Интерлюдия. Северное море в районе пролива Скагеррак.

Кэптен Томас Уильямс всегда считал себя крайне удачливым сукиным сыном. Старший из трех сыновей капитана Уильяма Уильямса, погибшего на Сан-Доминго двадцать лет назад, он с детства связал свою судьбу с Королевским флотом. Тринадцатилетним юнгой он принял участие в битвах при Сент-Люсии и Гренаде, где адмирал Баррингтон с пятью линейными кораблями отразил все атаки одиннадцати французских кораблей. Ему было всего девятнадцать, когда волею судеб под его командованием оказался полноценный боевой корабль: кэптен Тьюри, командовавший 44-х пушечным фрегатом 5-го ранга «Асьюранс», где Уильямс служил лейтенантом, слёг с лихорадкой. Сэр Томас любил вспоминать этот поход: тогда они потопили двух и захватили трёх приватиров — двух французов, голландца, и двух мятежников из американских колоний. Особенно приятна оказалась финансовая сторона дела: Уильямс за время командования получал долю кэптена.

Конечно, по окончании американской войны многие заслуженные командиры флота Его Величества вынуждены были положить зубы на полку: пять лет страна зализывала финансовые раны той долгой и неудачной войны. Зато что началось после того, как в Париже загремела «карманьола»! Абсолютно всех кэптенов, оказавшихся на берегу, сразу же вернули на службу, и Томас не стал исключением. Ему не было и тридцати, когда он получил свой первый корабль, и тут его карьера понеслась вскачь!

До конца 89-го года он уже захватил пять контрабандных судов. Через год у него был фрегат, а количество захваченных призов перевалило за две дюжины. После захвата лягушатниками Голландии и основания Батавской республики, Уильямс атаковал несколько голландских кэчей, пытавшихся удрать из Гарвича. Тогда Уильямс лично повел своих людей на абордаж этих кораблей и преуспел. В феврале того же года, в невиданный трескучий мороз, его «Дедал» прошёл через замерзавшую на глазах реку Эмс для эвакуации войск армии герцога Йоркского. Несмотря на множество сопровождавших это дело перипетий, люди герцога в конце концов были погружены на борт, а имя дерзкого кэптена стало известно всему флоту.

Весь следующий год прошёл в погонях за призами. 8 июня 1796 года после тяжелейшего боя у острова Силли фрегат Уильямса смог захватить французский фрегат — 44-х пушечный Трибьюн. Французский фрегат был куплен военно-морскому флоту и встал в строй под его прежним названием, а Уильямс, как старший из участвовавших в деле офицеров, за этот подвиг был удостоен королём рыцарского звания. Удача не покидала его: в сентябре того же года ему посчастливилось разыскать в океане «суринамский» флот, направлявшийся в Амстердам, и захватить пять судов, на борту одного из которых находился не много ни мало — губернатор Кайенны! А теперь он, самый удачливый кэптен Королевского флота, назначен на новейший, восхитительный 24-х фунтовый фрегат «Эндимион».

Когда Уильямс только услышал, что на Дептфордской верфи готовится новый фрегат по образцу французского «Помонне», то понял, что должен либо заполучить его под своё командование, либо умереть в попытках добиться его. Он видел немало французских кораблей, ему довелось побывать на борту «Помонне», и он точно знал — лягушатники умеют строить фрегаты! Пришлось задействовать все свои связи в Адмиралтействе, привлечь родственников жены, леди Джейн Купер, и даже напомнить о себе прославленному адмиралу Ричарду Хау.

И всё равно, он никогда не получил бы «Эндимион», — уж очень длинной была у Королевского флота скамейка запасных — если бы леди Фортуна не улыбнулась снова. В Спидхеде и Норе вспыхнул матросский мятеж, страшно дезорганизовавший Флот Канала. И чёртовы голландцы, каким-то образом пронюхавшие про это, совершили свой разрушительный рейд, уничтоживший множество английских кораблей и ещё больше карьер. И вот, Уильямс, всё это время благополучно патрулировавший берега Ирландии, оказался кандидатом номер один на новый фрегат!

Сэр Томас с удовольствием окинул взглядом такелаж своего фрегата. «Эндимион» был включён в списки флота всего три месяца назад,но за это время всем, до последнего юнги, стало ясно: это шедевр. Имея водоизмещение 1300 тонн, вооруженный 46 орудиями (и какими орудиями! Двадцать шесть 24-фунтовыхпушек, восемнадцать 32-фунтовых карронад — неслыханная для фрегата огневая мощь!) он развивал к тому же невиданную скорость — более четырнадцати узлов, превзойдя по ходкости французский образец, по которому его строили! И всё это несказанно радовало кэптена Уильямса.

Дело в том, что во всей его славной карьере был один очень досадный промах. Полгода назад ему не удалось перехватить эти чёртовы «клиперы» из княжества Эвер, постоянно шныряющие у берегов Ирландии. Слишком быстрыми оказались эти корабли. Шутка ли: торговцы с днищем, обитым медью, — где такое ещё увидишь?

И вот теперь сэр Томас предвкушал реванш. На девятнадцатый день их крейсерства в проливе Скагеррак марсовый «Эндимиона» заметил по курсу зюйд-вест одинокий парус. Взобравшись на квартердек, сэр Томас приник к окуляру подзорной трубы. Ну конечно — он не мог не узнать этот такелаж, эти наклонённые назад высоченные мачты, пять ярусов парусов… Определённо, это был один из «эверских» клиперов, причём, судя по отсутствующему фока-рею, находился он отнюдь не в лучшей своей форме.

— Похоже, его потрепало вчерашним штормом. Как думаете, Перси? — волнуясь, спросил Уильямс, передавая окуляр своему подчинённому.

— Полагаю, это так, кэптен — отозвался первый лейтенант «Эндимиона», Персиваль Найтеринг, в свою очередь, внимательно рассматривая далёкое судно. — С таким такелажем вообще непонятно, как он переносит шторма — нас с подобным оснащением вчерашним смерчем наверняка забросило бы на Луну!

— Ну что же, Перси, полагаю, у вас вскоре появится возможность в подробностях расспросить его капитана, как с такими мечтами и парусами приходится на этакой посудине.

— Мы его поймаем, сэр? — живо спросил седовласый констапель* Хендерсон, обращаясь к капитану радостно и добродушно, как это бывает в критических ситуациях среди смелых людей.

— Надеюсь, Кандолл, очень надеюсь, — ответил сэр Томас. — Уверен, мы его нагоним ещё до заката солнца. Если они действительно везут оружие ирландским мятежникам, мы сорвём сегодня знатный куш! И уж, во всяком случае, ваши карронады зададут ему взбучку…

И, повернувшись к лейтенанту Найтерингу, стоявшему перед ним с видом нюхающей воздух гончей, готовой по малейшему знаку охотника сорваться в безумную погоню за добычей, кэптен скомандовал:

— Поднять бом-брамсели!

— Есть, сэр! — отозвался лейтенант, и вся команда встрепенулась. Констапель распорядился, и орудийные расчеты заняли свои места; то же можно сказать и о морских пехотинцах, готовых к абордажной атаке. У каждого орудия стоял комендор, матрос с банником и член абордажной партии с поясом и саблей, и один брасовый, — матрос, который во время артиллерийского боя помогает комендорам, но оставит орудие, если кораблю во время боя придется брасопить реи.** Здесь же слонялся пожарный матрос с ведром: его задача — сразу же затушить огонь, если в ходе боя где-то загорится.

Лейтенант Найтеринг между тем организовывал преследование чёртова эверца.

— На брасы! Капитан сказал — лево руля! Вынести на носу шкоты на ветер! Живее! Грот на гитовы! Ставим ундер-лисели, — надеюсь, наш такелаж их выдержит!

Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, под круто обрасопленными передними парусами, наполненными ветром, стремительный хищный красавец «Эндемион» увалился под ветер, который дул теперь по левому траверзу. Через несколько минут фрегат вышел на фордевинд, а ещё через минуту лег на курс бакштаг с ветром в три румба по правой раковине. Всюду был слышен непрестанный топот множества ног. Боцман Уайт и его помощники ревели и свистели словно бешеные, но вышколенный экипаж «Эндемиона» управился с парусами выше всяких похвал, и очень скоро лейтенант Перси смог проорать, преодолевая гул ветра в снастях:

— Прямой грот! Марса-лисели! Мистер Уайт, установите цепные борги и легванты! Впрочем, вижу, мне не нужно говорить вам, что делать.

— Есть, сэр, — ответил боцман, уже карабкавшийся наверх, позвякивая цепями, которые должны были не дать реям упасть во время боя.

С клипера их тоже заметили. В течение полутора часов эверский корабль уходил от погони, но расстояние между «Эндимионом» и контрабандистом неуклонно сокращалось. На клипере, наконец, поставили запасную рею, но это не помогло: фрегат делал почти четырнадцать узлов, в то время как клипер едва мог выжать двенадцать.

— Смотрите-ка сэр, они облегчают корабль! — прокричал лейтенант, увидев через подзорную трубу у самого борта эверца характерные всплески. С клипера скидывали провиант, сливали питьевую воду, сбрасывали бочки и какие-то ящики. Затем лейтенант увидел особенно большой всплеск.

— Похоже, они скинули погонные орудия, сэр! — поражённо воскликнул он, оборачиваясь к капитану.

— Это называется «идти ва-банк», мистер Найтеринг, — пояснил сэр Томас, принимая у лейтенанта подзорную трубу. — Они не рассчитывают победить нас в бою — так зачем им тогда артиллерия? Всю ставку капитан этой посудины всегда делал на скорость, и, признаться, до сих пор им удавалось сбежать… до тех пор, пока они не встретили нас! Правда, ребята? — обратился кэптен к артиллеристам, стоявшим у погонного орудия.

— Так точно, сэр! — радостно отвечали матросы.

— Лишь бы нам успеть перехватить их до заката, а там уж мы сделаем своё дело, сэр! — подтвердил констапель. — Чёртова немчура!

— Оставьте, Кандолл! Это русские — уверено ответил ему капитан. — Княжество Эвер давно уже принадлежит царю со всеми потрохами!

Преследование продолжалось. Тянулись томительные часы ожидания. Кэптен Уильямс мерил шагами палубу фрегата, слушая, как в туго натянутых наветренных снастях звенело ровное пение ветра, дувшего в двух румбах позади траверза.

Несмотря на повреждённый такелаж, русский клипер оказался добрым ходоком. Пробили десятую склянку, и солнце уже склонялось к горизонту, когда расстояние между спасающимся и преследующим наконец-то сократилось до артиллерийского выстрела, а значит, пора было дать слово погонным пушкам «Эндимиона».

— Ну что же, мистер Хендерсон, пора вам приступать к делу, сэр! — заявил капитан Уильямс, любивший отдавать приказы в такой неявной форме пожелания-просьбы. — Сбейте-ка им мачту… а лучше — все!

Констапель Хендерсон немедленно бросился исполнять. Канонир первого орудийного расчёта давно ждал этого приказа, нервно облизывая губы. Их орудие,длинноствольная девятифунтовая бронзовая пушка, ещё не успевшая покрыться голубой патиной, пока ещё было закреплено по-походному, то есть тесно прижато к порту и принайтовлено; но ядра и заряды уже громоздились на палубе рядом, готовые пойти в дело.

— Освободить орудие! — приказал констапель.

Матросы тут же развязали лопари талей, которые прижимали пушку к борту и перерезали шкимушгар, которым пушечные тали обтягивали с брюком. Пронзительный скрип лафетных колёс подтвердил, что орудие освобождено. Теперь матросы держали обе пушечные тали, чтобы во время качки пушка не откатилась от порта, прежде чем была бы подана следующая команда.

— Навести орудие!

Банящий номер засунул свой гандшпуг под казну пушки и быстрым движением приподнял ее, в то время как комендор загнал подъёмный деревянный клин больше чем наполовину, придав стволу горизонтальное положение — значит, стрелять они будут «на рикошетах».

— Вынуть дульную пробку!

Сначала матросы откатили орудие, так что дуло оказалось где-то в футе от борта. Брасовый вытащил из канала резную раскрашенную дульную пробку — жертву матросской межвахтенной скуки.

— Пушку к борту!

Схватившись за пушечные тали, команда первого орудия проворно выбрала их, подкатив лафет в упор к борту, после чего лопари свернули в красивые небольшие бухточки.

— Зарядить запал!

Взяв протравник, комендор вогнал его в запальное отверстие и проткнул фланелевый картуз, лежащий в канале орудия. Затем насыпал тонкозернистого запального пороха из своего рога в запальное отверстие, сделал им пороховую дорожку на полке и старательно растолок её носиком рога. Банящий номер накрыл порох ладонью, чтобы его не сдуло, закрыл полку и взвёл замок, а пожарный надел рог себе за спину.

— Целься, — приказал Хендерсон, и канонир приник к стволу орудия. Два орудийных номера теперь держали пушечные тали. Банящий номер закрепил на стволе специальный кремниевый замок, снаряжённый для выстрела. Юнга стоял с правой стороны сразу за орудием, держа в руках следующий картуз в кокоре. Комендор склонился над орудием, прицеливаясь вдоль ствола.

— Пли!

Комендор спустил курок кремневого замка. Долю секунды было слышно шипение, затем вспышка, и орудие извергло ядро, радуя грохотом хорошо прибитого прибойником заряда пороха, взорвавшегося в ограниченном пространстве. Вспышка пламени в дыму, летящие по ветру куски дымящегося пыжа, орудие катится футов на десять назад, под наклонившемся комендором и между номерами орудийного расчёта, глубокое «памм» взявшего на себя отдачу брюка*** — все это произошло почти мгновенно, и тут же раздалась новая команда.

— Закрыть запальное отверстие! — скомандовал констапель Хендерсон, наблюдая за полетом ядра, по мере того, как сопровождающий его белый дым сносило под ветер. Комендор вставил запальную затычку в запальное отверстие, а ядро взметнуло ввысь столб брызг в неспокойном море в четырехстах ярдах по ветру, затем, отрикошетировав, дало ещё один всплеск в трёхстах ярдах далее, затем еще один и пропало где-то за корпусом преследуемого клипера. Расчёт в это время крепко держал откатные тали, удерживая орудие от хаотичных перекатов, обычных при качке.

— Кажется, перелёт — определил Хендерсон. — Пробанить пушку!

Первый номер засунул банник из овечьей шкуры в пожарное ведро и, повернувшись к небольшому пространству между дулом и бортом, высунул рукоятку банника далеко в порт, и вогнал его в канал орудия. Несколько раз добросовестно провернув его, он вытащил черный банник с небольшим дымящимся лоскутком на нём.

— Зарядить картуз!

Юнга уже держал наготове тугой тканевый мешок. Банящий номер вставил его в канал и хорошенько загнал прибойником вглубь. Комендор, засунув протравник в запальное отверстие, чтобы определить, когда картуз окажется вставлен должным образом, воскликнул:

— На месте!

— Зарядить ядро!

Ядро уже доставали из обоймы, а пыж из сетки, и констапель скомандовал:

— Пушку к борту! Зарядить замок! Навести орудие! Пли! Держим интервал в две минуты, парни! Давайте, навались, как черти!

Несмотря на свежий, пронизывающий ветер, расчеты орудий разделись до пояса, повязав на головы шейные платки для защиты от искр и грохота. Поплёвывая себе на ладони, расчёты стали посылать в клипер ядро за ядром.

— Тишина. Освободить орудие! Навести орудие! Вынуть пробку! Пушку к борту…. До заката надо сбить ему такелаж!

Все на «Эндимионе», начиная от капитана и заканчивая последним юнгой, знали, что ночью клипер может уйти, незаметно сменив курс. Поэтому так надо было принудить его к сдаче именно сейчас!

— Сэр, он меняет курс! — воскликнул лейтенант Найтеринг, всё это время внимательно наблюдавший за действиями оппонента.

Клипер, действительно, увалился под ветер и шёл теперь полным фордевиндом.

— Странно, зачем? — в раздумьях произнёс кэптен Уильямс, услышав слова лейтенанта. Такая смена курса лишь ухудшала положение преследуемого: ведь наилучшее положение парусника — не строго по ветру (так его паруса затеняют друг друга и не работают в полную силу), а бакштаг, когда ветер дует «сбоку-сзади» или даже галфвинд, когда ветер дует в боковую проекцию судна. Так его паруса работают в полную силу.

— Может, он рассчитывает на свои роскошные ундер-лисели? — предположил лейтенант.

— Это напрасно. Наши ребята сейчас понаделают в них дырок! Мистер Хендерсон, усильте огонь! Командоры, кто собьёт ему мачту, получит соверен!

— Вы слышали? Соверен от капитана! А ну-ка, давай… начал было констапель, н осекся.

Странная вспышка озарила вдруг корпус клипера. Веретенообразной формы снаряд сорвался с его кормы и, набирая скорость, с шипением устремился к «Энимиону», оставляя за собою густой дымный след.

— Что за… — выругался капитан Уильямс, но закончить фразу не успел: снаряд с громким треском прямо в воздухе разорвался в двадцати ярдах впереди «Эндимиона», а от клипера ужё нёсся второй такой же снаряд!

Трах! Трах!! Ракеты одна за одной взрывались в воздухе прямо над фрегатом, расцвечивая вечереющее небо кляксами бело-голубого пламени. Пылающие обломки посыпались на палубу, и пожарные матросы забегали со своими вёдрами, торопясь затушить издающий странный химический запах горючий состав. Но оказалось, что целью обстрела был совсем не корпус «Эндимиона»…

— Фор-марсель горит! — раздался вдруг крик сразу нескольких глоток.

Действительно, основной парус фок-мачты, которого коснулись искры воздушных взрывов, вспыхнул оранжевым пламенем, весёло отразившемся в свинцовых волнах и озарившем начинающие быстро темнеть воды Северного моря.

— Тушите парус, ребята! — что есть силы заорал Уильямс. — Аврал! Заряды в воду!

Пожар на корабле- страшная вещь. Горящий парус засыпает пылающими клочками палубу, отчего могут загореться сложенные у орудий картузы с пороховыми зарядами. Занимаются канаты и ванты, реи падают на палубу; требуется масса усилий, чтобы спасти корабль…

— Горит форм брамсель! — раздался истошный вопль откуда-то сверху.

Случилось то, чего следовало ожидать — третий ярус парусов загорелся от второго

— Джек, прыгай! — заорал кто-то на палубе.

Секундой спустя бело-серая тень мелькнула мимо борта «Эндимиона», подняв в море фонтан брызг. Это марсовый матрос, оказавшись среди пламени, прыгнул вниз, прямо в волнующееся море.

— О боже! Человек за бортом!

Лейтенант подбежал к кэптену, судорожно организовавшему работу пожарных помп.

— Сэр, человек за бортом. Сэр!

— Мне чертовски жаль, мистер Найтеринг — флегматично отозвался сэр Томас, не отрываясь от дела и всем своим видом давая понять, что совершенно не сочувствует бедняге, в столь сложный для всей команды момент оказавшемуся настолько глупым, чтобы угодить в воду.

— Но там человек, наш матрос, сэр!

— Чёрт побери, Перси, ты действительно думаешь, что он прыгнул со стофутовой высоты и остался жив?

— Сэр, мы уже не догоним их! Сэр, нам надо спасти нашего парня!

Уильямс в бешенстве обернулся, полным ненависти взглядом провожая корму уходящего клипера, затем снова перевёл взгляд на «Эндимион». Все паруса фок-мачты сгорели; грот-марсель полыхал, разбрасывая вокруг клочья горящей парусины. Матросы метались по палубе, заливая водой то тут, то там возникающие очаги пожара. Положение было критическим; к счастью, канониры оказались достаточно расторопными, чтобы не допустить воспламенения пороховых зарядов. Да, для боя даже со слабым противником «Эндимион» теперь совершенно непригоден. Запасные паруса можно вывесить в течение часа; но надо поправить и такелаж, иначе мачта просто сломается и улетит за борт. А к тому времени станет так темно, что русский неминуемо уйдёт…

— Что же, — задумчиво произнёс сэр Томас, — пожалуй, вы правы, Перси. Давайте остановимся и поищем этого бедолагу. Надеюсь, ещё не поздно…. А эти — он в последний раз бросил взгляд вперёд, где в вечерней туманной дымке растворялся проклятый клипер — эти ещё нам попадутся, поверьте, парни, ведь моя удача всё ещё со мной… И тогда им не помогут все эти фокусы!

Зима в этом году выдалась поздней. Декабрь 1797 года, начинавшийся лёгкими позёмками, лишь к середине месяца разразился наконец обильным снегопадом, и крестьяне, наконец, вздохнули с облегчением — теперь озимым хлебам вымерзание не грозит. А для высших классов наступало время предрождественских раутов и куртагов.

Сегодня лучшая половина Петербурга собралась в фамильном особняке княгини Голицыной на Малой Морской. Гостеприимный дом этот, скорее похожий на полноценный дворец, знали решительно все — салон Голицыных не первый год блистал в свете, задавая тон общественному мнению сливок общества Империи. Раут был в разгаре: сам Михаил Михайлович рубился с гостями в баккара, а в тем временем салоне царствовала его супруга — Анна Александровна Голицына.

Разговоры вертелись вокруг самых разнообразных предметов, благо тем для разговоров усилиями Правительства и Двора было превеликое множество.

— Господа вы представляете, что выкинули на днях мои белоколпевские крестьяне? — с неподдельной обидою рассказывал князь Шаховской. — Я предложил им платить 3700 рублей за всё поместье — столько в среднем я и получал с него в прежние времена; так они упёрлись, и ни в какую — говорят: 1200, и ни целковым более! И рожи ещё наглые такие: стоят, улыбаются! Каковы мерзавцы, не правда ли? Так хотелось накормить их берёзовой кашей, я уж и конюхов кликнул, да вовремя опомнился…

— А жаль; право же, стоило попотчевать напоследок — заметил статский советник Штейн, с показным сочувствием слушавший излияния князя. — Ну так, и что, Пётр Иванович, воспоследовало далее?

— Дальше я, понятное дело, отказал; так они теперь грозят, что съедут на южные земли, в Новороссию! Нет, ну каково, а? В ту самую Тавриду, которую я же и отвоёвывал! А они теперь грозят туда сбежать! Каково, а?

— Не сбежать, Иван Алексеевич, именно что не сбежать, а переселиться на законных основаниях, с получением вспомоществования от Экспедиции колонизации и тридцати десятин от Императорского земельного фонда! Вот что во всём этом самое-то ужасное! — со значением произнёс барон Эртель, державший в это время банк.

Все на мгновение замолчали: намёк был слишком прозрачен.

— Ставок больше нет, господа! — в тишине заявил барон, и все начали вскрываться. Раздались смешки и шутки выигравших и вздохи сожаления проигравших. Конечно, приличные люди никогда не демонстрируют своего огорчения от проигрыша, но теперь финансовые дела были настолько скверны, причём решительно у всех, что сожалеть о проигранных деньгах уже перестало считаться дурным тоном.

— А ещё вербовщики бродят! — продолжал князь, хотя слушали его больше из сочувствия и вежливости: всем и так всё было известно. — Соблазняют крестьян бросить деревню и ехать в Петербург, в портовые работники, на заводы или на стройки. Обещают золотые горы, — мол, и квартиру дадим, и подъёмные, да и жалование обещают чуть не пятнадцать целковых. Понятно, народ их слушает, бросает свои избы да и вострит лыжи в Питер. Ну уж а там оказывается, что квартира есть смрадный барак, а обещанных денег с петербургскими ценами не хватает и на самую скромную жизнь. Да только мало кто возвращается: всё одно столичная публика нашего сиволапого вокруг пальца обведёт! Кого на корабль сманят, до Китая и обратно, а кто и на рудники…

— Конечно! Теперь кумпанства открывают все, кому не лень; а работников-то нет! Ну и приказчики рыщут везде, подыскивая людей. Иной раз такие деньги предлагают, что я бы сам, пожалуй, не отказался бы от этакой службы! — заметил юный красавец Рибопьер.

— Да, господа, с этим — беда! У меня так приказчика сманили. Четырнадцать лет беспорочно служил он еще моему батюшке; и тут, вообразите себе — предложили ему в Русско-Левантийской компании жалование аж полторы тысячи рублей, ну он и сбежал, pardonne-moi, задрав портки! — подлил масла в огонь Николай Николаевич Муравьёв.

Услышав про бегство приказчика, вдруг встрепенулся граф Ливен.

— Господа, кстати о побегах: не знаете, правдивы ли слухи, что в Уральских горах нынче начали добывать какие-то страшные пуды золота? У меня две деревни в полном составе снялось с места и туда переехало! Александр Сергеевич — позвал он вошедшего графа Строганова — сие ваша епархия, вам и отвечать!

Граф слухи подтвердил.

— Врать не буду, ибо сам на Урале не был уже много лет, но слышал от приказчика тагильских заводов, Никанора Кузьмича, что сие есть истинная правда! Да только все доходы забирает себе казна, а промышленникам от того изобилия достаются лишь потери работников, что бегут с их заводов на золотые прииски! Наше семейство потеряло

— Да, рабочие же теперь все как один — вольные. То часы работы хотят снизить, а жалование оставить, как есть, то тёплые бараки, то отпуска… А плавку налогом обложили — с пуда меди два целковых вынь да положь!

— Право слово, господа, с начала нового царствования все дела приняли какой-то неправильный оборот! В иные времена господа гвардейцы такого не стали бы терпеть!

— Тсссс!!! — зашипел кто-то из игроков. — Вы что, господа? Не слышали про «Экспедицию общественной безопасности»?

— Ах, оставьте, — легкомысленно отвечал князь Голицын, — тут все свои! Да только, говори, не говори, а проку с этого мало. Прошли те времена… Ныне полки господина Суворова, превращённые императором Александром в новых преторианцев, не дают никаких возможностей изменить ход дел! Ни сам граф, ни его люди ничего и слышать не желают! Вы заметили — почти все командиры полков заменены теперь суворовскими креатурами, в большинстве своём из мелких дворян, или совсем не имеющих душ, или владеющих 20–30 мужиками, так что жалование у них — главный доход. И все они горою стоят за генерал-фельдмаршала; про нижних чинов нечего и говорить. А Суворов готов петухом орать, лишь бы у его дочери всё было благополучно: чаю, ежели издадут теперь указ, что с благородного дворянства велено сдирать теперь шкуру — граф Рымникский первый скинет камзол для примеру, и поведёт офицеров своих на живодёрню!

— Но, право же, дела так больше идти не могут! Есть ли какая надежда? — у всех сразу и ни у кого конкретно вопрошал князь Пётр Васильевич Лопухин. Хозяин дома попытался его успокоить:

— Скажу так: все упования свои обращаю я на графа Воронцова! Александр Романович очень благоразумный и мудрый вельможа! Он ныне председательствующий Непременным Советом и глава Коммерц-коллегии. Уверен, он не даст злу зайти лишком далеко!

— На этот предмет однажды я имел разговор с графом, господа. Александр Романович раскрыл мне тайну: оказалось, будучи ещё наследником, император Александр, опасаясь революции на французский манер, говорил с ним о желании прекратить сложившиеся в России отношения крестьянства и дворян. Граф Воронцов никак не смог отвратить цесаревича от сего гибельного намерения; с трудом убедил он его не нарушать хотя бы священных прав дворянства на землю! Притом, однако же, под влиянием графа цесаревич обещал дать полные правительственные прерогативы российскому Сенату, что могло бы смягчить зло: Сенат, полный опытнейших вельмож прежнего царствования, осторожными и мудрыми шагами мог бы исправить последствия неуравновешенной, нервической деятельности нашего молодого, увлекающегося монарха. Однако же, время идёт, а государь не торопится исполнять обещания; то и дело он придирается к разного рода мелочам в законодательном проекте Александра Романовича!

— «Vivere in sperando, morire in cacando»* — со смехом произнёс князь Владимир Яшвиль. — Да стоит ли ждать чего хорошего от конституционных мечтаний? Ну, добьётся граф Воронцов наделения Сената правительственной властью, и что? Нам вернут крепостных? Ничуть!

— Да, граф так и сказывал, что государь император, стоя на страже законов, решил провернуть всё до введения твердых гарантий прав собственности. Будь у нас конституция, господа, нас бы так просто не лишили нашего имущества! Уж я не ведаю, насколько плох финский король Павел Петрович, но, чтобы там про него не говорили, он своих чухонцев достояния не лишает!

— Господа, мы что-то уже заговорились… куда-то не туда. Этак можно в самую Сибирь завернуть! — прогудел осторожный князь Куракин. — Давайте-ка от многострадального нашего Отечества перейдём к делам внешним. Ваше сиятельство, господин посол: просветите нас, завоюет ли Директория Италию?

Граф Андрей Кириллович Разумовский, долгое время бывший посланником в Вене, а теперь, заслужив неблагосклонность молодого государя, поспешно оттуда отозванный, лишь флегматично пожал плечами.

— Вы знаете, господа, что английский флот был вынужден покинуть Средиземное море. Это тотчас решило судьбу Италии — французы, воспользовавшись этим, обошли блокированные пьемонтцами альпийские перевалы через Лигурийское побережье и ворвались в Ломбардию. Я полагаю, игра а Апеннинах сыграна: австрийцы не решатся противостоять карманьольцам. Теперь мистер Питт пытается уменьшить зло, субсидируя неаполитанского короля и папу на войну против безбожников; да только никто и мысли не допускает, что итальянцы выстоят супротив Франции!

— Боже мой, Боже, куда всё катится и что же будет завтра! — злой скороговоркой произнесла графиня Голицына. — Как же не хватает русской армии на Рейне!

Князь Куракин полностью с этим огласился:

— О да! И ведь всё уже было готово к походу. Если бы не смерть государыни….

— А я наблюдаю здесь верный расчёт, — заявил вдруг молодой Тургенев. — В видах нашего правительства заставить всю Европу умолять нас вступиться в её дела. Вон, Семён Романович из Лондона пишет, что Питт обещает семьсот тысяч фунтов за то только, чтобы мы вступили в коалицию; и это помимо возмещения военных расходов! Наверняка его императорское величество дожидается ещё более лестных предложений от Австрии, и тогда вступит в дело в тот самый момент, когда наш вклад в общее дело сделается самым весомым!

— Вы полагаете, Англия сделает более выгодное, чем теперь, предложение? — удивился Александр Львович Нарышкин.

— Определённо! Питт должен быть в ужасе: у него теперь в Ирландии столько забот, что он, верно, готов теперь на всё.

— Ах, оставьте. Император не станет торговать русской кровью, — убеждённо заявил Пётр Волконский, недавно назначенный флигель-адъютантом и теперь полагавшийся «александрийцем». — Тем более, что войне в Персии конца не видно….

— Надо было посылать туда Суворова, а не этого Бонапарта — резонно заметил Рибопьер.

— Государя обманули! — хозяйка салона с треском развернула веер, и начала трепетать им столь яростно, будто хотела сдуть им все возражения. — Вокруг него собрались совершенно негодные люди, которые обманывают нашего ангела на каждом шагу. Я уверена, именно в этом весь корень зла!

В подобных разговорах и прошёл этот вечер. И никто не обращал ровным счётом никакого внимания на кофешенка, разносившего гостям бисквиты…

Прочитав доклад о разговорах на рауте у Голицыных, я небрежно отложил его в сторону и мрачно уставился на полковника Скалона. Антон Антонович, сидевший передо мною в красивой новой форме — тёмно-синий фрачный мундир с чёрным лацканом и серебряным прибором, в этот момент, наверное, мысленно развёл руками — что тут поделаешь, таковы настроения благородного дворянства!

Близился новый, 1798 год — первый, в котором крестьяне не будут нести ни барщины, ни оброка, ни какой иной личной повинности: теперь с них полагались лишь арендные или издольные платежи. И, несмотря на предоставленный помещикам год (целый год!) на урегулирование спорных вопросов, дело шло с неимоверным трудом. Помещики либо высокомерно не желали договариваться с крестьянами, либо выдвигали какие-то совершенно безумные условия. Крестьяне волновались, не в силах выдержать этой неопределенности в столь важном для них вопросе: на каких условиях они будут возделывать землю в новом году? Во многих губерниях оттого пострадали посевы озимых: не зная, в какую цену обойдётся им аренда, крестьяне до поры воздерживались от работ. Впрочем, как видно из представленного доклада, господа дворяне своим новым положением тоже страшно недовольны! И, судя по толстой папке в руках у полковника Скалона, салон Голицыных — не единственный, где выражают недовольство.

Впрочем, ничего не поделаешь — я давно и плотно сижу у тигра на шее. Лишь бы не выскользнули из рук его усы…

— Значит, Антон Антонович, таковы настроения в салоне княгини Голицыной. Ясно! А что говорят у Нарышкиных, у Головиной?

Тут надобно пояснить, что в Петербурге к тому времени сложилось несколько «авторитетных» аристократических клубов, сплетни в которых и задавали тон настроениям «света».

Петербургское общество в это время было оживленным, блестящим и исполненным самых разнообразных оттенков. Многие богатые и знатные дома устраивали приемы, на которых особой популярностью пользовались иностранные гости; петербургские вельможи наперебой зазывали их к себе, и постоянно перебивали друг у друга. Основной тон задавали дипломатический корпус и французские эмигранты.

Самыми знаменитыми в это время почитались салоны княгини Долгоруковой, и княгини Голицыной. Эти две дамы спорили друг с другом умом, красотой и обаятельностью; ходили слухи, что когда-то обе они соперничали ещё и за благосклонность князя Потемкина. Другим столпом светской жизни был дом Нарышкиных. Хозяин его, Лев Нарышкин, веселый, приветливый, добродушный бессменный обер-шталмейстер покойной императрицы, неустанно устраивавший для неё разнообразные машкарады, куртаги и рауты, десятки лет пытался разориться на балах и приемах, но, несмотря на все усилия, никак не мог достичь своей цели. Двери его дома были открыты для всех, — и у него бывал, кто только хотел. И потому, кроме французских эмигрантов, у Нарышкиных всегда можно было встретить казаков, татар, черкесов и всякого рода азиатов, далеко не всегда принимаемых в иных домах.

Салон Головиных ничем не походил на предыдущий, находясь, можно сказать, на другом полюсе петербургского «света». У них не бывало ежедневных вечеров, и не случалось нарышкинского проходного двора; но вместо этого один-два раза в неделю в их особняке на Английской набережной собирались маленькие кружки избранного общества. Хозяйка дома, Варвара Головина, бывшая фрейлина Екатерины (та самая, которую я оклеветал когда-то связью с Платоном Зубовым), надо признать, была талантлива, умна, и любила искусства. Здесь мало говорили о политике, предпочитая науки и искусства, отчего моей тайной полиции он был малоинтересен.

Пятый столп петербургского бомонда, дом Строгановых имел, опять-таки, свои особенности. Граф, живший долгое время во Франции, усвоил там навыки, которые представляли резкую противоположность со вкусами большинства великосветских вельмож. В его доме говорили о Вольтере, о Дидро, о Питте и Директории — и, наряду с тем, здесь накрывался огромный стол, и к обеду безо всякого приглашения являлось множество всякого рода гостей, любивших за рюмкой шабли поговорить о высокой политике. Строганов-младший, наследник всего этого богатства, по сю пору проживал в Париже, вращаясь в самых высоких революционных кругах… и крутил всякие тёмные делишки с графом Орловым. Этот салон наблюдался особенно внимательно — ведь агент Строганов-младший, будучи важным нелегалом, требовал сугубого к себе внимания!

В общем, салонов в Петербурге было много, и за всеми велось наблюдение. Говорили там всякое, в основном — не самое лестное для молодого императора и его семьи. Особое возмущение света вызывала история бракосочетания великой княжны Александры и бригадира Бонапарта. Все разом вспомнили, какое участие в судьбе юной Александрин принимала покойная императрица; сколь сильно желала она воссоединения своей юной внучки с обаятельным и романтичным шведским наследником престола. А теперь, получается, новый император цинично презрел наследие своей августейшей бабки, позволив окрутить юный неопытный цветочек какому-то там Бонапарту — проходимцу и авантюристу, дикому горцу из захолустного Аяччио. Скандал!

Мне, правда, удалось немного «подстелить соломку», свалив всё на Ростопчина. Теоретически, Александрин находилась под его присмотром, и вся вина в наибольшей степени падала на его голову. Но увы, — все светские люди понимали: не будь на то моей монаршей воли, никакого брака русской великой княжны и корсиканского дикаря не было бы и в помине! Ну а мое благоволение Николаю Карловичу всегда было секретом Полишинеля.

— Так что же говорят в других салонах? — вновь спросил я у Антона Антоновича.

— К сожалению, Александр Павлович, (моё имя и отчество Скалон до сих пор выговаривал с некоторым опасением, будто ступая на тонкий лёд. Непривычно человеку осьмнадцатого века быть запанибрата с собственным императором!), сведения из других салонов у нас очень обрывочны и скудны!

— Отчего же?

— Информаторы, увы, не справляются с обязанностями. В доме Голицыных нами завербован кофешенк-француз; он слышит и докладывает решительно всё. В протчих салонах мы имеем осведомителей лишь средь нашей прислуги: а они иностранных языков не разумеют. Из-за этого большая часть сведений проходит помимо нас!

— А «благородные» так-таки отказываются с вами сотрудничать?

— Увы. Ремесло сие почитается низким и недостойным дворянского звания! Потому пробавляемся мы лишь прислугою…

Я задумался. Это проблема. Это проблема! Слуги далеко не всё слышат… и, что ещё важнее, не всё понимают из услышанного. Дело тут даже не в знании французского — в конце концов, иностранному языку можно и научить. Но иногда полунамёки, оттенки сказанного — вот что имеет значение; а понять их может только выходец из того круга лиц, что ведут разговор… Нда. Проблема!

Как же тут поступить…

И тут мне вспомнилась дерзкая дамочка, что сыграла когда-то столь важную роль в моей судьбе. Бинго!

— Послушайте-ка, Антон Антонович! — в возбуждении заговорил я. — Решение находится прямо у нас перед глазами! Дворяне считают ниже своего достоинства информировать государя о действительном положении дел в обществе — пускай; раз уж такова их причуда, будем её уважать. Но зато есть же д а м ы!

На малоэмоциональном, всегда сохраняющем одно и то же выражение лице Скалона мелькнуло недоумение.

— Вы полагаете, ва… Александр Павлович, что женскай пол пригоден для такого рода употребления?

— А вы сомневаетесь?

— Ну… — полковник, принуждённый изрекать банальности, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке, — известное легкомыслие и отсутствие систематичности в мышлении делают дам малопригодными для….

— Пустое! Вы были знакомы с государыней Екатериной? Нет? Ну вот могу вам доложить: с систематичностью и логикой у неё всё было отлично — получше, чем у иных господ. Конечно, об этом не принято говорить в свете, но именно в этом причина, отчего Екатерина Великая сменила Петра Фёдоровича! Да и до того бывало всякое: история помнит имена великой королевы Елизаветы Английской, Семирамиды и Иоанны Д’Арк…

— Но это выдающиеся женщины, далеко поднявшиеся над уровнем своего пола! — скептически заметил Антон Антонович. — Такие родятся раз в сто лет!

— Да, но нам и не нужно ничего столь же сложного, как те задачи и затруднения, что вставали пред этими героинями! Всего лишь пересказать разговор — неужели вы думаете, что средняя женщина не справится с таким? Конечно, иные из них настолько ограниченны, что неспособны и на такую малость; но, право же, в свете несложно будет найти вполне исполнительную даму, достаточно умную, чтобы понять смысл разговора, даже иносказательного, и притом не столь щепетильную, как наши молодые дворяне. Женщины в чём-то честнее и проще, чем мы; они имеют трезвый взгляд на мир и на людей. А ещё я посоветовал бы поискать среди французских эмигрантов…

— Увы, Александр Павлович! — Скалон так решительно замотал головой, что я на секунду опешил. — Эти господа ревностно блюдут свою честь!

— Виконты и маркизы — да. Но среди них немало и людей простого звания, не столь щепетильных; между тем, везде в Петербурге их прекрасно принимают. А если вспомнить, сколь плохи у многих из них денежные обстоятельства…. В общем, тут есть над чем поработать. И самым удачным сочетанием я полагаю тот случай, когда объект отвечает обоим обозначенным мной признакам!

— То есть? — не понял Антон Антонович.

— Эмигрант — дама. Вот что надобно искать! Особенно балерины и актрисы!

Скалон выпятил губы, раздумывая над моими словами. Я знал, на какой предмет сейчас обратились его мысли.

Затем мы обсудили еще несколько важных, но второстепенных вопросов, и Антон Антонович собрался уже откланяться, как вдруг, смешавшись, и даже вроде бы покраснев, произнёс:

— Александр Павлович, прошу простить великодушно, но… право же, зря вы с Натальей Александровной ведёте столь закрытую жизнь! Траур по в бозе усопшей государыне давно кончен; так пусть ваш Двор вновь станет светочем нашего общества!

Нда, полковник прав. Надо возобновить светскую жизнь. Ведь весь свет Петербурга, по сути своей, ни что иное, как отражение Двора! При государыне Екатерине всякий разговор, — да что там, можно сказать, почти всякая фраза, — кончались всегда новостями, касающимися происходящего во дворце. Что там сказали? Что там сделали? Что думают делать? Вся жизненная импульсия шла оттуда, и теперь «свет» ощущает сильнейший недостаток сведений. Конечно, последние несколько месяцев мне было не до того: дел было столько, что не продохнуть, да ещё беременность и роды жены… Но, теперь все дома, в Зимнем, и можно устроить череду зимних представлений, балов и маскарадов, как любила императрица. И, непременно надо добавить свою изюминку!

В прошлой своей жизни к религии я всегда относился спокойно. Скажем прямо, и сейчас к рьяным верующим меня не отнести, хотя объяснить рациональными доводами вселение скромного молодого педагога в тело красавца-цесаревича явным образом невозможно. И всё-таки я часто манкировал посещением церкви, делая это лишь по крайней необходимости. Наташа же, воспитанная совершенно иным образом, не пропускала ни одной службы.

Вернувшись с заутрени, она подсела за стол, где я уже ожидал завтрак.

— Саша, на утренней службе я видела Александрин. Она очень интересуется, когда Николя вернётся из Персии? Они ведь новобрачные…

— Собственно, это зависит от бригадира Бонапарта! Как только возьмёт Тегеран и добьется выгодного мира — сразу же вернётся в Петербург!

— Но это же может быть так долго…

— Полагаешь, Николай Карлович долго провозится с персами? Не думаю!

— Но, может быть, всё-таки как-то…

— Ах, не беспокойся. Уверен, всё будет хорошо! — постарался я успокоить супругу, а через её посредство — и сестру, и невольно вспоминая события полугодичной давности…

Сегодняшнее утро началось с отчета о стычке в Немецком море. Наш клипер «Ариадна», под завязку набитый порохом для ирландских повстанцев, был атакован английским фрегатом, оказавшемся выдающимся ходоком. Не имея возможности оторваться, капитан Савинов вынужден был примерить против английского фрегата ракеты с фосфорной боевой частью, действующие по типу шрапнели: они дают разрывы в воздухе на дистанции, задаваемой дистанционной трубкой. Что же, хорошо, что наш корабль смог уйти; плохо, что при этом пришлось засветить нашу последнюю оружейную разработку. Нацарапав резолюцию: «Адмиралу Мордвинову. Ваши предложения?» я передал доклад статс-секретарю Трощинскому.

— Отдайте в Морской штаб, пусть по возвращении клипера в Кронштадт допросят капитана, команду и решат, достоин он наказания или награды!

Сам я в этом деле решать ничего не стал: рубить с плеча не стоит, особенно в щекотливом деле награждения или наказания людей, рискующих жизнью на государственной службе.

Трощинский вернулся, принеся пачку писем, полученных через общий почтовый ящик, вывешенный на стене Зимнего дворца для всех желающих. Так-так, что тут на этот раз?

Пасквиль. Карикатура. Памфлет. Ещё пасквиль. Порнографическая карикатура — копия английской. Не трогали бы вы мою семью, господа… А это — французская поделка по польским лекалам: как же не любят там моего тестя! Увы, свобода слова — на сегодняшний день в основном это свобода оскорблений. Чертовски понимаю брата Николая, возжелавшего однажды послать на премьеру одной гаденькой антирусской пьесы «четыреста тысяч зрителей в серых шинелях».

И это — лишь однодневный «улов» почтовых ящиков, собирающих жалобы и ходатайства населения, да ещё и отфильтрованный статс-секретарями. Увы, 99% того, что приходит через этот ящик — абсолютно бесполезный хлам; либо оскорбления и карикатуры, либо чисто своекорыстные прошения и кляузы. Но иногда попадаются и дельные вещи — вот, например, вот это…

Одно из посланий привлекло моё внимание: пухлое, в дюжину листов, исписанных мелким каллиграфическим почерком. Некий господин писал мне об… образовании! Не доносил на начальство, не жаловался на обиды по службе — нет, тут в кои то веки кто-то озаботился общегосударственным интересом! И — надо же, какая досада — анонимно!

Вызвав Макарова, заведовавшего Экспедицией общественно безопасности, я показал ему письмо.

— Найдите мне этого господина! Только не обижать, вести себя с ним предельно корректно!

А заодно разместил в газете объявление такого содержания: «Лицу, направившему в канцелярию государя императора письмо об устройстве дела народного образования, предлагается самолично явиться в Зимний дворец для обсуждения сего вопроса». Главное, чтобы не набежало тут самозванцев и всякого рода городских сумасшедших!

Вообще, Петербург бурлил. Чёртовы писаки-публицисты, столь долго сдерживаемые строгим надзором «матушки-императрицы», теперь будто с цепи сорвались. Разумеется, они первым делом начали хаяться со всеми вокруг, и на всё подряд задирать лапу, включая священную особу государя-императора. Того самого, что им эту самую свободу и дал. Канальи…

На улицах все говорили о конституции. Казалось, каждый второй носил в кармане свой собственный проект: кроме известного «полуофициального» варианта от канцлера А. Р. Воронцова, мне поступили проекты от адмирала Мордвинова, Валериана Зубова, и даже от писателя Карамзина!

Но, разумеется, никто не собирался отдавать написание основного закона на самотёк.

Когда конституционная инициатива Воронцова закончилась фиаско, я решил собрать комиссию, на которой подробнейше рассмотреть все положения грядущего Основного закона, дабы не было больше этих порожних законодательных инициатив. Одним из основных разработчиков правительственного проекта стал, конечно же, Радищев — ему было поручено составить и согласовать сразу несколько его разделов. Кроме того, ещё он занимался крестьянскими делами, составляя несколько законодательных актов, посвященных устройству пореформенной деревни и разграничению крестьянской и помещичьей собственности. Я всячески его ободрял и поддерживал, помня о нестабильность подорванной невзгодами писательской психики (в известной мне истории Радищев покончил с собою, импульсивно отреагировав на какую-то критику со стороны начальства). Работа его была не так проста, как может показаться. Высшие классы (и Воронцов в том числе) активно тянули одеяло на себя, в своих проектах щедро награждая дворян различными привилегиями. Например, странным предметом для разногласий стало желание дворянства «быть судимыми лицами одного с нами состояния» то есть дворянами же. Я хотел всесословный суд с участием присяжных; дворяне были категорически против, не желая ни в какой степени вставать на одну доску с бывшими «рабами».Александр Николаевич всегда проявлял принципиальность и не шёл на поводу даже у бывшего начальника, так много помогавшего ему во время ссылки. Однажды мы так заработались, что не заметили наступление вечера; и я пригласил Александра Николаевича на ужин.

Сегодня во дворце был прекрасный ростбиф прожарки medium rare, как всегда, вызывавший ужас Натальи Александровны, оранжерейная спаржа, консоме из рябчиков и салат, отдалённо напоминающий «цезарь с курицей», но только не с курицей.

Наташа возилась с ребёнком: Александр Александрович впервые пробовал что-то, кроме молока. Вокруг него одновременно приплясывали моя супруга, гувернантка Прасковья Ивановна, и двое фрейлин. Радищев посматривал на всё это несколько диковато: ведь детей до 15-ти летнего возраста категорически на сажали ни за стол, ни даже рядом!

— Как поживаете в Петербурге? — начала светский разговор Наталья Александровна, когда сына, наконец, накормили и унесли.

— Всё лучше, чем в Поднебесной империи, под боком которой я не так давно обитал! — ответил Александр Николаевич, опасливо ковыряясь в кровоточащем мясе.

— Да, кстати, вы ведь так и не рассказали, каково вам пришлось тогда в Кяхте! Вы ведь тогда даже ездили в Китай на переговоры? — вдруг вспомнил я.

— Да, было дело!

— Ой, а расскажите, как там всё, в Китае? — вдруг заинтересовалась и Наташа.

— Как говорят, хорошо там, где нас нет! Итак, довелось мне побывать в составе нашей миссии, проводившей переговоры по поводу возобновления Кяхтинской торговли. Вашею, Александр Павлович, милостию в ссылке я был назначен на Кяхтинскую таможню; однако же, когда я прибыл на место, оказалось, что торговля наша с Китаем, как была прервана восемь лет назад из-за ограбления китайского купца бурятами, так по ту пору и не возобновилась.

— А в чём там было дело? — удивился я. — Ведь грабителей тогда вроде нашли?

— Да, этих подлецов к тому времени поймали и изобличили; да только цинам не понравилось, что вместо смертной казни у нас преступников приговорили к битью кнутом и ссылке. У нас ведь, как известно, натуральной смертной казни со времён Елизаветы Петровны нет, хотя упорное битие кнутом вполне ея заменяет; однакож китайский чиновник, дзаргучи Юнлин, упорно настаивал на строгом выполнении договора 27-го года, требующего смертной казни, и приказал китайским купцам до тех пор прекратить торговлю. Напрасно убеждали его, что от порки кнутом обычно умирают — китайцы ничего не хотели слушать.

— Вот ведь кровожадные! — осудила китайские нравы Наташа.

— Да уж, у них там приняты такие казни, что за столом о них рассказывать совершенно неприлично! Так вот: торговля стояла, зато умножилась контрабанда, — незаконные поездки торговых людей из Китая и в Китай. Не успели мы с этим разобраться, как случилася новая напасть: цинский подданный, лама по имени Самайрин заявил, что, заблудившись, попал в киргиз-кайсацкие кочевья, где его поймали и продали в рабство в Россию. В доказательство показывал письмо от губернатора русского города Оромдоо, где тот пишет торгоутскому князю, уверяя его в намерении отвоевать его земли у Цинов. Насилу удалось убедить китайцев, что письмо подложное: в России ведь нет города с названием «Оромдоо»! Вскрылось, что на сургучной печати оттиснута обычная монета с гербом Российской империи, а само письмо написано с чудовищными ошибками. В конце концов этот Самайрин сознался, что сочинил письмо сам, боясь наказания за незаконный переход границы.

— Как интересно! Какой-то субъект чуть было не устроил войны между Россией и Китаем? А мы тут, в Петербурге, и знать не знаем! — возмутился я.

— Да, Александр Павлович, вот такие чудеса! — произнёс Александр Николаевич, сочувственно смотря своими тёплыми тёмными глазами. — Да чему удивляться, если вся Сибирь в Петербурге почитается не частью России, а просто неким бездонным колодцем, из которого нужно вытаскивать золото вёдрами, не отдавая ничего взамен! Но, мы отвлеклись…

Итак, Саймарин был разоблачён, последние препоны пали, и начались уже переговоры об отправке посольства: не могу сказать, чтобы они были легки! Проходили дни и недели, и ничто не предвещало нашего скорого отъезда. Чрезвычайная медленность в ответах китайского правительства последовала за первою его поспешностию; постоянно следовали придирки, неуместные требования, и время терялось в бесплодной переписке. Большим препятствием к сближению оказалась многочисленность свиты; более всего пугали китайцев сорок драгун с капитаном и двадцать казаков с сотником, данных послу в виде телохранителей. Были еще другие, посторонние причины, действовавшие на нерешительность и сварливость китайцев. Наша сторона, конечно, тоже немало во всём виновата: мы любим похвастаться, попугать, и чужестранные газеты давно уже говорили о великих приготовлениях наших и каком-то замысле на Китай. Доходили также слухи, что добрые наши союзники, англичане, не оставив того без внимания, усилили против нас свои происки. Коварное это правительство, которое завистливыми очами глядит на все концы мира, в мыслях тайно пожирает китайскую торговлю и кончит тем, что у нас на носу ею овладеют!

— Ну, это мы посмотрим, — сухо ответил я. — А что было дальше?

— Итак, мы всё ожидали отбытия. Руководитель посольства нашего, господин Нагель, особо от нас требовал, чтобы мы не показывали нетерпения; изъявление скуки, малейшее любопытство в сем случае ставились нам в величайшую вину. Это непременное требование в общении с китайцами: не показывать, что ты алчешь своей цели, иначе они заломят такую цену, что волком взвоешь! Стараясь сохранить всю важность государственного достоинства своего, наш посол до окончания переговоров ни себе ни нам не позволял даже видеть китайцев; для того нам воспрещено было ездить в торговую Кяхту, а их не пускали в Троицкосавск. Письма и газеты из Петербурга приходили к нам исправно; только новости никогда не были свежи, потому что почта ходила оттуда полтора месяца, иногда и долее.

Лишь около половины декабря 91-го года дзаргучей* Юнлин и комендант маймачинский потребовали аудиенции у посла, и мы в первый раз увидели китайцев. Он явился с приятным известием, что молодой родственник императора, Бейс, с многочисленною свитой уже на пути из Пекина, чтобы встретить и проводить туда наше посольство. Затем снято запрещение ездить нам в торговую Кяхту и в Маймачин, и я не из последних сим дозволением воспользовался.

— Китайский город? Как интересно! — воскликнула Наташа, налегая на спаржу.

— О, да! Маймачин — единственный китайский городок, который я видел, и весьма примечательный. Он построен правильным четвероугольником и весь обнесен превысоким забором; разбитой, как регулярный сад, и самые улицы его могут почитаться узкими аллеями; все строения там совершенно одинаковой вышины, приземистое, сплошное, без малейшего разрыва и единого окна. Такою улицей идешь, как коридором, между двух стен, вымазанных сероватою глиной; справа и слева дома различаются только раскрашенными воротами со столбиками и пестрыми над ними навесами. На каждом перекрестке есть крытое место с четырьмя воротами, так что всякая улица может запираться, как дом; над крытым же местом всегда возвышается деревянная башня, в два или три яруса, расцвеченная, с драконами, колокольчиками, бубенчиками, какие вы видели на картинках или в садах. Это давало Маймачину довольно красивый вид, особливо в сравнении с двумя нашими Кяхтами, большою и малою; но беда, если пожар: ничто там не уцелеет!

На другом конце города пустили меня в китайскую божницу, посвященную богу брани; он находится в особенном месте или приделе и стоя держит за узду бешеного коня. В главном же храме видел я колоссального Конфуция, богато разодетого, высоко на фоне сидящего, и массивную, пудов в двадцать, железную полированную лампаду, день и ночь перед ним горящую.

— И там -то и были у вас переговоры?

— Точно так, Александр Павлович! Лишь только посол узнал о прибытии Бейса в Маймачин, — продолжал Радищев, — тут же имел у посла публичную аудиенцию, на которой мы все присутствовали; потом другую, приватную. Нагель, стараясь приноровиться к восточной напыщенности речей, через переводчика так и сыпал гиперболами, на кои Бейс отвечал тихо и скромно; а между тем Байков в углу со смехом ругал китайцев непотребными словами, не замечая, что в свите Бейса находились маймачинцы, очень хорошо понимающие русский язык и любимые народные поговорки. Китайский принц оказался совсем не похож был на китайца: худощав, смугл, с правильными чертами, черными глазами и усиками, с нежным и приятным голосом; он всем понравился. Наряд китайцев невольно смешил нас: куриозно было видеть мужчин в кофтах с юбками. Всего страннее показался мне экипаж, в котором привезли Бейса: это была арба на двух колесах с оглоблями. Забавны показались нам и воины китайские, с луком и колчаном за спиной, со стеклянною шишкой на шапке и с прикрепленным к ней павлиньим пером. Я видел, как сии герои, обступив наших драгун, сидящих на коне, смотрели на них с ужасом: правда, народ был подобран все рослый, усастый, лошади под ними были как слоны, и каски на них в аршин вышиною; но все-таки солдаты другой азиатской нации, при виде их, умели бы скрыть свой страх; эти же азиатские амуры казались испуганными донельзя.

— В общем, войска богдыхана вас не впечатлили, — резюмировал я, подливая Радищеву лафиту. Александр Николаевич же настолько уже освоился, что принял это совершенно спокойно.

— Несколько тысяч нашего войска легко одолеют полмиллиона китайцев; это не моё мнение — я ведь в военных делах не силён, это говорят местные жители. Впрочем, торговля с китаем много выгоднее войны!

Итак, торговый договор наконец был подписан, и в Кяхту потянулися чайные караваны. Пользуясь случаем, Нагель попытался договориться об аудиенции у богдыхана; тут представлена ему была репетиция того церемониала, который должен был он соблюсти при представлении императору. В комнату, в которой поставлено было изображение сего последнего (нет, не сам он, а всего лишь изображение!) должен был войти наш посол на четвереньках, имея на спине шитую подушку, на которой покоится верительная его грамота. Ларион Тимофеевич отвечал, что согласится на такое унижение тогда только, как получит на то дозволение от своего двора; китайцы не стали ждать. На том и делу конец!

Наступил для посольства день отъезда, 21 декабря. Снегу не было; холод несколько дней начал усиливаться; в это утро термометр на солнце спустился на 14 градусов ниже точки замерзания. Перспектива была неутешительна: дни проводить в колясках или верхом, а ночью в клетчатых, войлоком укутанных юртах или кибитках; посол мрачен, все другие печальны. Первый раз в жизни услышал я слово бивуак, не зная, что через несколько дней должен буду испытать его значение. С кем-то, на дрожках, рано поутру отправился я в малую Кяхту. Скоро прибыл посол с дружиной и в деревянной церкви выслушал благодарственный молебен, что исполнил он благополучно указание государыни императрицы; тут же и кяхтинские купцы поставили каждый по пудовой свечке.

— Да, сложно иметь дело с китайцами. А подскажите, Александр Николаевич, известно ли, какими путями можно достичь с этим народом успехов в делах?

— Дело сие почти невозможное! Но, если кто и знает пути, — тут Радищев глубокомысленно поднял вилку, будто подчёркивая свою мысль, — так это отцы иезуиты. Они больше ста лет как живут в Китае, пользуются там уважением, насколько вообще там может быть уважаем иностранец; часто выступают переводчиками и имеют свои подворья! Особенно среди проживающих в Китае известен и уважаем пастор Габриэль Грубер. Уж не знаю, чем он их прельстил, но китайские иезуиты о нём самого высокого мнения!

Так-так, подумалось мне. А иезуиты-то в настоящий момент — «мои сукины дети»! Кстати, их генеральный викарий, Габриэль Линкевич, давно уже дожидается аудиенции. Надо спросить его об этом Грубере…

Тихонько подозвав Трощинского, я приказал ему незамедлительно эту аудиенцию и устроить.

Радищев тем временем рассказывал свои злоключения по дороге из Сибири.

— Вот, тяжко вам пришлось в ссылке! — заметила Наталья Александровна.

— Тяжело жить в Сибири, но люди там хорошие. Как я многажды замечал, чем суровее условия жизни, тем добрее народ, в той стране проживающий. Поверите ли, у меня сердце сжалось, когда пришлось мне расставаться с товарищами; за шесть лет свыкся я с ними в ссылке! Все простились со мной дружески, все накануне снабдили меня письмами в Петербург.

— А как доехали из Сибири? Должно, путь долог и опасен?

— На улице и по дороге зрелище было любопытное, совсем необыкновенное. Обе Кяхты, Маймачин шли вместе с громадным обозом, что тянулся более чем на версту. Все, что шло через Сибирь отделениями, было тут собрано вместе с присоединением драгун, казаков и свиты китайского князька, которая была вдвое более посольской. Целые табуны диких, степных лошадей были впряжены в повозки и европейские коляски, каких они от роду не видывали; они ржали, бесились, становились на дыбы и часто рвали веревочные постромки. На козлах сидели монголы с русскими людьми, которые учили их править. Другие монголы, привлеченные любопытством, носились кругом на своих лошаденках. Впереди, ужасно величественный, посол ехал верхом со своею кавалькадой. Шум, гвалт, кутерьма! С сим удивительным поездом и доехали мы до самой Перми.

Вообще, наверное, нет в России дороги гаже, чем Сибирский тракт. Хорошо, что возвращался я зимою; в иное время обозы там способны просто утонуть в грязи!

— Ну, дороги-то у нас везде не очень! — меланхолично заметил я.

— Да не скажите! Вот в этой самой Пермской губернии — там всё совсем по-другому! Главные дороги там дренированы, устроены приличные мостки, а виной всему местный губернатор — Карл Фёдорович Модерах. Очень деятельный немец, и совершеннейший бессеребренник!

«Модерах» — отложил я в памяти фамилию человека, способного побеждать одну из всегдашних русских напастей; затем спросил:

— Как интересно! А мне вот говорили, что на левом берегу Амура китайцев совершенно нет. Так ли сие?

— Истинная правда. Собственно, их и с правого-то берега немного. Маньчжуры, господа китайцев, запрещают тем селится в северных краях, да и сами китайцы не особо стремятся в холодные сии земли. Для них это тяжело — нет ни привычного им продовольствия, много необычных для них болезней, особливо от местных лесных клещей…*

Он говорил, а я призадумался. Вот есть у нас с Китаем Нерчинский договор, определяющий наши границы. Казалось бы, всё понятно — договор есть договор, его выполнять. Но вдруг мы выясняем, что часть территории. Которую мы признали китайской, на самом деле таковой не является. Там нет китайцев, а правительство в Пекине не контролирует левобережье Амура. Это означает 2 вещи:

а) китайцы обманули нас, заявляя, что это их земли. На самом деле эти территории «ничейные», Китай их не контролирует.

б)любая третья держава, достаточно активная и сильная, может занять эти земли, и сделать их своими, наплевав на все наши с Китаем соглашения.

А нам чертовски нужен Амур, точнее говоря, навигация по Амуру. По этой реке мы можем сравнительно просто достигать океана, а значит — Камчатки и Аляски. И земли Даурии просто необходимы нашим восточным владениям: может быть, для китайцев эти земли — не ахти что, но для наших крестьян это богатейшие и плодороднейшие земли, способные кормить пол-Сибири и Аляску…

И вот встаёт вопрос — что нам делать с Нерчинским договором? Мне почему-то кажется, что китайцы нас обманули, заявляя о своем суверенитете над левым берегом Амура. С таким же успехом они могли бы претендовать на суверенитет над Луною; ни там, ни там китайцев нет.

Пожалуй, стоит посоветоваться с Суворовым. И надо срочно найти господина по фамилии Модерах…

* Дзаргучей — цинский управитель в Маймачене, торговом городке, недалеко от центра русско-китайской торговли Кяхты. На эту должность мог быть назначен только монгол, известный лояльным отношением к маньчжурам. Дзаргучей занимался торговлей, налогами, полицией, судом, отношениями с русскими пограничными властями. Хотя дзаргучей и назначался ургинским амбаном, но имел большую самостоятельность и практически являлся единоличным хозяином на оживленной китайско-российской границе.

Подкинуть родителям немного денег на «обзаведение», в общем, для меня особого труда не составляло: конечно, с финансами всё было сложно, но, тьфу-тьфу-тьфу, потихоньку налаживалось. В казну поступили первые пуды Уральского намывного золота; мы начали мыть песок сразу на сорока восьми приисках, и большинство участков внушало самые радужные надежды. А ещё… ещё была у меня одна задумка, смелая, рискованная… но чрезвычайно многообещающая. Правда, для благополучного её исполнения должно было сойтись несколько условий — Михаил Илларионович Кутузов должен был в очередной раз достать кролика из шляпы, на этот раз в Париже и Мадриде; сверх того, в этом проекте независимо от Кутузова будут задействованы как раз этот самый Фёдор Васильевич Ростопчин, взывавший такое неудовольствие финского короля, и некий иезуитский патер Габриэль Грубер. Кутузову я направил уведомление о грядущем назначении на новую дипломатическую должность, присовокупив пухлый пакет с инструкциями. А господ Грубера и Ростопчина пора было нацеливать на задачу…

Вызвав обоих, я прежде всего переговорил с каждым отдельно; и первым оказался Фёдор Васильевич.

— Граф, мы с королём Финляндским недавно вас вспоминали. Вам не икалось?

— Благодарю, нет, — осторожно произнёс Фёдор Васильевич, и в выпуклых глазах его поселилась тревога.

— Скажите, каким вы видите своё будущее при моём дворе?

Тревога Ростопчина прямо на моих глазах подскочила до степени паранойи.

— Я готов ко всякой службе, любому заданию, которое вы решите мне поручить! — с готовностью отвечал он, всячески демонстрируя служебное рвение и бодрость.

«Бьёт копытом. Этот будет рыть землю, — подумалось мне, — ишь, головой бодается, словно твой конь! Вот и славно: рыть землю — это именно то, что мне от него надо!»

— Ну что же, граф, у вас есть прекрасная возможность послужить Отечеству и мне, навек оставшись в памяти поколений. Вы, верно, наслышаны, что на днях прошли переговоры с испанским чрезвычайным посланником, адмиралом Гравиной, итогом которых стал трактат о передаче нам во владение земель так называемой Верхней Калифорнии. И там теперь, соответственно, надобен там губернатор. Решительный, хладнокровный человек, можно сказать, проконсул, способный твёрдой рукой управлять обширнейшими территориями на побережье Тихого океана, вступать в переговоры и с дикими племенами, и с туземными вождями, и с эмиссарами европейских Ост-Индских компаний! Пользуясь случаем, я спросил у Павла Петровича, кто бы это мог быть — и, представляете, он назвал мне вас!

Бедняга Ростопчин просто окаменел. Насколько я мог судить о его состоянии по глазам, почти выкатывающимся из орбит, его паранойя, быстро миновав степень параноидального психоза, уверенно двигалась к парафрении.

— Калифорния? Но… это же край света! — наконец пролепетал он самым прежалким образом.

— Пустое, Фёдор Васильевич! Какой там «край» — Земля же круглая! Да и места там, как говорят, просто замечательные, хоть и пока диковатые. Ну а вы, смелый и предприимчивый предводитель, придётесь там ко двору! Теперь в Кронштадте готовится большая экспедиция в те края; через три недели отбытие. Вам выпала честь возглавить её! Вот подробная инструкция, что надлежит предпринять: ознакомьтесь, и если появятся вдруг вопросы, тотчас же задайте их мне!

Потрясённый этим напором, Фёдор Васильевич дрожащими руками взял пухлую папку, поданную моим адъютантом Волконским, и начал читать.

Я терпеливо ждал. За время чтения по лицу Ростопчина пробегала целая гамма эмоций: то удивление, то ужас, то удивление, то гнев, и снова удивление… и наконец, красный как рак, он оторвался от чтения.

— Так, то есть, я понимаю, нам надлежит выйти из Кронштадта в середине июля, а уже летом будущего года быть в Калифорнии?

— Да. Все корабли ваши — высокоскоростные клиперы и барки. Будете делать большие переходы, подстраиваясь под пассаты. Есть, конечно, некоторая опасность попасть в экваториальный штиль, но…

— И, выгрузив экспедицию в Калифорнии, далее часть судов отправляется в Китай через порт Акапулько в Новой Испании, а один или два клипера ставится на снабжение продовольствием Ново-Архангельска, Охотска и Камчатки?

— Именно так. Суда будут загружены железом и механизмами паровых машин, а также оружием и товарами, потребными для новой колонии. В Испании вам надо будет принять на борт партию ртути и представителя испанского двора, дона Чуракку. Оттуда, не тратя времени, вы идёте в Сингапур. Оттуда вы отправите моего представителя в Китай, для чего надобно снестись с тамошним генерал-губернатором, господином Муловским. Вы же плывёте в Калифорнию, и далее действуете согласно инструкций!

­– Ваше величество, если это всё — Ростопчин трясущимися руками поднял папку — если это достижимо, то это будет невероятное, отчаянное предприятие!

— Именно. И вы будете его частью. Успеха, граф!

Следующим посетителем был патер Габриэль Грубер.

Отец Грубер был иезуитом из Вены. В 1784 году, когда в Европе начались гонения на его орден, он прибыл в Белоруссию, где долго преподавал архитектуру и физику в Полоцком иезуитском коллегиуме. Благодаря его усилиям это учебное заведение превратилось в крупный технический центр. Созданные им лично, либо под его руководством машины и механизмы не только активно использовались в учебном процессе, но и с успехом демонстрировались гостям коллегиума. Одним из самых известных творений мастера была механическая голова. Высоко в стене, почти под потолком, была установлена голова старца с длинными седыми волосами. Механическая конструкция с подвижными деталями «говорила» на всех распространенных в то время языках и на любые вопросы посетителей: голова эта отвечала внятно, громко, логично, с полным знанием обстоятельств, так что вопрошавший положительно приходил в полный ужас. Какова должна была быть вера в мудрость и почти сверхъестественную силу иезуитов, когда никому не приходило на мысль, что за стеною сидел опытный механик, приводивший в движение глаза и все лицо головы и отвечавший за неё…

Когда в 1796 году власть сменилась, Грубер оказался в Техническом центре, где поспособствовал созданию разнообразных механизмов. Верно, он бы так и трудился на благо науки и христианской веры (как он её понимал), но тут, по воле случая, я узнал от Александра Николаевича Радищева, что святой отец, кроме всего прочего, имеет очень хорошие связи в Китае!

Надо сказать, страна эта уже более ста лет находилась под большим влиянием святых отцов из ордена Игнатия Лойолы. Они смогли втереться в доверие маньчжурской династии, и добились у цинов важных постов, способствуя проникновению в Поднебесную зачатков европейских знаний. Достаточно сказать, что именно они наладили в Китае литьё пушек! Во время заключения Нерчинского мира иезуиты выступили переводчиками и посредниками между русским воеводой Головиным и маньчжурским правительством; причём посредничали и переводили так ловко, что чуть не довели дело до новой войны. К счастью, нашим тогда удалось их изобличить, и дело кончилось Нерчинским миром. В общем, те ещё гады; но теперь они должны были послужить моим интересам.

— Да, действительно, мои братья по ордену имеют вес при дворе богдыхана. Но всё равно — китайцы сложные для негоциации партнёры!

— Уверен, мы подберём к ним ключи.

— Закупка товаров в Китае, о которой вы говорите, несомненно, возможна. Но нужно серебро! Китайцы неохотно обменивают свои товары на европейские!

— Серебро будет. Ваше дело — договориться о крупных партиях чая. Об очень крупных партиях!

— А что насчёт остальных китайских товаров? Шёлк, фарфор…

— Нет. Мы сосредоточимся на чае. Что же касается наших товаров — то нам следует предложить им что-то стоящее… то, что они оценят по достоинству.

Иезуит понимающе улыбнулся.

— Ваше величество говорит об… опиуме?

— Нет, что вы. Эту гадость мы продавать им не будем. Скорее наоборот — предложим им нечто, что заставит их забыть навсегда об опиуме!

И я изложил ему свой план.

Когда я закончил, Грубер задумчиво сложил ладони кончиками пальцев друг к другу и вытянув трубочкою губы, как человек, озадаченный сложнейшей проблемой.

— Право, не знаю. Положительно не знаю, что вам сказать, Ваше Величество, — наконец произнёс он. — Такую штуку никто ещё не проворачивал; и скажу вам прямо, сомневаюсь, что это возможно в Китае.

— Давайте попытаемся! А в обмен на эту услугу вы получите исключительное право содержать миссии в Калифорнии вместо францисканцев.

Наконец патер, кажется, принял решение.

— Да, я готов рискнуть. Своей жизнью, честным именем, репутацией Ордена. Я хорошо помню, как государыня Екатерина предоставила нам гостеприимство своей империи, когда весь мир отвернулся от нас. Но, имейте в виду, Ваше Величество — я не могу ничего обещать. Искренне надеюсь, что неудача не скажется на том добром отношении, что встречаем мы повсеместно в России!

— Договорились — холоднее, чем собирался, произнёс я. — Но вы уж постарайтесь.

Интерлюдия

Ранняя весна в Истамбуле знаменита переменчивостью погоды. То по воле Аллаха на головы правоверных вдруг падает снег, то с Чёрного моря налетает ледяной ветер с дождём, то южный «лодос» приносит удушающую жару. Сегодняшний день был как раз из таких: ласковое солнце золотило гладь залива, лаская вершины гор и верхушки кипарисов.

«А в Петербурге сейчас мрак и ледяной ужас» — невольно подумалось Михаилу Илларионовичу. «Расскажи этим людям, как мы там живём — ведь и не поверят!» А между тем, текущей задачей его было как раз убедить одного из «этих людей» — уроженцев знойного юга — навсегда переехать в Петербург. Задача!

Собеседника Михаила Илларионовича звали Жак-Бальтазар Ле Брюн. Молодой провансалец (ему не было ещё и 40 лет), потомственный корабельный инженер, и восходящая звезда судостроения Оттоманской Порты. В этой характеристике прекрасно всё, — кроме последнего пункта! Немалых трудов стоило Кутузову затащить этого месье в посольство для откровенного и предметного разговора; и вот они наслаждаются замечательным турецким кофе на балконе посольского особняка.

— Право, мне так жаль, что ваш великолепный корабль погиб, едва вступив в строй!

Ле Брюн насупился. 120- пушечный «Мессудие», флагман турецкого флота, едва-едва спущенный со стапелей, тут же сгорел дотла во время прорыва Ушакова через Проливы полтора месяца назад. Его обгорелый остов до сих пор виден из окон русского посольства. Конечно, к строителю по этому поводу не должно было быть никаких претензий: и самый лучший корабль в мире недолго выдержит обстрел калёными ядрами. Именно так рассуждали бы любые разумные люди везде и всегда…но только не в Истамбуле. Недели не прошло, как Ле Брюн стал жертвой совершенно идиотского расследования: чиновники Порты несколько раз вызывали его на допрос о причинах пожара на корабле. Видимо, им не могло прийти в голову, что деревянный корабль от соприкосновения с раскалённым докрасна чугуном непременно вспыхнет и сгорит, даже если такелаж его сплошь увешать знаменами с цитатами Пророка, а борта обить страницами из Ал-Корана. Это расследование страшно раздражало француза: будучи умным человеком, он понимал, что у недрах административного аппарата приютившей его страны зреет желание найти козла отпущения за немыслимое унижение, нанесенное им русским Черноморским флотом на глазах султана и всей столицы; и он, чужак, недавно лишь появившийся в Истамбуле и сразу наживший себе множество врагов среди местных инженеров, прекраснейшим образом подходил на эту роль…

— Право же, не могу даже себе представить, как это всё для меня кончится! — чистосердечно отвечал Ле-Брюн Михаилу Илларионовичу.

— Кстати, не желаете шампанского? «Moum demi-sec cordon vert», лучшее из даров вашей Родины! Уверен, вы скучаете по хорошему шампанскому: турки прекрасно разбираются в кофе, но вот с вином у них всё довольно-таки скверно!

— Извольте, не откажусь — охотно откликнулся Ле Брюн.

— Должно быть, вы не представляете, как я вам сочувствую! Позицию турецких адмиралов можно признать крайне неразумной, — продолжил Кутузов, когда стоившая, как два мешка первоклассного кофе, бутылка была откупорена и шипучая жидкость оказалась в бокалах гранёного богемского стекла. — Все знают, что новейшие русские корабли, построенные по заказу императора Александра, исключительно опасны. Ведь вы видели их, не так ли?

— Да, видел, как и весь Стамбул. Надо признать, в тот день адмирал Ушаков был хозяином турецкой столицы. Стоило ему спустить десант, и над дворцом Топкапы уже реял бы стяг с двуглавым орлом!

— Ну, что вы! Мы никогда не поступим таким образом! Нашей целью было лишь принудить Диван исполнять мирный договор, подписанный в Яссах несколько лет назад. Согласно его русские корабли могли проходить Проливы по одному, с задраенными орудийными портами. Но раз султан, подстрекаемый гнусными иностранцами, решил, что такие условия для него более неприемлемы, адмиралу Ушакову пришлось идти в боевом ордере и во всеоружии. Вы видели, к какой трагедии это привело… Очень, очень неразумно! Но однако же вернёмся к вашим любимым кораблям. Вы видели их рангоут, их такелаж: не правда ли, впечатляюще?

— Да, я был удивлён. Похоже, ваши мастера сделали огромный шаг вперёд!

— О, вы не представляете, насколько! Теперь обводы корпуса определяются в опытовом бассейне, устроенном в Адмиралтействе, а прочность достигается применением железных связей. Новейшие корабли и фрегаты имеют железные мачты немыслимой ранее высоты, так что скорость наших фрегатов достигает четырнадцати узлов!

— Неужели? — поразился француз. — Это, несомненно, выдающийся результат!

— Да. Это всё высокие мачты и прочный такелаж, а также… Михаил Илларионович на секунду замешкался, и, отвернувшись, тайком взглянул в крохотную шпаргалку, заготовленную для разговора, — … ., а также «телескопические лисель-реи». Приставляете, месье — телескопические! А самое главное — в Кронштадте делают теперь многочисленные и очень успешные опыты по установке на корабль парового двигателя. Это совершенно перевернёт всё кораблестроение мира!

— Паровой двигатель? — с сомнением переспросил Ле Брюн. В его представлении такая штукенция могла находится где-то на шахте, в крайнем случае — на лесопилке. Но уж никак не на корабле!

— Как ни невероятно сие звучит, а всё же это правда. Речной флот уже пользуется этим устройством. Два года назад император Александр, ещё будучи наследником, совершил путешествие вниз по Волге на пародвижущем судне, и теперь они уже отнюдь не редки! Я сам видел в Севастопольской бухте паровой буксир, буксирующий суда при неблагоприятном ветре. Очень удобно!

— Как же движущая сила пара передаётся воде?

— По бортам стоят гребные колёса, как у водяных мельниц. Есть ещё винтовые устройства, но, говорят, они секретны…. Однако иностранец. Поступивший на русскую службу, мог бы воочию увидеть последние плоды прогресса.

И, сделав многозначительную паузу, Кутузов произнёс:

— Не желаете ли, сударь, увидеть всё это своими глазами и самостоятельно во всём убедится? Я имею полномочия от императора пригласить вас в Россию.

Его визави был поражён.

— Неужели? — только и вымолвил он.– Император Александр слышал про меня? Не верю своему счастью — это исключительная честь!

— О, да! Вы известны как многообещающий кораблестроитель, но лишь в России ваши умения раскроются должным образом, а таланты будут по достоинству оценены! Вы сможете строить там новейшие корабли исключительных свойств; о вас будут говорить, как о создателе будущего! Россия теперь на переднем крае мирового кораблестроения, именно там зарождаются конструкции будущего. Спешите воспользоваться шансом стать частью этого успеха! Ну и, скромное вознаграждение в… Сколько вы получаете здесь?

— Примерно двенадцать тысяч ливров!

— О, как это унизительно! Поверьте, император по-другому относится к талантливым людям! Я имею честь предложить вам вознаграждение в семь тысяч рублей, что вдвое превышает названную вами сумму….

От открывающихся перспектив у провансальца закружилась голова. Да, там, на Севере происходит что-то необычное и волнующее. Корабли, убедительно разгромившие флот султана Селима, поразили его. Смелые, точные линии, изящество и смертоносная красота — они казались вышедшими из другой эпохи… А уж как убедителен был их точный огонь!

— Я… мне надо подумать, — наконец произнёс он.

— Конечно. Но только, мой дорогой друг, поторопитесь — не оказаться бы вам в османской тюрьме! Тут вас ничего хорошего уже не ожидает: стоит этим дикарям кого-нибудь заподозрить — они сживут беднягу со свету, не дадут ни спокойно исполнять свои обязанности, ни покинуть страну. Сколько я уже видел таких историй!

— Мне надо посоветоваться с братом!

— Ах, ну да. Ведь вы не один прибыли в Истамбул! Что же, ваш брат тоже опытный инженер, и также как вы, может рассчитывать на гостеприимство нашего императора!

— О, уверен, он будет заинтересован. Сколько вы сказали — семь тысяч рублей?

— Именно. Итак, если вы решитесь, то знайте: через неделю я покидаю Турцию. Император отзывает меня для новой миссии — и право, я очень этому рад. Слишком многие меня здесь ненавидят; в этом городе ещё нескоро выветрится запах гари! Так вот, если вы примете верное решение, я рад буду пригласить вас на борт корабля как гостя нашей дипломатической миссии. Да, и вашего брата, и супруг, разумеется, тоже! Когда надумаете, дайте мне знать. Я буду здесь ещё восемь дней.

И через восемь дней Жак-Бальтазар Ле Брюн, его брат Франсуа Ле Брюн, их дети и супруги упаковали вещи, закрыли все обязательства и погрузились на борт фрегата «Кафа», отбывавшего в Херсон. Наречённый на новой Родине Яковом Яковлевичем, Ле Брюн де Сен-Катерин прожил долгую жизнь и сделал головокружительную карьеру, дослужившись в конце концов до должности главного кораблестроителя Российского флота.

После долгого дня и весьма приятно завершившегося вечера я уже было готовился заснуть, как вдруг лежавшая под боком супруга произнесла:

— Саша, послушай…

Сон сразу же пропал — ни в одном глазу! Это её фирменное «Саша, послушай» обычно бывает предвестником не самых приятных вопросов и всяческих беспокойств.

— Да? Что ты желаешь, ангел мой?

— Саша, я хотела бы больше участвовать в твоей жизни. Мы видимся всё реже. Ты уходишь, когда я ещё сплю, и приходишь так поздно…

Вот тебе и раз! Впрочем, этого следовало ожидать…

— Друг мой! — попытался я урезонить супругу. — Моя жизнь — управление делами России. Тебе придётся участвовать во многих скучных вещах, смысл которых будет тебе непонятен…

Но Наташу эти увещевания совершенно не впечатлили. Когда ей надо, она бывает чрезвычайно упорной. Как-никак — суворовская кровь!

— Может быть, я разберусь? У меня были хорошие успехи в Смольном!

— Хорошо. Если желаешь, я пойду сегодня осматривать последние достижения Технического центра — их выставляют в Вольном Экономическом обществе. Хочешь пойти со мною?

— Конечно, это же так интересно!

— Ну и славно. А ещё…

Я призадумался, пытаясь на лету придумать, чем бы её занять. Купить спа-салон? Увы, их ещё не придумали, хотя идея недурна, да… Благотворительность? Праздники? Да, точно! Ведь скоро же Новый год, Рождество и всё такое!

— Вот что, Наташа. Для тебя есть первое задание: надобно устроить в Зимнем «Новогодние праздники».

— Как здорово! А что это будет? Бал? Машкерад?

— Да, непременно. Но прежде всего — новогодняя ёлка.

— Ёлка?

— Да, ёлка. Это символ Рождества в Германии. Ставят посреди залы красивую ель, украшают её специальными игрушками гирляндами (кстати, их срочно надо изготовить), водят вокруг хороводы, кладут под неё подарки. Одну поставим в Аванзале, а другую — прямо на улице.

— Разве этим не может заняться обер-шталмейстер?

— Может. Но он будет тратить чужие деньги, а ты — наши. Понимаешь?

— Да! А ты расскажешь, как это сделать, а то я никогда ничего подобного и не видела!

— Конечно.

Супруга прильнула ко мне потеснее.

— Саша, слушай. А правда, что то, что мы сейчас делали — это грех?

Ну, вот, здравствуйте!

— Отчего же, милая?

— Ну, в Библии сказано, что мужчине и женщине следует возлечь для того, чтобы родить. А то, что мы делали сейчас, — от такого родить никак не получится! Это скорее похоже на грех Онана…

Ндааааа… Начинается. После периода первой влюблённости у нас с супругой наступил более зрелый и чувственный период, когда стремишься познакомить любимую со всеми возможными гранями наслаждений. Но я уже замечал, что по поводу некоторых вещей Наташа испытывает некоторые моральные сомнения, мешающие ей в полной мере отдаться своим ощущениям. У меня уже были возможности убедиться, что моя супруга по природе своей — страстная женщина; но всё же, иногда наше общение проходит по рубрике «исполнить супружеский долг и баиньки».

— Не сказано такого в Библии!

— Ну как же, в «Послании к Коринфянам…»*

— Послушай. Ну что, право, за ерунда. Мы же с тобою никогда не уклонялись от нашего родительского предназначения, не так ли? У нас есть сын, прекрасный, крепкий мальчуган. Сейчас, пока ты кормишь грудью, у нас всё равно не получится зачать нового бузотёра, да и тебе надо восстановиться после родов.

— Детей надобно рожать, сколько Бог пошлёт!

— Ну, нет. Мало дать жизнь. Надо ещё выкормить и воспитать. А наше дворянство всё более уклоняется от этого. Младенцев сдают кормилицам и нянькам, и мать они видят раз в несколько дней, а отца — хорошо, если раз в несколько месяцев! Человек — социальное существо, его жизнь не ограничена биологией. Так что надобно соизмерять возможности, не только способность произвести детей, но и обиходить их. Ребёнок должен быть желанным, а не сваливаться на голову внезапно.

— Но ведь это Бог решает…

— Честно говоря, мы очень мало знаем про Бога, чтобы рассуждать, что он там решает, а что нет.

— Но святые отцы…

— Это всего лишь люди.

— Не говори так. Они разговаривали с Богом, видели ангелов…

— Это они так утверждали. Впрочем, даже если и видели, и разговаривали — а всё ли они правильно поняли?

— По всему вероятию, они знают и понимают больше, чем ты или я, -убеждённо заявила супруга.

— Ну, знаешь, не соглашусь. Ведь Бог, как известно, создал человека по своему образу и подобию. Так?

— Ну да, но…

— Так вот. Раз это так, мы можем судить о Боге, наблюдая за людьми. Не так ли, душа моя?

— Не знаю, — задумчиво протянула «душа». — Господь наш много сильнее и мудрее любого из людей, в силу чего для нашего слабого разума он загадочен и непостижим….

— Да, знаем мы о нём мало. Однако же, что нам о Боге достоверно известно — это очень-очень большой начальник. Он ведает всем и знает обо всём, и ничего не может произойти без его воли. И я, как это ни странно звучит — тоже большой начальник! Так что, у нас с Богом чуть больше общего, чем у других людей, а значит, я могу высказать своё мнение о нём. Так вот, любой большой начальник не обращает особого внимания на мелочи. Ему важно, чтобы дела в целом шли в правильном направлении, а деталями пусть занимаются подчинённые. Так вот, у нас с тобою в целом дела идут как надо. Мы повенчаны, у нас ребёнок, полагаю, ещё будут дети. А сейчас тебе надо отдохнуть, восстановиться, чтобы твой организм подготовился к следующей беременности. Не беспокойся по пустякам, я уверен — существо, заявившее «Кто из вас без греха, пусть кинет в её камень», не будет слишком строго наказывать нас из-за всяких мелочей!

— Фу, какой ты скептик и матерьялист!

— Конечно. Пока мы в рассуждениях стоим на твёрдой материальной почве, мы можем быть уверены в выводах. А стоит уйти в высокие материи — всё, труба! Начинаются такие фантазии, что не приведи господи. И, как ярый эмпирик, я вижу, что предыдущие наши экзерсисы тебя не удовлетворили: иначе ты не стала бы затевать философского диспута в супружеской постели. Значит, надо пробовать по-другому. А ну-ка, скидывай рубашку!

— Погоди, погоди. На самом деле я хотела с тобою поговорить о важном деле!

— Это не может подождать?

— Очень боюсь, что нет.

Наташа, на скорую руку взбив подушку, села в кровати, опершись на высокое изголовье.

— Это уже не может ждать, Саша. Я про Константина Павловича и Аннет!

Тут я здорово напрягся. Костя последние пару лет совершенно отбился от рук. Он, конечно, занимался своими уланами (между прочим, уже четыре полка), ведал Конногвардейским и Лейб-Гвардии Казачьими полками, но главным его увлечением было волочиться за замужними дамами, повесничать и шпынять окружающих. Трактиры, бордели, попойки, скандалы — вот и всё, чем он был по-настоящему занят, причём придавался этому делу от всей души.

— Я говорила с Аннет… Она в полном отчаянии. Её брак ни на что не похож! Константин Павлович ведёт себя с нею совершенно непозволительным образом, совершенно не считаясь, что она — венценосная особа из высокородной семьи! Бедняжка по секрету рассказывает мне такие вещи… прости, я обещала, что буду нема, как могила, и не могу передать их тебе, но если ты питаешь ко мне хоть каплю доверия — просто поверь: там всё ужасно! Конечно, Аннет добрая христианка; но иногда я вижу, что в её положении наложить на себя руки было бы тем выбором, что я, разумеется, не одобрила бы, но вполне поняла!

Моё игривое настроение без следа испарилось. Чёрт! Костик идёт вразнос. Он давно уже повёлся с самой буйной гвардейской молодёжью, и теперь стремится перещеголять своих приятелей в разных идиотских затеях, обычно грубых, иногда — опасных, и почти всегда непристойных. Да, есть над чем подумать… хотя, честно говоря, по большому счёту уже, наверное, поздно.

— Я поговорю с ним! — наконец ответил я жене постным голосом, и разочарованно завалился спать.

На следующее утро я первым делом послал своего флигель-адъютанта, молодого князя Волконского, за братом. День обещал быть радостным: сегодня по плану я осматривал новинки науки и техники, разработанные Техническим комитетом, лабораторией Лавуазье, заводами Хорнблауэра, Бёрда и рядом других «кумпанств». Я старался постоянно контролировать их работу, подкидывая разные идеи и отсекая заведомо тупиковые проекты; дело это было из тех, что невозможно перепоручить кому бы то ни было другому.

Наташе ещё спала, и мне жаль было будить её. К счастью, уже бодрствовала мадам Гесслер — пожилые люди просыпаются рано. Старая гувернантка приветствовала меня книксеном и гордой улыбкой. Несомненно, англичанка считала меня в какой-то мере своим детищем, и радовалась за меня, как за собственного сына. И, надо признать, в этом мире, где половина детей умирает в младенчестве, вырастить здорового цесаревича — это действительно повод для гордости!

— Прасковья Ивановна, как Сашенька себя чувствует?

— Прекрасно, Ваше Величество! Правда, насморк ещё есть, но повышенная температура ушла, и он спал совершенно спокойно, просто как ангел!

— Чудесно. Будем надеяться, с ним и дальше всё будет хорошо. Можно мне посмотреть?

— Разумеется, только снимите ваши сапоги — они скрипят.

— Это паркет. Надо его уже перекладывать!

Тихонько войдя в детскую, я несколько минут глядел на младенца, лежавшего в орехового дерева колыбели под крошечным балдахином. Александр Александрович только что перенёс свою первую болезнь, а я — в полной мере ощутил, каково приходится родителям, когда никаких детских средств ещё не существует, и сама медицина бродит в потёмках, не ведая ни про вирусы, ни про микробы. Ну ничего — надеюсь, уже скоро исследования доктора Самойловича дадут свои результаты!

В приподнятом настроении я явился к зданию Вольного Экономического общества. Здесь выставлялись все наши достижения — и в механике, и в химии, и в прочих промышленных отраслях. Половина экспозиции находилась внутри, а часть, из наиболее громоздких машин — на площади перед ним.

Волконский уже предупредил всех, что я подъеду, и на крыльце небольшого особняка Вольного общества меня уже встречали президент Общества — Андрей Нартов, знаменитый его сопредседатель Иван Кулибин, и большинство членов Общества.

После кратких приветствий мы зашли внутрь.

— Как у вас тут стало тесно! — поразился я, от входа оказавшись в окружении экспонатов.

— Очень уж много плодов наших усилий принесено сюда, все уже и не помещаются! — улыбаясь в седую бороду, отвечал Иван Петрович.

— Надо будет сделать специальный Манеж для такого рода выставок! Только я, наверно, забуду — вы мне напомните, Андрей Андреевич!

Сначала мы подошли к «химическому» столу.

Так-так, новые красители… Оказывается, из индиго можно делать жёлтый пигмент! Научиться бы ещё получать лиловый; этот цвет никак не выходит добыть из растительного сырья. Надо активизировать свои поиски в сторону анилина…

Огромные успехи в перегонке каменноугольного дёгтя — мы выделили фенол. Это точно он — я отлично помню этот «фанерный» запах! А вот эта тёмная жидкость в пробирке, без сомнения, креазот — дивный аромат железнодорожных шпал ни с чем не перепутаешь!

Тут же были новые образцы резиновых изделий. Непромокаемая одежда, калоши, уплотнения, изделия для химии и медицины… даже откатной буфер для морских артиллерийских орудий. Жаль, что малайский каучук мы получим в лучшем случае лет через 20, потому что бразильского ощутимо не хватает уже сейчас.

Затем мы перешли к механическим столам, занимавшим несколько столов; да ещё прямо на полу стояли громоздкие новые станки. Первым делом я подошёл к ним.

Маркиз Пьюсегюр умудрился выловить из моей головы некоторую информацию о токарно-копировальном станке. Интереснейшая штука: он сам после запуска выполняет свою работу, направляя движение резца по копиру, так что форма детали повторяет его конфигурацию. Мастеровому не надо мучится, что-то размечая и вымеряя: достаточно поставить нужный копир, и станок сам выточит потребное изделие! Идеальная вещь для производства столь нужных нам корабельных блоков, осей, труб — да много чего! Правда, моих знаний для воспроизводства столь сложного устройства всё равно бы не хватило; но, к счастью, оказалось, что покойный отец Андрея Андреевича, знаменитый петровский механик Андрей Константинович Нартов уже изобрёл этот самый токарно-копировальный станок ещё в бытность Петра Великого! Удивительно, как это изобретение по сию пору не получило развития! На совершенствование конструкции были брошены лучшие механики Технического Центра, и вот — результат налицо! Привод пока механический, но на подходе уже и электродвигатель, и генератор.

Рядом — фрезерный станок. Необходимейшая вещь! Правда, изготовить хорошую фрезу — тот ещё квест, но дело того стоит. Токарный, сверлильный и фрезерный станки — это, можно сказать, три столпа индустрии, будущее нашего механостроения.

А вот и подшипники разных видов: шариковые, роликовые, игольчатые, конические, торцевые, и прочее и прочее. Стандартизованный крепёж. Новые инструменты — свёрла, фрезы, резцы, пока, к сожалению, далекие от идеала. Для изготовления долговечного, производительного инструмента надо получить сталь, легированную вольфрамом. Пока нам этого не удалось — слишком уж тугоплавкий этот металл.

— Из какого сплава инструменты? — спросил я у Нартова.

— Платиновой стали, Ваше Величество! — пояснил президент.

— Вот как? И много ли платины в него добавляли?

— Совсем нет — пять золотников на пуд. Полученный металл отменно хорош! Очень мелкое зерно — идёт и на резательный инструмент, и на пружины!

— Отлично. Попробуйте ещё делать из неё медицинский инструмент.

Платина, добываемая у нас на Урале, почему-то не имеет статуса благородного металла и ценится невысоко. Зато она очень пригодится нам в химическом производстве; ведь этот металл — отличный катализатор для многих реакций!

Затем мы перешли к «электрическому» столу. Тут у нас огромный прогресс — генераторы, трансформаторы, электродвигатели… Работы ещё очень много, но уже теперь понятно, что в этой сфере мы идём вперёд семимильными шагами. Не зря я в предыдущей жизни торговал дифавтоматами…

Вот дуговая лампа. Электрическую дугу открыл Василий Петров, и теперь мы спешно извлекали все возможные выгоды из этого изобретения. Изготовили первые лампы, примерно того вида, что придумал когда-то Яблочков. Экспериментируем и с электросваркой, но тут до успеха ещё далеко — надо подбирать и подходящие флюсы, и параметры тока, и даже вид свариваемого материала — тут не всякое железо годиться!

Вдруг краем глаза я заметил в зале какое-то движение. И, не успел я обернуться, как…

— Наконец-то я вас настигла, Александр Павлович!

И Наталья Александровна, укутанная ворохом роскошных мехов, оказалась рядом.

— Ваше Величество, что же вы не велели заложить сани? Мне пришлось пешком идти сюда, чтобы не ждать, пока запрягают!

И тут же подставила губы, давая понять, что не так уж она и сердится.

— Душа моя, же не знаю, когда ты изволишь покинуть объятья Морфея и вернуться в мои! — быстро и целомудренно чмокнув супругу (продолжительный поцелуй на людях был бы неприличен), оправдывался я. — Ну да, ты ведь, моя умница, пришла в самое удобное время — всё самое скучное я уже посмотрел, осталось только интересное!

И, мельком осмотрев картинки, изображающие установленное где-то на уральских заводах массивное металлургическое оборудование — в не столь уж большом помещении Вольного Общества места ему бы не нашлось, ** мы перешли к столам с образцами новых тканей, где супруга надолго «зависла». Особенно впечатлил её «опытовый образец» швейной машинки, с немецкой педантичностью выполненный петербургскими механиками по чертежам Ивана Петровича. Тут же — хрусталь, сделанный Мальцовым, каменные вазы с Урала, и даже — подумать страшно — каменные двери из уральского малахита!

Вышли мы из Общества лишь спустя два часа. А снаружи нас ждал венец творения, вершина пирамиды, вишенка на торте, главное чудо наступающего 19 века — паровоз! Настоящий, хоть и очень скромных размеров локомотив стоял на заведённых под корпус деревянных козлах и, деловито пыхча, вращал на месте колёсами. Такое невиданнее зрелище, само собой, привлекло массу публики: все ужасались, ахали, и, судя по разговорам в толпе, решительно никто не верил, что на этом дымящем монстре можно хоть куда-то доехать. Как всё-таки сильны предрассудки!

К обеду мы вернулись во дворец, прогулявшись под руку по Дворцовой площади. На входе нам доложили, что явилась великая княгиня Анна, жена Константина. Всё время обеда она сидела с выражением лица, будто в её семье кто-то умер. Вначале она была явно нерасположена к откровенности, хотя явилась к нам именно для этого. Постепенно, однако, от отрывистых реплик она перешла к пространному монологу, и вскоре стало понятно — умерла сама семья. Рассказанное ею мне страшно не понравилось: разумеется, я и раньше слышал, что Костик чудит, но теперь это выросло и развилось уже до какой-то болезненной степени!

— Однажды я позировала художнице Виже-Лебрен, — печально и монотонно рассказывала Великая княгиня, как обычно говорят о воспоминаниях, что уже перегорели, но ещё способны обжечь сквозь пепел. — Цесаревич, скучая, ушёл к караулу. Не прошло и половины времени сеанса, как с улицы раздался ужасный грохот. Мадам Лебрен испугалась и хотела было лезть под стол; я насилу её удержала. Я пошла посмотреть, что там произошло; и что же я вижу? Дымящееся орудие и своего супруга, покатывающегося со смеху! Оказалось, караульные солдаты поймали в кордегардии крысу; он зарядил ею трёхфунтовую пушку, стоявшую для красоты у парадного входа, и выстрелил прямо в фасад Мраморного дворца! Бедное животное оставило кровавую кляксу между первым и вторым этажами, под тем окном, за которым находились мы с мадам Лебрен!

Наташа в ужасе прикрыла ладонью рот и как-то опасливо покосилась на меня, прикидывая, очевидно, не способен ли и я на подобную выходку.

— Я вернулась и объяснила мадам художнице, что опасность, видимо, миновала; но та настояла перейти в залу напротив, окна которой выходили на другую сторону, где не было никакой артиллерии. Из-за этого переезда позирование наше затянулось. Великому князю, верно, надоело ждать меня, а других крыс уже не попадалось; он пошёл к нам, и, не найдя нас в прежней зале, вдруг страшно разгневался! Когда он нашёл меня, то взял на руки, несмотря, что мадам ещё не кончила набросок, отнёс в коридор и посадил в большую китайскую вазу. «Что за шутки? Отпустите меня! — возмутилась я; тогда он отсчитал, как на дуэли, двенадцать шагов, прехладнокровно кликнул своего адъютанта Боура, всегда выполняющего все причуды Великого князя; тот зарядил пистолет, и муж выстрелил из него прямо в ту вазу, в которой я находилась. 'Теперь вы свободны, мадам» — вот что он произнёс, прежде чем удалиться. Ваза была расколота пулею вдребезги. Меня осыпало мелкими фарфора, поранившими меня до крови — некоторые застряли в моём корсете, и белошвейкам пришлось вырезать их ножницами. Ваше Величество! — тут Аннет обратила ко мне заплаканное лицо, умоляюще сложив руки, — я очень боюсь за свою жизнь!

Воцарилось молчание.

Да, вот это — то, чего я с самого начала так опасался. Что тут сказать моей несчастной свояченице? Бабушка поженила их с братом в самом нежном возрасте, когда они еще не были готовы к браку. Костя привык к раболепным придворным и доступным дамам, а она — принцесса. Он считал, что всё здесь принадлежит ему, всё разрешено и позволено. А она — принцесса… Ему привезли трёх сестёр, и приказали выбрать одну из них. Он не любил её, она не любила его — ну что хорошего из этого всего могло получиться?

— Я постараюсь на него повлиять, сударыня… — постарался обнадёжить её я. — Но не могу обещать, что он меня послушает!

Братец появился только сильно после обеда, когда отоспался после ночных гулянок в казармах Конногвардейского полка. Выглядел Костик, мягко говоря, несвежим. Сильно располнев в последнее время из-за пищевых и прочих излишеств, он, похоже, даже не собирался останавливаться.

— Ну что, дружок — притворно-ласково встретил я его. — Похмелье?

— Да, мы тут с полковником Боуром…

— Наслышан. Ты что-то совсем разбуянился последнее время!

— Да ладно, пустое! Сущая ерунда, даже не о чем вспомнить, честное благородное слово!

— Нет. Нет, так дальше не пойдёт. Стрелять в жену из пистолета — это уже выходит за все границы!

— Тю, это она, что ли, наябедничала? — развязно протянул братец, стягивая кавалерийские перчатки с раструбом и бросая их на стол. Похоже, он не видел в произошедшем ничего предосудительного. — Так я же мимо стрелял, в бок вазы, чтобы её только разбить. Ты же знаешь, я из пистолета могу из любого положения бубнового туза на двадцать шагов…

— Не важно! Слушай, Константин Павлович, давай уже бросай всю эту гульбу и шпынство, да займись делом. Ты нужен мне! Людей толковых нет совершенно. Ты бы, чем тратить себя на пьянство, лучше бы выбрал себе дело по душе! Я смотрю, к уланам своим ты нынче охладел — так давай, обрати свой взор на другие предметы! Может, где-то наместником тебя сделать? Или в путешествие отправить? Ну говори, не молчи!

— Я улан своих люблю, что ты такое выдумал? — удивился Константин. — Два раза в неделю у нас вахтпарад и маневры на Марсовом поле. Куда уж больше! Наместничество не хочу. Это же из Петербурга уехать надо! И путешествие тоже — что я там увижу, чего нету здесь?

— Ну, в Японии или на Сандвичевых островах ты, мил друг, увидишь много всего нового, это я тебе определённо обещаю! — ласково подначил я его.

— В Японию? На край земли? Да ты что! Я помру ещё на мысе Горн!

— В Японию по-другому плавают, так что ничего ты не умрёшь!

— Да ты серьёзно, что ли? — не на шутку всполошился братец. — Право же, это вовсе не смешно!

— Нет, не серьёзно. Но, говорю тебе прямо: брось свои беспутства, а то скверно кончишь. Вот я сегодня на выставку ходил — у нас такие дела творятся, это ты даже не представляешь! Пойдём со мною — увидишь, как далеко мы шагнули вперёд!

— Ох, Александр Павлович, мне так нехорошо сейчас! — с убитым видом пробормотал Костя. — Давай, может, в другой раз! Ты же всегда её соберёшь, правда! Ты же у нас император — что прикажешь, то все и делают…

По кислой физиономии братца мне стало ясно — даже если он со мной пойдёт на выставку, там он будет всего лишь «отбывать номер». И, не будь я Государь император — он бы даже и не явился, так и дрых бы до вечера. И все эти наши разговоры навряд ли что-то изменят — я ведь уже много раз старался привлечь его к делам, но проку от моих стараний, увы, было мало.

— Ну, всё-таки? -попробовал я ещё раз. — Хочешь наместничество, или что-то подобное?

— Если можно будет остаться в Петербурге — хочу!

— Нет, так нельзя. Как ты будешь из столицы управлять генерал-губернаторством?

— Зачем управлять? Платон Александрович как-то справлялся, отчего бы и мне этак не наместничать?

— И где теперь Платон Александрович?

— Сидит в Петропавловской крепости. Но со мною ты так не поступишь, правда?

— Не поступлю. Никогда! Ты же мой брат. Но всё таки: ну возьмись ты наконец за ум! Что тебе для этого надо? Каким проектом тебя увлечь?

Костик картинно возвёл глаза к потолку.

— Слушай, дай подумать! У тебя всё такое заумное, я уж и не знаю…

— Ну подумай, подумай. Как дела-то у тебя вообще?

— Ай, да всё у меня хорошо! — отмахнулся тот. — Я тут с одною дамою закрутил le grand amour. Она такая — ууухх! И тебе советую иной раз оторваться от жениной юбки да от чертежей. Жизнь одна, Сашка, сам же говорил!

И Костя ушёл не совсем твёрдой походкой человека, не вполне отошедшего от вчерашнего. Интересно, что там у него за мадам? По информации от Скалона, недавно в Петербурге появилась некая мадам Шевалье, прямиком из Парижа. Антон Антонович прямо подозревал её в шпионаже в пользу Директории — уж очень откровенно она оказывала знаки недвусмысленные внимания высокопоставленным русским вельможам, в том числе и братцу Константину. Не о ней ли говорил мне Костя? Чёртовы лягушатники — ничего не боятся…

Я давно уже решил установить дипломатические отношения с Североамериканскими Соединёнными Штатами, о чём сразу после моего воцарения в Филадельфию было отправлено официальное письмо. К этому времени элита молодого американского государства уже успела продемонстрировать завидную политическую гибкость: после долгого Союза с Францией, позволившего американцам завоевать независимость, они легко и непринуждённо перешли к союзу с Англией, развязав против французов необъявленную войну на море. Более того: в этом государстве очень скоро появилась неформальная, но очень влиятельная группировка англоманов, стремившегося стратегическому союзу со своей бывшей метрополией! Объяснялось это очень просто: торговые интересы. Свободолюбивые американские обыватели очень не любили когда их облагали прямыми налогами: поэтому основные доходы федерация получала от таможенных сборов. Разумеется, торговля вскоре стала ключом к выживанию американского союза, и прекрасно налажена ещё время торговые связи с Англией оказались вдруг много важнее благодарности союзнику, надорвавшем в войне своё финансовое благополучие и получившему из-за этого кровавую революцию. Какова ирония судьбы!

Но, так или иначе, новое государство появилось; игнорировать его было бы крайне легкомысленным делом. Наша мальтийская эскадра, действовавшая против пиратов, встретила в Средиземном море два американских фрегата, занятых тем же делом. Командоры вскоре договорились о совместных операциях, и действия эти, направленные против триполитанцев, оказались очень успешны. Это послужило поводом написать в Конгресс послание с предложением установления межгосударственных отношений.

Получив моё письмо, американцы крайне возбудились, и отправили ко мне, ни много ни мало, — вице-президента Томаса Джефферсона. И весною 1798 года в Кронштадте появился красивый, высокомачтовый фрегат «Конститьюшн» с вице-президентом на борту. И вот, господин с двухдолларовой купюры, проделав путь в десять тысяч миль, предстал передо мною.

— Ваше Величество! Пользуюсь этой возможностью, чтобы выразить крайнее удовлетворение по поводу того, что за тот короткий срок, в течение которого Вы находитесь на троне своего государства, я явился свидетелем множества решений Вашего правительства, в которых я увидел проявление лежащих в их основе высоких достоинств и мудрости. Не могу не отметить что мы в Америке очень высоко оценили ваши первые шаги на троне: отмена рабства, отделение церкви от государства и введение религиозной свободы. Выраженное вами желание установить дипломатические контакты ещё раз подтверждает сию мысль! И вот я здесь, счастлив и рад искать вашего расположения!

— Под «мудрыми решениями правительства», вы, очевидно, имеете в виду отмену крепостной зависимости? — уточнил я. — А когда ваша страна соберётся отменить рабство?

Господин вице-президент изящно развёл руками.

— Это непростое дело, Ваше Величество. Южные штаты решительно против такой отмены. Сейчас мы обсуждаем возможность существования в одной федерации как рабовладельческих, так и аболиционистских штатов. Но вы правы — это один из вопросов, разрывающих нашу страну на части!

— Ну, собственно, это ваше внутреннее дело, — я не стал развивать дальше эту тему. — Нас же очень интересуют торговые связи, особенно виргинский табак и хлопок. Всей душой надеюсь, что рост торговли между Соединёнными Штатами и Российской империей будет способствовать всё более тесным связям.

Джефферсон расплылся в улыбке.

— Конечно же, так всё и будет. Разрешите заверить вас, что российский флаг встретит в наших гаванях гостеприимство, свободу, покровительство, и Ваши подданные будут пользоваться всеми привилегиями наиболее благоприятствуемой нации! Наша страна, как и ваша, по природе своей нейтральна; наши интересы и мнения о событиях в мире совпадают, и я уверен, что моя страна и Россия никогда не окажутся в ссоре, оставаясь самыми дружески расположенными друг к другу изо всех стран мира. Поверьте, вся наша нация разделяет эти чувства!

— Очень на это надеюсь, — ответил я. Ну а что я на этот счёт подумал, я не могу привести в публичном произведении.

— Также не могу не отметить, — продолжал Джефферсон, — ваши старания к установлению мира в Европе!

— Да, эта несчастная война длится уже слишком долго. Мир и процветание — вот то, к чему мы стремимся; мы много раз пытались примирить враждующие стороны, но пока не достигли успеха. Когда-нибудь, возможно, уже при жизни нашего поколения, все нации и страны объединятся под одним знаменем, и тогда войны уйдут в прошлое…

— Вы говорите о Всемирном государстве? — с неподдельным интересом спросил Джефферсон. Очевидно, он никак не ожидал такой космополитической идеи от русского монарха!

Надо сказать, что идеи единого общемирового государства обсуждали уже многие — и Жан-Жак Руссо, и Иммануил Кант, и все высказывались примерно в том духе, что, мол, было бы, конечно, неплохо устроить единое государство, не будет войн, и всё такое… но увы, это недостижимо.

— Всемирное государство? И да, и нет. В виде единой страны это навряд ли достижимо, но нечто вроде конфедерации государств, как это представлял себе Руссо — вполне реалистично!

— О, если ваша страна начнёт поддерживать такой подход — это было бы замечательно! — осторожно произнёс Джефферсон, видимо, раздумывая, не сошёл ли русский царь с ума.

— Конечно, Томас, сейчас это кажется невероятным; но когда Европа, наконец-то, устанет от этих безумных и разорительных войн, идеи такого рода приобретут необоримое очарование для измученных людей. Впрочем, это дело будущего — надеюсь, когда-нибудь мы ещё вернёмся к этому разговору. Давайте вернёмся к торговым вопросам. Вы знаете, что мы сейчас организуем Лигу свободной торговли, дабы защищать негоциантов от пиратов и каперов. Я знаю, что вы уже сталкивались с этой напастью. Отчего бы нам не объединить свои усилия, в частности, на Средиземноморье⁈

Джефферсон понимающе кивнул.

— Да, наша торговля испытывает серьёзные проблемы: нашим бизнесменам изрядно досаждают французские каперы, а пуще того — алжирские и триполитанские пираты. Полгода назад ваша эскадра на Средиземном море нанесла сильнейшее поражение алжирскому дею; вы вдохновили нас сопротивляться насилию, и наши флоты объединенными усилиями одержали убедительные победы над варварийцами!

«Да уж, объёдинёнными. Пахали двое — я и лошадь» подумалось мне. Но вслух я ответил совсем иное.

— Послушайте, может быть, я скажу что-то странное, но не могли бы вы изложить ваше мнение о перспективах наших взаимоотношений в виде памфлета? Я бы хотел, чтобы ваши идеи сохранились для следующих поколений. Томас охотно согласился.

Затем мы довольно быстро договорились о совместном патрулировании Средиземного моря — американцы обязались постоянно держать один фрегат и два брига с базированием на Мальту и применять их для борьбы с корсарами. Если по каким-то причинам эти суда будут отозваны, американцы обязались выплачивать четыре тысячи долларов в месяц в виде расходов на охрану американских купцов. Также мы договорились о возможности использовать флаги друг друга для провоза различных материалов и грузов в условиях блокады и каперской войны.

Когда аудиенция уже заканчивалась, я вдруг вспомнил, какой вопрос хотел ему задать.

— Мистер Джефферсон, скажите, а почему именно левантийская торговля столь важна для вас, что вы даже послали туда морских пехотинцев? Ведь вы так далеко от Средиземного моря? Неужели рядом с вами нет столь же выгодных рынков?

Джефферсон вдруг хитро прищурился, показав мне другую свою сторону — ловкого и пронырливого бизнесмена.

— Торговля в Леванте имеет высочайшее значение для коммерции нашей страны. Прибыльность её далеко превосходит всё, что можно получить иных местах!

Гм. Вот тебе и раз… Американцы, кажется, знают нечто такое, чего не знаю я. Торговлю с Турцией и Левантом мы изучили уже вдоль и поперёк; есть очень выгодные кейсы, но не более, чем в других частях мира.

— И чем же вы там занимаетесь? Что покупаете, что продаёте?

— Продаём мы там разные товары — и пушнину, и табак, и многое другое. А покупаем мы там, конечно же, опиум!

— Что, простите? — не поверил я свим ушам.

— Мы покупаем там опиум!

От такой новости у меня потемнело в глазах.

— Опиум? Гм… Но зачем он вам?

— Торговцы везут его в Китай и продают с исключительно высокой прибылью. Поверьте, это самый маржинальный бизнес после торговли рабами!

После дополнительных вопросов с моей стороны и любезных пояснений мистера Томаса картина стала совершенно ясна…

Я всегда думал, что опиум в Китай начали продавать англичане в 30-х годах 19 века. Но, как оказалось, этом славному делу много старше: контрабандой опиума начали зарабатывать ещё в XVII веке. Правда, масштабы были не те: бенгальского мака ещё не было, и товар приходилось покупать в Турции. Тем не менее, уже тогда это было страшно выгодное занятие. Американцы давно присматривались к торговле опиумом, и теперь пытались встроиться в него, а для этого им надо было решить проблему средиземноморских пиратов. Вот поэтому-то новорожденный американский флот и Корпус морской пехоты так активничают в Северной Африке!

Джефферсон раскланялся. Тут мне вдруг стало крайне грустно. За философскими разговорами о вечном мире и рациональном переустройстве мира скрываются грязные коммерческие интересы, а блестящие действия нашего флота на Средиземном море оказались направлены на защиту интересов наркоторговцев. И на черта всё это надо? А самое обидное, что наркоторговцы правы: пока китайцы не достигнут дна, они не поймут, как архаичны и бесперспективны их феодально-конфуцианские устои. Правда, я кое-что предпринял, чтобы изменить ситуацию; но вот получится ли из этого хоть что-то — вот это большой вопрос…

* * *

Сэр Чарльз О’Хара, губернатор крепости Гибралтар, напряжённо всматривался в тёмно-синюю гладь моря. Похоже, это всё-таки случилось: испанцы вновь, через двадцать лет после провала предыдущей попытки, начали осаду Гибралтара. Шесть линейных кораблей, среди которой выделялся флагман — гигантский, величественный 136-пушечный «Сантиссима Тринидад». В расстоянии пушечного выстрела от фортов Гибралтара суетились испанские канонерки. Очевидно, на сухопутной границе тоже что-то происходит…

Губернатор немедленно вызвал полковника Мура, командовавшего сухопутной обороной Гибралтара.

— Генри, что происходит на перешейке?

— Сэр, как я уже докладывал вам, испанцы уже несколько дней проявляют активность. Среди старых укреплений времён предыдущей осады появились испанские войска. Сегодня мы заметили, что они устраивают осадные батареи: очевидно, дело серьёзно!

О’Хара нахмурился. Похоже, дело серьёзно.

— Не давайте им вести работы: открывайте огонь! Я санкционирую применение оружия для обороны полуострова.

Оставшись один, О’Хара некоторое время сидел, вглядываясь в происходящие на море эволюции испанского флота. Как жаль, что Средиземноморская эскадра покинула Гибралтар! Будь тут эскадра лорда Сент-Винсента, доны и носа не смели бы здесь показать!

Впрочем, ничего страшного: в прошлый раз Скала прекрасно выдержала осаду. Точным огнём тогда удалось уничтожить запасы воды осаждающих войск; береговые орудия калёными ядрами подожгли французские плавучие батареи, взорвавшиеся на глазах всего гарнизона. О’Хара тогда был лейтенантом, и прекрасно помнил возгласы «Гип, гип, ура» с которыми солдаты Кентского полка встретили это событие. Теперь положение дел даже лучше, чем тогда, двадцать лет назад. Волею судеб в его распоряжении оказалось больше 7 000 солдат из дивизии Аберкромби, спешившей в Ирландию, но застрявшей в Гибралтаре. Теперь эти войска усиливают восьмитысячный гарнизон, делая крепость совершенно неприступной.

Разумеется, губернатор отдал все необходимые приказы, хотя войска гарнизона и сами прекрасно знали, что делать. Тем не менее, сэр Чарльз не собирался оставлять всё на самотёк. Натянув свой роскошный красный мундир, предательски трещавший подмышками и в плечах, он отправился проверить, всё ли в порядке на фольварках и бастионах, потратив на это весь день до обеда.

Увиденное вселило в него надежду на самый наилучший исход дела. Нигде не было ни паники, ни суеты; мощные батареи, среди которых были и подземные, устроенные в пещерах Скалы, неторопливо вели огонь по вертлявым испанским канонеркам, маневрировавшим на границе досягаемости пушечного выстрела.

— Попали! Одна готова! — вдруг воскликнул молодой офицер, когда губернатор находился на батарее Королевы Шарлотты.

— Кто попал?

— Полагаю, это флотские, сэр!

— Нет, — возразил ему Торнтон. — Похоже, это постарались парни с Королевского бастиона!

— Отменно! Пойду, прогуляюсь до них!

Вскоре, преодолев бесчисленное множество ступеней, на каждой из которых пришлось вспомнить о больном колене, он был на месте, Королевский бастион — мощнейшее укрепление, устроенное прямо у бухты, в нижней части Гибралтара. Его 32-х фунтовые орудия и 8-дюймовые мортиры держат под прицелом акваторию и линию мола, и представляют собой важнейшую часть укреплений Гибралтара. Пятнадцатифутовые стены из тёсаного камня своей спокойной мощью внушали уверенность в себе и надежду на победу. Канониры, не торопясь, вели перестрелку с лёгкими испанскими морскими силами.

«Определённо, доны за истёкшие 20 лет не стали лучше, — думал О’Хара, наблюдая за дружной и спорой работой артиллеристов, — а мы ничуть не хуже нас же самих, на 20 лет младше! У них нет шансов!»

Но тут его взгляд остановился на остове корабля «Виктори», погибшего совсем недавно, и настроение сразу же поменялось. Вспомнив тот день, О’Хара невольно поёжился. Взрывы чудовищной силы разметали горящие бомбы по всей акватории. Горели и корабли, и порт, и город; два обгорелых днища бывших линейных кораблей Королевского флота до сих пор стоят на приколе у северного мола. Да, три месяца назад доны выкинули славный фортель, взорвав четыре линейных корабля, набитых порохом и бочками с нефтью. Что они выкинуть сейчас?

Стряхнув воспоминания, губернатор отправился с проверкой в Большие Осадные туннели — гигантское подземное сооружение, устроенное во время предыдущей осады и позволявшее маневрировать силами без опасности потерь от вражеского обстрела. В этих галереях тоже были устроены батареи — орудия могли вести огонь, можно сказать, из-под земли!

Всюду, где только он появлялся, О’Хару встречали приветственные крики. Несмотря на свои чудачества и вельможный вид, сэр Чарльз был очень популярен среди гарнизона. Он не препятствовал деятельности многочисленных трактиров и борделей, число коих на Гибралтаре в его губернаторство достигло сотни, и был широко известен своими многочисленными местными любовницами. Солдаты, оглядываясь на долговязую фигуру губернатора, весело скалились:

— Смотрите, Старый Петух со Скалы вышел размяться!

Постепенно О` Хара дошёл до самого верха горы. Здесь по его приказанию уже второй год строили смотровую башню, из которой губернатор собирался наблюдать за Кадисом. Стройка шла очень медленно — ведь все материалы приходилось доставлять на высоту в полторы тысячи футов — и вызвала много пересудов в городе. Офицеры гарнизона за глаза называли постройку «безумие О’Хары». Конечно, насчёт Кадиса никто не верил, а для наблюдения за морем достаточно было дозорных на Скале. Но если король платит — можно выстроить самые причудливые сооружения.

Вернувшись после своей инспекции, губернатор собрал свой штаб, дабы обсудить стратегию обороны. Прежде всего, были непонятны намерения испанцев. Все напряжённо всматривались в маневрирующие в акватории вражеские корабли, пытаясь предугадать планы противника.

— Что они делают, сэр? — удивился Джошуа Торнтон, адъютант губернатора, наблюдавший за заливом. Сэр Чарльз тоже взял подзорную трубу, присматриваясь к тому, что происходит в акватории.

То, что увидел губернатор, было вполне ожидаемо. Группы испанских канонерок медленно буксировали приземистые, плоские конструкции, похожие на плавучие батареи. Видимо, испанцы решили повторить французские ошибки, допущенные двадцать лет назад!

— Вы думаете то же, что и я, сэр? — спросил адъютант, когда губернатор, наконец. опустил подзорную трубу.

— Прошлый раз мы надрали задницы лягушатникам. Теперь пришла очередь донов; тем хуже для них! Готовьте печи для каления ядер — я не вижу причин, почему мы не сожжём и не взорвём эти посудины также, как и в «долгую осаду»! — распорядился О’Хара, резким движением складывая трубу.

Губернатор и его штаб продолжали наблюдать. Испанцы не решились достаточно близко подтянуть батареи, поставив их на якорь в пятистах-семистах ярдах от английских батарей. «Как в прошлый раз» -невольно подумал О’Хара, «и, как и в прошлый раз, им это не поможет. Даже если испанцы высадятся на побережье и возьмут Королевский Бастион, наши парни отступят на Скалу и будут расстреливать их сверху вниз».

Началась перестрелка. Ядра с английских батарей падали вокруг испанских посудин, подымая фонтаны и тучи брызг. Испанцы отвечали, но как-то вяло.

— Мне кажется, Джо, или у них очень мало орудийных амбразур? — спросил О’Хара у адъютанта Торнтона.

— Возможно, дело в том, что…

Тут их прервал грохот взрыва. Над городом поднималось облачко от взрыва пороховой бомбы.

Буквально через несколько минут к О’Хара вбежал запыхавшийся адъютант.

— Похоже, они ведут огонь из мортир, сэр. Очень разрушительное действие, сэр!

Бомбы падали одна за другой, по две или три в минуту. Сначала испанцы вели обстрел военных объектов; затем, подавив мортирные батареи Королевского бастиона, испанцы сосредоточились на пакгаузах, содержащих запасы зерна. Это поразило английских офицеров — никто и предположить не мог, что испанские мортиры достанут до складов!

Штаб губернатора был обеспокоен. О’Хара послал адъютанта Торнтона за майором Эшкоттом.

— Как думаете, наши склады выдержат обстрел? — встретил он его вопросом, интересовавшим, наверное, каждого в Гибралтаре.

Офицер задумчиво покачал головой.

— Если бы по ним стреляли из орудий по настильной траектории, я ответил бы вам утвердительно. Стены пакгаузов прочны. Но сейчас огонь ведётся из мортир, бомбы падают почти отвесно. При попадании в крышу они непременно проломят её; и если бомба взорвётся среди зерна или муки, это может вызвать пожар.

— Отчего же пакгаузы не защищены от обстрела сверху?

— По всем расчётам, сэр, у противника не должно было быть мортир такой мощности, чтобы добросить бомбы так далеко!

— Почему же наша артиллерия не отвечает?

— Батареи очень далеко, сэр! Попасть в них почти невозможно, даже из Королевского бастиона!

— Но вы же даже не пробовали! Открывайте огонь, чёрт побери!

Береговая артиллерия постоянно обстреливала плавучие батареи испанцев, но никаких видимых результатов это не дало. Также решительно ничего не последовало после применения 32-х фунтовых калёных ядер. Казалось, они попросту отскакивали от покатых бортов испанских артиллерийских барж! Сэр Чарльз послал в бой отряд канонерских лодок. Двадцать шесть утлых посудин, вооружённых 24-х фунтовыми орудиями, героически приблизились и открыли огонь. Результат поразил английских моряков: во-первых, попасть в низкие борта плавучих батарей оказалось много сложнее, чем в большие корабли; но даже при попадании их ядра с мерзким металлическим звуком рикошетировали от бортов, не причиняя им никакого вреда! При этом батареи совершенно игнорировали обстрел с канонерок, продолжая вести огонь по береговым укреплениям из своих мортир.

Англичане пытались подойти ближе. Но тут вдруг в бортах батарей открылись порты, и крупнокалиберные орудия ударили по канонеркам крупной картечью. Затем испанские линейные корабли подошли на помощь своим батареям, и канонеркам пришлось ретироваться. При отходе три лодки затонули, ещё на одиннадцати имелись потери среди солдат, выполнявших роль гребцов.

Результаты боя долго обсуждались в штаб-квартире губернатора О’Хара.

— Очевидно, что борта этих плавучих батарей зашиты железом. Надо проломить их любым способом! — горячился майор Джереми Эшкотт, командовавший орудиями Королевского Бастиона. — Давайте увеличим навеску пороха в зарядах!

— Мы всё уже попробовали, Джо — устало ответил ему О’Хара. — Они непробиваемы! Похоже испанцы тоже сделали выводы из предыдущей неудачи, и теперь их осадные плоты не как-то просто уничтожить. Надо найти какой-то другой путь!

Попытались обстреливать их с канонерок калёными ядрами. На канонерские лодки грузили раскалённые докрасна ядра, уложенные в бочки с горячим песком, так, чтобы ядра долго не остывали. Затем лодки быстро сближались с испанскими баржами и начинали обстрел. разумеется таким образом не добились решительно ничего; разве что ядра теперь отскакивали от железных бортов с красивыми ярко-алыми искрами. Канонерки попытались зайти сбоку, в надежде, что там железной брони нет; но оказалось, что борта испанцев тоже надёжно защищены. Тогда канонерские лодки рискнули зайти сзади, но тут их подвергли столь яростному обстрелу с испанских кораблей, что им пришлось срочно бежать. Однако с английских канонерок успели заметить, что тыльная часть плавучей батареи не имеет бронирования.

— Надо отогнать испанские корабли, и тогда зайти с тыла и расстрелять эти лоханки! — предложил командовавший английскими канонерками полковник Бишоп.

— Увы. Наших сил для этого недостаточно; придётся ждать деблокирующий флот. Впрочем, я очень надеюсь что эти лоханки утонут после первого уже шторма!

Пока по этим плавучим испанским батареям начали стрелять из мортир. Конечно, точность такого огня настолько низка, что можно надеяться лишь на случайное попадание. Но другого выхода пока у гарнизона не было.

Через два дня удачно попавшая испанская бомба подожгла один из продовольственных складов. Сгорело более сорока тысяч бушелей пшеницы и овса, а также тысяча четыреста комплектов амуниции. Через день ещё одна бомба упала на казармы 21-го полка, убив более трёх дюжин солдат. Казарма выгорела и стала непригодной для проживания, отчего теснота в городе ещё более увеличилась.

Через несколько дней испанцы, видимо, исчерпав запас бомб, начали обстрел Гибралтара калёными ядрами, и в городе начались новые возгорания. Вспыхнул ещё один пакгауз, полный колониальных товаров. Несколько дней Скала была окутана мерзким запахом сгоревшего чая; тюки с хлопком тлели две недели, заволакивая город серой дымкой.

Тут же встал вопрос, куда перенести остатки продовольствия. Оставить их на месте было нельзя — ещё одни сгоревший склад означал бы продовольственную катастрофу.

По этому поводу у губернатора состоялось очень нервное совещание.

— Полковник Мид, — начал было О’Хара, — приказываю вам задействовать лишних солдат, не занятых на обороне Северных укреплений, для того, чтобы переместить запасы зерна в безопасное место.

— И куда же мы их денем, сэр?

— В подземную галерею, разумеется! Только она защищена от обстрелов!

— До войны все считали, что наши продовольственные склады недостижимы для мортирного обстрела! — недовольно заметил Мид.

— Да, чёрт побери! Да, мы так считали. Но у испанцев появились какие-то невероятно дальнобойные орудия. Поэтому нам надо переместить зерно в безопасное место!

— Сэр, со всем уважением напоминаю, что подземная галерея почти полностью занята солдатами из дивизии Аберкромби. И перевести их оттуда решительно некуда, сэр!

Губернатор поморщился, про себя крепко выругавшись. Действительно, размещать этих «сверхштатных» солдат было негде. Сам город Гибралтар очень невелик, и распределить 7 тысяч пехотинцев 20-го, 21-го 25-го полков по домам обывателей было невозможно, а казармы были заняты гарнизоном Гибралтара.

— Чёрт побери, Мид, от солдат мало толку, если они не будут накормлены. Дайте каждому солдату по три мешка зерна, и пусть устраиваются на них, как хотят, хоть спят на них! — наконец решил губернатор.

Остатки зерна были спрятаны в подземных галереях. Несмотря на это, уже вскоре в гарнизоне начался недостаток продовольствия. Поскольку солдат было в три раза больше, чем это предусматривалось изначально, а запасы продовольствия пострадали вследствие вызванными обстрелами пожаров, двухлетний запас продовольствия стремительно сокращался. О’Хара с содроганием вспоминал, как в прошлую осаду дело дошло до того, что солдаты начали умирать на посту от голода и слабости. А спасительный флот всё не появлялся. И никто на осаждённом полуострове не мог знать, что Ройял Нэви уже покинул свои базы, но спешит он совсем не к Гибралтару…

«Боже всемогущий! Да когда же ты, наконец, заткнёшься⁈»

Уильям Питт, с трудом подняв взгляд от обитой зелёной материей спинки впереди стоящего кресла, с нескрываемой ненавистью уставился на Чарльза Джеймса Фокса, главу парламентской оппозиции, уже полчаса в свойственной ему витиеватой форме разносившего внешнюю политику королевства Великобритания

— … будьте любезны, сэр спикер, вопросите у достопочтенного джентльмена, выполняющего ныне обязанности первого министра, и прячущего сейчас глаза за спинами своих клевретов: как же так получилось, что после долгих лет совершенно дружеских отношений, после многочисленных услуг оказанных друг другу, королевский двор Англии и российская императорская фамилия более не могут считаться друзьями? И это происходит именно теперь, когда нам так нужны союзники на континенте?

По Палате пронёсся одобрительный гул — виги поддерживали своего лидера. Спикер Палаты, сэр Генри Аддингтон, грозно оглядел зал, но ничего не сказал.

— Когда он ответит на этот вопрос (или, скорее, когда он уйдёт от ответа в своей обычной манере), — в своей ехидной манере продолжал Фокс, — поинтересуйтесь у него, куда делись наши союзнические отношения с Пруссией — государством, в которое вложено 42 миллиона фунтов денег английских налогоплательщиков? Как же получилось, что эта страна, традиционно дружественная Англии, вдруг объявила себя нейтральной посреди тяжелейшей в истории нашего острова войны? А когда достопочтенный джентльмен придёт в себя после вчерашних возлияний, (на эту инвективу Палата тут же откликнулась сдерживаемыми смешками), извольте спросить его: насколько удачным оказался его план установить союзнические отношения с Францией, про которую даже последнему трубочисту с Ист-Сайда известно, что она всегда была и всегда будет нашим природным заклятым врагом? Только непременно задайте этот вопрос последним: ведь после него любой честный человек неминуемо пустил бы себе пулю в лоб, ну а достопочтенный джентльмен, о котором идёт речь, по своему обычаю, очевидно, снова напьётся и станет окончательно непригоден для какого-либо применения!

Последние слова Фокса потонули в хохоте и оскорбительных возгласах вигов.

— К порядку! К порядку! — грозно прорычал спикер. — Мистер Фокс, вы вновь испытываете моё терпение! Покорнейше прошу завершить этот балаган! Слово предоставляется — тут спикер обернулся в сторону тори, очевидно ища глазами Уильяма Питта. Тот, сразу же встрепенувшись, слегка привстал со своего обитого зелёным сукном места.

— … депутату от округа Эпплби!

Чудовищным усилием воли Уильям сбросил с себя сонную похмельную муть и встал. Его высокая неуклюжая костлявая фигура, казалось, тут же выросла до самого потолка; голова оказалась запрокинута назад, как у древних героев, внемлющих богам-громовержцам; и, хотя, по древнему обычаю, при парламентской дискуссии нужно было обращаться исключительно к спикеру, неподвижный взгляд Питта уставился прямо на Чарльза Фокса.

Трудно было найти две фигуры, столь противоположные друг другу, как Питт и Фокс. Уильям Питт вырос в среде политической аристократии (его отец долгое время был премьер-министром) и рано получил высокую должность. Про него говорили, что он никогда не был ребёнком и ничего не знал о людях и их обычаях, кроме того, что видел в кривом зеркале Вестминстера. Его всегда легко было узнать по бледному лицу и скованному церемонному поклону. Высокий, худой, он обладал заносчивостью человека знающего о своём исключительном положении. Многие считали его высокомерным: входя в палату общин, он, не поворачивая головы не направо ни налево, садился на своё место не удостаивая своих соседей ни приветствием, ни поклоном.

Фокс — признанный лидер вигов, был совсем не таков. Много старше Питта, всегда растрепанный, неряшливо одетый и выглядящий будто бы не от мира сего, он казался полный противоположностью своего всегдашнего оппонента. Питт всегда был строго одет и обдумывал каждое предложение прежде чем открыть рот; Фокс начинал говорить с середины предложения, оставляя на волю Всемогущего возможность остановить его. Разумеется, в политической жизни они спорили решительно обо всём, и даже в такой интимной сфере, как пороки, они являли полную противоположность друг другу: Питт был пьяницей, а Фокс — развратником. Но гораздо важнее было то, что Уильяма Питта поддерживал король Георг, а Чарльза Фокса — наследник, принц Уэльский, которые, в свою очередь терпеть не могли друг друга. И теперь Фокс рвётся к власти: из-за душевного нездоровья короля давно уже ходят разговоры о регентстве, политические неудачи последних лет придают этим разговорам звучание, отличное от действительного состояния здоровья Его Величества Георга III.

И теперь, несмотря на страшное похмелье, Питт начал свою речь, тщательно выбирая каждое слово.

— Уважаемый спикер, как говорят, «времена не выбирают». Нам досталось несчастное время, когда народы на Континенте как будто сошли с ума.

Питт веско обвёл глазами небольшой зал Палаты Общин, в котором теснилось почти 600 человек, потом продолжал.

— Достопочтенный джентльмен, выступавший до меня, упоминал о мире. Мир — это прекрасно. Видит Господь, я всей душою стоял и стою за то, чтобы находиться со всеми нациями в самых приязненных отношениях. Мы все знаем, сколь разорительна для нас война, как тяжелы налоги. Но давайте взглянем правде в глаза: ни перемирие, ни мирные договоры не способны укротить безжалостный дух Франции в её стремлении разрушить любое государство, в которое она силою или обманом смогла проникнуть. Наш враг очень силён: он смог повергнуть силой оружия уже многие нации, он сумел разжечь пожар мятежа в Ирландии. Но посмотрите, как славно мы держим знамя нашей нации, сколь доблестно бьётся наша армия, наш флот! Пусть Пруссия изнемогла в борьбе, пусть Австрия колеблется, пытаясь выговорить у надменного врага приемлемые условия; пусть Россия отказывается от борьбы за общее дело, замыкаясь в своём эгоизме. Мы единственные, кто ещё не склонил головы перед парижскими коррупционерами; и так будет всегда!

Одобрительный шум пронёсся по залу.

— Хотелось бы напомнить достопочтенному джентльмену, — продолжал Питт, — что сейчас объединенные силы Испании и Франции начали осаду Гибралтара, а Менорка потеряна для нас; французские войска вступили в Рим и движутся к Неаполю. Если Неаполитанское королевство падёт, мы утратим последнюю базу для нашего флота в Средиземном море! Теперь мы не имеем права отступать! Мы должны сражаться; отвечать на удар ударом, на выстрел — выстрелом, на измену — презрением. Если уважаемый спикер спросит меня — знаю ли я волшебный способ легко и быстро выйти из того положения, в котором мы оказались — я отвечу «нет». Победа не даётся бесплатно. Мы просто должны делать своё дело, каждодневно исполнять свой долг. И если Богу будет угодно не оставить наш маленький остров без своей милости, мы победим, как побеждали во времена Великой Армады, во времена Мальборо, во времена Азенкура!

Багровый Фокс в продолжении речи премьер-министра уже дюжину раз отрывал своё седалище от скамьи, показывая, что жаждет ответить оппоненту, даже если для этого придётся прервать его речь. Спикер Аддингтон, уже давно с отвращением наблюдавший за этой недостойной пантомимой, немедленно, как только Питт сел на своё место кивнул главе вигов. Тотчас же Фокс вскочил с поспешностью рыночного фигляра, с кривой улыбкой провозгласив:

— Хотелось бы обратить внимание достопочтенного спикера, что выступавший тут ранее джентльмен из Эпплби совершенно неверно представляет себе положение дел везде, кроме границ его округа. Кстати, кто-нибудь знает, сколько там избирателей? * — спросил Фокс под всеобщий смех.

— К порядку! К порядку! Я лишу вас слова, сэр! — воскликнул спикер, грозно уставившись на Фокса из-под своего роскошного спикерского парика.

— Достопочтенный джентльмен, кажется, забыл, — продолжил Фокс, явно наслаждаясь произведённым эффектом, — что Пруссия вышла из войны и заключила с Францией договор о дружбе. Рейштадтский конгресс, кажется, тоже прошёл мимо внимания достопочтенного сэра. У Англии был союзник, стоивший и Австрии, и Пруссии разом; но где же он теперь?

Фокс глумливо обвёл взглядом присутствующих, явно пытаясь напомнить о яростных спорах во время Очаковского кризиса. Особую пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что Фокс, определённо, оказался тогда прав.

— Возможно, достопочтенный джентльмен ответит, — елейным голосом продолжал наглый виг, — не потому ли Россия выступила против нас, что мы пытались помешать им в их бесспорно справедливой войне против диких турок, и даже, стараниями достопочтенного джентльмена, собирались объявить Петербургу войну? Возможно, если бы достопочтенный джентльмен был бы более последователен в своей политике, нам удалось бы избежать этого кризиса, и у нас имелся бы на континенте могучий союзник, способный поразить своей многочисленной армией любую державу?

Уильям Питт вдруг почувствовал, что у него кружится голова. Проклятый сукин сын! Как это здорово — протирать штаны на скамьях оппозиции, охаивать любую инициативу правительства и ни за что решительно не отвечать! Сволочь! СВОЛОЧЬ!!!

— Сэр? Вам нехорошо, сэр? — услышал Питт голос сэра Рэндалла, своего соседа по скамье.

— Нет, Генри, я… Ооооо!

И тут случилось самое ужасное, что только может произойти с джентльменом в Парламенте — Питта стошнило. На виду у всех, прямо во время дебатов! Хорошо хоть высокие спинки парламентских кресел помогли немного скрыть этот позор; но все в парламенте, конечно же, знали, что случилось.

Прения, наконец, закончились. Ни на кого не глядя, всё ещё зелёный Питт, кутаясь от моросящего дождя, направился к своему экипажу; но буквально в двух шагах от ландо его окликнули.

— Министр Питт! Извините, сэр, но вас ожидают в Адмиралтействе!

Сэр Уильям оглянулся: полковник Холл, адъютант Первого Лорда Адмиралтейства

— Послушайте, сударь, я только что с чертовски долгого заседания Палаты, и решительно ни на что не гожусь.

Но Холл настаивал.

— Прошу вас, сэр! Первый Лорд Адмиралтейства и Первый Морской лорд ожидают вас уже несколько часов!

Питт очень хотел оказаться сейчас дома, но он был человеком долга. Тоскливо оглянувшись на серое небо, на своё ландо и, мысленно чертыхнувшись, сел в карету лорда Спенсера.

— Следуй за нами, Сэм! — приказал он своему кучеру и откинулся на спинку сиденья.

Войдя в просторный кабинет Первого Лорда Адмиралтейства, премьер-министр окончательно расстался с мечтой оказаться дома в постели. Первый Лорд Адмиралтейства сэр Джордж Спенсер, и Первый морской лорд сэр Ричард Хау восседали за заваленными картами столом. Рядом стояли веджвудские чашки с бежевым кантонским чаем и тарелки того же фарфора с недоеденными бисквитами. Похоже, джентльмены ожидали его уже продолжительное время, и явно не отпустят так скоро, как хотелось бы!

Граф Хау повернув к Питту тёмное, как морёный дуб, изрезанное глубокими морщинами лицо, и дружелюбно кивнул, приглашая за стол. Сэру Ричарду шёл уже восьмой десяток. Это был человек-легенда Британского флота, участвовавший, пожалуй, во всех самых значимых морских сражениях Семилетней и Американской войн. Достаточно сказать, что именно он снял в прошлый раз осаду с Гибралтара. Во время прошлогоднего мятежа в Спидхеде только ему удалось погасить мятеж.

Сэр Джордж Спенсер, отвечавший за кораблестроение, известен был любовью к инновациям. Правда, его дорогостоящие эксперименты часто не находили поддержки у руководства флота, требовавшего «того же самого, что и раньше, только побольше».

— Добрый вечер, сэр!

— Джентльмены… — Уильям Питт поклонился церемонно и сухо и присел на краешек стула, услужливо отодвинутый лакеем.

— Есть ли новости о состоянии Его Величества? — осведомился сэр Джордж.

«Хороших — нет» — подумал про себя Питт.

— Есть основания полагать, что регентство — перспектива самого ближайшего будущего, джентльмены! — веско и скупо произнёс он. Sapienti sat! **

На несколько мгновений все присутствующие замолчали. Регентство —по сути смена монарха — кроме всего прочего означала, что дела их ведомств будут перевёрнуты с ног на голову. Придя к власти, принц Джордж наверняка возжелает поставить на занимаемые ими посты своих доверенных лиц. Как тут что-то планировать, если каждую минуту земля грозит уйти из-под ног?

— Так или иначе, джентльмены, нам следует наилучшим образом исполнять свой долг, и будь, что будет — ворчливо произнёс лорд Хау. — Давайте пока забудем о регентстве. Уильям, вы молоды и энергичны. Вам известно наше печальное положение. Что вы полагаете делать с этими многочисленными угрозами?

Питт нахмурился. Наконец-то пошёл предметный разговор!

— Угрозу Гибралтару я почитаю наименьшей. Скала прекрасно защищена, имеет запасы продовольствия на два года. Осада Гибралтара сковывает большие силы французов и испанцев, развязывая нам руки на других фронтах. Полагаю, Испания не выдержит первой — у ней особенно скверное положение с финансами. Чтобы ускорить ее государственное банкротство, надобно обязательно перехватить её Серебряный и Казначейский флоты, что, между прочим, мой дорогой сэр, позволит нам пополнить собственную казну. Эскадру Средиземного моря следует направить к этой цели. По выполнении этой задачи эскадра Средиземного моря может быть усилена и направлена для деблокады Гибралтара.

— Что вы думаете на сей счёт, сэр Ричард? — обратился Спенсер к Первому Морскому Лорду.

Граф Хау тяжело тряхнул головой.

— Полагаю, ребята на Скале справятся. Вы знаете, джентльмены, как я люблю Гибралтар. Там просто чудесные укрепления, а этот парень, О’Хара, очень толковый генерал, хоть и ирландец.

— Ну, это наш ирландец. Протестант. И я, признаться, не удивлюсь, если окажется, что он в жизни не был в Ирландии, — заметил Питт, искоса поглядывая на бисквиты.

— Не хотите ли чашечку чая, Уильям? — спохватился сэр Джордж.

— Было бы кстати. Сегодняшнее заседание так затянулось…

«…а после славного возлияния вечером всегда мучает жажда» — мысленно докончил сэр Спенсер, от которого не укрылся болезненный вид премьер-министра и не составила секрета вызвавшая его причина.

— Итак, сэр Питт, — церемонно начал Первый Лорд Адмиралтейства, когда все страждущие были напоены и накормлены, — давайте вернёмся к нашим баранам. Вы знаете, что дела последнее время идут ко всем чертям. Особенно война в Ирландии!

— И борьба с террором — дополнил сэр Джордж. — Вы знаете, что на якорной стоянке у Текселя снова сгорел фрегат?

— Когда? — не выказав особого удивления, спросил премьер-министр.

— Вчера утром. Завтра это будет в газетах. Чёртовы «болотники»*** делают всё возможное, чтобы мы стёрли их с лица земли!

— Не говорите так об ирландцах, прошу вас, Джорджи — скривившись, как от зубной боли, произнёс старик Хау. — На иных кораблях его Величества они составляют треть команды, и, право, это отличные моряки, патриотичные и верные! Пусть отдельные отщепенцы, одурманенные патерами, не бросают тень на этих славных ребят!

Питт только нахмурился. С тех пор, как началось это злосчастное восстание, не проходило недели, чтобы какой-то военный корабль не сгорел на рейде. Молва винила во всём ирландцев: прошёл слух, что вожди восстания, сэр Вольф Тон и лорд Эдвард Фитцжеральд, вознамерились полностью лишить Британию возможности перевозки солдат и грузов через Ирландский пролив, и приказали сжигать все суда под английским флагом — решительно все, и военные, и торговые. Произошли уже сотни поджогов; сгорело множество кораблей, в их числе три 74-х пушечных линейных, и даже один 100-пушечный! При этом происходили чудовищные вещи. Когда вспыхнул фрегат «Кастор», и моряки бросились спасаться вплавь, на других кораблях эскадры не приняли на борт ни одного ирландца, обвинив их в поджоге и оставив умирать в ледяной воде. Этот случай тут же подхватила французская и ирландская пропаганда, отчего случаи поджогов и дезертирств только умножились.

— Не могу не согласиться с тем, джентльмены, что вопрос с Ирландией надо уже решать. Именно с этой стороны я полагаю самую серьёзную угрозу. Представьте себе, что на этом острове утвердится стотысячная французская армия вторжения! Но здесь не следует полагаться лишь на голую силу: нам надо договориться с восставшими, если надо — признать независимость Ирландии. Главное, чтобы там не находились силы враждебных нам великих держав.

— Но там наши люди! Англикане, оранжисты… Как мы оставим их? — гневно нахмурив кустистые брови, спросил престарелый лорд Хау.

— Ничего не поделаешь. Отчаянные времена требуют отчаянных мер! Но если удастся сохранить часть территории на севере острова — там можно устроить убежище для лоялистов.

— Значит, чёрт побери, это надо сделать! Отдайте им Дублин, Голлуэй, да всё, что угодно — но сохраните Белфаст!

— Вы знаете позицию парламентского большинства, Ричард. Они готовы воевать до последнего солдата и последней гинеи!

— Рано или поздно они одумаются и посмотрят правде в глаза! Нам не хватает войск. Ирландия отнимает все силы; метрополия сейчас беззащитна!

Питт только кивнул.

— Да, возможно, нас ждёт повторение истории с американскими колониями. Но, как говорят, шансы на победу в Ирландии у нас ещё сохраняются. Полагаю, нам надо собрать все силы в ключевых пунктах — Ирландия, Индия, Вест-Индия; если необходимо больше войск, значит надо эвакуировать Капстад…****

— Капстад? Никогда! — вулканом взорвался лорд Хау. — Это единственно стоящее приобретение, доставшееся нам от этих голландских селёдочников! Уж если нам не хватает войск в Индии — значит, давайте эвакуируем Малайю. Но мыс Доброй Надежды должен оставаться в наших руках!

— Возможно, вы правы сэр, — смиренно произнёс Питт. — Как вы знаете, я не силён в военных вопросах,

Сэр Ричард тяжело откинулся в кресле.

— Испания доставляет всё больше хлопот! А мы не можем отвлечь на неё силы флота — всё сосредоточено в Северном Море и вокруг Ирландии, да и на Балтике приходится поддерживать присутствие.

— Ключевой страной в Европе я почитаю Пруссию, — не согласился с такой оценкой сэр Уильям. — Мы должны любою ценою привлечь ее к союзу с нами. Для этого надо пообещать им обширные владения в прибалтийских землях — Лифляндию, Курляндию, Эстляндию, Шлезвиг и Гольштейн, шведскую Померанию, а может быть, даже Ганновер. Нам надо обещать им такое, чтобы они обязательно вступили в войну.

Австрию надо купить обещаниями приобретений в Италии. Следует всячески поддерживать Неаполитанское Королевство; возможно, стоит подумать о выделении им дополнительных субсидий. Что же касается Испании — полагаю, джентльмены, я знаю, как вывести донов из игры. Их ахиллесова пята — это финансы. Если в Кадис не придёт очередной Серебряный флот из Мексики, короля Карлоса и этого красавчика Годоя ждёт банкротство. Вот этим, я полагаю, следует заняться в первую очередь. Надо перехватить их флот на подходе; если надо, сделать это прямо на рейде Веракрус!

— Идея хороша, но сил, которые можно выделить для такого предприятия, у нас немного. Вы знаете, что основные усилия мы тратим на блокаду французского побережья и Ирландии, а также защиту Метрополии; а ещё надо охранять собственные конвои от французских приватиров….

— И всё же, такая операция необходима — спокойно стоял на своём премьер-министр.

— А что же с Россией, сэр? — не унимался лорд Хау.

— Россия — это проблема, — нахмурился Питт. — Русские последние годы становятся всё более и более недружественны нашей нации. Началось это ещё при покойной императрице, а теперь с каждым годом всё становится только хуже. Хотя русский царь постоянно говорит о мире и невмешательстве в дела Европы, но действия его выглядят всё более угрожающе. Мы знаем, что они приватным образом восстановили отношения с Францией, возрождают Лигу вооружённого нейтралитета и стремятся перекрыть нам доступ в Балтику. Активные действие русских в Персии выставляют подозревать, что они достигли соглашения с французами по поводу «великого разграбления Востока»; есть все основания полагать, что французы выговорили себе Индию, а русские — Турцию и Персию. Активность Франции на Индостане может тому свидетельствовать. Подозреваю также, что царь Александр неспроста назначил командующим его войсками в Персии французского эмигранта; истинной наивностью было бы не замечать кроющихся за этим великих замыслов!

— Вы полагаете, мы должны вступить в войну с Россией? — обеспокоенно спросил граф Хау.

— Сейчас — нет. Напротив, нам нужно переманить её на свою сторону, или хотя бы обеспечить строгий нейтралитет этой державы. Затем нам нужно будет разгромить Францию, выведи её из активной политики, и лишь после этого придётся обратить внимание на усиливающуюся восточную деспотию. Если же мы сейчас начнём войну с Россией, то своими руками толкнём её в объятия Франции. Открытый союз этих держав был бы чрезвычайно опасен!

— Я согласен с вами, — кивнул Первый морской лорд, — но не стоит сбрасывать со счетов, что русский флот с каждым годом становится всё сильнее. Конечно эти морские деревенщины пока ещё не представляют действительной угрозы для Ройял Нэви, но если объединят свой Балтийский флот с датским в рамках этой, так называемой «Лиги Нейтралитета», то действительно смогут перекрыть для нас балтийские проливы. Потеря ресурсов с Балтики кажется самым негативным образом на боеспособности нашего флота, и тогда объединённый франко-испанский флот сможет спорить с нами за первенство в Океане. За этим надо наблюдать самым пристальным образом!

Похоже, настала очередь Питта задавать вопросы.

— А теперь вы мне ответьте, джентльмены: насколько я могу в своих политических расчётах опираться на силу нашего флота? В последние месяцы русские показали свою силу: веть это они продали испанцам эти гигантские и разрушительные брандеры, что нанесли нам такой ущерб на рейде Гибралтара? Не представляют ли они для нашего флота действительно большой угрозы?

Сэр Ричард отрицательно помотал головой в неизменном напудренном парике.

— Возможно, я вас удивлю, сэр, но в действительности это ужасное оружие более опасно для наших врагов, чем для нас. Дело в том, что атака брандерами особенно разрушительна против флота, скученно стоящего в порту. А наши эскадры в портах почти не появляются — они постоянно заняты крейсированием и блокадой враждебных портов. Против подвижного флота брандеры почти бесполезны, поэтому они менее всего опасны именно для нас.

— А что вы думаете про новые русские корабли, снабженные печами для каления ядер? — всё еще сомневаясь, спросил премьер-министр.

— Право, не знаю. Да, они сожгли турецкий флот в заливе Золотой Рог, но полагаю что эти печи в недрах кораблей опаснее для своего флота, чем для вражеского. Зимою прошлого года в Кронштадте сгорело 6 русских кораблей; я считаю, что случилось это по причине размещения там этих огнеопасных калильных печей. Я верю в наш флот, в то, что он непобедим. Если нашим парням когда-нибудь доведётся сразиться с этими русскими кораблями, мы сделаем с ними тоже что и с остальными: приблизимся на пистолетный выстрел и разнесём в щепки огнём карронад. Я верю в доблесть наших кэптенов, мощь орудий и выучку наших парней. Я сам их муштровал, я провёл с ними больше дней и ночей, чем с собственной женой. Вы можете положиться на флот, сэр!

Николай Карлович отнял подзорную трубу от глаза, задумчиво обернулся на своих подчинённых. Впереди, примерно в двух верстах к югу, лежал персидский лагерь, накрываемый быстро сгущающимися сумерками.

Бонапарт снова поднял подзорную трубу. Сколько там персов? Сорок тысяч? Пятьдесят? Даже при самой тщательной рекогносцировке очень трудно понять что-либо. В любом случае, много больше, чем те одиннадцать тысяч сабель и штыков, что он привёл сюда. Но, как говорят в России, воевать надо не числом, а умением…

До чего же странная это штука — персидский лагерь, — раздумывал Николай Карлович, всматриваясь в свою подзорную трубу. Европейские военные лагеря ещё со времён Древнего Рима строятся всегда в необыкновенном единообразии и порядке. Вовсе не так это у сынов Востока: в окуляр Бонапарт видел палатки всех возможных видов и величин, круглые, четырехугольные, восьмиугольные, овальные, высокие, плоские, огромные, маленькие, в самом лирическом беспорядке разбросанные по равнине. Видно было, что ослы, верблюды, лошаки, привязанные к палаткам, совершенно спокойно прогуливаются между ними, запутываясь в веревках, прикрепляющих к земле ставки, которые, к тому же, расположены так неудачно, что представляют из себя настоящую паутину! И, в довершение всего, персидские солдаты слоняются среди повозок и палаток, так что отряды и части совершенно перемешаны. Бонапарт уже не раз задумывался о том, что если бы неприятель напал ночью на персидский лагерь, нельзя себе вообразить, какой беспорядок мог бы произойти от тревоги: большая часть солдат передавила бы друг друга, не будучи в состоянии выбраться из этого хитросплетения веревок и кольев.

Опустив трубу, русский командующий демонически усмехнулся. Беспорядок в персидском лагере отмечали ещё древнеримские тактики: и за полторы тысячи лет в этом отношении ничего не переменилось! «Надеюсь, меня ждёт судьба Велизария, а не Красса», — подумал он про себя, вспоминая записки классиков военного искусства.

Ну что же, жребий брошен. Он долго мечтал о самостоятельном командовании; и именно теперь предстоит выяснить, как тактика русского полководца Бонапарта будет выглядеть на деле.

Небольшая русская армия упорно продвигалась вперёд, в глубины Персии. Молодой главнокомандующий исполнял распоряжение императора — игнорируя второстепенные направления, идти прямо на персидскую столицу; впрочем, оно совершенно совпадало с его собственными умонастроениями. Поэтому, не размениваясь ни на Эривань, ни на Арзрум, и даже оставив без внимания богатый Тебриз, он высадил армию с Каспийской флотилии возле города Решт, и, взяв его, через горные перевалы двинулся на Тегеран. И вот путь ему преградили основные силы персидской армии. Тем хоже для них!

Бонапарт снова оглянулся на свои колонны, ждавшие в нескольких сотнях шагов сзади. Готовые к атаке батальоны лежали на сухой земле в обширной лощине, надёжно укрытые от взоров лёгкой курдской конницы персов холмами и казачьими секретами. Амуниция солдат была подогнана так, чтобы не издавать ни малейшего шума; штыки и белые предметы униформы были замазаны сажей. Колонны возглавляли специально подобранные солдаты, обладающие особенно хорошим зрением в темноте. Чтобы не сбиться в пути, один из унтер-офицеров в голове колонны несёт на спине специальный фонарь, вложенный в деревянный ящик. Он устроен так чтобы видеть его могли только люди, идущие строго сзади от фонарщика. Таким образом, колонна может в кромешной тьме двигаться за своими поводырями, не страшась сбиться с пути.

— Николай Карлович, не пора ли выступать? — спросил адъютант бригадира, Аркадий Суворов.

Бригадир Бонапарт ещё раз взглянул в быстро темнеющее небо. как это часто бывает на юге, день очень быстро, почти без сумерек, сменялся кромешною ночною тьмой.

— Да, надо возвращаться — произнёс он и, пока ещё не совсем стемнело, быстрой иноходью направил коня к своим войскам.

— Через 5 минут приказывайте выступать фланговым колоннам; через 10 минут — колоннам центра, через 20 минут — резерву! — скомандовал Бонапарт адъютантам, и повернул коня в сторону, вставая в промежуток между колоннами.

Вскоре войска пришли в движение; унтер-офицеры вполголоса отдавали команды, и солдаты, поднимаясь с иссушённой солнцем каменистой земли, оправляли амуницию и, быстро построившись, выступали вперёд.

Колонны преодолели цепь холмов, возле которой ютилось оставленное селение, и впереди перед ними открылась равнина, залитая огнями персидских костров, от которых доносилась заунывная музыка и крики — персидские сарбазы развлекали друг друга песнями и плясками. Тем лучше: Бонапарт прекрасно знал, что люди в лагере совершенно ничего не видят, ослеплённые светом собственных костров и факелов; а издаваемый шум позволяет надеяться, что они ещё и ничего не слышат.

Колонны неумолимо продвигались вперёд. До ближайших костров оставалось буквально две сотни шагов, вдруг как впереди, с правого фланга, послышались чьи-то крики и треск выстрелов. Похоже, медлить теперь было нельзя!

— Командуйте начинать — негромко произнёс Бонапарт, и Суворов-младший распрямлённой пружиной сорвался с места, спеша к дальним колоннам.

— На эскаладу! Вперёд! Да здравствует император! — экспансивно прокричал Бонапарт, выхватывая шпагу. В темноте его жест, конечно, мало кто заметил, но рефлексы военного человека продиктовали ему именно такой жест.

— Уррааа! — пронеслось по равнине, и русские колонны бросились на лагерь персов.

Раздался грохот артиллерийских выстрелов: конно-артиллерийская рота штабс-капитана Ермолова, развернувшись в промежутках между колоннами, не снимая передков, со всей возможной быстротой палила по персидскому лагерю картечью. Тьму ночи прорезали вспышки, сопровождаемые душераздирающим воем: в дело пошли ракеты, запускаемые с многозарядных станков. Ночью запуск реактивных снарядов выглядел особенно устрашающе: с диким воем, озаряя равнину своими огненными хвостами, ракеты падали по всей площади огромного лагеря, поджигая лёгкие полотняные палатки и умножая панику среди персов. Не встречая сопротивления, русские солдаты преодолевали оставшееся расстояние до лагеря и тут же вступали в яростную рукопашную схватку. Воины шахиншаха метались по лагерю: большинство, бросив оружие, спасало себя, но некоторые, бессвязно выкрикивая имя Аллаха, полуголые, в бешенстве яростно бросались на штыки.

Этот кошмар продолжался более полутора часов. Персы разбегались по тёмной равнине, спасаясь от казачьей конницы. Множество сарбазов погибло в лагере от огня, не сумев выпутаться из лабиринта повозок и горящих палаток; многие были затоптаны взбесившимися лошадьми. Командующий армией приказал трубить сбор, оставив преследование деморализованных персов кавалерии; солдаты потрошили не сгоревшие палатки, ловили разбегавшихся коней.

Победа была полной. Русские потеряли в бою 320 человек убитыми и около пятисот ранеными. Потери персов подсчёту не поддавались — вся равнина была усыпана их телами. Вернее всего, персы потеряли 20 или 25 тысяч, но начальник штаба Каспийской армии Карл Толь после некоторых колебаний отчитался о 10 тысячах персидских потерь, решив, что в настоящую цифру в Петербурге просто не поверят. Были взяты огромные трофеи — разнообразное оружие, более сотни пушек, знамёна, ткани, запасы провизии, 3200 лошадей, две с половиной тысячи мулов, полторы тысячи лошаков, караван из трёх тысяч верблюдов. Пленные показали, что командовал ими брат шахиншаха, Хуссейн кули-хан, бросивший в своём шатре много золотой посуды, драгоценного оружия и несколько жён. Была взята и войсковая казна персидской армии — миллион двести пятьдесят тысяч новеньких серебряных риалов, что составило примерно семьсот тридцать тысяч рублей. Офицеры рассматривали диковинные, доселе невиданные ими устройства — «верблюжью артиллерию». Небольшие фальконеты были установлены на специальном седле двугорбого верблюда, так, что стрелять можно было прямо с него. Офицеры, обсудив этот восточный «хай-тек», пришли к выводу, что это бесполезнейшая вещь во всём мире, и верблюдов, сбросив с них бестолковые пушчонки, просто поставили в обоз.

После битвы Бонапарт дал войскам два дня отдыха. Затем, снявшись с места, армия вошла в теснины Эльбурсских гор. Её предстояло пройти сорок вёрст узкой горной дорогой, овладеть лежащим в предгориях городом Казвин, а затем совершить марш-бросок к Тегерану.

Тяжёлый переход через горы Эльбурса, сопровождаемый постоянными стычками с персами и местными племенами, потребовал полторы недели, и вот наконец-то армия выходила на равнину! Бригадир Бонапарт и вся армия многому научилась в этом походе — опыт горной войны, столь сильно отличающейся от обычных полевых сражений в Европе, навсегда лёг в память великого полководца.

Теперь, выйдя на равнины, армия двинулась в сторону города Казвин, который местные проводники описывали самыми ярками красками, практически называя его преддверием Рая. Русские офицеры, уже хорошо знакомые с бытовавшими в этой стране чисто восточной склонностью к живописным преувеличениям, относились к этим рассказам весьма скептически; но все понимали — местность у города явно будет получше, чем пустыня, что раскинулась перед ними теперь.

На равнине количество вражеских войск резко выросло. Вокруг армии постоянно крутились отряды татарской и курдской конницы — не решаясь напасть на ощетинившиеся штыками колонны, они захватывали отставших и заблудившихся и. отрезав им головы, спешили к чиновникам шаха, чтобы, предъявив голову «неверного», получить вознаграждение. Количество отставших поневоле сократилось до самых мизерных значений… а солдаты и казаки сговорились курдам отныне «пардону» не давать.

21-го марта разведка донесла, что Казвин находится в половине дневного перехода, и там сосредоточена ещё одна персидская армия. Бонапарт не стал медлить. На следующий день в 2 часа утра армия снялась с места; на рассвете был встречен авангард из нескольких сотен курдов, гарцевавших и подбадривавших себя своим боевым кличем. Ермолов развернул свои пушки, и после нескольких выстрелов отряд курдов вскоре исчез, растворившись в равнине. В 8 часов армия увидела минареты и стены Казвина ­– большого и богатого города, не идущего ни в какое сравнение со всем, что войска видели со времени высадки. Вскоре были замечены боевые порядки вражеской армии. Правый фланг, состоявший из 20 000 сарбазов, татар и казвинских ополченцев, находился в укрепленном лагере, вооружённом 40 пушками; центр составлял кавалерийский корпус из 12 000 знатных персидских и татарских воинов — все они были на лошадях и имели при себе 3—4 пеших слуг, так что всего в линии находилось 50 000 человек. Левый фланг, составленный из 8–10 тысяч курдов, примыкал к стенам города. Поля перед Казвиным были покрыты всем его населением — мужчинами, женщинами, детьми, которые поспешили туда, чтобы наблюдать за битвой, от которой зависела их участь. При победе они готовы были бросится грабить трупы; в случае поражения они стали бы рабами этих странно одетых кафиров.

Русская армия встала в хорошо известный им боевой порядок, который пришелся так кстати в боях с турками — батальонные каре, усиленные артиллерией, с кавалерией в резерве. Офицеры штаба Бонапарта произвели рекогносцировку укрепленного лагеря, в котором засела основная часть вражеской пехоты. Он был защищен простыми траншеями, которые могли явиться некоторым препятствием для кавалерии, но в случае пехотной атаки их ценность равнялась нулю. Очевидно, к работам только приступили, и велись они по плохому плану. Пушки в лагере были старые, железные, на примитивных лафетах; к тому же из-за многочисленных траншей ими нельзя было маневрировать в бою. В персидской пехоте, даже у подготовленных на европейский лад сарбазов, было заметно мало порядка; более-менее пригодная для защиты крепостей, она была неспособна к действию на равнине. Очевидно, план персидского командующего Менелик-аги состоял в том, чтобы обороняться за своими ретраншементами.

Бонапарт устроил короткий военный совет, дабы решить, с какого пункта начать атаку.

По общему мнению, пехота персов в лагере не представляла большой опасности, равно как и курды, ценность которых в деле равна нулю; опасаться следовало только большого конного корпуса татар. Было решено охватить лагерь с флангов, подтянуть туда артиллерию и расстрелять анфиладным огнём, а затем атаковать с трёх сторон. После построения каре, возглавляемые Багратионом, Розенбергом, Дерфельденом, Тормасовым, Дохтуровым и Раевским, при поддержке казаков Платова и артиллерии двинулись в атаку. Три каре, двигавшиеся впереди, сделали захождение на правый фланг и прошли в двух пушечных выстрелах от укрепленного лагеря, а затем каре Багратиона начало заходить с фланга, а два других направились против центра линии татарской конницы. Два казачьих и два драгунских полка следовали за ними на некотором расстоянии.

Около получаса армия двигалась в таком порядке и в полном молчании, сверкая штыками в лучах восходящего солнца; но затем Менелик-ага, персидский главнокомандующий, догадался о намерении русских, понял, что погибнет, если позволит русской армии завершить свой маневр, и что, имея многочисленную кавалерию, ему следует атаковать противника на марше. С семью или восемью тысячами курдских всадников, непрерывно кричавших «хо-хой», он устремился к каре Багратиона; туркмены же с быстротой молнии проскакал между каре Розенберга и Дохтурова и окружил их. Этот маневр был проделан с такой сноровкой, что одно мгновение Бонапарт сомневался, успеет ли генерал Багратион отразить это нападение.

Однако же, сомнения были напрасны. Русские войска совершено хладнокровно ждали противника, взяв ружья наизготовку. Когда конница с визгом, криками, пылью приблизилась на расстояние в сотню шагов, последовал залп. Линия русских вдруг вся расцветилась вспышками пламени, окутываясь сизым пороховым дымом.

Конница шаха смешалась. Залп пуль и ружейной картечи сбросил половину из них на землю. Всадники персов, имевшие глупость заехать в промежутки каре, оказались в особенно скверном положении: со всех четырех сторон их поражала поражать картечь и ружейный огонь. Генерал Ренье, со своей стороны, не замедлил занять оборонительную позицию и открыть огонь со всех сторон. Каре Розенберга, с которой находился главнокомандующий, изменила направление движения и очутилась между городом и войсками, отрезав этим маневром противника от спасительных стен города и преградив ему путь к отступлению; вскоре из него открыли артиллерийский огонь в тыл лагерю сарбазов. Поле сражения покрылось убитыми и ранеными; в течение получаса персы упорно не желали отступать, гарцуя на своих прекрасных конях в пределах досягаемости картечи, переносясь из одного промежутка между каре в другой, среди пыли, лошадей, дыма, картечи, пуль, воплей и стонов умирающих. Но, в конце концов, ничего не достигнув, они удалились за пределы досягаемости огня. Менелик-ага с 3000 всадников отошел по дороге в направлении на Тегеран. Остальные всадники, нигде не достигнув успеха, под огнём покрутившись вокруг каре, бессмысленно неся потери, искали теперь спасения в укрепленном лагере; но в тот самый момент его атаковали каре Тормасова с фронта, Багратиона — с фланга и Розенберга — с тыла. Полковник Дохтуров с двумя батальонами захватил ров и предместье Казвина, создав страшную панику и прервав сообщение между городом и лагерем. Находившаяся в лагере кавалерия, атаки которой были отбиты Багратионом, пыталась вернуться в Казвин, но, остановленная Дохтуровым и поддерживавшей его конной артиллерией Ермолова, она заколебалась, стала метаться из стороны в сторону и, наконец, следуя скорее голосу страха, чем доблести, пошла по линии наименьшего сопротивления и бросилась врассыпную. Укрепленный лагерь, атакованный с трёх сторон, не оказал никакого организованного сопротивления. Пехота, видя разгром кавалерии, вышла из боя и стала разбегаться, скрываясь в пустынях под покровом темноты. Пушки, верблюды, обоз попали в руки русской армии.

Менелик-ага произвёл ещё несколько атак в надежде восстановить связь со своим лагерем и облегчить отход находившимся в нем войскам. Все эти атаки не удались. К ночи он отступил и приказал поджечь Казвин. Город тотчас же запылал. При пожаре погибло много различных ценностей, что вызвало понятное сожаление в армии. Изо всех персов только 3000 во главе с их командующим отступили по дороге на Тегеран; ещё 1200 отошли в горы, и более 7000 нашли свой конец в этом сражении. Увидев, что битва проиграна, уцелевшие курды по своему обыкновению удалились и рассеялись в холмах и пустынях.

Огромными усилиями русских войск пожар в городе удалось затушить, так что главная квартира прибыла в Казвин в 9 часов утра. На небольшом отдалении от города в окружении садов и виноградников находился прекрасный дворец Менелик-аги, полностью покинутый его обитателями. Ничто в ее внутренней планировке не напоминало дворцов Европы; тем не менее офицеры с удовольствием взирали на этот хорошо меблированный дом, диваны, обитые лучшими восточными шелками с золотой бахромою, следы индийской роскоши и искусств Европы. Сад оказался полон прекраснейших деревьев, отличных розовых кустов, но в нем не было ни одной статуи или аллеи. Впрочем, нашим офицерам было не до променадов: после непрерывного на протяжении полутора суток марша и боя все завалились отдыхать, кто на кушетки, кто на бурки.

Днём бригадир Бонапарт энергичными мерами навёл должный порядок. Грабежи были пресечены, безопасность гаремов обеспечена. Это произвело самое благоприятное впечатление на знатных персов и татар, которые стали постепенно возвращаться в город. Еще более удивило всех то, что русские солдаты на базарах расплачивались за все вещи, которые приобретали. Как это не походило на обычаи войска шахиншаха, от которого собственные жители разбегались, не разбирая дороги!

Бонапарт торжествовал. Многие русские генералы, с презрением смотревшие на корсиканского молокососа как на очередного паркетного выскочку, решительно переменили о нём своё мнение. Лишь очень талантливый полководец мог спланировать и провести ночную атаку в таком порядке и с таким великолепным результатом! И Николай Карлович, окончательно поверив в свою звезду, ночами пропадал в штабе, склоненный над лаконичными картами Иранского нагорья.

А впереди его ждал Тегеран… и Александрин.

Новогодние праздники выдались на славу. У дворца была установлена огромная карельская ель, украшенная гирляндами, фигурами и фруктами из папье-маше, фонариками и стеклярусом. В новогоднюю ночь её подсветили со всех сторон электрическими дуговыми лампами — это вызвало в городе настоящий фурор! Вокруг елки водили хороводы, но главным действующим лицом оказалась… железная дорога! Мы взяли экспериментальный паровоз, стоявший у Вольного экономического общества, смонтировали на брусчатке рельсы, и пустили его по кругу, катать публику. Народ был изумлён до неприличия; но зато теперь в Петербурге навряд ли кто-то будет бояться паровоза!

Но вот прошли и новогодние и рождественские праздники со всеми нововведёнными ёлками, ледяными горками, колядованием и блестящей мишурой. Настала весна, и супруга вновь заскучала, тут же обрушив на меня массу идей, как провести время. Самой вменяемой из них оказалась такая:

— Давай пригласим к нам театр! Помнишь, как раньше было?

В своё время, при бабушке Екатерине театральные постановки устраивали дважды в неделю в собственном императорском Эрмитажном театре. Зал этот отличался прекрасной акустикой, но спектакли проходили в очень узком кругу придворных. Меня всегда это сильно коробило: выступающая перед нами труппа иной раз была многочисленнее зрителей, и под занавес раздавались лишь жиденькие аплодисменты. Щадя самолюбие артистов, обычно я подговаривал Курносова, и мы устраивали жаркие овации в четыре руки, за что незаслуженно прослыли заядлыми театралами. Но год назад, сразу по вступлении на трон, я всё это сократил, и артисты разъехались кто куда. Впрочем, в Петербурге было ещё 2 императорских (Каменный, или Большой, и Малый) театров, и ещё два частных. Разумеется, в императорских имелись царские ложи, и решительно ничто не мешало нам посетить их в любое время.

Адъютант Волконский, получив соответствующее распоряжение, тотчас доехал до Каменного театра и привез ворох афиш, устно присовокупив, что «ради Его и Ея Императорских Величеств дирекция с восторгом поставит любую иную пьесу в самое короткое время». Практически интерактивный театр, так сказать! Вообще в Императорском театре было три труппы: русские, французы и итальянцы попеременно играли на сцене Большого. Наши выступали обыкновенно по воскресеньям и в праздничные дни, когда торговый народ, в Петербурге весь почти — русский, ничего не делает; и он-то поддерживает национальные представления. Но, увы, репертуар русской труппы был ещё узок: имелось несколько драм Княжнина, пьесы Сумарокова, представлявшие перепевки западноевропейских пьес, кое-что Тредиаковского и много скверных пересказов иностранных сюжетов; впрочем, наших купцов, кажется, всё устраивало. Высшее общество, чиновники и образованные иностранцы ходили на французскую труппу. Итальянцы были мало востребованы, и представления оперы были весьма редки; нередко они выступали в почти пустой

зале.

К местному театру я относился прохладно, балет и оперу так просто не любил. Екатерина не выносила драму, предпочитая комедии и фарсы. Я же, напротив, предпочёл бы драмы: Мольер, конечно, хорош, но вот другие комедийные сочинители и скучноваты, и пошловаты. Увы, но Шекспира не было, разве что непригодные русские пересказы.

Наташа попросила оперу; мы выбрали «Прекрасную Арсену», оперу Гретри.*

Музыка показалась мне восхитительной, что, впрочем, не должно вызвать удивления: ведь классическая музыка находилась в самом своём расцвете. Опера была уже не нова, но всех еще восхищала. Оркестр, богатые костюмы, декорации, превращения и трансформации декораций, — все было на очень высоком уровне и даже в 21 веке могло бы найти своего зрителя. Местная же публика была в полнейшем восторге и не скупилась на овации.

— Смотри-ка: это та самая мадам Шевалье! — произнесла вдруг Наташа, и последние слова её заглушил нарастающий шум: весь зал — все две тысячи человек, вскочив со своих мест, устроили бешеное рукоплескание, выкриками и даже свистом выражая свой восторг. Впрочем, было чему радоваться: на сцену вступила очаровательная, свежая красавица, уже широко известная как дивная певица и актриса. Ласково окинув взглядом зал, она, склонив голову слегка на бок, казалось, подарила улыбку каждому и в партере, и в ложах, и стояла так, пока шум постепенно не стих. Когда же она запела: et je règnerai dans les cieux**, зал почти не дышал; казалось, она всех своих зрителей вслед за собою увлекала туда, на небеса. Ничего не могло быть милее этого зрелища, ничей голос не был столь пленителен… После оперы был то ли балет то ли дивертисмент, с пастухами и пастушками, гирляндами и амурами. Были две молодые танцовщицы, которые в то время друг у друга оспаривали пальму первенства, но ни одна из них не могла сравниться с Шевалье!

И, хоть это было и не в моих правилах, в антракте я, отлучившись из ложи, подозвал Волконского:

— Пётр Михайлович, отвезите актрисе цветы и передайте моё восхищение её талантом!

— Пренепременно! Цветы мне взять в…

— Да. Можете воспользоваться оранжереями Зимнего Дворца!

Склонив голову, адъютант удалился. Что он подумал обо всём этом — можно лишь гадать.

Пока ло второе отделение, Волконский вернулся, и после представления (восторженная публика долго вызывала актрису «на бис», исполнил поручение. Однако, вернувшись, Пётр Михайлович казался несколько «не в своей тарелке». Наклонившись ко мне, он тихонько сообщил:

— Александр Павлович! Мадам Шевалье умоляет вас об аудиенции!

— Ну что же, извольте, скажем, завтра, в пять, или лучше в полшестого.

Волконский ушел, и, вернулся еще более сконфуженным.

— У мадам Шевалье в это время спектакль. Она просит принять ее в в девять!

— Ну, извольте, раз так!

Наташа, к счастью, ничего не заметила.

Да, признаюсь, весь следующий день я провёл в нетерпении. Какое-то непонятное волнение смешивалось с предвкушением, и даже со страхом. Такого приключения у меня ещё не бывало! Лишь бы всё сошло благополучно…

И вот, тёмным февральским петербургским вечером я с волнением вошёл в гостиную, где меня ждала дама. Удивительно, но она совершенно не отреагировала на моё появление: посетительница в ожидании уснула на кушетке у горящего камина! Все что я поначалу увидел, было длинное манто с капюшоном, в которое она была укутана, под которым я заметил кончики красных ботильонов и пену брабантских кружев, выступавших из-под манто. Да, она была прекрасна, эта Луиза Пуаро, двадцатипятилетняя танцовщица и актриса, выбравшая сценический псевдоним «Шевалье»! Наконец, налюбовавшись вдоволь, я негромко кашлянул. Девушка вздрогнула, проснувшись, и поднялась; капюшон открылся, плащ скользнул с её плеч, освободив россыпь каштановых кудрей. Казалось, будто бы дивный цветок прямо на глазах распустился в зале; и мадам Шевалье, свежая, раскрасневшаяся ото сна, как дикая роза, предстала передо мною, подсвеченная масляными лампами и огнем затухающего камина. Чувствовалось, она была сильно взволнована, и это волнение так шло ей…

— Мадам, я счастлив видеть вас, — наконец, произнёс я. — Но вы чем-то опечалены, не так ли?

— Ваше Величество! — дрожащим голосом произнесла девушка, — я приведена к вам нуждою. Один очень крупный вельможа неотступно преследует меня своими домогательствами. Он так могущественен, что никто не решается противостоять ему. Лишь Ваше Величество способно меня спасти, стоит лишь вам пожелать, лишь шевельнуть для этого пальцем!

— Неужели в нашей стране такое возможно?

— Ваше Величество, вы не представляете тягости жизни несчастной актрисы в чужой, незнакомой стране! Я верю — в этой стране есть один рыцарь, и если ему броситься в ноги, он сможет всё уладить. Это вы, государь!

И красавица упала на колени, да так ловко, что я не успел её подхватить.

— Прошу вас, встаньте!

Я протянул ей руку. Дама легко коснулась моей ладони своей узкой белоснежною ручкой. Поднявшись, она практически оказалась в моих объятьях. Я чувствовал тонкий, сладостный аромат пачули и лоделавана, исходящий от её кожи. Ах, как же она обольстительна!

— Поверьте, сударыня, — не совсем ровным голосом отвечал я, — в моём лице вы всегда найдёте покровителя и защитника. Но кто тот негодяй, что злобно преследует вас? Не могу представить, чтобы лицо благородного происхождения могло посягнуть на честь и спокойствие столь очаровательной дамы!

Девушка смущённо потупила глаза. Её изумительные локоны почти коснулись моих губ.

— Ах, Ваше Величество, мне так неловко об этом говорить…

— Вы можете быть откровенны со мною!

— Ах, как это тяжело… Но это… — мадам подняла на меня глаза, и я поразился их дивной, бездонной синеве — это ваш брат, Ваше Величество, цесаревич Константин!

На несколько секунд воцарилось молчание. Чёрт, ят так и знал!

— Да что вы такое говорите, мадам? — раздался вдруг совсем рядом нетрезвый голос Константина Павловича.

А вслед за тем и сам он появился перед нами, немного покачиваясь, из-за двери, за которой подслушивал нас всё это время.

— Неужели сударыня, я вас столь жестоко преследую? А бриллиантовое колье за двести тысяч, что вы так долго у меня выпрашивали, подаренное вам на прошлой неделе, после чего вы, сударыня, разразились самыми горячими любовными признаниями — это, выходит, кандалы, этакая разновидность цепей? А венский экипаж с вашим вензелем — очевидно, камера в каземате… Очень интересно!

И Костя шагнул вперёд, поднимая стек.

— Погоди, погоди, — ухватил я его за руку; затем вновь повернулся к страшно побледневшей мадам.

— По-моему, сударыня, вы не вполне со мною откровенны.

— Ах, я всего лишь слабая женщина, иностранка…

— Неужели? Моя полиция считает иначе. Мы перехватили некоторые ваши письма, адресованные в Париж, на рю Сен-Никез. Там вы даёте очень выразительные характеристики некоторым видным нашим вельможам. И, в числе прочего, даёте оценку, кого из них следует привлечь на свою сторону, чем именно следует их завлекать, сколько это будет стоить…

Мадам Шевалье слушала меня со всё более и более расширяющимися от ужаса глазами.

— Также, нам удалось получить и несколько писем в ваш адрес, подписанных неким господином NN. Иные из них содержали в себе шрифт, симпатическими чернилами нанесённый промежду строк обычного письма. Несколько дней назад мы сумели его разгадать: и мы узнали о вас очень много интересного!

Тут я приподнял поникшую голову мадам за подбородок. Она покорилась, но всё равно не смотрела мне в глаза, скользя взглядом куда-то вбок.

— Скажите, мадам, кто такой этот NN? Талейран? Фуше? Сийес?

Она молчала.

— Отвечайте, сударыня! — ласковым тоном произнёс я. — Теперь не время отпираться!

Некоторое время она продолжала смотреть мимо меня, будто чего-то взвешивала на невидимых весах, затем медленно перевела на меня свой взор. Лишь теперь я заметил то глаза её разного цвета — один зеленый, другой голубовато-серого цвета.

— Что вам ответить на это? Да, я сочувствую положению своей родины и помогаю ей всячески, насколько это в моих слабых силах.

«Ага. Пошёл серьёзный разговор» — подумалось мне. Надо быть начеку!

— Я в вашей власти, господа. Вы вольны делать со мною всё, что только заблагорассудится. Но примите в соображение, бесследное моё исчезновение вызовет толки в обществе… Даже в вашей деспотической стране это может иметь для вас дурные последствия. Вспомните «Историю с ожерельем»*** — сколь много способствовала она гибели дома Бурбонов!

— Наконец-то, мадам, я вижу вас настоящую — удовлетворённо сообщил я. — Все эти театральные кунштюки — заламывание рук, трагические фразы, слёзы — всё отставлено. Отлично: теперь мы можем поговорить серьёзно. Скажите, вы любите деньги?

Она ничего не отвечала: вопрос этот мог показаться оскорбительным.

— Вы непременно любите их — я знаю! –наконец ответил я за неё. — Я, признаться, тоже к ним неравнодушен. Давайте мы с вами сыграем в игру: я даю вам денег, а вы делаете то, что я вам укажу. Прежде всего, рассказываете, кто ваш шеф, и что ему надобно. В противном случае у вас есть все шансы оставить сцену в столь цветущем возрасте.

— Да какие ей деньги! Курва драная! Да я её сейчас… — закричал Костик, размахивая стеком.

Мадам взвизгнула и спряталась мне за спину.

— Ну перестань, Костя. Мы же приличные люди… вроде бы. Но вам, сударыня, стоит думать быстрее: я долго его не сдержу!

— Я согласна, согласна!!! — прокричала мадам из-за моей спины.

— Замечательно. Теперь отправляйтесь к господину Скалону — вас сопроводят туда в карете. Расскажете ему всё, как на исповеди, и имейте в виду — вы не единственная, кто работает на нас, и правдивость ваших слов мы всегда можем проверить. Вам придётся подписать соглашение о сотрудничестве; оно навсегда обяжет вас верностью нашей стране. Мы не собирается вредить Франции, — наша цель есть благо всего человечества!

Костя наблюдал эту сцену со злорадной улыбкой. Он снова был сильно навеселе. Когда вошедший Волконский взял даму под локоток и повёл в катеру, он усмехнулся, как мне показалось, не без задней мысли.

— Вот ведь, тварь! А ведь на сцене выглядит, будто ангелочек божий! Стерва! И Костя, кривляясь, фальшиво пропел он строки из арии, исполняемой мадам Шевалье с неизменным успехом.

— Да, Костя, народец паршивый нынче пошёл. Одни подлецы и христопродавцы, и дамы не лучше! — подтвердил я его мысль.

Братец вдруг подошёл ко мне вплотную и стиснул в медвежьих объятиях.

— Вот ты ругаешь меня, а я тебя люблю! Я тебя ни в жизнь не продам! Ты знаешь, с какими предложениями ко мне приходили?

И он, наклонившись к моему уху так, что я явственно услышал исходящий от него густой мадерный перегар, начал шептать про такое, что я застыл от изумления. И звучавшие при этом фамилии были очень и очень громкие и… неожиданные.

— Так-то вот, — назидательно закончил братец, глядя вне в лицо. — А ты не знал. По глазам вижу — не знал! А я ведь обещался молчать, как благородный человек. Но ты мой брат, Александэр. Ты навсегда будешь мне братом, мосье Долгоносов. Так что я всё благородство и клятвы засунул в дупу, и вот: ты всё теперь знаешь!

— Спасибо, Костя — только и мог вымолвить я.

— А про Анюту я так скажу, братец Саша ­ — береги тебя Господь от пули, чумы, и от немецкой принцессы! Вот ты всегда был умный, ты в своё время смог развязаться с этой, как её… баденской фифой, а я, видишь вот, не сумел. Не осуждай меня, ты не ходил в моих сапогах!****

И Костя ушёл, оставив меня в самых расстроенных чувствах.

Прежде всего, я вызвал адъютанта.

— Немедленно вызовите ко мне полковника Скалона. Передайте, это срочно!

В самых мрачных раздумьях я слонялся по коридорам Зимнего, пытаясь понять — то, о чём рассказал мне Костя — это правда или нет? Вроде бы, врать ему незачем. Но с другой стороны — рассказанное им было столь чудовищно, что совершенно не укладывалось в голове. Группа вельмож обратилась к нему с предложением возглавить регентский совет после моего отстранения. Костя отказался, заявив о глубоком отвращении к власти. Но они настойчиво повторяют предложение, уверяя, что он будет играть роль самую необременительную и декоративную, и что «для спасения прав дворянского сословия необходимы самые решительные меры». Ок, ок, допустим, вы решили меня свергнуть — хорошо, но ведь у меня уже есть малолетний сын. Вы что решили с ним сделать, господа? А Суворов, который никогда не смирится с подобным? А миллионы облагодетельствованных мною людей, которые могут такое и не проглотить? По всей логике, этого заговора не должно было быть… но похоже, он всё-таки есть.

Наконец полковник Скалон проследовал через «Салтыковский» подъезд и поднялся на второй этаж. Я встретил его у лестницы, и вскоре мы беседовали в глубине моего кабинета. Скалон по моему предложению дисциплинированно уселся на стулья у стены. Очевидно, он был встревожен, хоть и не показывал виду: внезапные вызовы к руководству — это всегда не к добру!

— Антон Антонович, у меня возникли вот какие подозрения. Как оказалось, к Великому князю Константину Павловичу некоторые наши вельможи обращались с очень интересными предложениями. Фамилии этих людей вас, вероятно, должны удивить: меня, по крайней мере, они ввергли в глубочайшее изумление.

И я вкратце передал ему сведения, с которыми поделился со мною брат, в том числе и назвал персоналии.

— Я ожидал получить такого рода известия от господина Макарова — закончил я свой рассказ, — а в итоге они дошли до меня кружным и случайным путём. Но почему-то я не получил этих сведений из тех источников, которые должны были мне о ней донести. Вы понимаете, о чём я?

Скалон кивнул, очень внимательно глядя на меня.

— Я не знаю, можно ли в полной мере доверять этим сообщениям. Они получены из источника… не вполне заслуживающего доверия. Возможно, ваши коллеги из Экспедиции общественной безопасности не совсем верно понимают своё ремесло. А возможно, дело ещё хуже! В общем, Антон Антонович, я прошу вас самым внимательным образом отнестись к названным мною персонам, и присмотреться к деятельности господ из Александровского равелина. Не удивлюсь, если они от меня что-то скрывают!

Скалон принял указание к исполнению и отбыл. Я проводил взглядом его коляску, с дребезжанием удалявшуюся по Дворцовой площади.

Если у вас нет шизофрении, это ещё не означает, что за вами не идёт охота…

Сегодняшнее заседание Кабинета затянулось. И немудрено — очень уж много различных дел, требующих внимания! Сначала я уведомил собравшихся о создании новой коллегии — «путей сообщения», и представил собравшимся её президента — Карла Фёдоровича Модераха. В его ведении будут находится как шоссейные дороги, так и возводимые сейчас «конки». Здесь у нас много нового: уже строится межзаводская железная дорога на Урале, (она позволит соединить все заводы единой транспортной сетью), дорога до соледобывающего озера Эльтон в Поволжье. А ещё предстоит подготовка к постройке железной дороги от Петербурга до Москвы. Пока ещё не совсем заросла та, старая, ещё Петровская просека, надо заново расчистить лес и составить смету. Карл Фёдорович, показавший себя в Перми рачительным хозяином, не должен и здесь подвести…

Далее последовали доклады президентов Берг-и Мануфактур — Коллегий. В горной и обрабатывающей промышленности мы развили бурную деятельность: на заводах монтируют новые прокатные станы и паровые молоты, устраивают пудлинговальные печи, паровые молоты и воздуходувные машины. Со стапелей спущено четыре речных парохода, построено два морских паровых буксира: «Опыт» в Кронштадте и «Ласточка» в Одесском порту. В следующую навигацию будет запущен пароход с водомётным движителем, пригодный для работы на мелководье. В общем, сделано вроде бы немало, но на всю огромную страну это — капля в море. Хочется большего, много большего!

Затем воспоследовал доклад Президента Академии Наук. В Адмиралтействе разработали профиль для гребного винта; скоро вместо громоздких колёс мы начнём делать винтовые пароходы. В Техническом центре вовсю идёт работа над динамо-машинами, генераторами, различными новыми станками, есть успешные опыты в трансформации тока, гальванике,. Возводится Северо-Западный университет в Стрельне. Быстро строится научный центр «Пелла» — будущий «наукоград», где будут размещены лаборатории крупнейших учёных мира. В общем, дела идут.

Доклад обер-прокурора Сената: В целом успешно идёт заселение южных земель. За прошедший год мы многому научились, и наша метода работы с крестьянами-переселенцами становится всё совершеннее и гибче. Создана специальная структура — Экспедиция колонизации, которая оказывает вспомоществование переселяющимся крестьянам. Делается это следующим образом: каждый год выбирается несколько губерний, из которых желающие смогут переселиться на южные земли Новороссии или в Поволжье. Определяются маршруты движения, места ночёвок; на них устанавливают лагеря для переселенцев, создают запасы сена и зерна.

Большую часть пути переселенцы проходят зимой; с началом ледохода переселенцев собирают на пристанях в верховьях Дона, Днепра и Волги и спускают вниз. Тут они первым делом поступают на работу в устроенные специально для них «земледельческие школы», где их учат вести хозяйство в новых для них условиях: пахать на волах, строить мазанки, сеть пшеницу и просо вместо ячменя и ржи. Одновременно переселенцам разрешают выезжать на осмотр предлагаемых им участков, выбирая, куда именно они переселятся.

Определились первые результаты реформы Сената. Несколько месяцев назад я выделил из этого учреждения два департамента, образовав на их основе Высший общегражданский суд. Результат, однако, оказался крайне далёк от ожидаемого: количество нерешённых дел совершенно не уменьшилось!

Неприятно поражённый этим обстоятельством, я решил перейти от перестановки мебели к работе с персоналом. Может быть, всё дело в том, что правительственные учреждения переполнены неспособными людьми? По крайней мере, обер-секретарь Сперанский поддерживал именно такую точку зрения.

— И что вы предлагаете Михаил Михайлович? — спросил его я.

— Полагаю, и Правительствующий Сенат, и Высший общегражданский суд нужно насытить новыми людьми, получившими университетское образование. Тем самым и поднимется престиж высшего образования, и государственные дела будут поставлены на твёрдую основу, Ваше Величество!

— Ну хорошо, Михаил Михайлович. Готовьте проект указа! Остальные господа президенты и советчики могут быть свободны. За предстоящие выходные прошу ознакомиться с проектом Конституции, — Михаил Михайлович, раздайте всем по экземпляру — и подать своё мнение.

Господа «кабинетчики» немедленно разобрали по рукам проект «радищевской» Конституции. Александр Романович, первый получивший эту бумагу, с кислой миной листал теперь исписанные витиеватым почерком странички. Ну что же, это не вексель на миллион, чтобы всем нравится!

Кстати о миллионах. Положение с финансами оставалось напряжённым. Уральские золотоносные месторождения пока ещё не заработали на полную мощность, а кораблестроительные и прочие проекты требовали массу денег. Я трудился не покладая рук, но всё равно не мог свести бюджет: стоило найти новые доходы, тут же открывалась и новая статья расходов, причём часто совершенно неожиданная. Тем не менее, кое-какие средства добыть удалось.

Первое, что я отыскал — это рыбные откупа. Как оказалось, Николай Иванович Салтыков, мой воспитатель, в совё время каким-то путём заполучил откуп на рыбную ловлю в Каспийском море. И никто из рыбаков не мог ловить рыбу и доставлять её в Астрахань иначе, как по соизволению графа Салтыкова! Получаемые им с этого доходы не поддаются исчислению: по самым скромным оценкам они были шести, а то и семизначными!

Как только я всё это прочухал, — сразу же забрал откуп в казну. Теперь мы продаём квоты на добычу рыбы в Каспийском, Балтийском, Азовском и Черном морях, в низовьях Волги, и на озёрах — Ильмень, Чудском, Ладожском, и Онежском. Со временем то же введём и на Байкале и в озере Зайсан — а пока для этого не хватает людей для досмотра. На Белом и Баренцевом морях откупа я вводить не стал — слишком уж большую роль играет рыболовство для поморов, а вот на Охотском Баренцевом морях квоты и откупа ввели на добычу морского зверя — котика и морского бобра. Но даже без них казна ежегодно пополняется теперь дополнительно примерно тремя миллионами рублей!

Второй предмет, введённый и принёсший существенный доход — это акциз на чай, или, как это зазывали в народе, «обандероливание чая».С развитием морской торговли чай стал в России очень популярным продуктом. Оптовые и розничные обороты возрастали, увеличился и выбор сортов привозимого в страну чая. Однако же, чай, оставаясь заморским продуктом, для большинства населения оставался слишком дорог. Из-за этого необычайно распространилось фальсификация чайного листа посредством подмешивание к нему разного рода суррогатов: целые деревни занимались в Петербургской губернии с ором так называемого «копорского чая»; в южных наместничествах для этих целей использовались листья кавказской брусники. Обороты чайного фальсификата достигали десятков тысяч пудов; для подделки байхового чая широко использовались листья шиповника, земляники, кавказский брусники, кипрея, ясеня, клёна, тополя, бузины, а иногда к обычному чаю подмешивали листья уже спитого. Чтобы поддельный чай по вкусу был похож на настоящий его опрыскивали отваром веществ содержащих дубильную кислоту. Для окрашивания применялись различные красители обычно вредные для здоровья в том числе мышьяковистая медь и свинец. В общем — бардак!

Чтобы прекратить это безобразие (и, разумеется, немножечко заработать), я обнародовал указ, разрешавший розничную продажу чая только с казённой «бандеролью» — специальной наклейкой на пачку. После введения этой меры фальсификация чая резко пошла на убыль, а казна стала получать полмиллиона рублей дополнительно. Впрочем, суррогатный чай не был совершенно отставлен от дела — его разрешили продавать но только под своим собственным наименованием — иван-чай или чайная брусника.

Пришлось заняться и фальсификацией в винной торговле. Из-за крайней дороговизны вина купцы часто шли на его подделку, смешивая терновый сок или сок из черноплодной рябины со спиртом и свинцовым сахаром. Продавалась это свинцовая отрава, конечно дешевле настоящего вина, но вред здоровью наносила непоправимый.

Пришлось поэтому наладить и «обандероливание» вин. Каких-то огромных денег это конечно не принесло, но в целом рынок вина оздоровился.

Ну а самые серьёзные средства удалось получить благодаря введению казённой монополии на спирт. Теперь производство спирта-сырца и его перегонка осуществлялись исключительно на крупных казённых заводах, а оптовая продажа спирта и водочных изделий составляла исключительную монополию государства. продажа казённого спирта осуществлялась исключительно в запечатанной посуде. ёмкости с водкой обязательно оклеивались этикеткой с обозначением крепости «хлебного вина» и его цены. Дальнейшая розничная продажа спирта и водки уже осуществлялась без всякого внимания государства.

При новой системе оказались не нужны многочисленные государственные трактиры, на содержание которых в прежнее царствование тратилось так много денег. Их сразу распродали в частные руки, отчего удалось выручить некоторые деньги.

Казённые спиртовые заводы устраивались как правило рядом с крупными центрами зерновой торговли, где имелись большие зернохранилища и элеваторы. спирт получали путём ректификации которая обходилась дешевле выгонки спирта в дистилляционных кубах. Также оказалось выгодно поблизости от этих заводов устраивать крупные фермы по откорму свиней: отходы от выкурки спирта — так называемая винная барда являлась ценным продуктом для товарного животноводства.

В первый же год монополия на спирт принесла дополнительно семь с половиной миллионов; в дальнейшем, благодаря улучшению работы спиртовых заводов ожидался ещё больший рост прибылей.

Очень перспективной выглядела торговля и сфера услуг. Во всём Санкт-Петербурге не было ни одного действительно крупного и комфортабельного магазина: ти князья, и нищие равно отоваривались в лавках. Я же, за свою короткую жизнь успев поработать и менеджером по продажам, и мерчендайзером, немного представлял, как должна выглядеть успешная торговая фирма. И я решил основать крупную оптово-розничную компанию, которая могла бы продавать самый широкий спектр различных товаров: одежду, бижутерию, мебель, предметы интерьера, ткани, — в общем, некоего IKEA -подобного монстра. Дело обещало быть жутко выгодным: ведь я, в отличие от хроно-аборигенов, прекрасно представлял себе, какие товары в будущем будут пользоваться спросом. Кроме того, уже сама по себе организация торговли по лекалам XXI века должна была произвести огромное впечатление на моих нынешних современников. Задуманы были огромные демонстрационные залы с электрическим освещением, лифтами и эскалаторами, большой выбор товаров в широком ценовом диапазоне, продажа по каталогу и по образцам, доставка товаров на дом, и разумеется эксклюзивная реализация последних новинок. Последних у меня было превеликое множество: какие-то извлекли из моей головы посредством гипноза, ну а что-то я и так прекрасно помнил.

Например в этом мире практически не было в продаже готовой одежды и обуви, а та что и была, отличалась крайне низким качеством. Одно это — уже огромный рынок и непаханое поле! Крайне убогим был сегмент недорогой функциональной мебели, а ведь делать её так просто! Любые экипажи, коляски, да даже телеги считались высокотехнологичным продуктом и стоили очень дорого. А ведь ничто не мешало наладить производство каких-нибудь ландо по принципу Генри Форда! И, конец предметы интерьера: на каких-нибудь дурацких бумажных ширмах, расписанных рисуночками в японском стиле можно было сделать целое состояние. Но, разумеется, с производством всего этого изобилия я связываться не собирался: моя компания должна была всё это продавать, з акупая товары на конкурсной основе у производителей, либо также по конкурсу размещая заказы на их изготовление.

Проект этот был крайне привлекательный, но при этом довольно непростой. Во-первых нужно было найти производителей, даже не просто найти, а, скажем так, «воспитать». А во-вторых нужны были подходящие кадры: молодые, не зашоренные опытом лавочной торговли, образованные и способные учиться дальше. Пришлось заняться рекрутингом и хантингом, Вылавливать подходящих людей пришлось и в коммерческом училище в Аничковом дворце, и в Московском университете, и даже на собственной гражданской службе, среди молодых, не совсем закостеневших чиновников. Пришлось обещать им высокие вклады, и ещё большие премиальные за рост объёмов продаж.

Надо сказать, что такая карьера оказалась привлекательной для многих молодых и бедных дворян. Напрямую идти в коммерцию они не могли из-за отсутствия денежных средств; наниматься приказчиками к богатым купцам им мешала дворянская гордость. Из-за этого получалось что грамотный слой населения совершенно отсекался от производственной и коммерческой деятельности. А ведь только дворянство — грамотное, обладающее кругозором, владеющее иностранными языками — способно было качественно двинуть вперёд отечественную промышленность и торговлю.

А вот поступить на службу в компанию «Русский дом» для дворян было вполне нормальным и даже почётным делом. Общество солидное, принадлежит частично государству, частично — императорской фамилии; и выходит, что служить в нём также почётно как на гражданской, или может быть, даже в военной службе.

Ещё один источник доходов удалось обнаружить с совершенно неожиданной стороны. Занимаясь отработкой продажи товаров по каталогам и по образцам, я не мог не обратить внимание на почтовую их доставку.

Императорская почта уже тогда была очень крупным и серьёзным заведением, способным как приносить большие доходы, так и ввергать в гигантские убытки. Основой почтового хозяйства была совсем не рассылка писем и посылок: в ведении почты находились сотни почтовых станций и десятки тысяч лошадей, предназначенных для того, чтобы служить подменой на длинных, как перечень грехов английского империализма, российских дорогах. Стоили услуги почты очень дорого, поэтому перечень её пользователей был сильно ограничен. А ведь на просторах нашей страны потенциальный спрос на почтовые услуги — что на пересылку писем, что на перевозку пассажиров и грузов — был просто огромен!

Задумавшись об этом, я первым делом разослал всем более-менее толковым людям запрос с просьбой представить свои соображения, «как нам обустроить почтовое ведомство», особо указав ограничиться одной-единственной страницей текста. Все ответили в силу своей компетенции: Кулибин предложил наладить производство больших дилижансов по европейскому образцу, снабдив их оси недавно разработанными шариковыми подшипниками; Модерах — посоветовал снизить цены на услуги, чтобы почтой могли пользоваться люди среднего и небольшого достатка; Барклай-де-Толли советовал радикально улучшить дороги, чтобы упростить перевозки. От этого всего я добавил своё собственное знание об устройстве почты, и после пары совещаний начал радикальную реформу.

Во-первых, были введены почтовые марки, позволявшие ввести «предоплату» за почтовые услуги. Стоили они очень недорого — всего лишь 5 копеек за самое маленькое письмо «треугольником», 10 копеек за письмо на осьмушке бумаги в конверте. Также, были устроены почтовые ящики, что позволило сильно упростить сбор писем. Почту теперь отправляли с дилижансами, регулярно курсировавшими между всеми крупными городами империи.

Над конструкцией дилижансов пришлось покумекать отдельно. Они должны были быть лёгкими, но вместительными и относительно комфортабельными. Кузов дилижанса выклеивался из шпона на липовом каркасе и тщательно прокрашивался. Оси снабжались простейшими подшипниками и колодочным тормозом, защищавшим пассажиров, если лошади вдруг «понесут». Для повышения комфорта были устроены листовые рессоры, к которым добавляли подушки из пористой резины — даже на наших дорогах с такими рессорами можно было ездить сравнительно комфортно.Дилижанс вмещал шесть пассажиров и багаж, в котором перевозили также и корреспонденцию.

Запрягался дилижанс четвёркой лошадей, причем кони должны были быть весьма приличными. Решено было применять для этой цели битюгов; они вполне справлялись с дилижансом, а во время войны могли быть реквизированы для артиллерии.

Почтовые отделения получили индексы — специальные номера, облегчавшие транспортировку почты. Мешки с письмами теперь доставляли «вперевалку» попутными дилижансами — это сильно облегчало дело и серьезно удешевило услуги почтового ведомства.

Все эти меры резко улучшили финансовые показатели нашего почтового ведомства. И я начал задумываться о выходе на международные рынки. Почему бы не применить все эти инновации, например, в Германии или в Англии? Потребители там богаче, а значит, и прибыли будут ещё более весомыми. И вскоре тандем из компаний «Русский дом» и императорской почты, после акционирования получившей название «Общество Меркурий», стал готовится к выходу на европейские рынки.

Ещё я последовательно шёл по пути давно задуманный финансовой реформы. Серебряные деньги систематические изымались из оборота, медная монета менялась на латунную и не имела более соответствия между номиналом и весом. Русские деньги постепенно становились «фиатными».

Тут, однако же, возникла проблема. Дело в том, что совершенно необеспеченных денег тогдашнее общество принять не смогло бы: слишком свежи были воспоминания про страшное обесценение французского франка и шведского ригсталера. Поэтому моя идея заключалась в том, чтобы номинировать деньги по товарам, и обеспечивать их обмен на реальные товарные ценности, производимые в России: прежде всего это хлеб, уральское железо, пенька и лён.

И тут встал интересный вопрос: а как определить цену того же железа для нужд казённого размена на деньги? Нужно было назначить именно реальную, взвешенную стоимость рубля в русских товарах: ошибка в ту или другую сторону могла принести казне многомиллионные убытки. Вот например: казначейство объявляет, что готово отдать всем желающим за один бумажный рубль, скажем, три фунта железа. Если эта цена вдруг оказывается выше рыночной, рубль неминуемо упадёт до реальных рыночных значений; ну а в случае, когда объявленная цена окажется вдруг ниже текущей стоимости железа, огромное количество торговцев немедленно выстроится в очередь и будет, размахивая пачками банкнот, требовать от казны передать им это самое железо по заниженной цене. Понятное дело, и тот, и другой варианты крайне нежелательны!

И вот что получается: для того чтобы задуманная мной финансовая система функционировала нормально, мне нужно знать реальные цены на российские товары. А я не могу их добыть нигде, потому что в Петербурге до сих пор нет биржи!

Напомню: сие многострадальное здание по проекту архитектора Джакомо Кваренги начало строиться ещё при бабушке Екатерине. Однако прижимистая старушка, не желая тратиться в одиночку, решила привлечь к софинансированию купцов. Увы, но при возведении здания Кваренги добиться этого не удалось: взыскательных петербургских негоциантов сравнительно небольшое и скромное здание нисколько не вдохновило. Они просили внести в проект изменения, а гордый итальянец наотрез от этого отказался. Нашла коса на камень! Кваренги упёрся, а купцы, по-старинке совершавшие миллионные сделки в трактире, за самоваром чая, как будто бы и не особо печалились отсутствию в городе биржи.

И вот такой тянитолкай длился до тех пор, пока дурак Архаров не снёс за одну ночь этот недострой, «пытаясь предугадать желание императора». Ну, что же, может оно и к лучшему: зато теперь у меня есть возможность проявить себя на новом поприще и блеснуть тонким, изысканным вкусом, продемонстрировав своим подданным архитектурный провиденциализм уровня 21 века. Короче, я решил спроектировать такое здание, чтобы господа купцы, охренев от экзотичного, футуристичного вида будущего храма алчности, безо всяких возражений отстегнули бы нужные суммы: да и вообще, поразить отечественную и иностранную публику и украсить город.

Я долго раздумывал, что же мне на самом деле нравится, и каким дизайном можно увлечь наших сало-пеньковых королей. В строительстве я был не особо силён, но какие-то интересные постройки видел, пусть и на картинках. Дело оказалось не столь уж и простым! Здание церкви Святого Семейства в Барселоне пришлось отвергнуть (долгострой), Сиднейский театр — тоже (у нас пока нет бетона), Нью-Йоркский ВТЦ вызывал дурные ассоциации… и тут откуда-то из архетипических глубин моей памяти выплыл образ Хрустального Дворца.

Здание это, (а вернее — огромный павильон), построили в Лондоне ко Всемирной выставке 1850-го, если не ошибаюсь, года. Это было первое в мире строение из стекла и металла: в основном несущими элементами служили чугунные колонны, уже опробованные до этого в индустриальном строительстве. Выглядел он замечательно, и задал тренды в архитектуре на долгие годы вперёд. Несомненно, Хрустальный Дворец и сейчас служил бы символом Лондона вместо дурацкого колеса обозрения и гигантского стеклянного огурца, но увы — ребята Геринга разнесли его в хламину. Ничего святого; одно слово — нацисты!

Но почему бы мне не воспользоваться этим опытом и не выстроить нечто подобное? Технологии конца 18 века не так уж принципиально отличаются от того, что было в середине века 19-го. Конечно, климат у нас не лондонский, но это не значит, что такое здание невозможно. Просто надо будет срочным образом изобретать стеклопакет…

Приняв, наконец, решение, я поставил задачу Техническому центру, и дело завертелось. Научились запаивать стёкла свинцом, закачивая туда осушенный воздух; получили относительно тёплые рамы из клеёного дуба, наладили производство одинаковых оконных элементов, чугунных колонн, капителей и балок, из которых и составили основной корпус здания.

Проект Биржи мы рисовали с Кваренги совместно. Я своими корявыми ручками набрасывал простейший эскиз, а синьор Джакомо придавал им приличный вид. С позиции 21 века это здание, должно быть, показалось бы простеньким и банальным, но в начале 19 века оно считалось бы верхом строительных инноваций. Биржа была установлена на высокую платформу, что обезопасило здание от наводнений. Мощная, вполне классическая гранитная колоннада ограждала почти полностью стеклянное здание, дивным сапфиром сверкавшее в оправе грубого камня.

Купцы страшно заинтересовались таким проектом; даже самому замшелому торгашу с первого же взгляда было понятно, что это строение — нечто невероятное, невиданное и неслыханное. Разумеется, в нём были предусмотрены все коммуникации, — канализация, водопровод, паровое отопление, телеграф, лифты и даже первые образцы электрического освещения. Обойтись всё это великолепие обещало очень недёшево, — сметная стоимость составила 2,3 миллиона рублей, но казна должна была вложить лишь 600 тысяч — остальное оплачивали господа негоцианты. Для меня же важно было то, что строительство Петербургской Биржи обещало двинуть далеко вперёд как технологии строительства, так и индустрию строительных материалов: унифицированные рамы, стеклопакеты, металлический каркас, электроосвещение на дуговых лампах и многое другое. Единственное что не удалось внедрить, так это эскалатор — он пока ещё не был сконструирован.

Биржа должна была заработать через два года. А мне стоило теперь подумать, кто будет совершать здесь гениальные финансовые операции….

Я действительно выбрал время и переговорил с Александром Васильевичем о перспективах противостояния с Китаем. Наведя справки, я выяснил, что Нерчинский договор был подписан под «дулом пистолета» — крупная маньчжурская армия постоянно угрожала нашим немногочисленным войскам, а иезуиты, через которых велись переговоры, постоянно искажали смысл слов наших послов при переводе. В общем, договор был так себе. Не пора ли подредактировать восточную границу?

Александр Васильевич на сей счёт был вполне оптимистичен.

— Александр Павлович, дорогой мой, я походом до Китая нисколько не затрудняюсь. Дело это не только сбыточное, но и весьма не затруднительно в исполнении. Конечно, существенным препятствием тут является степь, имеющая, как говорят, до восьмисот верст ширины; но она вся заселена кочующими монголами, не слишком преданными китайско-маньчжурскому племени, везде там имеются речки и рощи, то есть повсюду найдётся и топливо, и вода. Для продовольствия десятки степных кораблей, верблюдов, могут заменить тысячи подъемных лошадей; а их целые сотни можно разом купить на границе. Главное же, что пред тридцатью тысячами русского войска не устоит и полмиллиона китайцев. Но не слишком ли у нас и без того много владений?

— Александр Васильевич, да кто же говорит о завоевании Китая и присоединении его к России? Но когда судьба или, лучше сказать, само провидение нас с завязанными глазами подвело почти к каменной стене, как не внять его гласу? Как не стать на Амуре и, вооружив берега его твердынями, как не предписывать законов гордому Китаю, дабы для подданных извлечь из того неисчислимые выгоды? Не стоит ли нам взять его под свою опеку и не защитить от вторжений других европейских народов? Как в устье Амура, где так много удобных пристаней, не сделать нового порта и не заменить им несчастные Охотскую и Авачинскую гавани? Это во сто раз было бы полезнее, чем все наши американские владения, Курильские и Алеутские острова. Наконец, зачем оставлять в запустении великое, плодородное пространство земли и не открыть его на севере Сибири прозябающим там племенам? Рассказывают, что в Иркутске, Нерчинске и за Байкалом нету жителя, который бы не говорил о Даурии, как о потерянном рае; эти бедные люди не могут понять, чем прогневали они так государя императора, что он им не хочет отпереть его.

Суворов выслушал меня с нескрываемым удовольствием.

— Вот тут вы, Александр Павлович, беспременно правы. У нас Европа поглощает все внимание правительства, и ему мало времени думать об азиатских выгодах, а они весьма существенны. Так что же, Александр Павлович, поручите мне отвоевать Амурские земли?

— Пока нет.

— Опять пошлёте Бонапарта? А меня, старого вашего слугу, куда же? Я ведь эти все канцелярские дела уже видеть не могу!

— Есть одно дело, весьма важное. И ехать так далеко не надо!

Несколько месяцев я вёл переговоры с Тадеушем Костюшко. Бедняга до сих пор находился в заключении в Мраморном дворце. Мы несколько раз уже встречались с ним, беседуя о будущем Польши и его личных перспективах. Надо сказать, что выглядел он теперь много лучше, чем когда я в первый раз его увидел, и одновременно к нему возвратился его чисто польский апломб.

— Итак, господин Костюшко, — приветствовал я его в очередную нашу встречу, — у вас было время рассмотреть мои аргументы и сделать какие-то выводы. Что вы ответите мне?

— Прежде всего, Ваше Величество, позвольте узнать, почему меня тут содержат?

— Вы военнопленный преступник, возглавивший заговор против моей армии. Ваши соучастники — варшавские заговорщики — подло убили несколько сотен моих офицеров и солдат, воспользовавшись временем, когда из-за участия в религиозной церемонии они были без оружия. А потом вы были достаточно глупы, чтобы позволить себя разбить. Поэтому вы здесь!

— Неужели в вашей стране сражаться за Родину ныне почитают за преступление?

— Конечно, если эта Родина — не Россия!

— Ну тогда вам осталось лишь наложить на меня кандалы в шестнадцать фунтов весом и отравить в Сибирь!

— Хорошая идея. Вы действительно этого хотите? Можно устроить; только вряд ли вы поможете Родине из Нерченских рудников! Я же полагаю, мы ещё можем договориться к общему удовлетворению…

— И что Ваше Величество имеет в виду?

— Восстановление польской государственности. Исконно польские земли возвратятся в Польшу.

— А Кресы Всходни?

— Нет. Это не Польша.

— Но это и не Россия?

— Даже если так, это неважно. Россия — империя. Польша — нет. У вас был шанс стать ею, но вы его упустили. Теперь вы можете рассчитывать восстановить страну, как национальное государство… и не более того.

— Поляки никогда не согласятся ни на что иное, кроме как граница 72 года!

— Чепуха. Зачем это полякам? Их нет ни в Подолии, ни на Волыни, ни под минском, ни в Вильно!

— Вы говорите странные вещи. У меня у самого поместье под Брестом!

— Ну, во-первых, вы не поляк, а белорус. Во-вторых, помещики (а все поляки в этих краях — это помещики), лишь капля в море русских людей, которых они веками безжалостно угнетали. А в-третьих — эти самые Кресы абсолютному большинству поляков ничего не дают, не нужны и даже опасны. Земли, которые вы оккупировали, приносили пользу лишь магнатам — тем самым, которые и погубили Польшу!

— То есть вы предлагаете воссоздать Речь Посполиту из тех кусков, которые отошли к Австрии и Пруссии. Но это невозможно: это будет слишком маленькое и слабое государство!

— Не совсем так. Скромные размеры вы сможете компенсировать добротной организацией государства, внутренним единством и союзом с сильной державой. Франция наверняка будет вам другом; а если вы не будете делать глупостей, то и Россия тоже. А вот насчёт пруссаков могу вас заверить определённо: это ваш смертельный враг. Именно они мечтали о разделе вашей страны ещё со времён Войны за австрийское наследство. Вот, почитайте — я протянул Тадеушу пачку пожелтевших от времени писем — это корреспонденция императрицы Екатерины с Фридрихом Великим, где он всячески уговаривает еёна раздел вашей страны. Как прочитаете, дам вам переписку с его преемником, Фридрихом-Вильгельмом, касательно второго и третьего разделов. Увлекательнейшее чтиво — многое расскажет вам о том, как делается нынче большая политика.

Костюшко неуверенно взял рыхлую стопку писем, задумчиво переложил их на секретер.

— Давайте представим себе такую картину: где-то в глубинах России собираются и готовятся к бою польские легионы. В нужное время, в благоприятной политической ситуации, они вводятся в дело против Пруссии…

— А как же австрийская часть?

— А это очень интересный вопрос, пан Тадеуш. Конечно, если воевать против Пруссии, то Австрию надобно иметь союзником или хотя бы нейтральным государством. Вообще, венский двор готов на многое, лишь бы ослабить пруссаков, но свои польские провинции император Франц за одно лишь исполнение этого желания не отдаст. И если вы не желаете воевать на два фронта — а дело это, сами понимаете, безнадёжное — то надобно будет предложить ему достойную компенсацию!

— И где же?

— Тут может быть масса вариантов. Скажем, венский двор давно уже ищет себе Баварию. Возможно, он её всё-таки добьётся, когда помирится с Директорией. Другие южногерманские княжества тоже могут представлять для них интерес и предмет для негоциации. Есть Саксония и Силезия — за эти земли Берлин и Вена спорят уже добрых сто лет. Ну и, наконец, у австрийцев есть известные интересы относительно итальянских королевств и княжеств…

— Силезия почитается нами как польская территория — категорически заявил Тадеуш. — Добрых сто лет курфюрсты Силезии были нашими королями.

— На самом деле это ничего не значит. Ведя революционную войну, не стоит апеллировать к замшелым феодальным понятиям. Но так или иначе, главное — это сила штыков. Когда ваши войска оккупируют Силезию, там будет произведён плебисцит. Если население признает себя поляками и выскажется за присоединение к Польше — так тому и быть, и никакие феодальные права не будут играть ни малейшей роли.

— А что же с восточной нашей границей?

— То же самое: всё решит плебисцит. Это будет справедливо.

Костюшко задумчиво провёл руками по волосам.

— Но сможем ли мы победить Прусское войско? Со времён Фридриха Великого оно почитается образцовым…

— Французы успешно противостояли пруссакам; получится и у вас. Вы вполне успешно провели восстание 94-го года; сумеете и теперь застать их врасплох — значит, одержите победу. А если вас обучит и поведёт в бой генерал-фельдмаршал Суворов…

Лицо Костюшки прояснилось.

— Мне всё это надобно обдумать, однако, предложение Вашего Величества звучит многообещающе и разумно!

— Обдумайте. Но помните — возможно, благоприятного часа придётся ждать годами, и даже десятилетиями.

В конце концов, пан Костюшко согласился. В бывшие польские области полетели его эмиссары созывать войска под знамёна будущей новой Польши. Однако поначалу поляки не проявляли особого энтузиазма.

Многие, причём самые буйные, к тому времени уже уехали во Францию. Кто-то пытался устроиться в той стране, где оказался волею судеб после последнего раздела Польши. И я решил немного Тадеушу «помочь».

С начала 1798 года мы начали ревизию дворянства западных губерний. Дело в том, что польские шляхтичи, коих было неимоверное количество, в большинстве своём не имели никаких доказательств благородного происхождения. Поэтому, вежливое предложение подтвердить свой статус ввело шляхту в ступор: решительно никто не мог этого сделать!

По всем западным губерниям пронёсся натуральный вой: всех, кто не был способен письменно доказать свое дворянство, лишали и его, и поместий. Лишаясь имущества и положения в обществе, шляхтичам не оставалось ничего иного, кроме как идти на службу; и полевой лагерь Костюшко, разбитый под Уманью, принимал их в огромных количествах.

Осталось всего ничего — уговорить Суворова. Он поначалу отнесся к идее без энтузиазма.

— Александр Павлович, да нужны ли нам эти поляки? Они ведь никогда не будут нам дружественны!

Тут я мог только согласиться.

— Вы правы, фельдмаршал. Но, увы — никакая страна, находящаяся на наших западных границах, не будет нам дружественна. И Польша здесь кажется предпочтительнее какого-либо германского государства. Немцы могут быть врагами пострашнее ляхов, так что уж лучше поляки, чем пруссаки!

— Резонно, Александр Павлович, резонно. Но зачем же возрождать им государство? Ведь такой вздорный народ….

— Поляки — древняя нация, их государственность возникла примерно в одно время с нашей. Вряд ли они нам подчиняться — брожение в этих землях будет идти всегда. И я, признаться, предпочитаю лучше иметь их открытыми врагами, а не мнимыми верноподданными, старательно готовящими кинжал для нашей спины. Вы, конечно же, представляете, какой чудовищный вред может причинить один-единственный предатель, оказавшийся в неудачное время в ненужном месте… А кроме того, мне очень не нравится, что немцы на примере поляков приобретают вкус к угнетению славян. Этак они и на нас перенесут свои мечтания, — не сразу, но со временем. Так что, пусть будет Польша. И очень важно, чтобы мы сами добровольно её возродили. Нашему народу тоже следует понять пределы нашего государства и на Западе, и на Востоке. Увлекаться военным делом тоже надобно в меру, дабы не опомниться, увидя себя воюющим со всем миром!

И вскоре Суворов убыл под Умань, дрессировать возрождающуюся польскую армию. Оттуда он слал мне пессимистичные письма, жалуясь на бестолковость своих новых учеников. «Тяжело в ученье — легко в походе» — цинически отвечал ему я.

Занимался рассвет, когда скромная тёмная карета, запряжённая четвёркой прекрасных кассельских лошадей, подъехала к заставе, отделявшей герцогство Ольденбургское от княжества Эвер.

На заставе, представлявшей собой симпатичный домик из резного кирпича с установленным рядом шлагбаумом, было многолюдно: перед полосатым бревном выстроилась целая кавалькада грузовых фургонов. Занавеска кареты дрогнула, и из окошка выглянул немолодой благообразный седовласый господин с черными внимательными глазами. Несколько мгновений он с беспокойством всматривался в очередь из грузовых повозок, но затем, убедившись, что движется она очень споро, вновь закрыл занавеску, отдавшись ожиданию.

— Надеюсь, въездные формальности не задержат нас сильно — сообщил он ещё двум господам, расположившимся в карете напротив него. Они были заметно моложе него, но чем-то неуловимым с ним схожи.

Вскоре действительно подошла очередь их экипажа. По примеру предыдущих экипажей, карета путешественников проехала вдоль здания заставы, и её окошко оказалось прямо напротив окна в здании пограничной стражи, где заседал таможенный чиновник в непривычном строгом костюме.

Въездные формальности оказались очень коротки. Посмотрев паспорта, задав несколько стандартных вопросов, скучающий чиновник разрешил въезд.

— Простите, господа, не укажете ли нам путь к дому девять на улице Шлоссграфт? — безукоризненно-вежливо обратился господин в карете к первому же к полицейскому.

Тот, смерив внимательным взглядом и господина, и его экипаж, объяснил.

Немного, как водится, поплутав по улицам средневекового города, еще пару раз справляясь о дороге с попадавшимися им прохожими, господа, наконец, оказались на искомой улице.

— Кажется, это здесь, Амшель! — произнёс старший путешественник и, покинув карету, уверенным движением постучал набалдашником трости в прочную дубовую дверь, помнившую, должно быть, еще Максимилиана Габсбурга.

Минута прошла в томительном ожидании.

— Может, мы опоздали? — предположил молодой человек по имени Амшель.

— Пустое! Это серьезные люди, а мы прибыли издалека для серьезного разговора! — отозвался пожилой джентльмен. — Кстати, дабы не тратить зря времени, отправляйтесь-ка пока на поиски гостиницы. Как снимите комнату, возвращайтесь сюда и ждите меня.

— Может быть, снять две комнаты? — предложил второй, совсем юный путешественник.

Седовласый господин вздохнул.

— Когда же, Натан, ты привыкнешь к мысли, что деньги не растут на деревьях?

Тем временем загремел засов, и дверь распахнулась. Гренадёрского роста лакей, открывший двери, молча принял визитную карточку пожилого господина и жестом пригласил его войти. Поднявшись за слугой на второй этаж, вскоре он оказался в строго обставленном кабинете перед весьма молодым господином, заседавшим за громадных размеров бюро.

— Герр Мейер? Очень рад! — приветливо обратился он к вошедшему.

— Взаимно! А Вы, полагаю, герр Строганофф?

После первых приветствий, дежурных вопросов о дороге и стандартных ответов юноша, широким жестом предложив посетителю кресло, перешёл к делу:

— Итак, если мне правильно доложили, вы — гоф-фактор ландграфа Гессен — Кассельского?

— Именно так, молодой господин! — с чопорным видом отвечал путешественник. — Также мой дом занимается торговлей тканями, а не так давно мы организовали распространение процентных займов…

— Торговля тканями? Интересно! — оживился молодой человек и немедленно сделал какие-то пометки в разложенных перед ним записях. — Расскажите-ка об этом подробнее!

гер Мейер на секунду смешался, раздумывая, стоит ли раскрывать перед этими гоями, да ещё и иноземцами, важные секреты своей профессии. Какие-то мгновения его интуиция искала решение: да или нет. Но вид молодого господина Строганофф, видимо, внушил ему доверие, и, отринув сомнения, Майер произнёс:

— Как вы, возможно, уже слышали, ваше сиятельство, мой покровитель, ландграф Вильгельм, 15 лет назад предоставил свою армию в распоряжение короля Георга, дабы тот мог раздавить вспыхнувший за океаном мятеж. Злосчастные обстоятельства помешали английскому королю достичь своей цели, однако, к чести английской нации, услуги армии ландграфа были оплачены своевременно и в полной сумме. Ландграф доверил мне перевод этих денег из Лондона во Франкфурт: однако я взял на себя смелость обратить внимание своего доверителя за то что простое перевозка монеты с Острова на Континент по сути своей является операцией убыточной, и к тому же довольно опасной. Между тем, если закупить на имеющиеся средства английские товары — скажем, хлопчатобумажные ткани — и затем продать их в Германии, операция не только окупит затраты на перевод денег, но и принесёт заметные барыши. Мой высокий покровитель был столь милостив что счёл возможным согласиться на эту операцию, и уверяю вас — нисколько не пожалел об этом!

Строганов задумчиво побарабанил пальцами по столу, зачем взял перо и сделал в своих записях ещё несколько пометок.

— Значит, вы использовали деньги своего доверителя для достижения собственной выгоды…. Что же, это понятно! Однако, скажите, что бы случилось если бы ваша операция вдруг оказалась убыточной? Ведь в пути с товаром могут случиться самые разные неприятности, не так ли?

Мейер слегка пожал плечами, выражая на лице умеренное несогласие со словами своего собеседника.

— Английские хлопчатобумажные ткани продаются в Лондоне на треть дешевле, чем во Франкфурте или Кёльне, при том, что качество их совершенно несопоставимо с поделиями немецких ремесленников. Конечно, в пути возможны разные непредвиденные несчастья, вроде нападения каперов, но если переводишь груз под английским флагом, шансы для такого события крайне невелики. Ну а если всё-таки груз был бы утрачен, я ответил бы своим имуществом жизнью перед ландграфом! И, разрешите вас заверить, что мой покровитель, разумеется, был полностью осведомлён обо всех подробностях этой негоциации!

— Вы ответственный человек — это впечатляет! — заметил Строганов, бросив быстрый взгляд на своего молчаливого пожилого спутника. — А процентные займы, о которых вы говорите, это….

— Видите ли, мой дом начал заниматься этим совсем недавно — извиняющимся тоном произнес Мейер, — и не обладает ещё особым опытом в банковской сфере. Как вы, конечно, осведомлены, голландские, флорентийские и венецианские банковские дома за последнее время столкнулись с множеством трудностей, вызванных войнами на территории этих стран. Поэтому я счёл время подходящим для того чтобы предложить свои услуги для выпуска долгосрочных процентных займов. Разумеется, мы предлагаем самые наилучшие условия, и были бы счастливы служить российской Короне…

— Нет-нет, — прервал его Строганов, — речь у нас не об этом. — Император Александр принял твёрдое решение совершенно отказаться от заграничных займов, как разорительных для его страны и народа. На самом деле я хотел поговорить с вами совершенно об ином. Как вы относитесь к торговле чаем?

Вопрос оказался для Мейера совершенно неожиданным.

— Чай? Право, не знаю даже, что вам сказать… разумеется, я рассматривал этот товар в качестве предмета для негоциации, но вынужден был от него отказаться из-за чрезвычайной конкуренции со стороны голландских и английских торговцев. Для торговли чаем нужны устойчивые связи в Гуанчжоу или Шанхае, и, желательно, собственные торговые шхуны.

— Всё это имеется у нас — безапелляционно заявил ему Строганов. — Не так давно императором создана крупная торговая компания, предназначением которой является негоциация как русскими, так и колониальными товарами по всему миру. Основные пакгаузы устроены здесь, в Эвере, а также на Мальте и на острове Сингапур. Мы будем завозить товары со всего света в Европу, а у нас уже есть к этому все средства!

— Простите, но тогда зачем же вам моя скромная персона? — удивился Мейер.

— Всё просто! Нам нужны энергичные и ответственные люди, кто мог бы заняться распространение этих товаров внутри европейских стран… причём независимо от текущий политической и военной ситуации, если вы понимаете, о чём я! — отвечал Строганов, со значением глядя в лицо посетителя.

— Полагаю что да, ваше сиятельство, — кивнул герр Мейер с понимающим видом. — Дела должны идти своим чередом, независимо от бурь, бушующих там, наверху.

— Да, вы совершенно правильно поняли меня. Нам необходима сеть складских мест по всей территории Европы и связи в деловой среде, которые позволят нам быстро и безо всяких затруднений реализовывать крупные партии товара.

Разговорившись, юноша вышел из -за стола и заходил по кабинету. Герр Мейер слегка улыбнулся; горячность молодого человека понравилась ему, хотя некоторые рассуждения его казались наивны.

— Наши планы грандиозны! — продолжал меж тем Строганов. — Мы уже теперь организуем почтовую сеть на совершенно новых принципах, открывающих услуги почты для широкого круга лиц. Нигде и никогда почтовые отправления не будут столь быстры и дёшевы, как у нас. Сейчас это происходит в России, но и Европа не останется неохваченной этой системой. Вторым этапом будет продажа товаров через каталоги по образцам. Представляете — любой европеец сможет по почте выписать решительно всё, вплоть до слона махараджи! Ну и, наконец, третье — розничная торговля. В крупнейших городах появятся огромные магазины, продающие решительно всё — от спичек — кстати, вы пользуетесь спичками? Попробуйте, очень удобно! — и до колясок и сборных домов.

— «Сборных домов»? Что это? — удивился герр Мейер.

— О, это отличная штука. Изделие такого рода позволяет возвести коттедж в течение нескольких дней. Но я сказал это для примера; основные товары будут вполне традиционны — ткани, галантерея, изделия для интерьеров…

— Я понял! — прервал объяснения Мейер. — Ваш замысел прекрасен; но всё это потребует изрядных средств, а поскольку все торговые связи в Европе уже налажены, для того чтобы привлечь к себе покупателей, вам придётся делать на свои товары изрядные скидки! Боюсь, что не смогу вам помочь в этом предприятии!

— Возможно. Но представьте себе ситуацию, при которой наша компания — кстати, она называется «Русский дом» — вдруг окажется единственным поставщиком некоторых видов товаров… например, чая.

Тут гер Мейер надолго задумался, оставив молодого человека разглагольствовать дальше. Последние слова Строганова глубоко крепка запали в его сознание.

— … а ещё есть планы на устройство телеграфа, — слова молодого человека, наконец, вывели Мейера из задумчивости — Вы ведь, конечно же, слышали про «оптический телеграф»?

— Разумеется. Во Франции он давно в ходу! — подтвердил герр Мейер.

— Конечно, эта штука крайне несовершенна. А вот если бы применить другой, электрический телеграф — вот это совсем другое дело! От не зависит ни от погоды, ни от времени суток, и способен передавать сообщения в десятки раз быстрее и в сотни раз надёжнее, чем оптический.

— Это те самые электрические новинки из Охты, про которые давно уже ходят самые невероятные слухи? — сразу заинтересовался приезжий господин.

— Из Пеллы. Русское Императорское Научно-исследовательское заведение «Пелла». Да, там делают теперь крайне занимательный штуки, и тот, кто сумеет получить патент на продажу их в европейских странах, станет неприлично, бешено богат… Там придумано уже много всего — электрическое освещение, и самые различные приспособления и механизмы!

— Это тот самый бешеный свет, что в Рождество устроили во дворце русского императора?

— Именно!

Они ещё поболтали о разных новинках науки и техники, причём герр Мейер выказал завидную осведомлённость о последних достижениях и русских ученых, и французов, творивших теперь в Петербурге. Оказалось, герр Строганофф лично знаком с многими из них! Наконец, они расстались добрыми друзьями, и герр Мейер оказался на улице, где его уже ждала карета.

— Вы сняли гостиницу? — первым делом спросил он.

— Разумеется! Пансион рядом с портом, очень приличный. — отвечал ему Амшель. — Тамошние постояльцы — в основном офицеры флота. Ну, как всё прошло?

Герр Мейер ответил не сразу, поудобнее устраиваясь в экипаже и одновременно обдумывая слова.

— Амшель, Натан, — наконец ответил он, — только что я узнал нечто, что способны перевернуть вложение дел на европейских рынках и полностью изменить нашу жизнь! Похоже на то, что русский царь решил монополизировать рынок чая.

Амшель, услышав это, негромко присвистнул; Натан недоверчиво посмотрел на отца.

— Эта акция потребует связей в самых высших сферах правительства богдыхана, и, вдобавок, немыслимых средств; не представляю, как император Александр намерен её провести. Но в случае успеха прибыли обещают быть головокружительными! Нам надо подготовиться к такой ситуации: выясните, где и у кого сейчас имеются не распроданные запасы чая; чьи корабли с грузом чая сейчас находятся в море или должны скоро выйти из портов Китая. Надо провести предварительные переговоры о покупке этих партий. Если мы сделаем это незадолго до того, как царь установит свои монопольные цены, мы сможем выиграть огромные средства. И не будь я Мейер Амшель Ротшильд, если мы на этом не разбогатеем!

Некоторое время будучи в прошлой своей жизни педагогом, я, оказавшись в России конца XVIII века, много раздумывал над развитием тут образования. Первоначальные мысли мои сводились к немедленному, или, хотя бы быстрому насаждению всеобщей, ну или хотя бы к широкой грамотности. К счастью, идеям этим сбыться оказалось не суждено: говорю «к счастью», потому что ничего хорошего их этого не получилось бы. Я только сильнее дискредитировал бы себя среди дворян, да и, пожалуй, всех прочих слоёв общества. Никто в России тогда не задавался мыслью о важности обучения: для крестьян, занятых тупо выживанием, образование казалось ненужной блажью; купцы также были тотально неграмотны, и совершенно не имели на сей предмет никаких предубеждений: зачем составлять договор о семи листах в трёх экземплярах, если все вокруг верят честному купеческому слову? Одна надежда была на дворянство: казалось бы, этот класс, как самый обеспеченный и просвещённый, должен бы был относиться к обучению своих потомков с известными пиететом. Но нет, всё было сложнее. Да, дворяне, конечно, своим сыновьям (да и дочерям тоже) хотя бы некоторые познания старались дать. Но есть нюанс; даже, пожалуй, куча нюансов!

Во-первых, родители учат своих юных потомков совсем не тому, что надо для военной или гражданской службы, успешной карьеры или, упаси бог, общественному благу. Нет, их обучают тому, чтобы быть «как все», дабы отпрыск мог легче «войти в свет». Для этого нужен французский, и желательно — в совершенстве; приобщение к основам античной культуры (мифология, история в занимательных примерах, вот это вот всё), чтобы в светском разговоре можно было удачно блеснуть аллюзией на трактаты Фукидида или вирши Вергилия. Ну и остальное — музыка, танцы, литература, верховая езда — дабы стать достойным членом общества и не сломать себе шею во время охоты. Вот и все требования к образованию.

Во-вторых, недостаточное образование родителей не позволяло им выбрать достойный курс для детей. Скажем, все пансионы, коих тогда в Петербурге открылось под три дюжины, а в Москве считалось до двадцати, были хуже даже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители из сих школ ходили в пансионы давать там уроки, которые всегда спешили пораньше кончить; немногие брали на себя труд действительно дать знания по своим предметам; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые, конечно же, тотчас все забывали.

В общем, выпускники этих пансионов знали правила хорошего тона и французский, но не имели никаких полезных знаний и были решительно ни на что не годны!

Пожалуй, единственным приличным заведением был пансион университетский, от есть открытый при Московском университете. Там иной раз преподавали профессора, а слушатели, имея целью затем поступить в университет, старались внимать им надлежащим образом.

Впрочем, государственные учебные заведения тоже были малополезны. Скажем, в Пажеском корпусе учили фехтованию, танцам и верховой езде; выпускники его должны были стать галантными придворными, а вовсе не деловыми людьми. Конечно, есть специфические образовательные учреждения, типа Морского кадетского корпуса, или Артиллерийской школы, где преподают точные науки и учат управляться со сложными, по местным меркам, механизмами. Но и там выпускают «полуфабрикаты», требующие повышения квалификации во время службы юнгой или подофицером, и, по сути, мог бы запросто изучить все нужные сведения на практике. Вон, скажем, Багратион: образования никакого, все свои полководческие способности приобрёл во время службы. И ничего, вышел в люди!

Вот и получалось, что образование русскому человеку не сильно-то и нужно. А как это изменить — я не представляю. А ещё это дорого. Очень дорого!

С высшим образованием тоже было неладно. Во всей России был один только университет, Московский, и не вошло еще во всеобщий обычай посылать молодых дворян доканчивать в нем учение. Существовал еще Санкт-петербургский Университет при Академии Наук, но это было учебное заведение Шрёдингера: формально существуя, фактически он выпускал по 3–4 студента в год, что, впрочем, никого не беспокоило. Родители предпочитали домашнее воспитание, тем более что при вступлении в службу от сыновей их не требовалось большой учености. И даже существующие университеты почти бесполезны: там не дают образования, а лишь «прослушивают лекции». Ни экзаменов, ни семинаров, ни докладов, ни лабораторных работ — ничего!

Ну и встал вопрос — что со всем этим образовательным нигилизмом делать?

Конечно, мы предприняли некоторые меры. Скажем, сделали льготы по срокам военной службы, уменьшив для грамотных срок «солдатчины» на два года. С подачи Сперанского сделали для выпускников университетов льготы по поступлению на государственной службу и по её прохождению. Но я желал немного другого — чтобы не правительство кнутом и пряником загоняло людей в учёбу, а сами мои подданные осознали важность и нужность знаний. А вот это, я вам скажу, задача ещё та! И, когда такие люди, пусть в единичных экземплярах, вдруг возникали, я радовался просто неимоверно. Сегодня один из таких людей появился в моём кабинете.

Начиналось все самым банальным образом: я получил длинное, восторженное письмо, опущенное в ящик, устроенный возле Зимнего дворца.

Письма эти сначала обрабатывались моими статс-секретарями, чтобы отсеять явный шлак, которого набиралось, пожалуй, под 99%. И вот один из них, Трощинский, представил мне это письмо с самыми лестными от себя комментариями.

Письмо оказалось просто огромным; читая его, я то улыбался, встречая наивные идеи, которые и я когда-то разделял и от которых, столкнувшись с суровой реальностью, отказался; то удивлялся остроте предвидения моего анонимного корреспондента. Круг поднятых в письме тем был многообразен, но больше всего меня привлекло и удивило, что господин немалую часть обращений отвёл под мысли о народном просвещении. Никогда ещё никто иной не затрагивал этой темы! Это же предлагал употребить духовенство на просвещение народа, учредив для него гимназии, освобождённые от древней схоластики, настаивал на всеобщем развитии просвещения, призывая завершить дело, начатое Екатериной, и, в числе прочего, «не желая быть голословным», заявил о своём желании устроить в своей родной Малороссии, в городе Харькове, новый университет! Сделать он это планировал «по подписке», то есть собрав необходимую сумму с добровольных жертвователей; от меня просил лишь высочайшего на то дозволения.

Послание этого господина тогда так взволновало меня, что я вскочил с места и прямо вместе с письмом прошёлся по коридорам Зимнего дворца, обойдя его из конца в конец.

Вот оно! Вот такие-то люди мне и нужны: молодые, горячие, мечтающие о великих свершениях. Да, в голове у него много мусора, что понятно: все его идеи доморощенные, он сидел и думал над ними в одиночку, без дискуссии, без критического осмысления, и, разумеется, без проверки на практике. После подробного обсуждения, пожалуй, окажется, что все почти его затеи, — вздор. Однако, человек хотя бы видит неустройства нашего бытия, задумывается над ними, и в меру своих способностей и кругозора пытается найти какое-то решение. Вот для чего я устанавливал эти ящики для писем! Таких людей надо искать и приближать к себе — это огромный, на сотни каратов, алмаз, требующий извлечения из окружающей его сейчас пустой породы…

Немного успокоившись, я поручил Трощинскому срочно найти мне этого человека. Мой статс-секретарь, не будь дурак. привлёк к этому делу Архарова, начальствовавшего над следствием и сыском. Николай Петрович, как обычно, подошёл к делу с выдумкой. прежде всего он по некоторым признакам определил, что писавший ко мне, вероятнее всего, служит по гражданскому ведомству. Взяв это за рабочую основу, он поручил нескольким своим сотрудникам обходить департаменты с заранее срежиссированным представлением. Зайдя в присутственную залу, этот господин из следствия громко здоровался со столоначальником, и затевал с ним разговор следующего содержания:

— Дорогой NN, вы слышали последние новости? Государю поступило некое письмо по поводу народного образования. Он крайне заинтересовался личностью отправителя, но, поскольку тот сохранил инкогнито, ответил ему в газете. очень интересный ответ!

Затем чиновник Архарова клал газету на стол и они со столоначальником выходили вон, якобы для конфиденциальной беседы. А тем временем филер Архарова через окно или замочную скважину наблюдал, кто из молодых чиновников, слышавших разговор, заинтересуется им настолько что подойдёт и посмотрит газету. И вот этот господин — Василий Назарович Каразин, — стоит теперь передо мною. Совсем молодой человек; умное, симпатичное лицо, смышленые глаза, и весь такой из себя почтительный. Как оказалось, ничего дурного или тайного он за своим инкогнито не прятал, а просто от природы был очень скромен. Ну ничего, мы это поправим.

Разумеется, прежде чем устраивать аудиенцию, я навёл о нём справки. Происходил Василий Назарович то ли из греков, то ли из сербов. Отец его во время первой русско- турецкой войны поступил на русскую службу, где дослужился до полковника не получил от Екатерины поместья в Харьковской губернии. И вот, единственный сын его Василий, отслужив в Семёновском полку, увлёкся науками и непонятно каким образом в голове его созрел дерзновенный план устроить частный или «вольный» университет — дело, до сей поры в России неслыханные.

Я показал ему письмо:

- Вы написали эту бумагу?

- Я, государь! — с поклоном ответил Каразин, зардевшись, как девушка.

- Разрешите пожать вам руку и сердечно поблагодарить за благие пожелания и чувства истинного сына отечества! Желал бы я иметь побольше таких подданных!

Лицо Василия Назаровича сильнейшим образом исказилось от внутреннего волнения; он сделал движение, будто собирался упасть мне к ногам. Господи Боже мой! А ведь их всех строго-настрого предупреждают на сей счёт! Долго, ох долго ещё придётся мне воспитывать этих людей!

После первых сумбурных минут взаимного обмена любезностями я указал Каразину на стул у своего письменного стола и сказал:

- Садитесь, мне нужно побеседовать с вами: вы коснулись в вашей бумаге стольких предметов, что надобно подумать, с чего бы начать работу.

- Я предложил бы начать с народного образования, — отвечал мне Василий Назарович.

Как оказалось, он составил план целой системы просветительных учреждений, возглавлять которую должно новое ведомство: «министерство народного просвещения».

В 21 веке эта идея кажется такой естественной, более того, — невозможно даже представить цивилизованное государство без министерства образования или нар

одного просвещения. Но совсем иначе обстоит дело в 1798 году! До тех пор моё отечество отлично обходилось без особого ведомства для народного образования; да, собственно, даже если его создать, ему просто нечем было бы ведать! Учреждение особого ведомства народного просвещения имело смысл только в случае принятия ряда мер по народному образованию, создания ряда просветительных учреждений. А тогдашнее общество весьма мало было озабочено этим предметом. Равнодушие к данному вопросу царило не только в консервативном большинстве общества, но и среди людей, слывших либералами. И вот ко мне откуда-то из-под Харькова является человек, который говорит, что реформационную работу, которую я задумал, нужно начинать именно с народного образования.

Нельзя, конечно, сказать, что людей. озабоченных просвещением, совсем уж не было. Так, ещё в прошлое царствование много сил отдал идее народного образования господин Фёдор Иванович Янкович де Мириево. Этот серб, пользовавшийся покровительством императрицы, в своё время способствовал созданию народных училищ, и он же написал, наверное, первый русский букварь.

Предложенная им система была стройна и понятна: в каждом уезде должно было открыться одно народное училище, в каждом губернском городе — гимназия, для высшего образования оставались университеты. Но мне не понравилось одно: все эти учреждения были сословными.

Я его систему несколько переиначил. Земства должны были устраивать школы низшего звена — причём совершенно всё равно, как они это делали; всё должно было сообразовываться с местными условиями. Начальное образование должно было быть четырёхлетним, по его результатам дети должны были уметь читать и писать, знать четыре правила арифметики, основы географии и истории, а также получали навыки «функциональной грамотности» — им рассказывали, как устроено государство и общество, основы разных профессий, что происходит в городах, и т.д. Те, кто получил образование, имели заметные льготы по сроку службы в армии, поэтому школа в крестьянской среде вскоре стала пользоваться некоторой популярностью.

Ученики, показавшие прилежание и талант, направлялись затем в уездное четырёхлетнее училище, где им уже давали начатки математики, геометрии, одному из иностранных языков, и другим предметам по выбору местного земства. Из этих училищ уже выходили достаточно образованные люди для того чтобы заниматься коммерцией или поступить на низшие позиции государственной службы. Но главной задачей уездных школ было выявить талантливых и усидчивых учеников способных пойти далее: в губернскую гимназию, а возможно, и дальше в университет. В классах активно применяли то, что впоследствии зовут ланкастерской системой взаимного обучения: ученики, хорошо усвоившие предмет, затем разъясняли его для отстающих

В каждом губернском городе было устроено две гимназии: техническая и гуманитарная. В технических гимназиях ученикам давали основы инженерного дела, учили черчению, алгебре, логике, а также углублённо изучали один из иностранных языков. В гуманитарных гимназиях подростков обучали риторике, архитектуре, живописи, литературе, основам биологии и медицины. После обучения гимназии успешно окончивший курс ученик мог поступить в юнкерское училище или на государственную службу. Разумеется, одной из основных целей обучения в гимназии было дальнейшее поступление в университет.

Каразин со своими идеями о высшем образовании пришёлся мне очень кстати. Я как раз планировал открыть ещё несколько университетов. Очень остро на повестке дня стоял вопрос об основании университета в Остзейском крае: дело в том, что студенты (в основном немецкоязычные), не имея возможности получить образование в России, ехали в германские университеты, что с политической и идеологической стороны казалось крайне опасным, поэтому открытие высшего учебного заведения в Дерпте считалось вопросом решённым. Вовсю шли работы по достройке корпусов бывшего Стрельнинского дворца, предназначенных для устроения там Северо-Западного университета. Также, как минимум одно высшее учебное заведение надо было устраивать на юге России, одно в Сибири, и ещё одно, с техническим уклоном, непременно на Урале. И идея устроить университет в Харькове прекрасно ложилась в эту программу, особенно если принять во внимание, но инициатор его открытие собирался финансировать проект на средства, собранные по подписке.

Поскольку университет предполагался «вольным», то есть организовывался и содержался за счёт жертвователей, они и определяли организацию и устройство в нём учебной работы. И Василий Назарович имел на счёт его организации свои собственные мысли.

В его университете должно было быть семь факультетов и два отделения, которые предполагалось открывать постепенно: отделения должны были открыться немедленно по утверждении устава университета, а факультеты — по мере постройки корпусов. Через первые два отделения, считавшиеся подготовительными для специальных факультетов, должны были проходить все студенты — в одном учились «техники», в другом — «гуманитарии». Курс в отделениях был трехлетним. По окончании «подготовительного» обучения студенты выбирают себе специальности и поступают на соответствующих факультет. Каразин предлагал завести в Харькове следующие специальности: богословский факультет(четырехлетний курс), факультетгражданских познаний(трехлетний; там должны были готовить чиновников гражданской службы), военных познаний(трехлетний), врачебных наук ( четыре года) и гражданских искусств(архитектура, гидравлика, механика, курс трехлетний). Еще через два года могут открыться два последних факультета — высших наук или учености(высшие курсы математики, физики, химии, прочих естественных наук и астрономии, а также история наук и педагогика, курс четырехлетний — отсюда должны были выходить будущие учёные) и изящных художеств(живопись, скульптура, музыка и т.п.).

При университете предполагалось устройство училища сельского домоводства и школу ремесел и рукоделий, которые должны были содержаться на его средства.

Я в целом всё это одобрил; особенно понравилась мне идея, что студенты не поступают сразу же на конкретную специальность, а сначала прослушивают общий для всех вводный курс. Помнится, сам я в студенческие годы не очень-то хорошо представлял, чего именно я хочу и какая специальность мне больше по душе; таковы же были и многие мои сотоварищи. А при такой системе у учащегося будет три года, чтобы принять более взвешенное решение. Ведь три года в этом юном возрасте — это целая эпоха; юноша, только пришедший со школьной скамьи, и студент третьего курса это совсем разные люди. Буквально за год молодой человек может сильнейшим образом поменять своё мнение о выбранной им стезе: так пусть у него будет удобный способ изменить специальность!

Каразинский перечень факультетов я также подкорректировал. Прежде всего исключил богословие и медицину — первое вообще не является наукой, а второе надобно изучать в институтах, специализированных учебных заведениях. Военное дело сделал спецкурсом; прослушав его, студент мог сдать экзамен на офицерское звание с зачислением в запас. Ввёл отдельно факультеты механики, химии и металлургии; вместо факультета высшей учёности указал устроить аспирантуру. А вот школы при университете посоветовал расширить, дополнив механикой, строительством, ткачеством и землемерием.

После этого докладная записка Каразина была передана мною стас-секретарю Трощинскому с пространной резолюцией, адресованный собственному бюрократическому аппарату, смысл который сводился к одной-единственной мысли: «не затягивать». Энтузиазм имеет свойство быстро проходить; сейчас слободско-украинское дворянство горит желанием отстегнуть эту благородную затею денег — значит, не стоит их расхолаживать!

— Проследите, Дмитрий Прокофьевич, чтобы во всех инстанциях бумаги рассматривались в первоочередном порядке, со всем поспешанием — напутствовал я статс-секретаря, а сам задумался: наша административная система похожа на динозавра: говорят, у диплодока могли отгрызть хвост до того, как болевой сигнал поступит ему в головной мозг. Вот так и у нас: из-за гигантских размеров и высочайшей централизованности принятия решений многие важные дела не разрешаются годами, и решения по ним принимаются, когда уже, в общем-то, поздно, надо хоть как-то отладить этот процесс!

И я с помощью статс-секретаря Трощинского тут же набросал проект указа о регулировании административных процедур. Все документы отныне расставлялись в порядке приоритета: самое важное получали наивысший приоритет и рассматривались немедленно по поступлению в экспедицию, коллегию или департамент. Документы второй очереди рассматривались в течение 5 дней; третьеочередные могли лежать в департаменте 2 недели, все остальные — месяц. Таким же образом выделялось финансирование.

Теперь вопросы, требующие высочайшей скорости, должны были быстрее проходить через бюрократические процедуры. Разумеется, каразинский проект университета получил весьма высокую вторую очередь, так что дело с ним двигалось очень резво. Уже через месяц, получив все необходимые разрешения, Каразин отправился в Харьков собирать деньги. На первое время для университета был выделен дом генерал-губернатора; также я объявил. что на каждый собранный по подписке рубль из казны будет выделено два. Но всё равно за этим проектом приходилось присматривать!

Вообще надо сказать, что доставшейся мне от Екатерины бюрократический аппарат не отличался особо высокими качествами. Первой проблемой был очень слабый контроль над исполнением принятых решений. Это приводило к проволочкам и очень большим растратам казённых средств: истории, когда из выделенных средств воровалась треть, а то и половина, решительно никого не удивляли. Скажем, Александр Андреевич Безбородко, по сю пору руководивший Коллегией иностранных дел, всё никак не мог отчитаться за 2 миллиона казённых средств из сумм, выделенных его ведомству на протяжении последних пятнадцати лет! Ещё откровеннее действовал граф Завадовский, долгое время руководивший Санкт-Петербургским Дворянским Заёмным Банком. Многие годы он занимался махинацией с кредитами, выдавая их своим людям. Когда в в конце 1795 г. по требованиям членов правления банка провели ревизию, в одном из сундуков вместо денег оказались конверты с бумагой. Такие хитрые конверты приносил туда кассир: число пакетов правильное для подсчета при поверхностной проверке, а денег в них нет. Недостача составила тогда 590 тыс. рублей!

Завадовский тогда кинулся докладывать о покраже императрице, а сам в ту же ночь вывез из банка 2 сундука с золотом и серебром. Кассира и его жену взяли под стражу, назначили комиссию по расследованию. Президентом комиссии назначили главного директора банка Завадовского — указом императрицы и им же включили в неё президента Коммерц-коллегии Державина, слывшего неподкупным и опытным аудитором. История с сундуками в итоге дошла до Екатерины.

Арестованный кассир на допросе подтвердил Державину сведения про сундуки, и сделал это не только он. Припертый к стенке свидетельствами, Завадовский срочно заболел, а потом сообщил государыне, что в сундуках были его старые табакерки, серебряная посуда и т.п., которые он держал для лучшей сохранности в банке. Екатерина сочла за благо поверить бывшему фавориту, Я пока ограничился отстранением от должности, но дело это так и не закрыто.

В общем, пора с этим наводить порядок. Надобен какой-то контрольный орган; а то это разграбление так и будет длиться годами!

Первым делом, я ввел периодическую отчётность Коллегий перед Сенатом, с подробной росписью расходов и доходов. Это должно было пресечь прямое воровство; однако понятно, что более тонкие схемы, связанные с завышением объёмов работ, цен, простой отчётностью не выявить. Да, уже работала Счётная Палата во главе с Державиным, но всё ли благополучно внутри неё? Сам Гаврила Романович, безусловно, неподкупен, но вот поручиться за всех его аудиторов нельзя.

Короче, нужны контролёры, способные контролировать контролёров. Нужна структура, способная неофициально получать информацию скрытых движениях финансовых потоков, выявлять пути и способы хищения, и либо самостоятельно пресекать их, либо информировать Счётную палату, а также давать предложения о желательных изменениях законодательства.

То есть, финансовая полиция!

Разумеется, сразу встал вопрос — а кто возглавит эту структуру?

Антон Антонович Скалон имел нескольких толковых сотрудников; но я не хотел, чтобы специальные ведомства пересекались даже и отношении комплектования кадров. И тут я вспомнил фамилию «Балашов».

Этот господин, прославившийся благодаря встрече с Наполеоном в самом начале войны 1812 года, известен также как первый министр полиции Российской империи. Сейчас он находился в Казани, занимаясь формированием там гарнизонного полка.

Что же, думаю, не будет ничего дурного, если Александр Дмитриевич попробует себя на новом, необычном для себя поприще. Человек он молодой, привыкнет; хорошего полицейского ещё поискать, а уж гарнизонные-то полки сумеет устроить и кто-нибудь другой.

* * *

Дом графини Головиной для Петербургского света всегда был эталоном вкуса и стиля. Не всех, далеко не всех приглашали в её элегантный салон на Английской набережной! Но в последнее время внимательный наблюдатель иногда мог видеть удивительные вещи: ни с того ни с сего этот дом стал посещаться гвардейскими и даже армейскими офицерами в обер-и штаб-офицерских званиях, причём случалось это, даже когда супруг графини заведомо отсутствовал в Петербурге. Впрочем, «любопытного наблюдателя» не было, и добродетель Варвары Николаевны никем не подвергалась сомнению. Дело было в другом.

Посетители приходили под покровом тёмной петербургской ночи — приезжали на дорожках, на извозчике, а то и верхом на казённой лошади. Здесь специальное доверенное лицо сопровождало визитёров в удобный и покойный кабинет графа, где их ждало уже три человека. Один обязательно добрый знакомый визитёра уже посвящённый во всё; другой — «демон-искуситель» с ловко подвешенным языком, а третий — «свадебный», вернее, «заговорщицкий» генерал, обычно гранивший молчание, придававший своим присутствием налёт респектабельности и солидности для всего происходящего здесь.

Разговор вёл в основном «искуситель».

— О, какая встреча! Как счастливы мы — и вы, ваше превосходительство, не так ли? — как счастливы мы видеть вас здесь, поручик! Ну, сударь, я полагаю, вы видите сами: так продолжаться не может! Благородное сословие унижено со всех сторон. Вчера у нас отняли крепостных; завтра отнимут землю! Ведь каждый день слышно: один разорился, другой пустил себе в пулю в лоб, третий пошёл в услужение к купцам, четвёртый ушёл на торговом корабле на край света и бог весть, вернётся ли…

— Да, последнее время папенька стал совсем мало денег высылать из деревни — сконфуженно подтверждал кандидат в карбонарии. — Мы уже всем полком с шампанского перешли на портер, а там, верно и до водки дойдём.

— О как я вас понимаю! А граф Суворов, что всюду ставит своих людей и понуждает благородных господ офицеров заниматься гимнастикой и доводит всех до изнеможения своими учениями и проверками?

Неофит печально качает головой — от проверок он уже пострадал.

— А этот Бонапарт, корсиканское чудовище, которому отдали на заклание нашу Каспийскую армию? Ему не терпится вернуться в Петербург, и он изнуряет армию пятидсятивёрстными переходами по персидским пустыням… И этому человеку император вверяет собственную сестру!

— Но Павел Петрович одобрил…

— Ах, оставьте! Как будто у него был выбор! А знаете ли вы, что в походах хотят заставить господ офицеров входить в солдатские артели и питаться из одного котла с солдатами? Вы можете такое вообразить?

Юный поручик в силу живости воображения мог представить себе очень многое, но, покосившись на генерала, молчаливо возвышавшегося за дальним концом стола, лишь сокрушённо покачал головой.

— Папенька пишет что мужики в деревне дерзкие стали… — жалобно протянул он. — Розги нынче не боятся, всё толкуют о переезде на Юг!

— Чего же не быть им смелыми — всё к тому идёт, что скоро нами будут командовать мужики! В других нациях уже над нами смеются! — не унимается искуситель, как-то очень странно посматривая при этом на «однополчанина».

— Послушай, Мишель., — немного сконфуженно говорит однополчанин приглашённого офицера — есть у нас тут тайное сборище, группа людей, смелых, богатых и очень влиятельных. Наш император очевидно не в себе; надобно его сменить на разумную фигуру. Константин Павлович был бы наилучшим выбором! Он, конечно, по молодости куролесит, ну да кто без греха? Зато уж он-то знает и нужды, и умонастроения дворянства: наши привилегии не тронет, всё, что утрачено, вернёт или компенсирует.

— Но как это возможно? У императора есть сын! — недоумевает юноша.

— Вот Леонтий Леонтьевич уверен, (генерал за дальним концом стола, внимавший всему с флегматичностью черепахи, слегка кивнул), что ежели с ним поговорить по-хорошему, раскрыть глаза на творимые его клевретами безумства, он сам отречется в пользу Константина. А даже если и нет — всегда возможно регентство. С нами уже вся гвардия и половина армии. Присоединяйся! Думай сам — те, кто сейчас примкнут к правильной стороне — при новом правительстве окажутся на самых завидных местах.

— Но Император обещает конституцию…

— Константин Павлович введёт её раньше; а этот всё обещает и обещает!

— А где же взять всем денег на компенсацию?

— Вот уж это совсем несложно! Достаточно прекратить безумное, в ущерб армии, строительство флота, дурацкие траты на университеты да на учёных! Там знаешь, сколько денег уходит? Прорва! Впрочем — «однополчанин» косится на «искусителя» — мы тут что-то загостились. Поехали кутить! Ты был у madame Désirée? Там, знаешь как, брат — уууух! Такие розанчики…. И общество — все свои!

И молодые субалтерны, откланявшись, уходили в предвкушении столь привлекательных в юности приключений, оставив князя Яшвиля и генерала Беннигсена одних.

Сегодняшний день я посветил отчётам губернаторов. Как уже говорилось, доставшаяся мне от «бабушки» система управления далека от идеала. Иногда это проявлялось совершенно комичным образом: рапорты и верноподданнические доклады наместников и губернаторов были ярким тому свидетельством.

Дело в том, что в нашем государственном управлении не существовало каких-то стандартов отчетности, не было статистики. Губернаторы докладывали о положении дел на вверенных им территориях, как Бог на душу положит. Кто-то писал пространные отчёты на десятках страниц, кто-то ограничивался осьмушкой листа. Иные (особенно остзейские немцы) давали сухую выжимку из событий и фактов; другие тщились выказать литературные таланты, живописуя всё в художественной манере.

Поэтому теперь я вводил стандартные формы отчётов, обильно сдобренные таблицами, диаграммами и графиками. Дело шло со скрипом, но всё же сообщения с мест сразу стали много информативнее. И вот последние полученные данные говорят об одном: положение дворян стремительно ухудшается.

Я, конечно, понимал, что дворянам без крепостных станет труднее, но всё же, того, что дела пойдут настолько плохо,я не ожидал. Казалось бы, вам оставили землю — так сдавайте в аренду, получайте бабки с крестьян, пусть немного меньше, чем ранее, но всё равно, у вас будут приличные халявные деньги. Даже если брать рубль с десятины, получаются сотни, а то и тысячи рублей! С такими доходами можно жить припеваючи: фунт говядины тут стоит десять копеек! Вот его тебе, нахрен, ещё надо? Да, конечно, многие дворяне живут в столицах или находятся при своих полках, где у них есть дополнительные расходы; но у таких обычно, кроме доходов с поместья, есть и жалование. И всё равно они разоряются с лёгкостью, с какой водомерки скользят по глади пруда. А почему?

Да потому, что на момент освобождения крепостных у их хозяев уже набралось долгов, как у жучки блох. Век весёлой Екатерины, кроме просвещения, распространил среди дворян ещё и роскошь. Огромные деньги раздавались дворянам взаймы, без особой надежды на их возвращение. Все бросились проедать-пропивать свои поместья, и чем дальше идёт дело, тем хуже. И этого я не учёл.

И вот казалось бы — причём тут государь император? Если благородное дворянство не может жить по средствам, так это их проблемы; промотался, — туда тебе дорога. Но нет, нифига подобного: царь, как первый дворянин своей империи, в ответе решительно за всё, в том числе и за легкомыслие своих подданных. И на это накладывается тот непреложный факт, что именно я произвёл тот выстрел, который вызвал сход этой лавины: ведь никто иной, как Александр Павлович, в грубой форме, ни с кем не советуясь, отменил нахрен крепостное право… В общем, что бы ни случилось, обвинят во всём меня: таковы особенности самодержавной власти! Раз ты всемогущ, то мог бы устранить зло; ну а коли не устранил, значит, ты или негодяй, или глупец.

Итак, разоряющиеся дворяне — это и моя проблема тоже; а в глазах «общественного мнения», даже, можно сказать — мой косяк. А ведь я в антикрепостнической пропаганде обещал дворянам процветание… Пора хотя бы частично исполнить обещанное!

Пришлось крепко подумать об этой задаче; и по здравому размышлению, я принял следующие решения:

Во-первых, надобно утрясти отношения крестьян и помещиков. До сих пор почти в трети поместий договора аренды так и не заключены. Где-то крестьяне надеются уехать по программе переселений и не горят желанием связываться с бывшими хозяевами, где-то помещик тупо отсутствует, — воюет в Персии или что-то в этом роде; но чаще всего мешает чей-то гонор. А время идёт!

В общем, чтобы подстегнуть обе стороны, я издал манифест, согласно которого для разрешения разногласий назначались «мировые посредники» — по десять человек на губернию. Они должны были заниматься сближением позиций сторон. А если не помогает и это — то с первого сентября сего года размер арендной платы временно устанавливается в размере оброка, уплачиваемого казёнными крестьянами. Это, конечно, очень небольшие суммы, но намного больше, чем ничего!

Второй момент — упорядочить такое дело, как банкротства. Если человек не может расплатиться — значит, проводим процедуру освобождения его от всего имущества и долгов. Впрочем, занявшись этим вопросом подробнее, я очень скоро выяснил, что проблема-то шире: у нас вообще очень слабо развито законодательство, регулирующее коммерческую деятельность. Нужен коммерческий устав! Правила заключения торговых сделок, разрешения споров между негоциантами, порядок устройства коммерческих обществ… Последний пункт особенно одиозен: до настоящего времени уставы всех акционерных компаний утверждаются государем-императором лично! Как будто государю-императору нечего больше делать, как вникать в проблемы взаимоотношений уважаемых промышленников и купцов….

В общем, начав с упорядочений банкротств, я пришёл к выводу о необходимости написания огромного, всеобъемлющего Торгового устава. Поручено это дело было господину Державину, с привлечением ряда консультантов из среды промышленников и торговцев. Разумеется, для организации новых компаний и обществ были сняты все препоны: устав теперь не утверждался, а лишь регистрировался в одном из департаментов Сената. Торговые гильдии были сохранены, но в основном как фискальный инструмент: скажем, только купцам первой гильдии разрешалось заниматься оптовой торговлей водкой, только купцы первой и второй гильдий могли заниматься оптовой торговлей чаем, и так далее. Все купцы платили налоги в размере 2% от оборота; но при этом купец первой гильдии, скажем, должен был заплатить не менее 10 тысяч рублей в год, иначе он терял своё место.

На всей территории страны, кроме Урала, была объявлена «горная свобода» — право изыскивать и разрабатывать полезные ископаемые. Свобода устраивать промышленные заведения сдерживалась только обязанностью воздерживаться от причинения ущерба природе и окрестным землепользователям.

Второй момент, к которому я пришёл в своих размышлениях — надо способствовать созданию помещиками промышленных предприятий. Взявшись за это дело с Воронцовым и Каразиным, я разработал следующую систему: дворянин, желающий создать завод, продавал своё поместье крестьянам через Крестьянский банк, финансировавший такие сделки. Крестьянский банк должен был, купив большой кусок земли, разделить его на куски и распродать небольшими участками по 10–40 десятин, удобными для приобретения крестьянами. Разумеется, если поместье уже было заложено в банк, сумма задолженности изымалась из покупной цены, но обычно разница в этих суммах была положительной.

Итак, деньги бывший помещик мог получить от продажи поместья. А вот что касается идеи, на чём, собственно, зарабатывать — какое предприятие открыть — вот с этим наблюдались серьёзные проблемы.

Вообще, помещики не чурались промышленных заведений (в отличие от торговли, которую считали прерогативой сиволапых купцов). Но вот список заведений, устраиваемых этими людьми, был очень ограничен: или винокурня, или чесальня льна. И всё: даже простейший полотняный заводик казался им невероятным хайтеком. К ведь это сравнительно образованные люди!

Надо было что-то с этим сделать, переломить ситуацию в лучшую сторону. И это была большая проблема!

Пришлось заняться этим вплотную. Я назначил трёх специальных статс-секретарей, которые должны были практически в индивидуальном порядке подбирать для дворян подходящие им занятия и промышленные заведения. Дело это оказалось очень непростое. Сначала мы устраивали для дворян-соискателей несколько видоизменённую мною версию игры «Монополия». Таким образом отсеивали тех, кто вообще ничего не понимал в делах. Затем, с ними проводились собеседования, где выявлялись их знания и предпочтения. И уже в зависимости от результатов этого общения им предлагали те или иные занятия. Иногда статс-секретари справлялись сами, а иногда приходилось заниматься этим лично мне.

Одним из первых, кто оказался у меня на приёме, оказался молодой князь Всеволод Андреевич Всеволожский. Молодой, красивый офицер Конногвардейского полка, недавно получивший большое наследство, неожиданно возжелал удариться в предпринимательство, и особенно интересовался недавно появившимися пароходами.

— Извольте, Всеволод Андреевич — ободрил его я, — дел в этой сфере просто невпроворот!

Вскоре мы договорились об устройстве в Нижнем Новгороде большого кораблестроительного завода. Обговорили условия (половина паёв должна принадлежать казне), обговорили кредит (под 6%), а под конец начинающий предприниматель немного смущённо попросил:

— Ваше Величество, льщу себя надеждою иметь привилегию на всё пароходное сообщение по Волге!

Я сначала не поверил своим ушам. Этот тип получает финансирование из казны, уникальные по местным меркам технологии, и ещё вдобавок хочет стать монопольным перевозчиком по всему протяжению Волги? Да он охренел!

— Политика моего царствования заключается в избегании, поелику это возможно, устройства всякой монополии, и поощрении соревновательности — справившись с собою, дипломатично ответил я, — как это было и при бабке нашей Екатерине. Ближайшие годы вам и так ничего особо не угрожает, ведь паровые машины для парохода будут пока поставляться только вам. Но потом придётся конкурировать с другими производителями, и надобно подготовиться к этому заранее!

Явился к нам некто Яковлев из Владимирской губернии. Бывший артиллерийский офицер, успел побывать под Измаилом, где был ранен и, потеряв ногу по колено, уволен со службы. Поместья не имеет. Опыта коммерческой деятельности тоже нет, кроме закупки лошадей и провианта для артиллерийской роты.

На собеседовании со статс-секретарями показал себя достаточно толковым. Конечно, собеседование — это одно, а жизнь — совершенно другое,и, возможно, господин, на первый взгляд выглядевший многообещающим, на деле окажется совершенно негодным коммерсантом. Но тут уже не угадаешь; стопроцентного способа проверить способности претендента не существует.

Направили его в только что открытое в Аничковом дворце Санкт-Петербургское Коммерческое Училище. Это всесословное заведение давало двухлетний курс по шести специальностям: коммерция (торговля), международная торговля, коммерческая юриспруденция (после университета), текстильное производство, строительство, сельское хозяйство, машиностроение; но готовили тут не инженеров, а именно предпринимателей и управляющих. Лекции читали не только приглашённые профессора, но и «деловые люди», негоцианты, механики, горные инженеры, банкиры, купцы, с лучшей стороны показавшие себя в деле.

Принимали сюда без учёта сословной принадлежности. Тех, кто показывал хорошие результаты на собеседовании и в тестировании, учили за казённый счёт, остальных, разумеется, «своекоштно». По окончании курса выпускникам, получившим высокие баллы, подбирали «бизнес-идеи» из банка, образованного в основном из разного рода информации, вытянутой из моей многострадальной головы гипнотизёром Пьюсегюром. Чего там только не было! Игрушки, настольные игры, сюжеты книг, заколки, рецепты десертов и конфет, патефоны, покрой одежды, ювелирные изделия, мебель, разного рода услуги, стройматериалы, инструменты, оформление торговых мест, идеи для рекламы и дизайна, лампы, стекло, лекарства… всего и не перечислишь!

Следующим был дворянин Агарков; откуда-то из-под Мценска, из бывших губернских чиновников. Молод, чуть за тридцать, сообразителен, и неплохо владеет французским. Получив в наследство небольшое, сильно обременённое долгами поместье, вопреки советам родных, от наследования не отказался (в этом случае он был бы свободен от долгов) и стал пытаться рассчитаться за всё, повысив доходность земли. На этой почве не поладил с крестьянами (он перевёл их всех на «месячину»), и после объявления «воли» его крестьяне все съехали в Таврическую губернию. Направлен после тестирования на службу в Почтовое ведомство. После реформы почты я начал расширять её деятельность на другие страны, в частности, на немецкие княжества и во Францию, с перспективой охватить всю Европу. Соответственно понадобились компетентные люди.

Овсянников, из под Орла. Разумеется, в производстве не ухом ни рылом; но вроде ответственен и неглуп. Для обучения в Коммерческом училище не подошёл. Познаний особых не имеет, и вообще ничем, собственно непримечателен, кроме одного — есть у него странное для дворянина увлечение вырезать из дерева всякие хитрые штукенции. Зацепившись за эту мелочь, нашли ему простое производство: «пузеля», сиречь паззлы. Этой шутки пока ещё нигде не делают, а рынок подобных вещей в Европе, где люди, испытывая сильнейший дефицит развлечений, либо играют в карты, либо пьют, поистине безграничен!

Свечин, из тверских дворян. Молодой поручик Староингерманландского полка.Типический случай — отец разорил поместье займами и игрой в карты. Был ранен в Персидском походе, но уже почти излечился. Вознаграждение по службе не позволяет свести концы с концами; ходатайствует пристроить его к более «хлебному» делу. Особо ничем не знаменит, но есть увлечение: гурман-с! Любит хорошо и вкусно покушать… Из Персии он как раз вывез несколько рецептов и повара-парса.

После небольшого «мозгового штурма» с моими статс-секретарями выдали ему верную шабашку: открыть в Петербурге модный ресторан! Повар у него уже есть — так что же, ближневосточная и кавказская кухня может оказаться очень кстати для избалованной столичной публики!

Покровский, бывший кавалерийский офицер. С ранением прибыл из Персии. С финансами швах — пока воевал за тридевять земель, крестьяне его, не дожидаясь соглашения об аренде, все переселились в Таврическую губернию.

Посте тестирования, показавшего неплохие способности, отправили его на обучение в Аничков Дворец, а оттуда — налаживать производство фабричных кондитерских изделий. Безе, мармелад, пастила, вот это вот всё. На организацию дела пошли деньги от продажи остатков поместья (распродали малыми кусками с торгов крестьянам окрестных деревень) и подписка на доли среди членов Вольного экономического общества. Кстати, эту структуру решили масштабировать, открыв, кроме Петербурга, такие же отделения в Москве и иных крупных городах.

И вот так вот, в ручном режиме, мы стали пристраивать дворян одного за другим. Долго, кропотливо, мешкотно, но что делать?

И, наконец, последний (но не по значению) момент для устранения проблемы обеднения дворян. Чтобы не разоряться — надо сократить расходы! Казалось бы, просто, но сделать это оказалось ох как не так легко…

Эту тему мы долго обсуждали с канцлером Воронцовым; но, не удовлетворившись результатом наших с ним изысканий, я инициировал публичную дискуссию через печать. Надо сказать, что в Петербурге, наэлектризованном колоссальными переменами в жизни Российской Державы и ещё более грандиозными перспективами, вдруг развелось видимо-невидимо разных газет, журналов, еженедельников и прочего печатного продукта. В большинстве своём они занимались обсасыванием слухов из околоправительственных кругов; но я, иногда почитывая этот печатный мусор, иной раз находил своим умудрённым опытом проживания в 21-м вере взором заказные статейки, направленные против чьих-то политических противников или продвигавшие какую-то выгодную тему — например, отмену казённой монополии на спирт и возврат к откупам. Не без интереса обнаружив такого рода «контент», я обратил на это внимание Сперанского.

— Михаил Михайлович! Вот, полюбуйтесь — в «Вестях с Невы» опять появилась купленная статья про благотворную роль винных откупщиков, почти один-в-один повторяемая в нескольких печатных изданиях. Я вам приказываю заняться анализом этих статей, на предмет, кто из наших издателей подвержен призывному мычанию Золотого тельца, а кто-нет. И тех, и других надо заметить: и принципиальных, и продажных. Обе эти разновидности могут быть по-своему полезны… Вы ведь и так читаете газеты? Ну вот, теперь будете делать это с пользой.

Итак, возвращаясь к вопросу: инициировали мы обсуждение запрета на экспорт некоторых предметов роскоши. Честно говоря, без иных вещей вполне можно было бы прожить — дорогущие лионские шелка, венская мебель, венецианское стекло, оливки, каперсы, черепаховое мясо, солёные лимоны… Ну вот кому, скажите, нужны солёные лимоны? Я понимаю, если бы они стоили гроши — так нет!

Огромные расходы дворяне несли на одежду — особенно украшения и дамские платья, а также на мундиры. К счастью, мода на классический костюм сильно переменила дело: вместо дорогого бархата в моду вошёл воздушный муслин. Эту тонкую хлопчатобумажную ткань оказалось возможно закупать на Востоке — в Персии и Турции, — а также наладить ее выработку прямо в России, ведь делалась она из того же самого миткаля. Я отправил нужные указания Грачёву, прислал ему опытных ткачей из Тебриза и Мосула, и вскоре он смог получить вполне приличные образцы собственных тканей.

С украшениями тоже всё получилось очень удачно. Мода на бриллианты прошла, теперь все были без ума от резных камей в эллинском стиле, выполнявшихся из полудрагоценных камней. На это дело мы запрягли учеников из Императорской академии художеств. Но, рук не хватало: пришлось завезти несколько опытных в этом деле иностранцев. В частности, так появился в Петербурге некий Иммануил Араужио,

Но самая стрёмная ситуация была с винами, особенно — с шампанским. Запрет на него я ввести не решился — пожалуй, для дворянства это было бы уже чересчур, да и французы обидятся, а я с ними стараюсь поддерживать нормальные отношения. На это вино уже действовали очень высокие, 100% — е ввозные тарифы — и пусть, пожалуй, всё так и остаётся. Но задачу «снизить расходы дворянства на роскошь» таможенные сборы никак не решали.

Тут я вспомнил, что ещё три года назад слышал на Дону про «Цимлянское» вино. Худо — бедно, а замена шампанского! Вместо дорогих французских вин можно разбить виноградники на Кубани и в Крыму!

Отличный план. Только вот есть одно «но» — я был и на Дону, и в Крыму три года назад, и воочию видел, что там в плане виноделия конь не валялся. Что-то конечно есть, но до серьёзных масштабов очень далеко.

Отправил туда Каразина с поручением произвести ревизию и опыты в больших размерах. Плодом этой поездки явилась записка «Беспристрастный взгляд на южный берег Тавриды и на его произведения», где Василий Назарович подверг критике практиковавшиеся у нас на Юге способы насаждения и поднятия крымского виноделия. «Издерживаются 15 тысяч рублей на Никитский сад и его винодельное училище, — писал он, — и за это отправляется ко двору ежегодно 50 бочонков винограда — с 50 тысяч кустов». О существующей там школе виноделия он сообщил самые печальные сведения. Школа существовала уже 3 года, а из нее не вышло еще ни одного дельного садовника, и немудрено: ученики школьной администрацией трактуемы были исключительно как рабочая сила. Не только о научном образовании, но даже об обучении грамоте учеников никто не думал, хотя на это были ассигнованы нужные суммы. Словом, это оказался тип сельскохозяйственной школы, которые учреждаются частными землевладельцами и служат только для снабжения имения даровою рабочею силою и предлогом для получения субсидии от казны. К сожалению, такое явление широко распространилось после громких успехов школы Болотова и ей подобных.

Для истребления этого зла, Каразин предложил оплачивать успехи всех этих сельскохозяйственных школ не авансом, а по факту представления ими выучившихся и знающих виноградарей, виноделов и агрономов.

Полностью согласившись с Василием Назаровичем в этом отношении, я отдал необходимые распоряжения. Но этого было мало. Требовались прежде всего хорошие люди — энтузиасты своего дела, таких как Болотов; а ещё были потребны инвесторы, имеющие собственные материальные интересы в успехе задуманного дела.

Первым делом был направлен запрос в Вольное экономическое общество. Я предлагал участникам этого благородного заведения подобрать толковых людей для учреждения на юге России двух винодельческих компаний, которые занимались бы — одно Цимлянскими винами, другое — винами Южного берега Крыма. При должном качестве винного материала и некоторой рекламе можно было рассчитывать заменить на нашем рынке дорогие французские вина много более дешёвыми отечественными аналогами.

Здесь у меня был и личный интерес. Дело в том что почти все производимые в мире вина были сладкими или полусладкими. Отыскать полусухое шампанское, а тем паче брют — решительно невозможно. Мои же вкусы, сформированные в XXI веке, склонялись именно к сухому. А его нет. Нигде! Так что одной из поставленных задач для новых винодельческих компаний как раз стало получение сухих и полусухих марочных вин.

Понятное дело, нужны толковые специалисты-виноделы. Водятся они в Европах, у нас пока ничего не выросло. Пытались уже завозить; тот же Потёмкин искал хороших виноделов, привёз аж целого графа Пармского, но ничего путного из этой затеи не получилось.

Тут мне, однако, пришло в голову отличное решение: иезуиты! Среди духовных лиц вообще попадаются весьма сведущие в виноделии — как известно, то же шампанское изобрели в монастыре. Почему был не пошарить по этой линии? Да, конечно, они будут пропихивать свою католическую повестку — но, раз с Папой они не дружат, то почему бы и нет? Кстати, может быть, вообще продвинуть новый, более правильный католицизм?

В общем, виноделов можно найти. Намного сложнее обстоит дело с виноградом. На Дону виноградников пока мало, и они, бывает, вымерзают. Крымские плантации сильно пострадали за время войны, а местные сорта иной раз не очень-то подходят для виноделия. И что делать?

И тут я вспомнил свою поездку в Крым три года назад. Там я видел привозимый из Турции сгущённый виноградный сок. Стоит он страшно дёшево, очень сладкий, не портится даже в жару. Бинго!

Пока у нас нет своих виноградников, можно воспользоваться этими «виноматериалами». Понятно, встаёт вопрос качества, стабильности состава, устойчивости поставок — но всё это решаемо.

Просто надо работать.

Вот не желал я этого, а попал в тело пацана семи лет! На дворе 1918 год, страна в разрухе, даже с пропитанием проблема. И пусть я сын рабочего, зато в голове куча идей…

https://author.today/reader/373190/3447783

— Паруса на горизонте! Паруса на горизонте!

Дон Хосе Дарио Аргуэльо, капитан-комендант Сан-Франциско, едва заслышав эту весть, схватил тотчас же подзорную трубу и немедленно бросился на крышу «пресидио», * возвышавшемуся над остальными постройками молодого города. Действительно, от наблюдательного поста на горе Давида поднимались клубы дыма — это был тревожный сигнал!

Комендант обернулся к океану, всматриваясь в лазурную даль.Там, на горизонте, где-то на границе видимости, белели паруса больших кораблей. И было их не один и не два… много парусов!

Капитан-комендант почувствовал, как у него упало сердце. Это явно не китобои и не торговцы — такими толпами им тут просто-напросто нечего делать! Там либо новая кругосветная экспедиция, вроде похода Лаперуза, или… армия вторжения! На одном-единственном корабле — сотни моряков. А у него в распоряжении — два старых орудия и тридцать семь солдат! И что с этим прикажете делать?

Впрочем, что предпринять, капитан продумал уже давно.

— Мария! Мария! — воскликнул он, сбегая вниз.

Жена, услышав его встревоженный голос, тут де выскочила из молельной.

— На горизонте паруса. Похоже, это военные корабли!

— Кто там может быть? Пираты? — всплеснула руками Мария Игнасиа.

— Не думаю. Я насчитал восемь кораблей. Ни один пират не собрал бы такой эскадры!

— Боже всемогущий! Спаси нас, Святой Франциск!

— Предупреди женщин. Найди детей, где бы они не были — пусть спешат к форту!

Мария Игнасиа, бледная, как только позволяла её смуглая кожа, тут же оставила причитания и опрометью бросилась собирать детей. Жизнь на фронтире давно научила её рассчитывать на собственные силы.

— Луис! Луис Антонио! — позвала она старшего сына, как раз упражнявшегося с лассо в компании вако**. — Скачи на в миссию падре Салораса, предупреди святых отцов, что началась война! И найди сестру — она ушла гулять возле океана. Сантьяго! Где Сантьяго⁈

Сам Аргуэльо тем временем готовился дать отпор непрошенным гостям.

— Хоакино! Скорее собери всех людей! И скажи привести орудия к бою, — воскликнул он, врываясь в казарму.

Адъютант бросился исполнять приказы. Через несколько минут со всех сторон к пресидио, поднимая пыль до небес, верхом скакали работавшие в поле солдаты; другие, бывшие в городе, бежали, на ходу натягивая форменные мундиры. Прибежали люди с полей, святые отцы привели индейцев из своих миссий. Комендант немедленно расставил их по стене:

— Берите палки, вилы, грабли, всё, что издали может напоминать ружьё. Держите их наподобие мушкетов, и встаньте на эспланаде*** пресидио! Падре, скажите своим подопечным, пусть сделают то же самое!

Они давно уже поступали таким образом каждый раз, когда приходили к ним иностранные суда. Едва на горизонте покажется парус, даже одиночный, как сигнальный пост, расположенный на высокой горе Давида, у залива Св. Франциска, подает сигнал, и всё население городка и окрестных земель тут же сбегается в пресидию. Все они, прискакав, прячутся за укреплением, изображая из себя солдат, дабы создать ложное представление о своей численности. Падре Теодоро, священник, возглавлявший францисканскую миссию в Сан-Франциско, тут же приказал своим ваку собрать людей с полевых работ и отправить их в пресидио.

Впрочем, на неизвестные корабли этот маневр не произвёл никакого впечатления. Неторопливо, преодолевая вызванное отливом течение, они вступили в пролив и один за другим встали на якорной стоянке.

Корабли выглядели крайне необычно. Нигде и никогда ещё Аргуэльо не видел столь стремительных очертаний корпуса, оканчивающегося изящным бушпритом, таких высоких мачт, наклонённых назад, вооружённых пятью ярусами парусов. Когда над мачтами одного из кораблей поднялся необычный штандарт из белого полотнища с перекрещенными синими чертами, капитан-комендант вообще встал в тупик.

— Чей это флаг? Кто-нибудь знает его?

Да, он очень походил на полотнище, под которым бороздила океаны Королевская Армада Испании. Но там перекрещивающиеся линии были красные, а тут — синие!

— По крайней мере, это не англичане, и не французы. Надеюсь, всё скоро разрешится — произнёс Аргуэльо, увидев, что от одного из кораблей отвалила шлюпка под тем же стягом.

Вскоре она, преодолевая отлив, уткнулась носом в песчаный берег у подножия города. Из шлюпки выскочили двое офицеров, побрёдшие через пенистый прибой по направлению к пресидии; матросы бросились вытаскивать шлюпку на берег.

Когда чужаки приблизились к форту, капитан-комендант решил выйти им навстречу. Очевидно, это парламентёры, хоть и не под белым флагом — значит надо встретиться и узнать, кто они и чего хотят найти на этом пустынном побережье.

Один, молодой, коренастый, одетый в иностранный белый мундир с зелёным камзолом, явно был иностранец. А вот второй… второй, даже если бы и не был облачён в форму Королевской Армады, всё равно по каким-то неуловимым признакам глаз коменданта признал бы в нём испанца.

— Капитан-комендант пресидио Сан-Франциско, я полагаю? — спросил незнакомый испанец, в голосе которого явственно прозвучал баскский выговор.

— Именно так. Хосе Дарио Аргуэльо, капитан-комендант, к вашим услугам! — растерянно произнёс Аргуэльо, недоумевая, кто бы это мог быть, этот гранд с такими властными манерами…

— Я капитан Космо Чуракка, — представился незнакомец, — а это — капитан Макарио Ратманов. Он русский, как и вся эскадра. Соглашением между его величеством королём Карлосом IV и императором Александром Калифорния передаётся в аренду Российской державе на срок тридцать лет. Вот текст посвященного этому эдикта. Вы все можете уехать — русская эскадра, разгрузившись, отправится затем в Акапулько, — или вольны остаться на правах частных лиц.

Хосе Дарио встал, как громом поражённый. Уехать? Теперь? Всего три года назад он получил тут огромное поместье, и теперь придётся покинуть всё это?

Но вскоре он овладел собой. В конце концов, служба прежде всего!

— Я должен доложить об этом губернатору Аррильяги! — произнёс он, неприязненно разглядывая курносого русского.

— Непременно. Давайте мы вместе проследуем к нему, дабы я подробно ознакомить с эдиктом и дальнейшим порядком действий его администрации. Также, прошу вас позаботится об организации временной резиденции русского наместника. Дон Теодоро Бэззил де Растопчин высадится, как только губернатор де Аррильяги будет готов его принять; полагаю, было бы очень любезно с нашей стороны подготовить ему жилище на берегу. Дон Теодоро сильно страдал всё путешествие и непременно оценит возможность остаться на твёрдой земле!

Хосе Хоакин де Аррильяги, губернатор Калифорнии, имел резиденцию в пресидио Монтеррей в глубине Калифорнии. Добираться туда пришлось верхом. Любимый подчиненными (те прямо в глаза называли его «отец родной»), губернатор воспринял новость крайне экспрессивно:

— Проклятье! В Мадриде держат нас за мешок шерсти, и, похоже, не знают, кому сбыть с рук! Это же надо — русские!

Дон Косме понимающе кивнул головой. Губернатор тоже был баском, и адмирал прекрасно понимал, каких трудов стоило тому пробиться сквозь плотные ряды кастильской знати, чтобы занять это место на краю земли.

— Поверьте, дон Аррильяги, мне это нравится не более, чем вам. Но таково решение князя де Ла-Пас. Русские обещали ему оказать помощь с переправкой мексиканского золота в Кадис, что в сложившейся ситуации критически важно — военные расходы буквально опустошают Испанию.Также, я слышал, есть какие-то договорённости по поводу Гибралтара… Но это всё не наше дело, мой благородный дон.Есть королевский эдикт — чего вам более надо?

Губернатор нахмурился.

— Дон Чуракка, я не ропщу на решение короля, а уж тем более мне неизвестны резоны князя де Ла-Пас. Но какая судьба ждёт францисканские миссии? Многие годы монахи смиренно несут свой крест, приобщая дикарей к основам цивилизации; и теперь в этот край входит жадная до земель империя, известная своим презрением к престолу Апостола Петра!

На эту тираду дон Косме лишь отрицательно покачал головой.

— На этот счёт, дон Аррильяги, можете быть совершенно спокойны. Соглашением сторон в Калифорнии гарантирована свобода вероисповедания, так что францисканцам не грозит решительно ничего. Все их миссии будут сохранены, имущество неприкосновенно.

— Сколько у нас времени на эвакуацию?

— Три месяца. Но, полагаю, русские будут столь любезны, что предоставят вам место на своих кораблях, в ближайшее время направляющихся в Акапулько!

— Превосходно! Незачем откладывать неизбежное — я соберусь так скоро, как этого требуют обстоятельства… и новые хозяева Калифорнии!

— Россия всего лишь арендует эту землю на тридцать лет! — напомнил ему Чуракка.

— И затем они безропотно и спокойно отсюда уберутся? Ах, мой дорогой дон! Неужели вы в серьёз в это верите? — горестно вздохнул де Аррильяги, и дон Чуракка, подумав, вынужден был ответить себе отрицательно.

Население крохотного Сан-Франциско с удивлением наблюдало за разгрузкой русских кораблей. Видно было, что пришельцы подготовились основательно! Русские вывезли на берег много полосового железа, чугунных ядер, огромные вязанки заступов, тачек и каких-то лоханок. Затем пришельцы с трудом вытащили на берег огромные тяжёлые ящики, для перевозки которых им пришлось сооружать огромные плоты из брёвен и пустых бочек. Когда ящики вскрыли, в них оказались диковинные механизмы

— Это паровая лесопилка! — на ломаном французском с гордостью пояснял капитан Ратманов. — А это — о, это совсем особенная вещь… Это двигатель для парового буксира!

Были и большие и, видимо очень тяжёлые запаянные баки, содержимое которых осталось неизвестным. Далее на берег поступили гигантские боевые орудия. Тут же русские начали устраивать батарею у входа в залив.

Выгрузив свою поклажу, русские шлюпки на обратную дорогу забирали вещи испанцев, отбывавших в Акапулько. В ожидании погрузки семьи Аргуэльо, Де Аррильяги, несколько монахов и дон Черукка прохаживались по берегу, наблюдая как могучие волны бесконечно перекатывают прибрежную гальку, также неумолимо и равнодушно, как сильные мира сего распоряжаются человеческими судьбами. Все были печальны; лишь беззаботные дети, заливаясь хохотом, играли с волнами, то подбегая вплотную к линии прибоя, то с визгом спасаясь от очередного накатывающего с брызгами пенистого водяного вала.

— Похоже, русский царь очень щепетильно относится к безопасности своих приобретений, — заметил капитан Черукка, наблюдая за суетой вокруг установки тяжелых орудий на траверзе пролива. — Пожалуй, нашему двору есть чему у них поучиться!

Хосе де Аррильяги лишь печально кивнул в ответ, провожая взглядом дочку Аргуэльо, Марию, с визгом убегавшую от выкатившейся на пляж сине-зелёной волны.

— А я ведь не сразу понял, кто вы — произнёс он, оторвавшись от созерцания берега, которому отдал двадцать пять лет своей жизни, а теперь покидал навсегда. — Ведь вы — знаменитый капитан Черукка, известный мореплаватель и исследователь Магелланова пролива?

— Да, дон Хосе, это я.

— Как я рад, что познакомился с вами! Таким, как вы, принадлежит будущее Испании!

— Увы, не могу согласиться. Оно узурпировано такими, как Годой.

— Не говорите так. Когда слышишь такое, пропадает всякое желание жить… Неужели вы полагаете, что наш закат необратим?

— Конечно, нет. Но что надо сделать, чтобы наша страна вновь воспаряла — я не знаю. Возможно, кто-то из иностранцев — англичане, французы, или эти русские — знают ответ; и наблюдая за ними, мы выйдем на собственный путь, с которого сбились многие годы назад… Но одно я знаю твёрдо — мы должны попытаться. Хотя бы ради вот этих детей!

— У вас есть дети, дон Черукка? — спросил почему-то бывший губернатор.

— Нет, дон Хосе, я не женат. Сначала составить партию мешало безденежье, теперь — безденежье и служба. Так, кажется, вещи наши уже перевезли; пришла наша очередь!

И дон Косме Черукка отправился к подплывающим шлюпкам, помогать детям взбираться на борт лодок, увозящих их к другой жизни.

Ветер свежел, и шлюпки мотало пенистым прибоем.

— Сеньорита, позвольте помочь вам. Вы замочите платье, а высушить его на корабле очень непросто! — произнёс дон Косме, протягивая руку юной Марии Аргуэльо.

Девочка доверчиво приняла его длань — аристократически-узкую, но крепкую руку морского офицера. Черукка легко подхватил её и, утопая сапогами в мокром, размываемом прибоем песке, поспешил к шлюпе.

А Мария Консепьсьон Аргуэльо, в семье именуемая «Кончита», дабы не путать с матерью, Марией Игнасио, неотрывно глядела через плечо Черукки на покрытый пеною берег, на который ей никогда уже не суждено будет вернуться.

Отчёт Губернатора заморского владения Калифорнии Фёдора Васильевича Ростопчина о высадке на побережье Северной Америки.

Михаил Илларионович всегда считал себя человеком ловким и небрезгливым. К таким мыслям подвигли его многочисленные случаи из собственной жизни. Скажем, когда-то, чтобы получить должность директора Сухопутного военного корпуса, он каждое утро являлся к фавориту Зубову и приносил с собою кофейник, чтобы угостить того «настоящим турецким кофе». Искомую должность он тогда получил… Но человек, с которым ему предстояло увидеться в Париже, по части изворотливости и забвении норм морали далеко оставил его позади. Сухопарый, высокий, сильно хромающий господин с лицом, обезображенным оспой, уже успел прогреметь в Европе; и даже император Александр, тоже очень непростой человек, инструктируя Михаила Илларионовича перед поездкой, отмечал особо: «С Талейраном будьте предельно осторожны. Это изумительно хитрый субъект! Посвяти себя он наукам или искусству, его гений сиял бы нам во всем величии, затмив Рафаэля и Леонардо да Винчи; но он предпочел политику, и отдаётся ей с жаром неофита, продавшего душу дьяволу».

Да, жизненный путь этого господина уже тогда впечатлял! Будучи епископом римско-католической церкви, избранным в Генеральные Штаты, он сошёлся там с либералом Мирабо, и, быстро уловив, куда дует ветер, сразу же разработал законопроект о лишении церкви её имущества!Лишение собственности, чему римско-католическая церковь успешно противилась века, Талейран скромно назвал «реформированием церкви». После горячих дебатов Национальное собрание приняло программу национализации церковного имущества в редакции Талейрана, поручив ему контролировать процесс национализации. Именно тогда Талейран приобрёл свой первый большой капитал — полмиллиона ливров. Блестящий приз за предательство! А вишенкой на торте стала принятая с подачи Талейрана резолюция, согласно которой католичество не являлось больше государственной религией.

Революционная волна нарастала, и Талейран решил оседлать её. Религия быстро теряла свои позиции, и амбициозный молодой месье решил оставить пост епископа: Более достойным занятием ему показалась Внешняя политика. Именно на здесь происходит самые важные, скрытые от посторонних глаз события, способные наполнить карман приобщившегося тайн золотыми дукатами, ливрами, фунтами и талерами, только не ленись собирать! И летом 1791 года Талейран приобрел первый опыт в большой политике: за посредничество в переговорах между Испанией и Францией Талейран от благодарного испанского правительства получил сто тысяч американских долларов. пришедшихся очень кстати. В конце того же года он участвовал, хоть и на вторых ролях, в переговорах между Россией и Турцией. Тут Талейран решил, что нашел свое место: он хочет стать дипломатом, да не просто дипломатом, а министром внешних сношений! И вот, с начала 1792 года он налаживает контакты, ищет влиятельные знакомства в министерстве иностранных дел, дружит с послами. Талейран охотно и много играл в карты, проигрывая кому надо. Светские разговоры в салонах, мужские беседы за картами, встречи в клубах в конце концов дали результат — ему начали давать дипломатические поручения.

Три месяца находился Талейран в Лондоне и добился там определенных успехов; английское правительство подписало пакт о нейтралитете. Тем временем случилось несчастье: король бежал в Вену, а депутаты Конвента, устроившие обыск в Тюильри, обнаружили там письма Талейрана, предлагавшего королю свои услуги. Объявленный вне закона, Шарль остался в Англии. Предательство номер два!

В Англии Шарль-Морис оказался не у дел. Эмигранты-монархисты его сторонились, считая «революционером». В конце концов ему пришлось уехать в Америку, где он и пережил самые страшные годы якобинской диктатуры. Успешно занимаясь земельными спекуляциями в штатах Коннектикут и Делавэр, Талейрану же было отчаялся вернуться во Францию, как вдруг термидорианский переворот вновь переменил все фигуры на доске; и 30-го сентября 1796 года Талейран вновь оказалсяв Париже.

Осмотревшись в Париже, возобновив знакомства с теми, кто остался жив после ужасов якобинства, Талейран начал действовать. В это время серьезно заболел и уехал лечиться в Голландию министр иностранных дел Шарль Делакруа. Это был тот шанс, который ни в коем случае нельзя было упускать. Действуя через мадам де Сталь, не жалея денег, он начал добиваться поста министра, хотя бы на время болезни Делакруа. Все эти интриги и салонные усилия мадам де Сталь закончились тем, что всесильный на тот момент Баррас согласился встретиться с Талейраном по поводу его назначения на министерский пост.

Беседа с глазу на глаз завершилась полным удовлетворением сторон. Директора очень заинтересовал свежий взгляд кандидата на внешнюю политику как на источник дохода. Очарование было взаимным: выйдя от Барраса и сев в карету, Шарль всю обратную дорогу восклицал, в забытье следуя своей мысли: «Огромное состояние! Огромное состояние!».

И 18 июня 1797 года Талейран был назначен министром иностранных дел Франции. Всего через две недели новоиспечённый министр прочитал в Национальном институте доклад о возможности и необходимости завоевания английских колоний в Индии. Первый этап предприятия — захват Египта. Через двадцать дней этот доклад, оформленный в аналитическую записку с конкретными выкладками, цифрами и планом, министр положил на стол заседаний Директории.

Вскоре этот план начал претворяться в жизнь. Несколько месяцев назад, ранней весной, семидесятитысячная Итальянская армия под командованием Моро, пройдя лигурийским побережьем, вступила в Италию. Официальной целью похода было свержение неаполитанской династии, принявшей английский субсидии и занявшей крайне недружественную республике позицию. Никто в Европе не сомневался что в реальности директория решила полностью подмять под себя Италию, создав на Апеннинском полуострове марионеточные республики по образцу того, что уже сделано ими в Голландии; но лишь немногие догадывались, что завоевания Италии должно было стать прелюдией вторжения в Египет…

И вот эта сторона деятельности Французской республики крайне интересовала императора Александра. Поэтому Михаил Илларионович, находясь в Париже проездом в Мадрид, остановился на несколько дней, дабы провести встречи и переговоры с крупнейшими политиками Франции.

— Месье министр, — начал Кутузов, доброжелательно улыбаясь французскому министру, — победоносные армии Республики сокрушили на континенте всех своих врагов. Теперь Европа полна слухов и домыслов о том, куда ваши войска направят теперь свои удары. Называют самые разнообразные страны и даже континенты… император Александр полагает, что дружественное взаимное расположение наших держав позволяет ему рассчитывать на вашу откровенность. Вы действительно собираетесь атаковать Египет?

Талейран тоже самым любезнейшим образом улыбнулся.

— Непременно! Египет — это наш путь в Индию! Мы уже заключили союзнический договор с Типу-султаном, и теперь готовим переброску способных изгнать британскую ост-индскую компанию с полуострова Индостан.

— Но ведь это повлечёт для вас войну с Турцией, вашим старым союзником. Кроме того, для вас это будет уже вторая заморская экспедиция. Благоразумно ли так распылять свои силы?

— Мы не ожидаем конфликта с Портой. Египет давно уже сам по себе. Да и вся Оттоманская империя теперь составляет конгломерат независимых пашалыков.

— И вас не страшат отдаленность предстоящего театра боевых действий, господство Англии на морях?

— Индия вполне доступна по суше! Взяв Египет в качестве операционной базы, мы сможем пройти через Переднюю Азию до самого Ганга.

«Через горы и пустыни? Несколько тысяч вёрст? Сомневаюсь» — подумал Михаил Илларионович, продолжая всё также любезно улыбаться.

— Ну что же, — наконец, ответил он, — император Александр никогда не выражал намерений закрепиться на Индостане. — Возможно, нам стоило бы заранее разделить границы сфер влияния в Азии, дабы между нашими великими державами не возникало никаких недопониманий, способных привести к трагическим последствиям! Мы предлагаем вам заранее распределить, в каких странах преобладание получает Франция, где- Россия, и не забыть про дургие державы, которые, конечно же. тоже заходят получить свою долю. Наши требования умеренны, и, если вы их примете, мы могли бы оказать вам содействие настолько, насколько это позволяет статус дружественного нейтралитета. Например, мы могли бы организовать снабжение вашей армии при переходе через Персию.

— Но вы же воюете с шахиншахом? — будто невзначай спросил французский министр.

— Ваша информация устарела, месье! Наши войска взяли Тегеран, и теперь приближаются к Ширазу. У персов теперь новый шах; вся страна их отныне может почитаться полностью нам послушной.

— Прекрасно, прекрасно, — небрежно ответил Талейран. — Ну что же, если говорить об интересах Франции, то наши пожелания естественны и понятны. Мы получаем преобладание в Египте и используем его как залог, чтобы обеспечить нам благожелательное поведение Порты. Разумеется, завоевав Индостан, мы не пожелаем с ним расстаться!

Кутузов охотно согласился:

— Мы полностью предоставляем Индостан в ваше безраздельное владычество. Наша же сфера интересов много скромнее — Персия, район Персидского залива, среднеазиатские ханства, Великий Туран, полуостров Малакка, северная часть острова Калимантан.

— А что же Япония, Корея, Формоза? Что вы думаете насчёт Китая?

— По мнению императора Александра, Китай определённо слишком большой кусок чтобы доставаться кому-то одному. Полагаю что к богатствам этой страны должен быть обеспечен равный доступ всех заинтересованных сторон. У нас есть пожелания насчёт некоторых северных территорий Китая, но в остальном император придерживается идеи «открытых дверей».

Что вы понимаете под этим термином? — быстро спросил Талейран, приподнимая бровь.

— В Китае всем державам следует сотрудничать, чтобы совместно добиваться общих интересов.

— Ну что же… это приемлемо. Так мы можем рассчитывать на ваше доброжелательное отношение к нашему Египетскому предприятию?

— Целиком и полностью! — заверил его Кутузов.

— Прекрасно. Я доложу о ваших предложениях и пожеланиях директорам. Однако, насколько я осведомлен об их позиции, Директория надеется на более тесное сотрудничество наших стран! — многозначительно произнес Шарль-Морис.

— В этом походе, увы, мы не можем составить с вами союза.

— Понимаю. Вы желаете сохранять добрые отношения со всеми акторами европейской политики, и при этом получать выгоды ото всех.

Аудиенция закончилась. У Кутузова от разговора осталось двойственное впечатление. Вроде бы, все предложения императора нашли понимание министра Талейрана; но насколько оно основательно? То, что французский министр чего-то недоговаривает, было ожидаемо — на дипломатическом поприще прямые пути никогда не ведут к цели. Но этот бывший аббат — это нечто особенное, он за ложью скрывает не правду, а другую ложь. Прислушиваясь к своей интуиции, Михаил Илларионович не без удивления отметил, что она молчит — настолько непонятым оставался министр Талейран, его логика, мотивы, его истинное лицо. И лишь в одном у Кутузова сложилось чёткое убеждение: за всё время разговора его визави не произнес ни слова правды…

Впрочем, уже когда он покинул Париж и находился на пути в Мадрид, в Монтобане его настигла новость, что французская армия действительно начала вторжение в Италию.

Дорогой Кутузов составил для императора Александра подробный отчёт о своём визите в Париж, сопроводив его письмом:

Государь император Александр Павлович, вице-канцлер Александр Андреевич!

Во исполнение указаний Ваших, проезжая в Мадрид через Париж, встречался я с важнейшими персонами Французской Директории, о чем и даю теперь отчёт. Надобно признать, что страна сия, как оказалась девяти лет тому в безначалии, також в нём преблагополучно по сей день и пребывает.

Директория пребывает в эмпиреях и ничего не хочет не видеть, не слышать. Директоры только читают газеты, злятся и обсуждают газетные статьи. Каждый день в одиннадцать начинается заседание, продолжающиеся до 6 часов вечера. Министры приходят в назначенное для них время и всегда принимаются по одному, несмотря на то, что должны быть приняты вместе. С каждым из них директоры говорят о газетах, жалобах и обвинениях против частных лиц. Директорам едва хватает времени между этими обсуждениями заслушать отчет министра и его предложения о своей работе. После заседания начинался ужин. За столом всегда собирается очень много людей. Пир продолжается до глубокой ночи, причем обсуждение дел там строжайше запрещено. С утра директора снова читают газеты, чтобы во время своих прескучных заседаний им было о чем друг с другом поговорить.

Совет Пятисот, почитаемый здесь как главное кормило власти, озабочен более всего тем, чтобы пресса получила такую же свободу, какой она обладала ранее. Также Совет тщится получить отчёт Директории о её работе. Не днях он принял резолюцию, обязывающую Директорию в декадный срок подготовить и предоставить законодательному собранию план оздоровления финансов и пресечению монархических мятежей, подобных случившемуся 18-го фрюктидора. Однако же, в назначенный день никто из правительства к ним не явился. Весь Совет Пятисот в целом и каждый депутат в отдельности почувствовали себя оскорбленными и униженными. Исполнительная власть, законом подчинённая законодательной, на деле просто игнорирует её. Наутро зал Совета неистовствовал: разгоряченные показным небрежением депутаты Совета Пятисот единогласно постановили не покидать зал заседаний до тех пор, пока правительство не предоставит отчет. Когда-то именно так во Франции началась революция! Совет Старейшин всецело поддержал Совет Пятисот, приняв такую же резолюцию; тут все и увидели, что согласия в государстве нет. То Директория арестовывает депутатов, отбирая у них мандаты, а теперь Совет объявил незаконным избрание одного из директоров, Трельяра. Совет Старейшин утвердил решение совета 500* и директор Трельяр был вынужден оставить свой пост. Привыкшие к частым изменениям власти, парижане сим совершенно не обеспокоились. Зато страшный шум поднялся, как только 28-го июня парламент принял постановление: для поправления крайне расстроенных финансов сделать заем из имущих классов в размере 100 миллионов франков. Мера сия не получалась ранее даже у якобинцев; и сейчас закон о займе был яростно атакован со всех сторон, однако же 6-го августа был окончательно принят. По этому закону каждый, кто платит основной налог больше чем 300 франков в год, должен дополнительно платить столько же в казну в виде займа. С ростом выплат основного налога величина займа пропорционально повышалась.

Второй, вызвавший всеобщее возмущение закон, был так называемый «закон заложников». По нему каждый, кто показал приверженность к монархии или принял участие в непризнанных государством религиозных службах, должен быть арестован. Закон позволял арестовать не только родственников эмигрантов, но и всех персон, подозрительных власти. Кроме того, граждане департамента, в котором убили чиновника или солдата, должны выплатить 6000 франков в казну, 5000 франков вдове погибшего и по 3000 на каждого ребенка. Закон о заложниках создавал весомые предпосылки для новой волны левого террора, создавал его юридическую базу.

В области внешней полагаю, что Директория готовит вторжение в Италию, дабы занять Рим и Неаполитанское королевство. Возможно, при этом будут затронуты и венецианские владения. Это приведёт, вероятно, к уничтожению многих итальянских княжеств, и может привести к вмешательству Австрии. От Италии, вероятно, французы совершат экспедицию в Египет, пользуясь затруднениями английского флота, понесшего большие потери и сильно теперь занятого блокадой атлантического побережья Франции и Ирландии. Таковы, по крайней мере, их намерения; а уж как они будут исполнены, зависит всецело от благосклонности Клото и Атропос**.

Проведя переговоры с министром Талейраном, я теперь, согласно полученных инструкций, отправляюсь в Испанию, наблюдать за ходом сделки между нашими державами касательно мексиканского серебра и Калифорнии.

Засим, примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении.

Париж, 20 мая 1798 года.

К у т у з о в

Мануэ́ль Годо́й, маркиз А́льварес де Фа́риа, герцог Альку́дия, князь де Ла-Пас, генералиссимус вооружённых сил Испании и первый министр, «испанский Потёмкин», высоко вознёсшийся через постель королевы и при этом умудрившийся сохранить расположение короля, неторопливо рассматривал лицо русского посланника. Шрамы от пуль, повреждённый, невидящий глаз, глубокие морщины на немолодом одутловатом лице, — всё говорило за то, что представший перед ним вельможа прошёл извилистый жизненный путь, успев побывать во всяческих переделках.

— Счастлив приветствовать вас в Испании, дон Кутуззо!

Михаил Илларионович отвесил самый изысканный из своих поклонов, в свою очередь буравя единственным глазом испанского любимца Фортуны. Молодой, начинающий полнеть человек, сквозь белоснежную кожу пробивается румянец; глаза ленивые и сонные, будто бы их владелец всего уже достиг в жизни и оттого ни к чему не относится серьёзно. Чем-то он неуловимо похож на последнего екатерининского фаворита Зубова —этакий маменькин сынок… Однако же, разговор с ним обещал быть жёстким. «Главное — не перегнуть» — сказал себе Кутузов — как бы этот тип не переметнулся к новым союзникам. А у императора на него планы.'

— Вы к нам проездом из Парижа, не так ли? — любезно, но равнодушно осведомился князь.

— О да, и могу сказать, деятели Директории высоко оценивают усилия Вашего сиятельства по блокаде Гибралтара.

— Всё это благодаря вашему оружию, поступившему к нам столь своевременно! — немного снисходительно ответил Годой. — Ход осады Гибралтара нас вполне устраивает. Железные плоты, поставленные вами через Мальту, показали себя неуязвимым оружием!

— Уверен, ваши моряки смогут дать им наилучшее употребление.Только не торопитесь со штурмом! Укрепления Гибралтара, насколько я о них наслышан, чрезвычайно сильны. Но сейчас у англичан возникло серьезнейшее затруднение — у них слишком много солдат. Запасы продовольствия должны истощиться в течение года, и тогда им не останется ничего, кроме как сдаться. Поверьте, вскоре они будут глодать дохлую конину!

Вдруг по лицу фаворита проскользнуло озабоченное выражение.

— Однако, дон Мигель, хочу напомнить, что война не может идти без денег. Финансовые дела нашего королевства сильно пошатнулись после начала английской блокады. Уже два года мы не можем привезти из Вест-Индии добытое там серебро! Император Александр вызвался переправить его своим флотом, но насколько мне известно, эскадра адмирала Ушакова сейчас действует у берегов Греции. Когда же они отправятся в Веракрус? Мы нуждаемся в этих средствах; наш флот стремительно теряет кредит. Вскоре мы не сможем оплачивать даже текущие военные расходы!

— Понимаю ваши затруднения, благороднейший дон, — медово улыбаясь, отвечал Михаил Илларионович. — И рад сообщить, что они кончились! Я доставил в дипломатическом багаже полтора миллиона рублей; ещё четыре миллиона поступит с Мальты, два с половиной — из княжества Эвер, а затем через Париж вам будет поступать по триста тысяч еженедельно, пока не будет поставлено в общей сложности одиннадцать миллионов рублей или их эквивалент иною монетою!

Как только речь зашла о деньгах, сонный Годой вдруг страшно оживился.

— Вот как! Это замечательно! А откуда эти деньги?

— Это серебро из России. Во исполнение соглашений, подписанных тот год при посредничестве адмирала Гравины, мы выкупаем таким образом продукцию ваших золотых приисков и серебряных рудников, хранящуюся в порту Веракрус.

Надменное лицо Годоя приняло задумчивое выражение.

— Я вижу здесь затруднение… — озабоченно протянул он. — Смею заметить, дон Мигель, что в одной только Мексике у нас скопилось более чем миллион фунтов серебряной монеты и серебра в слитках. А ещё есть и золото, и колониальные товары… Одиннадцати миллионов рублей решительно недостаточно!

Михаил Илларионович мысленно вздохнул. Начинается самый сложный этап переговоров!

— Прежде всего, разрешите напомнить вам условия договора, подписанного Его Императорским величеством Александром и его королевским величеством Карлом IV. Вот, я даже открою экземпляр… Итак, вознаграждение за доставку драгоценного металла в Испанию установлено в размере одной четвёртой его веса.

— Да, это так, но вы забираете половину, а не четверть!

— Позвольте напомнить вам, ваше сиятельство, что серебро с мексиканских рудников дурно очищено, и на одну четверть состоит из лигатуры. Мы же поставляем вам чистое монетное серебро высочайшей пробы! Поэтому, действительно, вес поставленного нами серебра в два раза менее того, что мы забираем сейчас в Мексике. Также хочу напомнить, что мы ещё не получили вашего серебра: можно сказать, что император Александр вас кредитует!

Несколько секунд князь де Ла-Пас задумчиво смотрел на Кутузова, будто взвешивал его доводы; затем его лицо прояснилось.

— Да, вы правы; я забыл о такой мелочи, как лигатура в нашем мексиканском серебре… Итак, негоциация нас устраивает. Как будет происходить обмен?

Михаил Илларионович мысленно выдохнул. Отлично! Впрочем, было понятно, что испанцы, вернее всего, не захотят сейчас ссориться. Ведь все боеприпасы для бомбических орудий на бронеплотах поступают к ним с Мальты…

— Сейчас ваше казначейство примет те полтора миллиона, которые я привёз с собою. Вы отдаёте распоряжение вице-королю Новой Испании передать нам в Акапулько…

— В Акапулько?

— Да, именно так. Серебро нужно нам не в Веракрус, а в Акапулько. Оно должно быть тайно переброшено туда не позднее чем через три месяца. Кроме того… ах, право, это такая мелочь, что не хочется затруднять ваше сиятельство её обсуждением…

— Со мною вы можете быть совершенно откровенны, дон Мигель! Мой дом всегда открыт для вас; поведайте о ваших нуждах — вы ни в чём не найдёте отказа! — радушно ответил князь с небрежностью человека, собравшегося тратить не свои деньги.

Михаил Илларионович сделал театральную паузу, делая вид, что преодолевает смущение.

— Насколько нам известно, в Новой Испании при добыче серебра попадается также некий сплав, называемый там «серебришко»…

— Да, такое бывает, — небрежно отвечал Годой; вновь напустив на себя сонный вид, он теперь рассматривал свои полированные ногти. — Иной раз копи выдают ложное серебро. Раньше распоряжением вице-короля его топили в море, дабы избежать пересортицы!

— Может, вы будете столь любезны, чтобы уступить его мне, скажем, по цене меди. Мы в России не столь щепетильны, как в вашей богатой стране! — сладчайше улыбаясь, произнёс Кутузов.

На лице фаворита промелькнуло презрительно-надменное выражение, как бывает у большого барина, когда его потревожили по пустякам.

— Ай, забирайте! Можете взять его всё: это совершенно бесполезный предмет! — слегка поморщившись, благосклонно-покровительственно ответил он.

— То есть мы можем даже подписать формальный договор?

— Отчего же нет? Я с удовольствием уступлю вам эту малость! Право, тут даже нечего обсуждать!

Затем состоялся обмен любезностями, прерываемый рассказами из жизни и разного рода мужскими байками. Кутузов рассказал об осаде Очакова, о штурме Измаила; о том, как Потёмкин раздавал гостям в своём очаковском лагере чашки, наполненные крупными бриллиантами, и прочее в том же роде. О делах более не произнесли ни слова.

И уже в дверях, раскланиваясь, Кутузов вдруг вспомнил, что ещё он собирался спросить у фаворита.

— Да, кстати, ваше сиятельство. Не желаете испробовать настоящий турецкий кофе?

— Тысяча чертей, как же я ненавижу писать отчёты!

Адмирал Эльфинстон, год тому назад ставший виконтом Кейт, с тоскою окинул взглядом девственно-чистый лист бумаги. Несмотря на недавнюю победу, командующий Вест-Индской эскадрой пребывал в угнетённом состоянии духа. Страшная жара Мексиканского залива и боль старых ран сочеталась со страданиями от прошлогодней контузии, полученной при взрыве испанского брандера в порту Гибралтара, да ещё какой-то кишечной заразы, невесть откуда оказавшейся на борту «Ройял Соверен». Сам Кейт грешил на последнюю высадку на побережье, хотя матросская молва упорно приписывала это отравлению воды тайными ирландскими инсургентами. Конечно же, это был вздор — неужели ирландцы захотели бы сами страдать от собственных действий, — но после того, как уже добрых полсотни разных кораблей при таинственных обстоятельствах сгорели на якорных стоянках и рейдах, шпиономания в английском флоте достигла пика.

— Сэр Томас, возможно, вы сочтёте за труд потрудиться за меня пером? Мои глаза давно уже не позволяют разглядеть ничего ближе чем на расстоянии вытянутой руки, а писать с лорнетом — такая незадача…

— Охотно помогу вам, сэр! — охотно откликнулся бригадный генерал Гренвилл, командовавший на эскадре Кейта десантными силами и морской пехотой.

— Прекрасно! Итак…

Адмирал, взяв со стола матросскую оловянную кружку, отпил из неё несколько глотков адского зелья из лаймового сока, рома и коры хинного дерева, прописанного ему судовым врачом; затем, поморщившись, продолжал:

'Сэру Ричарду Хау, Первому морскому лорду. Адмирал Кейт, командующий эскадрой Вест-Индии, рейд Веракрус.

'Достопочтенный сэр!

Имею честь сообщить, что, согласно ваших распоряжений, вверенная мне эскадра в течение трёх месяцев курсировала в районе Азорских островов, ожидая прибытия так называемого «Серебряного флота» из мексиканского Веракрус. Согласно сообщений наших агентов в Кадисе и при дворе короля Карла, испанцы твёрдо надеялись на прибытие мексиканского серебра, которое позволило бы им продолжить войну против нашей Англии, включая и осаду Гибралтара. За время означенного крейсирования мы сумели перехватить тридцать четыре испанских и французских судна, с водоизмещением общим счётом двадцать две тысячи триста тонн. Однако ожидаемый нами конвой всё не прибывал. Допрос пленных с испанских кораблей, плывших из Новой Испании и перехваченных фрегатами эскадры, показал, что на рейде Веракрус находится несколько крупных испанских кораблей, могущих являть собой означенный «Серебряный флот»; но признаков скорого выхода в море они не подавали. Между тем, запасы в эскадре были уже близки к исчерпанию, чему немало способствовало наличие на борту двух полков королевской пехоты…'

Лорд Кейт прервался, вновь отхлёбывая своё горькое лекарство. Сэр Томас Грэнвилл воспользовался этой паузой, чтобы сменить перо.

— Как думаете, Том, стоит ли писать о том инциденте с тем датским конвоем? — спросил меж тем адмирал.

Томас задумчиво почесал кончик своего длинного носа. Во время крейсирования у Азор с кораблей эскадры адмирала Кейта на горизонте заметили корабль с характерной формы парусным вооружением, заставлявшим подозревать в нём голландского контрабандиста. Два фрегата начали преследование; когда они достаточно приблизились к клиперу, выяснилось, что это целый конвой, и идёт он под датским флагом. Конвой охранял датский линейный корабль и два фрегата. На сигнал остановиться датчане не отреагировали.

Не имея возможности противостоять столь сильному охранению, фрегаты запросили помощь линейного флота.

— Голландцы, датчане… да всё едино! Надо перехватить и досмотреть их! — решил адмирал Кейт и дал приказ атаковать нейтралов.

После короткого боя датский боевой корабль спустил флаг. Большая часть конвоя — шесть барков и шхун — была перехвачена; но два клипера русской постройки в сопровождении фрегата ушли, пользуясь слабым попутным ветром, при котором достоинства этого типа кораблей проявлялись особенно ярко. Фрегаты Его величества пытались перехватить их, но с датчан ответили ракетным обстрелом, отчего на фрегате «Филопомен» вспыхнули паруса и такелаж.

На захваченных датских кораблях нашли цемент и ртуть — этот груз считался военной контрабандой и был конфискован. Капитан военного корабля «Инфондстреттен» категорически возражал, указывая, что ртуть никоим образом неприменима в сражениях, и потому не может считаться военной контрабандой, но его протесты оставили без внимания. Всё это дело дурно пахло — датчане за такое самоуправство вполне могли объявить войну, а ускользнувшие клиперы, походя чуть не спалившие дотла один из кораблей Ройял Нэви, делали эту историю изрядно унизительной. Но у Кейта был приказ —

— Полагаю, сэр, что от Первого лорда не стоит скрывать никаких подробностей нашей экспедиции! — чопорно ответил генерал, очиняя перо.

— Ну что же, продолжим. Пишите, Томас: «В ожидании испанского флота, моя эскадра успешно пресекла попытки контрабандного провоза ртути под нейтральным флагом. Имея полное представление о важности перехвата Серебряного флота, седьмого августа я провёл военный совет, пригласив всех кэптенов эскадры. Все мы пришли к согласованному выводу, что испанцы, несомненно, каким-то образом узнали о нашей миссии и ожидают теперь, когда наша эскадра, истратив все запасы, покинет океан, дабы без помех проследовать в Кадис. Оказавшись в столь отчаянном положении, капитаны эскадры, проявив истинно британскую несокрушимость духа, почти единодушно проголосовали пойти на Веракрус и взять его штурмом вместе с прячущимися там кораблями…».

— Очень удачный оборот, сэр! — слегка улыбнувшись заметил генерал. тайный смысл последней фразы не ускользнул от него: похвали в своих подчинённых, лорд Кейт тем самым косвенно выделил и себя, командующего этими храбрецами.

— Спасибо Томас! Итак: '… взяв курс на Мексиканский залив, через 16 дней мы были в Порт-Нассау на Багамских островах, где пополнили припасы, и ещё через 8 дней оказались у побережья Мексики.

Здесь я прежде всего предпринял меры, чтобы выяснить расстановку сил и положение испанского флота. Рекогносцировка показала, что корабли Серебряного флота действительно стояли на рейде Веракрус. Как Вам должно быть прекрасно известно, сэр, город этот обладает сильнейшими укреплениями; особым препятствием для атаки служит находящийся на острове напротив самого Веракрус форт Сан-Хуан Д’Улуга, а также Красный Форт в самом городе.

На повторном военном совете мнения наших офицеров о путях овладения городом разделились. Часть капитанов предлагала ограничиться дальней блокадой порта, указывая, что тем самым мы исключаем отбытие конвоя в Испанию, а значит, задача наша может считаться выполненной. Другие полагали уместным предпринять бомбардировку порта, рассчитываю потопить испанский флот до того как пушки береговых батарей нанесут нашим кораблям неприемлемый ущерб.

Наилучшее предложение высказал сэр Томас Гренвилл. Лично обследовав побережье, он обнаружил удобный для высадки песчаный пляж в трёх милях от города. Мы решили менять следующий план действий: силы эскадры должны были предпринять атаку стоявших на рейде кораблей противника, время как Силы вторжения предпримут шлюпочный десант на побережье и атакуют город с суши.

В назначенный день 14 сентября руководимая мной эскадра двумя колоннами вошла в пролив между городом Веракрус и рифом Де Ла-Галлега, начав обстрел испанских укреплений. Согласно плану боя, сначала мы должны были подавить батареи форта Сан-Хосе, затем атаковать корабли на рейде и форт Сантьяго, где обычно испанцами хранились серебряные слитки, собранные для переправки в Кадис. мирный мне экипажи действовали с отменной неустрашимостью: подойдя к рифу так близко, как это позволяли показания лота, они открыли ураганный огонь из всех орудий, включая карронады и фальконеты, в течение шестичасового боя принудив пушки Форта к молчанию. К величайшему сожалению всего флота, линейные корабли Его Величества Дефенс и Аррогант, а также шлюп Эхо, погибли в результате обстрела с береговых укреплений…'

Генерал сделал движение головой, как будто у него затекла шея.

— Что такое, Томас? Вы устали?

— Да, немного. Признаться, работа пером непривычна для меня!

— Ну что же, давайте прервёмся!

— Сэр, — осторожно произнёс генерал, разминая кисть — не стоит ли упомянуть что указанные корабли сели на рифы возле форта, и, оставленные экипажами, ночью сожжены испанцами?

— Полагаю, что нет, — сухо ответил адмирал Кейт. — Корабли потеряны; таково положение дел! Не стоит загружать Первого морского Лорда совершенно лишними подробностями. Итак, продолжим?

— Во время перестрелки генерал Гренвилл высадил севернее Веракрус 5000 солдат из 95, 98, 84 и 78-го полков, а также 18 полевых орудий. Подступив к стенам города, он организовал две осадные батареи, куда силами флота было доставлено 14 морских орудий. 18 сентября мы провели совместную бомбардировку Веракруса. Армейским батареям удалось нанести городу некоторый урон, но они не повредили существенно городские стены. За это время удалось сбить мексиканский флаг и дважды заставить замолчать тяжёлую батарею, известную как «Красный форт». Морская батарея прекратила огонь, когда полностью израсходовала боеприпасы, после чего команды вернулись на корабли.

На следующий день, пополнив припасы, мы возобновили бомбардировку. По моему приказу эскадра вошла на рейд и начала обстреливать форт Сантьяго, принудив его к молчанию. К вечеру испанцы выкинули белый флаг, сдав город на почётных условиях.

Незамедлительно после капитуляции офицеры флота осмотрели испанские корабли и пакгаузы в порту Веракрус. На кораблях удалось обнаружить большие грузы ртути, кошенили, шёлка, фарфора и дерева ценных пород. Однако, вопреки всем ожиданиям, ни золота, ни серебра среди их грузов не оказалось.

Я предпринял чрезвычайные меры к поиску пропавших ценностей, однако, ни в порту, ни в самом Веракрус найти серебро не удалось. Испанский суперинтендант Хосе-Эмилио Бустаманте и его чиновники утверждали, что серебро на сумму более восемнадцати миллионов песет действительно находилось в Веракрус, но за два месяца до этого поступил указ вице-короля Новой Испании перевести ценности вглубь страны. Дальнейшая судьба серебра осталась скрыта от нас завесой тайны.

Впрочем, захваченное в Веракрус имущество на сумму более двух миллионов песет послужит вашему превосходительству достаточным утешением…'

Сэр Томас с каменным лицом дописывал реляцию. Разумеется, никто не будет сообщать лордам что, узнав об отсутствии серебра на испанских кораблях, сэр Кейт приказал взять в заложники 130 самых знатных граждан Веракруса, включая двух священников, и приказал расстреливать каждый час по пять человек, пока ему не выдадут местонахождение сокровищ испанского казначейства. Это было прямое нарушение условий капитуляции, в которой испанцам обещали сохранение жизни военным и неприкосновенность для жителей города, однако адмирал счёл, что игра стоит свеч. Правда не добившись таким образом ничего, кроме клятвенных заверений, что серебро отправлено вглубь страны, оставшихся в живых пленников лорд Кейт приказал отпустить; но 45 расстрелянных идальго это уже не вернёт…

Закончив диктовать текст реляции, лорд Кейт приказал отправить его в Англию с быстроходным бригом и вышел на залитую солнечным светом палубу. Среди лазури Мексиканского залива перед ним лежал Веракрус, над которым поднимались клубы дыма и пыли: солдаты Гренвилла заканчивали подрывать береговые батареи. Лорд Кет любовался городом, стараясь не замечать обнажившиеся в отлив обгорелые остовы погибших при бомбардировке английских кораблей.

— И где же всё-таки этот чёртов конвой? — задумчиво пробормотал он себе под нос, закуривая трубку. Это то, что больше всего интересовало в данный момент и его, и почти всех офицеров и матросов, так долго вожделевших призовых денег за испанское серебро.

Разумеется, он не мог знать, что серебро из Веракрус в это время спокойно грузится в Акапулько на русские клиперы, прибывшие туда из Калифорнии. Не мог он предполагать и того, что мексиканские ценности никто не собирается везти в Европу: Россия уже расплатилась с Испанией собственным серебром, полученным от изъятия серебряной монеты. А вот куда повезут этот груз русские быстроходные парусники — про это знали лишь три человека на Земле…

Интерлюдия.

Северо-Восточный Китай, город Бэйпин.

Бэйпин в августе — не самое комфортное место на земле. Гигантский город в это время накрывает удушливая жара, но патер Габриэль Грубер за долгое путешествие с двукратным пересечением экватора и долгим ожиданием попутного парусника в Порт-Александрийск уже почти привык к ней. Много хуже этой духоты был густой слой мельчайшей серой пыли, покрывавшей тут решительно всё: её постоянно приносят сухие ветра из Монголии и пустыни Гоби. По покрытым щебёнкой улицам постоянно бегали бритоголовые китайские дети с кувшинами, поливавшие дороги, чтобы хоть на время прибить эту пыль. Воздух от этого становился чище, но притом наполнялся миазмами; дети заливали кувшины протухшей водой из канализационных каналов.

Габриэль Грубер ехал на аудиенцию китайского мандарина Ли Хун-Джана. Тяжёлая суконная сутана сменилась лёгким и светлым хлопчатобумажным одеянием, голова украшалась специальной широкополой двухслойной шляпой, прекрасно защищающей от солнца.

Отец Габриэль аккуратно промокнул лицо белейшим платком и вновь спрятал его в рукав. Патер уже встречался с местными иезуитами и получил их поддержку, однако, китайские чиновники всегда отличались исключительно тяжелым характером и заносчивостью, граничащей с безрассудством.

Думая о поведении китайцев, патер лишь удивлённо пожал плечами. Поразительно, насколько могут быть близоруки даже облечённые огромной властью лица. Китайцы, кажется, упорно решили отгородиться от всего мира Великой стеной, и делали всё возможное чтобы затруднить доступ в Китай каких-либо товаров. При этом они всех вокруг без колебаний записывают в варваров и собственных данников, обдавая всех иноземцев ледяным презрением. Удивительно, как правители столь могущественной державы могут быть столь слепы!

Мысли патера вдруг прервал фра Джакомо, местный иезуит, сопровождавший его на этой аудиенции.

— Отец Габриэль, мы прибыли!

Патер вышел из паланкина, внимательно оглядывая резиденцию мандарина, возвышавшуюся за невысокой, толстой стеной с тремя воротными арками.

Нельзя было не удивляться законопослушности и дисциплинированности жителей этой страны! Каждый жил в отведённом ему квартале, все носили предписанную правилами одежду, ели установленную пищу и жили в строго регламентированных домах. Здание, перед которым остановился паланкин патера, был ярким тому примером.

Резиденция достопочтенного Ли Хун-Джана была устроена по всем правилам геомантии «фен-шуй» и узаконениям, установленным для жилища чиновника высшего ранга. Как предписано для таких домов, конек крыши его был позолочен; все колонны, поддерживающие сводчатую крышу, покрашены в черный цвет; крышу, как предписано, украшают фарфоровые изображения драконов, дельфинов и ци-линей*. Перед резиденцией находились большие ворота со сводчатой крышей, состоящие из трех арок. На поверхности каждой двери, снабжённой медными дверными кольцами, были вбиты семь рядов больших гвоздей с большими шляпками. Никакого практического смысла в этих гвоздях не было, также, как и в устройстве трёх ворот вместо одних: делалось это для большей внушительности и благопристойности. И всё это — принадлежности дома вельможи высшего ранга. У чиновников рангом ниже конёк крыши, скажем, покрашен уже красной краской, а не золотой, а кольца на воротах — не медные, а оловянные. И так тут- во всём!

— Прошу вас, патер, проходите! — предложил фра Джакомо, указывая рукой на среднюю арку, уже гостеприимно открывавшуюся перед посетителями. Гости вошли внутрь и, пройдя небольшой внутренний дворик, оказались в прихожей, потолки которой были сплошь разрисованы драконами, фениксами и ци-линями*.

Какое-то время им пришлось ждать; но, наконец, двери приёмной растворились, вошёл китаец в синей чиновничьей блузе, на которой был вышит знак «Жёлтой птицы», означавшей, что это — всего лишь кандидат на чиновничью должность, не достигший даже низшего ранга, и произнёс что-то по китайски.

— Достопочтенный Ли Хун-Джан готов принять вас! — перевёл фра Джакомо.

Патер вошёл в просторную приёмную комнату мандарина. Тут же с другой стороны открылась такая же дверь, и достопочтенный Ли вступил на её порог.

Это оказался невысокий, сухонький старичок с постно-благопристойным выражением лица, украшенного жиденькой седой бородкой. Его традиционная чиновничья блуза из прекрасного шёлка глубокого синего цвета, была украшена золотым шитьём: на груди был изображён аист, стоящий на скале в бурном океане и глядящий на солнце. Птица горделиво распустила крылья в знак своего торжества над природной стихией. На верхушке маленькой круглой шапочки достопочтенного Джана, составлявшей часть обычного наряда китайского бюрократа, был прикреплён рубиновый шарик — знак принадлежности к высшему кругу управленческой элиты Поднебесной империи.

Началась процедура представления, длительная, многоэтапная и сложная. Никто из европейцев, кроме иезуитов, не понимал, как важно это для чиновников Цин. Словосочетание «китайские церемонии» — это совсем не фигура речи! Нельзя просто встретится с мандарином, поговорить и разойтись!

Патер глубоко вздохнул, вспоминая все этапы предстоящей церемонии. Нет сомнений, что сами китайцы видят за этими бессмысленными с посторонней точки зрения движениями глубокий религиозный смысл; но для иезуита следовать внешней процедуре чужого религиозного ритуала, не отдаваясь ему душою, было естественно и даже привычно.

«Для тебя, Господи», подумал Грубер и, повернувшись на север (не к хозяину, а именно на север -таковы пожелания китайских «духов») с самым любезным видом произнёс:

— Почтительно прошу разрешения пасть на колени и удариться головой о землю!

Фра Джакомо тут же произнес эту фразу на мандаринском диалекте; китаец что-то сказал в ответ.

— Я недостоин такой чести, — перевёл фра Джакомо, и патер снова вздохнул, на этот раз — с облегчением; вместо «коутоу», когда надо три раза встать на колени и девять раз ударится лбом об пол, ему дозволяется лишь трижды поклониться, что иезуит немедленно и сделал. В ответ на это достопочтенный Ли также трижды учтиво выполнил ритуальный полупоклон и сел на стул, поставленный так, что хозяин оказался сидящим лицом к югу.

Усевшись очень покойно, Ли пригласил гостя сесть. Поклонившись в ответ на его любезность, патер присел на стул, стоящий на восточной стороне зала, но тут же встал и, отвесив глубокий поклон, произнёс:

— Прошу достопочтенного Ли Хун-Джана выслушать меня!

Китайский сановник ответил на это поклоном. И только теперь разговор начался!

— Вы желаете купить чай за серебро. В чём же сложность? Отправляйтесь в Кантон, и обратитесь к людям из уполномоченных торговых домов!

— Мы хотим купить много чая, о высочайший и мудрейший Ли! — любезнейшим образом отвечал Грубер, наизусть вызубривший церемонные обычаи придворного Китая.

— Сколько?

— Весь.

Каменное лицо китайца не выразило никаких эмоций. Некоторое время он продолжал курить, погружённый в размышления.

— Так значит, вы хотите купить весь чай, что есть в нашей империи? — наконец с деланным безразличием спросил он.

— Весь чай, разрешённый ханам иностранной торговли** к вывозу! Мы расплатимся серебром!

Тут Ли начал издавать звук, напоминающий ржание жеребца. Патер уж было решил, что аудиенция закончена, и сейчас сюда ворвутся манчжурские стражники с огромными тесаками и уволокут его в самое тёмное подземелье Китая. Но всё немедленно разъяснилось: из соседней комнаты прибежали два китайца, как и все, с длинными косами, один из которых принёс кальян, а другой — табак.

Началась церемония курения. Ли Хун-Джан сидел совершенно спокойно, только втягивая и выпуская их своего рта дым: а зажигали кальян, держали трубку, вынимали её изо рта чиновника и вставляли обратно — всё это делали окружающие китайцы в совершеннейшем, благоговейном молчании.

— Зачем же вам столько чая? — наконец спросил Ли Хун-Джан, весь окутавшись при этом клубами сизого ароматного дыма.

Это был один из тех вопросов, на которые надо ответить верно. Сказать честно: «мы хотим захватить рынок и захапать много-много денег» — было бы категорически неправильным выбором!

— Наш правитель, император страны России, испытывает столь сильное уважение к престолу Богдыхана, что решил таким образом выразить своё почтение, дабы вам не пришлось испытывать чувство неловкости, имея дело с грубыми англичанами, жадными голландцами и вероломными янки.

— Вот как? Чем же груб народ «англичане»? — через переводчика спросил его Ли. Прежде чем ответить, патер слегка поклонился.

— Они имели наглость казнить своего правителя, устроив над ним непристойный судебный процесс! Я уж не говорю о том, что у них то и дело появляется правитель-женщина. Чего можно ожидать от таких людей? — и Грубер поклонился вновь, будто заканчивая свою мысль.

Мандарин, кажется, несколько оживился.

— Очень интересно! Ну а в чём проявилась жадность «голландцев»?

— Эти люди из-за своей жажды богатства действуют, как обычные пираты. Они долго не допускали в вашу страну никаких иных кораблей, захватывая и топя всех путешественников, стремившихся отдать дань восхищения богдыханом, и расхищали направляемые ему подарки!

В глазах достопочтенного Ли вдруг заблистали крохотные озорные искорки.

— А как показал свою вероломность народ «янки»?

— Они изменили своему государю и отложились от него, разбив все посланные на них армии. А затем сразу же отказались от своих долговых обязательств, объявив дефолт.

Эта новость, очевидно, немного огорчила сановника. Восстание — это очень неприятно, особенно для общества, ставящего во главу угла послушание и благопристойность.

С минуту Ли сидел, продолжая вдыхать дым из кальяна. Затем достопочтенный Ли Хун-Джан вдруг непочтительно и странно хихикнул. Прислуживавшие ему китайцы посмотрели на своего шефа с безмерным изумлением: такое поведение на официальном приёме никак нельзя было признать обычным!

— А как же быть с товарами, уже законтрактованными английскими купцами? — улыбаясь так, что стали видны не совсем хорошо сохранившиеся зубы, спросил Ли. — Они часто дают деньги вперёд, покупая еще не выращенный чай!

— Будь это порядочные люди. я предложил вернуть им деньги — вежливо поклонившись, произнёс патер. — Но поскольку это негодяи, недостойные появляться во владениях великого богдыхана, пусть те, кто продал им несуществующий еще чай, объявят дефолт по обязательствам. В Европе всегда так делают!

— Вот отчего вас прозвали заморскими волосатыми дьяволами! — вновь захихикал мандарин. — Я понял ваше желание! Извольте теперь ждать: вам дадут ответ в ближайшее время! А теперь предлагаю вам испить чая со склонов гор Эмэйшань!

Отказываться было нельзя. И лишь по окончании долгой чайной церемонии, на протяжении которой почтенный Ли не переставал хихикать и веселиться, настало время для церемонии прощания.

Поднявшись, чтобы уйти, патер обернулся лицом на север и трижды глубоко поклонился, причем хозяин каждый раз отвечал ему полупоклоном. Затем иезуит первым вышел из зала и быстро прошёл к дверям, стараясь, вместе с тем, не показать своей спины следующему за ним мандарину. У внутренних ворот они официально попрощались трижды поклонившись друг другу, но Грубер не переступил порога, пока Ли, направившийся обратно к приемной, не обернулся. Только тогда иезуит, отвесив три прощальных поклона, вышел через средние ворота и сел в свой паланкин.

Здесь к нему вновь подошёл фра Джакомо.

— Как вы полагаете, каковы наши шансы на успех? — волнуясь, спросил патер.

— В случае общения с китайским вельможей трудно сказать что-то определённое! Надеюсь, он не сочтёт потерей лица свой смех во время переговоров…

— Возможно и такое?

— О, да. Китайцы очень щепетильны!

— Дорого стоило подкупить слуг, чтобы подменить его курительную смесь?

— Не беспокойтесь, дорогой брат! Тут можно сделать всё, что угодно за довольно-таки умеренные деньги. Я подкупил двух слуг и домоуправителя; всё обошлось в сто двадцать лянов.

— Прекрасно. Разумеется, ваши расходы будут компенсированы… — задумчиво проговорил Грубер. — Необходимо, чтобы достопочтенный Ли в полной мере оценил всю прелесть этого зелья… Этот товар может раскрыть для нас двери Китая — стоит постараться, чтобы показать его лицом!

Через несколько недель переговоров патер Грубер от имени правительства Российской империи достиг соглашения о монопольной закупке в Китае чая урожая 1799 года и о внесении аванса за урожай 1800 года. Все ранее заключённые сделки с европейскими (главным образом — английскими и шотландскими) купцами объявлялись недействительными, как противоречащие законам Поднебесной Империи, и подлежали возврату. Через два месяца русские клиперы доставили в Китай мексиканское серебро, пошедшее в уплату за чай; так называемое «серебришко», то есть платина, полученная от испанцев в виде бесплатного приложения, отправилась в дальний путь в Петербург — на неё имелись особые виды.

Патер покинул Поднебесную в начале 1800 года, согласно инструкций императора отбывая в королевство Сиам с очень сложной дипломатической миссией. А курительная смесь патера Грубера, получившая название «Средство радости и благополучия», вскоре начала распространяться среди китайской аристократии.

Неисповедимы пути господни, как непостижимы судьбы Его! Иной раз мы радуемся как дети, считая что достигли желанной цели, А зачем оказывается что пришли мы совсем не туда и достигли того, на что рассчитывали. Так случилось и в этот раз: патриарх Платон, два года назад столь экзальтированно принявший моё предложение восстановить патриаршество и даже тайно обвенчавший нас с Наташей, конечно же, знать не знал, чем всё в итоге обернётся, и теперь пребывал в состоянии крайнего изумления.

— Ваше Величество, но как же нам содержать священников? — жалобно вопрошал он, глядя на меня глазами раненой серны.

Да-да, всё тот же проклятый финансовый вопрос! В царствование Екатерины жалование священнослужителям выплачивалось из казны: скажем, в 1796 году на это потратили 820 тыс. рублей. Не так и много, если вспомнить, во что обходилось одно только семейство Зубовых. Но теперь-то церковь уже не является частью правительственного аппарата, так что для расходования даже этой суммы нет никаких оснований!

И мне, глядя прямо в глаза патриарха, приходится ему отказывать.

— Ну, честно говоря, не имею о том представления, Ваше Святейшество. Просите у прихожан пожертвований!

Платон отшатнулся, будто я ударил его по лицу. Несколько секунд он рассматривал меня очень пристально, будто впервые видел; затем твёрдым голосом произнёс:

— Государь, ты вознесён надо всеми, дабы нести свет и правду. К тебе ныне взываю: прояви милосердие, рассуди справедливо — как нам быть? В иные, в старые времена, когда царь правил державою нашей единомысленно, в сердечном согласии с патриархом, владела наша Церковь и землями, и солеваницами, да и иными прибыльными заведениями, способными поддержать ея достоинство и обеспечить содержание клира. Затем, славный предок твой, Пётр Великий, воспретил избрание патриарха и создал взамен Синод; мы покорились! Блаженной памяти государыня Екатерина тридцать Нелет назад изъяла все наши земли, а священникам дала оклады, как письмоводителям и столоначальникам; мы вновь подчинились, ибо всякая власть от Бога, и предначертания ёя благословенны суть. Но скажи, благоверный царь, как же содержать нам служителей своих, вернее сказать — служителей Бога всемогущего? Ведь земель у нас нет со времён Екатерины Великой, а теперь лишили нас и государева жалования!

Ндааа… Честно говоря, владыка Платон был прав. С тех самых пор, как было объявлено о независимости церкви от государственной власти, казна перестала содержать священников, а земли церкви были секуляризованы в 1764 году. Между прочим, тогда в казну перешло 900 тысяч душ — имущество более чем значительное! Тогда вместо земли церкви начали выплачивать средства на содержание священников. И теперь, если по справедливости, от получается, надо либо возвратить церкви земли, секуляризованные в 1764 году, либо же как-то обеспечить им содержание. Но каким образом? Платить из казны? А с какой стати — ведь церковь теперь отдельно, государство — отдельно…

Будто почувствовав мои раздумья, Платон усилил натиск:

— Ваше императорское величество! Извольте назначить церкви пособие: те души, что тридцать лет назад перешли от церкви в казну, пусть останутся казенными, но платят оброк церкви! Так будет справедливо и по божьим законам, и по человеческим!

Вот этого мне совершенно не хотелось: возврата к феодальным устоям быть не должно!

— Владыка, я собираюсь вовсе уничтожить оброк. Крестьяне будут платить аренду за землю, сообразно её плодородности и доброте. А с вами давайте вот как сделаем: мы устроим торги на право совершения актов гражданского состояния.

— Что? Я в этом не разумею!

— «Акты гражданского состояния». Свадьбы, похороны, рождения — вот это вот всё надо регистрировать. Государство заинтересовано в этом, дабы знать состояние дел во всех губерниях, а церковь вполне способна это делать. Мы готовы платить, но конкретная сумма определится на торгах.

Но Платон оставался мрачен, сохраняя обиженное выражение благообразно окаймлённого седою бородой лица.

— То есть нам даётся откуп на свадьбы и похороны, и чтобы его получить, мы должны участвовать в торгах, соревнуяся с купцами и жидами?

— Получается, что так!

— Александр Павлович! — экспансивно воскликнул патриарх. — Не на такое я рассчитывал 5 апреля прошедшего года, ох, не на такое!

— Давайте серьёзно, — попытался я урезонить его. — У государства и общества есть потребность — регистрировать рождения, браки, разводы и смерти…

— И разводы?

— И разводы, непременно. Причём, проводить всё это надобно по государственным, а не по церковным правилам….

— Не понял вас, ваше величество? Как это мы не будем действовать согласно церковных правил? Это же противно совести!

— Смотрите. Есть каноническое право, правила церкви. А есть — гражданские, государственные узаконения. Регистрируя акты гражданского состояния, вы действуете по государственным правилам. То есть, вы регистрируете брак, даже если по церковным установлениям это невозможно. И развод вы тоже регистрируете, несмотря на церковный запрет, потому что действуете по гражданским законам. А вот церковную церемонию вы уже можете и не проводить, если это противоречит вашим убеждениям…

— Безобразие! Двоемыслие! Святотатство! Как это возможно? Вы в грех нас вводите!

— Ни в коем случае. Просто надо мысленно разделять свою деятельность как государственного чиновника и как священнослужителя.

— Это невозможно, и вы, Александр Павлович, это прекрасно знаете. Не может священнослужитель «регистрировать» греховное сожительство. Увольте нас от этакого дела!

— Я выставлю эту функцию на торги. Желаете участвовать — пожалуйста, нет- так нет.

— Вы оставляете нас совершенно без средств!

— Отнюдь. Для того чтобы получить деньги вам надобно будет совершать нечто большее, чем церковные службы и требы. Посмотрите на иезуитов — распространяя католическую религию, эти черти пролезли аж в Китай! А когда они открыли в Петербурге дорогостоящий пансион, он тотчас же наполнился сыновьями самых высших наших вельмож! И эти бесспорно деятельные люди заслуживают самого горячего одобрения; вот и вам тоже надо заняться чем-то весомым. В церковной среде есть много высокообразованных людей: так займитесь образованием! Устраивайте при приходах школы; я готов платить за каждого ученика, усвоившего курс. Возьмитесь за медицину; нет места в нашем Отечестве, где были бы не нужны больницы. Излечение несчастных страждущих наилучшим образом отвечает идеям христианского милосердия. Вы согласны со мною?

— Государь наш добрый! Да я всей душою «за»! И за школы, и за больницы! да только священники которые могут пойти учительствовать или лекаря — их единицы, капля в море! А большинство — это сельские батюшки, которые просто служат Богу, как их учили. С ними-то что делать?

— Владыка, от короны денег вы не получите — решил я окончательно обозначить свою позицию. — Обратитесь к местным властям; в волостные правления, в уездные, губернские присутствия. Коль сочтут они нужным — пусть дают вам субсидии. А на общегосударственные средства вам рассчитывать несообразно: у нас в стране живут и старообрядцы, и католики и лютеране и мусульмане, а не так давно появились даже иудеи. Отчего же они должны своими налогами содержать православную церковь? Нет уж, давайте разделять. Если в какой губернии живут одни православные (или подавляющее большинство) — там губернское правление не останется глухо к вашим нуждам.

— У нас есть такие губернии, где половина православные, а другая — старообрядцы или мусульмане — резонно заметил Платон. — Да и миссионерство даже внутри державы, а тем паче в иных государствах, тоже требует средств!

— Составьте программу. Я рассмотрю, и выделю финансирование!

Владыка Платон вышел, скептически качая головой, и самого меня оставив в раздумьях. Да, он, как и многие другие, разочарован. Может, стоило бы что-то подкинуть «с барского стола»? По-хорошему, конечно, надо бы вернуть им земли, но так не хочется делать из крестьян новых арендаторов!

Если подумать, какую-то пользу они приносят, играя медитативно — успокаивающая роль. И с этой точки зрения церковь — полезный для государства и общества институт, способствующий снижению уровня агрессии и утверждению, как тут называют, «благочиния». Да, финансирование её давно уже идёт за государственный счёт — но это понятно: мы относительно бедная страна. Если собрать все наши богатства в кучу, получится вроде немало; но если раскидать их по душам, а уж тем паче по территории — картина чудовищным образом меняется. Так что не стоит упрекать наших попов в лености, за то, что не занимаются они миссионерской деятельностью, не строят колледжей, как иезуиты, не ездят в Китай… просто большинство их занято тем же, чем и 90% остального русского народа: борьбой за существование. Вот будь они побогаче — уверен, и колледжи бы строили, и по миру бы разъезжали. Да и нельзя сказать, что наша церковь совсем не занимается миссионерской деятельностью; просто у нас внутри страны ещё столько языческих, староверческих, сектантских анклавов, что сил транслировать православие вовне уже и не остаётся.

В общем, как ни крути, проблема есть, и её придётся решать. А для этого надо добыть денег. Иначе никак. Но и церкви придётся меняться, учиться выполнять действительно важные социальные роли.

А не втирать добрым людям всякую фигню про Онанов грех.

Огромный, утопающий в садах город лежал у ног бригадира Бонапарта. Это был тот редкий случай, когда выражение «лежал у ног» употреблялось как раз не в переносном, а в прямом смысле. Тегеран, одна из столиц Персии, был выстроен в котловине, так что путешественник, с любой стороны подъезжающий к этому городу, оказывался, как будто над ним, наблюдая вершины растущих в нём деревьев и плоские крыши домов. В предместьях виден был роскошный сад, полностью засаженный розами; вдали горделиво вздымался хребет Эльбурс, прекрасный и величественный в звеняще-чистом предутреннем воздухе.

Позади осталось 700 вёрст скверных каменистых дорог, немыслимой жары и пыли, когда простая пустыня сменяется солёной, а солёная — простой. Рядом с селениями встречались поля пшеницы и ржи, но каких-либо крупных складов захватить не удалось. С продовольствием поэтому было туго; даже в штабе армии обед состоял часто из одной тарелки чечевицы. Но солдатская находчивость помогала найти выход из положения. В одних батальонах толкли рожь, чтобы добыть муку, в других варили зерно, получая вполне здоровую и питательную пищу.

Поход на Тегеран оказался очень труден для армии, даже без учёта постоянных стычек с татарской и курдской конницей. Стояла сильная, удушающая жара, и марш по потрескавшимся от нее полям был крайне тяжёл. Упрямо шагая вперёд в облаке пыли, с лицами, укрытыми платками, солдаты месяцами не видели ни единого клочка зелени; но главной ценностью, конечно же, была вода. К счастью, местность оказалась засушливой, но здоровой: тут не было ни малярии, ни гнилых болот, и только злоупотребление нижних чинов дынями и фруктами неизбежно приводило к заболеваниям. Конечно, персы пытались травить источники: приходилось высылать вперёд казачьи эскадроны, чтобы захватывать колодцы до того, как их успеют закидать всякой дрянью. Если же это всё-таки случалось, колодцы сначала очищали; первую воду фильтровали через самодельный «активированный уголь» и давали её животным, а уж потом, когда источник очистится, начинали поить людей, щедро сдабривая воду водкой или вином.

Наконец, Бонапарт оторвался от созерцания города, издали казавшегося таким прекрасным в лёгкой предрассветной дымке.

— Так что думаете, они принесут нам ключи от города? — вполголоса спросил он у Толя, молодого, но многообещающего начальника штаба Каспийской армии.

— Как мы знаем по опыту взятия Тебриза, сие обхождение не в обычаях персиян, — отозвался Карл Фёдорович — Полагаю, следует ожидать тяжёлых боёв на стенах и внутри города!

Идея резаться с персами на узких кривых улицах совершенно не входила в планы командующего, не говоря уже о возможных потерях. Повернувшись, Николай Карлович нашёл взглядом своего адъютанта.

— Аркадий Александрович, нам следует провести рекогносцировку в окрестностях города. Возможно, мы сумеем подобрать к нему ключи! Передайте господам корпусным командирам, что им следует тщательно разведать местность в зоне своей ответственности. Главная квартира произведёт рекогносцировку по результатам их докладов!

Взяв под козырёк, поручик Суворов отправился передавать распоряжение, а Николай Карлович остался, в волнении ожидая результатов. У армии не было с собой осадной артиллерии, а полевые орудия имели ограниченное количество боеприпасов. Можно было попробовать произвести подкоп и устроить минные галереи, но удастся ли выкопать ходы в твёрдом, каменистом грунте? Если сапёров постигнет неудача, придётся или идти на прямой штурм по примеру израильского — дело, чреватое всяческими случайностями и неудачами — или вставать в длительную осаду, подвергая коммуникации риску прерывания. И всё это — время! А ведь там, в России, ждёт его милая Александрин…

Бонапарт, как всегда при воспоминаниях о супруге, слегка улыбнулся, резкие черты лица его смягчились. Как давно они не виделись! Он написал ей бездну, Монблан писем, но связь с Петербургом была столь неустойчива, что ответная корреспонденция приходила на те его послания, что он отправлял погода назад. Как ей, должно быть нелегко! Он прекрасно знал, что говорят про него в Петербурге — выскочка, наглец, незаслуженно пользующийся расположением государя, а вся военная репутация его якобы заработана только благодаря участию в предприятиях графа Суворова.

«Я должен победить. Это вопрос жизни и смерти. Этот город падёт, как и вся империя Каджаров, и все они заткнутся. Да, всё именно так и будет. Я чувствую это» — подумал Бонапарт, упрямо сжав кулак с зажатыми в нём перчатками. «Император оказал мне доверие, возвысив до своего уровня. Я должен быть достоин этой части. Несмотря на свой юный возраст, он исключительно умён и прозорлив. Он не мог ошибиться во мне! Вверяя мне армию, Александр был уверен, что я справлюсь с задачей. И я с нею справлюсь!»

Через два дня тщательная разведка и допрос пленных вскоре позволили нащупать «ахиллесову пяту» Тегерана. Как оказалось, в городе нет собственных источников воды: лишь два ручейка, стремящиеся из близлежащих Эльбурсских гор, имели тяжкую обязанность напоить весь Тегеран и его окрестности. Навещавшие русский лагерь армянские купцы поведали, что колодцев в городе нет: а от этих ручейков проведены подземные трубы почти во все улицы Тегерана, а также в бассейны, устроенные в богатых домах. По ним вода по очереди посещает всех, и каждый хозяин должен запасаться ею на неделю. В летнюю пору бедность воды ощутительна, в особенности тем, что вода, простоявшая в бассейне 6–7 дней, портится, появляется бесчисленное множество болезней, свирепствующих в Тегеране во время летней жары.

Русские войска отвели воду, и… на седьмой день Тегеран капитулировал. В руках победителей оказалась казна Ага-Мохаммед, его сокровищница, и племянник — наследный принц. Часть армии вступила в город; часть во главе с Петром Багратионом была направлена на Шираз, где укрывались остатки войск персидского шаха и сам Ага-Мохаммед.

Русские войска вступили на улицы Тегерана, которые, с построения этого города, не были еще ни разу выметены. Бренные остатки верблюдов, ослов, лошаков, лошадей, собак, кошек, валялись тут и там, на улицах и рынках, пока голодная собака не съест их тела, а время не истребит и самых костей. Лекари всерьёз опасались, как бы армию не посетила эпидемия, но всё обошлось. Как оказалось, сухость воздуха в Тегеране так сильна, что тела, не подвергаясь тлению, по большой части высыхают. Поэтому, все оставались вполне здоровы, хотя в любом другом месте от такой нечистоты вымерла бы половина населения.

Войска заняли цитадель, возвышавшуюся надо всеми кварталами Тегерана. Здесь офицеры нашли несколько мечетей, казармы сарбазов, дома важнейших придворных и дворец самого шаха. Здесь же оказались сокровища шаха, одна только опись которых потребовала две недели.

Тем временем корпус под командованием Багратиона встретился за несколько переходов от Шираза с войском противника. Завязалось дело, продолжавшееся около часа. Поле боя осталось за Петром Ивановичем: ширазское войско при первых картечных залпах предпочло убежать. Победители, взяв полторы тысячи пленных и девять орудий, шли далее форсированным маршем, и правители Шираза, не думая вовсе чтобы дело было так близко к развязке, очень удивились, когда их разгульное веселье, которому они предавались, было прервано вступлением в город русской армии.

В ширазе Багратион получил известия, что Ага-Мохаммед Шах погиб — кончил жизнь прямо как Дарий III, от рук разочарованных придворных. Именно смерть ненавистного каджарского шаха и праздновали во дворце ширазского беклярбека. На Востоке никогда ничего не меняется…

Несколько недель спустя в Тегеран прибыл претендент на престол — Муртаза Кули-хан, родной брат погибшего Ага-Мохаммед шаха. Он уже несколько лет проживал в Петербурге, а в персидскую столицу вступил в буквальном смысле в обозе русской армии. По этому поводу бригадир Бонапарт собрал в замке Каср Каджар всю знать Тегерана, Исфагана, Тебриза, Астрабада и Шираза, какую только удалось отловить.

— Господа, вашим новым шахом должен стать Муртаза Кули-хан. Приносите ему присягу! — приказал он и запер замок, разрешив выпускать только тех, кто поклялся в верности претенденту. Разумеется, с таким подходом дело сладилось очень скоро.

Как только новая власть была утверждена, Бонапарт, не тратя время на поздравления счастливого новоиспечённого шаха, протянул его сардару Ага Малику несколько объемных банок с прозрачной жидкостью.

— Что это? — удивился тот, опасливо принимая тяжелые емкости.

— Спирт! Вам он известен под именем «аквавит».

— И что же это значит, о Великий сардар?

— В этих банках должны оказаться головы командиров, участвовавших в разрушении Тифлиса три года назад. Это первое условие мира между нашими странами!

— Ну что же, это возможно! — среди всеобщего ужаса, воцарившегося за этими словами, степенно проговорил новый шах, поглаживая длинную, крашеную хной бороду. К этим людям у Муртазы-Шаха и у самого был счёт: именно они когда-то выгнали его из Астрабада, отчего и оказался он при дворе Екатерины Великой.

— Далее, — напористо продолжал Бонапарт — нам нужно признание независимости обоих грузинских царств, переход Бакинского ханства и острова Бахрейн под покровительство России, выплата контрибуции в 25 миллионов рублей и исключительное право на постройку по всему протяжению Персии железных дорог. Пока контрибуция не будет выплачена, наша армия продолжит квартировать в Персии за счёт её населения!

Тяжка тень заботы легла на чело шаха. На грузинские царства Муртазе-Шаху было наплевать — разорённые христианские земли не очень его интересовали. Да, они издавна принадлежали Персии — ну так и что же? Всё течёт, всё меняется… А вот деньги — деньги это серьезно!

— Но мы не сможем выплатить такую сумму! — возмутился он. — Вы и так разграбили все наши сокровищницы!

— Ничего, — успокоил его Бонапарт. — Император Александр милостив. Мы готовы получить всё персидскими товарами. Хлопок, табак, шёлк, ахалтекинские кони, и еще одно….

Тут Николай Карлович вдруг сбился. Порывшись в кармане мундира, он развернул листок с инструкциями императора и, найдя нужный пункт, зачитал его вслух.

Сначала шах не поверил своим ушам и попросил повторить. Когда же стало понятно, что он не ослышался, изумлению его не было предела.

— Гашиш? Но зачем вам столько гашиша?

Попаданец в начало 17 века, в тело мальчишки. Впереди тяжкие года смуты и неурядиц, а в отцовском сундуке печать и грамота князя Старицкого. https://author.today/reader/370916/3427274

Бартелеми Жубер, бригадный генерал французского экспедиционного корпуса в Ирландии, в отчаянии смотрел на расстилающийся перед ним лагерь объединенных франко-ирландских войск.

Они воюют здесь уже год. После первых успехов наступило затишье — англичане засели в Дублине, ирландцы и французы осаждали их до тех пор, пока зима не заставила Гоша снять осаду, отойдя на зимние квартиры. Наконец, тяжёлая зима 1797–1798 годов окончилась, и вновь вспыхнули бои: англичане перебросили в Белфаст дивизию генерала Ральфа Аберкромби, пополненную войсками из Капстада. Французы давно были осведомлены о планах англичан высадить дополнительные силы для деблокады запертого в Дублине Корнуоллиса, но поделать ничего не могли: стянув в метрополию все силы из Средиземного моря, англичане добились заметного преимущества в водах Ирландского моря. Лишь быстроходные голландские и эверские клиперы прорывали эту блокаду, но пресечь переброску войск англичанами им оказалось не по силам. Дублинский гарнизон, в свою очередь, тоже испытывал большие сложности со снабжением. Ирландцы наделали множество канонерских лодок и буквально терроризировали английские суда снабжения. Лишь в очень свежую погоду флоту удавалось перебросить в Дублин подкрепления и провиант.

Меж тем Аберкромби, накопив в Белфасте силы за счёт отрядов оранжистов, сразу, как только сошёл снег, выступил на помощь Корнуоллису. Генерал Гош действовал решительно: он бросил все осадные сооружения, артиллерийский парк, приказал утопить в реке Лиффи весь порох, который не мог уместить в обозе, и выступил навстречу Аберкромби. Они встретились возле городка Каслблейни; французы, не разворачиваясь из походного порядка, плотными колоннами сходу атаковали врага. Удар этих чудовищных живых таранов принёс французскому командующему полный успех; оранжисты бежали; английская пехота, прижатая к топким берегам Макно-Лох, после отчаянного сопротивления была разбита. Генерал Ральф Аберкромби возглавил контратаку своего резерва — 5-го Нортумберлендского пехотного полка — и погиб, убитый ядром, оторвавшим ему ноги. Потеряв более семи тысяч солдат, остатки его корпуса капитулировали. Отправив Жубера преследовать противника, генерал Гош вернулся к Дублину. Но осадной артиллерии у союзников уже не было, боеприпасы были на исходе. Впрочем, положение с порохом спас русский клипер, прорвавшийся через блокаду англичан, а картечь и ядра ирландцы смогли производить на месте; но тяжёлые осадные орудия были утрачены безвозвратно.

Кроме этой победы, весна принесла союзникам тяжкую утрату: генерал Лазар Гош, командовавший французским контингентом, скончался от затяжной пневмонии. Бригадному генералу Жуберу пришлось принять командование на себя. Разумеется, все понимали, что молодому военачальнику далеко до опытного и талантливого Гоша, находившегося в самом расцвете своей полководческой карьеры. Но это было бы еще полбеды; главную проблему покинули Жуберу ирландцы.

Возглавлявший повстанцев лорд Эдвард Фитцжеральд, всё это время вполне подчинявшийся Лазару Гошу, оказался не готов признать первенство такого же молодого, как и он сам, Жубера, носившего к тому же совсем невысокий чин. С каждым днём ирландцы, окрылённые успехом восстания, вели себя всё более неразумно. Казалось, они уже начали забывать, что их столица ещё занята английскими войсками, а северо-восток острова полон оранжистов, собирающихся сейчас в отряды под знамёнами лоялиста сэра Каслри и генерала Джерарда Лейка.

Несмотря на все трудности, Жубер упорно продолжал осаду Дублина. Отсутствие осадной артиллерии заставило его прибегнуть к устройству подземных галерей. К концу мая под бастионы Дублина было заведено несколько мин, и всё было готово к штурму. Но тут армия Лейка пришла в движение.

Среди союзников разгорелись споры: как именно следует поступить в этом случае. Ирландцы Фитцжеральд и Тон настаивали на повторении маневра Гоша; Жубер же считал иначе.

— Не следует применять один и тот же приём против одного противника дважды. Наверняка они уже придумали на него свои контрмеры! — повторял он упрямым ирландцам мысли спартанского законодателя и полководца Ликурга. Увы, но обращение к древним авторитетам не помогло.

И в один прекрасный день ирландские войска снялись с места и, оставив позиции, отправились на север, воевать с англичанами. Разумеется, ничего хорошего из этой затеи не вышло: на подступах к городу Банбридж генерал Лейк устроил на них засаду. Внезапная атака на растянувшиеся силы повстанцев привела к закономерному результату: ирландцы, не отличавшиеся ни выучкой, ни дисциплиной, были опрокинуты. Потери Фитцжеральда и Тона достигли четырёх с половиной тысяч человек, а ночью после битвы многие повстанцы покинули их лагерь, так что силы союзников сократились наполовину.

Многим уже казалось, что всё потеряно. Однако затем маятник вновь качнулся в сторону ирландской свободы. Вымещая свою злобу на населении, войска Лейка вырезали всё католическое население Барнбриджа. Это вызвало бурю возмущения по всей стране, и даже за её пределами. В парламенте мистер Фокс начал бурную кампанию за прекращение войны, «пока наши парни там не оскотинились окончательно». Питт, внешне хранивший молчание, вступил меж тем в тайные переговоры с французами, выделив на это благое начинание двадцать тысяч фунтов. Поскольку контрагентом Питта был Талейран, семена упали на благодатную почву. Началась какая-то подковёрная возня, и победоносные войска Лейка, нависшие было над силами союзников, остановились.

У Жубера и повстанцев оставалось два выхода: или продолжать осаду Дублина, рискуя получить удар в спину от Каслри и Лейка, или же отступить. Вот тут-то и взошёл талант молодого военачальника. Жубер нашёл третий, можно сказать, суворовский, выход — он решился на штурм.

Минные галереи были вполне готовы. Англичане смогли выявить часть из них, но не все. И вот, ранним октябрьским утром, французские стрелки затеяли перестрелку, а в тылу у них начали строиться штурмовые колонны.

— Они атакуют! Все на бастионы! — немедленно распорядился лорд Корнуоллис.

Сэр Чарльз, конечно, поступил предусмотрительно и разумно. Если враг собрался атаковать, надо подготовиться к отражению штурма, подтянув войска поближе к пункту возможного прорыва. Но его молодой оппонент не зря упражнял свой мозг бесконечным изучением трудов античных военачальников. И он приказал подорвать мины.

В небо взметнулись тонны земли и обломков укреплений. Несколько сотен англичан погибли, около тысячи было оглушено и контужено. Воспользовавшись замешательством, французы бросились на дублинский ретраншемент, и вскоре уже сражались на улицах города. После двухчасового боя Корнуоллис направил в ставку Жубера своего адъютанта с уведомлением о капитуляции. Впрочем, ему было не привыкать.*

Французы и ликующие ирландцы вступили в город. Теперь Лейк был им не страшен — они могли встать в осаду в границах Дублина. Разрушения, вызванные взрывами мин, поспешно залатали; в город со всех сторон свозились запасы продовольствия. Казалось, впереди их ждут переговоры об условиях эвакуации Лейка в Шотландию, а может быть, и высадка где-то под Эдинбургом. Но Директория распорядилась иначе.

Хотя формального перемирия не было объявлено, действия Жубера сочли недопустимым своеволием, способным разрушить «нежные ростки сердечного и доброго согласия двух великих наций», как со свойственным ему пафосным лицемерием заявил Талейран. Жубер был снят с командования, а его экспедиционный корпус готовился теперь к «почётной эвакуации».

«Эвакуация. Эвакуация! После всех побед, после года боёв, беспримерного штурма большого европейского города мы должны уйди, поджав хвост. Как это возможно?» — вновь и вновь вопрошал Жубер, мрачно уставившись на распоряжение за подписью директоров и министра Талейрана. Там, в лаконичной манере, приказывалось передать командование старшему офицеру, а армии в двадцатидневный срок покинуть Ирландию… на английских кораблях!

Нет, это решительно не укладывалось в голове. Да, всё обставлялось как почётная договоренность — французы уходят с оружием, знамёнами, и имеют право забрать своих пленных, обменяв их на солдат Корнуоллиса. Но союзники остаются на милость англичан: ирландцев это джентльменское соглашение никак не затрагивает.

Несколько дней спустя в лагерь Жубера прибыли представители Королевского флота для переговоров о порядке погрузки французов на борта Эскадры Канала. Худшие опасения Жубера подтвердились — ирландцев, даже надевших французский мундир, на английские суда попросту не пускали! В конце концов, войска повстанцев остались в Дублине, полные решимости продолжать сопротивление, а Бартелеми Жубер тотчас по прибытии в Нант написал прошение об отставке.

Испанская блокада продолжала препятствовать попыткам Англии пополнить запасы Гибралтара в течение лета 1798 года, и к концу года ситуация стала отчаянной: в городе уже не было лошадей или вьючных животных, собак, кошек, домашней птицы или кроликов; цистерны питьевой воды были опорожнены, и даже дров не хватало. С наступлением холодов потребность в древесине была настолько острой, что несколько кораблей, оказавшихся в ловушке блокады, были разбиты осажденным гарнизоном на топливо. Остовы линейных кораблей, сожжённых в прошлом году, в том числе и знаменитого «Виктори», были вытащены на берег из холодного моря и разобраны.

Положение с продовольствием становилось критическим: в городе и в порту сгорело несколько крупных складов, подожженных испанскими калёными ядрами и бомбами. Разумеется, интенданты сразу же вспомнили про зерно, розданное на сохранение войскам, квартировавшимся в осадных тоннелях. Однако попытка собрать его оказалось неудачной — оказалось, что солдаты уже использовали оказавшиеся в их распоряжении запасы в качестве неофициального дополнительного пайка. Одни жарили зерно на сковородках, а потом варили из него что-то вроде каши, другие развели коз или кур, третьи попросту выменяли зерно, оказавшееся в их распоряжении на какие-то другие товары у местных жителей. И таким образом запас хлеба в Галереях за несколько месяцев сократился наполовину! Конечно, часть его всё же удалось собрать, но это было очень, очень мало.

Каждый день губернатор О’Хара тщетно всматривался в горизонт в надежде увидеть, как к ним на помощь плывут корабли Его Величества. Однако, капитан прорвавшегося в октябре в Гибралтар куттера разочаровал его, сообщив, что флот гоняется за неуловимыми французами и голландцами вокруг острова Ирландии и пытается перехватить испанский Серебряный флот, а на помощь Гибралтару никто не спешит.

— Лорды Адмиралтейства считают, что с Гибралтаром всё в порядке. Тут серьёзные укрепления, большие запасы провианта, крепкий гарнизон. Более того, в Лондоне говорят, раз осада связывает силы испанского флота — пусть она продлится подольше!

И лишь в конце ноября, когда осенние штормы уже почти убили все надежды на спасение вдруг на горизонте появились паруса.

— Корабли, сэр! — воскликну адъютант Торнтон, буквально влетая в дом губернатора. — Это наши корабли! Похоже, флот наконец-то пришёл к нам на помощь!

О’Хара почувствовал, как чудовищный груз свалился с его плеч. Их не забыли, про них вспомнили! Торопливо подойдя к окну, сэр Чарльз поднял подзорную трубу, старательно вглядываясь в вымпелы, плывущие в белёсой дымке далеко в водах залива. Там, среди белёсой дымки, на границе видимости, среди свинцовых вод возникали всё новые паруса, вселяя в сердце губернатора надежду.

— Три…пять…десять…. Да там целый флот! Джентльмены, если хотите знать моё мнение — определенно, мы спасены. Блокаде конец!

Губернатор удовлетворённо улыбнулся переводя взгляд на испанские плавучие батареи. Вам конец, ребята! Сейчас большие дяди из Royal Navi подойдут к вам сзади и разделают как бог черепаху, расстреливая через незащищённую заднюю часть.

О’Хара тут же отдал необходимые приказы, и гарнизон тотчас развил бурную деятельность. Сейчас начнётся бой, значит нужно будет поддержать атаку флота силами осаждённых! Спешно собирали припасы на уцелевшие канонерские лодки; несмотря на страшный недостаток топлива, задымили калильные печи для ядер.

Однако испанцы в акватории тоже не сидели без дела. Вокруг плавучих батарей вдруг засуетились испанские канонерки, как будто бы бравшие их на буксир.

— Что они делают? Удирают? — удивился молодой Торнтон.

— Если так, они делают величайшую глупость — усмехнулся О’Хара. — Даже если мышцы их гребцов сделаны из шведской стали, они не успеют отбуксировать эти тяжеленная посудины на сколько-нибудь значимое расстояние до того как подойдёт наш флот!

Однако реальность оказалась другой. Скоро стал понятен замысел испанцев: они разворачивали батареи попарно «спина к спине», чтобы обеспечить круговую оборону и закрыть уязвимый небронированный тыл. Для этого батареи нужно было отбуксировать друг к другу буквально на сотню ярдов, и когда все испанские плавучие батареи, кроме одной, оказавшийся без пары, были установлены таким образом, альхессирские канонерки встали на флангах в готовности открыть огонь.

Английский флот приближался. Несмотря на обстрел, восемь величественных линейных кораблей вплотную подошли к батареям и, встав на шпринг, начали перестрелку. Залив затянуло пороховым дымом, в котором то и дело сверкали вспышки выстрелов. Тем временем, за спиной у сражающихся, более двадцати разномастных транспортных судов в сопровождении четырёх бригов и двух фрегатов успешно миновали линию испанских канонерок и вскоре уже входили в гавань Гибралтара, швартуясь к причальной стенке под спасительную защиту орудий Королевского бастиона. Полуторагодичная блокада наконец-то была прорвана.

Радость жителей и гарнизона не поддавалась никакому описанию. Губернатор тут же выделил два батальона солдат на разгрузку транспортов. Моряки прорвавшихся фрегатов и бригов сообщили, что командует флотом вице-адмирал Джеймс Сомарез, держащий флаг на линейном корабле «Нептун», который ведёт сейчас бой.

И вот из-за этого-то чёртового дыма сэр Чарльз не сразу заметил неладное. Сначала над «Инфлексиблом» вдруг поднялось облако дыма, затем из прикрытых решётками люков вырвалось пламя.Обрубив якоря, корабль медленно вышел из боя, а капитан бросил все силы команды на то, чтобы погасить пламя. Но огонь разгорался, а крохотные, вёрткие канонерки испанцев, подобно своре злобных гончих, набросились на несчастный корабль, расстреливая его, картечным огнём мешая тушить огонь. Вскоре корабль пришлось покинуть. Бриг «Авалон» начал собирать спасавшихся в ледяной воде моряков, но под огнём тоже был вынужден отступить.

Затем вспыхнул новейший 64-х пушечный «Ардент». На 74-х пушечном «Имплекейбле» возникло сразу несколько возгораний, но команда дружными усилиями смогла погасить едва начавшийся пожар. При этом он, разумеется, вышел из боя, чем воспользовались испанские канонерки. Зайдя с фланга, они начали расстреливать продольным огнём 64-х пушечный «Полифем», за четверть часа причинив ему страшные повреждения. Пользуясь густым пороховым дымом, английские бриги и фрегаты пошли на сближение с канонерками, чтобы обстрелять их картечью.

Тем временем из Альхесироса подошёл флот адмирала Гравины из десяти кораблей, возглавляемый 136-пушечным «Сантиссима Тринидад». Когда испанцы уже готовились поставить эскадру Сомареза в «два огня», английский адмирал счёл за лучшее отступить в Гибралтар, под защиту береговых батарей. При этом «Полифем», потерявшись почти весь рангоут, был вынужден спустить флаг. Когда пороховой дым унесло свежим ветром с Атлантики, О’Хара с горечью увидел испанские батареи целыми и почти невредимыми.

Потеря трёх линейных кораблей была очень неприятным сюрпризом, но то, что в Гибралтар, пусть даже и такой ценой, всё-таки удалось подвести подкрепления, искупало решительно всё. Восемнадцать транспортов, загруженных продовольствием и боеприпасами, немедленно встали под разгрузку. Под непрекращающимся огнём испанских батарей с кораблей стали выгружать мешки и бочки. Сэр Чарльз приказал работать и ночью, чтобы быстрее покончить с портовыми работами и вывести корабли из-под обстрела.

— Такое несчастье, сэр. Погиб капитан Генри Шрапнэлл!

Услышав эту новость, сэр Чарльз крепко выругался. Капитан Шрапнэлл командовал бастионом сухопутных батарей на перешейке, и прекрасно знал своё дело. Конечно, он имел свои слабости — скажем, постоянно приставал к старшим офицерам со своими странными изобретениями — коком-то пустотелом ядре, набитом картечью. Никто решительно не мог понять, зачем нужен этакой кентавр, но, в конце концов — кто не без странностей? Вон, про самого О’Хару тоже болтают всякое из-за той башни, что он строит для наблюдения за Кадисом. А ведь это так очевидно — если получить возможность видеть всё, что происходит на главной испанской военно-морской базе, выгоды такого достижении трудно будет переоценить!

— Как он погиб? — спросил губернатор, хотя честно говоря, ровным счётом никакого значения это не имело.

— Испанцы обстреляли порт какими-то странными гранатами. Они взрываются в воздухе и осыпают всех осколками и мушкетными пулями. Одну такую пулю капитан получил прямо в висок!

— Жаль, право, жаль! Прекрасный, образцовый офицер! Похороните его со всеми почестями и сообщите день и час — я, наверное, тоже приду.

Работа в порту кипела весь остаток дня и вечер. Но ночью, когда ветер утих, а английские матросы отдыхали, десятки испанских канонерок куттеров, пинков и шебек заполонили залив. И вскоре началось настоящее светопредставление! Первая ракета с шумом и треском разрезала темнеющее небо, осветив залив и порт Гибралтар; а затем с утлых испанских лодок стали взлетать десятки ракет! Они падали на порт, на стоящие под разгрузкой суда, на английские канонерки, на мелкие рыбачьи, торговые, каботажные судёнышки, на пакгаузы и батареи, везде вызывая панику и пожары.

Обстрел продолжался всю ночь. Десятки кораблей в гавани пылали. Сгорели семь транспортных судов, фрегат Терпсихора, бриг Женере, и 74-х пушечный корабль «Агамемнон». В числе прочих трижды загорался флагман Сомераза, 80-ти пушечный корабль Нептун, но моряки героическими усилиями смогли затушить все пожары.

Утром, едва стоя на ногах от усталости (всю ночь им пришлось тушить пожары), английские солдаты и матросы продолжили разгрузку. Испанцы тем временем продолжали обстрел из орудий на блиндированных плотах, целя по местам разгрузки и причиняя англичанам огромные потери. Несмотря на большую дистанцию, испанцы обстреливали и корабли на рейде; в эскадре Сомераза вновь начались возгорания.

Так продолжалось два дня. Испанские бомбы методично уничтожали с таким трудом привезённые запасы продовольствия. Ещё один ракетный обстрел вывел из строя 74-х пушечный «Зилэс», два дня горевший потом на рейде. Вице-адмирал Сомераз принял решение прорываться с боем — в конце концов, задача им была выполнена, конвой проведён в Гибралтар. Направление ветра позволяло ему уйти на юг, к берегам Африки. И тёмной ноябрьской ночью, вычернив сажею паруса, остатки английской эскадры покинули негостеприимный порт, унося с собою раненых и больных из числа жителей и солдат гарнизона.

Плавание оказалось тяжелым. Один из кораблей сел на мель у брегов Магриба, ещё один, отбившись в шторм от эскадры и потеряв все реи, оказался вновь у испанского побережья и был захвачен канонерками Армады. Но остальные силы Сомераза, несмотря на нескончаемые шторма, успешно достигли устья Тахо.

А Михаил Илларионович Кутузов, в сопровождении испанского адмирала Фредерико Гравины осматривал дымящиеся на ноябрьском ветру укрепления Гибралтара. Несмотря на многодневный обстрел, бастионы его были непоколебимы; штурм полуострова, определённо, был бы отчаянным делом! Восточный берег считался неприступным: крутой ста восьмидесяти футовый обрыв не позволял высадить тут десант, а отсутствие гаваней и подводные скалы не давали возможности закрепиться. Южная часть тоже была признана малоперспективной для высадки. Даже если бы удалось взобраться на по обрывистым скалам, уходящим прямо в воду, — за ним поднимался следующий, такой же высокий скальный выступ. Обширное плато между этими двумя ступенями было совершенно безводным и отлично простреливалось как с гребня второго обрыва, так и со Скалы.

Север полуострова был столь же неприступен, как и его берега. Наступление через узкий, всего в триста ярдов, перешеек, весь перегороженный укреплениями, под дулами английских орудий непременно захлебнулось бы в крови. Ну а западная часть, гавань Гибралтара, граничащая с Альхессироской бухтой, была прекрасно защищена почти 700 крупнокалиберными орудиями. Неудивительно, что испанцы выбрали путь осады; но даже в этом случае нельзя было исключать, что англичане всё-таки смогут провести в бухту свои корабли с припасами. Что и произошло несколько дней назад…

— Ну что же, — произнес наконец Михаил Илларионович, оторвавшись от окуляра подзорной трубы. — Я вижу, наши блиндированные батареи, как и канонерские лодки, показали себя с лучшей стороны. Конечно, крайне прискорбно, что адмиралу Сомеразу удалось провести в город конвой, однако же они дорого за это заплатили! Думаю, мы добьёмся своей цели и дождёмся их сдачи из-за голода. Поверьте, дон Гравина — будут они ещё дохлую конину жрать!

Проект Конституции наконец-то готов. Завтра при полном стечении всех петербургских вельмож я должен был зачитать его в Овальной зале Таврического Дворца. Рождался он долго, в раздумьях и спорах, и иные его положения, пожалуй, вызвали бы крайнее изумление у правоведов моего родного 21 века.

Прежде всего, в России сохранялась абсолютная монархия. Я не решился потерять такой мощный рычаг воздействия на общество, как абсолютная власть. Однако, любому разумному человеку совершенно понятно, что в нашей огромной стране один человек физически не может управлять решительно всем. И теперь, согласно Основного закона, монарх должен заранее обозначить, какие конкретно сферы общественной и политической жизни он собирается почтить своим вниманием. Всё остальное оказывается в ведении Правительства и Государственной Думы. Перечень можно поменять, но лишь раз в четыре года. Забавно, но чем-то эта система похожа на опричнину Ивана Грозного… Может, и не так был плох первый русский царь, как-то расписывает господин Карамзин? Надо бы с ним на сей счёт потолковать!

Итак, Государь Император берёт себе в ведение лишь часть государственных полномочий, то, «что сможет проглотить». Остальными сферами управляет Кабинет — правительство, назначенное Государственной думой. Таким образом, вводится представительное правление.

Постоянно действующим парламентом должна была стать Государственная дума. Избирали туда от трёх до семи «нарочных представителей» от каждой губернии (количество «нарочных» колебалось в зависимости от численности проживающего в губернии населения). Кабинет должен отчитываться перед Думой по её требованию. Отказ Думы в доверии правительству влёк его роспуск.

Император предлагал Думе кандидатуру канцлера, которую парламент мог большинством голосов принять или отклонить. Если предложенная императором кандидатура канцлера отклонялась два раза подряд, право предлагать кандидатуру главы правительства получал Сенат. После назначения канцлер формировал правительство, подбирая министров и глав комитетов. В тех сферах, которые император объявлял собственной прерогативой, он самолично назначал министров.

Было сформировано 18 министерств и приравненных к ним комитетов: Военное, Морское, Промышленности, Торговли, Науки, Путей сообщения, Внутренних дел, Юстиции, Финансов, Народного просвещения, Внешних сношений, Народного здравоохранения, Железнодорожный комитет, Комитет по делам заморских и покровительствуемых территорий, Комитет по переселениям, (прежде — Экспедиция колонизации) Комитет обер-прокурора, Комитет общественной безопасности, Счётный комитет. К комитетам приравнивались Академия Наук и Академия художеств. Главы всех этих ведомств вместе с председателем Государственного банка и тремя вице-канцлерами составляли Правительство, возглавляемое Канцлером.

Вице-канцлеры вели каждый свой «блок» министерств. Один вице-канцлер по должности возглавлял Министерство иностранных дел, другой — экономические ведомства, ещё двое могли назначаться по мере необходимости на предметы государственной жизни, требовавшие в тот или иной момент наибольшего внимания.

Сенат выполнял теперь роль верхней палаты Законодательного собрания. Как и прежде, он на треть пополнялся из лиц, назначенных императором, еще треть составляли вышедшие в отставку высшие чиновники 1-го и 2-го рангов, и треть сенаторы выбирали себе сами, по своему усмотрению приглашая вступить в сенатское звание любое достойное его лицо, достигшее 40-летнего возраста.

Судебная власть объявлялась независимой, вводился суд присяжных.

В волостях, уездах, губерниях везде вводились земства; из них должны были посылать выборных на Земский Собор, где принимали важнейшие законы и избирали треть состава Сената.

Сильно менялся гражданский статус людей. Дворянские звания становились чисто почётными. Теперь все жители империи делились на две категории — граждане и подданные. Гражданином можно было стать лишь после прохождения военной службы, и только граждане имели право быть избранными в высшие государственные органы Империи. Право голосовать на государственных выборах получали все, кто платил прямых налогов на сумму более 12 рублей в год; на земских выборах избирательный ценз определяли сами земства. Старые звания мещан, купцов, крестьян сохранялись, но теперь имели больше фискальное значение: они вели различные виды деятельности и к ним применялись разные режимы налогообложения. Женщины получали равные права во всех сферах, однако для них получить статус гражданина по понятным причинам было невозможно. Уничтожалась разница между крестьянами, дворянами, и купцами — теперь каждый мог стать офицером, получит гражданский чин или, напротив, заняться торговлей.

Серьёзно пересматривалась судебная система. Вводился суд присяжных, с коллегией из 7 человек. Решения принимались голосами не менее чем пяти членов коллегии. Сами присяжные назначались судом, но сторона обвинения или защиты могла отклонить очевидно пристрастного кандидата.

Важные новшества вводились в налоговой сфере. Так, не менее половины налогов должны были быть прямыми; военные расходы на две трети должны формироваться из прямых налоговых поступлений. Сделано это было, чтобы подданные в полной мере, своим кошельком чувствовали тяжесть государственных налогов и активнее участвовали в их обсуждении.

В общем, отличная Конституция, подробная, всесословная, способная превратить Россию в процветающее, успешное, основанное на законах государство.

Именно поэтому она любой ценою не должна быть принята…

Говорят, Александр Македонский перед битвой у Арбел спал так крепко, что его не сразу смогли разбудить. Достоверно известно — граф Суворов любит поспать перед боем, дабы набраться сил. Никогда не страдал излишней нервозностью и месье Бонапарт. А я вот, увы, не таков; так что этой ночью заснуть мне не удалось. Известие, что выступление с высокой вероятностью случится именно сегодня, вкачало в мою кровь такую дозу адреналина, что я даже не пытался прикорнуть.

Казалось, прошла целая вечность, как в начале второго часа ночи во тьме друг замелькали огни факелов, а затем раздался шум у входа. И вот уже голоса прямо у моих дверей!

Шаррах! Дубовые двери затрещали, но выдержали. На пару минут всё затихло, а потом раздались гулкие размеренные удары — господа заговорщики ломали дверь в мою спальню принесённой из парка массивной скамьёй.

Наконец, они добились своего: одна дверная петля с треском лопнула, брызнув во все стороны мелкой дубовой щепкой, и целая толпа разряженных, как на парад, высших офицеров ввалилась в мою комнату. По комнате замелькали огни факелов и фонарей. Итак, сведения Кости оказались правдой.

Ворвавшиеся заговорщики уставились на меня. Я одетым сидел на краю небрежно смятой кровати, и всеми силами пытался скрыть возбуждение.

— Он здесь! Вот он! — радостно прокричал кто-то.

— Господа, не слишком ли поздно для визитов? — стараясь говорить спокойно, произнёс я.

— Вы арестованы! Извольте следовать за нами! — опять выкрикнул кто-то из задних рядов.

— Вот как? Вы натянули орденские ленты, пожалованные моей бабкой, взяли дарованные ею золотые шпаги, и явились сюда не свет не заря угрожать мне?

Вперёд выступил Леонтий Беннигсен. Ожидаемо, чёрт побери! Совершенно бесстрастно глядя мне в лицо пустыми оловянными глазами, он размеренным голосом произнёс:

— Ваше Величество! Вы низложены за нарушение прав благородного российского дворянства! Извольте следовать за нами — мы доставим вас в Петропавловскую крепость!

— А если я кликну охрану?

На эту хамскую (учитывая обстоятельства) реплику Беннигсен отреагировал с хладнокровием черепахи.

— Их тут же остановят. Снаружи дворца кругом наши люди!

— Вот как? У вас тут целый комплот? Вы решили, — тут я повысил голос, — вы решили посягнуть на помазанника божия⁈

Прозвучало это не грозно, а скорее визгливо — как я не старался, мой страх всё же выпрыгнул наружу… но это не имело никакого значения. Раздался резкий треск, и в залу ворвался морозный воздух: это отворились большие двустворчатые двери, открывавшие проход из спальни императора на просторный балкон, и внутрь вломилось с десяток моих людей, вооружённых до зубов. Они лежали всё это время на полу балкона, дожидаясь условного знака. Вот этот мой рёв про «божия помазанника» и стал этим сигналом!

Среди заговорщиков началось замешательство.

— Генерал, что нам следует предпринять? — обращаясь к Беннигсену, в ужасе кричал какой-то поручик в преображенском мундире. Лицо ганноверца, всегда бесстрастное, перекосилось, когда сзади него раздался страшный грохот падающих дверей, и в коридоре тотчас же загремели шаги: это спешила вторая группа охраны, сидевшая в засаде в соседним помещении — отборнейшие люди, зарекомендовавшие себя службою у Суворова, прекрасно обученные и решительные. Зал, где они укрывались, заговорщиками был предусмотрительно заперт… но у моих людей ещё предусмотрительнее оказалась с собою кувалда.

Заговорщики обнажили шпаги; но мои люди при сравнимой численности были много лучше вооружены и трезвы, как алмаз. Каждый сжимал в руках либо драгунское ружьё с примкнутым штыком, либо морской мушкетон; на поясе имелись кобуры с двуствольными двухзарядными пистолетами и кавказские шашки. Штыками и клинками заговорщики были оттеснены в угол залы; путь отступления им был отрезан.

— Итак, господа, — продолжил я, когда смятение немного утихло, — вы видите, сколь непостоянна Фортуна. Только что вы чувствовали себя хозяевами положения и собирались уже снимать свои офицерские шарфы, дабы «спасти отечество и права сословия», как вдруг всё разительно переменилось. Таковы гримасы судьбы!

— Засада! Ах ты, мерзавец! — яростно заорал вдруг молодой офицер в уланском мундире и бросился на меня, выставив вперёд шпагу.

Тррах!

Выстрел оглушающе-звонко прогремел в замкнутом помещении моей спальни. Выхватив из-под одеяла пистолет, я в упор разрядил его в слишком нервного корнета. Тотчас настоящий ад разверзся на Каменном острове: загремели выстрелы, зазвенела сталь; чья-то лампа упала на паркет, вспыхнувший со всей решимостью добротно просушенного дерева.

Что же, вы сделали свой выбор.

— Убейте их, господа! — приказал я своим людям, и направился к выходу.

— Тебе не уйти! — закричал кто-то из мятежников

— Вы полагаете? — с иронией спросил я.

Солдаты всегда слушают своего командира. Долгие годы целенаправленной муштры превращают их бессловесный автомат, винтик, прутик в вязанке, приготовленной для горнила войны. Так было везде и всегда — иначе это не армия, а просто толпа! Но тут случилось иначе.

Когда первый батальон Сенатского полка остановился возле наплавного моста, ведущего через Малую Невку на Каменный остров, где возвышалась громада Каменноостровского дворца, солдаты заволновались. С той стороны раздавались крики людей и выстрелы, отчётливо слышимые в морозном воздухе; а вот никаких признаков пожара не наблюдалось и в помине!

— Ну, братцы, шабаш! — послышался отчётливый голос из второго ряда. — Не слушайте охфицеров! Будет, как в позапрошлом годе с преображенцами: им сказывали, дескать ведут оборонить государыню императрицу, а на площади у Зимнего как угостили их картечью, а потом ещё и изменщиками огласили!

Это один из правофланговых солдат высказал то, о чём думали уже все.

— Молчи, дурак! Молчи! — в бешенстве заорал Яшвиль, при свете факела подскочил к говорившему и, обнажив шпагу, врезал эфесом солдату в зубы.

— Ах ты гад! Драться⁈ Бей их ребята! Точно, изменщики! — вдруг заорал тот окровавленным ртом и резким коротким движением впечатал приклад тяжелого ружья прямо в лицо подполковника.

Началась страшная схватка; солдаты били прикладами, кололи штыками; офицеры остервенело отбивались шпагами. Но Бог, как обычно оказался на стороне «больших батальонов» — один офицер бежал, трое — скручены и избиты, а Яшвиль катался по заснеженной мостовой, обильно окрашивая белоснежный снег дымящейся на морозе кровью — его проткнули несколько штыков.

Просторное помещение моей спальни всё заволокло пороховым дымом, и лица ещё оставшихся в живых заговорщиков плавали в нём белёсыми пятнами. Если бы не локальный пожар на паркете, наверное, мы все совершенно потеряли бы способность видеть. Почти оглохший от грохота мушкетонов, я уже почти покинул опасную зону, но не отказал себе в удовольствии ответить на угрозу убить меня за пределами дворца.

— Вы полагаете? Вообще-то в подвале дворца стоит целый батальон морской пехоты Кронштадтского полка. Сейчас эти господа расправятся с вами, а затем я в окружении каре из верных мне солдат появлюсь среди полков, не поддержавших мятеж. И там мы посмотрим, кто кого! Впрочем, одно несомненно — вам отсюда не выйти. Капитан Волховский, пусть ваши люди сделают своё дело, а потом затушат пожар, пока тут не разгорелось!

И я вновь направился было к выходу, и вновь остановился, услышав:

— Государь император! Александр Павлович!

Это средь всеобщего смятения раздался голос Петра Палена.

— Но вы же… Вы же обещали!

Интерлюдия. За шесть дней до мятежа.

Конечно, я всегда помнил, кто такой Пётр Алексеевич Пален. И когда назначал его губернатором Петербурга вместо дубоватого Архарова, я с любопытством встретился с этим субъектом в первый раз. Внешне Пален производил самое приятное впечатление. Большого роста, широкоплечий, с очень благородным лицом, он казался всем окружающим просто-напросто образцом правдивости, веселья и беззаботности. «Вот славный малый!» — сказали бы вы про него после первого шапочного знакомства, и жестоко ошиблись бы. Но я-то знал, что всё это напускное добродушие, веселость, беззаботность, прямота были маской, под которой бывший рижский губернатор скрывал совершенно другого человека, показавшего истинное «я» только во время случившегося в известной мне истории (и которому никогда не суждено состоятся) свержения императора Павла. Лифляндцы в нем это отлично подметили, и говорили про своего губернатора, что еще в школе он в совершенстве изучил пфиффикологию*.

Интересно, что, несмотря на то, что никакого образования, не считая этой самой пфиффикологии, господин Пален не получил, и никогда не выказывал особенных способностей ни в гражданской, ни в военной службе, он всё же смог достичь впечатляющих высот. Ему помогали настоящая бездна хитрости, вероломства, жестокости, подкрепляемые решительностью и безграничной дерзостью; и всё это скрывалась под вполне добродушной, респектабельной внешностью.

Разумеется, как только от Кости поступило предостережение о заговоре, пусть смутное и неточное, но, определённо правдивое, полковнику Скалону было приказано взять этого господина «на карандаш». Я как-то сразу тогда заподозрил, что герр Пален не останется в стороне… И, так и есть: действуя по принципу «свинья грязь найдёт», петербургский губернатор очень скоро оказался одним из лидеров заговорщиков. И тогда, улучив момент, мы провели очень неприятную, тяжёлую, но совершенно необходимую вербовку.

За десять дней до мятежа

Уже давно стемнело, когда Пётр Алексеевич в сопровождении своего адъютанта возвращался после осмотра мест, предложенных инженерами для устройства на окраине Петербурга огромного медицинского комплекса. По распоряжению императора, тут должен был появиться «многопрофильный», как изволил выразиться Его Императорское Величество, лечебный и исследовательский центр из нескольких госпиталей, лабораторий, больниц и медицинского института. Ни одно место ему не понравилось. Впрочем, были большие надежды, что уже скоро этот безумный проект, по самым скромным подсчётам оцениваемый в тридцать семь миллионов, будет навеки забыт.

Он уже достиг своей резиденции — губернаторского дома на Невской першпективе, и уже предвкушал добрый ужин и заслуженный отдых в кругу семьи. Однако, стоило ему покинуть сани, как к нему подошёл незнакомый офицер в морской форме. С ним был экипаж на санном полозу и несколько драгун.

— Ваше высокопревосходительство! Вас ждут у Его Императорского Величества. Это срочное дело!

— Хорошо. Владимир Иванович, прошу вас, сообщите моей супруге, что я задержусь! — беззаботно отвечал пётр Алексеевич. Он уже привык к причудам государя императора, имевшего обыкновение работать допоздна.

Адъютант направился к особняку губернатора; незнакомый офицер почему-то двинулся в том же направлении. Впрочем, дальнейшего Пётр Алексеевич уже не рассмотрел: стоило ему сесть в предложенный экипаж, как тот сорвался с места и, сопровождаемый парой драгун, понёсся по заснеженной Невской Першпективе в сторону Зимнего Дворца.

Сани быстро скользили по хрустящему на вечернем морозе снегу. Однако, к несказанному удивлению Палена, они вихрем пронеслись по площади, на которой уже горделиво красовалась в нестерпимо-ярких лучах прожекторов введенная в прошлом году Рождественская ёлка, проехали мимо южного фасада Зимнего Дворца и свернули налево, в сторону старого Зимнего Дворца Петра I.

И тут Пётр Пален всё понял.

Кровь ударила ему в голову. Это ловушка! Недолго думая, он распахнул дверцу кареты и выпрыгнул в твёрдый, укатанный многочисленными санями снег. Непривычное к таким эскападам тело отозвалось резкой болью в плече. Сзади раздался угрожающий стук копыт; пётр Алексеевич хотел было обернутся, но не успел. Свет померк в его глазах — скакавший за его санями драгун без церемоний ударил его прикладом ружья по темени.

…….

— Очнитесь, сударь!

Он пришёл в себя от резкого запаха нюхательной соли. Чьи-то сильные руки подняли его, бесцеремонно встряхнули и усадили на жёсткое деревянное кресло. Тут же руки его оказались привязанными к подлокотникам. Ничего не было видно: на голове сидел какой-то закрывавший глаза колпак.

— Тише, дурак, руку ему сломишь! — вдруг испуганно произнёс один из тех, кто прикручивал его к креслу.

— Я-то дело своё знаю! Чай, ещё при Степан Иваныче начинал-то, не то что ты, лапоть! — добродушно откликнулся второй, издававший мощный запах чеснока и овчины. — А рука — эт ничего! Как начальство наше с тобой нынче гуторит: две сотни костей в человеке, одной более, одной менее…

Наконец, они закончили привязывать несчастного Петра Алексеевича и отошли куда-то за спину.

— Ну что, голубок, отлетался? В тенеты попал? — спросил по конец один из халдеев, почти ласково потрепав губернатора по плечу. — Терпи теперь: Господь терпел, и нам велел!

И вот это-то неприкрытое хамство поразило Петра Алексеевича сильнее всего. Раз эти мужики, сермяги, ведут себя с ним, вельможей генерал-лейтенантского чина, кавалера двух орденов, таким образом, запанибрата — значит здесь он просто н и к т о, и случиться с ним может ч т о у г о д н о.

— Ладно, ступайте — произнёс вдруг чей-то властный металлический голос. — Я переговорю с задержанным.

«Задержанный». Вот так вот!

Пётр Алексеевич нисколько не сомневался в тмо, где именно он оказался и почему, но это знание совершенно не добавляло ему спокойствия. Мысли его метались, как крысы в садке:

«Раскрыли. Нас раскрыли. Определёно, кто-то всё выболтал. Но вот — кто?»

Тяжёлый овчинный дух исчез, и чья-то рука сдёрнула мешок с его головы. И Пётр Алексеевич зажмурился, тщетно спасая глаза. Ослепительно — яркий свет залил всё, казалось, проникая в мозг!

Металлический голос полковника Скалона прорезал холодный воздух подземелья.

— Скажите-ка, господин губернатор, вы знаете, что такое светит вам нынче в лицо?

— Где… где я? — робко спросил губернатор, щурясь от этого дского света.

— Отвечайте на вопрос; вы знаете, что это такое? — совершенно спокойно повторил тот же голос, только интонация его стала ещё более холодной.

Пален знал.

— Сие есть «Гефестов огонь», получаемый от электричества. Прошлый год освещали им ёлку на Дворцовой площади, а нынче — всю площадь, где народные гуляния будут… — дрожащим голосом произнёс он.

— Верно! — чуть смягчившись, произнёс голос, и луч прожектора отвернулся от лица губернатора куда-то в сторону.

Зрение восстанавливалось медленно. Сначала Пален увидел низкие своды, выложенные из огромных неотёсанных камней, на которые падал луч «Гефеста», затем с трудом разглядел ширму и стоящего рядом господина в тёмно-синем мундире с черным лацканом.

Имя этого человека произносили не иначе как шёпотом. Удивительно, как господин с от природы таким мягким выражением лица мог оказаться столь страшен!

Полковник Скалон. Будучи родом из Сибири, чужой и мало кому известный в Петербурге, он было абсолютно неподкупен, неуговариваем и бесстрашен; а ещё полковник способен был на такое, на что другой дворянин даже мыслями не решился бы посягнуть.

— Действительно, — немного более мягким тоном ответил полковник, — это чудо научной мысли есть электрический фонарь, называемый «гефестов огонь». Мне так нравится смотреть, как в его свете дети играют у елки на Дворцовой площади. Замечательное изобретение! А у вас есть дети, губернатор?

— Есть. Взрослые… — начиная недоумевать, ответил Пален.

— Ну что же, на один вопрос вы уже ответили вполне правдиво… — задумчиво проговорил Скалон, — а вот что насчёт остальных? Кто глава заговора против верховной власти, в коем вы состоите с двенадцатого сентября сего года?

— Я не… — начал было Пален, и тут же получил хлёсткий удар перчатками по лицу.

— Надо же. А всё так хорошо начиналось! Ладно, как говорит в подобных случаях Его Величество Александр Павлович, пойдём длинным путём. Убирайте!

При последних словах из-за спины Павла Алексеевича вдруг выскочила пара крепких ребят и быстро убрала стоявшую за спиною полковника ширму.

— Узнаёте? — холодно спросил Антон Антонович, направляя сноп света туда, где только что стояла ширма.

Пален всё ещё почти ничего не видел: перед глазами ещё стояло жёлто-зелёное зарево от яркого света прожектора. Но даже тогда ему хватило одного взгляда, чтобы понять — это Пётр и Фёдор. Его сыновья сидели спиной друг к другу, связанные, с завязанными глазами и кляпами. А рядом — укрытый куском парусины, стоял какой-то аппарат.

— Как видите, тут нет третьего, — спокойно пояснил Скалон. — Официально, как вы знаете, средний ваш сын, Павел, находится при Каспийской армии. А неофициально — он заключен в крепость Дербент, и ожидает там вашего решения. Вы сами определите его судьбу: если будете вести себя разумно — всё дело останется в тайне и разрешится к полному удовлетворению всех. А вот если вы станете упорствовать — увы! Пострадаете и вы, и ваши близкие!

— Неужели вы посмеете? — прохрипел Пётр Алексеевич.

— Разумеется! Слишком уж многое поставлено на карту, чтобы миндальничать. Вы сами знаете — полумеры ничего не стоят. Покажите-ка, ребята!

Подручные Скалона взялись за дело. Один из них откинул холст с непонятного устройства, и перед ним открылось здоровое, с аршин, колесо, принайтовленное на деревянный брус, снабжённый ременным приводом и педалями. Нечто подобное, помнится, мастерил господин Кулибин, дабы катать инвалидов… только это устройство было явно не для этого.

Один из помощников полковника сел верхом на брус и, уперевшись ногами в педали, резко прокрутил их. Раздался негромкий, но страшный треск, а тела сидящих озарили вспышки электрических разрядов.

— Аах! — сквозь кляп воскликнул один из связанных. Пётр? Фёдор?

— Видите, как странно — одна и та же сила может создать праздник для детей, а может — мучительным образом убить их. Всё зависит от намерений того, кто берёт эту силу в свои руки… — задумчиво произнёс Скалон. — Давай-ка ещё!

Подмастерье со страшной скоростью завертел педалями. Тут только Пётр Алексеевич заметил, что от машины к его сыновьям змеями тянутся тёмные гуттаперчевые провода. На юношей было страшно смотреть: они изгибались, тряслись, как припадочные, не замечая даже, что с силою бьют друг друга головами.

— Сударь, как вы можете! Вы же дворянин! — Пётр Алексеевич буквально взвыл, с ненавистью и изумлением глядя на совершенно бесстрастного Скалона.

— О, это, уважаемый, я для себя давно решил! Что есть «дворянин»? Как в первую голову понимать сие слово? Верность державе, или преданность своему сословию? Я знаю, как для себя ответили на этот вопрос вы и ваши конфиденты. А я вот, знаете ли, посчитал иначе! И, когда надо решать: или-или, я не остановлюсь ни перед чем. Вы слышите?

Антон Антонович вдруг подошёл к Палену совсем близко и, присев перед ним, заглянул прямо в глаза.

— Ни перед чем решительно не остановлюсь для защиты государя императора и династии. Вы даже не представляете, что я могу вам устроить!

И, глядя в небесно голубые, навыкате, глаза Скалона, Пётр Пален проверил ему полностью и до конца. До меня донеслись судорожные рыдания; плечи Петра Алексеевича содрогались. Значит, клиент готов.

Настало время «доброго полицейского», а заодно, по совместительству, и deus ex machina. В общем, не начавшуюся толком пытку остановили, и я появился в поле зрения Палена с самой благожелательной миной на лице.

— Пётр Алексеевич! Да вы сидите, сидите! — предупредил я его тщетные попытки то-ли вскочить и вытянуться передом ною во фрунт, толи упасть на колени. — Право же, это пустяки! Можете передо мною сидеть, я нисколько за то не в претензии; вы, главное, не пытайтесь меня зарезать.

— Ваше Величество! Я верный ваш подданный, Ваше величество! Умоляю, Ваше Величество! — от переполнявших его чувств Пален буквально фонтанировал полубессвязными фразами, плача при этом, как младенец. У меня мороз прошёл по коже: когда здоровый и мужественный человек вот так вот захлёбывается от рыданий — это реально страшно!

— Пётр Алексеевич, будьте покойны: у вас всё будет хорошо! Антон Антонович, уверен, в строгих мерах нет никакой необходимости. Барон всё прекрасно понял! Правда, Пётр Алексеевич⁈ Только обязательно в точности делайте так, как говорят вам эти люди: иначе я не смогу спасти ваших близких!

Пален в ужасе переводил взгляд с меня на Скалона, затем — снова на меня. Пришлось дожидаться. пока он вновь обрёл способность к членораздельной речи.

— Ваше величество! Я сделаю всё, как вы прикажете. Но я не могу быть причиной гибели других людей! Можете ли вы обещать, что никто из связанных со мною известной вам тайною лиц никак не пострадает?

«Не можешь быть „причиною гибели“? Да что ты говоришь!» подумалось мне.

— Хорошо, никто не пострадает. Обещаю! — ответил я вслух и выразительно посмотрел на Скалона.

Тот отдал короткий приказ, и перед Паленом тут же оказалась конторка с чернилами, перьями и бумагой.

Каменноостровский дворец, 22 декабря 1798 года.

— Государь император! Александр Павлович! — средь всеобщего смятения раздался голос Петра Палена. — Но вы же… Вы же обещали, что никто не пострадает!

— Конечно. Конечно, я обещал. Что же поделать — надо было обещать, ну, я и обещал… Но вы же понимаете, Пётр Алексеевич — нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц! Так что, увы, ничем не могу вам помочь. Впрочем, лично вы можете быть свободны: а вот остальных господ я попрошу остаться.

И, обернувшись к бледному и сосредоточенному Волховскому, возглавлявшему нашу засаду, коротко бросил:

— К о л И!

Конечно, я не стал дожидаться окончания ужасной сцены, разыгравшейся после этих слов. Штыками дело не обошлось: загремели ружейные, а затем и пистолетные выстрелы. У заговорщиков огнестрельное оружие было лишь у двоих конногвардейцев, заткнувших за свои шарфы седельные пистолеты, так что наше огневое превосходство было подавляющим. У нескольких моих людей имелись и гренады на случай, если бы мятежников пришлось выкуривать из забаррикадированного помещения; к счастью, никто не был столь глуп, чтобы пустить их в ход в моей спальне. Комнату заволокло кислым пороховым дымом; вопли убиваемых людей отражались от ампирных панелей и мраморной отделки.

«Наташа не захочет тут более оставаться — невольно подумалось мне. — Чудесный Каменноостровский дворец навсегда искалечен разыгрывающейся теперь трагедией и навеки потерян как резиденция. Одни убытки с этими уродами, чёрт бы их всех побрал!»

Следствие длилось долго. Одним из основных организаторов мятежа оказался обер-прокурор сената Беклешов. Оставшиеся в живых организаторы показали на множество так или иначе причастных к заговору лиц. На допросах план заговорщиков раскрылся во всём великолепии. Устранив меня, они собирались устроить Костю регентом, а фактически, зная его отношение к государственным обязанностям, вести все дела по своему усмотрению.

На многочисленных допросах то и дело стала звучать фамилия «Воронцов». Причём, увы, в деле оказались замешаны и Семён Романович, наш посланник в Лондоне, и Александр Романович, канцлер Империи…

Разговор с ним получился тяжёлый. Воронцов сам явился ко мне, как всегда, на утренний приём. В его усталом, с коричневыми кругами под глазами, лице я увидел бесконечное разочарование и скрытую боль. Он знал, что я знаю, и всё равно, как всегда, явился с обычным докладом. Но положение дел по расчётам с подрядчиками Олонецкой губернии сегодня интересовало меня в последнюю очередь.

— Отчего, Александр Романович, — прервал я его доклад, — вы поступили со мной таким образом? Разве мы не понимали друг друга? Когда-то вы выразили полное сочувствие освобождению крестьян, и я провёл его. Мы оба понимаем важность промышленного развития; мы оба верим в реформы, в представительное правление, хотя и расходимся с вами в деталях его устройства. Отчего вы полезли в этот заговор? Я понимаю — все эти Зубовы, Голицыны, Шуваловы, Куракины, но вы-то куда? Да, наши взгляды в чём-то сильно расходятся. Но вы же знаете, я серьёзно собираюсь уже в следующем году созвать Земский собор, а на нём собрать Государственную Думу. Вы могли бы заседать там в составе собственной фракции, пусть даже и в оппозиции, и отстаивать свои идеи. Отчего вы, всегдашний сторонник законности, решили вдруг ввязаться в это грязное дело с «регентством»?

Александр Романович, прежде чем ответить, долго смотрел в стол. Затем, наконец, он поднял на меня свои тёмные, мудрые глаза.

— Александр Павлович, я долго наблюдал за тем, как вы своими собственными действиями возбуждали подданных своих к идеям равенства и свободы. Но сие дало лишь разрушительные плоды: вашими усилиями российская аристократия превратилась в призрак. Ваш Сперанский, вне всяких сомнений, мечтает о республике; и не говорите мне, что вам этого неведомо. А чего хотите вы? Неужели представительного монархического правления? Так ведь оно нигде без высших, привилегированных сословий не существовало и не существует! Нет, Александр Павлович! Я понял вас: вы возжелали правления турецкого, где один только Оттоманский род пользуется наследственными правами, а сын Верховного визиря родится простым турком и наравне с поселянином платит подати! Знаете, я верю, что вы желаете державе нашей добра; но поймите уже — не может огромное государство держаться на одной фамилии! До́лжно быть лучшим людям, аристократии, стеной окружающей трон и уберегающей его ото всех невзгод. Вы думаете сейчас, что вам этого не нужно: у вас есть Суворов, у вас есть восторгающаяся вами чернь, а армия приучила столицы к победам. Но поверьте — стоит лишь Фортуне отвернуться от вас, всё это развеется, как дым, и вы останетесь ни с чем!

С грустью слушал я все эти признания. Вот образчик мировоззрения 18 века! Вот именно с такими-то идеями Речь Посполита оказалась в небытии. А в России, дай только этому всему развиться, всё будет ещё хуже…

— Александр Романович, вы поняли всё совершенно превратно. Я не против «правления лучших». Но пусть эта меритократия будет основана не на знатности рода, а на личных заслугах. Мой идеал — когда крестьянский сын имеет шансы взобраться на самые высшие ступени, но не подлостью, не попаданием «в случай», а заслугами и умом. Жаль, право жаль, что вы этого так и не поняли, и наши пути разминулись…. И, знаете что — вы неправы. Ничего напоминающего Турцию здесь никогда не будет. Зато наша держава станет очень похожей на Россию.

Затем я дёрнул шнур звонка, и в кабинет вошли люди Скалона.

Впрочем, Воронцов, непричастный напрямую к восстанию и убийствам, после допросов получил сравнительно мягкое наказание — после конфискации всех активов, имевшихся у него в стратегически важных предприятиях, ему разрешили выехать в Калифорнию. Семён Воронцов остался в Лондоне, став, так сказать, «невозвращенцем».

Каменноостровский дворец был передан по медицинскому ведомству и стал основой Императорского гошиптального и опытового заведения, под который была отведена добрая половина Каменного острова. Мы с семьёю переселились обратно в Зимний дворец, за летнюю резиденцию оставив Царское Село.

Из-за чрезвычайного происшествия Конституция была оглашена позже, 3-го января нового 1799 года. Подумав, я решил, что так даже лучше — теперь праздник в честь Основного закона придётся на общие новогодние праздники, и не потребует отдельного выходного дня. В масштабе сотен лет это будет серьёзный профит!

Пётр Алексеевич Пален по результатам разбирательства был признан виновным в заговоре как один из главарей мятежа; но, ввиду деятельного раскаяния, освобождён от наказания. Остальным повезло меньше: обер-прокурор Беклешов получил 10 лет каторги, Голицын и Юсупов по 8 лет. Князь Яшвиль погиб во время солдатского бунта, генералы Беннигсен, Макаров, Аргамаков и Ливен, а также десять мене значимых персон были убиты в моей спальне. Два десятка обер- и штаб-офицеров, как злоумышлявших совершить покушение нао своего воинского начальника, были без особых сантиментов расстреляны во дворе Петропавловской крепости; их тоже приписали к погибшим в Каменноостровском дворце.

До конца жизни Пётр Алексеевич Пален безвылазно проживал в своём лифляндском имении. Он вёл там самую простую, безгрешную жизнь: увлечённо занимался хозяйством, был одним из первых, кто купил паровую молотилку и локомобиль. И только один день в году, 21 декабря, в годовщину страшных событий в Каменностровском дворце, он с утра запирался в своём кабинете и напивался вдрызг.

Моя благодарность Косте была безгранична. Казалось, он действительно стал для меня братом: несмотря на всю мерзость своего развратного существования, он сохранил свои родственные ко мне чувства и, по сути, спас меня в то самое время, когда я столь самоуверенно полагал, что всё предусмотрел.

Определённо, мы родные люди, самые близкие друг к другу! Мы братья, и всегда будем держаться вместе! Что бы не случилось…

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Благословенный. Книга 4