актуальной для советской политики оставалась задача периодических перетасовок руководителей с целью недопущения кадрового застоя. Эта угроза, связанная с «засиживанием» на должности, подразумевала падение административной активности, притупление восприятия нового, усиление угроз, исходивших от круговой поруки спаянных сетей.

Несмотря на эти вызовы, советское руководство в первые послевоенные годы не прибегало к заметным кадровым чисткам репрессивного характера на региональном и республиканском уровнях. Взамен были запущены механизмы мягкой ротации. Главным среди них было перемещение секретарей на учебу в Москву, получившее значительный импульс после создания при ЦК ВКП(б) в октябре 1948 года курсов переподготовки первых секретарей обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, председателей облисполкомов, крайисполкомов и председателей Советов Министров союзных республик[136]. В ноябре 1948-го — первой половине февраля 1949 года (до начала «ленинградского дела») в связи с направлением на курсы переподготовки был освобожден от должностей как минимум 21 секретарь обкомов и крайкомов РСФСР и Украины. В это же время только два секретаря (рязанский — С. И. Малов и мордовский — С. А. Кочергин) были сняты за плохую работу и нарушения[137]. Широкое использование мягкой ротации наблюдалось и в последующий период. Всего с конца 1948‐го до начала 1950 года более четверти первых секретарей обкомов и крайкомов РСФСР и обкомов Украинской ССР были направлены на учебу в Москву, что вызывало также цепную реакцию перемещений других секретарей. Вместе с тем с 1949 года региональная политика приобрела более радикальный и репрессивный характер. Мягкая ротация была дополнена политическим террором.

15 февраля 1949 года постановлением Политбюро были сняты с должностей секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов и первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) П. С. Попков. В начале марта был отстранен от должностей заместителя председателя Совета Министров СССР и председателя Госплана и выведен из Политбюро Н. А. Вознесенский[138]. В последующем все они были расстреляны на основании сфабрикованных политических обвинений. Кузнецов, Вознесенский и Попков составляли костяк группы руководителей, которые делали карьеру в Ленинграде под руководством А. А. Жданова. Родионов, хотя и не работал в Ленинграде, был близок к этой группе. «Ленинградское дело», с одной стороны, можно рассматривать и как результат борьбы различных сил в Политбюро за влияние на Сталина, и как реакцию на распространение обычных для системы злоупотреблений и патрон-клиентских группировок[139]. Очевидно также, что выбор объяснений, целей и методов этой, как и других кампаний, полностью зависел от Сталина.

«Ленинградское дело» открыло путь заметной чистке региональных сетей. В наибольшей мере пострадали кадры Ленинграда и Ленинградской области. Под удар попали также руководители других регионов, в разное время работавшие в Ленинграде или связанные с ленинградской группой. Среди них были первый секретарь Крымского обкома Н. В. Соловьев[140], первый секретарь Ярославского обкома И. М. Турко, первый секретарь ЦК Компартии Карело-Финской ССР Г. Н. Куприянов, первый секретарь Новгородского обкома Г. Х. Бумагин, второй секретарь Рязанского обкома П. В. Кузьменко, второй секретарь Мурманского обкома А. Д. Вербицкий, второй секретарь Пензенского горкома Н. К. Смирнов и многие другие. Первый секретарь Горьковского обкома С. Я. Киреев был снят с должности за связи с М. И. Родионовым. Разоблачение «ленинградцев» лихорадило в этот период значительную часть местных партийных организаций.

По иному сценарию проводилась замена руководства других регионов. В декабре 1949 года первый секретарь московского комитета Г. М. Попов был снят с должности. В числе прочего его обвинили «в зажиме критики», «зазнайстве и самодовольстве», в противопоставлении московского партийного комитета союзным министерствам и в попытках командовать ими[141]. Несколько секретарей потеряли свои посты в связи с развернувшейся в стране антисемитской кампанией («борьбой с космополитизмом»). Руководители Еврейской автономной области Хабаровского края в июне 1949 года были сняты с постов, а позже арестованы и осуждены за сотрудничество с американскими еврейскими организациями и «пропаганду буржуазного еврейского национализма и космополитизма»[142]. Чистки в руководстве Челябинской области в значительной мере были предопределены имевшим определенный антисемитский подтекст делом директора Челябинского тракторного завода И. М. Зальцмана[143]. В ходе «эстонского дела» (серии акций против руководства Эстонской ССР, начатых в 1949 году) произошло почти полное обновление руководства республики. Первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Н. Каротамм и ряд других руководителей республики были сняты с должностей в марте 1950 года за покровительство «буржуазным националистам» и другие «политические ошибки»[144].

Помимо чисток, имевших ярко выраженную политическую окраску, значительное количество региональных руководителей в 1949 году были сняты за разного рода должностные проступки, злоупотребления и плохую работу. Один из наиболее громких скандалов произошел в Ульяновской области. 25 февраля 1949 года Политбюро уволило и исключило из партии первого и третьего секретарей Ульяновского обкома по обвинению в непосредственной причастности к массовым хищениям спирта с заводов областного спиртотреста. Затем была проведена заметная чистка областного аппарата[145]. Скандалы на почве хищений происходили и в других регионах[146].

Аналогом «ленинградского дела» было «мингрельское дело» в Грузии, сфабрикованное в 1951–1952 годах. Наряду с вымышленным «вредительством» и «шпионажем», грузинским руководителям вменялись в вину факты взяточничества и злоупотреблений на основе «шефских» (то есть патрон-клиентских) отношений. В постановлении Политбюро ЦК ВКП(б) от 9 ноября 1951 года, стилистика которого явно выдает авторство Сталина, в частности, говорилось, что группа мингрельцев, сформировавшаяся вокруг второго секретаря ЦК КП(б) Грузии М. И. Барамии, «превратилась в замкнутую националистическую фракцию, ставящую авторитет своего „шефа“ т. Барамия выше авторитета ЦК КП(б) Грузии и грузинского правительства»[147].

Об общем балансе репрессивной и «умеренной» тенденций в номенклатурной политике послевоенного периода свидетельствуют данные о перемещениях первых секретарей в послевоенный период (таблица 5).

Таким образом, послевоенную историю взаимоотношений между Москвой и местными секретарями можно разделить на несколько этапов. Заметный рост перемещений в 1948 году после относительной «умеренности» предыдущего периода был вызван усилением мягкой ротации, главным образом за счет выборов, состоявшихся впервые после завершения войны[148], а также замен секретарей, отправленных на учебу[149]. Достаточно высокие показатели текучести в 1949–1951 годах отчасти были связаны с политическими чистками и преимущественно мягкими ротациями. В 1952 году перемещения проводились в русле «умеренной» кадровой политики. Так, в РСФСР потерявшие свои посты первые секретари были отправлены на переподготовку или в другие регионы[150].

Таблица 5. Перемещения первых секретарей ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов в 1944–1951 годах

Источник: Руководящие кадры партийных, советских, хозяйственных и других органов на 1.07.1952 г. Сборник центрального архива материалов о кадрах ЦК ВКП(б). С. 62–63.

^a Формула «несоответствие своему назначению» включала категории: «не справившиеся», «скомпрометировавшие себя», «нарушение директив вышестоящих органов». Последняя категория включала всего одного секретаря, снятого в 1948 году. Первая — была самой многочисленной, в нее попало 86 секретарей, из них по 15 секретарей в 1950 и 1951 годах. «Скомпрометировавших себя» секретарей, снятых с должности, насчитывалось 14, из них 6 в 1949 году. Определить, в какую из этих категорий попадали секретари, ставшие жертвой политических чисток, невозможно.

Таким образом, процесс замены секретарей (даже в моменты его интенсификации) существенно отличался в послевоенный период от сплошной чистки времен Большого террора, в результате которого секретарский корпус был уничтожен практически целиком. Второе поколение сталинских секретарей понесло потери, но осталось у руля, не уступив место третьему.

В результате относительной стабилизации номенклатуры к 1952 году заметно увеличился стаж партийной работы первых секретарей и их возраст. На 1 января 1952 года 98 % секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик переступили 36-летний рубеж (47 % — 46-летний)[151]. Таким образом, секретари 1952 года были заметно старше уничтоженного первого поколения сталинских секретарей, в котором категория 36 лет и выше насчитывала 78 %[152]. Некогда молодые выдвиженцы, пришедшие к власти на волне террора, прочно войдя в номенклатурную обойму, старели вместе с системой. Никуда не исчезли пороки чиновников, которые подвергались обличению в периоды репрессий. В новом поколении номенклатуры, как и в прежнем, постоянно воспроизводились патрон-клиентские отношения, круговая порука, злоупотребления властью, культы местных вождей, о чем подробнее будет сказано в последующих главах.

Несмотря на очевидную схожесть кадровой ситуации в до- и послевоенный периоды, Сталин в годы, предшествующие его смерти, не прибегал к сплошным чисткам номенклатуры по лекалам Большого террора. Репрессии носили выборочный характер. Для борьбы с номенклатурным застоем широко применялась мягкая ротация кадров: перемещения с должности на должность, отправка на учебу в Москву и т. п. Ряд секретарей потеряли свои позиции не по политическим, а по административным мотивам (за плохую работу) или за злоупотребления властью. Положение номенклатуры и региональных руководителей как ее части ко времени смерти Сталина заметно укрепилось.

Подобная номенклатурная политика в 1940‐х — начале 1950‐х годов может рассматриваться как дополнительный аргумент в пользу версии о преимущественно политическом характере кадровой революции 1930‐х. Уничтожению в годы Большого террора подвергались не просто постаревшие и злоупотреблявшие властью чиновники, но прежде всего — представители поколения революционного большевизма, которым Сталин не доверял. Второе поколение сталинских секретарей (и номенклатуры в целом), сформированное на волне террора и под воздействием военного опыта, пользовалось всеми преимуществами в качестве прямых выдвиженцев вождя.

Кадровая стабилизация была важным фактором, определявшим облик и поведение корпуса секретарей ко времени смерти Сталина. В среднем они долго занимали руководящие должности и были заметно старше по возрасту, чем их уничтоженные в предвоенный период предшественники. Война и трудности послевоенного восстановления способствовали распространению чрезвычайных, силовых методов руководства так же, как этому в свое время способствовали коллективизация и индустриальный скачок. Одновременно, как показано в этой главе, в военные годы секретари прошли важную школу локализации управления. Под давлением обстоятельств центр менял подходы к региональной политике, исходя из простого принципа: главное — результат. Секретари самостоятельно решали многие вопросы, которые выходили за рамки их формальных прерогатив. Они распоряжались значительными ресурсами и координировали деятельность многочисленных предприятий на своих территориях.

Однако опыт кризисного администрирования, сохранявший свое значение долгие годы, неправильно рассматривать исключительно в плоскости отношений между центром и регионами. Он предполагал соответствующие изменения в самих региональных сетях, задавал важные параметры их формирования и функционирования. Соответствующие вопросы рассматриваются в последующих главах, посвященных внутреннему строю сетей и действиям их руководителей.

Глава 2

Низовые диктаторы

В августе 1946 года в ЦК ВКП(б) поступила жалоба тамбовского коммуниста А. Беспалова на первого секретаря областного комитета партии И. А. Волкова. «Волков превратился сам в диктатора и насадил диктаторство в области», — сетовал Беспалов. «Волков во многом подменил советские и хозяйственные органы… Руководящие работники на работе не закрепляются, сменяемость приняла угрожающий характер… Нет у работников уверенности в завтрашнем дне, на работе они чувствуют себя временными… Принижена, а зачастую и зажимается критика. За критику Волков под всеми предлогами освобождает от работы», — так Беспалов конкретизировал суть своих обвинений[153].

Расследование, организованное аппаратом ЦК, в целом подтвердило обвинения Беспалова[154], хотя Волкову это не причинило особого вреда. Он еще пять лет пробыл первым секретарем в Тамбовской области, после чего был переведен на аналогичную должность в Орловскую область. Беспалов мог этого и не знать, но поведение Волкова было достаточно типичным. Первые секретари были одной из важных опор системы управления, основанной на жестком принуждении. Очевидно также, что Беспалов, наблюдая внешние проявления «диктаторства» Волкова, не был осведомлен о многих приемах и методах, которые Волков использовал в отношениях с областными чиновниками, включая его ближайшее окружение. Однако именно эти политические манипуляции местного значения играли важную роль в формировании региональных руководящих сетей. Собственно говоря, большинство секретарей, подобных Волкову, действовали по двум основным направлениям. На виду у всех они руководили работниками районного уровня, нередко прибегая к угрозам и различным репрессиям. Одновременно они манипулировали своим ближайшим окружением при помощи различных закулисных методов.

Каким образом секретари держали в повиновении своих подчиненных? Насколько они были свободны в своих действиях? Централизованная экономика ставила жесткие задачи перед должностными лицами всех уровней. Вынужденные выполнять планы, часто не располагая достаточными ресурсами, они нередко нарушали правила и законы. Конечно, руководители областного и краевого ранга обладали относительным иммунитетом: они входили в номенклатуру ЦК, в силу чего могли быть уволены лишь при получении недвусмысленного согласия из Москвы. Однако любой скандал и огласка информации о всех тонкостях и темных сторонах положения в регионе мог повлечь соответствующие проверки из центра и разрушить карьеру секретаря. В такой ситуации секретари нуждались в коллегах, которые были бы не только компетентными, но и — в свете рутинного нарушения правил и преодоления многочисленных трудностей — лояльными. Для обеспечения лояльности региональные секретари нередко прибегали к более тонким механизмам, чем прямые преследования или репрессии. К ним, как показывают источники, относились в числе прочего использование компромата, неформальные исключения из сетей и внеочередные повышения. Все эти методы скрытых манипуляций обеспечивали поддержание необходимой стабильности и добровольно-вынужденной солидарности местных руководящих сетей.

Авторитарный контроль

В первые послевоенные годы действия секретарей в отношении подчиненных находились под влиянием нескольких факторов, связанных с общим социально-политическим контекстом. Один из них был связан с необходимостью выполнения напряженных планов восстановления экономики страны, усугубленных последствиями жестокого голода и эпидемий, унесших до полутора миллионов жизней[155]. Экономические кампании, первоначальный импульс которым давал центр, становились особенно беспощадными на низовом уровне, где разрыв между целями и неадекватными ресурсами преодолевался в значительной степени силовыми методами. Нигде это не проявлялось с большей очевидностью, чем в сельском хозяйстве, представлявшем собой первоочередную сферу ответственности региональных секретарей, в том числе даже в промышленных регионах. Непосредственной мишенью для наказаний в случае невыполнения планов сельскохозяйственных заготовок служили председатели колхозов и секретари райкомов. Однако в ряде случаев за провалы хлебозаготовительной кампании расплачивались также областные и краевые секретари. В Ставропольском крае в 1946 году А. Л. Орлов был снят «как неспособный проводить линию партии и обеспечить интересы государства в деле хлебозаготовок», а в Рязанской области в 1948 году С. И. Малов расстался со своей должностью из‐за того, что план хлебозаготовок в регионе был выполнен всего на 62 %[156].

Еще одним важным фактором, влиявшим на поведение региональных руководителей, было политическое и социально-психологическое наследие предвоенной политики скачка, а также самой войны, до пределов усилившей мобилизационные методы в работе аппарата. Некоторые секретари служили на фронте политкомиссарами или армейскими командирами. Другие осваивали военные методы руководства, решая многочисленные мобилизационные вопросы в тылу. Через три с половиной года после окончания войны Управление кадрами ЦК ВКП(б) так, к примеру, характеризовало первого секретаря Львовского обкома И. С. Грушецкого, начавшего карьеру в качестве партийного функционера, но во время войны оказавшегося в армии и выросшего в чинах до генерал-майора:

Тов. Грушецкий не обладает достаточным уровнем общего образования и знанием работы первичных парторганизаций… Пребывание на высоких постах в Красной Армии развило в нем зазнайство, привычку командовать и видеть беспрекословное выполнение своих приказаний. Эти качества по инерции он перенес и на партийную работу, не сумев в должной мере перестроиться[157].

Подобные характеристики, исходившие из самых разных источников, в больших количествах накапливались в архивах партийных органов. Одна из местных функционеров так оценивала руководителя Хабаровского края:

Секретарь крайкома Назаров Р. К. приехал в край из Москвы в 1938 г., проработал 7 лет. Живой, глубоко-партийный, внутренне и внешне активный, простой и внимательный в обращении с людьми, т. Назаров постепенно утратил за эти годы многие из этих качеств… У него мало общей культуры, и за эти семь лет у него ее не прибавилось, зато привилось высокомерие, грубость, выработалась привычка к бесконечной брани[158].

Один из районных секретарей Рязанской области в 1948 году говорил об А. И. Марфине, назначенном первым секретарем обкома еще в 1943 году, следующее:

Грубость его доходит до невозможного. Особенно эта грубость проявляется, когда проходят очередные кампании по севу или хлебозаготовкам. В это время тов. Марфин превращается в человека, с которым трудно говорить… эта грубость доходит до принижения достоинства человека[159].

Судя по документам, грубость секретарей, стимулируемая традицией и тяжелыми условиями работы, получала широкое распространение в аппарате в целом. Комиссия ЦК ВКП(б), побывавшая в Новосибирской области, докладывала в августе 1946 года секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову:

Приказы, угрозы судом, грубый окрик — вот стиль работы первого секретаря обкома ВКП(б) т. Кулагина по руководству сельскими районами. Этот стиль работы перенимают некоторые секретари райкомов партии и в еще более грубых формах распространяют его на сельсоветы и колхозы. Председатели сельсоветов… председатели колхозов… рассказывают о том, что когда они выезжали в район на собрание или совещание, то сушили сухари и запасались бельем, т. к. были уверены, что «каталажки не миновать»[160].

Подобные угрозы далеко не всегда оставались только угрозами. Мощным рычагом контроля в руках секретарей были партийные взыскания, исключения из партии и увольнения с должностей. С 1945‐го по 1953 год численность партии выросла с 5,8 млн до 6,9 млн, в то же время из нее были исключены 1,2 млн человек. Изгнание из партии во многих случаях означало не просто утрату прежнего социального статуса и руководящей должности. Для многих посвятивших свою жизнь партии и отождествлявших себя с ней оно было равносильно утрате смысла существования. Помимо исключения из партии широко практиковались различные партийные взыскания. Согласно оценкам, число выговоров за 1945–1953 годы составило от 2 до 3 млн[161].

Среди результатов такой политики можно отметить высокий уровень текучести кадров, который повышался по мере продвижения вниз в партийной иерархии. Так, в то время как текучесть кадров номенклатуры ЦК (включавшей и секретарей райкомов) в целом колебалась в 1945–1950 годах в пределах 20–22 % в год, уровень сменяемости среди секретарей райкомов был неизменно выше, в некоторых регионах поднимаясь до 40 и даже до 50 % в год[162].

Помимо высокой сменяемости регулярную деятельность низового аппарата подрывала практика чрезвычайного управления посредством уполномоченных, посылавшихся на места с целью решения тех или иных задач. Согласно сообщению из Костромской области,

посылка в районы и колхозы всякого рода уполномоченных в Костромском обкоме превратилась чуть ли не в единственный способ руководства районами в период сельскохозяйственных кампаний. Областной партийный и советский актив большую часть своего рабочего времени находится в командировках. В прошлом году (1947 году. — Примеч. авт.) секретарь обкома по кадрам… в течение трех месяцев был уполномоченным в Вохомском районе, заместитель председателя облисполкома… и начальник областного управления сельского хозяйства… более двух месяцев были уполномоченными в районах без выезда. Также была построена деятельность и многих других областных работников[163].

Сталинградский обком в 1947 году направил в районы 550 уполномоченных[164]. Как показывают документы, эти примеры отражали общую тенденцию, существовавшую во всех регионах страны.

Уполномоченные фактически подменяли низовое руководство. Постоянные разъезды функционеров в качестве уполномоченных не могли не привести к нарушению рутинной работы руководящих структур, включая бюро региональных партийных комитетов. В Рязанской области, как отмечал второй секретарь обкома, вследствие отлучек членов бюро в связи с различными кампаниями, «по существу бюро не было»[165]. На 37 из 104 заседаний бюро Одесского обкома КП(б) Украины, собиравшихся в период с марта по октябрь 1948 года, присутствовало лишь по два-три члена бюро из семи. Первый секретарь Одесского обкома не присутствовал на 50 из 104 заседаний бюро, председатель облисполкома — на 56 заседаниях, начальник областного управления МГБ — на 50, второй секретарь обкома партии — на 72, а кандидат в члены бюро второй секретарь Одесского горкома — на 91 заседании[166]. Бюро Винницкого обкома с января по август 1948 года собиралось 44 раза, при этом только на трех заседаниях присутствовали все семь членов бюро. Как докладывало первому секретарю ЦК КП(б)У Л. Г. Мельникову руководство отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК КП(б)У, несмотря на указания, сделанные первому секретарю Винницкого обкома, «нарушение коллегиальности в работе бюро обкома продолжается»[167].

Учитывая высокий уровень текучести кадров и дезорганизацию регулярных практик работы аппарата, местные секретари нуждались и в относительной кадровой стабильности, и в достойных доверия коллегах и помощниках. Принуждение и чистки как методы кадровой политики имели в связи с этим свои пределы. Не менее важной задачей для любого республиканского или регионального секретаря являлось формирование лояльных и эффективных руководящих сетей, способных решать повседневные задачи, предотвращать постоянно назревавшие номенклатурные скандалы и выступать единым фронтом в случае давления со стороны центра.

Методы сплочения

Наиболее известным способом сплочения руководящих сетей были и остаются неформальные иерархические связи между их участниками, известные как патрон-клиентские отношения. Несмотря на официальное осуждение, эти практики взаимодействия и интеграции номенклатуры получили широкое распространение и были важной основой сплочения партийно-государственного аппарата. Однако констатация этого факта лишь подчеркивает необходимость изучения механизмов установления патрон-клиентских отношений, методов, при помощи которых республиканские и региональные руководители формировали свое окружение и стремились превратить его в консолидированную и лояльную группу.

Решение этой задачи имело принципиальное значение для всех секретарей. Те из них, кто находился у власти долгие годы в одних и тех же республиках и регионах, должны были поддерживать уже сформировавшиеся патрон-клиентские отношения и предотвращать любые потенциально возможные расколы. Вновь назначенным секретарям приходилось формировать свои группы поддержки с нуля, точнее, почти с нуля.

Осознавая важность укрепления позиций секретарей на этапе их вступления в должность, Москва нередко предоставляла им право чистки рядов местных функционеров, даже придумав формулировку для таких действий: «оздоровление обстановки»[168]. Во многих случаях новым секретарям разрешалось брать с собой какое-то количество их прежних сотрудников[169]. Хороший пример — назначение в 1947 году первым секретарем в Белоруссию Н. И. Гусарова, вместе с которым прибыла «группа поддержки» с его прежнего места службы — из Молотовской области. Она включала первого секретаря областной комсомольской организации, двух помощников Гусарова, хозяйственника, назначенного начальником строительства Белорусского тракторного завода, и бывшего начальника управления МГБ по Молотовской области, который стал заместителем белорусского министра госбезопасности. Назначение этих лиц вызвало недовольство местных функционеров, которые после смещения Гусарова в 1950 году открыто называли их «наушниками»[170].

Тем не менее в целом номенклатурные нормы не поощряли подобную практику, и новые секретари действовали осторожно, с оглядкой на начальство. Отправленный руководить Рязанской областью работник ЦК ВКП(б) А. Н. Ларионов в ноябре 1948 года оправдывался перед секретарем ЦК Г. М. Маленковым за перевод в область своих бывших коллег:

Все они работали в аппарате ЦК ВКП(б), подбирались они отделом ЦК с моим участием. Причем, никто из указанных товарищей не являлся и не является мне другом или приятелем. Ко всем работникам обкома и области у меня принципиальные партийные отношения, исключающие малейшие тенденции семейственности и приятельских отношений. Я стараюсь строго подходить к себе и ко всем, кто со мной вместе работает, как к секретарям обкома, так и к рядовым работникам, как к местным рязанцам, так и к товарищам, приехавшим из Москвы[171].

В общем, и старым, и новым секретарям приходилось постоянно решать задачу подчинения и консолидации кадров. Документы позволяют выделить несколько методов достижения этой цели, которые будут рассмотрены далее.

Компромат

Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Мир Джафар Багиров был достаточно типичным руководителем сталинского периода. Два факта политической биографии, однако, выделяли его среди других секретарей. Во-первых, как будет показано далее, он пользовался значительной поддержкой И. В. Сталина и поэтому занимал свою должность долгие пятнадцать лет[172]. Во-вторых, после смерти вождя он попал под удар как сторонник Л. П. Берии и был расстрелян. Именно в этот последний период жизни на Багирова обрушились многочисленные обвинения, которые (если очистить их от политических ярлыков и очевидных нелепостей) позволяют судить о некоторых методах, при помощи которых формировалась сплоченная руководящая группа в Азербайджане. Особое внимание обращают на себя повторяющиеся обвинения в использовании компрометирующих сведений как основы для подчинения и выказывания лояльности.

Как и в других регионах и республиках, в Азербайджане при Багирове активно использовались различные методы авторитарного контроля. Они включали традиционные принудительные сельскохозяйственные кампании, а также наказание функционеров районного уровня, неспособных выполнить поставленные перед ними задачи. Должностных лиц низшего звена не только снимали с должностей, но и отправляли в тюрьму по обвинению в саботаже[173]. Преследовались неугодные, включая журналистов и правдоискателей. Эта политика по самой своей природе проводилась относительно открыто, и о ней даже можно было узнать, читая республиканскую печать. Однако перед Багировым, как и перед другими секретарями, стояла не менее сложная проблема — заручиться безусловной поддержкой и лояльностью со стороны тех, кто входил в его непосредственное окружение. Репрессии и перестановки в этом случае были не слишком полезны, поскольку Багиров, как и другие секретари, нуждался в сотрудниках, с которыми мог бы установить длительные рабочие взаимоотношения.

В карьере Багирова важную роль сыграло то обстоятельство, что, прежде чем стать в 1933 году первым секретарем, он восемь лет (в 1921–1927 и 1929–1930 годах) возглавлял республиканские органы госбезопасности и был хорошо осведомлен о многих способах манипулирования и шантажа. После террора 1930‐х годов Багиров наладил надежные каналы взаимодействия с республиканской госбезопасностью, в частности с С. Ф. Емельяновым, ее многолетним (с 1939‐го по 1953 год) руководителем. После падения Багирова секретарь Бакинского горкома партии и член бюро ЦК Компартии Азербайджана отмечал: «Ни один вопрос, касающийся Министерства внутренних дел, Министерства госбезопасности, члены бюро не обсуждали, о положении там не знали, и их не считали нужным информировать. Емельянов был особо доверенным человеком»[174].

Емельянов, очевидно, импонировал Багирову по нескольким причинам. На протяжении большей части 1920‐х и 1930‐х годов Емельянов служил на невысоких хозяйственных должностях. Его первый большой карьерный скачок состоялся в мае 1938 года, когда он был назначен первым секретарем районного комитета партии в Баку. Уже через полгода в условиях массового выдвижения партийных работников в НКВД на замену арестованных чекистов он возглавил республиканское управление НКВД (не исключено, что по инициативе Багирова). Отныне он являлся начальником важнейшей организации республиканского масштаба, не имея для этого ни знаний, ни опыта, которые были у Багирова. Сделавший быструю карьеру в Азербайджане, Емельянов никогда не работал в Москве и вряд ли имел там серьезные связи[175]. В общем, по всем статьям Емельянов зависел от помощи и покровительства Багирова.

Одна из функций госбезопасности под руководством Емельянова заключалась в сборе компрометирующих материалов и слежке за неугодными[176]. Такие задания не были чем-то исключительным. Всплывающие в архивных источниках факты позволяют говорить об определенной типичности этого явления. Так, в Пскове в начале 1949 года обком приказал местному управлению МГБ установить личность авторов анонимных жалоб[177]. Аналогичным образом в январе 1951 года в преддверии партийной конференции в городе Кыштым в Челябинской области первый секретарь горкома поручил начальнику городского управления МГБ «при помощи осведомительского аппарата отдела выяснить, кто из делегатов конференции намерен выступить с критикой по адресу его… (первого секретаря. — Примеч. авт.), и какой характер будут носить эти критические выступления». Задание было выполнено[178]. Обобщая подобные факты на материалах Молотовского обкома, один из исследователей отмечает: «Архивные материалы начала 1950‐х гг. сохранили большое количество свидетельств обращений регионального парткома в компетентные органы по поводу проверки компрометирующих фактов биографии номенклатурного работника и членов его семьи перед утверждением на бюро парткома»[179].

Ил. 1. Вручение ордена Ленина первому секретарю ЦК Компартии Азербайджана М. Д. Багирову, 26 января 1946 года. Из фондов Российского государственного архива кинофотодокументов (РГАКФД), г. Красногорск

Согласно одному заявлению, поступившему в ЦК в октябре 1953 года, Багиров «превратил МВД в какой-то надпартийный орган, в послушное орудие исполнения всех его грязных дел… Этот орган он превратил в свою рабочую кухню по фабрикации фальшивок, ложных обвинений против всех, кто ему не по душе»[180]. В докладной записке, составленной в аппарате ЦК в декабре 1953 года, указывалось: «Проверкой установлено, что т. Багиров в течение длительного времени насаждал в организации непартийные нравы и порядки, воспитывал кадры в духе раболепства и беспрекословного послушания, а людей, неугодных ему, имевших собственное мнение и вскрывавших недостатки в работе, жестоко преследовал, шантажировал и открыто угрожал „сгноить“ их в тюрьме, „выгнать из Азербайджана“… Многие руководящие работники преследовались путем составления на них компрометирующих материалов…». В документе приводились многочисленные конкретные примеры, подтверждавшие эти выводы[181].

Судя по данным, приведенным в цитируемых выше документах, компромат использовался не только против оппонентов, но и для подчинения окружения Багирова, включая и тех, кто считался его союзником. В темном мире советской политики доверие было в таком дефиците, что многие секретари предпочитали рассчитывать на поддержку тех сотрудников, в отношении которых имелись дополнительные рычаги воздействия. Компромат мог служить бонусом для доступа в руководящие круги регионов и республик — и не только в Азербайджане[182].

В упомянутом выше докладе ЦК, составленном в декабре 1953 года, имеются указания на некий шаблон: в верхние слои азербайджанской элиты нередко попадали люди, в отношении которых имелись компрометирующие материалы, и лица, «не внушающие политического доверия». Среди них назывались «выходцы из буржуазно-кулацкой среды, вплоть до сыновей миллионеров, люди, связанные родством с эмигрантами и скомпрометированные на прошлой работе», родственники репрессированных и т. д. «Все эти люди, — говорилось в докладной записке, — были нужны Багирову для того, чтобы через них выполнять свою волю»[183].

В целом можно сказать, что случай Азербайджана дает нам относительно надежный пример того, каким образом компромат мог применяться для сплочения руководящей сети.

Неформальное исключение

Еще один механизм консолидации сетей можно назвать неформальным исключением, примеры которого наблюдались, в частности, в деятельности первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана У. Ю. Юсупова, который возглавлял эту республику с 1937‐го по 1950 год. Подобно другим секретарям, Юсупов консолидировал свою власть, действуя по двум направлениям. Первое из них — традиционные методы авторитарного контроля в отношении аппарата, описанные выше. Принуждение и разного рода репрессии вполне годились для Узбекистана с его преимущественно монокультурной экономикой, ориентированной на производство хлопка (в соответствии с планом 1947 года республика должна была собрать 71 % хлопка, выращенного в СССР). Узбекское хлопководство опиралось на широкое применение ручного труда. Ведущую роль в сезонном привлечении несельскохозяйственной рабочей силы к уборке хлопка играл низовой партийный аппарат. В сезон 1947 года ему удалось направить в деревню более 190 тысяч горожан. Той осенью школьники в возрасте от 11 до 17 лет и студенты техникумов были на три месяца оторваны от занятий. В Наманганской области милиция задерживала людей на базарах, сажала на грузовики и под конвоем отправляла в колхозы[184].

Внешним проявлением доминирования Юсупова в республике было развитие культа его личности, во многом подражавшего культу главного советского вождя. Статьи и речи, изданные за подписью Юсупова, столь широко пропагандировались и восхвалялись, что в ряде случаев замещали московские директивы. В феврале 1947 года ЦК ВКП(б) провел один из своих редких послевоенных пленумов, на этот раз посвященный сельскому хозяйству. Резолюции пленума печатались в «Правде» и распространялись в виде массовой брошюры для изучения на партийных собраниях. Однако в Узбекистане популяризовались вовсе не резолюции ЦК, а последняя статья Юсупова о сельском хозяйстве. Такое же частичное замещение наблюдалось в визуальной пропаганде. Многочисленные портреты Юсупова (наряду с портретами Сталина и других вождей, конечно) украшали госучреждения и такие общественные пространства, как площади, клубы и парки культуры. Хотя в качестве символического жеста бюро ЦК Компартии Узбекистана с благословения Юсупова требовало убрать часть из них, большинство узбекских функционеров не собирались всерьез принимать этот приказ и просто игнорировали его[185]. Статус местного вождя не просто определялся секретарской должностью Юсупова, но являлся также результатом целенаправленного формирования и консолидации его собственной руководящей группы.

Юсупов, родившийся в крестьянской семье одного из кишлаков в Ферганской области, в 1916 году, в возрасте шестнадцати лет, пошел работать на хлопкоочистительный завод. Спустя восемь лет вступил кандидатом в партию. Это открыло новые карьерные горизонты. Юсупов стал профсоюзным и партийным функционером. С конца 1934‐го и по конец 1936 года он был слушателем курсов марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б) в Москве. Это несколько отдалило Юсупова от вершин узбекской власти. Но, как оказалось, вполне вовремя. Не связанный со старым руководством республики, уничтоженным в ходе террора, в сентябре 1937 года он стал первым секретарем республиканской парторганизации.

Ил. 2. Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана У. Юсупов выступает на собрании по случаю 70-летия И. В. Сталина 21 декабря 1949 года. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Ко второй половине 1940‐х годов, после десяти лет управления Узбекистаном, закаленный, не очень образованный, но понимающий советские политические реалии руководитель превратился в опытного секретаря. Уже в начале 1948 года в докладе комиссии ЦК ВКП(б), посетившей Узбекистан, роль Юсупова описывалась следующим образом: «Тов. Юсупов в погоне за личным авторитетом стремится решать вопросы единолично, казаться всегда инициатором в постановке всех вопросов»[186]. «На всякое возражение или несогласие с его мнением со стороны отдельных членов бюро тов. Юсупов реагирует крайне болезненно», — говорил на пленуме ЦК Компартии Узбекистана в феврале 1948 года второй секретарь республиканской компартии Н. И. Ломакин[187]. Материалы московской проверки свидетельствовали, что руководство республики, и в первую очередь ее партийные руководители, по сути, превратились в клиентов Юсупова:

Секретари ЦК КП(б) Узбекистана… в своей практической работе не принципиальны и по существу выполняют функции не секретарей ЦК, а помощников и советчиков тов. Юсупова. На одном из заседаний бюро второй секретарь ЦК т. Ломакин подхалимски заявил: «Золотые Ваши слова, Усман Юсупович, как бы их только не забыть»[188].

Трудно предположить, что такое восхваление патрона было искренним. Однако лояльное окружение Юсупова могло воочию наблюдать результаты возможной опалы, которой подвергся, в частности, глава республиканского правительства А. А. Абдурахманов. Юсупов не только решал все важнейшие экономические вопросы, которые формально находились в ведении Абдурахманова, но и взял в свои руки подбор кадров для правительства. «Тов. Юсупов, — утверждали московские контролеры, — игнорирует тов. Абдурахманова, не дает возможности развернуть ему работу в советских органах, часто подменяет его, старается доказать, что тов. Абдурахманов — слабый работник, лентяй»[189]. Такая тактика неформальной изоляции одного из высших руководителей республики вместо его полного изгнания с должности давала Юсупову многие преимущества. С одной стороны, Юсупову не требовалось увольнять Абдурахманова, вступая по этому поводу в переговоры с Москвой. Более того, на Абдурахманова можно было списывать любые экономические трудности и провалы. С другой — пример Абдурахманова служил хорошим уроком для других руководителей, а их коллективные нападки на опального председателя правительства активизировали механизмы круговой поруки и лояльности.

Значение такой сплоченности резко возрастало в моменты нараставшего нажима на республиканское руководство со стороны центра, что наблюдалось, например, в начале 1948 года. Вследствие разочаровывающих итогов хлопкозаготовительной кампании 1947 года узбекские руководители были вызваны в Москву для объяснений. 3 февраля 1948 года Политбюро приняло резолюцию «Об ошибках ЦК КП(б) Узбекистана и Совета Министров Узбекской ССР по руководству хлопководством». Юсупову и председателю Совета Министров Абдурахманову был объявлен строгий выговор, а второму секретарю Ломакину было указано, что он «не критически относится к недостаткам»[190].

Неприятности на этом не кончились. Согласно неписаным правилам, секретарь, получивший выговор в Москве, был обязан выступить перед местным активом с самокритикой и выслушать критику со стороны подчиненных. Это был потенциально опасный момент. Дозировать критику не так просто. Ее могло оказаться недостаточно, и тогда из Москвы следовали обвинения в зажиме критики и безответственном отношении к указаниям ЦК. Ее могло оказаться чуть больше, чем нужно, и тогда подрывался авторитет местного секретаря, а Москва получала материалы для дополнительных расследований и новых обвинений. В таких критических ситуациях многое зависело от степени сплоченности руководящих сетей.

Юсупов, опираясь на лояльную группу подчиненных, предпочел в 1948 году первый сценарий. Как отмечал проверяющий из ЦК ВКП(б) И. И. Поздняк, присутствовавший на пленуме ЦК Компартии Узбекистана 26–28 февраля 1948 года, решения пленума оказались на удивление сдержанными. Сам пленум был необычайно малочисленным — всего 168 человек, по большей части кадровые партийные функционеры. Юсупов, признав ряд ошибок, был немногословен и не пожелал отклоняться от текста резолюции Политбюро. Уничижительно отзываясь о своем противнике Абдурахманове и повторяя критику Политбюро в адрес Ломакина, он воздержался от упреков, обращенных к кому-либо из прочих функционеров[191]. Они, в свою очередь, встали на защиту Юсупова. Например, один из областных секретарей оправдывал перехват Юсуповым обязанностей председателя правительства тем, что Совет Министров во главе с Абдурахмановым не справляется с работой. В таких условиях (и, скорее всего, по требованию Поздняка) был объявлен перерыв и проведено заседание бюро узбекского ЦК, на котором Юсупова призвали «исправить допущенную ошибку»[192]. Однако когда пленум продолжился, Юсупов демонстративно ограничился формальным заявлением, дав понять, что делает его не по своей воле[193].

Этот пленум ЦК Компартии Узбекистана проливает свет на ряд норм, сформировавшихся внутри сети Юсупова. В тех случаях, когда угроза со стороны центра выражалась в не слишком категорическом виде (прежде всего, не шла речь об отставках), местные сети могли сплотиться, и их члены не жалели усилий, чтобы защитить своего секретаря. В Узбекистане любые нападки на Юсупова давали его клиентам возможность продемонстрировать свою солидарность. Юсупов отвечал им демонстрацией собственной лояльности. В то же время изолированному Абдурахманову и подвергшемуся критике в Москве Ломакину досталась роль козлов отпущения. В результате атака со стороны Москвы в данном случае способствовала скорее укреплению сети Юсупова, чем ее ослаблению. Механизмы неформального исключения сыграли в этом свою роль.

Внеочередные повышения

В августе 1947 года в характеристике на первого секретаря Винницкого обкома, подводившей итог первым двум годам его пребывания в этой должности, Управление кадров ЦК ВКП(б) отмечало те его черты, которые в целом характеризовали многих других секретарей — и позволяют нам определять их как низовых диктаторов. М. М. Стахурский «бывает груб и нетактичен в обращении с отдельными работниками аппарата обкома КП(б)У и коммунистами», — говорилось в этом документе[194]. В другом докладе, составленном в апреле 1948 года, указывалось, что в Винницкой области наблюдаются «администрирование в работе с кадрами» и их высокая текучесть: на протяжении 1947 года сменилось более трети партийных работников и значительно больше председателей сельсоветов и колхозов[195].

Тем не менее, как и во многих иных случаях, такая критика почти никак не отразилась на Стахурском. Отмечая его недостатки, в целом сотрудник ЦК в августе 1947 года давал ему позитивную оценку: «Товарищ Стахурский зрелый партийный руководитель, умеет быстро ориентироваться в обстановке, находить главное в работе и мобилизовать партийную организацию на успешное выполнение решений партии и правительства»[196]. В общем, Стахурский имел репутацию человека, выполняющего планы и поддерживающего порядок. После Винницы он был переведен на должность первого секретаря в Полтавскую область (с 1952 по 1955 год), после чего работал в Хабаровском крае (1955–1957) и в Житомирской области (1957–1961).

Эта карьера во многом была результатом успешного старта. Благодаря своей относительной молодости (первым секретарем он стал в 42 года), образованию (закончил сельскохозяйственный вуз) и большому партийному стажу (в партию он вступил в 1921 году) Стахурский вполне воспользовался карьерными возможностями, открывшимися благодаря Большому террору. Всего за несколько лет он вырос в чинах от директора МТС до замнаркома земледелия Украины. В годы войны служил на фронте на политических должностях, получив звание генерала.

Став первым секретарем Винницкого обкома, Стахурский среди разных способов формирования своей группы руководителей использовал выдвижение молодых кадров, порой через головы их заслуженных старших коллег. Так, в ноябре 1948 года Винницкий обком партии подготовил документы для назначения районных функционеров. В число кандидатов на ключевые должности входили лица, имевшие не более трех лет партийного стажа[197]. Это был классический метод формирования сетей внутри бюрократических систем. Внеочередное повышение укрепляло чувство благодарности выдвиженцев к патрону и усиливало их зависимость от него. Получив должность не по правилам, пусть и неписаным, молодые клиенты вызывали неприязнь у части сетей и могли рассчитывать в случае неприятностей только на покровительство выдвинувшего их шефа[198].

К внеочередным выдвижениям, по существу, относилась также поддержка Стахурским недостаточно опытных и попадавших под удар критики работников. Эту тенденцию инспектор из Москвы в 1948 году обозначил так: «Допускается неправильная, порочная практика перемещения провалившихся работников на другие руководящие посты». Причем в число таких работников московский контролер включил даже секретарей обкома. Один из кандидатов в секретари райкома, получивший отвод на районной партийной конференции, был назначен Стахурским в аппарат областного исполкома. Стахурский демонстративно заступался за секретаря обкома по идеологии, против которого ополчилось его московское начальство[199].

Аналогичную кадровую политику проводил И. С. Кузнецов, строивший свою сеть почти с нуля после назначения в 1946 году первым секретарем Костромского обкома и перемещения с должности второго секретаря Красноярского крайкома. «На руководящую работу в областные и районные партийные, советские органы были выдвинуты десятки местных людей…» — докладывал он в ЦК[200]. Какое-то количество из этих работников были выдвинуты вне очереди, то есть в обход номенклатурной иерархии. Так, внимание работников ЦК ВКП(б) привлек к себе третий секретарь одного из райкомов, который, перескочив через несколько уровней региональной иерархии, стал главой областного управления сельского хозяйства. Посетив Кострому в сентябре 1950 года в связи с заменой Кузнецова на посту первого секретаря обкома, заместитель начальника отдела партийных органов ЦК ВКП(б) Е. И. Громов осудил эту практику: «Может быть, он (выдвинутый третий секретарь райкома. — Примеч. авт.) и хороший товарищ, но такой метод его появления и выдвижения дает тень на тов. Кузнецова и на того товарища, который появляется»[201].

Внеочередные повышения регулярно практиковались также в союзных республиках. Выше мы отмечали стремительную карьеру Емельянова, всего за полгода прошедшего путь от секретаря райкома до начальника республиканского управления НКВД в Азербайджане, чем он почти наверняка был обязан Багирову. Подобные выдвижения практиковал и Юсупов в Узбекистане — не имея достаточного образования, он окружил себя кадрами, находившимися в том же положении. Из пяти секретарей Узбекского ЦК только один, секретарь по пропаганде, имел высшее образование, в то время как трое других (включая самого Юсупова) окончили только начальную школу[202].

Знали ли обо всем этом в Москве? И если знали, то как к этому относились?

Потворствующие верхи

Вечером 4 мая 1946 года по срочному вызову в Кремль на квартиру Сталина приехал Н. С. Патоличев, недавний первый секретарь Челябинского обкома партии, месяц назад переведенный в Москву на должность заведующего организационно-инструкторским отделом ЦК ВКП(б), который контролировал местные партийные организации. Сталин завел с Патоличевым такой разговор:

— Скажите… ведь вы заведующий Организационно-инструкторским отделом ЦК? Вот и расскажите, как Центральный Комитет руководит местными партийными организациями?

Я не сразу уловил, что Сталин хочет узнать. Сталин понял и это.

Повторил:

— Расскажите, как сейчас работают партийные организации на местах и как аппарат ЦК руководит ими.

Вопрос сам по себе был прост. Но ответить на него мне было чрезмерно трудно.

— Товарищ Сталин, я работаю заведующим Организационно-инструкторским отделом ЦК не более одного месяца, — сказал я. — Поэтому как заведующий отделом ЦК ничего, видимо, полезного и существенного сказать вам не смогу. Я понимаю важность вопроса о руководстве местными партийными организациями и, если вы мне позволите, отвечу вам не как заведующий отделом ЦК, а как бывший первый секретарь обкома партии.

Сталин согласился и даже одобрил такой подход и стал внимательно слушать.

Я рассказал ему о многих эпизодах и делах из жизни Челябинской партийной организации… Сказал, что некоторые важные вопросы… были неизвестны аппарату ЦК… И это было не только мое мнение. Мы об этом говорили с другими секретарями обкомов…

— Надо восстановить права ЦК контролировать деятельность партийных организаций [— сказал Сталин]… Давайте подумаем, как перестроить работу аппарата ЦК? Какие новые организационные формы должны быть введены в структуре ЦК[?]… Давайте создадим специальное управление в ЦК и назовем его Управлением по проверке партийных органов.

Мы согласились. Предложение было, конечно, разумным.

Считая вопрос решенным, Сталин добавил:

— А вас назначим начальником этого управления[203].

Любопытны два аспекта этого разговора. Первый — признание Патоличева, что многие важные вопросы, стоящие перед региональными партийными организациями, были «неизвестны аппарату ЦК». Второй — интерес Сталина к очередной организационной перестройке с целью «восстановить права ЦК контролировать деятельность партийных организаций».

Поскольку у нас нет оснований подозревать Патоличева в существенном искажении слов Сталина, возникает вопрос: действительно ли Сталин считал ситуацию столь серьезной, что речь могла идти о «восстановлении» прав контроля со стороны ЦК? Как и почему эти права были нарушены? Как относился Сталин и, соответственно, работники ЦК к тем злоупотреблениям, которые наблюдались на местах в первые послевоенные годы? Как относились они к методам работы секретарей, проявлявших явную склонность к авторитаризму?

Известные сегодня документы не дают оснований считать, что Сталин в этот период был как-то особенно обеспокоен действиями региональных руководителей. Проведенная в августе 1946 года реорганизация аппарата ЦК ВКП(б), составной частью которой являлась замена организационно-инструкторского отдела ЦК Управлением по проверке партийных органов, привела к расширению и усложнению структур ЦК, но не содержала каких-либо принципиальных новаций по сравнению с традиционными методами контроля центра над регионами. Претензии к положению дел на местах были изложены в общем виде: «ослабление внимания к партийной работе», «нарушение внутрипартийной демократии» и «кое-где» «зажим критики» и т. д.[204] Все это было больше похоже на очередную административную встряску, чем на экстренные меры, вызванные нараставшими кризисными явлениями. Сталин, выступавший инициатором реорганизации и партийного, и государственного аппарата (в марте 1946 года СНК СССР был преобразован в Совет Министров), судя по всему, считал нужным провести своеобразную конверсию партийно-государственного управления после войны, упорядочить и нормализовать бюрократические структуры и нормы в целом.

В конечном счете для оценки реального отношения центра к положению на местах определяющее значение имели повседневные практики контроля и взаимодействия с секретарями. Они же в первые послевоенные годы скорее свидетельствовали о том, что Москва требовала от секретарей результаты, не обращая особого внимания на методы их достижения. Хотя создание Управления по проверке партийных органов имело черты усиления централизации, другие решения, принимаемые в этот же период, можно трактовать как тенденции противоположного свойства. Например, в связи с созданием Управления по проверке партийных органов встал вопрос о целесообразности сохранения института уполномоченных Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), которые к апрелю 1947 года работали в 50 областях и краях РСФСР, четырех областях Украины и семи союзных республиках — Азербайджане, Белоруссии, Казахстане, Киргизии, Таджикистане, Туркмении и Узбекистане[205]. 21 апреля 1947 года эта структура была ликвидирована. Такой размен — расширение московских структур ЦК ВКП(б), надзирающих за регионами, вместо аппарата уполномоченных КПК — был выгоден местным руководителям. В отличие от чиновников аппарата ЦК уполномоченные КПК постоянно находились в регионах, были в силу этого лучше осведомлены о делах на подведомственных им территориях и нередко стремились занять лидирующие позиции в региональных руководящих сетях. По этим причинам между региональными секретарями и уполномоченными КПК нередко вспыхивали конфликты[206]. Можно не сомневаться, что ликвидацию института уполномоченных КПК региональные руководители встретили с одобрением.

Создание Управления по проверке партийных органов не привело также к заметным строгостям в кадровых вопросах. Даже в отношении тех секретарей, которые подвергались критике во внутренних документах аппарата ЦК за неправильные методы работы, проявлялась заметная терпимость[207]. Хорошим примером этого может служить ситуация вокруг первого секретаря Калужского обкома партии И. Г. Попова[208].

Попов был назначен в Калугу с момента организации области в июле 1944 года переводом с должности ответственного организатора ЦК ВКП(б). Осенью 1944 года этот преимущественно сельскохозяйственный регион выполнил план сельскохозяйственных заготовок, что было записано Попову в актив. Однако вскоре Попов проявил себя как грубый администратор, который подавлял окружавших его работников, включая и секретарей обкома. В августе 1945 года ответственный организатор организационно-инструкторского отдела ЦК, который занимался Калужской областью, направил своему руководству первый сигнал о «неправильном стиле и методах руководства» Попова[209]. В апреле 1946 года тот же чиновник направил очередную записку по этому вопросу Н. С. Патоличеву, недавно назначенному заведующим организационно-инструкторским отделом. В ней говорилось о плохом положении дел в Калужской области, о массовых приписках и о материальных злоупотреблениях Попова, который занял под свое жилье лучший дом в центре города, выселив из него горком партии[210]. В мае 1946 года в ЦК поступило письмо от корреспондента «Правды», который также сообщал о скандальной истории с захватом здания горкома и о том, какой негативный отклик это имеет в полуразрушенной Калуге[211].

В июле 1946 года карьера Попова, казалось, висела на волоске. В Калугу выехала бригада сотрудников ЦК, которая выявила многочисленные злоупотребления, в связи с чем был снят с должностей ряд руководителей сельскохозяйственных органов, входивших в непосредственное окружение Попова. Более того, в материалах комиссии содержался вывод о том, что Попов не в состоянии обеспечить руководство областью[212]. В том же июле председатель Калужского облисполкома пробился на прием к секретарю ЦК А. А. Кузнецову и пожаловался ему на «неправильные методы руководства» Попова и его плохое отношение к руководящим кадрам[213]. В область со специальным заданием был послан ответственный организатор Управления кадров ЦК, который подтвердил истинность всех обвинений и вновь порекомендовал снять Попова[214].

Однако все эти обвинения против Попова не привели к его смещению. Более того, в 1947 году он добился отзыва из области уполномоченного КПК и второго секретаря обкома, которые пытались сопротивляться Попову, а также поставил вопрос о снятии председателя облисполкома[215]. Поскольку обстановка в калужском руководстве не улучшалась, с августа 1947 года в Управлении кадров ЦК начали готовить новые предложения о снятии Попова. В проектах записок по этому вопросу, составленных на имя секретарей ЦК, отмечалась плохая работа сельского хозяйства и промышленности области, недостатки Попова как руководителя, не сумевшего наладить отношения с другими областными работниками. В качестве замены Попову назывались разные кандидатуры[216]. В декабре 1947 года руководство Управления кадров в общей записке на имя А. А. Кузнецова сформулировало свои предложения по поводу Попова. Его обвинили в плохом руководстве хозяйством области, а также в создании «нездоровых отношений» со многими работниками, «что серьезно сказывается на работе обкома ВКП(б)», и предложили снять с должности[217].

На этот раз сам Попов помог своим критикам в Москве. Видимо, уверовав в свою безнаказанность, он совершил серьезное правонарушение. 14 декабря 1947 года, в период проведения денежной реформы, с помощью начальника областного управления сберкасс Попов задним числом оформил вклад на себя, своего брата и сына на значительную сумму с целью сохранения денег при обмене старых купюр на новые[218]. 13 марта 1948 года Политбюро исключило Попова из партии[219]. Таким образом, для снятия Попова понадобилось почти полтора года и серьезное нарушение закона с его стороны. Впрочем, номенклатурная система удержала Попова на плаву. Вскоре он был отправлен на работу директором швейной фабрики в г. Чкалов, в 1950 году был назначен председателем Чкаловского областного комитета радиоинформации, а затем занимал в Чкалове другие руководящие должности[220].

Терпимость к недостаткам секретарей проявлялась не только в РСФСР, но и в других республиках. Например, несмотря на громкий скандал в начале 1948 года, как говорилось ранее, сохранил свое место первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Юсупов. Долгое время продолжали работать пять секретарей обкомов Украины, которых Управление кадров ЦК предлагало заменить во второй половине 1947 года[221], и т. д.

Все эти инциденты и промедления, несмотря на свою показательность, имели все же сравнительно частный характер. Однако летом 1948 года произошли события, которые можно считать символом послевоенной «секретарской вольности» и мягкой региональной политики Москвы.

В мае 1948 года на основании решения Совета Министров СССР Министерство госконтроля СССР начало ревизию финансово-хозяйственной деятельности Совета Министров Азербайджана[222]. Причиной ревизии являлись многочисленные сигналы о злоупотреблениях, приходившие из этой республики. Прибыв в Азербайджан с существенной порцией материалов о коррупции, контролеры из Москвы выявили многочисленные злоупотребления. Речь шла о воровстве чиновников, строительстве дач за государственный счет и т. д. Одними из наиболее скандальных были злоупотребления со стороны заместителя председателя Совета Министров Азербайджана А. М. Азизбекова. Еще в 1944 году он приобрел в личную собственность 3,5 га земли и построил за государственные средства дом. На даче Азизбеков организовал хозяйство, продукция которого реализовывалась через государственные магазины, а деньги поступали на его личный счет[223].

Осознавая нависшую над ним угрозу, первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Багиров начал контратаку, используя при этом любые способы для компрометации самих контролеров. Подручные Багирова организовали для руководителя группы контролеров, заместителя министра государственного контроля, свидания с женщинами, которые скрыто фотографировали[224]. Собранные компрометирующие материалы Багиров послал Сталину. Сталин приказал организовать проверку, для чего была создана комиссия. В нее наряду с членами Политбюро вошли Багиров и министр государственного контроля Л. З. Мехлис[225].

Судя по выводам комиссии, Сталин дал указание поддержать Багирова. Причем сделано это было в демонстративной форме. Сравнительно частный конфликт послужил поводом для существенной реорганизации деятельности Министерства государственного контроля. 30 июля 1948 года Политбюро при участии Сталина и Багирова[226] приняло постановление, в котором говорилось, что проверка в Азербайджане была организована неправильно, что «министр госконтроля СССР т. Мехлис без всякой нужды… придал ревизии большой размах» и что «ревизия носила тенденциозный характер». Центральным пунктом обвинений против московских контролеров было то, что «они проявили особую заботу к „жалобщикам“, игнорируя в то же время ЦК КП(б) Азербайджана, в результате чего имел место поток всякого рода заявлений и обращений в Госконтроль со стороны сомнительных лиц». Особое значение имел тот факт, что в связи со скандалом в Азербайджане Политбюро приняло решение, существенно ограничивающее права Министерства госконтроля при проведении проверок ведомств и регионов[227]. Это было тем более показательно, что в 1940 году создание Наркомата госконтроля и наделение его широкими полномочиями произошло именно по инициативе Сталина[228]. Хотя в упомянутом постановлении от 30 июля 1948 года содержалось некоторое количество обвинений в адрес азербайджанских властей, в целом результаты разбирательства в Москве правильнее рассматривать не как компромисс, а как победу Багирова над могущественным министром госконтроля.

Закрепляя эту победу, 24 сентября 1948 года бюро ЦК КП(б) Азербайджана приняло постановление «Об анонимных заявлениях на руководящих партийных и советских работников в Азербайджанской ССР». В нем утверждалось, что возросший поток анонимных заявлений и жалоб был результатом злонамеренной деятельности группы «нечистоплотных и вражеских элементов». Прокурору республики и министру юстиции было поручено в десятидневный срок закончить следствие по делам клеветников, организовать над ними показательные судебные процессы с публикацией приговоров в печати. Карательным органам республики вменялось в обязанность и в дальнейшем бороться с клеветниками, «привлекая их к самой суровой ответственности»[229]. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, Багиров расправлялся с недовольными и запугивал действующих и потенциальных критиков. Такие действия — прямой результат «умеренной» региональной политики Сталина — наблюдались и в других местах.

По какой причине послевоенный период отмечен распространением авторитарного типа руководителей и присущих им практик управления? Немалую роль, несомненно, играл опыт войны, а также трудности послевоенного восстановления в условиях голода и холодной войны, растущих экономических планов и требований, выдвигаемых центром. Жесткие административные меры и репрессии были в этих условиях привычным и фактически единственным из проверенных на практике способов решения многочисленных задач. Периодически критикуя административные перегибы и грубость секретарей, центр тем не менее исходил из приоритетов достижения целей. Обычный для системы централизованный контроль над регионами сочетался с уступками секретарям и терпимостью к местным злоупотреблениям, если они не выходили за некоторые, впрочем не очень четко очерченные, пределы.

Действуя в таких обстоятельствах, секретари широко применяли методы авторитарного контроля (административное давление, увольнения и аресты) в отношении низовых работников. Сценарии авторитарного разделения власти в руководящих группах регионального уровня подразумевали более тонкие формы воздействия. Самыми распространенными среди них были компромат, неформальное исключение, внеочередные повышения. Фиксируя наличие и характерные черты таких способов манипулирования сетями, мы, конечно, не можем оценить степень их распространенности и соотношение между ними в точных цифрах. Из известных примеров следует, что секретари обращались к этим практикам как по отдельности, так и в их совокупности. Но само по себе их применение было основой регионального авторитаризма.

Выполняя задачи консолидации и подчинения сетей секретарям, авторитарные методы были тем не менее обоюдоострым оружием. Использование компромата или внеочередные повышения могли способствовать укреплению сети, но в то же время вызвать обвинения в сокрытии компрометирующей информации (если секретарь не пускал ее в ход, а использовал как потенциальную угрозу) или протекции. Следствием неформального исключения работников номенклатуры могли стать жалобы и нежелательное вмешательство центра. Таким образом, применение, тем более чрезмерное применение, каждого из этих методов было чревато рисками. Однако, не прибегая к ним, секретари не имели возможности укрепить свои сети и консолидировать свое влияние.

Глава 3

Сдержки и противовесы

Когда Н. С. Патоличева как первого секретаря обкома перевели из Ярославля в Челябинск, его, как отмечает один комментатор, «никто не спрашивал заранее; он просто получил по телефону приказ на следующий день явиться в Кремль»[230]. Такой подход к назначениям опирался на общепризнанные номенклатурные правила. Они позволяли центру достаточно жестко контролировать перемещения значительной части республиканских и региональных руководителей, однако не предоставляли возможности в такой же степени проникать в глубины местных сетей, где номенклатурная политика получала свои реальные очертания.

Советская система решала эту проблему посредством контролируемого делегирования полномочий. Получателями таких полномочий были прежде всего первые секретари региональных партийных комитетов. В свою очередь, их действия, как мы видели, опирались на различные институты: сбор информации, исключения из партии, социальные исключения, создание собственных кадровых сетей. Впрочем, в институциональной картине советской системы партийные секретари имели на руках не все карты. Они могли столкнуться с вызовом в своей среде, с конфликтующим и амбициозным ближним кругом сотрудников, особенно если они чувствовали слабости секретаря и были готовы ими воспользоваться. Партийный аппарат представлял собой ядро многослойной, хотя и взаимосвязанной властной структуры, охватывавшей многочисленные организации. Министерства и крупные предприятия распоряжались ресурсами, государственные учреждения исполняли административные функции, госбезопасность осуществляла надзор и репрессии. В некоторых случаях даже самый опытный первый секретарь мог столкнуться с противодействием со стороны местных акторов, чьи институты и ресурсы подчинялись ему не в полной мере.

Мы изучаем этих акторов, исходя из того, что основу их влияния составляли не только активы, находившиеся в их распоряжении, но и тесное сотрудничество с региональными руководителями. И те и другие оценивались по одинаковым критериям выполнения планов и указаний центра, а значит, нуждались друг в друге. Более того, в некоторых случаях партийные секретари в этом взаимодействии вынужденно принимали правила, ограничивающие их возможности, больше обычного считаясь с интересами экономических ведомств и предприятий.

Не был абсолютно послушной и лояльной массой актив — многочисленные низовые руководители различных структур местной власти. Акции отдельных «возмутителей спокойствия», писавших жалобы в центр, периодически дополнялись коллективными демонстрациями протестов. Местные чиновники использовали, например, формальные механизмы тайного голосования на партийных выборах, позволявшие посылать в Москву сигналы о своем недовольстве действиями высших региональных руководителей. Руководство страны поощряло такие механизмы обратной связи, видя в них институциональные сдержки, позволяющие оценить эффективность региональных лидеров, а также контролировать их. Еще более серьезные последствия для секретарей могло иметь неповиновение ближайшего окружения, если оно играло на слабостях своего формального лидера и предпочитало неформальные способы усиления собственного влияния.

В совокупности такие институты местной власти создавали сдержки и противовесы потенциальным или реальным устремлениям секретарей к единовластию и жесткому подчинению местной номенклатуры. Эти тенденции нет оснований как переоценивать, так и игнорировать. В совокупности они закладывали некоторые предпосылки для изменений, постепенно происходивших внутри преобладающей модели региональных диктатур сталинского периода.

Конкурентное окружение

Изучение факторов, ограничивающих власть и влияние секретарей на местах и затрудняющих превращение их в полноценных автократов, целесообразно начать с анализа феномена оспариваемых секретарей — секретарей, которые так или иначе подчинялись своему ближайшему окружению. И хотя этот феномен не был широко распространенным, он тем не менее демонстрировал важные тенденции развития сетей и представлял потенциальную угрозу единоначалию, которая исходила от руководящей региональной группы (бюро обкома) — в том случае, если она по разным причинам не признавала авторитет и силу первого секретаря. Справки отделов ЦК ВКП(б), контролировавших регионы, описывают несколько таких ситуаций в послевоенный период.

В феврале 1946 года ответственный организатор организационно-инструкторского отдела ЦК ВКП(б) Л. М. Энодин, докладывая секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову о результатах своей командировки в Ростовскую область, сосредоточился на критике «либерализма» первого секретаря обкома П. И. Александрюка. В записке говорилось, что Александрюк всячески тормозит вынесение взысканий в отношении ряда провинившихся работников, а также нерешителен в руководстве:

Бюро обкома партии проходит неорганизованно. Во время заседаний бюро работники аппарата обкома устраивают беспрерывное хождение, раздаются многочисленные реплики в адрес докладчиков и выступающих со стороны членов бюро обкома и присутствующих. Все курят. Между тем, т. Александрюк безучастно относится к происходящему на бюро и не пытается навести порядок. На заседания бюро т. Александрюк приходит с опозданием. Причем, часто бюро обкома руководит второй секретарь т. Пастушенко, а т. Александрюк сидит в стороне, словно посторонний человек. Его выступления не отличаются заостренностью, не содержат анализа обсуждаемого вопроса… Как правило, т. Александрюк ограничивается пересказыванием уже сказанного предыдущими членами бюро, общими словами, вроде: «Надо сделать, выполнить. Так дальше работать нельзя. Нас за это не похвалят. Надо выполнять указания обкома, работать лучше. Видимо, вы хотите и дальше тянуть дело» и т. д.

Энодин сообщал также, что Александрюк часто уступает другим членам бюро, ему «ничего не стоит внести свое предложение и поспешно отказаться от него, если кто-нибудь из членов бюро не согласится с ним». Так, на заседании бюро 30 декабря 1945 года Александрюк внес предложение сделать указание уполномоченному Наркомата заготовок одного из районов области. Однако второй секретарь обкома партии заявил, что он не согласен и считает необходимым объявить выговор. Александрюк немедленно сдал свои позиции: «Я ведь не настаиваю на своем предложении, я внес его, чтобы обсудить. Давайте обсудим, давайте ваши предложения. Пожалуй, можно согласиться, объявим выговор, возражений нет? Принято». 18 января 1946 года Александрюк предложил снять с должностей и объявить выговоры некоторым руководителям одного из заводов. Однако, столкнувшись с возражениями третьего секретаря обкома, он отказался от своего предложения: «Я же не сказал, что мое предложение окончательное». Второй секретарь обкома, по сообщению Энодина, характеризовал своего шефа так: «Петр Ильич у нас очень мягкотелый человек»[231].

Эти колоритные зарисовки московского инспектора подводили к очевидному выводу, сделанному в его записке: Александрюка нужно снимать с должности. Маленков поддержал это мнение и дал поручение готовить замену. Однако процесс этот, что бывало нередко, затянулся. В справке, составленной в аппарате ЦК ВКП(б) в 1947 году, вновь говорилось о том, что, несмотря на свои положительные качества, Александрюк «не охватывает всего объема работы в такой большой и сложной области, какой является Ростовская область». «В отношении к работникам, — говорилось в этом документе, — т. Александрюк обычно прост и общителен. Но он не проявляет достаточной твердости и прямоты в своих требованиях к руководителям. В его действиях наблюдается инертность, недостаток инициативы при решении хозяйственно-политических задач. Он нередко обходит острые вопросы и медленно реагирует на сигналы о недостатках в работе партийных организаций». В вину Александрюку, в частности, ставилось попустительство действиям секретарей Новошахтинского и Шахтинского горкомов ВКП(б) и хозяйственных руководителей, которые расходовали государственные средства и материалы на строительство собственных домов. В течение пяти месяцев обком «тянул рассмотрение дела о неправильном расходовании премиальных средств на Северо-Кавказской железной дороге», защищая начальника дороги, который был членом бюро обкома[232].

Итак, судя по приведенным характеристикам, Александрюк принадлежал к типу оспариваемого секретаря, высшее образование которого (в 1931 году закончил Кубанский пединститут по специальности преподаватель политэкономии) сочеталось с относительной мягкостью характера. Не закалил Александрюка даже значительный опыт работы в аппарате в экстремальных условиях. На руководящую работу в Ростовскую область он попал в 1933 году, в период страшного голода, поразившего в числе прочих и этот регион. Причем карьеру он начинал в политотделах МТС, чрезвычайных органах управления, которые жесткими, преимущественно репрессивными методами усмиряли деревню после голода. В годы войны Александрюк работал третьим, а затем вторым секретарем Ростовского обкома. На пост первого секретаря Ростовского обкома был назначен в сентябре 1944 года в 40-летнем возрасте[233].

Александрюк был освобожден от должности в августе 1947 года с благоприятной формулировкой: «отозван в распоряжение ЦК ВКП(б)». Вместо него был назначен «сильный секретарь» — Н. С. Патоличев, который, как уже говорилось, делал в послевоенные годы стремительную карьеру. Александрюк был назначен вторым секретарем в Рязанский обком. Несомненно, учитывая свой печальный опыт в Ростове, Александрюк попытался на новом месте вести себя более жестко. Но и здесь не прижился. Через восемь месяцев после прибытия в область на партийной конференции его обвинили, с одной стороны, в недостаточной активности, а с другой — в высокомерии и грубости в отношении районных работников. В ходе тайного голосования при избрании в состав обкома он получил 53 голоса против (13 % голосовавших)[234]. Это обстоятельство, несомненно, сыграло свою роль в том, что вскоре Александрюка отправили на учебу в Москву. В 1950 году он был назначен в аппарат ЦК ВКП(б), а затем в течение нескольких лет занимал руководящие посты в Центральном союзе потребительских обществ СССР[235].

К категории оспариваемых секретарей, судя по информации, имеющейся в документах ЦК ВКП(б), принадлежал также руководитель Смоленского обкома ВКП(б) Д. М. Попов. В октябре 1947 года в Управлении кадров ЦК ВКП(б) для секретаря ЦК А. А. Кузнецова[236] была подготовлена записка, в которой систематизировались наблюдения работников Управления за деятельностью Попова, который занял этот пост в 40-летнем возрасте в 1940 году. Отдавая должное Попову («активный партийный работник, политически грамотный, имеет хорошую теоретическую подготовку, знает хозяйство и руководящие кадры области, в парторганизации и среди трудящихся пользуется авторитетом»), сотрудники Управления кадров докладывали также о его недостатках. Они отмечали отсутствие у Попова необходимых «организационных способностей», «решительности», требовательности к подчиненным. Попов знал, что ряд секретарей обкома и руководителей облисполкома плохо работали, но не ставил вопрос об их замене. Принятые обкомом решения часто не выполнялись. При обсуждении ряда вопросов на заседаниях бюро обкома между секретарями обкома возникали «длительные споры и разногласия». При этом Попов в некоторых случаях оставался в меньшинстве[237]. Общий вывод записки звучал так:

Имеет слабые организационные способности, нетребовательный, излишне доверчив, нерешителен, в работе проявляет вялость. Несмотря на то, что т. Попов на руководящей партийной работе находится уже длительное время, чувствуется, что он больше преподаватель, чем организационный работник[238].

Обвинения в «мягкости» предъявлялись Попову несмотря на то, что еще в апреле 1947 года Управление кадров ЦК ВКП(б) подвергло Смоленский обком критике за большую текучесть руководящих работников. В течение 1946 года в области сменилось 30 % из 2 тысяч функционеров, входивших в номенклатуру обкома, в том числе 52 % секретарей райкомов ВКП(б), 76 % председателей райисполкомов, 39 % председателей колхозов. Многие из этих работников снимались за плохое выполнение обязанностей, а некоторые даже отдавались под суд[239]. Причины такого парадоксального поведения «слабого секретаря» могли быть разными. Не исключено, например, что массовые увольнения низовых работников были результатом отсутствия единоначалия на областном уровне и рассредоточения полномочий на применение репрессивных мер между значительным кругом руководителей.

Несмотря на обвинения, Попов оставался первым секретарем обкома еще год. Только 26 ноября 1948 года он был освобожден от своей должности. Причем произошло это по максимально благоприятному для Попова сценарию. Сам он был отправлен слушателем курсов переподготовки первых секретарей при ЦК ВКП(б), а на его место назначили второго секретаря Смоленского обкома В. П. Фронтасьева, проработавшего с Поповым несколько лет. После завершения курсов Попов был назначен на высокую должность заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), которая, очевидно, в большей мере соответствовала его характеру.

В целом, если абстрагироваться от характерных для того времени претензий центра к функционерам, принадлежавшим к типу оспариваемого секретаря, можно отметить, что руководители, склонные к компромиссу со своим окружением, в сталинской системе считались «слабыми». Поддерживая авторитет бюро обкома как коллективного органа руководства, позволяя членам бюро иметь собственное мнение и даже голосовать против предложений первого секретаря, такие секретари достигали относительной стабильности сетей. Однако за такую стабильность, выстроенную на компромиссах, нужно было платить свою цену. Чем дальше, тем больше оспариваемый секретарь терял свои административные возможности и даже авторитет, поскольку система ценила силу и жесткость. Аналогичный исход мог постигнуть также тех секретарей, которые были склонны уступать другим влиятельным акторам региональных сетей, прежде всего хозяйственным руководителям.

Секретари против директоров

В сталинской экономике партийный аппарат нередко являлся важным источником внеэкономических стимулов роста. В первую очередь это касалось деревни, где для обеспечения сельскохозяйственного производства требовались принуждение и нажим со стороны партийных функционеров. В индустриальном секторе ситуация была более сложной. Промышленные предприятия нередко подчинялись центральным или республиканским министерствам с их собственной вертикалью власти. Но и здесь партийный аппарат постоянно занимался решением долгосрочных и повседневных проблем под лозунгом партийного руководства экономикой.

Тесная связь между региональной властью и директорским корпусом, впрочем, не означала полного совпадения их интересов. И те и другие стремились любой ценой выполнить план, но не всегда одинаковыми методами. Директора были больше сосредоточены на потребностях своих предприятий. Перед секретарями стояли более сложные задачи. Они отвечали не только за выполнение заданий в сфере промышленности, но также и за состояние сельского хозяйства и социальной сферы на подчиненной им территории. В результате в основе взаимоотношений директоров и секретарей лежал обмен. Местные руководители знали, что их собственное положение зависит от способности крупных предприятий региона выполнять планы, и всячески помогали им, мобилизуя рабочую силу, транспорт и снабжение, лоббируя различные решения в Москве и обращаясь за содействием в другие регионы. В свою очередь, директора заводов могли направить часть средств, выделенных им центральным министерством, на решение местных социальных задач: строительство и ремонт жилья, содержание общественного транспорта, учреждений здравоохранения и учебных заведений. Успех сотрудничества, как правило, был обусловлен компромиссами и взаимными уступками.

Москва была в курсе этого взаимодействия, и в целом оно ее вполне устраивало. Но система давала сбои. Партийные руководители до такой степени разделяли интересы хозяйственников, что забывали о своих обязанностях контролировать и блюсти «государственные» (не ведомственные) интересы. Причем такая линия поведения не всегда была совершенно бескорыстной. Все чаще партийные работники получали от хозяйственных структур различные материальные премии и помощь. Центральное руководство беспокоили такие факты, означавшие укрепление круговой поруки чиновников на местах и ослабление партийного контроля[240]. Так, 29 мая 1946 года начальник Управления по проверке партийных органов ЦК Н. С. Патоличев (ранее работавший первым секретарем в Челябинской области) дал поручение своим подчиненным «срочно позвонить всем первым секретарям обкомов и договориться о немедленном прекращении каких бы то ни было премирований партийных работников»[241].

В записку на имя секретарей ЦК ВКП(б) о работе с кадрами в украинской партийной организации, подготовленной в аппарате ЦК ВКП(б) в июле 1946 года, был внесен раздел с красноречивым названием: «О фактах потери независимости и самостоятельности парткадров и партийных органов». В нем резко критиковались денежные выплаты хозяйственных организаций партийным работникам, которые в результате «стали игрушкой в руках хозяйственников». Практические результаты такой зависимости не заставляли себя ждать. Так, в 1945 году руководство Ворошиловградского угольного комбината осуществляло массовые приписки для выполнения плана, а работники обкома партии, получавшие от угольщиков многочисленные премии, «просмотрели» этот факт. Руководители партийных органов в Харьковской области, для которых на авиазаводе № 135 отремонтировали пятнадцать личных автомобилей, закрывали глаза на плохую работу предприятия и расхищение продуктов и промышленных товаров в заводском отделе рабочего снабжения. В Запорожье обком партии взял под защиту директора завода «Коммунар», которого обвиняли в расхищении материальных ценностей. Инспектора ЦК считали, что причиной этого были услуги, которые директор оказывал работникам обкома. Подобные практики, как свидетельствовала записка, были характерны не только для областных, но и для районных партийных структур[242].

Опираясь на такие сигналы, 2 августа 1946 года Политбюро приняло постановление «О фактах премирования министерствами СССР и хозяйственными организациями руководящих работников регионов». В нем указывалось, например, что министр бумажной промышленности СССР премировал заместителя секретаря Молотовского обкома месячным окладом и ценным подарком. Министр лесной промышленности СССР преподнес первому секретарю обкома и председателю Совета Министров Удмуртской АССР золотые часы, а секретарю обкома и председателю Калининского облисполкома — охотничьи ружья и т. д. Из таких частных примеров выводилась проблема общего характера. ЦК осуждал

практику премирования хозяйственными руководителями руководящих партийных и советских работников как неправильную и вредную… Такая практика премирования, получения подачек, наград приводит к неправильным взаимоотношениям между партийными и хозяйственными органами, по существу носит характер подкупа, ставит партийных работников в зависимость от хозяйственных руководителей, приводит к отношениям семейственности и связывает парторганизации в критике недостатков в работе хозяйственных организаций в силу чего руководящие партийные работники теряют свое лицо и становятся игрушкой в руках ведомств… Такое положение… является позором и гибелью для партработников и парторганизаций[243].

В ходе последующей кампании, руководимой аппаратом ЦК, были выявлены другие факты премирования партийных функционеров министерствами и директорами заводов и их щедрого вознаграждения в виде дефицитных товаров. Принимались постановления, запрещающие такие действия[244]. Однако формальный запрет на подношения и премии не мог в полной мере преодолеть традицию взаимной поддержки хозяйственников и партийных функционеров, что нередко приводило к нарушению субординации. Министерства считали возможным командовать партийными органами. Сталкиваясь с подобными фактами, заместитель начальника Управления по проверке партийных органов ЦК ВКП(б) Г. А. Борков в записке секретарю ЦК А. А. Жданову от 10 марта 1948 года сетовал:

За последнее время некоторые союзные и республиканские министерства в обход подчиненных им советских и хозяйственных органов усвоили привычку посылать различные запросы и даже давать директивные указания непосредственно обкомам и крайкомам ВКП(б)… Многие телеграммы, направляемые министерствами и главками в обкомы и крайкомы ВКП(б), не только недопустимы по форме обращения, но и по своему существу свидетельствуют о непонимании некоторыми работниками министерств роли и места партийных органов.

В записке приводились многочисленные примеры телеграмм, по сути приказов, которые рассылались министерствами в обкомы[245].

По причине стремления министерств к доминированию между ними и местными властями периодически возникали конфликты. Так, в апреле 1948 года министр совхозов РСФСР отказался утверждать рекомендованного обкомом директора одного из совхозов в Пензенской области. Министр дополнил свое решение телеграммой в адрес этого работника: «Директором вас не считаю. Доверенность на вас из Сельхозбанка и Госбанка отозвал. Предупреждаю, за дальнейшее пребывание вас на территории совхоза привлеку к уголовной ответственности»[246].

Ил. 3. Директор Челябинского Кировского завода И. М. Зальцман, 15 марта 1946 года. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Имея поддержку со стороны влиятельных московских министерств, директора крупных заводов порой держались с региональными секретарями как с равными. В отдельных случаях партийные руководители и вовсе могли оказаться в тени хозяйственников. Вероятно, самым известным примером в этом отношении служит Челябинск, где находился огромный Кировский завод, во время войны выпускавший танки, а после войны переходивший на производство тракторов. 26 января 1950 года решением Политбюро первый секретарь обкома А. А. Белобородов был снят с должности. В соответствующем постановлении перечислялся ряд недостатков в работе обкома, в том числе беспринципное отношение А. А. Белобородова и второго секретаря обкома А. В. Лескова к «безобразиям, которые творил» директор Кировского завода И. М. Зальцман, снятый к тому времени с должности и исключенный из партии. В постановлении говорилось: «Белобородов и Лесков не только не принимали никаких мер по сигналам… об антипартийной провокационной деятельности Зальцмана, но и скрывали эти сигналы от ЦК ВКП(б) и расправлялись с людьми, критиковавшими Зальцмана»[247].

Ил. 4. Первый секретарь Челябинского обкома А. А. Белобородов, 1946 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Ил. 5. Директор Магнитогорского металлургического комбината Г. И. Носов, 1946 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Дело Зальцмана, одного из самых известных советских хозяйственников, носившее антисемитскую окраску[248], выявило некоторые черты советской системы управления. Кировский завод в Челябинске являлся одним из важнейших предприятий в СССР, а его директор занимал особое положение в региональной руководящей сети. Более того, пример Зальцмана не был исключением. В той же Челябинской области ведущие позиции занимал директор знаменитого Магнитогорского металлургического комбината Г. И. Носов. Хотя Носов не упоминался в постановлении Политбюро от 26 января 1950 года, его роль, как и роль Зальцмана, довольно долго разбиралась на пленуме Челябинского обкома, собранном по случаю снятия Белобородова.

Каким образом Зальцман и Носов обрели свое влияние? Оба они родились в один и тот же год и были типичными выдвиженцами: в возрасте тридцати с небольшим лет назначены на важные должности, освободившиеся в ходе массовых репрессий. Восхождение Зальцмана было особенно стремительным. В 1938 году, в 33-летнем возрасте, он стал директором ленинградского Кировского завода (до убийства Кирова в 1934 году известного как «Красный путиловец») — одного из старейших и крупнейших металлообрабатывающих и машиностроительных заводов страны. Эвакуированный в начале войны в Челябинск, завод под руководством Зальцмана перевел свое производство на военные рельсы. Он стал одним из важнейших оборонных предприятий СССР, снабжая фронт танками и другой военной техникой[249]. О роли завода и его руководителя свидетельствовало назначение Зальцмана в 1941 году заместителем наркома танковой промышленности СССР в дополнение к директорскому посту. Вскоре Зальцман ненадолго покинул Челябинск, в течение года (с середины 1942 года) возглавляя Наркомат танковой промышленности. Затем вновь вернулся директором на Кировский завод в Челябинск. Руководя одним из крупнейших предприятий страны, Зальцман имел независимые каналы связи с Москвой, в том числе мог напрямую позвонить Сталину[250]. Звания и награды долгое время сыпались на Зальцмана дождем. В 1941 году он был удостоен звания Героя Социалистического Труда. Помимо получения Сталинской премии и награждения орденами Кутузова, Суворова, Красной звезды и тремя орденами Ленина, он был произведен в генералы и избран в Верховный Совет СССР. Не менее примечательным руководителем был Г. И. Носов. В 1940 году, в 35-летнем возрасте, он был назначен руководителем крупнейшего завода страны, символа первой пятилетки — Магнитогорского металлургического комбината. Как и Зальцман, в 1946 году Носов был избран депутатом Верховного Совета и имел немало наград, дважды становился лауреатом Сталинской премии.

На фоне этих известных директоров партийный секретарь Белобородов явно проигрывал. Подобно Зальцману и Носову, он был выдвиженцем, на волне террора сделавшим быструю карьеру. За несколько предвоенных лет Белобородов прошел путь от рядового агронома до председателя Челябинского облисполкома и третьего секретаря Челябинского обкома. В 1946 году был назначен первым секретарем обкома этого крупного и стратегически важного региона страны. Успех и карьерные возможности Белобородова сильно зависели от достижений челябинской индустрии, и прежде всего Кировского завода и Магнитогорского комбината. Он много сил тратил на удовлетворение нужд этих двух промышленных гигантов, чье значение в глазах Москвы было в какой-то степени равноценно значению области в целом. Белобородов унаследовал особые отношения с Зальцманом и Носовым от своего предшественника Н. С. Патоличева, переведенного на высокую должность секретаря ЦК в Москву. По свидетельству одного из областных работников, Патоличев в бытность секретарем в Челябинске говорил: «Я считал бы за счастье работать с т. Носовым парторгом ЦК»[251]. Жалобы в адрес Зальцмана, как утверждали очевидцы, Патоличев отводил такими объяснениями: «Ну, слушайте, что можно сделать, ну хулиганит, ну хамит, но одновременно надо видеть в нем большой талант большого организатора, а нам сейчас такие люди нужны. Приходится мириться»[252].

Осуждение бесконтрольности челябинских директоров было важной темой пленума Челябинского обкома, созванного 3 февраля 1950 года для обсуждения постановления Политбюро об ошибках руководства обкома и снятии Белобородова. Тональность пленума была задана представителем ЦК ВКП(б), который заявил, что секретари обкома «часто заигрывали с некоторыми директорами крупных предприятий, вывели некоторых директоров предприятий из-под контроля партийных комитетов»[253]. Еще более жестко эту мысль повторил секретарь Тракторозаводского райкома партии, в ведении которого формально находилась партийная организация Кировского завода:

…Беспринципность т. Белобородова зародилась потому, что он заигрывал перед директорами заводов. Это т. Белобородова поставило в некоторую зависимость от этих директоров и все принципиальные вопросы с Зальцманом и Носовым решались по-семейному. Тов. Белобородов… не наказывал этих директоров потому, что он сам их крепко побаивался[254].

Белобородова обвиняли в том, что он всячески защищал и Зальцмана, и Носова, помогал им преследовать критиков и недовольных[255].

Если одним важным фактором фактического суверенитета директоров заводов являлась их способность нейтрализовать надзорные функции местных органов, прежде всего партийных, то другим было признание их реальных заслуг в развитии социальной инфраструктуры. Масштабы этой деятельности Носов охарактеризовал на пленуме так: «В распоряжении завода фактически находится город, трамвай, водоснабжение, электроснабжение, строительство города и все жилье… 60 % торговли в городе, большое сельское хозяйство»[256]. В конечном счете от доброй воли Носова или какого-либо другого директора зависело выделение ресурсов, в которых нуждались местные власти. На пленуме был приведен красноречивый пример такого рода. Носов игнорировал просьбы магнитогорских руководителей о помощи городским больницам. Однако в определенный момент он собрал у себя медиков и передал им под больницу пятиэтажное здание. Поступая так, говорилось на пленуме, Носов «глубоко принижал горсовет с горкомом партии и подчеркивал свое личное положение»[257]. Такая оценка была в значительной мере справедливой. Действия Носова в данном случае имели принципиальный характер. Директора крупных предприятий категорически отстаивали свое право исключительного взаимодействия с областными властями через голову городских или районных структур. И Зальцман, и Носов, как неоднократно подчеркивалось на пленуме, игнорировали территориальные партийные органы — Тракторозаводский райком и Магнитогорский горком, запугивая или подкупая их руководителей[258].

Зальцман, которого еще в июле 1949 года сняли с должности директора, на пленуме не присутствовал. Однако Носову пришлось каяться в ошибках[259]. Через полтора года после этого пленума Носов в возрасте 46 лет умер. Зальцман, несмотря на предъявленные обвинения, арестован не был. Он работал на рядовых должностях на небольших провинциальных предприятиях. После смерти Сталина в 1955 году был восстановлен в партии. Перебрался в Ленинград, где начинал делать карьеру, возглавил один из ленинградских заводов и умер в 1988 году в 83-летнем возрасте. Белобородова отправили в Калининскую область на должность начальника областного отдела коммунального хозяйства. Затем с 1952 года он занимал руководящие должности в Калининском областном управлении сельского хозяйства.

С учетом колоссального значения челябинских заводов влияние их директоров можно рассматривать как исключительное. Однако на самом деле модель взаимоотношений между хозяйственниками и региональными партийными руководителями, продемонстрированная в этом случае, имела универсальный характер. Секретари и директора зависели друг от друга, поскольку важнейшим критерием успешности их деятельности было выполнение индустриальных планов. Промышленные предприятия были источником социального обеспечения регионов, а нередко и дополнительных доходов местных руководителей. В ответ партийные органы могли прикрывать прегрешения директоров, игнорируя жалобы и блокируя проверки. В целом взаимодействие с директорским корпусом было одним из важных препятствий на пути непомерного роста влияния секретарей.

Партия и государство

Прочие функционеры регионального уровня лишь в некоторых случаях имели возможность стать такими же соперниками партийных секретарей, какими являлись директора заводов всесоюзного значения, — главным образом потому, что в их распоряжении не имелось сопоставимых ресурсов и поддержки со стороны центральных ведомств. С руководителями большинства региональных учреждений можно было справиться, используя стратегии, описанные во второй главе. Однако в документах встречаются свидетельства о формировании конкурирующих коалиций, в которых личные конфликты накладывались на уже имевшийся организационный раскол. В этом отношении вполне типичным было противостояние партийного секретаря и руководителя государственных структур.

В теории региональная административная система складывалась из взаимосвязанных партийного и государственного аппаратов, дополнявших и подкреплявших друг друга. Однако эта гармония порой омрачалась конфликтами, когда обе стороны использовали свои возможности для ведения бюрократических войн за сферы влияния. В первые послевоенные годы в ряде случаев наблюдался также особый контекстуальный фактор, обострявший подобные столкновения, — проводившаяся в годы войны политика этнической мобилизации, нацеленная на активизацию массовой поддержки фронта и тыла национальными меньшинствами, прежде всего посредством обращения к их культурным традициям и героическим страницам национального прошлого. В некоторых случаях документы позволяют говорить о том, что этот этнический фактор играл определенную роль в номенклатурной борьбе[260]. Примером могут служить столкновения в двух автономных республиках, входивших в состав РСФСР.

Трения между первым секретарем Чувашского обкома партии И. М. Чарыковым и председателем Совета народных комиссаров Чувашской АССР А. М. Матвеевым впервые обозначились, как следует из документов, в 1943 году. Матвеев начал избегать первого секретаря и не подпускал его к принятию решений, которые формально относились к юрисдикции Совета народных комиссаров, но по сути выходили за рамки его прерогатив и в обычных обстоятельствах считались бы находящимися в ведении первого секретаря. Одним из скандальных случаев стало увеличение норм снабжения для советского аппарата в большей степени, чем для партийных работников, предпринятое Матвеевым без ведома Чарыкова. Отношения между Матвеевым и Чарыковым ухудшались. С 1943‐го по начало 1944 года «не проходило ни одного заседания бюро обкома партии, на котором не было бы грубых споров между т. т. Матвеевым и Чарыковым»[261]. Вскоре известия об их вражде дошли до Москвы. Обоих вызвали в ЦК, где они дали обещание исправить свои «ненормальные взаимоотношения»[262], чего, однако, так и не произошло.

25 декабря 1944 года уполномоченный КПК при ЦК ВКП(б) в Чувашской АССР И. Логвин составил для Г. М. Маленкова подробный доклад о нарастании трений между Чарыковым и Матвеевым. В документе говорилось, что Матвеев не желал признавать авторитет Чарыкова и даже отказывался с ним встречаться. По мере эскалации в конфликт втягивались другие республиканские руководители, разделившиеся на группы поддержки первого секретаря или председателя Совнаркома. Судя по всему, группировка Матвеева одерживала верх. На его сторону встали многие работники. Обострились отношения Чарыкова со вторым секретарем обкома Т. А. Ахазовым. Как указывал Логвин, многие видели в Матвееве реального главу республики[263]. После сигнала Логвина, в марте 1945 года в республику была направлена комиссия ЦК ВКП(б). В целом Москва поддержала Чарыкова. По результатам работы комиссии было проведено закрытое заседание бюро обкома в присутствии заведующего организационно-инструкторским отделом ЦК ВКП(б) М. А. Шамберга. Матвееву на этом заседании было указано на неправильное поведение по отношению к Чарыкову. Однако и после этого Матвеев не сдавался. При каждом удобном случае он выступал против Чарыкова, отказывался выполнять некоторые решения бюро обкома[264]. В конфликте проступали этнические мотивы. Ахазов в присутствии Матвеева заявил Чарыкову, что тот в период проведения хлебозакупок 1943 года «обобрал чувашский народ»[265]. Матвеев в преддверии выборов в Верховный Совет СССР в 1946 году заказал местному чувашскому писателю очерк под названием «Антон Матвеевич Матвеев — верный сын родного народа», в котором Матвеев сравнивался с Лениным. Этот очерк был зачитан по местному радио[266].

В июне 1946 года Чарыков перешел в наступление. На заседании бюро обкома он обвинил Матвеева в невыполнении решений обкома и в игнорировании первого секретаря. В ответ Матвеев обвинил Чарыкова в мелочных придирках. Многие члены бюро поддержали Чарыкова. Однако второй секретарь обкома Ахазов занял нейтральную позицию, предложив обсудить вопрос отдельно. Этим заседание бюро и закончилось[267]. У Чарыкова явно не хватало административных возможностей и характера, чтобы подчинить Матвеева. Тем более что в этом вопросе не было единогласия в бюро обкома, которое фактически разделилось на две группы. Чарыкова поддерживали третий секретарь обкома и республиканский министр внутренних дел, а Матвеева — второй секретарь обкома Ахазов. «Остальные же члены бюро, — как сообщал в сентябре 1946 года инспектор Управления кадров ЦК ВКП(б), курировавший республику, — зная такое разделение, становятся в затруднительное положение при решении тех или иных вопросов, не знают, какую сторону поддерживать»[268]. Иными словами, в бюро сложилось двоевластие при наличии классического в таких случаях «болота». Взять верх не могла ни одна из сторон. О конфликте был широко осведомлен весь аппарат республики. В результате на районном уровне также усиливалось противостояние между партийным аппаратом, подчиненным Чарыкову, и советским аппаратом, подчиненным Матвееву. «Кое-где в районах председатели райисполкомов начинают следовать примеру т. Матвеева по отношению к райкомам ВКП(б)», — сообщал инспектор Управления кадров ЦК[269].

Ситуация зашла в тупик. В Москве вынуждены были определиться. В марте 1947 года было подготовлено решение о смещении Матвеева с поста председателя Совмина[270]. Полтора года спустя, в ноябре 1948 года, Чарыков был направлен на учебу в Москву, а на его место назначен один из активных участников конфликта — второй секретарь Ахазов. После завершения учебы Чарыков ненадолго попал в аппарат ЦК в качестве инспектора, а затем занимал различные второстепенные должности в Новгородской области. До уровня первого секретаря обкома он уже больше никогда не поднимался. Скорее всего, свою роль в этом сыграла репутация слабого руководителя, которую он приобрел в период конфликта в Чувашии. Ахазов продержался в должности первого секретаря до 1955 года, а затем после учебы в Москве в течение десяти лет до выхода на пенсию занимал почетный пост председателя Президиума Верховного Совета Чувашской АССР.

Существенной предпосылкой конфликтов внутри региональной партийно-государственной системы могла быть кадровая политика центральной власти, которая нередко назначала на руководящие должности чужаков с целью активизировать местные сети. Примером конфликта на этой почве могут служить события в Марийской АССР. Его истоки уходили в военный период, когда начались столкновения между первым секретарем и членами бюро Марийского обкома. Все участники конфликта были сняты с должностей и переведены в другие регионы[271]. Первым секретарем Марийского обкома весной 1945 году был назначен заведующий сектором организационно-инструкторского отдела ЦК ВКП(б) И. Т. Колоколкин.

Нельзя исключить, что Колоколкин воспринял это назначение без особого энтузиазма. Судя по воспоминаниям одного из руководящих работников Марийской АССР, Колоколкин с первых шагов демонстрировал пренебрежение к местным кадрам и просил Москву о присылке работников со стороны[272]. Не удивительно, что у Колоколкина возник конфликт с местной сетью, который нашел отражение в его столкновениях с председателем Совета Министров республики, местным работником Г. И. Кондратьевым. В январе 1948 года Кондратьев написал жалобу в Москву на имя секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова, в которой говорилось:

За последнее время со стороны т. Колоколкина проявляется грубость, нетактичное отношение к работникам и зажим критики… Наши встречи за последнее время всегда проходят в возбужденной обстановке и заканчиваются запугиванием и оскорблением с его стороны… В одной из бесед в истекшем году [Колоколкин] заявил: «Ваша судьба зависит от меня, вот подниму трубку, позвоню ЦК ВКП(б) и Вас снимут с работы»… Неоднократно т. Колоколкин меня поучал, как я должен вести себя на бюро обкома ВКП(б). Он предлагал не выступать против его предложений или предварительно свое выступление с ним согласовывать…[273]

Столкнувшись с повторением ситуации 1944 года, Москва решила не поддерживать своего ставленника. В сентябре 1948 года Колоколкин был направлен на учебу в Высшую партийную школу, а вместо него назначен Кондратьев. Он стал первым марийцем, занявшим этот пост.

Поддержкой со стороны Москвы коренных кадров завершился также аналогичный конфликт в Дагестане. В 1942 году для «укрепления руководства» эта республика была переведена под своеобразный протекторат Азербайджана, руководитель которого М. Д. Багиров получил широкие права комиссара в этом регионе. Багиров расставил на руководящие посты своих людей во главе с новым первым секретарем Дагестанского обкома А. К. Алиевым. В 1948 году Москва решила опереться в республике на местные кадры. Алиев был отозван, и вместо него назначен А. Д. Даниялов, ранее занимавший должность председателя Совета Министров Дагестана. На пост председателя правительства был назначен С. М. Айдинбеков, а его первым заместителем — Т. И. Рихирев. Оба они являлись членами азербайджанского кадрового десанта 1942 года.

Трудно судить, какие цели преследовала Москва, создавая такой баланс сил. Однако объективно эта кадровая конфигурация не могла не закончиться конфликтом между обкомом и Советом Министров Дагестана. В августе 1950 года Рихирев был со скандалом снят со своей должности, а затем получил партийное взыскание[274]. В этой ситуации Айдинбеков перешел в наступление. В конце 1950 года на совещании в Москве у секретарей ЦК П. К. Пономаренко и М. А. Суслова он в присутствии Даниялова обвинил последнего в ошибках. В начале лета 1951 года комиссия из Москвы проверяла новые обвинения, выдвинутые Айдинбековым против Даниялова. Чувствуя шаткость своего положения, Айдинбеков послал в июле 1951 года материалы о «националистических колебаниях» и «порочных методах руководства» Даниялова своему шефу Багирову. Багиров переслал документы в Москву секретарю ЦК Г. М. Маленкову, прямо не высказав по этому вопросу свое мнение. Документы Айдинбекова были вынесены на рассмотрение Секретариата ЦК 7 сентября 1951 года. Секретариат полностью поддержал Даниялова и объявил Айдинбекову взыскание за клевету. Айдинбеков был вынужден каяться[275].

Во всех рассмотренных выше случаях конфликты между партийными и государственными органами в той или иной мере имели этническую основу, демонстрировали стремление части аппарата к коренизации кадров, в разной степени поддерживаемое из центра. Вместе с тем преувеличивать значение этого фактора нет оснований. Значительное количество столкновений между руководителями партийного и советского аппарата происходило в этнически однородной кадровой среде. Например, после отзыва в апреле 1946 года первого секретаря ЦК КП(б) Таджикистана Д. З. Протопопова и назначения на этот пост второго секретаря ЦК республики Б. Г. Гафурова обострились отношения между Гафуровым и председателем Совета Министров республики М. К. Курбановым. Курбанов сам претендовал на пост первого секретаря и пытался подмять Гафурова, заявляя своим сотрудникам, что тот — «слабый работник и долго не проработает на этой работе»[276]. «Несработанность» первых секретарей с председателями областных и краевых исполкомов наблюдалась в регионах РСФСР[277].

Источником такого напряжения в верхушке региональных сетей была сама двухуровневая структура советской административно-политической системы. Фактическое дублирование функций партийного и государственного аппарата в принципе позволяло руководителям и того и другого действовать независимо друг от друга. Пользуясь этой функциональной особенностью, а также доминирующим положением партии, секретари, как уже говорилось выше, нередко изолировали руководителей государственных органов, оставляя в их руках относительно второстепенные полномочия. Однако, как показывают некоторые из рассмотренных примеров, наблюдалась и обратная тенденция, свидетельствовавшая об успехах функционеров советских институтов в противоборстве с партийными секретарями. Независимо от исхода таких конфликтов секретари должны были учитывать реальную или потенциальную угрозу, исходившую от советской ветви местной власти, и соответственно корректировать свои действия.

Фактор госбезопасности

Органы госбезопасности, в период террора 1930‐х преобладавшие над партийным аппаратом, перед войной утратили свои позиции и нередко оказывались в полном подчинении у местных партийно-государственных руководителей[278]. Новое положение вызывало недовольство чекистов и их жалобы на пренебрежительное к себе отношение. Однако в отдельных случаях, когда у начальника регионального управления МГБ имелись очень хорошие связи в Москве, он мог стать реальным противовесом партийному секретарю. Изучать эти вопросы сложно из‐за закрытости источников. Однако один красноречивый пример позволяет предполагать сохранение у госбезопасности потенциала для борьбы за влияние в местных сетях.

Начальник Хабаровского краевого управления МГБ С. А. Гоглидзе был отнюдь не заурядным региональным руководителем госбезопасности. В течение ряда лет он работал в Закавказье с Л. П. Берией и входил в его команду. Прежде чем получить в 1941 году назначение в Хабаровск, Гоглидзе в течение нескольких предвоенных месяцев занимал важный пост уполномоченного ЦК ВКП(б) и СНК СССР во вновь образованной Молдавской ССР, то есть фактически управлял ею. В начале войны Гоглидзе перевели в Хабаровск, где он работал с тогдашним первым секретарем крайкома Г. А. Борковым. Одна из примечательных акций Гоглидзе в военные и послевоенные годы — организация так называемой «мельницы», или «ложного закордона», представлявшего имитацию советской и японской застав на советской территории недалеко от границы с Маньчжурией. С полного согласия центральных властей подчиненные Гоглидзе засылали на эти объекты советских граждан, заподозренных во враждебных настроениях. Им давали приказ перейти мнимую границу для выполнения заданий в пользу НКВД-МГБ. Затем их захватывали мнимые «японцы» и пытками склоняли к сотрудничеству. Это служило основанием для последующих жестоких репрессий, вплоть до расстрелов за измену многих десятков жертв подобной провокации[279].

В разгар выполнения этой и других операций в Хабаровском крае сменился первый секретарь. Вместо Г. А. Боркова им стал Р. К. Назаров. Что именно стало поводом для столкновения Назарова с Гоглидзе, мы не знаем. Вероятно, своенравный Гоглидзе не мог рано или поздно не повздорить с новым секретарем, который, согласно справке, составленной в аппарате ЦК ВКП(б) в декабре 1947 года, «критику по отношению к себе не терпит, в обращении с кадрами груб, часто действует окриком. По своему характеру неуравновешенный, вспыльчивый и самолюбивый»[280]. Конфликт резко обострился в начале 1948 года, когда Гоглидзе отправил в ЦК донесение об упущениях регионального партийного комитета в сельском хозяйстве. 1 апреля в Москве было принято решение о командировании в Хабаровский край бригады ЦК ВКП(б) для изучения положения дел[281]. Как и следовало ожидать, комиссия выявила в крае многочисленные нарушения и недостатки в работе крайкома и первого секретаря. Лично встретившись с представителями комиссии ЦК, Гоглидзе дал такую характеристику Назарову: «У руководящего актива Назаров авторитетом не пользуется. Ему не верят, что он поднимет край, резко вскрывать недостатки боится, как бы это не отразилось на его служебном положении… К заседаниям бюро не готовится, речи держит длинные и нудные, язык бедный. По характеру — злопамятный»[282]. 13 декабря 1948 года на заседании Оргбюро был заслушан отчет Хабаровского крайкома и по нему принято решение с требованием устранить недостатки[283]. Это стало непосредственным поводом для снятия Назарова, которое уже давно вызревало в недрах аппарата ЦК[284]. 22 февраля 1949 года решением Политбюро Назаров был отправлен на учебу в Москву, а на его место назначен первый секретарь Иркутского обкома партии А. П. Ефимов[285].

Ил. 6. Начальник Хабаровского краевого управления МГБ С. А. Гоглидзе, 1950 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Став руководителем на волне скандала, Ефимов должен был сразу показать, кто в крае хозяин. Амбициозный Гоглидзе, чувствовавший себя победителем в борьбе с Назаровым, неизбежно вступил в новый конфликт. Решающее столкновение произошло в связи с проверкой крайкомом партии работы с кадрами в управлении МГБ. Проверка выявила во многом стандартные недостатки — засоренность краевых структур МГБ «сомнительными кадрами» и слабую борьбу с врагами. Хабаровские чекисты встретили эти обвинения в штыки. На бюро крайкома, которое рассматривало результаты проверки, Гоглидзе пытался дать бой, но был вынужден отступить перед общей позиций членов бюро. Обо всем этом Ефимов 25 июля 1949 года сообщил секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову[286]. В записке особенно подчеркивалось, что периферийные органы МГБ в крае «стараются уйти из-под партийного контроля, а иногда и противопоставляют себя партийным комитетам». Причину этого Ефимов видел в действиях краевого управления во главе с Гоглидзе. «Среди руководящего состава Управления укоренилось вредное чувство самообольщения и самодовольства своими „успехами“ и более опасное стремление уходить из-под контроля партийных органов», — говорилось в документе. Ефимов просил укрепить управление МГБ кадрами, что фактически означало призыв отозвать Гоглидзе.

Получив записку, Маленков распорядился разослать ее секретарям ЦК и министру госбезопасности В. С. Абакумову, а также обсудить ее с участием Абакумова на заседании Секретариата. Дело, однако, затянулось. Только 28 апреля 1950 года вопрос был заслушан на заседании Секретариата в присутствии Ефимова и Гоглидзе. Принятое решение имело ярко выраженный компромиссный характер. Гоглидзе указали на отдельные недостатки его работы с кадрами, а Хабаровскому крайкому (Ефимову) — на отдельные ошибки в оценке краевого управления МГБ[287]. В общем, Гоглидзе и Ефимова призвали ладить друг с другом. Такой исход конфликта, несомненно, был предопределен сильными позициями Гоглидзе в Москве. В 1951 году Гоглидзе был переведен в центральный аппарат МГБ, дослужился до должности первого заместителя министра государственной безопасности. В конце июня 1953 года был арестован, а в декабре 1953 года расстрелян, как и его патрон Берия. Судьба Ефимова сложилась куда более благополучно. До 1954 года он возглавлял Хабаровский крайком. Потом был переведен в Москву на должность первого заместителя министра лесной промышленности СССР, а последние 15 лет до выхода на пенсию работал на спокойной должности торгового представителя СССР в Чехословакии.

Ничейный исход конфликта между влиятельным главой регионального управления МГБ и типичным секретарем крайкома дает некоторое представление об общем превосходстве региональных партийных структур над структурами госбезопасности в послевоенные годы. Вместе с тем столкновения в Хабаровском крае свидетельствовали и о том, что местные руководители госбезопасности потенциально могли создавать противовес непомерным претензиям партийных секретарей, а это последние так или иначе должны были учитывать.

Восстания низов

Источником сдержек еще одного типа служила не региональная коалиция чиновников, а нижестоящие партийцы. Одним из факторов, ограничивавших власть секретарей, являлись различные механизмы «внутрипартийной демократии» — комплекс формальных и реальных процедур участия рядовых коммунистов и низовых партийных функционеров в управлении партийными делами. Согласно партийному уставу, региональные партийные организации должны были в определенные сроки проводить конференции, на которых выбирались региональный партийный комитет и его руководители. Участие в таких выборах сотен коммунистов, не все из которых были полностью лояльны региональному руководству, заслуживает внимания как один из механизмов сдерживания авторитарных устремлений секретарей.

Как бы региональные руководители ни старались контролировать результаты выборов, их относительная честность обеспечивалась несколькими факторами. Во-первых, немалое значение имели присутствие на конференциях представителей ЦК ВКП(б) и подсчеты бюллетеней значительными по размерам комиссиями. Во-вторых, выборы проводились методом тайного голосования[288]. В какой мере его можно было назвать полностью тайным — вопрос спорный. Любой делегат, желавший проголосовать против какого-либо из кандидатов, должен был на глазах у прочих участников голосования пройти в кабинку или подойти к столу, чтобы вычеркнуть соответствующее имя из избирательного бюллетеня. В то же время даже такая процедура голосования очень сильно отличалась от открытого голосования, когда собравшиеся просто поднимали руки.

Результаты выборов нередко имели реальные последствия. Как показывают документы, в Москве внимательно следили за ходом конференций и рассматривали итоги голосования как один из показателей дееспособности того или иного руководителя, его умения держать в руках аппарат и взаимодействовать с партийным активом.

Таким образом, критические выступления и голосование на партийных конференциях были для руководителей регионов серьезной проблемой. Это в значительной мере объясняет тот факт, что секретари предпочитали не инициировать проведение конференций, даже если для этого наступали сроки, определяемые уставом партии. Общая обстановка в стране, вызванная войной и трудностями восстановления, способствовала этому стремлению. Согласно уставу партии, принятому на XVIII съезде в марте 1939 года, областные и краевые партийные конференции, а также республиканские съезды партии должны были проводиться раз в полтора года. Однако к июлю 1947 года сложилась следующая ситуация. Республиканские партийные съезды последний раз проводились в 1940–1941 годах. Из 157 областей, краев и автономных республик только в 24 в 1946–1947 годах проводились партийные конференции, а в 105 — последний раз они собирались в 1940 году[289]. Такое положение отчасти оправдывалось (по крайней мере негласно) тем фактом, что даже всесоюзные партийные съезды не проводились много лет. Перерыв между XVIII съездом, собранным в начале 1939 года, и XIX съездом, заседавшим в конце 1952 года, был впечатляющим. Однако в конце 1947 года высшее партийное руководство решило отчасти исправить ситуацию. В октябре 1947-го — мае 1948 года в соответствии с решениями ЦК ВКП(б) была проведена массовая кампания по созыву конференций. Они состоялись в 55 областях, краях и автономных республиках РСФСР, 25 областях Украины, в 16 областях Казахстана, в шести областях Киргизии, в трех областях Таджикистана и двух областях Туркмении. В 16 областях и автономных республиках РСФСР, а также во всех областях Белоруссии, Узбекистана и в автономных образованиях Грузии конференции по разным причинам не проводились[290].

Таблица 6. Региональные партийные конференции за период с октября 1947‐го по май 1948 года, на которых заметное количество делегатов проголосовало против первого секретаря обкома/крайкома (в %, в скобках — общее число проголосовавших против)

Источник: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 901. Л. 293–300.

Столь массовая кампания отчетов и выборов, за которой внимательно следили в Москве, явилась тяжелым испытанием для секретарей и формировавшихся вокруг них сетей. Из 107 конференций 46 попали в поле повышенного внимания Москвы в связи с тем, что на них было заметным количество голосов, поданных на выборах против руководителей регионов[291]. Территориально эти конференции распределись следующим образом: 25 в РСФСР (45 % конференций, проведенных в этой республике), 8 в Украине (32 %), 8 в Казахстане (50 %), 4 в Киргизии (67 %), 1 в Таджикистане (33 %). Таким образом, спокойно конференции прошли только в Туркмении. Областные организации в других республиках были отмечены вспышками протестного голосования той или иной интенсивности.

Документы позволяют выделить несколько типов фронды партийного актива на конференциях. Первый — противостояние руководства обкома и части партийного актива. В этом случае заметная часть выступавших с трибуны конференции подвергала прямой критике первого секретаря обкома и его окружение. Соответствующими были и результаты голосования: первый секретарь и другие члены бюро получали значительное количество голосов «против» (таблица 6).

Практически все первые секретари, попавшие в этот список, были склонны к авторитарному стилю работы (например, М. В. Кулагин из Новосибирской области, И. В. Грушецкий из Львовской области и Р. К. Назаров из Хабаровского края). Делегаты, особенно руководители райкомов, обвиняли этих секретарей в зажиме критики, грубости, высокомерии, отрыве от районных партийных комитетов и массовом избиении кадров[292]. В некоторых регионах (например, в Омской, Львовской областях и в Хабаровском крае) мишенью протестных голосований помимо первых секретарей становились и другие члены руководящей верхушки, которых считали принадлежавшими к ближайшему окружению первых секретарей. Во всех этих регионах итоги голосования можно было назвать бунтом актива против руководителя обкома и его приближенных.

Таблица 7. Конференции областных партийных комитетов за период с октября 1947‐го по май 1948 года, на которых протестное голосование было направлено против других членов бюро помимо первого секретаря (в %, в скобках — общее число проголосовавших против)

Источник: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 901. Л. 84, 158, 155.

Вторую группу составляли те регионы, где недовольные голосовали не против первого секретаря, а против других членов регионального руководства (таблица 7).

Такой исход голосования мог быть следствием нескольких причин. Самая простая заключалась в том, что тот или иной чиновник в силу черт своего характера действительно особенно сильно досаждал партийному активу. Нельзя исключить, что в ряде случаев первый секретарь был организатором критики в адрес отдельных своих сотрудников с целью их последующего увольнения либо запугивания. Логично также предположить, что перенаправление критики мимо первого секретаря являлось результатом целенаправленных манипуляций негативными настроениями актива. В этом случае секретарь мог использовать своих клиентов в роли козлов отпущения для удовлетворения требований центра о развертывании критики и отвода этой критики от себя. Не исключено, что нечто подобное произошло в Пензе, где заметное протестное голосование против первого секретаря и отвод, полученный тремя заведующими отделами в облисполкоме, остались в тени массового голосования против председателя облисполкома, которого после этого сняли с должности[293].

Однако было бы неверно переоценивать роль первого секретаря и его группы в манипуляции итогами голосования. Ход работы ряда конференций свидетельствовал о том, что протестные настроения на них явно выходили за рамки, которые могли бы устроить руководителей регионов. На Тамбовской конференции при обсуждении кандидатов в новый состав обкома получили отвод: заместитель председателя облисполкома, которого обвинили в злоупотреблениях в период проведения денежной реформы, уполномоченный Министерства заготовок — «за недостойное поведение в быту» и председатель правления облпотребсоюза — «за плохую работу». Бунт продолжился и во время тайного голосования. Хотя первый секретарь обкома И. А. Волков получил относительно немного голосов против — 26, или 5,5 %, — второго секретаря М. М. Майорова вычеркнули из списков 84 делегата (18 %), заведующего сельскохозяйственным отделом обкома — 158 (33 %), начальника областного управления сельского хозяйства — 155 (32 %)[294]. В связи с провалом Майорова в Москве было проведено решение о снятии его с должности. В записке Управления кадров ЦК ВКП(б) на имя секретаря ЦК А. А. Кузнецова в качестве аргумента в пользу замены Майорова приводился именно факт отрицательного голосования на конференции, а также критика Майорова со стороны делегатов конференции[295].

Еще более шумный скандал во время конференции произошел в Черновицкой области в 1948 году. Ее начало, казалось, не предвещало особых потрясений. В первый день, как отмечалось в записке отдела по проверке парторганов ЦК ВКП(б), «критика была слабой» — иначе говоря, конференция шла по сценарию, явно намеченному руководством области. На второй день картина несколько изменилась, делегаты начали выступать смелее и резче. Возможно, свою роль в этом сыграло и неудачное заявление, которое в своем докладе сделал новый первый секретарь обкома Д. Г. Гапий. Критикуя ряд секретарей райкомов, он пригрозил: «Мы будем таких работников не только исключать из партии, но и отдавать под суд». Это заявление, как отмечалось в записке отдела по проверке парторганов, «вызвало законное недовольство делегатов конференции», поскольку Гапий только накануне был назначен первым секретарем и не прошел еще формальную процедуру избрания на пленуме[296].

Несмотря на недовольство, делегатам конференции было сложно выступать против только что назначенного Гапия. Поэтому огонь критики был сосредоточен на других секретарях обкома и председателе облисполкома. На совещании представителей делегаций, которое должно было утвердить списки для голосования, неожиданно было внесено предложение не выдвигать в новый состав обкома второго и третьего секретарей. Представитель ЦК КП(б) Украины, присутствовавший на конференции, не имел по этому вопросу указаний сверху и поэтому настойчиво требовал включить секретарей в списки. Делегаты не соглашались. Тогда в работе конференции был сделан перерыв до следующего утра. За это время руководство обкома обсудило сложившуюся ситуацию с руководством КП(б)У, которое, в свою очередь, несомненно, связалось с Москвой. Было принято решение уступить бунтующему активу. Собравшееся на следующее утро совещание представителей делегаций подтвердило, что второй и третий секретари не будут внесены в списки. Однако на этом неприятности не закончились. При тайном голосовании делегаты наказали еще несколько руководителей. Так, секретарь обкома по кадрам получил 66 голосов против (25 %), а председатель облисполкома — 126 (48 %). Несмотря на это, секретаря по кадрам выдвинули вторым секретарем обкома[297].

Вместе с тем большинство партийных конференций 1948 года прошли относительно спокойно. Недостаток материалов о внутренней кухне подготовки таких конференций не позволяет уверенно судить о факторах, способствовавших их бесконфликтности. В ряде случаев благоприятный исход конференции, вероятно, мог быть обеспечен при помощи тщательного подбора делегатов конференций на основе критерия лояльности и сговорчивости. В ряде случаев свою роль могла играть хитроумная процедура голосования. Например, широко распространенной была практика выдачи бюллетеней и проведения голосования в одной комнате. В этом случае, как считали сотрудники аппарата ЦК, многие делегаты, получив бюллетени, старались тут же опустить их в урну (то есть проголосовать за все предложенные кандидатуры), так как опасались, что их могут заподозрить в голосовании против[298]. Однако с точки зрения развития региональных сетей бесконфликтный исход конференций, скорее всего, могла обеспечить долговременная или ситуативная (на момент конференции) гибкость первых секретарей, даже тех из них, кто был склонен к авторитарным методам руководства.

Хорошим примером такого секретаря служит М. М. Стахурский, первый секретарь Винницкого обкома, которого вполне можно было отнести к категории секретарей-диктаторов[299]. Инспектор Управления кадров ЦК ВКП(б), выезжавший на Винницкую областную партийную конференцию, по возвращении в Москву направил в апреле 1948 года секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову записку, в которой сигнализировал о тяжелом положении в области и плохой работе Стахурского. Он писал, что Стахурский «подменил советские и хозяйственные организации, допускает в партийной работе командование и администрирование»; «бюро обкома партии… принижено, нарушается коллегиальность»; «критику и самокритику т. Стахурский воспринимает болезненно и не создает условий для ее развертывания в областной партийной организации». В записке говорилось о конфликтных отношениях («не сработанности») Стахурского с председателем облисполкома, а также об «администрировании в работе с кадрами», то есть их частой сменяемости[300]. Аналогичные обвинения в некоторых других организациях, как мы видели, вызывали на конференциях острые конфликты. Однако в Виннице этого не произошло. Критика в прениях была умеренной. В результате голосования сам Стахурский получил только 18 голосов против, что составляло 4,6 % голосовавших. Больший удар обрушился на некоторых других членов бюро. Например, против секретаря обкома по кадрам голосовали 29 человек[301]. Однако на фоне результатов голосования в остальных областях это были вполне приемлемые показатели. Поэтому Винницкий обком даже не попал в уже упоминаемый перечень 49 неблагополучных обкомов и крайкомов, составленный в аппарате ЦК ВКП(б).

В данном случае мы имеем пример ситуативной гибкости первого секретаря, сумевшего провести корабль конференции между многочисленными рифами, подстерегавшими руководителя его типа. Несколько приемов, которые мог применить Стахурский, лежат на поверхности. Прежде всего это отбор лояльных делегатов. В этой операции Стахурский мог опираться на относительную сплоченность своей патрон-клиентской сети, признаки чего зафиксировал инспектор Управления кадров ЦК ВКП(б), командированный на конференцию в Винницу. В уже цитируемой записке он отмечал, что в области «допускается неправильная, порочная практика перемещения провалившихся работников на другие руководящие посты и подбор кадров по семейному признаку». Слабыми и послушными были секретари обкома, окружавшие Стахурского, и в том числе, что особенно важно, второй секретарь[302].

Многое зависело от предварительной подготовки и направления выступлений на конференции. В отличие от первых секретарей, которые включали в свои доклады резкие оценки и даже угрозы в адрес подчиненных, подогревавшие тем самым оппозиционные настроения, Стахурский был предельно миролюбив. Как отмечалось в справке Управления парторганов ЦК ВКП(б) о винницкой конференции, «в отчетном докладе… т. Стахурского очень мало говорилось о серьезных недостатках в работе обкома… Тов. Стахурский задним числом подверг критике секретарей райкомов партии и отдельных руководителей областных организаций, которые в области уже давно не работают». Такое направление конференции, заданное при ее открытии докладом Стахурского, было закреплено последующими хорошо подготовленными выступлениями. Прения в начальной своей стадии были спокойными и неконфликтными. Они, как отмечалось в цитируемой справке, «сводились к самоотчетам о работе райкомов и похвальным отзывам в адрес обкома партии». Только в конце прений критика набрала некоторый оборот, но и тогда она носила лишь общий характер[303]. Скорее всего, это был хорошо продуманный сценарий. Без критики на конференции нельзя было обойтись, чтобы не вызвать недовольство Москвы. Начинать же конференцию с критики означало дать ход неконтролируемым взаимным обвинениям. Стахурский в своем докладе не трогал подчиненных (прежде всего секретарей райкомов — наиболее взрывоопасный элемент, как показали конференции во многих других областях), а они не трогали его. Действуя по такому сценарию, Стахурский избежал соблазна использования «критики снизу» против своего недоброжелателя — председателя облисполкома Д. Т. Бурченко. Бурченко отплатил Стахурскому той же монетой.

Подобно Стахурскому в целом достаточно благополучно прошли через отчетно-выборную кампанию и многие другие секретари авторитарного типа. Хотя некоторые из них и получили досадно заметное количество голосов против, они все-таки избежали масштабных скандалов на своих конференциях.

Партийные конференции 1948 года обозначили высшую точку выступлений актива против региональных руководителей, хотя электоральные протесты на этом не закончились. Например, на конференции в Ярославле в феврале 1951 года многие делегаты, особенно секретари райкомов и горкомов, критиковали первого секретаря обкома Г. С. Ситникова за «неправильные методы руководства, администрирование, грубость, неправильное отношение к людям», «угрозы и запугивания». В результате при тайном голосовании Ситников получил 77 голосов против (18 %), значительно опередив по этому показателю других членов бюро[304]. В аппарате ЦК ВКП(б) это событие было воспринято как выходящее из ряда привычного. О нем доложили секретарю ЦК Маленкову. Он, в свою очередь, дал поручение ознакомить с этой информацией других секретарей ЦК[305]. Через полтора года Ситников был направлен на курсы переподготовки при ЦК ВКП(б) и после этого уже не посылался на руководящие должности в регионы, а использовался на хозяйственной работе.

Вместе с тем, судя по изученным нами документам, на областном уровне ярославский скандал был скорее исключением. Зато сохранялись электоральные конфликты на уровне районных и городских партийных конференций, на которых делегаты выступали против партийных руководителей, навязанных им обкомом. Имеется информация о таких острых противостояниях в Волынской области в 1950 и 1952 годах[306] и во Львовской области в 1952 году[307].

В целом, однако, партийные электоральные конфликты после 1948 года стали скорее исключением. Несомненно, выборы на конференциях 1948 года преподали многим региональным секретарям хороший урок. Массовое недовольство актива в период отчетно-выборной кампании 1948 года в значительной мере было результатом нестабильности региональных сетей и особенно их районного звена. Именно секретари райкомов составляли наибольшую часть ораторов, выступавших с критикой на конференциях. Им было проще, опираясь на делегатов, избранных от районов, организовать протестное голосование. Конференции 1948 года можно назвать своеобразным «референдумом» районных секретарей. Это усложняло задачу областных и краевых руководителей. Для них было важно не только контролировать свое непосредственное окружение, но и проводить политику, которая обеспечивала бы лояльность всей вертикали руководящей сети, вплоть до районного уровня. Судя по всему, региональные руководители осознавали эту необходимость и принимали меры, стабилизируя сети и ослабляя нажим на районные кадры и т. д. Угроза партийных электоральных конфликтов подталкивала секретарей к компромиссам и новым формам руководства, что дало о себе знать в последующие годы.

После войны большинство руководителей республик и областей широко использовали жесткие административные методы руководства с целью создания и поддержания в работоспособном состоянии местных руководящих сетей. Вместе с тем существовали важные факторы, ограничивающие авторитарные устремления секретарей. Периодически некоторые из них сталкивались с оппозицией в собственном окружении и не всегда выигрывали в этой борьбе. Они должны были учитывать влияние хозяйственных руководителей, особенно директоров крупных предприятий, имевших прямой выход на Москву, а также некоторых руководителей госбезопасности. Источниками этих сдержек являлись как институты, так и отдельные лица, проявлявшие амбиции. Влиятельные региональные акторы, бросая вызов секретарю, могли устанавливать новые правила — например, создавая теневую номенклатуру или опираясь на принципы политики коренизации.

Противоборство с другими руководителями регионов представляло для секретарей особую угрозу. В отличие от сигналов, поступавших от простых граждан и нередко сводившихся к слухам и домыслам, заявления высокопоставленных региональных функционеров обычно содержали реальные факты, трактовка которых зависела лишь от намерений и настроений руководителей в центре. Секретари не могли не осознавать, что им лучше избегать таких утечек компрометирующей информации — этого неизбежного спутника борьбы за влияние.

В этом контексте опасными становились даже такие обычно формальные процедуры, как партийные выборы, способствовавшие открытому проявлению недовольства актива неприкрытым авторитаризмом и недостаточной гибкостью секретарей. Проведенная с опозданием из‐за войны выборная кампания 1948 года нередко демонстрировала негативные настроения низового, прежде всего районного аппарата. Случаи, когда сотни делегатов партийных конференций, собравшись вместе, давали выход накопившемуся раздражению, были серьезным ударом по репутации и номенклатурным позициям секретарей. Секретари должны были учитывать этот фактор «внутрипартийной демократии» и, как показали последующие выборные кампании, предпринимали умиротворяющие актив маневры.

Глава 4

Внутри номенклатуры

В августе 1951 года в адрес секретаря ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкова поступило письмо от Н. Д. Глушкова, партийного функционера из Херсона, призывавшего к пересмотру положения о пенсиях для партийных работников[308]. Предложения Глушкова так и остались пожеланиями, но они дают нам некоторое представление о том, как работники партаппарата воспринимали себя и свое положение в обществе. Ссылаясь на привилегии, имевшиеся у работников МВД, МГБ и ряда экономических структур, Глушков писал:

Да разве может работа в любом из перечисленных ведомств сравниться по объему и по тяжести, да и по значимости с партийной работой?.. Известно, и всегда так было, что на партийную работу отбирают лучших коммунистов. Причем, в процессе работы в партийном аппарате также происходит отбор, и закрепляются на работе люди, обладающие качествами, достойными работника аппарата нашей партии… Партийная работа, тем более руководящая… не может идти ни в какое сравнение с работой в любом ведомстве и по тяжести, да и по значимости и объему[309].

Подобно всякому революционному движению, ранний большевистский режим имел в своих рядах известную долю истинно верующих, людей, готовых принести свои личные материальные интересы в жертву революции[310]. По мере эволюции советского государства число истинно верующих неизбежно сокращалось, зато росло количество тех, кто примыкал к правящей партии в поисках карьерных возможностей и соответствующих привилегий. Предложения Глушкова не позволяют нам сказать наверняка, к какой категории он принадлежал. Возможно, он на самом деле считал себя ударником на политическом фронте, участником партийного движения, выполняющим уникальные функции. В любом случае Глушков был типичным примером партийного работника, уверенного в правильности и незыблемости господствующей идеологии, первым и самым главным постулатом которой была руководящая роль партии. Эта идеология являлась языком политических акторов, обеспечивавшим единство правящей элиты[311]. Соответственно, преимущества разного характера партийные функционеры считали справедливым приложением к их статусу.

В этой главе будет показано, какими были общие социально-культурные характеристики местных партийных руководителей, позволяющие судить об их облике в период позднего сталинизма. Мы сфокусируем внимание на том, как представления партийных функционеров об их особости подкреплялись определенными практиками, какие рычаги материальной поддержки и защиты безопасности и социального статуса подчиненных могли использовать секретари для укрепления своего влияния и поддержания лояльности руководящих сетей.

Старшинство

В 1952 году руководители республик, краев и областей принадлежали к той кадровой обойме, которая сложилась накануне войны после массовых репрессий. По любым меркам эти функционеры, в отличие от секретарей революционного поколения, безоговорочно уступали Сталину в старшинстве. Не только их формальный статус, но и заслуги не могли даже близко сравниться с недосягаемыми высотами революционных заслуг вождя. Сам Сталин по этой причине вряд ли ощущал политическую угрозу со стороны этих руководителей и подчиненных им региональных сетей и по большей части не мешал им относительно спокойно работать на своих должностях.

Таблица 8. Распределение партийных работников по возрасту, 1941–1952 годы (в %)

Источник: Руководящие кадры партийных, советских, хозяйственных и других органов на 1.07.1952 г. Сборник центрального архива мате риалов о кадрах ЦК ВКП(б). С. 60, 63, 66, 90.

Результатом стабилизации номенклатуры в целом и ее региональной составляющей было повышение среднего возраста работников. Как видно из таблицы 8, всего за семь лет, с 1945‐го по 1952 год, произошло заметное старение первых секретарей обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций. Доля этих секретарей в возрасте от 46 лет и старше, составлявшая в январе 1945 года чуть более 8 %, в 1952 году превысила 51 %. Старение прочих категорий функционеров, включая всех секретарей обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций, заведующих отделами этих комитетов, а также первых секретарей окружкомов, горкомов и райкомов партии, было тоже заметным, хотя и не столь ярко выраженным. Обозначилось совпадение должностного старшинства секретарей со старшинством по возрасту. Доля функционеров, возраст которых превышал 45 лет, уменьшается соответственно снижению их положения в региональной партийной иерархии.

Второй показатель личного старшинства был связан со сроком пребывания в партии и, соответственно, стажем руководящей работы. Из приведенных в таблице 9 данных следует, что с течением времени все большая доля региональных партийных руководителей имела стаж работы в аппарате не менее 10 лет — иными словами, начинала свои карьеры накануне или на первых этапах войны. Первые секретари имели в этом отношении также очевидные преимущества.

Наконец, все более важным становился образовательный критерий старшинства. Осознавая значение образования, руководство страны и сами секретари прилагали в этом отношении немалые усилия. Накануне войны большую долю руководящих кадров составляли лица с высшим образованием, особенно техническим[312]. Однако среди первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик при всей значимости их роли доля получивших высшее образование была относительно низкой — чуть более четверти[313]. За годы войны ситуация почти не улучшилась. На начало 1945 года незаконченное среднее и низшее образование имели 24,4 % секретарей, высшее — 29,8 %, незаконченное высшее — 12,5 %, среднее специальное — 3 %, а среднее — 30,3 %. После войны этим вопросом занялись более основательно. Доля первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик с высшим образованием к 1 июля 1952 года выросла до 56,3 %. В отличие от других форм личного старшинства, в данном случае соответствие с должностным старшинством едва ли существовало: прочие секретари и руководители отделов обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик имели более высокий образовательный уровень по сравнению с первыми секретарями, соответственно 68,7 и 62,8 % из них имели высшее образование. Хотя в сопоставлении с первыми секретарями окружкомов, горкомов и райкомов (22,8 % с высшим образованием) областные, краевые и республиканские секретари имели явные преимущества[314].

Таблица 9. Распределение партийных работников по стажу партийной работы, 1945–1952 годы (в %)

Источник: Руководящие кадры партийных, советских, хозяйственных и других органов на 1.07.1952 г. Сборник центрального архива материалов о кадрах ЦК ВКП(б). С. 62, 65, 68, 92.

Вместе с тем рост показателей образованности местных руководителей происходил в значительной степени за счет партийного образования. Для первых секретарей особое значение имело решение Политбюро от 25 октября 1948 года о создании при ЦК ВКП(б) годичных курсов переподготовки первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, председателей облисполкомов, крайисполкомов и председателей Советов Министров союзных и автономных республик. Курсы размещались в помещениях Академии общественных наук при ЦК ВКП(б), а ее ректор был утвержден руководителем этой программы переподготовки[315].

При более внимательном изучении курсов по переподготовке при ЦК ВКП(б) выясняются некоторые особенности. Из 750 часов годовой учебной программы 440 часов отводилось на изучение диалектического и исторического материализма, истории большевистской партии и СССР. Однако для руководящих работников возможность получения именно такого образования имела особую ценность. Во-первых, оно было гуманитарно-пропагандистским, не требующим существенной базовой подготовки и сравнительно легким для усвоения. Во-вторых, это образование приобреталось в своей среде и при помощи своих, специально отобранных преподавателей. Это создавало более комфортные психологические условия для получения диплома. В-третьих, учеба в партийных заведениях была источником формирования важных личных контактов, которые в дальнейшем могли помочь как в карьерном росте, так и в работе.

Таким образом, в послевоенные годы наблюдались важные изменения в составе корпуса региональных секретарей. Важным следствием его относительной стабилизации было постепенное стирание различий между должностным старшинством, то есть формальной позицией данного лица в иерархии, и личным старшинством, которое складывалось из возраста, должностного стажа и образовательного уровня. Высшие ступени в парторганизации теперь в большинстве случаев доставались людям, дольше прослужившим в партаппарате и более образованным. Укоренение такой системы формально-неформального старшинства было фактором укрепления позиций первых секретарей и сплочения региональных сетей.

Материальные преимущества

Советскую экономику называли экономикой дефицита. Заметно снижая уровень жизни, дефицит продовольствия и промышленных потребительских товаров был вместе с тем удобным рычагом социального манипулирования для режима. Контроль над ресурсами позволял государству выборочно ослаблять дефицит для определенных групп населения, прежде всего функционеров партийно-государственного аппарата, усиливая их зависимость и преданность. В рамках этой системы каждая группа населения получала определенный пакет товаров и услуг, включая оклады, дотации, жилье, медицинское обслуживание и доступ к образованию, который устанавливался в соответствии с представлениями государства об общественной значимости той или иной социальной группы[316].

Окончательно укрепилась такая система в конце 1920‐х годов в связи с началом сталинского «большого скачка». Начав с введения хлебных карточек, советское правительство перешло к всеохватным формам перераспределения, нацеленным на интересы форсированной индустриализации. Периодическое реформирование карточной системы, ее формальная отмена и возобновление не меняли главного — дефицит сохранялся, а вместе с ним сохранялись и существенные различия в доступности материальных благ. Региональные руководители всегда занимали в этой формальной пирамиде потребления почетное место. Более того, несмотря на попытки центра регулировать нормирование и сделать его более единообразным, неформальное перераспределение, действовавшее на местном уровне, имело немалое значение. На этой почве происходили непрерывные трения между центром и регионами. Однако сохранявшаяся несмотря ни на что система неформальных местных привилегий облегчала местным руководителям решение задачи формирования лояльных сетей.

В послевоенный период можно выделить три формы вознаграждения, обеспечивавшие благосостояние региональных элит. Первая из них — базовые денежные оклады. В 1946 году инструкторы сельских и городских райкомов партии получали от 650 до 850 рублей в месяц, что превышало средний заработок рабочих и служащих по стране в целом, составлявший в том году 475 рублей. Денежные доходы от работы в колхозах были в разы ниже. Стартуя от этого базового уровня, оклады региональных партийных функционеров скачкообразно повышались на 100–200 рублей, в итоге достигая оклада первого секретаря обкома, который, в зависимости от того, к какой из категорий принадлежал подчиненный ему обком, получал от 1400 до 2000 рублей в месяц[317].

Второй уровень вознаграждения работников аппарата, также утверждаемый Москвой, состоял из выплат натурой — продуктами питания и промышленными товарами. Продовольственные пайки для руководящих работников были установлены во время войны постановлением СНК СССР в июле 1943 года[318]. Главный принцип этой системы заключался в том, что квалифицированные работники и должностные лица получали карточки, дававшие им право в ограниченном количестве покупать за деньги предметы первой необходимости по низким ценам, субсидируемым государством, через отделы рабочего снабжения и прочие подразделения закрытой распределительной сети[319]. Нормы снабжения соответствовали должностям, и на местах снабжение по первой категории было исключительной привилегией высшего слоя руководителей[320].

При всех стараниях центра контролировать эти выплаты они существенно различались от региона к региону, нередко находясь в зависимости от экономической специализации области или края. Так, например, в 1946 году второй секретарь Краснодарского края, преимущественно аграрного региона, помимо базового оклада в 1600 рублей и продовольственной дотации в размере 105 рублей раз в месяц получал бесплатно продовольственный паек на 1400 рублей и ежеквартальный промтоварный лимит на 500 рублей. В Молотове, промышленном центре, секретарь обкома по пропаганде, в дополнение к базовому окладу в 1800 рублей в месяц и 105 рублей продовольственной дотации, ежемесячно получал продуктов питания на 1000 рублей и ежеквартально промышленных товаров на 2000 рублей, то есть в четыре раза больше, чем секретарь в Краснодарском крае[321]. «Несмотря на то, что ассигнования на бытовые расходы предусматриваются уже более 10 лет, — отмечалось в записке ЦК, составленной в мае 1946 года, — круг работников и расходы денежных лимитов, а также нормы отпуска продуктов за счет этих средств в каждой области устанавливаются по-разному»[322].

Третий слой привилегий был теневым и непрозрачным. Существовала система приоритетного неформального распределения дефицитных товаров, особенно промышленных. Многочисленные злоупотребления допускались при распределении трофеев из Германии, Румынии и других стран (включая автомобили), а также помощи, поступавшей из США[323].

В условиях послевоенной разрухи особое значение имели номенклатурные преимущества при получении и строительстве личного жилья. Для сооружения порой весьма экстравагантных зданий привлекались рабочие, а также строительные материалы и транспорт государственных предприятий[324]. Далеко не всегда центральные власти могли (или хотели) пресекать такое обрастание чиновников собственностью. В июле 1947 года в докладной записке Управления кадров ЦК ВКП(б) на имя секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова отмечалось массовое строительство домов и особняков руководящими работниками Армении — от заместителей председателя Совета Министров до районных чиновников. Показательным было указание Управления кадров ЦК на нежелание руководства Армении всерьез пресечь это массовое строительство. Местные власти фактически саботировали неоднократные указания Москвы по этому вопросу. Были приняты формальные решения о разрешении строительства домов только за счет личных средств или банковского кредита. Это вполне устраивало чиновников, которые имели все возможности для привилегированного доступа как к кредитам, так и к стройматериалам. Немногочисленные решения о передаче незаконно построенных домов на баланс тех организаций, за счет которых дома строились, не выполнялись или вообще отменялись[325].

В начале 1948 года в поле зрения центра попали факты активного строительства собственных домов руководящими работниками в Белоруссии. По имеющимся данным (вряд ли полным), в 1946–1947 годах построили свои дома 168 партийных и советских работников Полесской области, 171 — в Гомеле, 28 — в Бобруйске и т. д. Дома строили министры, секретари обкомов, хозяйственные руководители. В ряде случаев дома предназначались для сдачи в аренду или последующей перепродажи по завышенным ценам. Как правило, на строительстве использовалась рабочая сила, стройматериалы и транспорт государственных предприятий и учреждений. Об удельном весе этого привилегированного обзаведения недвижимостью в общих масштабах строительства, а также о его социальном эффекте свидетельствовал один из многих фактов, приводившихся в материалах проверки. В Пуховичском районе Минской области за 1947 год было построено 700 домов, из них около 300 — руководящими работниками. В то же время в этом районе проживало в землянках 216 семей инвалидов войны[326].

Отмена с 1 января 1948 года карточной системы внесла существенные изменения в систему государственного обеспечения чиновников. Главным принципом этой реорганизации была замена натуральных продовольственных и промтоварных пайков деньгами. Вводя эту меру, правительство не поскупилось. Было принято решение о назначении специальных ежемесячных дотаций в размере от двух до трех должностных окладов тем работникам, которые ранее получали бесплатное натуральное снабжение. Республиканским и областным властям было поручено самостоятельно определить размеры новых выплат и сообщить о принятых решениях в Москву. И хотя мы не располагаем окончательными решениями по этому вопросу, имеющиеся сведения о запросах обкомов свидетельствуют о существенном выигрыше, полученном высшим слоем чиновников в результате реформы. Так, первые секретари Кемеровского, Сталинградского, Курского, Калининского и Вологодского обкомов запросили дополнительно к зарплате денежное довольствие в размере от 5,4 до 6 тысяч рублей в месяц, что в два раза превышало стоимость получаемых ими ранее пайков. Заведующие отделами обкомов и облисполкомов указанных областей получали дополнительное денежное довольствие в размере 3000–3750 рублей, что во много раз превышало стоимость прежних пайков[327].

Конечно, при оценке размеров нового денежного довольствия необходимо учитывать рост цен, вызванный отменой карточной системы и денежной реформой. Однако в целом выплаты, получаемые с 1948 года верхним слоем региональных чиновников, были очень значительными. Вместе с зарплатой они составляли ежемесячно несколько тысяч рублей (в среднем приблизительно около 5 тысяч рублей). Для сравнения можно отметить, что среднемесячная зарплата рабочих и служащих в 1948 году составляла около 600 рублей, а средний денежный доход колхозников на душу населения в 1950 году — менее 100 рублей в месяц[328]. Важно, наконец, отметить, что выплачиваемые чиновникам дотации не облагались налогами. Эти значительные доплаты к основному должностному окладу, известные как «конверты», существенно выделяли определенный слой чиновников в общей массе населения страны.

Вместе с тем деньги в советской системе распределения по-прежнему не играли основную роль. В условиях сохранявшегося дефицита ключевое значение имел доступ к товарам, особенно к тем, которые можно было купить по низким государственным ценам. Работники аппарата, как и прежде, находились в этом отношении в привилегированном положении. Отдельные факты свидетельствуют о том, что чиновники на местах возрождали различные формы закрытой торговли, характерные для периода карточной системы. Помимо разного рода буфетов, при партийных комитетах и учреждениях действовали специальные магазины. В феврале 1948 года в Улан-Удэ (Бурят-Монгольская АССР) был организован стол заказов, в котором в неограниченном количестве покупали продовольственные товары 14 высших руководителей республики: пять секретарей Бурят-Монгольского обкома ВКП(б), председатель Совета Министров и четыре его заместителя, председатель Президиума Верховного Совета и его заместитель, второй секретарь Улан-Удэнского горкома ВКП(б) (должность первого секретаря горкома занимал первый секретарь обкома) и министр государственной безопасности[329]. Проведенная Министерством государственного контроля СССР в 1949 году проверка установила, что во дворе зданий Полтавского обкома партии и уполномоченного МВД по Полтавской области, а также в зданиях облисполкома и горисполкома были организованы закрытые магазины по продаже белого хлеба, который, как правило, был недоступен населению. Через эти магазины и буфеты за период с 1 августа по 24 ноября 1949 года было реализовано 82 тонны белого хлеба, в то время как в остальных 72 магазинах Полтавы, торгующих хлебом, было продано за этот же период 34,6 тонны. Кроме того, через один из городских магазинов осуществлялась закрытая продажа руководящим работникам других продовольственных товаров — муки, сахара, рыбы, мяса, фруктов. Закрытые магазины, как выяснили контролеры, обслуживали работников обкомов партии и комсомола, редакции областной газеты, сотрудников управления уполномоченного МВД, облисполкома и горисполкома[330].

Как показывают приведенные выше факты, письмо Глушкова, в котором он настаивал на особой ценности партийных работников и их праве на соответствующее материальное поощрение, не было личным мнением одного функционера. Представители советской номенклатуры не только словами, но и действиями выказывали претензии на материальные преимущества, нередко распространяя их далеко за рамки формальных предписаний о размерах зарплат и пайках для работников аппарата. В тех случаях, когда речь шла о жилье, автомобилях или других подобных благах, связанное с привилегиями и высоким социальным статусом потребление фактически выставлялось напоказ, делая зримыми границы, отделявшие номенклатуру от обычного населения. Такое положение подрывало эгалитарные идеологические постулаты советской власти, поэтому злоупотребления (но не формально установленные привилегии) периодически фиксировались и преследовались или по крайней мере осуждались. Вместе с тем документы не позволяют считать такие действия центральных властей активными и масштабными. В конце концов, все номенклатурные работники, и в центре, и на местах, плыли в одной лодке и осознавали себя частью советского народа, но только особой. Партия все более заметно функционировала как «карьерная машина», «увязывавшая экономические стимулы с политической стабильностью режима»[331].

Номенклатурный иммунитет

Злоупотребления советских функционеров, включая местных руководителей, вовсе не ограничивались сферой распределения и присвоения потребительских ресурсов. Многочисленные отклонения от формальных директив и процедур, нарушения законов, как вынужденные, так и злостные, были постоянным спутником их деятельности как администраторов. Вместе с тем, как показывают документы, такие нарушения далеко не всегда осуждались в самой номенклатурной среде. Члены номенклатурного сообщества были достаточно терпимы к собственным «слабостям» и нередко покрывали проступки и преступления друг друга, помогали своим коллегам так или иначе избежать ответственности. Относительная защита от наказаний была характерной чертой номенклатуры как особого социального слоя. Как было показано во второй главе, в определенной степени это было результатом снисходительной политики центра.

Существовало несколько причин укоренения номенклатурного иммунитета. Ключевую роль играло вполне понятное и очевидное стремление работников аппарата (как и обычных граждан) избежать репрессий, быть уверенными в собственной безопасности и безопасности своих семей. Память о масштабных арестах и расстрелах 1930‐х годов была свежа. Сделав стремительные карьеры на волне уничтожения своих предшественников, новое номенклатурное поколение не хотело повторения их судьбы. Хорошо зная реальности системы, партийно-государственные функционеры зачастую не проводили границы между крупными и мелкими нарушениями законов, поскольку на практике преследования обычных должностных злоупотреблений с легкостью перерастали в масштабные политические дела, поглощавшие и правых, и виноватых. Советская система государственной централизованной экономики была выстроена таким образом, что постоянно воспроизводила противоречия и нестыковки, которые было трудно или даже невозможно преодолеть, действуя в рамках жестких законов. Администраторы разных уровней постоянно сталкивались с дилеммой: получить результат, пренебрегая законами, или же придерживаться законов, отказываясь от результата. Распространенность подобных «нарушений во благо» была дополнительным аргументом в пользу номенклатурного иммунитета.

Свою роль, несомненно, играла также и общая самооценка номенклатуры, рассматривавшей незаконное присвоение материальных ресурсов как правомерное вознаграждение за заслуги, а должностные злоупотребления как неотъемлемую часть властных полномочий. Таким образом, непредсказуемость репрессивных кампаний и жестокость советских законов вели к объяснимому результату — правовому нигилизму и массовому игнорированию правил и законов. В то время как рядовые граждане стремились обходить государственные предписания в повседневной жизни, номенклатура, имевшая для этого определенные возможности, шла дальше и фактически боролась за ограничение действия законов в своей среде. Послевоенная репрессивная политика давала для этого немало оснований.

Несмотря на некоторое сокращение числа массовых арестов и расстрелов по политическим делам по сравнению с годами Большого террора, интенсивность репрессий оставалась высокой за счет усиления криминализации нарушений в экономической сфере. Например, многие сотни тысяч человек были приговорены к значительным срокам заключения по указам о хищениях государственной и личной собственности, принятым в июне 1947 года. Минимальный срок отбывания наказания за хищение государственной собственности был увеличен одномоментно с шести месяцев до семи лет. Приговоры выносились за кражу самого незначительного количества продовольствия или других ресурсов. К моменту смерти Сталина более 40 % всех заключенных были осуждены по июньским указам 1947 года о хищениях[332]. В определенной степени с ростом осуждений за экономические преступления были связаны масштабные исключения из партии. Всего с 1946‐го по 1951 год из ее рядов были изгнаны около 740 тысяч человек — примерно каждый восьмой[333]. Для многих это был тяжелый удар, означавший утрату социального статуса (нередко и средств существования) и потенциальную угрозу ареста.

На этом фоне в послевоенные годы наметились две противоположные линии действий региональных партийных руководителей. Как было показано во второй главе, сами местные секретари могли использовать исключение из партии как способ воздействия на подчиненных, особенно на низовом уровне. Одновременно все более заметными становились практики круговой поруки и защиты членов сетей от судебных преследований. Как пишет Жюльет Кадио, «защита своих кадров представляла собой неявный местный ответ на репрессивные антикриминальные меры конца 1940‐х годов». Посредством вмешательства в работу судов «члены партии и номенклатура стремились уберечься от жестоких государственных репрессий… и обеспечить партийным кадрам подобие стабильности и спокойствия в крайне репрессивном контексте»[334].

Директивной базой для таких действий были правила, установленные после завершения Большого террора с целью некоторой стабилизации разрушенного репрессиями аппарата и уменьшения влияния госбезопасности. Так, постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 1 декабря 1938 года о порядке согласования арестов предусматривало, что аресты членов и кандидатов ВКП(б) допускались только по согласованию с первыми секретарями (а в случае их отсутствия — вторыми секретарями) районных, городских, краевых, областных комитетов или ЦК компартий союзных республик[335]. Эта норма действовала до декабря 1962 года, после чего она была отменена Хрущевым на волне его борьбы с аппаратом. Кроме того, существовало неформальное правило, периодически подкрепляемое различными решениями центра, согласно которому члены партии должны были исключаться из партии до их предания суду[336].

Фактически процедура привлечения к уголовной ответственности, ареста и осуждения члена партии никогда не была четко прописана. Причиной этого являлась многозначность данной политико-правой коллизии. На практике совершенно невозможно было совместить требование исключения из партии до предания суду и право гражданина на признание его виновности только в результате судебного разбирательства и подтверждения судебного решения всеми апелляционными инстанциями. Было неясно, на какой стадии требовалось согласие партийного комитета — непосредственно в случае ареста или в момент возбуждения уголовного дела, которое, как правило, вело к аресту и т. д. Местные руководители получали возможность использовать эту неопределенность в своих интересах, не допуская уголовных преследований членов партии[337].

Конечно, это не касалось всех обвиняемых в преступлениях коммунистов. Рядовых членов партии с большей легкостью отправляли в лагеря, не обращая внимания на их партийный статус. Так, в Великолукской, Мурманской и Воронежской областях до двух третей местных коммунистов, подвергшихся уголовным преследованиям, были преданы суду без ведома местных парторганизаций[338]. Вместе с тем руководители регионов были склонны вмешиваться в такие дела в тех случаях, когда обвинения предъявлялись представителям номенклатуры. Вероятность партийной интервенции в уголовный процесс находилась в явной зависимости от степени старшинства обвиняемого и его положения в региональной иерархии.

Распространенным методом партийной защиты было требование согласования уголовных преследований членов партии уже на этапе возбуждения уголовных дел. Хотя такие претензии не соответствовали букве постановления о согласовании арестов, они вполне отвечали его духу, что облегчало использование данной меры[339]. Фактически во многих регионах, говоря словами одного из руководителей союзной прокуратуры, решение вопроса о привлечении членов партии к уголовной ответственности оказалось «изъято из компетенции судебно-прокурорских органов»[340]. Многочисленные документы дают представление о неформальном партийном вторжении в уголовный процесс.

Самым простым видом подобного вмешательства были прямые запреты на привлечение к уголовной ответственности того или иного члена партии. Прежде всего они действовали в отношении руководящих работников или функционеров, злоупотребления которых не были, по мнению партийных властей, слишком серьезными и/или допускались в «интересах дела». Так, первый секретарь Ульяновского обкома И. Н. Терентьев в 1947 году запретил преследовать одного из председателей райисполкома, обвиненного в хищениях и незаконном снабжении руководящих работников района. Несмотря на сигналы областного прокурора в центр и длительную переписку по данному вопросу с Прокуратурой РСФСР, Терентьев остался непреклонен[341]. Таким же образом в связи с отсутствием согласия обкома на предание подозреваемого суду было прекращено дело председателя Ульяновского облисполкома. Не имея прав на вождение машины, он сел за руль и сбил двух женщин, которые получили при этом травмы[342]. В архивах можно найти большое количество и других аналогичных примеров. Обобщая такие факты, главный прокурор железнодорожного транспорта в феврале 1949 года сообщал генпрокурору СССР: «Участились случаи, когда отдельные работники местных партийных органов выступают в защиту лиц, совершивших преступления, возражая против их предания суду, а иногда даже требуя отзыва дел из судебных органов, либо прекращения дел судами»[343].

Если речь шла о серьезных преступлениях и прямое запрещение на привлечение к суду в этом случае было опасно, применялись другие методы защиты. Партийные руководители могли, например, требовать вынесения мягких приговоров. В той же Ульяновской области в 1946 году под давлением обкома к трем годам заключения с применением амнистии был приговорен директор Краснореченского спиртзавода, хотя рядовые фигуранты этого дела получили более суровое наказание в виде расстрела или разных сроков заключения. По протесту областного прокурора приговор был отменен Верховным Судом РСФСР за мягкостью. При вторичном рассмотрении дела секретарь обкома по кадрам вызвал председательствующего по делу члена областного суда вместе с председателем областного суда и предложил вновь вынести директору наказание, не связанное с лишением свободы. В ответ на возражения он заявил, что это мнение бюро и пригрозил судье исключением из партии. При этом он добавил, что областной прокуратуре дано указание не вносить на этот раз протест. В результате директор был осужден к двум годам лишения свободы с применением амнистии[344]. В Верховном Суде Узбекистана дважды рассматривалось дело руководителей республиканского треста каракулеводческих совхозов. Под давлением руководящих работников ЦК Компартии Узбекистана суд выносил оправдательные приговоры. Оба раза их отменял Верховный Суд СССР. Тогда в республике просто положили дело под сукно. При этом главный обвиняемый был выдвинут на пост заместителя министра сельского хозяйства Узбекистана[345].

Если все-таки работника не удавалось защитить от осуждения, его могли быстро освободить из заключения. Скандальный случай произошел в Красноярском крае в 1947–1948 годах. Директора одного из золотодобывающих предприятий Сергеева, распоряжавшегося значительными дефицитными ресурсами, обвинили в хищениях. Руководство Красноярского крайкома пыталось спасти его от суда. Однако в сентябре 1947 года Сергеев был все же приговорен к минимально возможным семи годам лишения свободы, хотя ему угрожал расстрел. Не имея возможности смягчить судебное решение, руководители крайкома решили бороться другими способами. По требованию второго секретаря крайкома С. М. Бутузова Сергеев, которого крайком не исключил из партии даже после осуждения, был освобожден из-под стражи под поручительство трех коммунистов и скрылся. Видимо, красноярские руководители рассчитывали, что Сергеева не будут искать. Однако представитель Министерства государственного контроля в крае написал рапорт в Москву, что привело к проверке дела Прокуратурой СССР. Приговор в отношении Сергеева был признан неоправданно мягким. В мае 1948 года генеральный прокурор СССР сообщил об этом случае секретарю ЦК А. А. Жданову. Причем, как следовало из этого письма, Сергеев к тому моменту так и не был найден[346]. Документы о дальнейшей судьбе беглеца обнаружить не удалось. Однако Бутузов, на которого была возложена ответственность за этот скандал, продолжал делать успешную карьеру в партийном аппарате, став через два года первым секретарем Красноярского обкома.

О широком распространении злоупотреблений в номенклатурной среде на местах, а также о круговой поруке чиновников свидетельствовали многочисленные нарушения в ходе денежной реформы, объявленной 14 декабря 1947 года. Реформа имела ярко выраженный конфискационный характер. Она предусматривала изъятие старых денежных купюр и лишь частичное их возмещение новыми. Обмен денег, находившихся на руках у населения, производился из расчета десять старых рублей за один новый. Вклады, имевшиеся на день реформы в сберкассах, пересчитывались по более выгодным курсам. Понятно, что в таких условиях все кто мог (а руководящие работники обладали такими возможностями) пытались внести деньги в сберкассу задним числом. Истинный масштаб таких операций неизвестен. Однако, как свидетельствуют документы, они имели отношение к значительной части региональных руководителей разных уровней.

В ряде случаев списки нарушителей закона возглавляли высокопоставленные руководители. В Карело-Финской ССР деньги в кассу задним числом внес первый секретарь ЦК компартии республики[347], в Молдавской ССР — председатель Совета Министров[348], в Калужской области и Удмуртской АССР — первые секретари обкома, в Воронежской области — председатель облисполкома[349], в Черниговской области — первый и второй секретари обкомов, председатель облисполкома и три его заместителя[350], в Свердловской и Молотовской области — начальники областных управлений МГБ и МВД, председатель Свердловского горисполкома[351]. Значительным было количество обвинений, предъявленных районным работникам, включая руководителей прокурорских органов, управлений МВД и МГБ, которые сами должны были следить за исполнением законов[352].

Вместе с тем вскрытые нарушения составляли лишь вершину айсберга. Уже в начале 1948 года Управление ЦК ВКП(б) по проверке партийных органов отмечало, что «некоторые партийные органы на местах затягивают рассмотрение дел, связанных с нарушением закона о денежной реформе, а в отдельных случаях даже берут под свою защиту „больших“ партийных и советских работников, перекладывая всю тяжесть вины на второстепенных лиц»[353]; «многие обкомы партии весьма либерально относятся к руководителям партийных и советских органов, вставших на путь обмана государства и скомпрометировавших себя при проведении денежной реформы. В то время как многие работники финансовых органов за допущенные ими злоупотребления привлекаются к уголовной ответственности, значительная часть руководящих работников партийных и советских органов остается по существу безнаказанной»[354].

Впрочем, пример такого либерализма подавали центральные власти. Так, в Калужской области 6–7 февраля 1948 года было устроено показательное заседание выездной сессии Верховного Суда РСФСР, на котором заведующий областным управлением финансов был приговорен к 20 годам лишения свободы, заведующий областной и городской сберкассой — к 15 годам, а бухгалтер сберкассы — к 10 годам[355]. Однако первый секретарь Калужского обкома И. Г. Попов, вовлеченный в те же махинации, был только снят с работы и исключен из партии. Более того, вскоре он был прощен и занимал различные руководящие должности. При этом важно отметить, что судьба Попова не была типичной. Скорее всего, достаточно строгое наказание в отношении него было принято по совокупности причин — за плохую работу и злоупотребления в целом[356]. Многие другие руководители отделались лишь небольшим испугом. Массовые нарушения закона о денежной реформе не стали причиной широкой кампании, связанной с кадровыми чистками, хотя и предоставляли для проведения такой акции все необходимые поводы.

В целом значительный размах нарушений закона в период проведения денежной реформы, а также последующий саботаж борьбы с этими нарушениями были важными свидетельствами сплоченности регионального номенклатурного сообщества и его готовности отстаивать свои интересы. Своеобразным символом этой сплоченности могли служить действия руководства Кременчугского горкома партии. С разрешения первого секретаря горкома на следующий день после объявления реформы в аппарате был проведен коллективный сбор денег у сотрудников. Собранные средства сдали в банк на текущий счет одной из городских промышленных организаций как выручку от продажи товаров. Это позволило сотрудникам горкома получить свои деньги в полном объеме[357].

Присутствие среди обвиняемых в нарушениях закона о денежной реформе заметного количества работников МГБ, МВД, прокуратуры и других структур, призванных наблюдать за соблюдением законов, объясняет относительную легкость осуществления злоупотреблений как в данном конкретном случае, так и в целом. Имеющиеся документы позволяют говорить о нарастании в послевоенный период так называемых «местных влияний»[358] на деятельность судебно-прокурорских органов.

У прокурора или судьи, который подвергался давлению со стороны сетей, были два возможных варианта действий. Первый — вписаться в сеть и действовать по ее правилам. Это позволяло пользоваться преимуществами сетевой поддержки и круговой поруки, но угрожало крупными неприятностями в случае скандального развития событий и вмешательства центра. Второй путь — противодействие «местным влияниям» при помощи апелляции к вышестоящим структурам. Это неизбежно порождало конфликты с местными властями, которые могли вызвать отзыв прокурора или судьи из данного региона или даже снятие его с должности. Однако тактика противодействия имела свои плюсы и, прежде всего, давала определенные гарантии от обвинений в недолжном исполнении обязанностей. В конце концов, как отмечает П. Соломон, «местным прокурорам не оставалось ничего иного, как самим искать золотую середину, свою собственную формулу поведения, которая бы удовлетворила обоих хозяев, несмотря на то, что их требования иногда противоречили друг другу»[359]. Похоже, однако, что эта золотая середина все больше сдвигалась в пользу сотрудничества с местными властями. А во многих случаях ее поиски даже не начинались.

У руководителей региональных партийных комитетов было много средств для воздействия на судебно-прокурорских работников. Не стоит забывать, что судьи и прокуроры, сотрудники органов госбезопасности (как и многие другие функционеры центральных ведомств на местах) подчинялись секретарям по партийной линии, входили в обкомовскую номенклатуру[360]. В случае любых разногласий им напоминали о руководящей роли партии («Прокуроры думают, что они стоят над партией», — заявлял, например, секретарь Бобруйского обкома[361]) и угрожали исключением из ее рядов. Прокурорско-судебные работники зависели от местных властей в вопросах материального обеспечения (квартиры, снабжение и т. д.). Без особого труда их могли направить «по партийной линии» в длительные командировки в районы и колхозы в качестве уполномоченных по сельхоззаготовкам[362]. Наконец, как и другие чиновники, они должны были думать о переменчивости судьбы — о возможных неприятностях по службе, об ударах периодических политических кампаний, о своих родственниках, здоровье и т. д. Хорошие отношения с местными властями были определенной гарантий социальной защищенности. Стоит, наконец, напомнить, что далеко не все служители закона сами были безупречными и честными людьми. Включение скомпрометированных чем-либо правоохранителей в систему круговой поруки вообще не представляло никаких трудностей.

В совокупности «местные влияния» порождали устойчивый феномен, о котором генеральный прокурор СССР в докладной записке в ЦК ВКП(б) в 1949 году писал следующее: «На самом деле, существует два уголовных кодекса, один для коммунистов и другой для остальных. Есть много примеров, когда за одно и тоже преступление члены партии остаются на свободе, а беспартийные попадают в тюрьму»[363]. Для формирования региональных сетей разделение юридических практик открывало новые возможности. Угрозы исключения и репрессий как фактор подчинения сетей уравновешивались судебным иммунитетом, защищавшим от этих угроз, если они исходили извне. Такое двойное воздействие было эффективным способом сплочения номенклатурного сообщества и укрепления влияния секретарей.

Рассмотренные в этой главе тенденции и явления завершают характеристику региональных сетей и их руководителей в послевоенный период. Формирование корпуса первых секретарей из числа немолодых мужчин (женщин среди них не было вообще), большинство из которых перешагнули сорокашестилетний рубеж, имели значительный стаж руководящей партийной работы, в том числе в качестве секретарей, и активно получали высоко ценимое образование, пусть и не всегда качественное, было свидетельством стабилизации номенклатуры и относительно прочного положения региональных руководителей. Их формальные позиции в партийной иерархии все больше соответствовали их возрасту, партийному стажу и уровню политического образования.

Эта система старшинства опиралась также на различные прерогативы — например, на иерархию нормирования материальных благ в зависимости от должности. Сравнительные исследования однопартийных систем свидетельствуют о том, что одной из причин их относительной устойчивости и долговечности является институционализация системы дифференцированных окладов и доходов, благодаря которой функционеры низших уровней получают долгосрочный стимул к тому, чтобы оставаться в аппарате и делать в нем карьеру[364]. Как свидетельствуют приведенные выше материалы, советские региональные администраторы также вполне осознавали эти преимущества.

Вместе с тем характер сталинской политической системы в целом, травматический опыт террора 1930‐х годов и периодические всплески репрессивных кампаний в последующий период повышали значимость номенклатурного иммунитета, защиты от преследований, какими бы обвинениями (политическими, должностными или бытовыми) они ни сопровождались. Обеспечить такой иммунитет могли прежде всего региональные руководители, опираясь на институт партийного согласования арестов и возбуждения уголовных дел. В той мере, в какой эти возможности использовались в первую очередь для защиты членов региональной верхушки, а не рядовых партийцев, они наравне с материальными привилегиями вносили свой вклад в усиление расслоения советского общества в целом и консолидацию сетей на региональном уровне.

Как показывают практики материального нормирования и номенклатурного иммунитета, основой полномочий местных руководителей были не только (и не столько) формальные права и привилегии, полученные из центра. Институты, созданные центральной властью с определенной ею целью, присваивались и использовались региональными сетями уже в их собственных целях. Так, достаточно простую и упорядоченную систему формальных вознаграждений разъедали непрозрачные практики неформального перераспределения. Право партийных секретарей контролировать аресты членов партии с целью предотвращения хаотичных репрессий, разрушавших необходимую аппаратную стабильность, превратилось на местах в источник покровительства и протекции. Оба эти процесса относятся к разновидности институциональных изменений, известной как конверсия — использование существующих правил для решения новых задач, выполнения новых функций и достижения новых целей[365].

Такая адаптация формальных предписаний и инструкций, впрочем, могла работать не только на пользу секретарей, но и против них. Возможности конверсии использовали чиновники различных уровней, приобретая определенную автономию. Как показывали многочисленные примеры, секретари нередко закрывали глаза на злоупотребления своих подчиненных. Во-первых, потому, что сами допускали такие же нарушения. Во-вторых, поскольку опасались скандалов и потенциально опасного внимания к ним со стороны центра. Как и другие аналогичные институты, материальные привилегии и судебный иммунитет способствовали стабилизации региональных сетей на основе секретарского старшинства и компромиссов. С таким административно-политическим багажом секретари и их окружение вступили в новый период турбулентности, наступивший после смерти Сталина.

Часть II. Переход

Глава 5

Москва, Центр

В предыдущих главах в центре нашего внимания находились преимущественно события регионального уровня. Мы видели, как секретари реагировали на контроль сверху, создавали и укрепляли свои сети. Теперь будут рассмотрены важные перемены, происходившие в центре. Смерть Сталина в марте 1953 года повлекла за собой противостояние в верхах. В ходе этого противоборства выдвигались различные инициативы и программы политического транзита. Историки связывают их прежде всего с Л. П. Берией, Г. М. Маленковым и Н. С. Хрущевым, наиболее активными деятелями первого послесталинского периода[366]. Объединяемые под зонтичным термином «десталинизация»[367], эти нововведения и реформы все еще недостаточно изучены как с точки зрения их неодинакового проявления в разных сферах политического, социально-экономического и культурного развития (включая региональную политику), так и их разрыва/взаимосвязи с позднесталинским периодом.

Современные исследователи справедливо указывают также, что в советском политическом дискурсе понятие «десталинизации» не употреблялось, что, несомненно, отражало и пределы проводимой политики. Скрытые, а затем и открытые атаки на Сталина проходили под лозунгом критики «культа личности»[368]. Речь шла о противопоставлении единоличного правления коллективному руководству, об осуждении злоупотребления властью, особенно чрезмерного использования насилия и репрессий.

На региональном уровне сразу же после смерти Сталина мишенью для многочисленных нападок на «культ личности» были авторитарные первые секретари, которых в целом критиковали за то же, за что и в конце 1940‐х годов. После доклада Хрущева на ХХ съезде партии в начале 1956 года, где впервые публично прозвучала критика, разоблачающая сталинские злоупотребления властью, активисты и функционеры на региональных партийных заседаниях стали чаще следовать этой линии, осуждая Сталина и происходившие при нем репрессии[369]. Однако эти нападки в целом слабо сказывались на динамике региональной власти, на отборе региональных вождей и на составе местных элит[370].

Куда большее значение для региональных сетей имели два других фактора. Первым из них была кампания по наращиванию сельскохозяйственного производства в условиях острого продовольственного кризиса, унаследованного от Сталина. Она в определенной степени изменила критерии оценки деятельности местных руководителей — даже тех, кто работал в промышленных регионах. Вторым стало резкое сокращение репрессивных акций, имеющих политические мотивы, и неявный пересмотр правил политического исключения. Общее количество коммунистов, лишенных партийных билетов, резко сократилось, составив к концу 1950‐х годов примерно четверть от уровня последних лет сталинской эпохи[371]. Что касается номенклатурных работников, то после волны репрессий, связанных с делом Берии (1953), они более не подвергались политически мотивированным арестам. Лишаясь должностей по служебным основаниям, функционеры, как это часто бывало и в последние сталинские годы, не обязательно изгонялись из партии, а нередко и из номенклатуры, лишь опускаясь в ней на какое-то количество ступеней. Эта тактика проявилась уже в 1953–1954 годах, когда была предпринята масштабная перетасовка региональных партийных секретарей[372].

Конфликт и сходство двух моделей

При диктатуре террор применяется как орудие авторитарного контроля, позволяющее подавлять недовольство и вынуждать население смиряться с непопулярной политикой. Одновременно репрессии используются и для решения проблемы разделения власти. Угроза арестов и расстрелов, время от времени превращающаяся в реальность, является способом подчинения ближнего и дальнего окружения диктатора, включая региональных руководителей. В последние годы жизни Сталина применение насилия против номенклатуры было относительно ограниченным, особенно если сравнивать его с предвоенным террором. Сталин, похоже, не ощущал особых угроз со стороны выдвинутых им самим руководителей, а номенклатура, как было показано в предыдущих главах, также выработала ряд более или менее эффективных способов защиты от произвола.

После смерти Сталина такое неустойчивое равновесие было нарушено лишь в некоторой мере. Диктатора больше не было. Ряд громких репрессивных акций, в том числе «дело врачей», обличены как фальсификация. Аппарат госбезопасности подвергся некоторой чистке. Однако сам по себе ресурс насилия в виде госбезопасности, дожидавшийся того, кто станет во главе ее, сохранялся. Обеспокоенность на этот счет усугублялась неясной ситуацией с преемником Сталина, вызывавшей большую напряженность в отношениях между руководителями страны. Эти опасения проявились в июне 1953 года, когда большинство советских лидеров решились на арест, а затем и физическое уничтожение Берии.

Берия с самого начала находился в невыгодной ситуации. Поскольку в 1920‐х годах он служил в ЧК, в 1938–1945 годах возглавлял НКВД, занял пост руководителя МВД после смерти Сталина[373] и по-прежнему покровительствовал группе старших чинов госбезопасности, из всех членов Президиума ЦК именно его сильнее всего отождествляли с репрессивными учреждениями. Берия пытался развеять эти опасения, демонстрируя намерения обуздать репрессии и сократить лагерную систему[374]. Вместе с тем эти действия не могли скрыть тот очевидный факт, что группой номенклатурной поддержки Берии выступали прежде всего его подчиненные в органах госбезопасности. Для укрепления своей сети Берия инициировал существенные кадровые перестановки. 19 марта он обратился в Секретариат ЦК с предложением о замене руководителей МВД во всех 15 республиках, 12 автономных республиках, шести краях и 49 регионах РСФСР, а вскоре после этого назвал кандидатуры новых начальников управлений МВД во всех украинских и белорусских областях[375].

Опираясь на эти кадры, Берия предпринял попытки постепенного проникновения в партийный аппарат. Начал он с западных советских республик. Инструментом такого вторжения была поддержка Берией политики коренизации — широкого использования национальных языков и выдвижения национальных кадров. Основным мотивом для активизации коренизации служила необходимость улучшения условий для борьбы с партизанским движением на западе СССР. Одновременно эта политика позволяла Берии заручиться поддержкой со стороны функционеров среднего звена, включая представителей местных парторганизаций, и, как выразился Чарльз Фэрбенкс, «вести вербовку в рядах [региональной] партийной элиты и при отсутствии у него контроля над отделом партийных органов [ЦК] вскрывать номенклатуру этого отдела извне»[376].

Некоторые практические очертания этой политики стали известны благодаря скандалу во Львовской области. В число первых шагов, предпринятых Берией в Украине, входила замена министра внутренних дел республики Т. А. Строкача своим давним сотрудником П. Я. Мешиком, а также назначение новым заместителем министра С. Р. Мильштейна, одного из старейших соратников Берии на Кавказе. Прежний министр, Строкач, был поставлен во главе управления МВД по Львовской области. В апреле 1953 года Мешик запросил у Строкача сведения о национальном составе партийных организаций Львовской области. Учитывая, что в свое время для укрепления львовских парторганизаций туда были направлены коммунисты из восточных областей Украины и других союзных республик, эта информация в свете требований коренизации была весьма чувствительной[377]. Строкач забеспокоился еще сильнее, когда получил от Мешика запрос на информацию о недостатках партийной работы в области. Нарушая служебную субординацию, Строкач обратился за советом к первому секретарю обкома З. Т. Сердюку, который долгие годы работал с Хрущевым и имел хорошие связи в Москве. Сведениями, которые требовал Мешик, располагал особый сектор обкома, однако Сердюк наотрез отказался делиться ими. Вместо того чтобы пойти навстречу Мешику, он обратился за указаниями к первому секретарю украинского ЦК Л. Г. Мельникову. Тот, совершив фатальную ошибку, встал на сторону Берии и приказал Сердюку передать Мешику запрашиваемую информацию. Но Сердюк не подчинился приказу. «ЦК — это закон для большевика, но не распоряжение Берии», — так объяснял он впоследствии свои действия. Не имея достаточно полномочий, Мешик был вынужден связаться с Берией, который по телефону устроил разнос Строкачу. 12 июня 1953 года Строкач был снят Берией с должности во Львове и отозван в Москву. Одновременно осмелевший Мешик начал преследовать Сердюка. На заседании украинского ЦК он угрожал Сердюку арестом[378].

И Сердюка, и Строкача спас арест Берии, после которого они были вознаграждены за стойкость[379]. Львовские события демонстрировали сохранение традиционного конфликта между партийными органами и госбезопасностью, который был готов разгореться в любой момент в случае изменения общей политической обстановки в Москве. С точки зрения Сердюка, запрос, пришедший от Мешика, был незаконным. Как утверждал Сердюк, он говорил по этому поводу Мельникову: «С каких пор областной комитет должен отчитываться перед МГБ?»[380] С точки зрения Берии, который искал возможности для решения практических проблем своего ведомства (в частности, умиротворения западных областей) и одновременно для расширения своего влияния в региональном аппарате, такие действия были вполне понятными. Поддержка претензий госбезопасности со стороны первого секретаря ЦК Компартии Украины Мельникова свидетельствовала о том, что расчеты Берии не были безосновательными.

В конечном счете развернувшаяся во Львове борьба в значительной степени велась за контроль над информацией — одним из важнейших источников власти и влияния. Косвенно об осознании этого факта в советских руководящих кругах могут свидетельствовать высказывания Л. М. Кагановича на пленуме ЦК в июле 1953 года: «Берия… не хотел допускать, чтобы Центральный Комитет знал его людей, чтобы Центральный Комитет контролировал его. Он хотел контролировать партию сам. Возьмите вопрос, о котором рассказывали, относительно Львовской области, когда имеют материалы на секретарей обкомов. Что это значит? Это значит ставить партию под контроль МВД, это значит МВД наблюдает за коммунистами, за секретарями райкомов, за секретарями обкомов»[381].

Сомнительно, чтобы Берия замышлял некое повторение масштабных кадровых чисток партийных функционеров. Однако угроза компрометации отдельных из них и усиление в связи с этим влияния аппарата МВД в регионах могли оказаться полезными для укрепления позиций Берии. Неизвестно, как далеко зашел или мог бы зайти этот процесс, но его итогом стало столкновение двух моделей контроля, каждая из которых была связана с определенным типом информации и санкций: угроза репрессий в случае МВД и угроза политического исключения в случае партии. Ликвидация модели, опиравшейся на ресурсы МВД, стала одним из важнейших последствий устранения Берии и его клиентов в аппарате госбезопасности.

В результате смерти Сталина и ослабления позиций госбезопасности институциональные условия для использования компромата изменились. В русле тенденции, наблюдавшейся после завершения Большого террора, сокращалось число исключений из партии по политическим причинам, достигнув к середине 1950‐х годов несколько сот случаев в год[382]. Начало меняться отношение к сбору личной информации и оценке отдельных компрометирующих сведений не принципиального характера. В записке отделов ЦК о результатах проверки анкет по учету кадров от 15 июня 1955 года отмечалось, что многие из включенных в них вопросов «не только не способствуют выявлению деловых и политических качеств работников, но даже затрудняют эту задачу, подменяют политическую бдительность вредной подозрительностью, культивируют осужденный практикой биологический подход к кадрам (эвфемизм значимости социального происхождения. — Примеч. авт.)». В записке указывалось, что, хотя в стране преобладало поколение работников, выросших при советской власти, в анкеты включались вопросы о службе в царской и белой армиях, в полиции, об участии в оппозициях. Неуместным в свете массовых арестов и осуждений сталинского периода авторы записки считали вопрос о привлечении заполняющего анкету или его родственников к судебной ответственности и т. д. На основании этой записки Президиум ЦК КПСС принял 25 июня 1955 года постановление о соответствующей корректировке анкет[383]. Исследования делопроизводства Молотовского обкома партии показали, что бюро обкома в новых условиях «начало поддерживать ходатайства нижестоящих партийных комитетов по снятию партийных взысканий с работников номенклатуры, уже получивших взыскания в начале 1950‐х годов за наличие компрометирующих фактов в своей биографии», а также выдвигать на руководящие должности работников, имеющих темные пятна в биографии, например службу рядовыми в белой армии[384].

Однако тот факт, что сведения, использовавшиеся при Сталине в качестве компромата, лишились своего былого значения, не означал конца этого способа манипулирования кадрами вообще. Характерно, что в новых условиях появились и новые основания для компрометации, прежде всего причастность к сталинскому террору. Очень многие функционеры сталинской эпохи были так или иначе причастны к репрессиям либо являлись их активными исполнителями. Доступ к этим сведениям после смерти Сталина становился важным ресурсом в политическом противостоянии в руководстве страны и манипулировании кадрами на региональном уровне. Начавшийся процесс реабилитации, работа комиссий, собиравших соответствующие материалы, облегчали эту задачу. Известно, что Н. С. Хрущев использовал обвинения в причастности к террору против своих противников в Президиуме ЦК — Г. М. Маленкова, В. М. Молотова, Л. М. Кагановича, но закрывал глаза на аналогичные материалы, если они касались лояльных функционеров. Отношение Хрущева к ленинградскому секретарю Ф. Р. Козлову представляет показательный пример.

В начале 1949 года, когда был дан ход «ленинградскому делу», Козлова перевели из Куйбышева, где он служил вторым секретарем обкома, и направили парторгом ЦК ВКП(б) на Кировский завод в Ленинграде. Затем назначили вторым секретарем Ленинградского горкома партии. На этой должности Козлов непосредственно подчинялся В. М. Андрианову и вместе с ним участвовал в проведении кадровой чистки в Ленинграде. В 1950 году он стал первым секретарем Ленинградского горкома, затем вторым секретарем обкома. После смерти Сталина он возглавил Ленинградский обком вместо Андрианова, попавшего в опалу. Однако положение Козлова, которого обвиняли в проведении «ленинградского дела», оставалось непрочным. На своем посту он удерживался лишь благодаря поддержке Хрущева.

На Ленинградской областной партийной конференции в феврале 1954 года 125 делегатов (19 % от их общего числа) на выборах обкома проголосовали против Козлова[385]. После принятия 3 мая 1954 года постановления ЦК КПСС о «ленинградском деле» «авторитет т. Козлова, — как говорилось в одной из записок, составленных в отделе партийных органов ЦК КПСС по РСФСР, — еще более уменьшился»[386]. Козлова вновь обвинили в причастности к избиению ленинградских кадров при Сталине. Поддержка вновь пришла со стороны Хрущева. 7 мая 1954 года он приехал в Ленинград и выступил на собрании партийного актива, четко дав понять, что не надо возлагать на Козлова вину за «ленинградское дело»[387].

Однако и после этого Козлов находился в уязвимом положении. В связи со снятием на пленуме ЦК КПСС в январе 1955 года Г. М. Маленкова с поста председателя правительства вновь широко обсуждались перипетии «ленинградского дела». Это вновь ударило по Козлову. В уже цитируемой записке отдела партийных органов ЦК КПСС по этому поводу говорилось:

После январского пленума ЦК КПСС (31 января 1955 года. — Примеч. авт.) т. Козлову трудно работать в качестве секретаря Ленинградского обкома партии. В организации помнят, какое участие он принимал в разгроме «антипартийной группы», в избиении кадров. Чувствуя свою моральную ответственность, т. Козлов не может в полной мере проявлять необходимую требовательность к работникам, развивать критику и самокритику[388].

На таком фоне зависимость Козлова от Хрущева только возрастала. Она основывалась на новом структурном факторе манипулирования кадрами, появившемся после смерти Сталина, — компрометирующих материалах о причастности к сталинским репрессиям. Зная, что Козлов находится в его полной власти, Хрущев рассматривал его как лояльного и преданного клиента. Это гарантировало карьерный рост Козлова. В марте 1956 года он был введен в состав вновь созданного Бюро ЦК КПСС по РСФСР, а затем в феврале 1957 года стал кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС. Такие люди, как Козлов, очень пригодились Хрущеву в июне 1957 года, когда развернулась открытая борьба большинства старых членов руководства партии против Хрущева и его сторонников. Разгром «антипартийной группы», как назвал ее победоносный Хрущев, стал решающим моментом борьбы за власть, развернувшейся после смерти Сталина. Одержав верх, Хрущев способствовал немедленному переводу Козлова из кандидатов в члены Президиума ЦК.

Карьера Ф. Р. Козлова — только один пример того, как Хрущев использовал процесс реабилитации для получения новой разновидности компромата, которая могла обеспечить ему лояльность функционеров, в том числе региональных руководителей[389]. В качестве руководителя партийного аппарата ЦК Хрущев имел значительные возможности для манипулирования соответствующими обвинениями. Советская политическая система даже после смерти Сталина представляла собой среду с низким уровнем доверия, недостаточным для того, чтобы сами по себе назначения и повышения в должности обеспечивали лояльность, особенно в тех случаях, когда на кону стояли ключевые позиции. По сути, Хрущев использовал тот же механизм, использовавшийся в местных сетях, который мы наблюдали в местных сетях сталинского периода. Только теперь содержательно он был перевернут с ног на голову, опирался на компрометирующие материалы, противоположные обвинениям, характерным для сталинского времени.

Ил. 7. Н. С. Хрущев с соратниками. В центре — Ф. Р. Козлов, справа — А. Н. Косыгин, Е. А. Фурцева, А. Б. Аристов. Рядом с Хрущевым сидит М. А. Суслов. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Давление и уступки

Несмотря на важность судьбы Ф. Р. Козлова для понимания реальностей послесталинского перехода, нужно отметить, что и Хрущев, и другие советские лидеры, как правило, не стремились превращать скомпрометированных секретарей в своих клиентов за счет сохранения их на должности. В большинстве случаев это было просто бессмысленно, поскольку руководители многих регионов просто не обладали в глазах высших советских лидеров необходимым политическим весом. Козлов был одним из исключений в силу значимости возглавляемого им Ленинградского обкома. Кроме того, покровительство имело свои пределы. Слишком широкая поддержка непопулярных или неэффективных (конечно, с точки зрения представлений об административной эффективности, имевшихся внутри номенклатурной системы) секретарей могла запятнать репутацию того же Хрущева и подорвать авторитет местных партийных организаций.

Мы не располагаем источниками, позволяющими точно определить, как складывалась послесталинская политика в отношении руководителей регионов, но можем отметить два важных факта. Первый — проведение масштабной ротации секретарей, которая не могла не быть результатом согласия по этому вопросу в Президиуме ЦК. Второй — продолжение прежней позднесталинской линии неполитических, мягких ротаций, нацеленных на повышение административной активности аппарата в решении задач, поставленных центром. После смерти Сталина такие ротации уже не дополнялись громкими политическими делами, сопряженными с арестами и физическим уничтожением местных руководителей.

Уже первая волна перестановок секретарей после ухода Сталина была тесно связана с экономической кампанией — попытками быстро нарастить производство сельскохозяйственной продукции. Решение этой задачи в стране, измученной постоянными продовольственными трудностями, имело особое значение и должно было повысить акции нового руководства в глазах населения. На пленуме ЦК КПСС в сентябре 1953 года, давая откровенную оценку состоянию сельского хозяйства, советские лидеры заявили о пересмотре нескольких ключевых принципов сталинской аграрной политики: предполагалось снизить налоги на производителей сельскохозяйственной продукции, списать имеющуюся задолженность, повысить заготовительные и закупочные цены. Программа экономического стимулирования была важной новацией, которая, однако, не отменяла традиционные, преимущественно административные способы управления сельским хозяйством. Одним из ключевых оставалось возложение ответственности за состояние деревни на партийных секретарей, которых призывали «изменить методы руководства сельским хозяйством»[390]. Конечной целью объявлялось решение продовольственной проблемы «в ближайшие 2–3 года»[391]. Как обычно, были проведены показательные кадровые чистки, призванные повысить административную активность аппарата.

Таблица 10. Перемещения первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, 1953–1957 годы

Составлено по: Региональная политика Н. С. Хрущева. С. 560–638.

^a Случаи, когда в решении об освобождении были указаны соответствующие причины: «не справившийся с работой», «не обеспечивший руководство» и т. п.

Уже в декабре 1953 года были сняты за некомпетентность первые секретари двух аграрных регионов: В. И. Недосекин из Тульской области и С. А. Вагапов из Башкирии. В середине января 1954 года были вызваны в Москву и получили разнос в Секретариате ЦК бюро обкомов в полном составе из Ярославской, Астраханской, Брянской, Крымской, Калининской, Молотовской, Воронежской, Костромской, Новгородской областей и некоторых других регионов[392]. К концу января их руководители были сняты, по большей части как «не обеспечившие руководство»[393]. Всего за несколько недель десять региональных партийных комитетов РСФСР лишились своих первых секретарей, в вину которым главным образом ставилось наличие у колхозов крупных долгов перед государством[394]. Открытая этой кампанией ротация секретарей продолжилась в еще больших масштабах в последующие годы.

Ил. 8. В. М. Чураев при Хрущеве возглавлял различные кадровые отделы ЦК КПСС. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Как видно из приведенных данных, в 1954‐м и особенно в 1955 году текучесть первых секретарей была высокой, приближаясь к максимальным значениям первых послевоенных лет[395]. Вместе с тем, в отличие от сталинского периода, секретарям не предъявляли политические обвинения. В худшем случае снятым секретарям предъявлялись административные претензии с формулировками: «не обеспечивший руководство», «не справившийся с работой». Удельный вес смещений по таким основаниям был достаточно заметным: до трети в 1954 году. Можно предположить также, что фактически по отрицательным административным мотивам могли быть уволены и другие секретари, например формально отправленные на учебу или пенсию. Вместе с тем преобладающими были переброски между регионами или направление на другую должность с выдвижением наверх[396].

Количественные показатели перемен в секретарском корпусе свидетельствуют об их заметных масштабах в первые годы после смерти Сталина, но не дают возможности определенно ответить на вопрос о причинах этой массовой ротации. Если административные претензии к секретарям (плохие показатели работы регионов, особенно в сельском хозяйстве) лежат на поверхности и сформулированы в многочисленных документах, то возможная политическая подоплека по крайней мере некоторых смещений не столь очевидна. Ряд секретарей, лишившихся должностей, несомненно, были замечены в особой близости к Сталину, к опальным высшим руководителям страны (Берии, Маленкову) или не проявили должной лояльности по отношению к новому несталинскому курсу.

В литературе, как известно, распространено также мнение, что массовая замена региональных руководителей поощрялась Хрущевым с целью расширения его клиентской базы, прежде всего среди членов ЦК КПСС. Это в конце концов обеспечило его ключевую победу над большинством Президиума ЦК на пленуме в июне 1957 года[397]. В обоснование этого тезиса приводились данные о высоком уровне сменяемости региональных функционеров после смерти Сталина, а также результаты выявления сторонников Хрущева, представленных среди новых назначенцев[398].

Этот подход, однако, вызывает некоторые сомнения. Во-первых, Хрущев, вопреки распространенным представлениям, вряд ли имел полную возможность назначения руководящих кадров по своему усмотрению[399]. Например, должности региональных секретарей входили в номенклатуру Президиума ЦК, где у Хрущева было много противников. Эти опытные, умудренные политики, скорее всего, внимательно просматривали списки кандидатов на должности, и от их взгляда не укрылись бы имена клиентов Хрущева. Среди руководителей российских регионов, назначенных на свои должности в 1953–1956 годах, клиентами Хрущева можно считать лишь некоторых[400]. Кроме того, данные о высокой сменяемости руководителей на должностях, назначения на которые утверждались Центральным Комитетом, не означало автоматического увеличения количества сторонников Хрущева в составе самого ЦК.

Иные причины также ограничивали возможности для массовой расстановки в регионах клиентелы Хрущева. Сам Хрущев, долгое время работавший секретарем в Москве и в Украине, не мог не понимать, какое значение для управления регионами имели потенциал секретарей, доверие и поддержка местных сетей. Назначение секретарей без учета этих факторов было чревато ухудшением положения на местах, невыполнением планов и т. д., что подрывало бы репутацию самого Хрущева. Фактор административной действенности руководителя не обязательно был второстепенным по отношению к политической лояльности. Нередко приходилось соглашаться на назначение таких секретарей, которые не обязательно были известны Хрущеву, но демонстрировали качества, которые могли позволить им эффективно управлять своими регионами.

В общем, актуальной задачей для Хрущева было не только (и, возможно, не столько) назначение на секретарские должности своих клиентов, но также и завоевание поддержки региональных элит в целом. Многие реформы и реорганизации, инициированные Хрущевым, так или иначе могли отвечать интересам секретарей, усиливали их позиции. В области партийного строительства расширялись права обкомов и крайкомов при решении ряда организационных и бюджетных вопросов[401]. Важное значение имело сокращение номенклатуры ЦК и соответствующее расширение номенклатурных прав региональных партийных комитетов. Уже через несколько месяцев после смерти Сталина и за три дня до ареста Берии, 23 июня 1953 года, Хрущев внес в Президиум ЦК КПСС записку о введении новой номенклатуры ЦК, расширявшей права ведомств и регионов в части кадровых назначений. Номенклатура ЦК КПСС сокращалась с 45 до 25,3 тысячи должностей. При этом впервые создавалась так называемая «учетно-контрольная номенклатура», которая охватывала 11,4 из 25,3 тысячи позиций. В отличие от обычной номенклатуры, она предусматривала более мягкий контроль за назначениями. Кадры, входившие в ее состав, не утверждались Президиумом или Секретариатом ЦК, а лишь проверялись в отделах ЦК, то есть фактически назначались по согласованию с отделами. Сокращение действующей до того номенклатуры ЦК произошло за счет должностей первых секретарей райкомов областей, входящих в союзные республики, председателей райисполкомов РСФСР, районных уполномоченных по заготовкам и др. Новая номенклатура была утверждена 16 июля 1953 года решением Президиума ЦК КПСС[402].

В конечном счете новая номенклатура ЦК КПСС была результатом столкновений и согласования интересов различных групп партийных чиновников. С одной стороны, руководители аппарата ЦК старались избавиться от слишком большой номенклатуры, поскольку чисто технически не могли обеспечить реальный контроль за потоками кадровых перемещений. С другой стороны, они не хотели слишком заметного ослабления влияния центра в таком принципиальном вопросе, как кадровый. Свои интересы разными способами лоббировали региональные руководители. Их не устраивала номенклатурная опека Москвы при назначении большого количества работников низового уровня, прежде всего районного. В то же время исключение из номенклатуры ЦК означало для высокопоставленных региональных работников снижение их должностного статуса, карьерных и социальных гарантий. Такие противоречия разнонаправленных интересов, судя по всему, сыграли свою роль в затягивании рассмотрения вопроса о существенном (согласно первоначальным планам, 60–65 %) сокращении номенклатуры ЦК, подготовка которого началась в 1955 году. Только 1 июня 1956 года Президиум ЦК утвердил постановление о новой номенклатуре должностей руководящих работников, утверждаемых и освобождаемых ЦК КПСС. В основную номенклатуру были включены 9402 должности (1151 из них находилась в ведении Президиума, 5671 — Секретариата ЦК, 2580 — Бюро ЦК по РСФСР), а в учетно-контрольную — 3200. Это означало, что основная номенклатура ЦК КПСС сократилась почти вдвое, а учетно-контрольная — более чем в 3,5 раза. В решении о введении новой номенклатуры говорилось, что

уменьшение номенклатуры работников, персонально утверждаемых ЦК, приведет к сокращению канцелярской работы и позволит обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик, а также министерствам и ведомствам значительно улучшить работу по подбору, расстановке и воспитанию кадров, сосредоточить свое внимание на усилении контроля и оказании необходимой помощи в работе с кадрами в подведомственных им организациях.

ЦК предлагал партийным органам на местах также пересмотреть «в сторону сокращения» свою номенклатуру должностей, предоставив больше прав нижестоящим органам[403].

Пока готовилось это решение о номенклатуре ЦК, в феврале 1956 года на XX съезде партии в партийный устав были внесены другие изменения, расширявшие права местных партийных органов[404]. На следующий день после завершения съезда, 27 февраля 1956 года, «в целях более конкретного руководства работой республиканских организаций, областных, краевых партийных, советских и хозяйственных органов и более оперативного решения вопросов хозяйственного и культурного строительства РСФСР» было создано Бюро ЦК КПСС по РСФСР[405]. Образование этого органа упростило процесс взаимодействия обкомов и крайкомов Российской Федерации с ЦК КПСС. Кроме того, это был своеобразный политический жест, призванный укрепить поддержку руководителей российских регионов. У России появился свой, хотя и своеобразный аппарат ЦК, так же как и у других союзных республик. Более того, его возглавлял по совместительству первый секретарь ЦК КПСС.

Поддержка, которую получил Хрущев на июньском пленуме 1957 года, позволила принять новую серию решений в пользу местных секретарей. Повышалась заработная плата работников партаппарата. Расширялись права местных партийных комитетов в решении организационно-партийных и бюджетно-финансовых вопросов[406].

Однако самым серьезным шагом в перераспределении полномочий между центром и регионами было решение о перестройке управления промышленностью и строительством по территориальному принципу через советы народного хозяйства. Оно было принято пленумом ЦК КПСС в феврале 1957 года[407]. Вместе с упразднением значительной части центральных промышленных министерств были созданы 105 региональных совнархозов, призванных руководить экономикой в качестве своеобразных межотраслевых местных министерств. Новая система существенно расширяла реальные полномочия региональных сетей.

Эта реформа была инициирована Хрущевым и отражала его представления о системе управления экономикой и централизации. Как говорилось в предыдущих главах, при Сталине в большинстве регионов местные партийные функционеры занимались преимущественно сельскохозяйственным сектором, оставляя управление промышленностью на откуп центральным министерствам. Стремление Хрущева к тому, чтобы партия играла такую же значительную роль в управлении промышленностью, как и в управлении сельским хозяйством, являлось одной из причин создания совнархозов. Свою роль могло сыграть присущее Хрущеву интуитивное понимание проблем сверхцентрализации. Он видел, что центр перегружен информацией, которую невозможно обработать, а поэтому инициировал кампании против бумаготворчества и бюрократизма[408]. Приближение процесса принятия решений к производству в результате совнархозовской реформы было еще одним шагом на этом пути. В отличие от далеких министерств, которые не всегда хорошо знали реальное положение дел на подчинявшихся им заводах, обкомы и местные партийные организации, по мысли Хрущева, имели идеальные возможности для координации экономической деятельности с целью роста производства[409].

Передавая заметную долю полномочий в регионы, Хрущев и другие советские лидеры вовсе не подразумевали децентрализацию управления, а лишь делегировали ряд функций региональным представителям центра, прежде всего секретарям[410]. Ликвидируя центральные промышленные министерства, они имели в виду не децентрализацию как таковую, а создание такой системы, при которой региональный партаппарат должен был сменить министерства в качестве главного канала центрального контроля[411]. В отличие от Сталина, Хрущев сохранял убеждение в том, что местные руководители будут лояльно выполнять приказы Москвы, а также — что более важно — предоставлять правдивую и достоверную информацию о положении в их регионах.

Однако, ослабив многие институциональные ограничители, совнархозовская реформа, встроенная в сохранившуюся централизованную плановую экономику, воспроизвела в новом виде свойственные этому типу экономики противоречия. С одной стороны, местные парторганизации действительно стали поставщиками кадров для совнархозов и связными между ними и местными предприятиями. Это позволяло более эффективно решать проблемы снабжения, перераспределения ресурсов и т. д.[412] С другой — реформа перевела ранее свойственные ведомствам разобщенность и следование собственным интересам на региональный уровень[413]. Надежды на то, что региональные партийные секретари будут стоять на страже «общегосударственных интересов», быстро угасли. Для большинства из них необходимость выполнять свои планы перевешивала все прочие соображения. Руководители обкомов, получив приказ изыскивать скрытые производственные возможности, вместе с председателями совнархозов составляли завышенные, нереалистичные инвестиционные заявки и заниженные производственные планы[414]. Все это имело предсказуемые последствия. «Кампании, призванные обуздать местнические тенденции, неуклонно вели к подавлению местной инициативы, на развитие которой как раз и была нацелена реорганизация. Традиционная тяга к централизму давала себя почувствовать. Чтобы гармонично объединить все предприятия, приходилось создавать все новые и новые организации, призванные координировать и в свою очередь быть объектом координации», — отмечает один из исследователей[415]. В ходе длительного и сложного процесса система совнархозов была постепенно демонтирована.

Переходные процессы, начавшиеся в центре после смерти Сталина, включали конфликты в высших эшелонах власти. Институты, во главе которых стояли Хрущев и Берия, — партийный аппарат и Министерство внутренних дел — в значительной степени воплощали в себе две разные модели власти. Ключевая причина, позволившая Хрущеву одержать верх в политическом противостоянии, состояла в том, что ему удалось примирить отход от сталинской системы с решительным сохранением преемственности, особенно в отношении руководящей роли партии, включая ее низовой аппарат. Одной из главных инноваций последних лет сталинской эпохи была относительная стабилизация положения номенклатуры. Хрущев пошел еще дальше, изменив механизмы и язык политического исключения. Показателем сплоченности партийных рядов и усиления акцента на убеждение и обучение служило резкое сокращение числа исключений из партии. Когда Хрущев желал избавиться от противников в высших эшелонах власти или от плохо работающих региональных секретарей, он имел возможности отстранить их от должности. Но изменение правил, которыми это обставлялось, позволяло проводить только бескровные кадровые чистки.

Авторы прежних работ, посвященных отношениям Хрущева с региональными секретарями, по большей части делали упор на том, как он использовал назначения с целью укрепления своей позиции в Москве. Но эта фиксация на кремлевской политике чревата риском проглядеть более принципиальные факторы. Даже тем секретарям, которые имели особые отношения с московским руководством, приходилось решать повседневные проблемы развития регионов. Для этого им было необходимо не только получить поддержку из центра, но и обеспечить лояльность и эффективность подчиненных, создать работоспособные сети. Регионы были непростыми политическими системами, а перемены в Москве осложняли задачу секретарей, сокращали возможности использования традиционных методов руководства, сложившихся при Сталине, или даже полностью запрещали их. Высшие партийные руководители, включая Хрущева, понимали, что нельзя назначить секретаря, не подумав о том, как он будет работать в новых условиях. Метод Хрущева, скорее, заключался в том, что привлечь на свою сторону секретарский корпус в целом. С этой целью отказ от репрессивных кадровых чисток дополнялся уступками секретарям: некоторым расширением их полномочий в сфере управления промышленностью, ослаблением контроля центра в кадровых вопросах за счет сокращения списков региональных должностей, входивших в номенклатуру ЦК.

Своеобразным тестом для секретарей в начале послесталинского периода были аграрные преобразования и требования центра резко увеличить производство продовольствия. Одним из методов этой политики, помимо попыток заинтересовать крестьян в росте производительности труда, был традиционный административный нажим на руководителей регионов, результатом чего стала мини-чистка секретарей в начале 1954 года. Оказавшись в условиях сильнейшего нажима, сами секретари, в свою очередь, прибегали к проверенным приемам мобилизации. Парадоксальным образом Хрущев создал условия, которые продлевали традиции сталинского авторитаризма в регионах, несмотря на новые политические тенденции, связанные с десталинизацией. Об этом пойдет речь в следующей главе.

Часть III. Хрущев

Глава 6

Новые правила успеха

Стратегии, к которым прибегали секретари в последние годы жизни Сталина, опирались на определенные ресурсы, которые в изменившихся условиях заканчивались. Новое руководство страны лишило прежнего значения основной метод политического исключения — исключения из партии. Начиная с 1953 года их число стабильно снижалось, достигнув к началу 1960‐х четверти от уровня, наблюдавшегося в конце сталинской эпохи. Эта тенденция подавалась как свидетельство приоритета убеждения и воспитания над исключением и принуждением[416]. Сокращались также возможности для предъявления таких традиционных политических обвинений, как сокрытие социального происхождения. Правда, как мы видели в предыдущей главе, появился новый источник компромата, связанный с причастностью к злоупотреблениям и преступлениям сталинских лет, но контроль над этими обвинениями являлся, скорее, прерогативой центра[417]. Наконец, постепенная консолидация системы должностного и личного старшинства затрудняла использование тактики внеочередных повышений, характерной для сталинской эпохи.

В предыдущей главе мы рассмотрели проблему агентства и делегирования полномочий, стоящую перед центром. Сейчас предстоит изучить, как ее решали в регионах. Один из самых примечательных аспектов региональной политики середины 1950‐х годов заключался в том, что перевороты, связанные с политической десталинизацией, в целом не сильно сказались на формах управления и составе руководителей. Напротив, обращенное к региональным секретарям экономическое требование резкого и быстрого роста сельскохозяйственного производства могло иметь куда более ощутимые последствия. Оно стимулировало масштабные перестановки в секретарском корпусе, ясно дав понять, что пребывание секретарей в должности зависит от их экономических успехов. Такой нажим сверху не мог не вызвать соответствующие административные процессы на местном уровне. Секретари усилили давление на своих подчиненных и прибегали к методам, которые могли либо вызвать осуждение в Москве, либо остаться безнаказанными в случае достижения экономических успехов.

Однако не каждому было дано стать чемпионом. Осознавая риски слишком активного следования амбициозным директивам центра, многие секретари старались не ссориться со своими сотрудниками и активом. Они понимали, что отталкивать от себя членов региональных сетей непомерными требованиями особенно опасно в новых условиях относительной либерализации. Многие секретари начали пересматривать свою стратегию. Это касалось, в частности, консолидации иерархий на основании норм старшинства и заслуг. Хотя такая практика несколько связывала руки секретарям, препятствуя внеочередным повышениям, она имела определенные плюсы. Секретари и сами могли опираться на нормы старшинства как источник лояльности, а также пользоваться информацией, полученной при помощи региональных выборов и других институтов, чтобы оценивать настроения актива и соответственно корректировать свои действия. Таким образом, наряду с традиционным авторитаризмом в региональных сетях все более заметным становилось стремление к компромиссам и тактической гибкости.

Упорствующие автократы

Накануне XX съезда партии региональные секретари, как и прежде, в большинстве своем принадлежали к тому поколению, которое выдвинулось на волне Большого террора, прошло войну и участвовало в послевоенном восстановлении. Среди них выделялись секретари-ветераны, успевшие поруководить несколькими регионами. Большинство из них успешно следовали директивам из центра и сохраняли свои должности, поскольку добивались выполнения установленных планов.

Изучая стенограммы пленумов обкомов, состоявшихся накануне и после XX съезда, мы видим, что, как и в конце 1940‐х годов, автократы регионального уровня на волне политических перемен попадали под удар критики. В какой-то мере их обвиняли в том, в чем на этом съезде Хрущев обвинит Сталина: в подмене коллективного руководства единоличным и в склонности к грубости и принуждению, — хотя, конечно, речь шла о куда менее значительных проявлениях авторитарности. М. Я. Канунников, чья карьера началась в 1938 году, последовательно возглавлял в качестве первого секретаря три области (Кировскую, Куйбышевскую и Ярославскую), прежде чем в 1951 году получил назначение в Псковскую область. «Можно привести десятки примеров, когда за разрешением простейших вопросов надо идти к секретарю обкома партии, вплоть до того, что секретарь обкома партии занимается распределением квартир в городе… Как т. Канунников скажет, так и будет. Я считаю, что это неправильно», — говорил на пленуме обкома в январе 1956 года один из псковских функционеров[418]. И. К. Жегалин, прежде чем стать в 1955 году первым секретарем Сталинградского обкома, с 1943‐го по 1945 год занимал должность первого секретаря Красноводского обкома в Туркменистане, а с 1949‐го по 1955 год — первого секретаря Грозненского обкома. Один из секретарей райкомов так описывал методы руководства Жегалина на областной партийной конференции в конце 1957 года: «Когда т. Жегалин проводит совещания секретарей райкомов партии и председателей райисполкомов, он часто пускает в ход выражения: „надо выгнать“, „ты состарился“, „ты не годен“ и т. д… В июне сего года проводились кустовые совещания работников сельского хозяйства. Приехал к нам т. Жегалин, нагрубил, облил грязью всех руководящих работников, побыл два часа и уехал»[419].

Эти ветераны годами руководили обкомами и понимали, что в Москве их работу будут оценивать прежде всего исходя из выполнения планов, даже если периодически этому может сопутствовать критика за грубость и чрезмерное администрирование. В большинстве случаев их расчет оказывался верным[420]. Однако подобная логика и образ мысли не были характерны для одной только старой гвардии. Первые послесталинские годы отмечались выходом на сцену нового поколения, которое, откликаясь на призывы к взятию новых экономических высот, избрало аналогичный путь. Подобную линию поведения демонстрировал, в частности, 44-летний А. П. Пчеляков, который в феврале 1952 года впервые получил должность первого секретаря в Кировской области.

Пчеляков, родившийся в 1908 году в одной из деревень на территории Татарстана, в середине 1920‐х перебрался в Москву, где трудился чернорабочим, пока в 1930 году не поступил в инженерно-экономический институт. В номенклатурном плане прорывом для него стало назначение заведующим отделом черной металлургии Свердловского обкома в 1941 году[421]. После этого Пчеляков быстро поднимался по карьерной лестнице: в 1946‐м стал первым секретарем горкома в Нижнем Тагиле, в 1949‐м — вторым секретарем Сталинградского обкома и в 1951 году — инспектором ЦК ВКП(б). В Нижнем Тагиле Пчеляков заочно поступил в московскую Высшую партийную школу, получив, таким образом, высшее образование.

В Кирове к назначению Пчелякова отнеслись настороженно. Его предшественник был снят с должности за «недостатки руководства», причем при этом пострадали положение и репутация ряда местных функционеров. Понимая опасность, проистекавшую из апатии аппарата, Пчеляков поспешил успокоить кировских чиновников. На заседании руководителей облисполкома, как свидетельствовал один из его участников, Пчеляков заявил: «В связи со сменой руководства обкома и облисполкома некоторые товарищи могут подумать, что теперь начнется замена других областных работников. Это неправильно. Кадры в области хорошие, и замен не будет. Все товарищи должны спокойно и напряженно работать». Как свидетельствовал очевидец, «это заявление тов. Пчелякова стало известно всему активу»[422].

Такие действия Пчелякова вписывались в оптимальную для новых секретарей стабилизацию сетей. Однако Пчеляков по разным причинам не удержался в рамках этой модели поведения и спровоцировал в руководстве области конфликтные отношения. Помимо личных качеств самого Пчелякова, первоначальный импульс этому конфликту придало назначение на должность председателя Кировского облисполкома А. М. Буеверова, которого, судя по всему, прислали из Москвы без согласования с Пчеляковым. Причем до своего назначения Буеверов занимал такой же важный пост инспектора ЦК, как и Пчеляков.

Уже в первые недели совместной работы между Пчеляковым и Буеверовым разразился конфликт, который затронул также других руководителей облисполкома. В сентябре Буеверов был отозван из области вновь в аппарат ЦК, что дополнительно свидетельствовало о силе его связей и наличии собственных амбиций. Воспользовавшись этим, Пчеляков попытался добиться снятия других руководителей советского аппарата. Один из них, заведующий областным отделом народного образования А. Ходырев, 17 сентября 1952 года написал Сталину письмо, в котором подробно изложил перечисленные выше факты[423]. Ходырев сообщал, что Пчеляков потребовал снятия секретарей обкома комсомола и инициировал многочисленные перестановки на районном уровне и т. д. Все эти события обозлили значительную часть актива, отражением чего может служить данное письмо вождю. Ходырев сообщал, что «в активе пошли разговоры об избиении кадров», что у части актива усилилось «чувство неуверенности».

Вместо отозванного в Москву Буеверова 17 сентября 1952 года был назначен новый председатель кировского облисполкома И. П. Сафронов[424]. Тогда же, осенью 1952 года, в Киров прибыл новый второй секретарь обкома С. Е. Санин. И Сафронов, и Санин, так же как Буеверов, ранее работали инспекторами ЦК. Это обстоятельство, как и ранее в случае с Буеверовым, могло определять их поведение и амбиции. Воспользовавшись одной из ошибок Пчелякова, сначала Санин на партийной конференции в феврале 1954 года, а затем Сафронов на пленуме обкома в марте 1954 года открыто выступили с обвинениями против первого секретаря. В феврале Пчеляков смолчал. Однако в марте на пленуме обкома он резко ответил и Санину, и Сафронову, обвинив их в неискренности и приспособленчестве[425].

Конфликт в бюро обкома стимулировало продолжавшееся противостояние Пчелякова и кировского актива. Об отношениях между Пчеляковым и низовыми руководителями можно судить по тому, как он обошелся с первым секретарем Мурашинского райкома А. С. Решетниковым. Назначенный на свою должность в июле 1952 года, Решетников имел безупречный послужной список без единого выговора и с двумя поощрениями[426]. Однако положение в районе, располагавшемся на северном краю области, было тяжелым, и Решетникову, которому пришлось начинать почти с нуля, никак не удавалось исправить ситуацию. По словам Решетникова, «вместо всестороннего и глубокого изучения причин отставания района, а потом и оказания нужной конкретной помощи, тов. Пчеляков встал на путь проявления грубости, угроз, наказаний и снятия руководителей района с занимаемых постов»[427]. Попытка Решетникова уйти с поста на учебу вызвала гнев Пчелякова. Решетникова со скандалом сняли с работы[428]. Эти события тяжело сказались на последнем — он был госпитализирован. Но Пчеляков не успокоился. Он приказал заведующему одного из отделов обкома отправиться в больницу и убедиться, что Решетников болен. Тот, пролежав в больнице три месяца, вопреки советам врачей начал подыскивать себе новое место и вступил на длинный путь партийных апелляций[429].

Ил. 9. Первый секретарь Кировского обкома А. П. Пчеляков, 1954 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Случай с Решетниковым не был единичным инцидентом. На отчетно-выборной партийной конференции в феврале 1954 года некоторые низовые работники открыто обвинили Пчелякова в том, что он «допускает окрики, грубость, администрирование… ведет себя высокомерно, заносчиво, не выслушивает до конца людей и не считается с мнениями других». В заключительном слове Пчеляков, по свидетельству инспектора ЦК КПСС, присутствовавшего на пленуме, «признал критику… в основном правильной, однако пытался оправдываться и оспаривать отдельные положения вплоть до пререкания с делегатами конференции». В результате во время выборов в состав обкома, проводившихся тайным голосованием, Пчеляков получил против 76 голосов (16 % от числа голосовавших)[430].

Тем не менее Пчеляков не отказался в дальнейшем от политики массовых увольнений. В 1954–1955 годах в Кировской области со своими должностями расстались 40 первых секретарей райкомов, 40 председателей исполкомов, 51 второй секретарь, 103 секретаря парторганизаций МТС и 83 директора МТС[431].

Используя поддержку Москвы, Пчеляков собрался с силами и перешел в наступление. В марте 1955 года он провел решение о перемещении второго секретаря обкома Санина на малопрестижную должность председателя областного совета профсоюзов. Несмотря на жалобы Санина, Пчеляков получил поддержку Москвы. Санин остался на новой профсоюзной работе[432].

Несмотря на то что Пчеляков существенно укрепил свои позиции, недовольные кировские руководители и актив продолжали борьбу. На партийной конференции в январе 1956 года повторилась ситуация двухлетней давности. Из 514 голосовавших делегатов конференции против Пчелякова проголосовали 67 человек. Ни один другой член обкома не получил такого значительного количества голосов «против». Симпатии конференции явно были на стороне критиков Пчелякова. Например, против Санина проголосовали 4 делегата[433]. В последующие месяцы ситуация в руководстве Кировского обкома еще больше запуталась. Пчеляков не сумел найти общий язык с новым вторым секретарем обкома. Периодически между ними вспыхивали конфликты. Продолжались трения между Пчеляковым и председателем облисполкома. При всяком удобном случае бунтовали против Пчелякова низовые работники. Так, в декабре 1956 года секретарям ЦК КПСС была разослана записка о состоявшейся ранее в этом месяце партийной конференции Советского района Кировской области. Накануне Пчеляков посетил этот район в связи с хлебозаготовками, выколачивал хлеб из колхозов и раздавал выговоры. В ответ районный актив восстал. На конференции в адрес Пчелякова раздавались такие оценки: «Он в районе был два раза, вел себя безобразно грубо, умного ничего не сказал, в колхозах был мало, не разобрался, обругал многих руководителей колхозов… втоптал в грязь секретаря райкома партии… т. Пчеляков работает методом некрасовского помещика…». В резолюцию конференции был записан такой пункт: «Довести до сведения бюро обкома КПСС, что делегаты конференции в своих выступлениях резко критиковали формально-бюрократический стиль руководства и грубое отношение к партийным, советским и колхозным кадрам со стороны первого секретаря обкома партии т. Пчелякова А. П.» Предложение секретаря Советского райкома партии и одного из секретарей обкома, присутствующего на конференции, не включать этот пункт в резолюцию делегаты отклонили[434].

Преодолевая такие препятствия, Пчеляков постепенно избавлялся от нелояльных сотрудников. В начале 1957 года он добился отзыва из Кирова своего наиболее непримиримого недоброжелателя Санина. В облисполкоме в противовес Сафронову Пчеляков поддерживал его заместителя[435]. Вскоре Пчеляков добился снятия Сафронова с поста председателя облисполкома[436]. Аналогичную политику кадровых чисток и выдвижения лояльных сотрудников проводил Пчеляков в отношениях с активом. Новый обком, избранный на очередной конференции в январе 1958 года, состоял из 97 человек по сравнению с 91 в 1956 году. При этом в новый обком не вошел 31 член обкома из числа избранных в 1956 году. Больше трети членов обкома, не избранных на повторный срок, составляли секретари райкомов и горкомов партии[437]. Об общем росте лояльности актива свидетельствовали результаты голосования на январской конференции 1958 года: при выборах обкома против Пчелякова проголосовали только 13 человек из 546[438].

В общем, конфликты и жалобы, казалось, совсем не смущали Пчелякова и не приводили к его отставке. Очевидно, что в данном случае мы имеем дело с традиционной тактикой центра. До тех пор, пока секретари выполняли возложенные на них планы, Москва закрывала глаза на их административные злоупотребления. Пчеляков руководил областью в ту пору, когда Хрущев поставил свой престиж и политическую репутацию в зависимость от роста сельского хозяйства. Кировская область быстро вышла на одно из первых мест в РСФСР по росту сельскохозяйственного производства. В течение следующих двух лет Хрущев указывал на успехи Кировской области, отмечая, что она стала одним из пяти регионов РСФСР, в которых сильнее всего выросли надои молока, и первым по росту производства мяса[439]. На этом фоне жалобы, приходившие из области, не принимались во внимание. В феврале 1956 года возник конфликт между Пчеляковым и руководством газеты «Правда», поместившей критический материал о Кировской области (Пчеляков заявлял, что газета «чернит» область). Однако на развернутую жалобу сотрудников «Правды» в ЦК, в которой приводились многочисленные факты недостатков в области и критиковалась работа Пчелякова, последовала вялая реакция. Пчелякова пригласили в отдел партийных органов ЦК, «где ему были сделаны соответствующие указания на его недостатки и даны необходимые советы»[440].

Во многих отношениях Пчеляков олицетворял тип тех низовых автократов, которые сочетали агрессивную, квазивоенную культуру руководства с хрущевской стратегией выполнения плана любой ценой. Преемственность методов управления, наблюдавшихся при Сталине, в этом случае опиралась на политические обстоятельства, созданные Хрущевым. Между тем в новых условиях секретари уже не обладали многими, прежде всего репрессивными, ресурсами для подчинения сетей. Пчелякову приходилось маневрировать, вступать в постоянные переговоры с центром о кадровых перемещениях и отбиваться от нападок руководителей низших звеньев.

Оспариваемая автократия

Не каждый функционер годился на роль первого секретаря в регионе. Мы уже видели, что в конце жизни Сталина некоторых руководителей обкомов обвиняли в чрезмерной административной слабости и нерешительности, которые были главными причинами их неспособности противостоять административным амбициям своего окружения. При Хрущеве многие из таких секретарей были преемниками региональных автократов, которые, получив новую должность, оставляли вместо себя одного из своих протеже. После отбытия своего покровителя новый секретарь в ряде случаев становился мишенью для нападок со стороны других руководителей, нередко возмущенных тем, что этот бывший клиент первого секретаря, еще не так давно уступавший им в чине, теперь стал их начальником.

Один из примеров такого рода можно найти в Краснодарском крае, первым секретарем которого в 1952 году был назначен В. М. Суслов. Он родился в 1910 году, в 1939‐м вступил в партию и к концу 1940‐х вырос до не очень высокой должности главы сельскохозяйственного отдела Краснодарского крайкома. В 1951 году Н. Г. Игнатов, первый секретарь Краснодарского крайкома и образцовый низовой автократ, решил повысить 41-летнего Суслова через головы прочих секретарей и сделал его вторым секретарем крайкома и своей правой рукой. Работа в тесном контакте с крайне требовательным Игнатовым, похоже, так и не наделила Суслова ни инициативностью, ни решительностью, которые могли бы сделать его самого сильным лидером. В октябре 1952 года Игнатов пошел на повышение в Москву в качестве секретаря всесоюзного ЦК, по-видимому, приложив руку к тому, чтобы его преемником стал Суслов. Это назначение устраивало Игнатова, однако Суслов оказался в затруднительном положении. Некоторое время спустя последний так вспоминал начало своего руководства краем: «Первое время я вел себя, может быть, не как первый секретарь только потому, что не было опыта, да еще и потому, что, взявшись за этот руль, у меня были рядом те лица, у которых я был в подчинении»[441].

Некоторые осторожные высказывания Суслова на пленуме крайкома в феврале 1957 года, утвердившем его отставку с должности первого секретаря, намекают на характер его взаимоотношений с ближайшим окружением. Например, Суслов признавал, что был вынужден оставить на своих должностях функционеров, плохо справлявшихся с делом, просто потому, что их поддерживали другие влиятельные члены бюро. Суслов вспоминал, как после принятия Краснодарским краем повышенных планов поставок сельхозпродукции, что было чрезвычайно важно для репутации и карьеры первого секретаря, руководители районов объединились и надавили на членов бюро крайкома, добиваясь их снижения. «Члены бюро отступили, и я согласился», — признавался Суслов[442]. Такое положение вызвало недовольство в Москве. В 1957 году Суслов был переведен на относительно незначительную должность директора научно-исследовательского института.

Краснодарский край представлял собой крупный аграрный регион. Пример оспариваемого автократа в крупном промышленном регионе представлял А. М. Кутырев, первый секретарь Свердловского обкома — одного из важнейших промышленных центров страны. Кутырев отличался от Суслова своим послужным списком: до назначения в 1950 году вторым секретарем в Свердловскую область он с 1945‐го по 1950 год работал первым секретарем обкома в Мурманске. В июне 1951 года Кутырев стал и. о. первого секретаря в Свердловске вместо своего бывшего начальника В. И. Недосекина, отправленного на курсы переподготовки в Москву[443]. В 1952 году Кутырев был окончательно назначен первым секретарем вместо Недосекина[444]. Как и любого нового руководителя, Кутырева неизбежно сравнивали с его предшественниками. Недосекин проходил свою школу сперва в качестве второго секретаря, а затем председателя облисполкома у известного В. М. Андрианова, возглавлявшего область с 1938‐го по 1946 год[445]. Хотя таких секретарей нередко осуждали за грубость, если не жестокость в отношениях с подчиненными, они отличались решительностью и умели подчинять себе регион. Однако Кутырев был сделан из другого теста. Впоследствии Кутырев так высказывался на этот счет: «Мне не нравится стиль т. Недосекина и т. Андрианова, я даю больше инициативы работникам»[446].

В апреле 1955 года в Свердловск прибыла комиссия из Москвы во главе с заместителем заведующего отделом партийных органов ЦК КПСС по РСФСР М. М. Севастьяновым. Выявив многочисленные недостатки в работе обкома (что было вполне обычно для любой комиссии из центра, выезжавшей в любой из регионов страны), Севастьянов созвал бюро обкома и поставил на нем вопрос о причинах плохой работы. Бюро собралось без Кутырева, который в это время болел. Поощряемые отсутствием первого секретаря, члены бюро фактически возложили всю вину за выявленные недостатки на него. После выздоровления Кутырева, в присутствии того же М. М. Севастьянова 14 июня 1955 года было созвано еще одно заседание бюро обкома по этому поводу[447].

Материалы этих заседаний свидетельствовали о том, что свердловская руководящая сеть приближалась к олигархическому состоянию. Нетребовательный и часто отсутствовавший по причине болезни Кутырев явно ослабил контроль над своим окружением. Свердловский случай демонстрировал две главных уязвимости сетей, приближающихся к олигархическому типу. Первая — падение административной дисциплины. «В бюро неорганизованность и вольность, кто хочет — уходит без разрешения», — жаловался на заседании бюро обкома 14 июня 1955 года начальник управления МВД по Свердловской области[448]. «На бюро дисциплина слабая, много вольности», — поддерживал его первый секретарь Свердловского городского комитета партии[449]. Члены бюро считали Кутырева «нетребовательным, мягким, увлекающимся человеком», который «по своей доброте за все берется» и «мало спрашивает с секретарей обкома, мало дает им поручений»[450]. Второй важной причиной недовольства свердловских функционеров была слабость контактов Кутырева в Москве, его незначительные возможности для лоббирования интересов области: «Нет у тов. Кутырева настойчивости перед министерствами»; «уклоняется от подписания документов в ЦК КПСС»[451].

Выступление бюро обкома против первого секретаря послужило сигналом для развала всей свердловской сети. Через несколько месяцев, 26 октября 1955 года, в Свердловске произошло не характерное для номенклатурной системы столкновение между партийным и комсомольским руководством. На пленуме обкома комсомола была отвергнута предложенная обкомом партии (и, конечно, согласованная в Москве) кандидатура нового первого секретаря обкома ВЛКСМ. Большая группа комсомольских активистов потребовали отдать эту должность не чужаку, а своему действующему второму секретарю обкома комсомола. Присутствовавший на пленуме Кутырев сделал комсомольцам внушение, напомнив, что они работают под руководством партии. Под нажимом Кутырева и представителя ЦК ВЛКСМ кандидатура первого секретаря, одобренная наверху, была поставлена на голосование. Однако, несмотря на то что голосование было открытым, из 45 членов обкома ВЛКСМ против нового секретаря проголосовали 16 и двое воздержались[452].

Явное ослабление позиций Кутырева во вверенной ему области подтолкнуло Москву к более решительным действиям. 31 декабря 1955 года Президиум ЦК КПСС освободил Кутырева от должности первого секретаря — правда, со щадящей формулировкой: «по состоянию здоровья». Недовольные Кутыревым члены обкома получили то, что хотели. Их новым начальником стал представитель хрущевской украинской группировки, бывший первый секретарь Днепропетровского обкома А. П. Кириленко. Это был секретарь с прочными связями в Москве. Кутырев же после небольшого перерыва получил сначала должность первого заместителя министра рыбной промышленности СССР, а затем председателя Калининградского совнархоза. В 1960 году он вышел на пенсию[453].

Главная проблема Кутырева заключалась в том, что под его началом находилась большая область с влиятельными ведомственными центрами регионального уровня и крупными предприятиями, что способствовало формированию сильной группировки местных руководителей. В силу своего характера и вследствие сокращения возможностей применения таких традиционных методов консолидации сетей, как внеочередные повышения, компромат и политическое исключение, Кутыреву не удалось создать лояльную руководящую группу. Влиятельные региональные руководители в открытую выражали неодобрение своему начальнику. Он был не в состоянии предотвратить этот бунт.

Порой пришлому первому секретарю приходилось уживаться с группой руководителей, существующей уже не первый год. Шансы на то, что региональным чиновникам удастся сплоченно выступить против назначенца со стороны, в этом случае были особенно высокими. Так произошло в Кемеровской области. В декабре 1955 года первый секретарь обкома М. И. Гусев оставил свою должность «по состоянию здоровья». На его место был назначен заместитель главы отдела партийных органов ЦК КПСС по РСФСР С. М. Пилипец. Местные функционеры сразу же дали понять, что они не рады этому назначению. Много лет спустя Е. З. Разумов, служивший вторым секретарем и при Гусеве, и при Пилипце, вспоминал:

Были периоды в ЦК, когда любили на места присылать своих представителей… Была линия такая. Местный человек сросся с недостатками, у него появились привязанности, ненужные для первого секретаря обкома, для лидера… Были такие основания, и ЦК предпочитал во многих случаях присылать работников более слабых, чем было нужно. Пилипца, например, прислали. Боже мой! Да таких пилипцов у нас в Кузбассе пруд пруди![454]

Действительно, Пилипец был относительно молод (43 года), прежде работал в основном в Москве, и чувствовалось, что ему не хватает опыта для управления крупным промышленным регионом. Более того, в отличие от своего предшественника, члена ЦК, Пилипец был только кандидатом в члены этого органа. По этой причине он досадным образом уступал в статусе члену собственного бюро обкома, 47-летнему председателю Кемеровского совнархоза А. Н. Задемидко, бывшему министру угольной промышленности СССР[455]. Натянутые отношения сложились у Пилипца с председателем облисполкома В. С. Шаповаловым и вторым секретарем обкома Е. З. Разумовым. В то же время Шаповалов, Разумов и другие члены бюро обкома составляли достаточно сплоченную команду, многие годы работавшую в Кемерово.

Постепенно зревший конфликт между Пилипцом и этой командой открыто проявился в январе 1959 года. В связи с этим инспектору ЦК КПСС, курировавшему Кемеровскую область, было поручено обсудить положение в обкоме на закрытом заседании бюро. Сговорившись, Шаповалов и Разумов организовали на этом заседании проработку Пилипца, обвинив его в порочном стиле руководства, в плохой подготовке к заседаниям бюро, в слабом контроле за выполнением принятых решений, в ошибочных кадровых назначениях, в грубости, капризности, упрямстве и т. д. Как докладывал инспектор ЦК своему руководству, некоторые члены бюро утверждали, что мнительность и подозрительность Пилипца «мешают делу, создают моральную напряженность, настороженность в работе, заставляют членов бюро работать с оглядкой»[456]. Пилипец хорошо понимал, кто инициировал эту проработку. В личной беседе с инструктором ЦК он дал нелестную характеристику Шаповалову, назвал его «опаснейшим человеком», «интриганом», который «собирает вокруг себя обиженных». Однако открыто выступать против Шаповалова Пилипец опасался[457].

Такие конфликты заставили Пилипца искать компромиссы со своим окружением. Внешние проявления этой линии Е. З. Разумов охарактеризовал так: «Пилипец как шелковый стал. Предупредительный! Зайдешь к нему — встанет, выскочит из‐за стола, поздоровается. Очень, очень изменился»[458]. Видимо, такая линия поведения до некоторой степени стабилизировала кемеровскую сеть. С должности Пилипца сняли в начале 1960 года, но не в результате внутренних конфликтов, а в связи с масштабной аварией на Кузнецком металлургическом комбинате.

Оспариваемые автократы сталкивались с противодействием подчиненных по ряду причин. В некоторых случаях оно возникало в связи с обстоятельствами, при которых данный секретарь был назначен на должность. Клиент, выдвинутый на высокую позицию через головы других претендентов, часто не имел необходимого авторитета у сотрудников, которые прежде могли знать его как своего подчиненного. Чужак, прибывший из Москвы, мог столкнуться с группой руководителей, долго работавших друг с другом и сформировавших сплоченную сеть. В других случаях существование оппозиции могло быть обусловлено величиной и экономической структурой региона. В областях с крупными местными структурами центральных ведомств и важными предприятиями всесоюзного значения секретарь мог производить впечатление слабого руководителя. Оспариваемый автократ, которому противостояла сплоченная коалиция, нередко не имел возможности манипулировать кадровыми назначениями, из‐за чего ему не удавалось выстроить собственную сильную сеть. Наконец, позиции первого секретаря могла подрывать влиятельная группировка местных руководителей, уставшая от развала дисциплины и порядка и недовольная отсутствием у первого секретаря существенной поддержки в Москве.

Пути к компромиссу

Весной 1957 года, за несколько месяцев до июньского пленума ЦК, позволившего Хрущеву консолидировать свою власть, внимание Москвы было привлечено к признакам неблагополучия в Ульяновской области. Первый секретарь обкома И. П. Скулков, назначенный на этот пост в 1952 году после громкого скандального снятия прежнего секретаря[459], управлял своими подчиненными жесткой рукой, игнорировал бюро обкома, за что неоднократно получал замечания от отдела партийных органов ЦК КПСС[460]. Терпение Москвы лопнуло, когда в апреле этого года Скулков практически единолично провел решение об объявлении взысканий сразу 28 районным руководителям. Получив соответствующий протокол заседания бюро обкома, сотрудники отдела партийных органов ЦК провели проверку, в ходе которой выяснилось, что протокол фактически был сфальсифицирован, так как на заседании отсутствовали те члены бюро, которые были обозначены как присутствующие. В Ульяновск прибыл инспектор ЦК КПСС. Пользуясь этим, группа недовольных членов бюро обкома выступила против Скулкова. Его действия были публично осуждены[461]. В январе 1958 года Скулков получил почетную, но второстепенную должность председателя комиссии советского контроля при Совете Министров РСФСР.

Авторитарные наклонности первого секретаря томского обкома В. А. Москвина были закономерным результатом его карьерного пути. Не имея высшего образования, Москвин выдвинулся благодаря террору 1930‐х годов. В 1939 году он был назначен парторгом ЦК ВКП(б) на Кузнецком металлургическом комбинате. Эта должность, как и должность первого секретаря горкома в Сталинске, крупном сибирском промышленном центре, требовала жесткости, умения решать многочисленные производственные проблемы методами штурма и натиска. Свои первые шаги на руководящей работе Москвин делал под руководством типичного секретаря-автократа, первого секретаря Новосибирского обкома М. В. Кулагина, и многое перенял от него. Корреспондент газеты «Правда» в январе 1943 года так описывал в докладной главному редактору газеты стиль работы Москвина: «В сталинском горкоме любят подолгу заседать, но на этих заседаниях нет коллегиальности, нет коллективного обсуждения текущих вопросов. Тов. Москвин по опыту т. Кулагина ведет допросы и произносит часовые речи»[462]. После создания в 1943 году Кемеровской области, в которую вошел город Сталинск, Москвин был назначен первым заместителем председателя, а затем председателем кемеровского облисполкома. Проучившись с 1950 году на курсах переподготовки при ЦК ВКП(б), в ноябре 1951 года он был направлен первым секретарем в Томскую область вместо А. В. Семина, снятого как «не справившегося с работой». Назначение по такой схеме в определенной мере развязывало руки новым секретарям. Москвин в полной мере воспользовался этой ситуацией и жесткой рукой «наводил порядок».

Однако, полагаясь на подчинение и запугивание, Москвин явно переоценивал возможности этих методов. Не сумев соблюсти баланс между подавлением и компромиссами, Москвин спровоцировал конфликт, который сыграл роковую роль в его карьере. Вопреки логике он преследовал не только руководителей отстающих районов, но и передовиков, поскольку не терпел амбициозных, энергичных чиновников в своем окружении. Двое из таких преследуемых руководителей решились написать жалобу Хрущеву. В заявлении от 24 ноября 1958 года они обвиняли Москвина в поощрении приписок, в мести за критику и избиении кадров[463]. В Москве обратили внимание на эту жалобу. Проведенная проверка показала, что по требованию Москвина в районах фальсифицировали отчетные данные, создавая видимость перевыполнения планов, а затем компенсировали приписки поставками последующих месяцев.

Припертый к стене, Москвин 16 января 1959 года провел через бюро обкома постановление, осуждавшее эту практику. В постановлении объявлялись взыскания ряду районных и областных руководителей, но в нем содержался также пункт о том, что приписки провоцировали ошибочные указания самого Москвина[464]. Почувствовав поддержку из центра, недовольные томские чиновники перешли в наступление. На состоявшемся в начале 1959 года пленуме обкома прозвучали предложения об освобождении Москвина от должности. После пленума обкома на пленумах трех райкомов партии также прозвучали обвинения в адрес Москвина[465]. В июне 1959 года ЦК КПСС снял Москвина с должности первого секретаря «как не обеспечивающего руководство».

Ульяновский и томский случаи служат примерами поражения секретарей-автократов, не способных находить компромиссы с окружением. В тех регионах, которым не удавалось выйти в передовые (как это было в Кирове при Пчелякове), полагавшиеся на прежние силовые методы секретари были уязвимы перед напором местного актива и московских контролеров. Отталкивая от себя областных и районных руководителей, такие секретари неизменно рисковали стать жертвой жалоб, основанных на инсайдерской информации, в иных случаях недоступной Москве. Все это вело даже закаленных низовых автократов к пониманию важности компромиссов. Два поучительных случая демонстрировали эту тенденцию.

С августа 1955 года во главе Винницкого обкома стоял новый первый секретарь П. П. Козырь[466]. Родившийся в 1913 году в Екатеринославской губернии, в начале 1930‐х годов он работал на разных должностях в Украине, а затем был призван в армию. Служил в Туркестанском пограничном округе, редактировал газету, на волне Большого террора выдвинулся на руководящие должности в комсомоле. Демобилизованный после войны в звании капитана Козырь был направлен в Винницкую область, работал секретарем ряда райкомов. В Виннице он приобрел репутацию способного руководителя, добившегося успехов в выполнении сельскохозяйственных планов. При содействии первого секретаря Винницкого обкома М. М. Стахурского был назначен первым секретарем Могилев-Подольского горкома партии, войдя в ряды областной элиты, а затем направлен на учебу в Москву. Вернувшись в январе 1953 года в Винницу, руководил областной газетой, был назначен одним из секретарей, а затем в августе 1955 года первым секретарем обкома.

Ил. 10. Первый секретарь Винницкого обкома П. П. Козырь, 1962 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Методы работы Козырева были жесткими. За 1954–1958 годы в области сменилось около 75 % первых секретарей и практически все вторые секретари райкомов[467]. В то же время Козырь демонстрировал гибкость. По-прежнему жестко контролируя назначения, он осознавал опасности, связанные с ошибками в этом вопросе. Выдвигая лояльных работников, он вместе с тем отказался от тактики внеочередных повышений, характерной для низовых автократов, предпочитая постепенно повышать сотрудников в должности, укрепляя складывавшуюся в области формальную иерархию. Гася при помощи маневров и компромиссов различные конфликты, Козырь закрывал глаза на злоупотребления преданных и эффективных сотрудников[468].

Еще одним примером низового автократа, приспосабливающегося к изменившимся обстоятельствам, служил А. И. Струев, в январе 1954 года ставший первым секретарем Молотовского обкома вместо смещенного как «не обеспечившего руководство» Ф. М. Прасса. В отличие от большинства прочих первых секретарей, о которых идет речь в данной книге, Струев однозначно являлся клиентом Хрущева и, похоже, активно пользовался этим обстоятельством[469]. Несмотря на то что Молотовская (Пермская) область являлась промышленным регионом, в соответствии с указаниями Хрущева руководство области делало упор на сельское хозяйство, приводя в замешательство некоторых местных функционеров. На областной партийной конференции в январе 1956 года первый секретарь одного из горкомов недоумевал: «В докладе указаны положительные результаты работы директоров МТС, председателей колхозов, лучших колхозников, но нет ни одного человека из промышленности — ни директоров, ни начальника цеха»[470]. В январе 1957 года руководителей Молотовской области вызвали в Москву на заседание Бюро ЦК КПСС по РСФСР, где вновь рассматривался вопрос о сельском хозяйстве региона. Тесные связи с Хрущевым не слишком помогли Струеву, которого отчитали среди прочего за неспособность следовать примеру другого крупного промышленного региона — Челябинской области, которая добилась полного самообеспечения по хлебу и почти полного по молоку и мясу[471]. От Струева требовали успехов. Такой нажим сверху, несомненно, накладывал отпечаток на методы руководства на региональном уровне. Сам Струев был склонен к авторитаризму. На областной партийной конференции в январе 1956 года выступавшие говорили о грубости Струева, его угрозах в адрес районных работников[472]. Подобно другим секретарям авторитарного типа Струев формировал свою лояльную сеть, прибегая к методам, затрагивавшим интересы других чиновников, в частности к внеочередным повышениям. Примером служила история карьерного взлета Ю. Д. Малкова, молодого первого секретаря райкома, который с подачи Струева стремительно вырос в чинах, сделавшись секретарем обкома по сельскому хозяйству. Это явное нарушение номенклатурной очередности было одной из причин негативного отношения к Малкову со стороны партийного актива. На областной партийной конференции в январе 1956 года Малков подвергся острой критике, мотивы которой достаточно откровенно сформулировал один из секретарей райкомов: «Тов. Малков — молодой работник, выросший до секретаря обкома. Надо, чтобы он пооперативней руководил и не допускал грубостей, окриков в руководстве. Он молодой, он должен это учесть. Он тоже был недавно равный нам»[473]. «Я знаю тов. Малкова хорошо по прежней работе, мы с ним работали вместе… около 4 лет, и я прямо могу сказать, я не узнаю тов. Малкова. Тов. Малков был одним, когда был в райкоме и в областном управлении сельского хозяйства, стал другим, когда стал секретарем обкома партии по сельскому хозяйству, он изменился не в лучшую сторону, а в худшую. Когда он был в райкоме, он был общительным партийным работником, отзывчивым, а сейчас… он стал официальным, сухим и малодоступным секретарем, даже для первых секретарей райкомов»[474], — говорил другой выступающий. На выборах обкома против Малкова проголосовало самое большое число участников партконференции — 43 из 724[475]. Перед лицом такой враждебности Малков не мог не понимать, что ему остается держаться по возможности ближе к своему покровителю[476].

Ил. 11. Первый секретарь Пермского обкома А. И. Струев, 1954 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Под давлением снизу Струев демонстрировал признаки тактической гибкости. На той же конференции в январе 1956 года он признал, что массовые кадровые чистки не приносят пользы. Успокаивая районных работников, Струев заявил: «Лучше одного строго наказать, чтобы предупредить и сохранить других»[477]. В январе 1957 года он был вынужден раскритиковать высокую текучесть низовых кадров[478], а на областной партийной конференции в январе 1958 года «категорически» осудить снятие с работы секретарей райкомов партии, ссылаясь на то, что в течение двух предыдущих лет свои должности потеряли только трое из них, причем действительно за серьезные нарушения[479]. И действительно, несмотря на чистку среди руководителей обкома, сопровождавшую снятие Ф. М. Прасса в 1954 году, состав обкома отличался стабильностью[480]. Струев выдвинул на должности секретарей обкома работников, пострадавших в связи со снятием Прасса. В течение двух лет защищая своего клиента Малкова, в 1957 году Струев пожертвовал им, при этом, подчеркнуто придерживаясь «порядка очередности», сделав новым секретарем по сельскому хозяйству главу отдела сельского хозяйства обкома. Представляя его пленуму, Струев подчеркивал, что новый секретарь до назначения в обком долгое время работал в области на различных должностях, в том числе четыре года был первым секретарем одного из местных райкомов[481].

Подобно Козырю, Струев понимал, как важно держать себя в руках, не впадая вместе с тем в излишнюю самокритику. Такой «хозяйский тон» должен был нравиться активу. В ответ на претензии на конференции в январе 1956 года он выступил с таким заявлением: «Я согласен и с тем, что в работе бюро обкома за отчетный период… имела место иногда излишняя нервозность. Щедро клеились ярлыки к отдельным плохо работающим работникам. Думается, что впредь этого допускать не следует. Бюро областного комитета партии и так облечено большой властью, и, конечно, его методом должен быть спокойный, но строгий спрос»[482].

Имеющиеся документы позволяют также отметить, что в ряде случаев первым секретарям, впервые получившим эту должность, удавалось достаточно плавно вписаться в региональные сети. Примером может служить Костромская область в 1954–1955 годах.

Первый секретарь костромского обкома А. И. Марфин был одной из жертв кампании секретарских перестановок после смерти Сталина. В январе 1954 года его сняли с должности как «не обеспечившего руководство». Вместо Марфина из Москвы прислали функционера ЦК КПСС Д. Л. Сумцова. Ко времени нового назначения Сумцову было 46 лет. Проработав несколько лет секретарем райкома в Омской области, он перешел на пост одного из секретарей омского обкома, откуда через три года, в 1952 году, был переведен в Москву на пост заведующего сектором отдела партийных органов ЦК КПСС. Прибыв в Кострому и столкнувшись с многочисленными трудностями прежде всего в сельском хозяйстве, Сумцов, судя по всему, занервничал, начал давить на руководящие кадры, доставшиеся ему в наследство от Марфина. Пользуясь преимуществами секретаря, вновь назначенного в «провальную» область, он просил ЦК прислать работников из других регионов на должности секретарей райкомов и в областной аппарат. Однако в Москве эту просьбу не поддержали в полном объеме. Сумцову пришлось работать преимущественно со старыми кадрами.

Характер и источники кадровых перестановок при Сумцове хорошо демонстрировали изменения в бюро обкома. Новыми членами бюро, прибывшими со стороны, были три ключевых фигуранта — второй секретарь П. В. Ильин, председатель облисполкома М. М. Баранов и секретарь по сельскому хозяйству И. Г. Лещев. Важно при этом отметить, что чиновников, прежде занимавших эти посты, Сумцов также постарался сильно не обижать. Прежний второй секретарь обкома был назначен на должность первого заместителя председателя облисполкома и сохранил свою позицию как член бюро обкома. Прежний председатель облисполкома утратил свое место в бюро, но был назначен на заметную должность председателя областного союза потребительских обществ и вошел в состав обкома. Достаточно широко Сумцов пользовался методом выдвижения на более высокие посты местных функционеров. Например, первый секретарь обкома комсомола ушел на должность заведующего отделом пропаганды и агитации обкома партии; редактора областной газеты передвинули на заведывание отделом административных и финансово-торговых органов; секретарь одного из райкомов партии занял важный пост заведующего отделом партийных органов обкома. Особых основания роптать не было и у чиновников, которые ранее заведовали отделами. Их переместили на другие руководящие посты[483].

В результате таких кадровых манипуляций высшие руководители области составили достаточно сплоченную и лояльную по отношению к Сумцову группу. Одни из них были благодарны Сумцову за выдвижение на более высокие посты, другие — за то, что он сохранил их в руководящей группе. Главному испытанию на прочность бюро обкома подверглось в январе 1956 года, когда оно было вызвано в Москву для участия в работе Секретариата ЦК КПСС, рассматривавшего вопрос о плохой работе сельского хозяйства области. Несмотря на очевидное недовольство Москвы, костромские руководители не спешили «сдавать» Сумцова. Второй секретарь обкома Ильин даже заявил на заседании Секретариата ЦК, что Сумцов вполне способен выполнять свои обязанности и в дальнейшем, чем вызвал недовольство руководителей ЦК. Роль раскольника выполнил секретарь обкома Лещев. Он заявил о необходимости заменить Сумцова[484]. Достаточно сдержанно решение о снятии Сумцова было воспринято и на последовавших вскоре пленуме костромского обкома и областной партийной конференции, которым предстояло формально утвердить принятое в Москве решение. Участники этих мероприятий скорее вынужденно критиковали Сумцова, а некоторые отмечали его положительные качества и даже обвиняли центральные власти в слишком частой смене руководителей Костромской области[485].

Ил. 12. Регулярные собрания партийных работников были важной частью партийной жизни. На этом снимке запечатлены секретари горкомов и райкомов, прибывшие на областную партийную конференцию в Мурманске в 1956 году. Из фондов РГАСПИ

В конечном счете отражением настроений костромского актива стали результаты голосования по выборам нового состава областного партийного комитета на партийной конференции 22 января 1956 года. В результате тайного голосования опальный Сумцов[486] получил всего 28 голосов против из 414 голосовавших. Его оппонент Лещев, фактически предавший шефа в трудную минуту, — 50 голосов против. Зато Ильин, вступившийся за Сумцова в Москве и подвергавшийся за это на конференции острой критике, был поддержан всеми 414 делегатами конференции[487]. Несмотря на то что и Сумцов, и Ильин впоследствии были отозваны из области и позже получили невысокие должности в Омске (где Сумцов начал свою карьеру) и в Москве соответственно, выступления на областной партконференции и итоги тайного голосования свидетельствовали о том, что Сумцову за относительно короткое время удалось заручиться поддержкой руководящей сети и актива, готовых защищать его даже перед лицом обвинений со стороны центра.

В последние годы сталинской эпохи многие региональные секретари опирались на небольшие лояльные сети и использовали в своих интересах различные нарушения формальных и неформальных норм. После смерти Сталина в новых политических условиях эта система разрушалась. Руководители регионов были поставлены перед выбором. С одной стороны, они могли последовать примеру А. П. Пчелякова из Кирова, готового идти на конфликты и скандалы в сети под защитой репутации успешного секретаря, выполнявшего амбициозные планы наращивания сельскохозяйственного производства. Однако такая стратегия была сопряжена с рисками. Высокий уровень кадровой текучки и практика взысканий не только привлекали внимание Москвы, но могли также и деморализовать региональные сети. Для выполнения напряженных планов секретарям было необходимо сотрудничать с районными руководителями, порой не без сговора с ними.

По многим причинам уклонение от конфликта было в интересах не только первых секретарей, но других членов сетей. В конце концов даже победа над низовым автократом могла оказаться пирровой. Присланный со стороны новый секретарь мог оказаться не лучше, а это втягивало регион в трясину нескончаемого противостояния. Общие интересы побуждали региональных игроков идти на взаимные уступки. От секретарей в таких условиях требовалось придерживаться примирительной позиции в своих отношениях с активом, поэтому вместо конфронтации и угроз они демонстрировали внимание и уважение к подчиненным, призывая на помощь стабилизирующие правила должностного и личного старшинства. В отличие от прежних низовых автократов, насаждавших лояльность посредством шантажа и нарушения норм, секретари нового типа предпочитали путь компромиссов и предсказуемости, связанный с соблюдением норм и правил.

Глава 7

Низовой национализм

Такие понятия, как «этнический», «национальный» и «национализм», включают в себя широкий спектр идентичностей и разновидностей коллективных действий, между которыми порой затруднительно провести четкие границы[488]. Национальность представляет собой современную, светскую разновидность массовой идентичности, обычно насаждаемую образованной публикой и политиками и обеспечивающую определенную сплоченность, которая позволяет мобилизовать ее членов на достижение общих политических целей. Наиболее важное различие между этнической принадлежностью и национальностью заключается в том, что последняя функционирует в рамках современного националистического дискурса — учения, согласно которому человечество разделено на нации, причем лояльность к своей нации подавляет все прочие лояльности. Теоретики национализма не сходятся относительно того, в какой момент национальное строительство или проведение национальной политики перерастает в полноценный национализм. Как считают одни, движение можно называть националистическим, если оно формулирует политические требования, которые рано или поздно с большой вероятностью выльются в призывы к созданию независимого государства[489]. По мнению других, национализм — это процесс. Согласно этой точке зрения, формирование национального самосознания — не меньший национализм, чем призывы к созданию суверенного государства, поскольку формирование независимого государства является национальной целью лишь в той степени, в какой она укрепляет государствообразующую нацию. Однако идея нации сама по себе должна непрерывно пополняться и получать этнокультурное содержание[490].

Первые годы послесталинской эпохи были отмечены рядом кампаний за усиление политической или культурной автономии различных национальных групп — кампаний, которым не хватало только требований о создании полноценного суверенного государства[491]. Поначалу, сразу после 1953 года, эти акции были привязаны к проводившейся центром политике энергичной коренизации, направленной на укрепление этнотерриториальных элит и культур. Впрочем, к 1958 году Москва решила, что некоторые из этих кампаний переступили важную черту, и провела ряд серьезных чисток в республиках. С точки зрения центра, лакмусовой бумажкой в случае национализма являлась ситуация, когда этнотерриториальная элита противопоставляла свои интересы интересам не только других этнотерриториальных групп, но и Советского Союза в целом.

Одной из причин такой чуткости режима к угрозе этнической мобилизации служила вытекающая из нее потенциально острая проблема авторитарного контроля. Этническая мобилизация подразумевала обращение к титульной этнической группе как таковой поверх голов членов партии. В некоторых случаях это влекло за собой стремительное распространение коллективных действий, исходящих из национальных целей. Самый известный пример такого рода наблюдался в 1956 году в Грузии, где прошли массовые демонстрации с участием десятков тысяч протестующих, представлявшие серьезную угрозу для общественного порядка, вследствие чего их пришлось подавлять военной силой, направляемой из центра.

У грузинских демонстрантов не было ни явных лидеров, ни сформулированной политической программы. Напротив, в случае двух самых ярких проявлений национализма в 1950‐х годах, в Латвии и Азербайджане, главный импульс к переменам исходил из рядов республиканской партийной элиты. В обоих случаях республиканские руководители выдвигали политические цели, которые совершенно однозначно противоречили пожеланиям центра. Это вызывает вопрос: с какой стати опытные партийные вожди данных республик пошли на нарушение одного из ключевых правил советской системы и бросили вызов Москве? Мы полагаем, что их выбор лучше всего объясняется с точки зрения концепций, изложенных в данной книге. В одном случае, в Азербайджане, республиканское руководство обратилось к националистическому дискурсу как к способу решения проблемы авторитарного разделения власти, позволяющему сплотить членов правящей коалиции вокруг национальных принципов. В другом случае, в Латвии, республиканские вожди взяли на вооружение националистическую повестку дня с тем, чтобы смягчить проблему авторитарного контроля путем привлечения на свою сторону в массе своей враждебное и отчужденное титульное этническое сообщество.

Национальная политика после Сталина

Признаком перемен в национальной политике после смерти Сталина можно считать утверждение Президиумом ЦК КПСС в конце мая — начале июня 1953 года ряда постановлений о западных областях Украины, о Литве, Латвии и Белоруссии. Все четыре постановления были составлены в ответ на предложения Л. П. Берии, подчеркивавшего необходимость противодействия националистическому подполью на этих территориях. Берия призывал к альтернативному подходу, в меньшей мере основанному на репрессиях и включавшему более последовательное взаимодействие с населением[492].

Упомянутые постановления Президиума ЦК строились вокруг двух принципов. Во-первых, в Москве появилось осознание того, что «борьбу с националистическим подпольем нельзя вести только путем массовых репрессий и чекистско-войсковых операций», так как «бестолковое применение репрессий лишь вызывает недовольство населения». Несмотря на кровавые столкновения и волны коллективизации и депортаций, в ходе которых было арестовано, убито или депортировано более полумиллиона человек в Западной Украине и 270 тысяч человек в Литве (около 10 % населения этой республики), националистические настроения и там и там оставались сильными[493]. Вместо репрессивных методов последних сталинских лет новые власти склонялись к более конструктивным методам работы с местным населением.

Во-вторых, под лозунгом возвращения к ленинизму правительство вновь обратилось к политике коренизации. В ее рамках национальные меньшинства получали определенные атрибуты государственности: административно-территориальные образования, поощрение национального языка и культуры, формирование этнотерриториальных элит. На протяжении всей сталинской эпохи режим декларативно сохранял верность этим принципам, но в последние ее годы наблюдался ряд отступлений от них. Одним из них являлись ползучая политика русификации и все более частое обращение к обвинениям в «буржуазном национализме» с целью сдерживания национальной интеллигенции[494]. Кроме того, в ряде республик и областей власти не придерживались квот для титульных этнических кадров. Так, в постановлении Президиума ЦК 1953 года по Литве осуждалось наличие «на руководящих постах… людей, не знающих литовского языка, не знакомых с обычаями, культурой и бытом литовского населения». Постановление призывало не упускать из виду «одну из главных задач советской власти в национальных республиках — воспитание и выращивание национальных кадров руководителей»[495].

Уже неоднократно применяемым средством для решения таких проблем было проведение целенаправленной политики позитивной кадровой дискриминации, представлявшей собой один из столпов коренизации. В Литве Президиум ЦК отказался от прежней практики назначения не литовцев на должности вторых секретарей в райкомах и горкомах партии, а также заместителей руководителей государственных структур[496]. Правда, этот подход сталкивался со структурной проблемой. В советской системе в партию вступало слишком мало представителей титульных национальных групп, а членство в партии было непременным условием для выдвижения. Для повышения привлекательности партии и власти в целом необходимо было искать специфические лозунги и практики, причем тесно связанные с национальными приоритетами.

В постановлении ЦК по Западной Украине обращалось внимание на широкое использование русского языка, прежде всего для обучения в вузах. Это отталкивало местную интеллигенцию и создавало основания для обвинений в русификации[497]. В соответствии с принципом коренизации местные языки по-прежнему использовались как языки обучения (особенно в начальной школе), в печати и в сфере культуры[498]. Однако постепенно русский язык стал преобладающим в органах власти, в партии, на крупных промышленных предприятиях и в вузах. Эта политика вызывала недовольство, и, когда после смерти Сталина начались различные послабления, оно прорвалось наружу. В постановлении Президиума по Литве отмечалось, что «отсутствие делопроизводства на литовском языке еще более отдаляет власть от народных масс и способствует отчуждению от нее литовской интеллигенции». Постановление требовало «отменить ведение делопроизводства… на нелитовском языке» и «проводить на литовском языке» заседания «бюро и пленумов» всех уровней[499].

Хотя инициатором этих мер был Берия, во главе комиссий, выработавших соответствующие постановления, стояли партийные руководители из центра и республик, позиции которых нисколько не пострадали впоследствии из‐за его ареста[500]. Более того, перед устранением Берии данные постановления и записки обсуждались на различных партийных заседаниях в республиках. После ряда маневров, направленных на то, чтобы отвязать эту линию от имени Берии, власти взялись за ее проведение. Как и в 1920‐х годах, новая политика исходила из того, что различные сферы национального развития, прежде всего кадровые выдвижения, образование и применение языка, тесно связаны друг с другом. В некоторых регионах, особенно в Средней Азии, главным препятствием для коренизации служил общий низкий уровень образования, ограничивавший приток политически подготовленных и грамотных кадров[501]. На новых западных территориях более серьезной проблемой являлась недостаточная поддержка советского режима.

С тем чтобы компенсировать уступки в национальной политике, Москва пошла на важную институциональную инновацию: назначение второго секретаря партийных комитетов из славян. За должностью второго секретаря скрывался не человек, а сложная система правил и практик, пришедшая на смену более примитивным и прямым формам управления, таким как уполномоченные и республиканские бюро ЦК, преобладавшие в конце 1940‐х годов.[502]

Хотя в послевоенный период в прибалтийских республиках время от времени появлялись отдельные вторые секретари из славян, возникновение самого института вторых секретарей можно с высокой точностью датировать декабрем 1955 года, когда вторым секретарем в Азербайджан был назначен Д. Н. Яковлев, бывший заведующий сектором отдела партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам[503]. С того момента стало нормой, чтобы второй секретарь был выходцем из ЦК, и в частности из отдела партийных органов, где в каждый конкретный момент до восьми-девяти заведующих секторами или инспекторов готовили к будущей службе на должности второго секретаря в одной из двенадцати неславянских союзных республик[504]. По прибытии в республику они получали награды, соответствующие их статусу, такие как орден Ленина, звание кандидата в члены ЦК и членство в Верховном Совете СССР. Институт второго секретаря никогда не был открыто сформулирован или закреплен в каком-либо политическом заявлении или постановлении. Тем не менее соответствующие назначения следовали четкой институциональной логике: за вторыми секретарями закреплялась роль посредников, которые могли помочь местной номенклатуре «правильно понять» требования Москвы, имея такую возможность в силу того, что прежде они работали в аппарате ЦК, рядом с центром принятия решений[505].

Создание этого института имело определенные важные последствия. Как указывалось выше, большинство местных руководителей позднесталинской эпохи занимались консолидацией своих сетей посредством внеочередных повышений, политического исключения и использования компромата. В основе каждой из перечисленных практик лежал контроль партийного лидера над ключевыми отделами, особенно отделом партийных органов, и его контакты с госбезопасностью. Поскольку во многих национальных республиках данные отделы все чаще находились в ведении не первого секретаря, а второго секретаря-славянина, использование указанных методов воздействия на сети затруднялось. Некоторые республиканские секретари, столкнувшись с этим препятствием, обратились к другим способам консолидации сетей. В этом отношении этническая мобилизация выглядела многообещающим средством.

Национальная мобилизация

4 марта 1956 года, за день до третьей годовщины смерти Сталина, примерно в 3 часа дня к памятнику Сталину в Тбилиси начали прибывать люди. К вечеру там собралось уже около тысячи человек, читавших вслух стихи, поднимавших тосты, распевавших песни и выставивших почетный караул у монумента усопшему вождю. На следующий вечер, в день годовщины, число собравшихся составило уже десять тысяч в Тбилиси, а также две тысячи в Сухуми, две с половиной тысячи в Кутаиси и тысячу в Батуми. В последующие дни их количество возрастало, достигнув в Тбилиси 25–30 тысяч 7 марта и 35–40 тысяч 9 марта. На демонстрацию в Гори, согласно некоторым сведениям, 9 марта вышло до 70 тысяч человек. Демонстранты по большей части вели себя мирно, но создавали все более серьезную проблему для власти. 8 марта в Крцаниси пятитысячная толпа явилась к резиденции генерала Чжу Дэ, командующего китайской Народно-освободительной армией, который в тот момент находился с визитом в Тбилиси. Согласно сообщениям, из толпы в охрану бросали бутылки, камни, доски и другие предметы, нанеся увечья некоторому числу солдат и офицеров. Из других мест в тот день приходили донесения об избиении солдат и офицеров и захвате машин. На следующий день, 9 марта, двухтысячная толпа окружила штаб Закавказского военного округа, а еще одна колонна в десять тысяч человек направилась к зданиям ЦК и Совмина. В некоторых районах царила анархия. Генерал-майор С. А. Банных, командующий пограничными войсками Закавказского военного округа, докладывал, что Тбилиси «охвачен хаосом. Повсюду беспорядки. Полная анархия. Весь транспорт — легковые машины и грузовики, такси, автобусы, троллейбусы — в руках толпы». Хотя организаторы протестов обещали, что люди разойдутся после выступления первого секретаря республики В. П. Мжаванадзе, они не смогли воспрепятствовать тому, чтобы ядро из наиболее решительно настроенных демонстрантов численностью в несколько тысяч человек направилось вечером к министерству связи. После первых стычек военные, охранявшие здание, открыли огонь, убив 21 человека и намного больше ранив. В два часа утра 10 марта демонстрантов наконец удалось рассеять, и беспорядки прекратились. На следующий день на главных улицах в центре Тбилиси были расставлены военные посты, имевшие приказ не допускать скоплений народа[506].

Большинство проблем авторитарного контроля, разбиравшихся выше, были связаны с электоральными бунтами партийного актива. События в Грузии в марте 1956 года бросали вызов совершенно иного рода. В данном случае угроза исходила не от рядовых партийцев, а от широких масс населения. С точки зрения руководства страны, эти демонстрации свидетельствовали о фиаско грузинских властей. Как бы сильно местные функционеры ни нажимали на традиционные рычаги партийной машины с целью восстановления порядка, это ничего не давало. Полученные 6 марта сотрудниками аппарата ЦК Компартии Грузии от бюро ЦК требования «разъяснить исторические решения XX съезда партии» почти никак не сказывались на ситуации и, казалось, лишь еще сильнее возмутили людей. Столь же бесплодными оказались собрания всех партийных организаций Тбилиси, прошедшие 8 марта, и состоявшаяся на следующий день радиопередача, обращенная к членам партии и комсомола[507]. При всем этом некоторые из наиболее активных участников митингов сами принадлежали к партийной элите, как, например, учащиеся республиканской высшей партийной школы[508].

Почему демонстрации так быстро достигли такого размаха? И почему партийное руководство почти не пыталось их остановить? Главная причина заключалась в том, что традиционная сфера партийной мобилизации не затрагивала тех вопросов, которыми сейчас воодушевлялась толпа. Речь шла не о задачах экономического строительства и не об осуществлении текущей правительственной политики, а о событиях, воспринимавшихся крупной этнической группой сквозь призму национальных интересов и сантиментов. Питательную среду для мартовских демонстраций создавали три требования, каждое из которых имело ярко выраженный национальный аспект.

Во-первых, в течение более двадцати лет небольшая Грузинская республика, на долю которой в 1950 году приходилось всего 0,9 % всесоюзного промышленного производства, гордилась своими связями в московских коридорах власти, которыми она была обязана ряду вождей, включая Г. К. Орджоникидзе, А. С. Енукидзе, Берию и самого Сталина. Вместо этого по воле Хрущева во главе Грузии был поставлен В. П. Мжаванадзе[509], грузин, ранее не работавший в республике и не занимавший важных должностей. Перемены в Москве и назначение Мжаванадзе воспринимались как утрата республикой престижа и авторитета[510].

Во-вторых, республика страдала от межэтнических трений. Эта проблема была отчасти связана с ситуацией в двух грузинских автономиях — Абхазии и Южной Осетии, где были отменены некоторые прежние ограничительные правила, касавшиеся языка и преподавания в школах. Более того, первые секретари югоосетинского, абхазского и аджарского обкомов, а также ряд прочих старших должностных лиц были заменены на местных уроженцев. Наблюдались трения между грузинами и русскими. В Москве получали донесения о том, что приезжающие в республику русские рабочие сталкиваются с угрозами и подвергаются избиениям, продавцы игнорируют покупателей-негрузин, а между русскими военнослужащими и местными жителями возникают потасовки и т. д.[511]

Однако самую важную роль в грузинских событиях сыграл третий фактор, объясняющий, почему они состоялись именно тогда, а не раньше или позже. Вскоре после XX съезда партии (февраль 1956 года) многие грузины почувствовали себя оскорбленными отсутствием упоминаний о Сталине в информационных сообщениях о работе съезда и нападками на покойного вождя со стороны армянина А. И. Микояна. Масла в огонь подливали и слухи о секретном докладе Хрущева, в котором он осудил Сталина и его произвол[512].

Демонстрации 1956 года по многим признакам можно рассматривать как национальное событие. Первая, вторая и третья годовщины смерти Сталина сопровождались пением традиционных грузинских песен, а также речами и чтением стихотворений, воспевающих исторических грузинских царей[513]. Демонстрации происходили не только в Тбилиси, но и по всей Грузии. Массовые волнения быстро перекинулись на Гори, Кутаиси, Сухуми и Батуми, способствуя кристаллизации чувства надлокальной массовой идентичности[514]. Требования отдать должное памяти Сталина (речь шла о том, чтобы снова присвоить его имя ряду учреждений, упоминать его в публичных выступлениях, снимать и ставить посвященные ему фильмы и пьесы) рассматривались сквозь призму национального[515]. В глазах многих его соотечественников Сталин был в первую очередь грузином. С учетом его международной известности многие грузины видели в имени Сталина, его образе и исторической роли моментально узнаваемый символ грузинской нации вообще. Поэтому и нападки на Сталина немедленно были восприняты как национальное оскорбление[516]. Показательным отражением такого отношения к Сталину стали выступления в его защиту грузин, потерявших родных и близких во время сталинских чисток. «Это был массовый протест грузин, и они защищали Сталина как грузина», — свидетельствовал очевидец[517].

Некоторые исследователи проводят различие между этими национальными акциями и проявлениями политического национализма. Действительно, мартовские события не были ни антисоветскими, ни направленными на достижение независимости Грузии и ее выход из состава СССР[518]. Наиболее радикальные требования, предъявленные демонстрантами властям, были удивительно консервативными в институциональном плане и представляли собой протест против конкретной политической линии[519]. В то же время требования быстро нарастали. То, что началось 5–9 марта как выступления в защиту Сталина и его имени, 9–10 марта переросло в нападки на руководство страны и призывы о его замене[520].

Во время грузинских событий 1956 года мобилизация произошла так стремительно, что ответом на нее могло быть только применение силы. В рамках советской централизованной системы решение о применении репрессий было принято центральными властями в Москве, и они же осуществляли их координацию[521]. Тем не менее наказания для арестованных и для республиканского партийного руководства оказались поразительно мягкими[522]. Одна из причин этого заключалась в том, что демонстрации шли неорганизованно — ими, судя по всему, никто не руководил[523]. Хотя некоторые члены партии участвовали в демонстрациях по собственному почину, республиканское партийное руководство не было причастно к организации этих акций и прилагало все усилия, чтобы взять их под контроль. Кроме того, центр был вынужден оставить в неприкосновенности грузинскую номенклатуру, поскольку в его распоряжении «не имелось альтернативной грузинской элиты, которой она могла бы доверять»[524]. Это утверждение подчеркивает существование фундаментальной проблемы агентства, с которой советские вожди столкнулись как в Грузии, так и в других республиках.

Национальный фактор в республиканских сетях

Весной 1959 года Центральный Комитет отрядил две высокопоставленные комиссии в Латвию и Азербайджан. Учитывая, что видимая причина визита — проверка случаев нарушения партийных норм при подборе кадров — была сформулирована в весьма нейтральных терминах, это не были рядовые делегации. Во-первых, они были необычайно большими, имея в своем составе многих представителей аппарата ЦК и Комитета партийного контроля. Кроме того, их работа проходила в большом секрете. Несмотря на то что членов комиссии разместили в зданиях республиканских ЦК, они ни с кем не контактировали, строго соблюдая график бесед с авторами сигналов, отправленных в Москву. Их общение с местными руководителями проходило с глазу на глаз. Через две недели обе комиссии отбыли, оставив местное партийное руководство в неведении. Для азербайджанских и латвийских партийных руководителей все это не предвещало ничего хорошего. Всего тремя месяцами ранее за визитом аналогичной комиссии в Узбекистан последовало снятие первого секретаря республики С. К. Камалова. Азербайджанское руководство было настолько встревожено, что превентивно провело пленум. Члены латвийского руководства пытались задействовать свои неформальные контакты в Москве, вскоре обнаружив лишь, что все они заблокированы[525].

Азербайджанским и латвийским вождям было о чем беспокоиться. 8 июня глава отдела партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам В. Е. Семичастный направил руководству партии докладную записку, в которой говорилось, что латвийские функционеры «извращают ленинскую национальную политику»[526]. В документе утверждалось, что в Латвии проводились необоснованные кадровые замены нелатышей латышами. Также указывалось, что некоторые республиканские руководители «слишком увлекаются национальным вопросом, искусственно раздувают его»[527]. Московские контролеры утверждали, что в республике подвергается дискриминации нелатышская интеллигенция и студенчество, а в одной из школ учащимся предписывалось носить специальные ленточки — как выразился директор школы: «Этим вы будете отличаться от русских»[528].

Кандидат в члены Президиума ЦК КПСС Н. А. Мухитдинов был отправлен в Ригу с задачей провести обсуждение данной записки на заседании республиканского бюро и пленума ЦК[529]. Одновременно была предпринята атака на национальную политику руководства Азербайджана. 1 июля 1959 года на заседании Президиума ЦК КПСС состоялось обсуждение результатов проверок, проведенных в Латвии и Азербайджане. Такое объединение вопросов, касавшихся двух республик, позволяло рассмотреть проблему национальной политики в более широкой перспективе. В присутствии руководителей обеих республик Президиум заслушал выступления Мухитдинова по Латвии и заместителя заведующего отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам И. В. Шикина по Азербайджану[530]. К тому моменту участь руководителей, подвергшихся критике, была предрешена. Вскоре большая группа латвийских функционеров потеряла свои должности. Первый секретарь ЦК Я. Э. Калберзин передвинут на формальный почетный пост председателя Президиума Верховного Совета республики, вместо него назначен секретарь ЦК КП Латвии А. Я. Пельше. В Азербайджане первый секретарь ЦК компартии республики И. Д. Мустафаев был заменен председателем Совета Министров республики В. Ю. Ахундовым.

Позиция самого Хрущева выглядела в этой ситуации весьма противоречиво. С 1953 года выступая за коренизацию, он по-прежнему продвигал ряд ее элементов, но опасался открыто поднимать сложные вопросы национальной политики. Хрущев предупреждал, что радикальное вмешательство со стороны центра, скорее всего, вызовет ответную реакцию: «Не надо нам искусственно преподносить врагам подарок, чтобы они говорили о каком-то кризисе в национальной политике. Это было бы неправильно, этим мы только бы создали сами для себя искусственный кризис»[531]. По этой причине Хрущев советовал в ходе дальнейшего обсуждения ситуации в Азербайджане «не брать национального вопроса (не акцентировать)»[532].

Невзирая на такие настроения, заседание Президиума ЦК 1 июля 1959 года ознаменовало важный поворот. Хрущев обозначил суть проблемы. В ответ на слова латыша К. Озолиня о том, что «национального вопроса в Латвии не существует», он подал реплику: «Это неправильное заявление, [национальный вопрос] есть»[533]. Хрущев, выступавший за коренизацию, теперь все больше обращал внимание на ее опасности. Как он выразился, путь национального обособления — «некоммунистический подход. Это разрушит союз и придется замкнуться в границах национальной республики»[534]. Более того, эта проблема существовала не только в Латвии и Азербайджане. «Это всем полезно [уяснить] — и украинцам, и таджикам… Каждая нация, каждая партийная организация должны бороться… со своим национализмом»[535].

Атака на Азербайджан и Латвию в июле 1959 года была существенна в том плане, что указывала не на единичные случаи и частные отклонения, а на более общие проблемы национального развития в многонациональной стране. Тревогу вызывали свидетельства о дискриминации жителей республик, принадлежавших к нетитульным национальностям. В Москву приходило множество жалоб с рассказами об унижениях, которым подвергались в обеих республиках русские. Как утверждалось в этих письмах, представители нетитульных национальностей сталкивались с нежеланием обслуживать их в магазинах, требованиями не говорить по-русски на публике, отказами в прописке и в поступлении в республиканские вузы. Как правило, авторы писем подразумевали, что все это делается в рамках согласованной кампании по выдавливанию меньшинств[536].

Появились сигналы о том, что Латвия и Азербайджан противопоставляли свои экономические интересы интересам других республик. В Латвии делались попытки переориентировать инвестиционные и производственные планы с тяжелой на легкую промышленность и производство потребительских товаров, тем самым устраняя основания для массовой трудовой миграции и ввоза сырья из других союзных республик[537]. Председатель Совета Министров Азербайджана выступал против строительства газопровода Кара-Даг — Тбилиси, заявляя, что «газ — наш, азербайджанский, и мы не можем давать его грузинам». Республика следовала тезису «на первом месте — Азербайджан» в том, что касалось поставок нефтепродуктов, железной руды и электричества в соседние республики[538].

Однако наиболее чувствительной была особая позиция двух республик в вопросе языковой политики. 9 мая 1955 года Совет Министров СССР освободил учащихся школ в союзных республиках (за исключением РСФСР), не принадлежавших к титульной нации и получавших образование в школах не на местном языке, от обязательного изучения национального языка этих республик. Понимая, что хорошее знание русского языка необходимо для поступления в вузы и служит предпосылкой для хороших карьерных достижений, некоторые родители-азербайджанцы стали отправлять своих детей в русские школы. Азербайджанскому языку таких детей нередко обучали после основных занятий. Они либо приходили в полупустые классы уставшими, либо вообще пропускали эти уроки. Бюро ЦК Компартии Азербайджана, рассмотрев этот вопрос, объявило 14 августа 1956 года занятия по азербайджанскому языку обязательными для всех детей, включая представителей нетитульных национальностей, обучавшихся в русских, армянских и грузинских школах[539]. Это прямо противоречило решению Совета Министров СССР.

Для обоснования этого решения неделю спустя, 21 августа, Верховный Совет Азербайджана внес поправку в конституцию республики, объявив азербайджанский «государственным языком»[540]. Это стало отправной точкой для ряда инициатив, предпринятых в последующие месяцы и направленных на широкое обязательное использование азербайджанского языка, в том числе в официальных документах и в партийно-государственном делопроизводстве[541]. События в Азербайджане якобы послужили образцом для аналогичных действий в Латвии. Власти этой республики пошли еще дальше, введя в конце 1956 года требование, чтобы должностные лица в течение двух лет обучились разговорному латышскому языку. Знание языка проверялось экзаменом, не выдержавшие его подвергались увольнению[542].

Некоторое время эти разногласия не вызывали резкой реакции со стороны центра. Однако ситуация изменилась, когда в конце 1958 года по инициативе Хрущева была объявлена реформа в сфере образования. Ее основной идеей была профессиональная подготовка школьников в производственной сфере[543]. Чтобы получить время для такого обучения, было предложено сократить языковую подготовку, прежде всего за счет дополнительных языков, число которых в национальных республиках достигало трех (русский, национальный и иностранный). Хрущев выступил с предложением, чтобы в союзных республиках основной и только один дополнительный язык обучения выбирали родители школьников. Национальным языкам в таких условиях было трудно рассчитывать на массовое внимание. Эта инициатива бросала вызов латвийской и азербайджанской реформам двух предыдущих лет. Верховный Совет Латвии 17 марта 1959 года отверг это предложение. Спустя шесть дней, вдохновляясь латвийским прецедентом, так же поступили и азербайджанцы[544]. Из всех республик только Латвия и Азербайджан заняли такую позицию и открыто пошли наперекор Москве. Это неповиновение, наряду с фактами этнической дискриминации и экономического местничества, привело к чистке руководства обеих республик.

Почему Москва решила приструнить азербайджанских и латвийских лидеров, в общих чертах ясно. Однако остается не менее значимый вопрос: почему руководство обеих республик проводило политику, откровенно идущую вразрез с политикой центра? В отличие от грузинских событий 1956 года во главе аналогичных процессов в Латвии и Азербайджане стояли не студенты или интеллигенция, а партийные вожди, делавшие карьеру за счет беспрекословного подчинения приказам сверху.

Причины их поведения были разными. Некоторые из них имели глубокие исторические корни. До 1918 года азербайджанский народ не имел своей государственности. Население будущей Азербайджанской союзной республики в подавляющем большинстве было сельским и отличалось, как мы бы выразились сегодня, низким уровнем национального самосознания[545]. Этноним «азербайджанцы», которому отдавали предпочтение национальные лидеры, вошел в обиход лишь в конце 1930‐х годов[546]. В свою очередь, латыши к моменту революции говорили на отдельном языке со своей собственной литературной традицией, а население Латвии отличалось высоким уровнем грамотности и урбанизации. Что еще важнее, Латвия в межвоенный период была независимым государством[547]. Можно сказать, что в определенном смысле Азербайджан шел по пути наполнения территориальной государственности этнокультурным содержанием, а Латвия представляла собой этнию[548], находившуюся в поисках государства.

Ряд других факторов был общим для азербайджанского и латвийского феноменов. Во-первых, в обеих республиках руководство учитывало страхи перед экзистенциальной угрозой, нависшей над коренной нацией. В Латвии существовали опасения, что этнические латыши будут сметены последовательными волнами переселенцев. В результате демографической катастрофы, пережитой Латвией во время войны, и последующего массового прибытия в республику переселенцев доля латышей в общей численности населения сократилась с 83 % в 1945 году до 62 % в 1953 году. Ощущение того, что коренное население растворяется среди пришельцев, было особенно заметно в Риге, столице республики, где доля латышского населения сократилась с 63 % в 1935 году до 44,5 % в 1959 году, в то время как доля славян выросла с 8,6 до 45,4 %[549]. Второй по величине латвийский город, Даугавпилс, где латыши составляли 13 % населения, как выразился исследователь, представлял собой «кошмарный образец» «сильно индустриализованного города, в котором этнические латыши превратились в настолько малочисленное меньшинство, что их язык и культура практически вышли из употребления»[550].

В Азербайджане ощущение национальной угрозы имело иные источники. Первый их них был территориальный. В то время как границы большинства советских республик окончательно сложились в 1930‐х годах, в составе Азербайджана имелось два анклава, о положении которых периодически вспыхивали споры: Нагорно-Карабахская автономная область с преобладающим армянским населением и Нахичеванская автономия (Нахичеванская АССР). Второй источник угрозы был связан со сложностями преподавания азербайджанского языка в школах. Будучи обязательным предметом только для учащихся-азербайджанцев, он нередко игнорировался и фактически был второстепенным[551].

Еще одним фактором, определявшим поведение руководителей в обеих республиках, была связь конкретных требований в отношении, например, языковых практик, возможности получить прописку или этнического состава номенклатуры с более широкими дискуссиями по вопросам образования, пропаганды и национальной идентичности. Либерализация, последовавшая за хрущевской оттепелью, открыла возможности для экспериментов с национальными стилями, для создания культурного канона в поэзии, драматургии, живописи, музыке и прочих видах искусства, который мог включать творчество писателей, композиторов и художников, ранее подвергавшихся репрессиям. Внезапное ослабление ограничений на культурное производство и осознание того эффекта, который оно оказывало на массовое сознание, было одной из причин ожесточенности, с которой протекали конфликты вокруг массовой культуры в Латвии[552]. Как заявил в октябре 1957 года секретарь ЦК Компартии Латвии по идеологии А. Я. Пельше, «ежегодно в нашей республике два миллиона человек посещают театр, почти три миллиона приходят в кино, миллионы людей читают советскую литературу. Где миллионы, там и политика. Вот почему партийная организация не может оставаться в стороне от художественной политики»[553].

Споры по поводу языковой политики, территориальных границ и иммиграции, наряду с обращением к моментально узнаваемым образам и символам, обеспечивали политикам прямой контакт с населением, не имевший прецедентов в закрытом мире советской политики. Как впоследствии вспоминал латвийский министр культуры В. Калпиньш, «эпоха возрождения латышской нации» в 1955–1959 годах была «временем, когда имелась возможность для активного участия народных сил»[554]. Республиканские лидеры должны были учитывать эти массовые настроения и особую популярность тех функционеров, которые выдвигали национальные идеи, например первого секретаря Рижского горкома партии Э. К. Берклавса или председателя Президиума Верховного Совета Азербайджана М. А. Ибрагимова, получавших на публичных мероприятиях особенно громкие и продолжительные аплодисменты[555].

В общем, согласно терминологии, используемой в данной книге, в Латвии имела место проблема авторитарного контроля. Одним из ее проявлений было нежелание латышей вступать в республиканскую партийную организацию, а следовательно, сужение базы для формирования аппарата и общей социальной поддержки. Малочисленность латышей, успешно делающих карьеру, еще более подрывала репутацию режима и еще сильнее снижала привлекательность вступления в партию. На 1 января 1953 года этническими латышами были только 29,2 % членов Компартии Латвии. С учетом того, что в их число входили этнические латыши, родившиеся или выросшие в России и переселившиеся в Латвию под конец войны (причем некоторые из них даже толком не знали латышского), ситуация еще более осложнялась. Как отмечал на июньском пленуме 1953 года Берклавс, в то время первый секретарь Рижского горкома, лишь 800 из 20 тысяч агитаторов в Риге пользовались в своей работе латышским языком[556].

Такая ситуация во многом объясняла действия латвийских коммунистов, которые выступали за языковые приоритеты, ограничения прописки и выдвижение местных кадров, сокращение иммиграции и т. д. Благодаря этому латышское руководство могло записать на свой счет ряд успехов. Заметно выросла доля латышей в республиканском ЦК партии — с 42 % в июне 1953‐го до 69,5 % в январе 1956‐го и 75 % в январе 1958 года[557]. Иммиграция сократилась с 26,8 тысячи человек в 1956‐м до 7,4 тысячи в 1957 году[558]. Однако даже это не помогало. Готовность вступить в партию — один из важных индикаторов принятия режима — все еще была низкой. С января 1957‐го по январь 1959 года, в разгар пролатышского курса, партийные билеты получили всего 4 тысячи латышей, благодаря чему их доля в партии выросла незначительно: с 35,1 до 37,4 %. Напротив, в Литве и Эстонии доля представителей титульных национальностей среди членов партии составляла 55,7 и 47,5 % соответственно. В качестве типичного примера этой проблемы называлась ситуация на латышском заводе «Автоэлектроприбор». Латыши не посещали официальных мероприятий и не проявляли заметного интереса к партийным делам. В 1959 году на 20 человек, принятых на заводе в партию, приходилось всего 1–2 латыша. Как отмечали партийные функционеры, такая апатия объяснялась тем, что все партийные мероприятия проводились на русском языке, хотя латыши составляли большинство рабочих завода[559].

Что касается Азербайджана, там проникновение партии в азербайджанское общество не являлось проблемой. За тридцать лет партия вполне укоренилась в республике. Как заявил на заседании Президиума Верховного Совета Азербайджана его председатель Ибрагимов, «теперь не 20‐й год. Теперь у нас есть [азербайджанские] кадры, чтобы всех не азербайджанцев заменить»[560]. Однако источником многих политических проблем служила сама правящая группа. В отличие от Латвии, где еще с 1940‐х годов в бюро ЦК республиканской партии входил ряд известных политиков, азербайджанское бюро состояло из относительно неизвестных людей. Послесталинское центральное руководство решило проблему с М. Д. Багировым, проведя массовую чистку и назначив на главные руководящие должности функционеров, стоявших в номенклатурной иерархии на несколько ступеней ниже их предшественников. За этот маневр пришлось расплачиваться тем, что новые лидеры, включая И. Д. Мустафаева, первого секретаря, и С. Г. Рагимова, нового председателя Совета Министров, имели сравнительно низкое влияние. С целью укрепления своих позиций они привлекали на свою сторону представителей азербайджанской интеллигенции, в том числе национального поэта С. Вургуна и писателя М. Ибрагимова. Как отмечал на заседании бюро ЦК Компартии Азербайджана в декабре 1954 года один из его членов, не найти партийного работника, «который будет выше Самеда Вургуна или Мирзы Ибрагимова»[561]. Вургун не успел почти никак отличиться в новом качестве (скончался в 1956 году), а Ибрагимов, назначенный председателем Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР, при распределении обязанностей в новом руководстве республики получил в свое ведение вопросы культуры и сыграл ключевую роль в деле национального возрождения, прежде всего в языковой политике[562].

Вторая сложность, с которой сталкивалось азербайджанское руководство, проистекала из низкого уровня взаимного доверия в бюро. Еще со сталинского времени его членов окружала атмосфера подозрительности. Например, на Мустафаева и Рагимова в разное время поступали компрометирующие материалы[563]. Мустафаев испытывал обоснованное недоверие к главе местного управления КГБ А. М. Гуськову, присланному из Москвы и самостоятельно отправлявшему в центр критические сигналы[564]. В свою очередь, другие руководители не доверяли Мустафаеву. Секретарь ЦК Компартии Азербайджана М. Искендеров позже так говорил о подозрительности Мустафаева: «Мы теперь боимся идти в аппарат ЦК КПСС. Когда мы с Рагимовым были в Москве на совещании работников промышленности, то он сказал: „Давай вместе зайдем в ЦК к Шикину (сотрудник аппарата ЦК КПСС. — Примеч. авт.). Если я пойду один, то Мустафаев подумает, будто я жаловался на него“»[565].

Отношения в азербайджанском руководстве ухудшились до такой степени, что Москва решила вмешаться в конфликт. В республику была направлена комиссия ЦК КПСС, собравшая жалобы на грубость первого секретаря[566]. По докладу комиссии в ЦК КПСС дали указание Мустафаеву обсудить вопрос о положении в руководстве республики на заседании бюро, что и было сделано в августе 1955 года[567]. В октябре на основании этих материалов было принято постановление Секретариата ЦК КПСС «О серьезных недостатках в работе Бюро ЦК КП Азербайджана», разосланное в назидание обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик. Критике во всех этих документах подвергались как Мустафаев, так и другие члены руководства республики. Продолжая эту линию, руководство страны произвело в республике существенные кадровые изменения. Так, на должность второго секретаря ЦК был назначен Д. Н. Яковлев, заведующий сектором отдела партийных органов ЦК по союзным республикам. Как уже говорилось ранее, этим назначением был начат процесс формирования института вторых секретарей в республиках как особых уполномоченных центра. В последующем — судя по всему, в качестве компенсации за назначение Яковлева — были заменены председатель правительства республики С. Г. Рагимов и председатель республиканского КГБ А. М. Гуськов[568]. Однако конфликты в руководстве республики продолжились и после этого.

Разъедающее недоверие могло вместе с тем служить причиной поиска консолидирующей линии. В Азербайджане в середине 1950‐х годов ею вполне могла оказаться языковая проблема — усиление роли и влияния азербайджанского языка, как фактическое, так и формальное. В Азербайджане, в отличие от Латвии, за националистической повесткой дня стояла проблема сохранения руководящей сети — авторитарного разделения власти, — и именно эта проблема побудила руководство республики пойти на серьезный риск, противопоставив себя политике центра.

После смерти Сталина новое советское руководство выступило за новую, возрожденную форму коренизации. Хрущев в своих выступлениях редко затрагивал национальный вопрос. Поддержка коренизации соединялась в его реформистских проектах с общим курсом на экономическую децентрализацию. На этом фоне он до определенного момента игнорировал жалобы, касающиеся националистических настроений. Лишь получив свидетельства того, что республиканские руководители преднамеренно идут против политики центра — и в том, что касалось законов, и на практике, — Хрущев наконец начал действовать.

1958 и 1959 годы были отмечены сменой направления национальной политики. В Латвии и Азербайджане были отменены законы о языке и осуждены различные ограничения, касавшиеся прописки иммигрантов, приема в вузы и т. д.[569] В дополнение к кадровым перестановкам, прошедшим в декабре 1958 года в Туркменистане и в марте 1959 года в Узбекистане, в течение двух следующих лет были произведены замены партийных руководителей в Киргизии, Молдавии и Таджикистане, а также сняты два сторонника мягкой линии в национальной политике — секретари ЦК А. И. Кириченко и Н. А. Мухитдинов[570]. В программе партии, принятой в октябре 1961 года, подтверждалась следующая идеологическая ориентация: «Развернутое коммунистическое строительство означает новый этап в развитии национальных отношений в СССР, характеризующийся дальнейшим сближением наций и достижением их полного единства». Впрочем, Хрущев осознавал необходимость действовать осторожно. Тема национализма в значительной степени приглушалась, а чистки республиканских элит повсюду, за исключением Латвии, оказались достаточно умеренными. Более того, в большинстве республик вновь было разрешено проведение осторожной пронациональной политики после того, как наиболее сильный первоначальный эффект конфликтов уходил в прошлое.

С точки зрения республиканских руководителей, использование элементов националистической политики открывало определенные возможности для мобилизации масс. Однако в тех двух рассмотренных в этой главе случаях, где националистические настроения дали о себе знать особенно сильно, причины для обращения к ним были весьма различными. В Латвии коммунисты осознавали чрезвычайную узость социальной базы, на которую опирался режим. Если бы им удалось убедить центр в необходимости повысить привлекательность власти, занявшись вопросами языка и культуры, они бы могли привлечь больше латышей на свою сторону и успешнее решать проблему авторитарного контроля. В Азербайджане источником националистической политики, помимо ориентации на соответствующие настроения населения, служила нестабильность в руководящей сети, необходимость решения проблемы авторитарного разделения власти.

Глава 8

Скандал в Рязани

В рамках более чем тридцатилетнего периода, рассматриваемого в данной книге, важнейшей поворотной точкой в отношениях между руководством в Москве и его представителями в регионах была не только смерть Сталина в 1953 году и снятие Хрущева в 1964‐м, но также перелом, пришедшийся на конец 1960 года. Самым заметным внешним признаком этого перелома служила массовая замена секретарей.

Некоторые исследователи рассматривали эти перестановки как следствие борьбы внутри центрального руководства. Согласно этой точке зрения, чистка стала ответом на появившуюся у Хрущева возможность снимать не устраивавших его региональных секретарей в связи с грядущим XXII съездом партии, назначенным на октябрь 1961 года[571]. Мы же полагаем, что она была итогом более глубоких процессов и кризиса, связанного со стоявшей перед Хрущевым проблемой агентства. Самым явственным проявлением этого кризиса стала массовая фальсификация отчетов о выполнении планов сельскохозяйственного производства на региональном уровне, всплывшая на свет в конце 1960 года. Особенно тревожным в глазах центрального руководства был тот факт, что в большинстве случаев эти подтасовки производились с подачи людей, которые были самыми верными исполнителями воли Хрущева.

Моментом истины для Хрущева стал скандал, разразившийся в Рязанской области, в двухстах километрах от столицы. Благодаря близости к Москве Рязанская область, по словам долго стоявшего во главе ее обкома А. Н. Ларионова, была «золотым дном в Подмосковье… богатой кладовой для снабжения трудящихся промышленных центров страны, особенно Москвы»[572]. Хрущев поднимал Рязанскую область на щит в качестве образцового региона, пример которого давал Советскому Союзу возможность совершить прорыв в сельском хозяйстве, не уступающий тому прорыву, которого добился Сталин в начале 1930‐х годов в промышленности. В мае 1957 года Хрущев заявил, что через несколько лет СССР догонит США по производству молока, масла и особенно мяса[573]. Рязанская область была одним из правофланговых новой аграрной политики. В 1953–1958 годах здесь почти утроилось производство молока. Теперь было нужно добиться того же результата и в производстве мяса[574].

Ил. 13. Вручение орденов Ленина на сессии Верховного Совета РСФСР 28 декабря 1958 года. А. Б. Аристов прикрепляет орден к знамени РСФСР. Из фондов РГАСПИ

Ил. 14. Первый секретарь Рязанского обкома А. Н. Ларионов, 1958 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

В конце 1958 года Хрущев отправил в Рязанскую область специального эмиссара, чтобы под его присмотром область взяла «социалистические обязательства» — выполнить три годовых плана по мясу, 150 тысяч тонн. За этим последовал широко освещавшийся визит Хрущева в Рязань в феврале 1959 года и устроенный в том же году роскошный прием для рязанских крестьян[575]. Сделанное 16 декабря 1959 года заявление о том, что Рязанская область втрое перевыполнила план по производству мяса, сопровождалось типичной для СССР пропагандистской кампанией. Передовицы в газетах превозносили рязанскую победу. Большими тиражами выходили брошюры о рязанских достижениях, переводившиеся на языки социалистических стран. Смерть Ларионова в сентябре 1960 года и драматическое фиаско рязанской инициативы и ее последователей в других регионах поставили Хрущева в крайне неловкое положение. Проверки выявили факты крупномасштабных приписок, организацией которых занимались многие региональные секретари и сети.

«Рязанское дело»

На протяжении 1959 и 1960 годов становилось все более очевидно, что сельскохозяйственный скачок Хрущева, в частности в производстве мяса, — не более чем очередная утопия, если не сказать авантюра. В многочисленных жалобах, которые шли в Москву, просматривались две главные темы. Прежде всего многие региональные руководители явно восприняли эту кампанию как разрешение на более широкое использование традиционных административных методов управления деревней и реквизиций. Как отмечалось в записке отдела партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам от 17 марта 1960 года, «во многих областях и республиках отдельные должностные лица: председатели сельских советов, председатели и бригадиры колхозов, работники милиции и некоторые другие, допускают нарушения социалистической законности и произвол в отношении советских граждан, принуждают их к продаже личного скота колхозам, насильственно изымают продукты сельского хозяйства, проводят незаконные обыски в домах, необоснованно налагают штрафы, производят аресты и привлекают граждан к судебной ответственности, избивают колхозников и т. п.» Несмотря на отмену обязательных поставок государству личными хозяйствами, принадлежавшими колхозникам, рабочим совхозов и горожанам, их продукцию нередко продолжали принудительно взимать[576]. Одновременно служащие различных государственных организаций в своих сигналах в Москву указывали на широкое распространение значительных приписок.

Невзирая на жалобы, на протяжении большей части 1960 года Москва твердо стояла на своем и требовала от местных организаций не ослаблять усилий по выполнению амбициозных плановых заданий. В тех случаях, когда региональные организации сталкивались с проблемами, им по большей части указывали на необходимость использования передовых агротехнических приемов и упрекали в бездействии и нерешительности. Именно такие обвинения были выдвинуты против первого секретаря Краснодарского крайкома Д. М. Матюшкина, снятого с должности в июне 1960 года. «Он проявлял часто „доброту“ за счет снижения партийной и государственной дисциплины», — говорил один из выступавших на пленуме Краснодарского крайкома 8 июня 1960 года[577].

После скандала с приписками в Рязани и смерти Ларионова 22 сентября 1960 года дальнейшее проведение такой линии стало затруднительным. 29 октября Хрущев направил в Президиум ЦК записку под названием «Против благодушия, самоуспокоенности и зазнайства первыми успехами в развитии сельского хозяйства», которая была широко опубликована. В ней впервые содержалось признание фактов подлога и махинаций с отчетностью и других нарушений. Для многих региональных парторганизаций это ознаменовало поворотную точку. «…До Вашего письма, — писал анонимный корреспондент из Житомира, — все руководители районов и колхозов считали, что закупки скота колхозами с целью сдачи его государству и выполнения обязательств диктуются решениями ЦК и правительства»[578]. Хрущев грозил наказаниями за «хвастовство и даже обман государства». Однако пока конкретных имен не называл. Ему не хотелось прямо говорить о приписках в Рязанской области, которую еще недавно он превозносил[579].

Однако скрывать вопиющие факты было уже невозможно. Результаты проверок в Рязанской области в конце концов были рассмотрены на заседании Бюро ЦК КПСС по РСФСР 2–3 декабря 1960 года. Разгромное решение о приписках в мясозаготовках рассылалось во все обкомы и крайкомы партии и было предложено для обсуждения на пленуме Рязанского обкома[580]. После этого уже и сам Хрущев на пленуме ЦК КПСС в январе 1961 года впервые признал наличие приписок, в том числе и в Рязанской области[581]. В резолюцию пленума было внесено положение о борьбе с «очковтирательством, приписками и другими антигосударственными действиями»[582]. Все это подготовило почву для последующей кадровой чистки.

Чем объяснялась смена курса? Почему Хрущев уволил многих региональных секретарей, многих из которых он еще совсем недавно решительно поддерживал? Очевидно, что Хрущев оказался в неловком политическом положении, поскольку ранее неоднократно публично превозносил ларионовские рекорды. Он так прочно связал с продовольственным скачком свою репутацию, что теперь, когда вместо мяса были получены пустые цифры отчетов, выйти из скандала без репутационных потерь было совершенно невозможно. Свою роль, очевидно, сыграли и масштабы подтасовок. Более тщательная проверка показала, что колхозы и совхозы Рязанской области в 1959 году с трудом сдали 60 тысяч тонн мяса. Еще 40 тысяч тонн были закуплены у населения области и за ее пределами. Причем в числе этих 100 тысяч тонн был определенный процент приписок, которые просто трудно было выявить. Последние же 50 тысяч тонн (третий дополнительный план 1959 года) были полностью приписаны[583]. Хотя принятые обязательства сдачи мяса на 1960 год составляли уже 200 тысяч тонн, на 1 ноября этого года было сдано лишь 32,8 тысячи тонн[584]. Подсчеты показывали, что даже если бы область сдала государству в 1960 году весь скот и птицу колхозов, совхозов и индивидуальных хозяйств, то и тогда взятые обязательства (200 тысяч тонн) были бы выполнены на 90 %[585].

Тем не менее Хрущев, как и многие политики, менял курс только вследствие очевидного кризиса. Более того, о вопиющем несоответствии между публично провозглашенной цифрой обязательств и реально произведенным количеством мяса было известно очень немногим людям. Большинство членов Президиума проглотило ложное утверждение А. Б. Аристова, повторенное Хрущевым, будто бы Рязанская область на самом деле вдвое перевыполнила план, то есть дала 100 тысяч тонн мяса, и что реально во всей этой неприятной истории виновата комиссия по мясу во главе с секретарем по сельскому хозяйству Рязанского обкома В. П. Зениным вместе с чиновниками местного совнархоза и облисполкома[586].

Однако несмотря на все старания, масштабные злоупотребления было невозможно скрыть, по крайней мере в узком кругу московских и рязанских функционеров. Проверка в Рязани выявила огромные приписки, которыми занималось множество организаций. Стало ясно, что подтасовки отчетности стали в области системой, в которую были вовлечены многие руководящие и рядовые работники. «Самое страшное состоит в том, что люди, которые стояли у руководства и добивались приписок в отчетности, вовлекали в обман государства целую группу работников, начиная с колхозников, продавцов сельпо, счетоводов колхозов, кончая газетными работниками», — говорил начальник статистического управления области на пленуме Рязанского обкома 6 января 1961 года[587]. В общем, картина складывалась неприглядная. За спиной у многочисленных рядовых нарушителей закона стояли райкомы, координировавшие и вдохновлявшие их махинации и обеспечивавшие им защиту. В свою очередь, райкомы были встроены в обширную иерархическую структуру обмана под эгидой обкома во главе с Ларионовым.

Для того чтобы лучше понять эту систему, целесообразно рассмотреть основные разновидности выявленных приписок. Первая из них заключалась в том, что на различных рынках закупались мясо и скот, которые затем выдавались за произведенные в области. Агенты по закупкам ездили по соседним областям и даже по рынкам и магазинам в Москве в поисках мяса для плана. По оценкам комиссии Российского бюро, таким образом было приобретено 39,5 тысячи тонн мяса на сумму в 237 миллионов рублей[588].

Вторая разновидность махинаций со скотом заключалась в его отправке на так называемую «передержку»[589]. В основе такой практики лежало принятое в августе 1959 года постановление Совмина РСФСР, разрешавшее в момент формальной передачи скота государственным заготовительным органам взвешивать тощий или недокормленный скот, но затем оставлять его на фермах и откармливать, пока тот не наберет вес. Вес скота в момент формальной поставки учитывался в рамках плановых поставок за данный год, в то время как дополнительный вес, набранный в дальнейшем, включался в план на следующий год. Однако эта система провоцировала злоупотребления. Один и тот же скот учитывался дважды. В Рязанской области вес скота, отправленного на передержку, изначально ограниченный величиной в 10 тысяч тонн, за 1959 год увеличился до 31,2 тысячи тонн[590].

Наконец, еще одной распространенной формой приписок являлись так называемые «бестоварные операции». Согласно существовавшим правилам, с целью поощрения сельскохозяйственного производства регионам было позволено сбывать половину мяса, произведенного сверх плана, местному населению — обычно через потребительские кооперативы. В Рязанской области большая часть сверхпланового мяса вообще не попадала населению, а перепродавалась кооперативами обратно колхозам и совхозам, которые, в свою очередь, сдавали его заготовительным органам, выдавая за новое мясо, что создавало возможность для поставок… уже поставленного мяса[591]. Согласно подсчетам инспекторов, объем бестоварных операций по мясу в Рязанской области составил в 1959 году 16,8 тысячи тонн, но эта цифра, скорее всего, была занижена[592].

Таблица 11. Районы Рязанской области с наибольшим объемом бестоварных операций в 1959 году (мясо в тоннах)

Источник: РГАНИ. Ф. 13. Оп. 1 Д. 793. Л. 14.

В ходе проверок в Рязани были выявлены районы, в которых бестоварные операции приобрели наибольший размах (таблица 11)[593].

При более внимательном изучении выясняется, что эти районы объединяла важная черта: их руководители составляли костяк областной руководящей сети. Соответствующие первые секретари райкомов входили в ближайшее окружение Ларионова и были его выдвиженцами. В течение многих лет Ларионов обращался к ним в тех случаях, когда нужно было взять на себя новые социалистические обязательства, затеять очередную кампанию и возглавить ее. Все пятеро занимали ведущие позиции среди районных первых секретарей, а трое из них входили в бюро обкома[594].

Структурное значение этой группы для Ларионова и проводившихся им кампаний по увеличению сельскохозяйственного производства хорошо видно на примере деятельности секретаря Сасовского райкома Н. Н. Кабанова. До того как получить назначение в Сасово, он долгое время работал на разных должностях районного уровня, а с 1943 года — в качестве секретаря разных райкомов. С одобрения Ларионова Кабанов в 1952 году стал кандидатом в члены бюро обкома, а к концу десятилетия сделался одним из самых надежных его союзников. Методы работы Сасовского райкома предлагалось широко использовать всем районным организациям[595]. На пленуме обкома в январе 1960 года Кабанов заявил, что его Сасовский район поставил 2,7 тысячи тонн мяса в 1958 году, в 1959‐м взял планку в 10,3 тысячи тонн, а в 1960‐м ожидал успешное выполнение обязательств объемом в 14 тысяч тонн. Недоброжелатели говорили о Кабанове: «Не успеет трактор в борозду запустить, как докладывает об окончании сева»[596].

Первый секретарь Скопинского райкома партии Ф. С. Пономарев получил эту должность в 1949 году, через год после того, как Ларионов был назначен первым секретарем обкома. 8 апреля 1960 года инструктор заготовительной конторы в Скопинском районе А. З. Евтюхин отправил два письма — в Комиссию партийного контроля и лично Хрущеву, — в которых так лаконично охарактеризовал махинации в ходе кампании по увеличению производства мяса: «Чище Остапа Бендера». «…Через сельпо. Продали, купили [мясо], разменялись бумагами, поручениями, бухгалтера съездили в Госбанк и все готово — колхозы план выполнили, сельпо товарооборот более чем на миллион руб. …Ну а мясо? Где мясо?»[597] За эти жалобы с Евтюхиным расправились. 13 мая 1960 года на собрании актива колхозов его заклеймили за «клевету», представили в самом неприглядном свете, потребовали немедленно исключить из партии. Перед лицом такого нажима Евтюхин отступил, написав формальное заявление о том, что не настаивает на правильности своих выводов[598].

Такой метод отпора «клеветникам» в Рязанской области использовался постоянно. Выступавший на пленуме в Рязани в январе 1961 года заместитель председателя Бюро ЦК КПСС по РСФСР А. Б. Аристов объяснял беспечность Москвы, приведя в пример реакцию на один из сигналов: «Опровергая это (жалобу. — Примеч. авт.), письмо подписали все секретари райкома, председатель райисполкома, председатели колхозов, секретари парторганизаций, словом, подписались около 60 человек… Подписались, доказывая, что это была клевета, что это неправильно. Но как не поверить, когда подписалось столько товарищей»[599].

Такие примеры показывали, что районные секретари играли роль ключевого звена круговой поруки в советском стиле. Они обладали достаточным влиянием, чтобы одновременно и принудить сети выполнять приказы, и обеспечить им прикрытие, в том числе от вторжения извне. Имея доступ к конфиденциальной информации и партийным организационным ресурсам, секретари могли мобилизовать подчиненных на проведение скоординированной и эффективной контратаки, основанной на подавлении жалобщиков.

Как показывал рязанский случай, за районными секретарями-лидерами следовали секретари, которым областное руководство (Ларионов) покровительствовало и к услугам которых прибегало при решении стратегических задач неправомерными способами[600]. В 1956–1960 годах среди 18 секретарей райкомов в Рязанской области, принадлежавших к двум перечисленным группам, наблюдался удивительно низкий уровень текучки[601]. В их отношении практически не применялись взыскания. Поскольку Ларионов покровительствовал этим секретарям, регулярно взаимодействовал с ними и находился с ними в отношениях взаимной зависимости, их можно считать членами его областной руководящей сети, без создания которой были невозможны такие проекты, как фиктивное трехкратное увеличение мясозаготовок. В этом отношении участие столь большого числа работников разных уровней в организации приписок и ключевая объединяющая роль райкомов были тесно связаны друг с другом.

С точки зрения Москвы, «рязанское дело» представляло собой катастрофический провал взаимоотношений центра с одним из его наиболее доверенных представителей на местах. Ларионов, выступавший типичным авторитарным руководителем, широко прибегал к методам принуждения с целью выполнения плановых заданий. На первый план выходили жесткие силовые меры — угрозы, обыски, изъятие запасов продовольствия и т. д.[602] Основой для рязанской машины приписок служила лояльная региональная сеть, готовая выполнить любой, даже очевидно преступный приказ. Практика массовых подтасовок опиралась на отношения взаимной зависимости между Ларионовым и его клиентами. Эти связи были не только обширными, но и прочными — в той степени, в какой они основывались на взаимозависимости с высоким уровнем риска. И это неудивительно: из сравнительных исследований, посвященных хищениям и махинациям со статистикой, следует, что подобная деятельность оказывается наиболее результативной, когда ею занимаются группы людей, тесно связанных отношениями взаимного доверия[603].

Центральные власти в той или иной мере знали о ситуации в Рязанской области. Однако многочисленные сигналы клались под сукно, а проверки, которые могли бы без особого труда выявить лежавшие на поверхности злоупотребления, не проводились до тех пор, пока сохранялась надежда, что намеченные цели будут достигнуты. Сам Ларионов втянулся в кампанию потому, что изначально полагался на заверения центра в особой поддержке и несколько лет получал ее в неограниченных размерах. Действуя по принципу «победителей не судят», московские функционеры во главе с Хрущевым начали проявлять активность только тогда, когда почувствовали себя обманутыми, получив вместо мяса пустые квитанции. И более того, обнаружили, что Рязань не была одинокой в этих махинациях — она лишь лидировала в части широкого использования практики приписок в общесоюзном масштабе.

Приписки в Кирове

Еще до рязанского скандала московским функционерам было хорошо известно о непорядках в ряде других регионов, включая ведение двойной бухгалтерии и закупки скота и мяса на стороне. Однако любые серьезные меры по борьбе с этими явлениями блокировались. 11 октября 1960 года, через три недели после смерти Ларионова, на заседании Президиума ЦК КПСС под председательством Ф. Р. Козлова и при отсутствии Хрущева были рассмотрены нарушения при поставках скота в РСФСР и Казахстане. 1 ноября Бюро ЦК по РСФСР приняло постановление о последствиях подтасовок статистики в четырех регионах РСФСР, помимо Рязанской области[604]. Проверки, проведенные в последующие месяцы, выявили картину подлогов и манипуляций со статистикой в десятках областях РСФСР и Украины, а также в Казахстане, Таджикистане, Узбекистане, Азербайджане, Армении, Латвии и Белоруссии. Случаи приписок были обнаружены в строительстве и промышленности, а также во многих сферах сельского хозяйства, где раздувались данные по сбору и производству хлопка, хлеба, кукурузы, молока, мяса, шерсти[605].

Хотя рязанское дело явно выделялось на фоне других подобных случаев, поскольку Ларионов выступал в роли маяка аграрной политики Хрущева, проверки злоупотреблений в других областях и республиках демонстрировали как специфические, так и общие черты функционирования сетей в условиях сильного давления сверху. Еще один пример, касающийся уже знакомого нам секретаря авторитарного типа — А. П. Пчелякова в Кировской области, несколько отличался от рязанского и демонстрировал специфику приспособления сетей разного типа к амбициозным требованиям центра.

В Кировской области «мясная кампания» велась не менее решительно, чем в Рязанской, а Пчеляков, как и Ларионов, прибегал к силовым методам. Однако сеть, выстроенная Пчеляковым, была не столь обширной и крепкой, как в Рязани. В силу этого кировские функционеры не столь охотно участвовали в рискованных махинациях, получивших особый размах в Рязанской области. На протяжении большей части 1959 года Кировская область упорно состязалась с Рязанской за звание общесоюзного чемпиона по производству мяса. Во втором квартале 1959 года Кировская область получила от Совмина РСФСР и Бюро ЦК КПСС по РСФСР переходящее Красное знамя за успехи в сельском хозяйстве. Однако сделанное кировскими властями 20 октября 1959 года заявление о том, что область поставила на 60 % больше мяса, чем за аналогичный период предыдущего года, померкло на фоне пришедшего из Рязани поразительного известия о двукратном выполнении плана, и в третьем квартале Красное знамя, само собой, досталось Рязанской области[606].

С учетом давления, оказывавшегося на Пчелякова, и явного попустительства со стороны центра многие районные руководители Кировской области, несомненно, завышали данные по производству мяса. В постановлении Бюро ЦК по РСФСР, принятом в начале 1961 года, отмечалось, что годом ранее 19 из 28 районов Кировской области были уличены в приписках, выдаче бестоварных квитанций и других махинациях[607]. Тем не менее подтасовки статистики в Кировской области не приняли такого размаха, как в Рязанской[608]. Это было следствием разных причин, но, пожалуй, самое убедительное объяснение связано со стилем руководства Пчелякова и ограниченностью сети, опираясь на которую он управлял областью. В отличие от многих других секретарей, Пчеляков был авторитарным руководителем старого типа. Он широко использовал увольнения функционеров, нередко в массовом порядке[609]. «Давайте сейчас посмотрим на список, кто пытался критиковать тов. Пчелякова, остался ли он в области? Их в области нет», — заявил один из председателей колхоза, правда уже на том пленуме обкома 1961 года, который снимал Пчелякова с должности[610]. Особенно высокий уровень ротации наблюдался среди районных партийных руководителей. Их часто также подвергали и партийным взысканиям[611].

Отношения Пчелякова с многими подчиненными были напряженными[612]. Пчеляков отличался склонностью прерывать выступления секретарей райкомов на пленуме обкома репликами и устраивал публичные разносы тем, кто осмеливался ему возражать[613]. Связи Пчелякова с его окружением были пронизаны подозрительностью и недоверием. По словам второго секретаря обкома, «Пчеляков допускает недоверие, проявляет излишнюю осторожность и даже подозрительность к отдельным членам бюро партии, областным и районным руководителям»[614]. Инструктор Комиссии партийного контроля в записке на имя Хрущева утверждал даже, что Пчеляков «пытался возродить незаконные методы 1937–1938 гг. В 1959 г. дал указание начальнику областного управления КГБ изъять анонимное письмо, адресованное тов. Хрущеву Н. С., в котором писалось о неправильных действиях Пчелякова». Кроме того, организовал через органы госбезопасности прослушивание телефонных разговоров одного из секретарей обкома и организовал слежку за некоторыми сотрудниками обкома[615].

В результате таких взаимоотношений с сотрудниками в распоряжении Пчелякова имелась достаточно узкая руководящая сеть. Судя по имеющимся источникам, в обкоме и райкомах он опирался на тонкий слой агентов, координировавших и контролировавших административными методами основные кампании, прежде всего сельскохозяйственную[616]. Особенно контраст с Рязанской областью был заметен на уровне райкомов. Здесь ход кампаний, проводившихся под руководством Пчелякова, опирался на деятельность нескольких секретарей, которых Пчеляков не вводил, как это делал Ларионов, в состав бюро обкома. В этом отношении один из аргументов, выдвигавшихся Пчеляковым в свою защиту на пленуме обкома в феврале 1961 года, был в чем-то справедлив: «Нет сынков и пасынков… Никаких связей ни с кем у меня нет, нет никакой семейственности, ничего нет»[617].

В таких условиях, несмотря на сильный нажим, кировские функционеры были готовы в меньшей степени, чем их коллеги в Рязани, идти на риски подтасовок и махинаций. Впрочем, скорее всего, Пчеляков от них этого и не требовал. Но если представить, что обстоятельства так или иначе принуждали бы Пчелякова вступить на более рискованный путь, он не смог бы сделать это в той же мере, как Ларионов, поскольку не располагал широкой сетью лояльных клиентов, скрепленной отношениями круговой поруки. В феврале 1961 года Пчеляков — возможно, виновный в приписках меньше, чем некоторые другие секретари, — был снят с должности. На пленуме обкома его изгнание сопровождалось резкой критикой со стороны бывших подчиненных, среди которых было много обиженных Пчеляковым. Это еще раз свидетельствовало о слабости и конфликтности кировской сети.

Поскольку кампания, направленная на выявление приписок, оставила после себя длинный документальный след по всей стране, изучение каждого из таких случаев, несомненно, покажет его своеобразие и зависимость интенсивности приписок от действий секретарей и характера сетей, которые вокруг них формировались. Рязанский и кировский примеры, рассмотренные выше, могут служить основой для такой систематизации, видимо, представляя собой две крайние модели действия сетей в условиях нажима из центра. Ларионов опирался на значительную поддержку Хрущева и, соответственно, партийно-государственного аппарата в целом, поскольку играл роль маяка, своеобразного тарана, пробивавшего кампанию по скачкообразному наращиванию заготовок мяса в стране. Этот традиционный метод силового политического воздействия на экономику всегда давал передовикам немалые преимущества. Однако для реализации этих преимуществ был необходим механизм включения и поддержки кампании на низовом уровне.

Как показывал случай Рязани, таким механизмом были разветвленные и сплоченные региональные сети. Они характеризовались высоким уровнем взаимной лояльности секретаря и его низовых клиентов (в областном центре и на уровне районов), высоким уровнем круговой поруки. Только такие сети могли обеспечить использование двух основных методов наращивания отчетных показателей: реквизиции продукции (прежде всего в личных хозяйствах) и высокорискованных махинаций с отчетностью. Конфликтные, сравнительно узкие и неустойчивые сети, формировавшиеся вокруг секретарей, предпочитавших авторитарные методы руководства, было невозможно в полной мере мобилизовать на участие в штурмовых кампаниях, требовавших не только нажима и страха, но также инициативы (пусть и преступной) и сознательной лояльности. На такую сеть, как можно судить по документам, опирался Пчеляков. Однако, как это часто бывает, жертвами авантюрных кампаний центра в одинаковой степени могли быть сети и секретари, придерживавшиеся разных линий поведения.

Ил. 15. Первый секретарь Житомирского обкома М. М. Стахурский, 1958 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Хрущевская чистка

В преддверии январского пленума ЦК 1961 года и на самом пленуме Хрущев представил свое видение ситуации в сельском хозяйстве и выявленных случаев массовых приписок. Прозвучавшие заявления преследовали главную цель — возложить вину за провалы на региональных руководителей и оправдать тем самым действия самого Хрущева. Дело было представлено таким образом, что именно секретари взяли на себя невыполнимые обязательства и породили вал невыполнения планов и многочисленные злоупотребления. Этот тезис подкрепляли многочисленные примеры, которые можно было бы счесть убедительными, если забыть о том нажиме, которому подвергались местные руководители со стороны первого секретаря ЦК КПСС. В Тульской области социалистические обязательства совхозов и колхозов по мясу были выполнены всего на 38 % (49 тысяч тонн). В Кировской области эта цифра была лишь немногим выше — 75 тысяч тонн, или 65 %. С невероятным лицемерием Хрущев обвинял руководство Рязанской области в том, что оно навязало задание на 1959 год в объеме 150 тысяч тонн мяса, в то время как первоначальный план составлял более разумную и реальную цифру в 75–80 тысяч тонн. Конечно, он промолчал о роли центральных властей и своей собственной в поощрении этой гигантомании. На пленуме в январе 1961 года Хрущев заявил: «Если мы так легко будем брать обязательства и не выполнять, кто же нам верить будет, что же это за партия, в которой состоят болтуны. Уважать такую партию не будут»[618].

Обвинив региональных руководителей в принятии завышенных и недостижимых планов, Хрущев выставил их также и главными виновниками приписок и подтасовок. Свои обвинения он подкреплял следующими примерами. Руководство Тянь-Шаньского обкома в Киргизии выделило десять тонн масла рабочим местного угольного рудника. Однако при пособничестве секретаря обкома это масло было засчитано в счет выполнения областью социалистических обязательств по поставкам молока. Несмотря на то что эта махинация вскрылась и в марте 1960 года этот секретарь получил партийный выговор, наказание почти никак не отразилось на нем, поскольку, как сообщил Хрущев, в сентябре того же года он был назначен министром внутренних дел республики. В Полтавской области при попустительстве секретаря обкома председатель одного из колхозов использовал полученный от государства кредит и средства самого колхоза на покупку более 600 голов скота. Посланцы колхоза ездили по соседним хозяйствам и рынкам, покупая скот за изрядные суммы. Обком же не только был в курсе этой акции, но и представил председателя «передового» колхоза к званию Героя Социалистического Труда и выдвинул его в депутаты Верховного Совета. «Это не политические организаторы, а прасолы… Надо объявить решительную борьбу против… таких людей с партбилетом в кармане, которые позорят партию», — возмущался Хрущев. Требуя наказаний, он прибегал едва ли не к сталинскому лексикону: «По существу, это враги социалистического государства»[619].

Несмотря на громкие заявления и угрозы, Хрущев на самом деле лишь в некоторой степени признавал серьезность сложившегося положения и не вдавался в крайне неприглядные детали. Проверки, организованные осенью 1960 года, выявили многочисленные нарушения, о которых публично было лучше не упоминать. Повсеместно, хотя и в разной степени, распространялось насилие. В Таджикистане скот и мясо просто отбирали. Бригады заготовителей реквизировали кур, яйца, шерсть и мясо без оплаты. «Допускалось избиение колхозников»[620]. В докладной записке инструктора ЦК отмечалось, что в Павлодарской области Казахстана «работники обкома… толкнули на путь обмана многочисленных честных тружеников… применяя угрозы о снятии с работы, исключения из партии». В одном из случаев, упомянутом в докладе, первый секретарь райкома угрожал директору совхоза исключением из партии, если тот не оформит документы о сдаче несуществующих 4 тысяч тонн зерна. В другом случае работницу контролирующей инстанции вызвали в контору в три часа ночи и заставили подписать фальшивый документ[621]. Угрозы и принуждение были широко институционализированы и опирались на разветвленные и лояльные сети, известные нам на упомянутом выше примере Рязанской области[622].

По понятным причинам Хрущев и другие руководители не говорили также о том, какое разрушительное воздействие приписки и другие злоупотребления оказывали на состояние общественной морали и стимулы честного труда. Модель экономического прорыва, не в первый раз взятая на вооружение, состояла из трех элементов. Высшее руководство провозглашало сложную и сверхамбициозную цель; избранная группа работников-ударников демонстрировала, что эта цель якобы достижима; партийный аппарат мобилизовал остальных рабочих на «ударный труд». Поскольку поставленные задачи были явно невыполнимы, то награды рано или поздно присуждались тем, кто убедительнее всего лгал. Понятно, что у честных работников это могло отбить всякую охоту к труду. Жалоба из Житомирской области, в которой также наблюдались приписки, демонстрировала эти процессы деградации. В 1959 году передовым дояркам области удавалось надаивать от 1800 до 2000 литров молока от одной коровы в год. В советских условиях это было немало и требовало от колхозников значительных усилий и трудолюбия. В следующем году были приняты совершенно нереалистичные «социалистические обязательства» повысить надои до 4–5 тысяч литров. Но когда те же самые доярки сумели честно надоить «всего» 1900–2200 литров от коровы, их публично опозорили, объявив «отстающими». После этого некоторые из этих колхозниц, которых прежде ставили выше всех прочих, утратили мотивацию к труду. Многие из них решили бросить свою работу. Такая же ситуация складывалась со свинарками, заведующими фермами и другими работниками. Колхозы теряли опытных и ценных специалистов. «Известно, что каждый человек находит удовлетворение и желание работать тогда, когда он достигает в своей работе определенной цели — выполняет план. У нас же подобное удовлетворение ощущает только секретарь обкома т. Стахурский и его соратники по путанным планам, а у работников районов и колхозов остается только угнетающий осадок от невыполнения плана и пессимистическое отношение к работе», — заключал автор жалобы[623].

Руководство страны вполне осознавало тот факт, что за махинациями и обманом стояли те самые местные партийные функционеры, которым была делегирована огромная власть для реализации директив центра. Только они обладали организационными ресурсами и необходимым политическим весом для того, чтобы заниматься приписками безнаказанно — по крайней мере какое-то время. Из этой ситуации на самом деле следовали далекоидущие выводы, касающиеся качества самой системы и ее способности решать те задачи, которые Хрущев считал принципиально важными для «строительства коммунизма в СССР». Однако по понятным причинам эти общие вопросы не ставились и не обсуждались. Как обычно, дело сводилось к обвинениям в адрес конкретных функционеров (на этот раз многочисленных), нарушавших законы и искажавших политику центра.

Практическим следствием такого подхода стала массовая чистка региональных партийных руководителей в 1961 году. Именно первые секретари обкомов, «не желавшие вырываться из порочного круга своих собственных идей», и стали главной мишенью выступления Хрущева на пленуме ЦК в январе этого года. За Рязанской и Кировской областями в РСФСР последовали снятия секретарей в Брянской, Тульской[624], Тюменской, Смоленской, Астраханской, Сахалинской, Саратовской, Калининской, Калининградской, Омской, Вологодской, Ульяновской и Ярославской областях, а также в Татарстане. В феврале лишились постов и исключены из партии первые секретари Павлодарского и Кзыл-Ординского обкомов в Казахстане[625]. В апреле за «обман партии и государства, организацию массовых приписок при заготовках хлопка» был снят с должности и исключен из КПСС первый секретарь ЦК Компартии Таджикистана Т. У. Ульджабаев. Помимо приписок, которые координировал сам Ульджабаев, проведенная проверка выявила много других нарушений закона. За массовые приписки при заготовках хлопка лишился должности также первый секретарь Ленинабадского обкома Таджикистана[626].

Нередко, начав с подтасовок отчетности, секретарям предъявляли целый букет разнообразных обвинений в злоупотреблениях и произволе. Так, Комитет партийного контроля установил, что первый секретарь Тюменского обкома В. В. Косов велел арестовать и отдать под суд гражданина, который требовал от него соблюдения правил движения; этому же секретарю вменялись в вину многочисленные траты на переоборудование железнодорожного вагона. Тем не менее в первую очередь его обвиняли в махинациях с данными по промышленному производству, поставкам скота и хлебозаготовкам. Когда областной прокурор выявил факты приписок, Косов отчитал его и приказал создать комиссию по проверке действий прокуратуры, взяв за основу ее работы, как заявил Косов, «решение ЦК по Берии». Начальнику статистического управления, сообщавшему о приписках, из обкома ответили, что «если он не откажется от письма, то [не только будет уволен, но и] никуда не устроится, так как без согласия обкома никто не решится взять его на работу». Косов был снят 23 мая 1961 года «за проявленную политическую близорукость»[627].

В ряде регионов первым секретарям удалось укрепить свои позиции, инициировав собственные расследования случаев приписок и переложив вину на райкомы. В Ростовской области только что назначенный первый секретарь А. В. Басов (до этого работавший председателем Ростовского облисполкома) обвинил в бестоварных операциях и выписке фиктивной накладной на 90 тонн мяса первого секретаря одного из райкомов, который вместе со вторым секретарем и директором совхоза создал «атмосферу круговой поруки». Все трое были сняты с должностей и исключены из партии, а ряд других функционеров были привлечены к «строгой партийной ответственности»[628]. Аналогичная упреждающая проверка, завершившаяся незначительными наказаниями низовых работников, была проведена в начале 1961 года в Азербайджане[629].

Общие результаты атаки на секретарей в ходе кампании по борьбе с приписками отражены в таблице 12.

Как показывают приведенные данные, в 1960‐м и особенно в 1961 году произошли крупнейшие ротации в рядах первых секретарей со времен Большого террора (1937–1938), сравнимые с пиками послевоенного периода и превышавшие показатели массовых перемещений в 1954–1955 годах[630]. По причине связи с кампанией, направленной на борьбу с приписками в 1961 году, очень высоким было количество увольнений по компрометирующим причинам. При этом, как обычно, нужно учитывать, что отсутствие соответствующих формулировок в постановлении не означает, что компрометирующие мотивы не были причиной отставки. Их могли маскировать отправка на пенсию, увольнение по состоянию здоровья, по собственному желанию и т. д.

Таблица 12. Перемещения первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, 1958–1962 годы

Составлено по: Региональная политика Н. С. Хрущева. С. 560–638.

^a Случаи, когда в решении об освобождении были указаны соответствующие причины: «не справившийся с работой», «не обеспечивший руководство», «за обман партии и государства», «за порочащие поступки», «за приписки» и т. п.

Характерно также, что свое секретарство (иногда с компрометирующими формулировками, а иногда без них) в ходе ротаций в 1961 году окончательно утратила заметная группа секретарей-долгожителей. К ним относились, например, П. И. Доронин, служивший с 1938‐го по 1948 год первым секретарем в Курской области, а после перерыва с 1954‐го по 1961‐й в Смоленской области; П. Ф. Чеплаков, второй секретарь ЦК Компартии Азербайджана (1938–1944), первый секретарь Грозненского обкома (1944–1949), первый секретарь Сахалинского обкома (1951–1960); А. И. Хворостухин, в 1944–1955 годах работавший в Иркутской области сперва вторым, а затем первым секретарем, а в 1955–1961 годах возглавлявший Тульский обком; С. М. Бутузов, первый, затем второй секретарь Красноярского крайкома (1947–1952), первый секретарь Пензенского обкома (1952–1961); М. М. Стахурский, с 1946‐го по 1961 год возглавлявший последовательно Винницкий, Полтавский обкомы, Хабаровский крайком, Житомирский обком.

Ил. 16. Секретарь Кемеровского обкома З. В. Кузьмина ведет занятия в кружке рабочих Западно-Сибирского металлургического комбината, изучающих новую программу партии, принятую в 1961 году. Из фондов РГАСПИ

Несмотря на жесткость, чистка, проведенная в 1961 году, существенно отличалась по характеру, назначению и методам от довоенных сталинских акций. Почти полное уничтожение региональных руководителей в 1930‐х годах проводилось по политическим причинам с целью консолидации единоличной диктатуры. Сталин убирал провинциальных вождей из старой партийной гвардии, в чьей лояльности в случае кризиса, особенно вызванного войной, он не был уверен. Чистка 1960–1961 годов носила административный характер. Приступив к ней, Хрущев ставил под вопрос не столько лояльность региональных функционеров лично ему либо советской системе, сколько их способность обеспечить прорыв в экономике. Скандалы с приписками, ярко высветившие крах политики скачка и системы агентности, выстроенной на основе этой политики, требовали ответа, и он был дан.

В конечном счете эти различия отразились в методах проведения кадровых чисток. Несмотря на громкие заявления и угрозы, при Хрущеве они в основном ограничивались увольнениями или — в худшем случае — исключениями из партии. Никто из первых секретарей не попал под суд (как и многие из числа прочих низовых партработников). В той же Рязанской области пять ведущих функционеров были исключены из партии, многие получили выговоры, но никто не был осужден[631]. В других регионах провинившихся также лишь в редких случаях исключали из партии; еще реже заводили на них уголовные дела[632].

Такая умеренность была особенно показательна на фоне принятия в мае 1961 года постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР и указа Президиума Верховного Совета СССР об ужесточении ответственности «за приписки и другие искажения отчетности о выполнении планов»[633]. Как свидетельствовали отчеты прокуратуры, в 1961–1962 годах счет осужденных за эти преступления шел на сотни человек, основную массу их составляли руководители предприятий и хозяйственных организаций[634]. Суть избранного метода проведения кампании против приписок генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко в докладной записке в ЦК КПСС от 24 июля 1961 года объяснил следующим образом:

Прокурорам предложено не допускать возбуждения уголовных дел и привлечения к ответственности тех работников, которые оказались причастными к антигосударственным действиям невольно, по вине карьеристов и шкурников, тщательно разбираться и отличать преднамеренный, сознательный обман государства от случайно допущенной ошибки[635].

Ил. 17. Первый секретарь Сахалинского обкома П. А. Леонов обсуждает новую программу партии с рыбаками на траулере «Ост», 1961 год. Из фондов РГАСПИ

Снисходительность по части наказаний для функционеров более высокого ранга, прежде всего партийных секретарей, была связана с щекотливым положением, в котором оказался центр в результате череды скандалов. В номенклатурном сообществе хорошо знали, что на самом деле именно центральные власти инициировали хозяйственные скачки и тем самым поощряли приписки, на долгое время закрыв глаза на злоупотребления[636]. Конечно, никто не смел предъявить Хрущеву соответствующий счет открыто, но и перегибать палку, загоняя основную массу низовых руководителей в угол, не стоило. Для наказания всех виновных требовалась действительно массовая чистка, поскольку региональные сети обеспечивали вовлечение в махинации огромного количества работников. В этом была сила, но — как в очередной раз оказалось — и слабость системы взаимодействия центра и регионов, которая сложилась в СССР в течение долгих десятилетий.

К моменту новой чистки советская партийно-государственная машина уже обладала созданными после войны институциональными инструментами, позволявшими избавляться от высших должностных лиц — и поодиночке, и даже, как в данном случае, в массовом порядке, — не выдвигая политических обвинений и не прибегая к услугам репрессивных органов. Как уже говорилось, после смерти Сталина партийных секретарей в подавляющем большинстве снимали в результате мягких ротаций, нередко отправляя на учебу или в отставку с нейтральными формулировками о необеспечении руководства. В ряде случаев их просто перемещали без объяснения причин на другую менее престижную работу. Такие не мотивированные политически и не репрессивные ротации секретарей стали единственно возможными после смерти Сталина.

На XXII съезде в октябре 1961 года Хрущев, делая примирительный жест, следующим образом отозвался о первых секретарях, лишившихся своих должностей:

Не секрет, что есть у нас товарищи, которые в свое время были достойно оценены и избраны на руководящие посты и занимают их в течение целых десятилетий. За это время некоторые из них потеряли способность творчески вести дело, утратили чувство нового, стали тормозом… Разумеется, неизбрание в партийный орган в силу окончания срока пребывания в нем не может служить основанием для дискриминации членов партии. Если коммунист хорошо проработал на доверенном посту положенный срок — честь ему и слава (Аплодисменты)[637].

Однако такие заявления уже не могли спасти положение. Рязанский скандал и последовавшие за ним аналогичные разоблачения в других областях, краях и республиках сильно повредили репутации Хрущева. Все вместе они похоронили веру в то, что главный московский автократ способен совершить большой скачок в экономике при помощи низовых автократов. Более того, они компрометировали как Хрущева, так и саму систему, тяготевшую к обману, грубому подавлению критики и произволу чиновников. На заседаниях Президиума и пленума ЦК КПСС в октябре 1964 года, когда Хрущева снимали с должности, рязанский скандал упоминался, возможно, чаще, чем другие его ошибки и злоупотребления[638]. Несомненно, Брежнев попал в точку, записав в один из этих дней: «Мы шарахаемся из стороны в сторону. 2–3 плана. Рязанское дело — позорное дело»[639].

Глава 9

Административная революция

«Рязанское дело» и последовавшая за ним чистка региональных руководителей ознаменовали серьезный удар по классической сталинской модели больших скачков, но скандал не лишил Хрущева веры в организационные панацеи. В ноябре 1962 года он приступил к самой радикальной и в то же время наименее понятой из своих организационных реформ. Его предложение о разделении регионального партийного аппарата надвое имело далекоидущие последствия, так как подразумевало не только разделение обкомов, бюро обкомов и обкомовских аппаратов, но и появление в каждом регионе двух первых секретарей обкомов — одного по сельскому хозяйству и другого по промышленности. Хотя это ни в коем случае не был первый организационный эксперимент Хрущева, каждая из его прежних административных инноваций опиралась на региональную партийную организацию как на главного проводника перемен. Эту же реформу отличало то, что она била в нервный центр региональной руководящей сети — партийный аппарат. Даже проведенная годом ранее чистка местных руководителей не затрагивала институциональных основ их власти, на что покушалась новая реформа.

В то время как ближайшее окружение Хрущева откликнулось на его предложения с привычным восторгом и энтузиазмом, в глубинах партийно-государственной бюрократии, судя по всему, царило серьезное беспокойство. Перемены, как всегда, грозили для функционеров непредсказуемыми последствиями и изменениями в личной судьбе и карьере, и не обязательно положительными. Кто-то мог выиграть, но кто-то в этом случае обязательно проигрывал. О мотивах и намерениях самого Хрущева судить трудно. Открыто он всегда говорил лишь о необходимости усилить партийный контроль над экономикой. Эту идею о партии как единственной силе, способной соблюдать государственный интерес, подняться над ведомственными влияниями, он развивал, например, незадолго до объявления реформы, на заседании Президиума ЦК КПСС 31 мая 1962 года:

Если у капиталистов прибыль, погоня, разорение, крах, у нас бюрократ этим не страдает, он гарантирован. Поэтому здесь только партия может; если партия ослабит внимание, контроль, свои требования, — значит, может быть застой. Кто должен тут [вмешаться]? Тут административное вмешательство. А в административном — кто? Партия. Не [экономический] аппарат, а партия должна усилить свой контроль[640].

Таким образом, разделение партийного аппарата не означало, что Хрущев утратил веру в партию. Наоборот, это был его последний и в некоторых отношениях самый отчаянный ответ на кризис партийного руководства, вызванный рязанским и другими скандалами двух предыдущих лет. Хрущев не был заинтересован в ослаблении роли партии, но он хотел найти способ лучше контролировать местных руководителей. Широкая чистка, проведенная годом ранее, не могла быть постоянным методом решения проблемы и угрожала деморализацией кадров. Разделение партийного аппарата представляло собой неуклюжую попытку добиться результата при помощи альтернативных институциональных методов, используя соперничество между региональными парторганизациями и их отраслевую специализацию для сдерживания влиятельных региональных лидеров и их сетей[641]. Но какими бы ни были намерения Хрущева, для целей данной книги важнее изучить, какое влияние разделение аппарата оказало на сети и власть секретарей.

Априори очевидно, что реформа формально разрушала прежние сети, а на неформальном уровне заставляла местных руководителей выбирать новые альянсы или сохранять верность прежним. Разделение аппарата стало проверкой сплоченности и устойчивости региональных сетей. Как мы увидим, институциональные перемены нередко получали отпор со стороны влиятельных неформальных статусных иерархий, способных быстро восстанавливаться даже в новом организационном окружении. В то же время появление новых центров власти вынуждало региональных руководителей оттачивать способности к компромиссу и взаимной притирке, приобретенные ими в предыдущее десятилетие.

Замысел реформы

Судя по всему, идея разделить партийный аппарат на сельскохозяйственный и промышленный посетила Хрущева в августе 1962 года во время отдыха в Крыму. Вернувшись в Москву, 20 августа Хрущев выступил на Президиуме ЦК с предложением: «В конце ноября — начале декабря созвать пл<енум> ЦК, расширенный, по промышленности»[642]. 10 сентября он изложил свою идею в записке, в которой достаточно логично указывалось, что один-единственный партийный комитет нередко не в состоянии руководить и сельским хозяйством, и промышленностью с одинаковой заинтересованностью и отдачей и что повышенное внимание, по традиции уделяемое партийными организациями сельскому хозяйству, оборачивается недостаточным вниманием к промышленности[643]. С обычной импульсивностью Хрущев фактически принял решение уже 20 сентября, когда на заседании Президиума, не дожидаясь пленума ЦК, предложил опросить региональных руководителей по вопросу о разделении партийного аппарата и ознакомить центральные власти со своими соображениями[644]. Сигнал к реорганизации формально был подан на ноябрьском пленуме, а ее окончательный облик определен в постановлении Президиума ЦК от 20 декабря[645].

Заявления Хрущева в преддверии реформы вращались вокруг идеи об усилении партийного руководства промышленностью. Этот тезис не был новым. Как еще помнили многие функционеры, включая самого Хрущева, аналогичные решения принимались накануне войны, в феврале 1941 года, в момент острой необходимости наращивания советского военно-промышленного потенциала. Правда, тогда речь шла не о разрушении прежней структуры, а о создании дополнительных должностей региональных отраслевых секретарей, отвечавших за те сферы промышленности, транспорта и строительства, которые были особенно хорошо представлены в том или ином регионе[646]. Сейчас же Хрущев словно хотел довести эту линию до логического завершения, разделив весь партийный аппарат по отраслевому принципу. Оправдывая этот шаг, Хрущев указывал, что, хотя с точки зрения объемов и стратегического значения промышленное производство далеко обогнало сельскохозяйственный сектор, тот по-прежнему поглощал значительное время и энергию большинства партийных организаций[647]. Подчеркивая этот момент, Хрущев отмечал на ноябрьском пленуме, что лишь 14 из 215 вопросов, обсуждавшихся в 1962 году на пленумах обкомов в 25 крупнейших промышленных регионах РСФСР, были посвящены промышленности[648]. Словно делая завуалированный намек на рязанскую историю, Хрущев также предупреждал об опасности «штурмовщины» и призывал партию «ровно, не рывками, не кампанейски сосредотачивать свои силы, когда то на одно производство переключались, то на другое производство, ослабляя внимание к первому»[649].

Хотя в выступлениях Хрущева в этот период преобладала тема промышленности, летом и осенью 1962 года ему приходилось много думать также о сельском хозяйстве и снабжении продовольствием. Несмотря на резкий прирост инвестиций в начале 1950‐х годов, неэффективный колхозный сектор, и без того трещавший по швам, еще сильнее пострадал из‐за экспериментов Хрущева. К началу 1960‐х годов последствия упразднения машинно-тракторных станций и передачи техники колхозам, не способным обеспечить ее рациональное использование, а также безрассудная погоня за недостижимыми рекордами в животноводстве и борьба с личными наделами, служившими одним из важных источников сельскохозяйственной продукции, начали сказываться на продовольственном снабжении страны. По данным Центрального статистического управления, рацион рабочих, инженеров и служащих состоял в 1961 году преимущественно из хлеба и картофеля[650]. Недовольство вылилось в открытые протесты в июне 1962 года, когда правительство объявило о повышении розничной цены на мясо и мясопродукты на 30 % и масла на 25 %[651]. В разных частях страны начали появляться антисоветские листовки и надписи, осуждавшие правительство и призывавшие к забастовкам[652]. Самые серьезные акции протеста состоялись в Новочеркасске, где 1–3 июня волна забастовок и демонстраций переросла в насилие, когда рабочие бросились штурмовать главные административные здания. В ответ власти ввели в город войска, которые открыли огонь, убив 23 демонстранта и десятки ранив, и задержали вожаков. По приказу Хрущева двое из его ближайших соратников, А. И. Микоян и Ф. Р. Козлов, отправились в Новочеркасск, чтобы принять участие в подавлении беспорядков, которые стали предметом обсуждения в Президиуме ЦК[653]. На таком тревожном фоне проводилась новая реформа.

Несмотря на обычное публичное одобрение, намерения разделить партийный аппарат столкнулись с противодействием местных руководителей[654]. В конечном счете решение, принятое Президиумом ЦК КПСС 20 декабря 1962 года, предусматривало далеко не полную реорганизацию (см. таблицу 13).

Эти результаты отражали в определенной мере соотношение сил между центром и местными властями. Как видно из таблицы, в прежнем положении остались три группы регионов и республик[655]. Крупнейшей и наиболее значимой из них были национальные территории, включая союзные республики, автономные республики и автономные области[656]. Их иммунитет очевидно диктовался интересами национальной политики. «Республика. Здесь другое положение… здесь есть единая республика и естественно должно быть централизованное руководство всеми отраслями, всей жизнью республики», — соглашался Хрущев на заседании Президиума ЦК 20 сентября 1962 года[657]. Во вторую группу входили стратегически важные области на границах Советского Союза. Так, например, в Украине исключение было сделано только для шести западных областей — Волынской, Закарпатской, Ровенской, Ивано-Франковской, Тернопольской и Черновицкой, где недавно еще шла вооруженная борьба с властями и в силу этого было нежелательным ослабление местного единоначалия. В число других регионов, относящихся к этой категории, входили Амурская, Архангельская, Астраханская, Калининградская, Мурманская, Сахалинская области и Хабаровский край в составе РСФСР. Третью группу составляли регионы, не обладавшие серьезным потенциалом для развития промышленности (или, в более редких случаях, сельского хозяйства) — это были пять почти исключительно аграрных регионов в целинных землях, а также города Москва и Ленинград. В общем, полному разделению подвергся аппарат лишь немногим более половины (75 из 137) обкомов и крайкомов[658].

Таблица 13. Разделение аппаратов обкомов и крайкомов в результате реформы 1962 года

Источник: Региональная политика Н. С. Хрущева. С. 487–493.

^a Включая пять автономных областей, аппарат в которых не был разделен.

^b В большинстве регионов, где аппарат подвергся разделению, появилось два первых секретаря. Однако в 11 областях Казахстана — все они имели краевое подчинение — сохранился только один первый секретарь, несмотря на формальное разделение аппарата. В этих областях были созданы обкомы по сельскому хозяйству. Промышленность там подчинялась специально созданным краевым бюро по промышленности и строительству.

^c Горно-Бадахшанская автономная область.

^d Абхазская и Аджарская автономные республики и Юго-Осетинская автономная область.

^e Нахичеванская автономная республика и Нагорно-Карабахская автономная область.

Очевидно, однако, что даже частичное разделение аппарата не могло не сказаться на влиянии значительной части секретарей и их сетей. В зависимости от экономических и демографических особенностей региона у среднестатистического первого секретаря могли отобрать до половины территории, населения и экономики, прежде входивших в сферу его полномочий. Кроме того, нужно учитывать, что разделение аппарата сопровождалось рядом других структурных реорганизаций. В это же время происходило укрупнение совнархозов и воссоздание некоторых структур централизованного управления экономикой. Менялась система партийного контроля, преобразованная в общесоюзную Комиссию партийно-государственного контроля[659]. После многочисленных скандалов с приписками, взяточничеством и коррупцией центр повел атаку на практику судебного иммунитета, укрепившуюся в регионах, как было показано ранее, еще при Сталине. В закрытом письме ЦК КПСС партийным комитетам «Об усилении борьбы со взяточничеством и разворовыванием народного добра» (29 марта 1962) особое внимание уделялось тому факту, что некоторые партийные комитеты «не реагируют на сигналы» и, более того, «берут под защиту» провинившихся коммунистов. В письме указывалось, что причастность коммунистов к актам взяточничества и хищений, а также «либеральное отношение к ним» следует рассматривать как «тяжкое преступление перед партией и государством», а виновных — «исключать из партии и предавать суду»[660]. По итогам этой кампании 20 декабря 1962 года одновременно с решением по разделению партийных органов было принято постановление Президиума ЦК «Об устранении ошибок и недостатков в практике привлечения к ответственности коммунистов, совершивших преступления»[661]. Оно отменяло практику обязательного согласования арестов коммунистов с местными партийными органами, которая несколько десятилетий служила в руках секретарей орудием защиты членов сетей от уголовных преследований.

В комплексе все эти реорганизации сокращали возможности секретарей в кадровой сфере, ослабляли региональные влияния в экономике и т. д. Вместе с тем скрытые процессы развития сетей в условиях разделения аппарата складывались в более сложную картину. Сети и их руководители достаточно успешно адаптировались к новой ситуации и, несмотря на структурные изменения, воспроизводили прежние методы работы и практики выстраивания иерархии.

Старшие и младшие секретари и их сети

В регионах, где произошло разделение партийного аппарата, это нововведение столкнулось с устоявшейся статусной иерархией, позволявшей прежним первым секретарям контролировать реорганизацию в своих интересах, а большинству местных функционеров действовать с учетом фактического сохранения значения прежних сетей. Для того чтобы продемонстрировать эту преемственность статусной иерархии, нами определена типология региональных первых секретарей. В большинстве регионов, аппарат которых подвергся разделению, действующий первый секретарь, как правило, оставался на месте и становился руководителем того обкома, который был более важным с точки зрения экономических и демографических показателей. В преимущественно аграрных регионах бывший первый секретарь в большинстве случаев возглавлял сельскохозяйственный обком, а в индустриальных — промышленный обком. Ради краткости изложения в тех случаях, когда бывший первый секретарь оставался в регионе и возглавлял тот обком, которому подчинялась преобладающая часть экономики и населения, мы будем называть его старшим секретарем, а нового секретаря второго обкома — младшим секретарем; в свою очередь, обком, возглавляемый старшим секретарем, будет именоваться обкомом первой категории, а второй обком — обкомом второй категории[662].

Эту типологию, однако, усложняют два обстоятельства. Во-первых, в 16 из 75 региональных парткомитетов, подвергшихся разделению, действующий первый секретарь либо умер во время реорганизации, либо оставил свою должность (как правило, пойдя на повышение), в силу чего оба первых секретаря разделенных обкомов были в регионе новичками[663]. Далее мы покажем, что даже в этих случаях один из двух первых секретарей с точки зрения своего статуса и чина явно был старшим по отношению к другому. Вторая проблема состоит в том, что в ряде регионов действующий первый секретарь (как правило, по причине своего опыта, связанного с прежней карьерой) предпочитал возглавить тот из обкомов, которому подчинялась меньшая доля населения. Тем не менее, как мы увидим, даже в этой ситуации один из двух первых секретарей в подавляющем большинстве случаев явно был старшим, а другой — младшим.

Посредством внимательного изучения 42 регионов РСФСР, в которых прошла реформа, мы продемонстрируем сохранение в них статусных различий. В большинстве случаев (27 из 42) старшими секретарями оказывались уже действующие первые секретари, вставшие во главе тех обкомов, которые руководили приоритетными экономическими и демографическими объектами (см. таблицу 14)[664]. Из этого правила было два исключения. Как видно из таблицы, некоторые прежние первые секретари возглавили регионы с преимущественно сельским населением, при том что большинство коммунистов составляли горожане. Впрочем, в каждом из этих случаев вопрос старшинства не вставал по той причине, что действующие первые секретари также были членами ЦК, что обеспечивало им соответствующий статус[665]. Наибольшие сложности представляет категория, выделенная в таблице как группа Г. В этих регионах наблюдалось несоответствие между позицией старшего секретаря и уровнем урбанизации региона. Несмотря на то что большинство населения этих регионов проживало в городах, действующий первый секретарь получал назначение в сельскохозяйственный обком — вероятно, вследствие своего карьерного опыта и хорошего знания сельского хозяйства[666]. Однако, хотя сам по себе обком был менее влиятельным, в большинстве случаев назначенные в него действующие первые секретари занимали высокие номенклатурные позиции, в том числе состояли в ЦК КПСС[667]. Принцип номенклатурного старшинства был откровенно нарушен только в одном из 42 регионов РСФСР, подвергшихся разделению, — там бывший первый секретарь был поставлен во главе более слабого обкома, причем это случилось явно вопреки его воле и шло вразрез с его интересами. Речь идет о Кемеровской области, промышленно развитом регионе, где бывший первый секретарь Л. И. Лубенников был назначен первым секретарем сельскохозяйственного обкома, в то время как несоизмеримо более влиятельная должность первого секретаря промышленного обкома досталась человеку со стороны, бывшему председателю Свердловского облисполкома А. Ф. Ештокину. Это обстоятельство явственно указывало на недовольство центральных властей Лубенниковым, который в итоге покинул Кемеровскую область в 1964 году.

Таблица 14. Старшие секретари в обкомах и крайкомах РСФСР на начало 1963 года

Источники: РГАНИ. Ф. 13. Оп. 2. Д. 477. Л. 37–40; Региональная политика Н. С. Хрущева. С. 560–594.

^a Области, если не указано иное.

^b К категории 1 относится обком, возглавляемый старшим секретарем, к категории 2 — другой обком; таким образом, «1/2» означает, что старший секретарь возглавляет сельскохозяйственный обком, а промышленный обком достался младшему секретарю.

^c Речь идет именно о Московском и Ленинградском обкомах, а не горкомах Москвы и Ленинграда, которые не подверглись разделению.

^d Регионы с большинством сельского населения, при том что большинство членов партии — городские жители.

^e Старший секретарь — во главе промышленного обкома.

Итак, разделение обкомов в РСФСР проводилось преимущественно с учетом интересов действующих первых секретарей. Как правило, им доставался тот из обкомов, которому подчинялось большинство населения и/или членов партии. Как правило, бывшие первые секретари, остававшиеся в своем регионе, брали на роль младшего секретаря функционера из того же региона, обладавшего однозначно более низким статусом[668]. В ряде случаев и в соответствии с традиционной практикой внеочередных повышений при назначении младших секретарей и других руководителей новых обкомов нарушался принцип номенклатурного старшинства, и на эту должность назначались функционеры с более низких уровней партийной иерархии.

В Свердловской области первым секретарем на момент реорганизации был К. К. Николаев, региональный функционер-ветеран, четырнадцать лет служивший председателем Свердловского облисполкома до получения в мае 1962 года должности первого секретаря. Позиция Николаева в Свердловской области упрочилась с его избранием в 1961 году в ЦК, и он, как и положено, был назначен первым секретарем более влиятельного промышленного обкома. Однако оставался вопрос о главе сельского обкома. Теоретически главным претендентом на руководство им был второй секретарь В. И. Довгопол[669]. Однако у него не сложились отношения с Николаевым, который выдвинул на новую должность своего давнего сотрудника, заместителя председателя Свердловского облисполкома А. В. Борисова, в то время как Довгопол был назначен вторым секретарем промышленного обкома. Нельзя исключить, что дополнительным аргументом в пользу назначения Борисова был выговор, полученный им в 1961 году и снятый только накануне его назначения первым секретарем сельского обкома[670]. Разного рода компрометирующие сведения всегда играли немалую роль в выстраивании лояльной иерархии в советской номенклатурной системе.

Аналогичная ситуация складывалась в Тульской области. В октябре 1960 года первым секретарем обкома здесь был назначен О. А. Чуканов, занимавший ранее пост второго секретаря. Однако вскоре он лишился своей должности — после визита Хрущева, который в июле 1961 года, направляясь на отдых в Гагры, неожиданно сделал остановку в Туле. Хрущеву Чуканов не понравился. «Тов. Чуканов, видимо, очень плохо разбирается в сельском хозяйстве. Поэтому с ним даже трудно было вести беседу», — говорилось в записке Хрущева от 20 июля 1961 года, адресованной в Президиум ЦК[671]. Через несколько недель место Чуканова занял пришелец, бывший председатель Днепропетровского облисполкома И. Х. Юнак, известный своими успехами в сельском хозяйстве. Чуканов же получил второстепенную должность в Тульском совнархозе. Во время разделения Юнак, ставший первым секретарем сельского обкома, имел все основания поддержать на должность секретаря промышленного обкома кандидатуру Чуканова. Его назначение произошло через голову наиболее очевидного кандидата, второго секретаря прежнего Тульского обкома Г. И. Камаева, который в свое время работал в ЦК и в этом отношении был фигурой более самостоятельной. Камаев получил пост председателя Тульского промышленного облисполкома.

Хороший пример манипулирования кадрами в пользу старшего секретаря дает также Пензенская область[672]. На момент реорганизации первым секретарем Пензенского обкома был Л. Б. Ермин, назначенный в августе 1961 года вместо С. М. Бутузова, который подвергся критике за неудачи в сельском хозяйстве. Это обстоятельство позволило Ермину, прежде работавшему инструктором ЦК КПСС[673], привезти с собой собственную команду, включая нового второго секретаря Г. В. Мясникова и председателя облисполкома Г. Л. Смирнова. Однако после разделения обкома в 1963 году Ермин забрал обоих с собой в более влиятельный сельскохозяйственный обком, в то время как бывший секретарь обкома Б. А. Маткин, курировавший промышленность, встал во главе менее значимого промышленного обкома. Несмотря на то что за плечами у Маткина было 22 года работы на промышленных предприятиях, это назначение было необычным, так как он почти не имел опыта руководящей партийной работы. Только весной 1961 года, за полтора года до реорганизации, он получил свою первую должность в партаппарате, сделавшись из директора завода секретарем обкома. Его скромный послужной список в партии укреплял позиции Ермина, который к тому же с 1961 года был кандидатом в члены ЦК.

Вместе с тем при формировании новых структур важным было не только назначение секретарей, но и комплектование аппаратных сетей двух обкомов. Различные данные позволяют утверждать, что в подчинение обкомов первой категории чаще попадали чиновники, занимавшие более высокое номенклатурное положение в старых сетях. Этому способствовала как целенаправленная кадровая политика старших секретарей, так и интересы самих функционеров. В ситуации выбора чиновник предпочитал работу под началом более влиятельного старшего секретаря. Примером может служить карьера председателя Пензенского областного совета профсоюзов А. И. Алексеева. В момент разделения аппарата он работал в обкоме заведующим отделом пропаганды и агитации и получил два предложения о новом назначении. Первое — от младшего секретаря промышленного обкома Б. А. Маткина: возглавить отдел пропаганды и агитации в промышленном обкоме. Второе — от старшего секретаря Л. Б. Ермина: перейти на пост председателя сельского областного совета профсоюзов. С точки зрения карьерного роста и бытовых условий предложение Маткина было выгоднее. Однако Алексеев принял предложение Ермина, так как понимал, что Ермин будет играть ведущую роль в области и после разделения аппарата[674]. В итоге Алексеев оказался прав, так как Ермин проработал в области в качестве первого секретаря до 1979 года.

Демонстрация статуса

Самым очевидным показателем того, в какой мере старший секретарь по-прежнему играл роль лидера всей региональной сети, независимо от ее формального разделения, служили его отношения с младшим секретарем. Там, где младший секретарь вписывался в региональную иерархию в качестве второго человека в регионе, и там, где члены региональной элиты видели, что он соблюдает неформальные нормы субординации по отношению к старшему секретарю, они обычно понимали, что в их интересах следовать его примеру. Судя по имеющимся фактам, младшие секретари были готовы соответствовать складывавшимся нормам номенклатурной иерархии по отношению к старшим секретарям. В свою очередь, старшие секретари старались избегать конфликтов и демонстрировали уважение и терпимость по отношению к младшим секретарям и обкомам второй категории.

Показательным материалом для изучения этих взаимоотношений и норм могут служить стенограммы заседаний пленумов обкомов. После реорганизации пленумы отраслевых обкомов проводились по раздельности, однако при этом сложилась практика взаимного посещения пленумов друг друга делегациями обоих обкомов, обычно во главе с первым секретарем. Первому секретарю, явившемуся с визитом, обычно предлагали трибуну для выступления, в то время как доклад хозяина отчасти предназначался и для ушей гостей. Подобные выступления дома и на выезде нередко демонстрировали дух компромисса и задавали тон взаимной уступчивости, понимаемой как необходимое условие сотрудничества, особенно в ситуации разделенного аппарата. В то же время эти выступления не могли не отражать иерархию влияния секретарей в регионе.

Характерный пример демонстрировала ситуация на пленуме Тульского сельского обкома в апреле 1963 года, на который прибыла делегация промышленного обкома во главе с первым секретарем. И. Х. Юнак, который, как говорилось ранее, не без расчета выдвинул О. А. Чуканова своим визави, теперь пожинал плоды этого решения. В своем выступлении на пленуме Юнак всячески старался подчеркнуть отношения радушия и взаимопомощи между двумя обкомами: «Здесь практически проходит объединенный пленум двух обкомов партии — присутствует до 35 членов промышленного обкома партии… Бюро промышленного обкома партии и лично тов. Чуканов… прямо скажу, со всей государственной и партийной ответственностью стремятся сделать все, что только могут, чтобы как можно быстрее решить вопросы, которые входят в обязательства по государственному плану и в порядке шефской помощи (сельскому хозяйству. — Примеч. авт.)». Однако, сделав такой реверанс, Юнак далее заявил, что между «стремлениями и намерениями» руководителей промышленного обкома и совнархоза и деятельностью руководителей промышленных и строительных организаций «получается некий разрыв». И тут же фактически дал указание руководителям промышленных горкомов и райкомов партии, заведующим отделам промышленного обкома повлиять на руководителей предприятий, не выполняющих заказы сельского хозяйства, пригрозил в противном случае «официальными» мерами и угрожающе заявил: «Это не поклон наш, не просьба, это законное требование, это ваша обязанность»[675].

В Свердловской области хозяином положения, как уже говорилось, чувствовал себя первый секретарь промышленного обкома К. К. Николаев. Выступая в качестве гостя на пленуме сельскохозяйственного обкома 13 августа 1963 года, он без стеснения поднимал вопросы, формально не входившие в сферу его компетенции, — говорил не только о шефской помощи деревне, но дал указания сельским органам по поводу распределения автомобилей и рабочей силы, по вопросу о нехватке кормов и возможном в связи с этим забое скота. Упомянув о прежнем опыте работы обкома в области сельского хозяйства, Николаев призвал искать дополнительные источники заготовок кормов, чтобы не подорвать базу общественного животноводства[676]. На пленуме Свердловского сельского обкома 5–6 марта 1964 года Николаев критиковал сельские органы за неправильное использование автомобильных покрышек и высказался по поводу специализации пригородного сельскохозяйственного производства[677]. Обосновывая свои интервенции в сферу компетенции сельского обкома, Николаев заявил: «Наши интересы общие, у нас нет интересов сельского хозяйства и отдельно интересов промышленности»[678]. Несомненно, Николаев был заинтересован в нормальном снабжении продовольствием больших городов, но за его вмешательством в сельскохозяйственные дела стояли и другие мотивы. До появления на должности первого секретаря обкома он четырнадцать лет возглавлял Свердловский облисполком, занимаясь в первую очередь сельским хозяйством. Секретарь сельского обкома А. В. Борисов, бывший заместитель Николаева в облисполкоме, не мог отказать своему бывшему (а по существу, и нынешнему) шефу в удовольствии продемонстрировать его компетентность в аграрной сфере.

Несмотря на взаимную заинтересованность старших и младших секретарей в достижении компромисса и поддержании гармонии, рано или поздно между ними все равно могли начаться трения и недоразумения. Хороший пример такого рода дает Курская область, преимущественно сельскохозяйственный регион, главной фигурой в котором был Л. Г. Монашев, первый секретарь обкома с 1958 года, а затем — глава сельского обкома и член ЦК КПСС. Монашев с самого начала задвинул в тень своего коллегу из промышленного обкома, бывшего председателя Курского совнархоза С. И. Шапурова. Уже 8 января 1963 года, на самой первой конференции промышленной парторганизации, проходившей под председательством Шапурова, Монашев начал выдавать указания о развитии промышленности[679]. Под конец года, на пленуме промышленного обкома 13 ноября 1963 года, Монашев упрекал промышленные партийные организации области за невыполнение их обязательств перед сельским хозяйством[680]. В свою очередь, Шапуров вполне придерживался ритуала поведения младшего секретаря. В заключительном слове он заявил: «Тов. Монашев в своем выступлении правильно говорил о неудовлетворительном строительстве сельскохозяйственных объектов и неудовлетворительной помощи нашими предприятиями и стройками селу. Из этого нужно сделать правильные выводы и принять все меры к тому, чтобы принятые социалистические обязательства на 1963 г. по оказанию практической помощи колхозам и совхозам нашей области, были безусловно выполнены»[681]. На пленуме Курского сельского обкома 28 декабря 1963 года Монашев и Шапуров демонстрировали взаимное уважение. Шапуров отчитался о работе по помощи сельскому хозяйству и просил лучше обеспечивать Курск продуктами питания, в частности молоком. Монашев в заключительном слове поддержал эту просьбу. Однако тон выступлений и обороты речи давали ясное представление об иерархии двух секретарей. Шапуров в выступлении ссылался на слова «Леонида Гавриловича [Монашева]». Монашев употреблял формальное обращение «тов. Шапуров»[682].

Однако ухудшение снабжения городов области продуктами питания вызвало трения между Монашевым и Шапуровым. На пленуме курского промышленного обкома 4 марта 1964 года Монашев резко критиковал работников промышленной парторганизации за состояние торговли в Курске и за то, что они не дают отпор «клевете на партию» в вопросах снабжения[683]. По существу, это было бестактное выступление. Монашев, отвечавший за состояние сельского хозяйства и, соответственно, за наличие в области продуктов питания, фактически переложил вину за провалы в снабжении на «козлов отпущения», а именно на торгово-распределяющую сеть городов, находившуюся в ведении промышленного обкома. Рано или поздно такое поведение Монашева должно было спровоцировать конфликт. Шапуров начал роптать, публично заявляя, что «за все трудности, которые переживает население города Курска по снабжению продовольственными товарами, несет ответственность сельский обком партии»[684]. На пленуме Курского промышленного обкома 4 марта 1964 года Монашев упрекал городские власти Курска, подчиненные промышленному обкому, за невнимательное отношение к просьбам работников сельского обкома в вопросе распределения квартир. По его словам, работникам сельских областных организаций, живущим в Курске, отказывали в выдаче квартир, предлагая обращаться в свои, сельские органы власти[685]. На пленуме Курского сельского обкома 12 июня 1964 года звучали жалобы на плохую работу строительных трестов, подчиненных промышленному обкому, на объектах сельского хозяйства. При этом подчеркивалось, что обращение к руководству промышленного обкома не дало результатов[686]. Судя по дальнейшим событиям, о чем будет сказано далее, напряженность отношений между секретарями курских обкомов нарастала.

В целом, однако, функционерам региональных аппаратов и рядовым коммунистам было несложно разобраться, кто из секретарей является младшим, а кто — старшим. По крайней мере на первом этапе реализации реформы это привносило важный элемент стабильности в процесс, который в противном случае легко мог привести к хаосу. Тем не менее в разделение аппарата был изначально встроен ряд дисфункциональных аспектов, требовавших от членов сетей оттачивать навыки компромисса.

Координация и соперничество

Конфликты того рода, что наблюдались в Курской области, не были неожиданным следствием хрущевских реформ. За специализацию партаппарата приходилось платить, так как она не учитывала не только тесные формальные контакты между различными секторами экономики, но и неформальные связи, помогавшие скреплять ее различные сегменты. Традиционная роль региональных партийных комитетов и их секретарей заключалась в устранении бюрократических препятствий и координации различных секторов экономики неформальными средствами. Разделение партийного аппарата надвое резко сократило возможности для такого взаимодействия и повлекло за собой конфликты и противостояние подвергшихся раздроблению структур и тех интересов, которые складывались вокруг них.

Одним из показательных примеров скрепления экономики неформальными методами служило так называемое «шефство» промышленных предприятий над колхозами, советский внеэкономический механизм поддержки убыточного и неэффективного аграрного сектора. Шефство подразумевало не только выполнение планов строительства сельских объектов, которые иначе строились бы долго и, возможно, безрезультатно, но и отправку рабочих промышленных предприятий на различные сельскохозяйственные кампании, внеплановое строительство и изготовление оборудования, выделение техники, автомобилей и т. д. Хотя у шефства были определенные экономические стимулы (прежде всего, получение в колхозах продовольствия), в целом оно требовало административного нажима со стороны партийных органов. Единый обком, отвечавший как за промышленное производство, так и за выполнение планов сельскохозяйственных заготовок и снабжение городов продовольствием, был заинтересован во всемерном развитии шефства. Разделенным обкомам нужно было договариваться по этому вопросу и согласовывать свои действия. Таким образом, на пути шефства появилось дополнительное бюрократическое звено и, следовательно, дополнительные бюрократические барьеры.

Опасения по поводу судьбы шефства были одним из наиболее часто задаваемых вопросов на организационных партийных конференциях в период разделения аппарата[687]. Отвечая на эти опасения, партийные секретари выражали оптимизм и обещали сохранить и даже улучшить имеющуюся практику. Однако постоянные жалобы на необязательность и слабую заинтересованность промышленных шефов продолжались все неполных два года существования разделенных обкомов. На пленумах обкомов постоянно раздавались такие жалобы сельских руководителей: «Когда обком разделился, я искренне верил, что нам будет легче, а на деле получается иначе. Сейчас всякое шефство промышленных предприятий прекратилось»; «с образованием промышленного обкома шефство предприятий как таковое прекратилось»[688]. Проблемы шефства оказались важной причиной трений между обкомами.

При помощи преимущественно административных методов в советской системе традиционно решались также проблемы обеспечения сельского хозяйства кадрами специалистов и руководителей. В бедную деревню не хотели ехать ни партработники, ни учителя, ни врачи, ни даже работники, имевшие диплом специалистов сельского хозяйства. Поэтому кадры направлялись в деревню путем различных мобилизаций в приказном порядке. С разделением аппарата делать это стало намного труднее. Промышленные власти неохотно отпускали городских работников в село, а сельские власти не имели полномочий проводить мобилизации в городе. По словам секретаря Иркутского сельского обкома, для решения кадровых вопросов в новых условиях «нужно было вести длительные переговоры»[689]. Первый секретарь Тюменского горкома также охарактеризовал этот процесс как «дипломатические переговоры»[690]. Советские чиновники не привыкли и не хотели привыкать к таким «дипломатическим» методам работы.

Источником напряжения, изначально заложенным в новую систему управления, было разделение промышленности, перерабатывающей сельскохозяйственное сырье. Как выяснилось, и у промышленных, и у сельских обкомов (крайкомов) были причины для максимального сосредоточения этой категории предприятий в своих руках. С одной стороны, их продукция была основой для снабжения городского населения, за что несли ответственность промышленные парткомитеты. С другой — тесная связь этих предприятий с сельским хозяйством заставляла сельскохозяйственные обкомы добиваться их полного перевода под свой контроль.

Острый конфликт на этой почве вспыхнул в Ставропольском крае, где влиятельный первый секретарь сельского крайкома Ф. Д. Кулаков захватывал «чужие территории». В ведение сельского крайкома были переведены все предприятия мясомолочной, консервной и винодельческой промышленности края, а также угольная, машиностроительная, химическая и горнодобывающая отрасли Карачаево-Черкесской автономной области, входившей в состав края. Результат был следующим. В крае насчитывалось 236 промышленных предприятий с годовым планом производства валовой продукции более чем на 456 миллионов рублей, подчиненных сельскому крайкому, и 158 предприятий промышленного крайкома с годовым планом в 359 миллионов рублей. Сельский крайком перевел в свое подчинение и другие краевые структуры, которые ранее предполагалось передать промышленному крайкому, например управление по кино и печати[691].

Недовольные таким положением, руководители промышленного обкома пытались сопротивляться. 23 ноября 1963 года первый секретарь Ставропольского промышленного крайкома Н. В. Босенко направил в ЦК КПСС письмо, в котором поставил вопрос о переподчинении всех промышленных предприятий края промышленному крайкому. Босенко ссылался на трудности координации снабжения городов края, в частности курортных центров, мясомолочной продукцией. Он поднимал также другие темы, задевавшие интересы сельского крайкома: о переподчинении ряда краевых управлений, о выведении из городов контор колхозно-совхозных управлений, что, по его мнению, ухудшало условия жизни чиновников этих управлений, и т. д.[692] В аппарате ЦК КПСС, однако, наблюдалась явная тенденция не пересматривать уже принятые решения. Босенко вместе с Кулаковым были вызваны в Москву. После бесед с ними в различных отделах ЦК было принято решение в пользу Кулакова. Произошел неравноценный обмен: Кулаков пообещал исправить положение со снабжением курортных городов молочными и мясными продуктами, а Босенко снял свои предложения о коренной реорганизации[693]. Несмотря на внешнее умиротворение, отношения между крайкомами оставались напряженными. Как вспоминал М. С. Горбачев, работавший в те годы в Ставропольском крае, между Кулаковым и Босенко шло постоянное противоборство, «чуть ли не ежедневное „перетягивание каната“, взаимная слежка и конкуренция»[694].

Значительная часть конфликтов касалась использования автомобильного транспорта. Это было одно из самых узких мест в советской экономике. Автомашин не хватало вообще. Кроме того, они плохо работали по причине изначально низкого качества, дефицита запасных частей и автомобильных шин. Простои значительной части автомобильного парка были обычным явлением. Столкновения различных ведомств по поводу мобилизации автотранспорта, особенно в периоды хозяйственных кампаний (например, уборки урожая), также превратились в рутинную практику. В условиях разделенного аппарата это явление приобрело новые черты. В большинстве случаев основная часть автотранспорта перешла в ведение обкомов первой категории. Более того, пользуясь своим положением, старшие секретари накладывали руку на автотранспорт, подчиненный обкомам второй категории. Типичным был конфликт на этой почве в Пензенской области.

Первоначально, осознавая угрозу трений, руководители пензенских обкомов выработали компромиссный договор. 10 мая 1963 года бюро промышленного и сельского обкомов КПСС приняли постановление, согласно которому распределение вновь поступающих автомобилей, а также передислокация автотранспорта области должны были производиться только по согласованию с промышленными и сельскими обкомами КПСС и облисполкомами. Однако, как показали последующие события, принять такое решение оказалось легче, чем выполнить. Первая же кампания уборки урожая, проведенная в условиях разделенных аппаратов осенью 1963 года, отбросила в сторону все договоренности.

2 августа 1963 года руководители пензенских сельского и промышленного обкомов обратились в Бюро ЦК КПСС по РСФСР с письмом, в котором сообщили, что спущенные Москвой задания о привлечении автотранспорта промышленных предприятий области на уборку урожая невыполнимы. Они просили выделить на время 400–500 автомобилей из других областей РСФСР[695]. Однако эта просьба, судя по всему, удовлетворена не была — автомобилей не хватало повсюду, а не только в Пензе. В таких условиях первый секретарь Пензенского сельского обкома Л. Б. Ермин, пользуясь правами старшего секретаря, дал своим подчиненным разрешение действовать в чрезвычайном режиме, игнорируя промышленные власти. О результатах этих нарушений свидетельствовала жалоба первого секретаря Пензенского промышленного обкома Б. А. Маткина, направленная Ермину 4 декабря 1963 года. Маткин сообщал, что вопреки договоренности от 10 мая 1963 года «сельский обком партии и облисполком систематически принимают произвольные решения об отвлечении автотранспорта из автохозяйств промышленного подчинения». Всего в октябре — ноябре у промышленных предприятий была изъята почти половина всех наличных автомобилей. Это привело к тяжелому положению на стройках и предприятиях, подчиненных промышленному обкому. Маткин просил Ермина вмешаться и «дать указания отменить неправильно изданные решения и впредь строго придерживаться принятого совместного постановления по вопросу об автомобильном транспорте». Реакция Ермина на эту жалобу была чрезвычайно показательной. Он поручил своим подчиненным перебросить машины в промышленные центры «после окончания перевозок сельхозпродуктов»[696].

Подобные конфликты демонстрировали многие важные черты взаимодействия сетей в разделенном аппарате. С одной стороны, старший секретарь в любой момент мог нарушить компромиссы и договоренности, если этого требовали интересы подчиненных ему структур. С другой стороны, младший секретарь, как это было в Пензе, не осмеливался выносить конфликт на разрешение вышестоящей инстанции, а старался уладить его путем прямых переговоров со старшим секретарем. Однако даже в такой относительно мягкой форме трения между старшими и младшими секретарями вряд ли проходили без последствий.

Единство и компромиссы подтачивало также столкновение интересов многочисленных низовых структур. Если секретари и другие высшие руководители обкомов в большей мере соблюдали принципы номенклатурной иерархии и старались избегать скандалов, способных вызвать вмешательство центральных властей, то их подчиненные чаще ориентировались на решение прагматических задач, игнорируя соседей. Сигналы об этом периодически поступали в Москву. Как зафиксировала проверка партийно-государственного контроля, в Саратовской области в первой половине 1963 года транспортные организации, подчиненные доминирующему промышленному обкому, игнорировали интересы организаций, подведомственных сельскому обкому. В результате с железнодорожных станций области вывозились все промышленные грузы, а объемы не вывезенных сельскохозяйственных грузов росли. В справке, подготовленной аппаратом Верховного Совета РСФСР в июле 1963 года, говорилось, что «некоторые сельские облисполкомы отмечают, что отделы и управления, входящие в структуру промышленных край(обл)исполкомов и обслуживающие край, область в целом, не всегда уделяют достаточное внимание сельской местности». По сообщению председателя Иркутского сельского облисполкома, отдел коммунального хозяйства, подчиненный промышленному облисполкому, выполнил годовой план по строительству и вводу в эксплуатацию предприятий коммунального хозяйства за четыре месяца 1963 года в городах и рабочих поселках на 39 %, а в сельской местности лишь на 1,6 %. Хотя в 1962 году за этот же период годовой план строительства и ввода в строй предприятий коммунального хозяйства на селе был выполнен на 56,3 %. В той же Иркутской области наблюдалось игнорирование автотрестом, подчиненным промышленному обкому, потребностей предприятий сельской зоны[697]. При этом важно подчеркнуть, что Иркутский сельский обком был обкомом первой категории, а между первым секретарем сельского обкома С. Н. Щетининым (ранее первым секретарем объединенного обкома) и первым секретарем промышленного обкома П. Б. Кацубой (ранее вторым секретарем обкома) не наблюдалось видимых разногласий. После соединения аппаратов они долгое время работали вместе в прежнем качестве первого и второго секретарей.

В Челябинской области, несмотря на явное доминирование промышленного обкома, руководители ряда структур, подчиненных сельскому обкому, игнорировали потребности своих смежников. Так, пригородные совхозы и подсобные сельские хозяйства, подчиненные промышленным органам, дискриминировались при получении запчастей в областном управлении сельскохозяйственной техники, подчиненном сельскому обкому. Молокозаводы, входившие в сферу управления сельского обкома, отказывались принимать от промышленных пригородных совхозов и хозяйств молоко для переработки и т. д.[698]

Ничего удивительного в таких конфликтах, конечно, не было. Распределяя крайне дефицитные квартиры, технику и запасные части, маневрируя ограниченными ресурсами строительных организаций, руководители тех или иных структур старались обеспечить в первую очередь свои интересы. И старшие, и младшие секретари должны были считаться с этим, даже если они стремились к согласию друг с другом. «Много было у нас и споров по различным вопросам. И здесь дело не только в личных качествах работников. Каждый отстаивал свое, а общее нередко страдало», — так сформулировал суть проблемы первый секретарь Тюменского сельского обкома Б. Е. Щербина[699].

Таким образом, важно отметить, что сложная и запутанная реорганизация аппарата, проведенная на завершающем этапе руководства Хрущева, опиралась не только на формальные практики, но и на неформальные механизмы, выработанные региональными сетями. Благодаря этому, несмотря на конфликты и трения, которые подтачивали устои номенклатурной иерархии и были потенциально чреваты не только формальным, но и фактическим разделением единых региональных сетей, в целом в течение неполных двух лет они демонстрировали устойчивость. Несколько факторов способствовали живучести старых порядков. Процесс разделения аппарата и перераспределения позиций в рамках сетей во многих случаях направлялся и контролировался прежними первыми секретарями. Сохранив неформальный статус старших, они могли полагаться на ряд неформальных механизмов (например, на субординацию младшего секретаря) для поддержания единства региональной сети. Неформальные нормы номенклатурной этики и иерархии позволяли улаживать разногласия посредством компромисса и притормаживали распад старых сетей.

В конечном счете важным индикатором этой устойчивости был процесс слияния аппарата и соответствующего восстановления сетей после отставки Хрущева. Как будет показано далее, основная масса младших секретарей продолжили свою работу со старшими секретарями в объединенных обкомах. Хотя ряд противоположных примеров свидетельствовал о том, что конфликты периода разделения приобрели достаточно глубокий характер и имели свои последствия.

Часть IV. Брежнев

Глава 10

Новый курс

Можно назвать немало факторов, которые подтачивали власть Хрущева и вели к очередной перестановке в руководстве страны. Нарастали экономические проблемы. Создание совнархозов не оправдало себя, и реформа была повернута вспять. Обещания догнать США в сельскохозяйственном производстве закончились массовыми приписками и закупками импортного зерна. Об обострившейся проблеме авторитарного контроля в большей степени, чем что-либо иное, говорила волна бунтов и забастовок, достигшая кульминации в ходе Новочеркасской трагедии в июне 1962 года. На этом фоне в июле 1962 года Президиум ЦК КПСС утвердил постановление Совета Министров СССР и приказы КГБ и генерального прокурора по вопросам «усиления борьбы с враждебными проявлениями антисоветских элементов»[700]. Хаос, последовавший за разделением обкомов, внес немалый вклад в недовольство Хрущевым со стороны региональных руководителей. Нарастая, неурядицы спровоцировали в конце концов открытое выступление соратников против Хрущева, что привело к его отставке в октябре 1964 года.

Наследники Хрущева, не тратя времени, воссоединили региональные партийные комитеты, демонтировали систему партийно-государственного контроля, упразднили совнархозы и восстановили центральные промышленные министерства. Итогом этих мероприятий стало воссоздание классической партийной «вертикали», объединявшей московский ЦК, республиканские, краевые, областные и районные комитеты партии и представлявшей четкую иерархическую структуру, не имевшую разрывов[701]. Несмотря на консервативный характер изменений, многие решения, принятые после 1964 года, были все же отмечены новизной. Во-первых, отходя от традиции, заложенной при Сталине и продолженной Хрущевым, надеявшимся избавиться от нехватки продовольствия при помощи недорогих, быстродействующих рецептов, Брежнев пошел на крупномасштабное вливание ресурсов в аграрный сектор[702]. Во-вторых, честно признавая снижение мотивационных возможностей марксизма-ленинизма, некоторые функционеры из аппарата ЦК обратились к русскому национализму как средству мобилизации. Опираясь на идеологические мотивы позднесталинской эпохи, писатели националистического толка в своих произведениях и полемических статьях, издававшихся в книгах и журналах, имевших обширную аудиторию, утверждали, что сущность российской истории заключается вовсе не в классовой борьбе, а в нескончаемом конфликте русского народа, его ценностей и традиций с Западом[703]. В-третьих, обновился подход к репрессиям. Государственная безопасность, подвергавшаяся давлению в 1950‐х годах[704], усилила свое влияние. Создание Пятого управления КГБ и назначение председателем КГБ Ю. В. Андропова (1967) были важными вехами на этом пути. Однако наряду с арестами и судебными преследованиями больше внимания уделялось «профилактированию» инакомыслящих, включавшему «беседы» и различные формы устрашения[705].

Ил. 18. Первый секретарь Хакасского обкома А. Г. Данковцев открывает в 1965 году железную дорогу Абакан — Тайшет. Из фондов РГАСПИ

Ил. 19. Секретарь ЦК КПСС Ф. Д. Кулаков вручает орден Ленина Волгоградской области, 8 января 1971 года. Награду принимают первый секретарь обкома Л. С. Куличенко (в центре) и председатель облисполкома Ю. И. Ламакин (справа). Из фондов РГАСПИ

Сферой, в которой политические предпочтения Брежнева раскрывались особенно ярко, были его отношения с местными руководителями. В этой области он предложил новое, прежде неизвестное решение стоявшей перед властью проблемы агентства. Выше мы показали, как эту проблему решали предшественники Брежнева. Сталин после Большого террора 1930‐х годов наделял региональных секретарей административной властью, но вместе с тем прибегал к многочисленным институциональным сдержкам, включавшим ротацию, выборы, различные формы жесткого контроля и как крайнее средство — выборочные репрессии. Хрущев отказался от репрессий, снизил административную нагрузку на центр и расширил пределы полномочий своих представителей в регионах. В то же время по примеру Сталина он давил на региональных руководителей, ставя перед ними высокие плановые задания, проводя чистки (впрочем, обходившиеся без арестов) и поощряя ротацию кадров. При всех различиях и Сталин, и Хрущев отличались склонностью к нажиму на секретарей, сочетающему навязывание трудновыполнимых планов, проведение кадровых перетасовок и периодическую угрозу чисток.

Брежнев избрал иной подход. Отказываясь от принципа назначения «варягов» и переброски из региона в регион руководителей (чтобы те не обрастали сетями и не попадали под местные влияния), брежневская администрация выбирала секретарей из числа местных функционеров и оставляла их в должности на длительные сроки. Такая политика была предпочтительной для высших советских руководителей, которые стремились укреплять принципы коллективного руководства и ограничивать возможности лидера в принятии кадровых решений на местном уровне. Сами региональные секретари, сыгравшие важную роль в снятии Хрущева, также желали получить гарантии стабильности. Важным фактором была традиционная озабоченность центральных властей стабильностью многонационального государства. Более активно проводя политику коренизации, Брежнев явно давал понять, что лишь те лидеры, которые знакомы с социальными и культурными традициями, обладают навыками общения и социальными связями, требовавшимися для эффективного управления национальными республиками. В немалой степени это касалось не только национальных регионов. Секретарь, опиравшийся на местные нормы и обычаи, имел наилучшие возможности для выстраивания сетей и завоевания авторитета. Местные кадры при таком подходе к кадровой политике имели явные преимущества.

Восстановление сетей и сведение счетов

Из всех неудачных реформ Хрущева, осужденных на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году и ставших причиной его падения, источником наибольшего раздражения служило разделение партийного аппарата. Неудивительно, что эта реорганизация была отменена самой первой. Априори такая контрреформа грозила некоторыми опасностями. В конце концов, половине первых секретарей предстояло лишиться своих должностей, а большое число должностей в региональном партийно-государственном аппарате подлежало сокращению. Однако, как мы видели ранее, в разделенных обкомах складывалась иерархия должностного и личного старшинства, свидетельствовавшая о высоком уровне стабильности старых сетей, лишь отчасти поколебленных хрущевской реорганизацией. Эта стабильность и основанная на ней система старшинства сыграла роль своеобразного амортизатора, как во время разделения, так и в процессе воссоединения.

Ведущую роль в проведении контрреформы неизменно играл старший секретарь, который теперь вернулся на прежнюю должность первого секретаря единого обкома. Например, в РСФСР это произошло в 37 из 42 разделенных обкомов[706]. Назначение младших секретарей также следовало определенному алгоритму: как правило, руководители промышленных обкомов становились вторыми секретарями объединенных обкомов (27 случаев), а тех, кто возглавлял сельскохозяйственный обком, назначали председателями объединенных региональных исполкомов (11 случаев)[707]. Аналогичные тенденции наблюдались и в других республиках с разделенными обкомами (Украина, Узбекистан и Казахстан), хотя там старшие секретари в целом чаще шли на повышение или получали должности в других регионах.

Передвижения младших секретарей, скорее всего, были результатом некоторых общих установок. В условиях быстрого проведения контрреформы у центра просто не было времени заниматься конструированием индивидуальных конфигураций нового регионального руководства. Кроме того, Москва опасалась спровоцировать в регионах массовые конфликты и недовольство обделенных номенклатурных работников. Судя по всему, в ходу был принцип, который озвучил на пленуме обкома в декабре 1964 года новый (старый) первый секретарь Курского обкома Л. Г. Монашев. Объясняя необходимость избрания вторым секретарем обкома бывшего первого секретаря промышленного обкома С. И. Шапурова, он заявил: «Это надо сделать и потому, чтобы нас правильно поняла бывшая промышленная партийная организация, чтобы она видела: соединились, правомерные заняли посты. (Голоса из зала: правильно)»[708]. У большинства старших секретарей такой подход также не должен был вызывать возражений. Они вполне сработались с младшими секретарями и были готовы принять их в ряды своих сотрудников и в дальнейшем.

Однако для определенной группы старших секретарей, как показывает более внимательный взгляд на события, стандартное назначение младших секретарей по принципу «номенклатурного старшинства» было не более чем вынужденным шагом. В максимально короткой перспективе они изменяли первоначальные решения и удаляли младших секретарей. В том же Курске, формально поддержав выдвижение Шапурова, Монашев сделал все возможное, чтобы вскоре избавиться от него. Уже 25 ноября 1964 года на объединенном пленуме промышленного и сельского обкомов при избрании организационного бюро объединенного обкома с резкой критикой на Шапурова обрушился директор одного из заводов[709]. Выступление было явно инспирированным, путаным и неконкретным и, судя по стенограмме, вызвало недовольство части пленума[710]. На последующей партийной конференции атаки на Шапурова продолжались, хотя критика в адрес Монашева практически отсутствовала. Дело дошло до того, что Шапурова заставили давать объяснения по поводу владения двумя квартирами — в Москве, откуда он приехал на работу в Курск еще в 1957 году, и в Курске, что было неправдой, так как Шапуров, согласно правилам, освободил квартиру в Москве[711]. Одновременно с дискредитацией Шапурова была проведена акция против председателя промышленного облисполкома. Накануне конференции были преданы огласке материалы о его происхождении из «кулацкой семьи» (на самом деле в период коллективизации ему было всего два года). Чтобы избежать дальнейших «разоблачений», председатель промышленного облисполкома заявил о желании уйти «на хозяйственную работу»[712].

На состоявшемся после конференции первом организационном пленуме обкома Шапурова вновь резко критиковали, ставя под сомнение саму возможность его избрания вторым секретарем объединенного обкома[713]. Недовольство Шапуровым коренилось — и это не скрывали его критики — в прошлых конфликтах между сельскими и промышленными сетями. Один из ораторов даже обвинил Шапурова в том, что он своими заявлениями «сталкивал коммунистов города с сельской партийной организацией»[714]. Несмотря на то что Шапуров в основном признал свои «ошибки» и не стал защищаться, уже через несколько месяцев его окончательно выжили из Курска. В ноябре 1965 года он перешел на работу в одно из министерств в Москву[715].

Аналогичные столкновения между бывшими младшими и старшими секретарями происходили и в других регионах. На областной конференции в Куйбышеве в ходе выборов нового состава обкома против бывшего первого секретаря сельского обкома И. Г. Балясинского было подано 84 голоса, а против второго секретаря сельского обкома 32 голоса из 805. В то время как все другие руководители прошли лишь с небольшим количеством голосов против. Первый секретарь Куйбышевского промышленного обкома А. М. Токарев, возглавивший объединенный обком, получил 5 голосов против[716]. Балясинский, сначала назначенный председателем Куйбышевского облисполкома, через несколько месяцев уехал на работу в Москву. В Костромской области на выборах секретарей объединенного обкома в декабре 1964 года резкой критике подвергся один из секретарей промышленного обкома (обкома второй категории)[717]. На пленуме Омского обкома в это же время большая группа членов обкома пыталась оспорить решение о назначении на должность одного из секретарей бывшего секретаря промышленного обкома, выдвигая вместо него одного из секретарей бывшего сельского обкома (обкома первой категории)[718]. В Красноярске первый секретарь обкома вскоре после воссоединения отправил на пенсию второго секретаря, бывшего секретаря промышленного обкома, с которым у него были трения[719]. Мотив некоторой «несработанности» между старшими и младшими секретарями позволяет подозревать быстрый уход из области (уже в 1965 году) бывших младших секретарей из Калуги (на учебу в Высшую дипломатическую академию), Смоленска (на должность начальника железной дороги), Орла (с перемещением на должность заместителя министра местной промышленности РСФСР), Пензы (на место заместителя министра приборостроения СССР), Челябинска (заместителя министра сельского хозяйства СССР). Хотя нельзя исключать, что переход на руководящую работу в Москву был вызван личными интересами некоторых из этих руководителей.

В перечисленных случаях нападкам в период объединения аппарата подвергались функционеры обкомов второй категории. Однако известны и обратные примеры, когда группы местных чиновников пытались не допустить избрания старшего секретаря первым секретарем объединенного обкома. Согласно мемуарным источникам, первый секретарь Тюменского промышленного обкома А. К. Протазанов (младший секретарь) боролся за пост первого секретаря объединенного обкома со старшим секретарем Б. Е. Щербиной[720]. На Кировской партконференции в декабре 1964 года группа областных функционеров выступила с резкой критикой первого секретаря сельского обкома Б. Ф. Петухова, которому предстояло занять пост первого секретаря объединенного обкома. Оппоненты выражали сомнение в способности Петухова в дальнейшем руководить областью[721]. Первый секретарь промышленного обкома П. Г. Доброрадных открыто не поддерживал эти атаки, но, судя по всему, сочувствовал им. При выборах нового состава обкома Петухов из 491 голоса получил 53 голоса против, а Доброрадных — 13[722]. В дальнейшем это противостояние в кировской сети получило развитие. Доброрадных, занявший пост второго секретаря объединенного обкома, и ряд других кировских руководителей вступили в острый конфликт с Петуховым[723].

Вместе с тем значительная часть младших секретарей закрепилась на своих новых должностях вторых секретарей обкомов или председателей облисполкомов и достаточно долго работала с бывшими старшими секретарями, занявшими посты первых секретарей объединенных обкомов. Этот факт можно оценивать как свидетельство относительно бесконфликтного сосуществования разделенных сетей в этих регионах в предшествующие два года.

Преемственность наблюдалась не только в верхних слоях региональной пирамиды власти. Несмотря на кадровые перетряски при Хрущеве и новую реорганизацию после его снятия, состав сетей на протяжении этого периода отличался стабильностью. Анализ данных по 11 (из 70) обкомов РСФСР за декабрь 1961-го — декабрь 1964 года показывает, что в среднем 60 % одних и тех же руководящих работников из числа членов и кандидатов в члены крайкомов и обкомов и членов ревизионных комиссий, избранных в конце 1961 года, оставались на своих должностях и три года спустя[724]. С учетом естественной ротации (переход на работу за пределы региона, на учебу, смерть и т. д.) нужно признать такой уровень стабильности в сетях высоким. В условиях серьезных организационных переворотов сети демонстрировали сохранение преемственности.

Кадровая политика Брежнева

30 января 1967 года было принято постановление ЦК КПСС «О работе ЦК Компартии Эстонии с руководящими кадрами». В нем с сожалением отмечалась низкая численность резерва кадров с опытом работы «на местах»[725]. На первый взгляд, это решение представляется частью взятого Брежневым курса на коренизацию, открытого двумя годами раньше в Казахстане, где Брежнев сам служил первым секретарем и с которым у него сохранялись прочные связи. При Хрущеве в Казахстане сокращалось число казахов, принятых в партию, снижалось число казахов на ведущих должностях в партаппарате. Первым секретарем ЦК компартии республики был уйгур И. А. Юсупов. Якобы уведомив Юсупова о том, что «первым секретарем Казахстана должен быть кандидат из местных жителей», Брежнев в январе 1965 года заменил его Д. А. Кунаевым. На протяжении двух следующих лет, в 1964–1966 годах, число казахов, принятых в партию, удвоилось, а 1964–1971 годы отмечены заметным ростом числа секретарей республиканского ЦК, которые были не просто казахами, но казахами, выросшими и получившими образование в республике[726]. Через несколько месяцев после назначения Кунаева, в апреле 1965 года первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии, белорус по национальности К. Т. Мазуров, был переведен в Москву на пост первого заместителя председателя Совета Министров СССР. Вместо него был назначен тоже белорус П. М. Машеров. В феврале и мае 1966 года по такому же сценарию были проведены замены первых секретарей в Армении (прежний первый секретарь перешел в Москву заместителем министра в союзном министерстве) и в Латвии (А. Я. Пельше получил высокий пост председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС). Постановление по Эстонии оставляло впечатление сигнала об официальном одобрении этого курса в национальных республиках.

Тем не менее его смысл был более широким. К середине 1960‐х годов Советский Союз существовал уже полвека — время, которого было достаточно, чтобы вырастить, выучить и воспитать местные кадры. Наличие руководителей, разделяющих определенные ценности и чутких к пожеланиям центра, несомненно, приветствовалось. Однако Москве были нужны лидеры, имевшие авторитет в своих республиках и регионах, способные работать с учетом местных обстоятельств и обычаев, располагавшие сетями клиентов и друзей и способные говорить на одном языке с населением. Логика, из которой исходила политика коренизации, теперь распространялась и на РСФСР[727]. Об этом свидетельствует, например, принятое в мае 1967 года, вскоре после постановления по Эстонии, постановление ЦК КПСС «О работе Омского обкома КПСС». Оно предусматривало создание местного кадрового резерва и назначение на руководящие должности местных кадров, «пользующихся авторитетом у коммунистов и беспартийных»[728]. Как заявил первый заместитель заведующего отделом организационной партийной работы ЦК КПСС Н. А. Вороновский, посетивший Омск в июне 1967 года, «после октябрьского Пленума ЦК (пленум 1964 года, на котором сняли Хрущева. — Примеч. авт.) и XXIII съезда КПСС отношение к кадрам в корне изменилось. Создана деловая обстановка в работе. Требовательность к кадрам сочетается с полным доверием и уважением к ним»[729]. Иными словами, если перед региональными кадрами ставилась задача приобрести реальный авторитет в глазах населения, завоевать его доверие, то самое меньшее, чем могла помочь им Москва, — удостоить своего доверия, соблюдать преемственность, ценить опыт и избегать частых ротаций[730].

Эти темы лежали в основе новой политики «кадровой стабильности». Однако брежневское руководство не ограничивалось этим. Отвергнув обычную практику назначений в регионы московских функционеров и их перемещений между областями, Брежнев выступил за выдвижение местных лидеров из уроженцев данной местности[731]. За период с октября 1965‐го по март 1971 года в двух случаях из трех первыми секретарями в РСФСР становились выходцы из соответствующего региона, а в течение следующих пяти лет их доля выросла до пяти шестых[732]. Следствием новой политики стало также сокращение кадровых трансферов между регионами. С 1965‐го по 1976 год доля действующих первых секретарей, которые перед назначением на должность были переведены из другого региона, сократилась с 39 до 23 %, при том что снизилось и число выходцев из аппарата ЦК[733]. В Сибири последним известным случаем, когда руководить регионом был отправлен функционер из ЦК, было назначение в 1965 году первым секретарем в Томскую область бывшего сотрудника ЦК Е. К. Лигачева[734].

Распространение принципа коренизации на российские провинции способствовало формированию «рабочей идеологии» русского национализма, которая посредством неявной стратегии «культурной политики» акцентировала внимание на русских традициях, русской деревне, русской архитектуре и истории[735]. Налицо были различные аспекты этой тенденции. Возрождалось краеведение, создавались краеведческие музеи, изучалась история родного края в школах, предпринимались усилия по охране памятников местной архитектуры и т. д.[736] Эта разновидность местного национализма, исходившая из получившего распространение веком ранее понятия «малой родины» (в основе которого лежала идея о том, что вследствие чрезвычайной обширности и разнообразия России простым людям трудно осознать ее единым государством и тем более отождествлять себя с нею), стремилась к насаждению общерусского национального сознания путем возвеличения местной идентичности и усиления привязанности человека к своему региону[737]. Выдвижение местных уроженцев в первые секретари обкомов представляло собой естественное звено этой политики.

Важным методом повышения престижа местных лидеров было укрепление иерархии, на которую они опирались. При внимательном изучении принципов выдвижения выясняется, что большинство новых первых секретарей были не только выходцами из данного региона, но занимали до своего назначения должность, расположенную лишь одной ступенью ниже в региональной табели о рангах[738]. Более того, при Брежневе все заметнее становилась тенденция выбирать первых секретарей обкомов из числа функционеров, медленно поднимавшихся по партийной лестнице с самых низов. К середине 1970‐х годов большинство первых секретарей обкомов составляли те, кто начинал свою партийную карьеру на должностях секретаря райкома, заводской партийной организации и т. п.[739] Эта система постепенных пошаговых повышений уравнивала должностное старшинство с личным старшинством, критерием которого служил партийный стаж[740].

В определенном смысле Брежнев сам служил примером собственной кадровой политики. Пройдя все ступени партийной работы, он проявлял больше уважения к окружающим, отличался сдержанностью и терпимостью[741]. Не исключено, что имевшийся у Брежнева многолетний опыт работы секретарем обкома сделал его особенно чувствительным к вызовам, с которыми приходилось иметь дело типичному руководителю обкома. Как утверждал его зять Юрий Чурбанов, «как-то раз у нас с ним был разговор о первых секретарях обкомов и крайкомов партии, и Леонид Ильич сказал так: „Каждого секретаря партийного комитета можно в любой момент снять с работы и всегда — при желании можно найти за что. Но прежде чем придираться к партийным секретарям, нужно помнить о той колоссальной ответственности, которая возложена на их плечи“»[742].

Однако решение сложных задач делегирования административной власти и осуществления контроля требовало не только манипуляции назначениями или поддержания соответствующего этикета и стиля руководства, но и создания определенных структур. Как отмечалось выше, в управлении неславянскими союзными республиками важную роль играл институт второго секретаря-славянина. Речь в этом случае шла не о конкретном функционере, а о сложном наборе практик, пришедших на смену прямым институтам контроля — уполномоченным центральных органов и республиканским бюро ЦК, преобладавшим в конце 1940‐х годов. Институт вторых секретарей развивался как средство решения проблемы агентства. Позволяя избежать отчуждения титульной национальности данной республики, которой руководил один из своих, он помогал центру быть в курсе местных дел, поскольку «второй» отвечал за стратегически важную сферу отбора кадров и играл роль связного с госбезопасностью.

Вместе с тем наличие в республиках второго секретаря не снимало проблему подбора первого. Во многих случаях это было непростой задачей. Хорошим примером служит назначение нового первого секретаря в Литве после смерти А. Снечкуса в январе 1974 года. Вторым секретарем в то время был В. И. Харазов, до своего назначения в Литву, состоявшегося весной 1967 года, работавший в отделе партийных органов ЦК КПСС. В глазах Москвы наиболее предпочтительным кандидатом на место Снечкуса был председатель республиканского Совета Министров Ю. Манюшис[743]. Проблема, однако, заключалась в том, что Манюшис, литовец по национальности, вырос и воспитывался в России и слабо знал литовский язык. Москве не было смысла назначать кандидата, которого могла не поддержать местная номенклатура.

Действительно, связка Манюшиса как первого секретаря и Харазова как второго вызвала отрицательную реакцию. Представители ближайшего окружения Снечкуса при посредничестве первого секретаря ЦК Компартии Украины В. В. Щербицкого сумели связаться с Брежневым и высказать ему свои опасения. Харазову, которому поручили прозондировать почву в высших слоях республиканской номенклатуры, вскоре стало ясно, что в случае формальных выборов ряд высших должностных лиц республики, включая даже главу республиканского КГБ Ю. Петкявичуса, пойдут против центра и проголосуют против назначения Манюшиса[744].

В ходе 47 бесед с 55 представителями титульной номенклатуры, зафиксированных в его блокноте, Харазов, по сути, провел неофициальные, но вполне реальные «выборы» преемника Снечкуса. Манюшис не получил ни единого голоса. Двенадцать человек назвали П. Гришкявичуса, первого секретаря Вильнюсского горкома партии, в качестве наиболее предпочтительного кандидата, а двадцать девять человек видели в нем второго по предпочтительности кандидата. Как отмечалось выше, формальные партийные выборы, как правило, решали целый ряд задач, но избрание вождя обычно не входило в их число. Выборы использовались центром для контроля над региональными партийными организациями и их руководителями, а с точки зрения последних — выполняли функцию сигнальной системы, помогавшей им скорректировать свое поведение. В Литве неформальные выборы, организованные вторым секретарем, позволили титульной номенклатуре в самом деле выбрать регионального руководителя, причем сделать это с уверенностью в том, что центр, скорее всего, утвердит их выбор. И действительно, кандидатура Гришкявичуса была одобрена, хотя на заседаниях Секретариата и Политбюро ЦК КПСС ему поставили на вид различные идеологические ошибки и националистические настроения. На очередном пленуме Литовской компартии Гришкявичуса, представленного кандидатом в первые секретари, встретили аплодисментами[745]. Гришкявичус возглавлял республиканскую компартию в течение следующих тринадцати лет, вплоть до своей смерти в 1987 году.

Литовский случай дает представление об опасностях, связанных с назначением работников, не имеющих прочных корней в местном сообществе. В Литве центр, по сути, допустил проведение состязательных выборов с тем, чтобы точнее выяснить, кандидат какого рода окажется приемлемым для местной сети. Однако потребность в руководителях, которые бы пользовались поддержкой, ощущалась везде. Для решения этой проблемы поощрялись преемственность кадров, выдвижение руководителей по принципу старшинства и с учетом прочности их связей с регионом.

Брежневская ротация

Чтобы привлечь в партию больше рабочих и колхозников, Хрущев способствовал росту ее численности. Если в 1953 году в рядах КПСС состояло не более 7 миллионов человек, то к 1965 году эта цифра выросла почти до 12 миллионов. Однако в это время обеспокоенное такой динамикой руководство партии начало принимать некоторые меры. В июле 1965 года ЦК КПСС принял постановление «О серьезных недостатках в работе Харьковской партийной организации». На первый взгляд казалось, что это не более чем рутинная директива, имеющая целью устрожение политики приема в партию. Опираясь на пример Харьковской области, ЦК требовал более тщательно отбирать кандидатов. Несколько следующих лет были отмечены некоторым снижением численности партии и небольшим ростом числа исключенных[746].

Вместе с тем в эзоповом мире советской политики постановление о Харьковской парторганизации решало еще одну задачу. Первым секретарем Харьковского обкома в 1965 году был Г. И. Ващенко, связанный клиентскими отношениями с рядом предыдущих первых секретарей в Харькове, включая Н. А. Соболя, на тот момент второго секретаря ЦК украинской компартии, В. Н. Титова, секретаря ЦК КПСС, отвечавшего за кадры, и секретаря ЦК КПСС Н. В. Подгорного, который к 1965 году занимал важные позиции в аппарате ЦК[747]. Тот факт, что ошибки в Харькове «совершались на протяжении ряда лет», как отмечалось в статье в «Правде» за 28 августа 1965 года, бросал тень на всех трех предшественников Ващенко, которые в это время постепенно вытеснялись со своих позиций[748]. Такие методы номенклатурного ослабления вполне характерны для начального этапа утверждения нового руководства у власти, проходившего олигархическую стадию развития. Новые руководители могли подозревать друг друга в попытках создать собственную политическую базу, в том числе путем перестановки региональных секретарей. Сам Брежнев в первые годы своего пребывания в новой должности оставался оспариваемым автократом, уязвимым в случае проявления недовольства со стороны своих соратников.

Очевидно, под влиянием этого фактора, а также в связи с массовым объединением разделенных крайкомов и обкомов в конце 1964‐го — начале 1965 года новое руководство в 1965 году не предпринимало заметных перемещений секретарей. Только пять из них в РСФСР в ноябре — декабре 1965 года были заменены в связи с переходом на высокие посты в правительственный аппарат в Москве[749]. Аналогичная картина наблюдалась в областных комитетах союзных республик. 14 секретарей сменились здесь в результате переводов между обкомами и в связи с назначением ряда секретарей на другие руководящие должности. Только в одном случае, в Абхазском обкоме, где первый секретарь в сентябре 1965 года перешел на научную работу, можно подозревать мотив мягкого снятия с руководящей должности. Эта тенденция кадровой стабильности продолжилась и в последующие годы. По сравнению с предыдущим десятилетием с ноября 1964‐го по 1978 год ротация первых секретарей обкомов союзных республик сократилась вдвое, а в РСФСР — на 60 %[750].

Заметное сокращение перестановок секретарей было не единственным свидетельством новых тенденций региональной политики. С самого начала Брежнев демонстрировал особую заинтересованность нового руководства в более тесном общении с секретарями. В контексте символического языка высокой советской политики характерным, например, было личное участие Брежнева в работе пленума Горьковского обкома партии 27 декабря 1965 года, на котором происходило переизбрание первого секретаря М. Т. Ефремова. В общем эта рутинная процедура не требовала присутствия лидера партии. Ефремов уходил с повышением на должность заместителя председателя Совета Министров СССР. Вместо него назначался К. Ф. Катушев, первый секретарь Горьковского горкома партии[751]. Это назначение имело определенный демонстративный смысл. Поскольку Катушев родился в Горьком и делал там карьеру, его назначение стало предвестником новой политики выдвижения местных кадров, о которой говорилось выше. Представляя Катушева, Брежнев заявил: «В последние годы сложилось так, что на пост первого секретаря Горьковского обкома КПСС присылались товарищи из других областей. В этом, пожалуй, ничего неправильного не было. На сей раз после размышлений ЦК КПСС пришел к выводу, что на данный пост в Горьковской организации выросли свои кадры»[752]. С другой стороны, Катушев был 38-летним инженером-строителем, получившим свою первую партийную должность всего восемь лет назад[753]. Вопреки упору, делавшемуся на постепенных повышениях, это был классический пример внеочередного повышения, подчеркивавший роль Брежнева как лидера, игравшего важную роль в решении кадровых вопросов[754].

Подобные факты свидетельствовали, что новому руководству было необходимо подчеркнуть упорядоченность, предсказуемость и даже некампанейский характер кадровых перестановок, проведением которых занимается лично лидер партии. По многочисленным свидетельствам, отношения Брежнева с секретарями были демонстративно интенсивными и товарищескими. После назначения секретарей он неизменно устраивал встречи с ними, держал открытыми двери своего кабинета, когда секретари приезжали в Москву. Он ввел в практику регулярные телефонные разговоры с региональными руководителями, а также осыпал их наградами и премиями, предоставлявшими новые возможности для личных встреч[755].

Тем не менее реальности политической борьбы в высших эшелонах власти и необходимость пресечения местных злоупотреблений влияли на региональную политику Брежнева, особенно в начальный период его руководства. Некоторое количество секретарей в конце 1960‐х — начале 1970‐х годов были сняты с компрометирующими формулировками. Так, в апреле 1968 года первый секретарь Кокчетавского обкома компартии Казахстана был освобожден от должности как «не обеспечивший руководство». В октябре 1969 года «как не обеспечивший порученный участок работы» лишился поста первый секретарь Гомельского обкома в Белоруссии. В январе 1970 года первого секретаря ЦК Компартии Туркменистана отправили в отставку «в связи с серьезными недостатками в работе и личном поведении». С разоблачениями громких экономических преступлений в Грузии так или иначе была связана отставка многолетнего руководителя республики В. П. Мжаванадзе в 1972 году[756].

Очевидным мотивом перестановок были также трения между высшими руководителями в Москве, претендовавшими на расширение своего политического влияния. Выше мы видели, что в 1965 году Брежнев послал сигнал харьковской группировке во главе с Подгорным. Отчасти с продолжением этих трений было связано смещение в 1972 году первого секретаря ЦК Компартии Украины П. Е. Шелеста. Многоходовыми маневрами, как известно, Брежнев устранил также потенциальную угрозу, исходившую от группы функционеров, формировавшейся вокруг секретаря ЦК КПСС А. Н. Шелепина и председателя КГБ В. Е. Семичастного. Эти сравнительно молодые руководители, родившиеся уже в советское время (спустя 10–15 лет после Брежнева), по причине своего возраста не занимали высоких должностей при Сталине и не были причастны к политике террора того периода, считая это своим политическим преимуществом[757]. Некоторые из них воевали, что стало мощным формирующим опытом. Ощущая угрозу со стороны этой когорты, Брежнев решил избавиться от нее. В 1967 году Семичастный был снят с поста председателя КГБ, а Шелепин — секретаря ЦК. Многие из их сторонников также потеряли посты в центральном аппарате[758].

Одним из членов этой группы был Н. Г. Егорычев, первый секретарь Московского горкома партии. Избавление от него в некоторых отношениях было сложной задачей. Во-первых, у Егорычева имелись тесные связи в Московской городской партийной организации, в том числе с рядом секретарей райкомов, которые, как и он, были фронтовиками. Во-вторых, в отличие от Шелепина и Семичастного, Егорычев руководил партийным комитетом, а в партийных организациях существовали определенные процедуры избрания и снятия секретарей. В этом отношении особенно досадным было то, что всего лишь годом ранее, на партийной конференции в марте 1966 года, московская городская парторганизация единогласно выбрала Егорычева своим лидером[759].

Предлогом для снятия Егорычева послужило его выступление 20 июня 1967 года на пленуме ЦК КПСС, в котором содержались некоторые критические заявления, касающиеся военной политики и состояния обороноспособности страны. Поначалу, полагая, что Егорычев говорил с благословения Брежнева, многие члены ЦК, включая подчиненных Егорычева по Московскому горкому, бросились поздравлять его. Однако уже на следующее утро первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Ш. Р. Рашидов, а за ним и другие выступавшие с трибуны пленума обрушились на Егорычева с критикой. Егорычев тут же выступил с оправданиями и опровержением собственных слов. Но было уже поздно. В заключение Брежнев выступил на пленуме с резкой критикой Егорычева. Егорычеву не оставалось ничего другого, как подать заявление об уходе с должности[760].

Для того чтобы провести это решение на пленуме Московского горкома, потребовалась некоторая подготовительная работа. Дальнейшее стало хрестоматийным примером новой разновидности политического исключения, не связанного с репрессиями. Сначала на заседании бюро Московского горкома партии были произнесены подготовленные обвинения членов бюро. Ораторы, как вспоминал один из участников этих событий, «доставали тексты и шпарили по написанному»[761]. Затем на пленуме Московского горкома 27 июня 1967 года единогласно без обсуждения было утверждено решение бюро горкома об освобождении Егорычева от должности[762]. В конце концов формальное исключение Егорычева было подкреплено демонстрацией неформального исключения. Как вспоминал помощник Егорычева, после заседания бюро горкома «вышли в кулуары. Там еще оставались все секретари, члены бюро, и мы сразу почувствовали, что вроде бы образовалась такая стеночка… Николай Григорьевич и я шли как бы в пустоте. К нему никто не подошел. Никто!»[763] На протяжении следующих месяцев бывшие друзья и коллеги Егорычева на публичных мероприятиях или при случайных встречах отворачивались либо делали вид, что не замечают его[764].

Ил. 20. Первый секретарь Московского горкома Н. Г. Егорычев выступает на XXIII съезде партии 30 марта 1966 года. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Ил. 21. Фотографировать на пленуме Московского горкома, формально утвердившем отставку Н. Г. Егорычева, скорее всего, было запрещено, но все такие собрания внешне выглядели одинаково. На этом снимке — заседание пленума Алтайского крайкома партии, 1972 год. Из фондов РГАСПИ

Егорычев, занимавший одну из влиятельных позиций в советской системе, получил второстепенную должность заместителя министра сельскохозяйственного и тракторного машиностроения, а в 1970 году был отправлен послом в Данию, где оставался до 1984 года. В политическом плане он был нейтрализован. Механика данной акции выявляет две долгосрочные тенденции в природе политического исключения. Во-первых, предъявленные Егорычеву обвинения были лишены политического содержания. Никто не ставил под сомнение его политическую лояльность и не задавал вопросов по поводу его классового или социального происхождения. Во-вторых, несмотря на нейтрализацию Егорычева, это никак не повлияло на его членство в партии. В этом отношении судьба Егорычева отражала общее положение дел. В 1966 году из партии были исключены 63 тысячи человек при общей ее численности 12,7 миллиона. Лишь несколько сотен коммунистов потеряли в этом году партийный билет с формулировками «случайно попавшие в партию», «за притупление политической бдительности», «имевшие связь с чуждыми элементами», «скрывавшие социальное происхождение». В следующем, 1967 году эти мотивы были показательно переименованы: «за антипартийное поведение», «политическую невыдержанность», «притупление политической бдительности», «неискренность перед партией»[765].

Эти относительные перемены означали некоторое видоизменение практики политических исключений. Вместе с тем такие случаи, как снятие Егорычева, демонстрировали их преемственность. По-прежнему чистка была сопряжена не только с устранением того или иного руководителя, но также с искоренением сетей, которые складывались вокруг него. Так, на должность Егорычева был назначен руководитель советской профсоюзной организации В. В. Гришин. После своего избрания Гришин пригласил руководителей аппарата московской городской парторганизации и поблагодарил их за поддержку. «Но мы-то все понимали, — вспоминал один из секретарей горкома, — что он поставлен для того, чтобы разогнать всех тех, кто работал с Николаем Григорьевичем (Егорычевым. — Примеч. авт.)»[766]. Так и произошло[767]. Этот аспект исключения объясняет, почему такое значение придавалось его публичному проведению. Тщательно срежиссированные акты остракизма дополнительно нагнетали атмосферу политической опасности, окружавшей жертву[768].

С другой стороны, благодаря отсутствию компрометирующих политических коннотаций в отношении лояльности Егорычева, от него можно было избавиться без ареста, исключения из партии и даже без удаления из номенклатурной среды. Однако эта мягкость создавала также свои проблемы. В сталинский период организация политических исключений была максимально упрощена: система работала на автопилоте и могла спокойно полагаться на запасы страха и глубоко укоренившиеся представления о политической лояльности и классовой принадлежности. После Сталина, при Брежневе особенно, исключения проводились вручную. Как показывает история Егорычева, это требовало определенных усилий.

В таких условиях заметно выросло значение сочетания политического исключения с кооптацией. При политическом исключении таких руководителей, как Егорычев, считалось возможным не лишать их доступа к определенным номенклатурным преимуществам. При Брежневе, с 1965‐го по 1976 год, было смещено 62 первых секретаря обкомов, при этом трое были существенно понижены в статусе. Большинство же было переведено в Москву, что даже в тех случаях, когда такой перевод был связан со снижением статуса, «само по себе было крайне желательно не только потому, что [в Москве] находился источник власти, но и вследствие намного более высокого уровня жизни [в столице]»[769]. Тем, кто подвергался изгнанию со старших должностей, нередко весьма болезненному и публичному, позволялось сохранить членство в партии, номенклатурные блага и даже — на какое-то время — членство в руководящих органах партии. Как, по мемуарным свидетельствам, говорил Егорычеву Брежнев, «…я же не ставлю вопрос о твоем исключении из состава ЦК»[770]. Главным было то, что опальных функционеров переводили на должности, сопряженные с незначительными полномочиями.

Воссоединение разделенных областных и краевых аппаратов после отставки Хрущева завершало определенный этап развития местных сетей и имело не только практическое, но и в определенной степени символическое значение. Новое руководство страны обозначило разрыв с региональной политикой Хрущева. Конкретные очертания нового курса в отношении секретарей и местной номенклатуры обозначились достаточно скоро. Брежнев полагался на их лояльность и искал пути повышения эффективности управления за счет ресурсов стабильности и кадровой коренизации в широком смысле этого понятия.

В отличие от Сталина и даже Хрущева, при которых региональные сети и их руководители подвергались давлению и чисткам разной степени жестокости, Брежнев избрал иной подход. Вместо перебросок секретарей он предпочитал искать их в самих регионах, позволял им долго оставаться в должности, давая понять, что они могут спокойно выполнять свои обязанности. Наряду с сокращением кадровых ротаций характерной чертой номенклатурной политики Брежнева была трансформация практики политических исключений. При Хрущеве они были оторваны от репрессий и по большому счету от исключений из партии. Однако Брежнев и в этом отношении пошел дальше. Хотя работа с кадрами, как и прежде, опиралась на сочетание исключения и кооптации, роль последней в заметной степени выросла.

Ротации такого рода парадоксальным образом дополнительно укрепляли защищенность руководящих кадров, которые могли рассчитывать на относительную безопасность даже в критических ситуациях. В совокупности кадровая стабильность, коренизация и ограниченность исключений служили основой эволюции самих сетей и методов руководства секретарей. В брежневский период формировался новый тип региональных лидеров, которых условно можно назвать партийными губернаторами.

Глава 11

Партийные губернаторы

Вместо сколько-нибудь глубоких и последовательных реформ брежневское руководство ограничилось расширением экономических и политических полномочий функционеров на низовом уровне. Под прикрытием заявлений об «уважении» и «стабильности» региональные руководители получили более существенную свободу действий. Если в социально-экономической сфере этот процесс шел закулисно — например, при помощи неформального перераспределения ресурсов в обход централизованного, — то в политической сфере он происходил у всех на глазах. Провозглашенный на XXIII съезде партии в 1966 году курс «доверия к кадрам», представлявший символ новой политики, стал одним из основных рефренов брежневской эпохи[771].

Тот факт, что новый лозунг строился на идее доверия, не был случайностью. К началу брежневской эпохи различные отношения доверия, в частности так называемый «блат» (использование личных связей при получении ресурсов, согласовании планов и т. д.), были в ходу в советской экономике на протяжении десятилетий, несколько повышая эффективность чрезмерно централизованной экономической системы. Теперь настал черед политической сферы. Упор на доверие к кадрам сигнализировал об отказе от грубых административных методов сталинского и хрущевского времени, опиравшихся на сочетание насилия и организационного нажима, в пользу большего значения неформальных договоренностей, выстраивавшихся вокруг личных взаимоотношений.

Лозунг доверия к кадрам ознаменовал собой кульминацию преобразований, начавшихся в последние годы сталинской эпохи. Как и в конце 1940‐х годов, региональным вождям приходилось решать проблемы авторитарного контроля и авторитарного разделения власти. Как и прежде, решение заключалось в создании сетей, для чего использовались ресурсы, предоставленные властью партии. Однако изменения, которые претерпело институциональное и социальное окружение секретарей, затруднили применение стандартных стратегий классического низового авторитаризма. Системы, отличавшиеся асимметричностью сетей и активным использованием практики внеочередных повышений, компромата и политического исключения, уступили место новым формам управления на местах.

Все это серьезно отразилось на эволюции советской модели, поскольку к середине 1970‐х годов первые секретари региональных и республиканских партийных организаций стали важнейшей категорией должностных лиц в СССР. Они представляли собой самую большую по численности группу членов ЦК КПСС — партийного органа, объединяющего несколько сотен наиболее влиятельных функционеров страны. Кроме того, региональные и республиканские партийные секретари играли роль крупнейшего резерва, из которого набирались руководители центрального партийно-государственного аппарата[772]. Прежде чем подняться на самый верх, такие будущие лидеры страны, как М. С. Горбачев и Б. Н. Ельцин, работали при Брежневе руководителями территориальных партийных организаций: Горбачев с 1970‐го по 1978 год был первым секретарем Ставропольского крайкома, а Ельцин в 1975–1985 годах — первым секретарем Свердловского обкома. Несмотря на значимость проблемы, нам известно не очень много о том, как регионы управлялись при Брежневе. Цель данной главы — отчасти заполнить этот пробел.

Ил. 22. Многие из тех, кто при Брежневе руководил обкомами и крайкомами, впоследствии занимали высшие должности в руководстве Советского Союза. На снимке — первый секретарь Ставропольского крайкома партии М. С. Горбачев выступает на митинге строителей Большого Ставропольского канала, 27 апреля 1972 года. Из фондов РГАСПИ

В ней анализируется состояние, к которому двигалось большинство местных сетей, хотя это движение не отличалось ни равномерностью, ни единообразием. Выше мы видели, что при Сталине наблюдались признаки поворота от двух основных разновидностей региональных институтов — диктатуры и оспариваемой автократии — к новой, которую мы называем властью партийных губернаторов. Во многих местах эта модель управления сложилась уже к началу брежневской эпохи. Но прежде чем дать ей более полную оценку, мы изучим два «запаздывающих» региона (один из них управлялся утвердившимся автократом, а другой — оспариваемым автократом) и отследим ускоренный переход в них к новой модели регионального управления, сложившейся в краткий период конфликтов в конце 1960‐х годов.

Уходящие автократы

В середине 1960‐х годов Кабардино-Балкария была автономной республикой (АССР) — национальным территориальным образованием регионального уровня, в котором титульные меньшинства пользовались особыми правами, — одной из 16 автономий в составе РСФСР и одной из 20 в составе СССР. Партийная организация Кабардино-Балкарии с населением в 518 тысяч человек была одной из самых маленьких по численности в РСФСР (66‐й из 70). Десятилетием ранее одной из двух титульных этнических групп республики, балкарцам, депортированным Сталиным во время войны, было разрешено вернуться и, соответственно, региону (который в 1944–1957 годах назывался Кабардинской АССР) было возвращено его прежнее название — Кабардино-Балкарская АССР. Несмотря на это, некоторые балкарцы, составлявшие 8 % населения республики, жаловались на продолжающуюся дискриминацию со стороны кабардинского руководства. Первым секретарем автономной республики в середине 1960‐х годов был Т. К. Мальбахов, кабардинец и яркий представитель политического руководства республики[773]. Он занимал эту должность с января 1956 года. В то время как другие региональные сети в конце 1950‐х — начале 1960‐х годов склонялись к порядкам, характерным для институтов партийных губернаторов, Кабардино-Балкария упрямо цеплялась за классическую модель низового авторитаризма. Как и в случае с другими национальными республиками, центр, возможно, решил предоставить Мальбахову свободу действий. Не исключено, что одной из причин уступчивости служила непростая этническая ситуация в республике, в которую вернулась этническая группа, до недавнего времени проживавшая в ссылке.

Стратегия Мальбахова, бравшего пример с прежнего поколения низовых диктаторов, держалась на двух опорах. Во-первых, он сформировал внутреннюю сеть из представителей небольшой группы, населявшей его родной Терский район[774]. В число членов терского кружка, наиболее приближенных к Мальбахову, входили один из секретарей обкома, глава республиканской профсоюзной организации, секретарь Президиума республиканского Верховного Совета, руководитель строительного отдела обкома. По подсчетам дотошных критиков Мальбахова, из пяти кабардинцев, входивших в состав бюро обкома, трое, включая Мальбахова, были родом из Терского района, откуда же происходило 12 (63 %) из 19 кабардинцев — депутатов Верховного Совета, занимавших руководящие должности[775]. Кадровые решения в ряде случаев принимались без оглядки на возражения членов бюро обкома. Вместе с тем ряд фактов позволял оппонентам Мальбахова утверждать, что он советовался по поводу назначений с неформальной группой своих терских земляков. «Я заявляю, что ни один кадровый вопрос т. Мальбахов не решает без совета… земляков. Это известно всем товарищам в республике», — сообщал автор одного из писем в ЦК КПСС[776]. По его же утверждению, представители терской группы играли роль доверенных агентов Мальбахова, создавали его культ в республике и запугивали тех, кто осмеливался критиковать Мальбахова[777]. Такие сигналы отражали как реальные факты, так и те представления о характере власти первого секретаря, которые циркулировали в республике. Разные факты подтверждали подобные подозрения. Так, в январе 1967 года без видимых причин был снят с должности председатель Президиума Верховного Совета республики. Представляя вопрос, Мальбахов только туманно сообщил, что бюро обкома «сочло целесообразным перевести его на другую должность», а сам снятый чиновник «согласен с решением бюро… и считает его правильным»[778].

Судя по заявлениям критиков, Мальбахов использовал такие традиционные методы формирования сетей, как внеочередные выдвижения и компромат. Ряд функционеров, делавших успешные карьеры, считались в республике людьми с различными пятнами в биографии. Один из таких работников получил известность благодаря поддержке Мальбахова, выдвигавшего его на высокие руководящие должности вопреки мнению других членов бюро обкома. Он был родом из Терского района, как и некоторые другие приближенные Мальбахова, но при этом погорел на неприглядных поступках в личной жизни[779]. Как показала проверка, проведенная сотрудниками ЦК КПСС, некоторые не подтвердившиеся компрометирующие слухи в течение многих лет преследовали и других близких сотрудников Мальбахова[780]. Подтверждая эти оценки, один из кабардино-балкарских руководителей, чрезвычайно положительно относившийся к Мальбахову, много лет спустя писал:

Нет людей без недостатков… Были они и у Мальбахова. Чаще всего можно услышать упреки по поводу того, что Т. К. Мальбахов допускал ошибки в подборе кадров, выдвигал на руководящие посты якобы не тех, кто этого заслуживал, делал он это под влиянием определенной группы людей и т. д. На это я ответил бы так: если и правы те, кто это утверждает, то лишь отчасти. Мы живем в реальном мире, где очень мало людей, а тем более политиков, на которых не оказывали бы свое влияние отдельные личности или определенные группы людей[781].

Формирование сплоченной сети из преданных Мальбахову работников способствовало формализации партийных процедур и отсутствию в ряде случаев даже видимости коллективного руководства. Как показывают стенограммы пленумов Кабардино-Балкарского обкома партии, многие из них проходили по сокращенному сценарию, без обсуждений предложенных докладов и решений. «Товарищи, на этот раз нам не удалось провести пленум так, чтоб доклады подвергались обсуждению», — заявил Мальбахов на скоротечном пленуме обкома 5 января 1967 года[782]. «Товарищи! Вопросов не было задано. В выступлениях товарищей не было таких вопросов, которые бы требовали немедленного ответа… Я думаю, нет необходимости в заключительном слове», — говорил Мальбахов месяц спустя на пленуме обкома 17 февраля 1967 года[783].

Вторгавшиеся в этот рутинный поток даже безобидные критические замечания отвергались, а их авторы подвергались давлению. Так, в феврале 1968 года при обсуждении отчетного доклада обкома для будущей партийной конференции, который представлял Мальбахов, один из выступавших, кандидат в члены обкома Н. Ф. Мишков, заявил: «Хотелось бы, чтобы в докладе критика и самокритика была развернута. Во всех разделах доклада не названа ни одна фамилия, ни один человек. Это удивительно, как можно в целом докладе не назвать лиц, которые срывали отдельные мероприятия»[784]. Это замечание явно вызвало недовольство руководящей группы обкома. Сначала министр здравоохранения республики, землячка Мальбахова, заявила, что Мишков сам допускал «непартийные поступки», а затем Мальбахов перевел разговор в своеобразную угрозу: «Насчет критики, т. Мишков предлагает сделать ее конкретной… А если называть руководящих работников согрешивших, то конечно прежде всего следовало бы назвать т. Мишкова. Я думаю, не надо этого»[785].

Таким образом, по многим признакам в середине 1960‐х годов Мальбахов следовал путем авторитарных секретарей, формировавших свои сети описанными в предыдущих главах книги методами. Однако в конце 1960‐х годов ситуация менялась, главным образом под давлением Москвы. В начале 1968 года в аппарате ЦК наметились новые тенденции в отношении руководства Кабардино-Балкарии. Не доводя дело до полной чистки терской сети, ЦК обратился к институциональным методам воздействия на республиканского лидера. Стратегически важную должность заведующего отделом организационно-партийной работы обкома занимал русский, А. А. Мельник, который также был членом бюро обкома[786]. Мельник находился в хороших отношениях с инструктором отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС В. И. Бессарабовым, который присматривал за делами в республике и, по более позднему свидетельству одного из руководителей республики, Т. К. Мальбахова «явно не любил»[787]. В феврале 1968 года ситуация для Мальбахова осложнилась. Второго секретаря обкома Г. А. Хубаева, для которого Кабардино-Балкария успела стать, как он говорил, «второй родиной», после одиннадцати лет пребывания на этой должности сменил 50-летний Н. Н. Крупин, предыдущие десять лет прослуживший в отделе партийных органов ЦК КПСС[788]. Судя по стенограмме заседания Кабардино-Балкарского обкома, на котором рассматривался этот вопрос, ротация была неожиданной. Мальбахов не скрывал сожалений по поводу ухода Хубаева. Сам Хубаев так объяснял причины своего перевода в Москву на должность заместителя министра финансов РСФСР по кадрам: «При решении вопроса о моей дальнейшей работе, видимо, учитывалось, что я проработал в качестве второго секретаря Кабардино-Балкарского обкома одиннадцать лет и что ленинский принцип воспитания кадров требует, чтобы кадры долго не засиживались на одном месте. Руководствуясь этим принципом и был решен вопрос о моем переходе в Москву»[789].

Означало ли это заявление, что в центре считали Хубаева слишком тесно связанным с Мальбаховым и решили заменить его более независимым функционером из аппарата ЦК по распространенному принципу «первый секретарь из местных, второй секретарь — славянин»? Это предположение выглядит правдоподобным. В феврале 1968 года в члены бюро обкома был выбран и третий русский, новый глава местного управления КГБ М. А. Тимофеев[790].

Эти кадровые перемены так или иначе ограничивали прежние возможности Мальбахова и его сети. Однако, судя по всему, они помогли ему, когда 13 июля 1968 года в столице республики Нальчике произошли волнения на центральном колхозном рынке. Все началось с того, что милиционер В. И. Токарев, русский по национальности, задержал местного жителя, который, судя по всему, был пьяным. Задержанный разбил окно в отделении милиции и начал кричать, что его избивают и его жизнь в опасности. На рынке распространились слухи, что Токарев убил двух человек. Это была ложь, но она возбудила толпу численностью около 2–3 тысяч человек, быстро собравшуюся у отделения милиции. Токарев был убит. Мальбахов, поспешно прибывший на рынок, пытался успокоить страсти своим выступлением. Однако дело решили вызванные по помощь войска, которым, как говорилось в документах, «удалось локализовать дальнейшие события». В ноябре — декабре 1968 года в Нальчике состоялся открытый судебный процесс, на котором трое обвиняемых были приговорены к смертной казни, шестеро — к значительным срокам заключения, от 12 до 15 лет, а еще 24 человека — к меньшим срокам, от 6 месяцев до 10 лет[791].

Руководители Кабардино-Балкарии, как видно из письма, направленного в Москву после завершения следствия и суда, настаивали, что события 13 июля 1968 года были выходкой уголовных элементов. И это, судя по приведенным фактам, во многом соответствовало действительности. Видимо, какую-то роль играли также национальные противоречия в республике, на чем настаивали противники Мальбахова, жаловавшиеся в центр[792]. Однако руководство ЦК отказалось от дальнейшего расследования дела и поисков виновных среди местных руководителей. Более того, когда год спустя, летом 1969 года на имя Брежнева пришли две жалобы на Мальбахова от старого члена партии, в ЦК КПСС Мальбахова взяли под защиту. Жалобы были признаны предвзятыми, хотя Кабардино-Балкарскому обкому указали, что «некоторые руководящие работники республики» действительно «допускают нарушения партийной и государственной дисциплины, совершают аморальные поступки»[793].

Заметная поддержка кабардино-балкарского руководства центром, несомненно, была вызвана многими причинами и демонстрировала на практике принципы кадровой политики нового руководства страны. Какую-то роль в этом, видимо, сыграли отмеченные выше кадровые перемены в республике и постепенное изменение местной руководящей сети. В совокупности все это не могло не влиять на действия самого Мальбахова. Некоторые признаки изменения его стратегии прочитываются в отдельных фактах. Так, на заседании бюро обкома в августе 1969 года были обвинены в злоупотреблениях и сняты с должности два известных в республике руководителя сельскохозяйственных предприятий, которым молва приписывала принадлежность к сети Мальбахова. В отношении одного из них было поручено провести прокурорскую проверку[794]. На пленумах обкома Мальбахов начал критиковать положение дел в Терском районе[795]. В 1975 году в ответ на жалобу в газету «Правда» на руководство Терского района и республики в аппарате ЦК КПСС составили такую справку: «В развитии экономики отдельных хозяйств [Терского] района действительно были допущены серьезные недостатки. Колхозы и совхозы по ссудам Госбанка задолжали около 17 млн рублей. Укреплено партийное руководство района. Совет Министров и сельскохозяйственные органы республики оказали необходимую помощь в улучшении работы»[796].

Ил. 23. Первый секретарь Кабардино-Балкарского обкома Т. К. Мальбахов, 1970 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Подражая новым дискурсивным нормам, задававшимся Брежневым и прочими московскими вождями, в 1970 году Мальбахов указывал: «Нельзя доверять руководящий пост человеку, если он не умеет быть чутким и внимательным к людям, обходительным, тактичным… Черствому человеку противопоказана работа на должностях, где приходится иметь дело с людьми»[797]. Эти публичные заявления перекликались со стилем общения Мальбахова со своими ближайшими сотрудниками, от которых он требовал послушания, основанного на принципе старшинства. «Случилось так, — примирительно говорил Мальбахов членам своего бюро обкома в 1972 году во время обсуждения напряженных сельскохозяйственных планов, — что и по возрасту, и по опыту я старше вас всех. Я старше и по должности. Конечно, последнее не всем нравится. Но так получилось, работа у нас трудная. Давайте выскажемся. Лично я устал, и разговор этот начинать не могу»[798].

Пример руководящей сети в Кабардино-Балкарии демонстрировал как перемены в региональной политике центра, так и эволюцию установок секретарей. Избегая региональных чисток наподобие тех, к которым прибегали Сталин и Хрущев, брежневское руководство опиралось на уже имеющийся спектр институциональных рычагов воздействия на секретарей. Мальбахов же, налаживая сотрудничество с новыми функционерами, присланными Москвой, также корректировал свои действия в отношении местной клиентуры. В целом это позволяет говорить об укреплении значения иерархической этики, формировании более широкой и разветвленной региональной сети, что было типичным для партийных губернаторов брежневской эпохи. В таком качестве Мальбахов проработал в должности первого секретаря в Кабардино-Балкарии до 1985 года.

Оспариваемая автократия

Кировской областью в начале брежневской эпохи управлял типичный оспариваемый автократ, которому подчинялась расколотая элита, сложившаяся вокруг двух конкурировавших сетей. Первым секретарем Кировского обкома в то время был Б. Ф. Петухов[799], вступивший в должность в феврале 1961 года после отставки А. П. Пчелякова, ставшей итогом одного из громких скандалов с приписками[800]. Будучи южанином и чужаком, Петухов раздражал некоторых представителей местной элиты, считавших, что он не вполне разбирается в местных условиях. После ряда столкновений стало ясно, что Петухову противостоит оппозиционная сеть, опиравшаяся на обкомовскую бюрократию. Как мы уже видели, в роли оспариваемых автократов нередко оказывались руководители, прибывшие из центра или из другой области и не обладавшие в данном регионе необходимой репутацией и поддержкой. Они сталкивались с недовольством и даже враждебностью. Признаками их слабости были трудности при выдвижении на влиятельные должности своих людей, помогавших завоевать благосклонность центра при принятии амбициозных планов, а также ограниченные возможности для лоббирования интересов региона в Москве.

Корни противостояния интересов в руководстве Кировской области при Петухове восходили к разделению аппарата обкома в ноябре 1962 года. В качестве первого секретаря более влиятельного сельскохозяйственного обкома Петухов так или иначе был виновен в падении производственных показателей. Его недоброжелатели объясняли эти неудачи тем, что южанин Петухов не знаком с особенностями сельского хозяйства в таком северном регионе, как Кировская область[801]. 28 февраля 1964 года на совещании руководящих работников сельского хозяйства Хрущев устроил разнос руководству области за плохие экономические показатели, а в марте самого Петухова вызвали в Москву, где он подвергся критике. В постановлении бюро ЦК КПСС по РСФСР от 13 марта 1964 года Петухову ставили в вину высокую текучку кадров в регионе и стиль работы, поощрявший «подхалимство и угодничество»[802]. Оглашение постановления на пленуме обкома в апреле расчистило путь для нападок на Петухова. Его наиболее суровыми критиками на пленуме были секретари низовых партийных комитетов А. В. Подоплелов и Н. П. Чемоданов, которые, вдохновляясь постановлением ЦК, обвиняли Петухова в насаждении угодничества и семейственности[803].

В ноябре 1964 года в ЦК пришло анонимное заявление, в котором ставился вопрос о замене Петухова в связи с его некомпетентным руководством сельским хозяйством области. В это же время Петухова вновь вызвали в ЦК, где, как сообщал руководитель отдела партийных органов ЦК по РСФСР, «ему было указано на серьезные ошибки, допущенные в работе»[804]. На областной партийной конференции в декабре 1964 года, созванной для восстановления единого обкома, один из прежних критиков Петухова, Подоплелов, снова атаковал Петухова, заявляя, что тот «не терпит возражений, переоценивает свои способности», чем пользуются «угодники». Другие выступавшие также заявляли, что Петухов поощряет подхалимство и виновен в плачевном состоянии сельского хозяйства в области[805]. В ходе закрытого голосования против Петухова было подано 53 из 491 голоса, причем многие голосовали и против его ближайших сторонников[806]. Хотя Петухов все же был избран первым секретарем объединенного обкома, его авторитет заметно пострадал.

Вскоре после воссоединения обкома сформировалась новая антипетуховская партия. К Подоплелову, ставшему секретарем обкома, и Чемоданову, возглавившему в обкоме ключевой отдел организационно-партийной работы, присоединились двое других недовольных — новый второй секретарь обкома П. Г. Доброрадных (бывший первый секретарь промышленного обкома) и новый секретарь по сельскому хозяйству И. М. Колупаев (бывший второй секретарь сельскохозяйственного обкома). Хотя другие члены бюро сплотились вокруг Петухова, эта группа упорно оставалась в оппозиции. Как позже вспоминал один из кандидатов в члены бюро, «если первый секретарь говорит „да“, те обязательно скажут „нет“»[807]. Сам Петухов впоследствии признавал, что «в составе бюро существовало фактически два бюро… второе бюро в составе тт. Доброрадных, Подоплелова, Колупаева и Чемоданова… Прежде чем шли вопросы решать на бюро, предварительно у т. Доброрадных обсуждали эти вопросы и затем на бюро заявляли: „А мы с этим не согласны“»[808]. Однажды Петухов в присутствии инструктора ЦК КПСС заявил Доброрадных: «Прекрати собирать второе бюро»[809].

Ил. 24. Первый секретарь Кировского обкома Б. Ф. Петухов, 1966 год. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Петухову потребовалось несколько лет, чтобы подавить оппонентов. Сначала со своей должностью расстался Доброрадных. Атака на других членов «второго бюро» последовала на пленуме Кировского обкома 24 июня 1969 года, на рассмотрение которого был вынесен вопрос об освобождении от должности Чемоданова в связи с его переходом на менее значительную работу в облисполком. Однако это предложение соперники Петухова встретили в штыки. Остававшийся секретарем обкома Подоплелов выступил против снятия Чемоданова и вновь обвинил Петухова в неправильном отношении к кадрам. Его поддержали некоторые другие недоброжелатели Петухова. Однако вопрос был хорошо подготовлен, и большинство проголосовало за снятие Чемоданова. И. П. Беспалов, ставший вторым секретарем вместо Доброрадных, заявил, что Чемоданов «себя считал на одном уровне с первым секретарем и так вел себя»[810].

Воспользовавшись выступлением Подоплелова на пленуме, Петухов тут же продолжил свою атаку. После утверждения пленумом решения о снятии Чемоданова в зале заседаний были оставлены только члены и кандидаты в члены обкома и члены ревизионной комиссии. Все приглашенные активисты покинули собрание. В этом узком кругу Петухов инициировал обсуждение заявлений Подоплелова. Как докладывал затем в ЦК Петухов, на этом заседании «для членов пленума стало очевидным, что т. т. Подоплелов, Колупаев, Доброрадных, Чемоданов выступали по заранее подготовленным текстам с цитатами, что свидетельствует о заблаговременной и организованной их подготовке к этим демагогическим выступлениям»[811]. Таким образом, Петухов разыгрывал беспроигрышную карту, обвиняя «второе бюро» в одном из самых значительных грехов — фракционности.

Опираясь на большинство своих сторонников, Петухов провел такое решение пленума: «В связи с поступившими предложениями об освобождении т. т. Подоплелова А. В. и Колупаева И. М. от обязанностей секретарей обкома КПСС, пленум обкома КПСС постановляет: информировать об этом ЦК КПСС и осудить их неправильное поведение». Эта тактика получила продолжение на заседании бюро обкома, состоявшемся 30 июня. Здесь у Петухова было подавляющее большинство. Вновь подвергнув оппонентов критике, бюро приняло решение информировать ЦК о том, что они «нарушили партийную этику, тем самым потеряли авторитет, а поэтому не могут оставаться на постах секретарей обкома КПСС»; было рекомендовано перевести их на административно-хозяйственную работу[812]. Оппозиция в кировской сети была сломлена. На заседании бюро возмутители спокойствия скорее каялись, чем нападали, как это делали еще совсем недавно.

Очевидно, что в этой борьбе Петухов не мог не опираться на поддержку Москвы. Исход кировских скандалов свидетельствовал о том, что составной частью политики кадровой стабильности было нежелание высшего партийного руководства поощрять разного рода конфликты, подрывавшие эту стабильность. Вместе с тем документы позволяют утверждать, что политика стабильности и предсказуемости пользовалась поддержкой в сетях и активе. Соответственно, конфликты и их инициаторы могли вызывать недовольство не только потому, что функционеры становились на сторону сильного (в данном случае Петухова), но также по причине реального недовольства скандалами, грозившими неочевидными последствиями. В отличие от Кабардино-Балкарии, где импульсы к переменам исходили сверху и не побуждали членов руководящей сети к активным действиям, в Кировской области заметной движущей силой борьбы выступали сами местные руководители. Настроения части из них выразил один из членов бюро Кировского обкома: «Если бы вы, да и любой из нас… был на месте первого секретаря райкома, обкома партии, и если бы в аппарате заведующий орготделом или другой заведующий отделом вел себя так, как вы: первый секретарь говорит одно, а завотделом делает другое, то несомненно вы на месте первого секретаря сразу бы выгнали этого заведующего»[813]. «В партии есть целесообразные принципы расстановки кадров», — вторил ему другой член бюро[814].

Подобные призывы к «наведению порядка» означали в числе прочего стремление к соблюдению понятных номенклатурных правил, нежелание возвращаться к неразберихе и нестабильности хрущевского периода. Стремясь к единоначалию, каждый чиновник примерял положение Петухова на себя. Один из первых секретарей райкомов заявил оппозиционерам на пленуме обкома в июне 1969 году: «…Вы хотите поставить первого секретаря обкома партии в довольно глупое положение. По-вашему, и мы, первые секретари райкома партии, должны в такой же обстановке работать? Первый секретарь был и остается первым секретарем»[815].

Одним из аргументов против нарушителей спокойствия были ссылки на правила, которые один из выступавших назвал «партийной этикой»[816]. В частности, реакцией на публичные нападки хрущевских лет стало требование соблюдать внешние приличия и улаживать конфликты за закрытыми дверями. Кировским раскольникам ставили в вину нарушение этого правила, выступление с критикой перед аудиторией, включавшей приглашенных на пленум гостей. «Разве не видите, сколько здесь молодежи, комсомольцев сидит, которые понимают бюро как образец для себя? Пенсионеры были приглашены. И вы не могли найти возможности сказать, что у меня есть заявление, но для закрытого пленума», — говорил один из членов бюро[817]. С этой точки зрения действия Петухова, который вынес обсуждение вопроса на закрытую часть пленума, выглядели зрелыми и соответствующими «партийной этике». Неприемлемыми с точки зрения политики стабильности и уважения номенклатурного старшинства кировские чиновники объявляли языковые тропы последних лет хрущевского правления, в частности широко принятое на вооружение группой оппозиционеров понятие «подхалим». «Товарищи считают так, что если не по их мнению высказываются, то они считают, что это подхалимство. Я думаю, что это просто оскорбление», — говорил один из членов бюро обкома. «Пора прекратить приклеивать ярлыки подхалимов всем и каждому. Это старое, грязное оружие», — вторил ему Петухов[818].

В общем, конфликты, отравлявшие жизнь Петухову с 1962 года, были наконец преодолены путем смещения с должностей самих его оппонентов. Когда Петухов в 1971 году покинул область, его сменил представитель местных кадров, второй секретарь И. П. Беспалов, назначение которого отвечало новой политике центра по выдвижению местных функционеров и соблюдению неписаных норм старшинства. Беспалов постепенно поднимался вверх по карьерной лестнице и к моменту его назначения находился на одну ступень ниже Петухова в областной номенклатурной табели о рангах[819]. Подобно многим другим российским секретарям обкомов его поколения, Беспалов долго пробыл на этой должности, освободив ее лишь в 70-летнем возрасте, после того как в 1985 году к власти пришел Горбачев.

Новое качество сетей

Региональные политические сети, выстраивавшиеся вокруг партийных губернаторов, не были столь же узкими и асимметричными, как сети авторитарных секретарей, отличаясь от них большей широтой и равномерностью и в целом соответствуя контурам формальной партийной иерархии. Партийные губернаторы, укрепляя свои коалиции, были склонны использовать обычные инструменты партийной власти, такие как упорядоченные перестановки кадров и традиционные заседания бюро. И первый секретарь, и его сеть придерживались неписаных номенклатурных правил, «партийной этики». Среди таких правил было повышение в должности в порядке старшинства, продвижение по службе местных функционеров, а не чужаков, соблюдение стандартов вежливости и приличий в повседневных взаимодействиях. Хотя такой первый секретарь не был диктатором, обычно в нем видели сильного лидера, способного навязать свою волю. Представление о стратегиях руководства регионами во главе с партийными губернаторами и о наблюдавшейся в них сетевой динамике можно получить, рассмотрев два несхожих примера: Краснодарский край и Литву.

Влиятельный первый секретарь Краснодарского края Г. С. Золотухин представлял собой пример партийного губернатора. С самого момента назначения на эту должность он имел широкие полномочия, в том числе при решении кадровых вопросов. Но это не превратило его в диктатора. Золотухин, как и другие секретари, был ограничен рядом неформальных институциональных сдержек. Он не мог злоупотреблять увольнениями подчиненных, не привлекая нежелательного внимания со стороны центра. Более того, от него ожидалось, что кадровые перестановки будут производиться с учетом принципа старшинства, что ограничивало его возможность выдвигать молодые кадры, в том числе и во внеочередном порядке. В соответствии с новой тональностью, заданной брежневским руководством, Золотухин соблюдал правила «партийной этики» в своих отношениях с подчиненными.

Краснодарский край, четвертый по численности населения регион России, был крупным производителем сельскохозяйственной продукции: в 1966 году на его долю пришлась тринадцатая часть хлебозаготовок в РСФСР[820]. Назначение Золотухина отличалось от большинства других назначений первых послехрущевских лет тем, что оно было сделано в рамках небольшой, но стратегически важной серии перестановок в четырех из пяти крупнейших партийных организаций РСФСР, произведенных в течение года после прихода Брежнева к власти[821]. Вопреки последующей тенденции выдвигать на руководящие должности местных уроженцев, Золотухин, ставший первым секретарем в январе 1966 года, был в Краснодарском крае чужаком. Прослужив одиннадцать лет в Тамбовской области, тоже преимущественно аграрном регионе, он приобрел репутацию тяжеловеса, имеющего превосходные связи в Москве[822]. На XXIII съезде партии в марте 1966 года Золотухин, как положено секретарю столь крупной организации, был избран в члены ЦК КПСС. Отражением серьезного влияния, имевшегося у Золотухина в столице, служили растущие материальные вложения в регион[823].

Назначение Золотухина в Краснодарский край представляло собой типичный пример мягкой брежневской ротации региональных функционеров, состоявшейся вскоре после падения Хрущева. Золотухин сменил Г. И. Воробьева, позиции которого в крае оспаривались некоторыми местными функционерами[824]. Воробьева отправили в Москву заместителем министра сельского хозяйства СССР — не самый высокий пост, на который мог рассчитывать бывший секретарь ключевого региона. Слабые позиции Воробьева позволяли его преемнику действовать более самостоятельно, не особенно оглядываясь на сотрудников бывшего секретаря, оставшихся в крае. Золотухин быстро установил в крае свои порядки и, по словам одного автора, «ни на один день не позволил своему окружению усомниться, кто истинный хозяин на Кубани»[825]. В январе 1967 года Золотухин провел решение о замене большой группы первых и вторых секретарей райкомов партии[826]. В том же году бюро крайкома приняло критические решения о работе двух крупнейших парторганизаций края — Краснодарской городской и Адыгейской областной[827]. Критике подвергался горком третьего по величине города края, Новороссийска, первый секретарь которого, Н. Е. Тупицын, в мае 1967 года в итоге был освобожден от своей должности[828]. Золотухин требовал от подчиненных безусловно выполнять экономические задания, поступавшие из Москвы, публично критикуя директоров промышленных предприятий и председателей колхозов, не выполнявших спущенные им планы[829]. В обычае у Золотухина было напоминать функционерам, что он не боится в случае необходимости делать «оргвыводы» в отношении работников, которые «давали многочисленные обещания… но затем проваливали дело»[830]. До наблюдателей из соседних регионов, например до Михаила Горбачева в Ставропольском крае, вскоре дошли известия о том, что Золотухин в Краснодарском крае «взялся… за дело круто»[831].

Ил. 25. Первый секретарь Краснодарского крайкома Г. С. Золотухин выступает на XXIV съезде КПСС 31 марта 1971 года. Из фондов РГАКФД (г. Красногорск)

Тем не менее устроенная Золотухиным демонстрация силы не выходила за определенные рамки. В том, что касалось назначений на должности, Золотухин следовал устоявшимся порядкам. В противоположность практиковавшимся при Сталине и Хрущеве внеочередным повышениям, когда было принято регулярно выдвигать младшие кадры через головы их непосредственных начальников, а также отдавать должности людям со стороны, Золотухин соблюдал принцип старшинства с его постепенной вертикальной мобильностью, не пересекающей границ между регионами. В бюро крайкома заседали старшие, заслуженные местные функционеры. Принцип старшинства соблюдался и на более низких уровнях. Так, новые первые секретари райкомов, назначенные в январе 1967 года, поднялись на одну ступень в номенклатурной иерархии[832]. Подобно тому как контроль со стороны Брежнева над старшими должностными лицами в Москве сталкивался с институциональными ограничениями, Золотухин тоже был весьма консервативен в том, что касалось назначений на руководящие позиции.

В выступлениях перед партийными руководителями Золотухин требовал от них скромности в поведении. Дистанцируясь от хамства и мелкой тирании, он призывал подчиненных по возможности воздерживаться от ругани и угроз. Через полгода после выступления Брежнева на XXIII съезде партии Золотухин заявил: «Высокая требовательность не имеет ничего общего с грубыми окриками, командованием, администрированием. Строго спрашивая с работников за порученное дело, нельзя злоупотреблять всякого рода выкриками, наказаниями, устраивать людям разносы с поводом и без повода. Партийные комитеты должны… призвать к порядку ретивых администраторов, грубиянов, решительно пресекать самодурство. Доверие и уважение… это один из важнейших принципов кадровой политики партии»[833]. «…В партии установилась атмосфера доверия, уважительного отношения к кадрам. Руководителям всех степеней ничто не мешает работать творчески, проявлять самостоятельность и инициативу», — утверждал Золотухин[834].

Позиция Золотухина по этому вопросу, как позволяют судить его заявления, не была декларативной, а основывалась на убеждениях и представлениях о советском опыте. Критикуя прошлое, в декабре 1969 года, в 90-летнюю годовщину со дня рождения Сталина, через год после подавления «Пражской весны» и через девять лет после громких скандалов, символом которых были массовые приписки в Рязани, Золотухин публично рассуждал:

Некоторые товарищи… вспоминают былые времена, ссылаются на то, что вот раньше был «порядок», по сути дела предлагают вернуться к методам жесткого администрирования. Это негодные рецепты. Дисциплина, всецело опирающаяся на страх, — не та дисциплина, которая нам нужна. И не только потому, что она противоречит ленинским принципам социалистической демократии, открывает возможности подрыва законности. На прошлое надо смотреть трезво, не сгущая красок, но и не идеализируя того, что было. Мы хорошо помним, к чему приводил страх, который внушался методами администрирования. Он приводил к нечестности, к сокрытию подлинного положения вещей, к попыткам загнать вглубь проблемы вместо того, чтобы ставить и решать их, к очковтирательству и припискам. Он приводит также к перестраховке, к утрате инициативы. Сегодня партия строит свое отношение к кадрам на доверии…[835]

Требуя «доверия» и отвергая давление со стороны центра по отношению к себе, региональные лидеры не могли не применять эти же принципы к собственной кадровой политике. Дополнительные стимулы для изменений существовали в национальных республиках, примером чему может служить ситуация в Литве.

С 1974 года новым первым секретарем Литвы был назначен П. Гришкявичус[836]. С точки зрения Москвы, одной из важнейших функций титульной номенклатуры во главе с Гришкявичусом было подавление зарождавшегося этнополитического движения в республике. Обстановка обострилась в 1972 году, когда в Литве прошла пятитысячная демонстрация, в подъезды и почтовые ящики подбрасывались листовки антисоветского содержания и было отмечено несколько случаев самосожжения. Владеющая литовским языком титульная номенклатура, прежде всего в литовских культурных учреждениях, рассматривалась как надежный оплот против такого движения. Не исключено также, что Гришкявичус и другие члены литовского руководства использовали проблемы авторитарного контроля, чтобы повысить сплоченность элиты и подчеркнуть свою незаменимость в глазах центра[837].

Как и в прочих неславянских республиках, в Литве контроль над кадрами и над спецслужбами был поручен второму секретарю-славянину, в данном случае В. И. Харазову[838]. Постоянное присутствие назначенного центром функционера, контролировавшего кадровые назначения и сбор информации, вынуждало Гришкявичуса, как и руководителей других союзных республик, учитывать этот фактор в своей стратегии выстраивания сетей. При этом Гришкявичус прибегал к различным неформальным практикам, наиболее популярная из которых заключалась в создании охотничьего клуба по примеру самого Брежнева. Охотничья компания Гришкявичуса обладала всеми чертами неформальной сети. Первый секретарь лично определял ее состав и мог решать, кого изгнать из нее и на каких основаниях. Принадлежность к политико-охотничьей компании скреплялась ритуалами и церемониями, такими как преподнесение ружья или предоставление права на первый выстрел. Посредством таких неформальных практик Гришкявичус по примеру своего предшественника Снечкуса осуществлял контроль над номенклатурой. «Всем, кто хотел сделать карьеру, приходилось ходить на охоту», — вспоминал один из участников этих развлечений. По словам другого, «приглашение на охоту служило предложением стать своим человеком». «Охотились, — отмечает один из исследователей, — не ради трофеев, а ради капитала, накопленного в социальных сетях»[839].

В своей организационной форме, включавшей наличие двух отдельных охотничьих компаний, охотничий клуб Гришкявичуса учитывал сложность номенклатурной сети. Членами первой компании были председатель Президиума Верховного Совета республики М. Шумаускас, бывший председатель КГБ Литвы К. Ляудис. Кроме того, в состав этой компании входил также ряд лиц, не принадлежавших к номенклатуре, включая сына Гришкявичуса и других членов его семьи[840]. Второй секретарь ЦК Харазов и выросший в России председатель Совета Министров Литвы Ю. Манюшис входили во вторую группу[841]. В первой компании общение велось на литовском языке, а во второй — на русском. Такая система позволяла членам сети неформально согласовывать разные вопросы.

Сети, созданные партийными губернаторами, обычно были более обширными, чем сети низовых диктаторов, и отличались менее ярко выраженным неравенством в статусе. Несмотря на разделение охотничьего клуба на две компании, это организационное устройство было относительно прозрачным. В отличие от скрытных, небольших и крайне асимметричных сетей низовых диктаторов, состав обеих охотничьих компаний в целом соответствовал составу верхних слоев республиканской номенклатуры, утверждавшихся Москвой. Несмотря на то что Гришкявичус был сильным лидером, способным добиваться выполнимых плановых заданий и демонстрировать свою власть посредством устранения неугодных, он соблюдал осторожность. В целом он вписывался в брежневское решение проблемы агентства, основанное на обширном делегировании полномочий и системе малозаметных неформальных рычагов контроля. В то же время выстроенная им сеть была более сплоченной по сравнению с расколотыми сетями оспариваемых автократов: в конце концов, все его «охотники», хоть и принадлежали к разным компаниям, были членами одного клуба.

К началу брежневской эпохи большинство методов создания сетей, применявшихся низовыми диктаторами сталинских времен, вышло из употребления. Внеочередные повышения шли вразрез со стабилизацией номенклатурной иерархии. Основой для компромата уже не могли служить ни расплывчатые политические обвинения, характерные для позднесталинских лет, ни обвинения в причастности к преступлениям сталинских времен, как при Хрущеве. Политическое исключение в своей крайней разновидности — в виде исключения из партии — тоже уходило в прошлое. В целом формирование сетей в регионах, возглавляемых партийными губернаторами, шло в соответствии с контурами формальной партийной иерархии и в большей степени опиралось на кооптацию. Динамика этого перехода различалась от региона к региону, нередко находясь в зависимости от таких факторов, как размер территории, структура экономики, социальный и этнический состав населения.

Кабардино-Балкария и Кировская область во второй половине 1960‐х годов, на примере которых нами были рассмотрены некоторые тенденции развития сетей, демонстрировали как своеобразие, так и общие черты системы партийного губернаторства. В Кабардино-Балкарии на позиции первого секретаря Мальбахова и его методы выдвижения кадров не могли не влиять сложности межнациональных отношений. В Кировской области раскол в обкоме был результатом пагубного наследия периода руководства Пчелякова и назначения чужака; в преодолении раскола заметную роль играли требования стабильности и порядка, исходившие снизу. После потрясений предшествующих лет члены региональных сетей ради самосохранения и собственной безопасности выступали за соблюдение норм, укреплявших авторитет властей и включавших публичную демонстрацию уважения к вышестоящему в номенклатурной структуре, замалчивание политических разногласий и тщательно выстроенную систему старшинства, основанную на принципе постепенных повышений в должности. В Кабардино-Балкарии Мальбахов, судя по всему, менял свою тактику под нажимом сверху.

Однако региональные результаты эволюции секретарей в направлении партийного губернаторства были в основном одинаковыми. Примеры краснодарского и литовского секретарей, рассмотренные выше, демонстрируют, что представляла собой эта модель управления. Речь шла о формировании сетей на основании доверия, стабильности и предсказуемых номенклатурных правил.

Вместе с тем подобная консолидация региональных сетей во главе с партийными губернаторами и выстраивание местных горизонтальных связей имели своим следствием своеобразное засорение вертикальных каналов контроля. Чем больше сил секретари вкладывали в укрепление горизонтальных сетей, тем более закрытой и непроницаемой для вертикального контроля становилась местная номенклатурная элита[842]. Отражением этой тенденции являлись все более протяженные сроки пребывания секретарей в должности и укрепление их независимости от центра.

Такие процессы имели разные последствия. В одних случаях они вели к распространению номенклатурных злоупотреблений и преступлений. Так, после того как Золотухин в 1973 году покинул Краснодарский край, его сменил С. Ф. Медунов, бывший первый секретарь Сочинского горкома, которого сам Золотухин в марте 1969 года поставил во главе краевого исполкома. Медунов создал сеть, которая в последующие годы превратилась в символ партийной коррупции[843]. С другой стороны, политика Гришкявичуса способствовала достаточно заметному росту национального самосознания в Литве, где после его смерти в 1987 году компартия республики вышла из состава КПСС (1989) и встала в авангарде прибалтийского движения за независимость.

Заключение

Мы начали эту книгу с тезиса о том, что изучение местных руководителей и их стратегий позволяет лучше понять феномен авторитаризма и его транзитов в целом. Именно взгляд на эволюцию советской модели через призму развития региональных сетей является важным предметом этой книги, охватывающей несколько десятилетий советской истории. Исследователи традиционно рассматривают смерть Сталина как решающий поворотный момент в трансформации советского государства. Некоторые авторы считают важным водоразделом перезапуск советского проекта под воздействием Великой Отечественной войны[844]. Предпринимаются попытки показать, как некоторые реальные механизмы будущей десталинизации зарождались уже при жизни Сталина. В частности, в политической области Сталин задолго до своей смерти систематически наделял властными полномочиями ключевые институты, в работе которых сам не принимал участия. Такие практики создавали условия для возрождения так называемого «коллективного руководства» в высших эшелонах власти[845]. В данной книге мы привлекаем внимание к параллельному акту делегирования полномочий на региональном уровне. Сталин не был в состоянии проникнуть в дальние закоулки местных управленческих структур и поэтому делился властью с региональными вождями, требуя от них выполнения ряда условий. Самим местным секретарям, подобно любому автократу, приходилось решать двойную проблему авторитарного разделения власти (как поладить с другими членами региональной сети) и авторитарного контроля (как предотвратить выступления низов).

Сталин прибегал к делегированию полномочий в регионы по причине наличия существенных системных проблем. С одной стороны, он нуждался в надежных представителях на местах, которых мог контролировать. С другой — сами эти представители должны были обладать необходимыми качествами и возможностями, авторитетом и связями для того, чтобы проводить в жизнь решения центра. С учетом того, что такие требования, как подчинение центру и эффективная работа на местах, порой противоречили друг другу, необходимо было искать баланс между ними. Его основой, наряду с делегированием полномочий, выступали дополнительные компромиссные практики и институциональные инновации. Одним из важных элементов компромиссной политики выступала коренизация — поощрение национальных языков, культур и кадров, что позволяло представителям центра приобретать авторитет среди местного населения. Не менее важной была готовность Сталина относительно стабилизировать номенклатурные кадры после потрясений 1930‐х годов и позволить местным секретарям создавать собственные лояльные сети, при отсутствии которых они не могли бы, в представлении центральных властей, эффективно управлять своими регионами.

В данной книге мы рассматриваем эти вопросы главным образом не с точки зрения центра, а с точки зрения самих региональных секретарей. Решать проблемы авторитарного контроля и разделения власти им приходилось в сложных условиях. Во-первых, секретари противостояли нажиму сверху и принимали меры к тому, чтобы местные руководители и активисты сохраняли при этом лояльность. Во-вторых, секретари, по сравнению с центром, не могли широко использовать репрессии как метод подавления и контроля. В начале книги было показано, что при Сталине большинство региональных вождей решали эти проблемы, создавая сети особого типа: небольшие, асимметричные группировки, работавшие главным образом посредством четырех механизмов: внеочередных повышений, компромата, неформального исключения и политического исключения.

Вследствие социальных и институциональных преобразований, начавшихся при Сталине и ускорившихся после его смерти, эта система низовых автократий начала меняться. Во-первых, иссякали некоторые прежние ресурсы, использовавшиеся для создания сетей. Вследствие упрочения региональных иерархий и системы служебного и возрастного старшинства региональным секретарям стало сложнее прибегать к тактике внеочередных повышений, классической для сталинских времен. Хотя тактики компромата и исключения оставались доступными и после смерти Сталина, их применение стало более ограниченным. Наконец, секретари эксплуатировали институты, созданные с целью контроля над ними, используя собранную информацию для оценки уровня недовольства, пересмотра своего поведения и предотвращения опасных конфликтов. Итогом стало формирование более широких сетей, теснее увязанных с формальной региональной табелью о рангах. Тем самым были заложены социальные и институциональные основы для замены низовых диктаторов сталинской эпохи партийными губернаторами времен Брежнева.

Уделяя в данной книге основное внимание региональному уровню, мы обращались также к событиям в центре. Мы полагаем, что Сталин, Хрущев и Брежнев по-разному решали стоящую перед ними проблему агентства, связанную с ограниченностью доступа к информации о состоянии местных дел, а также о действиях, возможностях и предпочтениях тех, кому поручено заниматься ими. Сталин решал эту проблему путем передачи полномочий региональным акторам, обставляя при этом акт делегирования институциональными сдержками и периодическими репрессивными чистками. Хрущев избрал иной подход. Обладая интуитивным пониманием проблем сверхцентрализации и ведя энергичную борьбу с бюрократизмом, он имел достаточно наивные представления о том, как работают организации. Хрущев считал возможным возлагать все большую ответственность за результаты развития на региональных партийных руководителей и в то же время ожидать от них честных, неподтасованных сведений о ситуации на местах. Как показала эпидемия приписок 1960–1961 годов, в этом отношении он сильно ошибался. Последовавшая крупномасштабная чистка в рядах местных лидеров стала сильным потрясением для региональной системы власти. Брежнев, в отличие от Хрущева, осознавал существование проблемы агентства, от которой нельзя было просто отмахнуться, но, в отличие от Сталина, он был готов поступиться гораздо большим в пользу своих ставленников в регионах. Итогом была политика «доверия к кадрам», ориентация на местных руководителей, обычно в соответствии со сложившимся порядком старшинства, будь то национальные или ненациональные административные единицы.

Определенное внимание уделено в нашем исследовании компаративным вопросам. В недавних работах, посвященных сравнению диктатур, было показано, что наряду с принадлежностью к институционально родственной категории авторитаризма общей чертой таких однопартийных государств, как Советский Союз, является их относительная долговечность и устойчивость, не наблюдающаяся при других формах недемократического правления[846]. В этих трудах компаративного направления поднимается вопрос о том, почему и каким образом институт партии способствует выживанию авторитаризма. Некоторые авторы указывают на способность партии обеспечивать относительно стабильные рамки для перераспределения ренты и торга вокруг политических уступок, что влечет за собой кооптацию и размывание потенциальной оппозиции[847]. В других работах отмечается, что общей организационной чертой партий, санкционированных режимом, является кооптация не просто при помощи разовых выплат или политических трансферов. Перераспределение ставится в зависимость от времени и — в организационном плане — от партийного стажа и старшинства, что заставляет акторов делать ставку на выживание режима[848].

Еще одно направление исследований делает упор на исторических истоках революционных режимов[849]. Самыми долговечными однопартийными системами являются те, корни которых восходят к эпохам длительной кровопролитной борьбы, таким как гражданские или освободительные войны. Идентичности, нормы и организационные структуры, сформированные в ходе длительных идеологически заряженных конфликтов, обеспечивают укрепление партийных границ, мобилизацию массовой поддержки и сплоченность элит. Проистекающие из этого более глубокие формы лояльности гораздо лучше способствуют выживанию режима в моменты последующих кризисов, чем поддержка, полученная посредством кооптации[850].

В этой книге показано, что по мере развития партии уникальным источником ее власти наряду с репрессиями и кооптацией становилось исключение. Компартия в СССР была первой общегосударственной организацией, которая упорядочила процесс политического исключения, сделав членство в партии эксклюзивной привилегией и тем самым превратив исключение из партии, а также реальную угрозу такого исключения, в мощное средство контроля[851]. Репрессии, кооптация и исключения на протяжении всей советской эпохи представляли собой жизненно важные инструменты стабилизации власти.

Система партийного исключения имела три особенности. Во-первых, как и в случае государственного насилия, зачастую более серьезные последствия имело не исключение как таковое, а реальная угроза исключения. Исключение из партии было связано с целым спектром наказаний, напоминавших коммунистам, что они могут расстаться с членством в партии. Во-вторых, исключение из партии означало изгнание из рядов номенклатуры и лишение соответствующих прав и привилегий. Но исключение не являлось просто кооптацией наоборот. Для тех, кто посвятил свою жизнь партии, исключение могло означать нечто намного большее, чем уменьшение оклада и утрату материальных благ: это мог быть сокрушительный удар, ведущий к снижению статуса, социальной изоляции и депрессии. В-третьих, партийное исключение могло принимать разные обличья. Формальное исключение из партии было наиболее зримым и самым тяжелым. Однако в ходу были и коллективные, неформальные исключения, совершавшиеся, например, на партийных собраниях по указке партийного руководства, в том числе социальный остракизм и агрессивные словесные нападки. Одной из важных новаций Хрущева были партийные чистки нового типа. Они предполагали, к примеру, коллективное снятие целых групп функционеров с их партийных должностей, но при этом обходили вопрос политической лояльности, что позволяло жертвам чисток избегать дальнейших преследований и сохранять свое место в номенклатуре. Подобные чистки, практиковавшиеся впоследствии также Брежневым и Горбачевым, оказывали некоторое стабилизирующее воздействие, давая почувствовать функционерам огромного партийно-государственного аппарата власть центра и вместе с тем вселяя в них уверенность в стабильности собственного положения в случае соблюдения установленных правил. Это обеспечивало стабильность системы, хотя вряд ли ее эффективность.

Известной особенностью однопартийных государств является их глубокая идеологизированность. В Советском государстве идеология отличалась необычайной последовательностью и жестко насаждалась. Под идеологией мы имеем в виду общий политический дискурс, или язык правящего слоя, состоящий из оценочных понятий, таких как «рабочий класс», «буржуазия», «партия», «социализм», «коммунизм», и таких постулатов, как «руководящая роль партии», «демократический централизм», «превосходство общественной собственности на средства производства», «классовая борьба», «непримиримые противоречия между социализмом и капитализмом». Внутреннее господство советской идеологии не означало, что в нее верили все граждане страны (хотя многие вполне могли верить) или что она была неподвластна переменам. Идеология представляла собой язык, использовавшийся как орудие публичных дискуссий и как средство оправдать друг перед другом свои поступки. В любой идеологической системе ключевым навыком является умение обеспечить приемлемость инноваций, для чего требуется показать их совместимость с основными положениями идеологии. Это была одна из самых сильных сторон Хрущева. Указывая на разрывы в политике после смерти Сталина, было бы неправильно забывать о заметной идеологической преемственности между Сталиным и Хрущевым. Сумев организовать переход к послесталинской эпохе при сохранении идеологической преемственности, особенно в том, что касается руководящей роли партии, Хрущев взял верх над своими соперниками.

Усиливавшееся разложение коммунистической идеологии с течением времени и даже утрата веры в идеалы социализма и его преимущества не обязательно означали утрату ориентиров и опор системы. «Ближе к истине, — указывает один из исследователей, — может быть обратное: выживание и, более того, поразительная стабильность коммунистических режимов, наблюдавшаяся десятилетиями, в значительной степени опиралась на публичные дискурсивные рамки, обеспечивавшие предсказуемость и очевидный консенсус в рядах элиты в течение долгого времени после смерти веры»[852]. Упрочение действующих принципов номенклатурной «этики», старшинства и компромиссов в региональных сетях, которые рассматривались в нашей книге, вполне могло служить одной из основ этого феномена.

После произошедшего распада советской системы наиболее значительным изменением в политической организации постсоветского пространства было создание 15 государств — преемников СССР, а также ликвидация КПСС как важнейшего фактора интеграции на низовом уровне. На протяжении следующего десятилетия Россия и прочие государства-преемники двигались в разные стороны. В России 1990‐е годы стали эпохой заметной децентрализации: многие экономические активы оказались в руках местных руководителей, а попытки Москвы подчинить региональные дела своему административному контролю раз за разом терпели неудачу.

Растущая обеспокоенность проблемой институциональной и территориальной целостности Российского государства усилилась после экономического кризиса 1998 года. Реакцией на это стал поворот к фискальной и административной рецентрализации. Сопоставление системы, возникшей в последние десятилетия в современной России, с теми формами регионального развития, которые существовали в Советском Союзе, несомненно, поможет лучшему пониманию обоих феноменов. Некоторые возможности для такого сопоставления дают результаты исследования, представленные в этой книге.

Приложение 1

Политические сети

Социальной сетью называется любое объединение акторов и набор взаимоотношений (связей) между этими акторами. Сети могут отличаться друг от друга размерами, а также назначением и прочностью связей[853]. Политическая сеть представляет собой особый тип социальной сети, подразумевающий властные отношения между акторами, осуществляемые либо посредством влияния (когда один актор передает другому некую информацию, влияющую на поведение последнего), либо посредством господства (когда один актор контролирует поведение другого, предлагая ему какие-либо блага или причиняя какой-либо вред либо лишая его каких-либо благ и избавляя его от какого-либо вреда)[854]. Анализ сетей в большинстве случаев сводится к процедурам, включающим изучение узлов, из которых состоят сети, и связей внутри сетей[855]. В данной книге мы исходим из менее строгого определения. Мы понимаем политическую сеть как асимметричную систему, состоящую из акторов, связанных отношениями зависимости и своими собственными нормами[856].

В качестве научного метода сетевой анализ имеет явные преимущества. Он представляет собой зонтичную концепцию, охватывающую в том числе исторические исследования и увязывающую их с достижениями в других областях общественных наук. С этой точки зрения можно сослаться на теорию патрон-клиентских отношений, широко используемую в историографии. Речь идет об асимметричных отношениях договорного социального обмена, когда покровители служат для клиентов источником защиты, материальных благ и перспектив карьерного роста. Поскольку клиенты не в состоянии предложить в обмен нечто равноценное, они нередко расплачиваются с покровителями лояльностью. «С учетом неравенства в обладании ресурсами, — пишет один из авторов, — клиенты почти никогда не выплачивают свои долги, до конца жизни оставаясь пленниками сети патерналистской власти, выстроенной их покровителем»[857]. Исследования отношений между покровителями и клиентами, распространенные в 1960–1970‐х годах, с тех пор переросли в изучение сетей вообще[858]. Важными для историков являются также общие наблюдения о прочности неформальных сетей. Хотя они возникают в любых политических системах, сравнительный анализ говорит нам, что сети будут отличаться особенно крепкими связями (как в случае сетей доверия) там, где обменам свойственен высокий уровень давления и риска[859].

Эти идеи отражаются в предлагаемых нами идеальных типах сетей. Наша отправная эталонная сеть, то есть сеть низового автократа (диктатора), имеет два свойства. Во-первых, связи между членами внутреннего круга отличаются большой прочностью. В качестве решений конкретной проблемы, стоящей перед руководителями (каким образом выполнять задачи, спущенные сверху, в ситуации низкого уровня доверия), сложились такие стратегии, как внеочередные повышения, исключение и применение компромата. Во-вторых, ядро сети низового диктатора, как правило, было компактным и плотным, но при этом имело средний размер. Слишком большие сети содержат слабые звенья, которые могут порваться, в то время как слишком маленькие сети не обеспечивают управление целым регионом и выполнение задач быстрой мобилизации людей и ресурсов.

Второй нашей идеальной сетью является та, которая складывалась вокруг оспариваемого автократа. Оспариваемым автократам, имевшим репутацию руководителей пассивных и слабовольных, нередко приходилось вступать в борьбу с мощными альтернативными сетями, которые могли сложиться либо вокруг харизматичных функционеров, либо вокруг важных институтов — предприятий всесоюзного значения или государственного аппарата. Принимавшие разные формы альтернативные сети функционировали достаточно независимо от формального регионального лидера. Чувствуя его слабость, прочие ключевые акторы не имели желания быть втянутыми в сети зависимости от регионального секретаря или становиться его клиентами. В результате сети, окружавшие его, были небольшими, неплотными и отличались слабыми связями.

Наш третий идеальный тип сетей формировался вокруг партийных губернаторов. Такие сети имели две основные особенности. Во-первых, в отличие от регионов с низовыми диктаторами, правящая сеть здесь более-менее совпадала с формальными структурами. Первый секретарь мог ввести в свое ближайшее окружение несколько личных клиентов, но в целом оно состояло из руководителей, занимавших высшие должности в регионе или республике. Во-вторых, правящую сеть скрепляла система норм, ставившая во главу угла старшинство и относительно стабильную систему статусных преимуществ. В совокупности с политикой центрального руководства, поощрявшей неформальные договоренности и соглашения, эти практики получили распространение при Брежневе и были закреплены в советской идеологии под лозунгом «доверия к кадрам».

Приложение 2

Номенклатура

Слово «номенклатура» буквально означает «список» или «перечень». В советский период к этому термину прибегали, когда речь шла о списках должностей, назначения на которые согласовывались с партийными комитетами разных уровней. По мере развития советского государства термин приобрел метафорический смысл. Он стал использоваться для коллективного обозначения лиц, назначенных на эти должности. Эта социальная группа советских функционеров была стратифицирована в соответствии с тем, на каком уровне находился партийный комитет, утвердивший какое-либо конкретное назначение. На пике пирамиды находилась номенклатура ЦК партии, в которую входили, в частности, местные руководители, изучаемые в этой книге.

Во втором метафорическом смысле под движением внутри номенклатуры понимается процесс вертикальной мобильности, в ходе которого кадры продвигались по карьерному пути под контролем соответствующего партийного комитета. Если классические тоталитарные представления об СССР предполагали, что номенклатура как система регулирования кадровых потоков даже в самых мелких аспектах управлялась московским ЦК, и это служило одним из самых значительных проявлений власти центра в этой системе, то ряд важных исследований сначала в 1960–1970‐х годах, а затем и в более поздний период после открытия архивов указывал на сложность и относительную автономность этих процессов, особенно на местном уровне[860]. Расширение номенклатуры центра неизбежно вело к сокращению его возможностей контролировать все перемещения. Таким образом реальный отбор кадров нередко проводился на местах и тем самым поддерживал патрон-клиентские отношения. Еще одна линия исследований, имевшая своей целью выяснить, подрывали ли эти региональные сети власть центра или укрепляли ее, пришла к выводу, что они приносили пользу Москве, позволяя высшим партийным руководителям выстраивать консенсусные союзы, способствовавшие проведению в жизнь политики центра[861].

Для историков один из плюсов номенклатурной системы состоит в том, что соответствующие перечни позволяют оценить численность различных групп советских руководителей. Номенклатура ЦК, к которой относились региональные и республиканские секретари и их окружение, менялась с течением времени под воздействием двух факторов. С одной стороны, ее масштабы определялись стремлением центра контролировать максимально широкий круг кадровых ротаций, с другой — нежеланием перейти порог, за которым этот контроль в силу его громоздкости в значительной степени становился фикцией. Количество включенных в номенклатуру ЦК должностей, составлявшее в апреле 1939 года 4,2 тысячи, накануне войны стало резко увеличиваться, достигнув к маю 1941 года 127,9 тысячи. Этот скачкообразный процесс централизации кадровой политики было невозможно контролировать в достаточной степени. В военный период началось значительное, несмотря на попятные движения, сокращение номенклатуры ЦК. Оно продолжилось после войны. В октябре 1946 года в новую номенклатуру кадров ЦК ВКП(б) было включено 42,8 тысячи должностей[862].

На 1 января 1952 года в стране насчитывалось 142 819 руководящих работников республиканского, краевого, областного, городского и районного уровней[863]. Эти цифры дают представление о размерах широкой сети региональных чиновников — от высших руководителей до директоров совхозов. Верхние ступени в этой пирамиде составляли работники, входившие в номенклатуру ЦК ВКП(б). Таких на 1 января 1952 года числилось 8671 на республиканском, краевом и областном уровне и 10 278 — на городском и районном, то есть всего 18 949 человек[864]. Верхушку номенклатуры ЦК на местах составляли секретари ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов партии, которых на 1 июля 1952 года насчитывалось 907 человек (из них 190 первых секретарей), а также председатели Советов Министров союзных и автономных республик, председатели краевых и областных исполкомов — 188 человек. Ряд других влиятельных региональных руководителей непосредственно примыкал к этой высшей группе[865].

Известно, что после смерти Сталина в русле политики расширения прав местных партийных комитетов проводились сокращения номенклатуры ЦК КПСС[866]. Однако в целом номенклатурная политика в СССР на всем протяжении существования советской власти требует дальнейшего изучения, что зависит от доступности соответствующих источников.

Приложение 3

Региональные партийные выборы

Согласно партийным уставам 1939 и 1952 годов, партийные конференции и съезды, считавшиеся высшими органами областных, краевых и республиканских организаций, должны были проводиться каждые полтора года. На ХХ съезде в устав была внесена поправка о периодичности проведения съездов и конференций в два года, а в союзных республиках, имеющих областное деление, в четыре года. На XXIII съезде КПСС в 1966 году четырехлетняя периодичность была введена для всех союзных республик, а на XXIV съезде в 1971 году увеличена до пяти лет для съездов союзных республик и двух с половиной лет для конференций краевых, областных и других партийных организаций[867]. Одна из главных задач конференций и съездов заключалась в выборах областных, краевых комитетов и ЦК компартий союзных республик, которым предстояло заниматься делами этих парторганизаций в промежутках между конференциями и съездами. Уставы 1939 и 1952 годов содержали такой пункт: «При выборах партийных органов воспрещается голосование списком. Голосование должно производиться по отдельным кандидатурам, причем за всеми членами партии обеспечивается неограниченное право отвода кандидатов и критики последних. Выборы производятся путем закрытого (тайного) голосования»[868]. Это положение сохранилось в последующих редакциях устава.

Выборы проводились в соответствии с инструкциями ЦК «О проведении выборов руководящих партийных органов». Одна из них, например, была утверждена 3 апреля 1941 года, а впоследствии заменена слегка исправленной версией от 29 марта 1962 года[869]. Важной темой инструкций было объяснение процедуры выдвижения кандидатов и закрытого (тайного) голосования, которое в обязательном порядке применялось при выборах всех партийных комитетов.

Предварительно намеченные в аппарате кандидаты подлежали индивидуальному обсуждению на конференции обкома, крайкома или на съезде компартии союзной республики. Инструкция о выборах предусматривала, что «каждый участник собрания, делегат конференции, съезда при выборах имеет неограниченное право отвода и критики кандидатов». В случае отвода после обсуждения кандидатуры было необходимо открытым голосованием решать вопрос, оставлять ли данного кандидата в списках на тайное голосование[870]. Как показывают изученные стенограммы конференций областных и краевых парторганизаций, на этом этапе большинству кандидатов давался зеленый свет, хотя задавать отдельным кандидатам вопросы или выступать против них было обычным делом.

Затем следовало изготовление избирательных бюллетеней с перечислением всех кандидатов, успешно прошедших обсуждение. Каждый делегат получал по одному экземпляру бюллетеня, в котором имел право зачеркивать «отдельные кандидатуры или добавлять новые, независимо от того, в каком количестве предварительно намечено избрать тот или иной партийный орган». Бюллетени опускались в опечатанные ящики. После завершения голосования ящики вскрывались в помещении, в котором не имел права присутствовать никто, кроме членов счетной комиссии, избранной собранием, конференцией или съездом, и производился подсчет голосов[871]. Мы по-прежнему слишком мало знаем о том, как голосование проходило на практике. Отдельные документы свидетельствуют о случаях, когда выдача бюллетеней и само голосование проходили в одном и том же помещении. Как отмечали представители ЦК, при этом делегаты торопились проставить отметки в бюллетенях и опустить их в урну, чтобы не быть заподозренными в голосовании против[872]. Вместе с тем на выборах 1948 года, когда тех или иных кандидатов из списков зачастую вычеркивали от 50 до 100 делегатов, голосование, очевидно, должно было быть действительно тайным[873].

После того как члены обкома, крайкома или ЦК компартии союзной республики были избраны, проводилось первое организационное заседание этих органов, на котором присутствовал представитель московского ЦК. На этих пленумах выбирались бюро, секретари обкомов и прочие руководители региональной партийной организации, такие как заведующие отделами и редактор региональной газеты. Это происходило путем открытого голосования[874].

Библиография

АРХИВЫ

Центральные архивы

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ)

Фонд Р-5446. Совет Министров СССР. Описи 92–104. Управление делами.

Фонд Р-8131. Прокуратура СССР.

Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ)

Фонд 2. Пленумы Центрального Комитета ВКП(б) — КПСС.

Фонд 3. Политбюро (Президиум) ЦК КПСС.

Фонд 4. Секретариат ЦК КПСС.

Фонд 5. Аппарат ЦК КПСС.

Опись 15. Отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов.

Опись 16. Отдел пропаганды и агитации.

Опись 25. Техсекретариат Оргбюро ЦК ВКП(б).

Опись 26. Управление делами.

Опись 29. Отдел по руководству делом подбора и распределения кадров во всех партийных, общественных и государственных органах.

Опись 30. Общий отдел.

Опись 31. Отдел партийных органов по союзным республикам.

Опись 32. Отдел партийных органов по РСФСР.

Опись 55. Идеологический отдел.

Описи 58–61, 63. Отдел пропаганды.

Фонд 13. Бюро ЦК КПСС по РСФСР.

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ)

Фонд 17. Центральный Комитет КПСС.

Опись 3. Политбюро.

Описи 48, 50. Отдел партийной информации Управления по проверке партийных органов.

Описи 51–54. Сектор партийной информации Отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов.

Описи 55–58, 89–91, 93, 94. Сектор организационно-уставных вопросов и информации Отдела партийных органов по союзным республикам.

Опись 88. Сектор партийной информации Организационно-инструкторского отдела.

Описи 102–106. Сектор информации Отдела партийных органов.

Описи 139, 140. Сектор информации Отдела организационно-партийной работы.

Опись 121. Оргбюро и Секретариат.

Опись 122. Организационно-инструкторский отдел; Управление по проверке партийных органов.

Опись 127. Управление кадров.

Опись 131. Отдел партийных, профсоюзных и комсомольских органов.

Фонд 82. В. М. Молотов.

Фонд 556. Бюро ЦК КПСС по РСФСР.

Фонд 574. Уполномоченный ЦК ВКП(б) по Узбекской ССР.

Региональные архивы

Государственный архив Винницкой области (Державний архів Вінницької області (ДАВО)), Украина

Фонд П-136. Винницкий обком КПСС.

Государственный архив Пензенской области (ГАПО)

Фонд п-148. Пензенский обком КПСС.

Объединенный государственный архив Челябинской области (ОГАЧО)

Фонд П-288. Челябинский областной комитет КПСС.

ПУБЛИКАЦИИ ДОКУМЕНТОВ. СПРАВОЧНИКИ

Генеральный секретарь Л. И. Брежнев, 1964–1982 / Ред. С. Кудряшов. М.: Родина, 2006.

ГУЛАГ, 1918–1960 / Сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М.: Материк, 2000.

Дело Берия. Приговор обжалованию не подлежит / Сост. и ред. В. Н. Хаустов. М.: МФД, 2012.

Доклад Н. С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. Документы / Ред. К. Аймермахер. М.: РОССПЭН, 2002.

Зеленов М. В., Пивоваров Н. Ю. Аппарат ЦК ВКП(б). Структура, функции, кадры. 1948–1952. Справочник. М.; СПб.: Нестор-История, 2020.

Колесников Н. И. Время и власть: Руководители Сахалинской области советского периода. 1925–1991. Южно-Сахалинск: Изд-во СахГУ, 2001.

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1898–1986) / Ред. А. Г. Егоров, К. М. Боголюбов. Т. 6–12. М.: Политиздат, 1983–1986.

Корсаков С. Н. Тверские руководители (1917–1991): партия, советы, комсомол. Тверь: ГЕРС, 2002.

Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе, 1953–1982 гг. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР / Ред. В. А. Козлов, С. В. Мироненко, сост. О. В. Эдельман. М.: Материк, 2005.

Кто руководил НКВД. 1934–1941. Справочник / Сост. и ред. Н. В. Петров и К. В. Скоркин. М.: Звенья, 1999.

Курганская область: лидеры и время: сб. документов (1943–2003). Курган: Зауралье, 2003.

Лаврентий Берия, 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов, Ю. Сигачев. М.: МФД, 1999.

Ленинградское дело / Сост. В. И. Демидов, В. А. Кутузов. Л.: Лениздат, 1990.

Леонид Брежнев. Рабочие и дневниковые записи / Сост. А. С. Степанов, А. В. Коротков. М.: Истлит, 2016.

Лубянка: Органы ВЧК — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ, 1917–1991. Справочник / Сост. А. И. Кокурин, Н. В. Петров. М.: Материк, 2003.

Лубянка: Сталин и главное управление госбезопасности НКВД, 1937–1938 / Сост. В. Н. Хаустов, В. П. Наумов, Н. С. Плотников. М.: Материк, 2004.

Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. / Сост. Л. П. Кошелева, О. В. Наумов, Л. А. Роговая // Вопросы истории. 1995. № 11–12. С. 3–23.

Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. Н. Ковалева, А. Коротков, С. Мельчин, Ю. Сигачев, А. Степанов. М.: МФД, 1998.

Неизвестная Россия. XX век / Сост. В. А. Козлов, С. М. Завьялов. М.: Историческое наследие, 1992–1994.

Никита Хрущев: 1964, документы / Сост. А. Н. Артизов, В. П. Наумов, М. Б. Прозуменщиков, Ю. В. Сигачев, Н. Г. Томилина, И. Н. Шевчук. М.: Материк, 2007.

Общество и власть. Российская провинция. 1917–1985. Свердловская область. Документы и материалы. Т. 2. 1941–1985 / Сост. Е. Ю. Баранов и др. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2006.

Общество и власть. Российская провинция. 1917–1985. Челябинская область. Документы и материалы. Т. 2. / Сост. А. П. Финадеев и др. Челябинск: Книга, 2006.

Пленум Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза 10–18 января 1961 г. М.: Политиздат, 1961.

Политбюро и дело Берия. Сборник документов / Сост. и ред. О. Б. Мазохин. М.: Кучково поле, 2012.

Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, 1945–1953 / Сост. О. В. Хлевнюк, Й. Горлицкий, Л. П. Кошелева, А. И. Минюк, М. Ю. Прозуменщиков, Л. А. Роговая, С. В. Сомонова. М.: РОССПЭН, 2002.

Политическое руководство Украины, 1938–1989 / Сост. В. Ю. Васильев, Р. Ю. Подкур, Х. Куромия, Ю. И. Шаповал, А. Вайнер. М.: РОССПЭН, 2006.

Политические лидеры Вятского края: биографический справочник / Ред. Е. Н. Чудиновских. Киров: Лобань, 2009.

Попов В. П. Российская деревня после войны (июнь 1945 — март 1953). Сборник документов. М.: Прометей, 1993.

Президиум ЦК КПСС, 1954–1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. Постановления / Ред. А. А. Фурсенко. М.: РОССПЭН, 2003, 2006, 2008.

Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Март 1953 — февраль 1956 / Сост. А. Артизов, Ю. Сигачев, И. Шевчук, В. Хлопов. М.: МФД, 2000, 2003.

Реабилитация. Политические процессы 30–50‐х годов / Сост. И. В. Курилов, Н. Н. Михайлов, В. П. Наумов. М.: Политиздат, 1991.

Региональная политика Н. С. Хрущева: ЦК КПСС и местные партийные комитеты, 1953–1964 гг. / Сост. О. В. Хлевнюк, М. Ю. Прозуменщиков, В. Ю. Васильев, Й. Горлицкий, Т. Ю. Жукова, В. В. Кондрашин, Л. П. Кошелева, Р. А. Подкур, Е. В. Шевелева. М.: РОССПЭН, 2009.

Советская жизнь, 1945–1953 / Сост. Е. Ю. Зубкова, Л. П. Кошелева, Г. А. Кузнецова, А. И. Минюк, Л. А. Роговая. М.: РОССПЭН, 2003.

Советская национальная политика: идеология и практики, 1945–1953 / Сост. Л. П. Кошелева, О. В. Хлевнюк, В. Деннингхаус, Дж. Кадио, М. Ю. Прозуменщиков, Л. А. Роговая, А. Е. Свенцицкая, Дж. Смит, Е. В. Шевелева. М.: РОССПЭН, 2013.

Справочник партийного работника. М.: Политиздат, 1967, 1968.

Филиппов С. Г. Территориальные руководители ВКП(б) в 1934–1939 гг.: Справочник. М.: РОССПЭН, 2016.

Хрущев Н. С. Строительство коммунизма в СССР и развитие сельского хозяйства. Т. 1–5. М.: Госполитиздат, 1962–1964.

Царикаев А. Т. Руководители Северной Осетии (1924–1953 гг.): партия, советы, комсомол: биографический справочник. Владикавказ: Институт истории и археологии РСО-Алания, 2015.

ЦК ВКП(б) и региональные партийные комитеты, 1945–1953 / Сост. В. В. Денисов, А. В. Квашонкин, Л. Н. Малашенко, А. И. Минюк, М. Ю. Прозуменщиков, О. В. Хлевнюк. М.: РОССПЭН, 2004.

XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза, 17–31 октября 1961 года. Стенографический отчет. М.: Политиздат, 1961.

XXIV съезд Коммунистической партии Советского Союза, 30 марта — 9 апреля 1971 года. Стенографический отчет. М.: Политиздат, 1971.

XXV съезд Коммунистической партии Советского Союза, 25 февраля — 5 марта 1976 года. Стенографический отчет. М.: Политиздат, 1976.

Lietuvos sovietizavimas, 1947–1953 m. VKP(b) CK dokumentai / Sudarė M. Pocius. Vilnius: Lietuvos istorijos institutas, 2018.

ВОСПОМИНАНИЯ, ДНЕВНИКИ, ИНТЕРВЬЮ

Алмакаев П. А. Годы и люди. Воспоминания и размышления. Йошкар-Ола, 1998.

Байбаков Н. К. От Сталина до Ельцина. М.: ГазОйл пресс, 1998.

Борисов С. З. Алмазы и вожди. М.: Айыына, 2000.

В пламени жизни: Книга воспоминаний о Б. Е. Щербине. Тюмень: Издательство Ю. Мандрики, 1990.

Воротников В. И. А было это так… Из дневников члена Политбюро ЦК КПСС. М.: Книга и бизнес, 2003.

Врублевский В. К. Владимир Щербицкий: правда и вымыслы. Записки помощника: Воспоминания, документы, слухи, легенды, факты. Киев: Довира, 1993.

Гольдштейн Я. Е. Откровенно говоря. Воспоминания, размышления. Челябинск: Рифей, 1995.

Горбачев М. Жизнь и реформы. М.: Новости, 1995.

Гришин В. В. От Хрущева до Горбачева: Политические портреты пяти генсеков и А. Н. Косыгина / Ред. и сост. Ю. Изюмов. М.: Аспол, 1996.

Гуськов А. М. Под грифом правды. Исповедь военного контрразведчика. Люди. Факты. Спецоперации. М.: Русь, 2004.

Докшоков М. И. Главная привилегия — ответственность за других. Нальчик: Эль-ФА, 1998.

Зумакулов Б. М., Бейтуганов С. Н., Кудаев В. Ж. Говорил тихо, слышали все. Нальчик: Эльбрус, 2000.

Караулов А. Юрий Чурбанов: «Я расскажу все как было…». М.: Аргументы недели, 2019.

Клименко И. Е. Думы о былом. Смоленск: Союз журналистов Смоленской области, 2000.

Кунаев Д. А. О моем времени: воспоминания. Алма-Ата: Ынтымак, 1992.

Куприянов Г. Н. Свидетельствую // Звезда. 1989. № 3. С. 170–178.

Личность государственного масштаба. Афанасий Федорович Ештокин / Ред. и сост. Г. В. Корницкий, П. М. Дорофеев. Кемерово: Сибирский писатель, 2000.

Ляшко А. П. Груз памяти: Трилогия. Воспоминания. Киев: Деловая Украина, 1997.

Мгновения жизни. Анатолий Семенович Дрыгин в воспоминаниях современников / Ред. и сост. В. Е. Позгалев. Вологда: Вологодская неделя, 2006.

Моргун Ф. Т. Хлеб и люди. М.: Политиздат, 1975.

Мухитдинов Н. Годы, проведенные в Кремле. Ташкент: Издательство народного наследия им. А. Кадыри, 1994.

Мясников Г. В. Страницы из дневника / Под ред. М. Г. Мясникова и М. С. Полубоярова. М.: Типография АНО, 2008.

Н. Г. Егорычев — политик и дипломат / Сост. и ред. Г. А. Юдинкова, Н. Н. Егорычева. М.: Книга и бизнес, 2006.

Нуриев З. Н. От аула до Кремля. Уфа: Китап, 2000.

Патоличев Н. С. Испытание на зрелость. М.: Политиздат, 1977.

Погребняк Я. Не предам забвению: Записки профессионального партийного работника. Киев: ИПЦ «Летопись-XX», 1999.

Салошенко В. Председатели и губернаторы: взаимосвязь времен. Краснодар: Северный Кавказ, 2002.

Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002.

Сизов Л. Г. Все остается людям. Красноярск: Платина, 2000.

Смеляков Н. Н. С чего начинается Родина: Воспоминания и раздумья. М.: Политиздат, 1975.

Смирнов Н. Г. На виражах времени. Южно-Сахалинск: Лукоморье, 2005.

Таранов И. Г. Годы, люди, встречи. Ставрополь: Книжное издательство, 1995.

Чуянов А. С. На стремнине века: записки секретаря обкома. М.: Политиздат, 1977.

Шахурин А. И. Крылья победы. М.: Политиздат, 1990.

Шелест П. Е. …Да не судимы будете. Дневниковые записи, воспоминания члена Политбюро ЦК КПСС. М.: Edition q, 1995.

Шепилов Д. Непримкнувший. М.: Вагриус, 2001.

Шевченко В. Мої літа, моє багатство. Київ: Просвіта, 2005.

ИССЛЕДОВАНИЯ

Агарев А. Трагическая авантюра: Сельское хозяйство Рязанской области, 1950–1960 гг. А. Н. Ларионов, Н. С. Хрущев и другие. Рязань: Русское слово, 2005.

Адлер Н. Сохраняя верность партии. Коммунисты возвращаются из ГУЛАГа. М.: РОССПЭН, 2013.

Аксютин Ю. В. Хрущевская оттепель и общественные настроения в СССР 1953–1964 гг. М.: РОССПЭН, 2004.

Аманжолова Д. А., Дроздов К. С., Красовицкая Т. Ю., Тихонов В. В. Советский национальный проект в 1920–1940‐е гг.: идеология и практика. М.: Новый хронограф, 2021.

Амосова А. А. Преданный забвению: политическая биография Петра Попкова, 1937–1950. СПб.: Алетейя, 2016.

Амосова А. А., Бранденбергер Д. Новейшие подходы к интерпретации «Ленинградского дела» конца 1940‐х — начала 1950‐х годов в российских научно-популярных изданиях // Новейшая история России. 2017. № 1 (18). С. 94–112.

Андреенков С. Н., Ильиных В. А. Аграрный вопрос в 1950‐е гг.: выбор модели решения // Экономическая история. 2014. № 2. С. 80–90.

Афанасьев М. Клиентелизм и российская государственность. М.: Московский общественный научный фонд, 2000.

Бранденбергер Д. Л. Сталинский руссоцентризм. Советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). М.: Политическая энциклопедия, 2017.

Баберовски Й. Враг есть везде: Сталинизм на Кавказе. М.: РОССПЭН, 2010.

Бакулин В. И. Кадровые чистки 1933–1938 годов в Кировской области // Отечественная история. 2006. № 1. С. 148–153.

Белоногов Ю. Г. Участие в антибольшевистском движении периода гражданской войны: эволюция компрометирующего фактора при регулировании состава номенклатуры местных парткомов в 1950‐е годы // Гражданская война на востоке России: взгляд сквозь документальное наследие. Материалы III Всероссийской научно-практической конференции, посвященной 100-летию восстановления советской власти в Сибири / Ред. Д. И. Петин. Омск: Омский государственный технический университет, 2019. С. 25–29.

Белоногов Ю. Г. Динамика представительства номенклатуры ЦК КПСС в региональной номенклатуре в 1953–1965 годах (на примере Молотовского (Пермского) обкома КПСС) // Вестник ПГТУ. Культура. История. Философия. Право. 2009. № 1 (20). С. 130–158.

Блитстейн П. Э. Национальное строительство или русификация? Обязательное изучение русского языка в советских нерусских школах, 1938–1953 // Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Ред. Р. Г. Суни, Т. Мартин. М.: РОССПЭН, 2011. С. 310–335.

Болдовский К. А. Падение «блокадных секретарей». Партаппарат Ленинграда до и после «ленинградского дела». СПб.: Нестор-История, 2018.

Болдовский К. А. Денежная реформа 1947 г. и ленинградский партаппарат // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2: История. 2013. Вып. 4. С. 175–184.

Болдовский К. А., Пивоваров Н. Ю. Номенклатурная политика ЦК ВКП(б) в 1939–1948 гг. // Pamięć i Sprawiedliwość. 2018. № 2 (32). С. 104–124.

Бондаренко С. Я., Малахов Р. А., Перебинос Ю. А. Провинциальное чиновничество на Европейском Севере России в 1918 — начале 1950‐х годов. Вологда: Книжное наследие, 2009.

Васильєв В. Перші секретарі обкомів Компартії України в радянській управлінській системі (сер. 50‐х — початок 60‐х рр. ХХ ст.) // Україна ХХ ст.: культура, ідеологія, політика. Вип. 15. Ч. І. К.: Ін-т історii України НАН України, 2009. С. 318–331.

Васильєв В. Політичне керівництво УРСР і СРСР: динаміка відносин центр — субцентр влади (1917–1938). К.: Інститут історії України НАН України, 2014.

Гасанлы Дж. П. Хрущевская «оттепель» и национальный вопрос в Азербайджане (1954–1959). М.: Флинта, 2009.

Гетти А. Практика сталинизма. Большевики, бояре и неумирающая традиция. М.: РОССПЭН, 2016.

Горлов В. Н. Московские городской и областной совнархозы (1957–1965): противоречия становления и развития. М.: ИИУ МГОУ, 2014.

Государство наций. Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Ред. Р. Г. Суни, Т. Мартин. М.: РОССПЭН, 2011.

Гребенюк П. С. Рождение Магаданской области: Северо-Восток СССР в 1953–1957 гг. М.: Политическая энциклопедия, 2022.

Грегори П. Политическая экономия сталинизма. М.: РОССПЭН, 2008.

Грегори П., Харрисон М. Распределение в условиях диктатуры: исследование на базе архивного материала сталинской эпохи // Экономическая история. Ежегодник. 2013. М.: РОССПЭН, 2014. С. 251–330.

Грибкаускас С. Становление института вторых секретарей в республиках СССР // После Сталина. Реформы 1950‐х годов в контексте советской и постсоветской истории. Материалы VIII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2016. С. 247–258.

Данилов В. Н. Советское государство в Великой Отечественной войне. Феномен чрезвычайных органов власти. 1941–1945. Саратов: СГУ, 2002.

Данилов А. А., Пыжиков А. В. Рождение сверхдержавы. СССР в первые послевоенные годы. М.: РОССПЭН, 2001.

Деннингхаус В., Савин А. «Смотришь, и Мане, и Тане какой-то „Знак Почета“ попадет». Брежневская «индустрия» награждений и советское общество // Российская история. 2014. № 2. С. 127–149.

Добсон М. Холодное лето Хрущева. Возвращенцы из ГУЛАГа, преступность и трудная судьба реформ после Сталина. М.: РОССПЭН, 2014.

Захарченко А. В. Элиты и общество в годы репрессий 1937–1938 гг. (на примере Куйбышевской области) // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2015. Т. 17. № 3 (2). С. 407–416.

Зеленин И. Е. Аграрная политика Н. С. Хрущева и сельское хозяйство. М.: ИРИ РАН, 2001.

Зима В. Ф. Голод в СССР 1946–1947 гг.: происхождение и последствия. М.: Институт российской истории РАН, 1996.

Зубкова Е. Кадровая политика и чистки в КПСС // Свободная мысль. 1999. № 3. С. 117–127; № 4. С. 96–110; № 5. С. 112–120.

Зубкова Е. Послевоенное советское общество. Политика и повседневность. М.: РОССПЭН, 2000.

Зубкова Е. Прибалтика и Кремль, 1940–1953. М.: РОССПЭН, 2008.

Ильиных В. А. Программа Н. С. Хрущева по реформированию аграрного строя: доктринальные основания, содержание, реализация // После Сталина. Реформы 1950‐х годов в контексте советской и постсоветской истории. Материалы VIII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2016. С. 330–339.

Исмаилов Э. Власть и народ. Послевоенный сталинизм в Азербайджане, 1945–1953. Баку: Адильоглы, 2003.

Истер Дж. М. Советское государственное строительство. Система личных связей и самоидентификация элиты в Советской России. М.: РОССПЭН, 2010.

Кадио Дж. Правовые практики и межнациональные отношения в послевоенном СССР // Советские нации и национальная политика в 1920–1950‐е годы. Материалы VI Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 338–347.

Калинина О. Н. Советская номенклатура и трансформация системы внутрикорпоративной охранительности в годы хрущевской «оттепели» (1953–1964 гг.) // После Сталина. Реформы 1950‐х годов в контексте советской и постсоветской истории. Материалы VIII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2016. С. 259–268.

Кимерлинг А. С. Особенности провинциальной советской коррупции в 1946–1953 годах на материале Молотовской области // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2012. Вып. 3 (20). С. 101–108.

Козлов В. А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953 — начало 1980‐х гг. М.: РОССПЭН, 2010.

Кометчиков И. В. Дело первого секретаря Калужского обкома ВКП(б): взгляд на социальный капитал калужского регионального руководства, 1944–1948 гг. // Новейшая история России. 2021. Т. 11. № 3. С. 723–737.

Кометчиков И. В. Тульское «рязанское дело»: руководство области в борьбе за «большое мясо» 1959–1960 гг. // Российская история. 2022. № 4. С. 218–231.

Кондрашин В. В. «Номенклатурная революция» в Пензенском обкоме ВКП(б) в послевоенный период // Советское государство и общество в период позднего сталинизма. 1945–1953. Материалы VII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2015. С. 261–269.

Коновалов А. Б. История Кемеровской области в биографиях партийных руководителей (1943–1991). Кемерово: Кузбассвузиздат, 2004.

Коновалов А. Б. Партийная номенклатура Сибири в системе региональной власти (1945–1991). Кемерово: Кузбассвузиздат, 2006.

Коновалов А. Б. Модернизация системы номенклатурных льгот и привилегий: опыт хрущевских реформ (1953–1964) // Исторический ежегодник. 2007. Сибирское отделение РАН. Ин-т истории. Новосибирск: Рипэл, 2007. С. 6–20.

Коновалов А. Б. Эволюция номенклатурных льгот и привилегий в период «позднего сталинизма» (1945−1953 гг.) // Номенклатура и номенклатурная организация власти в России XX века: материалы интернет-конференции «Номенклатура в истории советского общества» (ноябрь 2003 — март 2004 г.). Пермь, 2004.

Коновалов А. Б. Система взаимоотношений партийной номенклатуры центра и регионов в период позднего сталинизма: институты, традиции, практики. 1945–1953 гг. // Советское государство и общество в период позднего сталинизма. 1945–1953. Материалы VII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2015. С. 270–279.

Коновалов А. Б. Практики лоббирования региональных интересов в эпоху «застоя» (вторая половина 1960‐х — первая половина 1980‐х годов) // Общество: философия, история, культура. Научный журнал. 2017. № 7. С. 112–116.

Корнеев В. Е., Копылова О. Н. Архивы на службе тоталитарного государства (1918 — начало 1940‐х гг.) // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 13–24.

Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001.

Круглов В. Н. Хозяйственная реформа 1957 г. и дискуссии о развитии территориального устройства СССР // После Сталина. Реформы 1950‐х годов в контексте советской и постсоветской истории. Материалы VIII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2016. С. 340–348.

Круглов В. Н. Организация территории России в 1917–2007 гг.: идеи, практика, результаты. М.; СПб.: Институт российской истории РАН, 2020.

Крупина В. Скорочення адміністративного апарату УРСР 1954 р.: задум і наслідки // Український історичний збірник. Вип. 14. К.: Інститут історії України, 2011. С. 173–184.

Крупына В. А. Кадровая политика в советской Украине в период позднего сталинизма: национальный аспект // Советские нации и национальная политика в 1920–1950‐е годы. Материалы VI Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 658–665.

Крупына В. А., Кузьменко Ю. В. Номенклатурные землячества в Советской Украине в 50–80‐х гг. XX века // Советская номенклатура и постсоветская неономенклатура: кадровые практики (российско-украинские исследования) / Под ред. В. П. Мохова. Пермь: Издательство Пермского национального исследовательского политехнического университета, 2016. С. 109–126.

Кулагин О. И. Лесопромышленный комплекс как объект взаимодействия центральных и региональных элит во второй половине 1940‐х — 1960‐е гг. (по материалам Карелии) // Вестник Московского университета. Сер. 21. Управление (государство и общество). 2016. № 3. С. 80–97.

Лейбович О. В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции. М.: РОССПЭН, 2008.

Лейбович О. А., Колдушко А. А. А жертвы кто? Культовые практики местной номенклатуры до большого террора // Ретроспектива. Пермский историко-архивный журнал. 2008. № 1 (6). С. 15–23.

Люшилин Е. Л. Красный Олимп. Советско-партийное руководство Дальневосточного края в процессе социально-экономического развития региона. 1926–1938. Хабаровск, 2011.

Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923–1939. М.: РОССПЭН, 2011.

Мерцалов В. И. Происхождение и эволюция реформ управления промышленностью и строительством 1957–1965 гг. Чита: Забайкальский государственный университет, 2015.

Метелкина Л. Н. Особенности ротации политической элиты в РСФСР (на примере первых секретарей региональных комитетов КПСС в период 1953–1964 гг.) // Известия Саратовского университета. Социология. Политология. 2012. Т. 12. Вып. 3. С. 95–100.

Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР, 1953–1985. М.: Новое литературное обозрение, 2003.

Митрохин Н. Очерки советской экономической политики в 1965–1989 годах. Т. 1–2. М.: Новое литературное обозрение, 2023.

Модсли Э., Уайт С. Советская элита от Ленина до Горбачева. Центральный комитет и его члены. 1917–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2011.

Мохов В. П. Региональная политическая элита России (1945–1991 годы). Пермь: Пермское книжное изд-во, 2003.

Наумов С. Ю., Саранцев Н. В. Партийно-политическая элита страны и руководящие кадры Саратовской области (1941–1991): очерки истории. Саратов: Саратовский социально-экономический институт (филиал) РЭУ им. Г. В. Плеханова, 2016.

Наухацкий В. В. Модернизация сельского хозяйства и российская деревня. 1965–2000. Ростов-на-Дону: РГЭУ РИНХ, 2003.

Некрасов В. Л., Хромов Е. А. Партийные, региональные и ведомственные группы интересов в формировании политики освоения Западно-Сибирской нефтегазовой провинции (1961–1965 годы) // Вестник Томского государственного университета. История. 2008. № 2. С. 45–53.

Никифоров Ю. С. Соперники Тольятти: борьба волжских городов за новый автозавод как частный случай регионального лоббизма эпохи позднего социализма // Вестник архивиста. 2020. № 3. С. 862–874.

Никифоров Ю. С. Верхневолжские регионы РСФСР и союзно-республиканский центр (1950–1980‐е гг.): теоретико-методологические основы изучения. Ярославль: РИО ЯГПУ, 2021.

Никонорова Т. Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) (1934–1952) // Российская история. 2015. № 6. С. 26–40.

Никонорова Т. Н. Документы Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) как источник изучения экономической преступности в среде партийной номенклатуры. Дис. канд. ист. наук. М., 2018.

Никонорова Т. Н. «Азербайджанское дело»: ревизия Совета Министров Азербайджанской ССР в 1948 г. // Новейшая история России. 2018. Т. 8. № 1. С. 116–129.

Норт Д., Уоллес Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд‐во Института Гайдара, 2011.

Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации: 1927–1941. М.: РОССПЭН, 1997.

Острова утопии: Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940–1980‐е). Коллективная монография / Ред. и сост. И. Кукулин, М. Майофис, П. Сафронов. М.: Новое литературное обозрение, 2015.

Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории. 2003. № 10. С. 19–37.

Папков С. А. Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири. М.: РОССПЭН, 2012.

Пихоя Р. Г. Советский Союз. История власти. 1945–1991. М.: Изд-во РАГС, 1998.

Подкур Р. Первый секретарь Винницкого обкома партии П. П. Козырь в формировании и функционировании областной управленческой сети. http://personalpages.manchester.ac.uk/staff/yoram.gorlizki/sovietprovinces/documents/Romanpaper.pdf.

Репников Д. В. Институт уполномоченных ГКО: функции и положение в системе органов государственной власти и управления СССР периода Великой Отечественной войны // Вестник Поморского университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2008. № 11. С. 58–59.

Рубцов Ю. В. Ревизия Мингосконтроля СССР 1948 года в Азербайджане: реванш правящей элиты // Отечественная история. 2002. № 2. С. 158–161.

Самуэльсон Л. Танкоград: секреты русского тыла, 1917–1953. М.: РОССПЭН, 2010.

Сирутавичус В. Десталинизация и национальный вопрос: Литва в 1953–1957 гг. // После Сталина. Реформы 1950‐х годов в контексте советской и постсоветской истории. Материалы VIII Международной научной конференции «История сталинизма». М.: Политическая энциклопедия, 2016. С. 269–276.

Скотт Э. Свои чужаки. Грузинская диаспора и эволюция Советской империи. М.: Новое литературное обозрение, 2019.

Смыкалин А. С. Идеологический контроль и Пятое управление КГБ СССР в 1967–1989 гг. // Вопросы истории. 2011. № 8. С. 30–40.

Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: РОССПЭН, 2008.

Семенов В. Б. «Ленинградское дело» в Пензе // Краеведение [Пенза]. 1997. С. 47–50.

Сорокин А. К. «Практический работник» Георгий Маленков. М.: Политическая энциклопедия, 2021.

Сушков А. В. Высшее руководство СССР и «рязанское дело» (1959–1961 годы) // Вестник Челябинского государственного университета. 2008. № 5. С. 72–84.

Столетова А. С. Кадровая политика середины 1970‐х годов и правящая номенклатура в представлениях советской общественности // Научный диалог. 2020. № 6. C. 453–473.

Сушков А. В. Власть и коррупция: руководство Красноярского края и дело о хищениях продукции на Красноярском заводе плодово-ягодных вин (1949 г.) // Уральский исторический вестник. 2011. № 32 (3). С. 89–95.

Сушков А. В. Власть и коррупция: привилегированная жизнь «челябинских вождей» во второй половине 1940‐х годов // Новейшая история России. 2018. № 1. С. 98–115.

Сушков А. В. «И боятся… как бы Зальцман не стер в порошок». И. М. Зальцман и Челябинская партноменклатура в середине 1940‐х годов // Вестник Челябинского государственного университета. 2015. № 24 (379). С. 91–109.

Сушков А. В. Президиум ЦК КПСС в 1957–1964 гг.: личности и власть. Екатеринбург: УрО РАН, 2009.

Сушков А. В. Руководители Свердловской областной организации ВЛКСМ — ЛКСМ РСФСР, 1934–1992. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2003.

Сушков А. В., Михалев Н. А. «Я считаю для себя позором состоять членом такого райкома!» И. М. Зальцман и Челябинская партноменклатура в середине 1940‐х годов // Вестник Челябинского государственного университета. 2015. № 14 (369). С. 94–108.

Сушков А. В., Михалев Н. А., Баранов Е. Ю. Расплата за соцпроисхождение: «Дело» второго секретаря Челябинского обкома ВКП(б) Г. С. Павлова, 1950–1951 годы // Вестник Челябинского государственного университета. 2013. № 6 (297). С. 57–71.

Сушков А. В., Разинков С. Л. Руководители Свердловской области: Первые секретари обкома ВКП(б) — КПСС и председатели облисполкома, 1934–1991. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2003.

Сушков А. В. Дело танкового короля Исаака Зальцмана. Екатеринбург: Институт истории и археологии УрО РАН, 2016.

Сушков А. В. «Ленинградское дело»: генеральная чистка «колыбели революции». Екатеринбург: Альфа Принт, 2018.

Таранов Е. В. «Партийный губернатор» Москвы Георгий Попов. М.: Главархив Москвы, 2004.

Твердюкова Е. Д. Государственное регулирование внутренней торговли в СССР (конец 1920‐х — середина 1950‐х гг.). Историко-правовой анализ. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2011.

Твердюкова Е. Д. «Немедленно отменить все незаконные формы снабжения»: обеспечение советской региональной номенклатуры товарами широкого потребления (1943–1947 гг.) // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета. 2015. № 21. С. 254–271.

Твердюкова Е. Д. Злоупотребления при распределении американских подарков в Молдавской ССР (1944–1945 гг.) // Русин. 2018. Т. 54. № 4. С. 264–276.

Федоров А. Н. Взаимодействие партийных органов и прокуратуры Челябинской области в 1945–1953 годах // Вестник Челябинского государственного университета. 2015. № 17 (372). Право. Вып. 43. С. 19–24.

Федоров А. Н. И. М. Зальцман и Челябинский обком ВКП(б): взаимоотношения местных партийных и хозяйственных органов в первые послевоенные годы // Вестник Томского государственного университета. История. 2016. № 3 (41). С. 65–73.

Федоров А. Н. «Магнитогорское дело» 1949 г.: деятельность местных партийных органов в условиях послевоенного времени // Проблемы истории, философии, культуры. 2016. № 2. С. 302–314.

Федоров А. Н. «Челябинское дело». Замена партийного руководства Челябинской области в 1949–1950 гг. // Вопросы истории. 2016. № 6. С. 53–70.

Федоров А. Н. Ротация первых секретарей региональных комитетов ВКП(б) в 1946–1952 гг.: масштабы, причины, механизмы // Pamieć i sprawiedliwość. 2018. № 2 (32). С. 126–142.

Федоров А. Злоупотребление и взыскание: коррупция региональных руководителей СССР в 1946–1952 гг. // Российская история. 2023. № 5. С. 103–120.

Фельдман М. А. К вопросу о «способности социалистической риторики структурировать новую социальную реальность» // Полис. Политические исследования. 2023. № 1. С. 183–191.

Фильцер Д. Советские рабочие и поздний сталинизм. Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М.: РОССПЭН, 2011.

Фицпатрик Ш. Команда Сталина. Годы опасной жизни в советской политике. М.: Изд‐во Института Гайдара, 2021.

Фэйнсод М. Смоленск под властью Советов. Смоленск: ТРАСТ-ИМАКОМ, 1995.

Хайнцен Дж. Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953. М.: РОССПЭН, 2021.

Хакимов Р. Ш. Формирование системы привилегий для партийно-советского актива в 1930–1950‐е гг. (на примере Челябинской области) // Документ. Архив. История. Современность. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2019. Вып. 19. С. 152–168.

Хаустов В. Н., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии. 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009.

Хесслер Дж. Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.). Бостон, СПб.: Academic Studies Press, 2022.

Хирш Ф. Империя наций: этнографическое знание и формирование Советского Союза. М.: Новое литературное обозрение, 2022.

Хлевнюк О. В., Горлицкий Й. Холодный мир. Сталин и завершение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2011.

Хлевнюк О. Номенклатурная революция: региональные руководители в СССР в 1936–1939 гг. // Российская история. 2016. № 5. С. 36–52.

Хлевнюк О. Региональная власть в СССР в 1953 — конце 1950‐х годов. Устойчивость и конфликты // Отечественная история. 2007. № 3. С. 31–49.

Хлевнюк О. Роковая реформа Н. С. Хрущева: разделение партийного аппарата и его последствия. 1962–1964 годы // Российская история. 2012. № 4. С. 164–179.

Хлевнюк О. Система центр-регионы в 1930–1950‐е годы. Предпосылки политизации «номенклатуры» // Cahiers du monde russe. 2003. Vol. 44. № 2–3. P. 253–268.

Хоскинг Дж. Доверие: история. М.: Политическая энциклопедия, 2016.

Чернявский Г. И. Новые фальсификации «большого террора» // Вопросы истории. 2009. № 12. C. 155–164.

Чистиков А. Н. Партийно-государственная бюрократия Северо-Запада Советской России 1920‐х годов. СПб.: Европейский дом, 2007.

Шабалин В. В. «Склока» как способ саморегуляции районной элиты в 1920‐е годы // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2013. Вып. 2 (22). С. 159–166.

Шалак А. В. О социальном статусе советских руководящих кадров в 1940–1950‐е гг. (на примере Восточной Сибири) // Известия Иркутской государственной экономической академии. 2013. № 3. С. 164–170.

Шаттенберг С. Леонид Брежнев. Величие и трагедия человека и страны. М.: Политическая энциклопедия, 2018.

Шестаков В. А. Социально-экономическая политика советского государства в 50‐е — середине 60‐х годов. М.: Наука, 2006.

Ширер Д. Р. Сталинский военный социализм. Репрессии и общественный порядок в Советском Союзе. 1924–1953. М.: РОССПЭН, 2014.

Штейнле А. Ф. Харьковская «партийная группа» в политических элитах Украины и СССР (1950‐е — 1970‐е годы) // Советская номенклатура и постсоветская неономенклатура: кадровые практики (российско-украинские исследования) / Под ред. В. П. Мохова. Пермь: Издательство Пермского национального исследовательского политехнического университета, 2016. С. 97–108.

Шульгина О. В. Административно-территориальное деление России в XX веке // Вопросы истории. 2005. № 4. С. 23–38.

Эделе M. Советские ветераны Второй мировой войны: народное движение в авторитарном обществе, 1941–1991. М.: Новое литературное обозрение, 2023.

Элиты Самарской (Куйбышевской) области в 1960–1990 годы. Очерки истории: коллективная монография / Ред. П. С. Кабытов. Самара: Самарский ниверситет, 2014.

Acemoglu D., Robinson J. A. Economic Origins of Dictatorship and Democracy. New York: Cambridge University Press, 2006.

Altstadt A. L. The Politics of Culture in Soviet Azerbaijan, 1920–1940. London: Routledge, 2016.

Alvarez M. E., Cheibub J. A., Limongi F., Przeworski A. Classifying Political Regimes // Studies in Comparative International Development. 1996. Vol. 31. № 2. P. 3–36.

Armstrong J. A. Party Bifurcation and Elite Interests // Soviet Studies. 1966. Vol. 17. № 4. P. 417–430.

Armstrong J. A. The Soviet Bureaucratic Elite: A Case Study of the Ukrainian Apparatus. New York: Praeger, 1959.

Arrow K. J. The Limits of Organization. New York: W. W. Norton, 1974.

Avalishvili L. The March 1956 Events in Georgia: Based on Oral History Interviews and Archival Documents // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 32–52.

Avtorkhanov A. The Communist Party Apparatus. Chicago: Henry Regnery, 1966.

Bacharach M., Gambetta D. Trust in Signs // Trust in Society / Ed. by K. S. Cook. New York: Russell Sage, 2001. P. 148–184.

Bahry D. Outside Moscow: Power, Politics, and Budgetary Policy in the Soviet Republics. New York: Columbia University Press, 1987.

Ballis W. B. Political Implications of Recent Soviet Economic Reorganizations // Review of Politics. 1961. Vol. 23. № 2. P. 153–171.

Barenberg A. Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta. New Haven: Yale University Press, 2014.

Barkey K. Bandits and Bureaucrats: The Ottoman Route to State Centralization. Ithaca: Cornell University Press, 1994.

Baron S. Bloody Saturday in the Soviet Union: Novocherkassk, 1962. Stanford: Stanford University Press, 2001.

Bauer R. A., Inkeles A., Kluckhorn C. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological and Social Themes. New York: Vintage, 1956.

Bauman Z. Comment on Eastern Europe // Studies in Comparative Communism. 1979. Vol. 12. № 2–3. P. 184–189.

Beissinger M. R. Nationalism and the Collapse of Soviet Communism // Contemporary European History. 2009. Vol. 18. № 3. P. 331–347.

Beissinger M. R. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

Belova E. Economic Crime and Punishment // Behind the Façade of Stalin’s Command Economy: Evidence from the Soviet State and Party Archives / Ed. by P. R. Gregory. Stanford: Hoover Institution Press, 2001. P. 131–158.

Belova E., Lazarev V. Funding Loyalty: The Economics of the Communist Party. New Haven: Yale University Press, 2012.

Benton A. L. Bottom-Up Challenges to National Democracy: Mexico’s (Legal) Subnational Authoritarian Enclaves // Comparative Politics. 2012. Vol. 44. № 3. P. 253–271.

Berliner J. S. Factory and Manager in the USSR. Cambridge: Harvard University Press, 1957.

Berman H. J. Soviet Criminal Law and Procedure. The RSFSR Codes. Cambridge: Harvard University Press, 1966.

Beyond Continuity: Institutional Change in Advanced Political Economies / Ed. by W. Streeck, K. Thelen. Oxford: Oxford University Press, 2005.

Biddulph H. Local Interest Articulation at CPSU Congresses // World Politics. 1983. Vol. 36. № 1. P. 28–52.

Bilinsky Y. The Ruler and the Ruled // Problems of Communism. 1967. Vol. 16. № 5. P. 16–26.

Bittner S. V. The Many Lives of Khrushchev’s Thaw: Experience and Memory in Moscow’s Arbat. Ithaca: Cornell University Press, 2008.

Bittner S. V. What’s in a Name? De-Stalinization and the End of the Soviet Union // De-Stalinization Reconsidered: Persistence and Change in the Soviet Union / Ed. by T. M. Bohn, R. Einax, M. Abesser. Frankfurt: Campus Verlag, 2014. P. 31–42.

Blackwell R. E. Cadres Policy in the Brezhnev Era // Problems of Communism. 1979. Vol. 28. № 2. P. 29–42.

Blackwell R. E. Career Development in the Soviet Obkom Elite // Soviet Studies. 1972. Vol. 24. P. 24–40.

Blackwell R. E. Elite Recruitment and Functional Change: An Analysis of the Soviet Obkom Elite 1950–1968 // Journal of Politics. 1972. Vol. 34. № 1. P. 124–152.

Blackwell R. E. The Soviet Political Elite: Alternative Recruitment Policies at the Obkom Elite // Comparative Politics. 1973. Vol. 6. № 1. P. 99–121.

Blackwell R. E., Hulbary W. E. Political Mobility among Soviet Obkom Elites: The Effects of Regime, Social Background and Career Development // American Journal of Political Science. 1973. Vol. 17. № 4. P. 721–743.

Blauvelt T. K. March of the Chekists: Beria’s Secret Police Patronage Network and Soviet Crypto-Politics // Communist and Post-Communist Studies. 2011. Vol. 44. P. 73–88.

Blauvelt T. K. Status Shift and Ethnic Mobilisation in the March 1956 Events in Georgia // Europe-Asia Studies. 2009. Vol. 61. № 4. P. 651–668.

Blauvelt T. K., Smith J. Introduction // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 1–12.

Blaydes L. Elections and Distributive Politics in Mubarak’s Egypt. New York: Cambridge University Press, 2010.

Bohn T. M. «Closed Cities» versus «Open Society»? The Interaction of De-Stalinization and Urbanization // De-Stalinization Reconsidered: Persistence and Change in the Soviet Union / Ed. by T. M. Bohn, R. Einax, M. Abesser. Frankfurt: Campus Verlag, 2014. P. 115–131.

Boix C., Svolik M. W. The Foundations of Limited Authoritarian Government: Institutions, Commitment, and Power-Sharing in Dictatorships // Journal of Politics. 2013. Vol. 75. № 2. P. 300–316.

Borgatti S. P., Everett M. G., Johnson J. C. Analysing Social Networks. Thousand Oaks, CA: Sage, 2013.

Brancati D. Democratic Authoritarianism: Origins and Effects // Annual Review of Political Science. 2014. Vol. 17. P. 313–326.

Brandenberger D. Stalin, the Leningrad Affair, and the Limits of Postwar Russocentrism // Russian Review. 2004. Vol. 63. № 2. Р. 241–255.

Brandenberger D. L., Amosova A., Pivovarov N. The Rise and Fall of a Crimean Party Boss: Nikolai Vasil’evich Solov’ev and the Leningrad Affair // Europe-Asia Studies. 2019. Vol. 71. № 6. P. 951–971.

Bratton M., Van de Walle N. Democratic Experiments in Africa: Regime Transitions in Comparative Perspective. New York: Cambridge University Press, 1997.

Breslauer G. W. Khrushchev and Brezhnev as Leaders: Building Authority in Soviet Politics. Hemel Hempstead: George Allen and Unwin, 1982.

Breslauer G. W. Khrushchev Reconsidered // The Soviet Union since Stalin / Ed. by S. F. Cohen, A. Rabinowitch, R. Sharlet. Bloomington: Indiana University Press, 1980. P. 50–70.

Breslauer G. W. Provincial Party Leaders’ Demand Articulation and the Nature of Centre-Periphery Relations in the USSR // Slavic Review. 1986. Vol. 45. № 4. P. 650–672.

Breslauer G. W. The Twenty-Fifth Congress: Domestic Issues // The Twenty-Fifth Congress of the CPSU: Assessment and Context / Ed. by A. Dallin. Stanford: Stanford University Press, 1977. P. 7–25.

Breuilly J. Nationalism and the State. Manchester: Manchester University Press, 1985.

Brooker P. Non-Democratic Regimes. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2000.

Brownlee J. Authoritarianism in an Age of Democratization. New York: Cambridge University Press, 2007.

Brubaker R. Nationalism Reframed: Nation and the National Question in the New Europe. New York: Cambridge University Press, 1996.

Brudny Y. M. Reinventing Russia: Russian Nationalism and the Soviet State, 1953–1991. Cambridge: Harvard University Press, 1998.

Bueno de Mesquita B., Smith A., Siverson R. M., Morrow J. D. The Logic of Political Survival. Cambridge: MIT Press, 2003.

Cadiot J. Equal Before the Law? Soviet Justice, Criminal Proceedings against Communist Party Members, and the Legal Landscape of the USSR from 1945 to 1953 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2013. B. 61. S. 249–269.

Cadiot J., Elie M. Histoire du Goulag. Paris: La Découverte, 2017.

Chebankova E. A. The Limitations of Central Authority in the Regions and the Implications for the Evolution of Russia’s Federal System // Europe-Asia Studies. 2005. Vol. 57. № 7. P. 933–949.

Chebankova E. A. Russia’s Federal Relations, Putin’s Reforms and Management of the Regions. Abingdon: Routledge, 2009.

Cheibub J. A., Gandhi J., Vreeland J. R. Democracy and Dictatorship Revisited // Public Choice. 2010. Vol. 143. P. 67–101.

Chotiner B. A. Khrushchev’s Party Reform: Coalition Building and Institutional Innovation. Westport, CT: Greenwood, 1984.

Ch’u T. Local Government in China under the Ch’ing. Cambridge: Harvard University Press, 1962.

Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Bloomington: Indiana University Press, 2000.

Clark W. A. Khrushchev’s «Second» First Secretaries: Career Trajectories and Unification of Oblast Party Organizations // Kritika. 2013. Vol. 14. № 3. P. 279–312.

Cleary J. W. Elite Career Patterns in a Soviet Republic // British Journal of Political Science. 1974. Vol. 4. № 3. P. 323–344.

Cohen S. F. The Friends and Foes of Change: Reformism and Conservatism in the Soviet Union // The Soviet Union since Stalin / Ed. by S. F. Cohen, A. Rabinowitch, R. Sharlet. Bloomington: Indiana University Press, 1980. P. 11–31.

Cohn E. The High Title of a Communist: Postwar Party Discipline and the Values of the Soviet Regime. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2015.

Cohn E. The Paradox of Party Discipline in the Khrushchev-Era Communist Party // Communist Parties Revisited: Socio-Cultural Approaches to Party in the Soviet Bloc, 1956–1961 / Ed. by R. Bergien, J. Gieseke. Oxford: Berghahn, 2018. P. 23–45.

Cohn E. Policing the Party: Conflicts between Local Prosecutors and Party Leaders under Late Stalinism // Europe-Asia Studies. 2013. Vol. 65. № 10. P. 1912–1930.

Conquest R. Power and Policy in the USSR: The Study of Soviet Dynastics. London: Macmillan, 1961.

Cook K. S., Hardin R., Levi M. Cooperation without Trust. New York: Russell Sage, 2005.

Cook K. S., Rice E. R. W., Gerbasi A. The Emergence of Trust Networks under Uncertainty // Creating Social Trust in Post-Socialist Transition / Ed. by J. Kornai, B. Rothstein, S. Rose-Ackerman. New York: Palgrave, 2004. P. 193–212.

Cracks in the Monolith: Party Power in the Brezhnev Era / Ed. by J. R. Millar. Armonk, NY: ME Sharpe, 1992.

Dale R. Demobilized Veterans in Late Stalinist Leningrad: Soldiers to Civilians. London: Bloomsbury Academic, 2015.

Dallin A. Causes of the Collapse of the USSR // Post-Soviet Affairs. 1992. Vol. 8. № 2. P. 279–302.

Daniels R. V. Stalin’s Rise to Dictatorship // Politics in the Soviet Union: Seven Cases / Ed. by A. Dallin, D. F. Westin. New York: Harcourt, Brace and World, 1966. P. 1–38.

Davenport C. State Repression and the Tyrannical Peace // Journal of Peace Research. 2007. Vol. 44. № 4. P. 485–504.

Desai R. M., Olofsgård A., Yousef T. M. The Logic of Authoritarian Bargains // Economics and Politics. 2009. Vol. 21. № 1. P. 93–125.

Diekmann A., Jann B., Przepiorka W., Wehrli S. Reputation Formation and the Evolution of Cooperation in Anonymous Online Markets // American Sociological Review. 2014. Vol. 79. № 1. P. 65–85.

Dimitrov M. K. Tracking Public Opinion under Authoritarianism: The Case of the Soviet Union during the Brezhnev Era // Russian History. 2014. Vol. 41. P. 329–353.

Donovan V. S. Chronicles in Stone: Preservation, Patriotism, and Identity in Northwest Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2019.

Donovan V. S. How Well Do You Know Your Krai? The Kraevedenie Revival and Patriotic Politics in Late Khrushchev-Era Russia // Slavic Review. 2015. Vol. 74. № 3. P. 464–483.

Duhamel L. The KGB Campaign against Corruption in Moscow, 1982–1987. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2010.

Dunham V. S. In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. New York: Cambridge University Press, 1976.

Eggertsson T. Economic Behaviour and Institutions. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Egorov G., Sonin K. Dictators and Their Viziers: Endogenizing the Loyalty-Competence Trade-off // Journal of the European Economic Association. 2011. Vol. 9. № 5. P. 903–930.

Elie M. Khrushchev’s Gulag: The Soviet Penitentiary System after Stalin’s Death, 1953–1964 // The Thaw: Soviet Society and Culture during the 1950s and 1960s / Ed. by D. Kozlov, E. Gilburd. Toronto: University of Toronto Press, 2013. P. 109–142.

Embree G. D. The Soviet Union between the 19th and 20th Party Congresses, 1952–1956. The Hague: Martinus Nijhoff, 1959.

Escribà-Folch A. Repression, Political Threats, and Survival under Autocracy // International Political Science Review. 2013. Vol. 34. № 5. P. 543–560.

Explaining Institutional Change: Ambiguity, Agency, and Power / Ed. by J. Mahoney, K. Thelen. New York: Cambridge University Press, 2010.

Fainsod M. How Russia Is Ruled. Cambridge: Harvard University Press, 1963.

Fainsod M. Smolensk under Soviet Rule. Cambridge: Harvard University Press, 1958.

Fairbanks C. H. Clientelism and Higher Politics in Georgia, 1949–1953 // Transcaucasia: Nationalism and Social Change / Ed. by R. Suny. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1983. P. 339–368.

Fairbanks C. H. National Cadres as a Force in the Soviet System: The Evidence of Beria’s Career, 1949–1953 // Soviet Nationality Policies and Practice / Ed. by J. Azrael. New York: Praeger, 1978. P. 144–186.

Filtzer D. Soviet Workers and De-Stalinization: The Consolidation of the Modern System of Soviet Production Relations, 1953–1964. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Fitzpatrick S. Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia // Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. № 4. P. 745–770.

Fitzpatrick S. On Stalin’s Team: The Years of Living Dangerously in Soviet Politics. Princeton: Princeton University Press, 2015.

Fitzpatrick S. Postwar Soviet Society: The «Return to Normalcy», 1945–1953 // The Impact of World War II on the Soviet Union / Ed. by S. J. Linz. Totowa, NJ: Rowman and Allanhead, 1985. P. 129–156.

Fitzpatrick S. Stalin and the Making of a New Elite, 1928–1939 // Slavic Review. 1979. Vol. 38. P. 377–402.

Frank P. Constructing a Classified Ranking of CPSU Provincial Committees // British Journal of Political Science. 1974. Vol. 4. № 2. P. 217–230.

Frank P. The CPSU Obkom First Secretary: A Profile // British Journal of Political Science. 1971. Vol. 1. № 1. P. 173–190.

Friedrich C. J., Brzezinski Z. K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge: Harvard University Press, 1956.

Fürst J. Stalin’s Last Generation: Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Gambetta D. Codes of the Underworld: How Criminals Communicate. Princeton: Princeton University Press, 2009.

Gandhi J. Political Institutions under Dictatorship. New York: Cambridge University Press, 2008.

Gandhi J., Lust-Okar E. Elections under Authoritarianism // Annual Review of Political Science. 2009. Vol. 12. P. 403–422.

Geddes B. Paradigms and Sand Castles: Theory Building and Research Design in Comparative Politics. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2003.

Geddes B. What Do We Know about Democratization after Twenty Years? // Annual Review of Political Science. 1999. Vol. 2. P. 115–144.

Geddes B., Wright J., Frantz E. Autocratic Breakdown and Regime Transitions: A New Data Set // Perspectives on Politics. 2014. Vol. 12. № 2. P. 313–331.

Gellner E. Nations and Nationalism. Oxford: Blackwell, 2006.

Gel’man V. The Dynamics of Sub-National Authoritarianism: Russia in Comparative Perspective // The Politics of Sub-National Authoritarianism in Russia / Ed. by V. Gel’man, C. Ross. Surrey: Ashgate, 2010. P. 1–19.

Gel’man V., Ryzhenkov S., Brie M. Making and Breaking Democratic Transitions: The Comparative Politics of Russia’s Regions. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2003.

Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016.

Gervasoni C. A Rentier Theory of Subnational Regimes: Fiscal Federalism, Democracy, and Authoritarianism in the Argentine Provinces // World Politics. 2010. Vol. 62. № 2. P. 302–340.

Getty J. A. Origins of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered, 1933–1938. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

Getty J. A. The Rise and Fall of a Party First Secretary: Vainov of Iaroslavl’ // The Anatomy of Terror: Political Violence under Stalin / Ed. by J. Harris. Oxford: Oxford University Press, 2016. P. 66–84.

Getty J. A. State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 1. P. 18–35.

Getty J. A., Naumov O. V. The Road to Terror: Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks, 1932–1939. New Haven: Yale University Press, 1999.

Gibson E. L. Boundary Control: Subnational Authoritarianism in Democratic Countries // World Politics. 2005. Vol. 58. № 1. P. 101–132.

Gibson E. L. Boundary Control: Subnational Authoritarianism in Federal Democracies. New York: Cambridge University Press, 2013.

Gill G. The Origins of the Stalinist Political System. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Gill G. The Rules of the Communist Party of the Soviet Union. Houndmills; Basingstoke: Macmillan, 1988.

Giraudy A. Democrats and Autocrats: Pathways of Subnational Undemocratic Regime Continuity within Democratic Countries. New York: Oxford University Press, 2015.

Goff K. Nested Nationalism: Making and Unmaking Nations in the Soviet Caucasus. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2021.

Gorlizki Y. Anti-Ministerialism and the USSR Ministry of Justice, 1953–56: A Study in Organizational Decline // Europe-Asia Studies. 1996. Vol. 48. № 8. P. 1279–1318.

Gorlizki Y. Governing the Interior: Extraordinary Forms of Rule and the Regional Party Apparatus in the Second World War // Cahiers du monde russe. 2011. Vol. 52. № 2–3. P. 321–340.

Gorlizki Y. Ordinary Stalinism: The Council of Ministers and the Soviet Neo-Patrimonial State, 1945–1953 // Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. № 4. P. 699–736.

Gorlizki Y. Party Revivalism and the Death of Stalin // Slavic Review. 1995. Vol. 54. № 1. P. 1–22.

Gorlizki Y. Political Reform and Local Party Interventions under Khrushchev // Reforming Justice in Russia, 1864–1994: Power, Culture and the Limits of Legal Order / Ed. by P. Solomon. New York: M. E. Sharpe, 1997. P. 258–282.

Gorlizki Y. Scandal in Riazan: Networks of Trust and the Social Dynamics of Deception // Kritika. 2013. Vol. 14. № 2. P. 243–278.

Gorlizki Y. Structures of Trust after Stalin // Slavonic and East European Review. 2013. Vol. 91. № 1. P. 119–146.

Gorlizki Y. Too Much Trust: Regional Party Leaders and Local Political Networks under Brezhnev // Slavic Review. 2010. Vol. 69. № 3. P. 676–700.

Goudoever A. P. van. The Limits of Destalinization in the Soviet Union: Political Rehabilitations in the Soviet Union since Stalin. London: Croom Helm, 1986.

Granovetter M. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness // American Journal of Sociology. 1985. № 91. Vol. 3. P. 481–510.

Gregory P. R. Restructuring the Soviet Economic Bureaucracy. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Greif A. Contract Enforceability and Economic Institutions in Early Trade: The Maghribi Traders’ Coalition // American Economic Review. 1993. Vol. 83. № 3. P. 525–548.

Gronow J. Caviar with Champagne: Common Luxury and the Ideals of the Good Life in Stalin’s Russia. Oxford: Berg, 2003.

Grybkauskas S. Governing the Soviet Union’s National Republics: The Second Secretaries of the Communist Party. New York: Routledge, 2021.

Grybkauskas S. Anti-Soviet Protests and the Localism of the Baltic Republics’ Nomenklatura: Explaining the Interaction // Journal of Baltic Studies. 2018. Vol. 49. № 4. P. 447–462.

Grybkauskas S. The Hunting Club of Petras Griškavičius and the Consolidation of the Lithuanian Nomenklatura // Lithuanian Historical Studies. 2013. № 18. P. 123–145.

Grybkauskas S. Imperializing the Soviet Federation? The Institution of the Second Secretary in the Soviet Republics // Ab Imperio. 2014. № 3. P. 267–292.

Grybkauskas S. The Role of the Second Party Secretary in the «Election of the First»: The Political Mechanism for the Appointment of the Head of Lithuania in 1974 // Kritika. 2013. Vol. 14. № 2. P. 343–366.

Gustafson T. Reform in Soviet Politics: Lessons of Recent Policies on Land and Water. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

Hadenius A., Teorell J. Pathways from Authoritarianism // Journal of Democracy. 2007. Vol. 18. № 1. P. 143–156.

Hale H. E. Why Not Parties in Russia? Democracy, Federalism, and the State. New York: Cambridge University Press, 2006.

Hammer D. P. The Dilemma of Party Growth // Problems of Communism. 1970. Vol. 20. № 4. P. 16–21.

Hardin R. Trust and Trustworthiness. New York: Russell Sage, 2002.

Hardy J. S. The Gulag after Stalin: Redefining Punishment in Khrushchev’s Soviet Union, 1953–1964. Ithaca: Cornell University Press, 2016.

Harris J. R. The Great Urals: Regionalism and the Evolution of the Soviet System. Ithaca: Cornell University Press, 1999.

Harrison M. Forging Success: Soviet Managers and Accounting Fraud, 1943–1962 // Journal of Comparative Economics. 2011. Vol. 39. № 1. P. 43–64.

Harrison M. One Day We Will Live without Fear: Everyday Lives under the Soviet Police State. Stanford: Hoover Institution Press, 2016.

Harrison M. Secret Leviathan: Secrecy and State Capacity under Soviet Communism. Stanford: Hoover Institution and Stanford University Press, 2023.

Hasanli J. At the Dawn of the Cold War: The Soviet-American Crisis over Iranian Azerbaijan, 1941–1946. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2006.

Hasanli J. Khrushchev’s Thaw and National Identity in Soviet Azerbaijan, 1954–1959. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2015.

Hauslohner P. Politics before Gorbachev: De-Stalinization and the Roots of Reform // Politics, Society and Nationality inside Gorbachev’s Russia / Ed. by S. Bialer. Boulder: Westview, 1987. P. 41–90.

Hauslohner P. Prefects as Senators: Soviet Regional Politicians Look to Foreign Policy // World Politics. 1980. Vol. 33. № 1. P. 197–233.

Heinzen J. A «Campaign Spasm»: Graft and the Limits of the «Campaign» against Bribery after the Great Patriotic War // Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention / Ed. by J. Fürst. Abingdon: Routledge, 2006. P. 123–141.

Hill R. J. Soviet Political Elites: The Case of Tiraspol. London: Martin Robertson, 1977.

Hodnett G. The Debate over Soviet Federalism // Soviet Studies. 1967. Vol. 18. № 4. P. 458–481.

Hodnett G. Leadership in the Soviet Republics: A Quantitative Study of Recruitment Policy. Oakville, Ontario: Mosaic Press, 1978.

Hodnett G. The Obkom First Secretaries // Slavic Review. 1965. Vol. 24. № 4. P. 636–652.

Hodnett G., Ogareff V. Leaders of the Soviet Republics 1955–1972: A Guide to Posts and Occupants. Canberra: Australian National University, 1973.

Hooper C. A Darker «Big Deal»: Concealing Party Crimes in the Post-Second World War Era // Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention / Ed. by J. Fürst. Abingdon: Routledge, 2006. P. 142–163.

Hornsby R. Protest, Reform and Repression in Khrushchev’s Soviet Union. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.

Hosking G. Patronage and the Russian State // Slavonic and East European Review. 2000. Vol. 78. № 2. P. 301–320.

Hough J. F. The Soviet Prefects: The Local Party Organs in Industrial Decision-Making. Cambridge: Harvard University Press, 1969.

Hroch M. Social Preconditions of National Revival in Europe: A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

Hughes J., John P. Local Elites in Russia’s Transition: Generation Effects on Adaptation and Competition // Elites and Democratic Development in Russia / Ed. by A. Steen, V. Gelman. London: Routledge, 2003. P. 124–147.

Huntington S. P. Social and Institutional Dynamics of One-Party Systems // Authoritarian Politics in Modern Society: The Dynamics of Established One-Party Systems / Ed. by S. Huntington, C. Moore. New York: Basic Books, 1970. P. 3–47.

Huntington S. P. The Third Wave: Democratization in the Late Twentieth Century. Norman: University of Oklahoma Press, 1993.

Ironside K. A Full-Value Ruble. The Promise of Prosperity in the Postwar Soviet Union. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2021.

Jackson R. H., Rosberg C. G. Personal Rule in Black Africa: Prince, Autocrat, Prophet, Tyrant. Berkeley: University of California Press, 1982.

Jensen M. C., Meckling W. H. Theory of the Firm: Managerial Behavior, Agency Costs and Ownership Structure // Journal of Financial Economics. 1976. Vol. 3. № 4. P. 305–360.

Jones J. W. Everyday Life and the «Reconstruction» of Soviet Russia during and after the Great Patriotic War, 1943–1948. Bloomington, IN: Slavica, 2008.

Jones P. From the Secret Speech to the Burial of Stalin: Real and Ideal Responses to De-Stalinization // The Dilemmas of De-Stalinization: Negotiating Cultural and Social Change in the Khrushchev Era / Ed. by P. Jones. Abingdon: Routledge, 2006. P. 41–63.

Jones P. Introduction: the Dilemmas of De-Stalinization // The Dilemmas of De-Stalinization: Negotiating Cultural and Social Change in the Khrushchev Era / Ed. by P. Jones. Abingdon: Routledge, 2006. P. 1–18.

Jozsa G. Political Seilschaften in the USSR // Leadership Selection and Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia / Ed. by T. H. Rigby, B. Harasymiw. Hemel Hempstead: Allen and Unwin, 1983. P. 139–173.

Kaiser C. P. «A Kind of Silent Protest»? Deciphering Georgia’s 1956 // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 92–115.

Kaiser C. P. Georgian and Soviet: Entitled Nationhood and the Specter of Stalin in the Caucasus. Ithaca and London: Cornell University Press, 2022.

Kaplan C. S. The Impact of World War II on the Party // The Impact of World War II on the Soviet Union / Ed. by S. Linz. Totowa, NJ: Rowman and Allanheld, 1985. P. 157–187.

Kassof A. The Administered Society: Totalitarianism without Terror // World Politics. 1964. Vol. 16. № 4. P. 558–575.

Kelly C. «The Leningrad Affair»: Remembering the «Communist Alternative» in the Second Capital // Slavonica. 2011. Vol. 17. № 2. P. 103–122.

Kelly C. Refining Russia: Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Kelly C. St. Petersburg: Shadows of the Past. New Haven: Yale University Press, 2014.

Kemoklidze N. Georgian-Abkhaz Relations in the post-Stalin Era // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 129–145.

Kharkhordin O. The Collective and the Individual in Russia: A Study in Practices. Berkeley: University of California Press, 1999.

Khlevniuk O. Kremlin — Tbilisi: Purges, Control and Georgian Nationalism in the first half of the 1950s // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 13–31.

Khlevniuk O. Decentralizing Dictatorship: Soviet Local Governance during World War II // Russian Review. 2018. Vol. 77. № 2. P. 470–484.

Khlevniuk O. The Economy of Illusions: The Phenomenon of Data-Inflation in the Khrushchev Era // Khrushchev in the Kremlin: Policy and Government in the Soviet Union, 1953–1964 / Ed. by J. Smith, M. Ilic. Abingdon: Routledge, 2011. P. 171–189.

Khlevniuk O. V. Top Down vs. Bottom-up: Regarding the Potential of Contemporary «Revisionism» // Cahiers du monde russe. 2015. Vol. 56. № 4. P. 837–857.

Kibita N. De-Stalinizing Economic Administration: The Alternative Version in Ukraine (1953–1965) // De-Stalinization Reconsidered: Persistence and Change in the Soviet Union / Ed. by T. M. Bohn, R. Einax, M. Abesser. Frankfurt: Campus Verlag, 2014. P. 161–173.

Kibita N. Moscow-Kiev Relations and the Sovnarkhoz Reform // Khrushchev in the Kremlin: Policy and Government in the Soviet Union, 1953–1964 / Ed. by J. Smith, M. Ilic. Abingdon: Routledge, 2011. P. 94–111.

Kibita N. Soviet Economic Management under Khrushchev. The Sovnarkhoz Reform. Abingdon: Routledge, 2013.

Kldiashvili G. Nationalism after the March 1956 Events and the Origins of the National-Independence Movement in Georgia // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 77–91.

Knight J. Institutions and Social Conflict. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Knoke D. Political Networks: The Structural Perspective. New York: Cambridge University Press, 1990.

Kornai J. The Economics of Shortage. Amsterdam: North Holland, 1980.

Kornai J. The Socialist System: The Political Economy of Communism. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Kotkin S. Armageddon Averted: The Soviet Collapse 1970–2000. New York: Oxford University Press, 2008.

Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995.

Laffont J.‐J., Martimort D. The Theory of Incentives: The Principal-Agent Model. Princeton: Princeton University Press, 2002.

Leadership Selection and Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia / Ed. by T. H. Rigby, B. Harasymiw. London: George Allen, 1983.

Ledeneva A. V. The Genealogy of Krugovaia Poruka: Forced Trust as a Feature of Russian Political Culture // Trust and Democratic Transition in Post-Communist Europe / Ed. by I. Markova. Oxford: Oxford University Press, 2004. P. 85–108.

Ledeneva A. V. How Russia Really Works: The Informal Practices that Shaped Post-Soviet Politics and Business. Ithaca: Cornell University Press, 2006.

Ledeneva A. V. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Leonhard W. The Kremlin since Stalin. Oxford: Oxford University Press, 1962.

Levitsky S. R., Way L. A. Beyond Patronage: Violent Struggle, Ruling Party Cohesion, and Authoritarian Durability // Perspectives on Politics. 2012. Vol. 10. № 4. P. 869–889.

Levitsky S. R., Way L. A. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Levitsky S. R., Way L. A. Not Just What, But When (and How): Comparative-Historical Approaches to Authoritarian Durability // Advances in Comparative-Historical Analysis / Ed. by J. Mahoney, K. Thelen. New York: Cambridge University Press, 2015. P. 97–120.

Levitsky S. R., Way L. A. The Rise of Competitive Authoritarianism // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. № 2. P. 51–65.

Levitsky S. R., Way L. A. Revolution and Dictatorship: The Violent Origins of Durable Authoritarianism. Princeton: Princeton University Press, 2022.

Lewin M. Rebuilding the Soviet Nomenklatura, 1945–1948 // Cahiers du monde russe. 2003. Vol. 44. № 2–3. P. 219–252.

Lietuviškoji nomenklatura 1956–1990 metais: tarp sovietinės sistemos ir neformalių praktikų / Sudarė S. Grybkauskas. Vilnius: Aukso žuvys, 2015.

Linden C. A. Khrushchev and the Soviet Leadership: With an Epilogue on Gorbachev. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1990.

Linz J. J. Totalitarian and Authoritarian Regimes. Boulder: Lynne Rienner, 2000.

Loader M. Beria and Khrushchev: The Power Struggle over Nationality Policy and the Case of Latvia // Europe-Asia Studies. 2016. Vol. 68. № 10. P. 1759–1792.

Loader M. Khrushchev’s Thaw in Soviet Latvia: National Politics 1953–1961. Ph. D. diss., King’s College, London, 2015.

Lovell S. The Shadow of War: Russia and the USSR, 1941 to the Present. Chichester: Wiley Blackwell, 2010.

Luhmann N. Familiarity, Confidence, Trust: Problems and Alternatives // Trust: Making and Breaking Cooperative Relations / Ed. by D. Gambetta. Oxford: Basil Blackwell, 1988. P. 94–107.

Magaloni B. Credible Power-Sharing and the Longevity of Authoritarian Rule // Comparative Political Studies. 2008. Vol. 41. № 4–5. P. 715–741.

Magaloni B. Voting for Autocracy: Hegemonic Party Survival and Its Demise in Mexico. New York: Cambridge University Press, 2006.

Magaloni B., Kricheli R. Political Order and One-Party Rule // Annual Review of Political Science. 2010. № 13. P. 123–143.

Mahoney J., Thelen K. A Theory of Gradual Institutional Change // Explaining Institutional Change: Ambiguity, Agency, and Power / Ed. by J. Mahoney, K. Thelen. New York: Cambridge University Press, 2010. P. 1–37.

Markevich A., Zhuravskaya E. M-form Hierarchy with Poorly-Diversified Divisions: A Case of Khrushchev’s Reform in Soviet Russia // Journal of Public Economics. 2011. Vol. 95. № 11–12. P. 1550–1560.

McAuley M. Hunting the Hierarchy: RSFSR Obkom Secretaries and the Central Committee // Soviet Studies. 1974. Vol. 26. № 4. P. 473–501.

McCormick J. P. From Constitutional Technique to Caesarist Ploy: Carl Schmitt on Dictatorship, Liberalism, and Emergency Powers // Dictatorship in History and Theory: Bonapartism, Caesarism, and Totalitarianism / Ed. by P. Baehr, M. Richter. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 197–219.

Merl S. Political Communication under Khrushchev: Did the Basic Modes Really Change after Stalin’s Death? // De-Stalinization Reconsidered: Persistence and Change in the Soviet Union / Ed. by T. M. Bohn, R. Einax, M. Abesser. Frankfurt: Campus Verlag, 2014. P. 65–82.

Meyerzon S. The Center versus Its Periphery: Nikita Khrushchev, Dinmukhamed Kunaev, and the Emergence of the Kazakh Political Elite, 1953–1971. M. A. thesis, Harvard University, 2004.

Millar J. R. The Little Deal: Brezhnev’s Contribution to Acquisitive Socialism // Slavic Review. 1985. Vol. 44. № 4. P. 694–706.

Miller J. H. Cadres Policy in Nationality Areas: Recruitment of CPSU First and Second Secretaries in Non-Russian Republics of the USSR // Soviet Studies. 1977. Vol. 29. № 1. P. 3–36.

Miller J. H. Nomenklatura: A Check on Localism? // Leadership Selection and Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia / Ed. by T. H. Rigby, B. Harasymiw. London: George Allen, 1983. P. 15–61.

Miller R. F. Khrushchev and the Soviet Economy: Management by Re-Organization // Khrushchev and the Communist World / Ed. by R. F. Miller, F. Feher. London: Croom Helm, 1984. P. 108–138.

Mirrlees J. A. The Optimal Structure of Incentives and Authority within an Organization // Bell Journal of Economics. 1976. Vol. 7. № 1. P. 105–131.

Mitrokhin N. The Rise of Political Clans in the Era of Nikita Khrushchev: The First Phase, 1953–1959 // Khrushchev in the Kremlin: Policy and Government in the Soviet Union, 1953–1964 / Ed. by J. Smith, M. Ilic. Abingdon: Routledge, 2011. P. 26–40.

Moe T. The New Economics of Organization // American Journal of Political Science. 1984. Vol. 28. № 4. P. 739–777.

Moe T. Power and Political Institutions // Perspectives on Politics. 2005. Vol. 3. № 2. P. 215–233.

Moore B. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Modern World. London: Allen Lane, 1967.

Moore B. Soviet Politics. The Dilemma of Power. Cambridge: Harvard University Press, 1950.

Morse Y. L. The Era of Electoral Authoritarianism // World Politics. 2012. Vol. 64. № 1. P. 161–198.

Moscow and the Non-Russian Republics in the Soviet Union / Ed. by L. Bennich-Björkman, S. Grybkauskas. New York: Routledge, 2022.

Moses J. C. The Impact of Nomenklatura in Soviet Regional Recruitment // Soviet Union. 1981. Vol. 8. № 1. P. 62–102.

Moses J. C. Regional Cohorts and Political Mobility in the USSR: The Case of Dnepropetrovsk // Soviet Union. 1976. Vol. 3. № 1. P. 63–91.

Moses J. C. Regional Party Leadership and Policy-Making in the USSR. New York: Praeger, 1974.

Moses J. C. Regionalism in Soviet Politics: Continuity as a Source of Change, 1953–1982 // Soviet Studies. 1985. Vol. 37. № 2. P. 184–211.

Moses J. C. Who Has Led Russia? Russian Regional Political Elites, 1954–2006 // Europe-Asia Studies. 2008. Vol. 60. № 1. P. 1–24.

Myerson R. B. The Autocrat’s Credibility Problem and Foundations of the Constitutional State // American Political Science Review. 2008. Vol. 102. № 1. P. 125–139.

Nicolet C. Dictatorship in Rome // Dictatorship in History and Theory: Bonapartism, Caesarism, and Totalitarianism / Ed. by P. Baehr, M. Richter. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 263–278.

North D. C. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. New York: Cambridge University Press, 1990.

Nove A. An Economic History of the USSR. Reading, UK: Pelican, 1989.

Oliver J. H. Turnover and Family Circles in Soviet Administration // Slavic Review. 1973. Vol. 32. № 3. P. 527–545.

Olson M. Dictatorship, Democracy, and Development // American Political Science Review. 1993. Vol. 87. № 3. P. 567–576.

Olson M. Power and Prosperity: Outgrowing Communist and Capitalist Dictatorships. New York: Basic Books, 2000.

Pethybridge R. W. A Key to Soviet Politics: The Crisis of the «Anti-Party» Group. London: George Allen and Unwin, 1962.

Pierson P. Politics in Time: History, Institutions, and Social Analysis. Princeton: Princeton University Press, 2004.

Poe S. C., Tate C. N. Repression of Human Rights to Personal Integrity in the 1980s: A Global Analysis // American Political Science Review. 1994. Vol. 88. № 4. P. 853–872.

Poe S. C., Tate C. N., Keith L. C. Repression of the Human Right to Personal Integrity Revisited: A Global Cross-National Study Covering the Years 1976–1993 // International Studies Quarterly. 1999. Vol. 43. № 2. P. 291–313.

Prigge W. D. Bearslayers: The Rise and Fall of the Latvian National Communists. New York: Peter Lang, 2015.

Provincial Landscapes: Local Dimensions of Soviet Power, 1917–1953 / Ed. by D. J. Raleigh. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2001.

Przeworski A., Alvarez M. E., Cheibub J. A., Limongi F. Democracy and Development: Political Institutions and Well-Being in the World, 1950–1990. New York: Cambridge University Press, 2000.

Rakowska-Harmstone T. The Dialectics of Nationalism in the USSR // Problems of Communism. 1972. Vol. 23. № 3. P. 1–22.

Rauch J. Business and Social Networks in International Trade // Journal of Economic Literature. 2001. Vol. 39. № 4. P. 1177–1203.

Reid S. Cold War in the Kitchen: Gender and the De-Stalinization of Consumer Taste in the Soviet Union under Khrushchev // Slavic Review. 2002. Vol. 61. № 2. P. 211–252.

Reisinger W. M., Willerton Jr. J. P. Elite Mobility in the Locales: Towards a Modified Patronage Model // Elites and Political Power in the USSR. Ed. by D. Lane. Aldershot: Edward Elgar, 1988. P. 99–126.

The Relaunch of the Soviet Project, 1945–1964 / Ed. by J. Fürst, P. Jones, S. Morrisey // Slavonic and East European Review. 2008. Vol. 86. № 2. P. 201–394.

Reuter O. J., Gandhi J. Economic Performance and Elite Defection from Hegemonic Parties // British Journal of Political Science. 2010. Vol. 41. № 1. P. 83–110.

Reuter O. J., Robertson G. B. Subnational Appointments in Authoritarian Regimes: Evidence from Russian Gubernatorial Appointments // Journal of Politics. 2012. Vol. 74. № 6. P. 1023–1037.

Rigby T. H. Communist Party Membership in the USSR. Princeton: Princeton University Press, 1968.

Rigby T. H. Early Provincial Cliques and the Rise of Stalin // Soviet Studies. 1981. Vol. 33. № 1. P. 3–28.

Rigby T. H. How the Obkom Secretary Was Tempered // Problems of Communism. 1980. Vol. 29. № 3. P. 57–63.

Rigby T. H. Introduction // Leadership Selection and Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia / Ed. by T. H. Rigby, B. Harasymiw. London: George Allen, 1983. P. 1–11.

Rigby T. H. Khrushchev and the Rules of the Game // Khrushchev and the Communist World / Ed. by R. F. Miller, F. Feher. London: Croom Helm, 1984. P. 39–81.

Rigby T. H. The Need for Comparative Research on Clientelism: Concluding Comments // Studies in Comparative Communism. 1979. Vol. 12. № 2–3. P. 204–211.

Rigby T. H. Political Elites in the USSR: Central Leaders and Local Cadres from Lenin to Gorbachev. Aldershot: Edward Elgar, 1990.

Rigby T. H. The Selection of Leading Personnel in the Soviet State and Communist Party. Ph. D. diss., University of London, 1954. (Главы 7 и 8 перепечатаны как: The Nomenklatura and Patronage under Stalin // Rigby T. H. Political Elites in the USSR: Central Leaders and Local Cadres from Lenin to Gorbachev. Aldershot: Edward Elgar, 1990. P. 94–126.)

Rigby T. H. Soviet Communist Party Membership under Brezhnev // Soviet Studies. 1976. Vol. 28. № 3. P. 317–337.

Rigby T. H. The Soviet Leadership: Towards a Self-Stabilizing Oligarchy? // Soviet Studies. 1970. Vol. 22. № 2. P. 167–191.

Rigby T. H. The Soviet Politburo: A Comparative Profile, 1951–1971 // Soviet Studies. 1972. Vol. 24. № 1. P. 3–23.

Rigby T. H. The Soviet Regional Leadership: The Brezhnev Generation // Slavic Review. 1978. Vol. 37. № 1. P. 1–24.

Roeder P. G. Red Sunset: The Failure of Soviet Politics. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Rosenberg H. Bureaucracy, Aristocracy, and Autocracy: The Prussian Experience, 1660–1815. Boston: Beacon Press, 1958.

Ross S. A. The Economic Theory of Agency: The Principal’s Problem // American Economic Review. 1973. Vol. 63. № 2. P. 134–139.

Roth G. Personal Rulership, Patrimonialism, and Empire-Building in the New States // World Politics. 1968. Vol. 20. № 2. P. 194–206.

Rush M. The Rise of Khrushchev. Washington, DC: Public Affairs Press, 1958.

Rutland P. The Politics of Economic Stagnation in the Soviet Union: The Role of Local Party Organs in Economic Management. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Saller R. P. Personal Patronage under the Early Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

Schattenberg S. Trust, Care, and Familiarity in the Politburo: Brezhnev’s Scenario of Power // Kritika. 2015. Vol. 16. № 4. P. 835–858.

Schedler A. The Politics of Uncertainty: Sustaining and Subverting Electoral Authoritarianism. Oxford: Oxford University Press, 2013.

Schelling T. C. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960.

Schull J. The Self-Destruction of Soviet Ideology // Beyond Sovietology: Essays in Politics and History / Ed. by S. Solomon. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1993. P. 8–22.

Schull J. What Is Ideology? Theoretical Problems and Lessons from Soviet-Type Societies // Political Studies. 1992. Vol. 40. № 4. P. 728–741.

Scott J. Social Network Analysis. Thousand Oaks, CA: Sage, 2000.

Simon G. Nationalism and Policy Toward the Nationalities in the Soviet Union: From Totalitarian Dictatorship to Post-Stalinist Society. Boulder: Westview, 1991.

Slater D. Altering Authoritarianism: Institutional Complexity and Autocratic Agency in Indonesia // Explaining Institutional Change: Ambiguity, Agency, and Power / Ed. by J. Mahoney, K. Thelen. New York: Cambridge University Press, 2010. P. 132–167.

Slater D. Ordering Power: Contentious Politics and Authoritarian Leviathans in Southeast Asia. New York: Cambridge University Press, 2010.

Smith A. E. The Ethnic Origins of Nations. Oxford: Basil Blackwell, 1986.

Smith B. Life of the Party: The Origins of Regime Breakdown and Persistence under Single-Party Rule // World Politics. 2005. Vol. 57. № 3. P. 421–451.

Smith G. A. E. Agriculture // Khrushchev and Khrushchevism / Ed. by M. McAuley. Bloomington: Indiana University Press, 1987. P. 95–117.

Smith J. Conclusion: Georgian Nationalism after 1956 // Georgia after Stalin: Nationalism and Soviet Power / Ed. by T. K. Blauvelt, J. Smith. Abingdon: Routledge, 2016. P. 146–151.

Smith J. Red Nations: The Nationalities Experience in and after the USSR. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.

Smith K. E. Moscow 1956: The Silenced Spring. Cambridge: Harvard University Press, 2017.

Smith M. B. Property of Communists: The Urban Housing Program from Stalin to Khrushchev. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2010.

Solomon P. H., Jr. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions: The Logic of Party Intervention // Cracks in the Monolith: Party Power in the Brezhnev Era / Ed. by J. R. Millar. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1992. P. 3–32.

Statiev A. The Soviet Counterinsurgency in the Western Borderlands. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Stewart P. D. Political Power in the Soviet Union: A Study of Decision-Making in Stalingrad. Indianapolis: Bobbs Merrill, 1968.

Stewart P. D. et al. Political Mobility and the Soviet Political Process: A Partial Test of Two Models // American Political Science Review. 1972. Vol. 66. № 4. P. 1269–1294.

Stiglitz J. E. Principal and Agent // The New Palgrave: Allocation, Information, and Markets / Ed. by J. Eatwell, M. Milgate, P. Newman. New York: W. W. Norton, 1989. P. 241–253.

Stoner-Weiss K. Local Heroes: The Political Economy of Russian Regional Governance. Princeton: Princeton University Press, 1997.

Sultanistic Regimes / Ed. by H. E. Chehabi, J. J. Linz. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1998.

Suny R. G. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press, 1993.

Svolik M. W. The Politics of Authoritarian Rule. New York: Cambridge University Press, 2012.

Swearer H. R. Changing Roles of the CPSU under First Secretary Khrushchev // World Politics. 1962. Vol. 15. № 1. P. 20–43.

Swietochowski T. Russia and Azerbaijan: A Borderland in Transition. New York: Columbia University Press, 1995.

Tatu M. Power in the Kremlin: From Khrushchev’s Decline to Collective Leadership. London: Collins, 1969.

Taubman W. Khrushchev. The Man and His Era. London: Free Press, 2003.

Thelen K. How Institutions Evolve: Insights from Comparative Historical Analysis // Comparative Historical Analysis in the Social Sciences / Ed. by J. Mahoney, D. Rueschemeyer. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 305–336.

Thelen K., Conran J. Institutional Change // The Oxford Handbook of Historical Institutionalism / Ed. by O. Fioretos, T. G. Falleti, A. Sheingate. New York: Oxford University Press, 2016. P. 51–70.

Tilly C. Trust and Rule. New York: Cambridge University Press, 2005.

Titov A. The Central Committee Apparatus under Khrushchev // Khrushchev in the Kremlin: Policy and Government in the Soviet Union, 1953–1964 / Ed. by J. Smith, M. Ilic. Abingdon: Routledge, 2011. P. 41–60.

Tolz V. Russia’s Own Orient. The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford: Oxford University Press, 2011.

Tompson W. J. Industrial Management and Economic Reform under Khrushchev // Nikita Khrushchev / Ed. by W. Taubman, S. Khrushchev, A. Gleason. New Haven: Yale University Press, 2000. P. 138–159.

Tompson W. J. Nikita Khrushchev and the Territorial Apparatus, 1953–1964. D. Phil. thesis, University of Oxford, 1991.

Triska J. F. Constitutions of the Communist Party-States. Stanford: Hoover Institution Press, 1968.

Trivellato F. The Familiarity of Strangers: The Sephardic Diaspora, Livorno, and Cross-Cultural Trade in the Early Modern Period. New Haven: Yale University Press, 2009.

Tromly B. The Leningrad Affair and Soviet Patronage Politics, 1949–1950 // Europe-Asia Studies. 2004. Vol. 56. № 5. P. 707–729.

Tucker R. C. The Politics of Soviet De-Stalinization // Tucker R. C. The Soviet Political Mind: Stalinism and Post-Stalin Change. New York: Norton, 1971. P. 173–202.

Urban M. E. An Algebra of Soviet Power: Elite Circulation in the Belorussian Republic, 1966–1986. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Vasiliev V. Failings of the Sovnarkhoz Reform: The Ukrainian Experience // Khrushchev in the Kremlin: Policy and Government in the Soviet Union, 1953–1964 / Ed. by J. Smith, M. Ilic. Abingdon: Routledge, 2011. P. 112–132.

Voisin V. Caught between War Repressions and Party Purge: The Loyalty of Kalinin Party Members Put to the Test of the Second World War // Cahiers du monde russe. 2011. Vol. 52. № 2–3. P. 341–372.

Wädekin K.‐E. The Private Sector in Soviet Agriculture. Berkeley: University of California Press, 1973.

Wasserman S., Faust K. Social Networks Analysis: Methods and Applications. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Weiner A. Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Weiner A., Rahi-Tamm A. Getting to Know You: The Soviet Surveillance System, 1939–57 // Kritika. 2012. Vol. 13. № 1. P. 5–45.

Whom Can We Trust? How Groups, Networks, and Institutions Make Trust Possible / Ed. by K. S. Cook, M. Levi, R. Hardin. New York: Russell Sage, 2009.

Willerton J. P. Patronage and Politics in the USSR. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Wintrobe R. The Political Economy of Dictatorship. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Wintrobe R. The Tinpot and the Totalitarian: An Economic Theory of Dictatorship // American Political Science Review. 1990. Vol. 84. № 3. P. 849–872.

Yanov A. The Drama of the Soviet 1960s: A Lost Reform. Berkeley: Institute of International Studies, 1984.

Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2006.

Zaleski E. Stalinist Planning for Economic Growth, 1933–1952. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1980.

Zaslavsky V. The Neo-Stalinist State: Class, Ethnicity, and Consensus in Soviet Society. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1982.

Zaslavsky V., Brym R. J. The Functions of Elections in the USSR // Soviet Studies. 1978. Vol. 30. № 2. P. 362–371.