Иногда Иосифу Давыдовичу казалось, что в том, что он всё ещё живет, есть какой-то смысл, и у высшего разума, если, конечно, таковой существует, имеются на него определённые планы. А иногда он думал, что никакого смысла нет, и о нём там, наверху, попросту забыли. Потеряли его фамилию в бесконечных списках людских жизней. Или где-то закралась ошибка. Наверху ведь тоже могут ошибаться. Наверно…

Но как бы то ни было, он всё ещё был жив.

— Иосиф Давыдович, а вы ведь дольше всех живете у нас в Башне. Правда-правда, — сказала ему как-то Катюша, милая голубоглазая медсестричка, к которой он привязался больше всех.

— Так уж и дольше… — усмехнулся он тогда.

— Ну да, потому что теперь же… ну, после того, как… после Закона… — Катюша смутилась, отвела глаза, засуетилась, убирая поднос с остатками ужина.

Почему-то здесь, в больнице, не любили упоминать Закон, в разговорах эту тему обходили стороной, а если и касались, то всегда вскользь, завуалировано, старались тут же перейти на что-то другое, менее болезненное и гнетущее. Иосифу Давыдовичу это всегда казалось странным, потому что, пожалуй, нигде в Башне Закон не ощущался так остро, как в стенах этой больницы. Ведь только здесь и было последнее пристанище стариков — не всех, конечно, а тех, кому удалось уцелеть. Ему вот удалось.

Он хорошо помнил, как Аня Бергман появилась на пороге его маленькой квартиры через два месяца после введения Закона. Вошла и буквально утонула в его объятьях. Он гладил её сотрясающиеся от рыданий плечи, жёсткие чёрные волосы и слушал, как она бессвязно повторяет: «Иосиф Давыдович, миленький, вы живы. Живы. Как хорошо, что я успела». Он не стал ей тогда говорить, что она успела только чудом, и что это чудо имело вполне себе реальные имя и фамилию — Лавров Илья Семёнович, тогдашний директор школьного интерната. Это Илья Семёнович каким-то образом провёл по документам всех ушедших на пенсию учителей, как ещё работающих (а работающих Закон не касался), и потому, когда Анна наконец-то пришла, Иосиф Давыдович был всё ещё жив.

Потом, конечно, Аня узнала и про Лаврова, и про многих других, кого директору интерната удалось спасти, но в тот день она, проплакавшись у него на плече, просто велела собираться и идти с ней. И он послушно пошёл. Даже не потому что это было нужно ему. А потому что это было нужно ей.

С тех пор прошло долгих четырнадцать лет.

Каждый вечер он ложился в свою узкую койку в тесной больничной палате, лежал, подолгу не засыпая, прислушиваясь к своему старому изношенному организму, к усталому сердцу, которое гоняло по истончённым венам кровь — гоняло с каждым прожитым днём всё медленнее и медленнее, — и думал, что теперь уж всё, этот день точно последний. Но наступало утро, и он опять открывал глаза. И радость, почти детская, охватывала его — он всё ещё тут, и его сердце бьётся. И он удивлялся этому неистребимому желанию жить — жить несмотря на физическую немощь и видимое отсутствие какого-либо смысла.

Возможно, кто-то назвал бы такую жизнь существованием, но Иосиф Давыдович считал иначе. Он жил, пусть и безвылазно, в четырёх стенах, но всё-таки жил, и жизнь его складывалась из маленьких радостей. Из сияющих глаз Катюши, которая всегда заглядывала к нему и часто приносила с собой что-нибудь вкусненькое — то кусок сладкого пирога, то мандарин, редкий и дефицитный продукт в их искусственном мире. Из визитов Анны — она несмотря на вечную занятость старалась выкраивать для него минутку-другую. Из разговоров с Софьей Андреевной — живой и слегка вздорной старушкой, которая утомлённая вечными склоками и выяснением отношений с другими пациентами, приходила к Иосифу Давыдовичу пожаловаться то на одного, то на другого, и незаметно соскальзывала на свои воспоминания, больше похожие на авантюрный роман, чем на реальную жизнь. Иосиф Давыдович подозревал, что Софья Андреевна сильно приукрашивает свои истории, а то и вовсе выдумывает, но никогда не пытался уличить её в этой невинной лжи, понимая, что для неё радость жизни состоит именно в этом — в воспоминаниях, даже если они и придуманы ею самой.

Он часто думал о том законе, о целесообразности человеческого существования, о том, насколько оправдано то, что оставляют жить только тех, кто может приносить пользу, а от остальных избавляются, как от ненужного балласта. Теперь у него было полно времени, чтобы думать. В общем-то, ничего другого ему и не оставалось — только лежать или сидеть в своей палате и размышлять. И он размышлял, разматывал вереницу долгих лет, частенько уносясь воспоминаниями за стены Башни.

Потоп случился, когда ему только-только исполнилось десять, и, казалось бы, он многое должен был помнить из тех допотопных времён. Но это было не так. Жизнь, длинная и вроде бы не самая богатая на события (ведь кем он был, всего лишь школьным учителем), вытеснила далёкие детские воспоминания, оставив лишь какие-то яркие пятна, иногда настолько яркие, что он и сам сомневался в их настоящести. И вот теперь, оставшись наедине с самим собой, память стала возвращать ему — по крупинке, по кусочку, по обрывочному фрагменту — его детство. Он словно складывал разноцветную мозаику, с удивлением и восхищением наблюдая, как постепенно встаёт перед ним диковинная, полная красок и жизни картина.

Когда-то он помнил только город: шум машин, запах плавящегося на солнце асфальта, стеклянные высотки, подпирающие небо, визг тормозов, гнусавое пение уличных музыкантов, крикливые ток-шоу, новости, льющиеся с телевизионного экрана — тонкой, серебристой панели, занимающей полстены в их гостиной. Это были даже не воспоминания, это была какофония, мешанина, набор звуков, оттенков, полутонов, по большей части синтетических, искусственных и придуманных. Возможно, мир, уже предчувствующий надвигающуюся катастрофу и доживающий свои последние часы, и не мог быть другим. Этот мир спрятал всё своё настоящее и живое за фальшивым блеском витрин и громкой музыкой, и маленький Иосиф тоже спрятал свои настоящие воспоминания, обернув их ярким и ослепительным суррогатом.

Но теперь они вернулись.

Вернулись старым деревенским домом, бревенчатым, почти чёрным, с голубым узором резных наличников, обрамляющих чисто вымытые окна. Запахом дыма из печных труб, щекочущим ноздри. Жужжанием пчёл над сладкими липами в палисаднике. Красными, полураздавленными ягодами на морщинистой, тёмной ладони — бабушкиной ладони.

Сколько ему тогда было? Три, четыре года? Может быть, пять… вряд ли больше. Потому что потом они переехали в Красноярск, чтобы оттуда перебраться севернее, туда, где, укрытая тайгой, кипела стройка, где уже вздымался к небу бетонный остов Башни.

Они уехали, а бабушка осталась где-то под Ярославлем. Там шумели сосны, подпирающие берега спокойной и неторопливой Волги, заливисто лаял лохматый Тузик на наглого соседского кота с рваным ухом, а за старой бревенчатой изгородью начиналось поле. У этого поля не было ни конца и ни края — насколько хватало глаз, простиралось зелёное море разнотравья, ветер шевелил стебли, и маленькому Иосифу казалось, что это уже не поле — это море катит ему навстречу изумрудно-бирюзовые волны.

В тот последний год, когда он гостил у бабушки, его привезли в деревню рано. Был май, и черёмуха только-только осыпала на землю свой белый цвет. Иосиф тогда сильно плакал — то ли потому что дома стали всё чаще и чаще возникать тревожные разговоры, и это пугало, то ли потому что мама в то лето не осталась у бабушки, как обычно, а уехала куда-то с отцом, то ли ещё почему. Тузик тыкался мокрым носом Иосифу в щёку, пытаясь по-своему, по-собачьи утешить, но это не помогало, и тогда бабушка взяла Иосифа за руку и сказала:

— Пойдём-ка, чего покажу.

Поле, которое до этого Иосиф видел бескрайним зелёным морем, было усыпано солнышками. Жёлтые, пушистые как цыплята, цветочки тянулись к небу, а ближе к горизонту сливались в сплошную золотую полоску, в которую окунались с разбега белые, похожие на сахарную вату облака.

— А ну, Йосенька, нарви мне одуванчиков, — попросила бабушка, опустившись на невысокий пенёк, подпирающий с одного края покосившуюся изгородь, и пока он рвал цветы, пачкая ладони в их липком и горьком соке, и относил их бабушке, она плела венок, негромко рассказывая сказку про простой цветок, с которым однажды случится чудо, и он изменится.

— Как это? — не понял он.

— А вот так, — улыбнулась бабушка, надевая золистый венок на тёмные детские кудри. — Сам увидишь. Надо только внимательно смотреть.

И Иосиф смотрел.

Каждое утро он подбегал к изгороди и, повиснув на ней, вглядывался в колышущее изумрудно-жёлтое море. Он ждал волшебства. Превращения, обещанного бабушкой. И однажды дождался.

Нет, не все одуванчики изменились вдруг: многие все ещё были жёлтыми, как новорожденные цыплята, но среди них уже стали появляться совсем другие — белоснежные и пушистые. Иосиф рассматривал и не верил, что это один и тот же цветок. Они были совсем не похожи. Тот жёлтый, мягкий, со слабым сладковатым запахом, а этот — белый, сухой, ничем не пахнущий. Как же так получилось? Он всё пытался понять, подсмотреть само волшебство, но оно, видимо, творилось ночью, когда маленький Иосиф спал крепким сном.

Одуванчики стали ещё одним фрагментом мозаики, который Иосиф Давыдович выудил из дальних уголков своей памяти, ярким и тёплым летним кусочком, и свет того далёкого лета согревал и ласкал его в затхлой тиши больничной палаты. Поле, покрытое жёлтыми солнышками, являлось ему во сне, а иногда и, бодрствуя, он видел мохнатые жёлтые макушки, которые на глазах превращались в белый пух и разлетались маленькими смелыми парашютиками от дуновения ветра или от его дыхания.

Он был счастлив от того, что помнил это. Что всё ещё хранил в себе настоящие, живые воспоминания.

Да, им всегда говорили, что однажды это вернется. Вода наконец уйдёт, освободит людей от своих смертельных сковывающих объятий. Человек ступит на землю, разобьёт сады, засеет поля золотыми одуванчиками. Снова поднимутся к небу корабельные сосны, зашумит красавица тайга, зажужжат над медовыми липами пчёлы. И всё это будет, потому что человечество сохранило семенной фонд — в хранилищах Башни спят и ждут своего часа ростки будущей жизни. Но пока… пока им всем не до этого. Пока в их мире существует только то, что целесообразно.

Целесообразно.

Он всё время спотыкался об эту целесообразность в своих размышлениях. Задавался вопросом, правильно ли, что их мир подчиняется только рациональным законам? Конечно, в условиях ограниченных ресурсов это казалось оправданным и даже единственно верным. Всё должно быть подчинено одному — выживанию людей. В сельхозсекторе выращивали только те культуры, которые давали наилучший урожай, разводили только тех животных, от которых была практическая польза. Бумагу заменил вездесущий пластик, да он вообще, казалось, всё заменил. И, тем не менее, даже при таком раскладе убивать одних людей, чтобы жили другие — не слишком ли высокая цена, чтобы остаться человеком? Да и можно ли вообще им остаться, заплатив за это чужой жизнью?

И он снова и снова возвращался к Закону и к тому, кто его и продвинул. К Павлу Савельеву. К Паше…

Своих детей у Иосифа Давыдовича не было. Зато чужих — хоть отбавляй. Школьному учителю на это грех жаловаться. Хотя какие они чужие? Каждый, в которого Иосиф Давыдович что-то вкладывал, становился пусть немного, но его ребёнком.

Сколько их было за долгую жизнь? Сотни? Тысячи? Большинство из них он не помнил, забыл, но некоторые запали в сердце. Сенька Шалимов, один из его первых учеников — трудный мальчишка, от него стонала вся школа. Сколько сил угрохал на него тогда ещё молодой учитель — не передать. И ведь справился. Сенька вырос, стал уважаемым человеком, сделал неплохую карьеру в секторе логистики, женился, завел троих детишек, которых Иосиф Давыдович тоже учил в своё время.

Или Валюша Панченко — полная, стеснительная, мечтательная. Она писала стихи, талантливые стихи, насколько он мог судить — бесценный, и, увы, совершенно бесполезный дар в их мире, который не нашёл, да и не мог найти никакого применения в рациональной и прагматичной системе. Она, кажется, стала какой-то служащей в административном секторе, стихи писать перестала. Но те, детские и юношеские, Иосиф Давыдович долго хранил у себя. Ему казалось, что пока будут рождаться такие талантливые девочки и мальчики, есть надежда, что человечество обретёт второе рождение — когда-то же настанет тот день, когда вода схлынет, люди выйдут из Башни, снова освоят этот прекрасный мир и будут не выживать, а жить…

Но чаще других, конечно же, Иосиф Давыдович вспоминал ту неразлучную троицу.

Пашка Савельев, светловолосый, открытый, честный, с каким-то обострённым чувством справедливости и готовностью взять на себя ответственность за всех и всё вокруг. Его друг — насмешливый, умный красавчик Боря Литвинов. Прагматичный, хитрый, немного себе на уме. Они были очень разными, но иногда самые прочные отношения создаются именно на таком контрасте — эти двое дополняли друг друга, как детали головоломки. А между ними — Аня Бергман. Строгая, задумчивая, красивая, хоть и немного нескладная и явно не осознающая свою красоту. Она была для этих двоих как совесть, своего рода нравственный ориентир.

Иосифу Давыдовичу нравилось наблюдать за этими тремя детьми. Нравилось заниматься с ними, читать Библию и другие важные книги, обсуждать. Рассказывать всё, что он знал об истории ушедшего мира. Даже спорить. В основном, конечно, к нему тянулся любознательный Пашка. Боря Литвинов, тот больше за компанию, в его насмешливых глазах Иосиф Давыдович всегда видел лёгкое пренебрежение к его предмету — какая польза от того, что случилось давно. Впрочем, Борис со временем тоже кое-что понял. Сделал для себя соответствующие выводы и даже наверняка научился извлекать выгоду из полученных знаний. Ведь опыт и информация — бесценны.

Иосиф Давыдович почему-то чувствовал, что эти дети — особенные. И они обязательно сыграют важную роль в их обществе. А может и не чувствовал, а придумал потом, когда следил за взлётом Савельева и Литвинова — они оба почти одновременно вошли в Совет, хотя и шли к этому разными путями. Следил и гордился, тайно, разумеется. Ему хотелось думать, что в том, что эти мальчишки достигли таких высот, есть и его заслуга, старого, неприметного школьного учителя истории.

А потом приняли тот Закон…

Закон люди сразу окрестили Савельевским. Или людоедским. И это значило, что теперь для всей Башни Павел Савельев стал этим самым людоедом. Его проклинали, ненавидели, внизу прокатилась серия бунтов, жёстко подавленная военными. Иосиф Давыдович, который к этому времени уже был очень старым, прекрасно понимал, что его закон коснётся в первую очередь. И поначалу в нём тоже поднялось возмущение. Но потом…

Он думал про Пашку. Про того, которого он хорошо знал подростком. Упрямого, сильного, уже тогда думающего о спасении всего человечества, идеалиста. Думал, и ему казалось, что он понимает его. И даже где-то восхищается. Пойти на такой шаг, значило остаться в памяти людей монстром, мясником. И что бы он потом ни совершил, всё равно его имя будут всегда связывать с законом и тысячами смертей стариков и больных. Будут осуждать. Будут ненавидеть. В истории уже такое бывало, когда один неверный шаг или даже верный, но либо не понятый современниками, либо оклеветанный потомками, перекрывал всё хорошее, что давал миру человек. Та самая пресловутая слезинка ребёнка, которая эмоционально всегда бьёт сильней.

Павел Савельев был достаточно умён, чтобы это понимать. И всё равно он его протолкнул, тот закон.

Сейчас уже забылось, что предшествовало принятию таких бесчеловечных мер, даже он, Иосиф Давыдович, не то, чтобы забыл, но затолкнул свои воспоминания подальше, потому что уж очень неудобными они были, эти воспоминания. Озабоченный вопросами гуманности и этичности, он предпочитал не думать, что на нижних этажах Башни стало плохо и с работой, и, что хуже всего, с продуктами — после аварии на Северной станции не хватало энергии на поддержание ферм и аграрных плантаций, не хватало воды, пресной воды, потому для работы опреснительных установок тоже нужна была энергия, она вообще много для чего была нужна. Он забыл голодные глазёнки детишек (Иосиф Давыдович ушёл из школы буквально за несколько месяцев до Закона), когда водил их в столовую — еда была скудной, но для многих этих детей школьный интернат стал поистине спасением, здесь кормили, пусть плохо, но бесплатно и вообще кормили, тогда как дома есть было нечего, родители сидели без работы и денег.

Он всё это забыл. Или предпочитал об этом не думать. А вот Павел — думал.

Нет, не о конкретных детях, и даже не о своей дочери (Иосиф Давыдович помнил смешную рыжую девочку с серыми как у Паши глазами — её к нему приводила Аня), и не о себе самом — Павел думал обо всех, не просто о людях, как таковых, а о человечестве в целом, на меньшее Павел Савельев был не способен. И потому в его отчаянном шаге было самопожертвование, хотя на первый взгляд и казалось, что жертвовал он другими. Но это только на первый взгляд. Тем более, что вскоре по Башне поползли слухи про странную смерть жены Савельева и его маленького сына. Кто-то злорадно отмечал, что это — божья кара, наказание, и так ему, Савельеву, и надо. Кто-то задыхался от ненависти — надо же, какой упырь, даже своих близких не пожалел, ничего святого у человека. А сам Иосиф Давыдович понимал… думал, что понимает.

Он пытался затеять разговор с Анной на эту тему, узнать что-то. Но Анна, как только Иосиф Давыдович пытался повернуть их беседу к тем событиям, тут же переводила разговор на другое или убегала, ссылаясь на дела. Он слишком хорошо знал эту девочку — а для него эта взрослая и строгая женщина по-прежнему оставалась девочкой, — чтобы не видеть, какую боль ей причиняют его неуклюжие разговоры, поэтому вскоре оставил любые попытки что-либо узнать. И так было понятно, что между его любимцами, Пашкой и Аней, что-то произошло. Надо было быть слепым, чтобы этого не заметить, а он слепым не был.

С самого начала Иосиф Давыдович видел их отношение друг к другу. Он, к тому времени, опытный педагог, уже научился определять это чувство, чистое, светлое, едва зарождающееся. Не тот понятный интерес к противоположному полу, обусловленный пубертатом и бушующими гормонами, а родство душ, основанное на глубоком понимании человека. Это было редкое чувство, но иногда оно возникало у его подросших учеников, и Иосиф Давыдович умел его угадывать, он словно видел свет, укутывавший пару, даже если сама пара ещё ничего не замечала.

Паша Савельев и Аня Брегман были из таких, не замечающих. Точнее, Анна, кажется, догадывалась, девушки вообще более чуткие. А Паша… ему не то, что было это не дано, скорее, требовалось время, чтобы понять. Или какой-то толчок. Иосиф Давыдович видел, как страдает юная Аня, как держит всё в себе. Он расстраивался, и даже мелькали мысли поговорить с Пашкой. Но он не считал себя вправе вмешиваться и мог только надеяться, что однажды, когда они повзрослеют…

Увы, его надежды не оправдались. Павел женился на другой, кажется на младшей сестре Анны. Его даже звали на свадьбу. Иосиф Давыдович не пошёл, сославшись на недомогание. Он и вправду с возрастом постоянно ощущал то одно, то другое, здоровье оставляло желать лучшего, возраст, от него не сбежишь. Но дело было не в том, что он плохо себя чувствовал. Ему не хотелось видеть страдания Ани Бергман. А он почему-то был уверен, что эта свадьба для неё станет чем-то вроде Голгофы. Что ж, бывает и так… не всегда жизнь идёт по идеальному сценарию. Но всё-таки Иосифу Давыдовичу было жаль этих двоих. Которые, по его мнению, были предназначены друг другу, но по каким-то непонятным причинам, так этого и не поняли.

Внезапно тишина их отделения, в котором доживали своей век такие же одинокие старики, как он, разорвалась. Он услышал голос Ирины Александровны, старшей медсестры, она отдавала какие-то распоряжения, и другие голоса — мужские, незнакомые.

Иосиф Давыдович сел, спустил ноги на пол и прислушался.

Последнее время его не покидала странная тревога, да и не только его одного. И дело было не в том, что больница опустела, тут как раз всё было понятно — в больнице шёл ремонт, пациентов и основной медперсонал раскидали по другим этажам, — тревога висела в воздухе, читалась на лицах дежурных медсестёр, проскальзывала в нечаянных словах Ирины Александровны, иногда что-то странное промелькивало в репликах рабочих, которые временами заглядывали к ним. Иосиф Давыдович слишком долго жил на этом свете, чтобы не распознать, что от них что-то скрывают. Но вот что?

Пытливая Софья Андреевна замучила всех вопросами и добывала по крупицам информацию, из которой Иосиф Давыдович сделал вывод, что происходит что-то нехорошее. Он слушал рассказы Софьи Андреевны, изобилующие витиеватыми подробностями, и пытался вычислить — где плод её фантазии, а где правда. И не мог. Некоторые вещи, которые Софья Андреевна вываливала на него, были абсурдны, некоторые смешны, но даже за тем, что вызывало смех и недоумённую улыбку, отчётливо проступал страх, который Иосиф Давыдович всеми силами старался гнать прочь. Да и то, что Анны и её верной Катюши он не видел уже дней десять, а то и больше, сильно настораживало.

В палату заглянула Ирина Александровна. За её спиной маячили мужчины в рабочих комбинезонах.

— Иосиф Давыдович, как вы себя чувствуете? — старшая медсестра была явно взволнованна.

— Спасибо, Ирина Александровна, ничего, — ответил он, вглядываясь в её лицо. — Что-то случилось?

— А? Да нет, ничего не случилось, — она отвела глаза, заюлила. — Ничего такого… просто, ремонт у нас тут, — она кивнула головой в сторону стоящего за ней мужчины, и тот с готовностью пробурчал что-то. Иосиф Давыдович не расслышал. — В общем, вы, главное, не волнуйтесь. Надо просто перебраться на какое-то время в другое место. Из-за ремонта. Да.

— Куда перебраться?

— Да тут недалеко. Вы пока собирайтесь потихоньку, вещи какие, сейчас девочки подойдут, помогут. Что надо на первое время, гигиенические принадлежности, смену белья. Это ненадолго, Иосиф Давыдович.

Ирина Александровна виновато улыбнулась и вышла. В отделении раздавались чьи-то возгласы, где-то заплакала старушка, Иосифу Давыдовичу показалось, что это была Тамара Яковлевна, та чуть что — сразу начинала впадать в панику. По коридору мимо его палаты пробегали какие-то люди. Заглянула Наташа, медсестричка, положила перед ним пустой пластиковый пакет.

— Это для вещей, — пояснила она. — Вы подумайте, что хотите взять. Или, может, вам помочь?

— Нет, Наташенька, не надо, я сам. Мне тут и собирать нечего. А что случилось?

Он не сдержался, спросил. Наташа тут же спрятала глаза, пробормотала что-то невразумительное, опять про ремонт и про то, что это всё временно, и убежала, не закончив предложения, оставив на тумбочке пустой пакет, куда ему надлежало упаковать свои пожитки.

И тогда он всё понял. Закон, который приостановили не так давно, после чего их перевели на легальное положение, видимо, снова вступает в силу. Наверно, что-то пошло не так. А он-то, старый дурак. Обрадовался раньше времени…

Когда Анна месяца три назад привела к нему Павла, Иосиф Давыдович подумал, что теперь всё наконец встало на свои места. Всё, что было разбито, разбросано, потеряно, теперь вдруг нашлось, соединилось и слилось. И на этот раз — насовсем. Навсегда.

— Простите меня, Иосиф Давыдович.

Павел пробормотал эти слова почти беззвучно, выдохнул коротким дыханием, опустившись перед ним на колени и спрятав лицо в его ладонях. Только это «простите» — и ничего больше…

Иосиф Давыдович гладил шевелюру Паши Савельева, уже посеребрённую сединой, аккуратно постриженную, но всё равно видел перед собой того двенадцатилетнего мальчишку, чьи непослушные светлые вихры были вечно растрёпаны. Который прибегал к нему после уроков, задавал вопросы, внимательно слушал, как учитель объясняет ему непонятные места из учебника, жадно впитывал в себя всё, что он говорил — наверно, никто и никогда больше не слушал его так, как Пашка Савельев. Его ученик. Любимый ученик.

Странное это чувство — учительская любовь. Вот у него она возникла к этому мальчишке, иногда резкому и несдержанному, иногда задумчивому и рассудительному. Который спорил с ним, упрямо сверкая серыми глазами, краснел от того, что у него не всегда получалось что-то доказать, стискивал зубы, мотал головой, злился. Был ли он умнее или обаятельней других? Вряд ли. Тот же Боря Литвинов ничуть не уступал в интеллекте своему другу, а уж в харизме и подавно — тут даже превосходил. А в Павле было другое — Пашка хотел сделать мир лучше. И не просто хотел, а готов был положить на это всю свою жизнь, пожертвовать всем. Некоторые называли его фанатиком. Некоторые — идиотом, идеалистом, оторванным от жизни и не думающим о себе. Да, его вообще мало кто понимал. Даже лучший друг, хитрый Боря Литвинов, иногда усмехался с чувством превосходства — кем-кем, а идеалистом Борис никогда не был. И тем не менее, не понимая Павла, боясь и ненавидя, за ним — шли. Потому что интуитивно видели в нём не просто харизматичного лидера, каковым он безусловно являлся, а человека, который способен привести их к чему-то намного большему, чем просто благоденствие, сытость и комфорт. К чему-то высокому, светлому, тому, что необходимо всем людям, даже если они не могут это чётко понять и сформулировать.

Он гладил Павла по голове, поглядывал на Анну, застывшую в дверях, смотрел в её глаза, в которых светился отблеск тех самых прежних чувств, и думал о том, что всё закончилось хорошо. Жизнь развела этих двоих, провела через множество испытаний и сейчас, спустя столько лет, опять соединила. Он тогда почувствовал облегчение, удовлетворение, словно прочитал долгий и красивый роман, добрался до финала — и финал его не разочаровал. Злодеи понесли заслуженное наказание, герои обрели счастье.

Но, увы, жизнь снова его обманула. Вместо последней фразы про «все жили долго и счастливо», в конце красовалось тревожное «продолжение следует». И что это будет за продолжение?

Шум в коридоре стал стихать. Иосиф Давыдович поднялся с кровати, размял затёкшие ноги, шаркая, дошёл до шкафа, достал смену белья, прошёл в санузел за зубной щеткой и бритвой, потом вернулся в комнату, окинул долгим взглядом свою обитель, как будто прощаясь с этим миром. Вот и всё. Ничего он так и не нажил, все его вещи уместились в этот небольшой пакет, даже место осталось.

Старый учитель присел на край кровати, положил свой скарб рядом и задумался.

Значит, снова надо будет скрываться. А зачем? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Почему ради того, чтобы дать ему дожить свой век — сколько там ему осталось, вряд ли много — люди должны снова рисковать. И старшая медсестра, Ирина Александровна, и эта вертлявая девчонка, медсестричка Наташа, и рабочие, которых он и по имени-то не знал. Не проще ли попросить их оставить его тут. Пусть уж все идёт, как идёт. Он устал, смертельно устал и чувствовал, что сил почти не осталось. И пугала его вовсе не перспектива эвтаназии — что ни говори, а это действительно в какой-то степени гуманно, умереть во сне, — нет, больше его пугало то, что сейчас надо будет куда-то идти, прятаться, подставлять других людей, молодых, сильных, которым как раз ещё жить да жить. Создавать им проблемы, чтобы выторговать для себя несколько дней, недель, месяцев медленного угасания, в котором было очень мало смысла. Что ж, если так получается, он готов. Давно уже готов.

В дверях появился какой-то парень. Молодой, совсем ещё мальчишка. Смутно знакомый, впрочем, Иосиф Давыдович уже не очень хорошо видел, мог и ошибиться. Да и память всё чаще подводила. То, что было давно, он помнил хорошо, чётко, а вот то, что происходило с ним вчера или неделю назад — намного хуже, детали стирались, путались, терялись в ворохе однообразных событий последних дней. Парень назвал его по имени, потом смутился, сделал паузу и тут же заговорил, кажется, про пропуск. Иосиф Давыдович понял — что-то пошло не так. Наверно, дело в старом пропуске или в чём-то ещё. И его не спасут. В глубине души шевельнулся страх: стало быть, всё, смертельная инъекция, последний сон, переходящий в небытие. Но вместе с этим страхом пришло и облегчение — всё решилось, уже не надо ни о чём беспокоиться, куда-то идти, скрываться, подставлять других людей и прежде всего этого мальчика. Что ж, так может и лучше.

Но потом в палату зашла девушка, горячо заговорила. Эти двое вышли в коридор, о чём-то споря.

Иосиф Давыдович смотрел на их силуэты, видневшиеся в коридоре, и думал, что они сейчас вернутся, и он попытается объяснить им, что готов к смерти, что не надо беспокоиться, не надо его спасать. Он слишком стар, слишком устал. Он прожил очень длинную жизнь. В голове замелькали образы, словно фильм, поставленный на перемотку. Кадры следовали один за другим в хронологической последовательности. Тёплые бабушкины руки, пахнущие сдобой. Лохматый пёс Тузик, скалящий в страшной и одновременной доброй улыбке розовую пасть. Огромное, насколько хватает глаз, одуванчиковое поле. Летящие в яркую голубизну высокого неба парашютики-семена. Лысый бутончик одуванчика в руках маленького мальчика. Цветок уже умирает, но его короткая жизнь прошла не зря — на следующий год десятки, а может сотни других одуванчиков взойдут на этом поле, и в каждом из них будет часть души этого, уже поникшего в детской ладошке.

Потом перед глазами встала их квартира в Башне, не слишком высоко, но и не на нижних ярусах. Огромное окно общего коридора, за которым дышал и ворочался серый, тяжёлый океан, вскипающий пеной волн. День рождения, когда мама подарила ему книгу — настоящую, бумажную, с яркими рисунками. Выпускные экзамены и вручение диплома — как гордился тогда юный Иосиф своим дипломом с отличием, теперь он настоящий учитель. Первый урок — несколько десятков пар детских глаз, в которых читалась настороженность и любопытство. И своё волнение — справится ли? Дерзкие выпады Сеньки Шалимова, сколько он ему нервов тогда помотал, страшно вспомнить. Тоненькая, зелёная ученическая тетрадь Валюши Панченко, исписанная круглым аккуратным почерком. Любимая троица — бесконечные споры, насмешливый Борька Литвинова, замкнутая и закрытая Аня Бергман, любопытный Пашка Савельев с вечными вопросами. Ещё сотни, тысячи учеников, тетради с проверочными работами. Склоненная ему на колени голова взрослого Павла Савельева, поседевшая, покаянная. О чём он думал, тогда уже глава Совета, уткнувшись в морщинистые руки своего учителя? Иосиф Давыдович хотел думать, что он знает о чём…

Всё это промелькнуло в голове старика за какие-то считанные секунды. Фильм, просмотренный им получился хороший, длинный. Вот-вот по экрану поползут последние титры, выскочит надпись «конец», кончится плёнка…

Вернулись парень с девушкой. Хотя теперь, при более близком рассмотрении Иосиф Давыдович назвал бы их скорее мальчиком и девочкой: от них обоих просто веяло юностью и свежестью — наверно, только-только закончили школу. Они были красивы, как, впрочем, все дети, но не только — решимость спасти его, спасти во что бы то ни стало, делала их лица прекрасными и одухотворёнными. И было кое-что ещё… Иосиф Давыдович усмехнулся, вгляделся повнимательней. Да, сомнений быть не могло. Он уже видел это невидимое другим свечение, оно то становилось ярче, когда двое приближались друг к другу или сталкивались взглядами, то слабело, но не гасло, а горело дрожащим, неровным огоньком. Свечение было совсем бледным, едва появившимся, ни мальчик, ни девочка ещё не осознали его, не поняли и только чувствовали, наверно, смутное волнение или даже раздражение. Но свечение точно было. И старому учителю стало тепло, словно кто-то укрыл его толстым ватным одеялом.

— Иосиф Давыдович, давайте я вам помогу, — девочка сунула под мышку его тощий свёрток, а мальчик, подошедший с другой стороны, подставил плечо.

Иосиф Давыдович хотел сказать им, что не стоит, что его жизнь, сколько там её осталось, уже не важна или не настолько важна, чтобы подвергать других риску, но поймал их взгляды и… не смог.

Не потому что струсил. Он не хитрил с собой, он действительно был готов к неизбежному концу. Но он понял, что его спасение нужно не ему, а им. Этим детям. Чтобы то тонкое свечение над ними, которое он скорее почувствовал, чем заметил, не погасло. Никогда не погасло.

Никогда ещё Сашка не чувствовал себя таким клоуном, как сегодня. Да, именно клоуном — в белой, тщательно отутюженной рубашке, непривычно сдавливающей шею так, что, казалось, ещё чуть-чуть и он задохнется, в узких тесных ботинках, в круглых зеркальных мысках которых отражались хрустальные подвески люстр, брильянтовые капельки дамских колье и золотые запонки их кавалеров, и в смокинге, до невозможности неудобном и жёстком. Смокинг был сшит по тщательно снятым меркам у одного из самых престижных портных, но всё равно безбожно сдавливал плечи и спину, заставляя Сашку помимо воли вытягиваться в струнку и держаться неестественно прямо.

— Ну вот теперь хоть осанка появилась, а то сутулился, как… как лакей, — небрежно произнесла она, ещё раз бросив на него придирчивый и слегка презрительный взгляд перед тем, как швейцар, угодливо склонившись (больше перед ней, конечно, чем перед ним), отворил высокие белые двустворчатые двери, ведущие в роскошный зал ресторана. Оттуда уже доносились звуки музыки, громкие и несколько навязчивые, женский смех, уверенные мужские голоса — закрытый светский раут был в самом разгаре. Она — за две недели Сашка уже успел это усвоить, — знала, куда нужно и куда не стоит появляться с опозданием. Сюда — стоило, потому что, едва они вошли, все мужские взгляды устремились на неё, а она, обласканная этими взглядами, ничуть не смущаясь, прошествовала внутрь, сверкая белыми обнажёнными плечами и тщательно выверенной хаотичной россыпью бриллиантовых шпилек в белокурых локонах.

Светский раут — ещё одно дурацкое выражение из новой Сашкиной жизни — был первым мероприятием, на котором Сашка должен был появиться в своём новом качестве. Ещё каких-то полгода назад он не смел и мечтать о таком, сегодня же ему было всё равно. В последние дни им завладела какая-то странная апатия — всё настолько резко поменялось, неожиданно и непредсказуемо, что Сашка, совсем не готовый к такому повороту событий, растерялся и поплыл по течению, послушно выполняя всё, что от него требуется, а требовали от него одновременно и много, и мало — как от дрессированной цирковой собачки, выпущенной на арену, чтобы веселить почтеннейшую публику.

Впрочем, почтеннейшей публики на этом светском рауте было не слишком много. В огромном зале, с зеркальными стенами, в которых отражались и множились золочёные подвески тяжёлых винтажных люстр и лёгкие брызги столового хрусталя, собралось от силы человек тридцать: мужчины в дорогих смокингах, женщины в длинных вечерних платьях. Большей частью незнакомые, но попадались и те, кого Сашка знал.

Она остановилась рядом с высоким мужчиной — тот словно из-под земли вырос перед ней, тряхнул густыми каштановыми кудрями, склонился в почтенном поклоне и тут же припал губами к её маленькой белой ручке, которую она протянула ему, легко и непринужденно, но Сашка уже знал, что в этом простом и естественном жесте всё было просчитано до мелочей. Мужчина о чём-то заговорил, улыбаясь и пытаясь поймать её ответную улыбку, но она лишь красиво приподняла уголки губ, чуть тронутых помадой так, как будто их слегка сбрызнули утренней свежей росой, и, склонив хорошенькую головку, едва заметно кивала в такт словам собеседника. Сашка, которого послушным козликом притащили сюда на верёвочке, застыл рядом, стараясь не смотреть на неё, но всё равно помимо воли утыкался взглядом в блестящий пепельный завиток на длинной белой шее, в жемчужную капельку на нежно-розовой мочке уха…

Она была здесь самой красивой — ожившей иллюстрацией из волшебной сказки — и при этом непреодолимо чужой, неправильной, и Сашка в который раз задал себе уже изрядно надоевший вопрос: какое отношение он имеет к ней? Что произошло? Как вообще это могло произойти?

А произошло всё очень быстро, просто и даже как-то обыденно.

Когда неделю назад по громкоговорителю объявили его имя, вызвав к начальнику учебной части, Сашка был уверен — вот сейчас его выпрут с курса, и внутренне был готов к этому. Ещё накануне, слушая сбивчивый рассказ Стёпки, прибежавшего к нему после ссоры с отцом, про новые порядки, которые собираются вводить в Башне, Сашка Поляков подумал, что в первую очередь будут чистить административный сектор, как самый престижный. Туда теперь точно можно будет попасть исключительно благодаря правильному происхождению, с которым у Сашки было неважно.

Впрочем, тогда это его не волновало. Он шёл по длинному коридору учебной части, непривычно пустынному и тихому и думал: ну и пусть, пусть. Он вернётся домой, к родителям, мама наверняка волнуется — Сашке так и не удалось с ней увидеться после того, как он провёл ночь в обезьяннике, а ведь ей, наверно, сообщили. На работу его определят, всех куда-нибудь определяют — куда, Сашка не особо задумывался. Зато он будет ближе к Катюше, и, может быть, оттуда, с шестьдесят пятого, у Сашки получится добраться до неё. Он пока не представлял, возможно ли это, но он обязательно что-нибудь придумает. Да и больница, в которой сейчас лежит Кир, тоже будет ближе. Так что, может, это и к лучшему, что его отправят вниз прямо сейчас. И даже хорошо, что так скоро — всё равно это бы произошло, так что лучше сразу, чем сидеть на лекциях и вздрагивать от каждого звука, ожидая, что сейчас придут его отчислять…

В приёмной перед кабинетом начальника учебки секретарша спросила его фамилию, и услышав её, тут же кивнула в сторону двери: «Проходите, Поляков, вас ждут».

Сашка зашёл в кабинет и с удивлением увидел, что начальник там не один. Слева от него, в кресле, небрежно закинув ногу на ногу, сидела женщина, очень ухоженная и дорого одетая — Сашка немного разбирался, насмотрелся, когда бывал у Рябининых. К этой женщине, как ни к кому другому подходило банальное и заезженное определение — ослепительная красавица, потому что именно ослепительной красавицей она и была, и в сравнении с ней проигрывала даже Наталья Леонидовна, всегда наряженная, изящная, соединяющая в себе яркость хищницы и утончённое благородство.

Женщина уставилась на вошедшего Сашку с каким-то странным интересом, словно ей показали диковинное существо, нелепую игрушку, вытряхнутую из сундука вместе со старым и пыльным тряпьём, потом повернулась к начальнику.

— Это он? — голос у неё был мелодичный и тоже очень красивый.

— Вы — Александр Поляков? — уточнил начальник у Сашки.

Сашка кивнул.

— Понятно… — протянула красавица и снова изучающе посмотрела на Полякова. — Что ж, примерно, так я и думала.

Она поднялась с кресла, одёрнула слегка задравшийся пиджак делового костюма, идеально обтягивающий её точеную фигурку.

— Пойдём со мной, Александр Поляков. Я думаю, Евгений Антонович, у студента Полякова не возникнет проблем с тем, что он сегодня пропустит занятия?

— Конечно, Анжелика Юрьевна. Никаких проблем. Я всё понимаю. Такое событие, конечно, — Евгений Антонович, который подскочил со стула тотчас же, как только встала эта женщина, неестественно быстро оказался у двери и угодливо распахнул её перед гостьей, согнувшись в полупоклоне.

Анжелика Юрьевна, так кажется её назвал начальник, плавной походкой проследовала к выходу, на пороге обернулась, глядя на застывшего в недоумении Сашку.

— Ну, что же ты, пойдём. Нам с тобой надо поговорить, Александр Поляков. Не бойся. Новости, скорее, приятные.

Она улыбнулась одними губами, глаза, ярко-голубые, с блестящей перламутровой капелькой над тёмным зрачком, при этом остались совершенно холодными, и Сашке снова почудилось, что она его изучает, как изучают кусочек водоросли: кладут на стёклышко, а потом долго разглядывают в микроскоп, наблюдая, как сливаются и распадаются изумрудные, неровные колечки.

Сашка пошёл следом, совершенно не понимая, что надо от него, скромного студента первого курса административного сектора, этой блестящей красавице — заезженное выражение по-прежнему стучало в голове, — явно занимающей очень высокое положение в Башне. А то, что положение этой женщины было более чем серьёзным, Сашка понял сразу: едва они вышли из кабинета, откуда-то словно из воздуха материализовались двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах и, как приклеенные, устремились за ними. С охраной у них в Башне ходили немногие. Почти никто. Разве что, члены Совета.

— А вы… кто? — Сашка не смог справится с любопытством и задал вопрос в спину идущей перед ним женщины.

— Я, — она повернула к нему изящную головку с идеально уложенными светлыми волосами и странно усмехнулась, и снова в этой усмешке участвовали только губы — глаза смотрели равнодушно. — Я — министр юстиции Бельская Анжелика Юрьевна и… твоя биологическая мать.

Сашка остановился, как вкопанный, не понимая — она что, шутит?

— Пойдём, тут не место устраивать сцены. Дома я тебе всё объясню, — и она, отвернувшись, ускорила шаг.

Сашка, оглушённый этой дикой фразой, поплёлся следом, чувствуя себя героем дешёвого бульварного романа и совершенно ничего не понимающий.

Квартира, куда его привела Бельская, впечатляла размерами, что было неудивительно: на верхнем ярусе Поднебесного уровня других и не водилось, но при этом она совершенно не походила ни на музейный склеп Рябининых, ни на радостные, солнечные комнаты Савельевых. Она была выхолощено стерильной: свет, проникающий через панорамные окна огромной и почти пустой гостиной, падал на молочно-белую обивку дивана, геометрически точного, с острыми прямыми углами, грустно скользил по гладкому, безликому паркету, натыкался на картины в одинаковых рамах, странные, ничего не выражающие картины — яркие разноцветные квадраты и треугольники, напоминающие рассыпанную детскую мозаику, и тускнел, выцветал, сливался с неживой белизной и растворялся в ней. Даже в душных апартаментах Рябининых, где антикварная мебель, тёмная и тяжёлая, обступала со всех сторон, было больше жизни, чем здесь, потому что в квартире Анжелики Юрьевны Бельской жизни не было, как не было и смерти — только пустота, красивая и звенящая пустота.

Анжелика Юрьевна кивнула прислуге, двум одинаково одетым горничным, которые бесшумно появились в гостиной и тут же, повинуясь её жесту, растворились где-то в бесконечных комнатах, и, указав Сашке на диван, сама отошла к стене, к большому, в полный рост зеркалу, перед которым замерла, с явным удовольствием разглядывая своё безупречное отражение.

— В общем, так, Александр, — медленно проговорила она, не глядя на Сашку. — Имя у тебя, конечно, немного простоватое, — она наморщила свой хорошенький носик. — Но менять его, пожалуй, не будем. Ни к чему. Александр… Алекс… Да. Я буду звать тебя Алекс. Алекс Бельский. Вполне неплохо.

Всё это она произнесла, не отрываясь от зеркала, словно разговаривала не с Сашкой, а со своим отражением, а Сашка Поляков, неожиданно превратившийся в Алекса Бельского, только хлопал глазами.

— Но… это, наверно, ошибка, — выдавил он из себя чуть слышно. — Я… у меня уже есть мама. Это недоразумение.

— К сожалению, это не ошибка, — Анжелика Юрьевна наконец-то повернулась к нему. — Твои родители, то есть те люди, которых ты считал своими родителями, тебя усыновили. Ты, как выражались в старину, плод моего греха. Мой муж, покойный муж, не мог иметь детей, а я была молода и не слишком осторожна. И, увы, не успела сделать аборт вовремя, а потом уже было слишком поздно, да и опасно для моего здоровья.

Она говорила спокойно и обыденно, равнодушно бросила слово «аборт», сожалея об упущенном времени. Сашка не верил своим ушам. Ведь получалось, что он, Сашка, результат того самого несделанного когда-то аборта, сидел перед ней, и она так просто ему об этом сообщала. Вообще-то, я хотела тебя убить, но, увы, не получилось…

— Ты — взрослый мальчик, Алекс, должен меня понять, — Анжелика снова отвернулась и улыбнулась своему отражению в зеркале.

Сашка потрясённо молчал.

— Жить ты будешь тут, у меня, — продолжила она, как ни в чём ни бывало. — Тебе уже подготовили одну из гостевых комнат.

— А вещи? — тупо спросил Сашка просто для того, чтобы хоть что-то сказать, не молчать.

— Вещи? Ах да… вещи мы тебе купим новые, впрочем, если там есть что-то тебе нужное. Не волнуйся, Алекс, я распоряжусь, чтобы их доставили. Давай сюда свой пропуск, у тебя теперь будет новая фамилия и документы разумеется, тоже. Уже всё делается. В общем, Алекс, сейчас тебе всё покажут и объяснят. Проводят в твою комнату. Вечером придёт человек, который будет с тобой заниматься — тебе придётся многому научится и много чего усвоить. Фамилия Бельских обязывает быть на высоте. Глупым ты не выглядишь, это уже радует, но манеры… манеры оставляют желать лучшего. И да, пока в ближайшее время не стоит никуда ходить, по друзьям, приятелям, а, впрочем, ты и не сможешь. Без пропуска. В общем, обживайся. А мне пора.

— Но… почему? — Сашка наконец-то пришёл в себя настолько, чтобы задать этот вопрос. — Почему сейчас? Почему вы, столько лет… и сейчас?

— Обстоятельства изменились, Алекс, — Бельская отошла от зеркала, нехотя, как будто ей было жалко расставаться со своей идеальной собеседницей по ту строну зазеркалья, и подошла к Сашке. — Наш новый Верховный очень щепетилен в таких вопросах, он и раскопал эту старую историю, — она вздохнула, явно сожалея о том, что историю раскопали. — Так что, считай, что тебе повезло. Ты вроде как в лотерею выиграл. В наших теперешних условиях — быть Бельским, всё равно, что быть принцем крови. Так что, радуйся, мальчик. Ты вытащил счастливый билет. Ну, давай сюда свой пропуск и ключи от квартиры.

— А мои родители… моя мама?

— Я отправлю им денег, — спокойно сказала она и протянула красивую холёную руку. Повинуясь властному взгляду голубых глазах, Сашка достал из кармана пропуск и ключи и осторожно положил их в её ладонь. Она слегка усмехнулась, повернулась и направилась к выходу.

— А… кто мой отец? — уже в спину спросил её Сашка, совершенно потерявшийся от событий.

— А это, Алекс, совершенно неважно. Какая тебе разница? Главное — что я твоя мать. Вот увидишь, быть Бельским тебе понравится.

И она ушла, даже не оглянувшись, оставив Сашку в полном раздрае от обрушившейся на него информации.

— А кто же этот юноша рядом с вами, Анжелика Юрьевна?

Мужчина с густыми каштановыми волосами, который по-прежнему вился рядом с ними, рассыпая ненужные и ничего не значащие слова, быстро скосил на Сашку взгляд и снова жадно уставился в глубокий вырез жемчужно-розового платья — невинного и развратного одновременно.

— Ах это, — она нежно улыбнулась. — Это мой сын, Алекс Бельский. Студент административного сектора, подаёт большие надежды.

Сашка, которого голос Анжелики оторвал от невесёлых воспоминаний, вздрогнул — он так и не смог привыкнуть к своему новому имени, вздрагивал каждый раз — и выдавил из себя идиотскую улыбку.

— Надо же, Анжелика Юрьевна, ни за что бы не подумал, что у вас может быть такой взрослый сын.

— Да, Артём Михайлович, и не говорите. Самой не верится.

Она засмеялась, и её серебристый равнодушный смех был подхвачен раскатистым хохотом её собеседника. Сын? Ну надо же? И сколько ему? Уже семнадцать? Никогда бы не подумал!

Привлечённые этим смехом, к ним стали подходить другие люди: оценивающее любопытство, спрятанное за маской вежливости на лицах женщин, плохо прикрытое равнодушие к нему и почти явный интерес к ней на лицах мужчин — за последнее время Сашка почти привык к этому, все, кто появлялись за эту неделю в стерильном холоде апартаментов Бельской, смотрели на него так, ну или примерно так.

Он отвернулся и почти сразу же заметил Веру. Надо же, она тоже, оказывается, была здесь. Стояла в строгом тёмно-синем платье в стороне, сжимая бокал с напитком в руке, и хмуро посматривала на всех присутствующих. Ну да, Ледовские, они же тоже… из элиты.

Вера поймала Сашкин взгляд, насмешливо скривила губы и закатила глаза. И Сашке внезапно стало легче — словно груз, который он волок все эти дни в одиночестве, потерял половину своего веса.

— Поздравляю, Алекс. Этот смокинг очень тебе к лицу, — знакомый, сухой, похожий на шелест увядших листьев, голос, раздался прямо над ухом. Сашка вздрогнул и непроизвольно вытянулся. Поднял лицо и тут же замер, пойманный врасплох бледными, почти бесцветными глазами, цвета грязной талой воды — Сашка видел такие лужицы, собирающиеся в выбоинках бетонного пола платформы, когда их водили с экскурсией на Южную станцию. Был март и холодно, и грязь вперемежку со снегом хлюпала под ногами.

— Спасибо, Ирина Андреевна, — Сашка выдохнул себе под нос, но она услышала, и невзрачное серое лицо перекосила улыбка.

В тот первый день, когда на него обрушилась новость о его настоящем происхождении, Сашка почти безвылазно, если не считать походы в туалет, просидел в своей новой спальне, пытаясь хоть как-то осмыслить произошедшее и унять панику. Это удавалось плохо, не помогала даже книга, которую Сашка нашел здесь же, в комнате, и которая, как он догадался, выполняла роль декора — своеобразного яркого штриха, дополняющего безупречно-мёртвый интерьер.

Он перелистывал страницу за страницей, понимая, что если не будет хотя бы делать вид, что читает, не будет складывать буквы в слова, а слова в предложения — бессмысленные, потому что смысл ускользал и растворялся, — то он просто разревётся. Громко, в голос, как маленький.

Ему мучительно хотелось к маме. Не к той женщине, которая назвалась матерью, попутно сообщив, что не успела убить его ещё до его рождения, а к той, к настоящей маме. К её шершавым и одновременно мягким рукам, всегда чуть подрагивающим, когда она гладила его волосы. К её тёплому и тихому голосу, к ласковой нежности, которую он, дурак, не умел ценить и беречь.

Сашенька. Сынок.

Мама…

Анжелика Юрьевна вернулась только к вечеру и не одна, а в сопровождении другой женщины, невысокой, худой и не то чтобы некрасивой — скорее неприятной. Сашке она тогда показалось смутно знакомой, но он никак не мог вспомнить, где он мог её видеть.

— Добрый вечер, Александр, — поздоровалась женщина.

— Алекс, — поправила её Анжелика. — Я бы предпочла, чтобы его называли Алекс. В ваш сектор я уже позвонила, сказала, чтобы они исправили имя в пропуске и в документах.

— Алекс так Алекс, — тускло согласилась женщина. На Анжелику она не глядела, да и на него, Сашку, тоже. Было вообще непонятно, куда она смотрит — в сторону, куда-то в бок, но при этом Сашка готов был поклясться, что от этой женщины вряд ли что может ускользнуть.

— Ты тогда просвети его, что к чему, хорошо? — Анжелика Юрьевна скривила свои красивые пухлые губы.

Сашка скорее догадался, чем понял, что между этими двумя женщинами отношения оставляют желать лучшего. Хотя они были близки, наверно, какие-то родственные связи — что-то общее проскальзывало в лицах обеих, и в красивом лице Анжелики, и в сером невзрачном её гостьи, — но эта близость их обеих не радовала, скорее уж тяготила и даже раздражала.

— Хорошо, — женщина кивнула и, в первый раз за всё время посмотрев на Сашку, заговорила сухо и жёстко. — Меня зовут Ирина Андреевна Маркова, я — министр административного управления. С твоей мамой, — при слове «мама» Ирина Андреевна неприятно усмехнулась, а Анжелика ещё больше скривилась, что опять не укрылось от внимания Ирины Андреевны. Её невыразительное треугольное личико заметно оживилось, и она продолжила, ещё раз с удовольствием повторив «с твоей мамой». — Мы с твоей мамой родственницы, не близкие, но всё же. Так что с тобой получается, мы тоже в некотором роде в родстве. Но это родство никак не должно отражаться на наших профессиональных отношениях, потому что, начиная с завтрашнего дня, ты поступаешь целиком и полностью в моё распоряжение.

— А учёба?

— Учиться будешь в индивидуальном порядке, прямо на рабочем месте, непосредственно вникая во все рабочие моменты. У тебя должно получиться. Я справлялась в учебной части, преподаватели тобой довольны, по успеваемости нареканий нет.

— Но, — растерянно проговорил Сашка. — Я же ещё почти ничего не знаю, я всего…

— Это не имеет значения. Программа обучения составлена таким образом, чтобы ученики осваивали профессию с самых низов, каждый бывший студент должен пройти карьерную лестницу, начав с самой ничтожной ступеньки. Но тебе занимать низкие должности не придётся. Ты не просто студент, ты — Бельский. Твоё положение неизмеримо выше положения всех твоих однокурсников.

Сашка ошарашенно молчал.

— Значит, Алекс, завтра в девять я жду тебя в административном секторе. Ты знаешь, где это, проходил стажировку у Кравца.

И тут Сашка вспомнил, где он её видел.

— Смотри сам, Шура, я ведь не настаиваю. Это дружеский совет, рекомендация старшего товарища, не более.

Тонкая ложечка дробно постукивала о край чашки. Сашкин взгляд был прикован к этой ложечке и к сухому запястью, покрытому редкими завитками светлых волос, выглядывающему из широкого обшлага халата.

— Ты понимаешь, Шура, о чём я толкую?

— Понимаю, Антон Сергеевич.

В дверь тоненько заскреблись, и по лицу Кравца брезгливой гримасой пробежало раздражение. Ложечка в его руках звякнула и замерла, и словно в ответ на внезапно образовавшуюся тишину в комнату серой тенью скользнула женщина, поставила перед ними на низенький сервировочный столик поднос с каким-то угощением.

— Антоша…

— Вон пошла, дура, — равнодушный голос Сашкиного начальника тонкой плетью прошёлся по худому телу женщины. Она вздрогнула и втянула морщинистую цыплячью шею в воротник мешковатого платья.

— Не стой столбом, — шипящий шёпот Анжелики прозвучал прямо в ухо, и Сашка снова дёрнулся, как от удара током. — Пойди, пройдись по залу. Побеседуй с людьми.

Сашка послушно кивнул, а Анжелика (про себя Сашка называл её исключительно по имени, а при личном обращении всегда мучительно подыскивал безлично-вежливые формы) уже упорхнула от него, подошла к высокому красивому мужчине, в котором Сашка узнал Мельникова, отца Стёпки (Сашка видел его в больнице у Анны Константиновны). Вот уж на ком чёртов смокинг сидел как влитой и вряд ли доставлял какие-то неудобства.

— Олег, а где твоя супруга? Почему ты один? — проворковала Анжелика, приближаясь к отцу Стёпки.

Сашка отошёл от них, огляделся. Слава богу, Вера всё так же мрачно стояла в стороне, подпирала спиной колонну. Пожалуй, она была единственной, кого он был рад здесь видеть. Он торопливо приблизился к ней.

— Алекс Бельский? — фыркнула она, и в её глазах свернула насмешка.

— Вер, не надо, пожалуйста, — тихо попросил он.

И она поняла, кивнула, насмешка в глазах погасла, взгляд стал серьёзен.

— А я-то думала, куда ты подевался. На занятия ходить перестал. А ты, теперь, выходит, птица высокого полёта.

— У меня индивидуальное обучение, я почти всё время при Марковой. Она — моя родственница, как оказалось. Ну и начальница теперь.

— Да уж, — протянула Вера. — Повезло так повезло.

— Вер, ты мне лучше скажи, есть какие-то новости? Стёпа? Что-то слышно про Нику?

— Ничего не слышно. Я думаю, её все ещё держат взаперти. Этот её психопат дядюшка, наш новый Верховный.

Сашка только сейчас понял, что подсознательно ждал, что на этом рауте будет Ника. У неё-то точно происхождение такое, какое надо. Может и её тоже будут наряжать, как куклу, и таскать по этим сборищам, как его и Веру.

— А вообще, Саш, я ничего толком не знаю, — с горечью продолжила Вера. — В учебке такие дела творятся — всё перекрыли, общаться между группами нельзя, дежурных в коридорах выставили, из числа добровольцев, — она не смогла сдержаться и бросила на Сашку колкий взгляд. «Из числа добровольцев, таких же стукачей, каким был ты», — догадался Сашка, прочитав недосказанное в её глазах.

Впрочем, это выражение было мимолётным, взгляд её снова стал затравленным и тоскливым.

— Я ни с кем не могу видеться. Ни с близнецами, ни с… Марком, — губы Веры дрогнули.

— А Стёпа? — Сашка понял, что Вере трудно про это говорить, и перекинул разговор на другое. — Про Стёпку что-то слышно? Он дал о себе знать? Он нашёл Кира?

Вера поспешно опустила глаза.

— Да, Стёпка мне звонил три дня назад. Он устроился в больницу, медбратом.

— И как? Он выяснил, что с Киром? — Сашке очень не понравилось, что Вера не смотрела на него, прямая и категоричная Вера редко отводила взгляд, разве что…

— Саш… Кир умер.

— Нет, — выдохнул Сашка и в растерянности залпом выпил бокал, который Анжелика велела ему взять с подноса официанта, услужливо встретившего их на входе, и с которым он так и таскался всё это время. Непривычно резкий вкус и пузырьки ударили ему в нос, и на глаза навернулись слёзы — то ли от попавших внутрь газиков от игристого вина, то ли от того, что Кир…

— Извини. Надо было как-то не так сказать, — в глазах Веры, которые она всё же вскинула на него, Сашка уловил сочувствие. — Вы же дружили с ним, в последнее время.

Сашка и сам не знал, дружили они с Киром или нет. И как назывались их сложные отношения — дружбой, приятельством, товариществом. Но он знал одно — вместе с его смертью в душе образовалась пустота, которую он никогда не сможет заполнить.

— Степка там дёргается. Спрашивает, делаем ли мы что-то, чтобы вытащить Нику, — Вера поспешно сменила тему. — А я… что я могу сделать? Я тут одна, меня к ней не пускают. Я просила маму, чтобы она поговорила с Рябининым, они хорошо знакомы. Но она сказала, что Рябинин и слушать её не стал. Может, у тебя есть идеи?

Сашка покачал головой. Идей у него не было.

— Чёрт, её только тут не хватало! — внезапно Вера скорчила брезгливую гримасу. — Блин, дура, вырядилась, как невеста какая-то. Извини, Саш, я не хочу с ней говорить! — и Вера быстро отошла вглубь зала — Сашка даже не успел сообразить, почему.

Впрочем, его недоумение длилось недолго. Прямо к нему, улыбаясь, шла Оленька Рябинина, даже не шла — плыла: в длинном нежно-кремовом платье, с двойной ниткой жемчуга на нежной шее и в сверкающей короне-диадеме она действительно смахивала на невесту. Сашка напряжённо замер.

— Саша! Ой, прости… Алекс, — она протянула ему руку, и он машинально, как его учили (а его учили, к нему каждый вечер ходил то ли гувернёр, то ли воспитатель — Сашка так и не придумал, как называть своего преподавателя этикета и хороших манер), наклонился и прижался губами к прохладной руке, ощутив сладкий цветочный запах, от которого к горлу тут же подкралась тошнота.

— Надо же. Кто бы мог подумать, — ворковала Оленька, разглядывая его так, как будто видела впервые. — Мы с мамой были очень удивлены, когда узнали, кто ты. Правда, это замечательно?

— Да, замечательно, — пробормотал Сашка и тут же вежливо добавил, вспомнив очередной урок правил хорошего тона. — Это платье очень тебе идёт.

— Правда? — улыбка Оленьки стала ещё шире. — Ой, ты не представляешь, сколько стоил материал! Это — настоящий атлас, в Башне такой не делают. Это — винтаж.

— Очень красиво, — согласился Сашка.

— Столько сил ушло на примерку, портниха-дура чуть не испортила ткань. Я несколько часов стояла, как манекен, чтобы оно село идеально. Ты же понимаешь, что я сегодня должна выглядеть по-особенному.

Сашка рассеянно кивнул, привычно пропуская болтовню своей бывшей девушки мимо ушей.

— Ой, Саш, то есть, Алекс… Алекс и вправду красивее. Алекс, ты же на меня не обижаешься, да?

— Я? — удивился Саша, непонимающе моргнув. — Почему я должен обижаться?

— Просто, ты должен меня понять, Алекс. Всё случилось быстро и неожиданно, но мама сказала, что такая возможность выпадает раз в жизни. Господи! — она наконец заметила Сашкин недоумённый взгляд. — Так ты что, ничего не знаешь ещё?

— А что именно я…

Внезапно гул голосов стих, и все, кто присутствовал в зале — и красивые, наряженные женщины, и уверенные если не в своей неотразимости, то не в неотразимости своего кошелька мужчины, и официанты, молчаливые и вышколенные — все, как по команде, обернулись в сторону входа, и Сашка с Оленькой тоже. Швейцары в тёмно-красных ливреях, сверкающих золотом пуговиц, распахнули двухстворчатые двери так широко, словно сейчас должен был въехать свадебный кортеж, украшенный розами и пышными бантами, но вместо этого в зал вошёл всего лишь один человек, невысокий, щуплый, в больших, закрывающих пол-лица очках.

«Наверно, это он, Ставицкий-Андреев, — догадался Саша. — Верховный правитель, Никин дядя, который все это и устроил».

Оленька вдруг подхватилась и, кинув Сашке «извини», быстро пошла навстречу вошедшему Ставицкому. Тот увидел её, остановился.

В воцарившейся тишине Оля приблизилась, быстро присела перед ним в старомодном реверансе, но тут же выпрямилась, бросила на всех торжествующий взгляд и встала рядом, тоненькая, красивая, с нежным румянцем на юном и свежем личике. Она была на полголовы выше Ставицкого, и он рядом с ней выглядел маленьким и старым, но, казалось, никого из присутствующих, кроме Сашки, это не смущало.

— Добрый вечер, господа! — голос у Ставицкого был тихий и слабый, но почему-то Сашке показалось, что это обманчивая слабость, ширма, умелая маскировка, которую этот человек так давно использует, что уже привык и не желает с ней расставаться. — Я очень рад, что мы все собрались сегодня в этом зале. Я надеюсь, что наши с вами встречи станут доброй традицией, как это было принято в старые времена, когда цвет Башни, её лучшие люди собирались вместе. Сегодня мы положим начало возобновлению старых традиций и начнём со счастливого повода, с особенного повода, который, я полагаю, доставит радость не только мне, но и всем здесь присутствующим.

Он замолчал, выдерживая паузу, и затем продолжил.

— Да, господа. Сегодня у меня праздник. Потому что Ольга Юрьевна согласилась стать моей женой…

Сашка чуть не выронил пустой бокал, который всё ещё держал в руках. К счастью, он вовремя среагировал и успел его подхватить. С ума сойти! Оленька выходит замуж и за кого? За этого старикана? Господи, да ему же уже больше сорока, он ей в отцы годится.

Он заоглядывался, выхватил взглядом Веру, которая стояла в отдалении и пялилась на Рябинину так, словно увидела мерзкую бородавчатую жабу.

Толпа тем временем загудела, раздались одобрительные возгласы, все поспешно устремились поздравлять жениха и невесту. А Сашка всё ещё стоял как громом поражённый, и ощущение, что он присутствует на каком-то идиотском спектакле или цирковом представлении, где все играют роли, росло в нём с каждой минутой. Всё происходящее было насквозь фальшивым, неестественным, вычурным, словно в плохой пьесе. Оленька, радостно идущая замуж за очкастого урода, годящегося ей в отцы («мама сказала, что такая возможность выпадает раз в жизни»), до неузнаваемости изменившаяся жена Кравца, он сам — наряженный в неудобный смокинг. Клоун, выступающий под псевдонимом Алекс Бельский — всё это не могло происходить наяву. И Сашка всё время ждал, что сейчас упадёт занавес, раздадутся аплодисменты, и актёры, в том числе и он сам, снимут маски и костюмы и разойдутся по домам. И он снова окажется в маленькой квартирке на шестьдесят пятом, с мамой и отцом. А потом побежит в больницу, где его будет ждать Катюша, со смешными бровками-домиками, в простом халате медсестры. Милая и родная Катюша.

Но ничего не заканчивалось. Ничего…

Следующий час стал для Сашки пыткой. С появлением Верховного Анжелика внезапно вспомнила о своём вновь приобретённом сыне, вцепилась в Сашку мёртвой хваткой, и уже не расставалась, таская за собой, как щенка на поводке. Сашка покорно следовал за ней, вымученно улыбался, говорил пустые и вежливые слова, мечтая только об одном — чтобы всё поскорее закончилось и чёртов занавес наконец опустился. От выпитого залпом игристого вина разболелась голова, от постоянных никчёмных разговоров мутило. Люди, к которым его подводила Анжелика, хвастаясь Сашкой, как каким-то удачным приобретением, были ему безразличны, он даже не пытался запомнить имен.

Кир умер. Ника взаперти. Катя где-то внизу, на осаждённой станции, а он теперь — Алекс Бельский, кривляющийся клоун, который совершенно бессилен что-либо изменить.

Наконец Анжелика подвела его к Ставицкому. Сашка подумал, что именно ради Верховного она и затеяла этот нелепый клоунский променад: ей надо было продемонстрировать свои несуществующие чувства, это было частью игры, в которой Сашка был всего лишь статистом. Ставицкий вежливо улыбнулся, скользнул по нему странным взглядом, задумчиво приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать, но не успел — его отвлек невысокий плотный мужчина. Сашка с облегчением выдохнул и отошёл в сторону. После представления Ставицкому Анжелика, к счастью, отцепилась от Сашки, и он хотел опять подойти к Вере — но та с матерью общалась с каким-то худощавым стариком, и Сашка не решился прервать их разговор.

Он забился в угол, чувствуя себя хуже некуда.

— Х-м… Алекс, что же вы тут один? — раздался за его спиной чей-то вкрадчивый голос.

Сашка обернулся и с удивлением увидел самого Верховного.

— Я… да… голова вот разболелась, — неловко пробормотал Сашка.

— Это с непривычки, Алекс, — ласково улыбнулся Ставицкий. — Вам, вероятно, всё здесь в новинку. Фуршеты, светские рауты, высшее общество. Ваша судьба, увы, сложилась так, что своё детство вы провели в обстановке, совершенно вам не подходящей. По праву рождения вы достойны много большего, чем квартирка на шестьдесят пятом и родители самого низкого происхождения. Но, к счастью, я восстановил справедливость. И теперь мы, все мы, рождённые править, элита, заняли то место, какое и должны занимать по праву.

Сашка вежливо молчал. В голову лезли странные мысли: этот щуплый, невзрачный мужчина, в нелепых очках и с вкрадчивым, мягким голосом — это тот, кто сверг самого Савельева, организовал убийство Вериного деда? Как такое может быть?

— А ведь это я нашёл вас, Алекс. Именно я, когда изучал истории знатных фамилий, раскопал ту историю вашей матушки. Это было трудно, скажу я вам. Анжелика Юрьевна озаботилась, чтобы плод её грехопадения не выплыл наружу. Но её можно понять, Алекс. И вы поймёте, я уверен. Люди нашего положения вынуждены прежде всего думать о приличиях, а вы, к сожалению, внебрачный сын. Впрочем, сейчас есть кое-что важнее приличий.

Речь Верховного становилась всё вдохновеннее, прежде негромкий, слабый голос обретал силу и уверенность.

— Гены, Алекс. Гены — превыше всего. Происхождение, кровь, вот что делает нас теми, кто мы есть. Нас осталось очень мало в Башне, каждый потомок тех первых, основателей, наперечет. И Бельские, Алекс — одна из самых значимых семей. А потому я никак не мог оставить вас прозябать в безвестности. И я вижу, что я не ошибся. Впрочем, я это всегда знал. С тех пор как стал наблюдать за вами.

— За мной? — переспросил Сашка.

— Да, молодой человек. За вами. Не удивляйтесь. Я очень много о вас знаю. И мне приятно, что вы являетесь ярким подтверждением моей теории, о том, что происхождение определяет и талант, и характер. Несмотря на то, что ваши приёмные родители занимают весьма низкое положение, вы поступили в административный сектор. А это, знаете ли, говорит о многом. И уже будучи стажёром умудрились выделиться, попасть в поле зрения сильных мира сего. Да, Алекс, да. Всё это время я следил за вами. Я знаю и про то, как вы работали на Кравца, и про вашу дружбу с дочерью Савельева, и про то, что вы и за моей невестой ухаживали. Ну, не смущайтесь, — Ставицкий ласково улыбнулся. — Я не буду вас ревновать. Дело молодое. К тому же, у вас прекрасный вкус, или в вас говорят ваши гены. Заметьте, Алекс, вы всегда выбирали себе девушек самого высокого происхождения. Самого!

Сашка судорожно сглотнул. Господи, что он несёт? Какие гены?

— Более того, молодой человек, я даже знаю про то, что вы стали свидетелем одного очень занятного разговора между вашим бывшим начальником Кравцом и генералом Рябининым, тогда ещё полковником. Очень занятного разговора.

Сашка побледнел. Вспомнил, как стоял тогда за той душной портьерой, в гостиной Рябининых, как задыхался от запаха пыли и от страха.

— А знаете, я ведь вас спас, Алекс, — Ставицкий явно наслаждался произведённым эффектом. — Кравец вас вычислил и даже просил у меня разрешения избавиться от вас. Вы были на волосок от гибели, молодой человек. Но я уже тогда знал, кто вы есть на самом деле. А ваша жизнь, ваши гены стоят очень дорого. И разбрасываться ими я не имел права. К тому же, я был уверен, что вы будете молчать. И я оказался прав.

Ставицкий снова тихо засмеялся.

— Что ж, Алекс. Я рад, что вы теперь среди нас. И я уверен, вас ждёт блестящее будущее. С такой матерью, как Анжелика Юрьевна, и с такими талантами. Я знаю, что Ирина Андреевна уже взяла вас под своё крыло. Да и у меня на вас грандиозные планы. Учитесь, вникайте и со временем вы займёте одно из самых высоких положений в нашем обществе.

Ставицкий поднял бокал, улыбнулся, сделал маленький глоток и собрался было отойти от Сашки, который стоял, совершенно раздавленный ворохом информации, свалившейся на него в этот вечер: смерть Кира, замужество Оленьки, то, что Ставицкий, оказывается, давно за ним следил и даже знал про тот подслушанный разговор. Новости метались в голове, путались, мешали думать. И тем не менее было что-то ещё в этом ворохе информации — Сашкин мозг отчаянно ему сигнализировал, — и на это что-то следовало обратить особое внимание и использовать, обязательно использовать…

— Подождите… Сергей Анатольевич, — Сашка вдруг понял, что именно, голова прояснилась, откуда-то из дальних уголков памяти всплыло имя и отчество Ставицкого. — Сергей Анатольевич…

Ставицкий остановился и, обернувшись, с интересом уставился на Сашку.

— Да?

— Ника… Могу я узнать, что с Никой?

— С Никой, — Ставицкий снова приблизился к нему. — А я вижу, что вы всё ещё заинтересованы в этой девушке. Что ж… вы неплохо соображаете, Алекс, я в вас не ошибся. А, знаете, это действительно неплохая мысль, — он о чём-то задумался, склонив голову набок и не сводя с Сашки внимательного взгляда.

— Я ничего не слышал о ней, с тех пор…

— Ника дома, где ж ей ещё быть, — мягко улыбнулся Ставицкий. — Она не очень здорова, сильно переживает из-за отца и всего, что происходит. Бедная девочка.

— Могу я её увидеть? — замирая, спросил Сашка.

— Увидеть? — Ставицкий снял очки, достал из кармана платок, протёр, снова надел. — А почему бы и нет? Вы далеко пойдёте, Алекс да, очень далеко. Ника, несмотря ни на что, всё-таки принадлежит к роду Андреевых, этого не изменить. И, вполне возможно, что в сочетании с генами Бельских… Что ж, Алекс, вы можете навестить её. Скажем, завтра вечером. Я предупрежу, вас пропустят. Девочка сейчас очень расстроена и одинока, а вы способны на неё хорошо повлиять. Да, пожалуй, так мы и сделаем. Завтра вечером, молодой человек. А сейчас, простите…

Ставицкий отошёл от него и присоединился к группе мужчин, стоящих в стороне. Они явно ждали, когда он освободится.

Сашка выдохнул. У него получилось. Завтра он увидит Нику. А там… он что-нибудь обязательно придумает. Они придумают. Вера, Стёпка, Марк, близнецы. Ника. Вместе они найдут решение. И он… нет, больше он не будет плыть по течению и участвовать в этом дешёвом балагане. Теперь он будет действовать.

— Я не очень понимаю, милочка, за что вас здесь держали ваши предыдущие руководители, вероятно за красивые глазки. Но со мной этот фокус не прокатит. Если я сказала, что документы по плану мероприятий с министерством здравоохранения мне нужны к пяти часам, это значит, что в половине пятого у вас всё уже должно быть готово. И мне совершенно безразлично, почему вы не справились. И ещё, я ознакомилась с вашим личным делом — ваше происхождение крайне спорно. А потому я совсем не уверена, что вы и дальше будете занимать должность моего личного секретаря. Мне те услуги, которые вы, судя по всему, оказывали Литвинову, а потом Богданову, совершенно без надобности. И если вы не докажете в ближайшие двадцать четыре часа вашу компетентность, то вылетите с этой работы, а может и вовсе из административного сектора. Это понятно?

Ирина Андреевна говорила сухо и ровно, словно, не распекала свою секретаршу за небрежно выполненную работу, а зачитывала инвентарную ведомость: лопата стальная, артикул 2367, 100 штук…

Сашка, который безотрывно находился при Марковой уже целую неделю на громкой должности личного помощника, а по факту всего лишь исполнял обязанности мальчика на побегушках, хоть и привык к такой манере речи своей начальницы и новоявленной родственницы, но всё равно каждый раз напрягался и внимательно вслушивался в слова, произнесённые ровным, начисто лишённым каких-либо эмоциональных оттенков голосом. Чем-то Ирина Андреевна напоминала своего покойного мужа, возможно, тусклостью и неприметностью, но иногда Сашка ловил себя на мысли, что с Кравцом было в разы легче. Его прежний начальник не скрывал своего презрения, любил витиеватой интеллектуальной насмешкой выбить табуретку из-под ног жертвы, и в целом было понимание, что этот человек — опасен, но с Марковой… с Марковой всё было по-другому.

Она одинаково ровным голосом отдавала приказ распечатать документы к завтрашнему утру и тут же, не меняя тона, говорила уничижительные и обидные вещи, и почему-то именно это придавало оскорблениям особый оттенок, делая их намного более страшными и неприятными, нежели если бы они были сказаны раздражённо или зло.

— Я поняла, Ирина Андреевна. В течение десяти минут всё будет готово, — ответила Алина, стараясь держать каменное лицо.

Эта красивая женщина, доставшаяся Марковой в наследство от Богданова, а тому в свою очередь от Литвинова, Сашке нравилась — ему было понятно, что предыдущие начальники держали Алину Темникову вовсе не за красивые глаза. Она, казалось, знала всё об устройстве их сектора и пару раз очень выручала Сашку, который пока ещё мало что понимал. С Сашкиной точки зрения Ирина Андреевна придиралась, но он уже понял, что придиралась она ко всем. Сутью её была ненависть, искусно спрятанная за напускной сдержанностью и вежливостью.

Из двух женщин, во власти которых Сашка внезапно оказался, именно Маркова вызывала в нём страх, и страх этот, инстинктивный, вылезший из глубин подсознания, возник почти сразу, как только он её увидел. Анжелика была равнодушна к нему. Сашка быстро понял, что его ей навязали, и, если бы не идея-фикс их нового Верховного насчёт чистоты рода, она бы вряд ли сама вспомнила, что у неё есть сын, которого она когда-то родила и выбросила, как ненужного котёнка. Она испытывала разве что лёгкую досаду от того, что ей теперь приходится терпеть его в своём доме, и только. А вот с Марковой всё было хуже.

Когда её глаза, почти бесцветные и прозрачные, если б не плескающаяся в них мутноватая жижа ненависти, останавливались на нём, Сашка внутренне сжимался. И даже то, что она смотрела так не только на него, но и на всех остальных: на Алину, на сотрудников административного сектора, на уборщицу, приходившую по вечерам мыть кабинет, и даже на Анжелику, которая по должности и положению ничуть не уступала самой Марковой, мало успокаивало его. Сашка вспоминал забитую женщину, которую видел тогда, в квартире Кравца, неловкую, попятившуюся задом после равнодушно уничижительного «вон пошла, дура», и не понимал вдруг случившейся с ней метаморфозы. А потом вдруг до него дошло.

На шестьдесят пятом, где жили его родители, сосед — не из их жилого отсека, а через коридор — бил свою жену. Избивал методично и рутинно, два раза в неделю, следуя какому-то своему, одному ему ведомому расписанию. Она никогда не кричала, по крайней мере, в голос, скулила только или негромко охала, когда мужнин кулак обрушивался в лицо, а потом, когда приходила к его маме за чем-нибудь, на её полных веснушчатых руках, выглядывающих из коротких рукавов халата, можно было рассмотреть багрово-синюшные кровоподтёки. Однажды Сашкин отец, пришедший домой со смены, голодный и злой, не выдержал — с ноги выбил соседскую дверь и следующим ударом отбросил того мужика к стенке. Сашке было лет семь, он только-только приехал из интерната на выходные, не успел даже отдать маме сумку с грязным бельём, когда это случилось. Соседи высыпали в коридор, заслышав матерную брань отца, мама выскочила следом, и он вместе с ней. Сосед сидел, прислонившись к стене, уставившись на отца удивлённо-детским взглядом, неловко почёсывая правой рукой затылок, а его жена, растрёпанная, с распухшими окровавленными губами, в разорванном на груди халате, стояла перед ним на коленях и тоскливо приговаривала: Андрюшенька, милый, Андрюшенька. А потом вдруг повернулась к отцу, обожгла его ненавистью, медленно поднялась с колен и пошла на него — страшная, седая, — пошла молча, не сводя мутных с кровавыми прожилками глаз. И отец попятился, выплюнул в лицо соседке «дура», а потом, уже дома, долго ругал всех баб скопом, заливаясь самогоном.

Не было никакой метаморфозы. Не случилось. Не произошло — и Сашка это видел. Ни с той женщиной, ни с Марковой. Это была такая жизнь, уродливая, не подвластная никаким законам и объяснениям, жизнь, в которой палач и жертва даже не меняются местами, нет — а являются одним целым. Безобразное, нездоровое существо, отвратительный Левиафан, сжирающий радость и любые человеческие чувства.

Как только Сашка это понял, ему стало — нет, не легче, но как-то понятнее что ли. И даже паталогическая любовь (если это вообще можно было назвать любовью) Марковой к сыну, бледному болезненному мальчику лет десяти, вполне встроилась в этот уродливый каркас.

Сын Марковой, Сашкин тёзка… вот ещё одна сторона новой Сашкиной жизни, к которой приходилось привыкать. Мальчик почти безвылазно, всю вторую половину дня (с утра он к всеобщему счастью всех сотрудников находился в интернате) торчал в кабинете Ирины Андреевны — разве что на время совещаний Маркова, унизительно сюсюкая, просила Шурочку выйти и посидеть у «тёти Алины», и Шурочка, капризно хныкая, соглашался после долгих уговоров. Алина каждый раз вздрагивала, когда Маркова сдавала ей своего сыночка, и Сашка её прекрасно понимал. Его и самого било крупной дрожью, когда приходилось «сидеть с Шурочкой», а сидеть приходилось часто — видимо, по мнению Марковой это было неотъемлемой частью Сашкиного обучения.

У сына Марковой была одна страсть — мухи. Где он их находил в Башне, бог его знает, может быть, разводил специально, но его карманы были набиты коробочками, в которых бились и жужжали бедные твари. Оставшись с Алиной или Сашкой наедине, Шурочка выуживал очередную коробку, извлекал из неё мух по одной и сосредоточенно отрывал крылышки, ножки, хоботок…

— Меня сейчас стошнит, — часто шептала Сашке Алина. — Не могу видеть этого упырёныша.

Сашка, испытывавший похожие чувства, только молча кивал. А что им ещё оставалось делать…

— Если всё понятно — идите. Я вас больше не задерживаю. Чего застыли?

Алина резко развернулась, но уйти не успела, остановленная очередным приказом Марковой.

— Погодите-ка, милочка. Ещё надо сделать кое-что, — Маркова порылась на столе, нашла нужную папку и протянула её Алине. — Оформите три спецпропуска для Министерства логистики, Нечаев лично просил… хотя…

Взгляд мутных глаз оторвался от Алины и, не меняя выражения, переполз на Сашку.

— Алекс, сделай ты. Подготовь служебную записку и сходи в отдел пропусков, к Носовой, пусть оформит. Потом отправь готовые пропуска с курьером к Нечаеву и можешь быть на сегодня свободен, у меня встреча с Мельниковым, там ты не нужен.

Сашка кивнул и поднялся со стула. Посмотрел на Алину, та ободряюще улыбнулась ему одними глазами.

— Вы всё поняли? Алина, проконтролируйте. И да, на подготовку плана у вас осталось уже три минуты. Иди, Алекс, — последние слова она бросила, уже не глядя на них, уткнувшись в стоящий перед ней компьютер.

Каждый раз, когда Маркова произносила «Алекс», Сашка ловил себя на мысли, что ему хочется обернуться, посмотреть на этого самого Алекса, но потом он вспоминал, что Алекс — это же он и есть. Ненавистное имя, которым наградила его Анжелика, никак не хотело приживаться. Вся внутренняя Сашкина сущность отвергала его, брезгливо отворачивалась, как сам Сашка отворачивался от Шурочки, сосредоточенно отрывающего крылышки мухам.

Он покинул кабинет следом за Алиной. Та быстро села за стол, пробурчав под нос едва слышно «три минуты… вот, сука», пробежала пальцами по клавиатуре, и тут же стоящий на соседнем столике принтер, заурчав, стал выплёвывать листы пластика с отпечатанным на них текстом, надо полагать, тем самым планом мероприятий.

— Иди, я покажу, — проговорила Алина, бросив на Сашку сочувственный взгляд.

Между ними с самого начала установилось что-то похожее на дружеское понимание, Алина чувствовала в Сашке такую же жертву обстоятельств, как и она сама, и всегда пыталась помочь.

Сашка приблизился к её столу.

— Смотри. Вот здесь шаблоны служебных записок, в этой папке — на заказ спецпропусков. Вбиваешь сюда имя и фамилию, а в это поле — отметки о месте проживания и работы и допуск. Потом отправляешь на печать и подписываешь у главы сектора… то есть у министра, разумеется. Всё просто, — она улыбнулась. — Справишься?

— Конечно. Спасибо, — Сашка кивнул.

— А лучше, давай-ка я сама, так быстрее. Мадам сегодня не в духе. Впрочем, мадам всегда не в духе. Продиктуй мне только данные, пожалуйста.

Алина быстро вбила фамилии, которые Сашка послушно зачитал вслух, отправила файл на печать, подскочила к принтеру, собрала ворох готовых бумаг и скрылась в кабинете начальницы.

Сашка остался в приёмной, вертя в руках полученную папку, в которой был листок с данными и три фотографии. Ну, что ж, слава богу, всё складывается хорошо. Экзекуция на сегодня закончена. Сейчас он сбегает в отдел пропусков, выполнит это поручение и пойдёт к Нике. А потом его ждёт Вера — вчера на рауте ему всё же удалось перед уходом перекинуться с ней парой слов, и они условились, что после того, как Сашка поговорит с Никой, они встретятся в квартире Ледовских и обсудят план дальнейших действий. Хотя, какой там план, что они могут сделать? Это не тетрадку из квартиры Рябининых похищать, тут другое.

Алина выпорхнула из кабинета, вручила Сашке подписанную служебку.

— Знаешь, где Носова сидит? — уточнила она.

Сашка кивнул.

Спустя каких-то полчаса, выполнив всё, что от него требовалось, Сашка покинул административный сектор и отправился к Нике, испытывая непонятное волнение. Он не видел её очень давно, кажется, с того идиотского дня, когда они похищали дневник отца старого генерала. С тех пор случилось много всего, словно Сашка прожил целую жизнь, хотя на самом деле, минуло каких-то дней десять. Но эти десять дней умудрились вместить в себя столько событий, сколько не каждому выпадает на долю: переворот, тюрьма, раненый Кир, который, как выяснилось, умер в больнице, несмотря на все их усилия. Потом была эта идиотская история с вновь обретённой высокородной мамашей, сделавшая из Сашки чуть ли не наследного принца, которому теперь по статусу полагалась настоящая принцесса. Ника.

Смешно, а ведь её всегда так и называли — принцессой, за глаза, конечно, и в основном девчонки, шушукались между собой тихонько, чтобы, не дай Бог, не услышала Вера Ледовская: та за подругу могла и врезать, а рука у Веры была тяжёлой. Разумеется, эту дурацкую кличку Ника получила из-за отца, который, похоже, делал всё, чтобы оградить Нику от неприятностей, хотя получалось, что во всех неприятностях своей дочери он был виноват сам. Вот и теперь…

У знакомой двери квартиры Савельевых Сашка остановился, вдохнул, собираясь с мыслями, поправил воротник рубашки — шёлковой, дорогущей, как и вся его новая одежда, и нажал на звонок.

Дверь открыл военный, скользнул по Сашке профессиональным взглядом, прощупывая его, потом вопросительно уставился прямо в глаза.

— Я — Александр, то есть Алекс Бельский. Вас должны были предупредить, — Сашка протянул свой пропуск, который держал наготове.

Военный забрал его у Сашки, быстро, но тщательно сверил лицо с фотографией, посторонился.

— Проходите!

Сашка вошёл в знакомую прихожую и уткнулся в ещё одного человека в форме, господи, сколько тут их… Мысль мелькнула и почти сразу же сбилась, перекинувшись на другое, вернее на другого — на маленького круглого мужичка, колобком выкатившегося Сашке навстречу. Сдобным колобком, потому что при его виде Сашка мгновенно вспомнил и его самого, и его фамилию, ровную, округлую, мягкую, от которой так и хотелось отхватить кусочек — Бублик. Майор Бублик.

— Опаньки, соколики, никак гости у нас, а? Чтоб нам всем тут утопнуть. А у нас на стол не накрыто … Ох ты ж… — майор с забавной фамилией, тот самый, который схватил их со Стёпкой на тридцать четвёртом, с удивлением воззрился на Сашку, осёкшись на полуслове.

— Алекс Бельский, товарищ майор, — военный выступил из-за Сашкиной спины и передал пропуск. — Полковник Караев утром предупредил, чтоб мы его допустили к объекту.

— Алекс Бельский, значит, чтоб нам всем тут утопнуть, — майор с интересом уставился в Сашкин пропуск и громко забормотал себе под нос. — От ведь, соколики, что я вам скажу, натуральный пердимонокль нынче творится вокруг, жизнь летит стремительным домкратом, только успевай уворачиваться. Да, господин Бельский? — майор оторвался от пропуска и резко переключился на Сашку.

— Да, — Сашка настолько растерялся, что не сообразил, что ответить, и выпалил первое попавшееся.

— Что да? — майор сердито насупился, но в тёмных глазах, прикрытых припухшими веками, Сашка уловил хитринку. — Пропуск, говорю, у вас как новенький, ни царапинки, уголки не погнуты. Аккуратно с вещами, гляжу обращаетесь, господин Бельский, чтоб нам всем тут утопнуть.

Сашка лихорадочно соображал. Разумеется, майор его узнал. И наверняка вспомнил настоящую фамилию — этот Бублик, хоть и сыпал идиотскими прибаутками, на дурака не тянул явно, — потому и удивление майора было вполне понятно. Но, с другой стороны, фамилию Сашке сменили легально, а та история… ну и что? Отпустили их тоже на законных основаниях, хотя… Сашка внутренне съёжился. После вчерашнего разговора с Верховным у Сашки сложилось впечатление, что тот не в курсе его ареста, и поэтому лучше бы, конечно, чтобы история с тридцать четвёртым этажом сейчас не всплывала. Если этот въедливый майор прицепится, начнёт выяснять, доложит своему начальству, чёрт его знает, чем всё это может закончится, и до Ники его не допустят, а значит…

— Ну, что ж, господин Алекс Бельский, документики у вас аккуратные и исправные и тютелька в тютельку совпадают, понимаешь ли, с распоряженьицем, моим соколикам выданным… Ну вот как ты стоишь, Голупенко, как ты стоишь! — майор, словно забыв про Сашку, набросился на второго военного, который находился в прихожей, молодого рыжего парня с глупой ухмылкой, расползшейся по круглому рябому лицу. — Плечи ссутулил, живот распустил, как баба на сносях, чтоб нам всем тут утопнуть. Бляха на ремне не начищена? Не начищена! А я предупреждал, что буду за енто дело карать страшными карами. И улыбку идиотическую стряхни, будь добр, с харизмы своей отъевшейся. И вон — равняйтесь на людей, они пропуск с рожденья до самой смертушки берегут, а ты, Голупенко, бляху начистить не можешь. А вы, господин Бельский, — вдруг неожиданно ласково обратился к нему Бублик. — Чего же застыли тут, как статуй безмолвный? Ступайте уже. Ждут вас, чтоб нам всем тут утопнуть.

«Неужели пронесло? — подумал Сашка, недоверчиво глядя на майора. — Он что, меня не узнал? Нет, узнал, точно узнал. Тогда почему?»

Конечно же, выяснять, почему майор не стал докапываться до него, Сашка не стал. Сдержанно кивнул, принимая обратно свой пропуск.

Рыжий Голупенко, которого майор только что отчитывал за нечищеную бляху, так и не стряхнув с харизмы «идиотической» улыбки, махнул Сашке рукой и зачем-то уточнил:

— Третья дверь налево.

Сашка знал, где находится Никина спальня, но всё равно на всякий случай снова кивнул и быстро пошёл по коридору.

С того последнего раза, как он был здесь вместе с Киром, ничего в квартире Савельевых не изменилось — то же ощущение свободы и пространства, которое Сашка не встречал больше нигде во всей Башне, даже в пустой и стерильной квартире Бельской, тот же свет, который и сейчас, на излёте дня, окутывал всю квартиру, проникая в самые дальние и забытые уголки, как будто стены здесь умели накапливать солнечные лучи. Ника рассказывала ему, что это её мама специально так устроила лампы и светильники, чтобы их искусственный свет стал продолжением света настоящего. В памяти всплыли Никины слова: «Папа смеялся, когда рассказывал это, говорил, что она в погоне за солнцем проявила гений инженерный мысли, хотя, мне кажется, мама была больше художник, чем инженер».

Сашка шёл и торопливо оглядывался, не в силах отделаться от чувства, что несмотря на кажущееся отсутствие изменений, что-то всё же незримо поменялось. Словно в квартире Савельевых поселилось что-то чужое, инородное, как болезнь, которая притаилась внутри человека: она ещё не совсем заметна для глаз, но уже начинает пожирать его изнутри.

У двери Никиной комнаты стоял ещё один военный, уже третий, если не считать майора Бублика. Он открыл дверь, и Сашка оказался в Никиной комнате.

Заметил он её не сразу. Девушка сидела в углу, в небольшом кресле, забравшись на него с ногами, маленькая, одинокая. Она даже не сразу встрепенулась на звук открываемой двери, и только когда он негромко сказал: «Привет», подняла на него большие серьёзные глаза.

— Саша? Откуда ты тут?

— Привет, — повторил он и робко улыбнулся. — Ты как?

— Подожди. Как тебя пустили? Ты… Этот… он мне говорил утром, что меня ждёт сюрприз, придёт какой-то Алекс Бельский, что ли… Это ты — Алекс Бельский?

Глаза Ники удивлённо смотрели на Сашку.

— Ну да, — подтвердил он. — Так получилось, понимаешь…

И Сашка начал рассказывать, как так вышло. Почему он теперь не Поляков, а какой-то Бельский, и почему его, вытряхнув пусть и из аккуратной, но старой одежды, впихнули во весь этот гламур (так, кажется, говорили ещё до потопа) и в другую, такую ненужную ему жизнь. Сбиваясь, он описывал свою новую мать, Анжелику, безразличную ко всему, которой он, Сашка, совсем не нужен, свою теперешнюю работу на побегушках у Марковой. Ника слушала очень внимательно, не перебивая, пока вдруг до Сашки не дошло, что он тут пришёл и жалуется и кому — Нике, взятой по сути в заложники. Чёрт! Он мысленно обругал себя последним ослом и тут же жалобно посмотрел на Нику.

— Да это неважно. Скажи лучше, ты сама как?

— Как? — Ника обвела взглядом свою комнату. — Не видишь, что ли, как? Сижу тут… взаперти.

Она произнесла это зло и замолчала, закусила губу, и в её серьёзных и сердитых глазах блеснули слёзы. Сашка угадал, по кому эти слёзы, а она, поймав его догадку, тихо произнесла:

— Ты уже знаешь.? Про Кира? Они его…

Теперь заговорила Ника. Сашка опустился на соседнее кресло, хотя она и не предлагала ему сесть, и слушал внимательно, наверно, так же внимательно, как она только что слушала его. То, что она говорила, он примерно знал: частично со слов Стёпки, частично догадавшись сам. Как её вызвала Лена Самойлова, соврав, что это Кир её зовет, как её схватили, бросили в ту комнатку, с Киром, как они ждали там своей участи, и Кир ей всё рассказал: про отца, про АЭС, про него, Сашку. И как потом пришёл Кравец с отморозками, и как они били Кира, и как в самый ужасный момент ворвались военные с «этим». Сашка понимал, про кого она говорит, употребляя слово «этот» — их новый Верховный и Никин дядя Серёжа.

— …а потом этот приказал его застрелить, Кира, и…

Сашка уже хотел прервать её, сказать, что Кир тогда выжил, что он был ещё жив, когда они нашли его со Стёпкой там, на тридцать четвёртом, и что Стёпка потом пошёл его искать в больницу. Он уже открыл рот и тут же захлопнул снова, подумав — а зачем? К чему ей знать, что он ещё жил? Дать ложную надежду и тут же отнять? Какая, в сущности, разница, умер Кир сразу после полученной пули или ещё жил несколько часов. И Сашка промолчал. Ограничился только тем, что сказал:

— Мы были там, в той комнате на тридцать четвёртом. Когда уже всё было кончено. Мы со Стёпкой… прости, Ника, мы не успели.

— Были там? — удивилась Ника. — Со Стёпой?

— Ну да, Стёпка заволновался, что ты ушла с этой Леной, прибежал в больницу, к отцу, за помощью. Но… в общем, когда мы до туда добрались, там были только… ну ты понимаешь. А потом появились военные, целая группа, — тут Сашка вспомнил о майоре Бублике, который только что встретил его в квартире Савельевых. — Там был этот, майор Бублик, он нас со Стёпкой и арестовал. Ну, такой толстый, смешной, всё шуточками-прибауточками сыплет. Я на него только что тут наткнулся, в прихожей. Он меня то ли не узнал, то ли не придал значения.

— Бублик? А, этот… Он тут главный, заходит каждый день, иногда по нескольку раз, проверяет охрану, а вообще тут постоянно трое. И ещё такой… страшный, полковник Караев, он тоже бывает, обычно вместе с этим. Этот вообще живёт тут, урод, спит в папиной спальне. А Караев, это он тогда стрелял в Кира. Я не могу его видеть, когда он заходит. Меня просто мутит от ненависти. Гады, какие они все гады, и Бублик этот, и охранники, и убийца Караев, и этот. Если бы ты знал, Саша, как я их ненавижу, их всех…

Внезапно Никин сердитый взгляд остановился на Сашке, и в нём мелькнуло недоверие.

— А ты, Поляков, или как там теперь тебя, ты как тут оказался? Почему тебя ко мне пустили? Или ты теперь с ними? Да? А, ну конечно, теперь у тебя появилась богатая мамочка…

— Зачем ты так? — спросил Сашка. Никин вопрос его смутил, но вовсе не из-за того, что Ника заподозрила его в предательстве. Просто, как ей объяснить, что он тут в совершенно дурацкой роли то ли жениха, то ли кобеля-производителя, потому что её чокнутый дядя решил устроить из Башни питомник по разведению отпрысков благородных фамилий, а они с Никой, так уж получилось, и есть эти самые, благородные отпрыски.

Ника всхлипнула и опустила глаза.

— Прости. Я просто подумала…

— Это ничего, ничего, — торопливо заговорил он, стремясь её утешить. — Я всё понимаю. Я не сержусь. Ника, ты лучше скажи, может, тебе что надо? Твой дядя думает, что я с ним заодно, я смогу договориться, если вдруг…

— Саша! Ты что, не понимаешь, что мне надо? — в голосе девушке зазвенела злость. — Не понимаешь, зачем они меня тут держат? Они меня как наживку тут держат, чтобы папа… Они каждое утро приводят меня в папин кабинет и заставляют ему говорить что-то. Чтоб он знал, что я жива, что я у них. Понимаешь? Пока я тут, папа вынужден делать то, что ему скажут. А он сейчас там, внизу, он станцию запускает. Чтобы все в Башне выжили! Сейчас это — самое важное. Ты понимаешь, Саша? Папа не должен делать то, что этот ему говорит. Потому что этот, он же псих ненормальный! Я должна отсюда сбежать! Просто обязана! Ты же мне поможешь? Да?

Сашка кивнул. Не мог не кивнуть. В голове заработал мозг, просчитывая, ища выход.

Хотя какой, к чёрту, тут может быть выход? В квартире постоянно вооруженная охрана, он заметил, что у каждого военного был автомат. Да ещё Бублик, весёлый толстый майор, который его точно узнал, но почему-то промолчал, и это тоже ещё ничего не значит, потому что Сашка видел, что Бублик дураком не был, несмотря на маску доброго шутника. И к тому же Верховный, дядя Ники, который живёт тут. Что они могут, он, Вера и остальные? Ворваться сюда всем скопом и надавать охранникам по голове пластиковыми палками от швабр, которые они в детстве использовали в качестве шпаг или сабель в своих играх?

Но Ника смотрела на него требовательно и серьёзно, упрямо прикусив губу, и Сашка сказал:

— Конечно, я помогу, Ника. Я, Вера, Марк, Митя с Лёнькой, Стёпа…, да мы все поможем, не сомневайся.

— Конечно, поможем, это ты правильно ей сказал, — Вера выслушала его отчёт о встрече с Никой и безапелляционно подвела под ним черту. — Мы просто обязаны это сделать!

— Да как? — не выдержал Сашка. — Вер, ну сама подумай. Что мы можем?

После визита к Нике Сашка сразу же пошёл к Вере Ледовской. Она ждала его, как и было условлено, открыла дверь сразу — он едва кнопку звонка успел нажать, и, как только Сашка очутился внутри, тут же потащила его в библиотеку, усадила на диван, присела рядом и решительно потребовала рассказать всё в подробностях. Пока Сашка старательно описывал всё, включая встречу с майором Бубликом, Вера не сводила с него сосредоточенного взгляда. От этого взгляда Сашка чувствовал себя неуютно.

Ему вообще было странно находится здесь, с Верой. Он был в её квартире всего-то пару раз, ещё когда они учились в школе — его чуть ли ни силой затаскивала сюда Ника. Сама Вера Сашку едва терпела, ради той же Ники, и не скрывала этого. Правда, теперь всё изменилось, вроде бы изменилось, но Сашка всё равно чувствовал неловкость, иногда в Верином взгляде проскальзывала — нет, уже не ненависть и презрение, как раньше — скорее, лёгкое недоверие, словно она никак не могла до конца осознать, что стукач Сашка Поляков теперь свой. Вот и сейчас Вера поморщилась от его слов, в глазах промелькнула неприязнь.

— А ты что, Поляков, опять трусишь? — Вера зло прищурилась. — Боишься, что тебе твоя новая мамочка накажет и без сладкого оставит? Или не хочешь потерять доверие нашего Верховного правителя? Я видела, как вы с ним долго вчера на рауте разговаривали, как лучшие друзья.

— Причём тут струсил? — Сашка выдержал Верин взгляд. — Просто… ну, как? Я же тебе сказал — этот, Ставицкий, он теперь живёт там, в её квартире.

— И что? Он же не всё время там сидит.

— Он — не всё время. Но там охрана. Я же тебе говорю. И Ника подтвердила — постоянно в квартире трое, это когда Ставицкого нет. А когда он есть, то там ещё и его охрана. Как мы военных-то обойдём? Драться, что ли, с ними будем?

— Подумаем, — Вера сдвинула брови, и Сашка вдруг понял, что Вера действительно рассматривает вариант — отбить Нику силой. С неё станется, дралась она не хуже любого мальчишки в классе. Но то детские драки, а тут…

— Вер, у них автоматы. У каждого, — на всякий случай предупредил Сашка.

— Ничего, — привычно отмахнулась Вера от его слов. — Придумаем что-нибудь.

Сашка вздохнул. Он и сам, пока шёл к Вере, пытался придумать хоть что-то, в голове вертелись идеи одна глупее другой: подсыпать охранникам снотворное, достать где-нибудь электрошокеры и внезапно ворваться в квартиру… Всё это было по-детски наивно и не выдерживало никакой критики.

— С охраной что-нибудь придумаем, — Вера упрямо вскинула подбородок.

— Ну, допустим, мы придумаем что-то с охраной. Дальше что? Куда мы её спрячем? Тут у тебя, под кроватью?

— У меня нельзя. Все знают, что я её лучшая подруга, у меня в первую очередь искать будут. Хотя… нет, не вариант. Значит, надо у Марка, или нет, Марк тоже… У близнецов! Точно! Спрячем у близнецов. Они на каком живут? На сто двенадцатом?

— И как мы её там спрячем? Если даже ты сама туда попасть не можешь. Всё же по пропускам этим, ограничение ещё это дурацкое, — Сашка вспомнил недавно выпущенный приказ: разделить все этажи, начиная с первого жилого, с пятьдесят пятого, по так называемым «двадцаткам», и привязать каждого человека к тем двадцати этажам, в пределах которых находится его жильё, проставив это в пропусках, ну и указав место работы, разумеется. Гениальная идея Марковой — кого ж ещё — которая была с восторгом встречена Верховным. — Как мы это-то ограничение обойдём? Да и вообще. У Ники, наверняка, пропуск отобрали, и неизвестно, где они его хранят. Да даже и с пропуском, всё равно…

— А что ты тут критикуешь всё? — взвилась Вера и снова неприязненно посмотрела на Сашку, в её взгляде отчетливо читалось «эх, ты, Поляков, как был трусом, так им и остался». — Не нравится, сам предложи что-то. Сидишь тут — не получится, не выйдет… Что? Не можешь сам ничего путного предложить?

Сашка пожал плечами. Он действительно не мог. Да и Вера не могла. Потому и злилась — не на себя или на него, а на всё то, что мешает, на новые порядки, которые сделали их жизнь невыносимой, на этого Верховного правителя, дядю Ники, на то, что сейчас они вынуждены сидеть в таком куцем составе, потому что Марку и близнецам вход наверх теперь заказан.

— Не можешь? Вот и молчи! Хотя бы мне думать не мешай. Значит, если спрятать у Митьки с Лёнькой, то нам нужен пропуск. Поддельный пропуск. Погоди, Поляков, — Вера уставилась на него. — Ты же сейчас у Марковой работаешь? А у нас в отделе, где я практику прохожу, говорили, что тебя чуть ли ни в её заместители готовят. Ты же можешь сделать пропуск. Да? У тебя же есть такая возможность?

Сашка задумался. Вспомнил, как раз сегодня Алина ему показывала, как оформить служебку, подписать среди прочих бумаг. Маркова вполне может не заметить, она много всего подписывает, и Алина, если Алина поможет…

— Могу, наверно, — Сашка ещё раз мысленно прокрутил сегодняшний день. — Можно вбить в служебку другую фамилию, место проживания — сто двенадцатый, как у близнецов, потом место работы — наверху, например, уборщицей, чтобы не вызвало вопросов, что она тут делает. И потом с этой служебкой к Носовой, в отдел пропусков… Нет, Вера, стоп! Не выйдет.

— Да почему не выйдет? — Вера, которая до этого с надеждой его слушала, разочарованно подскочила с кресла. — Почему не выйдет? Что, испугался, что тебя поймают? Мамочка твоя новая а-та-та сделает?

— Фотография! Нужна фотография, — Сашка пропустил Верин выпад мимо ушей.

— Фотография? Чёрт! У меня есть, но они же не подойдут, мы там с Никой вместе, а там же нужна такая, на документы, — Вера опустилась обратно в кресло, наморщила лоб.

— Вот я болван! — Сашка вдруг вспомнил. Ну, конечно же, как он забыл. — Вера, у меня же есть её фотография. И именно такая, какая нужна. На документы.

— Откуда? — удивилась Вера.

— Ну, она не моя, а Стёпина. Помнишь, перед тем как пойти в больницу, он ночевал у меня, потому что с родителями поругался. И утром попросил меня дать ему свежую рубашку, ну, ты же знаешь, Васнецов чистюля. Я и дал ему свою, новую, а старую он у меня оставил. Уже потом, когда меня Анжелика забрала к себе, она прислала в мою квартиру людей забрать вещи, а те, не глядя, всё похватали, и Стёпкину рубашку тоже. А я, когда вещи разбирал, там, в нагрудном кармане фотокарточка Ники была, он с собой носил.

— Вот видишь, Поляков! — Вера победно стукнула рукой по подлокотнику. — А ты всё нудел: не получится, не получится… Видишь, как всё удачно складывается. Значит, пропуск у нас есть.

— Вера, я всё равно не понимаю, что нам даст этот пропуск. Ну, допустим, сделаю я его, фотографию, этаж поставлю нужный. Но охрану-то мы как обойдём?

— А ты, Поляков, не рассуждай. Ты лучше пропуск сделай. А с охраной мы обязательно что-то придумаем. Я завтра в учебке с ребятами встречаюсь, там, за столовой, во время большой перемены, помнишь, где? Чёрт, ты же не сможешь, наверно, прийти, ты же у нас теперь не учишься.

— Почему не смогу? Как раз смогу. Меня уже Маркова посылала в учебку с поручением, я думаю, тут у меня получится. Значит, во время большой перемены?

— Да, на большой перемене, — глаза Веры радостно заблестели. — Приходи туда, в тот закуток у столовки. Марк будет, и братья Фоменко. И мы обязательно придумаем. Лёнька — он же очень умный, он всегда что-то дельное предлагает. Обязательно найдётся выход!

Сашка почувствовал, как он невольно заражается Вериным оптимизмом. Её умение не отступать, переть до конца, не сдаваться — всё это невольно восхищало. В конце концов, почему бы и нет? Лёнька действительно очень умён, его в школе почти гением считали. И Марк с Митькой. И они все вместе… Вместе. За последние два дня он уже, наверно, раз сто повторил себе это «вместе», но только сейчас до него дошло, что он перестал отделять себя от них, от всей их компании, в которой он вроде бы и был всегда, но лишь формально — до конца Сашку никогда не принимали, терпели из-за Ники и Марка, а потом из-за Кирилла. Но теперь всё поменялось. И несмотря на то, что здравый смысл всё ещё отвергал и Верин оптимизм, и даже надежду на гениальность старшего Фоменко, в душе Сашки проснулся азарт. А вдруг? Вдруг они всё же что-то придумают. Или им просто повезёт. Должно же… хоть когда-нибудь.

Павел появился внезапно, вырос за спиной, когда Анна уже заканчивала приводить себя в порядок, укладывая только что высушенные волосы. Он обнял её за плечи, зарылся лицом в жёсткие, непослушные пряди волос, безбожно руша то подобие причёски, которую Анна с таким трудом соорудила наспех.

— Паш, — она попыталась придать своему лицу недовольное выражение, но не смогла — губы сами собой расплылись в улыбке. — Вот что ты за медведь. Всё растрепал на голове, сейчас опять заново расчёсывать придётся.

— Где растрепал? Что? — Пашка поднял лицо и уставился на её отражение в зеркале, вернее, на их отражения, уставшие — ночи им обоим не хватало, чтобы прийти в себя, — но всё равно счастливые. — Ты у меня самая красивая. Самая.

Анна покачала головой. Нашёл красавицу: морщинок куча, складки возле рта, и седина тонкими серебристыми ниточками вьётся в чёрных волосах — всё это сейчас так отчётливо бросалось в глаза, что не видеть это мог только слепой. Да и была ли она когда-нибудь, эта красота? Анна не была уверена — зеркала врать не будут. Но это — врало. По крайней мере Пашке врало, потому что он, казалось, ничего этого не видел, ни складочки, давно поселившейся между бровями, ни тонких обкусанных губ, ни дурацких «гусиных лапок» у глаз, никаких изъянов, которые она с озабоченностью влюблённой девочки-подростка каждое утро выискивала в себе. Не видел, не хотел видеть, упрямо неся всю эту околесицу про её красоту.

— Красивая — повторил Павел, ещё сильнее прижимая Анну к себе и по-прежнему не отрывая взгляда от её отражения в зеркале. Потом чуть ослабил хватку и поинтересовался. — Ну и куда ты собралась ни свет, ни заря?

— Хочу пораньше. Там Гаврилов плох совсем, я говорила тебе вчера. Не нравится он мне. Паш, ну всё, пусти.

Анна с сожалением вырвалась из его рук, сделала шаг к двери. Павел остался стоять у раковины. Глянул на своё отражение в зеркале и, кажется, только сейчас увидел себя, поморщился и, открыв воду, начал умываться.

— А сам чего вскочил? — вздохнула Анна. — Поспал бы ещё немного.

— Некогда, Ань. Раз уж проснулся, пойду проверю, как там смена прошла, сводки посмотрю.

Ей действительно нужно было идти, но ноги словно приросли к полу, и она, опершись о косяк дверного проёма, стояла и смотрела, как он умывается. Волна счастья, такого неуместного в их ситуации, но от этого даже более яркого, привычно накрыла её, перехватила дыхание, опять вернула на лицо глупую улыбку. Анна ловила себя на мысли, что особенно остро она чувствует это свалившееся на неё счастье, именно когда наблюдает за обычными, рутинными вещами. Как он умывается, тёплый и сонный, в их маленькой ванной комнате, или спит, закинув на неё свою большую тяжёлую руку, или ест, ни на кого не глядя, погружённый в свои мысли, куда-то торопясь, потому что ему вечно не хватает времени. Эти простые вещи, внезапно наполнившие её жизнь, доставляли ей особое удовольствие, заставляли верить и думать, что они действительно вместе, делят быт, заботы и проблемы, как настоящие муж и жена. Она раньше никогда не жила вместе ни с одним из своих мужчин, довольствовалась редкими свиданиями, да и было-то их, этих мужчин не то, чтобы сильно много. Изредка она пыталась построить какое-то подобие личной жизни, скорее уступая очередному ухажёру, чем руководствуясь личными желаниями, но очень быстро такие отношения начинали её тяготить, и она рвала их без сожаления и особых раздумий. И только теперь ей по-настоящему хотелось, чтобы вот это всё — быт, рутина, даже мещанство, если хотите — не кончалось и длилось вечно.

Анна с трудом отвела глаза от Павла — всё же надо идти.

Она специально сегодня поднялась пораньше: вчера Гаврилову стало ещё хуже, кашель рвал его на части, и Катюша всё чаще меняла поддон, в который он отхаркивал тёмные, почти чёрные сгустки крови. Анна вытолкала Катю, уже не державшуюся на ногах от усталости, заметила краем глаза отиравшего тут же, у помещения, которое они с фельдшером Пятнашкиным наспех переоборудовали в подобие больничной палаты, Гошу Васильева, услышала, как тот что-то смущённо бормочет, а Катюша сердито ему отвечает. Вот ещё одно, так некстати, не вовремя вспыхнувшее чувство — юное, сильное и красивое, как эти двое детей, — которое никогда и никого не спрашивает, просто является и захватывает людей без остатка. Гаврилов это тоже заметил, растянул в доброй улыбке сухие, растрескавшиеся губы, а потом долго рассказывал Анне, периодически заходясь в лающем и булькающем кашле, что у него тоже, вот такая же дочка, умница и красавица, и Анна слушала, промокая время от времени крупные капли пота на морщинистом, задубевшем лице старого рабочего. Они оба понимали, что осталось ему немного, и он торопился поделиться с ней тем, что лежало молчаливым грузом на его душе, а она делала то единственное, что могла делать в сложившейся ситуации — слушала, просто слушала.

Но кроме Гаврилова, которому уже ничем нельзя было помочь, был ещё Руфимов, и его она точно могла спасти. Но нужна была операция и нужна незамедлительно — каждый день отсрочки неумолимо приближал их к тому рубежу, перейдя который, обратного хода уже не будет.

— Ань, ты не переживай, — Павел разогнулся и посмотрел на неё, безошибочно угадав, о чём она думает. — Я говорил вчера с Борисом, он уверен, что додавит Ставицкого, будут тебе и медикаменты, и оборудование. И даже, возможно, люди.

— Мне бы мобильную операционную, — вздохнула Анна. — Хотя бы. И рентген, а впрочем, какой рентген. Вряд ли это возможно, я понимаю. Но хоть что-то. Я ещё три дня назад составила для Бори список всего, что требуется.

— Он сделает, Ань, вот увидишь. Думаю, уже на сегодняшних переговорах.

Произнеся слово «переговоры», Павел нахмурился, тень, набежавшая на лицо, опять состарила его. Он отвернулся, взял с полочки бритву и стал ожесточённо скрести отросшую за ночь щетину. Анна видела, как ему даются эти ежедневные «переговоры», сколько сил они высасывают из него. Каждое утро он шёл туда как на пытку — слышать голос Ники, которую держал при себе этот психопат, было для Павла так же необходимо, как и мучительно.

— Я пойду, — сказала она, по-прежнему не трогаясь с места.

Павел кивнул.

Его взгляд — она это видела — уже изменился, стал жёстче, сосредоточенней. Павел неумолимо выныривал из их маленького уютного мира, сбрасывая с себя всё то мальчишечье, что всегда жило в нём, и превращаясь в Павла Григорьевича Савельева, человека, который притягивал и одновременно отталкивал её. Ещё совсем недавно она считала эту сторону его души тёмной, чужой, но лишь сейчас поняла, как она была неправа. Да, это действительно была ещё одна сторона её Пашки, взрослая, мужская сторона, заставляющая его принимать нелёгкие и подчас очень страшные решения, и он, как бы ни хотел, не мог скинуть с себя это, как невозможно скинуть с себя ответственность и после этого не начать презирать себя.

Теперь она это понимала. Тогда в больнице, когда они почти с разбега упали в объятья друг друга, всё было немного по-другому. Они просто занырнули в чувства, которые так долго отвергали, и барахтались, как слепые и счастливые котята, но при этом каждый из них существовал всё ещё по-отдельности, не принимая другого окончательно, отталкивая ту картину, что была чужда и оттого неприятна. Возможно, это было потому, что им не хватило времени — да и сколько его там у них было, пара дней, а точнее ночей, — а, может быть, там в больнице, она просто не видела его за работой, вернее, в работе, в которую Павел погружался с головой, и сейчас, когда перед ней раскрылся его мир, ей стал понятнее и тот другой Павел, и всё остальное. До неё вдруг дошло, что если любить и принимать этого человека, то только целиком, со всеми его изъянами, несовершенствами и ошибками, ласкового и раздражённого, злого и доброго — но полностью, без остатка.

Наверно, этому способствовали и разговоры, долгие и длинные, которые они теперь вели, потому что, как это ни странно, но не смотря на усталость, которая их обоих валила с ног каждый вечер, они как заведённые рассказывали друг другу всё, делясь своими проблемами, тревогами и заботами, и через эти разговоры, часто непонятные — потому что она ничего не понимала ни в его атомной станции, ни в этих турбинах, реакторах, графиках работ и результатах обкатки, а он ни черта не смыслил в медицине, — приходило такое нужное им обоим понимание и облегчение, словно каждый из них чуть-чуть освобождал другого от неподъёмной ноши, которую они оба с готовностью взвалили себе на плечи.

— До вечера, — проговорила она, и от этой фразы повеяло теплом. Вечером они снова вернутся сюда, в маленькую, полутёмную комнату, где не было места ни для чего кроме огромной, невесть откуда взявшейся тут, на станции, двуспальной кровати и встроенного шкафа с казённой одинаковой одеждой. Комната эта меньше всего подходила под понятие «дом», но именно домом она и являлась. Их домом.

— Я постараюсь вырваться на обед, — ответил Павел, и Анна скептически улыбнулась.

Каждый день он обещал, что вырвется на обед, и каждый раз забывал, зарабатывался, не мог выкроить лишние полчаса. Да и у Анны их тоже не было. Только пару раз за прошедшую неделю Борис чуть ли ни силой устраивал им этот совместный обед, затаскивая Павла в столовую, как на аркане. Так что с обедами у них было не очень. Лучше дело обстояло с ужинами, тут Литвинов был непреклонен и даже почти установил что-то вроде традиции — собираться в вип-зале столовой каждый вечер вчетвером.

Это были очень странные посиделки. Несмотря на все Борины старания, на его шуточки, подколки, навязчивые ухаживания за Марусей — Борис не оставлял попыток приударить за ней, хотя, по мнению Анны, шансов у него было немного — несмотря на всё это, атмосфера за ужинами царила крайне напряжённая. И всему виной были, конечно, так никуда и не сдвинувшиеся натянутые отношения брата и сестры Савельевых.

— Паш, ты бы поговорил всё-таки с Марусей… — начала она, но увидев, как он дёрнулся, замкнулся, поспешила свернуть тему. — Ладно, я побежала. До вечера.

Она не удержалась, подошла, прижалась щекой к его плечу, легко прикоснулась губами, и, прежде чем он успел среагировать и попытался остановить её, выскочила из ванной и из комнаты и быстрым шагом пошла по коридору.

Общежитие уже просыпалось, то тут, то там хлопали двери, где-то рассыпался весенней капелью девичий смех, из приоткрытой двери комнаты, которую она только что миновала, раздавалось пение — Анна даже подумала, что ослышалась, но нет, в комнате действительно пели. Мягкий мужской баритон выводил что-то совсем опереточное, лёгкое, слова бежали весёлым ручейком, перепрыгивающим камешки и порожки. Потом кто-то сказал: «Коля, да заткнись ты, дай ещё немного поспать», и голос смолк, а потом сразу же послышалось сердитое шарканье ног.

Анна попыталась переключиться на больничные дела, но тщетно. Вместо привычной рутины — вереницы неотложных вопросов, больных, которых следует осмотреть в первую очередь, перед глазами встало измученное и почерневшее лицо фельдшера Пятнашкина, добровольно взвалившего на себя ночные смены, а потом мысли и вовсе перекинулись на Марусю.

Она не случайно заговорила о ней с Павлом перед уходом, в очередной раз уткнувшись лбом о выстроенную каменную стену, которую тщетно пыталась преодолеть последние несколько дней, понимая, что ничего у неё не получится и вместе с тем зная, что всё равно будет продолжать. Потому что по-другому было никак: Маруся вошла в их жизнь, ворвалась, внесла сумятицу и напряжение, и надо было что-то делать, но что — никто из них не знал. Даже интриган Борька, умеющий разрулить, казалось бы, самые трудные ситуации, тут не справлялся.

Каждый вечер Маруся приходила на их совместный ужин словно закутанная в непрошибаемый кокон. И Павел тоже закрывался, леденел. Они были с друг другом подчёркнуто вежливы, обращались исключительно на «вы» и по имени-отчеству, швыряясь друг в друга этими бесконечными «григорьевичами» и «григорьевными» словно камнями. Анна пыталась разрядить обстановку, вовлечь их в общую беседу, но тщетно — оба замыкались и отделывались односложными фразами. Борька тоже вносил свою лепту, правда иногда Анне казалось, что лучше бы он этого не делал. Бесконечные Борины шуточки и заигрывания, на которые Маруся теперь никак не реагировала, становились день ото дня всё настойчивей и беспардонней, а в последний раз он увлёкся до такой степени, что Павел чуть не сорвался, прикрикнул на него, и Анне стоило большого труда сгладить эту неловкость.

— Он что, совсем берега потерял? — возмущался Пашка, когда они уже разошлись по своим комнатам. — Ань, ну скажи, это уже за гранью! Он что, не понимает? Или он нарочно?

Анна вспоминала, как в детстве, когда они ссорились, а они ссорились не сказать, чтобы часто, но всякое бывало и драки тоже, Пашка потом так же жаловался ей на Борьку, который действительно иногда мог вывести из себя кого угодно. Но тогда они были мальчишками или подростками, а сейчас — господи, два взрослых состоявшихся мужика, чуть ли ни самые уважаемые и значимые люди в Башне — а всё туда же.

— Паш, ну чего ты? — пряча улыбку, говорила она, наблюдая, как он раздражённо вышагивает по их маленькой комнатке. — Это же Борька, его уже не переделать. И он не нарочно. Просто, ну… нравится она ему, он так ухаживает.

— Да мне плевать, как он там ухаживает! Пусть тут хоть со всеми бабами переспит, если неймётся. Но он же нарочно, Ань. Злит меня! Потому что… ну… она же…

— Что она же?

Павел останавливался, отворачивался и ерошил пятернёй волосы. Он всё никак не мог сказать «моя сестра», хотя это уже было готово сорваться с его губ, но что-то сдерживало, мешало, становилось комом в горле.

— Не злись.

От её голоса он словно оттаивал, она чувствовала, как спадает напряжение, а потом он, не выдержав, поворачивался к ней, всё ещё сердитый, раскрасневшийся, и говорил, но уже без прежней злости в голосе:

— И всё-таки я ему однажды втащу. Ухаживает он… казанова недоделанный.

Отчасти Анна понимала негодование Павла. Литвинов, что и говорить, вёл себя как последний идиот, видел же, прекрасно видел, что всё непросто, и всё равно, как шлея под хвост попала. Но дело было не в нём. Дело было в ней, в Марусе. И в отце — их с Павлом общем отце.

Ни для кого, кто более-менее близко знал Павла, не было секретом, что своего отца Пашка боготворил, считал кумиром, почти идеалом — он и в инженеры-то пошёл, чтобы быть как отец. А тут, как нарочно — сначала чёртов дневник с всплывшей мутной историей, а следом — ещё один удар, внебрачная сестра, выскочившая перед ним, как чёрт из табакерки. И Пашка замкнулся, не в силах переварить эту новую информацию, принять её. Может быть, при иных обстоятельствах всё прошло бы легче, но простых путей жизнь им не припасла, и у Павла было то, что было: Ника, которую держал наверху в заложницах его спятивший кузен, сложный запуск станции, никак не желающий идти по графику, отсутствии связи с внешним миром, да ещё плотное кольцо блокады, вносящее свою лепту в и без того нелёгкие будни. Слава богу, там, на военном этаже серьёзных попыток штурма не было, и, тем не менее, то на одном входе, то на другом частенько вспыхивали перестрелки, и непонятно было, то ли это люди Рябинина прощупывают их оборону, то ли просто нервы у обеих сторон на пределе. Анну всё это тоже не радовало. Добавлялись новые раненые, к счастью, пока лёгкие: позавчера одного солдата ранило в ногу, повезло, задело по касательной, почти царапина, и всё же, а вчера и вовсе пулю в предплечье получил капитан Алёхин, молодой отчаянный парень, мальчишка совсем, упёртый, как Савельев — Анна хорошо знала эту породу. В их импровизированный госпиталь лечь упрямый капитан наотрез отказался, дал себя перебинтовать и умчался к своим бойцам, не слушая ругань Пятнашкина — на бранные слова старый фельдшер не скупился…

Перебирая эти невесёлые мысли, перепрыгивая со странных отношений брата и сестры Савельевых на вихрастого капитана Алёхина, который вчера зло и задорно морщился, когда Катюша делала ему перевязку, Анна дошла до поворота, и вдруг, повинуясь какому-то внезапному порыву, свернула не к выходу из общежития, а направо, туда, где находилась Марусина комната. Анна давно хотела поговорить с ней, да всё никак не могла выбрать время. А сейчас она, скорее всего, ещё не ушла на смену, и, возможно, у неё найдётся десять минут. Анна не очень понимала, что именно она ей скажет. Но что-то сказать было надо. Потому что на Пашку надежды никакой. Раз уж упёрся, так и будет молча переживать — тут Борис прав, зная Савельева, можно смело предполагать, что это рискует затянуться на годы. А Маруся всё-таки женщина, и, если удастся убедить её сделать первый шаг… Да — Анна встряхнула головой, укрепляясь в своём решении — им просто надо поговорить. Об отце, о своих отношениях. Они же родные люди, и… так похожи, просто невероятно похожи, хоть и от разных матерей. Оба пошли в отца — упрямые, сильные, смелые.

У Марусиной комнаты Анна притормозила, собираясь с мыслями, и уже почти коснулась дверной ручки, как дверь резко распахнулась. Она едва успела отскочить в сторону, иначе Борис (а это он пулей выскочил в коридор, взъерошенный, злой, держась рукой за щёку) наверняка сбил бы её с ног.

Увидев Анну, он чертыхнулся, смутился и быстро убрал руку от щеки, на которой отчётливо проступало красное пятно.

— Аня, ты тут откуда? — недовольно проговорил он.

— Это ты тут откуда? И что у тебя с лицом?

— С лицом? А что с лицом? — Борис отвёл глаза. — Нормально у меня всё с лицом, просто некоторые, — он с опаской покосился на дверь. — Шуток не понимают. Нервные все стали. Чуть что… а-а-а, — он махнул рукой. — Подумаешь, то же мне… Ненормальная она, ты там поосторожнее с ней, — закончил он и, пробормотав под нос ещё парочку ругательств, поспешно зашагал по коридору к выходу.

Анна открыла дверь и зашла в комнату. При её появлении Маруся, сидевшая на кровати, вскинулась, повернув раскрасневшееся от гнева лицо.

— Чего вам опять… а, это ты…

— Господи, Марусь, что тут у вас с Борькой произошло?

Вопрос, который задала Анна, вполне можно было отнести к разряду риторических, и так было понятно, что произошло, и почему Маруся кипит от негодования.

— Он что, совсем придурок, этот ваш Борька? — зло проговорила Маруся. — Нет, Ань, за кого он меня принимает? За шлюху из борделя? С чего он вообще решил, что может вот так врываться с утра пораньше со своими идиотскими притязаниями. Я, говорит, Марусенька, не могу больше так, ночей не сплю, всё о ваших прекрасных серых глазах думаю. Не дайте пропасть одинокому страдальцу, удовлетворите любовный пыл, иначе сгину во цвете лет. Глаза ему мои серые покоя не дают! Страдалец хренов! Нахал!

— Нахал, — согласилась Анна, с трудом сдерживая смех.

— Я что, — продолжала возмущаться Маруся. — Похожа на легкодоступную женщину, которой можно прогнать вот такую пургу и сходу прыгнуть в постель? Я что, повод ему давала? Что он вообще о себе возомнил, этот ваш Борька? Или он думает, что настолько неотразим, что ему достаточно захотеть и всё… Так что ли?

Скорее всего именно так Борис и думал, по крайней мере, раньше его тактика срабатывала безукоризненно. Вот только с Марусей у него что-то пошло не так. Почему-то эта идиотская история развеселила Анну. Она вспомнила Борькино перекошенное и обескураженное лицо и прыснула.

— Ань, ну вот чего тут смешного? Что он ко мне привязался? Баб, что ли других нет? Вон, пусть к Юльке Коробейниковой, с насосной станции, идёт. Она давно на него глаз положила, уже несколько дней ко мне пристаёт с вопросами о нём. Чего он на мне зациклился? Заявился тут, спать он не может, идиот. Павиан озабоченный. Вот он кто!

Это сравнение с павианом окончательно добило Анну, и она расхохоталась в полный голос. Маруся возмущённо на неё зыркнула, нахмурилась, и вдруг неожиданно в серых глазах блеснули смешинки, и она рассмеялась следом за Анной, весело и задорно.

— Не обращай на него внимания, Марусь, — проговорила Анна, отсмеявшись. — Павиан и есть. Ты молодец, правильно его. Ему полезно иногда. Хочешь, я поговорю с ним, чтоб он больше не лез. А то и Павел тоже вот нервничает.

— Нервничает? — Маруся напряглась при упоминании брата, — А ему-то какое до этого дело? То же мне, нервничает он. Да пошёл он! Вместе со своим другом ненормальным.

— Марусь, — Анна вздохнула. — Ну, зачем ты так? Я как раз и хотела с тобой поговорить о нём…

— Ань, пожалуйста, не надо со мной о нём говорить! — отрезала Маруся, помолчала и почти умоляющим тоном добавила: — Не надо. Не могу я…

Капитан Алёхин уже находился на командном пульте, как и каждое утро во время сеанса связи со Ставицким. Обычно он встречал их у входа, перетаптывался с ноги на ногу от нетерпения и, едва завидев его или Павла, тут же отчитывался звонким мальчишеским голосом. Но сегодня капитан сидел на стуле перед молчащими пока телефонами и неподвижно глядел перед собой, уставившись в одну точку. Борис отметил, что лицо у парня было даже не бледным, а серым, и что он то и дело потирал рукой плечо, морщась от боли.

— Капитан, шёл бы ты в лазарет, полежал бы денёк, тебе же вчера предлагали. А то свалишься, а оно нам надо, — сказал Борис вместо приветствия, присаживаясь на стул.

— Нормально всё, Борис Андреевич, — капитан оторвал взгляд от телефонов. На лицо набежало привычное упрямое выражение. — Я справлюсь.

— Ну-ну, справиться он. Ещё один… герой на мою голову. Откуда вас тут столько, героев, а? Не знаешь, капитан? — пробурчал Борис.

Алёхин то ли не расслышал Бориса, то ли не знал, как ответить, потому промолчал, поднялся и, вытянувшись, застыл перед Литвиновым.

— Ну что там у тебя, как сегодня? — поинтересовался Борис.

— Сегодня тихо, Борис Андреевич. Но расслабляться не стоит. Мне доложили, что у восточного входа ночью какие-то подозрительные перемещения были.

— Понятно.

— Борис Андреевич, я тогда пойду? — Алёхин опять непроизвольно схватился за плечо, что не укрылось от внимания Бориса. Литвинов покачал головой.

— И всё-таки, заглянул бы ты, Максим, к врачам. Пусть тебе обезболивающе хоть какое-то вколют.

— Плохо там с обезболивающим. Мало осталось. Я потерплю, там есть, которым нужнее, — Алёхин сжал губы и стал ещё больше похож на упрямого мальчишку.

— Ну да, — рассеянно пробормотал Борис. — Потерпит он. Ладно, иди уже… герой.

Капитан вышел. Литвинов задумчиво посмотрел на закрывшуюся за ним дверь, достал из кармана список необходимого, который дня три назад передала ему Анна, вздохнул.

Да, обезболивающего было мало. Впрочем, как и всего остального. Анна постоянно напоминала ему об этом, как будто бы он по-прежнему сидел в кресле главы административного сектора и мог одним росчерком пера добыть всё, что нужно. Увы, сейчас он был никем, да и все они находились не в том положении, чтобы что-то требовать или как-то давить. Хотя Борис и старался — два последних дня бился, как проклятый, за эти чёртовы медикаменты и оборудование. А толку? Ставицкий упёрся и не желал уступать. И Борис понимал, почему. Потому что — мог. Кто бы что ни говорил, а Серёжа Ставицкий был в более выигрышной позиции. Да что там, Борис и сам бы на его месте упёрся. С места бы не сдвинулся. Эх, если бы Ника не находилась в руках этого урода, если бы девочка была сейчас в безопасном месте, если б у них была связь, тогда можно было бы и рискнуть. Долинин уж точно бы рискнул, не стал бы выжидать, а пока… а пока они ничего не могут — ни-че-го, — и напрасно Анна и Павел ждут от него чудес, словно он волшебник, которому достаточно взмахнуть волшебной палочкой, и Ставицкий тут же согласится эвакуировать раненых или, на худой конец, пропустит сюда медиков с нужными лекарствами.

Борис встал и по привычке начал метаться по комнатушке, то и дело натыкаясь на стулья. Настроение было ни к чёрту. Да что там, оно было просто отвратительным. Мало того, что с утра схлопотал ни за что ни про что, так ещё и Анну чёрт принес. Теперь наверняка сообщит обо всём Пашке, а тот и так на него злится из-за сестры, последний раз, как заполошный орал. Литвинов остановился у стены и чуть ли не лбом в неё упёрся. Ничего не скажешь, богатое на события получилось утро, а, впрочем,… впрочем, сам виноват. По кой чёрт, спрашивается, потащился к ней с утра? Ведь понимал же — не самое лучшее время. Надо было подождать, так нет же…

На самом деле, мысль форсировать события с Марусей пришла ему ещё вчера, когда он случайно накрыл у коменданта небольшой запас контрабандного алкоголя. Комендант долго оправдывался, вроде как всё это изъято у рабочих, исключительно в целях борьбы за дисциплину и трезвость, но Борис не сильно поверил. Комендант сам по себе был мужиком ушлым, да и алкоголь — коньяк, несколько бутылок сухого вина — не из дешёвых, такое рабочим не по карману, те бы просто самогон протащили. Всё это, разумеется, Борис конфисковал, и тогда-то у него и родилась идея завалиться вечерком к Марусе, поболтать, распить бутылочку сухого. Она бы наверняка сдалась — а куда ей деваться. Но после ужина его поймал директор столовой и долго и нудно рассказывал о проблемах с провизией, а когда Борису удалось наконец от него отвязаться, было уже поздно, и он решил отложить приятное свидание на следующий вечер, но не выдержал.

Борис потрогал щёку. Она уже не горела — такие пощёчины оставляют следы не на лице, а в душе, и при воспоминании о своём утреннем фиаско Борис опять вспыхнул от обиды и унижения. Вот же чёртова баба! И чего, спрашивается, кочервяжится? Он же ей нравится, не слепой — всё видит. Ну понятно, марку держит. Такие правила игры: женщина убегает, мужчина догоняет, только вот охота затянулась. Он уже неделю перед ней скачет, а она только шуточки шутит и зыркает на него своими глазищами, как огнём жжёт. А глаза у Маруси, эх, какие глаза…

И ведь самое обидное, что он не врал ей, когда пришёл утром. Ну, или почти не врал. Он на самом деле стал плохо спать, и мысли о ней и её серых глазах непозволительно часто тревожили покой. Совсем сбрендил на старости лет. Или это от вынужденного воздержания? Борис усмехнулся своим мыслям. А может, ну её, эту Марусю? Вон и Пашка злится. Да и не бог весть какая королева, были у Бориса бабы и покрасивее, и пофигуристее. Да и тут, если приглядеться, можно решить вопрос с воздержанием безо всяких марусь — женщин на станции хватает. «Так что, хватит, Борис Андреевич, фигней страдать, — сказал он самому себе. — Не получилось и бог с ней. А сейчас пора и о деле вспомнить».

Он развернулся и прислонился затылком к стене, ощущая влажный холод бетона. Это его немного отрезвило, вернуло из чуть ли не юношеских грёз на грешную землю, вернее под землю, где все они оказались замурованы волей Серёжи Ставицкого, Пашиного не вполне психически здорового родственника. Борис попытался хотя бы примерно набросать себе в уме канву предстоящего разговора, но эта канва расползалась, как расползается полусгнившая от времени тряпка от малейшего прикосновения. Он переводил глаза с выстроенных в ряд телефонов на стандартные пластиковые стулья, на куцую этажерку, где пылились всеми забытые папки, и опять на телефоны, чувствуя, как в груди медленно поднимается раздражение — от бессилия что-либо изменить, по крайней мере, пока, от злости на самого себя и в особенности от надоевшей до чёртиков спартанской обстановки. Этот минимум удобств, царивший везде на АЭС: и на военном ярусе, и на административном этаже, где Борису выделили персональный кабинет, в котором он почти не бывал, и в общежитии сменщиков, особенно удручал Бориса. Ему как будто чего-то не хватало. Хотя что значит «чего-то»? Удобств и не хватало. Мягкой кровати, хорошей еды, комфортной одежды. Он, конечно, пытался как-то обустроить здесь быт, даже этот дурацкий вип-зал в столовой организовал специально, чтобы хоть какое-то подобие нормальной жизни было, и где, спрашивается, спасибо? Никому это оказалось не нужно. Ни Савельеву, который ни о чём, кроме своего реактора не мог думать, торопливо проглатывая всё, что лежало на тарелке, и, кажется, даже не отдавая себе отчёт, что он там вообще ест. Ни Анне, ни Марусе…

Мысли Бориса снова вернулись к Пашкиной сестре. Как он не убеждал себя, как ни старался отогнать вновь возникшее перед глазами Марусино насмешливое лицо, круглое, с милым чуть вздёрнутым носиком, как ни повторял себе: «Боря, ну ведь баба как баба, ничего особенного», а всё равно ничего не мог с собой поделать. Как не мог и признаться самому себе, что всё-таки чем-то она его зацепила, эта несговорчивая Пашкина сестричка…

— Ты здесь уже? — в комнату зашёл Павел.

Звук его голоса заставил Бориса чуть напрячься. Он быстро подошёл к столу, стал спиной к другу, взял в руки брошенный им список лекарств. «Знает или нет? Доложила уже Анна?» — пронеслось в голове. Судя по всему, ещё не успела, иначе Савельев с порога начал бы орать. Но всё равно доложит. И тогда Пашка на нём отыграется. От этих мыслей Борис помрачнел.

— Здесь уже, тебя жду, — Борис развернулся к Павлу. — Вот, требования Анькины наизусть заучиваю…

— Борь, Марату стало хуже. И ещё один рабочий, тот совсем плох. Надо продавить Ставицкого, — Павел уселся за стол, посмотрел на часы, потом на телефон. Ставицкий был точен, всегда звонил чуть ли ни секунда в секунду.

— Надо — продавим, — пробурчал Борис, хотя уверенности у него не было.

— Но это ещё не всё, Боря, — продолжил Савельев. — У нас ещё одна проблема.

— Вот ничуть не удивлён, — Борис вздохнул и машинально потёр щёку. — День сегодня такой, проблемный. Как начался…

— Какой день? — Павел отвлёкся от своих раздумий и внимательно посмотрел на Бориса. — А чего это ты такой невесёлый? Случилось что?

— Ничего не случилось, не обращай внимания. Голова, Паш, болит с утра. Так что у тебя за проблема?

— Ротацию нам надо сделать, — и, видя, что Борис не совсем понимает его, Павел пояснил. — Надо менять Васильева на Бондаренко.

Васильев. Павел и сам толком не понимал, что его тревожило. Пресловутая интуиция? Но она была у него развита слабо, да и что такое эта интуиция, Павел не вполне понимал. Он предпочитал полагаться на факты и дела, а ещё — как бы странно это не звучало — доверять людям. Но тут он не верил. Хотел и никак не мог себя заставить, хотя никаких поводов для недоверия в общем-то не было.

Та вспышка в кабинете, в первый день появления на станции, когда Павел не сдержался, рявкнул так, что тонко затряслись стёкла в шкафу с рабочей документацией, казалось, пошла Васильеву на пользу. Виталий взял себя в руки, вернулся к своим обязанностям, и Павлу в принципе было не в чем его упрекнуть, но, тем не менее, что-то не давало покоя, грызло, настораживало, и этот червячок сомнения не позволял ему в полной мере опереться на своего зама. К тому же Павел хорошо помнил слова Марата, пусть и туманные, про то, что от Васильева не сильно много толку на станции, и про те пресловутые пять суток опоздания. И теперь, несмотря на то, что Виталий уже полностью выправился и работал уж во всяком случае ничуть не хуже многих других, Павел продолжал к нему приглядываться и чувствовал, что пока он не выяснит, в чём дело, он не сможет полностью ему доверять.

По-хорошему следовало поговорить с Руфимовым, но, во-первых, Марату действительно становилось хуже, а, во-вторых, — Павел понимал, — если бы Марат знал наверняка, он бы обо всём рассказал сразу. Но Руфимов ограничился расплывчатым предупреждением, а значит, и у него против Васильева ничего нет. Ничего, кроме подозрений. Подозрений в его вине за те пять суток — целых пять суток опоздания.

Если говорить начистоту, то в их ситуации это уже не тянуло на простую оплошность, это был критический момент, на который нельзя было так просто закрыть глаза. И если Васильев прямо виноват, то Марат мог — тогда он ещё это мог — отправить его наверх, потому что даже Бондаренко на костылях был лучшим вариантом, намного лучшим. Но Марат этого не сделал. Почему?

Этот вопрос не давал Павлу покоя, и, немного въехав в рабочий процесс, он поднял документацию, досконально изучил все графики и журналы работ, и то, что он обнаружил, его совсем не порадовало. И дело было не только в том, что они все прошлись в шаге от более крупной катастрофы, чем просто пять суток задержки — тогда могло рвануть, с человеческими жертвами и серьёзным повреждением оборудования, — дело было ещё кое в чём.

Павел сидел и тупо пялился в журнал испытаний системы герметичных охлаждений. Ряды цифр бежали перед ним бесконечной вереницей, но он, уже вникнув в них и отчётливо увидев то, что нельзя было не увидеть, что бросалось в глаза, как тревожные, светящиеся красным индикаторы на щите управления, замер перед другим — перед знакомой фамилией, родной фамилией, проставленной в столбце «ответственное лицо».

— Ты должен был её сразу — сразу, слышишь — гнать отсюда в три шеи! — Павел почти швырнул в Руфимова распечатанные листы, которые, разлетевшись, веером усыпали и кровать, на которой лежал Марат, и пол рядом с кроватью.

— Катюша, помоги мне сесть, — попросил Руфимов, не обращая внимания на полыхающего от гнева Савельева. — Подоткни мне подушку под спину, будь добра.

Катя с готовностью бросилась исполнять просьбу Марата, бросив опасливый и в то же время укоризненный взгляд на Павла. Она была одна, Пятнашкин ещё отсыпался после ночной смены, а Анна бегала где-то наверху, в военном лазарете, — если бы они были здесь, то Павла к Руфимову просто не пустили бы и уж точно не дали бы так орать. Но Катюша ничего против сказать не смела, только смотрела на него своими детскими голубыми глазами с немым упрёком и явным неодобрением.

— Проорался? — поинтересовался Руфимов после того, как Катя помогла ему сесть.

Даже такое, казалось бы, незначительное перемещение далось ему с трудом. Он тяжело дышал и морщился от боли. Павел почувствовал стыд, опустился на кровать, в ногах у Марата, уронил руки между колен и, уставившись перед собой невидящим взглядом, почти простонал.

— Она же чуть было всё не запорола. Всё! Какого чёрта она вывела давление на такие параметры? Она что, совсем дура, не понимала, что рванёт? Или выслужиться хотела? Быстрее испытания закончить, сроки подтянуть?

Марат по-прежнему молча смотрел на него, и Павел почувствовал, как под спокойным взглядом друга его злость постепенно отступает.

— Я так понимаю, Селиванов всё дело спас? Так?

— Так, — подтвердил Марат. — Хорошо, что он в ту ночную смену работал. Ну и меня вовремя выдернули.

— Ну а дальше? — Павел повернулся к Марату. — Дальше? Почему ты её со станции не отослал? Пожалел? Потому что она моя сестра? Не отпирайся, я знаю, что ты в курсе. Тут все в курсе наших витиеватых родственных отношений.

— Нет, Паш, не потому что она — твоя сестра. Да и причём здесь это — мы в тот момент вообще все тебя покойником считали. Просто… — Марат замялся, потом вздохнул. — Марусина вина здесь есть, но я думаю, что не только её.

— А чья же ещё?

— А вот чья, Паша, она не говорит. Вы, Савельевы, упёртые. Порода у вас такая дурацкая…

Но дурацкая или не дурацкая была их Савельевская порода, дело это не меняло. Катастрофа чуть было не случилась именно в смену Маруси, и именно её фамилия стояла в журнале испытаний, именно её решением было повысить давление выше нормы, и только настойчивость и принципиальность Селиванова — не кого-то другого, чёрт возьми, а именно Селиванова — их всех спасла.

Это было ещё одной каплей в тот коктейль эмоций, в который Павел окунулся с головой с того самого момента, когда вдруг открылось, кем ему приходится эта маленькая дерзкая женщина. Он и при обычных-то обстоятельствах вряд ли бы знал, как себя с ней вести, а уж теперь и подавно. Иногда ему казалось, что она напрочь перечёркивает всю его светлую память об отце — перечёркивает просто самим фактом своего существования, добавляя горечи в всплывшую вдруг тёмную сторону жизни отца, а иногда, что было уж совсем странным, наоборот: наличие в жизни Григория Савельева ещё двух людей — красивой женщины, той, что, не стесняясь никого, рыдала на похоронах, и маленькой девочки, тогда ещё совсем маленькой, и едва ли хоть что-то понимающей в запутанных и связавших их всех отношениях, иногда именно это и оправдывало отца в его глазах. Павел понимал, что он не любит и никогда не полюбит эту женщину, которую судьба навязала ему в сёстры, и в то же время испытывал непонятное волнение, когда она находилась рядом, а она — чёрт возьми — почти всё время была при нём. Ему хотелось, чтобы эта ошибка, чуть не стоившая жизни станции, была её и только её ошибкой, и при этом он убил бы на месте любого, кто, кроме него, посмел бы её в этом упрекнуть. Ему хотелось сесть и поговорить с ней — обо всём и прежде всего об отце, рассказать, как сильно он его любил, и услышать в ответ такое же признание, и одновременно с этим его бесила одна только мысль, что она может сказать: «мой папа», а она может, ведь он был и её отцом тоже.

Он носил это в себе, пытался переварить, справиться с одиночку, замыкался, когда Анна раз за разом делала попытки пробиться в его мысли, а он не пускал — он и сам их стыдился, всего того замеса, который вдруг образовался и давил на него; злился, когда Борька открыто флиртовал с Марусей, злился даже не на него, а на себя, а Литвинов, видя его злость, ещё больше подливал масла в огонь, непонятно чего добиваясь.

Работы на станции шли свои чередом, даже не шли — бежали. Рабочих рук не хватало, именно рабочих (хотя Павел уже сотню раз сказал про себя спасибо Величко, который направил сюда две бригады из ремонтного), и инженерному составу приходилось, забыв про условности, вставать плечом к плечу рядом с рабочими. Приближался этап «горячей обкатки», и все они на станции носились, как настёганные, разбирая, проверяя, снова собирая и готовя оборудование к тому, что ещё никто из них никогда не делал в живую, но что сделать было надо, несмотря ни на что.

Маруся после своей обычной инженерной смены скидывала белый халат, облачалась в синюю спецовку и бежала в бригаду Шорохова — Павел уже знал, что отец непутёвого дружка его дочери здесь, и именно Шороховская бригада подчас проявляла чудеса выдержки, хотя — Павел это видел — люди буквально с ног валились от усталости. Маруся тоже валилась, но едва кому-то стоило по-отечески пожалеть её, она тут же ощетинивалась, сердито сдвигала брови, и в ней отчётливо проступало отцовское упрямство.

— Маруся, вы так приятно пахнете машинной смазкой, — пел придурок Борька во время ужинов, и Павлу всё сильнее хотелось его пристукнуть.

И как после всего, что он видел, она могла быть причастной к той дурацкой ошибке, он не понимал. Не могла она быть причастной, с её-то рвением, азартом, неиссякаемым желанием вникнуть во всё, влезть во все дыры — просто не могла. Не могла. Да и не была причастна.

Всё выяснилось внезапно и просто. Селиванов рассказал.

Пришёл, со стуком положил на край стола рабочую каску, сел перед ним, опершись о стол и выставив вперёд острые костлявые локти.

— Это Васильев тогда приказал ей повысить давление, его решение. Надеялся на авось проскочит, потом бы перед Руфимовым гордо отчитался — вон, мол, я каков, двенадцать часов вам отбил. А у Марии Григорьевны силёнок не хватило послать его подальше.

Селиванов всегда был для Павла тайной за семью печатями. Желчный человек, не скрывающий ни от кого своей нелюбви ни к нему, Павлу, ни к ней, Марусе. Да и любил ли он хоть кого-то, Павел в этом сильно сомневался. Селиванов вечно со всеми ссорился, склочно и максимально прилюдно, с удовольствием доводя отношения с очередным оппонентом до состояния, как минимум, холодной войны. Ему щедро платили той же монетой, и только Гоша Васильев, который, казалось, был влюблён во всех на станции, ходил за Селивановым, как преданный щенок.

— То есть Мария Григорьевна знала, что это рискованно и опасно? — зачем-то уточнил Павел.

— Знала, конечно, — пожал плечами Селиванов. — Она же не дура.

— Тогда почему никому не сказала?

— А это вы у неё сами выясняйте, на родственных началах, — Селиванов недобро усмехнулся и добавил. — Я бы на её месте не стал молчать.

«Ты-то бы, конечно, не стал, — с неожиданной злостью подумал Павел, глядя в блёклые, потухшие глаза Селиванова. — Но вот отчего-то мне пришёл об этом доложить только сейчас».

Селиванов угадал его мысль, опять усмехнулся. Худое лицо его стало совсем жёлтым, словно из души вылился очередной комок желчи.

— Гоша Васильев мне об этом час назад сказал, — Селиванов поднялся, взял со стол каску, нахлобучил на голову. — Только не думай, что я из-за сестрицы твоей переживаю, мне на неё, Пал Григорич, наплевать. А вот Васильева гони отсюда, пока он нам ещё какой сюрприз не припас.

— А Гоша откуда это знает? — Павел отмахнулся от последних слов Селиванова.

— Так, чай, сынок он ему, — Селиванов зло улыбнулся и не удержался, пустил шпильку. — Развёл тут Руфимов семейственность, понимаешь…

Павел закончил свой рассказ и нервно забарабанил пальцами по столу. Пока он говорил, Борис не перебивал его, внимательно слушал, но и сейчас не торопился, выжидал. Дурак всё же Савельев, как есть дурак — столько времени в себе всё носил, а сказал бы раньше, может, быстрее и Васильева этого на чистую воду вывели. Но теперь-то уж чего.

— Ладно, Паша, сде…

Звонок прервал его на полуслове. Павел подскочил, схватил трубку, а Борис тут же, буквально с разницей в полсекунды нажал на кнопку громкой связи.

Каждый раз, когда раздавался звонок, Пашка вцеплялся в телефонную трубку, как в спасательный круг, сжимал холодный пластик побелевшими от напряжения пальцами и так и не выпускал эту бесполезную трубку из рук до конца разговора, и только когда уже из динамика раздавались короткие гудки, разом обессилев, ронял её на стол, а Борис аккуратно клал трубку на место, горячую, чуть влажную, нагретую жаркими Пашкиными пальцами.

— Ника!

— Папочка!

— Ты как? Ника…

— Папа, со мной всё хорошо, не волнуйся за меня…

— Ника, девочка моя…

— Ну всё, убедился, что с твоей дочерью всё в порядке?

Эфир заполнил мягкий голос Ставицкого, Павел дёрнулся, с трудом взял себя в руки.

Так было каждое утро. Телефон оживал, и сквозь разделяющие из четыреста этажей прорывался звонкий крик Ники, разом вышибая у Пашки почву из-под ног. Это была излюбленная тактика Ставицкого — с иезуитской ловкостью показать, кто тут на самом деле хозяин, деморализовать Павла хотя бы на эти пару минут, и Борис был готов поклясться, что Серёже это доставляет удовольствие. Ставицкий словно отыгрывался на Павле за своё неудачное детство, нескладную юность, за то, что Савельев, даже замурованный под землёй, был его сильней, и Серёжа крысиной своей сутью если не понимал, то чувствовал это. Оттого и играл он на Пашкиных чувствах к дочери, как на единственном, на чём мог сыграть.

— Ну раз убедился, то не смею больше отнимать у вас время. У меня полно дел, так что до завтра…

Это тоже было частью игры и тоже рассчитанной на Павла, потому что прерывать разговор Ставицкий не спешил. Ему важно было пощекотать Пашкины нервы, потому что Савельев, всё ещё не отошедший от только что услышанного голоса дочери, вёлся на это, бледнел и сжимал телефонную трубку так, что Борису казалось, ещё немного, и она хрустнет.

— Погоди, Серёжа, — вступил Борис и тоже сделал паузу, ещё раз прокрутил в голове всю выстроенную цепочку предстоящего разговора. — Погоди, у нас возникла серьёзная проблема.

— У вас возникла проблема? Очень жаль. Хотите, чтобы я вам посочувствовал, Борис Андреевич?

— Ты не понял, Серёжа. Проблема возникла у нас у всех. И у тебя тоже. Потому что если мы её сейчас не решим, то последствия коснутся каждого в этой Башне.

— Да перестаньте меня пугать, Борис Андреевич, — голос Ставицкого ничуть не изменился, остался таким же мягким и равнодушным, и это было нехорошо — Серёжа не верил ни одному его слову. — Вы повторяетесь. Я уже наслушался про важность запуска атомной станции и про то, что будет, если вы вдруг не справитесь. Но надо справиться. Люди у вас есть, ресурсы тоже. Я вам не мешаю. А насчет медикаментов, — Ставицкий опять опередил Литвинова. — Мы вашу просьбу выслушали и вынуждены вам отказать. Медикаменты в Башне в большом дефиците. И потому мы считаем нецелесообразным расходовать их на мятежников. Увы.

Борису показалось, что Ставицкий улыбается, там, на Поднебесном ярусе Башни. Захотелось стряхнуть эту улыбочку, но Борис сдержался.

— Нам нужна мобильная операционная и дальше всё по списку. Список у вас имеется.

— Мне кажется, вы не в том положении…

— У нас сильно ухудшилось состояние Руфимова, — Борис не дал Ставицкому договорить, перебил, продолжая ровным и твёрдым тоном. — Без операции он умрёт.

— Соболезную, — до Ставицкого либо не доходило то, что говорит Борис, либо он был очень искусным актёром. — Это большая потеря для вас. Люди умирают, и это печально.

— Да нет, Серёжа, это большая потеря не только для нас, но и для всей Башни. И слово «печально» — совсем не то слово, которое характеризует ситуацию, в которой мы окажемся после смерти Руфимова. Руфимов — начальник энергетического сектора, на нём много всего завязано. И ты что, уже нашел ему замену?

— Да перестаньте, Борис Андреевич, незаменимых людей у нас нет. Ничего без вашего Руфимова не рухнет. Ни сейчас, ни потом. Не надо делать из меня идиота. Справитесь и без него. Так что, выкручивайтесь там сами…

— Значит так, Сергей, — не выдержал Павел. — Сегодня же ты организуешь нам бригаду медиков, мобильную операционную и далее по списку. И вместе с ними доставишь нам Бондаренко, начальника Южной станции, он здесь тоже необходим. Сегодня же, это понятно?

На том конце провода воцарилось молчание. Борис посмотрел на Павла и укоризненно качнул головой. Тактика танка она, конечно, иногда работает, но в данном случае…

— Ты сейчас шутишь, Паша? — наконец ожил аппарат. — Смешно. Спасибо, что развлёк меня.

— Нет, я не шучу. Мне не до шуток, Серёжа. Не сегодня-завтра Южная станция начнёт давать сбои, уровень падает слишком быстро. Нам необходимо синхронизировать снижение мощности на волновой с постепенным запуском тут. И это очень серьёзно.

— Ну, в качестве исключения, мы можем дать вам связь с Южной станцией, будете переговариваться с вашим Бондаренко, синхронизироваться. Если вы заберёте к себе всех инженеров, у нас-то кто останется.

— На Южной станции будет новый начальник — Васильев. Его надо обменять на Бондаренко. Он к вечеру будет готов.

— Послушай, Паша, ты не в том положении, чтобы ставить мне условия. Все эти ваши перестановки, одного туда, другого сюда… Хватит уже мне голову морочить.

— Серёжа, — влез Борис. — Ну вот что ты упёрся? Мы же ничего такого сверхъестественного не требуем. Тебе-то какая разница? Тебе и самому прежде всего выгодно, чтобы у нас тут всё заработало. Да, ты почти выиграл. И у нас после запуска не останется другого выхода, как сдаться тебе. Так давай, чёрт возьми, уже всё запустим. Отправь нам Бондаренко — взамен получишь Васильева.

— Чем вам, интересно, этот Васильев не угодил? Что вы там темните? Замышляете что-то?

— Да потому что мы не можем ставить под угрозу весь запуск из-за некомпетенции и истерик одного специалиста! Тут каждая мелочь может стоить всем нам жизни! — рявкнул Павел, и Борис был вынужден положить ему руку на плечо, чтобы осадить.

— Разбирайтесь сами с вашими кадровыми проблемами, у вас там две сотни человек по моим данным, как-нибудь осилите.

Борис сосредоточенно просчитывал варианты. Давить им было нечем, они и так практически выложили все карты, играли в открытую, ничего не скрывая, потому что — а что тут скрывать? Руфимов действительно без операции умрёт, и да, на сегодняшний день, с переходом на рельсы атомной энергетики, он практически незаменим, других равноценных Марату специалистов они ещё не вырастили. Та история с Васильевым, которую Павел успел рассказать до начала сегодняшних переговоров, иллюстрировала это как нельзя лучше. Но вся беда была в том, что Ставицкий, казалось, реально не понимал всей угрозы ситуации. Он не боялся, и, как его убедить, Борис не знал.

Переговоры в очередной раз зашли в тупик. Литвинов испугался, что сейчас Ставицкий просто выйдет из эфира, обрубив связь, как он это всегда и делал, демонстрируя напоследок свою власть, но он просто замолчал, и вдруг Борису почудилось, что там, на том конце провода, кто-то очень тихо говорит. Интересно, кто? Или это помехи на линии? Он прислушался, но трубка опять ожила, и из неё полился мягкий бархатный голос Ставицкого.

— А, впрочем, почему бы мне не сделать вам приятное? Тем более, что сила, как вы сами прекрасно понимаете, на моей стороне. А сильные люди должны быть великодушны. Так что, сегодня в семь вечера у северного входа состоится обмен — доставим вам Бондаренко, а вы нам отдадите Васильева.

— И медиков тоже, — поспешно добавил Борис, удивляясь, почему Ставицкий вдруг изменил своё мнение, но безошибочно интуитивно почуяв, что надо додавливать по максимуму. — Медиков, операционную и медикаменты по списку.

Снова молчание. Нет, теперь Борис точно слышал — Ставицкий был не один, кто-то давал ему советы, и кем бы ни был этот советчик, Серёжа его слушался. Всё это совсем не нравилось Борису, потому что он понимал, что неспроста Ставицкий вдруг пошёл на попятную.

— Хорошо, будет вам всё. Считайте это жестом моей доброй воли. А теперь, извините, у меня очень много дел, я и так слишком много потратил на вас своего времени. Всего хорошего.

Связь отключилась. Павел с удивлением посмотрел на Литвинова, наконец-то выпуская из рук трубку.

— Хотел бы я, чёрт побери, знать, что это было, — пробормотал Борис.

— Думаешь, он что-то затевает? Что именно? Собирается пойти на штурм?

— Чёрт его знает, Паша. Не понимаю. Но он там был не один. Ты же тоже это слышал? Кто-то заставил его переменить решение — не собирался он нам ничего давать. А потом вдруг — раз и всё сдал, практически без боя. Странно…

— Надо поговорить с Алёхиным. К семи максимально усилить всю охрану. Не исключено, что они могут полезть с другого входа, пока мы совершаем обмен на северном. Поговоришь?

— Поговорю, — кивнул Борис. Он снова и снова прокручивал про себя разговор, пытаясь понять, после какой именно фразы Ставицкий и этот таинственный его советник поменяли мнение. Что они задумали? — Не волнуйся, Паша, подготовлю всё в лучшем виде. До семи времени полно. Ты иди, работай свою важную работу. Кстати, ты уже позавтракал?

— Не успел, — отмахнулся Павел.

— Вот и я не успел, дела у меня с утра были, — Борис опять непроизвольно прикоснулся к щеке. — Пошли перекусим по-быстрому, что ли? У нас сегодня с тобой, Паша, чертовски трудный день. Хотя, когда у нас эти дни были лёгкими?

— Ну, пойдём. Если по-быстрому, — согласился Павел.

— Поедим тут, в общем зале, времени у меня мало, — решительно заявил Савельев, когда они вошли в столовую, и направился к окошку раздачи еды.

— Эх, Паша, твоя демократичность тебя погубит, — проворчал Борис, следуя за другом. — Я понимаю, как совесть нации и нравственный ориентир ты должен быть ближе к народу…

— Заткнись уже, — беззлобно посоветовал Савельев. — Лучше подумай, как нам этот обмен вечером организовать, чтобы получилось без сюрпризов. С Васильевым я сам переговорю, остальное возьми на себя — военные, охрана, получение оборудования. Медики прибудут — надо им подготовить комнаты.

— Ты, Паша, не учи учёного. Соображу как-нибудь, — буркнул Борис.

Они уже подошли к раздаче, и симпатичная кудрявая девушка, стрельнув в Бориса глазами и тут же засияв кокетливой улыбкой, выставила перед ними две тарелки с ароматной пшённой кашей.

Литвинов привычно расплылся в ответной улыбке. Девушка эта, когда стояла на раздаче, всегда строила ему глазки, и в другое время он бы… Девушка была хороша, особенно полный, даже на вид упругий бюст, пуговицы на белом халатике с трудом удерживали в себе это великолепие. А может, чёрт с ней, с бешеной Пашкиной сестрицей, эта вот явно на всё готова, бери её голыми руками, как эту кралю зовут — Оленька, Леночка? — Борис никак не мог вспомнить.

— Я вам побольше масла положила, Борис Андреевич, — доверительно сообщила то ли Оленька, то ли Леночка, а может и Катенька, кто ж их упомнит.

— Спасибо, из ваших прекрасных ручек я готов есть кашу и вовсе без масла, — машинально отреагировал Борис, а Пашка тихо хмыкнул.

Они не успели отойти от раздачи, как к Павлу подскочил какой-то взлохмаченный тип, кажется из инженеров, и быстро о чём-то заговорил. Савельев отставил в сторону свой поднос, сделал знак Борису рукой — иди, я догоню, — и терпеливо уставился на своего собеседника, а Литвинов, напоследок ещё раз с удовольствием оглядев кудрявую раздатчицу и недвусмысленно подмигнув ей, отчего та вспыхнула и притворно потупила глазки, отвернулся и направился вглубь зала.

Людей было уже не очень много, в основном те, кто возвращался с ночной смены, потому свободный столик Борис нашёл без труда и собирался уже усесться за него, как вдруг его взгляд споткнулся на ней, на Марусе. Она сидела одна и торопливо доедала кашу, опустив голову. Первой и, наверно, самой здравой мыслью было — не подходить, ну её к черту, особенно после той, утренней сцены, но эта здравая мысль проскочила и тут же погасла, и ноги сами собой понесли его к тому месту, где сидела Пашкина сестра.

— Приятного аппетита, Марусенька! — Борис поставил поднос на её стол и тут же уселся напротив.

Маруся подняла на него лицо, усыпанное бледными веснушками, нахмурилась. Потом решительно встала из-за стола и начала собирать грязную посуду.

— Ну что же вы убегаете, Маруся? Посидите с нами хотя бы пять минут, позвольте насладиться вашим обществом, — Борю понесло. Он это понимал, но остановиться уже не мог.

— Вам мало, Борис Андреевич? — поинтересовалась Маруся, и в её серых глазах мелькнула издёвка. Но вместе с этой издёвкой — Борис готов был поклясться — было что-то ещё в этом взгляде, заинтересованность, что ли.

— Вашего общества мне всегда будет мало. Готов стерпеть ещё хоть десять пощечин, если это хоть чуть-чуть приблизит меня к цели.

— К цели? — Маруся подняла бровь.

— Ну, разумеется. Маруся, мы же с вами взрослые люди. Может, хватит уже в игрушки играть? Я же вижу, что я вам не совсем безразличен.

Маруся промолчала, и Борис, опрометчиво приняв её молчание за уступку, усилил натиск и рванул в атаку.

— Маруся, ну дайте мне шанс. Вы не пожалеете. Знаете, я тут по случаю раздобыл бутылочку очень неплохого вина, давайте я загляну к вам сегодня вечером, после ужина? Или вы ко мне приходите? Посидим, пообщаемся. Я достану для вас мандарины, вы же любите мандарины, Маруся?

Маруся склонила голову на бок, сверля его насмешливыми глазами.

— То есть, вы не отвяжетесь, Борис Андреевич?

«Ну, наконец-то», — мысленно возликовал Борис.

— Ни за что! Я готов вечно ждать вашей благосклонности. Ну так что? Вечером, часиков в десять-одиннадцать?

— Слов вы, значит, не понимаете, — протянула Маруся. — Пощёчины на вас тоже не действуют, как выяснилось. А если так?

И Борис не успел толком ничего сообразить, как Маруся быстрым движением схватила с подноса его тарелку, и… по его лицу потекла тёплая жирная жижа, заливая глаза и забираясь за воротник рубашки.

— Да вы что? С ума сошли?

Борис резко вскочил, мотнул головой, и тарелка, соскользнув с головы, упала на кафельный пол, с громким звоном разлетевшись на мелкие осколки. За спиной раздались чьи-то смешки, а потом кто-то громко захохотал, и этот смех, разом подхваченный, оглушительной волной прокатился по полупустому залу столовой.

— Какого чёрта? Вы тут оба ополоумели что ли? — Павла Борис не видел — полусогнувшись, он пытался нащупать на столе салфетки, чтобы очистить глаза от каши, — но голос Савельева грохотал где-то рядом. — Вы… это что вообще за цирк?

— Цирк?

Борис наконец нашёл салфетку и кое-как протер лицо и глаза. Маруся всё ещё стояла рядом со столиком, но глядела уже на Пашку.

— Никакого цирка, Павел Григорьевич. Просто ваш друг, с самого утра такой неловкий. Всё у него из рук валится. Может ему в лазарет надо. Голову подлечить. Или другое какое место, — издёвка в Марусином голове звучала всё более и более отчетливо. — А я пойду, если что, буду в БЩУ. А вам, Борис Андреевич, приятного аппетита.

И она исчезла.

Люди вокруг уже смеялись в голос, до Бориса доносились едкие комментарии и шуточки. Он почувствовал, что его лицо, испачканное кашей, заливается краской.

— Сестра у тебя, Паша, чокнутая! — Литвинов в сердцах выругался.

— Ну да, Боря, это всё сестра, а ты тут, конечно, невинная жертва, — Пашка хмыкнул. — Что, покоритель женских сердец, не выгорело?

В глазах Савельева плясали глумливые чёртики.

— Да идите вы, оба, ты и твоя сумасшедшая сестрица…

Борис почти бегом покинул столовую, по дороге схватив со стола ещё несколько салфеток. Вслед ему нёсся уже ничем не сдерживаемый хохот.

«Твою ж мать, теперь все на станции… какой позор!» — крутилось в голове, а перед глазами стояло насмешливое Марусино лицо.

— Славочка, почему ты плохо кушаешь? На тебя же невозможно смотреть, щёки провалились, совсем худой стал. Ты совсем не жалеешь себя с этой своей работой! Рахиль, девочка, ты знаешь, у моего Славика очень важная и ответственная работа, и он совсем себя не щадит. Работает на износ. И всё потому, что нет скромной и порядочной женщины, которая возьмёт на себя заботу о нём.

— Мама, пожалуйста, я сыт, — попробовал было отвертеться Слава.

За все свои тридцать с хвостиком лет Слава не терял надежды взять верх над мамиными котлетками, которые, строго говоря, были вовсе не мамины — мама, как и все жители Башни, покупала их в столовой, — но каждый раз терпел оглушительное фиаско. Да и вообще, проще было съесть ещё одну чёртову котлетку, чем вступать в очередной бесконечный спор.

Слава вздохнул и с удвоенной силой заработал челюстями.

— Вот так всегда и происходит, когда мужчина пытается жить один, — продолжила Роза Моисеевна, строго наблюдая, как Слава давится едой. — Мужчине обязательно нужна семья. Куда он будет приходить после работы, и где его будет ждать заботливая женщина с детьми. Ты согласна со мной, Рахиль, девочка?

Сидевшую напротив Славы женщину назвать девочкой могла только его мама, самому Славику подобная ассоциация бы даже в голову не пришла. Может, лет пятнадцать назад это и соответствовало действительности, но сейчас, увы. Очередная мамина протеже была, видимо, Славина ровесница, а, может, даже чуть старше, но дело было не в возрасте. Девочка — это что-то весёлое, озорное, смешливое, рот до ушей, ямочки на щеках, а Рахиль… Слава бросил быстрый взгляд на худое, большеносое лицо, которое не украшали даже глаза — две большие, тоскливые сливы, при виде которых хотелось разве что удавиться. Господи, где их мама только берёт, этих бесконечных Рахиль, Бэллочек, Саррочек? Одинаковых, с застывшим выражением мировой скорби на постных и снулых лицах.

— Конечно, Роза Моисеевна, — проговорила снулая Рахиль неожиданно низким, грудным голосом. — Моя мама тоже всегда говорила, что предназначение женщины — быть хорошей женой и матерью.

— Видишь, Славик, — Роза Моисеевна победно уставилась на сына. — Рахиль тоже со мной согласна.

— Угу, — пробормотал Славик. Чего-то более членораздельное он вряд ли смог из себя выжать: рот был забит очередной котлеткой, которая не лезла и грозила встать поперёк горла, но впихнуть её в себя было надо, чтобы не расстраивать маму. Слава покосился на висящие на стене часы. Ещё двадцать минут, и можно будет удрать, сославшись на срочную работу.

Он бы удрал и сейчас: слушать рассуждения мамы и унылой Рахили о предназначении женщины, запихивая в себя котлеты, было той ещё пыткой. Но Слава по опыту знал, если попытаться сбежать раньше, чем большая стрелка часов опишет свой положенный круг, мама начнёт плакать, хвататься за сердце… а поди разбери, симулирует она приступ, или ей действительно стало плохо, к сожалению, проблемы с сердцем у Розы Моисеевны были вполне настоящие. И всё равно те же двадцать минут, а, может, и того больше придётся терпеть мамино представление.

Слава потянулся к стакану, сделал большой глоток компота, проталкивая в себя остатки пережёванной пищи, и снова тоскливо посмотрел на часы.

Мама стала выяснять у Рахиль о здоровье какой-то тёти Эсфирь, и Слава, привычно пропуская это мимо ушей, задумался о своём.

Когда вчера он сказал полковнику Долинину, что сможет прийти к нему только в начале третьего, потому что по средам он с часу до двух непременно должен обедать у мамы, Владимир Иванович сначала не поверил и даже подумал, что Слава шутит.

— Поверьте, Владимир Иванович, — сказал ему Слава. — Если завтра я не явлюсь в назначенное время, мама поднимет на уши весь надоблачный ярус. А когда она выяснит, что я теперь, некоторым образом, персона нон грата, мало не покажется никому.

— Как она поднимет весь надоблачный ярус? — искренне удивился полковник. — Там же сейчас мышь не проскочит.

— Вы не знаете моей мамы, полковник, — грустно ответил Слава.

И тут же вспомнил, как однажды такое произошло.

Та чёртова авария, устроенная инженером Барташовым, случилась как раз в среду. И сам Слава, которому пришлось вместе с шефом, Константином Георгиевичем, в авральном режиме разруливать эту внештатную ситуацию, совсем забыл про чёртов мамин обед. Как Роза Моисеевна прорвалась в святая святых — кабинет его шефа, что она наговорила охране, Слава предпочитал не думать и не знать. Он искренне надеялся, что все люди, пытавшие воспрепятствовать его матери воссоединиться с сыном, выжили и находятся в добром здравии. Но зато он хорошо запомнил, как ворвавшаяся в кабинет Величко Роза Моисеевна отчитывала Константина Георгиевича, а тот, крепкий и суровый мужик, глава производственного сектора, самый опытный и старый член Совета, которого побаивался и уважал даже сам Савельев, стоял перед этой разъярённой женщиной, как пойманный на краже мандаринов мальчишка, и мямлил что-то невнятное в своё оправдание, уверяя её, что больше ничего подобного не повторится и даже его собственная смерть и смерть его помощника Славы Дорохова не помешает тому каждую среду навещать бедную, старенькую маму, и что он, Величко, лично за этим проследит. И с тех пор каждую среду Константин Георгиевич сам напоминал Славе, что у него сегодня визит к маме, и сердито отправлял его обедать, даже если тот был ему нужен по работе. Каждую среду, пока его не арестовали.

Ну а после ареста Величко Слава Дорохов тем более не мог пропустить ни одного обеда и готов был съесть сколько угодно маминых котлеток, лишь бы мама ни о чём не догадалась.

Ему и так с большим трудом удалось убедить её, что арест Величко, о котором объявили по громкой связи неделю назад, никоим образом не касается самого Славы, что он своё положение сохранил и даже поднялся по карьерной лестнице. Слава Богу, мама поверила, отчасти потому что сам Слава был убедителен, отчасти потому, что проверить правдивость его слов у мамы не было никакой возможности — этаж, где находилась её квартира, она почти не покидала, её немногочисленные ученики приходили на дом (с маминой работой Слава в своё время подсуетился, ловко добыв для мамы удостоверение музыкального работника и избавив её от необходимости работать в школьном интернате, как раньше), словом, камерность маминого мира была Славе на руку. Особенно сейчас, когда его положение было совсем незавидным, и его фотография вместе с фотографией полковника Долинина и ещё нескольких военных, открыто перешедших на его сторону, висели на каждом КПП.

На Надоблачном уровне Слава не появлялся уже больше недели, ни на работе, ни в своей квартире, с того самого дня, как его предупредил Звягинцев, глава сельскохозяйственного сектора, поймав в коридоре и рассказав об аресте шефа. Тогда-то Слава и рванул на свою тайную квартирку, на девяносто третьем, мысленно посылая хвалу небесам за то, что когда-то по случаю оставил за собой эти апартаменты, о которых не знал никто, даже Величко. Об этом было известно только Алине Темниковой, бывшей секретарше Литвинова, которая собственно ему и помогла, как с организацией самой квартиры, так и с выправлением поддельного пропуска — тут Слава тоже как в воду глядел, и теперь этот пропуск пришёлся как нельзя кстати.

Перебравшись на девяносто третий, Слава Дорохов, вернее теперь уже не Слава, а Опанасенко Родион Артурович (Слава иногда был готов прибить Алинку за искромётное чувство юмора), едва успел позвонить Савельеву, воспользовавшись телефоном давно прикормленного коменданта (на всякий случай Слава всегда держал про запас несколько шагов к отступлению), предупредил Павла Григорьевича о последних событиях и назвал адрес своего убежища. Буквально на следующий день к нему, в эту самую квартиру, явился полковник Долинин, которому удалось прорваться через устроенную на станции блокаду, и с тех пор они с Долининым встречались почти каждый день, усиленно работая над организацией подпольного сопротивления.

Но Роза Моисеевна, разумеется, ни о чём не знала. Слава даже боялся предположить, что станет с ней, выясни она, что её сын теперь преступник, и его в любой момент могут схватить и отправить в тюрьму, а, может, и чего похуже.

— Рахиль, девочка, ты тоже кушай. Кушай, не стесняйся. Женщина должна быть немного в теле, правда, Славик? Тебе, Рахиль, ещё рожать предстоит, а для этого необходима фигура, уж ты мне поверь, девочка.

Роза Моисеевна приосанилась, демонстрируя свою фигуру, и Слава невольно перевёл взгляд на худую Рахиль, на острые плечи и на то место, где у женщины должна быть грудь, и поспешно кивнул маме. Тут он был, пожалуй, даже согласен. Фигура у женщины быть должна. Какая надо фигура — где-то округлая, где-то тонкая и звонкая. Как у Алины. Слава не удержался — улыбнулся самому себе, вспомнив вчерашний вечер, прикрыл глаза, и Алинка, тёплая, живая, встала как наяву перед глазами.

Она сидела на кровати, по-турецки поджав под себя ноги, в коротком мягком халатике, накинутом на голое тело, с мокрыми после душа волосами. Он целовал её круглые розовые коленки и пытался подлезть дальше, а она притворно отталкивала его руку и смеялась, запрокидывая красивое лицо: «Славка, паразит, я ведь сейчас вино пролью». У неё и правда в руке был бокал с вином, золотым и игристым — она любила только такое, и он специально доставал его для неё всеми правдами и неправдами, — а он, по-прежнему скользя ладонями по её жарким ногам и забираясь всё выше, не мог отвести глаз от её смеющегося лица. И это был тот краткий миг счастья, когда не думалось ни об опасности, которая грозит ему, ввязавшемуся против воли в эту авантюру, ни об опасности, которая грозит ей, передававшей чуть ли не ежедневно секретную и важную информацию Долинину, ни вообще о той глупой и нелепой ситуации, в которой они оба оказались.

Слава открыл глаза. Вместо живой и смеющейся Алины, перед ним опять замаячила унылая физиономия Рахиль. Он мысленно застонал. Ну почему, чёрт возьми, он, взрослый мужик, должен сейчас тут сидеть и строить из себя какого-то клоуна, пока его мама устраивает эти никому не нужные смотрины.

Мамино маниакальное желание выбрать ему жену, и не просто абы какую, а непременно из добропорядочной еврейской семьи, бесили Славу до зубовного скрежета. Он искренне не понимал этого, не хотел понимать. Какие евреи? Что за дремучие традиции? Что за пережитки прошлого, в конце концов?

В Башне никто и никогда не заморачивался по поводу своей национальности, даже слово-то это использовалось исключительно для обозначения чего-то отжившего, от которого веяло скукой, как со страниц учебника древней истории. Возможно, до потопа, это и было актуально, поскольку огромная страна, Россия, выходцами которой были и Славины предки в том числе, была многонациональной, и сколько их в ней насчитывалось, этих национальностей и народностей — десятки, сотни — бог его знает, теперь это уже не имело никакого значения: всё равно они все считались русскими, и это было больше чем просто национальность и больше, чем просто народ. И никого особо не волновал ни оттенок кожи, ни цвет или разрез глаз, ни имя, данное при рождении, ни фамилия, доставшаяся от отца — в плавильном котле Башни они все рождались, смешивались и, умирая, уходили в небытие, оставляя после себя детей, русских детей, которым однажды будет суждено ступить на твёрдую землю и начать новое возрождение единой и общей страны, России.

И только одна нация, к которой с натяжкой можно было отнести и самого Славу, строго блюла обычаи своего рода, семьи держались особняком и даже женить детей предпочитали только на своих. Слава не понимал и не разделял этой фанатичной преданности своим корням, этому маниакальному желанию во что бы то ни стало отделиться, противопоставить себя всем остальным. Да и не только он один. В последнее время всё больше молодых устраивали бунты и создавали семьи с обычными, «неправильными» людьми. И чем чаще такое случалось, тем активнее противостояли этому представители старшего поколения.

Слава подумал, что эта несчастная Рахиль, некрасивая, плоская, с унылым лошадиным лицом и тоскливыми глазами, тоже является жертвой этих идиотских предрассудков. Возможно лет десять назад, когда она была моложе и явно привлекательнее, у неё и был шанс найти себе подходящего парня, по любви, а не потому что он «сын тети Нурит» или «племянник Руфи Абрамовны», создать семью и быть счастливой. Но, скорее всего, её родственники, такие же упёртые, как и его собственная мама, запрещали ей искать себе женихов на стороне, вынуждая таскаться по унизительным смотринам. Может быть, в юности эта Рахиль и бунтовала, пыталась отстоять своё право на самостоятельный выбор спутника жизни, а, может, смирилась сразу. Славе вдруг стало её искренне жаль. Захотелось посочувствовать и даже как-то помочь. Но не ценой принесения себя в жертву, разумеется, потому что что-что, а жениться на маминых протеже Слава точно не собирался.

Впрочем, вступать с мамой в открытое противостояние было небезопасно, а потому Слава хитрил, тянул время, изредка терпел этих несчастных «правильных» еврейских невест. Мама не сдавалась. С тех пор, как Славе исполнилось тридцать, женить его на одной из дочерей или родственниц своих многочисленных подруг, стало для мамы навязчивой идеей. Иногда Славе казалось, что он уже перезнакомился со всеми девушками детородного возраста еврейского происхождения из имевшихся в Башне, но каждый раз мама вытаскивала новую Юдифь или Рахиль, и Слава вынужден был давиться котлетками и слушать, как мама тщетно пытается свести их.

В этом мамином упорстве Слава видел даже не столько естественное, наверно, для каждой матери желание женить сына и обзавестись внуками, сколько попытку оправдаться и исправить свою собственную ошибку. Потому что, как это ни странно, но больше тридцати лет назад Роза Моисеевна, тогда ещё юная и тонкая, как тростиночка, сама выкинула фортель: пошла наперекор традициям и желанию своей семьи, сбежав с молодым человеком абсолютно неподходящего происхождения. Бунт этот, правда, долго не продлился, и юная Роза вернулась в семью, но не одна, а с годовалым Славиком на руках. Что там произошло между его родителями, Слава не знал, как не знал и того, куда делся его отец, про которого мама говорила — «умер», а бабушка — «лучше бы он умер», но как бы то ни было, Слава в итоге носил неправильную фамилию, а мама превратилась в едва ли не самую ярую поборницу традиций.

«Ты, Славик, настоящий еврей, потому что у нас национальность определяют по матери, — говорила ему Роза Моисеевна. — И продолжить свой род ты должен правильно. К счастью, у моей подруги есть замечательная девочка…» И на сцене опять появлялась новая Афи или Софочка, дочь племянницы подруги тёти Римоны, и Слава вынужден бы давиться едой и изображать вежливую заинтересованность.

Маму свою Слава любил и старался быть хорошим сыном: исправно посещал обеды каждую среду, поздравлял маму со всеми праздниками, следил, чтобы она заботилась о своём здоровье, терпел идиотские смотрины, рассматривая вместе с мамой и очередной претенденткой на Славину руку и сердце пухлые семейные альбомы, которые на две трети состояли из его, Славиных, фотографий.

— Смотри, Рут, это Славик совсем маленький, но какой у него уже тогда был умный взгляд, — мама тыкала полным пальцем в фотографию, с которой бессмысленно улыбался лысый, розовощекий и голозадый младенец.

— А тут, Фанечка, — говорила она уже другой невесте, которая отличалась от предыдущей только именем. — Тут Славик играет на скрипке. У моего мальчика, Фанечка, абсолютный слух, он мог бы сделать головокружительную карьеру скрипача.

Слуха у Славы не было никакого, а мучительные уроки музыки ему до сих пор являлись в ночных кошмарах, но Слава послушно кивал головой, подтверждая все мамины слова.

Увы, смотрины становились всё чаще. Мама каждый раз упорно заводила разговоры о необходимости жениться и родить внуков, а Славик каждый раз проявлял чудеса изворотливости, отвергая очередную невесту. Волновать маму Слава не хотел — во-первых, у неё не самое здоровое сердце, а во-вторых, себе дороже. Если мама поймёт, что Слава вообще не собирается жениться, будет грандиозный скандал. А Слава жениться не хотел. Во всяком случае не сейчас и уж точно не на очередной тоскливой Рахиль. Вот на Алинке, наверно, Слава бы женился, хотя им и так хорошо, безо всяких свадеб. Но если мама узнает…

С детства Слава усвоил одно — маму волновать нельзя.

Однажды, он тогда ещё учился в школе, они с ребятами удрали вниз, на какой-то таинственный производственный ярус внизу, его друг Васька Мухин, утверждал, что там спрятаны сокровища и скелеты пиратов. Никаких сокровищ и скелетов они не нашли, зато их спалила охрана, и, убегая, Славка неудачно повредил ногу, так, что его с сильным вывихом доставили в больницу и позвонили маме. Это было страшно. Мама ворвалась в палату, поставила на уши весь персонал, требовала наказать патруль, который был, по её мнению, виновен в травме сына, грозила самыми тяжёлыми карами, а потом вдруг ей самой стало плохо — она побледнела, стала заваливаться назад. К счастью, её спасли. Но болезнь была из числа тех, которые не проходят, а только затихают, прячутся внутри и ждут своего часа, чтобы выскочить в любой момент.

Слава очень хорошо запомнил, как он испугался, когда мама стала падать, как посинели губы на лице, ставшем вдруг какого-то желтовато-землистого цвета, и с тех пор старался маму не волновать. Ни при каких обстоятельствах.

Сейчас, глядя на маму, Слава в который раз похвалил себя за предусмотрительность — за то, что пару лет назад, и опять не без помощи Алины, кое-что подчистил в личных документах, и теперь значился круглым сиротой. На своё чутьё Слава никогда не жаловался, оно с детства помогало ему выходить сухим из воды — не подвело и на этот раз. Даже страшно себе представить, что бы было, если бы его вздумали искать тут, у мамы. Слава непроизвольно поёжился.

— Вы, молодые, не понимаете, как это важно — семья, — тем временем продолжала мама гнуть свою линию. Все мамины заходы Слава выучил, как таблицу умножения, и примерно знал, что за этим последует. Он снова покосился на часы и запихнул в рот последнюю котлетку. — Вот ты, Рахиль, девочка, такая красавица. Неужели тебе не хочется создать свою семью с каким-нибудь приличным еврейским мальчиком? Мне кажется, каждый будет рад назвать женой такую красотку. Вот, например, Славочка мой…

Слава поперхнулся котлетой, закашлялся и торопливо запил компотом. Это мама, пожалуй, перегнула. Назвать Рахиль красоткой.

— Слава, не спеши, — тут же отреагировала мама. — Не торопись, я же тебе сколько раз говорила — еду надо тщательно пережёвывать. Ну, что ты у меня такой… Рахиль, девочка, а вообще-то Славик у меня очень хороший и добрый мальчик. А какой он ангелочек был в детстве. Хочешь, я покажу тебе его детские фотографии?

При слове «фотографии» Слава непроизвольно дёрнулся. Если сейчас мама принесёт альбом, значит, улизнуть пораньше точно не удастся. Нужно было немедленно спасать ситуацию.

— Мамочка, — Слава нацепил на физиономию горестное выражение. — Мне, к сожалению, пора. У меня важное совещание.

— Слава, ну вот так всегда! — запричитала Роза Моисеевна. — У тебя никогда нет времени на старенькую больную маму! Неужели нельзя отложить это твоё совещание?

— Нельзя, мама, — вздохнул Славик. — Ты же знаешь, какая у меня важная работа.

— Это безобразие! Рахиль, девочка, Славочка у нас такой незаменимый, всегда занят. Но зато у него совершенно блестящие перспективы. А это очень важно, когда у мужчины хорошо складывается карьера. И вообще, мой Славочка будет очень верным и порядочным мужем. Он всегда был очень послушным и заботливым сыном. А это — верный признак. Уж поверь мне, девочка, та, кто выйдет замуж за моего сына, будет очень счастлива! Уж я об этом позабочусь.

Рахиль мучительно покраснела и уткнулась взглядом в свою тарелку.

— Сейчас молодежь совсем перестала слушать старших, считают себя самыми умными, идут наперекор. Мой Славик совсем не такой, как некоторые. Кстати, Славик, — внезапно обратилась к нему мама. — Ты знаешь, что опять выкинул твой кузен Додик?

Слава, который уже было собрался подняться из-за стола, вздохнул и снова сел обратно. Историю про кузена Додика, сына родной маминой сестры, тети Симы, мама всё равно выслушать заставит, так что лучше не сопротивляться. Да Славе и самому было интересно. Давид, которого в семейном кругу называли Додиком, был намного младше Славы, поэтому особой дружбы между ними не было, но и сам кузен, и его бунт был Славе очень симпатичны.

— Эти дети всегда считают себя умнее родителей, — мама по счастью забыла про семейный альбом, увлёкшись историей своего племянника. — Вот и Додик, представляете, не нашёл ничего лучше, как связаться с какой-то недостойной девушкой, явно сомнительного поведения.

Недостойность этой девушки, по мнению Славы, состояла исключительно в том, что она — не еврейка, но спорить с мамой он не стал.

— Как будто среди наших девушек нет подходящих. Для тебя, Рахиль, он, конечно, слишком молод, но у нас были надежды на внучку моей подруги Бэллы Израилевны, такая милая девочка. Но этот шлимазл и слышать ничего не хочет. Он не хочет жениться на внучке Бэллы Израилевны, он хочет привести в дом какую-то Соколову, которая к тому же беременна, хотя совершенно неизвестно, приложил ли к этому руку наш Додик.

Слава едва сдержал смешок — руку, конечно, Додик может и не прикладывал, но вот другое место, это запросто.

— Сима вся на нервах, — мама недовольно покосилась на Славу, уловив в выражении его лица недостаточное соответствие трагизму момента, и Слава поспешил исправиться, быстро закивал головой, сжав губы в строгую ниточку. — К тому же у дяди Мони неприятности на работе, и теперь ещё и это, одно к одному. Славик, ты бы поговорил там у себя, к тебе же прислушаются. Надо помочь дяде Моне, они нам всегда помогали.

— Мама, я обязательно поговорю, обязательно. Вот как раз сейчас у меня совещание с людьми, которые могут быть полезны в этом вопросе.

Конечно, Слава врал. Дяде Моне, или Соломону Исаевичу Соловейчику, главе логистического сектора, он помочь ничем не мог. Он и сам сожалел о дядюшкиной отставке — дядя Моня был трусоват, но сейчас вполне мог быть полезен им с Долининым. Они бы имели хоть какие-то сведения о том, что происходит в Совете, или, как он там теперь называется.

— Славочка, поговори, на тебя вся надежда. Такие беды на наш народ! Господи, почему же именно на нас всегда происходят гонения. Вся наша история — это сплошные преследования и ужасы. Чем мы так не угодили другим? Почему гои всегда ополчаются на нас?

«Может, потому что вы называете их гоями?» — мысленно хмыкнул Слава, но вслух, разумеется, ничего не сказал.

— Слава, ты поговори с людьми там, наверху. У нас уже стали ходить слухи, что опять будут репрессии на евреев и возможно даже погромы!

— Мама, ну какие погромы? Мы же не в древние времена живём. Успокойся, никаких погромов не будет, — Слава поспешил утешить маму и сделал это вполне искренне.

Ни в какие погромы он не верил. Их новый Верховный, этот стеснительный слизняк в вечных очках, Ставицкий или Андреев, судя по обрывкам информации, которую Славе удалось собрать, был, конечно тот ещё псих, помешанный на чистоте рода и собирающийся вернуть всё так, как было до мятежа Ровшица, но погромы? Нет, погромы — это, разумеется, перебор.

— Всё равно Славочка, ты поговори. И насчёт дяди Мони тоже. Бедная Сима!

— Обязательно поговорю, мама. Ты только успокойся. Тебе нельзя волноваться. Всё будет хорошо, — Слава решительно поднялся из-за стола. — Спасибо, было потрясающе вкусно, я бы с удовольствием посидел с вами ещё, но мне пора. Рахиль, я очень счастлив с вами познакомиться. Очень! Я сражён наповал вашей красотой.

Он обаятельно улыбнулся, поцеловал ошалевшей Рахили её цыплячью лапку, чмокнул в щёку недовольную маму и поспешил покинуть родительский дом. Время уже действительно поджимало, а надо было ещё пройти через весь этаж к южному входу, где дежурили свои люди: только там у Славы была возможность выйти отсюда незамеченным.

Слава намеренно выбирал окольные пути, чтобы как можно меньше встретить по дороге людей. К счастью, полковник Долинин времени даром не терял. За неделю он умудрился негласно перетянуть на свою сторону если не половину армии, то весьма значительную её часть. И даже сделать так, что на всех южных КПП всегда находились свои, подконтрольные Долинину ребята. Они вообще очень много сделали — и сам полковник, пользовавшийся в армии гораздо большим авторитетом, чем этот новоиспечённый генерал Рябинин, и Слава, восстановивший кое-какие связи наверху и в своём секторе, благодаря чему они получали нужную им информацию, и даже Алина, его Алинка, работавшая в административном управлении, оказалась им очень полезной. Фактически, у них всё было готово для контрпереворота. Или почти всё. Оставалось только решить проблемы с оружием, выйти на Савельева, заблокированного внизу, и, что тоже очень важно, вывести из-под удара его дочь, которую Верховный взял в заложники и держал в Савельевской квартире под неусыпной охраной. Вот как раз эту-то проблему они и собрались сейчас решать. Полковник сказал вчера, что сегодня познакомит его с человеком, который поможет им провернуть похищение девочки.

У тайной квартиры Долинина, на сто двадцать пятом этаже, Слава притормозил, привычно оглянулся, проверяя нет ли лишних свидетелей. К счастью место полковник себе выбрал тихое, тут и вечерами было немноголюдно — в этом жилом отсеке все квартиры, за исключением той, где обосновался полковник, пустовали, но бережёного бог бережёт. В общем коридоре мелькнули какие-то тени, Слава слегка напрягся, вжался в стену, готовый в любую минуту дать дёру, постоял так ещё пар минут и, только убедившись, что тревога ложная, тихо постучал условленным стуком.

Дверь отворилась почти сразу, и Долинин пропустил Славу внутрь.

В комнате рядом со столом, на котором была разложена схема Башни с пометками полковника, стоял невысокий полный мужичок, который тут же обернулся, едва Слава вошёл, и уставился на него весёлым прищуренным взглядом. Мужичок, хоть и был в форме, но на военного походил мало. Не было в нём ни армейской выправки Долинина, ни бравой осанки Долининских ребят, которые периодически промелькивали в этой квартире. Маленький, круглый, он скорее походил на какого-нибудь завхоза мелким складом, с простоватым лицом русского мужика из старинных народных сказок. Хотя тут Слава не обольщался: за такой простодушной и на первый взгляд глуповатой внешностью может скрываться недюжинная смекалка и хитрость, да и вообще, если уж говорить начистоту, по хитрости мало кто может равняться с простым русским мужиком.

— Знакомьтесь, — сказал Долинин. — Это Слава Дорохов, помощник Величко. А это — майор Бублик. Это благодаря ему у нас на всех южных КПП свои люди.

Дорохов с трудом сдержал смех, когда полковник назвал фамилию майора. Надо же, с такой внешностью — и Бублик. Нарочно не придумаешь. Майор протянул Славе руку, пряча усмешку, видимо, хорошо понимал, какую реакцию вызывает его фамилия.

— Так значит это ты — тот самый расторопный малый, о котором мне полковник все уши прожужжал. Что ж, соколик, будем знакомы. Зови меня Алексеем Петровичем.

Слава пожал протянутую ему руку, широко улыбнулся.

— Хорошо, что всё пока складывается в нашу пользу, — продолжил Долинин. — И майор сейчас отвечает за внутреннюю охрану Башни, а с недавнего времени ещё и за охрану Ники Савельевой. Тут тоже повезло.

— Может и повезло, — хитро улыбнулся Бублик, блеснув белой полоской зубов. — А может и мы тут с соколиками моими ручонки приложили, чтоб нам всем тут утопнуть. Но девочка пока под нашей охраной. Вытащим. Не гоже ентому извергу над ласточкой нашей куражиться.

— Извергу? — переспросил Слава. — Это вы про Верховного нашего, что ли?

— Насчёт Верховного, соколик, врать не буду. Изверг он там или нет, мне пока неведомо. А вот Тимурчик, которого он к себе приблизил, да полковником сделал, чтоб нам всем тут утопнуть, ему бы в живодерне первый прыз за усердность вручили и доской почёта наградили.

Слава понял, что речь идёт о Караеве, Алина рассказывала ему про нового начальника службы безопасности Верховного. Говорила, что у неё мурашки от него по коже бегут, когда он на неё смотрит.

— Полковник Караев? — на всякий случай уточнил он.

— Он самый, — вздохнул Бублик. — Полковник-то он без году неделя, а до этого, чтоб нам всем тут утопнуть, мы с ним оба в майорах хаживали. Командир он, знамо дело, грамотный, толковый, Бублик супротив фактов врать не будет. Дело своё добре знает. Но вот видишь ли, соколик, какой пердимонокль с коленкором вырисовывается, чтоб нам всем тут утопнуть. Хороший командир не только в тактиках со стратегиями разбираться должон. Он ещё и солдатиков своих обязан беречь, словно деток малых. Солдатики, они же от офицера зависят, с ими нельзя, как с игрушкой. Так-то, соколик. А Тимурчик… для него люди что? Тьфу! Пыль под ногами. Хорошо, ежели просто переступит, а не катком в бетон вкатает, чтоб нам всем тут утопнуть.

— Значит, с Караевым у вас, Алексей Петрович, плохие отношения? — осторожно спросил Слава.

— Ну, почему плохие, соколик ты мой ясный, — майор усмехнулся. — Самые что ни на есть хорошие. Тимурчик мне доверяет, к охране вон приставил. А чего мне не доверять? Майор Бублик всегда служил исправно, это вам любой скажет. Так-то, соколик.

— Давайте ближе к делу, майор, — встрял Долинин. — Мне через полчаса надо будет уходить, у меня встреча.

— Ближе так ближе, — охотно согласился Бублик. — Нам ближе не дальше, с этим мы завсегда согласные. А план у нас, ребятки, простой, как пароль у новобранца. Завтра на охрану квартиры, где девчоночку нашу ироды заперли, я своих человечков поставлю, хороших соколиков, проверенных. Ткачука с Каймановым, да мальчонку Петренко. Уж очень у Петренко душа за Савельевскую девочку болит, добре хлопчик, совестливый. Ну а дальше мы так всё обтяпаем, чтоб нам всем тут утопнуть. Верховный как в десять утра уходит, так до вечера мы его, гада нашего высокородного, и не видим. Около полудня Караев заглянет, позыркает на соколиков моих, да ещё может наведаться франт наш напомаженный, министр здравоохранения. Мельников евонная фамилия. Так я, ребятушки, вот как кумекаю, выждем мы для верности до часу дня, чтобы без сурпризов и других неожиданностей, и я сначала соколиков своих отпущу, а потому ужо самолично девочку через южное КПП выведу, там у меня завсегда свои. Ну а дальше уж вы, братцы-заговорщики, сами решайте, что с девочкой делать, но схоронить надобно так, чтобы ни одна фря не разнюхала. Ну и соколиков моих заодно не забудьте, особливо мальчонку Петренко. Переведи уж, Володя, их тоже на нелегальное положение, ведь ежели Караев прознает, он с их шкуру живьём сдерёт, чтоб нам всем тут утопнуть, а я своих соколиков подставлять не дам.

— Укроем твоих ребят, майор, не переживай. В лучшем виде спрячем, — подал голос Долинин. — И девочку тоже, есть у меня одно место, как раз очень для этих целей подходит. Ты мне другое скажи, майор? Сам-то ты как? Не боишься, что Тимур на тебя всех собак навесит. Ему же надо будет оправдаться перед Верховным? Вряд ли он его по головке погладит за такое.

— Волков бояться — дома оставаться. А мы, товарищ полковник, хоть людины и малые, а вёрткие. Прорвёмся уж как-нибудь.

— Нет, майор. Как-нибудь не пойдёт. Ты нам нужен ещё. А если Тимур тебя с должности сместит? Как мы дальше-то будем? Я уже думал над этим и потому, Слава, тебя и позвал.

— Что надо делать? — сверкнул улыбкой Дорохов.

— Давай свой пропуск, майор, — распорядился Долинин. — Обойдёшься сегодня без него, а завтра заберёшь его у своих ребят, скажем, на южном КПП двухсотого этажа. Я позабочусь, чтобы он там был. Часика в три сходишь и заберёшь. А ты, Слава, завтра в час дня засветишь этот пропуск вот тут, на сто восемнадцатом, — Долинин ткнул в карту. — Тоже южный вход. Надо, чтобы он через систему прошёл в административном. Именно в час дня. Это достаточно далеко от квартиры Савельева. А ты, майор, придумай там себе дела на это время.

— Отчего ж не придумать, легче лёгкого придумаю, — с готовностью закивал Бублик. — У меня, соколики, должность такая, что только успевай по Башне и по КПП мотаться.

— Вот и отлично. Завтра выведем девочку из-под удара и можно уже действовать. Людей у нас хватает. Всё почти под контролем. Осталась только пара вещей.

Полковник помрачнел, взял бутылку с водой, налил себе стакан, жадно выпил, потом обвёл присутствующих тяжёлым взглядом.

— С оружием у нас проблемы и связи с АЭС нет. А Павла Григорьевича надо предупредить. Кровь из носа, выйти на связь и сообщить про то, что мы готовы, и что дочь его у нас. И как это сделать, я пока не знаю.

Слава тоже не знал. Он уже бился над этой задачей несколько дней, поднял все свои связи, всех своих осведомителей, но пока ни на йоту не приблизился к решению.

— Надо на сектор связи выходить, — вздохнул он. — Только, чёрт его знает, как. Нет у меня там никого. Точнее, был один человечек… но он сейчас собственной тени боится. Так и сказал мне — вы, говорит, как хотите, а я места своего лишится не хочу и так чудом ещё не слетел. С происхождением у него не очень, а сейчас, спасибо Верховному, все на этом происхождении помешались, все благородных в своём роду ищут. Будут сильные чистки, вон в административном работают с утра до ночи, списки какие-то готовят, всё вверх дном поставили. Людей запугали.

— Плохо, Слава, — произнёс Долинин. — Плохо. Связь нам нужна, как воздух. Может, попробовать прямо на министра выйти? Соколова этого? Ты с ним знаком?

— Да, можно сказать, что почти не знаком, Владимир Иванович. Дел у Величко с ним особых не было. Да и сам Константин Георгиевич не сильно его жаловал. Впрочем, шеф мой мало кого в Совете жаловал, всех выскочками считал. Я могу, конечно, попробовать, но опасно это. Насколько я знаю, у Соколова тоже с благородными предками не очень. Но его почему-то с должности не турнули. Хотел бы я знать, почему.

— Думай, Слава. Надо найти подход к Соколову. И быстро найти. Покопай ещё. Может, через семью попробовать? Или друзей? Поприжать чем?

— Подумаю, Владимир Иванович, — пообещал Слава.

— Ну и хорошо. Всё, мне пора идти. Задачи на завтра всем ясны? Слава, на тебе алиби майора. Майор, тебе — удачи. И не волнуйся, всех твоих соколиков спрячем, будут как у Христа за пазухой. В общем, девочку Павла Григорьевича мы, считай, из-под удара вывели. Осталось теперь донести это до Савельева. Нам нужен Соколов, Слава. На тебя вся надежда — не подведи.

Слава кивнул. Хотя никаких идей, как выйти на Соколова у него не имелось, но унывать и сдаваться было не в его правилах. Решение наверняка есть, и он, Слава Дорохов, его обязательно отыщет. Землю носом рыть будет, а отыщет.

— Доброе утро. Мне назначено на десять, — Олег вошёл в приёмную Верховного и обратился к миловидной секретарше, сидевшей за столом.

Та улыбнулась профессиональной заученной улыбкой.

— Здравствуйте, Олег Станиславович. Сергей Анатольевич скоро освободится. Присаживайтесь, пожалуйста.

Мельников подошёл к одному из кресел, стоявших вдоль стены, сел, автоматически расстегнув пуговицу пиджака, взглянул на висящие над дверью в кабинет Ставицкого часы. Без пяти десять. Олег старался быть точным. Впрочем, Верховный тоже, как правило, был пунктуален, этого у него не отнять.

Во рту было сухо, немного подташнивало — сказывалась плохо проведённая ночь, спал он от силы часа два, хотя после того, что он увидел вчера в лаборатории Некрасова, он удивлялся сам себе, как ему вообще удалось заснуть.

Всю неделю, с того момента, как к власти пришёл Ставицкий-Андреев, Олег занимался тихим саботажем. Он исправно посещал заседания Правительства и совещания, встречался с другими министрами и подчинёнными, делал подготовительную работу — бесконечные списки и планы предстоящих мероприятий, но как мог оттягивал любые действия, ссылаясь на то, что надо всё тщательно продумать и проработать. В результате, хоть Закон и снова вступил в силу, в большинстве больниц пока всё шло по-старому, проводились операции, больные, все без исключения получали нужные медикаменты. Пока получали. Мельников не мог не понимать, что всё это временно, и что долго он так не протянет. Уже косился на него Некрасов, которого он, подчинившись требованию Ставицкого, назначил на должность своего заместителя. Уже выражала недовольство Маркова, возглавившая недавно административный сектор, и не просто выражала, а даже заявила на одном из последних заседаний, что, по её мнению, Мельников тормозит весь процесс. И это было так. Он действительно тормозил, отчаянно пытаясь найти хоть какой-то выход. Он вспомнил свой опыт подпольной работы: когда они все хитрили и изворачивались, чтобы обойти савельевский закон об естественной убыли населения, когда невзирая на опасность, укрывали больных, которым ещё можно было помочь, искали преданных людей, готовых рисковать своим положением и, если надо, своей жизнью. Но тот закон, против которого они действовали тогда, был всё же продиктован суровой необходимостью, особенно в первые годы после своего принятия, когда на нижних этажах начинался голод, а то, что собирался сейчас сделать Верховный, не было обусловлено какой-то нуждой — это была безумная прихоть больного человека, в руках которого оказалось слишком много власти.

До вчерашнего визита в лабораторию по изучению проблем генетики Мельников до конца не понимал, с чем ему придётся столкнуться. А когда понял, почувствовал, что словно заглянул в бездну — чёрную, бездонную, и эта бездна криво ухмыльнулась ему, обдав ледяным, пробирающим до костей ветром.

Олег оттягивал визит в лабораторию Некрасова, несмотря на то, что тот рвался продемонстрировать ему свои успехи. Некрасов — карьерист и мясник, на его счёту было столько загубленных жизней, сколько не было ни у одного из лояльных тому страшному закону врачей — одна история, с отправленными в расход беременными женщинами, только на основании того, что им было показано кесарево сечение, чего стоила. Почему-то именно она во всей страшной веренице смертей тех лет особенно потрясла Олега. Может быть, потому что напрямую коснулась его старого товарища, хирурга Ковалькова, чья жена оказалась в числе тех несчастных.

Он хорошо помнил пустой взгляд Егора, его подрагивающие руки, когда тот протянул ему заявление об уходе, помнил свои слова — все свои бестолковые, бессвязные, уже никому не нужные слова, оборвавшиеся об один единственный вопрос Егора: «И ты тоже план выполняешь?», на который он так и не нашёлся что ответить.

А теперь Мельникову предстояло работать бок о бок с мясником Некрасовым, который раздувался от важности, всячески намекал на особую связь с Верховным и говорил, что именно его научные разработки лягут в основу нового проекта, который перевернёт в Башне всё. В общих чертах Олег, конечно, представлял, что это за изыскания, и с какой целью всё это затевается, но погружаться в них не спешил, медлил, брезгливо стараясь держаться от Некрасова подальше, но, когда вчера в его кабинете раздался звонок и вкрадчивый голос Ставицкого произнёс: «Олег Станиславович, вы уже ознакомились с проектом Некрасова?», понял, что все его отговорки о занятости и делах кончились и идти в лабораторию всё равно придётся.

— Вы себе не представляете, Олег Станиславович, какие возможности открываются перед нами. К сожалению, времени у нас было не так много, некоторые эксперименты ещё не закончены, но кое-что мы уже сделали! — грохотал Некрасов, лопаясь от самодовольства.

Он водил Олега по своей лаборатории, знакомил с персоналом, показывал результаты, и не замолкал ни на секунду. Сейчас они остановились в помещении, где содержались подопытные мыши, и их тревожный писк, аккомпанировавший речи Некрасова, действовал Мельникову на нервы.

— Я могу без ложной скромности сказать, что мы полностью готовы применить нашу методику на людях, — продолжил Некрасов. — Это будет грандиозно! Такого ещё человечество не знало, по крайней мере в таких масштабах. Нам удалось разработать критерии, по которым исходя из простого анализа крови можно с девяностошестипроцентной точностью установить степень совместимости предполагаемых партнёров для получения наиболее удачного с точки зрения генетики потомства.

— Партнёров? — рассеянно переспросил Мельников.

— Ну, не совсем партнёров. Разумеется, речь идёт об искусственном оплодотворении, мы же не звери какие, чтобы заставлять людей заниматься спариванием, — Некрасов хохотнул, и Олегу показалось, что он даже жалеет об этом, и, если бы ему позволили, он бы с удовольствием устроил и такой эксперимент.

Мельников содрогнулся от отвращения. Впрочем, то, что предлагал Некрасов, было немногим лучше.

— Я думаю начать с двух сотен маток, — заявил Некрасов.

— Маток? — Олег поперхнулся.

— Да, мы ввели такой термин. Мне кажется, это благозвучнее, чем самка. Впрочем, если вы настаиваете…

— Я не настаиваю, продолжайте, — отмахнулся Мельников, перевёл взгляд на стоящую рядом клетку, где суетились несколько белоснежных мышек с красными носами и глазками, похожими на бусинки.

— В общем, двух сотен маток будет достаточно. В административном секторе уже готовят списки. Это должны быть женщины от шестнадцати до двадцати четырёх лет, не рожавшие, ну и, разумеется, низкого происхождения. Подберём пятьсот девушек, обследуем их — нам нужны только самые здоровые особи, желательно приятной наружности. Из них двести будут отобраны для эксперимента.

— Наружность, я так понимаю, Александр Романович, вы собираетесь оценивать лично? — не удержался от сарказма Олег.

— Почему я? Вы тоже можете принять участие, если захотите, — Некрасов сарказм то ли не заметил, то ли специально проигнорировал.

— Нет уж, спасибо. Я вам доверяю в этом вопросе, — произнёс Мельников. В висках стучало, к горлу подкатывала тошнота. Ему казалось, что всё это происходит в каком-то кошмарном сне, потому что наяву такого просто не может быть.

— А производителей мы уже негласно отобрали в процессе исследований, и даже имеем достаточно материала, чтобы начать хоть завтра.

— А производителей… вы тоже отбирали по внешним данным? — спросил Мельников, только для того, чтобы хоть что-то спросить, не молчать, потому что его молчание выдавало его с головой.

— И по внешним тоже. Кстати, у меня тут есть забавные исследования. Знаете, Олег Станиславович, я думаю, что мы сможем выбирать цвет глаз и волос, а также рост и вес нового приплода. Мне не терпится проверить всё, убедиться, так сказать воочию. Но основным критерием при отборе производителей, разумеется, было здоровье и физическая сила. Первое потомство планируется воспитывать для работ внизу — теплицы, грузчики, чернорабочие. Но дальше у меня уже есть наработки — будем отбирать уже по другим критериям. Башне нужны не только чернорабочие. Механики, слесари, техники… даже инженеры. Почему бы и нет?

— А… другие дети? — задал вопрос Олег. — Ну те, которые появятся на свет естественным путем, без вашей помощи.

— А их не будет! — Некрасов махнул своими огромными ручищами, задев одну из ближних клеток, и сидящие там мыши испуганно заверещали, забившись в угол. — Только тщательно отобранные нами производители и матки будут давать потомство. Остальные… Пройдёмте, Олег Станиславович, я покажу.

Он устремился в соседнее помещение, Мельников, борясь с отвращением, последовал за ним. Войдя в смежную комнату, Некрасов остановился перед стеклянным шкафом, наполненном под завязку какими-то пробирками.

— Вот! Это опытные образцы, но запустить их в серию — дело пары недель. Главное — все элементы очень просты и дёшевы. Я дам вам ознакомится с химической формулой препарата.

— Что это? — Олег покосился на пробирки, уже понимая, что ничего хорошего он не услышит.

— Препарат для химической кастрации. Всего один укольчик, и мужчина больше никогда не сможет иметь детей. И, заметьте, на его здоровье это никак не отразится. Предполагается делать это выбракованным особям чуть ли ни с пяти лет. Вроде прививки от кори. Раз — и готово. К сожалению, пока только мужским особям. С женщинами всё несколько сложнее, но мы и над этим работаем, и у нас даже есть кое-какие…

Мельников больше слушал. Его выдержка дала сбой, в ушах звучал тревожный писк подопытных мышей, в голове царил сумбур. Он побоялся, что сейчас сорвётся, начнёт крушить всё вокруг, вцепится в красную широкую морду Некрасова. Нечеловеческим усилием воли он подавил в себе это желание.

— Александр Романович, спасибо. Это очень… познавательно. Подготовьте мне к утру все документы с основными результатами, я иду на приём к Верховному.

И быстрым шагом, чуть ли не бегом, Мельников покинул лабораторию.

Вот почему ночью он ворочался без сна, измучив и себя, и Соню, которая тщетно пыталась его успокоить, а под утро, махнув рукой, ушёл в гостиную на диван, и там, уткнувшись лицом в подушку и накрывшись с головой пледом, опять пытался уснуть. Но в ушах стоял писк мышей и звучал жизнерадостный голос Некрасова: «один укольчик каждой выбракованной особи и всё, стопроцентная гарантия, а девочек вы можете отобрать и сами… я не возражаю. Совсем не возражаю, Олег Станиславович».

Дверь открылась, из кабинета Ставицкого вышел новый начальник Службы безопасности, полковник Караев, высокий, гибкий мужчина в безукоризненно сидящей на нём военной форме.

Отчего-то Мельникову вспомнился Костя, охранник Савельева, невысокий, коренастый блондин, смешно опекающий Павла, как заботливая мамаша опекает неразумное дитя. Костя мог и поворчать на Савельева за то, что тот, по его мнению, был излишне демократичен и не соблюдал положенные по его должности условности, а Савельев всегда только с улыбкой отмахивался: «Да ладно, Костя, будет тебе бурчать, надоел», но на Костю это действовало слабо, и он только хмурился, сдвигая к переносице белые, почти бесцветные брови. Костя всегда ходил в штатском, в отличие от Караева — этот с военной формой, похоже, расставаться не спешил.

Караев быстро окинул Мельникова взглядом, чёрные, ничего не выражающие глаза, полуприкрытые чуть набрякшими веками, на миг задержались на лице Олега, словно просканировали его. Казалось, что полковник считывает его мысли, и это было настолько живо и реально, что Олег едва удержался, чтобы не отвести взгляд. Каким-то шестым чувством Мельников понимал, что именно этому человеку нельзя показывать ни свой страх, ни даже обычный дискомфорт, как нельзя показывать страх дикому и хищному зверю.

Секретарша подобралась, посмотрела на часы, потянулась к телефону.

— Сергей Анатольевич, тут к вам… Да, конечно, — и, положив трубку, обратилась к Олегу. — Олег Станиславович, проходите, вас ждут.

Олег поднялся, нервно сжал в руках папку с проектом Некрасова. Явившись к себе в восемь часов утра, он первым делом сел за документы — внимательно изучал, выискивал слабые места, выстраивал линию обороны. Надо оттягивать этот кошмар, любой ценой, опираться на недостаточность исследований, на отсутствие опыта, отложить начало хотя бы на пару недель, или, если отложить не получится, сократить масштаб бедствия.

— Доброе утро, Олег Станиславович, — поприветствовал его Верховный, когда Олег вошёл в кабинет. — Мне сообщили, что вы вчера посетили лабораторию Некрасова. Ну и как? Что скажете? Ваши впечатления?

Ставицкий смотрел на него с радостным предвкушением. Так смотрит ребёнок, получивший на день рождения долгожданный подарок и готовящийся вскрыть упаковку. За толстыми стёклами очков глаза поблёскивали азартом, и от этого азарта у Олега всё похолодело внутри.

Мельников прошёл, сел на кресло, по привычке устроился поудобней, и, уже устраиваясь и всё ещё ощущая на себе по-детски счастливый взгляд Ставицкого, понял, что уговорить того отменить проект не получится, разве что добиться хоть какой-то отсрочки, да и то — если очень повезёт.

— Впечатления… Ну, что ж, это действительно впечатляет, — осторожно начал Олег, выкладывая перед собой папку и раскрывая её.

— Я знал, что вы поймёте меня! — обрадовался Ставицкий. — Как врач. Ведь в сущности, весь этот проект — это путь к здоровой нации. Мы подстегнём эволюцию. То, на что у матушки природы ушли бы столетия, если не больше, мы с вами провернём в сжатые сроки. И всего-то лет через двадцать у нас с вами будет общество, состоящее из здоровых, красивых и счастливых людей. Вы чувствуете перспективы?

Олег чувствовал, и от этих перспектив ему хотелось выть, но он только сдержанно улыбнулся. Хотел было начать заготовленную с утра речь, но не смог, что-то мешало, и он вдруг понял, что. Счастливых. Ставицкий сказал: счастливых людей. Почему? Мельников и сам не заметил, как произнёс свой вопрос вслух.

— Что? — переспросил Ставицкий, чуть подавшись вперёд.

— Счастливых, — Мельников чуть нахмурился. — Я спросил, почему счастливых? Здоровых и красивых — возможно, но счастливых?

— Понимаю, вы мыслите, как врач, — улыбнулся Ставицкий. — Вам важнее физический аспект, материальный. И это правильно. Но существует ещё и этическая сторона вопроса, о которой должен позаботиться уже я, как Верховный правитель. И я обязан думать не только о здоровье, но и о счастье народа. Вот как вы считаете, от чего люди бывают несчастны?

— По многим причинам, — произнёс обескураженный Олег. — Так сразу и не ответишь.

— Да ну бросьте. Несчастными люди бывают от того, что не могут удовлетворить свои желания и потребности.

— И как же вы собираетесь их… удовлетворять? — Мельников всё никак не мог связать тот чудовищный инкубатор с сотнями девушек, матками, как выразился Некрасов, со счастьем. Воображения не хватало.

— Да всё просто, Олег Станиславович. Намного проще, чем вы можете себе представить. Люди всегда чего-то хотят и никогда не останавливаются на достигнутом. Получив то, что хотелось, они хотят ещё большего. И потому, если мы пойдём по пути удовлетворения всех человеческих желаний, мы придём в никуда. Вы согласны?

Мельников неуверенно кивнул.

— А выход, он же прямо на поверхности. Мы просто уберём все желания. Если нечего желать, то и никаких расстройств от того, что желания не сбылись, не будет. Ведь так?

Ставицкий широко улыбнулся, снял и протёр очки, снова водрузил их на место. И продолжил:

— Мы исключим саму возможность выбора у людей. Их жизнь будет сразу определена. Ещё на моменте зачатия. Им просто нечего будет желать. Мы всё распишем до мелочей: профессию, образ жизни. С самого рождения мальчик или девочка будут понимать, где их место в нашем обществе. Им не придётся мучиться выбором, определяя свой жизненный путь. Страх, сомнения, беспокойство — это лишние эмоции, и они исчезнут. Люди с рождения будут точно знать, для какой функции они созданы. А разве не в этом состоит счастье — знать своё предназначение и следовать ему.

— Но… — начал было Олег.

— Никаких «но» тут быть не может. Лишить людей низкого происхождения возможности выбора — это самый гуманный путь. Самый! Выбор всегда подразумевает страдания, мучения, сожаления о несбывшемся. Если сейчас мусорщик осознаёт, что, учись он лучше в школе или приложи больше стараний, то мог бы стать, к примеру, техником, и от этого у него проистекают всяческие расстройства, то в нашем с вами будущем мире каждый мусорщик с пелёнок будет уверен: у него не было и не могло быть других вариантов. А нет страданий и сожалений, нет и несчастных потерянных людей, и все люди будут счастливы.

— А как же любовь, дружба, привязанности, отношения? — Мельников задал вопрос, снова чувствуя ледяное дыхание открывшейся бездны.

— Полноте, Олег Станиславович. Всё это — удел высших. Нас с вами. Низшее сословие, замороченное сказочками про равные возможности, просто тупо копирует наши эмоции, точнее, их внешние проявления. Они идут спариваться, но после просмотренного фильма или прочитанной книги в их неподготовленных мозгах образуется каша, и они начинают мнить, что есть какие-то высшие чувства. И начинают играть в них, как малые дети. Тогда как всё, что им доступно — это только инстинкт продолжения рода. Впрочем, с любовью как раз будет проще всего — со временем мы полностью лишим людей этих желаний. Подавим, с помощью химии. Вы видели разработки Некрасова по химической кастрации мальчиков?

— Но ведь это касается только возможности зачать, насколько я понял. Желания заниматься сексом это не убивает.

— У нас идут и такие разработки. В планах. Производителей мы будем отбирать и выращивать отдельно. Обоего пола. И они тоже будут понимать своё предназначение и тоже будут счастливы. Но без естественного совокупления. Нельзя полагаться на случай. Мужские особи будут сдавать свой материал, женские вынашивать здоровый приплод. Мы дадим им смысл жизни и возможность реализоваться полностью. По-моему, человечество должно быть нам благодарно.

Олег почувствовал, что цифры и строчки в документах, на которые он пялился, не в силах смотреть на Верховного, стали дрожать и расползаться. Он и подумать не мог о таком. Чем дальше он вникал в замыслы Ставицкого, тем страшнее ему становилось. Бездна подступила вплотную, скалилась, ухмылялась, глумливо хохотала прямо в лицо. Неужели Ставицкий всерьёз считает, что совершает благо. Или он издевается? Мельников поднял взгляд на Верховного. Нет, Ставицкий не издевался и не шутил. Лицо его было серьёзным и даже вдохновенным — как у человека, увидевшего что-то прекрасное, полотно древнего живописца или нежный, только что распустившийся цветок.

— Представьте себе, Олег Станиславович! Тысячи счастливых людей, каждый из которых точно знает, для чего он живёт и следует этому. Конечно, до окончательного воплощения ещё очень далеко. К сожалению. И нам придётся столкнуться со многими трудностями. И да, разумеется, народ будет сопротивляться. Простые люди не всегда понимают своё счастье, иногда им надо давать его принудительно. Вот мы с вами этим и займёмся. Впрочем, это всё ещё только мечты и прожекты, начать нам предстоит с малого. Некрасов должен был дать вам план мероприятий на ближайшие пару месяцев. Я вижу, он сейчас перед вами. Давайте обсудим основные моменты.

— Сергей Анатольевич, — Мельников встряхнул с себя морок, в который погрузил его Ставицкий, вынырнул из кошмарного мира всеобщего «счастья», заставил себя сосредоточиться. — При всём моем уважении к Некрасову и, понимая ваше нетерпение, я вынужден вам сообщить, что это слишком… поспешно, что ли. Нет сведений о генетических изменениях у подопытных животных хотя бы в пятом поколении, нет данных о том, какими окажутся предполагаемые дети, полученные таким… нестандартным способом. Я предлагаю всё-таки начать с малого.

— Мы и собираемся начать с малого, Олег Станиславович. Двести образцов — это очень небольшая цифра в масштабах даже нашего ограниченного общества. А через месяц, когда станет понятно, что оплодотворение первых образцов прошло успешно, мы расширим эксперимент.

— Через месяц? То есть, мы даже не будем ждать, когда эти дети появятся на свет? Но ведь мы сильно рискуем. А что, если… если всё пройдёт неудачно?

— В таком случае мы получим две сотни отбракованных особей. Всего лишь. Ну, полно, Олег Станиславович, разумеется, неудачи возможны, от них никто не застрахован. Но мы учтём ошибки и продолжим снова.

Мельников на секунду прикрыл глаза. Измученное воображение разыгралось не на шутку. Он представил молодую девушку, которую, как корову, оплодотворяют чуть ли не насильно, или обманом — чёрт его знает, как Некрасов собирается решать эту проблему, но наверняка он уже продумал и это. Потом девочку держат под наблюдением, как тех мышей в клетке, изучая как протекает её беременность невесть от кого. А когда у девушки включится материнский инстинкт, а он не может не включится, природа в этом отношении гуманна, гораздо гуманнее самих людей, то её ждёт новый удар — ребёнка отберут, и если он не удовлетворит ожидания Некрасова, просто… как сказал Ставицкий — отбракуют?

— Вижу, что вам это не очень нравится, — заметил Ставицкий, уловив колебания Олега. — Что ж, Олег Станиславович, скажу вам честно, я и сам бываю немного сентиментален. Но мы должны быть выше этих условностей. Ради великого дела можно поступиться эмоциями особей из нижнего сословия. Да и эмоции там… Я понимаю, вы воспитывались в ложном убеждении, что все люди равны, и невольно переносите свои чувства и переживания на тех, кто по своей природе такого испытывать не может. Поверьте, люди в общей массе чувствуют совсем не так, как мы с вами.

— То есть, вы уверены, что эти девочки, которых отберут на роль маток, спокойно и без возражений согласятся на такое? Вы вообще, как это себе представляете? — не выдержал Мельников. — Соберёте их и расскажете об их высоком предназначении? Или это оплодотворение будет происходить насильно? А может, обманом, под предлогом оздоровительных процедур и сдачи анализов? Это же…

— Успокойтесь, Олег Станиславович, — Ставицкий протянул руку и положил её на ладонь Мельникова. — Вы слишком возбуждены. Да, техническую сторону вопроса мы с Некрасовым не обсуждали, но он заверил меня, что всё это вполне решаемо. Да и по большому счёту неважно. Тут я полагаюсь на Александра Романовича. Хотя, если у вас есть идеи, и даже знаете, вот то, что вы только что сказали… негласное оплодотворение под предлогом сдачи анализов. Это звучит здраво. Зачем нам ненужные истерики и слёзы? Хотя, повторюсь, такие детали меня не слишком интересуют — этот момент вы с Некрасовым решите без меня. Сейчас меня волнуют сроки и конкретные действия по всем пунктам программы «Оздоровление нации». Не только по части получения приплода.

Оздоровление нации. Да, Мельников уже обратил внимание, что именно так была озаглавлена папка, которую он получил от Некрасова. Название покоробило Олега, тут лучше бы подошло — геноцид нации или насильственное размножение. Но название было не самым страшным, страшнее было содержимое. И чудовищный эксперимент по выведению «счастливых» людей был не единственным.

— Прежде всего, Олег Станиславович, нам надлежит избавиться от балласта. Тут мы продолжим дело моего предшественника. Надо сказать, что Савельев нам сильно помог, очистив нацию от большинства больных и старых. Здесь мы только немного подкорректируем. Начнём, разумеется, с нижних ярусов. Ирина Андреевна уже готовит списки. Раньше решение об эвтаназии принималось исходя из состояния здоровья особи и её дееспособности. Но, учитывая низкую значимость особей из простонародья, я считаю, что мы можем просто исключить всех старше шестидесяти пяти лет. Производительность труда с возрастом неизбежно падает, так что не вижу никакого смысла оставлять их. Для среднего класса мы оставим те параметры, которые были при Савельеве — пока человек может работать, пусть живёт. И, конечно, эвтаназия напрямую коснётся людей с хроническими и неизлечимыми заболеваниями — это верно, как для третьего, так и для второго или среднего класса. Очистку придётся произвести в сжатые сроки, больницы нам понадобятся для другого — наших маток надо будет где-то содержать, желательно в приличных условиях, следить за тем, как протекает беременность. Нам же нужны максимально здоровые образцы. Опять же, потребуется место для выращивания приплода, и больницы на нижних ярусах подойдут для этого лучше всего. До года приплодом будут заниматься врачи, а потом подключится сектор образования — мы с Аллой Борисовной уже разработали программы воспитания и обучения полученного людского материала. Впрочем, это уже вам не интересно, да и пока рановато. Итак, для начала, надо избавиться от всех особей низшего сословия старше шестидесяти пяти и больных. Без какого-либо исключения. И в очень сжатые сроки. Две недели.

«Помоги нам Бог, — подумал Мельников, всю жизнь считавший себя атеистом. — Господи, помоги нам!»

— Далее… и это тоже не терпит отлагательств. Химическая кастрация выбракованных мужских особей. Тут, я думаю, можно будет всё обставить под видом вакцинации. Совершенно незачем лишний раз волновать плебс. Военные, конечно, справятся, но к чему нам доводить до крайностей? Здесь предстоит большой объём работы — надо поставить препарат в серийное производство, провести всеобщее обследование с целью выявления бракованных производителей. Вы уже видели разработки Александра Романовича? Мужского материала для поддержания численности популяции надо совсем немного. Думаю, всего около пяти тысяч — этого хватит для обеспечение генетического разнообразия вида. Остальные нам не нужны. Этим у нас сейчас занимается Маркова. Так что первые так называемые прививки можно начать уже с завтрашнего дня, тем более, это не требует особых затрат, поставить укол может любая медсестра, и вовсе не обязательно посвящать всех в истинные цели.

— С завтрашнего? — Мельников глубоко вдохнул в себя воздух. — Сергей Анатольевич, я бы тут попросил у вас время — хотя бы неделю, лучше две — я должен тщательно изучить препарат, взвесить.

— Три дня. Три дня и ни часом больше, — отрезал Ставицкий. — У нас не так много времени, как вам кажется. Знаете, я бы хотел при жизни посмотреть на результаты, я и так слишком долго ждал, а ведь мне уже почти сорок. Кстати…

Ставицкий вдруг оживился, он уставился на Мельникова с каким-то странным выражением.

— Кстати, — повторил он. — А как вам наш проект «Элитное потомство»? Что думаете?

Материалы по этому проекту находились в самом конце, и Олег пробежал их вскользь, было мало времени. Он толком не понял, о чём там идет речь, информации и так было столько, что он едва справлялся с её потоком.

— Я, к сожалению, ещё не успел вникнуть во все детали, — осторожно начал он.

— А зря, Олег Станиславович. Ведь это прежде всего касается нас с вами. Непосредственно. Ну что же вы? Хорошо, я вам сейчас изложу вкратце. Понимаете, после того мятежа осталось слишком мало потомков знатных семей. Считанные десятки. А если мы говорим о самой элите, вроде нас с вами, то и вовсе единицы. По сути, годный мужской материал избранных семей, стоявших у самой вершины, имеется только у меня, у вас, да и, пожалуй, у этого мальчика, сына Анжелики Юрьевны. И мы не имеем права отнестись к этому халатно. Продолжение родов — наших родов, это первостепенная задача. Разумеется, ставить на поток это никак нельзя, да и ни к чему. И приоритет в нашем случае отдаётся, так скажем, естественному воспроизведению. Я, как вы знаете, собираюсь жениться. Да и этот мальчик, Алекс, уже вполне в том возрасте, когда можно создать семью. С вами, конечно, Олег Станиславович, дело обстоит хуже. Ваш бесплодный брак… впрочем, я вам обещал, что не буду принуждать вас разводиться. Всё-таки, мы с вами — не простые люди. Но этого всё же мало. Очень мало. А потому…

Олег слушал как в тумане. Что он ещё придумал, этот сумасшедший Ставицкий-Андреев? Что ещё? А ведь он действительно болен, вдруг дошло до Мельникова, и болен гораздо серьёзнее, ему казалось раньше.

— А потому Некрасов придумал интересный проект. Он отберёт двенадцать лучших маток. Самых лучших. Их будут содержать отдельно, потому что потомство, которое мы рассчитываем от них получить, будет особенным, так как в качестве производителей выступим мы с вами. Да, Олег Станиславович, именно мы с вами.

— И что же потом будет с нашим потомством? — выдавил из себя Мельников.

— Их будут выращивать отдельно, обучать по специальной программе, и если образцы будут удачны, то вполне возможно они займут своё место среди нас.

— Образцы? — переспросил Мельников. — Но, Сергей Анатольевич, это же… это же будут наши с вами дети! Вы и их называете образцами?

— Понимаю, Олег Станиславович, вполне понимаю ваши эмоции. Но посудите сами, своих детей у вас нет, и, к моему глубочайшему сожалению, вы не собираетесь их заводить. Так что же делать? Но поскольку этот проект — особый, то, в качестве исключения и при наличии вашего желания, конечно, вы сможете принять личное участие в воспитании образцов, полученных из вашего генетического материала. Признаться, мне и самому любопытно, какими они будут.

— Сергей Анатольевич, — не выдержал Мельников. — Как хотите, но это уже слишком! Ну нельзя же, в конце концов…

— И, тем не менее, Олег Станиславович, я настаиваю, — глаза за толстыми стёклами странно блеснули, голос, всё ещё оставаясь мягким, приобрёл едва уловимый оттенок, в котором Олегу послышался фанатизм. — Вы можете не видеть образцы, я вас не обязываю к этому. Но сдать материал вы должны. И срочно. Сегодня или завтра. У Некрасова уже всё готово. И даже кандидатки на роль элитных маток. Кстати, не желаете лично выбрать для себя…

— Нет, не желаю, — отрезал Олег. — Я вообще считаю…

— Меня мало интересует, что вы считаете. В вас сейчас говорят эмоции, недостойные потомка рода Платовых. Не заставляйте меня разочаровываться в вас. Впрочем, я могу понять. Знаете, — голос Ставицкого снова стал вкрадчивым, обволакивающим. — Я ведь и сам не сразу к такому пришёл. Но потом я подумал… скажите, вы бывали когда-нибудь в сельскохозяйственном секторе? На животноводческих ярусах?

— Н-нет, не бывал, — пробормотал Мельников, снова сбитый с толку резкой сменой темы.

— А мне вот довелось. На экскурсии. Нам показывали, как содержат коров, свиней, домашнюю птицу. Сначала может показаться, что условия у них ужасные. Стоят почти без движения в отведённых для них стойлах. А ведь когда-то, в старину, животные их биологических видов паслись на лугах, под открытым небом, ели свежую траву. А теперь? Искусственные корма, ограниченное пространство, вместо движения массажные аппараты для того, чтобы не атрофировались мышцы. Но ведь они счастливы, эти животные. Коровы, свиньи. Они не знают ничего другого, они сыты, они в тепле, в безопасности. Наверное, если бы они помнили, как раньше паслись на лугах, им бы этого не хватало. Но они не помнят. Вот и люди, которые получатся в результате моих реформ, они тоже не будут помнить, что когда-то сами принимали решения, кем стать, кого выбрать себе в качестве полового партнёра, надо или не надо иметь детей и сколько их иметь. Они этого помнить не будут и будут совершенно счастливы и довольны.

Олег вспомнил, что читал в какой-то книге, фантастической (кажется, этот жанр назывался антиутопией), про подобное общество. Вымышленное, разумеется. Там описывалось, как женщин, доведённых до состояния домашней скотины, тоже держали в таких стойлах, оплодотворяли, даже, кажется, доили. Олег почувствовал нестерпимый приступ тошноты такой силы, что даже побоялся, что не сдержится, и его вырвет прямо тут, на стол и на лежащий перед ним чудовищный проект, призванный создать уродливое общество насильственно осчастливленных людей, а по сути, низведённых до уровня скотины.

— Люди в общей своей массе мало чем отличаются от коров, — тем временем продолжил Ставицкий. — Они так же нуждаются в уходе, присмотре, в том, чтобы за них принимали решения, указывали им, что делать. Для их же блага. Представьте, что будет с теми коровами, если вдруг кому-то в голову придёт фантазия их освободить? Они начнут безумно метаться по сектору, искать пропитание и в результате просто погибнут. И для того, чтобы этого не случилось, над ними стоят высшие существа — люди. Так и тут. Над большинством людей стоит элита, мы с вами. Мы, как пастухи, должны заботиться о стаде, чтобы оно приносило здоровое потомство, чтобы пребывало в сытости и благоденствии. Подумайте об этом, Олег Станиславович. И я уверен, что вы со мной согласитесь.

Олег молчал, придавленный речью Ставицкого. Он ничего не мог сделать, совсем ничего, разве что… Мысль, жуткая и страшная, пришла внезапно. Если прямо сейчас, пока они тут одни, если… Он посмотрел на щуплую шею Ставицкого выглядывающую из воротника шелковой сорочки. Сил у него хватит. Вцепиться в эту цыплячью шею и давить, давить, пока он перестанет подавать признаки жизни. А потом… Да чёрт с ним, с тем, что будет потом. Главное, появится шанс, что все эти безумные проекты не осуществятся. Всего лишь встать, пока он не ждёт, вряд ли щуплый Сергей Анатольевич сможет вырваться. Он всего лишь сумасшедший. Опасный психопат, которого надо изолировать от общества, скорее, пока он не принялся его насильно осчастливливать. Устранить физически.

От этих мыслей Олега кинуло в жар. Он ужаснулся, испугался сам себя. Господи, до чего он дошёл!

— На нас с вами, Олег Станиславович, возложена величайшая миссия в истории человечества, — продолжал разглагольствовать Ставицкий, не подозревая, что только что был на волосок от смерти. — Раньше тоже предпринимались подобные попытки, но, увы, никто так и не смог довести их до конца. А я уверен — мы сможем. И люди будут нам благодарны. Никогда ещё человечество не было так близко к идеальному общественному устройству. А все эти рефлексии и сантименты… Вы же врач, хирург, у вас должен быть профессиональный цинизм. Если надо удалить поражённую гангреной конечность, вы же не сомневаетесь? Вот так и мы сейчас — удалим всё ненужное, мешающее. А то, что останется, вылечим и приведём к наиболее правильной форме существования. Так что, идите, Олег Станиславович, подготовьте всё. На подготовку к оплодотворению первых маток у вас есть три дня. Химическая кастрация ненужных особей должна начаться послезавтра. А с завтрашнего дня следует приступить к устранению стариков и больных. И да, сдайте ваш материал, это очень важно. Надеюсь, вы при здравом размышлении отбросите те сомнения, которые, я вижу, одолевают вас. Очень на это надеюсь, Олег Станиславович.

Мельников кивнул. Призвал все свои силы, чтобы сохранить невозмутимое выражение лица. Чтобы не броситься на этого ополоумевшего фанатика. Сейчас он пойдёт к себе в кабинет и будет думать. Так же, как думал четырнадцать лет назад, после того злополучного собрания, на котором Ольга Ивановна Кашина, ныне покойная, объявила о Савельевском законе. Тогда у него получилось, получится и теперь.

— Что ж, я рад, что вы поняли меня. Идите, Олег Станиславович. Я вас не задерживаю, у вас впереди много работы.

Мельников поднялся, машинально собрал со стола разложенные документы, отчёты, проекты, чувствуя, что руки немного подрагивают, убрал их в папку, сделал шаг в сторону выхода.

— Погодите, Олег Станиславович. Чуть не забыл. Ещё одно, — остановил его Ставицкий, и Олег обернулся.

— Слушаю, Сергей Анатольевич.

— Тут… — Ставицкий порылся в стопке бумаг, лежащих на его столе. — В общем, сегодня к семи часам надо будет подготовить кое-какое оборудование и медикаменты, вот список, — он протянул Олегу извлечённый из вороха бумаг документ. — И бригаду медиков: хирургов, анестезиологов, медсестёр, человек пять-семь, не больше, там всё указано. И не самых лучших, подберите из тех, кто работает на нижних ярусах.

— Для чего это? — Олег пробежал список глазами: мобильная операционная, антибиотики, обезболивающее.

— Для отправки на АЭС, — нехотя сообщил Ставицкий, поморщился и добавил. — Иногда надо проявлять гуманизм и великодушие. На станции есть раненые, среди них бывший глава энергетического сектора, Руфимов, опыт и знания которого в данной ситуации слишком важны, чтобы мы могли разбрасываться ценным материалом. Так что… отдайте распоряжение, проконтролируйте и не берите это в голову, у нас с вами есть дела намного важнее. Пусть к семи все будут готовы, в конце списка указано место сбора, там бригаду встретят и всё объяснят. А вы, будьте добры, займитесь нашим проектом, и, если вдруг мне покажется, что вы намеренно затягиваете сроки и тормозите, боюсь, мне придётся принять не очень популярные меры. Я понимаю, что вы хотите всё проверить, просчитать, но некоторые наши коллеги уже выражают определённую обеспокоенность. Так что, будьте добры, не дайте мне повод усомниться в вас.

Олег кивнул.

— Хорошо, Сергей Анатольевич, я всё сделаю.

Он ещё раз пробежал глазами список. И у него в голове вдруг всё прояснилось, он внезапно понял, как он должен поступить. Слава Богу, удача улыбнулась ему и подкинула шанс, пусть даже единственный, но он, Олег, выжмет из него всё, что можно.

— Я всё сделаю, — повторил он и быстро покинул кабинет Ставицкого.

— Оль, сходи, посмотри, открылась наша кафешка или нет.

Верин голос звучал, как обычно, чётко и требовательно — если Вера, когда и обращалась к Оленьке по-другому, не в приказном тоне, то крайне редко и неохотно.

Так было всегда, с того самого первого дня, как они познакомились. Кажется, это был какой-то праздник в доме Ледовских, куда были приглашены родители Оленьки. Мама тогда велела горничной Гале одеть пятилетнюю Олю в новое розовое платье и уложить волосы по-взрослому: поднять наверх, соорудив что-то вроде короны, утыканной блестящими шпильками. Оленька мужественно терпела, боясь пошелохнуться. Горничная Галя ей не нравилась, она была старая и сморщенная, и пока Галя, колдовала над прической, Олин взгляд то и дело упирался в морщинистую, коричневую шею, похожую на старую иссохшую корягу. К тому же от рук Гали пахло моющим средством и чем-то ещё, резким и неприятным, и Оленьке стоило большого труда не оттолкнуть от себя эти руки, больно стягивающие её волосы и втыкающие острые шпильки, царапающие кожу. В другое время она бы так и сделала, но рядом была мама, строго следившая и за горничной, и за дочерью, а при маме Оленька не смела, потому что знала, что надо, чтобы всё было безупречно. Она не понимала, что это значит, но ей нравилось, как звучит само слово, которое мама часто произносила, чеканя каждый слог: бе-зу-преч-но.

У Ледовских мама за руку подвела Оленьку к темноволосой девочке, худой и некрасивой. Платье у девочки было уже чем-то испачкано, на правой щеке красовалась свежая царапина, от которой Оля, как ни старалась, никак не могла отвести взгляд, и только волосы были аккуратно заплетены в две тугие толстые косы.

— Ты похожа на куклу, — бесцеремонно сказала девочка, быстро оглядев Оленьку с головы до ног. — А в куклы я не играю.

Оленька не успела ничего ответить, так растерялась, что забыла даже заплакать, но девочка тут же добавила:

— Но с тобой так и быть — буду играть.

И они стали играть, а на прощанье Вера, так звали девочку, сказала, протянув Оленьке липкую, измазанную вареньем ладонь:

— Теперь мы с тобой подружки.

Так началась их дружба, которая со стороны, наверно, выглядела странной, хотя Оля никогда особо не задумывалась ни на над тем, в чём была эта странность, ни что такое дружба вообще. Оленьке Рябининой было удобно. Да, Вера командовала ею, управляла и приказывала, иногда могла обозвать, но в целом Олю всё устраивало. Дома ею руководила мама, в школе Вера, а она послушным корабликом плыла по реке жизни, на которой не было ни камней, ни опасных порогов.

То есть, в целом, всё у Оли Рябининой было хорошо, вернее, было бы хорошо, если б не Ника Савельева, которая прилагалась в нагрузку к Вере Ледовской и, соответственно, вместе с Верой ко всей Олиной жизни.

— Ну ты чего, не слышала что ли? Сходи, посмотри, открылось уже кафе.

От повторного Вериного окрика Оленька вздрогнула, почувствовала, как на лицо наползает растерянность, но она быстро справилась с собой и выдавила улыбку.

— Да, сейчас, девочки.

После занятий Вера притащила её на детскую площадку, одну из тех, которые были сооружены на входе в парковую зону общественного этажа. По выходным здесь было полно детей, но сегодня площадка пустовала, только на верёвочных качелях сидела Ника Савельева, слегка покачиваясь и задумчиво ковыряя ногой потёртый и задравшийся в нескольких местах старый ковролин. Зачем Вера позвала Олю с собой, было непонятно, вряд ли и сама Вера могла бы ответить на этот вопрос, потому что сейчас Оля Рябинина им явно мешала — это было заметно по недовольному взгляду Савельевой, который та и не думала скрывать, — и Вера поспешила избавиться от Оленьки под первым попавшимся, совершенно дурацким предлогом. Впрочем, как и всегда: Вера Ледовская никогда особо не задумывалась ни над предлогами, ни над тем, насколько некрасиво или обидно это выглядит. Для неё, Оленьки, обидно.

И всё же Оля Рябинина послушно отошла в сторону от детской площадки, завернула за угол и направилась в сторону кафе.

Оно уже было открыто, но возвращаться назад Оленька не стала. Она уселась за один из столиков, подготовленный для посетителей, раскрыла меню, быстро пробежалась глазами по знакомым строчкам и отложила в сторону. Официанты к ней не спешили, две девушки ещё накрывали дальние от окна столы, а третий официант, молодой парень, стоял у стойки и о чём-то весело болтал с барменом.

Если бы они сидели сейчас здесь втроём, она, Вера и Ника, этот красавец с томным бархатным взглядом и ярким румянцем на смуглых щеках уже стоял бы у их столика, рассыпаясь шуточками и комплементами. Так было всегда: на Веру или на Нику он реагировал мгновенно, а её словно не замечал. Почему — Оленька не понимала. Она была хорошей девочкой и, мало того, она была красивой девочкой, аккуратной, улыбчивой и вежливой, намного привлекательней Веры Ледовской, которая хоть и переросла свою детскую угловатость, но красавицей так и не стала, и уж намного красивей Ники — рыжей, веснушчатой и большеротой.

Если бы Оле Рябининой кто-нибудь сказал, что она завидует и кому — Нике Савельевой, — она бы только недоумённо вскинула брови и округлила глаза. По мнению Оленьки Ника была последним человеком на земле, которому можно было завидовать — худая, больше похожая фигурой на подростка, чем на семнадцатилетнюю девушку, с волосами, которые не брала никакая расчёска, с нелепой улыбкой на вечно обкусанных губах — чему там было завидовать? Даже смешно. И, тем не менее, Оля ей завидовала. И не только завидовала. В глубине души хорошей девочки Оленьки Рябининой гнездилось ещё одно чувство, необычно острое, злое, которое временами пугало, но от которого Оля всё же не спешила избавляться, да и вряд ли бы смогла. Иногда её охватывало жгучее желание, чтобы у Ники что-нибудь случилось, что-то пошло не так, и, воображая себе заплаканное лицо подруги, красный, распухший нос, представляя себе это жалкое зрелище, она испытывала даже не удовольствие, а наслаждение, душное, сладкое и опьяняющее.

Но у Ники Савельевой ничего не случалось. У неё всё было хорошо. Ровно. И эта несправедливость очень удручала Олю Рябинину. Никин отец занимал чуть ли не самый высокий пост в Башне, хоть и был безродным выскочкой (Оля слышала: так говорила мама своим близким знакомым), и потому никому в школе и в голову бы не пришло оспаривать закрепившееся за Савельевой негласное звание принцессы; Ника жила в одной из лучших квартир наверху, и, хотя самой Оле квартира Савельевых не нравилась, она считала, что обладали ею Савельевы незаслуженно; и даже их дружеское трио на самом деле никаким трио не было — ведь ей, Оленьке, отводилась жалкая роль тени, которой можно безнаказанно помыкать. А самым большим огорчением для Оли Рябининой был Саша Поляков, которого рыжая уродина Савельева крепко привязала к себе.

Этот красивый, спокойный мальчик нравился Оле. И иногда, засыпая в своей мягкой и уютной кровати под обволакивающий свет ночника, удобно подоткнув под голову подушку, пахнущую лавандой и летней свежестью, она даже думала, что это любовь, хотя, конечно, никакой любовью это не было — это было прихотью, детским капризом, навязчивым желанием обладать тем, чем обладала та, кого Оля Рябинина ненавидела. Ненавидела до помутнения. До дрожи в коленях. До темноты в глазах.

— Вы уже что-то выбрали? — перед ней незаметно вырос официант. Вежливо улыбнулся и посмотрел сквозь неё…

— Воробьёва, Нилова, хватит переговариваться, вы мешаете остальным студентам слушать! — резкий голос преподавателя оторвал Оленьку от воспоминаний, она вздохнула, посмотрела на изящные часики на запястье — до перемены оставалось десять минут — и невольно улыбнулась.

Если подумать, то с того дня, который только что всплыл в памяти, прошло не так-то много времени, меньше, чем полгода. А как всё изменилось. Для всех. Для Веры Ледовской. Для задаваки Савельевой. И главное — для неё, Оленьки Рябининой. И в этом и есть наивысшая форма справедливости, ведь каждый в итоге получает то, что заслуживает, а терпеливый и умеющий ждать — получает вдвойне. Себя Оля Рябинина именно таким человеком и считала.

Где теперь Савельева? Сидит, запертая в четырёх стенах. А её любимый папочка? Копошится среди грязных и вонючих машин где-то внизу, а часики-то тикают, и недолго осталось Павлу Григорьевичу. Вера Ледовская (Оля чуть скосила глаза на свою бывшую подружку — та сидела через проход на три парты впереди — и презрительно усмехнулась), у этой тоже, при всей внешней стабильности дела обстоят неважно: со смертью старого генерала Верино положение сильно пошатнулось. Ну да, она — из военной элиты, но будем честными, это имело бы значение, будь Вера Ледовская мужчиной, могла бы тогда служить Олиному отцу, а так… разве что замуж выскочит за какого-нибудь не слишком привередливого и не разборчивого в женской красоте чиновника средней руки.

Оленька опять заулыбалась своим мыслям и сладко потянулась, как сытая, разбуженная ото сна домашняя кошка, задела локтем лежавшую с краю тетрадку, и тетрадка слетела со стола, плавно спикировав в проход. И тут же — Оля не успела даже нагнуться, сидевший сбоку от неё Димка Русаков подкинулся, словно только этого и ждал, бросился в проход, поднял тетрадь и протянул Оленьке, угодливо и заискивающе улыбаясь. Оленька царственно кивнула (она часто репетировала такой кивок у зеркала — доброжелательный, но снисходительный, у неё очень хорошо получалось), приняла тетрадь, небрежно положила перед собой. Да… а ведь ещё несколько дней назад красавчик Русаков смотрел на неё, как тот официант в кафе — слегка прищурившись, как сквозь мутноватое, плохо вымытое стекло. Ну ничего. Теперь уже так не будет.

При мысли о том официанте и о незамечающем её раньше Русакове на Олино лицо набежала тень. Её новая жизнь, которая так триумфально началась два дня назад на светском рауте, где Верховный торжественно объявил б их помолвке, слегка потускнела, как будто кто-то дохнул на только что вымытую и до суха протёртую грань тонкостенного стеклянного бокала, и Оленька раздражённо подумала, что не так уж и мил этот Русаков, да и вообще неплохо бы уточнить его происхождение — всё же нехорошо, если окажется, что вместе с невестой самого Верховного учатся сомнительные люди с не самой чистой кровью. Русаков, словно угадав, о чём она думает, беспокойно заёрзал на своём месте и ещё шире заулыбался, но Оля, погасив улыбку, уже отвернулась от него. Прежнее радужное настроение исчезло, но на помощь тут же пришло другое воспоминание, которое Оленька Рябинина с ловкостью фокусника извлекала из памяти всякий раз, когда ей вдруг становилось грустно, или что-то омрачало, вот как сейчас: некрасивое, перекошенное от злости, красное лицо Ники Савельевой, тогда в парке, когда она увидела их целующимися — её и Сашу Полякова.

…Нет, всё же мама была не права, когда недоумённо изогнула правую бровь и поинтересовалась, брезгливо протирая салфеткой руки: «Ольга, зачем тебе этот мальчик? Он же… он — никто». Тогда Оленька в ответ лишь пожала плечами. Конечно, Поляков был никто (это было ещё до всех известных событий), и по большому счету, узнав, что Ника Савельева его бросила — сама бросила, желание обладать этой игрушкой у Оленьки почти исчезло, но что-то интуитивно подсказывало, что не всё так просто, и именно вот это — её, Оленькины отношения с отвергнутым всеми Сашкой Поляковым, открытые отношения, у всех на виду — больно ударят по Савельевой.

Так оно и вышло. И, увидев вспыхнувшее некрасивое лицо Ники, там, в парке, Оля Рябинина испытала почти физическое удовольствие, ни с чем не сравнимое, не похожее ни на что. Так что оно того стоило.

Конечно, путь в прежнюю компанию после такого Оле был заказан, но она с каким-то облегчением поняла, что не сильно-то и расстроилась. На самом деле: о чём или, вернее, о ком там было горевать? О Шостаке? О близнецах Фоменко? Или о Вере? Весьма сомнительная потеря. Правда, вначале Оля слегка опасалась, всё же Верин дед был непосредственным начальником её отца, но очень скоро поняла, что бояться тут нечего. В доме велись бесконечные, туманные разговоры о скорой смене в правительстве, и, хотя такие разговоры Оля слышала постоянно — сколько себя помнила, именно после объявления Савельева главой Совета, они стали не просто более настойчивыми и несдержанными, а приобрели совершенно иное звучание, оформились, и из пустой болтовни превратились в намерения. Всё это Оленька хоть и не понимала до конца, но улавливала на уровне женской интуиции, звериного чутья, и, сложив в своей хорошенькой головке два и два, она поступила так, как поступила, и ничуть не прогадала.

Раздался звонок, и практически сразу, как это всегда бывает, все разом загалдели, сорвались с мест, и эта привычная какофония звуков, врывающаяся в жизнь каждого студента вместе с переменой, откинула назад сладкие Оленькины воспоминания. Она даже недовольно поморщилась — выныривать в реальный мир из грёз своего недолгого триумфа было не слишком комфортно.

Она собрала свои тетради и папки в аккуратный рюкзачок, подобранный сегодня в тон к васильково-синей юбке, в меру короткой, как раз такой, чтобы не выглядеть вульгарной и при этом показать всем длинные, стройные ноги, машинальным жестом поправила причёску и, не торопясь, направилась к выходу. У самых дверей её взгляд задержался на Димке Русакове, который о чём-то болтал с Сазоновой, худой, вертлявой девицей с длинными соломенными волосами. Непонятно почему, но её опять слегка покоробило — то ли громкий смех Сазоновой, то ли ничем не прикрытое, до неприличия откровенное внимание к ней Русакова. Оленька поджала губки, выскользнула из аудитории и тут же позабыла и о Русакове, и о Сазоновой — в дальнем конце коридора стоял Поляков, то есть не Поляков, конечно. Алекс Бельский.

Это новое имя, по мнению Оленьки, ему невероятно шло. Да и весь его облик, изменившийся до неузнаваемости, притягивал к себе, волновал и был каким-то до неприличия чувственным что ли. В белой шёлковой сорочке, гладкой и блестящей, тёмном костюме, чей крой выгодно подчёркивал его стройную фигуру, с причёской, тоже новой (он был теперь не так коротко острижен, как обычно, и светлые, чуть вьющиеся пряди волос красиво падали на лоб, а он то и дело смахивал их, едва заметно морщась, что тоже ему шло), переродившийся вдруг в Алекса Бельского, он так сильно отличался от того, немного стеснительного мальчика с нижних этажей, красивого и в то же время простоватого, как отличается дорогая антикварная вещь от своей, пусть и очень искусной подделки. А ведь, казалось бы, какая безделица — имя, но, тем не менее, как много оно значит. К тому же, как выяснилось, он был сыном Анжелики, маминой близкой подруги, вот уж совершенно невероятное совпадение.

В первые дни, после раскрытия тайны рождения Алекса Бельского (Оленьке очень нравилось выражение «тайна рождения», и она, оставшись наедине, часто повторяла её, красиво растягивая гласные), её мама и Анжелика о чём-то часто и долго беседовали. Иногда Оленька ловила на себе изучающий взгляд ярко-синих глаз маминой подруги, Анжелика словно оценивала её, прощупывала насквозь, но Оленьке не было неприятно, совсем нет. Она понимала, о чём сговариваются её мать и Бельская, это были торги, и она, Оленька, стояла на витрине, красивая и дорогая, очень дорогая, потому что знала — её мама не продешевит.

А потом всё резко изменилось. Появился Сергей Анатольевич, и Оленькина цена взлетела до небес, до таких невероятных высот, что от ощущения собственной значимости у Оли Рябининой кружилась голова.

Правда, было немного жаль, что красивый Алекс Бельский уплыл из-под носа, но разве что немного. В конце концов, чтобы получить желаемого мужчину, совсем необязательно иметь его в мужьях, Оленька, выросшая в среде, где ложь и адюльтер были нормой — если, конечно, соблюдать установленные порядки и приличия, — прекрасно это понимала. Мудрые супруги, озабоченные внешней стороной вопроса, всегда закроют глаза на невинные шалости друг друга. Её мама, например, никогда не придавала слишком большого значения многочисленным интрижкам отца, а появляющиеся время от времени в их доме мужчины, друзья семьи, масляными взглядами раздевающие её мать, прекрасно вписывались в заведённый в обществе порядок. Главное — не нарушать приличий.

Оленька, ласково улыбнувшись Саше, то есть, Алексу Бельскому, конечно, и поймав его ответную улыбку, быстро зашагала к нему, но, не дойдя каких-то пары метров, остановилась. Он ждал не её, и улыбка, которую она так опрометчиво приняла на свой счёт, предназначалась тоже не ей. Не ей — а Вере Ледовской, которая обогнав Оленьку, приблизилась к Сашке, и они сразу о чём-то торопливо и негромко заговорили.

Картина была настолько невероятной, что Оля Рябинина остановилась как вкопанная, словно врезалась с разбегу в невидимую стену, и замерла, приоткрыв рот, не в силах поверить собственным глазам. Вера Ледовская и Саша Поляков! Вместе? И, не просто вместе, а разговаривают так, словно их связывает давнишняя и прочная дружба. Но Оленька-то знала, что никакой дружбы между этими двумя быть не может. Вера всегда ненавидела и презирала Полякова и терпела его только ради Ники, а уж когда выяснились все неприглядные обстоятельства Сашкиного стукачества, Вера первая решительно подвела жирную черту, навсегда отделяющую Сашку от их компании, и чётко дала понять каждому, что, если кто-то из них хоть на шаг приблизится к этому «мерзкому слизняку», тот будет моментально вычеркнут из списка тех, кого Вера Ледовская считает своими друзьями. И никто — даже Марк Шостак — не посмел её ослушаться. И вот надо же… Сама непреклонная Вера Ледовская стоит и, как ни в чём не бывало, разговаривает с Поляковым.

Оля Рябинина не успела опомниться, как Вера с Сашкой сорвались с места и куда-то пошли, не обращая ни на кого внимания и продолжая переговариваться между собой. То есть, говорила в основном Вера, а Сашка большей частью слушал и кивал головой. Что могло их связывать и именно сейчас?

Всё это было более чем странно, и Оля, практически не задумываясь над тем, что она делает, поспешила за ними следом. Она старалась не приближаться к Вере и Сашке, чтобы те её не заметили, но и не слишком отставала — боялась потерять их в толпе студентов, наводнивших фойе учебной части. Несмотря на обеденный перерыв, в коридорах было шумно и многолюдно — не все сразу бежали в столовую, некоторые предпочитали использовать это время, чтобы что-то повторить, или собирались стайками, поболтать и посмеяться. Смех и веселье были привычными, но время от времени это оживление затихало, голоса становились глуше, а то и вовсе гасли, как только на горизонте появлялся патруль.

К этому новшеству в учебке ещё не все привыкли, кто-то считал патрули явлением временным, очередной блажью администрации, но, тем не менее, эти группы из двух-трёх человек, юношей и девушек, одинаково серьёзных, аккуратно причёсанных, одетых в белые рубашки и тёмные брюки и юбки, с ярко-жёлтыми повязками на левой руке, казавшиеся инородным телом в разношёрстной толпе студентов, воспринимались с опаской, а те, кто уже имел с ними дело, и вовсе предпочитали убраться подальше.

— Предъявите ваши пропуска!

Высокая девушка с ярко-жёлтой повязкой, на которой поблёскивала вышитая чёрными шёлковыми нитками эмблема и длинная, плохо произносимая аббревиатура нового студенческого союза, приблизилась к обнимающейся парочке. Парень, высокий и лопоухий, кажется, с медицинского — Оленька видела его дежурившим в медпункте, — отскочил от девчонки, как мячик, а девчонка, вспыхнув до корней, тут же полезла в рюкзачок за пропуском.

— А ваш? — девушка из патруля строго уставилась на белобрысого.

— В сумке, в аудитории остался. Что, запрещено?

— Это Артюхов. У него третий класс стоит в пропуске, — к патрульной приблизился её напарник. Белобрысый Артюхов после этих слов зло уставился на говорившего.

— Третий? — красивое лицо патрульной презрительно скривилось. — А что вы здесь забыли, Артюхов, на этом этаже? Вы что не знаете, что тут могут находиться только те, у кого в пропуске стоит класс один или два.

— Я с медицинского…

— У них на медицинском всё ещё бардак, — подтвердил тот, кто опознал Артюхова. — Никак не могут утрясти правильную комплектацию учебных групп.

— Безобразие! — на круглых щёчках девушки-патрульной проступил яркий румянец. Она недовольно повернулась к девчонке Артюхова. — Вы тоже с медицинского? Что там у вас в пропуске? Давайте его сюда. Быстрей.

— А не с медицинского, — забормотала девчонка, всё ещё роясь в рюкзаке. — Я с педагогического… у меня… я вот…

Она наконец нашла свой пропуск и протянула его патрульной.

— Второй класс! Я так и знала! — в звонком голосе патрульной послышались торжествующие нотки. — Филимонов, — обратилась она к своему напарнику. — Отведи их в изолятор. Обоих. Пусть оформляют.

Оленька уже знала, что их ждёт — и этого Артюхова, и его подружку с педагогического. Приказом Верховного смешение классов было строго запрещено, но, видимо, не до всех доходила вся серьёзность ситуации. Потому учебная администрация и вынуждена была пойти на такие меры, в виде патрулей. Что ж, как говорит Оленькина мама, иногда, ради оздоровления общества, требуется на время забыть о гуманизме. Хотя, — Оленька хмыкнула про себя, — что тут негуманного? Этого Артюхова исключат, но его и так бы исключили, это лишь вопрос времени. Людям третьего класса не положено высшее образование. А девчонке поставят на вид, вынесут выговор, если ещё раз попадется — запишут в личное дело, а с такой записью уже хорошей карьеры не сделаешь. Оля вспомнила, как Сергей Анатольевич как раз вчера у них за обедом рассказывал, как он всё продумал. Он много чего говорил, слушать его было утомительно, но про запись в личное дело она запомнила.

Эта сцена немного отвлекла Оленьку Рябинину и, когда она отвернулась от возмущающегося Артюхова и его красной, как рак, подружки, она с ужасом обнаружила, что Вера и Сашка исчезли из виду. Она их потеряла. Впереди не было видно ни высокой стройной фигуры Полякова, ни ярко-красного пиджачка Ледовской, скорее всего они свернули в ближайший узенький коридорчик, что вёл к столовой. Оля заглянула туда, но он был пуст, если не считать двух дежурных, нагружающих мешками с мусором небольшую ручную тележку. Веры и Сашки здесь, разумеется, не было, да и что им тут делать — это же один из служебных коридоров, тот, который упирается прямо в столовскую кухню. Хотя… Как же она забыла! Если пройти по этому коридору чуть дальше и повернуть направо, то там будет закуток, большой такой, перекрытый двумя статуями — Марк Шостак обнаружил этот тайник в первые дни учёбы, они тогда ещё не успели выгнать её из своей компании. Оленька почувствовала, как её губы расплываются в довольной улыбке.

Обогнув дежурных и стараясь не вдыхать запах гнилых овощей и очисток, исходивший от мусорных мешков, она поспешила вперёд, завернула за угол и, подойдя к одной из статуй, закрывающих узкий вход в тайник, притаилась и прислушалась. Ну конечно же, вся компания в сборе…

— …сам же видел, что у нас здесь творится, — Вера говорила глухо, но всё же Оленька могла разобрать её слова. — СРМУГПДЮковцы повсюду, так и рыщут…

— Кто повсюду? — в Сашкином голосе отчётливо зазвучало удивление и растерянность.

— СРМУГПДЮковцы, — не сказала, а практически выплюнула Вера.

— СРМУГПДЮ, — пояснил Лёнька. — Союз по работе с молодёжью и укреплению генетической принадлежности детей и юношества. Дурацкое название, а сокращение, я даже не знаю, как это поприличней обозвать.

Кто-то засмеялся, судя по всему, Шостак.

— А знаешь, кто в этом Союзе председатель? Змея! Её сюда из интерната перевели, надо думать на повышение. И она теперь здесь следит за генетической принадлежностью детей и юношества.

— Ага, — Марк снова засмеялся. — А мы теперь, я, Лёнька и Митя — третий сорт.

— Не говори глупостей!

— Какие глупости, ну ты чего, Вера? У нас в пропусках стоит этот… как его… третий класс!

— Это они все третий сорт, все эти Ставицкие, Рябинины, фу…

От этих слов, которые Вера произнесла неожиданно громко, Оля вспыхнула. Вот дура эта Ледовская, ну какая же она дура. Отирается по каким-то вонючим углам с идиотом Шостаком, вместо того, чтобы найти кого-то поприличнее. Конечно, шансов у неё немного, с такой-то внешностью, но могла бы хоть положением своим воспользоваться, так нет же. И вообще… От пришедшей в голову мысли Оленька почти подпрыгнула. Значит, это Ставицкие и Рябинины — третий сорт? Да, Верочка? Ну посмотрим.

— Конечно, Ольга Юрьевна, разумеется вы правы. Это недопустимо, и мы немедленно предпримем самые строгие меры…

Оленька сидела в кабинете Змеи (Зои Ивановны Котовой, на самом деле, но Оленька, как и все, привычно величала её про себя Змеей) и задумчиво помешивала ложечкой горячий и ароматный чай. Чай ей заварила сама Котова, не доверив такое дело секретарше — налила в тонкую фарфоровую чашечку, непонятно откуда тут взявшуюся, и принесла на подносе вместе с вазочкой золотистого варенья и сахарным печеньем. Невозможная убогость, от которой Оленьку коробило, но что ещё можно было ожидать от Змеи — спасибо и на этом.

Патруль, который Котова направила в указанный Олей тайник, арестовал Ледовскую, Шостака и обоих Фоменко. Мальчишек сразу же отправили в изолятор, а Веру временно отстранили от учёбы.

— Смею вас уверить, Ольга Юрьевна, молодые люди будут непременно отчислены — их личные дела уже переданы в соответствующую комиссию, а что касается госпожи Ледовской, то вы же понимаете, она, как и вы относится к высокородным фамилиям…

Змея замялась, выгнула свою неестественно длинную шею так, что Оленьке на миг показалось, что её приплюснутая голова сейчас соскользнет с шеи и покатится прямо на поднос, заняв на нём центральное место и дополнив собой композицию из крендельков сахарного печенья. Но голова никуда не соскользнула, осталась сидеть, где сидела, и лишь мелко и подобострастно затряслась. Оленька отвернулась и закатила глаза. Котова, по-своему расценив её жест, тут заюлила, голос потёк приторным сиропом.

— Но, если вы, Ольга Юрьевна, считаете, что временное отстранение от учёбы — недостаточная мера, то мы, СРМУГПДЮ, будем ходатайствовать перед администрацией образовательного учреждения о вынесении дисциплинарного наказания в виде публичного покаяния госпожи Ледовской в содеянном поступке.

Оленьке было в принципе достаточно и того, что вытурили Шостака, Вериного дружка, но, если Котова организует ещё и публичное покаяние, что ж… для Ледовской это лишним не будет. Пусть покается. Оля Рябинина улыбнулась.

— Но вы, Ольга Юрьевна, — продолжила Змея, воодушевившись Олиным довольным видом. — Вы говорили, что нарушителей было пятеро. А патруль взял только четверых.

— Пятеро? — Оленька оставила чашку в сторону. Она уже знала, что, когда патруль накрыл тайник, Полякова там не было, вероятно, он ушёл раньше, и теперь она мучительно соображала, говорить Змее о Сашке или нет. С одной стороны, он там был и был, конечно же, неслучайно и, значит, что-то его связывает с ними всеми и особенно с зазнайкой Ледовской, а, с другой стороны, он же теперь Алекс Бельский, и чёрт его знает, не поспешит ли она, выдав его так сразу… может, лучше повременить?

Она машинально взяла с подноса печенье и надкусила его острыми белыми зубками.

— Разве я сказала — пятеро? — Оленька всё-таки решила пока молчать о Сашке. — Я, наверно, оговорилась. Или вы не так расслышали. Их там было четверо. Четверо, Зоя Ивановна.

Оля приподняла уголки губ и качнула головой. На лице Змеи расползлась кислая улыбка.

— Я ослышалась, Ольга Юрьевна. Прошу меня простить.

— Ничего. Это с каждым бывает, — Оленька поднялась с места, стряхнула с юбки крошки печенья — какая же дура эта Котова, даже салфетки подать не догадалась. — И… вот ещё. Пока я не забыла. Уточните, пожалуйста, происхождение Русакова, и… — она немного задумалась. — И Сазоновой. Да. Этих двоих. Мне кажется, им не место в административном секторе.

И, не дожидаясь ответа Змеи, Оленька вышла из кабинета, выпрямив спину и царственно подняв голову.

— Тимур…

Он не оглянулся. Продолжал, не торопясь, застёгивать пуговицы на кителе, снизу-вверх, как привык. Дошёл до самой верхней, просунул гладкую блестящую пуговицу в петлю, поправил воротник, почувствовав, как жёсткая ткань упирается в гладко выбритую кожу подбородка, выпрямился и только после этого обернулся.

Она сидела на кровати, поджав к груди ноги и натянув на себя одеяло. Тонкие волосы, непонятного оттенка — такой бывает у домашних мышей, не серый и не коричневый, а что-то среднее — едва доставали до острых, почти девчоночьих плеч. Она и сама была похожа на мышь, тощую, пугливую, с бегающими глазками на треугольной, вытянутой, как у мыши физиономии, и, казалось, если прищемить ей хвост — если б он у неё был, этот хвост, — она заверещит, пронзительно и резко, забьётся, захлёбываясь собственным визгом, и тогда можно будет лениво наступить на неё, перенеся на ногу всю тяжесть сильного тела, ощущая, как хрустко ломаются под тяжёлой подошвой армейского ботинка нежные тонкие косточки.

Караев медленно провёл взглядом по тщедушной, собравшейся в комок фигурке, и она правильно считала его взгляд, ещё больше втянула голову в плечи, продолжая смотреть на него преданно и покорно, со смесью страха и унизительного обожания, с какой жертва смотрит на хищника.

В системе жизненных ценностей полковника Тимура Караева все люди делились на хищников и жертв, эту простую истину он усвоил с детства.

Его отец был хищником — молчаливым, гибким, опасным. Неподвижный взгляд тёмных, блестящих глаз подчинял и завораживал, и мать глядела на отца с обожанием, замешанным на страхе и покорности, стремясь предугадать его малейшее желание, с готовностью броситься ему под ноги, распластаться, подставив под его сапог узкую, нервную, трепещущую от боли и наслаждения спину. Мать была жертвой.

Это было ни хорошо и ни плохо. Это было единственно правильное мироустройство, которое понимал Тимур — строгая иерархичность, где более слабые подчиняются более сильным, и один раз встроившись в эту систему, можно двигаться вверх или вниз, в зависимости от своей внутренней сути. Тимур Караев в систему встроился.

Возможно, понимание этой простой истины, усвоенной им ещё со школы, позволяло ему, не испытывая унижений, повиноваться тем, кто был сильней, и, не испытывая угрызений совести, сжирать тех, кто слабей. Если от него требовали подчинения те, кто мог этого требовать, Тимур подчинялся, если ему приходилось кого-то бить — бил, впрочем, не ощущая при этом никаких эмоций: ни раскаяния от вида крови или жалкого, просящего лица, ни удовольствия от ощущения власти и превосходства. Наверно, поэтому ему легко было и на военной службе, про которую он никогда не думал, но которая сама выбрала его, явившись Тимуру на обязательном Собеседовании после седьмого класса в виде высокого военного с худым холодным лицом. Военный, подполковник, не спрашивал, хочет ли Тимур служить, он лишь бегло оглядел его спортивную, крепкую фигуру, задал несколько вопросов о здоровье, на которые Тимур ответил сдержанно и чётко, и протянул бланк, где в графе «согласен» Тимур, не раздумывая, поставил короткую и острую, как клинок, подпись.

Тимур Караев был не просто хорошим военным, он был отличным военным, исправно выполнял все приказы и быстро продвигался по карьерной лестнице, но едва он дослужился до майора, как его взлёт вдруг остановился.

Он до сих пор не вполне понимал, почему тогда так вышло. Уже был готов приказ о присвоении ему очередного звания, но его неожиданно вызвал к себе сам генерал Ледовской. Это старик, прямой как палка, с застывшими мёрзлыми льдинками в голубых глазах, который идеально вписывался в жизненную концепцию Тимура и был хищником, сильным и матёрым, потому что никем кроме хищника быть просто не мог, задал ему один единственный вопрос:

— Вы когда-нибудь к кому-нибудь испытывали жалость, майор?

— Никак нет, товарищ генерал! — Караев щёлкнул каблуками.

Чёрные глаза на миг встретились с холодными голубыми, но только на миг: Ледовской повернулся к нему спиной и сухо сказал:

— Можете идти, майор. Не задерживаю.

Позже, на приказе появилась размашистая резолюция генерала: отклонить.

Сейчас это уже не имело никакого значения. Ледовской умер, вступивший на его место Рябинин, неумело скрывающий под личиной хищника дряблое рыхлое тело жертвы, долго не продержится, а нынешний Верховный, Ставицкий-Андреев, с которым Караева свёл счастливый случай (хотя в случаи Тимур не верил, скорее уж в справедливую предопределённость), присвоил Караеву звание полковника и, это было только начало.

Тимур нехотя вспомнил, как при первой встрече со Ставицким чутьё подвело его, подвело, наверно, первый раз в жизни. От этого невысокого, щуплого человечка, с чуть заискивающим взглядом карих глаз, спрятавшихся за толстыми стёклами очков, исходил запах страха, и тонкий нос Тимура, годами натренированный на выслеживание добычи, отчётливо ощущал его — этот запах щекотал ноздри, проникал внутрь, слегка тревожил его спокойное сытое нутро. Но всё переменилось ровно тогда, когда негромкий тихий голос произнёс: «мальчишку тоже, в расход», и за этой короткой фразой, сухой, лишённой эмоций, на миг проступил хищник, блеснул оскалом белых острых зубов и снова спрятался в плюшевой тени сладко-приторно пахнущей добычи.

Караев привык к тому, что жертва часто рядится в шкуру хищника, но, чтобы хищник не просто умело, а с видимой охотой изображал из себя жертву — такое он видел впервые. У Верховного словно было две личины, и он поворачивался то одной, то другой стороной, и иногда Тимуру казалось, что он так до конца и не понял, какой из этих двух Ставицких — настоящий.

Хорошо хоть с бабами полковник Караев таких проколов никогда не совершал. Эта вот, что сидела сейчас на кровати, уставившись на него благодарными глазами, точно была жертва. Он понял это сразу, как только столкнулся с ней у Верховного. Несмотря на внешнюю жёсткость, нанесённую поверх невзрачной и блёклой внешности, наружу рвался всё тот же страх и желание покориться, лечь под сильное мужское тело, с готовностью отдаться, унизительно скорчившись — так на старом уродливом горшке сквозь яркую глазурованную эмаль проступает растрескавшаяся от времени грубая рыжая глина.

— Маркова Ирина Андреевна, — представил её Ставицкий. — Наш министр административного управления. Вы, полковник, будете напрямую передавать от меня поручения госпоже Марковой.

Караев молча кивнул, поймал взгляд полупрозрачных глаз на остром треугольном лице.

Эти глаза говорили сами за себя, достаточно было даже такого секундного контакта, чтобы понять, что она хочет, и он не заставил себя ждать — пришёл к ней в тот же день, прямо в кабинет, развернул к себе спиной, резко притянув к паху её костлявые тощие бёдра. Она наклонилась сама, потому что — он знал — ждала этого, легла плоской грудью на стол, заваленный бумагами, охотно подчиняясь ему, как привыкла подчиняться кому-то, кто был до него, как будет подчиняться тому, кто придёт после.

Из приёмной доносились голоса — секретарша, красивая темноволосая женщина, о чём-то негромко разговаривала с мальчишкой-помощником, — а эта баба, изображающая перед своими подчинёнными хищника, тонко, по-собачьи скулила, и пластиковые папки на столе скрипели под её худым, высохшим телом в такт его вколачивающим движениям.

После этого он стал приходить к ней каждый день, в обед, а иногда и вечером, но уже на квартиру. Ему было наплевать, что она некрасива, худа, и её грудь болтается пустыми тряпичными мешками — всё остальное было на месте, как у любой живой бабы. Его здоровое мужское тело требовало физиологической разрядки, и он её получал. И его это устраивало.

— Тимур, — снова жалобно произнесла она. — Ты придёшь вечером? Я…

Он не ответил. Развернулся и, ещё раз одёрнув китель, направился к двери.

Да, возможно, он придёт к ней сегодня, но отвечать на её вопрос, в котором слышалась мольба и отчаянье, было необязательно. Она всё равно будет его ждать. Как собака. Под дверью.

От Марковой Тимур отправился на квартиру Верховного. Он наведывался туда каждый день, верный своей привычке всё контролировать.

Девочка, которую Ставицкий держал под охраной, была важна, Караев хорошо понимал это, и, хотя внешне всё было на уровне, расслабляться не стоило. Три дня назад, когда он заглянул в квартиру без предупреждения, бесшумно вошёл, открыв дверь своим пропуском (Верховный доверял Тимуру безоговорочно), все охранники сидели в гостиной. Перекидывались в картишки — при виде полковника один из них постарался незаметно спрятать в карман наспех собранную со стола колоду, но Тимур это заметил. Такого разгильдяйства Караев не прощал, и напрасно они пытались оправдаться, бубня, что входная дверь хорошо просматривается и из гостиной, и девчонке всё равно некуда деться — все трое в равной степени заслуживали наказания, и они его понесли: трое суток ареста каждому, а майор Светлов, отвечающий за этих бездельников, был разжаловал в капитаны. Вместо Светлова Караев поставил майора Бублика. Не без колебаний, конечно — Бублик, по мнению Тимура, внешне напоминал не военного, а придурковатого рабочего откуда-нибудь из теплиц или из ферм, которому только тяпкой грядки рыхлить, да за свиньями навоз убирать. Но внешность обманчива, и Бублик, несмотря на свой несуразный вид, дело своё знал хорошо. И ребята его, которых майор именовал «соколиками», тоже знали.

Караев бесшумно открыл дверь, и тут же в грудь ему упёрся автомат — коренастый парень с курносым носом, один из «соколиков», находился на посту и бдительности не терял. Узнав полковника, «соколик» опустил автомат и вытянулся по стойке смирно.

— Как обстановка? — коротко спросил Караев, проходя внутрь и машинально отмечая, как в коридоре напрягся второй охранник. Третий, совсем молоденький, стоял дальше, у дверей спальни девчонки. Молодцы подчинённые у майора, эти не подведут.

— Без происшествий, товарищ полковник, — доложил тот, что был у двери. Этого «соколика» Караев знал (память на лица у Тимура была цепкой, профессиональной), говорил с ним неделю назад, не здесь, а на военном этаже, даже фамилию запомнил. Ткачук.

Караев кивнул и прошёлся по коридору, заглянув в каждую комнату. Делал он это, не потому что что-то подозревал, а по привычке, ведомый чувством профессионального перфекционизма, желанием делать свою работу так, чтобы потом не пришлось исправлять. «Соколики» стояли навытяжку, следя глазами за перемещениями Караева.

Напоследок он подошёл к двери комнаты, где находился объект, немного помедлил, а потом резко открыл и вошёл внутрь. Сюда он всегда входил без стука, совершенно не заботясь о том, чем там может быть занята девчонка: в каком бы привилегированном месте она не содержалась, и какая бы кровь не текла в её жилах, сейчас она была для полковника всего лишь пленницей, и как у любой пленницы прав у неё было немного — во всяком случае правом на личную жизнь она точно не располагала.

Сейчас девочка сидела в кресле, подогнув под себя ноги, с книжкой в руках. При его появлении она вздрогнула, быстро захлопнула книгу, сунув что-то между страниц — этот торопливый и чуть испуганный жест не ускользнул от внимания Караева, — и уставилась на полковника большими серыми глазами, в которых колыхалась ненависть. Она всегда так на него смотрела, но это его трогало постольку-поскольку. Он не понимал этого чувства, оно казалось ему иррациональным и бессмысленным, а люди, которые трепыхались, не желая встраиваться в стройную иерархию системы, виделись ему всего лишь глупцами — рано или поздно таких всё равно ломают или уничтожают, и девчонке этой участи тоже не избежать.

Он быстро пересёк комнату, подошёл к креслу и, протянув руку, негромко скомандовал:

— Книгу!

Нужно было проверить, что она там спрятала.

Девчонка прижала книгу к себе, упрямый взгляд серых глаз упёрся ему в лицо.

— Хочешь, чтобы я применил силу?

Он знал, что это не потребуется — боли девчонка боялась или всё же понимала всю бесполезность своего сопротивления. Она молча протянула ему книгу, тонкая рука чуть подрагивала, глаза наполнились слезами.

Караев взял книгу, перевернул её корешком вверх, встряхнул. На пол упал белый пластмассовый прямоугольник, Тимур, даже не наклонившись, безошибочно угадал в нём пропуск. Он бросил уже бесполезную книгу на кровать, обернулся к молоденькому охраннику, застывшему у дверей, коротко скомандовал:

— Подбери!

Тот беспрекословно кинулся исполнять приказ. Поднял и, повинуясь молчаливому взгляду, передал пропуск полковнику в руки.

— Чей это?

Девчонка молчала.

Тимур повертел пропуск в руках. Потёртый, с въевшейся в трещинки грязью, с покоцанными краями — владелец пропуска, чьё лицо, тонкое, нервное и вызывающее, смотрело на Тимура, явно аккуратностью не отличался. Впрочем, благоразумностью тоже — взгляд тёмных, чуть раскосых глаз, выдавал в парне одного из тех бестолковых дураков, кто постоянно пробует на прочность этот мир. «Кирилл Шорохов», — прочитал он про себя.

— Кирилл?

Он внимательно посмотрел на девчонку. Она закусила губу, чтобы не расплакаться, но слёзы уже расплескались и теперь предательски ползли по бледным щекам, оставляя неровные светлые дорожки. Кирилл… нет, не может быть.

Перед глазами яркой вспышкой возникла картина. Тридцать четвёртый этаж, грязная полутёмная каморка, мусор в углу, ворох вонючих тряпок, труп мужика в дорогом костюме, перегораживающий узкий проход, и слова, произнесённые сонным, вялым голосом: мальчишку тоже, в расход. Он тогда даже не прицеливался, как следует, так полоснул из автомата короткой очередью — пацан, прислонившийся плечом к стене, всё равно был не жилец, натренированный взгляд Тимура определил это сразу. И когда Ставицкий коротко бросил ему — проверь, он лишь лениво пнул упавшее неживым кульком тело, потому что даже смысла добивать тогда не было. Хотя надо было добить, надо…

— Этот Шорохов — твой парень? — Тимур оторвал взгляд от пропуска.

Он не ждал, что она ответит, но она всё же ответила. Произнесла, отчётливо чеканя каждый слог, и, хотя то, что она сказала, и не было прямым ответом на его вопрос, но в то же время проясняло многое:

— Я хочу, чтобы ты сдох!

И тут же в память снова ворвался тот день вместе с тонким, захлёбывающимся в слезах криком: Кир, Кирка!

Нет, это невозможно. Караев смотрел в полные ненависти глаза девчонки, непроизвольно сминая в кулаке пропуск и повторяя про себя: это просто невозможно. Тот мальчишка, пристреленный на тридцать четвёртом, не может иметь никакого отношения к Кириллу Шорохову, забавно ухмыляющемуся с потёртого пластика. Никак не может. Потому что…

Караев резко развернулся и вышел. «Соколик», стоявший у входа, посторонился, пропуская полковника. Тимур быстро направился в прихожую и, подойдя к курносому охраннику, дежурившему у входа, быстро сказал:

— Ткачук?

— Так точно, товарищ полковник.

— Мы говорили с вами неделю назад. Это вы тогда обнаружили трупы на тридцать четвёртом и доставили единственного выжившего в больницу? Так?

— Так точно. Я же всё вам тогда рассказал.

— Этого? — Караев сунул под нос Ткачуку обнаруженный у девчонки пропуск. — Это тот парень, которого вы отправили в больницу?

Ткачук внимательно вгляделся в пластиковую карточку.

— Товарищ полковник, я не могу сказать наверняка. У парня лицо было сильно избито. Но вроде похож. Волосы чёрные у того точно были.

— Чёрные? Вы уверены?

— Так точно, уверен. Чёрные.

Караев убрал пропуск в карман и вышел из квартиры. То, чего не могло произойти, всё же произошло. И как бы это странно не звучало, это была его ошибка. Ошибка, потянувшая за собой ворох случайных просчётов, неверных шагов и неправильных решений.

Первую и единственную роковую ошибку Караев совершил тогда, на тридцать четвёртом, когда посчитал парня мёртвым. Завалившееся навзничь тело, прошитое короткой автоматной очередью, избитое и изломанное, было если не мёртвым, то почти мёртвым — на заброшенном этаже, никем не найденный и не опознанный, парень не прожил бы и суток, всё равно умер бы от ран или от потери крови. То, что его обнаружат два пацана, сын Мельникова с приятелем, не поддавалось никаким просчётам вероятностей, шансы были настолько малы, что их не стоило даже рассматривать, и он и не рассматривал, а потому, когда на следующий день Ставицкий, точнее уже не Ставицкий, а Андреев, Верховный правитель, приказал разобраться с этим делом и подчистить концы, Тимур Караев совершенно не ожидал такого поворота событий. Следователь, ведший дело, сообщил об единственном выжившем, а сержант Ткачук, которому было поручено передать этого выжившего бригаде врачей, и которого Караев нашёл в тот же день, всё подтвердил — да, парень выжил и отправлен в больницу на сто восьмой.

Одна ошибка тянет за собой другую, и, хотя дальше Караев сработал безупречно, конечный результат с ответом в задачнике не сошёлся.

Тимур связался с больницей сразу же после разговора с Ткачуком, и там ему подтвердили, что такого пациента действительно привезли накануне, но он скончался от ран ещё ночью. В этот раз Караев не стал полагаться на случай и на следующий день самолично спустился в морг, нашёл тело и осмотрел.

Он помнил тот труп. Голое, уже закостеневшее тело, лежащее на каталке, которую санитар, здоровенный мужик, больше похожий на грузчика или на вышибалу из подпольного притона, чем на санитара, выкатил из морозильной камеры.

— Смотрите, — лениво сказал он и с какой-то детской аккуратностью поправил бирку, прикреплённую к синюшному большому пальцу на правой ноге. — Неопознанный. Вчера утром привезли из сто восьмой. Огнестрел.

Караев и сам видел, что огнестрел. Ранение в грудь, множественные следы ударов, по документам — внутренние переломы, лицо разбито до неузнаваемости, один сплошной кровоподтёк. Он рассматривал худое, длинное тело, впалую безволосую грудь, вытянутое лицо, лопоухое — уши приставлены к голове, словно ручки у ночного горшка, — на голове светлый нимб из тонких белёсых волос, не понимая, что он хочет увидеть, но уже тогда чувствуя смутную тревогу.

— Убирать что ли? — прервал санитар его размышления.

— Убирай! — махнул рукой Тимур.

И вот теперь выходило, что это был другой труп. Парень на пропуске, темноволосый, красивый (Кирилл, Кирка — Караев зло усмехнулся), даже близко не был похож на того лопоухого губошлёпа, которого ему предъявили в морге, как неопознанного из больницы. Что же всё-таки там произошло, на сто восьмом? Самый простой ответ, который напрашивался — перепутали, поторопились, так бывает. Но уж больно всё выглядело гладко да ровно, именно — выглядело, как будто специально для него разыгрывали пьесу, комедию совпадений и случайностей, в которой в одну и ту же больницу в один и тот же вечер привезли двух примерно одинаковых по возрасту парней и обоих с огнестрелом. Да само это уже выглядело малоправдоподобным, но… но второй труп со следами побоев и огнестрельным ранением действительно существовал. Только, чёрт побери, это был не тот труп. И получается, что этот парень, Шорохов, или невероятный везунчик, или…

Мысль пришла в голову внезапно, и Тимур, резко сорвавшись с места, стремительно зашагал к ближайшему лифту.

Войдя в приёмный покой больницы, Караев сразу же направился к стойке регистрации. Полненькая девушка, румяная, как сдобная булочка, подняла на него глаза, уткнулась в пропуск, который Караев молча сунул ей почти в лицо, растерянно заморгала и негромко пискнула «ой».

— Мне нужны данные обо всех пациентах, поступивших в больницу неделю назад, — Караев назвал дату и требовательно уставился на девчонку.

Она всё ещё пялилась в его пропуск, с красной печатью «Полный допуск», который теперь имели только члены правительства и крупные чиновники, и который он не убирал, а так и держал перед носом девчонки в надежде, что она поторопится. Но она, напротив, замерла, как кролик перед удавом, не в силах быстро переварить полученную информацию, так что ему пришлось ещё раз прикрикнуть:

— Поживее, чего застыли!

— Сейчас!

Девчонка засуетилась, стала нервно перебирать разложенные перед ней журналы. Нашла нужный, стала неловко его листать, то и дело испуганно поглядывая на Караева.

— Дайте мне, — он протянул руку, забрал журнал, быстро нашёл нужную дату.

Того, кого доставили с тридцать четвёртого, Тимур нашёл сразу. Личность не установлена, огнестрельное ранение, множественные травмы. В последней графе стояло лаконичное — умер. И дата. Да, всё сходится. Именно так ему и сообщили неделю назад, вероятнее всего, зачитывая данные из этого самого журнала. Но должно было быть ещё кое-что.

Он пробежал глазами всех поступивших в тот день пациентов, их диагнозы и тут же нашёл то, что искал. Вот же — за два часа до Шорохова в больницу доставили ещё одного. И тоже с огнестрелом. И возраст, возраст подходил идеально. Так всё просто?

— Этот, — Караев развернул журнал к перепуганной девушке и ткнул пальцем в нужную фамилию. — Где он сейчас? Выписан?

— Я… сейчас, минуточку, — девушка торопливо достала ещё один журнал, её руки подрагивали. — Веселов Алексей, состояние средней тяжести. Он тут ещё, у него операция была и переломы рёбер.

— Где тут?

— В хирургии. Вот, палата триста сорок четыре, лечащий врач — Ковальков.

Шестое чувство радостно просигналило: нашёл.

По какой-то причине этих пациентов — Шорохова, при котором не было пропуска, и этого невесть откуда взявшегося Веселова, просто перепутали. Только… перепутали ли? Или кто-то специально выдал одного пацана за другого. Но зачем? С какой целью? Кому это понадобилось?

— Данные на этого Веселова, — потребовал Караев. — Личная карточка, адрес, всё, что имеется.

Девушка вскочила, подошла к стеллажу, стала рыться по полкам, от волнения путаясь и роняя какие-то бумаги. Наконец извлекла нужную папку. Протянула Караеву.

Он торопливо прочёл — парень из низов, причём явно из самых, работает в теплицах — хуже только мусорщики. Переписывать информацию Тимур не стал — память у него была прекрасная. Запомнил адрес, место работы, дату рождения.

Что теперь? Конечно, можно сразу пойти в хирургию, но что-то его останавливало. Добить этого Шорохова — а то, что это был Шорохов, Караев уже не сомневался, — он всегда успеет. Парень лежит тут неделю, операция, переломы — деваться ему отсюда всё равно некуда, поэтому придём и добьём. Но это потом. Сначала неплохо бы понять, кто и зачем устроил эту подмену.

В кармане тихо звякнул планшет. Караев достал, пробежал глазами сообщение и негромко выругался. Генерал Рябинин. По поводу отправки бригады медиков на АЭС и этой… странной ротации, которую так настойчиво требовал Савельев. Чёрт побери, из-за дурацкого, случайно обнаруженного пропуска недобитого пацана у него совершенно вылетело это из головы.

…Уже идя по длинному больничному коридору, он привычно просчитывал дальнейшие шаги: Бондаренко, начальник Южной станции, поднять досье, проверить; Васильев, которого они получат в обмен с АЭС — этого надо взять в оборот сразу, причём максимально, личное дело Васильева ему принесли ещё утром, и да, там есть кое-какие зацепки, а вечером… вечером, после обмена Бондаренко на Васильева, надо вернуться в больницу и закончить начатое. Обязательно закончить.

— Ну, как он? — Мельников подошёл к шкафу, уставился сквозь стекла на стоящие там коробки и пузырьки с лекарствами, и Егор Саныч увидел, как с Олега медленно сползает маска надменного и спокойного безразличия. Несколько секунд — и перед ним не строгий и важный министр здравоохранения, а просто смертельно усталый человек, который вынужден постоянно держать лицо и скрывать свои истинные чувства. У него даже плечи как будто слегка опустились, хотя это была лишь видимость — спина Олега оставалась ровной, прямой, свою слабость Мельников показывать не привык.

— Нормально. Работает твой Степан. В терапии его хвалят. Схватывает на лету, старается. Хороший у тебя пацан, Олег. А девки наши во всей больнице переполошились, так круги возле твоего сына и нарезают. Я, конечно, старался не распространятся, кто он, но, сам понимаешь, шила в мешке не утаишь. Теперь все медсестрички только про твоего Стёпу и говорят.

— Девки? Какие девки? — рассеянно проговорил Мельников. Он явно был чем-то озабочен, и, видимо, половину слов Егора пропустил мимо ушей.

— Да медсестрички наши, я же тебе говорю. Стёпа твой мало того, что парень видный, так ещё и сын самого министра — шутка ли.

Егор Саныч выделил голосом слово «министр» и внимательно посмотрел на Олега. Тот едва заметно поморщился, по лицу пробежала лёгкая тень.

Непонятно почему, но это новое звание — министр — добавляло весу, хотя по сути в должностных обязанностях Мельникова мало что изменилось. Будучи главой сектора здравоохранения, Олег много мотался по вверенным ему больницам, не гнушался заглядывать в самые дальние уголки, с дотошностью влезая в мельчайшие детали, часто бывал и в их больнице, иногда подолгу беседуя с персоналом и выслушивая жалобы пациентов. Но тогда он был свой, должность главы сектора хоть и ставила его на ступеньку выше, но не отделяла, а теперь новое слово «министр» словно провело демаркационную линию между Мельниковым и всеми остальными, и он из разряда своих прочно переместился в чужой, ещё пока непонятный для всех лагерь.

Потому сегодня появление Олега в их больнице — первое его появление в новом качестве — вызвало совершенно несвойственный переполох, который нервно и раздражительно действовал на всех: люди ещё не привыкли к новым порядкам, не приспособились к ним и потому не знали, как себя вести. Взбудораженный персонал метался по коридорам, но Олег, мало обращая на всех внимания, сразу направился к Егор Санычу, отыскал его в одной из палат, и они уединились в ординаторской хирургического отделения, выгнав перепуганных ребят-интернов.

— Значит, работает… — протянул Мельников.

— Работает. Всё в порядке с ним, не переживай. Я постоянно заглядываю, как ты меня и просил. Но, если честно, лишнее это. Твой Степан — парень серьёзный, ответственный. Пойдём, я тебя к нему провожу, сейчас как раз его смена.

— Да, конечно, проводишь… Погоди, Егор Саныч, погоди, успеется.

Егор Саныч напрягся. Похоже, Мельников появился в больнице не только из-за своего сына. Было что-то такое в лице Олега, отчего Егору стало не по себе, и в голову ворвалась абсурдная мысль: Олег узнал? Но откуда? И какое ему дело до всего этого?

— Ты сам-то как, Егор Саныч? — Мельников отошёл от шкафа, присел на стул и показал рукой на диван, приглашая Ковалькова тоже присесть. — Как тебе работается? Мы же тогда так толком и не переговорили. Когда ты внезапно решил снова из участковых в хирурги податься.

— Да что я? Я — нормально. Работаю потихоньку, руки помнят.

— Руки помнят, — медленно повторил Мельников, поправил идеально завязанный галстук, автоматически смахнул с лацкана пиджака несуществующую соринку, а потом вдруг резко подался вперёд и прямо посмотрел ему в глаза. — Я же знаю, Егор Саныч, с чего ты вдруг так внезапно решил поле деятельности сменить. И о том, что руки твои помнят, тоже знаю. Видел воочию результат.

— Я… о чём это вы? — Егор Саныч от неожиданности снова перешёл на «вы», как это и было положено. На людях и в присутствии посторонних он всегда соблюдал субординацию. Это наедине, в память об их совместной работе Ковальков позволял себе обращаться к Мельникову на «ты», помнил ещё, как тот, сегодня глава сектора здравоохранения, а по-нынешнему министр, пришёл к ним в больницу молодым интерном, как учился всему, как нервничал перед своей первой операцией, когда ассистировал ему, Егор Санычу. Так что, в некотором роде Егор был Олегу крёстным отцом в профессии, и Мельников это помнил, всегда помнил: и когда резко пошёл на повышение, быстро превзойдя своего учителя, и когда и вовсе взлетел до небес.

— Я о Савельеве, Егор Саныч. Я знаю, что это ты его прооперировал, — Мельников выжидающе смотрел на Егора.

— Откуда? А, Анна… конечно, — догадался Ковальков. — Я ведь… Олег, меня вслепую использовали. Когда меня в ночи сдёрнули, думал, что опять пацаны наши хулиганят, подрались, или того хуже — ножом кого пырнули. Сам знаешь, у нас внизу всяко бывает. А когда понял… Я — врач, Олег. Да что я тебе объясняю. Не мог я по-другому поступить.

— Зачем ты оправдываешься, Егор? Я же тебя ни в чём не обвиняю, — заметил Олег. — Мы, в общем-то, сейчас на одной стороне.

— Да? — Егор Саныч усмехнулся. — На одной ли? И, позволь тебя спросить, на чьей? На стороне Савельева? О котором сейчас чёрт знает какие слухи ходят, что окопался он где-то внизу, на какой-то непонятной станции, то ли атомной, то ли ещё какой. Думаешь, если я его вытащил с того света, я теперь в его сторонники записался? Нет, Олег. Он для меня всё тот же Савельев — инициатор закона, который столько людей… и Варенька моя…

При имени жены в горле Ковалькова встал ком, он сделал паузу, чтобы справиться с собой, отдавая себе отчёт, что если продолжит сейчас, то сорвётся. Олег его не торопил — за внешней холодностью Мельникова по-прежнему скрывалась деликатность и какая-то удивительная бережность и чуткость к человеку. К любому человеку.

— Или… — Егор сделал усилие над собой, отгоняя образ некрасивой маленькой женщины, некрасивости которой он не замечал и не помнил, и чувствуя, как вместо горькой и болезненной нежности, всегда возникающей в душе, когда он думал о Варе, в нём поднимается гнев, страшный и невероятный в своей разрушительной силе. — Или ты решил, что я на стороне нового Правительства, министром которого ты теперь являешься? Судя по тому, что Закон снова вот-вот вступит в силу, этот Верховный по людоедству мало чем отличается от своего предшественника. Нет, Олег. Я — ни на чьей стороне. Ты знаешь, я в политику не лезу. Моё дело маленькое — лечить людей, спасать, что я и буду делать, пока могу. А остальное, Савельев, Андреев, любой другой, кто придёт им на смену… тут я — пас. Если тебе нужно моё содействие в том, чтобы обходить закон, я готов. Всё что от меня зависит, сделаю.

— Ты прав, Егор Саныч. Мне нужно твоё содействие. Очень нужно, — проговорил Мельников. — Я как раз потому и пришёл к тебе. Но речь пока идёт не об обходе Закона, сейчас мне требуется немного другое. Дело в том, что сегодня нужно сформировать выездную бригаду медиков, человек десять, пара хирургов, анестезиолог, младший медперсонал. И я бы хотел, чтобы ты в неё вошёл.

— Выездная бригада? Для чего? Куда? — удивился Егор Саныч.

— На АЭС. К Савельеву, — коротко ответил Олег.

— На АЭС? — Егор Саныч удивлённо присвистнул. — Значит, там всё-таки АЭС. Надо же. Атомная электростанция… Стало быть в официальных сообщениях не врут. В Башне действительно есть ещё один источник энергии, и Савельев о нём знал? И тогда знал, когда людей тысячами на смерть отправлял? Да… я, конечно, всегда понимал, что политика и власть для Савельева первичны, но, чтобы такой цинизм…

— Всё не так просто, Егор Саныч, — перебил его Мельников, но Ковальков поморщился.

— Олег, я тебя прошу. Уж ты-то не начинай. Я, конечно, понимаю, что там наверху, где ты сейчас, всё устроено по-другому, может, даже и оправдание существует всей этой мерзости и грязи, но я… я отказываюсь понимать. И ты меня, пожалуйста, сюда не впутывай. Я — врач, у меня тут люди, а там у вас…

— Там тоже люди, на АЭС, — заметил Мельников. — Раненые. Судя по списку медикаментов и оборудования, которое им нужно, там есть тяжёлые. И потому я прошу тебя, Егор, помоги.

— Почему я? Олег, у меня перерыв в практике был большой, ты же это знаешь не хуже меня. Я и здесь-то сложные операции стараюсь не брать, чтобы не дай бог не напортачить. Да и стар я уже, найди кого помоложе.

— Мне нужен человек, которому я доверяю, Егор, — ответил Мельников. — Очень нужен.

— Ясно-понятно. Политика, мать её. Так, Олег?

Он вглядывался в напряжённое лицо Олега, пытаясь понять, куда тот клонит.

— Да, политика, — нехотя признал Олег. — Мне нужен человек, который передаст Савельеву информацию.

— Олег, да пойми ты меня! Я для ваших политических игр не создан, не наградил господь бог требуемыми качествами. Да я и не хочу, если честно. По мне, что Савельев, что Ставицкий-Андреев, оба — упыри. Для них человеческие жизни — это цифры в графиках и планах. Новый правитель хочет снова Закон ввести? Да что там, фактически уже ввёл. Так и Савельев его не отменил — приостановил только. И нет никакой гарантии, что не вернул бы его обратно через несколько месяцев, снова обосновав всё какой-нибудь необходимостью и угрозой для общества. К тому же Савельев знал про существующий источник энергии, наверняка знал, иначе и быть не может, — Егор поднял руку, заметив, что Мельников хочет что-то возразить. — И не говори мне ничего, Олег. Не существует в этой ситуации никаких оправдывающих слов и аргументов, все они притянуты за уши. И для меня всё это значит только одно: тогда, вместо закона Савельев мог всё повернуть по-другому. Мог, но не стал. Почему не стал — мне плевать. Я не хочу в это вникать и пытаться понять, что там Савельевым руководило. Потому что для меня, люди — не цифры, они живые. У каждого была своя жизнь со своими радостями и печалями, у каждого были родные и близкие. Это трагедии, сотни тысяч трагедий, и у каждой такой трагедии есть лицо. А поэтому мне всё равно, кто из них будет у руля. Андреев, Савельев… Они оба друг друга стоят.

— Поверь мне, Егор Саныч, по сравнению со Ставицким-Андреевым, Савельев — просто ангел с крыльями. Ты думаешь, что я Савельева внезапно полюбил? Нет. Мое отношение к Павлу Григорьевичу и тем более к Закону не поменялось. Потому что Савельев печётся о человечестве в целом, не понимая при этом, что человечество, оно из людей состоит. А людей он не видит. Только идею свою. Да, в некотором роде, ты прав. Люди для Савельева — цифры. Но для Ставицкого…

Мельников сделал паузу, пытаясь справиться с собой, на лице промелькнуло неприкрытое отвращение, и добавил, неожиданно повысив голос:

— То, что собирается сделать Ставицкий, Егор, это не просто преступление. Это самое омерзительное, что можно придумать.

— Не понимаю, что может быть омерзительнее отправки сотен тысяч людей на смерть только по причине их бесполезности для общества, — упрямо буркнул Егор. Ему странно было видеть обычно бесстрастного Олега таким возбужденным, но сдаваться без боя он не собирался.

— Понимаешь, — Олег усилием воли согнал с лица выражение гадливости. — С одной стороны ты прав, конечно. Ставицкий-Андреев тоже, вроде Савельева, о судьбе человечества печётся. Только если у Павла Григорьевича идеальное общество выглядит вполне себе справедливым, то Ставицкий… Как тебе искусственное выведение людей? Насильственное оплодотворение, выбраковка негодных к размножению особей с принудительной кастрацией? Как тебе маленькие дети, которых именуют образцами, лишают родителей и воспитывают в условиях, калечащих психику? Так, что и человеческого там ничего не оставят, одни инстинкты, которые тоже будут брать под контроль. Как тебе такое, Егор Саныч?

Мельников всё-таки не выдержал — сорвался. Его лицо раскраснелось, глаза стали непривычно злыми, ощетинились острыми иголками, заблестели холодной сталью.

— Я слышал, что новый Верховный помешан на чистоте рода, — растерянно проговорил Ковальков. — Ну, вроде как аристократию собрался вернуть.

— Аристократия — это только вершина айсберга. Всё намного страшнее. Сегодня он показал мне программу. Она называется «Оздоровление нации». От оздоровления там одно только название, а по сути это какое-то утрированное продолжение опытов доктора Менгеле, помнишь такого исторического персонажа? Мы проходили на истории медицины. И теперь эту программу Ставицкий собрался внедрять. У него уже всё готово, понимаешь? Всё готово. Он давно её разрабатывал, тайно вёл исследования в лаборатории у меня под носом. Некрасов… Помнишь Некрасова?

Егор Саныча как ударили под дых. Некрасова он помнил — таких людей из жизни не вычеркнешь, здесь даже память забывает о своём милосердии, — и, пожалуй, это был единственный человек, смерти которому Егор желал. Стыдился своей ненависти, пытался с ней бороться, но ничего не мог сделать. Этот человек — большой, громкий, кажущийся добродушным рубахой-парнем, не глядя отправил на смерть несколько десятков беременных женщин. Ради карьеры отправил. План выполнял…

Иногда Ковальков думал, что если бы судьба распорядилась так, что тогда вместо раненого Савельева перед ним оказался Некрасов, то он оставил бы его истекать кровью. Наплевав на все клятвы, на своё человеколюбие и на профессиональную этику. Так он думал и вместе с этим знал, что всё равно сделал бы всё от него зависящее. Сделал, продолжая ненавидеть и его, и себя.

— Так вот, Егор Саныч, если я сейчас это не остановлю, то ты только представь, во что превратится жизнь в Башне. Это будет не просто страшно. Это будет воплощением всего самого мерзкого, уродливого, гадкого, на что только хватает фантазии. А вернее, на что её не хватает. И потому мне нужно связаться с Савельевым. А единственный путь — это отправить с бригадой того, кому я могу довериться.

Ковальков молчал, всё ещё переживая внутри вспышку ненависти, вызванную именем Некрасова. Если это так… если Олег говорит правду… Хотя зачем ему врать? Скорее всего, так и есть. И тем не менее что-то сопротивлялось в душе Егора, словно блок какой стоял. Ему казалось всё это слишком сложным, требовало более глубокого понимания, возможно, знаний, которыми он не обладал. От слов «спасение человечества» веяло чем-то пафосным, претенциозным и оттого неестественным и отталкивающе-пугающим. Это была вотчина проклятых политиканов, привыкших жонглировать высокими фразами и патетическими словами, тех, кто с лёгкостью фокусников выворачивают любую ситуацию шиворот-навыворот, белое выставляют чёрным, чёрное — белым, и им — Егор это твёрдо знал — верить нельзя. Но с другой стороны, если так говорит Олег…

Олег всегда был симпатичен Ковалькову. Что-что, а интриги и высокая политика были Мельникову так же чужды и отвратительны, как и самому Егору, и Егор Саныч уже был готов поверить и даже сорваться на эту чёртову АЭС, и даже — чего уж там — передать сообщение Савельеву, ещё раз взглянуть в развязно-весёлые зелёные глаза Литвинова (эти двое были повязаны политикой и в дружбе, и в ненависти), вот только… только был здесь в больнице у Егора один незакрытый гештальт. Мальчишка, за которого он отвечал, не перед кем-то — перед самим собой отвечал.

— Ну так как, Егор Саныч? — Мельников вскинул на Ковалькова потухшие усталые глаза. Вспышка, которую он позволил себе, уже прошла, и она словно высосала его изнутри, опустошила.

Егор отвёл взгляд.

— Извини, Олег. Всё, что ты говоришь, конечно, чудовищно, но… Если надо снова организовывать врачебное подполье, спасать пациентов — тут ты на меня можешь рассчитывать. Всё, что в моих силах сделаю. Но политика… Уволь меня от этого, Олег. Не хочу я, противно мне. Ты уж найди кого помоложе, чтобы в шпионов играть.

Потухшие глаза Мельникова на миг вспыхнули. Что там было — разочарование или даже лёгкое презрение к его трусости — этого Егор не уловил.

— Извини, — ещё раз повторил он, тихо, почти прошелестев сухими, потрескавшимися губами. И вслед за этим неловким извинением в ординаторской повисло молчание.

— Хорошо, Егор, я понимаю, — наконец ответил Олег. — Заставлять не буду.

Он кинул быстрый взгляд на часы.

— Ну что, к сыну-то твоему вести тебя? — буркнул Ковальков, пытаясь скрыть смущение. Он понимал, что подвёл Олега. Понимал, но согласиться на его предложение никак не мог.

— Что? — Мельников вынырнул из своих невесёлых мыслей. — А, к сыну… да. Хорошо, пойдём, Егор Саныч.

Он поднялся, небрежным жестом застегнул пуговицу на пиджаке и сделал знак Егору следовать за ним.

У входа в терапию их уже ждали: завотделением Петр Иванович Горячев, плотный лысый мужчина с крупным мясистым носом, и сама главврач, Маргарита Сергеевна, которой уже доложили о внезапном визите самого министра.

— Олег Станиславович, добрый день! — Маргарита Сергеевна первой шагнула к Мельникову и протянула крепкую, по-мужски широкую ладонь. — Вы к сыну? Или по делу?

Горячев, выглядывающий из-за спины главврача, только сдержанно кивнул.

Егор Саныч с горечью отметил, что всё теперь не так как раньше. Петр Иванович, которого сам Егор привык называть просто Петей, был одним из тех, кто работал в их врачебном подполье бок о бок с Мельниковым все четырнадцать лет. Скольких больных со своего участка, которым ещё можно было помочь, сам Егор направил Горячеву — не счесть, все люди с сомнительными диагнозами (это они, у себя в подполье называли так «сомнительные», хотя никакими сомнительными эти диагнозы вовсе не были) так или иначе проходили через терапию, через руки это невысокого, плотного мужчины, немолодого, с невзрачной внешностью, и только потом, по каналам, которые были известны только Горячеву и Мельникову, попадали либо в другие больницы — к «своим» врачам, либо к Анне, на пятьдесят четвёртый.

И вот сейчас Петр Иванович с осторожностью смотрел на Мельникова, не делая никаких попыток сближения, словно и не было тех четырнадцати лет, словно новое звание, навешенное на Мельникова, как генеральский мундир с тяжеленными медалями, делало Олега другим человеком — чужим, непонятным и невообразимо далёким. Отчасти в этом был виноват и сам Олег. Если бы он показал людям, как тяготит его эта новая должность, если бы улыбнулся, если бы чуточку открылся, это решило бы многие проблемы. Но Мельников завернулся в кокон непроницаемости, нацепил на себя безразличную холодность, и, казалось возвёл свою вежливость и отстранённость в недостижимый абсолют, ещё больше ото всех отдаляясь.

— И к сыну, и по делу, — сдержанно ответил Мельников на вопрос Маргариты Сергеевны. — Если вы не возражаете, я сначала поговорю со Степаном, а потом подойду к вам. Не подскажете, Петр Иванович, — теперь Мельников обратился уже к Горячеву. — Где я могу найти своего сына?

— Должен быть в процедурной. Третья дверь по коридору. Вас проводить, Олег Станиславович?

Горячев подхватил вежливый тон Олега, почти полностью скопировав холодные нотки. Это было нехорошим знаком. Мельников непроизвольно устанавливал стену между собой и людьми, выкладывая кирпичики недоверия, и, хотя сам понимал, что совершает ошибку (а Егор Саныч видел, что Олег это понимал, и что его это тяготило), но ничего не мог с собой поделать.

— Нет, не надо, — сухо отозвался Мельников. — Егор Саныч меня проводит.

Степан действительно был в процедурной, перебирал ряды пробирок с анализами, сверяя наклейки с записями в журнале. Ему помогала строгая красивая девушка — Егор Саныч часто видел их вместе. Кажется, её звали Гулей.

Когда Олег вошёл, Степан обернулся, и на его лице появилось упрямое выражение.

Что-то определённо произошло между отцом и сыном. Что — Егор Саныч не знал, но догадался об этом ещё тогда, когда Степа появился здесь в больнице неделю назад. Прочитал в упрямом выражении лица парня, в сердито блеснувших зелёными искорками глазах. Вот он, вечный конфликт отцов и детей: юные нигилисты и романтики против взрослых реалистов, придавленных опытом лет, как тяжёлой, неподъёмной плитой. Сколько раз это описывалось в классике, подавалось с той и с другой стороны, казалось бы, уже можно раз и навсегда уразуметь и сделать выводы, но нет… И каждый раз, когда молодость, не признающая авторитетов, пытающаяся пойти своим собственным путём, сталкивается со зрелостью, которая как в железные латы облачена в рассудительность и благоразумие, всё вспыхивает с новой силой. Семнадцатилетние циники и бунтари восстают против отцов, против их нескладной, неумело прожитой жизни, клятвенно обещая, что уж они-то проживут свою жизнь по-другому, и отцы молчаливо принимают клятвы своих детей, веря и не веря этим лживым и непрочным обещаниям.

— Стёпа, здравствуй, — голос Олега потеплел. Он шагнул к сыну, но тот не сделал никакого ответного движения, продолжал стоять, сверля отца злым взглядом.

— Здравствуй…те, — процедил Степан.

— Здравствуйте, — девушка рядом с ним тоже обернулась, внимательно посмотрела на Мельникова, потом на Стёпу. — Стёпа, я пойду, наверно. Потом закончим.

— Подожди, Гуля. Это не займёт много времени, — неожиданно зло проговорил Стёпа. — Вы к нам, Олег Станиславович, по делу?

Егор Саныч вздохнул. Он чувствовал, что эта напускная бравада, нарочитое хамское поведение — всего лишь защита мальчишки, реакция на какую-то обиду. Но эта защита больно ранила Олега, хотя, конечно, виду тот не показывал.

— Как ты тут? — проговорил Мельников. — Мама волнуется, ты бы почаще ей звонил.

— Как могу, так и звоню, — буркнул Степан. — У меня тут дел много.

— Степан, — Олег говорил всё так же ровно, но Ковальков уловил просящие нотки в его голосе. — Я тебя прошу, приходи домой сегодня. Я скажу маме, мы поужинаем вместе. Она очень волнуется.

— Я лучше сам к ней загляну завтра, в обед. Когда вас, Олег Станиславович, не будет.

Мельников едва заметно дёрнулся, будто эти слова ударили его наотмашь, отбросили назад, и Олег, который собирался подойти к сыну и уже сделал ещё один шаг, в нерешительности остановился, не зная, как быть дальше. Наверно, в первый раз за много лет Егор Саныч увидел ничем неприкрытую растерянность на лице Мельникова.

«Вот же молодёжь, — устало подумал Ковальков. — И чего ерепенятся, чего пытаются доказать?»

Он стоял чуть позади Олега, смотрел на сына Мельникова, неплохого в сущности парня, доброго, ответственного, не похожего и одновременно так похожего на Олега, и думал о другом мальчишке, который свалился на его голову неделю назад и который уже сейчас причинял ему столько хлопот, что Егор Саныч сто раз пожалел, что ввязался в ту авантюру с подменой документов. Если бы сейчас его спросили, зачем он это сделал, Ковальков только сердито пожал бы плечами, буркнул бы под нос что-то типа «бес попутал», уходя от прямого ответа. Потому что в двух словах всего не расскажешь, а долго объяснять Егор Саныч не любил.

Когда в разбитом и почти неузнаваемом лице лежащего без сознания на каталке мальчишки Егор опознал Кирилла Шорохова, едва сумев погасить рвущийся на волю вскрик, он подумал в первую очередь даже не об отце этого оболтуса, с которым его связывали крепкие товарищеские отношения, а о матери — доброй, тихой, неконфликтной женщине. Чем-то Люба Шорохова напоминала ему его Варю, наверно, своим мягким внутренним светом, какой есть далеко не у каждой женщины — тем ласковым, тёплым светом, в который можно укутаться, уткнуться, ощущая себя ребёнком, убаюканным нежными объятиями материнских рук. И, наверно, благодаря Любе, благодаря тем вечерам, что он проводил в доме Шороховых, где его старая, закосневшая душа отогревалась, а острое горе сглаживалось и притуплялось, благодаря всему этому он и жил — не существовал, покорно и безвольно плывя по течению дней и лет, а именно жил, оставаясь и чувствуя себя человеком.

И разве мог он, после всего этого, оставить их сына без помощи? В беде, перед лицом опасности, в двусмысленной ситуации, в которой тот оказался.

Егор Саныч опять незаметно вздохнул. У Кирилла Шорохова дар впутываться в разного рода истории, но эта превзошла всё, что можно было вообразить. Его нашли на заброшенном этаже рядом с тремя трупами, которые бы запросто навесили на парня — кто бы стал в этом разбираться, — и тогда исход один, увы, предсказуемый и страшный исход. И как бы тогда Егор смотрел в глаза Ивану, Любаше? Как? Да он и себе бы в глаза смотреть не смог…

— Степан, — голос Мельникова выдернул Ковалькова из его мыслей. — У меня сейчас мало времени, и вечером тоже есть дела, но я постараюсь освободиться пораньше, мы с мамой будем ждать тебя.

— Дела! — Стёпа вдруг прищурился, отложил пробирку, которую до этого вертел в руке. — Конечно, па… Олег Станиславович, знаем мы ваши дела. Наслышаны уже. Закон собираетесь со своим любимым новым Верховным возвращать. Всех, кто не нужен, тех в расход. Планы поди уже составляете, да? Да иди ты, па… Идите вы со своими делами!

— Стёпа, ты же ничего не знаешь…

— А чего мне знать? Это раньше ты был Мельниковым, людей спасал, а теперь ты ж у нас не Мельников! Ты ж у нас Платов! Тебе теперь твои корни аристократические не позволяют!

Стёпа, позабыв, что до этого только что называл отца на «вы», вкладывая в это «вы» всё презрение и обиду бунтующей юности, теперь сбился на «ты» и бросал в лицо отца обвинения, злые, несправедливые слова, а Мельников молчал, внешне оставаясь спокойным, но Ковальков знал, как нелегко даётся Олегу эту спокойствие.

— Стёпа! — удивительно, но первой не выдержала Гуля, высокая, смуглая девушка — напарница Степана. — Перестань. Как тебе не стыдно так говорить?

Она схватила Стёпку за рукав, инстинктивно, как хватают за руку детей, когда хотят их угомонить.

— Мне стыдно? — Стёпа сбросил её руку со своей, нервно дёрнув плечом. — Это ему должно быть стыдно! За всё, что он сделал ради своего министерского кресла! Ты просто не знаешь!

Степан повернул негодующее лицо к девушке, с шумом выдохнул и опять открыл рот, чтобы продолжить. Но она не дала. На смуглом лице ярко и гневно вспыхнул румянец, большие тёмные глаза сердито блеснули.

— Это твой отец, а ты… ты такие слова… да ещё при посторонних. Я… — она не договорила, отодвинула Стёпку плечом и почти бегом устремилась к двери.

— Гуля, — со Степана разом слетел весь гонор. — Ты куда?

На его вопрос она не ответила, даже не обернулась, лишь у самой двери пробормотала, непонятно кому — Егор Санычу или Мельникову:

— Извините, — и выскочила из процедурной.

После этого Стёпа совсем сдулся, опустил глаза, упрямо уставившись на свои ботинки.

— Мы всё-таки будем ждать тебя сегодня с мамой, — повторил Мельников и вышел, забыв про Егор Саныча.

Догонять Мельникова Егор Саныч не стал. Тот пошёл в сторону кабинета главврача, наверняка решать свои рабочие вопросы — всё это Ковалькова уже не касалось. Он медленно выгонял из своей головы разговор с Олегом, возвращаясь мыслями к своим повседневным делам: к Макарову из сто пятой палаты, которого всё же надо готовить к операции, к Люде Коваленко из сто тридцатой, которой пришлось ампутировать палец на руке (производственная травма), и которая теперь всё время плакала, потому что не было большего горя для этой двадцатилетней девчонки, чем её обезображенная рука, к угрюмому старику из сто первой, — Проворову… Проводову… Егор Саныч никак не мог запомнить его фамилию — этого надо готовить на выписку, и, конечно, к глупому и порывистому Кириллу Шорохову, который — стоило Егор Санычу появиться на пороге палаты — встречал его неизменным вопросом: «Вы что-нибудь узнали про Нику?»

Наверно, надо было спросить про Савельевскую девочку у Олега, вдруг подумал Ковальков, но тут же отбросил эту мысль. А что бы это дало? Да ничего, кроме дополнительных проблем. Мальчишка и так плохо управляем — с каждым днём сдерживать его всё трудней и трудней, и, если б не пропуск Веселова, который Егор Саныч предусмотрительно держал при себе, Шорохов давно бы уже куда-нибудь рванул, подставляя и себя, и его, да и всю больницу.

Егор Саныч сердито нахмурился и зашагал в сторону регистратуры. Надо было взять историю болезни этого Проворова или Проводова, оформить выписку и отправить уже старого ворчуна домой.

У стойки регистратуры стоял мужчина в военной форме, и Ковалькова внезапно словно по голове стукнули — он притормозил, делая вид, что заинтересовался информацией на стенде, исподтишка наблюдая за этим человеком. Егор Саныч и раньше не склонен был сильно доверять людям в форме, а сейчас и подавно. Ото всех, кто так или иначе был связан с властью, а уж тем более от тех, кто эту власть охранял, Егор Саныч предпочитал держаться подальше, но этот человек — высокий, стройный, похожий на поджарого степного волка — был не просто обычным военным, он был ищейкой, идущей по взятому следу. И это не было разыгравшимся воображением старого врача. Мужчина о чём-то разговаривал с девушкой, дежурящей в регистратуре, внимательно листал журнал регистрации, потом по его приказу медсестра принялась искать что-то на стеллаже с личными карточками больных.

Егор Саныч вспотел.

Он думал о своём подлоге, думал о Кирилле Шорохове, которого он скрывает здесь под чужой фамилией, скрывает ото всех, даже от его родителей (Егор Саныч опасался сообщать об этом даже Любаше, хоть и понимал, что она наверняка сходит с ума по сыну), и пытался убедить себя, что всё это ложная тревога, что у страха глаза велики, и не такая уже важная птица этот парнишка Шорохов… но интуиция сигналила об обратном, а когда человек, стоявший у регистратуры, достал планшет, Ковальков совсем напрягся. Планшеты в Башне были далеко не у всех, и, значит, это не рядовой военный, но тогда кто он?

Егор Саныч торопливо вытер проступившую на лбу испарину. Военный уже отошёл от регистратуры, его ровная и прямая спина маячила вдали больничного коридора, а Ковальков всё ещё не мог сдвинуться с места, он словно прирос к полу. Наконец он собрал волю в кулак и приблизился к регистратуре, чувствуя, как подрагивают и подламываются в коленях ноги.

— Дашенька, — Егор Саныч не без труда вспомнил имя дежурившей девушки. — Доброе утро. Мне бы историю болезни Проворова.

— Проводова, — поправила его Дашенька и улыбнулась. Ковальков отметил, что улыбка у девушки вышла несколько натянутой. — Минуточку…

Пока она, отвернувшись, рылась в стеллаже, находящемся сзади от неё, Егор Саныч пытался рассмотреть журнал, который лежал на столе и был открыт на дате… на той самой дате, когда в больницу доставили Шорохова.

— Вот, пожалуйста, — Даша протянула ему папку.

— Спасибо. Дашенька, а что это за мужчина тут только что с тобой разговаривал?

— Это же сам… начальник службы безопасности. — девушка инстинктивно подалась чуть ближе к Егор Санычу и понизила голос. — Слышали, по общей связи передавали, что теперь есть служба безопасности, и каждый должен оказывать ей содействие. А этот — самый главный. Караев его фамилия.

— Караев? — переспросил Егор Саныч. — А что ему у нас вдруг понадобилось?

Он старался говорить ровно, словно с его стороны это было не более, чем праздное любопытство. Кажется, медсестра ничего не заметила.

— Спрашивал про пациентов, которых доставляли неделю назад. Велел дать ему посмотреть журнал, а потом спросил про Веселова.

— Про Веселова? — внутри Ковалькова всё оборвалось. — Почему про Веселова?

— Я не знаю, — Дашино круглое лицо стало слегка растерянным и печальным, как будто её огорчало то, что она не может помочь старому доктору. — Но он попросил все данные на этого Веселова. Адрес, место работы.

— И ты дала?

— Конечно. А разве не должна была? Он же начальник службы безопасности.

— Нет-нет, всё нормально, — Егор Саныч оторвался от стойки. В голове гудело, а ноги дребезжали, словно он только что пробежал марафон на время. — Всё нормально, Дашенька. Ты всё правильно сделала. Всё правильно…

— Егор Саныч! Егор Саныч! — навстречу Ковалькову кинулась медсестра Лиля. На её лице было написано крайнее возмущение. — Вы скажите ему!

— Успокойся, Лиля. Что и кому я должен сказать?

Егор Саныч не помнил, как он добрался до своего отделения. Ему казалось, что он бежал, хотя на самом деле от волнения он едва переставлял гудящие и дрожащие ноги, которые и теперь его не слушались, и ему, чтобы не упасть, даже пришлось привалиться к дверному косяку сестринской, куда он зашёл, сам не зная зачем.

— Да Веселову этому вашему. Знаете, где я его застала? Тут, у поста! Он рылся в шкафу, где документы и вещи пациентов хранятся. Я только на минуточку отошла, и он… А если там что-то пропадёт?

— Не переживай, Лиля. Я всё улажу. Не волнуйся.

Кое-как отлепившись от косяка, Егор Саныч вышел из сестринской и зашаркал по направлению к палате.

Кирилл сидел на своей койке, бледный и напряжённый. Увидев входящего врача, бросил короткий упрямый взгляд и снова уставился перед собой, всем своим видом показывая, что разговаривать он не намерен.

Егор Саныч прошёл внутрь, взял стул, подтолкнул его к кровати Кирилла и устало опустился на него. Хорошо, что в палате сейчас, кроме Кирилла, никого не было, наверно, остальные были на процедурах, а, может, и в столовой — время было обеденное.

— Ну и что ты себе позволяешь? — Егор Саныч взглянул на Кирилла. Побои с его лица уже почти сошли, организм молодой, здоровый, на парне всё заживает, как на собаке. Трещины в ребре, пожалуй, болят, но разве этот упрямец признается. — Ты зачем на пост полез? Я же просил тебя, Кирилл. Что там тебе понадобилось?

— Пропуск, — карие глаза Кирилла гневно сверкнули. — Мне нужен пропуск. Если вы не хотите меня выписать, то я сам… сам уйду. Вы вообще не имеете никакого права меня тут держать. Я уже здоров.

— Вот что ты за дурак такой? Господи, за что мне всё это? — почти простонал Ковальков.

— А вы отдайте мне пропуск, и всё, — Шорохов упрямо вздёрнул подбородок, а потом почти умоляюще добавил. — Отпустите меня, Егор Саныч. Мне надо узнать, что с Никой… Вы же мне не говорите. А мне надо, понимаете надо!

— Значит так, Кирилл, — Егор Саныч понизил голос. — Теперь послушай меня внимательно. Я не знаю и не хочу знать, что там произошло на том этаже, откуда взялись трупы, и кто тебя так отделал. И какое отношение ко всему этому имеет дочка Савельева — тоже не моё дело. Но тебя уже ищут. Это ты понимаешь? Из службы безопасности. Сегодня интересовались. И, возможно, там уже поняли, что ты скрываешься под чужой фамилией.

Кирилл прикусил нижнюю губу, недоверчиво посмотрел на врача.

— Ну так тем более отпустите меня.

— И куда ты пойдёшь? — устало поинтересовался Егор Саныч. — Тебя никуда не пустят, кроме как на свой этаж. А тебе ведь не на свой этаж надо, правильно я понимаю? Ты ж, идиот такой, наверх побежишь? Там тебя и схватят. И второй раз ты так легко не отделаешься.

Кирилл молчал.

— В общем, давай мы поступим так, — продолжил Егор Саныч. — Ты сейчас перестанешь дурить, а я подумаю, что нам теперь делать. Есть у меня одна идея. А ты приляг, Кирилл, у тебя трещина в ребре, тебе покой нужен, а ты тут скачешь по отделению, медсестёр пугаешь.

— Я всё равно тут не останусь, — не сдавался Шорохов. — Тем более, если так и так уже узнали.

— Не останешься, не останешься, — заверил его Ковальков, который внезапно понял, как надо действовать. — Ты только не испорти всё. Полежи тут до вечера, а я всё устрою. И без фокусов, Кирилл. Ты же и меня подставишь, если что.

Шорохов нехотя кивнул. Егор Саныч поднялся со стула, пошёл к двери, ощущая спиной колючий взгляд непокорного мальчишки. У выхода он ещё раз оглянулся.

— Пожалуйста, Кирилл. Не делай глупостей, прошу тебя. Хотя бы до вечера. Хорошо?

И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, быстро вышел из палаты.

— Опаньки ты как, Валера! Сразу с козырей зашёл, ну ты силён.

— А что? Могём! Карта в масть…

— Дурачкам и новичкам…

Ника отошла от дверей и опять легла на кровать лицом к стене, привычно подтянула колени к подбородку, обхватив их обеими руками. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать голоса своих мучителей, но она знала, что даже с заткнутыми ушами она будет их слышать — их громкий смех, крепкие словца, вплетающиеся в речь, хлёсткие удары замызганных карт о низкий полированный столик, притащенный ими в коридор из маленькой, голубой гостиной. Даже с заткнутыми ушами она будет ощущать их присутствие, чувствовать запах, чужой запах, которым, казалось, насквозь пропахла квартира — их с папой квартира, которую эти превратили в тюрьму.

Она их всех называла — эти, не делая между ними никакого различия, ненавидя их всех, скопом и по отдельности: простых солдат, дежуривших у дверей её спальни, майора со смешной фамилией Бублик, сыпавшего осточертевшими шуточками, полковника Караева, страшного, похожего на стервятника, с тёмными немигающими глазами, даже Мельникова, который приходил каждый день, осматривал её, словно куклу, задавал вопросы, на которые она не считала своим долгом отвечать. Она ненавидела их, потому что они служили ему, этому уроду, захватившему всё вокруг — Башню, власть, их квартиру, — тому, кто серой тенью накрыл её жизнь, кто запер отца внизу, кто приказал убить Кира, её Кира.

В дверь тихонько постучали, и тут же, не дожидаясь ответа (впрочем, она всё равно никогда им не отвечала), дверь, скрипнув, отворилась.

— Ника Павловна… вам, может, надо чего? Ника Павловна…

У того, кто спрашивал, был юный, совсем мальчишеский голос, а ещё — Ника это тоже знала — круглое лицо, короткий, смешной пимпочкой нос, оттопыренные уши и фамилия Петренко. Он был самый молодой, и как молодого его гоняли к ней, раз в полчаса (так было заведено), проверить, всё ли в порядке, ну и для проформы поинтересоваться, не нужно ли ей чего.

Ей от них ничего было не нужно. Ну разве чтоб они все провалились сквозь землю, исчезли, а ещё лучше — чтобы пристрелили этого урода, обосновавшегося в спальне отца.

Откуда-то из глубины опять жаркой волной поднялась ненависть, вспыхнула, загорелась ярким огнём. Ника не прогоняла это чувство, которое по силе и разрушительности превосходило все эмоции и чувства вместе взятые, не прогоняла, потому что именно ненависть давала ей силы жить дальше. Не сойти с ума, не свихнуться от горя, не съехать тихо с катушек, как это было в первые дни, когда боль и темнота настолько поглотили её, что она никого и ничего не слышала, медленно погружаясь в странный и серый мир, наполненный беззвучно скользящими мимо неё и сквозь неё вязкими бледными тенями.

Как ни странно, в чувство её привел Караев, с силой заломивший ей руку за спину, тогда, на второй день, после того, как не стало Кира. И эта резкая боль — боль не души, а тела, — заставила вскрикнуть и неожиданно выхватила Нику из липких лап окруживших её призраков, вернула в мир живых и дала ей единственное чувство, за которое она схватилась, чтобы не упасть снова — ненависть. К убийцам, мучителям, к тем, кто по каким-то причинам пока выигрывал. Но только пока.

Дверь закрылась, до Ники донеслось: «нормально всё, лежит», и она невольно выдохнула — теперь у неё есть ещё полчаса относительного спокойствия и относительного одиночества. Относительного, потому что чужие голоса в коридоре, чужие запахи, которые теперь постоянно присутствовали фоном, ни на минуту не давали ей забыть об её истинном положении. И всё-таки можно было немного расслабиться, до обеда к ней уже точно не войдут. Ника за неделю выучила наизусть расписание своего заточения, ей даже не надо было смотреть на часы. Она жила в странном, навязанном ей ритме: каждые полчаса открывалась дверь, иногда тот, кто заглядывал, молчал, иногда, как этот молоденький Петренко, интересовался, не надо ли ей чего. Первые дни это её бесило, раздражало, она едва сдерживалась, чтобы не посылать их к чёрту, а теперь… теперь ей было всё равно.

Ника обернулась, удостоверилась, что дверь закрыта, и стала привычно думать о том, что делать. После того, как Караев привёл её в чувство, выдернув из состояния полудрёмы-полусна, в голове крепко засела мысль о том, что надо бежать. В душе девушки всё бунтовало против того, чтобы покорно принять роль заложницы, безвольной куклы, которую каждое утро таскают в кабинет отца и заставляют сказать хотя бы пару слов.

Эти утренние телефонные разговоры были мучительны, болезненны и всегда устрашающе одинаковы.

Каждый раз она давала себе обещание молчать, крепко сжимала губы, уставившись на знакомую трещинку, вьющуюся по гладкой, отполированной за столько лет столешнице письменного стола. Она старалась не глядеть ни на Ставицкого, который входил в кабинет почти сразу же, как приводили её, бесшумно просачивался и занимал кресло отца, утопая и теряясь в нём, ни на застывшего рядом безмолвной тенью Караева, ни на огромный портрет первого правителя Башни, Алексея Андреева, приходившегося Нике прапрадедом. Портрет этот почему-то особенно раздражал: и потому, что его повесили по велению Ставицкого, который медленно оккупировал всё в их доме, растекаясь вязкой слизью по углам; и потому, что человек, смуглый, черноволосый, с хищным носом и холодными синими глазами, взирающий на Нику с портрета, был чужим; и потому, что сам портрет, большой, в громоздкой золотой раме, висел теперь на месте простенькой репродукции картины Левитана, которая так нравилась отцу, и которую Ника помнила всю, до последней точки и до последнего солнечного штриха. Она закрывала глаза и представляла себе то утро с репродукции, увиденное когда-то давно русским художником с еврейской фамилией: шаткий подвесной мостик с кривыми досочками и прорехами, перекинутый через неторопливую реку, луковичные маковки белых церквей, выныривающие из зелени и уходящие в голубое небо, золотисто-розовые облака, песок речного пляжа, горячий на ощупь. Ника думала, что он должен быть горячим…

А потом Ставицкий говорил тихим голосом: «Начнём, пожалуй», и Ника каждый раз вздрагивала от этих слов, потому что знала, что за этим последует. Установится с лёгким потрескиванием связь, из аппарата раздастся родной голос, и она тут же, разом, забудет и о стоящем у неё за спиной Караеве, и о Ставицком, и об охране, заполонившей квартиру, и — что самое худшее — о своём обещании молчать, и сорвётся, торопливо заговорит «Папа, папочка, я в порядке, папочка» и замрёт от счастья, услышав его ласковые и тёплые слова «Ника, девочка моя»…

Эти несколько утренних минут были самыми мучительными и самыми дорогими: мучительными, потому что, казалось, невыносимо слышать тревожный, почти срывающийся голос отца, и дорогими, потому что, как это ни странно, они давали силы жить дальше, и её желание что-то сделать, вырваться из ненавистной клетки, подкреплённое ненавистью, с каждым днём росло и крепло.

Только что она могла сделать?

В доме постоянно находились военные, её ни на минуту не оставляли одну. Охранники не спали даже ночью: у дверей её спальни и в прихожей всегда кто-то дежурил. Но она всё равно искала выход. Потому что пока она у них, отец связан по рукам и ногам.

Ника не очень хорошо понимала, что сейчас происходит в Башне. Сведения были обрывочны. Кое-что она слышала из разговоров военных (иногда в отсутствии начальства они бывали разговорчивы, но больше болтали, конечно, про свои армейские дела), кое-что рассказал ей Саша Поляков, которого позавчера неожиданно пустили к ней. Сашкин визит дал ей новые силы, вселил надежду, потому что ей, оторванной ото всех, иногда начинали приходить в голову нелепые мысли, что того прежнего мира больше не существует, и её друзья растворились, исчезли, как тают обрывки утреннего сна, за которые всё ещё стараешься ухватиться, но тщетно, и вот уже кажется, а были ли они эти друзья. Но они были. И Сашка, пусть даже и превратившийся вдруг по чьей-то вздорной прихоти в Алекса Бельского, напомнил ей это, рассказав и про Веру, и про Марка, и про близнецов, и пообещав, что они что-нибудь обязательно придумают. Нужно только подождать.

Что ж, она ждала. Терпела чужие громкие голоса за дверью, раскатистый смех, наводнивший квартиру, даже ежевечерние ужины со Ставицким, которые тот возвёл в правило и которые были для Ники настоящей пыткой, изощрённо замаскированной под тихое семейное мероприятие.

Последний раз, ещё в той, непошатнувшейся жизни, она завтракала в этой столовой с Киром, тогда ещё живым Киром. Он сидел напротив, сосредоточенный, в застёгнутой на все пуговицы рубашке, с мокрыми и зачем-то приглаженными волосами, а она рассказывала ему о тайнах своей семьи, сама до конца в них не веря. И вот теперь эта ожившая тайна вдруг пришла в её дом, заполонив его чужими портретами (они висели везде, и столовая тоже не была исключением), вторглась в Никину жизнь в лице сопровождавших её всюду, даже в туалет, военных, в лице мрачного Караева с острым, словно высеченным из камня лицом, и, конечно, в лице её спятившего дядюшки.

В том, что Ставицкий спятил, Ника не сомневалась. Достаточно было послушать его разглагольствования за этими бесконечными ужинами: какие-то фамилии, аристократические корни, Андреевы, Бельские, Ставицкие… Он рассказывал, как он замечательно всё устроит — все будут довольны и счастливы, вот только от его представления о счастье на Нику нападала оторопь, она сначала даже не верила, что такие речи можно произносить всерьёз. Может, он так шутит? Издевается над ней, чтобы вывести на эмоции, причинить боль? Она вглядывалась в ставшее ненавистным лицо, которое когда-то казалось ей даже милым, и в ужасе понимала — не шутит. Ставицкий был торжественно серьёзен, когда излагал свои чудовищные планы: деление людей на классы, разведение в инкубаторах, строгая селекция и кастовая сегрегация (Ника смутно помнила из рассказов отца, что когда-то на земле уже такое было). «А любовь, семья, дети?» — спрашивала она про себя, не решаясь произнести свой вопрос вслух, а он, словно слыша её, пояснял, что это только для избранных. Для высших. Для тех, в чьих жилах течёт правильная кровь…

Ника не хотела слушать, но он говорил и говорил. Ему нравилось говорить. И Ника понимала, что он это даже не ей рассказывает, ему было всё равно, кто перед ним. Ставицкий вываливал на Нику свои монологи, совершенно не заботясь об её реакции. И вот тогда-то и пришло осознание того, что он сошёл с ума. Рехнулся. И его точно надо лечить. Но ужас был в том, что никто его лечить не собирался, и все они — и она сама, и её отец, и Вера, и Сашка, и Марк, и все-все люди в их Башне оказались во власти этого психа.

Позавчерашний ужин, который состоялся почти сразу же, как от неё ушёл Сашка, поверг её в очередной шок, хотя, казалось, куда уж больше.

— Ну что, заходил к тебе кавалер? — Ставицкий аккуратно расправил перед собой салфетку — что-что, а манеры у Сергея Анатольевича были безупречные.

Ника привычно промолчала.

— Знаю, заходил. Красивый мальчик, правда? — Ставицкий уже привык, что Ника никогда ему не отвечает, да его, это, кажется, и не заботило. — Красивый. И из очень хорошей семьи. Увы, только по матери. Ну, так ты тоже, Ника, полукровка.

«Он просто псих, просто псих, не надо слушать, что он говорит», — она привычно забормотала про себя слова, которые привыкла повторять во время этих ужинов, опустила голову, упрямо разглядывая узор на кромке тарелки, но мягкий, неторопливый голос всё равно отравленной патокой вливался в уши.

— Я знаю, тебе когда-то нравился этот мальчик, и это был хоть и неосознанный, но правильный выбор. Потому что кровь притягивается. Я понимаю, что-то там по молодости и легкомыслию у вас пошло не так, но всё можно исправить, и, можно сказать, я почти уже всё сделал за вас обоих. Считайте, это мой вам подарок.

Ставицкий отрезал ножом маленький кусок стейка, ловко подцепил его вилкой и отправил себе в рот. Ника бросила на него косой взгляд, почувствовала, как внутри поднимается тошнота, но её спятивший родственник ничего не замечал, медленно и тщательно пережёвывая хорошо прожаренное мясо.

— Я понимаю, — продолжил Ставицкий, справившись с этим куском и бережно промокнув салфеткой чуть масляные губы. — Я понимаю, ты сейчас думаешь, что я тебе враг, но поверь, это не так. Ты всё-таки моя родственница, Ника, и в тебе течёт кровь Андреева, нашего общего великого предка. Однажды ты безусловно поймёшь мою правоту и со временем займёшь положенное тебе место в нашем обществе, со временем…

«Просто псих, он просто псих», — она опять отвернулась от него, повторяя про себя свою нехитрую мантру.

— Вы станете очень хорошей парой, а ваши дети будут достойным продолжением двух великих родов…

До Ники вдруг дошёл смысл сказанных слов. То, что раньше воспринималось фоном, пусть и довольно страшным фоном, внезапно приобрело резкие очертания, выступило вперёд, слилось с реальностью — стало реальностью. Ника вздрогнула и вскинула глаза на Ставицкого, и на лице Сергея Анатольевича, довольного произведённым эффектом, расцвела радостная детская улыбка.

— Да, Ника, видишь, я, на правах старшего родственника, решил устроить твою судьбу. Когда всё закончится… ну ты понимаешь, о чём я, так вот, когда всё закончится, вы с Алексом поженитесь.

«Когда всё закончится» — это он о чём? О папе? Когда он… Ника закусила губу, отгоняя страшные мысли. Не будет так, как он хочет. Никогда не будет. Её отец — сильный, он победит, он всегда побеждал, а сейчас, когда с ним дядя Боря (иногда Ника слышала по телефону и голос Бориса Андреевича), тем более. Они вдвоём не дадут взять верх этому уроду, который, к тому же явно двинулся по фазе на идее своего аристократического происхождения.

— Ведь, правда, Ника, я замечательно придумал? Алекс Бельский — лучший жених. Молод, красив, мать — министр юстиции. Ему и невеста нужна соответствующая. А тебе соответствующий твоему положению жених. Видишь, как я забочусь о тебе? — он тихо засмеялся, и от этого страшного смеха у Ники по спине поползли мурашки. Она содрогнулась от отвращения и, схватив салфетку, с силой прижала её к губам, боясь, что её вытошнит прямо в стоящую перед ней тарелку.

В мысли Ники ворвался хлопок от входной двери — кто-то пришёл. Наверно, Мельников, его ещё сегодня не было, обычно он приходил раньше, почти сразу после этих пыток с телефонным разговором с папой. А может — стервятник Караев. Хотя, нет. Этот уже сегодня наведывался.

Она вспомнила утренний визит полковника, ещё раз обругала себя за то, что не уберегла пропуск Кира, по-глупому подставилась, когда заторопилась и сунула пропуск между страниц книги. Этот кусочек пластика, грязный, потрескавшийся, с обколотыми краями, неизвестно как при ней оказавшийся (она и сама не помнила, скорее всего, машинально сунула его себе в карман, когда он выпал у Кира, там на тридцать четвёртом), был последней ниточкой, соединяющей её с Киром. И вот теперь у неё нет и этого. Даже этого.

— Ну что, соколики, как тут на вверенном вам объекте? Без происшествий? — донеслось из прихожей.

Ника сердито смахнула набежавшую слезу, приподнялась и села на кровати. Этот-то чего в такое время притащился? Ведь не должен. Она прислушалась. Этот, которого сейчас здесь быть не должно, был майор Бублик. Толстый начальник её охраны, с внешностью и повадками опереточного дядюшки — комичного персонажа, вызывающего смех и симпатию. Но Ника не обольщалась. Все они были одинаковы. И маленький смешной майор со своими соколиками ничем не отличался ни от стервятника Караева, ни от высокомерного сноба Мельникова, ни от этого урода, её родственничка. К тому же Сашка вчера рассказал, что именно Бублик нашёл их со Степой на тридцать четвёртом этаже, нашёл и арестовал, так что… ничем он не лучше остальных. Может, даже хуже. Те хоть не притворяются, а этот вечно шутит и строит из себя доброго друга. В гробу она видала таких друзей.

Внезапно бубнёж в коридоре стих, и Ника напряглась. Раздался шум закрывающейся входной двери. И снова — тишина.

Кто-то ещё пришёл? Мельников? Ставицкий? Но почему так тихо?

Послышались чьи-то шаги. Ника подскочила с кровати, стараясь не обращать внимание на учащённо забившееся сердце. Все эти дни заточения её нервы были напряжены до предела. Всегда. Каждую минуту. Даже, кажется, когда она спала. Она настолько привыкла прислушиваться, постоянно отслеживать то, что происходит там, за пределами комнаты, что делала это машинально, не всегда отдавая себе отчёт. Просто где-то отмечала в глубине сознания — пришли менять охранников, вернулся Караев, ушёл Бублик. Сейчас всё было неправильным. Потому что этот Бублик никогда не молчал. Когда он приходил, то его речь, щедро присыпанная дурацкими пословицами и поговорками, к месту и не к месту, текла одним непрерывным ручьём. Кажется, он не останавливался ни на минуту. А теперь…

Может, это он ушёл? Но тогда бы снова заговорили охранники, те тоже постоянно переговаривались, смеялись. И уж точно они обсудили бы визит своего майора, это, как пить дать — Ника наизусть выучила все их повадки. Да и сам Бублик никогда не уходил так быстро, он обстоятельно обходил всю квартиру, обязательно заглядывал к Нике. И при этом говорил, говорил…

Ника аккуратно, стараясь не шуметь, подошла к двери и прислушалась.

В квартире царила тишина, только одинокие шаги раздавались по коридору, всё громче, всё отчетливей, всё ближе … Ника едва успела отскочить от двери, к письменному столу, запнувшись о стоявший рядом стул и тут же отпихнув его ногой, повернулась лицом к открывающейся двери, схватилась за край стола обеими руками. На пороге возникла низенькая фигура майора.

— Здравствуй, девонька, — толстые губы Бублика растянулись в сочувственной улыбке.

Ника на его приветствие не ответила. Майор громко вздохнул и покачал головой.

— Девонька, сейчас я тебе скажу пару слов, а ты меня выслушай тихонечко и глупостев всяческих не замышляй. Дядя Бублик тебе не враг.

Ника едва удержалась от презрительного фырканья. Ещё один дядя нашёлся и ещё один «не враг». Ага, как же, не враг, так она и поверила. Этот урод-родственник тоже позавчера за ужином утверждал, что он не враг. И при этом собирался поженить их с Сашкой насильно, чтобы разводить потомков славных аристократических фамилий, уготовив самой Нике роль какой-то свиноматки. Теперь и этот тоже…

— А ты, девонька, глазками-то своими распрекрасными так не сверкай, майор Бублик и не такие сверкающие глазки видел, и ничего, не испужался. Ты лучше давай-ка быстренько собери пожитки свои, ежели есть тут чего, что сердечку дорого. Колечки, браслетики, платьица какие, что там вашему брату, женщине надо. А лучше б, конечно, налегке нам с тобой выйти, без котомочек. Чтоб вниманья ненужного к нашим персонам не привлекать и ажиотажу не создавать. А там, ужо, мы девонька, найдём тебе всё, что нужно, чтоб нам всем тут утопнуть…

Ника не сводила с майора настороженных глаз. Она ничего не понимала. Что он такое говорит? Что ещё они придумали? Её хотят куда-то перевести? Куда? Они что-то пронюхали, наверняка подслушали, о чём они вчера с Сашкой разговаривали, и теперь… Ника ещё сильней схватилась за край стола, почти силой упершись в него и замерев от напряжения.

— Да ты не боись, девонька, — майор сделал шаг навстречу и протянул руку. — Не боись. Я ж свой, я ж за папку твоего, чтоб нам всем тут утопнуть. Сейчас мы незаметно, как мыши какие у кота под носом, шасть и прошуршим вниз, а там полковник наш ужо всё подготовил…

Полковник? — пронеслось в голове у Ники. Значит, этот Бублик на Караева работает, лично. Что они замыслили? И отца ещё сюда приплёл, гад такой. В душе Ники медленно поднимался гнев. Что-то надо было делать, но что — она не знала. Закричать? Тогда прибегут сюда Бубликовские соколики, да, кстати, а где они? Где курносый Петренко, который лопоухим призраком маячит под дверями — этого малолетнего придурка всегда приставляют к её комнате, он и сегодня с утра стоял. Сейчас дверь была широко раскрыта, а она не видела даже тени, хотя обычно в таких случаях он перегораживал дверной проём. И не слышно никого.

— А где же… все? — не удержалась она от вопроса.

— Соколики-то мои? — майор оживился и даже, как будто обрадовался. — Так соколиков-то своих я, девонька, отпустил, для созданья правдоподобности атмосферы. Соколики мои, чтоб нам всем тут утопнуть, они вперёд нас к полковнику укатили ближайшим лифтОм, а мы — за ими. План у нас такой.

Ах план! Ника смотрела в радостное круглое лицо майора, и в её голове зрел свой собственный замысел. Если этот Бублик говорит правду, и в квартире действительно кроме них двоих никого нет, то надо попытаться, что она в принципе теряет.

— Я… — Ника отлепилась от стола. Мысли в голове были сумбурными, но они уже начали потихоньку складываться в цельную картину. — Мне надо кое-что… взять мне кое-что надо!

Она не понимала, как его отвлечь, чем. Оттолкнуть и побежать, но тогда он поднимет шум. Да и не оттолкнуть его никак. У Ники была не самая большая комната в доме, а с тех пор, как они с Верой перетащили сюда ещё одну кровать из гостевой комнаты (эту кровать потом так никто и не удосужился унести назад), комната стала совсем тесной, и сейчас Бублик заслонял весь проход своей крепенькой коренастой фигуркой.

— Мне надо… книги надо взять, — Ника ляпнула первое, что пришло в голову.

— Книги? — майор, видно, и сам слегка опешил от такого поворота, на круглом лице отразилось недоумение, и Бублик, который, сколько его уже Ника знала, не затыкался ни на минуту, именно сейчас заткнулся, открыл рот, да так и замер. На помощь ему пришла рация — раздался высокий, похожий на сирену звук, и почти сразу же следом заговорил механический голос: «Первый — второму. Ответьте! Первый — второму. Ответьте!»

Бублик от неожиданности подскочил на месте, схватился обеими руками за пояс, которым был перетянут необъятный живот майора, неловко заоборачивался, силясь дотянуться пухлыми пальцами до прицепленной сзади рации.

— От тож, чтоб нам всем тут утопнуть, — привычно выругался майор и, всё ещё пытаясь подцепить и освободить плотно засевшую в кармашке рацию с выдвинутой антенной, принялся объяснять то ли Нике, то ли самому себе. — Это ж всё Петренко, чтоб ему злыдню пусто было. Развлекается по малолетству, дурний хлопец. Я ж ему, ушану бадейкину, чего на днях сказав: поставь мне на энтот аппарат такое звучание, чтоб как гимн с горном барабанило, чтоб мертвяка из могил подняло и перекувыркнуло, а он… Весело ему, телепню, ну ничо… ничо… вот ужо доберусь до энтого хохмача и этами самыми руками голову его шибко умную противу резьбы откручу и назад завинчивать не буду…

Майору кое-как удалось угомонить обезумевшую рацию, она наконец-то стихла, и вместо «Первый — второму. Ответьте!» теперь раздавалось только сухое потрескивание, словно кто-то ломал сухие ветки. Бублик всё ещё пытался отцепить рацию, громко пыхтел и ругал шутника Петренко, правда теперь не так интенсивно. На Нику он не смотрел, а она…

Всё что произошло дальше, случилось так быстро, что Ника с трудом потом могла вспомнить, что её подтолкнуло: то ли взгляд упал на лампу, стоявшую на столе, то ли рука, подчиняясь тем мимолётным приказам, которые как будто сами собой рождаются в голове, нащупала этот предмет, выполняющий скорее декоративную, чем утилитарную функцию (Вера зачем-то принесла из малой гостиной эту лампу, старинную, обтянутую тканевым абажуром, с массивной, бронзовой подставкой, и, объявив, что это красиво, водрузила её на стол), но получилось то, что получилось. Ника схватила лампу и со всей силы обрушила её на лысую голову майора. Бублик издал странный звук, удивлённо крякнул и тяжело повалился на пол.

Несколько секунд Ника в ужасе смотрела на содеянное, на неподвижно лежащее в проходе между кроватями тело, на рацию, которую майор так и не успел вынуть из кармашка, и которая продолжала издавать странные, шелестящие звуки. А потом её словно подбросило, и она, быстро перешагнув — даже почти перепрыгнув через майора — бросилась в коридор, а оттуда к входной двери.

Бублик не соврал — охраны действительно не было, и квартира была пуста, по крайней мере прихожая точно, и Ника, кое-как трясущимися руками справившись с замком, выскочила в общий коридор, быстро сбежала по лестнице, по счастью, не встретив никого из соседей, и остановилась, прижавшись к стене. Нужно было попытаться унять нервную дрожь, привести в порядок мысли и сообразить, что делать дальше. Всё произошло неожиданно, и она совершенно не была готова к такому повороту событий. У неё не было при себе ничего: ни пропуска, ни денег (хотя что она могла с ними сделать? попытаться кого-нибудь подкупить? абсурд), она фактически оказалась запертой в пределах нескольких этажей Поднебесного яруса, ей не пройти ни через одно КПП, а о том, чтобы как-то добраться на самый низ, к отцу — об этом нечего даже думать. И совсем скоро её хватятся, побегут искать — по друзьям в первую очередь. Стоп. Ника с силой остановила льющийся поток мыслей. По друзьям. Конечно же! Вера! У неё есть Вера, о которой она, оглушённая всеми этими событиями, напрочь забыла. Ника с трудом удержала нервный смешок, отлепилась от стены и, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе внимания, зашагала в сторону Вериной квартиры, молясь про себя, чтобы не встретить никого на своем пути, и чтобы Вера чудом оказалась дома. Или хоть кто-то…

Дверь ей открыла сама Вера, сердитая и почему-то заспанная несмотря на то, что был уже час дня. Вера округлила глаза, словно увидела привидение, но быстро взяла себя в руки, втащила Нику внутрь и тут же, высунув голову, торопливо оглядела коридор и только после этого ловко и сноровисто защелкала замками.

Ника в изнеможении прислонилась к стене. У неё подгибались колени от пережитого напряжения, и она едва удержалась, чтобы не осесть на пол.

— Ника! — Вера справилась со всеми замками и теперь беспокойно смотрела на подругу. — Как тебе это удалось?

Она не спрашивала, сбежала ли Ника — это и так было понятно. Кто ж в здравом уме просто так её бы отпустил. Деятельную Веру, с лица которой разом исчезла вся сонливость, интересовали детали.

— Я… Вер, я ударила одного охранника по голове… лампой, — с трудом произнесла Ника, неуверенно, словно и сама до конца не веря, что смогла это сделать. — Помнишь ту лампу, которую ты принесла из гостиной, мы её так и не смогли подключить, она не работала, а ты сказала, что лампа красивая, пусть остаётся…

Зачем Ника всё это говорила, она и сама не понимала — наверно, ей нужно было хоть как-то освободиться от охватившего её напряжения, и она выплескивала его вместе с такими, ничего не значащими словами.

— Понятно, — перебила её Вера, останавливая Никин бессвязный поток слов. — А остальные? Поляков говорил, что там трое всегда, как минимум.

— Не было остальных. Бублик, майор этот, сказал, что все ушли к полковнику… — от волнения у Ники пересохло в горле, и от этого её голос звучал сипло.

— Понятно, — опять решительно сказала Вера и, схватив Нику за руку, потащила подругу вглубь квартиры, в библиотеку, по пути быстро сообщая, что, к счастью, дома никого нет, и сейчас они всё быстро организуют, так, что Нике не о чем волноваться.

Оказавшись в библиотеке, Ника стала постепенно приходить в себя. В этой привычной, заставленной книжными шкафами комнате, в которой они с Верой столько раз бывали в детстве — а Вера во всей своей немаленькой квартире выделяла именно библиотеку — Ника наконец-то смогла расслабиться. Тут всё было знакомым, родным, и Нике на мгновение показалось, что она шагнула в прошлое, и что ничего из того, что она пережила за последние недели, не было: сейчас в библиотеку заглянет Верина мама, улыбнётся им, спросит, останется ли Ника на ужин, а Ника весело тряхнет рыжими кудрями и скажет, что её ждут дома, потому что её там действительно ждут, ведь вечером придёт Кир, а потом и папа, заглянет в гостиную, бросит недовольный взгляд на неестественно вытянувшегося Кирилла (боже, Кир всё ещё до одури боится её отца), потом улыбнётся и подмигнёт: «Всё в порядке, рыжик?»…

— Пей! — Вера протянула ей стакан с водой, безжалостно возвращая Нику в реальность.

Она смотрела, как Ника судорожно пьёт, и ни о чём не спрашивала, но как-только Ника опустошила стакан, тут же потребовала:

— Рассказывай!

Рассказывать особо было нечего. Все события последнего получаса уложились в несколько коротких фраз, но Ника послушно пересказала всё, а потом вскинула на Веру испуганные глаза.

— И что мне теперь делать, а Вер? У меня же ни пропуска — ничего. А они же сейчас хватятся, начнут искать и первым делом придут к тебе. Чёрт, я сглупила, но куда мне было идти?

— Ничего не сглупила! — отрезала Вера. — Всё правильно ты сделала. Молодец. И майора этого… как его… Бублика, тоже правильно кокнула.

— Вер, а если я его… насмерть?

— Вот и хорошо, если бы насмерть. Но не факт, — Вера нахмурила брови, что-то просчитывая в уме. — Не такая уж эта лампа и тяжёлая, к сожалению. Очнётся скоро твой Бублик, всех на уши поднимет. И тогда точно сюда эти гады прибегут.

— Вот видишь, — Ника сделала попытку подняться. — Мне надо уходить.

— Да сядь ты! Куда ты пойдёшь, а?

— Не знаю, но оставаться тут — безумие. Ты сама это понимаешь. Вот если бы у меня хоть пропуск был…

— А вот тут права. В корень зришь! Пошли к деду в кабинет! — Вера решительно схватила Нику за рукав и потащила за собой. — Кстати, я, кажется, у тебя там в квартире серёжку потеряла, ты не находила? А… чего это я, тебя ж там взаперти держали.

В кабинете Вера быстро набрала по телефону какой-то номер и привычно приказала кому-то в трубку:

— Алекса Бельского попросите!

До Ники не сразу дошло, куда она звонит, а потом поняла — Сашке.

— Саша, — быстро заговорила Вера, как только Поляков нарисовался у аппарата. — Срочно дуй ко мне с пропуском. Времени нет! Да плевать, придумай что-нибудь! Нет, Саша, никаких полчаса. Прямо сейчас! Ты же говорил, что пропуск почти готов? Вот и бегом! Марку я сама позвоню. Понял? Всё, жду!

— Пропуск? — переспросила Ника.

— Погоди, — опять отмахнулась от неё Вера, набирая уже другой номер. Там ответили не сразу, и нетерпеливая Вера тут же начала нервничать и, когда трубка наконец ожила, гаркнула так, что закачались висевшие на стенах портреты. — Марк! Ты там спишь что ли? Давай просыпайся живо, ноги в руки и к близнецам. Как-как? Через косяк. Сам хвастал, что у тебя там всё подхвачено, вот и давай, и меня не волнует, как ты до них доберёшься. И ждите нас там через полчаса. Нас! Да не тупи, Марк!

Ника с трудом соображала, что происходит. Понятно, что Вера звонила Марку Шостаку, только у него из всей их компании, если не считать Веру и саму Нику, в квартире был телефон. Шостакам его провели совсем недавно, по личному распоряжению Никиного отца. Официальной причиной было то, что отец Марка занимал должность начальника береговой охраны, но сама Ника подозревала, что её отец просто перестраховывается после недавних событий, когда она вместе с Киром и пришедшим им на помощь Марком прятались на шестьдесят девятом этаже от людей Бориса Андреевича. Будь тогда у Шостаков в квартире телефон, всё получилось бы намного проще…

— Вера, — опять начала Ника, но, видя, что Вера, увлечённая разговором с Марком, её не слушает, замолчала. Она хотела спросить, что делает Марк в это время дома? Ведь он же должен быть на учёбе. Да и Лёня с Митей тоже. И Вера… Что-то здесь было не так.

— В общем, — Вера положила трубку и обернулась. — В общем, пропуск у нас для тебя есть. Поляков сделал. Он же теперь у нас большая шишка, правая рука главы административного сектора. И это нам на руку. Да ты и сама должна это знать, он же позавчера у тебя был.

Ника кивнула.

— Вот мы и решили, что он пропуск сделает. Я ему сказала.

— А дальше? — спросила Ника.

— Дальше? Спрячем тебя у Мити с Лёнькой. Пока ничего лучше придумать не смогли. Но потом что-нибудь обязательно придумаем.

— К Мите с Лёнькой? Но у них же тоже могут искать.

— Могут. Наверно. Но пока их с тобой свяжут, пройдёт время. А потом… я не знаю. Я с мамой поговорю, с отцом. Они должны помочь.

— А почему братья сейчас дома? И Марк тоже? — Ника наконец задала тревожащий её вопрос. — Почему они не на учёбе? И ты тоже почему сейчас дома?

— Выперли их, — Вера криво усмехнулась. — Всех троих. И близнецов, и Марка. Насовсем. А меня отстранили временно. Какая-то гадина нас сдала. Наверно, кто-то из этих, СРМУГПДЮковцев.

— Из кого? — от незнакомого слова Ника опешила.

— СРМУГПДЮковцев, — пояснила Вера, брезгливо поморщившись. — А, ты же не знаешь ничего. Это у нас теперь такой новый союз молодёжи. Набрали прихвостней, и они следят за порядком, чтобы, значит, никто ни с кем не общался. И стучат. У нас же теперь, спасибо твоему дяде, все люди поделены на сорта. Мне вот повезло — в первосортные зачислили. А Марка с близнецами — в третий. Так что я теперь с Марком и словом перекинуться не могу, не говоря уж…

Вера замолчала, сжав губы.

— Это ненадолго, — уверенно произнесла Ника. — Вот увидишь, Вера. Мой папа… он обязательно вернётся. И скинет этого урода!

— Конечно, вернётся! — Вера согласно кивнула. — И тварь эту за яйца подвесит. А мы поможем. Потому что это же полный бред, то, что сейчас происходит. И на самом деле — полно тех, кто недоволен новыми порядками. Мои родители, например. Я сама слышала. Правда, пока главный в армии Оленькин папаша, этот жирный алкаш Рябинин. Мерзкий ублюдок. А дед ему ещё верил. И дочурка его, вот гадина! Ты слышала, наша бывшая подружка ведь замуж собралась, и знаешь, за кого?

Ника пожала плечами, ей было, в общем-то всё равно.

— За урода этого и собралась, за дядю Серёжу твоего. Ставицкого-Андреева. Представляешь? За этого старикана. И главное — лопается от гордости, словно принца себе отхватила. Вот дура!

Ника удивлённо вытаращила глаза. Оленька выходит замуж за этого…?

— Короче, такое ощущение, словно все вокруг с ума посходили, — заключила Вера, бросила быстрый взгляд на часы. — Да где этот Поляков? Вообще не шевелится. А ты, Ника, не волнуйся. Мы тебя спрячем. И обязательно что-нибудь придумаем. Людей много, нам помогут, не могли же, в самом деле, все помешаться скопом? Нормальные всяко остались ещё. Мои родители, отец Марка, Стёпкин отец тоже, хотя…

— Мельников? — Нику словно ударили. — Мельников — предатель. Он к Ставицкому каждый день ходит, всё говорят о чём-то. И ко мне… Осматривает меня, как куклу. Они ж все о здоровье моём заботятся, чтобы со мной чего не случилось, потому что, если я заболею или концы отброшу, им не очень удобно будет папу шантажировать.

— М-да, — Вера покривилась. — Вот и Стёпка так говорит. Я думала, что это он от обиды, поругался там с отцом, а оказывается… Ну да ладно предатель и предатель. И чёрт с ним. Другие найдутся. Сейчас главное переправить тебя вниз, к близнецам, а там…

В дверь позвонили, и Ника невольно вздрогнула.

— Ну, слава богу, наконец-то! — Вера метнулась из кабинета в прихожую. — Сказала же — быстро, чего копался!

Ника машинально поднялась с места, с уютного кожаного кресла, старого, потёртого на подлокотниках, в которое она инстинктивно, сама не замечая, всегда садилась. Вот и сейчас, пока Вера обзванивала всех по телефону, щедро раздавая указания, она опустилась в это кресло, утонув в нём и на время превратившись в маленькую девочку, которой не нужно ничего решать самой, потому что вокруг столько умных, любящих и заботящихся о ней взрослых. Входной звонок вернул её в действительность, и Ника нехотя встала и пошла следом за подругой, встречать Сашку.

Вот только человек, стоявший на пороге, Сашкой не был.

— Вера, разреши пройти.

Знакомый, уже успевший осточертеть и стать ненавистным вежливый голос заставил Нику вздрогнуть. Она почувствовала, как на неё опять наваливается отчаяние: у них ничего не вышло, и её свобода закончилась, так и не успев начаться.

— Родителей нет дома, а я занята, — Вера попыталась захлопнуть дверь, но Мельников, а это был он, не дал ей этого сделать. Он мягко, но решительно отодвинул Веру в сторону, вошёл в прихожую и сразу же увидел Нику.

— Спокойно, девочки, — сказал он.

Ника попятилась назад. Бежать ей в сущности было некуда, она лишь может метаться, как загнанный в угол зверёк, но конец предсказуемо один. Интересно, Мельников сразу отведёт её назад или дождётся солдат? Или самого стервятника Караева? Ника устало прикрыла глаза.

— А что тут у вас дверь открыта?

Теперь в проёме появился Сашка Поляков. Он увидел Мельникова, расширил глаза и застыл в замешательстве. Мельников резко подался назад, схватил растерявшегося Сашку за руку, втащил в квартиру и тут же запер дверь.

— Придурок, очень вовремя! — прошипела Вера Сашке, который мало чего понимал и во все глаза таращился на Мельникова. — Всё из-за тебя! Копался, не мог раньше прийти!

— Ребята, спокойно, — повторил Мельников. — Я прошу вас, не кричите и не делайте глупостей. Кто-то ещё есть в квартире?

Все молчали. Ника переводила взгляд с Веры на Сашку, а те в свою очередь смотрели на неё и друг на друга.

— Пожалуйста, ребята, — Мельников устало вздохнул. — Расскажите мне, что у вас тут происходит. Я вам не враг, и нравится вам это или не нравится, вам придётся мне поверить. Выхода у вас нет. Итак, что здесь происходит?

— Я не враг вам, ребята, придётся в это поверить. Да и выхода у вас нет. Итак, что здесь происходит?

На Олега смотрели три пары настороженных глаз — и во всех плескалось недоверие. Буквально пару часов назад с таким же выражением смотрел не него его собственный сын. Словно обвинял в чём-то. Вот и эти дети тоже — обвиняли. Надо как-то убедить их, заставить поверить. Но как? Олег не знал. Он и сына-то своего убедить не мог.

— Я только что был в твоей квартире, Ника, — начал он, осторожно подбирая слова. — Насколько я понимаю, тебе удалось как-то избавиться от охраны. Но я там нашёл только майора. А остальные? Там же должно было быть ещё три охранника?

Ника пожала плечами, не сводя с него упрямых, злых глаз.

— Ты воспользовалась удачным моментом, стукнула майора по голове лампой и побежала к Вере, так?

— Я его убила? — вдруг спросила Ника, и её голос немного дрогнул.

— Нет. Конечно, нет. Он без сознания… был без сознания, когда я его осмотрел, но он жив, — Олег поспешил успокоить девочку. Он вспомнил лежащего на полу майора, но тут же врач отступил на задний план. У начальника охраны лишь небольшое сотрясение, скоро он очнётся, если уже не очнулся, поднимет тревогу, это лишь вопрос времени. Олег глядел в полные недоверия глаза детей и лихорадочно пытался сообразить, что делать дальше, потому что не он один такой умный, и через несколько минут, здесь, в квартире Ледовских появятся вооружённые люди…

После тяжёлого разговора с сыном и не менее тяжёлого с Егор Санычем, Олег покинул больницу на сто восьмом, заглянув предварительно к главврачу, Маргарите Сергеевне, которой симпатизировал ещё со времён совместного обучения и с которой его связывала старая подпольная работа (Ладыгина была из тех, кто Савельевский закон не приняла, за что и была в буквальном смысле слова сослана вниз, из ведущей больницы Надоблачного яруса), и только после этого направился к себе.

Ему требовалось переварить полученную информацию, собраться с мыслями, ещё раз подумать, может ли он довериться кому-то из тех, кто уже был включён в списки отправляемых на АЭС. Кроме Егор Саныча он отметил для себя две кандидатуры, но ни одному из этих двух Олег не доверял так, как Ковалькову, а Ковальков… Ковальков отказался ему помочь, что в общем-то не удивило, хотя и неприятно царапнуло.

Наверно, впервые в жизни Олег пожалел о своём замкнутом и не слишком общительном характере. Раньше его всё устраивало: он чётко разделял работу и личные отношения. На работе были подчинённые, коллеги, соратники по борьбе, строгая иерархия точно вписывалась в жёсткие рамки, которые Олег когда-то установил для себя раз и навсегда. Для душевных разговоров и тепла ему хватало Сони и Стёпки, маленького островка семейного счастья. А вот друзья… друзья в жизнь Мельникова уже не помещались, и разве что Егор Саныча, который когда-то взял его, молодого интерна, под опеку, можно было с натяжкой считать другом. Но с очень большой натяжкой…

Поднявшись к себе, Олег ещё раз просмотрел список врачей и медсестёр, включил тех, кого рекомендовала Ладыгина, подчеркнул в списке двоих, с кем можно передать Савельеву письмо (которое, кстати, ещё нужно успеть написать до шести), вызвал к себе начальника отдела снабжения, дал указания по подготовке оборудования и бригады врачей для отправки на АЭС, а потом попросил секретаршу связаться с теми двумя, что были отмечены в списке, и вызвать обоих к нему, к половине четвёртого.

За всеми этими делами Мельников даже не заметил, что почти пропустил время обеда. Правда после визита к Верховному и особенно после изучения проектов Некрасова ему кусок в горло не лез, но пообедать всё же следовало. Отложив в сторону листок, на котором он собирался написать сообщение для Павла, Олег решил пойти в ресторан перекусить, а перед этим заглянуть к Нике Савельевой. Если повезёт, может быть, удастся поговорить с ней, утешить, передать весточку для отца. Хотя, по правде говоря, на это он рассчитывал мало. И дело было даже не в том, что наедине с Никой ему находиться не дозволяли (в худшем случае там торчал вечно следящий за ним Караев, а в лучшем — один из соколиков майора Бублика), всё было гораздо печальней. Ника ему не доверяла, он это видел. Она, как и все вокруг, считала его предателем, и не раз и не два Мельников ловил на себе полный ненависти взгляд этой маленькой, худенькой девочки. Привыкнуть к такому было невозможно, но он старался не обращать на это внимание. Пытался не думать о том, как замолкают сотрудники и подчинённые, едва завидев его, искал слова оправдания для своего сына, списывая его резкость на детскую обиду и юношеский максимализм, но иногда… иногда было особенно трудно. Как сегодня, когда Петя Горячев из сто восьмой, с которым он не один пуд соли съел, убийственно вежливо поинтересовался «вас проводить, Олег Станиславович?» и посмотрел при этом так, что Олег почти сам поверил в собственное предательство.

Дверь в квартиру Савельевых была слегка приоткрыта. Это показалось странным, и Мельников остановился, не решаясь зайти, замер, прислушиваясь. Внутри было тихо, что тоже выходило за рамки привычной картины.

Слегка поколебавшись, Олег осторожно толкнул дверь, ожидая, что сейчас ему навстречу выступит охранник с автоматом, но никакого охранника в прихожей не было. Не встретил он никого и в коридоре, гостиная, кабинет и библиотека, мимо которых он прошёл, тоже были пусты, и только в спальне Ники, в узком проходе между двумя кроватями лежал человек в форме, в котором Мельников без труда опознал майора Бублика, начальника охраны. Рядом валялась настольная лампа. Олег присел перед майором на корточки. На лысом затылке Бублика проступала лиловая гематома, но пульс прощупывался, Мельников быстро поднялся, намереваясь пройти в кабинет и оттуда по телефону вызвать бригаду скорой, но тут же остановился. Ника. Девочки в комнате не было. Олег быстро обежал всю квартиру, заглянув на всякий случай в ванну и туалет, соображая на ходу, что же здесь могло произойти.

Вариантов было немного, а именно всего два: похищение дочки Савельева непонятными людьми с непонятными же целями (что делать в таком случае, Олег не знал), или — этот вариант нравился ему куда как больше — девочка сумела воспользоваться тем, что по какой-то случайности осталась в квартире наедине с майором, стукнула его первым, что попалось под руку, и убежала. Куда? Ответ лежал на поверхности. К своей лучшей подружке, Вере Ледовской. Больше бежать Нике было некуда.

— И что теперь прикажете с вами делать?

Олег стоял напротив троих юных заговорщиков, которые не верили ни одному его слову, и мучительно пытался сообразить, как поступить дальше.

— Можете сдать нас вашему главному. Вашему драгоценному Верховному! — Вера Ледовская прищурилась и окатила его презрительным взглядом. — Ну, давайте! Сообщайте, кому следует!

— Если бы я хотел вас сдать, я бы уже это сделал, — устало проговорил Олег. — Просто нажал бы вызов охраны на планшете, который лежит у меня в кармане. И здесь бы уже был патруль.

— И чего вы ждёте?

— Послушайте, у нас мало времени. Я хочу помочь.

— Вы? — недоверчиво переспросила Ника. — Вы же с ним, заодно. Или что, скажете, нет?

— Иногда всё не так, как выглядит, Ника, — ответил Олег.

— Ну конечно! — она фыркнула.

Мельников искал слова, аргументы и не находил. Серые Никины глаза смотрели на него так же, как и все последние дни — с осуждением и ненавистью. А её подружка, так похожая на своего деда, генерала, судя по выражению упрямого лица, верила ему и того меньше. Олег перевёл взгляд на пацана. Где-то он его уже видел, причём, совсем недавно, вряд ли среди друзей сына — Олег бы запомнил, но, тем не менее, парень был ему знаком. Он машинально стал перебирать в памяти лица и встречи и почти сразу же вспомнил: позавчера, на рауте, на том идиотском сборище, устроенным Ставицким в честь своей помолвки с дочерью Рябинина. Мальчика представили, как сына Анжелики Бельской, какая-то тёмная история с тайным рождением, усыновлением, Олег не сильно вникал.

Он тряхнул головой. Время. Драгоценное время утекало. Сейчас в квартире Савельева придёт в себя толстый майор, обладатель смешной хлебобулочной фамилии, доберётся до телефона или рации, свяжется с Караевым, и тогда… тогда счёт пойдёт на минуты. В способностях Караева Мельников не сомневался — полковник возьмёт след сразу же, как хорошо натасканная ищейка. Если уж сам Олег догадался, куда побежала Ника, то для Караева это и вовсе сущий пустяк.

— Здесь нельзя оставаться. Неужели вы не понимаете, что сюда придут в первую очередь?

— Понимаем, не дураки, — буркнула Вера.

— Потому я и спрашиваю — что вы собирались делать? Ну? Время! — Мельников повысил голос, что делал крайне редко. Но сейчас было не до вежливости и приличий. Внутри у Олега словно включился таймер, отсчитывая драгоценные секунды, оставшиеся до того момента, когда информация о бегстве девочке станет известна Караеву.

Дети обменялись взглядами.

Всё происходило, как в замедленной киносъемке: сын Анжелики моргнул глазами, Ника едва заметно кивнула Вере, та неодобрительно наморщила лоб, но потом на суровом лице девушки проступила решимость.

— Мы хотели переправить Нику к нашим друзьям, на сто двенадцатый этаж, — сказала она.

— Переправить? Как переправить? У тебя что, не отобрали пропуск? — Олег вопросительно посмотрел на Нику, не в силах поверить, что Караев со Ставицким были настолько беспечны и глупы.

— Нет, — Ника качнула головой. — Пропуск у меня отобрали.

— Тогда как вы собирались пройти через КПП?

Девочки молчали, потом Вера нехотя сказала:

— Поляков, покажи ему.

Фамилия показалась Мельникову знакомой, хотя на рауте, кажется, парня представили по-другому, Алекс Бельский вроде бы, но удивляться было некогда. Парень достал из кармана пропуск и протянул его Мельникову.

— Вот.

Пропуск был выдан на имя Столяровой Надежды Михайловны. Место работы: административный сектор, помещения дирекции на надоблачном, должность — уборщица. Место жительства: сто двенадцатый этаж. Мельников покрутил пропуск в руках. Похоже, он был настоящим, все печати и отметки о допусках на месте. Вот только фотография на нём была Ники Савельевой.

— Откуда? Как вам это удалось? — поинтересовался он, но тут же вспомнил, Анжелика что-то говорила о том, что её сын стажируется у Марковой, кажется, она — их дальняя родственница. И не просто стажируется, а обучается по спецпрограмме, Анжелика даже намекнула, что её сына готовят в приемники главы сектора.

— Та-а-ак, — протянул Олег, судорожно размышляя. — Пропуск настоящий? Не фальшивка?

Парень покачал головой.

— А что за друзья у вас на сто двенадцатом? Тоже ваши одноклассники? — уточнил он у Веры.

— Одноклассники, — хмуро подтвердила та.

— Ребята, это не годится. Караев в считанные часы проверит всех знакомых и начнёт именно с одноклассников. Надо найти другое место. Какой там на пропуске допуск?

— С девяносто пятого по сто пятнадцатый, — ответил мальчишка, но Мельников и сам уже это видел.

Красные цифры, проставленные мелким шрифтом в допуске, мелькнули перед глазами, и его словно обожгло. Ну, конечно же. Лучше места и не придумать. Больница Ладыгиной на сто восьмом. Можно устроить Нику санитаркой, а Маргарита Сергеевна и Ковальков присмотрят. К тому же, там Стёпка, что с одной стороны хорошо — потому что Ника ему поверит, а вот с другой… если всё вскроется, то сын тоже попадает под удар.

Но времени на размышления не оставалось.

— Значит так. Ника, ты сейчас пойдёшь со мной. Держи свой новый пропуск.

— Куда это она с вами пойдёт? — Вера выступила вперёд и заслонила подругу.

— В больницу, на сто восьмой.

— На сто восьмой? — тут же отреагировал парень. — Но ведь там… Стёпа?

— Да, там Стёпа. Я устрою Нику туда санитаркой, — Мельников опять обратился к Нике, которая при упоминании Стёпки выступила из-за Вериной спины. — Ника, жить будешь этажом ниже, в общежитии медиков. Если соблюдать осторожность, может, всё и обойдётся. Ну?

Ника посмотрела на него серьёзными серыми глазами, и Мельникову на миг показалось, что на него смотрит сам Савельев — настолько похожими были глаза отца и дочери.

— Хорошо, — кивнула Ника и сделала шаг вперёд. — Пойдёмте!

Мельников с Никой направились к южному выходу, он был ближе. Возможно, по времени они и не угадали, но сверяться с расписанием работы лифтов, который был забит в планшет, Мельников не стал. Если что, они подождут на площадке или отправятся пешком по лестнице — всё лучше, чем пересекать весь или часть этажа, наводнённого военными. Самое главное (это сейчас больше волновало Мельникова) — беспрепятственно пройти через КПП, а дальше уже будет легче.

Несмотря на то, что пропуск был настоящий, Олег нервничал. Чёрт его знает, к чему могут придраться. Сейчас со всеми перемещениями было строго. Ещё какую-то неделю назад ему почти не требовалось предъявлять свой пропуск на КПП — его многие знали, а при Савельеве даже ребята, живущие на Поднебесном уровне, спокойно проводили с собой друзей и товарищей, но теперь всё изменилось. Теперь пропуска сверялись чуть ли не под лупой, охрана старательно отмечала время прохода контрольного пункта, просвечивая каждого проходящего взглядом, как рентгеном — что и говорить, Караев закрутил гайки до упора.

При мысли о полковнике Олег внутренне содрогнулся, покосился на идущую рядом Нику — не заметила ли она его волнения. Кажется, нет. Девочка молча шагала рядом. Конечно, она тоже была напряжена и напугана, но виду не показывала, держалась. Хорошая всё же дочь у Павла Григорьевича, сильная. Другая бы плакала, наверно, а эта — кремень. А ведь столько всего на неё свалилось: сначала смерть отца, пусть и мнимая, но девочка-то в неё верила, как и они все, потом какая-то история (что за история — Олегу так и не рассказали, но судя по тому, в каком шоке находилась Ника, когда его привёл к ней Ставицкий, там было что-то очень серьёзное и страшное), и в довершении всего домашний арест — такое не каждый взрослый выдержит.

Олег размышлял. В какой-то момент в голову пришла совершенно абсурдная идея отправить Нику на АЭС — включить её в эту бригаду врачей, но он быстро отмёл эту мысль. Список составляет и утверждает, конечно, он сам, но кто знает, кто будет заниматься отправкой бригады. Скорее всего военные, потому что, судя по всему, административный сектор Ставицкий в известность не поставил — если бы это было так, Маркова ему бы уже весь телефон оборвала и кучу сообщений отправила (любой даже мало-мальски значащий приказ Верховного эта женщина выполняла с неподдельным и показным рвением). А если административное управление не задействовано, значит, в лучшем случае логисты, что мало вероятно, а в худшем — военные. И если там будет присутствовать сам Караев лично, то тогда… Нет, рисковать нельзя. Пусть девочка отсидится внизу, в больнице. Маргарита Сергеевна присмотрит, и Ковальков. Да и Стёпка тоже.

Перед глазами всплыла картина из прошлой жизни — казалось, прошла целая вечность, а по сути — не больше месяца. Они с Савельевым тогда долго спорили, Олег отчаянно дрался за финансирование, Савельев неохотно отступал, подчиняясь необходимости. Иногда их споры почти перерастали в ссоры, хотя оба старались держаться в рамках вежливости: у Олега получалось чуть лучше, а Павел кипел от злости так, что нервно ходившие на скулах желваки готовы были прорвать кожу. В тот день на Малом Совете решался вопрос с выделением дополнительных средств, и перед заседанием Олег зашёл к Савельеву домой, намеревался отыграть несколько позиций, впрочем, безуспешно — Павел стоял насмерть. Их разговор затянулся, а когда они вышли из кабинета, то вдруг наткнулись на своих детей. Через распахнутые застеклённые двери просматривалась просторная, залитая солнцем Савельевская гостиная. Стёпка и Ника стояли у французского окна, выходящего на террасу и, кажется, целовались. Или собирались это сделать. Увидев их, они оба испуганно отпрянули друг от друга, Ника залилась краской, да и на Стёпкином лице явственно проступило замешательство. Впрочем, они с Савельевым смутились тоже. Неожиданная дружба их детей, а может даже больше чем дружба, усложняла их и без того запутанные отношения.

Конечно, Мельников был далёк от мысли, чтобы разыгрывать шекспировскую трагедию и чинить препятствия юным Ромео и Джульетте. Да и на кровную вражду, как между Монтекки и Капулетти, их с Павлом отношения не тянули. Но тогда неприятно кольнуло — почему из всех девушек в Башне его сын выбрал именно дочь Савельева. Что за идиотская насмешка судьбы. Он вспомнил, как тем же вечером делился своими сомнениями с Соней, а та только улыбалась и говорила, что Ника — хорошая девочка, и вообще, они ещё дети, и думать про что-то серьёзное слишком рано. Но Мельников почему-то думал. Он то недоумевал, что Стёпа нашёл в этой невзрачной, рыжей и худенькой девчонке — красавицей Нику Савельеву назвать было сложно, то воображение подкидывало ему картины семейных обедов, если вдруг их дети однажды решат пожениться. Почему-то эти будущие обеды очень раздражали Олега — он представлял, как они сидят с Савельевым за столом, испытывая неловкость, и с трудом скрывают свою неприязнь друг к другу.

Сегодня переживания месячной давности показались Олегу смешными. К тому же, узнав Нику поближе, Мельников понял, что именно нашёл в ней его сын. В этой хрупкой девочке, совсем ещё ребёнке, чувствовался стержень. Внутренняя сила, которую она ещё и сама, может, не до конца осознала. Что-то неуловимое, что делает из человека личность и невольно вызывает уважение…

— Чёрт, — едва слышно сказала Ника и чуть притормозила.

— Что? — Олег отогнал свои мысли, положил руку ей на плечо. Они приближались к КПП, уже были видны стоящие у турникета военные.

— Он меня знает, вон тот, который с усами, — тихо проговорила Ника. — Это дядя Миша.

Олег мысленно выругался. Наверно, что-то такого он подсознательно и боялся. Какой-то дурацкой, выходящей из-под контроля ситуации. И что теперь делать? Разворачиваться и уходить прочь? Ничего глупее и придумать нельзя. Тем более, что на КПП их уже заметили.

— Спокойно, Ника, — сказал Мельников, постарался придать голосу уверенность, которой не было, и ещё раз повторил. — Спокойно.

Тот, которого Ника назвала дядей Мишей, преградил им путь.

— Ваши пропуска, — сказал он негромко и протянул широкую крепкую ладонь.

Мельников достал из кармана свой пропуск, посмотрел на Нику. Та вынула свой. Военный забрал у них оба пропуска и коротко кивнув напарнику, видимо, младшему по званию:

— Садулаев, будь здесь, — скрылся в будке КПП.

Его не было минут пять-семь, вряд ли больше, но Мельникову показалось, что прошла целая вечность. Садулаев, высокий, чернобровый, с косой чёрной чёлкой, падающей на лоб, не сводил с Ники глаз. Правда, в его взгляде Мельников видел не профессиональную настороженность военного, а всего лишь юношескую заинтересованность — так мальчишки, только что переступившие порог пубертата, смотрят на девочек, пытаются придать себе вес, показать свою значимость. Этот тоже пытался. В другое время Олег, наверно, посмеялся бы про себя, глядя на этого вчерашнего мальчика, которого можно было бы назвать красивым, если бы не тонкий, чуть кривоватый, наверно, сломанный в драке нос, но сейчас ему было не до этого. Он не знал, что делает в будке КПП этот дядя Миша: пробивает пропуска в системе или вызванивает Караева. Но бежать было уже поздно, да и некуда.

— Всё в порядке, можете идти.

Олег не верил своим ушам, но дядя Миша протягивал им оба пропуска. Широкое, чуть рябоватое лицо было спокойно, никакого удивления в глазах. Может быть, Ника ошиблась, и это не дядя Миша. Или он её не узнал. Мало ли что.

— Он меня узнал. Точно. Я по глазам видела.

Ника говорила очень тихо, хотя они уже отошли от КПП на приличное расстояние и приближались к лифту. Мельников не знал, что и думать. Если военный позвонил Караеву, то смысла пропускать их никакого не было. Разве что этот дядя Миша по какой-то причине пожалел девочку. Другого объяснения у Олега не было…

Дальше всё прошло на удивление гладко. В больницу их пропустили без лишних вопросов, и Олег сразу же направился к главврачу. Оставил Нику в приёмной и уточнив у слегка ошалевшей секретарши, у себя ли Ладыгина, быстрым шагом прошёл в кабинет.

— Олег Станиславович? — Маргарита Сергеевна подняла лицо от документов, над которыми работала. Она не спрашивала, что случилось, но вопросительная интонация, повисшая в воздухе, говорила сама за себя.

— Маргарита Сергеевна… Рита, — Олег перевёл дыхание и неожиданно улыбнулся, отгоняя этой внезапной улыбкой сковывающую его напряжённость. Ладыгина тоже улыбнулась ему в ответ, и на миг грузная и немолодая женщина, приподнявшаяся со своего кресла при его виде, исчезла, и перед Олегом возникла юная Рита Козловская, высокая, немного нескладная, с которой они бегали в столовую между лекциями и делились переживаниями после первых визитов в анатомичку. Сколько воды утекло с тех пор, сколько всего произошло.

Он вспомнил, как столкнулся с ней у дверей кабинета Кашиной четырнадцать лет назад — на щеках молодой женщины проступили некрасивые пунцовые пятна, а в покрасневших глазах стояли слёзы (Олег в первый и, наверно, в последний раз в жизни видел Риту плачущей). Она отшатнулась от него, попыталась спрятать лицо, а потом неожиданно всё выложила: и про то, что Закон Савельева преступный, и что она не собирается становиться убийцей, как некоторые (резкий презрительный кивок в сторону кабинета Кашиной Ольги Ивановны был красноречивей всяких слов), и про то, что её выперли на сто восьмой, попутно пообещав лишить права быть врачом, если она будет продолжать ерепениться.

— А и пусть лишает! Пусть! — Рита тряхнула головой, и её непокорные, тогда ещё каштановые кудри, единственное, что было в ней красивого, разлетелись в разные стороны.

И он понял, что нашёл ещё одну соратницу по борьбе.

Сейчас она тоже была готова ему помогать, и он вдруг явственно увидел это, как увидел тогда.

Всю эту неделю, ловя на себе осторожные взгляды тех, кто когда-то сражался с ним бок о бок, и горько чувствуя своё одиночество, которое с каждым днём становилось всё выразительней и чётче, в голову Олега закрадывались нехорошие мысли, что его не просто сторонятся — его уже приписали к другому лагерю, провели черту, и утренняя вежливость Риты, и показное равнодушие Пети Горячева (дался же ему этот Петя), и даже отказ Ковалькова, всё говорило само за себя.

И вдруг всё изменилось. Как будто тронулся лёд на реке, пошёл трещинами сковывающий сонную воду ледяной покров, и вот уже вздыбились льдины, с грохотом ломаясь и превращаясь в мелкую крошку, и река ожила, проснулась, покатила могучие волны, ещё полные талого и грязного льда, но уже живые, свежие, пахнущие весной и новой жизнью.

— Мне нужна твоя помощь, Рита.

— Конечно, Олег, — с готовностью отозвалась она, и Мельников понял, что — да, он действительно не ошибся. Она готова. Они все готовы.

— Там, в твоей приёмной сидит девушка… Надежда Столярова, — Мельников не без труда припомнил новое имя Ники. — Её надо пристроить санитаркой.

В глазах Маргариты Сергеевны мелькнуло лёгкое недоумение, но она быстро справилась и кивнула.

— Конечно.

— Только куда-нибудь в самое тихое и дальнее отделение. Где не сильно много посетителей, не надо, чтобы она бросалась в глаза. И жильё… у тебя есть резерв?

— Есть, не волнуйся, Олег, всё сделаем. А она…

— Рита, давай пока без лишних вопросов. А я позвоню вечером, мы ещё переговорим. Я могу на тебя положиться?

— Конечно можешь, Олег. Ты же знаешь.

Олег не заметил, как они опять перешли на «ты». Перешли очень естественно, а он, даже не осознав этой метаморфозы, просто почувствовал, что земля под ногами стала чуть твёрже, а тяжесть на сердце уже не такая и тяжесть — вполне можно нести.

— Спасибо, Рита, — он пожал её по-мужски крепкую ладонь и вышел. Время поджимало. Отправка бригады уже совсем скоро, а он всё ещё не определился с кандидатами.

— Ни… Надя, — Мельников подошёл к Нике, ожидающей его в приёмной. — Зайди к Маргарите Сергеевне, она тебе всё покажет. И, пожалуйста, — он понизил голос. — Постарайся не привлекать к себе внимания и поменьше общайся с персоналом и пациентами. Я надеюсь, это ненадолго, потом мы что-нибудь придумаем.

Ника кивнула, встала и прошла в кабинет.

У дверей приёмной — Олег едва успел закрыть за собой дверь — на него налетел Ковальков.

— Олег… Станиславович! Слава богу! Я не мог до тебя дозвониться, а сейчас мне девочки сказали, что ты тут… у нас.

Егор Саныч явно был чем-то взволнован и даже, такое ощущение, что напуган.

— Егор, если это может подождать… — Олег нервно посмотрел на часы.

— Я согласен, — выпалил Егор Саныч, и Мельников даже не сразу понял, что он имеет ввиду.

— Согласен? На что согласен? — переспросил он.

— Пойти с бригадой вниз согласен. К Савельеву. Если ты не передумал, конечно.

— Так. Пойдём, — скомандовал Олег и быстро зашагал по коридору, увлекая за собой Ковалькова.

Время на раздумья, почему Егор Саныч вдруг согласился, у него не было, хотя гора с плеч свалилась, даже дышать стало как будто легче. В голове стремительной лентой стали разматываться дальнейшие действия: отменить встречу с теми двумя кандидатами, написать письмо для Савельева, подготовиться к общему совещанию у Верховного — оно назначено на семь. Ещё эта странная встреча с охранником, который то ли узнал Нику, то ли не узнал… Впрочем, мысли об охраннике пронеслись фоном, главное сейчас было не это.

— Егор, — Мельников говорил на ходу, не сбавляя шаг и мало заботясь о том, поспевает ли Ковальков. Тот не отставал, семенил рядом, громко дыша. — Я к шести приду на место сбора, это на двухсотом уровне, но тебе ещё позвонит моя секретарша, она всех будет обзванивать. Там я тебе передам письмо для Савельева, спрячешь его куда-нибудь в папку с документами, в книги, не знаю… возьми с собой что-то такое, куда можно беспрепятственно убрать лист бумаги. Я не думаю, что дойдёт до обыска, но чёрт его знает, досконально обыскивать прямо все-все вещи вряд ли будут, на это не один час нужен, но бережёного бог бережёт. Ну а на словах я тебе утром уже сказал, но повторю…

Олег принялся быстро проговаривать планы Ставицкого, ещё раз тезисно обрисовал эту чёртову программу оздоровления нации. Ковальков слушал, не перебивая.

— Ну в общем-то и всё, — Мельников остановился, не доходя до выхода каких-то пары метров. — И спасибо тебе…

— Погоди, Олег, — Егор Саныч выдохнул, то ли приходя в себя после пробежки, которую устроил ему Мельников, то ли ещё от чего. — Погоди. Я же тебе не всё сказал. У меня есть одно условие.

— Условие? Какое?

— Со мной будет ещё один человек. Он — не врач, но может работать медбратом. В общем, мне надо. Пожалуйста… и… или мы пойдём вдвоём, или я никуда не пойду.

Ковальков выпалил эту тираду одним махом и уставился себе под ноги.

— Хорошо, — Олег мало чего понимал, но расспрашивать не стал. Главное, что Егор согласился, а кого и зачем он хочет взять с собой на АЭС — это уже дело десятое.

Он достал из кармана планшет.

— Как зовут твоего протеже? ФИО полностью говори.

— Веселов Алексей Валерьевич… Спасибо, Олег. А я… я сделаю всё, что ты скажешь. Передам Савельеву письмо и на словах тоже.

Мельников быстро обновил список врачей, удалил двух, кто и так был под вопросом, вбил «Ковальков Е.A. (врач), Веселов А.В. (медбрат), сто восьмая больница», и отправил обновлённый список секретарше с пометкой «принять к сведению». Егор Саныч напряжённо следил за его манипуляциями, и только когда Олег всё сделал, улыбнулся с видимым облегчением.

— Ну тогда собирайтесь со своим Веселовым, — Олег убрал планшет и пожал протянутую руку Ковалькова. — Времени не так чтобы и много.

Пройдя КПП, Олег чуть замешкался. Лифт он ждать не стал — в больнице утренние часы приёма закончились, а до вечерних ещё оставалось два часа, — значит, надо подниматься или спускаться на жилой этаж и уже оттуда добираться наверх. Он зашагал по коридору, вывернул на лестницу, прошёл мимо двух мужчин в рабочих комбинезонах, подпирающих стену, сделал несколько шагов и вдруг — он даже не успел понять, как, — эти двое оказались рядом, обступили с двух сторон, и под ребра ему упёрлось что-то твёрдое.

— Стоять, — голос, прозвучавший справа, был негромким, но решительным. Такой голос обычно у тех, с кем инстинктивно не возникает желания спорить. — Следуйте за нами и без глупостей. Один неверный шаг — получите удар электрошокером, он на максимуме.

— Вы, наверно, меня с кем-то перепутали, — Олег сделал попытку, уже понимая всю её безуспешность. — Я — министр…

— Мы знаем, кто вы, Олег Станиславович. Следуйте за нами. И помните про электрошокер.

Часы, висевшие на КПП двухсотого этажа, показывали начало третьего. Слава молча передал охраннику, чьё лицо показалось ему смутно знакомым, пропуск майора Бублика, как и было условлено ранее, поймал понимающий взгляд парня и пошёл в сторону лестницы.

Его мозг принялся привычно строить маршрут. Двух недель не прошло, как Слава Дорохов перешёл на нелегальное положение, но этого вполне хватило, чтобы он полностью приспособился к новым реалиям и теперь перемещался по Башне только так — по проверенным тропам, через нужные КПП, от одной явочной квартиры до другой. Если раньше Слава ходил по Башне, не задумываясь — пропуск личного помощника главы производственного сектора позволял ему многое, то теперь всё приходилось делать с оглядкой, проверять, нет ли хвоста, и выбирать преимущественно малолюдные места. Впрочем, все эти манипуляции Слава совершал почти автоматически. Он вообще легко вошёл в роль подпольщика, вынужденного скрываться от властей, словно был предназначен для этой роли изначально, словно его готовили к этому всю жизнь.

Вот и сейчас ноги сами собой понесли его по оптимальному маршруту на этаж, который в народе именовался «еврейским кварталом».

Идея навестить дядю Соломона пришла Славе ещё вчера, после визита к маме. Идея, конечно, была так себе, но ничего лучше на ум не приходило, а бездействовать он не любил. И поскольку у Славы образовались несколько свободных часов — следующая встреча была назначена только на шесть вечера, — он решил, а почему бы и нет? Возможно, хоть какую-то ниточку, да нащупает.

— Дорогу осилит идущий, — весело промурлыкал себе под нос Слава, переложив на какую-то популярную мелодию любимую поговорку, и подумал, что раз традиционных путей решения той задачи, которую поставил перед ним полковник Долинин, всё равно нет, то почему бы не попробовать нетрадиционные.

Задач было, собственно, две: связь и оружие. Остальное — похищение дочери Савельева и привлечение на свою сторону нужных людей (под нужными полковник понимал исключительно военных, и, надо сказать, тут он преуспел — желающих встать на сторону Долинина нашлось немало), было уже практически реализовано, оставались детали. Но дьявол, как известно, в них и кроется, в этих деталях, а они как раз и не давались и были тем самым камнем преткновения, который стоял на пути почти готового контрпереворота. И если с оружием всё должно было вот-вот решиться — Слава очень рассчитывал на ту самую встречу, сегодня в шесть, да и Долинин тоже не бездействовал, — то со связью была беда. А без координации действий с Савельевым нечего было и думать о решительных мерах, безопасность АЭС по-прежнему оставалась приоритетом. Так что связь была нужна, кровь из носу, как нужна.

Долинин настаивал на том, что надо выходить на Соколова, главу сектора связи или по-нынешнему министра. Но как? Сам полковник, по понятным причинам, этого сделать не мог, разве что силовым путём, и он уже был готов и на такой шаг, но Слава его отговорил. Это всегда успеется, а вот если попробовать полюбовно… Но полюбовно не получалось.

Слава вздохнул и свернул на лестницу, решив, что пойдёт пешком, заодно разомнётся немного и мысли в порядок приведёт — в движении всегда легче думается. Сменяющаяся обстановка и упорядоченная работа мышц, совершающих монотонные действия, привычно настроили его мозг на рабочий лад, и Слава принялся кирпичик за кирпичиком выкладывать умозаключения в поисках нужного решения.

Соколов…

У Славы были подвязки почти во всех секторах. Курируя службу безопасности Величко, которую его шеф упорно называл «отделом по сбору информации» (хотя только сбором информации дело, разумеется, не ограничивалось), Слава Дорохов обрастал нужными знакомствами и людьми. Теснее всего он, конечно, был связан со смежными секторами — сельскохозяйственным, энергетическим и административным, а вот с образовательным и сектором связи — куда как меньше. Не было необходимости, и сейчас Слава мысленно упрекал себя за это.

Как подступиться к Соколову, Дорохов не знал. Тот, как назло, был фигурой стандартной и невыдающейся, и с какой стороны не посмотри — внешность, карьера, биография — всё ровное и среднестатистическое. Пять лет назад Денис Евгеньевич занял свой нынешний пост, придя на смену ушедшему на покой предшественнику, а до этого лет семь был его замом, то есть никаких подковерных интриг, сопровождающих приход к власти, там не просматривалось — Слава, как водится, копнул, но ничего не нашёл. Личная жизнь Соколова тоже разнообразием не баловала, никаких слухов, сплетен или, упаси господи, измен. Больше двадцати лет брака, жена в секторе связи, дочь, тоже там — как раз сейчас проходит стажировку.

Мелькнула шальная мысль попробовать через Соколовскую дочку, познакомиться, обаять, втереться в доверие — Слава это умел. Но мысль мелькнула и тут же пропала. Во-первых, это требовало времени, которого не было, а Слава трезво оценивал свои возможности. Девушки, конечно, его любили, но всё-таки не настолько он был неотразим, чтобы в считанные часы вскружить голову первой попавшейся. Ну, и во-вторых, если узнает Алинка (а она узнает, тут Слава не сомневался), то за такие фокусы ему прилетит неслабо. А ссориться с Алинкой Слава категорически не хотел, и без этого проблем — выше крыши.

Поэтому оставался только один вариант. Слабенький, надо сказать — вряд ли его дядя, недавно изгнанный из Совета, знал какие-то тайны своего бывшего коллеги, но чем чёрт не шутит. Всё же дядюшка Соломон проработал бок о бок с Соколовым не один год, может, что и знает. Маловероятно, конечно, но вдруг…

В еврейском квартале, как и в большинстве жилых секторов Башни, было пустынно — обед закончился, и люди в основном были на работе, но Слава всё равно огляделся на всякий случай, прежде чем свернуть в общий коридор, ведущий к квартире Соловейчиков. В своё время дядя Моня отказался от переезда на Надоблачный ярус, как ему было положено по новой должности. Тогда дядино решение показалось Славе странным, но сейчас это было даже на руку.

Дорохов быстро пересёк коридор, радуясь про себя, что никого не встретил из своей многочисленной родни (любая такая встреча рисковала вылиться в час пространной беседы с перечислением всех родственников поименно, в пустопорожние разговоры о здоровье этих родственников и здоровье их детей), прошёл мимо помещения Синагоги, с содроганием вспомнив, как мама в детстве таскала его туда на общие собрания и молитвы. Да, прибабахов у его народа хватало: пара тысяч евреев, живших в Башне, цепко держались за традиции и обычаи, подчас старомодные, а иногда и откровенно смешные, и вишенкой на торте была религия, совершенно нелепый атавизм, поскольку от настоящей веры остались лишь ритуалы, обряды и церемонии, непонятные и скучные. По крайней мере у Славы от одной только мысли о Синагоге сводило скулы.

Коридор упёрся в обычную, обитую стандартным пластиком дверь, за которой — Слава знал — скрывалась просторная квартира, по площади и роскоши ничуть не уступающая дорогим апартаментам Надоблачного яруса. Слава чуть задержал взгляд на мезузе, небольшом свитке с текстом какой-то молитвы (ещё один глупый привет из прошлого), подумал, хорошо бы дядя был дома один, и осторожно нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась, и Слава, не успев толком рассмотреть, кто перед ним, тут же был буквально сбит с ног радостными причитаниями.

— Ой, Славочка, радость-то какая! — тётя Сима, родная сестра его матери, проигрывающая Розе Моисеевне в росте, но отнюдь не в величии великолепного бюста, тут же вцепилась в Славу обеими руками и потащила вглубь апартаментов, крича при этом так, что Слава тут же оглох на правое ухо. — Монечка! Монечка!

Коридор в квартире Соловейчиков был широким, но до такой степени заставленным всевозможной мебелью, что Слава то и дело натыкался на тумбочки, пуфики, колченогие стульчики, деревянные табуретки и облезлые банкетки. Здесь был даже овальный покерный столик, непонятно какими судьбами оказавшийся в квартире дядюшки, крайне не одобрявшего никакие азартные игры. Перемещение по коридору осложнялось ещё и тем, что на освещении дядя экономил, лампочки были заботливо вывернуты, и, если бы не свет из гостиной, символизирующий, видимо, свет в конце туннеля, пришлось бы передвигаться на ощупь, и небольшими синяками дело бы не ограничилось. Впрочем, привычную травму Слава всё же получил, со всего размаху вписавшись лбом в дубовый шкаф, чьи рассохшиеся дверцы были всегда полуоткрыты. Про наличие шкафа Слава знал, но задевал его регулярно — то ли шкаф был таким загадочным предметом, то ли Соловейчики его нарочно каждый раз передвигали, и он вырастал на Славином пути в самый неподходящий момент.

— Славочка, мальчик, как хорошо, что ты не забываешь о своих бедных, всеми забытых родственниках, — тётя Сима ловко лавировала между предметами интерьера, не сбавляя ни темпа передвижения, ни темпа речи. — А я как раз на обед домой забежала, хотела Монечку покормить. Ты знаешь, твой дядя совсем расклеился, ничего не ест. А мужчина должен хорошо кушать. Ах, Славочка, как жаль, что мне надо уже бежать, у меня ведь ученики. Но я так счастлива, что ты пришёл. Твой старый дядя очень обрадуется, потому что его теперь ничего не радует — он ушёл в свои переживания и так оттуда и не вернулся. Славочка, поговори наверху, тебя послушают, ты же умный мальчик и на хорошем счету. Потому что Монечка тоскует в своём кабинете и отказывается кушать. А это нехорошо — твой дядя уже не молод, а в этом возрасте надо следить за своим питанием, тем более, ты же знаешь, у Монечки слабый желудок. Может, вы с ним вместе поедите? У меня остались котлетки, ты же любишь котлетки, Розочка говорила, что ты всегда их кушаешь с удовольствием…

При упоминании о котлетках к горлу Славика подступила тошнота.

— Тётя Сима, спасибо, я только что пообедал. Я совершенно сыт, — поспешно открестился он.

— Ах, как жаль! Ну, может быть, за компанию? Монечка, Монечка! Посмотри, кто к нам пришёл. Славочка, наш племянник! Давайте вы с ним пообедаете? Нельзя же совсем без еды! У тебя откроется язва!

Тётя Сима не замолкала ни на минуту, таща за собой Славу, как на аркане. Они миновали гостиную, вывернули в другой коридор — из столовой, справа, тянуло ненавистными котлетками, — и Слава внутренне сжался, уже представляя себе, через чего опять придётся пройти.

К счастью, дядя Славину нелюбовь к котлеткам полностью разделял, потому что из дядиного кабинета донеслось недовольное ворчание.

— Сима, я же сказал, что не голоден. Ради бога, отвяжись от меня со своим обедом!

— Монечка, так нельзя! Ты доведёшь себя до беды! Ты хочешь оставить меня вдовой с ребёнком на руках?

Славик хмыкнул. Ребёнку, с которым дядя Моня собирался оставить тётю Симу, было хорошо за двадцать, Давид был вполне самостоятельным юношей, делал карьеру в секторе логистики и уже давно жил отдельно. Впрочем, сейчас эта карьера висела на волоске — Башню лихорадило из-за кадровых перемен, но Слава надеялся, что это всё ненадолго. Ведь именно над этим он сейчас и работал.

Они с тётей Симой наконец-то добрались до дядюшкиного кабинета — тётя Сима проворно обошла три разномастных дивана, а Слава ожидаемо зацепился штаниной брюк за торчавший из бархатной обивки гвоздик — и очутились перед дядей Моней, который (тут тётя Сима не покривила душой) выглядел неважно. Осунувшийся и печальный, он сидел за пустым столом, подперев рукой дряблую щёку. Увидев племянника, Соломон Исаевич изобразил подобие грустной улыбки.

— Здравствуй, Слава, — проговорил он и издал душераздирающий вздох. — Пришёл навестить старого, всеми забытого дядю, к которому позабыли дорогу все родственники? А ведь бывало тут было не протолкнуться, а теперь…

И дядя снова вздохнул.

— Дядя Моня, здравствуйте! — Слава приветливо улыбнулся. По крайней мере дядя себе не изменил и из образа вечно несчастного человека не вышел, что было уже неплохим знаком. — Как ваше здоровье?

— Ну какое у него здоровье, Славочка? — тут же влезла тётя Сима. — Никакого здоровья! Совсем себя не бережёт. Как вышел в отставку, так и сидит тут, почти никуда не выходит. А я ему говорю, чтобы он хотя бы гулять выходил, надо двигаться. И обязательно хорошо питаться.

— Сима… — попытался прервать её дядя Моня.

— Что «Сима»? Ты никогда меня не слушаешь! Славочка, повлияй на своего дядю, может, хоть у тебя получится. И похлопочи за него. Монечка — очень ценный работник, столько лет в Совете, ни одного нарекания. Нельзя же так! Это всё потому что мы евреи? Начнутся гонения? Славочка, ты ничего не слышал? Мне вчера в магазине Софья Яковлевна, у которой брат в военном секторе, по секрету сказала, что слышала, что будут погромы.

«Дались им эти погромы», — устало подумал Слава, а вслух сказал:

— Тётя Сима, ну какие погромы? Никаких погромов не будет. Скоро всё наладится, поверьте, это просто временные трудности…

— Как это не будет? — заволновалась тётя Сима, как будто погромы были чем-то хорошим, а Слава её сейчас лишал этой радости. — Как это? Всегда всё так начиналось — люди нам завидуют, и потому чуть что — сразу виноват наш бедный народ. Ведь Моню не просто так отстранили, зачем было убирать такого хорошего работника? А всё потому что он — еврей. А значит — будут погромы!

— Сима! — прервал её дядя Моня. — Прекрати, пожалуйста. Тебе разве не пора на работу?

— Ой, правда, — спохватилась тётя Сима, взглянула на часы, потом с сожалением посмотрела на племянника. — Славочка, мне надо идти к ученикам. Теперь только я зарабатываю в этом доме. Я и Додик. Слава богу, Додика пока не тронули. Бедный мальчик, он так переживает за отца и из-за всех этих новых порядков. Я ему говорила, чтобы он вернулся к нам — сейчас в трудные времена мы, евреи, должны держаться вместе. Но он и слушать ничего не хочет, живёт со своей… Славочка, ты же знаешь, эта хищница околдовала моего Додика. А он — такой добрый, доверчивый мальчик! Может быть, ты на него повлияешь, как старший брат? Славочка, сходи, поговори с ним. Он тебя послушает. А то эта проститутка женит его на себе, он и глазом моргнуть не успеет! Господи, за что на нас все эти беды?

— Сима, хватит причитать. Славочка, наверно, совсем не за этим пришёл.

— Дядя Моня, — Слава воспользовался паузой в монологе своей тёти, чтобы всё-таки хоть как-то обозначить цель своего визита. — Я пришёл поговорить с вами, мне нужен ваш совет.

— Вот видишь, Сима, мальчик пришёл по делу. А ты лезешь к нему с нашими проблемами.

— Ничего я не лезу. Славочка — член нашей семьи, а Додик — ему брат. Почему не попросить у него помощи, если сам ты ничего не можешь! Давайте я накрою вам в столовой, у меня остались котлетки…

— Сима!

— Всё, ухожу, ухожу. Но знай, когда у тебя откроется язва, я тебе напомню о твоём глупом поведении.

И тётя Сима, бурча себе под нос что-то про язву, погромы и хищницу, околдовавшую её милого мальчика, к облегчению Славы вышла из кабинета.

— Присаживайся, — вздохнул Соломон Исаевич, указав Славе на стоящее рядом со столом кресло. — Ну как там, наверху?

К счастью, дядя Моня тоже не знал, что Слава наверху последний раз был примерно тогда же, когда и сам Соломон Исаевич.

— Да ничего, работаем.

Слава поёрзал в кресле, пытаясь найти положение поудобней. Кресло было старым и продавленным, и по-хорошему его уже давно пора было выкинуть на помойку, но в доме Соловейчиков вещи не выкидывались в принципе — дядя Моня и слышать не желал о таком ужасном расточительстве.

— Это хорошо, — протянул Соломон Исаевич таким тоном, словно Слава только что сообщил ему о смерти кого-то из родственников, и в довершение опять горестно вздохнул. — А мы тут совсем оторваны от мира. К нам никто не заходит, Симе самой приходится ходить по соседям, собирать новости… Так ты ничего не слышал о погромах?

— Дядя Моня, о погромах ни я, ни кто-то другой ничего не слышал лет двести, — ответил Слава, удивляясь про себя, насколько живуча память о тех старых допотопных временах у его народа. Он и сам с детства наслушался, старшее поколение вовсю к месту и не к месту упоминало эти погромы и репрессии, называло страшное слово «холокост», словно всё это не осталось в древней истории, а происходило несколько лет назад, и все они были свидетелями этих страшных событий.

— Ну дай-то бог, дай-то бог, — дядя Соломон с сомнением покачал головой. — Тебя пока не трогают? Как там в вашем секторе?

— Ничего, работаем, — снова повторил Слава.

— Это хорошо, что у тебя такая фамилия, — заметил дядя Моня. — В такие времена лучше носить фамилию Дорохов, чем Рабинович.

— Я не думаю, что дело в национальности, дядя Моня. Чистят по другому принципу. Важно происхождение. Вот Малькову тоже убрали из Совета, а она, насколько я знаю, к евреям никакого отношения не имеет. Да и Богданова тоже.

— Я не знаю, почему убрали Малькову и Богданова, но происхождение — это только предлог. У Звягинцева тоже родители, насколько я знаю, из самых низов, и ничего — сидит старик. Или вот Соколов…

— Кстати, — Слава обрадовался, что дядя сам назвал нужного ему человека. — Мне вот тоже интересно — почему оставили Соколова?

— Я не хочу говорить о нём! — вдруг резко сказал дядя Моня. — Эту фамилию в моём доме произносить запрещено!

— Почему? — искренне удивился Слава.

— Разве ты не знаешь, почему? Это всё из-за Додика. Бедная Сима места себе не находит. Она так хотела, чтобы Додик женился на внучке Бэллы Израилевны. Мы возлагали большие надежды на этот брак. Но Додик выкинул этот фортель, и теперь Бэлла Израилевна не здоровается с Симой, а ведь они были лучшие подружки…

— Но при чём тут Соколов? — перебил дядю Слава. — Это же не на нём хочет жениться Давид?

— Как это не на нём? То есть, не на нём, конечно, а на его дочери… Где они только познакомились, ума не приложу! И ладно бы там было на что посмотреть, так нет — одни слёзы. Тощая, курносая, белобрысая. Я всегда говорил Симе, что у нашего мальчика дурной вкус…

— Погодите, дядя. Вы хотите сказать, что Додик собирается жениться на дочери Соколова? Дениса Евгеньевича? Министра связи?

— А я о чём толкую тебе уже битый час, — рассердился дядя. — Именно это и собирается сделать наш Додик.

— А сам Денис Евгеньевич? — мозг Славы лихорадочно заработал, переваривая полученную информацию. — Как он относится к выбору своей дочери?

— Да как он может относиться! — дядя Моня оторвал пухлые руки от бледных осунувшихся щек и драматически всплеснул ими. — Я имел с ним серьёзный разговор. И знаешь, что сказал мне этот тухес? Что он не одобряет выбор дочери! Это он-то не одобряет! Моего Додика! Да за Додика любая девушка пойдёт, а он, видите ли, не одобряет!

Подбородок дяди задрожал от обиды, и большие тёмные печальные глаза уставились на Славу в поисках поддержки.

Немного удивившись отсутствию логики в словах дяди, Слава попытался его утешить.

— Так ведь и вы сами не в восторге от этого брака, дядя. Так что Соколов на вашей стороне. Может быть, стоит с ним ещё раз поговорить? Глядишь, вместе бы и предотвратили этот союз…

Но Соломон Исаевич, кажется, не слышал ни слова из того, что говорил ему Слава. Он продолжал горячиться, и тёмные печальные глаза его опасно блестели.

— Это мой-то Додик — нежелательная партия! Мой Додик! Да какого ж зятя ему тогда надо? Для своей тощей дочки! Да он за счастье должен считать, что Додик снизошёл до его страхолюдины. Слава, скажи, ну в кого у моего сына такой странный вкус? У Додика был такой выбор — внучка Бэллы Израилевны, а теперь Бэлла Израилевна не здоровается с Симой, словно это Сима женится на этой шиксе…

— А знаете что, дядя Моня, я попробую вам помочь, — перебил его Слава. — Пожалуй, я поговорю с Давидом.

— Правда? — обрадовался дядя. — Слава, мы с Симой будем за тебя молиться, если ты спасёшь нас от этой беды! Поговори, Слава, вдруг он тебя послушает? Додик очень тебя уважает.

— Ну, я ничего не могу обещать, — протянул Слава, не желая давать дяде напрасную надежду. Отговаривать Додика жениться на его избраннице Слава, конечно же, не собирался, а вот прощупать выходы на будущего Додикова тестя, это, пожалуй, стоило попробовать. Вдруг что-то, да и выйдет. — Я попытаюсь, дядя. Но, насколько я понял, эта девушка, дочь Соколова, она же беременна?

— Ой, от кого там она беременна, это большой вопрос, — отмахнулся дядя. — К тому же в наше время всё поправимо. Так ты поговоришь, Слава?

— Разумеется, дядя, — Слава кивнул.

— Ой, что это, я всё о себе, да о своих проблемах, — спохватился Соломон Исаевич. — Славочка, ты же пришёл за советом? Правда, я не знаю, чем я тебе теперь могу помочь. Сам видишь, моё положение… Но, если тебе нужен совет старого дядюшки — я всегда готов, мой мальчик.

Слава улыбнулся дяде, увидев, как тот приосанился и расправил свои покатые плечи. Всё же старикам очень важно чувствовать себя нужными, и тем более дядя всегда был добр к нему, а Слава привык платить людям той же монетой. Да и потом, это такая малость, Славе это ничего не стоит: разговор на каких-то полчаса, а дядя порадуется, а то вдруг действительно от переживаний последних дней у старика откроется язва… И Слава, набрав в грудь побольше воздуха, начал вдохновенно врать, вываливая на дядю подготовленную версию своего прихода.

Время словно ускорилось. Кажется, последний раз, когда он смотрел на часы, маленькая стрелка чуть отодвинулась от цифры три, а сейчас она почти подобралась к пяти, а значит, он тут уже больше двух часов. Те, кто привёл его сюда, явно никуда не торопились, а он… Олег ещё раз бросил взгляд на циферблат и вздохнул. К общему совещанию у Верховного он, похоже, подготовиться не успеет, но хуже другое — времени на то, чтобы написать письмо Савельеву, тоже не остаётся, и… Олег внезапно запнулся. Какое совещание у Марковой, какое письмо, о чём он вообще думает — люди, которые поймали его, как глупого мальчишку на сто восьмом, вряд ли собираются выпускать его отсюда: слишком дерзкое похищение средь бела дня, слишком самоуверенное, так действуют либо те, кому нечего терять, либо те, кто изначально намерен спрятать все концы в воду. Олег ещё раз мысленно обругал себя за то, что так и не удосужился обзавестись охраной, всё считал — да, кому он нужен, и вот, поди ж ты, понадобился. Правда, Савельеву наличие телохранителя не больно-то помогло в своё время (Олег вспомнил труп охранника Павла с перерезанным горлом — Мельников был среди тех, кто тогда осматривал место преступления, может, тоже надеялся в глубине души, что Павел жив), да и Величко Константина Георгиевича, несмотря на то, что того везде и всюду сопровождали как минимум трое крепких парней, взяли в зале заседаний, и пикнуть не успел. А вот старик Звягинцев бегает по этажам без охраны и ничего, как заговорённый…

Маленькая стрелка сделала последний рывок и застыла на цифре пять, Олег мысленно застонал, машинально, в который раз за последние два часа, схватился за внутренний карман пиджака, где обычно носил планшет, и снова выругался, неумело и зло.

Планшет у него отобрали в первую очередь, как только привели сюда, потом обыскали, быстро и профессионально — так работает охрана или военные, из чего Олег сделал для себя неутешительный вывод, что схватили его не какие-то криминальные элементы в надежде поживиться, а люди, у которых убийство и устранение нежелательных лиц прописано в одном из пунктов трудового договора. Хотя место, куда его доставили, наводило на определённые мысли и уж точно мало вязалось с военными. По крайней мере Олегу так казалось.

Комната, в которой его заперли, была небольшой, и почти всё пространство занимала кровать, широкая, покрытая ярко-розовым, бросающимся в глаза покрывалом. Впрочем, здесь всё было таким — ярким, вульгарным, нарочитым, начиная от стен, выкрашенных красной краской, и заканчивая висящими на них рисунками, стилизованными под старинные порно-открытки, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, ради чего сюда собственно приходят. Первые пятнадцать минут, после того, как его тюремщики захлопнули дверь, Олег выхаживал по комнатушке, вернее, по жалкому островку между дверью и кроватью, брезгуя присесть на этот алтарь продажной любви, сияющий в приглушённом свете ламп, но потом, когда до него постепенно стало доходить, что к нему никто не торопится, и долго ни стоять, ни шагать вот так он не сможет, Мельников всё же присел на край кровати. Он старался не дотрагиваться руками до покрывала и не смотреть на похабные рисунки, но, поглощённый своими невесёлыми думами, то и дело забывался, утыкаясь взглядом в незамысловатые дешёвые декорации.

Конечно, он не был наивным мальчиком и догадывался, что подобные заведения в Башне существуют, но природная брезгливость даже в юности не давала ему поближе познакомиться с этой стороной жизни их мира, и, как большинство людей подобного склада, он предпочитал не думать о низменных страстях и изнанке человеческой натуры. И даже сейчас, волей судьбы оказавшись в таком месте, он испытывал не любопытство, а скорее чувство гадливости, был неестественно напряжён и подавлен, потому что к охватившему его страху примешивалось унижение от того, что его, Олега Станиславовича Мельникова, блестящего хирурга и члена Совета, засунули в вонючую конуру, уравняв тем самым с теми, кто каждую ночь совокуплялся на смятых и, наверно, не слишком свежих простынях.

Это заведение (или как там его именовали здешние обитатели: притон, бордель, публичный дом?), находилось на восемьдесят первом этаже — Мельников тщательно отсчитывал лестничные пролёты, пока они спускались по южной лестнице — и было замаскировано под спортзал. Один из конвоиров легонько подтолкнул Олега, замешкавшегося перед закрытой дверью, из-за которой раздавались приглушённые звуки музыки. Впрочем, когда он очутился внутри, музыка обрушилась на него со всей силы, так, что захотелось заткнуть уши — тяжёлые, разрывающие барабанные перепонки басы, металлические аккорды, сопровождаемые переходящим на визг воем, типичный антураж всех тренажёрных залов, которые претерпели мало изменений с момента своего создания.

Большинство тренажёров были пусты, только на беговой дорожке старательно пыхтела тощенькая девчонка, да двое подростков цепляли тяжёлые блины к штанге, вяло перебрасываясь фразами. Олег со своими сопровождающими быстро пересёк спортзал, прошёл через пустующие раздевалки и, кажется, душевые кабинки и оказался в коротком полутёмном коридоре, выглядевшем с первого взгляда как тупик, а на самом деле заканчивающимся неприметной дверью, с толстой и плотной обивкой — Олег только потом понял, что это звукоизоляция.

За этой дверью начинался другой мир: огромное помещение, плохо освещённое, по краям которого жались столики — их слабые очертания едва можно было угадать, а в центре, на небольшом подобии сцены, шест. Шест этот, то ли металлический, то ли пластиковый, но отделанный под металл, неожиданно привлёк внимание Мельникова. Возможно, потому, что пятачок, где он находился, был освещён лучше, чем весь зал — прямо над сценой горела лампа-прожектор, и расходящиеся во все стороны голубоватые лучи падали на пол, покрашенный или покрытый чем-то блестящим. Он едва успел сообразить, где он мог видеть что-то подобное, как из полутьмы к ним выступил громила. Именно так — громила, потому что другого слова подобрать было трудно. Мельников на свой рост никогда не жаловался, но рядом с этим человеком он неожиданно почувствовал себя маленьким и слабым.

— Этого сюда зачем?

Голос у бугая был под стать, громкий, чуть хрипловатый, а вот лицо оказалось неожиданно детским, с пухлыми губами и такими же пухлыми румяными щеками. И глаза, голубые, как у игрушечного пупса, которого Соня зачем-то держала на комоде в их спальне, смотрели на мир и на Олега по-детски удивлённо и даже радостно.

— Владимир Иванович распорядился, — ответил один из конвоиров. — Велел пока его у вас подержать. А сам он попозже подойдёт. Василий тут?

— Василий Михайлович всегда тут, — обиженно отозвался громила, хотел что-то добавить, но тут в глубине пустого зала показался ещё один человек. Маленький, щуплый мужичок, эдакий живчик невнятного возраста (такому можно было легко дать как тридцать, так и все пятьдесят), с редкими светлыми волосами и высокими залысинами, он производил впечатление мелкого, но расторопного помощника при начальстве средней руки, но потому, как подобострастно вытянулся громила, сжав свои детские губы, это и был тот, кого здесь уважительно именовали Василием Михайловичем.

Мужичка сопровождала высокая, полноватая девица, на которой из одежды была лишь полупросвечивающая комбинация, короткая, едва прикрывающая трусы или скорее их подобие — назвать пару ниточек, перетягивающих рыхлое тело девицы, трусами было слишком смело. Олег почувствовал, как лицо заливает горячая краска стыда, и поспешно отвёл глаза. Кроме него полуголая девица никого не смутила, очевидно, его сопровождающие к здешним порядкам были привычны, да и сама девица не обратила на них никакого внимания. Она чего-то говорила Василию, безбожно растягивая гласные, а тот делал вид, что слушает её, хотя его небольшие глазки внимательно осматривали Олега — обшаривали с ног до головы.

— Вот что, Жанна, — наконец прервал мужичок свою спутницу. — Ступай к себе, — и, не давая ей возразить, добавил. — Я же уже сказал — разберёмся.

Девица недовольно сморщилась, но спорить не стала, ушла, вихляя бёдрами, скорее по привычке, чем с целью кого-то завлечь, а Василий вопросительно уставился на того, кто стоял от Олега справа. Электрошокер был в руках второго, но именно этот, плотный крепкий мужчина, ещё там, на лестнице рядом с больницей, негромко посоветовал Мельникову не рыпаться, и в нём безошибочно угадывался главный.

Крепыш ещё раз повторил, что «Владимир Иванович велел», и Василий, ни о чём больше не спрашивая, достал из кармана брюк связку ключей, ловко отделил от неё один и отдал со словами:

— Пятнадцатый номер, в самом конце коридора.

И вот теперь, Мельников сидел в этом пятнадцатом номере и мучительно пытался сообразить, в чьи же руки он попал.

Несмотря на то, что заведение носило если не криминальный, то полукриминальный характер точно, его конвоиры всё же к этому миру не принадлежали. Да, сначала такая мысль мелькнула, но Олег её быстро отмел — содержимое его карманов этих людей не интересовало. Да и выправка у них была явно военная, это тоже можно было угадать без труда. Но всё же, кто они? На кого работают? На Караева или Рябинина? Тогда почему его не доставили сразу в военный сектор, а наоборот, повели вниз? Почему они в штатском? Почему вместо оружия — электрошокер? Почему, когда они вышли на жилой этаж, то беспрепятственно прошли через КПП — сидевшие там охранники даже глазом не моргнули и никакого пропуска не потребовали? И почему, чёрт возьми, притон? И кто такой этот Владимир Иванович? Владимир Иванович, Владимир… Владимир…

От скачущих и сумбурных мыслей разболелась голова, череп как будто сдавило тесным железным обручем, в висках стучала кровь. Олег поднялся, сделал несколько шагов, ещё раз прокрутил в памяти весь сегодняшний день: проект Некрасова, встреча с Верховным, сын, не желающий его слушать, Егор Саныч, отказавшийся ему помогать, а потом странная история с похищением Ники…

На этом месте Олег зацепился. Эта история его коробила, было в ней что-то нелогичное. Какие-то детали торчали, выбивались из общего строя, как порвавшиеся нитки из ровно простроченного шва на дорогой сорочке. Эти нитки нервировали Олега, он снова стал вспоминать то, что уже знал.

Было совсем непонятно, как так вышло, что отлаженная и безупречная схема дала сбой. Куда делись трое охранников, которые безвылазно находились в квартире Савельева? Почему там остался только майор? И куда он собирался вести Нику?

Пока они ехали в лифте, Ника коротко рассказала, что майор Бублик хотел её куда-то отвести, к какому-то полковнику. Вернее, не к какому-то.

— К этому он собирался меня доставить, — девочка говорила тихо, но даже в тихом голосе отчётливо звенела злость. — Так и сказал, у полковника уже всё готово. Ещё папу приплёл, гад.

Почему-то тогда Мельников, как и Ника, ни капли не усомнился, о каком именно полковнике твердил Бублик. Полковник и в его, и в Никином понимании был только один — Караев, и Олег, слушая торопливый рассказ девочки, содрогнулся от неприятной мысли, что этот стервятник ведёт какую-то свою, наверняка опасную игру.

И вот теперь акценты сместились. А что если Бублик не наврал, упомянув Никиного отца, что если это правда? И полковник — другой полковник?

Конечно, это звучало абсурдно. Как Павел, запертый на АЭС, умудрился организовать похищение своей дочери? Или его люди в Башне всё-таки есть? Полковник… что за полковник?

Владимир Иванович велел.

Сочетание имени и отчества казалось Олегу до боли знакомым. Где-то он уже слышал их, причём слышал совсем недавно. Внезапно в голове щёлкнуло, и Мельников, который опять приблизился к кровати, резко сел на неё, нервно вцепившись в покрывало обеими руками, забыв, что дал себе слово ничего тут не трогать.

Ну, конечно. В тот день, когда произошёл переворот, в больнице у Анны, в её кабинете, где они с Величко, Савельевым и Литвиновым решали, как им быть дальше. Вот тогда-то Савельев и произнёс это имя. Владимир Иванович. Полковник Долинин. Человек, которому была поручена охрана АЭС. Выходит, майор Бублик сказал Нике правду, когда говорил, что у полковника всё готово, и упомянул Никиного отца. Но почему Долинин тут, а не на АЭС — он должен был сопровождать Павла. Ему удалось вырваться? Но как? Как, чёрт возьми?

Дверь открылась неожиданно — поглощённый своими мыслями, Мельников не услышал звука шагов. В проёме возникла массивная фигура. Лица вошедшего Олег не видел, свет, ударивший из коридора, на миг ослепил его. Мельников часто заморгал, а человек тем временем зашёл в комнату и, не доходя до Олега нескольких шагов, остановился. Он был не один. У дверей застыли ещё двое.

Глаза Олега тем временем попривыкли к бьющему из коридора свету, и он уже явственно различал лицо мужчины, широкое, спокойное, с высокими резкими скулами и тяжёлым подбородком — незнакомое лицо. Человек был в штатском, но тёмно-серый пиджак, надетый на чёрную, с глухим воротом водолазку, упорно навевал мысли о военном кителе. Непонятно, были ли тому виной думы, что теснились в голове Мельникова, или крой одежды, которую предпочитал вошедший, или какая-то стать, осанка и уверенность, граничащая с самоуверенностью, что свойственна многим военным.

Мельников вдруг понял, на кого похож этот человек. На генерала Ледовского. Хотя общего между ними было немного: генерал был высок и сух, а этот среднего роста, с крепкой, медвежьей фигурой — и всё же они были сделаны из одного теста, одного крутого замеса.

— Здравствуйте, Олег Станиславович, — произнёс вошедший.

Олег, вдруг осознав, что он всё ещё сидит, нервно вцепившись пальцами в покрывало, вскочил, но был тут же остановлен уверенным коротким жестом.

— Я бы попросил вас, Олег Станиславович, оставаться на месте.

В словах послышалась лёгкая угроза, и Мельников послушно опустился на кровать.

— Если я правильно понимаю, — голос Олега подрагивал, и он сам себя ненавидел за это дребезжание, но успокоится не получалось. — Если я правильно понимаю, вы — полковник Долинин?

— Совершенно верно, полковник Долинин, — спокойно подтвердил мужчина, и в этом спокойствии и в том, что полковник не счёл своим долгом оставаться перед ним инкогнито, тоже было мало утешительного. А если ещё учесть тот факт, что его привели сюда против воли, с применением силы, не удосужившись нужным ничего объяснить, прогноз вырисовывался совсем нерадостным. Олег это понял, нервно скривился, но тут же ринулся в бой.

— Полковник, я не знаю, как вы выбрались с АЭС, потому что насколько мне известно, вы должны были сопровождать туда Савельева, но это сейчас неважно. Важно — другое. У меня есть информация для Павла Григорьевича, и я знаю, как её передать. Сегодня в семь будет отправка врачей на АЭС. Бригада уже сформирована. В шесть часов я собирался встретиться на двухсотом этаже со своим человеком, он должен доставить письмо для Савельева. Если поторопиться, то ещё можно успеть…

— Не частите, Олег Станиславович, — прервал его полковник. — Лично нам ни о какой отправке медиков на АЭС неизвестно.

— Но… — начал Олег и не договорил, Долинин перебил его.

— У нас к вам несколько вопросов, и я настоятельно рекомендую вам ответить на них честно и максимально подробно. Во-первых, кто вам сообщил о том, что мы готовим похищение Ники Савельевой?

— Да никто мне не сообщал! Полковник, надо передать Савельеву письмо, у нас мало времени…

— Ну у вас его, допустим, действительно теперь немного, — жёстко усмехнулся Долинин. — Так что не суетитесь и давайте по порядку. Откуда вы узнали о похищении? Кто вам рассказал? Быстро, Олег Станиславович. Не вынуждайте меня на…

Долинин не договорил, но двое, дежуривших у дверей, заметно напряглись. Мельников почувствовал, как по спине неприятной, холодной струйкой потёк пот.

— Владимир Иванович, — Олег сглотнул. — Я говорю правду. Я оказался в квартире Савельевых случайно. Ники уже там не было. Там вообще никого не было, кроме майора Бублика. Я догадался, что что-то произошло, и девочка убежала.

— Догадались, вот как, — опять усмехнулся полковник. — Догадливый вы какой, Олег Станиславович. И расторопный. Всем бы такую расторопность.

— Вы о чём? — не понял Мельников. — Я же вам говорю, это случайно. Но теперь Ника в безопасности, в относительной, конечно. Но надо успеть передать письмо моему человеку. Для Савельева. Надо сообщить Павлу Григорьевичу, что его дочь в надёжном месте, но главное — рассказать о готовящихся планах Ставицкого, об его проектах. Вы не понимаете, это просто чудовищно, то, что он задумал, это…

— Кто вам слил информацию о подполье?

— О подполье? О каком… ах, о вашем… Да нет, полковник, я вообще ничего о вас не знал. Не знал, что вы тут, иначе я бы связался с вами в первую очередь.

— Да ну? — недобро прищурился Долинин. — Прям-таки в первую очередь? Сразу после того, как сдали Ставицкому Савельева с потрохами?

— Я…

— Вы, Олег Станиславович.

— Я могу всё объяснить.

— Внимательно вас слушаю. Потрудись, пожалуйста. И в том числе расскажите-ка нам, почему Величко арестован, а вы сидите в кресле министра в новом правительстве?

В голосе полковника отчётливо звучал лёд, и Олег с ужасом понял, что он ему не верит. Ни одному его слову не верит. Видимо, это понимание отразилось на лице Мельникова, и в глазах Долинина промелькнуло холодное презрение.

— Судя по всему, доказательств у вас нет. Иначе вы бы с них и начали. Но вернёмся к нашим баранам. Кто рассказал вам о готовящемся похищении девочки? Имя?

Олег молчал.

— Героя из себя будете разыгрывать, Олег Станиславович? — недобро поинтересовался Долинин. — Вы же уже проиграли. И проиграли вчистую. Вы оказались у квартиры Савельевых ровно в запланированное для похищения время.

— Это случайно…

— У вас оказался при себе фальшивый пропуск с фотографией девочки, — полковник не слушал оправданий Мельникова, просто жёстко и коротко перечислял факты. — В этом пропуске оказались все нужные отметки. Вы отправили девочку в больницу, где сейчас работает ваш сын.

— Причём здесь Стёпа? — пробормотал Мельников и похолодел.

— При том, что не в ваших интересах, Олег Станиславович, молчать. Информацию мы из вас всё равно выбьем, это лишь вопрос времени. Итак, кто вам слил информацию? С какой целью вы перехватили девочку и спрятали её в больнице? Где добыли пропуск на имя Столяровой? Что за игру вы ведёте? Кто ваши подельники?

Олег молчал. Он понимал, что вся эта история с детьми, которые готовились вытащить Нику и сделали фальшивый пропуск, выглядит откровенно глупо. И что он и сам на месте полковника не поверил бы в неё. И ему бы не поверил, потому что… с чего бы вдруг?

В глазах Долинина, да и не только Долинина, в глазах почти всех всё выглядит так, как выглядит. Мельников действительно занимает место министра здравоохранения, имеет репутацию чуть ли не друга Верховного. Со сменой власти он не только ничего не проиграл, но даже выиграл — его положение упрочилось. И единственный человек, который может подтвердить, что Олег вынужден был так поступить, — это Величко. А Величко в тюрьме.

— Вы правы, — Олег вздохнул и вскинул на Долинина глаза. — Доказательств у меня действительно нет. Но всё это лишь цепь случайностей.

— Я не верю в случайности, — отрезал Долинин. — По нашим данным, вы каждый день приходили к девочке в первой половине дня. Почему сегодня вы вдруг изменили своё расписание?

— Да потому что я был занят тем, что готовил бригаду для отправки на АЭС. Ставицкий только утром поставил меня в известность, времени было мало. Мне надо было найти своего человека, который согласился бы передать письмо для Савельева. Мне нужно было с ним связаться и связаться немедленно. Не сегодня завтра начнутся эксперименты. Над живыми людьми. Уже через два дня мужчин начнут принудительно кастрировать, а женщин оплодотворять. Разработана программа «Оздоровление нации», Верховный лично приложил к этому руку. Послушайте, — Олег прервал свой рассказ. Долинин смотрел на него так, словно Олег рассказывал ему сказки — в серо-голубых глазах сквозило недоверие. — Послушайте! Хорошо, пусть вы мне не верите… не доверяете. Тогда пошлите кого-нибудь на двухсотый этаж. Сбор на Северном КПП. Врач, который ждёт меня с письмом — пожилой мужчина, Егор Александрович Ковальков. Если ваш человек сошлётся на меня, то он поймёт и выполнит поручение. Напишите письмо сами. Или… может быть, у вас есть прямая связь со станцией?

— Вас это не касается, Олег Станиславович. И вы правы, я вам не верю.

— Да послушайте же меня! — Мельников почти сорвался на крик.

Он вдруг отчаянно испугался того, что он не успеет. Не сможет. А ведь… ведь всё же может получиться. Всё! У полковника наверняка есть связь с Савельевым, к тому же, судя по всему, подполье, в которое вовлечены военные, действует и действует эффективно. Олег вспомнил, как ловко и быстро его провели через КПП, а это могло означать только одно — там у Долинина свои люди, и их немало. И потому Олег стал торопливо вываливать на полковника все события сегодняшнего дня, начиная с той самой минуты, как он зашёл в квартиру Савельевых. Рассказал о детях, одноклассниках Ники, о мальчике, сыне Анжелики, который работает в административном управлении у Марковой, о больнице, где у него свои люди, и люди эти надёжные — они не выдадут Нику.

Он говорил и говорил, но в какой-то момент поймал насмешку в глазах полковника и замолчал. Резко. Словно ему вентиль перекрыли.

— А вы даже врать, как следует не умеете, Олег Станиславович, — Долинин покачал головой. — Не удосужились состряпать более-менее правдоподобную версию. В общем так. Нику из больницы мы вытащим. Это сложно, но реализуемо. А у вас есть час на раздумья. Мне нужна информация о человеке, кто слил вам данные о готовящейся операции. И заодно фамилии тех, кто с вами в деле. Или вы, может быть, прямо сейчас готовы всё рассказать?

— Нет, — устало вздохнул Мельников.

— Тогда у вас час.

И, крутанувшись на каблуках, Долинин вышел из комнаты. Дверь громко захлопнулась.

На часы он теперь не смотрел. Не было никакого смысла. Разговор с полковником длился минут сорок, и даже если предположить самое невероятное — сейчас всё прояснится, и его выпустят — он всё равно уже опоздал. Безбожно опоздал. А смотреть, как стрелки часов отсчитывают последний час его жизни (а в том, что это последний час, Мельников не сомневался, прочёл свой приговор в холодных серо-голубых глазах полковника), это уж увольте.

Смерти Олег не боялся. Вернее, боялся — кому он врал. Но вот страх за сына был сильнее. Он вспомнил слова полковника «в больницу, где сейчас работает ваш сын» и внутренне содрогнулся. У военных свои понятия об этике и морали, но как-то хотелось всё же верить, что Долинин не опустится до того, чтобы причинять боль его сыну. Но кто знает…

Перед глазами мелькнуло лицо Сони, страх, обида в родных зелёных глазах. Он сгорбился, запустил пальцы в волосы и беззвучно застонал.

Сколько он просидел так, он не знал. Ему показалось, что совсем немного, потому что, когда дверь вдруг опять распахнулась, он вскинул удивлённый взгляд, в котором стоял один-единственный вопрос: «Что, уже всё? Так быстро?»

Но задать его он не успел. В проёме возник симпатичный худощавый молодой человек, с хитрыми живыми глазами и чуть курчавящимися волосами. Помощник Величко, Слава… Слава Дорохов. Правая рука главы производственного сектора. Откуда он здесь?

— Здравствуйте, Олег Станиславович, — Дорохов улыбнулся, шагнул вперёд и протянул руку. — Вы меня помните? Я — Дорохов Слава. И… вам привет от Константина Георгиевича.

— Добрый день, Родион Артурович.

Комендант девяносто третьего этажа, где теперь обитал Слава Дорохов, расплылся в фальшивой счастливой улыбке, упитанные, гладковыбритые щёчки зарделись румянцем, и в Славиной голове опять всплыло определение из какой-то старинной, допотопной книги — голубой воришка. Ни названия, ни автора книги, ни даже о чём она, Слава, хоть убей, не помнил, но вот само словосочетание просто идеально подходило этому невысокому, плотно сбитому человечку, с круглым бледным лицом, которое легко вспыхивало всякий раз, когда Слава доставал бумажник.

— Право же, Родион Артурович, не стоит утруждаться. Ну что ж вы так… — вялые, блестящие губы коменданта изображали виноватую улыбку, глазки опускались в пол, а пальцы шустро пересчитывали полученные купюры.

Славу это всё забавляло и веселило. Чёрт, иногда действительно стоило стать подпольщиком, исключительно ради вот таких моментов. Ну и, конечно, ради тайных звонков той, при мысли о которой у Славы сладко ныло в паху — вряд ли они оба признавались себе в этом, но риск, нотки опасности, искрящиеся, как золотые пузырьки в бокале игристого вина, придавали их отношениям особый романтический флёр старых чёрно-белых фильмов, прогоняли скуку и тоску, два чувства, которые Слава не переносил до зубовного скрежета. Да и она… она тоже не переносила.

— А вы сегодня что-то припозднились, Родион Артурович, — старый лис, всегда именовавший Славу исключительно этим дурацким именем-отчеством, под которым Слава Дорохов числился в документах комендатуры этажа (ни разу не сбился, пройдоха), вскинул на Славу блёклые глаза, обрамленные короткими рыжеватыми ресничками. — Уже ведь почти шесть.

Слава на самом деле припозднился.

Разговор с дядей Моней, который сам Слава планировал уложить в полчаса, растянулся почти на час, Соломон Исаевич был так обрадован тем, что племяннику потребовался его совет, что Славе пришлось выслушать всё, что думает его дядя по поводу работы своего преемника и вообще по вопросам транспортировки готовых изделий. Слава специально выдумал проблему, касающуюся дядиного сектора логистики, понимая, что сделает ему приятное. И не ошибся — дядюшкины потухшие глаза загорелись, обрюзгшие старческие щёки вспыхнули, а даже голос, до этого печальный и унылый, вдруг окреп и помолодел. А под конец у дяди и вовсе проснулся аппетит, но этого уже Слава — помня о котлетках — вынести не смог и под предлогом важной встречи выкатился из квартиры Соловейчиков.

Встреча действительно была и действительно важная, и, что самое приятное, очень удачная, как, впрочем, и весь сегодняшний день: обе задачи, поставленные перед Славой Дороховым полковником Долининым, были близки к решению, и вот разве что положенный звонок Алинке, один из двух, приходящийся на вторую половину дня, он не успел сделать вовремя — слишком торопился на вторую встречу, которая принесла совершенно неожиданные плоды.

— Дел сегодня много было, Дмитрий Матвеевич, — Слава вежливо улыбнулся.

— Да, дел нынче у всех много, — притворно вздохнул комендант и скосил глаза.

Слава, мгновенно уловив смену настроения в тоне «голубого воришки», достал ещё две купюры из бумажника, который он так и не успел убрать, и сунул их в мягкую ладошку коменданта. Конечно, комендант девяносто третьего был свой, прикормленный ещё сто лет назад, но осторожность никогда не помешает, тем более, Славин светлый лик висел теперь не только на всех КПП, но и во всех комендатурах, и в комендатуре Дмитрия Матвеевича в том числе, и то, что Слава был до сих пор на свободе объяснялось исключительно тем, что чистый звук чеканной монеты вызывал у этого кристально честного человека неконтролируемый приступ куриной слепоты.

— Ну и как здоровьечко ваше, Дмитрий Матвеевич? — Слава, веселясь про себя, сопроводил взглядом купюры, быстро исчезнувшие в кармашке жилета коменданта. — Как давление?

— Да бог с вами, Родион Артурович, какое тут здоровье. С новыми-то порядками. И давление шалит, конечно, шалит…

Дмитрий Матвеевич, по-стариковски шаркая, проводил Славу в главный офис своей конторы, потоптался для приличия на пороге, вздохнул и вышел, аккуратно прикрыв за собой застеклённую дверь, жалюзи на которой были предусмотрительно опущены. Слава выждал пару минут, прислушиваясь к удаляющимся шагам коменданта, потом набрал знакомый номер.

— Приёмная Марковой, — услышал он голос Алинки, от которого внутри всё потеплело.

— Девушка, а разве это не квартира Голопупенко? Мне бы Аделаиду Карловну? — произнёс Слава, отчаянно гнусавя.

На том конце провода раздался лёгкий смешок, потом трубка едва слышно прошелестела «придурок», и от этого ругательного, в общем-то, слова повеяло чем-то родным и нежным. Только Алинка могла произнести «придурок» с такой интонацией, что Слава невольно расплывался в идиотской улыбке.

— Вы ошиблись. В следующий раз, набирая номер, будьте внимательнее, до свидания, — официальным тоном ответила Алина и отключилась.

Слава, всё ещё улыбаясь, положил трубку, и только спустя несколько секунд до него дошло, что именно только что сказала ему Алинка.

Телефоны в Башне теперь прослушивались — какие, никто из них не знал наверняка, и потому у них с Алиной (всё, что происходило на верхних этажах, сообщала она) была разработана целая система условных знаков и шифров. Перестраховывались они всегда, даже несмотря на то, что по сведениям Алинки приёмная Марковой на прослушку поставлена не была. Но кто знает: административный сектор вполне могли прослушивать и тайно, не ставя об этом в известность ни владелицу кабинета, ни уж тем более её секретаря. Так что соблюдать осторожность было жизненно необходимо, и потому, все звонки — а у них существовала чёткая договоренность звонить наверх два раза в день, — обычно маскировали под банальное «ошиблись номером» или имитировали различные службы доставки. И каждое слово в бессмысленном на первый взгляд диалоге имело своё значение.

Если с их, нижней стороны, ничего особенного не было, и звонили исключительно с целью узнать, нет ли какой срочной информации от Алины, то надлежало просто попросить позвать кого-то, назвав вымышленное женское имя. И Слава часто этим пользовался, придумывая самые идиотские имена и упражняясь в остроумии, иногда даже просто для того, чтобы услышать тихое Алинкино «придурок». А вот от того, что отвечала на это Алина, зависело многое. Короткое «вы ошиблись» говорило о том, что новой информации нет. Но если после этого следовала какая-то фраза, то это могло означать, что угодно — от «у меня отличные новости, готовь вечером шампанское» (про шампанское — это уже для него, для Славы) до «немедленно присылайте кого-то, надо срочно передать информацию», и тогда следовало отправлять под каким-либо предлогом в административный сектор любого доступного на тот момент человека. Фраза «в следующий раз набирая номер, будьте внимательнее» ничего срочного в себе не несла, но означала, что есть важная информация, которая, впрочем, вполне терпит до вечера.

Слава потянулся. Что ж, день сегодня однозначно хорош. Два дела почти сделаны, а вечером ещё и Алинка примчится, и — Слава не мог объяснить толком, но его чуткая интуиции отчаянно сигналила — Алинкина информация может быть как-то связана с теми сведениями, которые он только что узнал. Узнал буквально каких-то полчаса назад.

— Да, Слава, далековато же ты забрался, но с другой стороны, всё лучше так, чем…

Женщина, сидевшая на неудобном низеньком диванчике в комнатке, исполняющей роль гостиной в Славином временном убежище, не удержалась и поднесла к лицу белый платок, который до этого нервно комкала в руках, промокнула выступившие на глазах слёзы. Маленькая сморщенная рука её слегка подрагивала — чувствовалось, что переживания последних дней сильно подкосили её. Слава с неожиданной для себя горечью отметил, что эта милая женщина как-то стремительно состарилась за ту неделю с небольшим, что он её не видел. Нет, она и раньше была немолода — низенькая, полненькая, она никогда не пыталась обмануть свой возраст, как это делают многие начинающие стареть женщины, была из тех, кто встречает старость достойно, с благодарностью оглядываясь на прожитые годы, — но сейчас, осунувшаяся и похудевшая (и как же ей не шла эта ненужная худоба), она производила тягостное впечатление, и Слава вспомнил осторожное Алинкино предупреждение: «Ты, Славка, поаккуратнее там. Переживает она очень».

Алинка могла бы и не предупреждать, Слава и так знал, что арест Величко Константина Георгиевича больнее всех ударит именно по его супруге, Полине Михайловне, «милой Поленьке», которая сейчас сидела напротив Славы и мужественно пыталась взять себя в руки. Слава не торопил. Он понимал, как трудно приходится этой маленькой женщине, и потому чувствовал себя слегка неуютно оттого, что он вынужден напрягать её, но всё это было нужно, и нужно прежде всего и самому Величко, которого держали в тюрьме, и его жене. Полина Михайловна это тоже понимала. Наконец-то справившись с собой, она оторвала от глаз платок и посмотрела на Славу.

— Полина Михайловна, — Слава поймал грустный взгляд своей гостьи и виновато улыбнулся. — Вы его видели? Константина Георгиевича? Как он?

— Ох, Славочка, видела. Слава богу, видела Костеньку моего. Я ведь, Слава, уже и руки опустила — отказ за отказом, хорошо Ларочка постаралась. Хотя и у неё, видно, не слишком-то большое влияние на сына. Но, к счастью, всё получилось.

— Он в порядке?

Полина Михайловна горько усмехнулась.

— Ну как тебе сказать? Держится молодцом. Но похудел, осунулся. Одежда на нём болтается…

— Полина Михайловна, — Слава чуть придвинулся, взял в ладони маленькую старческую руку, ободряюще сжал. — Помните, вы же всегда ворчали, что Константин Георгиевич не следит за своим питанием, лишний вес, то-сё. Так что, может, оно и на пользу. Считайте, что на диету сел.

Шутка получилась неуклюжей, Полина Михайловна даже не нашла в себе силы улыбнуться, только махнула в сердцах рукой.

— Да пропади она пропадом такая диета. Костя всегда покушать любил, да ты и сам это, Слава, знаешь. А теперь, какая там у них в тюрьме еда? Правда, кое-что мне удалось ему передать. И из еды тоже — специально сбегала в его любимый ресторан за расстегаями. Да носки ещё шерстяные и вещи тёплые, это меня уже следователь надоумил. А так, спасибо Ларочке, конечно. Похлопотала.

Ларочкой Полина Михайловна называла свою старую школьную подругу, которую на самом деле звали Ларисой Фёдоровной Ставицкой и которая была матерью их теперешнего Верховного. Именно благодаря старинной дружбе, которая связывала Полину Михайловну и Ларочку — Ларису Фёдоровну, и удалось пробить свидание с арестованным Константином Георгиевичем Величко.

На это свидание Слава возлагал большие надежды. Оно должно было помочь в решении второй задачи — оружие и боеприпасы, без должного запаса которых контрпереворот рисковал провалиться.

Боеприпасы производились в родном Славином секторе, и, казалось бы, что тут проблем быть не должно, но, увы, всё было не так просто. Цех, выделенный под это специфическое производство, а, главное, склад готовой продукции курировался непосредственно военными. Заведующий складом, хмурый и необщительный мужчина с невнятной фамилией Иванов, тоже был военным, и все вопросы с ним Величко решал напрямую, Слава в эти дела не лез. А Долинин тоже никак не мог подключиться — ещё при Ледовском все вопросы снабжения находились в ведении Рябинина. Потому и выходило, что всё замыкалось на Константине Георгиевиче, который сидел в тюрьме, в одиночной камере, и свидания к которому были строго запрещены для всех, включая жену.

И вот, благодаря Алинкиной помощи, старинной дружбе с матерью Ставицкого, происхождению Полины Михайловны (оно, хвала богам, не подкачало, отец жены Величко, Михаил Николаевич Черкасов занимал должность министра производства при прежнем правительстве, свергнутом Ровшицем), ну и, конечно, благодаря находчивости и предприимчивости самого Славы, который неделю назад, рискуя всем, связался с женой своего шефа, это свидание наконец-то состоялось, и теперь Слава терпеливо ждал, какую весточку передал ему Величко через свою жену.

— Полина Михайловна, вы не волнуйтесь. Скоро всё закончится. Мы работаем над этим. Всё это останется в прошлом, Константин Георгиевич окажется дома, оглянуться не успеете. Вы мне верите?

— Твои слова да богу б в уши, — вздохнула Полина Михайловна и грустно качнула головой.

…Каждый раз, когда Слава встречался с женой своего шефа (сам Константин Георгиевич именовал её всегда «моя Поленька», и голос его при этом наполнялся непривычной для него нежностью), Слава думал о том, что, наверно, в странном понятии, именуемом браком, всё-таки что-то есть. Хотя сам Слава не видел в нём, если честно, ничего хорошего. Отчасти, наверно, в этом была виновата мама, старающаяся любыми путями устроить его семейную жизнь. Отчасти то, что перед его глазами в основном стояли примеры многочисленной родни, где почему-то все мужчины в какой-то степени находились под каблуками у своих крикливых и властных жен. И Слава с ужасом думал, что однажды мама всё-таки добьётся своего, и в его жизнь войдёт Бэллочка или Рахиль, которая со временем трансформируется в клона самой Розы Моисеевны или её сестры тёти Симы и начнет гоняться за Славой с супчиком и котлетками, поставив своей целью непременно раскормить его до неприличных размеров. Такая картина Славу ужасала.

Но в семье Величко всё было совсем по-другому.

В отношениях этих двух людей, проживших вместе не один десяток лет и вырастивших двоих детей, было что-то трогательное, милое. Полина Михайловна тоже заботилась о своём муже, она вообще, казалось, вся состояла из заботы, но, в отличие от агрессивной и всепобеждающей любви Славиной мамы, делала она это мягко, ненавязчиво и совершенно естественно. И глядя, как теплеет взгляд Константина Георгиевича (а характер у шефа был крутой — своим сектором и подчинёнными Величко руководил жёстко, без сантиментов, когда надо, мог и прикрикнуть, и крепкое словцо ввернуть), Дорохов всегда невольно умилялся. Полина Михайловна никогда не повышала голос, не ворчала, не пыталась подавить или как-то повлиять на своего мужа, но всё равно в её присутствии Величко смягчался, уходила суровость из жёстких и холодных глаз, и появлялось другое. Нежность, любовь, а, может, даже и больше, чем любовь.

В такие минуты Слава думал, что если ему тоже однажды повезёт, и он встретит похожую женщину — не просто любимую и желанную, а именно что соратницу, подругу, ту, что разделяет его интересы и не мыслит себя без него, то, пожалуй, он и решится завести семью. И в последнее время ему даже стало казаться, что такую женщину он уже встретил. То есть, конечно же, совсем не такую — меньше всего его смешливая и энергичная Алинка походила на тихую мягкую Поленьку Величко, но всё же та общность интересов, которая объединяла его и Алину, то, как они слаженно и споро работали в команде, особенно сейчас, заставляло Славу всё чаще думать о том, что если и дальше дела будут идти именно так, то он, пожалуй, рискнет и распрощается с холостой жизнью, даже невзирая на то, что мама будет, мягко говоря, не в восторге от его выбора.

— Соседей у Костеньки нет, сидит в камере один, — тем временем говорила Полина Михайловна. — Обращаются с ним, по его словам, хорошо. Кормят, конечно, не очень, но он говорит, что не голодает. И вот про вещи тёплые, что следователь сказал… Холодно там, наверно, в камере, да, Слава? Костя, конечно, не признаётся, а я всё переживаю, ведь не мальчик он уже у меня, радикулит у него…

— Всё будет хорошо, Полина Михайловна, — опять повторил Слава, стараясь придать своему голосу побольше убедительности. — Всего ничего осталось потерпеть, и всё образуется. Вы узнали, о чём я просил?

— Ой, Слава, — спохватилась она и виновато улыбнулась. — Заговорила я тебя, ты уж меня прости. Конечно, я всё узнала.

Она расправила на коленях платок, потом аккуратно свернула его, ровненько — уголок к уголку — словно эти действия помогали ей вспомнить слово в слово то, что говорил муж.

— Прежде всего, Слава, Костя велел тебе найти Мельникова.

— Мельникова? — Слава удивился. — Почему Мельникова? Ведь он же… он же предал нас и Константина Георгиевича в первую очередь.

— Нет, Слава, всё не так. Хотя я тоже, признаться, в этом была уверена, после того, как ты рассказал. Но Костенька мне всё объяснил. Это он сам попросил Олега Станиславовича не показывать виду, что они заодно. Понимаешь, ещё перед тем, как его арестовали.

Слава наморщил лоб, припоминая день, когда состоялось то злополучное совещание. Они поднимались на лифте, после того как расстались с Савельевым там, внизу, в больнице на пятьдесят четвёртом. Сначала Величко инструктировал Славу по поводу дочери Савельева, а после отошёл в сторону и о чём-то тихо переговорил с Мельниковым. О чём шла речь, Слава не слышал, запомнил только, что Олег Станиславович пытался возражать, а потом согласился и только кивал в ответ на тихие слова Константина Георгиевича.

Слава ведь всё это помнил, но последующие события — рассказ Звягинцева, который перехватил его в коридоре, о том, что произошло на заседании Совета, абсолютно недвусмысленное расположение Ставицкого к Мельникову и неприкрытая лояльность самого Олега Станиславовича к новому правительству, — всё указывало на предательство Мельникова. Всё. Но, тем не менее, не верить словам шефа у Славы оснований не было.

— Ну, допустим, — осторожно ответил он. — Допустим, Мельников действительно не предатель, и тогда он может быть нам полезен. Но я же просил узнать про другое.

— Так я как раз про это тебе и говорю. Я же первым делом у Костеньки спросила про этого вашего завскладом при оружейном цехе, про Иванова. Правильно я запомнила?

— Да, да, Полина Михайловна, всё верно.

— Вот Костенька мне и сказал, что для того, чтобы заручиться его поддержкой, вам просто необходима помощь Мельникова. Потому что Мельникову этот ваш Иванов по гроб жизни обязан.

— Вот как? — Слава подался вперёд, стараясь не упустить ни одного слова.

— Костя сам их свёл, несколько лет назад. У Иванова сынишка заболел, и Мельников лично его прооперировал и спас. Как ты понимаешь, Слава, операция была нелегальной. И… в общем, Костя сказал, что Иванов был очень благодарен, всё порывался деньги передать для Мельникова. Но тот, разумеется, от денег отказался. Так что, если кто вам и может помочь, то только Олег Станиславович. А в то, что он предатель, Слава, я тоже не верю. И Костя не верит. Мельников столько жизней спас и никогда не взял ни с кого ни копейки. Так что… не предатель он.

— Что, Родион Артурович, всё уже? Закончили?

Комендант этажа просунул в приоткрытую дверь бледное востроносое лицо.

— Да, уже ухожу, Дмитрий Матвеевич. Спасибо большое.

Слава ещё раз быстро сложил в уме всё, что ему удалось узнать: сведения от Алинки (скорее всего неплохие), которые прибудут вечером вместе с самой Алиной, информация о Мельникове (то, что Олег Станиславович не предатель было отличной новостью, и главное, всё теперь решается легко и просто — на Мельникова выйдет Алина, дело буквально нескольких часов), и, конечно же, тот факт, что Додик, его удачливый кузен, собирается вот-вот породниться с Соколовым, в руках которого находится так необходимая им связь. Ну и, разумеется, Ника Савельева — Слава бросил взгляд на часы — девочка уже должна находиться в надёжном месте. Что ж… похоже, они выходят на финишную прямую.

Ноги привычно понесли Славу вниз. Он бодро бежал по лестнице, казалось, не чувствуя никакой усталости, но на восемьдесят первом, притормозив у КПП и сунув уже знакомым ребятам свой липовый пропуск с идиотской фамилией (спасибо Алинке), Слава ощутил тяжесть в ногах — всё же отмотать за день больше ста пятидесяти этажей вниз и сколько-то там наверх, это вам не шутки.

Вообще-то нужды идти прямо сейчас к полковнику Долинину не было — тот Славу скорее всего и не ждал, и Слава вполне мог вернуться к себе, поваляться часок-другой, дождаться Алинку и только часам к девяти отправиться на ежевечернюю встречу с Долининым, как и было условлено. Но Славу Дорохова словно чертёнок изнутри толкал, тот самый, что с детства не давал ему спокойно сидеть на месте, и потому, махнув рукой на усталость и здравый смысл, Слава почти бегом отправился на привычное уже место явки — в центр восемьдесят первого этажа, где между небольшим кинотеатром, который по большей части бездействовал, и складом какого-то барахла, за выцветшей от времени вывеской «спортзал» скрывалось то, что знающие и посвящённые именовали между собой «заведением у Васи».

Сейчас уже мало кто помнил, разве что совсем старожилы, что когда-то у этого притона был другой владелец и другой размах, более скромный и сдержанный, потому что теперь заведение это прочно связывали с именем Васи Мухина или Василия Михайловича — так его называли чаще, ибо фамильярности Василий Михайлович не любил.

Но для Славы Дорохова владелец притона на восемьдесят первом, которого опасались многие и не без основания, оставался всё тем же Васькой Мухиным, с которым его посадили за одну парту в первом классе, и который, ловко сплюнув сквозь щель между передними зубами, процедил: «слышь, чувак, если тебе надо барахло какое загнать, могу помочь, процент беру божеский». Славка тогда ещё ничего не знал ни про барахло, ни про процент (впрочем, про процент Славик довольно быстро выяснил у дяди Мони и полученной информацией остался доволен), но Васька ему понравился — своей предприимчивостью, лихостью, пронырливостью и азартной весёлостью, да и сам Славик пришёлся Ваське по нраву, и мальчишки быстро сдружились.

Мама, конечно, Славину новую дружбу не одобряла, но Славик с малых лет усвоил, что маму не стоит волновать лишний раз ненужной информацией, и потому он и не волновал. С мамой он был приличным мальчиком, а с Васькой окунался в совсем другую жизнь — то, что Мухин с детства был связан с криминалом, Слава понял быстро, — но окунался лишь самую малость, ровно настолько, чтобы понять и прочувствовать грани чужой жизни и не запачкаться самому.

После седьмого класса жизнь закономерно должна бы была их развести и развела бы, не усвой к тому времени Слава простую истину: главный двигатель в этой жизни — это отношения с людьми и связи. Потому и с Васей, которого после седьмого класса отправили на самое дно, сортировать мусор (впрочем, на этом дне Мухин чувствовал себя как рыба в воде), Слава отношения не только не прерывал, но даже всячески расширял, не гнушаясь знакомством с новыми людьми, с которыми сводил его хитрый и расчётливый Васька. Сам же Слава был уверен, что знания в любой области, даже в самой сомнительной, лишними не бывают, и умный и ловкий человек всегда найдёт им применение. А себя Слава считал умным и ловким.

И всё это ему пригодилось.

После десятого класса Дорохов получил неплохое распределение в производственный сектор, где стремительно стал делать карьеру, но не в самом производстве (всё же болты, гайки и станки Славу интересовали слабо), а в организации труда и взаимоотношений. Вскоре предприимчивого молодого человека заметил сам Величко, приблизил к себе, и к тридцати годам Слава уже стал личным помощником главы производственного сектора, его глазами и ушами, незаменимым, осведомленным, умеющим доставать информацию с ловкостью фокусника и использовать её, как прирожденный шулер использует меченые карты — во благо себе и своего шефа. Ни одно дело, или почти ни одно, не обходилось без Славиного участия. Спектр его обязанностей был широк, но больше всего Славе нравилось курировать отдел по сбору информации, который не без его стараний из мелкого вспомогательного подразделения вырос практически в службу безопасности их сектора. Информация — ключ ко всему. Это Слава всегда помнил и собирал эту информацию, всё больше и больше погружаясь в тайны, которыми обязательно обрастает любое человеческое сообщество. А когда у них всё завертелось с Алинкой Темниковой, которая тогда ещё работала на Литвинова, то информация хлынула на Дорохова потоком — только успевай запоминать и использовать.

По сути, они с Алиной, личные помощники глав секторов, были коллегами и в чём-то не то чтобы врагами, но каждый из них ревностно охранял тайны своего подразделения и своего шефа, пытался обвести другого вокруг пальца, и эта лёгкая игра и хождение по краю одновременно и отталкивали, и притягивали их друг к другу. Да, они были чем-то похожи — по характеру, темпераменту. Оба были преданы своим начальникам, оба знали намного больше, чем им было положено, оба были любопытны и честолюбивы, оба вели свою игру. Но то, что началось, как просто секс, незаметно переросло в нечто большее, и они всё чаще и охотней стали делиться друг с другом сведениями, хотя каждый при этом помнил о своей выгоде и придерживал при себе то, что другому знать было необязательно.

Именно благодаря Алинке Слава многое узнал о криминальной стороне Башни. До этого он считал, что торговля наркотой, самогоном, сбыт краденого, разборки — это удел нижних уровней и существует само по себе. Какой же он был дурак. Ничего так просто само по себе не существует. И все эти подпольные схемы торговли холодком, алкоголем, азартные игры, проституция — всё это, если когда-то и родилось стихийно само по себе, то потом было взято под жёсткий контроль и теперь управлялось чётко и организованно. Причём управлялось именно сверху. И за многими этими схемами стоял Алинкин шеф — Борис Андреевич Литвинов, красивый и вальяжный мужик с наглым прищуром холодных зелёных глаз. Первое время Слава даже ревновал к ему свою Алинку. Правда, потом понял, что никаких романтических отношений у Литвинова со своей помощницей не было. Да и вообще, он много чего понял.

Когда Слава узнал в деталях весь размах преступной деятельности, то поначалу даже ошалел от обилия информации. Впрочем, поразмыслив, он решил отнестись к этому философски. Люди всегда остаются людьми, и ничто человеческое, как говорится, им не чуждо. Всегда найдутся те, кто будет пытаться обойти законы, сделать небольшой бизнес, основанный на человеческих пороках. И пороки эти — они тоже неистребимы. А потому, хоть какая-то часть Славиной души и сопротивлялась (небольшая — всё же общение с Васькой Мухиным Славу многому научило), другая — дерзкая, любопытная — требовала от него использовать эти знания по назначению. Сделать на этом свой маленький гешефт, как любили говорить у них в еврейском квартале. Систему нельзя победить, а раз так — то надо в неё встроиться с максимальными выгодами для себя. И Слава встроился. Главным были не деньги — он неплохо зарабатывал и вполне мог удовлетворить все свои потребности. Главным была информация. И, надо отдать Славе должное, полученную информацию он использовал на благо своему сектору и в интересах своего шефа, к которому Слава относился как к отцу и которому был предан всей душой.

Впрочем, посвящать Величко во все детали Слава считал излишним. Да и ничем таким противозаконным по большому счёту Слава не занимался. Покрывал, шустрил, пользовался связями и, конечно, всегда держал руку на пульсе. И пытался, по возможности, протолкнуть своих людей.

Васю он в общем-то так и протолкнул. Когда три года назад в бандитских разборках был убит содержатель притона на восемьдесят первом, именно Славка через Алинку рекомендовал на это место своего школьного приятеля. Хитрый, оборотистый и местами жёсткий Мухин вписался в это дело наилучшим образом, заведение при нём расцвело, и вдруг оказалось, что именно сейчас такой поворот пришёлся, как нельзя кстати, ведь притон как раз и был тем самым местом, где подполье могло функционировать эффективно и безопасно.

Полковник Долинин, которому Слава предложил использовать Васино заведение для явок и встреч, отнёсся к этому сперва с опаской. Был тут, конечно, и элемент брезгливости и определённого чистоплюйства, которого полковник был не лишён, но истинная причина заключалась в другом: Долинин Мухину не доверял и в принципе правильно делал — у всех, кто так или иначе связан с криминалом, мерилом является не честь и не совесть, а выгода и тугой кошелёк.

Но Мухину верил сам Слава, и вовсе не по причине собственной наивности — из детских штанишек Слава давно вырос. Просто Васе новые порядки тоже были поперёк горла, он чутьём матёрого хищника чувствовал угрозу для своего бизнеса, который и так был изрядно подкошен. Слава знал, что после ареста и казни (теперь уже мнимой казни) Литвинова налаженная криминальная схема дала сбой. Тут, разумеется, постарался и Савельев, катком пройдясь по административному управлению, которое держало в руках ниточки этой сети, и назначение идиота Богданова поспособствовало, так что систему лихорадило. Как водится, в таких случаях, где-то наверху шла своя грызня, но лидера, способного взять всё в свои руки, не находилось, и потому, когда Слава достаточно прозрачно намекнул Васе, что Литвинов жив и не просто жив, а снова в лучших друзьях у Савельева, Вася сделал для себя правильные выводы.

Заведение ещё только просыпалось, раскачивалось, двое пожилых женщин неторопливо протирали столики. В этом вроде и не было особой нужды, Слава, изучив за эту неделю режим работы притона, знал, что всё тщательно убирается ещё с утра, после того, как будет выгнан последний посетитель — отмываются столы и стулья, надраиваются полы, стираются следы блевотины и пролитого алкоголя, — но у Васи был пунктик по поводу чистоты и порядка. Поэтому каждый вечер «заведение у Васи», перед тем, как гостеприимно распахнуть двери похотливой и уже частично обдолбанной толпе, прихорашивалось и украшалось.

Слава усмехнулся и направился к стойке бара, где Вася Мухин собственноручно протирал стеклянные стаканы, которые — Слава знал — предназначались для VIP-клиентов. Увидев Дорохова, Вася отставил в сторону стакан и приветливо махнул рукой.

— Ваши уже тут, — тихо сказал он, когда Слава приблизился. — Ещё днём приволокли какого-то разряженного хлыща, явно откуда-то сверху.

— Хлыща? — удивился Слава. — Какого хлыща?

— А я почём знаю, — Вася неопределённо пожал плечами. — Попросили отдельную комнату, я выделил. Моё дело — маленькое.

— А девушку? Девушка тоже здесь?

— Не было никакой девушки. Говорю же, пришли двое подручных твоего полковника вместе с этим франтом. Ну как, вместе, франт явно не по своей воле копытами передвигал.

— И? Они всё ещё там?

— А где им ещё быть. Примерно час назад сам заявился, полковник твой. Слушай, — Вася приблизил к Славе лицо и понизил голос. — Если вы там его мочить будете, то поаккуратнее. У меня сейчас народ пойдёт. Скажи своим, или пусть до утра потерпят, или чтоб без пушек, по-тихому. Могу своих прислать, мои вальнут чисто.

Слава поморщился. Эта сторона жизни бывшего школьного товарища была не из приятных, но по сути Вася прав — шума лучше избегать.

— Да погоди ты со своими людьми, — отмахнулся Слава. — С чего ты взял, что того хлыща валить будут?

— А что, на экскурсию они его, что ли, привели? Сейчас погреют фраерочка и шлёпнут. Да ты, Слава, не кривись, — Вася опять взял в руки полотенце и принялся протирать стакан. — Я же ничего против не имею, надо так надо. Мы сейчас в одной лодке. И я чего ещё сказать хотел.

Вася опять поставил стакан на стойку. Он явно нервничал.

— Звон у нас идёт нехороший, да и ладно бы только звон. Я б тебя и спрашивать не стал.

— А что за звон? — заинтересовался Слава.

— Да, понимаешь, базарят, что закон, который при Савельеве был, теперь ещё жёстче станет. А ещё… Кристинка, она у нас випов обслуживает, от клиента одного слыхала, что опыты будут проводить над людьми…

— Вась, — не выдержал Слава. — Ну ты-то чего всякую муть слушаешь? Что твоя Кристинка соврать не могла? Или клиент этот.

— Ну, допустим, могла, — согласился Вася. — И клиент, положим, пьян был в драбадан, иначе с чего бы ему такое нести, только… только вот у Тёмы, бармена моего, вчера сеструху младшую куда-то увели. Четверо приходили. Двое, судя по прикиду, из живодёров — халатики беленькие, рыла чистые, а другие два — баллоны.

— Баллоны? — Слава напрягся. Баллонами называли охранников или военных, чаще из следаков, которые шарились по Башне в штатском. — А твой Тёма уверен, что это баллоны?

— Обижаешь. Тёма их по фотокарточкам считал, — Вася чуть перегнулся через стойку и придвинулся к Славе. — Тёма мигом смекнул, что те двое под медиков только косят, а сами на контору работают. Просто, чтоб народ не баламутить понапрасну, в штатском ходят.

— Нет, погоди, — Слава всё равно не понимал. — Но как так — увели? Просто взяли и всё?

— Ну не просто. Прогнули какую-то чушь про проверки и инфекцию, вещи велели собрать и увели. И подружку её тоже. А какая там инфекция — девки здоровые, красивые, семнадцать едва исполнилось. Вот народ и болтает всякое.

— Да ну глупости это.

Слова приятеля звучали совершенно абсурдно, и Слава никак не мог в это поверить. Уловив сомнения в Славином голосе, Мухин обиженно отстранился.

— Я, Слава, порожняк не гоню. Не привыкший. Так что, ты бы своих поторопил там. Чтоб побыстрей.

— Ладно, — Слава кивнул и перевёл разговор на другое. — А наши где? С этим хлыщом?

— Там, — Вася махнул рукой в сторону служебных помещений. — Пойдёшь по коридору, последняя дверь, сам увидишь.

В конце коридора у дверей стояли двое военных из долининцев, правда оба сейчас были в штатском. Одного, майора Лебедева Семёна Михайловича, Слава знал, часто видел у Долинина. Второй, помоложе, тоже вроде был знаком. При Славином появлении Лебедев потянулся к карману, где наверняка лежал пистолет, но, признав его, руку убрал.

— Что у вас? — Слава подошёл и прислушался, за дверью кто-то переговаривался.

— А ты чего так рано явился? — ответил вопросом на вопрос майор.

— Информация у меня для Владимира Ивановича. Где он?

— Полковник допрос ведёт, — нехотя ответил Лебедев. Славу он недолюбливал, считал легкомысленным и постоянно демонстрировал свою неприязнь.

— И кого он допрашивает?

— Кого надо, — майор не собирался ничего говорить.

— А где дочь Савельева? — не сдавался Слава.

— Где надо.

Неизвестно, сколько бы ещё длился этот разговор, возможно, долго — Семён Михайлович был упёртым, а в Славу в такие минуты, как чёрт вселялся, — если б не напарник майора. Тот не выдержал, усмехнулся.

— Девчонка та нашего майора Бублика, который её привезти должен был, говорят, лампой по башке шандарахнула. И смылась.

— Да ладно? — Слава вспомнил вчерашнего майора, круглого, сыпящего смешными словечками, и не смог сдержать улыбку. — Как это майор так оплошал? А там-то кто? — он кивнул в сторону двери, которую они охраняли.

Второй военный, помоложе, явно ему симпатизировал, к тому же был не прочь поболтать, а потому, несмотря на недовольный взгляд Семёна Михайловича, стал рассказывать.

— Девчонка Савельевская смылась, но тут же засветилась на нашем КПП, с чужим пропуском и не одна.

— А с кем?

— С министром здравоохранения. Мельниковым. Они вдвоём отправились в больницу на сто восьмой, мы не успели их перехватить. В больницу соваться не стали — там своя охрана, чёрт их знает, на чьей они стороне. Подождали у выхода, министр этот один вышел, ну, мы его и взяли.

Слава переваривал информацию, с трудом скрыв возглас изумления.

— То есть, сейчас там полковник допрашивает Мельникова? — переспросил он, недоверчиво глядя на людей Долинина.

Молодой кивнул, а Лебедев недовольно поджал губы.

— Пропустите меня. У меня срочное сообщение, — Слава сделал попытку войти.

— Мне полковник никаких распоряжений по поводу тебя не давал, — грудью встал на его пути майор.

— Ну так сообщите ему, что я здесь, — потребовал Слава, но тут дверь открылась и к ним вышел Долинин.

— Что тут у вас происходит? — сурово спросил он, но, увидев Славу, тут же смягчился.

— Владимир Иванович, мне надо срочно вам кое-что сообщить, — Слава отвёл полковника в сторону и стал тихо пересказывать свой разговор с женой Величко, стараясь ничего не упустить.

Долинин внимательно слушал, недоверчиво хмурился. Когда Слава закончил, Долинин с минуту молчал, думал.

— Ты уверен, Слава? — наконец спросил он. — Мне Мельников в общем-то примерно то же самое говорил, но там… кто знает. Хотя, если это так, то понятно, почему он девочку в больнице спрятал, а не сдал Караеву со Ставицким. Но всё это…

— Владимир Иванович, мой шеф в людях разбирается, — уверенно сказал Слава. Его вера в Величко была непоколебима. — Он столько времени уже на руководящей работе, насквозь всех видит. Так что, я думаю, Мельникову надо поверить. К тому же, именно у Олега Станиславовича есть способ убедить Иванова, завскладом. Оружие нам нужно.

Полковник молчал, хмуря брови. Видимо, решение давалось ему с трудом.

— Разрешите мне поговорить с Мельниковым. Я с ним немного знаком, — Слава улыбнулся.

— Разрешаю, — Долинин посторонился, пропуская Славу.

Мельников сидел на кровати, сгорбившись, упершись локтями в колени и опустив голову. Он поднял глаза на звук открываемой двери — больные, усталые глаза, в которых был то ли вопрос, то ли отчаяние.

— Здравствуйте, Олег Станиславович, — Дорохов улыбнулся, шагнул вперёд и протянул руку. — Вы меня помните? Я — Дорохов Слава. И… вам привет от Константина Георгиевича.

— Тебя как зовут? — молодой парень, очкарик с открытым улыбчивым лицом приветливо шагнул навстречу Киру, протянул руку.

Кир руку нерешительно пожал.

— Ки… то есть, Лёха… в смысле, Кирилл, — он совсем запутался, ошалел от последних событий настолько, что не сразу сообразил, можно ли снова вернуть себе своё имя или всё ещё надо прикидываться Веселовым. По идее выходило, что скрываться уже незачем. Да и какой смысл? Тут Анна Константиновна, которая пока его не заметила, но это лишь вопрос времени. И Литвинов, тоже мелькнувший там, где их всех собрали. И Савельев…

— Лёха в смысле Кирилл? — парень весело рассмеялся, словно Кир выдал самую остроумную шутку на свете. — Ты что, имя своё забыл?

— Кирилл меня зовут, — определился Кир. Смеяться ему не хотелось. У него вообще в последнее время с чувством юмора было так себе.

Он разглядывал маленькую комнатку с двумя узкими кушетками, в которой его оставил Егор Саныч, напоследок строго зыркнув и наказав не делать глупостей. Надоел уже со своими глупостями — ещё в больнице всю плешь проел: «Кирилл то, Кирилл сё, не валяй дурака, ты меня подставляешь…», а ему, Кириллу, каково? Сиди в четырёх стенах, носа не высовывай, да ещё откликайся на чужое имя. И от неизвестности башкой о стенку бейся.

— Очень приятно, Кирилл. А я — Георгий, но все меня зовут просто Гошей. Так что, ты можешь тоже так меня звать. Да ты проходи, располагайся. Моя кровать справа, а твоя, значит, вот. Бельё на ней чистое, не беспокойся.

Парень, назвавшийся Гошей, гостеприимно показал рукой на аккуратно застеленную кушетку. Кир прошёл в комнату, бросил на кровать свой тощий рюкзак — вещей у него с собой было немного, пара сменного белья, рубашка, да какие-то штаны, Егор Саныч откуда-то притащил, велел взять с собой, — и тут же плюхнулся рядом. Гоша следил за действиями Кира с плохо скрываемым любопытством.

— Я тут инженер, ну… почти инженер, я ещё не совсем доучился. А ты прибыл с бригадой медиков? Да?

Кир кивнул.

— Ну, на врача ты не тянешь, извини. Ты медбрат? Да?

Кир ещё раз кивнул. Он и сам уже не понимал, кто он. И что он вообще должен будет тут делать. Предыдущие две недели тянулись медленно и тоскливо, и вдруг за несколько часов всё разом поменялось, события завертелись, как разноцветные кусочки мозаики в калейдоскопе, и Кир слегка потерялся. Хотя какое слегка — от обрушившихся на него событий и резкой смены декораций Кирилл просто остолбенел, впал в ступор, как слабоумный идиот, и теперь на все вопросы своего улыбчивого и любопытного соседа только кивал.

Когда ещё в обед Егор Саныч пообещал ему, что он сегодня же покинет больницу, Кир обрадовался — и палата, и соседи, и девчонки-медсестры, и сам Егор Саныч надоели ему до чёртиков, он был готов свалить куда угодно, лишь бы не видеть больничных стен, покрашенных унылой серой краской, которые давили, мешали, сдерживали его. Жизнь была там, за этими стенами, его жизнь и его друзья — Вера, прямая и решительная, как бронебойное орудие, неунывающий Марк, умники и зануды братья Фоменко, слюнтяй Сашка, урод Васнецов и… Ника… где-то там была Ника… и мысли о ней не давали Киру покоя.

Ему почти всё время было плохо, голова раскалывалась, словно кто-то колотил со всей дури изнутри черепушки, постоянно мутило, а при каждом глубоком вздохе грудную клетку пронзала такая боль, что темнело в глазах, но ему, наверно, стало бы чуть-чуть легче, узнай он, что с Никой. Память его постоянно возвращалась в тот день, хотя он и не был уверен, где явь, а где быль из того, что помнил — боль, красно-чёрная пелена перед глазами, железный вкус крови во рту, мат, грубый смех, стеклянный взгляд тусклых глаз, медленное «начинай, Игорь, Кирилл дал добро» и крик Ники, а дальше… было-не было, военные, дядя Серёжа, что за дядя Серёжа?

Егор Саныч ему ничего не рассказывал. Сказал только, что его, Кирилла, нашли на тридцать четвёртом в компании с тремя трупами, но об этом никому нельзя говорить — никому, потому что теперь он — Лёха Веселов, и его привезли с шестьдесят девятого (с шестьдесят девятого, Кирилл, а не с тридцать четвёртого), где в него стреляли на каких-то разборках.

Кира всё это злило.

— Да на каких, к чертям собачьим, разборках? — почти кричал он в лицо Егор Санычу. То есть ему казалось, что он кричал, а на самом деле так, шептал едва слышно — в первые дни трещина в ребре и рана, откуда вынули пулю, болели очень сильно.

— А вот сам и придумай. Мозгов же у тебя хватает во всякую дурь вляпываться, — жёстко отвечал ему старый доктор.

На этом их разговоры обычно и заканчивались. Где Ника, что с ней, Егор Саныч не говорил, то ли потому что не хотел, то ли потому что не знал. А пропуск, Лёхин пропуск, держал где-то при себе, понимая, что Кирилл долго так сидеть в больнице не будет, пребывая в полном неведении. И Кир, конечно же, сбежал бы, при первой возможности сбежал — рванул бы наверх, фиг бы кто его остановил, уж как-нибудь, да смог бы добраться куда надо, несмотря на всё, что творилось вокруг, а творилось вокруг, надо сказать, странное.

Из обрывков разговоров медсестёр, из путаных сведений своих соседей по палате, Кир понял, что власть в Башне захватил какой-то Андреев, а Савельев находится внизу, на АЭС. И, вроде бы эта АЭС сейчас в осаде, потому что Савельев — преступник, скрывал альтернативный источник энергии от людей, а теперь засел там и не хочет сдаваться новому Верховному правителю. Егор Саныч на все вопросы только пожимал плечами и талдычил, чтобы Кир молчал и не делал глупостей. Достал уже с этими глупостями. Всё, что мог, он, Кир, уже сделал. Столько глупостей совершил, что и не разгрести…

Сегодня днём, когда Егор Саныч сообщил ему, что они уходят, Кирилл обрадовался, как последний дурак. И когда они поднимались на лифте наверх (наверх! в груди Кира всё ликовало), он успел нафантазировать себе всякое, а когда на двухсотом этаже вдруг выяснилось, куда его собирается засунуть старый доктор, Кир снова впал в отчаяние. АЭС? Какая, к чёрту АЭС? Зачем ему на АЭС? Это же в самом низу, на нулевом уровне, как втолковывал ему Сашка Поляков. На двухсотом их осматривали военные, обыскивали чуть ли не до трусов, Егор Саныч нервничал и дёргался, а у Кира было ощущение, что ловушка, куда он угодил, как какой-то лох педальный, громко, с лязгом захлопнулась, и когда их погрузили в лифт, и лифт медленно потащился вниз, вдруг захотелось громко, в голос завыть.

Ника, если она была жива, наверняка оставалась наверху, а его везли под землю, к Савельеву, с которым Кир хотел встречаться меньше всего. Что он ему скажет? Как посмотрит в глаза? Как объяснит то, что Нику чуть было не изнасиловали и не убили по его, Кира, вине. Ведь это он — придурок, дегенерат, тупица, Кир не жалел для себя эпитетов — разболтал Кравцу, что Савельев жив. Если бы у него хватило ума промолчать, просто промолчать, возможно, они не стали бы похищать Нику. Потому что они не могли знать, что Савельев жив, пока сам Кир не брякнул это, попавшись в глупую ловушку для идиотов. Да и кто знает, может вообще всё, что сейчас происходит — переворот, блокада АЭС — всё это из-за того, что один дурак, то есть, он, Кир, не смог удержать язык за зубами?

Впрочем, выбора Киру Егор Саныч не оставил. Терпеливо объяснил, что им, точнее Лёхой Веселовым, интересовались военные, и что если они немедленно не покинут больницу, то Кира схватят и, вероятнее всего, убьют. И что деваться ему некуда, его найдут и дома у родителей, и в любом другом месте. И только внизу, на мятежной атомной станции, Кир может быть в относительной безопасности.

Ну да, конечно. Военные, которые его ищут, может на станции до Кира и не дотянутся. Зато Савельев, узнав о его художествах, пристукнет собственными руками. И будет абсолютно прав.

— Слушай, Кирилл, — улыбчивый очкастый Гоша продолжал болтать, явно стремясь подружиться с новым соседом. — А что там у вас наверху происходит? У нас говорят всякое. Что у власти какой-то Андреев, и теперь нет Совета, а есть правительство и министры. Как было ещё до мятежа Ровшица. И что теперь какие-то новые порядки.

— Говорят, закон тот вернут, — сказал Кир. В больнице возвращение закона было новостью номер один, все его обсуждали — от пациентов до врачей, хотя этот закон самого Кира волновал меньше всего, его голова была забита Никой. — А у вас тут как? Савельев здесь?

— Павел Григорьевич? Конечно, здесь. Он тут всем руководит. Я его каждый день вижу, — с какой-то гордостью сообщил Гоша.

«Нашёл чем хвастаться. Савельева он видит. Я бы всё, что угодно отдал, лишь бы его не видеть», — мрачно подумал Кир.

— А ты не знаешь, — задал он вопрос, который интересовал его больше всего на свете. — Ну, может, слышал что? Дочь его… Ника… что с ней?

— С дочерью Павла Григорьевича? Говорят, её в заложниках держат, ну этот, который власть захватил, Андреев. У нас каждое утро в полвосьмого планёрка, а после неё Павел Григорьевич на переговоры с этим Андреевым убегает. Прикинь. Я бы, наверно, не выдержал, если бы у меня кого-то из близких в заложниках держали, а Павел Григорьевич — кремень. Он вообще молодец. А спец какой крутой, ты не представляешь. Мы же тут такое дело делаем! Без этого Башне не выжить! Ты знаешь, что у нас тут? Атомная электростанция.

Кирилл неуверенно кивнул, и Гоша увлечённо заговорил, торопливо объясняя Киру, что тут происходит, зачем им эта новая электростанция, и что-то про уровень воды, который падает. Кир слушал невнимательно, потому что всё его существо вдруг охватила безумная радость — она жива, Ника жива! Слава богу. Все самые страшные мысли, терзавшие его в ночных кошмарах, можно было выбросить из головы. Она жива! Значит, всё ещё можно исправить. Наверно, можно…

— У нас тут несколько уровней, я тебе потом покажу, — тем временем трещал Гоша. — Но главное — это реактор, такая махина…

Что за реактор, и как тут всё устроено, Кир представлял себе слабо. Раньше он думал, что АЭС — это что-то, отдалённо напоминающее цех, где работал его отец, но пока то, что он увидел, вообще ни на что не было похоже.

Их доставили с двухсотого на нулевой уровень, к одному из КПП, и пока из лифта выгружали оборудование, Кир с удивлением вертел головой, разглядывая военных, крепких, неулыбчивых парней с автоматами, и пытаясь высмотреть, что находится за закрытыми турникетами. Это ему удавалось слабо, потому что Егор Саныч ни на минуту не отпускал его от себя, держал за спинами других людей, и когда Кир пытался сделать хотя бы шаг в сторону, недовольно на него цыкал.

Потом появились другие военные, не менее суровые, что-то там сверяли по спискам, делали перекличку — на фамилию Веселов Кир откликнулся не сразу, Егор Санычу пришлось толкнуть его локтем в бок, — и только после этого их повели куда-то вглубь этажа, где опять тщательно обыскали. Дальше был короткий инструктаж, уже уровнем ниже. Какой-то тип строго-настрого запретил им шляться по станции, где вздумается, сказав, что большинство из них останутся здесь, на административном этаже, а вниз могут спускаться только в сопровождении работников станции или Анны Константиновны. Затем появился толстый мужик с озабоченным лицом, комендант общежития, и их стали расселять по комнатам. Расселение затянулось, потому что пришла Анна Константиновна, и все опять засуетились, Кир слышал что-то про мобильную операционную и про то, что счёт идёт на минуты. Мимо протащили несколько ящиков, которые приехали вместе с ними в лифте, старший из их группы, крепкий мужик в очках и с такими кулаками, которыми, наверно, лошадь убить можно, вместе с Анной Константиновной куда-то убежали, прихватив с собой ещё двух человек, а потом Кир увидел Литвинова.

Борис Андреевич возник бесшумно и внезапно, как выскочивший из засады тигр, прошёлся на мягких лапах, быстро оглядывая всю группу цепкими зелёными глазами. Кир, которому Егор Саныч приказал не высовываться и на глаза никому не лезть (впервые в жизни Кирилл был согласен со старым доктором), старался держаться в стороне, забился в угол, спрятавшись за спинами, но Литвинов, кажется, всё равно его заметил, скользнул по нему внимательным взглядом, приподнял брови — узнал, не узнал, Кир так и не понял, потому что тут же Литвинова отвлекли, вернулся главный из группы, стал что-то втолковывать. Потом подбежала какая-то возмущённая женщина, и Литвинов нехотя последовал за ней, а к Киру подошёл Егор Саныч и сказал, что надо идти заселяться в общежитие, что ему, Киру, выделили место в комнате номер сто двадцать три с каким-то Васильевым, и что Кир должен сидеть там тихо и ждать, пока Егор Саныч что-то уладит.

Вот он теперь сидел и ждал. И слушал странного, восторженного паренька, едва ли намного старше самого Кира, этого Гошу, который с таким энтузиазмом рассказывал ему про станцию и реактор, будто бы сам лично всё это построил.

— Слушай, — Гоша прервался, тревожно посмотрел на часы, немного виновато улыбнулся. — Кирилл, мне сейчас надо в БЩУ сбегать, там новые сводки, я обещал. Это много времени не займёт. Подождёшь меня? А потом мы поужинать сходим, ты же, наверно, тоже не ужинал? У нас здесь столовая допоздна работает. Я вообще так иногда раньше девяти ужинать не попадаю. Мы же работаем по десять часов, а иногда и больше. У нас рук рабочих не хватает, особенно сейчас, пока ревизия и ремонт, и всех инженеров после обычной смены ещё и к рабочим бригадам приписали. Нас с Марией Григорьевной распределили в бригаду к Шорохову, времени потому что в обрез, а Павел Григорьевич приказал…

Когда Гоша произнёс его фамилию, Кир дёрнулся, уставился с изумлением на Гошу и тут же вспомнил — ну, конечно, бригада Шорохова, как же он забыл. Отец. Здесь же его отец.

И снова Киром овладели противоречивые чувства — тут была и радость, оттого что его отец на станции, что с ним ничего страшного не случилось, но одновременно и страх. Потому что последнее, о чём просил его отец, когда они расстались в тот злополучный день, это чтобы Кир не во что не вляпался. А он как раз так вляпался, что до сих пор расхлёбывает. И вряд ли отец погладит его за это по головке.

— В общем, ты меня подожди, — тем временем говорил Гоша, не замечая замешательства Кира. — В столовую вместе сходим. Или тебе надо сразу работать? Медиков тоже не хватает, я там часто бываю, в больнице. У нас же Руфимов ранен. Знаешь же, кто такой Руфимов? Марат Каримович — самый лучший инженер на свете. Я так рад, что вас прислали, потому что мы боялись, что ему станет хуже без операции. Мне Катенька говорила…

Тут Гоша почему-то смутился, и его лицо вспыхнуло, как у девушки.

— Катенька? — рассеянно переспросил Кир, только для того, чтобы заполнить паузу. На самом деле его мало интересовала эта Катенька, да и сам Гоша, который явно в неё втрескался. Вид у парня был до того глупый, что Киру невольно стало смешно. — Девчонка, что ли, твоя?

— Не совсем… то есть, я бы, конечно, хотел, но я пока не знаю…

Кир окончательно развеселился. Этот его новый сосед Гоша выглядел таким идиотом, как будто ему было лет пятнадцать, и он хотел пригласить одноклассницу в кино и всё никак не мог набраться смелости. А ведь он явно старше Кира, к тому же почти инженер. После знакомства с Никой, Кир тоже, вслед за ней, стал считать, что инженеры — самые лучшие люди в Башне, и туда просто так никого не берут, только самых умных. А этот Гоша щенок какой-то.

Гоша хотел ещё что-то сказать, но тут раздался стук, и сразу же, не дожидаясь ответа, дверь распахнулась и на пороге появился Литвинов.

— Борис Андреевич! — тут же вскинулся Гоша. — Вы тут… Что-то случилось?

— Да нет, всё в порядке, — Литвинов не сводил насмешливого взгляда с Кира. Тот поёжился, но глаз не отвёл. — Вот хожу, проверяю, как новеньких расселили. Как устроился, Алексей Веселов?

— Это не Алексей, — тут же отреагировал Гоша. — Его Кириллом зовут.

— Вот как? — хмыкнул Литвинов. — Кириллом, значит… Гоша, ты мог бы оставить нас ненадолго вдвоём?

— Да, конечно, — Гоша засуетился, схватил с тумбочки какую-то папку. — Я как раз собирался… Кирилл, так я ненадолго. Скоро вернусь и пойдём в столовую. Подождёшь меня?

Кир кивнул, не сводя взгляда с Литвинова. Ну, конечно, как он мог подумать, что Борис Андреевич его не узнал, от взгляда этого мужика ничего никогда не могло укрыться. Этот всегда всё замечал.

Литвинов посторонился, выпуская Гошу, плотно прикрыл за ним дверь. Сделал два шага, остановился прямо перед Киром, широко расставив ноги, посмотрел на него в упор.

— Ну, валяй, Кирилл, рассказывай. Какими судьбами тебя сюда занесло?

— Попутным ветром, — буркнул Кир. При виде Литвинова ему как обычно захотелось дерзить.

— Я и вижу, что попутным. Долго только что-то попутного ветра не было, я даже удивляться, грешным делом, начал, как это так — столько событий, а наш Кирилл Шорохов ещё нигде не отметился и не отличился. Веришь, даже скучать стал. И тут — такой сюрприз.

Литвинов говорил с явной издёвкой, сверля его насмешливыми зелёными глазами, словно дыру прожечь пытался, и в Кире привычно проснулось раздражение. Он уже было открыл рот, чтобы огрызнуться, но неожиданно сдулся, как будто из него выпустили воздух, и произнёс каким-то жалким и потерянным голосом:

— Борис Андреевич, а что с Никой? С ней всё в порядке?

— Ну, можно сказать, что в порядке, — Литвинов на нервах играть не стал, ответил сразу. — В относительном порядке. Она у дяди своего, у Сергея Анатольевича Ставицкого, который теперь, походу у нас тут главный. Каждое утро с ней общаемся.

— Как главный? Главный же Андреев, — удивился Кир, а в голове завертелось — он вспомнил, что того, кто внезапно появился там, на тридцать четвёртом, Ника назвала дядей Серёжей.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, Кирилл. Я хочу знать, каким образом ты оказался в бригаде медиков, да ещё под чужой фамилией. Не за профессиональные заслуги же тебя включили в список? Ну? Я жду.

Этот издевательский приказной тон, который взял Литвинов, вызывал в Кире желание нахамить и послать его к чёрту. С чего этот наглый мужик, приговорённый к смерти, решил, что Кир должен с ним откровенничать? Потому что Кир вынужден был обслуживать его и Савельева, когда они прятались в тайнике у Анны Константиновны? Но тогда всё было по-другому. Но всё же что-то ему подсказывало, что рассказать придётся, потому что Литвинов, несмотря на его вечные подколки, сейчас на одной с ним стороне. И Кир начал говорить.

Нехотя, скупо отмеряя слова, он пересказывал Борису Андреевичу тот долгий день, который теперь разматывался перед его глазами одной бесконечной лентой: отец с пропуском Савельева в подрагивающей руке; глава производственного сектора Величко (не только у генерала Ледовского имеются люди, умеющие убеждать таких упрямых остолопов); опять отец с усталыми глазами (только не вляпайся ни во что, Кирилл); Костыль и Татарин и холодная сталь пистолета, уткнувшегося в бок; склонившееся над ним лицо Ники, бледное и заплаканное; тусклый, Антон Сергеевич, сухой смешок, словно кто-то наступил ногой на гнилые ветки (начнём, пожалуй, Кирилл Шорохов дал добро); громкий треск разрываемой ткани (не смотри, ты обещал); автоматная очередь и крик Ники — дядя Серёжа! — переходящий в судорожные рыдания…

Литвинов слушал молча, с непроницаемым выражением лица, только брови иногда чуть заметно взлетали вверх, да в глазах мелькало что-то странное.

— Антон Сергеевич. Так я и думал, что без Кравца тут не обошлось, — задумчиво протянул Борис Андреевич, когда Кир наконец замолчал. — Значит, ты говоришь, что его пристрелили? Что ж, туда ему и дорога, вот уж по ком плакать не буду. И отморозков тех тоже грохнули?

— Да. Это они стреляли в Павла Григорьевича тогда, на Северной станции.

— А «дядя Сережа», значит, явился и всех спас? Как интересно, — Литвинов задумался, что-то подсчитывая, раскладывая в голове цепочки рассуждений. — Что ж, пауки в банке передрались и начали жрать сами себя, это-то как раз понятно. Ну а дальше, Кирилл? Что было дальше? Как Ника попала к Ставицкому, теперь понятно, но ты-то сам как тут очутился?

— Дальше я не помню. Я очнулся в больнице.

— В обморок, что ли, упал? — насмешливо бросил Литвинов, и Кир разозлился.

— Конечно, увидел вашего Ставицкого и сразу так и грохнулся. Стреляли они в меня, понятно? Этот очкастый приказал. А вот дальше… дальше я не помню. Просто… эти гады, Татарин с Костылем, ну… они отделали меня до этого, я, наверно, потому и вырубился.

Кирилл замолчал, только зыркнул зло глазами, и Литвинов вдруг сдал назад. Даже в голосе мелькнуло что-то, похожее на понимание и сочувствие.

— Били, значит… чёрт. Ну ты, Кирилл, меня извини. Брякнул не подумав, бывает.

Литвинов опустился на Гошину кровать, взъерошил рукой тёмные волосы.

— Били, значит, — повторил он в какой-то прострации. — Били, били, не добили… Ну что я могу тебе сказать, Кирилл Шорохов? Ты — везунчик. Из такой переделки выбраться. Надо же. И к тому же герой, насколько я понимаю. Да? Тебя били, а ты молчал? Ничего не сказал? И что же от вас хотели? А, впрочем, и так понятно. Кравец откуда-то пронюхал, что Павел жив… Интересно, откуда, а?

— Это всё из-за меня.

Слова вылетели сами собой. Кирилл вовсе не собирался их говорить. Никому и уже тем более Литвинову. Кравец и эти два урода мертвы, никто никогда не узнает, как там всё было на самом деле, Ника тоже не скажет — Кир был уверен, что не скажет. И всё же признание выскочило из него, как пробка из бутылки.

— Я по глупости сказал им, что Савельев выжил, — голос у Кирилла звучал глухо, на Литвинова он не смотрел. — Они не знали точно. А я… я, как лох, попался. Они, когда меня взяли, ну приложили сначала неслабо, а потом этот урод ваш, Антон Сергеевич, и говорит: «Где Савельев?», а я и брякнул ему, как дурак, что не скажу. А этот урод заржал. Понимаете? Они не знали наверняка, что Павел Григорьевич жив, догадывались только… ну, наверно. А Нику они уже потом взяли. Чтобы на меня надавить. Я вообще кретин. Если бы не лоханулся, они бы не схватили Нику. И… это я во всём виноват. И что Ника теперь в заложниках, и что вся эта фигня вокруг.

Он выдохнул своё признание залпом и замолчал. Только запоздало, на периферии сознания мелькнула мысль, что легче ему от этих слов не стало. А даже наоборот. Ещё больше придавило, вмазало в землю.

— Так, стало быть, во всём виноват ты? Ну-ну, — протянул Литвинов, потом встал с кушетки, сделал два шага в сторону, упёрся в стоящую на его пути тумбочку, чертыхнулся, вернулся к Киру и снова навис над ним. — И что прикажешь с тобой делать? Казнить тебя? Вынести общественное порицание? Заклеймить позором?

Кир молчал.

— Вот что я тебе скажу, Кирилл Шорохов. Пока ты тут окончательно не свихнулся от чувства вины. Я, знаешь ли, тоже в жизни много чего совершал. Тебе, парень, такого и не снилось, какие грехи на мне висят. И это чертовски трудно — жить с таким. Намного проще всем сказать, мол, виноват, казните или пожалейте. И лапки сложить. А ты попробуй с этим жить. И не просто жить, отравляя себя терзаниями, а попытаться всё исправить. Искупить, если хочешь. Тем более, что вина твоя… — Литвинов невесело усмехнулся. — Неужели ты думаешь, что промолчи ты тогда, тебя бы просто отпустили, а может ещё и извинились напоследок? И Нику бы не тронули? Так? Дурак ты, Кирилл. Дурак и щенок. Они и без тебя вышли бы и на Савельева, и на Нику. И ты тут, если и сыграл какую-то роль, то так — не самую главную. В общем-то, это в основном наш с Павлом просчёт. Где-то мы не дотянули.

— Всё равно… — упрямо начал Кир.

— Всё равно, что? — прервал его Литвинов. — Кравец этот на меня в прошлой жизни работал, все его методы я знаю, как свои пять пальцев. У него всегда всё было на несколько шагов вперёд прописано, так что взять Нику он и без тебя планировал, тут и к гадалке ходить не надо. А дальше дело техники. Выбили бы из тебя всё, что хотели, или…

Борис Андреевич резко замолчал, уставился на Кирилла. И тот понял, что Литвинов обо всём догадался.

— Они ей что-то сделали? — в его голосе послышались нехорошие нотки. Он больно схватил Кира за плечо и дёрнул. — Ну! Они что-то сделали Нике?

— Нет, ничего, они не успели… Ворвались те военные… Но если бы не это, то…

Кир почувствовал, что сейчас разрыдается, слёзы подкатили к глазам, и, если бы Литвинов тряхнул его ещё раз, он бы не сдержался — разревелся, не от боли, вернее, не от физической боли, а от другой… от всего этого. Но Борис Андреевич отпустил его плечо, отвернулся, засунул руки в карманы. Кирилл смотрел на его напряженную спину и молчал.

— Значит, так, — не оборачиваясь, проговорил Литвинов. — Ты, если с Савельевым будешь общаться, ничего ему про это не говори. Понял? Павлу сейчас и так непросто. Ни к чему ему знать. Ника жива и невредима, и это главное. А думать о том, что могло произойти — так мы тогда все скопом двинемся. Понятно? — ещё раз с легкой угрозой в голосе повторил Литвинов и наконец посмотрел на Кира.

— Понятно, — Кир опустил голову.

— Ну а теперь, — Литвинов смахнул с лица озабоченность, заменяя её привычной насмешкой. — Теперь давай, поведай мне, как ты оказался здесь с поддельным пропуском и бригадой медиков? Только без вранья. Я ж всё равно всё узнаю.

Под испытующим взглядом Литвинова Кир поднял глаза. В голове лихорадочно завертелось: говорить-не говорить? Выдавать Егор Саныча не хотелось. Старый доктор, хоть и достал Кира за последнюю неделю до самой печёнки, всё-таки был ему не враг. Но, с другой стороны, Литвинов прав, он в любом случае всё узнает, так что молчать совсем уже глупо…

К счастью, судьба сама решила за Кирилла. Раздался отрывистый стук, дверь открылась и в комнату вошёл Егор Саныч, а за ним — отец. Кир непроизвольно вскочил, вытянулся перед отцом. Тот смотрел устало и с лёгким осуждением, и всё же… всё же Киру показалось, что отец рад его видеть. Хоть кто-то рад.

— Кирилл, — начал Егор Саныч, но тут же замолчал, уткнувшись взглядом в Литвинова. В глазах промелькнула неприязнь.

Литвинов же, словно, не замечая этой неприязни, а, может, и нарочно её не замечая, сделал шаг к Ковалькову. Протянул руку.

— Егор Александрович, если не ошибаюсь? — проговорил он.

Старый врач не ответил и даже слегка отступил от Литвинова. Рука Бориса Андреевича повисла в воздухе.

— Что ж, как хотите, — криво усмехнулся Литвинов, убирая руку. — А я вот хотел поблагодарить вас, за то, что тогда спасли Савельева. Сразу не успел, не до того было. А сегодня, когда увидел, что и вы с бригадой прибыли, даже обрадовался. Что ж, теперь я понимаю, как Кирилл оказался тут. С вашей помощью, надо полагать?

— Мне пришлось так поступить, — тихо проговорил Егор Саныч. — Мальчику грозила опасность. И мне кажется, теперь я понимаю, из-за чего или из-за кого. Сразу надо было связать то покушение на Савельева и… Значит, втянули парня в ваши грязные политические игры? Так?

— Такого, пожалуй, втянешь. Он сам куда угодно втянется, только успевай оттаскивать, — пробурчал Литвинов, перевёл взгляд на отца. — А вы? Вы же, кажется, мастер ремонтной бригады…

— Это мой отец! — влез Кир.

— Вот как? — удивился Литвинов. — А ведь точно, Павел мне три дня назад говорил что-то. Иван Николаевич, если не ошибаюсь? Отец, значит… Ну да, бригада Шорохова. Что ж, семейственность у нас тут в большой чести. Не станция, а индийское кино, то сёстры откуда-то выпрыгивают, то отцы…

Кир с недоумением взглянул на Литвинова, какие, к чёрту, сёстры. Но Борис Андреевич пояснять не стал, по лицу пробежала усмешка, он склонил голову набок, о чём-то размышляя. Кир снова посмотрел на отца. Ему хотелось подойти, обнять его, но при Егор Саныче, а главное при Литвинове это казалось неуместным, и он так и остался стоять.

— Значит, вы, Егор Александрович, парня к отцу привели, — задумчиво продолжил Борис Андреевич, словно размышляя вслух. — Под крылышко. Что ж, понимаю. Кирилла Шорохова стоит держать под присмотром, так, пожалуй, всем спокойней будет. А ведь это мысль…

Кир напрягся от насмешливого тона Литвинова. И разозлился — отец и так о нём, Кире, невысокого мнения, теперь ещё этого послушает и…

— Иван Николаевич, — Литвинов посмотрел на отца Кира. — Может, возьмёте своего героя к себе в бригаду? Рабочих рук у нас не хватает, тем более, насколько я помню, медбрат из Кирилла не самый выдающийся. А под вашим руководством, глядишь, и пользу какую принесёт.

Отец, который всё это время молчал, размышляя о чём-то своём, медленно кивнул.

— Я и сам хотел об этом просить.

— Ну вот и прекрасно! Что ж, не буду мешать встрече родственников. И да, Иван Николаевич, вы хотя бы до завтра постарайтесь, чтобы сын ваш на глаза Савельеву не попадался. У них с ним… хм… особые отношения. Я, пожалуй, подготовлю Павла Григорьевича к такому сюрпризу заранее.

Литвинов снова усмехнулся и пошёл к двери.

— Погодите, — окликнул его Егор Саныч. — Мне надо переговорить с Савельевым. У меня для него информация.

— Да? — Литвинов остановился. — От кого?

— От Мельникова.

— От Мельникова? — Борис Андреевич нахмурился. — И что за информация?

— Она для Савельева, — упрямо проговорил Егор Саныч.

Литвинов вздохнул.

— Ну, хорошо, Егор Александрович, пойдёмте, провожу вас к Павлу Григорьевичу. Это может быть интересным. Да и сыну с отцом поговорить надо, наверно.

Литвинов открыл дверь и вышел. Ковальков последовал за ним. На пороге он обернулся.

— Иван, я тогда найду тебя потом.

— Хорошо, Егор.

Дверь хлопнула, и они остались вдвоём. Кир так и стоял, как дурак, возле кушетки, с которой вскочил при появлении отца. Как себя с ним вести и главное, что от него ждать, он совершенно не знал.

— Ну, здравствуй, сын, — в суровом голосе отца слышалась усталость и… нежность. Кир недоверчиво посмотрел на него. — Всыпать бы тебе, конечно. Ну да поздно уже, видать. Ну что же ты?

Глаза отца улыбались, и Кир с облегчением шагнул навстречу ему, обнял, почувствовав, что напряжение последних дней растворяется в крепких и тёплых отцовских объятиях.

С отцом они проговорили около получаса, пока их не прервал вернувшийся Гоша. Кир рассказал отцу всё, ну или почти всё. Отец слушал молча, изредка бормоча под нос нелестные для Кира эпитеты, но тон его бурчания был не злой, скорее какой-то обречённый.

— Мать там, наверно, с ума сходит, — сказал отец, когда Кир закончил пересказывать свою одиссею. — Ты тоже… мог бы подумать о ней. Ладно, чего теперь-то. Будем надеяться, что всё закончится хорошо. Работы тут много, будешь у меня на глазах. Так что давай, обустраивайся пока. Завтра с утра я сам за тобой зайду. Смена начинается полвосьмого, так что долго спать не…

На этом месте их и прервал Гоша, ввалившийся в комнату.

— Иван Николаевич? — удивился он.

— А, Гоша, так это ты его сосед? — отец улыбнулся. — Что ж, хоть с этим повезло. Познакомился уже с моим сыном?

— Сыном? Кирилл ваш сын?

— Мой, — согласился отец. Кир так и не понял, жалеет он об этом факте своей биографии или просто принимает как данность. — Ну, что ж, тогда я пойду. А ты, Кирилл, смотри, завтра не проспи у меня. Чтоб, когда я пришёл, уже был готов, понял? Даже раньше за тобой зайду. В семь. Тебе ж ещё спецовку подобрать надо.

— Как спецовку? — Гоша растерянно захлопал глазами. — Кирилл же медбрат.

— Он ещё тот… медбрат, — пробурчал отец. — Временно переведён под моё начало в связи с нехваткой рабочей силы. Всё, мальчики. Идите ужинать. Ты ведь, Гошка, ещё не ужинал, я знаю. Ну и моего оболтуса до столовки проводи.

Он встал, тяжело вздохнул, положил руку Киру на плечо.

— Ты уж постарайся хоть тут вести себя прилично и никуда не влипать. И так наворотил порядочно.

Дверь в комнату в который раз захлопнулась, на этот раз за отцом Кирилла.

— Ух ты! Что же ты не сказал, что ты сын Шорохова? — тут же затараторил Гоша. — Хороший у тебя отец. Бригада Ивана Николаевича у нас тут самая лучшая. Передовая. Они нас просто выручили, без них мы бы график не выдержали. Значит, по вечерам будем вместе работать. Это же здорово, Кирилл! Ну так чего, пошли в столовку?

Кир рассеянно кивнул. Гоша с его восторженностью и каким-то дурацким энтузиазмом немного раздражал, но, в целом был вполне Киру симпатичен. И, может быть, всё и удачно складывается. Главное пока Савельеву на глаза не попадаться, а там…

— Ну пошли, — Кир улыбнулся, и на Гошином лице расцвела ответная счастливая улыбка.

По дороге в столовую, где Борис надеялся найти Павла, Егор Саныч, осторожно подбирая слова (старый доктор, судя по всему, мало кому доверял в этой жизни), рассказал ему о том, как так получилось, что он подменил документы Кириллу Шорохову и притащил парня сюда. Борис выслушал и в который раз поймал себя на мысли, что парень явно родился в рубашке. Он не просто не умер на том заброшенном этаже от побоев и потери крови — хотя такой финал был наиболее закономерным, — но был обнаружен, доставлен в больницу, попал в руки знакомому доктору, который вывел его из-под очередного удара, потому что случайно, часом раньше в этой же больнице скончался от огнестрела другой пацан, то ли одногодка Кирилла, то ли вообще его приятель — тут Борис особо не вникал. Но сам факт такого потрясающего везения Литвинова восхищал, и Кирилл Шорохов, несмотря на то, что его собственной заслуги во всём этом не было (наоборот, парень словно нарочно попадал в такие ситуации), нравился Борису всё больше и больше.

А вот Павел его симпатий к дружку своей дочери не разделял, кривился всякий раз, когда Борис вольно или невольно о нём упоминал. Так что Савельев вряд ли обрадуется появлению пацана на станции, скорее — наоборот. Литвинов усмехнулся, представив себе Пашкину реакцию на это неожиданное явление. Да, пожалуй, с этой информацией лучше повременить, тем более, что сейчас есть кое-что поважнее. Мельников.

…Егор Саныч свой короткий рассказ про Кирилла закончил и замолчал. Шёл рядом, недовольно хмурясь, изредка кидая по сторонам любопытные взгляды. Борис вспомнил, как тогда, в больнице у Анны, этот маленький щуплый доктор, которого Кирилл привёл к раненому Савельеву, отшатнулся от Бориса, бросил в лицо какие-то обидные слова, кажется, назвал негодяем и подлецом. Что ж, в чём-то он, разумеется, был прав, этот доктор. Ангелом Борис никогда не был, и по большому счёту, ему всегда было плевать на то, какие чувства он вызывает у окружающих. Впрочем, если он правильно помнил, то Савельев вызвал у доктора не менее негативную реакцию. Видимо, старый врач принадлежал к тем, кто не любит власть в принципе, считая всех, кто там находится, негодяями и подлецами по определению. Но это не помешало ему выполнить свой долг и вытащить Пашку с того света. И это — хорошо. Потому что сейчас их личные симпатии и антипатии — не главное. А главное другое. Главное — держаться вместе перед лицом общей опасности.

Борис скосил глаза на доктора. Интересно, что же такое просил передать Мельников? Какую такую информацию? И зачем? Вот это и был основной вопрос, над которым стоило поразмыслить.

Предательство Мельникова больно кольнуло Бориса по самолюбию — он воспринял это как свой личный просчёт. Ведь именно он, Борис, отстаивал его кандидатуру в их постоянных спорах с Савельевым, а сам Савельев, напротив, сомневался и Олегу не доверял. И то, что Пашка в очередной раз оказался прав, коробило Бориса, сидело занозой, рядом с другими такими же мелкими занозами. А теперь вдруг неожиданный поворот. Предатель Мельников или нет? Если предатель, то зачем ему приспичило посылать этого врача? Чтобы заманить их в ловушку? Что ж, возможно. А если нет? Если Мельников всё ещё на их стороне?

Борис задумался, стремительно прокручивая в голове то, что знал. Из беседы с Зуевым, старшим из бригады прибывших медиков, стало понятно, что Олег свою должность сохранил. А раз так — мог воспользоваться этой возможностью, передать кое-что. Даже не просто мог, а обязан был это сделать. И сделал. Но все эти умозаключения не давали ответа на главный вопрос: предатель Мельников или нет? На чьей стороне играет? Стоит ли ему доверять?

Интуиция подсказывала, что Мельников — союзник ситуативный. Особой любви ни к Савельеву, ни к самому Борису, Олег не испытывал и никогда этого не скрывал. Он всегда вёл свою игру, выбирая того, на чьей стороне меньшее зло. Значит, надо думать, что для Олега важно сейчас. Тот же Зуев коротко сообщил, что закон, приостановленный Павлом, снова вступает в силу. А Олег всю свою жизнь положил на борьбу с этим законом, он и Павла-то принял только тогда, когда тот отказался от него — до этого же ходил в непримиримых врагах. То есть, получается, что на стороне Ставицкого Мельников быть не должен. Но при этом министром-то его назначили, тогда как Величко не просто отстранили, а посадили. И тут было что-то ещё — то, чего Борис никак не мог нащупать.

В столовой было шумно. Почти все столики были заняты, смена закончилась, и народ валом повалил ужинать.

Борис обвёл взглядом общее помещение столовой — Савельева там не наблюдалось — и проследовал в их комнатку, вип-зал, который он называл так исключительно в насмешку. Ничего випового в этой комнатушке, обставленной дешёвой простенькой мебелью, конечно, не было, но всё же отдельное помещение давало иллюзию комфорта и лёгкое ощущение избранности, которого, чего греха таить, так не хватало Борису. Друзья, правда, его чувств не разделяли — и Павел, и Анна, если Борис только не загонял их обедать и ужинать в вип-зал пинками, норовили перекусить вместе со всеми, хотя и делали это не потому, что любили быть в толпе и с народом. Просто эти двое относились к еде, как к досадной необходимости, на которую жалко тратить драгоценное время. Впрочем, судя по тому, что Павла в общем зале не было, возможно, всё же Борису удалось приучить его пользоваться положенными привилегиями.

Увы, Савельев был неисправим, Борис это понял, как только пересёк порог вип-зала, и досадливо поморщился. Павел сидел за столом и быстро, не глядя в тарелку, орудовал ложкой. Взгляд его был прикован к распечаткам, веером разложенным перед ним. Время от времени Савельев отвлекался и делал какие-то пометки, подчёркивая что-то в веренице цифр.

Увидев, что Павел один, Борис испытал что-то похожее на облегчение: конечно, присутствие Анны при разговоре с Ковальковым не помешало бы, но вот Маруся… Меньше всего Борис хотел сейчас видеть бешеную Пашкину сестрицу. Хватило сегодняшнего утра. Он и так весь день ловил на себе насмешливые взгляды и слышал тихие смешки за спиной — слухи о том, как на него за завтраком вывернули тарелку каши, расползлись на удивление быстро. Да и с Павлом они с утра ещё не виделись, а то, что Савельев не преминет высказать ему всё, что он по этому поводу думает, в этом Борис даже не сомневался. Хотя сейчас Павел был слишком занят — на звук открываемой двери он лишь слегка приподнял голову, рассеянно посмотрел, скользнув равнодушным взглядом по Ковалькову, и сдержанно кивнул.

— А чего это ты, Паша, один тут? — Борис приблизился к столу. — Где наши дамы?

— Анна операционную готовит, — Павел отложил пустую тарелку, придвинул к себе стакан. — Говорит, времени мало осталось, хочет операцию Руфимову делать прямо сейчас, как только всё наладит. Мне тоже уже пора. Надо Бондаренко вводить в курс дела.

Савельев одним глотком выпил стакан с компотом, сгрёб распечатки, затолкал их в папку, что лежала с краю стола, и собрался было встать.

— Погоди, Паша, — Борис остановил его. — Я тебе тут человека привёл. Удели нам немного своего драгоценного времени. Бондаренко я разместил с максимальными удобствами, дай ему там пообвыкнуться, успеешь.

Павел неохотно подчинился, вопросительно взглянул на Бориса, потом перевёл непонимающий взгляд на старого доктора. По морщинке, перерезавшей его лоб, Борис понял, что Павел пытается сообразить, кто перед ним.

— Садитесь, Егор Александрович, не стойте. Ну, что вы, как неродной, — Борис сам опустился на стул напротив Савельева и жестом пригласил сесть Ковалькова. — Ну как вам результат вашего труда? Правда же, Павел Григорьевич сейчас выглядит лучше, чем во время вашей последней встречи?

— Мы знакомы? — удивился Павел.

— Ты даже себе не представляешь, насколько, — хмыкнул Борис. Время и место для театральных эффектов было неподходящим, но он всё же не удержался, потянул многозначительную паузу. — Правда, ты, Паша, во время вашего знакомства не совсем в форме был. Да что там, прямо скажем, совсем ты был не в форме, чуть богу душу не отдал. А вот Егор Александрович Ковальков твою душу у Бога отбил. За что ему огромное спасибо. От меня лично и от всего благодарного человечества.

Павел уставился на доктора.

— Егор Александрович? Значит, это вы — мой спаситель? — он привстал, протянул Ковалькову руку. — Спасибо вам, доктор. Спасибо.

— Я врач и сделал то, что должен был сделать, — сухо ответил Ковальков, но руку всё-таки пожал. — Я рад, что вы поправились.

— А сейчас Егор Александрович прибыл к нам с бригадой медиков, да не просто так, а с некоторой миссией. Я правильно говорю, Егор Александрович? — продолжил Борис.

— У меня есть информация лично для Павла Григорьевича.

— Информация? — видимо, от усталости Павел утратил способность быстро соображать. — Что за информация? От кого?

— От Олега Станиславовича Мельникова.

— От Мельникова? — Павел удивлённо вскинул бровь, посмотрел на Бориса. Литвинов чуть заметно пожал плечами. — Но… Хорошо, я слушаю вас, Егор Александрович.

— Олег Станиславович просил передать вам лично, — упрямо повторил Ковальков.

— Говорите при Борисе Андреевиче, — распорядился Савельев.

Егор Саныч недовольно покосился на Литвинова, но спорить не стал.

— Дело в том, что Олег Станиславович просил меня передать вам письмо. Сказал, что принесёт его перед самой отправкой.

— И? Где письмо?

— В том то и дело, что письмо Мельников не принёс. И сам почему-то не пришёл. Я не знаю, почему, возможно, его что-то задержало.

Борис поморщился. Всё это выглядело очень странным. И смахивало на ловушку.

Нет, сам доктор не врал — такие люди не умеют врать в принципе, — но Мельников мог использовать его в своих целях вслепую, поэтому старый доктор выглядел вполне убедительным, ни тени наигранности в его словах, совершенно искреннее недоумение, растерянность, сквозящая в выцветших, бледно-голубых глазах.

— Может быть, вы знаете, что именно хотел сообщить Мельников? — спросил Павел.

— В общих чертах, — Егор Саныч едва заметно качнул головой. — Он мне кое-что рассказал о планах Верховного Правителя.

— Кого? — хмыкнул Борис. — Верховного Правителя? Серёжа так себя называет? Паш, у твоего кузена явная мания величия.

— Борь, давай потом, — отмахнулся Павел, он не отводил взгляда от старого доктора. — Говорите, Егор Александрович. Мы вас внимательно слушаем.

Борис, развеселившийся при упоминании титула, который сам себе присвоил Ставицкий, по мере рассказа Ковалькова всё больше и больше терялся. Сначала то, что говорил доктор, звучало забавно — аристократия, старые фамилии, чистота рода. Всё это они уже слышали. Но дальше…

Программа «Оздоровление нации», которую пересказывал Ковальков, время от времени замолкая и потирая переносицу, старательно вспоминая детали и подбирая слова, это программа походила на фантастический роман. Был когда-то в литературе такой жанр, антиутопия, на излёте их затонувшей цивилизации достаточно популярный — писатели, словно предчувствуя скорую катастрофу, буквально соревновались между собой, придумывая всё новые и новые мерзости, до которых могло только дойти человеческое воображение. Борис в юности увлекался этим жанром — Замятин, Оруэлл, Хаксли… Да, пожалуй, больше всего эта программа походила на дивный новый мир Хаксли, видимо, Серёжа Ставицкий тоже был знаком с его творчеством. Искусственное размножение, принудительная кастрация, выращивание детей в соответствии с выбранными для них функциями. Читать про такое было увлекательно, хотя бы просто потому, что правдой это быть не могло. Или всё-таки могло?

У Савельева, по-видимому, тоже были похожие мысли.

— Вы всё это серьёзно, Егор Александрович? — спросил он, когда Ковальков замолчал. — Вы ничего не путаете? Или это… шутка такая?

— У меня всегда было не очень с чувством юмора, — вздохнул старый доктор. — Я пересказываю только то, что слышал от Мельникова. И, поверьте, я очень хорошо знаю Олега Станиславовича. Он не будет шутить подобными вещами.

— М-да, — протянул Павел и в некоторой растерянности посмотрел на Бориса.

— Я вот, признаться, поужинать хотел, — Борис криво усмехнулся. — Но боюсь, что аппетит у меня отбили напрочь. Тут, Паша, не мания величия. Точнее, не только она. Поторопился я с диагнозом. У Серёжи мозг серьёзно поврежден, крыша уехала основательно и надолго.

Павел прислонил пальцы к вискам и с силой потёр. Не выдержав, вполголоса выругался и снова посмотрел на доктора.

— Что-то ещё? Мельников говорил что-то ещё?

— Больше ничего. Он торопился. Обещал в письме всё изложить. Да, он сказал, что времени нет, Верховный спешит, и, кажется, через два дня начнутся первые эксперименты по химической кастрации и искусственному оплодотворению. Это всё, что я знаю. Как видите, немного.

Павел взъерошил себе волосы, повернулся к Борису, встретился с ним глазами.

— Если я вам больше не нужен, я, пожалуй, пойду, — проговорил Ковальков. — Меня просил подойти Зуев в медсанчасть. Борис Андреевич, вы не подскажете, куда мне идти? Я ещё не очень ориентируюсь тут.

— Да, конечно, — Борис стал машинально объяснять, как добраться из столовой до медиков, к счастью, это было совсем недалеко. Егор Саныч внимательно выслушал, поднялся и, сухо попрощавшись, вышел за дверь.

Павел всё ещё сидел в раздумьях, уставившись в пустой стакан и нервно отбивая пальцами дробь по пластиковой столешнице.

— Ну что скажешь? — проговорил он.

— Звучит бредово, — осторожно заметил Борис. — Паш, мы не знаем, на чьей стороне Мельников. Если это всё часть какой-то игры? Напугать нас, чтобы мы полезли на рожон. Спровоцировать на необдуманные действия. Я не знаю…

— Если это часть игры, то мне кажется, они там все наверху рехнулись. А если это правда — то тем более. Как вообще такое может в голову прийти, Боря? Как? — Павел поднял глаза, в которых Литвинов увидел растерянность. — Кастрация… девочки эти, которых будут искусственно оплодотворять. Они вообще, как себе это представляют? Нет, то, что Серёжа помешан на своём благородном происхождении — тут я могу понять, бабка наша, Кира Алексеевна Ставицкая, мир её праху, вполне могла ему по мозгам проехаться, я ведь тоже слышал всё это, когда бывал в их доме. Ах, Ставицкие, Андреевы, Зеленцовы… белая кость, голубая кровь. Но эксперименты на людях! Нет, Боря. Я отказываюсь верить, что Серёжа…

— Вот именно потому что ты отказываешься верить, я думаю, что всё это правда, Паша, — ответил Борис. — Потому что в это никто не поверит. Если бы они хотели устроить нам ловушку, спровоцировать на что-то, то придумали бы что-то правдоподобнее. И проще. Нет, Паша. На ловушку это не тянет.

— Ты хочешь сказать, что Мельников — не предатель? Тогда почему он всё ещё член Совета или, как там у них теперь… министр? Почему? Откуда они тогда узнали обо мне и успели так быстро среагировать, перехватить власть, арестовать Величко, заблокировать станцию? Кто ещё об этом знал? Только Мельников.

— Паш, не пори горячку. Я не утверждаю, что Мельников на нашей стороне. Просто, зная Олега… Эта программа, как её, чёрт… «Оздоровление нации», да не пойдёт он на такое. Он — моралист и чистоплюй! А ещё врач, для которого жизнь пациента превыше всего. У Анны поинтересуйся, она тебе много всего может рассказать про Олега. Ты на его аристократические замашки не смотри, как он из себя сноба корчит, пылинки с костюмчика сдувает, ты к нему под костюмчик загляни. Мельников закон-то твой и тот не принял, положением своим рисковал и костюмчиками своими, между прочим, тоже, а тут… Да по сравнению с тем, что мы сейчас с тобой услышали, твой закон, который в народе людоедским окрестили, так, невинные шалости. Забавы дошколят. И выдумать такое Олег не способен — воображения не хватит. А вот кузен твой сумасшедший…

— Если он действительно такое замыслил, то… Борь, остановить-то его как?

— Да чёрт его знает, как. Нас тут самих, как мышей банкой прихлопнули. Да погоди ты, Паша, — Борис заметил, как Павел вспыхнул и порывается что-то возразить. — Погоди шашкой махать. Подумать надо. Может, это и правда подстава, чтобы выманить нас наверх. Дай мне время, я пораскину мозгами, а завтра утром, во время переговоров, осторожно попробую прощупать почву. Аккуратненько так закину удочку, есть у меня одна идея.

— Хорошо, — Павел снова взъерошил волосы, потом махнул головой, отгоняя невесёлые мысли, поднялся из-за стола. — Подумай до завтра. Перед переговорами обсудим. А сейчас я должен идти к Бондаренко. Мне сказали, он в двести восьмой?

— В двести восьмой, — Борис тоже встал. — Пойдём, я тебя провожу, мне по дороге.

— Ты же поужинать хотел, — Савельев сунул под мышку папку с документами, крепко прижал, а затем взял поднос с грязной посудой.

— Спасибо, что-то расхотел, — Литвинов махнул рукой, аппетит и правда пропал. — Пойду к себе, полежу, подумаю. Не нравится мне всё это, Паша. И кузен твой сумасшедший, и Мельников, который почему-то письмо не смог передать. Покручу-поверчу в голове, как завтрашний разговор с Верховным Правителем нашим построить, чтобы и Олега не подставить, если вдруг он и правда на нашей стороне, и чтоб хоть какое-то подтверждение получить.

Они вышли из комнаты в общий зал столовой. Народу уже поубавилось, но всё равно, многие всё ещё сидели за столами, на раздаче даже была небольшая очередь.

— В общем, Паша, не волнуйся. Раскрутим мы эту цепочку. Сумасшедшие они, конечно, мыслят нестандартно, но…

Борис шёл впереди, продолжая разглагольствовать в немного шутливом тоне, чтобы хоть как-то сгладить напряжение и поднять Павлу настроение, как вдруг за его спиной раздался звук падающих предметов и звон разбитого стекла. Борис резко обернулся, наткнулся взглядом на упавший поднос, на разлетевшиеся бумаги из папки, которую Савельев сунул себе под мышку перед тем, как выйти из вип-зала.

— Паш, ты чего под ноги не смотришь, споткнулся что ли… — Борис не договорил.

Павел смотрел на что-то или на кого-то за его, Бориса, спиной с таким выражением, словно увидел собственную смерть. Литвинов повернул голову, проследил за взглядом друга и зашёлся в нервном кашле.

Чёрт, ну конечно! Как он мог забыть! Про эту знаменитую способность парня вечно оказываться не в том месте и не в то время. Феноменальную способность. Которая осечек пока ещё не давала, и по всем законам жанра именно это и должно было произойти.

У окошка раздачи стояли двое юношей. Они тоже обернулись на звук упавшего подноса и теперь с удивлением смотрели на них.

— Как, чёрт побери, он тут… — сдавленно проговорил Савельев, словно ему не хватало воздуха.

— Спокойно, Паша, — быстро проговорил Борис. — Спокойно. Сейчас я тебе всё объясню…

— Как он, чёрт побери, тут оказался, — повторил Павел, и Литвинов невольно подумал, что даже рассказ про ждущие Башню перемены из-за реформ Ставицкого не произвёл на Савельева такого впечатления, как появление этого мальчишки, внезапное и идиотское, совершенно в фирменном стиле, которым отличался этот Пашкин «любимчик» Кирилл Шорохов.

Борис, не снимая одежды, вытянулся на своей кушетке поверх покрывала, с досадой глянул на часы, висящие на стене — пластиковые и дешёвые, как и всё в этой стандартной комнате общежития. Он невольно вздохнул, вспомнив свою просторную спальню в апартаментах на надоблачном, широкую и роскошную кровать, к которой и слово кровать-то не подходило, так и тянуло назвать его забытым словом «ложе» и добавить эпитет «королевское», антикварные напольные часы из тёмного дерева, уже несколько столетий отсчитывающих время. Увы, теперь приходилось довольствоваться самым простым — одеждой, едой, мебелью.

Часы показывали половину одиннадцатого. Чёртов директор столовой. Вот же занудный мужик. Продержал его почти час. Этот директор, откуда-то прознав про то, что медикам организовали поставку, нашёл Бориса, сунул ему в руки список продуктов и долго и обстоятельно доказывал, что питание людей — это тоже важно, и раз уж медикам дали, то и ему положено, потому что меню у них однообразно, и не хватает то одного, то другого, и теперь он, Борис, просто обязан обеспечить всё, что требуется, и желательно прямо вот завтра. Борис какое-то время пытался объяснить ноющему мужику про то, что вообще-то у них военное положение, станция в блокаде и разнообразие меню вовсе не главная их проблема, но тот не слушал, нудил и нудил что-то про баланс жиров и углеводов, витамины, положенные каждому организму… Нудил, пока Борис не сорвался — не прикрикнул на него, вернул этот чёртов список, и даже, кажется посоветовал, куда он может этот список применить. Вышло грубо, но сегодня у Бориса вообще как не задалось с самого утра, так и катилось всё наперекосяк, какая нервная система такое вынесет.

Надо было продумать завтрашний разговор со Ставицким, построить его как-то по-хитрому, вынудить его проговориться, раскрыть планы. Борис был мастер на такие ловушки. Но как назло в голову лезло что угодно, только не план завтрашних переговоров.

Сначала он вспомнил лицо Павла, когда тот заметил Шорохова в столовой. Нет, Пашку понять можно — он и так непонятно на чём держался. Из-за Ники, из-за постоянных проблем с запуском, из-за сестры. А тут ещё и парень, который всегда его раздражал. Так что реакция Павла была объяснима и понятна. Но всё-таки его предложение: изолировать Шорохова в отдельном помещении до конца работ — это уже перебор. Парня, конечно, Борис отбил, с трудом, но объяснил Савельеву, что рук не хватает, а под присмотром отца Кирилл ещё и пользу принесёт. Павел недоверчиво хмыкнул «ну-ну, этот принесёт», видимо, вообще отрицая то, что парень способен приносить что-то, кроме неприятностей, и пообещал, что если что, то Борис будет отвечать лично, собственной головой, и так зыркнул на него, что Литвинов даже не сразу понял, шутит на сей раз Павел или серьёзен.

Нет, Пашка, хоть и лидер прирожденный, и инженер, вероятно, от бога, а всё же в людях разбирается из рук вон плохо. И чего, спрашивается, прицепился к этому Шорохову? Да если они когда-нибудь выберутся с этой чёртовой станции, и у пацана всё сложится с Никой (а Борис чувствовал, что там всё может сложиться), нелегко придётся им всем. Из-за знаменитого Пашкиного упрямства. Вот же характер, не приведи господь. Впрочем, Ника, похоже, тоже характер Савельева унаследовала, так что там ещё непонятно, чья возьмёт. Да и парнишка этот, Кирилл, хоть иногда такое отчебучивает, что не знаешь, плакать или смеяться, а всё равно не дурак — не зря же его Ника выбрала. В общем, получится забавно, и он, Борис, с удовольствием за всем этим понаблюдает, у него, можно сказать, места в партере: пьеса выйдет, что надо, Савельев тот ещё дундук, и заставить его изменить своё мнение — задачка не из лёгких.

От Савельева мысли как-то сами собой переметнулись на его сестру. Тоже — достойная представительница рода, и характер у неё — убиться и не встать. Утренний инцидент с пощёчиной и потом та дурацкая сцена в столовой встали перед глазами, заставив Бориса снова пережить неприятные минуты. Вот же чёртова баба! Может, действительно, оставить её в покое. Что, спрашивается, упёрся? Да и Пашка недоволен. Борис попытался отогнать возникший в голове образ Маруси — насмешливые глаза, вздёрнутый нос. И ему это почти удалось. Он даже заставил себя вернуться к предстоящим переговорам — что там говорил этот старый доктор про программу «Оздоровление нации»?

Его прервал стук в дверь. Борис рывком сел на кушетке.

«Чёрт, если это снова директор столовой, я, пожалуй, не просто объясню, куда ему надо засунуть свой идиотский список, но и покажу наглядно», — подумал он и недовольно крикнул:

— Открыто.

На пороге стояла Маруся. Точно такая же, какую он только что с трудом изгнал из своих мыслей — искрящиеся иронией глаза, вздёрнутый нос, рассыпанные по щекам золотистые веснушки. Точно такая же, вот разве только…

Все они здесь на станции бегали в форменных спецовках, комбезах или белых халатах, небрежно наброшенных поверх казённой одежды, одинаковой, пошитой из практичной, немнущейся синтетики. За неделю с небольшим Борис привык к этому, даже перестал замечать и раздражаться от того, что грубый воротник рубашки врезается в шею. Маруся не была исключением: белый халат днём, синяя рабочая куртка и штаны вечером, иногда на ужинах стандартная рубашка и брюки — у Бориса и самого в шкафу лежал точно такой же комплект, выданный комендантом общежития, стандартная форма-унисекс, артикул 18А.

Но сейчас перед его глазами стояла совершенно другая женщина — хотя какая, к чёрту, женщина, у Бориса язык не поворачивался назвать её так — девочка, лёгкая, хрупкая, почти невесомая, удивительно юная, в тоненькой светлой футболке и широких мягких брюках — домашняя Маруся, милая Маруся, другая Маруся, солнечные искорки в серых глазах, губы, чуть тронутые чем-то блестящим, светлые волосы, те самые, что обычно убирались в хвостик, а сейчас мягкими крупными кольцами скачущие по узким плечам.

— Маруся? — Борис поднялся с кушетки, не сдержав изумления. — Вы?

— А вы, Борис Андреевич, кого-то ещё пригласили сегодня вечером к себе? — «другая» Маруся тут же исчезла, вернулась уже привычная, колкая и язвительная.

— Я?

— Вы-вы. Или мне показалось? Кто-то утром обещал вино и мандарины.

«Господи, что у этих баб в голове. Никогда их до конца не пойму», — подумал Борис, с трудом справляясь с собой.

— Нет, если, конечно, вы успели наобещать это ещё кому-то и теперь, развалившись на своём ложе, ожидаете гостей, то я уйду. Не буду вам мешать.

«Да она издевается!» — дошло до Литвинова.

— Ну что вы, Маруся, я никого не жду, — Борис быстро оглядел свою комнату, точным и незаметным движением ноги отправил под кровать невесть как очутившийся на полу носок. — Просто… я как-то не ожидал…

— Да ну?

Она прошла вглубь комнаты, чуть отодвинула его плечом — в стандартном узком номере на двоих между кроватями проход был такой, что разойтись, не задев друг друга, представляло проблему. Но она всё равно сделала это нарочно, Борис видел. Развернулась к нему лицом, окатила насмешливым взглядом.

— Что ж вы, Борис Андреевич, у нашего коменданта обстановочку подходящую не выбили? Для встреч с дамами? Кровать, я гляжу, узковата. Неудобно, наверно?

— Не могу знать, Марусенька, — Борис сделал шаг ей навстречу. Опасный шаг. Она не отступила. Стояла, не сводя с него насмешливых глаз, с дурными, прыгающими чёртиками. — Пока ещё не пробовал.

Её лицо было совсем рядом. Она сама была рядом. Дразнила. Играла с ним. Провоцировала.

Борис обхватил её руками за талию и резко привлёк к себе. Она упёрлась кулачками ему в грудь, и Борису на миг показалось, что сейчас она вырвется — игра оборвётся, так и не дойдя до финала, — но она неожиданно расслабилась, ладони, маленькие и мягкие, заскользили по его груди, плечам, коснулись лица. Она прижалась к нему, и Борис сквозь тонкую ткань футболки ощутил её горячее, зовущее тело.

Борис подставил лицо упругим струям тёплой воды и вдруг поймал себя на мысли, что улыбается. Хотелось петь, орать что-то дурное во всё горло, что-нибудь бравурное, духоподъёмное, и от этой совсем уж подростковой выходки удерживало только то, что там, за тонкой стенкой, на узкой койке спала Маруся, уставшая после рабочего дня, уставшая после него, Бориса.

Она заснула почти сразу — уткнулась в подушку и засопела, совсем как ребёнок. А он какое-то время лежал рядом, разглядывал её лицо, светлый завиток, упавший на лоб, касался пальцами губ. Потом затекла рука — койка всё-таки был узкой, не рассчитанной на двоих, хотя кому и когда это мешало, — и Борис осторожно так, чтобы не разбудить Марусю, выскользнул из постели и направился в душ.

Думать ни о чём не хотелось, ни о предстоящих переговорах, ни о других насущных проблемах. На краю сознания промелькнула мысль о Пашке — теперь он его точно убьёт. «Ну и пусть убивает, оно того стоило, — решил Борис про себя. — Тоже мне поборник нравственности нашёлся. Сам-то небось тоже там с Анной не в шахматы играет. Моралист чёртов!»

При мысли о том, что они, по сути два главных заговорщика, запертые на этой станции в самом низу Башни, по ночам, словно ошалевшие от гормонов юнцы, крутят романы, Борис развеселился. Представил себе Савельева, который сейчас тоже наверняка… а кровать-то у него не в пример Борькиной, одноместной — Борис сам у коменданта выбивал. Надо будет завтра потрясти ещё этого старого лиса, наверняка в запасниках ещё найдётся, ему теперь тоже надо.

И от того, что ему — нет, им с Марусей — теперь тоже надо, Борис заулыбался ещё шире, чувствуя себя идиотом, но это чувство ему неожиданно даже понравилось.

Долго принимать водные процедуры Борис не стал, наскоро намылился моющим средством, тщательно смыл, выключил воду, насухо растёрся полотенцем и, всё ещё вытирая голову, вышел из закутка, играющего тут роль санузла, и тут же в недоумении остановился.

Маруся стояла у двери, одной рукой держась за ручку, а второй поправляя то ли съехавший носок, то ли неудобно надетый в спешке ботинок. Ещё чуть-чуть — Борис понял — и он бы опоздал, она бы выскочила за дверь, оставив его одного, а так… она просто не успела. Маруся повернула к нему лицо, в серых глазах Борис уловил что-то похожее на панику.

— Ты куда?

Он остановился как вкопанный, почему-то почувствовал неловкость от того, что стоит перед ней голый — хотя какая теперь-то уж неловкость, но всё же. Борис чертыхнулся и торопливо обвязал бёдра полотенцем.

— Я к себе пойду, — она опустила взгляд.

— К себе? Погоди, Маруся, ты что? Тебе неудобно? Это из-за кровати? Ну давай придвинем вторую, а завтра я добуду у коменданта нормальную. У него сто процентов есть. Ну ты что, Маруся?

Она молчала. Борис почувствовал, что начинает нервничать и раздражаться. Что опять-то?

— Марусь, ты меня слышишь?

— Слышу, — её рука всё ещё лежала на ручке двери. — Вы, Борис Андреевич, завтра собрались добывать у коменданта новую кровать.

— Мы опять на «вы»? — Борис стал припоминать, что он мог сделать не так. Что? Всё же было прекрасно, нет, чёрт возьми, всё было просто идеально. Борис руку бы дал на отсечение — в таких делах он никогда не ошибался. — Да что происходит-то? Я чем-то тебя обидел? Что-то не то сделал?

— Ну что вы, Борис Андреевич, вы были на высоте, — она наконец-то посмотрела на него. Взгляд серых глаз, в которых он тонул совсем недавно, каких-то минут двадцать назад — Маруся была не из тех женщин, которые закрывают глаза, отгораживаясь от партнера — сейчас был чужим и холодным. — Но если вы решили потрясти коменданта из-за меня, то не стоит утруждаться. Хотя… кровать у вас действительно так себе. Другим может не понравится, мало ли кого вы пригласите ещё.

Борис не верил своим ушам. Что она несёт?

— Марусь, я не знаю, что ты там себе придумала, но я не собираюсь приглашать сюда больше никого… — слова прозвучали глупо, как детское оправдание, и Борис осёкся.

— Это меня не касается. Вы, Борис Андреевич, можете делать всё, что вам захочется. И приглашать сюда, кого захотите.

— Вообще-то я планировал приглашать сюда тебя, — взвился Борис. — Но если я тебя разочаровал…

Маруся фыркнула.

— Ах, вы об этом? Ну что вы, Борис Андреевич, не переживайте. В этом смысле всё было хорошо. Можете расслабиться и поставить ещё одну галочку в вашем списке побед на сексуальном фронте.

— Тогда, может, ты мне объяснишь? Если в постели было всё хорошо, то в каком смысле всё было нехорошо?

— А что вас не устраивает, Борис Андрее…

— Прекрати называть меня Борисом Андреевичем, — рявкнул Борис. Он редко терял контроль над собой, почти никогда. Но сейчас сорвался — слишком уж велик был контраст между Марусей, той Марусей, что легко и просто шагнула к нему, не думая об условностях… вообще ни о чём не думая, и этой женщиной, с плавающими острыми льдинками в глазах, которая обращалась к нему на «вы» и старалась задеть побольнее.

— А с чего бы? — резкий тон Бориса Марусю не смутил. — Что поменялось? Что мы переспали? И? Как там было в одном старом фильме: вы — привлекательны, я — чертовски привлекателен, чего зря время терять? Вы ведь так и привыкли, правда? С разбега и в койку? И отступать не в ваших традициях. Ну и вот. Вы своего добились. По-моему, всё прошло прекрасно. Чем вы опять недовольны?

— А что я должен был сначала в любви признаваться или предложение тебе сделать?

— Упаси меня бог от ваших предложений! Послушайте, Борис Андреевич, вы что, действительно так уверены в своей неотразимости? Серьёзно? Вы и вправду считаете, что любая женщина только и мечтает, чтобы вы осчастливили её своим предложением?

— А чем я так плох? — Борис даже опешил от Марусиного напора. — Ты же ничего обо мне не знаешь…

— Это вы обо мне ничего не знаете. И даже не попытались ничего узнать. Потому что вам ведь не это надо — ах, какие глаза, пожалуйте в койку. Зато я о вас наслышана. Вы, Борис Андреевич, в Башне фигура известная. Даже слишком известная. Или вы думаете, что если вы тут в друзьях у моего братца ходите, то все ваши прежние подвиги как бы не считаются? Или вас оклеветали? И все эти истории с наркотиками, производство которых было под вашим непосредственным руководством, с сотней людей, которых вы чуть не уморили на том карантине — это всё что, происки врагов? А на самом деле вы белый и пушистый?

Борис молчал. Внезапно на него навалилась усталость. Почему он вообще всё это выслушивает? Да пошла она к чёрту, эта Маруся!

— Мне пора, — она нажала на ручку двери, дверь подалась, чуть скрипнув, но Маруся внезапно остановилась. Уже не глядя на него, добавила. — А коменданта всё-таки потрясите, Борис Андреевич. Кушетка эта действительно неудобная. А вам для ваших будущих подвигов не помешает иметь достойную кровать. На станции много женщин, уверена, найдутся те, кто с удовольствием с вами её разделит. И вы поставите себе ещё много галочек в вашем списке. Эта высота взята — вперёд, к новым свершениям. Спокойной ночи!

И она быстро выбежала за дверь.

«Ну уж нет!» — от последнего Марусиного выпада в глазах Бориса потемнело от гнева. Что она вообще себе позволяет, эта чёртова баба? Она что, за идиота его держит?

Плохо соображая, он бросился следом, выскочил в коридор.

— Маруся! Погоди!

Он рванул вперёд, полотенце, зацепившись за ручку двери, мягко упало с бёдер, спикировав на пол.

— Чёрт! — Борис обернулся, наклонился, чтобы поднять полотенце, а когда разогнулся, упёрся взглядом в Кирилла Шорохова. Парень, невесть откуда взявшийся в коридоре, стоял в паре метров от него с открытым ртом и ошалевшим взглядом.

Литвинов выругался, но тут же, подобравшись, как он всегда делал в минуты злости, усмехнулся, глядя в пошедшее пунцовыми пятнами лицо парня.

— Рот закрой, — посоветовал он Кириллу. — Мужиков что ли голых никогда не видел?

И небрежно намотав на бёдра полотенце, скрылся за дверями своей комнаты.

М-да, ситуация, конечно, препаршивая.

Сергей Анатольевич опять снял очки, вынул платок, с силой протёр стёкла и вернул очки на место. Эти действия за последние полчаса он проделал уже раз десять, если не больше, что выдавало крайнюю степень его волнения и замешательства. Это был не точно рассчитанный на публику, намеренный жест, который Серёжа Ставицкий ещё в юности взял на вооружение и потом умело пользовался, нет, это была именно та детская растерянность, от которой когда-то пыталась отучить его бабка. И которой это почти удалось. Почти. Потому что в такие минуты как сейчас стратег, просчитывающий свои действия, отступал, и на передний план выходил маленький мальчик, съёжившийся под градом насмешек и обидных шуточек.

Рука сама собой снова потянулась к очкам, а в голове больной птицей забилась уже изрядно поднадоевшая за утро фраза: «господи, как скверно-то», но Сергей нашёл в себе силы остановиться и собраться. Медленно, стараясь успокоиться и считая про себя до десяти и обратно, как учила Кира Алексеевна, он прошёлся по кабинету, чуть зажмурился от солнечного лучика, отскочившего от стёкол его очков (эта дурацкая особенность Савельевской квартиры впитывать в себя солнце раздражала Сергея, хотелось, как у Рябининых задёрнуть всё плотными портьерами, уютно укутаться в них, свернувшись калачиком), и повернулся к тем троим, что в безмолвном ожидании застыли у дверей.

Они были настолько разными, что в другое время Ставицкий, не будь он так растерян и подавлен, непременно оценил бы комичность ситуации, но сейчас было не до этого. Стрелки на часах неминуемо приближались к девяти — времени, когда надо было звонить Савельеву, чтобы предъявить ему доказательства того, что его дочь жива и здорова. Но вся проблема была в том, что предъявлять было, увы, нечего и некого. Девочка исчезла.

Ночные поиски, рейды, облавы и допросы ничего не дали. Полковник Караев — один из тех, кто стоял сейчас перед ним — воспринимал ситуацию, как свой личный прокол. Он был неестественно бледен, а покрасневшие воспалённые глаза говорили о том, что полковник едва ли спал больше пары часов этой ночью. Слева возвышался Мельников. Этот, как всегда элегантный и безупречный, был невозмутим и, кажется, даже немного скучал. Время от времени на его лице появлялось выражение лёгкого недоумения, словно Олег Станиславович никак не мог взять в толк, что от него хотят, и почему он должен тут стоять и отвечать на одни и те же вопросы. Третий, начальник охраны, майор Бублик, напряжённо замер между Караевым и Мельниковым. Он нравился Ставицкому меньше всех — маленький, толстый, всегда излишне громкий и суетливый, похожий не на военного, а на провинившегося лакея, которого застукали прикладывающимся к бутылке хозяйского коньяка. Сейчас на круглом лице майора застыло такое горестное выражение, что, либо он был действительно неподдельно расстроен всем произошедшим, либо отменно играл свою роль. Впрочем, в последнее Сергей Анатольевич верил слабо: у плебеев — а майор несомненно был плебеем — очень плохо с талантами. Талант — это дар, которым наделены лишь лучшие из людей. Так что вряд ли этот толстяк притворяется. Вряд ли.

И тем не менее скидывать со счетов то, что кто-то из этой троицы мог быть причастен к исчезновению Савельевской дочки, было нельзя, и каким-то шестым чувством Ставицкий понимал, что он что-то упускает. Что-то важное. Именно поэтому он и гонял по кругу одни и те же вопросы, выслушивал одни и те же ответы, пытаясь разглядеть, кто же из них троих лжёт.

Сама по себе девочка теперь была не так уж и важна. Сначала с её помощью Сергей намеревался вытащить Павла из той норы, куда тот забрался. Надеялся сыграть на отцовских чувствах, но ошибся: вся та любовь к дочери, которую демонстрировал перед всеми Савельев, оказалась дешёвой подделкой — свою жизнь его братец ценил куда как больше, раз окопался под землёй, цепляясь за последние минуты своего грошового существования. Любил бы дочь по-настоящему — сдался бы сразу, а так…

Всё остальное Сергей воспринимал, как игру, ведь даже в качестве страховки Ника годилась слабо — мятежники взяты в кольцо, и деваться им некуда. Но в то же время само исчезновение девочки было плохим знаком. За этим явно кто-то стоял, и если этот кто-то играл на стороне Савельева, то его необходимо было найти и обезвредить. И сделать это в кратчайшие сроки. Но пока они не просто не знали, кто это — они бродили, как дети в тёмной комнате, у них не было ни малейшей зацепки, ни одной мало-мальски вменяемой версии, ни одного подозреваемого. То есть подозреваемые-то, конечно, были — те трое, что дежурили вчера в квартире, но они словно испарились, и вместе с ними испарилась и Ника Савельева.

— Давайте пройдёмся ещё раз, — Ставицкий посмотрел на Караева. Эта фраза ему и самому осточертела, но Сергей повторял её из какого-то упрямства, как будто именно в самой формулировке таился ответ. — Пройдёмся, начиная с момента, как вы узнали о случившемся.

Караев заговорил, его речь была чёткой и выверенной.

— В семь часов восемнадцать минут мне поступило сообщение от майора Бублика об исчезновении объекта. Я в это время находился в лифте, спускался вниз, а потому мне понадобилось тринадцать минут, чтобы прибыть к месту назначения. Сразу по прибытии я отдал приказ перекрыть все КПП на надоблачном уровне, а остальные этажи перевести в состояние повышенной готовности. В квартире на момент моего появления находились министр здравоохранения, господин Мельников, и майор Бублик. Объекта на месте не было. Следов борьбы тоже. Я сразу же произвёл…

Ставицкий жестом прервал Караева, и тот немедленно замолчал.

— Спасибо, полковник. Олег Станиславович?

Мельников, который во время доклада Караева задумчиво смотрел на стену позади Ставицкого, явно думая о чём-то своем, едва заметно дёрнул плечом и перевёл взгляд на Сергея.

— Вчера перед совещанием я решил зайти проведать пациентку, потому что, к сожалению, днём у меня не было времени — надо было организовать отправку бригады и оборудования в соответствии с вашим распоряжением, — заговорил он.

— Во сколько это было?

— Около семи, где-то без десяти, без пятнадцати, точно сказать не могу. До совещания оставалось совсем немного, я опаздывал и потому слегка нервничал. Когда я подошёл к квартире, дверь была приоткрыта. Охраны не было. Девочки тоже. В её комнате лежал майор, он был без сознания, и я оказал ему первую помощь.

— Почему вы сразу не подняли тревогу? — поинтересовался Ставицкий.

— Я прежде всего врач, — ровно ответил Олег Станиславович. — Майору была нужна помощь. У него серьёзная черепно-мозговая травма. Я бы вообще рекомендовал майору лечь в клинику на обследование — у сотрясения мозга могут быть очень неприятные последствия, если вовремя не принять меры. Характер его гематомы говорит…

Ставицкий остановил Мельникова, который уже готов был начать сыпать медицинскими терминами.

— Значит, вы оказали майору помощь? Дальше?

— Когда майор пришёл в сознание, он сразу же достал рацию и связался с полковником Караевым.

— Связался он с ним в семь часов восемнадцать минут. Почему вы так долго с ним возились?

— У него серьёзная черепно-мозговая травма, — повторил Мельников. — В сознание он пришёл не сразу, а у меня не было с собой нужных медикаментов. Пришлось как-то выкручиваться — я знал, что у Павла… у Савельева в гостиной имеется аптечка, пока я её нашёл, пока провёл необходимые манипуляции. И, кстати, то что майор пришёл в себя далеко не сразу — это очень тревожный симптом. Травма серьёзная, последствия могут быть самые неприятные. Я ещё раз настаиваю на том, чтобы поместить майора в клинику — необходимо сделать томограмму, чтобы убедиться, что в черепной коробке нет трещины, и что изменения…

— Хорошо-хорошо, — Ставицкий ещё раз взглянул на Мельникова. — Я вас понял, не стоит продолжать, Олег Станиславович.

Мельников тут же замолчал, и на его лицо вернулось привычное скучающее и слегка пренебрежительное выражение. Нет, разумеется, Олег Станиславович в этом деле замешан быть не мог. Тем более, он из своих, из лучшего рода, практически последний представитель династии Платовых. Подозревать его в этом — всё равно, что подозревать себя. Тогда кто остаётся? Майор? Сергей с сомнением оглядел смешного, маленького человечка, который на контрасте с Караевым и Мельниковым казался совершенно карикатурным. Военная форма его обтягивала, китель на толстом, бочкообразном животе неопрятно топорщился, из-под форменного головного убора виднелась повязка. Майор поймал взгляд Ставицкого и решил, что настала его очередь, горестно вздохнул и стал докладывать.

— Во время очередной проверки охраны вверенного мне объекта, которую я производил согласно расписанию, в шесть вечера, на меня было совершенно нападение…

— Говорите нормально, майор, — поморщился Сергей. — Мы не на параде. Во сколько вы пришли в квартиру, кого там застали? С самого начала давайте.

— Отож ведь… — на лице майора отразилось замешательство. Очевидно, речь свою он подготовил заранее и теперь стоял и не знал, что говорить дальше, явно сбитый с толку. — Я ж того… товарищ господин Верховный Правитель, с самого началу и говорю. Я ж, как на духу… как матери родной.

Выпалив это, майор Бублик замолчал, горестно захлопал глазами и заозирался по сторонам, как будто пытался найти поддержку у своих товарищей по несчастью, и, так и не найдя её, ещё больше вытянулся и продолжил:

— В восемь часов утра, значицца, разменял я караул. В ночной смене у меня рядовой Веденеев, рядовой Антипов и с ими старший сержант Кравченко. А которых соколиков я привёл, это у меня выходит вчера были лейтенант Ткачук…

— А нельзя ли покороче, майор, — перебил его Ставицкий.

— Никак нельзя, товарищ господин Верховный Правитель, — на круглом лице майора появилось что-то вроде удивления. — Это ж я вам должОн поименно обозначить личности всех стервецов, что под моим крылом сизокрылым усиленно маскировали свою подлую идентичность под честных соколиков.

Ставицкий опять досадливо поморщился. Похоже, этот майор, как и большинство низших, был абсолютно неспособен грамотно и чётко формулировать свои мысли. Поэтому, хочешь не хочешь, а придётся вытерпеть всю витиеватую речь майора от начала до конца. Сергей сжал зубы и терпеливо стал слушать.

Бублик, не торопясь, перечислил всех «соколиков-оборотней» поименно, рассказал распорядок дня на объекте, во сколько он заходил первый раз, второй, третий, добавляя при этом, что «всё, товарищ господин Верховный, было штатно и без происшествий», и наконец добрался до шести часов вечера.

— …и вот тут и случился безобразный пердимоноколь, — горестно развёл руками майор.

— Что, простите, случился? — не понял Сергей.

— Безобразие и подлая измена случилась. Ножом же в спину зарезали! — светлые брови майора взлетели на сморщенный гармошкой лоб.

— Каким ножом? Олег Станиславович говорит, вас ударили тяжёлым предметом.

— Дык, правильно говорит, — майор недоумённо уставился на Ставицкого. — Подкрался из-за спины, как насильник к невинной девушке, и хландыбась отца родного, меня то исть, по темечку.

Этот майор Бублик раздражал Ставицкого до зубовного скрежета, но по большому счёту кроме собственного раздражения вменить этому майору Сергею было нечего.

— Вы видели, кто вас ударил? — вопрос он задал майору только для того, чтобы хоть что-то спросить и подвести разговор к концу. С этим пустомелей всё было в общем-то ясно. Пусть Караев сам решает, оставлять его на посту начальника охраны или заменить кем-то другим.

— Дык никак нет, товарищ господин Верховный Правитель. Затылком я был к им повернут. Но, клянусь, я вам самолично из-под земли этих иудов достану. Майор Бублик словами кидаться не привыкший.

— Хорошо-хорошо, я вам верю, — Сергей махнул рукой. Времени до звонка Савельеву почти не оставалось, так, каких-то двадцать минут. — Вы пока можете быть свободны. И вы, — Ставицкий повернулся к Мельникову. — Господин министр. Вы тоже можете идти.

Мельников и Бублик вышли. Олег Станиславович первый покинул кабинет, направившись к дверям лёгкой, чуть пружинящей походкой. Майор, переваливаясь, последовал за ним.

Полковник Караев, по-прежнему не шевелясь и не сводя с Сергея острых чёрных глаз, стоял у стены.

— Ну, Тимур? — Ставицкий подошёл к столу. Опустился в глубокое кресло. — Что скажешь?

— Сергей Анатольевич, у меня есть все основания считать, что за этим делом стоит полковник Долинин. До сегодняшнего дня у нас не было твёрдой уверенности, что Долинину удалось как-то вырваться с АЭС, были лишь предположения о такой возможности, и вывешивание его фотографии на всех КПП, равно как и её рассылка по комендатурам этажей, являлись только дополнительной мерой обеспечения безопасности. Но сейчас всё явно указывает на заговор, причём под началом человека, хорошо знакомого с военным сектором и имеющего там своих сторонников. Ничем другим объяснить вчерашний инцидент невозможно. Девчонку вывели чисто, никто ничего не видел, ни на одном КПП она не засветилась. Я уже произвёл ряд допросов, но…

Караев замолчал.

— Что «но»? — поторопил его Ставицкий. Про то, что полковник Долинин, возможно, гуляет где-то на свободе, по Башне, Караев доложил ему ещё в первые дни после переворота, подчеркнув, что это не входит в круг его полномочий. Но тогда эта информация казалась очень нечёткой и расплывчатой. Рябинин, присутствующий при разговоре, обещал взять всё под контроль, и так как никаких эксцессов в целом не возникало, то версия о том, что полковнику Долинину каким-то чудом удалось вырваться с заблокированной АЭС, так и осталась просто версией. До сегодняшнего дня.

— У меня не хватает полномочий. А генерал Рябинин в этом деле, да и в остальных, проявляет недопустимую халатность. Его авторитет падает. А я к тому же вынужден ещё все действия согласовывать с ним и потому часто теряю время. А с учётом сложившейся внизу, на станции, ситуации, это может привести к фатальным последствиям.

Ставицкий снова машинально потянулся к очкам. Слова о недостатке полномочий вспылили снова и всплыли именно в нужный момент — полковник Караев был не только честолюбив и не только методично и упорно копал под Рябинина, он был ещё и умён и умел выбирать время и место для разговора. Сергей медленно принялся протирать очки.

Рябинин и Караев. Караев и Рябинин… Если бы всё было так просто, если бы…

С одной стороны, Юру действительно пора менять — Рябинин слаб, практически всё время пьян, но с другой стороны… с другой стороны, Юра — это мягкая глина в умелых руках, а вот полковник Караев… Сергей надел очки и внимательно посмотрел на полковника, на его прямую, как палка, фигуру, невозмутимое лицо, чёрные глаза, в которых ничего не отражалась — никаких чувств, ни боли, ни страха, ни растерянности. Такого не согнёшь. Сломать — и то намучаешься.

— То есть, ты считаешь, что всё-таки Долинин? Это его работа? — Ставицкий вернулся к прерванному разговору.

— Я не считаю — я уверен в этом. Охрану подкупили или ещё как-то перетянули на свою сторону, тут нет сомнений. Следов сопротивления в квартире не обнаружено, а, значит, они совершили нападение на своего командира и вывели объект наружу. Скорее всего провели через КПП, где тоже были сторонники Долинина.

— А этот майор, Бублик, он не может работать на полковника?

— Майора я лично назначил начальником охраны. Неделю назад. И его я проверил в первую очередь. Никаких следов, указывающих на его причастность, нет. К тому, если бы майор Бублик был замешан в этом, операцию провели бы по-другому, и вряд ли он оказался бы в квартире. А пока всё выглядит так, как будто майора подставили намеренно — не убили, а всего лишь оглушили, то есть подсунули его нам, как наиболее вероятного подозреваемого, хотя это… — Караев на секунду прервался, и тонкие губы дёрнулись в едва уловимой усмешке. — Это выглядит уж слишком топорно.

— Хорошо, я тебя понял, — Ставицкий сжал руки в замок, уставился на тонкую царапину, идущую по гладкой, светлой поверхности стола. Почему-то она раздражала. Надо будет отдать приказ заменить стол, хотя нет, не заменить — заполировать, заделать этот дефект, эту неровность, в его жилище всё должно быть идеально. Всё. Он опять вскинул глаза на полковника. — По поводу майора Бублика всё ясно. А что касается твоих полномочий… что ж, считай, что у тебя в этом деле карт-бланш. Генерала Рябинина я предупрежу.

По лицу Караева пробежала едва заметная тень. Он явно ожидал что-то большего, но Сергей решил не торопиться с кадровыми перестановками.

— Сейчас у нас основная задача: найти девочку. Прочесать всю Башню, как через сито перетряхнуть, ну не мне тебя учить. Кстати, её не могли вчера переправить вниз, на станцию? Вместе с бригадой медиков? Уж больно странное совпадение.

— Исключено, — уверенно ответил Караев. — Отправкой руководил капитан Рыбников, он надёжный и преданный мне человек. Всех медиков, включённых в бригаду, тщательно проверили — девушек интересующего нас возраста там не было.

— Что ж, — задумчиво протянул Ставицкий. — Это уже обнадёживает. Ну а раз так, значит, ты должен её найти. А что касается звонка Савельеву, — он бросил взгляд на телефон. — Разговаривать с ним, пока девочка не найдена, смысла нет.

— То есть сегодня звонить не будем? — уточнил Караев.

— Не будем. Пусть понервничают. Но чтобы завтра Ника уже была тут, Тимур. Делай что хочешь. В этом деле, — Ставицкий выделил голосом слова «в этом деле». — Твои полномочия не ограничены. С генералом Рябининым согласовывать ничего не нужно.

— А возможный заговор? Полковник Долинин?

— А что Долинин?

— Поимка военного преступника и раскрытие заговора не входит в сферу моих полномочий. Это сфера генерала Рябинина.

Караев упорно гнул свою линию. Сергей даже слегка усмехнулся.

— Можешь считать, полковник, что это теперь тоже твоя сфера.

— Но формально…

— А формальности, Тимур, мы уладим после того, как ты найдёшь дочку Савельева и раскроешь заговор.

Кажется, в первый раз за всё то время, что Сергей знал полковника, он заметил тень удовлетворения, пробежавшую по жёсткому закрытому лицу. Значит, всё правильно — вот оно слабое место Тимура Караева: генеральский чин, за который честолюбивый полковник перевернёт всю Башню, и который только что Сергей пообещал ему лично. Но пообещать — не равно дать. Сейчас полковник Караев нужен ему, а дальше посмотрим.

Размышления Ставицкого прервал звонок. Как обычно, без пяти девять звонил Соколов, чтобы уточнить время и необходимость подключения выделенной линии.

— Сегодня переговоры со станцией отменяются, Денис Евгеньевич. Дополнительную информацию я сообщу вам отдельно, — Сергей положил трубку и опять обратился к Караеву. — Итак, если с этим вопросом мы более-менее разобрались, во всяком случае наметили план действий, перейдём к следующему. Васильев. Как там его имя отчество?

Он пододвинул к себе папку с личным делом, раскрыл, прочитал вслух:

— Виталий Сергеевич, — и ещё раз задумчиво повторил. — Васильев Виталий Сергеевич.

Вчера, во время переговоров, когда Савельев в командно-приказном тоне, словно до сих пор сидел в кресле Главы Совета, а не находился на запертой станции, потребовал обменять какого-то Васильева на какого-то Бондаренко, первой и естественной реакцией было — отказать. Сам тон Савельева, приказные нотки в голосе покоробили, и даже вмешательство Литвинова, который тут же влез в разговор и попытался нивелировать хамство его родственника-плебея, не спасло бы: Сергей твёрдо решил, что никакого обмена, равно как и лекарств и медицинского персонала (чем скорее они там все сдохнут, тем лучше), не будет, но тут Караев, как всегда присутствующий во время переговоров, тихо посоветовал пойти на предлагаемый обмен.

В том, что полковник ему предложил, было зерно здравого смысла. Если Савельев с Литвиновым намереваются с кем-то связаться наверху через этого Васильева, то приставленная к Васильеву слежка легко выведет их на возможных заговорщиков. Если же Васильев по какой-то причине не угодил Савельеву (а характер у братца всегда был прямой, рубил с плеча, не задумываясь), то тогда этот человек вполне может стать союзником и пригодится в дальнейшем.

— Ну так что у нас с господином Васильевым?

Ставицкий принялся доставать из папки документы. Анкета, характеристика с места работы, трудовая биография — стандартный набор любого жителя Башни. Вчера вечером он не успел со всем ознакомиться, внештатная ситуация выбила из привычной колеи.

— Слежка к Васильеву приставлена, подозрительных перемещений никаких не было, — отрапортовал Караев. — Сразу после обмена Васильев отправился к себе, на двести пятый уровень, из квартиры никуда не отлучался, по телефону никому не звонил. Прослушку на телефон ему установили.

Пока полковник отчитывался, Сергей быстро пробежался по документам личного дела. Васильев Виталий Сергеевич. Сорок девять лет. Работал на Южной станции с самого распределения, значит, и Савельева, и Руфимова знает очень давно. Вдовец. Жена умерла пять лет назад. Имеется сын. Студент энергетического сектора, последний год обучения, стажируется на Южной.

— Сын Васильева сейчас находится на АЭС, у Савельева, — Караев словно прочитал его мысли. — Точных списков всех тех, кто работает внизу, у нас по понятным причинам нет — Савельев и Руфимов держали это в тайне — но по негласной информации удалось выяснить, что Георгий Витальевич Васильев был командирован вместе с отцом.

— Значит, сынок Васильева остался на АЭС. Умно, — пробормотал Ставицкий, всё ещё разглядывая листы документов. С фотографии анкеты на него смотрел холёный красивый мужчина. — Подстраховался, значит, Паша. Сына у себя держит, чтоб Васильев ненароком чего лишнего не наболтал. Умно. Он уже подошёл? — Сергей оторвал голову от документов и посмотрел на Караева. — Васильев уже здесь?

Ещё вчера было условлено, что с утра Васильева доставят наверх, для личной встречи. Южная станция несколько часов побудет и без начальника — ничего не случится.

— Да, — Караев коротко кивнул. — Ждёт в гостиной.

— Ну тогда зови Виталия Сергеевича. Будем знакомиться.

Караев вышел из кабинета и через несколько секунд вернулся в сопровождении высокого красивого мужчины. Едва кинув на вошедшего взгляд, Сергей понял — Васильев напуган. Разумеется, он пытался этого не показать, но бледность, слегка подрагивающие руки, которые он не знал куда девать, и неестественно сведённые скулы выдавали его с головой. И в целом, то, что Васильев боялся, было неплохим знаком. Весьма неплохим.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич, присаживайтесь, — улыбнулся Ставицкий и показал рукой на соседнее кресло. — Прежде чем вы приступите к выполнению своих обязанностей начальника Южной станции, я бы хотел с вами познакомиться и задать несколько вопросов, если вы не возражаете. Меня зовут Сергей Анатольевич Андреев, я — Верховный правитель Башни. И прежде всего меня интересует, как вы, инженер с таким безупречным послужным списком оказались втянуты в этот заговор.

— Я… — голос Васильева сразу же сорвался на фальцет, он неловко откашлялся, с опаской покосился на Караева. — Я ничего не знал… в смысле, я не знал, что это заговор. Понимаете, существует секретный протокол, согласно которому студентов энергетического сектора и сектора систем жизнеобеспечения готовят к запуску атомной электростанции. Не всех, разумеется. Только лучших студентов. Отбирают, проводят теоретический курс, знакомят со станцией. Естественно, всех обязывают подписывать соглашение о неразглашении. Там очень жёсткие меры к нарушителям, тем, кто… ну вы понимаете. А я был в своё время лучшим… лучшим у нас на потоке. Я всю жизнь в этой программе, это же специальная программа. Но мы, те, кто был отобран, мы всегда рассматривали это как теорию, мы же не предполагали, что вот так… что вдруг уровень океана начнёт опускаться…

— Не волнуйтесь, Виталий Сергеевич. Не волнуйтесь. Что ж вы так разнервничались? Водички может быть? — Сергей потянулся к стоявшему на столе графину с водой.

— Н-нет, то есть да… если можно.

Ставицкий, улыбаясь, налил в стакан воды и протянул Васильеву. Смотрел, как тот жадно, не отрываясь, пьёт.

— Но ведь вы же понимаете, что скрывали от народа альтернативный источник энергии?

— Но, мы… я… там же секретный протокол… я подписывал соглашение о неразглашении, — красивый подбородок Васильева, крупный, с ямочкой посредине, задрожал. Нижняя губа чуть оттопырилась, расползлась. — Я политикой не интересуюсь… я не знал, что это заговор. И нас туда направили по приказу Савельева, а он Глава Совета… был Главой Совета. А теперь вы, вы…

— Называйте меня господин Верховный правитель.

— Господин Верховный правитель, я же не знал, — в голубых глазах Васильева показались слёзы. Он опустил голову и пробормотал, едва слышно. — Я не знал, господин Верховный правитель.

Сергей приподнялся со своего места. Обошёл стол, встал у книжного шкафа, делая вид, что разглядывает корешки книг. На Васильева он не смотрел, но спиной чувствовал страх этого крупного красивого мужчины, расходящийся во все стороны сильными пульсирующими волнами. Наконец он обернулся.

— Видите ли, Виталий Сергеевич, незнание закона не освобождает от ответственности. И формально вы, как и все остальные, кто сейчас находится ниже нулевого уровня, преступники. Потому что никто не имеет права скрывать от народа такие вещи. Но, — Сергей выдержал небольшую паузу. — Но нельзя отрицать и того, что оступившийся человек может искренне осознать свою вину и чистосердечно раскаяться.

— Я раскаиваюсь, господин Верховный правитель, — тут же торопливо сказал Васильев. — Я чистосердечно раскаиваюсь. Я… когда военные пришли, уже тогда был готов остановить работы, я…

— Конечно, Виталий Сергеевич, конечно. Не горячитесь. Вы оказались игрушкой в чужих руках. В преступных руках. Савельев и Руфимов втянули вас в это дело практически против вашей воли. И оба эти человека, да-да, я говорю и о Руфимове в том числе, будут переданы в руки правосудия. Что касается остальных… тут мы будем рассматривать каждый случай отдельно. Мы будем очень внимательно изучать, кто стоял у истоков этого заговора, а кто, подобно вам, был втянут в него насильно. Я правильно понимаю, что вас именно втянули?

Васильев энергично закивал головой.

— Ну, видите. Мы во всем разобрались. Я же не идиот и не тиран. И я прекрасно понимаю всю важность того, что сейчас происходит на станции. А если я чего и не знаю, вы же мне объясните, Виталий Сергеевич? Поможете разобраться в технических нюансах, в которых я, увы, не силен.

Васильев снова затряс головой. В голубых глазах засквозило облегчение, и даже черты лица стали мягче.

— Конечно, господин Верховный правитель, я сделаю всё, что в моих силах.

— Вот и славно. Как хорошо, когда люди понимают друг друга. Со своей стороны, я очень заинтересован в компетентных инженерах. Тем более, что пока я так и не смог подобрать кандидата на должность министра энергетики. И не буду скрывать, на сегодняшний момент, именно вы кажетесь мне наиболее удачной кандидатурой. И мне было бы очень неприятно думать, что вы что-то скрываете или, упаси бог, имеете какое-то поручение от Савельева. Политического толка. Может быть, Павел Григорьевич просил вас с кем-то встретиться? Что-то передать? Упоминал какие-то имена… Фамилия Долинин вам ни о чём не говорит?

— Нет, что вы, господин Верховный правитель. Савельев мне не доверяет. И к тому же он знает, что я в политику не вмешиваюсь. А вот что касается координации работы Южной станции и АЭС, то тут да — мы с ним говорили. И я, разумеется, не буду ничего скрывать.

— Вот и хорошо. Я знал, что мы придём к пониманию. Конечно, насколько я знаю, вы с Павлом Григорьевичем знакомы давно, можно сказать с юности. Наверняка дружили. К тому же у него остался ваш сын. Это немного скользкий момент, но мы это тоже можем урегулировать, чтобы в случае чего не портить мальчику биографию. И, конечно, это никак не должно отразиться на нашем дальнейшем сотрудничестве, которое — мне хочется надеяться — будет плодотворным.

Ставицкий доброжелательно улыбнулся.

— Я готов, господин Верховный правитель. Всё, что я знаю…

Васильев продолжать что-то говорить, но Сергей его уже не слушал. Этот человек был у него в кармане. Караев, конечно, его ещё прощупает — выудит из этого инженера всё, что может им пригодиться. Ну а у него, Сергея Андреева, потомка знатного рода Андреевых, есть дела поважнее. Даже не дела, а дело. Дело всей его жизни.

Программа «Оздоровление нации».

Бориса в переговорной, как они уже привыкли между собой называть командный пункт капитана Алёхина, не было, да и сама переговорная была заперта. Павел дёрнул дверь, вполголоса чертыхнулся.

Ругательства в последнее время вылетали легко. Павел, обычно более сдержанный, сейчас на бранные слова не скупился, доставалось всем, и инженерам, и техникам, и Литвинову — этому уж само собой. Даже Марусе, с которой Павел старался держаться подчёркнуто вежливо, и той прилетало всё чаще и чаще. Обычно она за словом в карман не лезла, огрызалась, но сегодня, когда он с утра на планёрке, куда явился уже в «приподнятом» настроении после вчерашних ошеломительных новостей, устроил разгон, а Маруся, хотя за ней никакой вины не числилось, попала под горячую руку, привычных выпадов с её стороны не последовало. Его сестра (вслух он называл её по-прежнему Марией Григорьевной, отгораживаясь как стеной этим официальным обращением, но про себя или наедине с Анной непривычное «моя сестра» проскальзывало как-то само собой) на его крики никак не отреагировала. Выслушала молча, а потом равнодушно сказала: «если у вас всё, Павел Григорьевич, я пойду» и вышла, не дожидаясь ответа, поставив его в совершенный тупик. Что-то было во всём этом неправильное, и в другой раз он, наверно, постарался бы это как-то прояснить, но не сегодня — Марусино странное окаменевшее лицо мелькнуло, на миг зацепившись где-то на краю сознания, но тут же было вытеснено всем остальным: беспокойством за Марата (Анна хоть и сообщила вчера, что операция прошла успешно, но тем не менее утром Павла к Руфимову не пустила), мыслями о дочери, которые не отпускали ни на минуту, дурацким появлением на станции этого мальчишки, Кирилла Шорохова, и, конечно же, бредовыми идеями его кузена, который был то ли законченным психом, то ли гениальным стратегом, мастерски расставившим сети.

Забрав у дежурного ключ, Павел вернулся на командный пункт, сел, уставившись на выстроенные в ряд телефоны. Через десять минут раздастся звонок — тютелька в тютельку, едва стрелка часов коснётся цифры девять, — и сразу же, едва он сдёрнет трубку с рычага, он услышит ласковый голос Ставицкого, а следом пронзительный крик своей девочки. Папочка, со мной всё в порядке, папочка!

А вот в порядке ли? Она ведь никогда не скажет, не признается. Даже если они вдруг переживут всё это. Даже если вдруг переживут…

Ему показалось, что один из телефонов, тот самый, чёрный, правительственный, издал какой-то треск. Павел схватился за трубку, резко сдёрнул, поднёс к уху. Нет. Почудилось. Ни гудков, ни шелеста, только мёртвая тишина. Он осторожно вернул трубку на место. Упёрся локтями в стол, запустил пальцы в волосы, с силой сжал ладонями виски.

Всё же хреновый отец из него получился. Да и муж так себе. Другие вон близких своих спасают, первыми из-под удара выводят. За те четырнадцать лет, что действовал Закон, сколько их было вокруг Павла, кто всеми правдами и неправдами пытался уберечь своих жён, детей, матерей… что он — слепой, не видел этого? Всё видел, конечно. Глаза закрывал, списывал на людскую слабость, прощал. Другим прощал, себе… себе бы не смог.

Павел вспомнил, как чуть больше недели назад, сидя в этой же самой комнатушке напротив молчащих телефонов, сказал Борису, глядя в тревожное лицо друга: «а с чего ты взял, что я собираюсь сдаваться?» и, поймав Борин недоверчивый взгляд, нашёл в себе силы усмехнуться. Тогда нашёл — сейчас не находил. Одна мысль о том, что его ребёнок находится в руках психа, выбивала напрочь, не давала дышать.

Нет, нельзя об этом думать. Но и не думать — тоже нельзя.

— Ещё раз фамилию назовите, папаша, — медсестра, толстая, усатая, поразительно похожая на Терещенко из третьей бригады (усы только сбрить и вылитый Терещенко), зевнула и раскрыла перед собой журнал.

— Савельев, я же сказал.

— Имя-отчество.

— Павел, — Пашка от нетерпения уже начал подпрыгивать на месте. — Павел Григорьевич.

— Да не ваше, — медсестра закатила глаза. — Жены вашей имя-отчество.

Стоявший рядом Борис едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, но вовремя заметив, что Пашка закипает, быстро отодвинул друга от стойки регистратуры, сунул лицо в окошко и расплылся в фирменной улыбке на миллион.

— Девушка, милая, папаша у нас молодой, нервничает. Вы уж его простите. И нельзя ли нам как-нибудь побыстрее узнать.

— Всем надо побыстрей, — заворчала медсестра, но под Бориным нежным и сладким взглядом сдала назад, приподняла свой пышный зад и направилась к полкам, томно покачивая бёдрами.

…через минуту Пашка уже мчался по коридору, повторяя про себя: «бокс номер восемь, бокс номер восемь», а Борька, оставшийся у регистратуры, рассыпался в благодарностях перед двойником Терещенко, восхищаясь красотой и грацией «юного создания» и ловко обходя вниманием пышные усы и не менее пышные формы…

О том, что Лиза родила, ему сообщил Рощин, начальник. Сказал, сердито хмурясь, что звонили из родильного, пробурчал что-то о том, что Савельев совсем обнаглел — вызванивают его тут у начальства, то же фифа какая, но, несмотря на своё недовольство Пашку всё же с работы отпустил, и Савельев сразу рванул наверх, не обращая внимания на насмешки и солёные шуточки Марата и гогот остальных парней.

Звонила скорее всего Анна, но Пашке было не до этого. В родильном отделении, у входа в приёмный покой, он наткнулся на Борьку и, не обращая внимания на Борины здравые призывы сначала позвать Анну, понёсся сразу к регистратуре, где тут же и застрял у окошка, вынужденный лицезреть копию Терещенко и отвечать на дурацкие вопросы. И если бы не Литвинов, неизвестно, насколько бы это затянулось.

Отцов в само отделение, конечно, не пускали, но через стекло бокса, где лежали новорожденные, можно было полюбоваться на своё чадо. Пашка об этом знал: Анна ему и Лизе обо всём рассказала, объяснив, как и куда обращаться, если её самой вдруг на месте не будет, да и Марат, уже опытный отец, просветил, выдал подробные инструкции, посмеиваясь и подкалывая его в своей обычной манере, и всё равно, Пашка всё перепутал, на вопросы медсестры отвечал не то и невпопад, рванул, не дослушав до конца, и теперь, вбежав в бокс номер восемь, нерешительно остановился, вглядываясь через стекло. Несколько детских кроваток с высокими сетчатыми стенками, больше похожие на корзинки, чем на кроватки, вытянулись в ряд вдоль прозрачной стены. Отчего-то ему казалось, что он узнает дочь сразу, но все детские личики выглядели одинаковыми — маленькие, красные, сморщенные, и… которая же тогда?

— Паша.

Он вздрогнул и обернулся. Анна, неизвестно как оказавшаяся тут, стояла рядом и улыбалась.

— Паш, ты свой бокс пробежал. Это девятый.

Она взяла его за руку и потянула за собой. Он, всё ещё ошеломленный и мало чего соображающий, покорно последовал за ней.

— Вот, — Анна подтолкнула его к стеклу, и он почти уткнулся в него носом. — Она на Лизу похожа.

— Ага, — согласился он, хотя совершенно не понимал, так это или нет. Даже не думал об этом, просто стоял и смотрел, и что-то совершенно новое поднималось в душе, то, чего с ним никогда не было раньше.

— Ань, — тихо сказал он, не отрывая взгляда от маленького детского личика. — Помнишь, нам Иосиф Давыдович рассказывал про Древнюю Грецию. Там была такая Богиня Победы. Помнишь?

— Помню, — Анин шёпот прошелестел прямо в ухо.

— Я её Никой назову. Как ту Богиню. Никой.

— Ты сегодня рано. Не терпится пообщаться с братиком? — голос Бориса выдернул Павла из воспоминаний.

Сморщенное личико новорожденной дочери, стоящее перед глазами, исчезло, словно кто-то махнул рукой, и кадр сместился, явив новую мизансцену. Теперь на Павла смотрело мрачное лицо друга.

— Ну что? — Павел наблюдал за тем, как Борис усаживается напротив, привычно проверяет телефоны.

— Ничего, — хмуро отозвался тот. — Извини, Паш, крутил по-всякому, и так, и эдак, не могу нащупать. Как будто что-то ускользает.

Вчера, перед тем, как расстаться, Борис пообещал что-нибудь придумать, даже обнадёжил, что есть у него одна идея, и теперь Павел поймал себя на мысли, что он не то чтобы разочарован ответом друга, нет, тут было другое. За этот месяц, который снова сплотил их, почти вернув то, что было раньше, и за последние несколько дней, уже здесь, на станции, он настолько привык к этому ощущению плеча друга рядом, к тому, что Боря знает выход из любой ситуации, к его полунасмешливому-полушутливому тону, которым Литвинов разгонял сгустившиеся над ними тучи, что сегодняшние слова, угрюмо брошенные в ответ, обескуражили Павла. И опустили на землю.

Его друг не был волшебником, а они, все вокруг, ждали от Бориса какого-то чуда. Словно у него была волшебная палочка, и стоило Боре ею взмахнуть, как всё таинственным образом налаживалось. А оно ведь и вправду налаживалось. Работало общежитие, столовая, не буксовала логистика — все материалы и расходники со складов на места доставлялись в срок, были организованы палаты для раненых и заболевших, без промедления устранялась любая бытовая проблема, от незначительной до серьёзной, в душах текла горячая вода, и никто из них не мёрз и не голодал — и за всем этим стоял Борис, решая насущные вопросы как бы играючи и посмеиваясь. И их ежедневные переговоры с помешанным родственником Павла — это тоже Борис. И то, что у них теперь есть медики, лекарства и мобильная операционная, и то, что Марат жив, и то, что удалось обменять Васильева на Бондаренко — это тоже всё он, его друг. И только один Бог ведает, чего это Боре стоило.

— Ладно, Паша, расслабься, — Литвинов, видимо, как-то по-своему истолковал взгляд Павла и привычно криво ухмыльнулся. — Будем импровизировать. Ты вчера с Бондаренко говорил о чём-то, кроме своей станции? Или не догадался?

— Догадался, — Павел невесело улыбнулся. — Не один ты у нас такой умный.

С Мишей Бондаренко Павел и правда поговорил обстоятельно и обо всём. Выяснилось, что о том, что происходило на станции (о работах и возникающих в ходе этих работ проблемах и вопросах), Бондаренко был в курсе, за исключением разве что событий последней недели, поскольку у Бондаренко, как и у всех, связи с АЭС не было. Но об этом Павел просветил начальника Южной станции буквально за каких-то полчаса, удивляясь про себя, насколько быстро этот увалень всё схватывает.

Миша Бондаренко и правда с первого взгляда казался увальнем. Среднего роста, крепко сбитый, той самой комплекции, когда оба определения: и толстяк, и крепыш кажутся вполне уместными, с круглым румяным лицом и редкими светло-рыжими волосами, сквозь которые, несмотря на возраст, уже проглядывала крепкая, красная лысина. Бондаренко был младше Павла лет на восемь, и сам Павел пересекался с ним немного. Поработать им вместе на Южной практически не пришлось: когда юного стажёра Мишу направили на станцию, Павел вместе с Маратом как приклеенные были при старике Рощине, гадая, кого их начальник выдвинет себе в преемники, а потом Савельева и вовсе перебросили наверх. Словом, Мишу Бондаренко Павел, можно сказать, почти не знал, но острый ум, скрывающийся за неказистой внешностью, оценил сразу, порадовался ещё раз умению Марата подбирать людей в команду и, глядя на Мишины костыли, непроизвольно чертыхнулся, выдав этим коротким ругательством всё: и досаду на то, что жизнь в самый ответственный момент подложила такую свинью, и сочувствие самому Бондаренко, потому что передвигаться на костылях по станции, с её-то обилием лестниц, был тот ещё кошмар.

Бондаренко Павла понял сразу, виновато улыбнулся, заморгав короткими рыжеватыми ресницами, поспешил неуклюже утешить.

— Сам жалею, что всё так вышло. На лестнице кувырнулся, почти с верхнего пролёта до нижнего летел. Лучше б шею сломал, чесслово. Ходил бы красивый, в гипсовом ошейнике.

— Ну да, шею, — Павел мотнул головой. — Шею так сломать можно, что до станции ты бы точно уже не добрался, притормозил бы на первом уровне. В печи крематория.

— Типун вам на язык, Павел Григорьевич. У меня жена и двое детей. К тому же я жару не очень-то жалую, — рассмеялся Бондаренко, переводя дурацкое упоминание Савельева о крематории в шутку. — И вообще, мы ещё повоюем.

Непонятно от чего — то ли от того, что человек этот, обычный в общем-то человек, не красавец и не урод, понимал всё слёту, то ли от того, что, даже отдавая себе отчёт, насколько опасно было работать здесь, на станции (а в его случае, с загипсованной ногой ещё и трудно), Бондаренко всё же находил в себе силы шутить и улыбаться, — Павлу стало легко, и он быстро в общении переключился на «ты», уловив каким-то шестым чувством, что это именно то, что надо.

От предложения Павла оборудовать спальное место в одном из подсобных помещений по периферии машзала, чтобы не подниматься и не спускаться каждый день утром и вечером, Миша Бондаренко отказался, замахав руками, сказав, что «тут ребята, они помогут», и в этой простой отговорке Павел тоже услышал много всего — и умение довольствоваться малым, и дар ладить с другими людьми, и ту простоту и бескорыстность, которые часто не замечаешь в обычной жизни, но которые становятся жизненно важны в критической ситуации. А у них сейчас такая и была.

— Миш, ну а вообще, что там наверху происходит? — этот вопрос Павел задал только после того, как они с Бондаренко обговорили рабочие моменты, и Бондаренко успокоил, что на Южной мощности, даже с учётом предполагаемого снижения, ещё месяца на три, как минимум, будет вполне достаточно.

— Хрень, Павел Григорьевич, происходит, это если цензурно говорить, — улыбка с круглого лица Бондаренко пропала, уголки губ опустились, и рот стал жёстким и решительным. — И, если б не военные, что-то я сомневаюсь, чтобы народ сильно терпеть такое стал. Но под дулом автомата не очень-то посопротивляешься…

«Хрень» — действительно было ещё вежливо, потому что такого размаха в делах Павел от своего кузена точно не ожидал. Деление людей на касты, чуть ли не пожизненное закрепление за отдельными этажами, передвижение в пределах определённых уровней, право на образование и медицину только для избранных, элита какая-то — мать её, что у Серёжи там в голове — возвращение Закона… почему-то после всех этих новостей информация, которую принёс вчера старый доктор, уже не казалась такой немыслимой и фантастической, а вполне вписывалась в заявленную Серёжей концепцию, являлась логичным её продолжением.

— У меня старшего сына, он в восьмой перешёл, из интерната вышибли, отправили на сортировочную, — Бондаренко невесело усмехнулся. — Нас, ну семью нашу, в третий класс записали, в самый отстойный.

— В самый отстойный, значит, — задумчиво повторил Павел. — Ну ничего. Посмотрим ещё, чья возьмёт.

— Так, а я про что, Павел Григорьевич? Я ж и говорю — мы ещё повоюем.

— Ну да, все из прибывших примерно одно и то же рассказывают, — Борис, который, не отрываясь, смотрел на Павла, пока тот пересказывал ему свой разговор с Бондаренко, отвернулся, пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство. — И, если отставить в сторону версию о коллективном помешательстве, то картина вырисовывается, мягко говоря, не сильно приятная. И это всё при том, что медицинский и энергетический сектор, можно сказать, почти не трогают. Но они ж все, все, кто вчера к нам прибыл, и Зуев, старший у медиков, и твой Бондаренко поют одно и то же, а это значит…

— Это значит, Боря, что, возможно, информация от Мельникова — не бред. Но как этому противостоять? И Долинин… чёрт, что Володя в такой ситуации может? Они ж там все теперь к этажам привязаны.

— Долинина ищут. Тебе Бондаренко ничего не говорил?

— Нет, — Павел качнул головой.

— А мне Зуев сказал. На всех КПП его фото в анфас и профиль висит. И Славы Дорохова. Этот Зуев оказался чертовски наблюдательным мужиком, такому не в медицину, а в разведчики идти надо, — невесело пошутил Борис. — Так что полковник объявлен военным преступником. Да и ты, впрочем, тоже. Но с другой стороны, это и хорошо.

— Чего тут хорошего? — удивился Павел.

— Ну, во-первых, где-то Владимир Иванович засветился, а, значит, не бездействует. А во-вторых, раз фотография висит, значит, пока не поймали. А, в-третьих, это уже не Долинина касается, а другого… в-третьих, сглупили мы с тобой, Паша, отдав Серёже в руки Васильева.

— Это-то тут причём? — не понял Павел. — Мне Васильев здесь нафиг не нужен, я тебе это популярно объяснил. Ещё раз рассказать? Мало того, что этот трус и недоучка мою сестру подставил…

— А… сестру! — перебил его Борис, и в его голосе послышалась злость. Или Павлу это только показалось? — Вон ты, Пашенька, как заговорил. Мою сестру, — передразнил он Павла. — Кровь не водица, да?

— Да иди ты!

Павел в сердцах выругался и отвернулся. Неприятно кольнула мысль, что Борис где-то прав, что, возможно, так поступать и говорить не стоило, и всё же… Последний разговор с Васильевым, накануне отправки, всплыл живой и нервной картинкой.

Виталий своей радости по поводу того, что Павел отправляет его наверх, не скрывал. Даже тот факт, что на станции, взятой в блокаду военными, остаётся его сын, Васильева, казалось, особо не беспокоил — во всяком случае про то, чтобы Павел отпустил с ним и Гошу, он не заикнулся, просто молча выслушал, согласно кивая головой, какие действия Павел ждёт от него, когда он сменит Бондаренко на Южной. И, возможно, именно это сытое, красивое и довольное выражение лица Виталия, это ничем неприкрытое чувство внутреннего удовлетворения, вытесняющее уже обжившийся в душе и разъедающий эту душу страх, подлая мыслишка, что совсем скоро он окажется в безопасности, промелькнувшая в голубых и немного детских глазах, именно это и вынесло Павла, и он не сдержался. Выдал, глядя в сытое и гладкое лицо, всё, что он думает и о компетентности Васильева, и о его моральных качествах, и о трусости, и о Марусе… особенно о Марусе. И видя, как меняется выражение Васильевской породистой физиономии, принимая обиженный и оскорблённый вид, распалялся всё больше и больше и закончил своё высказывание на длинной матерной ноте.

— Ну знаете, Павел Григорьевич, — красивый, мужественный подбородок Виталия с картинной ямочкой обиженно и возмущённо задрожал. — Ну знаете ли… я от вас за последние дни много всякого наслушался, но это… это уже переходит все границы. Как бы не пришлось пожалеть о сказанных словах.

— Не пожалею. Не волнуйся, — бросил ему Павел.

Он и правда ни о чём не жалел, и, если бы вдруг пришлось повторить, он повторил бы, не задумываясь. Разве что ещё парочку непечатных выражений приложил. Для закрепления эффекта.

— Паша, — Борис прервал его раздумья. — Паша, посмотри-ка на меня.

— Ну, — Павел недовольно повернулся к Борису.

— Только не говори мне, идеалист хренов, что ты Виталию высказал всё, что о нём думаешь.

— Что надо, то и высказал.

— Ну ты дурак, — Борис почти застонал. — Какой же ты, Савельев, неисправимый дурак и идиот. Ты же Серёже отправил союзника — ему союзника, а нам врага, обиженного на весь белый свет и на тебя, Пашенька, лично — сам отправил, на блюдечке с голубой каёмочкой.

— То есть я, что, поблагодарить его что ли за содеянное должен? — Павел вскипел.

— Ты, Паша, мозгом думать прежде всего был должен. Мозгом! А не своим пламенным сердцем!

— Да пошёл ты, Боря!

— Павел Григорьевич! Борис Андреевич! У нас… у нас там!

На командный пункт ворвался Алёхин. Оба они, и Павел, и Борис, как по команде развернулись, уставились в красное, потное лицо капитана.

— На трёх КПП, Южном, Восточном и Западном рябининцы подогнали ещё бойцов. На Северном шевеленье, но судя по всему, там будет то же самое. У нас сняли часового с Восточной вышки.

— Ранен? — выдохнул Павел.

— Убит. Снайпер сработал чисто. А вы… а у вас, — Алёхин оглянулся, и на юном лице капитана отразилась растерянность. — Ваши переговоры? Этот ваш, он может о чём-то заикался?

— Переговоры! — Борис громко выругался и вскочил. — Время! Паша, сколько времени? Да твою ж мать…

Примерно то же самое вырвалось и у Павла. Пластмассовые часы, с которых обычно Павел глаз не сводил в ожидании телефонного звонка, и о которых он напрочь забыл в пылу ссоры с Борькой, показывали двадцать минут десятого.

— Чёрт! — Павел схватился за телефоны, один, другой, проверяя все.

— Бесполезно, Паш, — ладонь Бориса легла на его руку. — Бесполезно. Он не позвонит. Он нас сделал, Паша.

В переговорной они с Борисом просидели до десяти часов, оба уже понимая, что Ставицкий не объявится. Боря по привычке мерил шагами маленькую узкую комнатушку, и хоть это и раздражало Павла, он в первый раз за последнее время не гаркнул на него, понимая, что в сложившейся ситуации каждый из них справляется с напряжением, как может. Борис молчал, не пытался успокоить, и Павел был ему за это благодарен — сейчас слова только мешали, были пустыми и ненужными.

Время от времени заглядывал капитан, докладывал обстановку. Слава Богу, пока стягиванием дополнительных сил ко всем КПП дело и ограничилось — скорее всего, со стороны Ставицкого это было простой страховкой на случай, если бы они решились вдруг полезть на рожон, не справившись с нервами.

Все эти мысли — о сжимающемся кольце блокады, о непонятной весточке от Мельникова, которая опять стала казаться подставой, хитрым психологическим манёвром, единственной целью которого было выбить почву у них из-под ног, о короткой, как вспышка, ссоре с Борисом из-за Васильева — мелькали в голове калейдоскопом. Сюда же примешивались утренние рабочие вопросы: новые сводки по уровню от Гоши, спор с Селивановым, несправедливые слова, которые он бросил в лицо Марусе, Руфимов, к которому Анну не пустила, и только где-то там, совсем далеко, на периферии сознания — мимолётными всполохами мысли о Нике. Может быть, это было неправильно, но в любом случае милосердно — если бы страх за дочь полностью охватил его, парализовал, он бы свихнулся, сломался, как почти сломался тогда, после Лизиных похорон.

Борис, время от времени останавливая свой бег, поворачивался к Павлу, всматривался в его лицо, опасаясь, видимо, найти те следы отчаяния и боли, которые тоже хорошо знал (а кому, как не Боре их было знать), не находил, и в зелёных Борькиных глазах промелькивало облегчение. Наконец, когда Литвинов в очередной раз задержал свой взгляд на Павле, задержал чуть дольше, чем до этого, Павел не выдержал, рявкнул — грубо, наверно, рявкнул, но уж как получилось:

— Ну всё! Хватит меня разглядывать! Не бойся, топиться не побегу.

— Слава Богу, здесь и негде топиться, — пробормотал себе под нос Борис, отводя глаза.

— В общем так, — Павел поднялся. — Высиживать тут смысла нет. Захотят связаться с нами — найдут и свяжутся. А пока… пока, Боря, о том, что сегодняшних переговоров не было, и о том, что Ставицкий ещё войска подтянул, чтоб об этом ни одна живая душа на станции не знала. Алёхина предупреди. Панику разводить нечего, поэтому делаем вид, что всё нормально. Как всегда.

— А Анна?

— Анне я сам скажу.

Борис согласно кивнул. Нику они не упомянули ни словом.

У входа в больницу на сто восьмом этаже Слава немного притормозил.

Если всё было в порядке и прошло именно так, как планировалось, то в охране больницы уже должны быть свои люди, но, если вдруг их вычислили и план провалился, тогда… тогда, чёрт возьми, его здесь и возьмут. Финита ля комедия и здравствуй, казённый дом. Не сказать, чтобы такая перспектива сильно радовала Славу Дорохова, но приходилось рисковать.

Идея встретиться в больнице принадлежала Мельникову. Оно и понятно, ему, как министру здравоохранения, так было удобнее, да и с точки зрения безопасности это выглядело намного лучше, чем ежедневые визиты в Васино заведение — вот они как раз и могли бы показаться подозрительными. Не исключено, что после всего, что произошло вчера, перемещения Мельникова будут отслеживать, и тогда в лучшем случае они просто засветят притон, а в худшем — их всех там и накроют. Так что больница — хороший вариант.

К тому же Олег Станиславович уверял, что главврач тут своя, проверенная. Да и дочка Савельева сейчас находилась именно тут, в чём Долинин желал убедиться лично. И правильно желал.

Слава глубоко вдохнул, нацепил на физиономию скучающее и безмятежное выражение и толкнул стеклянную дверь, за которой располагался пункт охраны с турникетами, сделал несколько шагов и с облегчением выдохнул. Один из охранников был ему точно знаком, мелькал на каких-то постах на южных входах, а значит, всё прошло именно так, как они и задумали, и он, Слава, молодец.

Охранник его тоже узнал. Взял протянутый пропуск, повертел в руках и тут же вернул обратно, не делая никаких отметок.

— Вас ждут в кабинете главного врача, прямо по коридору, за стойкой регистратуры свернёте налево, там увидите, — проговорил он тихо.

Слава кивнул и уверенно зашагал в указанном направлении.

Идея самим поднять шум по поводу исчезновения Ники Савельевой и устроить весь этот спектакль с Бубликом и Мельниковым была чистым Славиным экспромтом, и он им очень гордился. Времени на исполнение этого экспромта почти не было, всё делалось по наитию. Долинин, выслушав Славу, тут же связался с майором Бубликом, а Мельникова отправили на надоблачный. Этой импровизацией они убивали сразу двух зайцев — объясняли, почему Мельников опоздал на совещание, на котором должен был присутствовать, и выводили из-под удара незадачливого майора, попутно оправдывая травму, которой Бублика наградила дочь Савельева. Разумеется, этот план, как и любой придуманный на ходу, имел несколько слабых мест и в немалой степени зависел от актерских качеств Бублика и Мельникова, от того, насколько они смогут быть убедительными, рассказывая легенду Караеву. В способностях Бублика Слава почти не сомневался, шестым чувством угадав, что образ простоватого толстяка-весельчака был не больше чем маской, и если Бублику удавалось хорошо играть эту роль, то и изобразить отчаяние и смятение по поводу якобы предавших его «соколиков» он тоже вполне сумеет. А вот Мельников… тут у Славы не было стопроцентной уверенности. Но раз им всё удалось, значит, Олег Станиславович тоже не обделён талантом лицедея — видимо, пригодился многолетний опыт подпольной работы, когда Мельников боролся с Савельевским Законом.

Нужную дверь с табличкой «Главный врач Ладыгина М.С.» Слава нашёл быстро — планировка почти всех больниц была стандартной — заглянул в приёмную и почти нос к носу столкнулся с женщиной в белом халате. Она выглядела точно так, как Славе накануне описал Мельников — высокая, крупная, густые каштановые волосы были коротко острижены и лежали на голове аккуратной шапочкой. Кроме того, на закреплённом на груди бейджике Слава успел прочитать «Ладыгина М.С.»

— Добрый день, — поздоровался он и осторожно поинтересовался. — Вы — Маргарита Сергеевна?

— Да, — коротко ответила она и выжидающе замолчала.

— Я от Олега Станиславовича, — Слава улыбнулся. — Моя фамилия Опанасенко. Родион Артурович.

Он представился своим фальшивым именем. Об этом тоже было условлено с Мельниковым заранее.

Ладыгина бросила на него быстрый оценивающий взгляд, просветила как рентгеном. Пропуск показать не попросила, но, скорее всего, с КПП ей уже и так позвонили, предупредили.

— Хорошо, — она сделала ему знак рукой. — Пойдёмте, Родион Артурович. Вас уже ждут.

По коридору она шла быстро, размашисто, и Слава едва поспевал за ней, старался шагать рядом и всё равно отставал где-то на полшага, а потом и вовсе пристроился сзади — торопливо переставлял ноги, глядя на широкую, по-мужски крепкую спину главврача и размышляя о том, сколько же людей, оказывается, уже на их стороне.

Действительно, не прошло и двух недель, а к ним примкнула, если верить полковнику Долинину, как минимум треть армии. Кроме того, какие-то услуги оказывали люди, с кем у Славы были личные подвязки, и даже (тут Дорохов усмехнулся) часть криминального элемента действовала с ними заодно. А теперь вот ещё и медицина.

Сейчас уже ни для кого не являлось секретом, что у Мельникова в своё время было полно сторонников среди врачей: люди в белых халатах нелегко приняли Закон об естественной убыли населения, а когда нашёлся тот, кто сумел возглавить борьбу, многие последовали за ним. Наверняка большинство этих людей откликнутся на призыв Мельникова. И даже уже откликнулись, потому что женщина, чью широкую спину Слава старался не упустить из виду, явно была на их стороне. Всё-таки вовремя ему удалось получить весточку от Величко: заиметь среди союзников самого министра здравоохранения и узнавать информацию из первых рук — это дорогого стоило.

Раньше о планах правительства им докладывала Алинка, но она имела доступ далеко не ко всей информации. Маркова ей не доверяла, впрочем, насколько Слава понял про Маркову, она не доверяла вообще никому.

— Мне кажется, она всех ненавидит, — говорила Алина. — Всех вообще, кроме своего упырёныша.

Упырёнышем Алина именовала сына Марковой, Шуру, и каждый раз, упоминая его, она морщилась и брезгливо передёргивала плечами. У мальчика, со слов Алины, была нездоровая тяга к расчленению насекомых, и по мнению Славы Шура Марков быстро и уверенно продвигался по карьерной лестнице серийного маньяка-душегуба.

Слава с силой оттолкнул от себя неприятные мысли об упырёныше (хотя он его и никогда не видел, но Алинка живописала этого юного любителя живой природы слишком реалистично) и вернулся к более приятному — к самой Алине и сегодняшней ночи, прекрасной во всех отношениях. Помимо радости от свидания и безумного секса, Алинкин визит обогатил Славу ещё и ценной информацией, которая требовала осмысления.

— Они явно что-то затевают, — с порога сообщила вчера Алинка, со смехом уворачиваясь от его поцелуев. — Но что именно, я не знаю. Маркова готовит какие-то списки. Насколько я поняла, они отбирают людей по дате рождения. Слав, да погоди ты! Дай расскажу!

— Успеешь рассказать, вся ночь впереди, — не унимался Слава, подталкивая её в спальню.

— Вот именно — вся ночь впереди! Ну, Слава, послушай, у них сегодня сорвалось совещание. Я не знаю, что там пошло не так, но Маркова вернулась через полчаса и сквозь зубы бросила, что его перенесли на завтра. Там явно что-то случилось.

Слава прекрасно понимал, что там случилось. Он, можно сказать, сам и был виновником того, что совещание сорвалось. Вероятно, Верховному сообщили о пропаже дочери Савельева, и тот сразу же понёсся выяснять, что произошло. Об этом Слава не без гордости рассказал Алине. А также о том, что теперь они точно знают, что Мельников на их стороне, и Алинке с этого дня предстоит поддерживать связь и с министром здравоохранения. Ну а закончился их обмен информацией тем, что он всё-таки затащил Алинку в спальню, потому что терпеть уже больше не было сил. Впрочем, она не сильно и сопротивлялась…

— Сюда, — проговорила главврач, остановившись у одной из дверей.

Коридор, в который они свернули, заканчивался тупиком и находился, как Слава понял, где-то на задворках больницы. На двери красовалась надпись «Смотровая № 3», а рядом с дверью, прислонившись к стене, которой судя по облупившейся и местами вздувшейся краске давным-давно требовался ремонт, на узкой банкетке сидел лопоухий парень и явно скучал. При их появлении парень слегка вскинулся, часто заморгал маленькими глазками, но Ладыгина, не обращая на лопоухого никакого внимания, подошла к двери и тихо стукнула три раза.

Дверь тут же распахнулась, врач отступила, пропуская Славу, но сама в комнату заходить не стала, осталась в коридоре.

— Опаздываешь, — буркнул полковник Долинин. Это он открыл дверь и теперь, пропустив Славу, запер её на ключ изнутри.

— Всего на пару минут, — сверкнул улыбкой Слава, полковник был пунктуален и немного зануден, но Слава уже привык к этому. — Здравствуйте, Владимир Иванович.

«Смотровая № 3» оказалась небольшой унылой комнаткой, с серых стен на Славу глядели бодрые плакаты, иллюстрирующие необходимость дезинфицировать медицинские инструменты и надевать маски, чтобы не разносить вирусы и микробы, справа стоял узкий стол с двумя стульями, а у стены напротив примостилась стандартная больничная кушетка, застеленная зелёной клеенкой.

Мельников — он сидел за столом — при виде Славы поднялся и, здороваясь, протянул руку.

— Садись, — полковник подтолкнул Славу к кушетке. — У Олега Станиславовича не так много времени.

— Да, — подтвердил Мельников. — Через час рабочая встреча с Марковой, поэтому давайте всё обговорим по-быстрому.

Вопросов у Славы накопилось немало. В первую очередь интересовал, конечно, разговор у Верховного, хотя и так было понятно, что раз они тут собрались, стало быть, всё прошло гладко. Мельников, уловив Славино нетерпение, улыбнулся.

— Я думаю, Ставицкий нам поверил, — сказал он. — Меня особо не подозревали, а Алексею Петровичу удалось сыграть свою роль просто безупречно. Правда, у меня создалось впечатление — полковнику я уже об этом говорил, — что Караев думает, что в военном секторе зреет заговор, так что будьте осторожны.

— А Иванов? — спросил Слава. — Вам уже удалось с ним связаться?

Мельников покачал головой.

— Ещё не успел. Планирую навестить его попозже. Вчера весь вечер и сегодня утром я давал показания Караеву и Ставицкому по поводу вчерашнего происшествия. А потом состоялось совещание. Я, собственно говоря, как раз оттуда.

— С Ивановым надо обязательно связаться, — заговорил Долинин. — И чем быстрее, тем лучше. Для начала заручитесь его принципиальным согласием, я думаю, это не составит для вас труда, раз уж он вам обязан жизнью сына. А детали мы обговорим позднее. Всю информацию лучше передавать через Алину Темникову, секретаря Марковой. У нас с ней постоянная связь. И лучше лично — телефоны могут прослушиваться.

Мельников кивнул. Долинина он слушал внимательно, но у Славы создалось впечатление, что он озабочен чем-то другим.

— И не затягивайте с визитом к Иванову, — закончил Долинин. — Если ваши догадки насчёт мыслей Караева верны, то не исключено, что выступать нам придётся раньше, чем мы планировали, и оружие нам потребуется в первую очередь.

— Я понимаю, Владимир Иванович, и сегодня во второй половине дня с Ивановым я встречусь. А что касается ваших слов о том, что придётся выступить раньше, то скорее всего так и выйдет, потому что, боюсь, выбора у нас нет.

— Это тот проект, о котором вы вчера говорили? — Долинин внимательно посмотрел на Олега Станиславовича. — Что-то про здоровье нации? Снова вводят Закон?

— Не только. Там несколько программ. Одна чудовищнее другой. Кое-какие работы, которые касаются напрямую моего сектора, мне удалось оттянуть, ненадолго, но хоть как-то. То, что я могу притормозить, я приторможу, будьте уверены, и уже притормозил. Например, получилось отложить на пару дней начало принудительной кастрации и оплодотворения девушек, хотя у Некрасова уже всё готово. Они даже девушек отобрали и поместили их в одной из больниц.

— Девушек? — вскинулся Слава.

Не далее, как вчера Вася Мухин рассказывал эту дурацкую историю про сестру своего бармена, Тёмы. Слава от Васькиных слов отмахнулся, списав всё на слухи, которые в последнее время плодились и множились в Башне — люди, охваченные паникой и неизвестностью перед будущим, упражнялись в фантазиях, одна нелепее другой. Но правда оказалась куда как страшнее вымысла.

— Да, им будут насильственно или обманом, тут пока не определились, помещать оплодотворённые яйцеклетки.

— Чьи яйцеклетки? — тупо переспросил Слава.

— Их собственные, взятые заранее, но уже оплодотворенные, — терпеливо пояснил Мельников.

— Кем оплодотворённые? — всё это никак не укладывалось у Славы в голове.

— Донорским материалом. Доноров тоже тщательно отобрали заранее и даже уже приготовили нужное количество материала.

— Это как искусственное осеменение коров? — Слава представил себе процедуру.

— Не совсем, но по сути верно. Именно такое сравнение использовал наш Верховный. Но это, в общем-то не самое страшное — тут я пока имею возможность тянуть время. Хуже дело обстоит со стариками. Боюсь, что уже через два дня все лица третьего класса, достигшие шестидесяти пяти лет, будут отправлены на эвтаназию.

— Все? — Слава сразу же дёрнулся. Маме пятьдесят два, слава богу, она пока не попадает. Он с облегчением выдохнул и тут же устыдился своих мыслей. Мама-то не попадает. И тётя Сима с дядей Соломоном тоже. А вот другие родственники…

— Все старики третьего класса. Потом примутся за второй. Маркова уже подготовила списки, как раз сейчас я с ней буду разрабатывать план дальнейших действий. Говорю сразу, тут я ничего сделать не смогу, если не хочу засыпаться. Маркова проявляет совершенно непонятное мне рвение — возможно, хочет выслужиться перед Ставицким, возможно, преследует свои цели. Но сдержать её у меня нет никакой возможности. Я и так достаточно тянул время и откладывал все мероприятия.

— Тем более нам нужен выход на Иванова, — заявил Долинин. — Олег Станиславович, не затягивайте с ним. И связь, нам обязательно нужна связь со станцией.

— Если бы вы вчера меня послушали, полковник, — вздохнул Мельников, но тут же махнул рукой. — А, впрочем, чего теперь-то.

Долинин нахмурился. Упоминание о том, что они упустили возможность передать информацию Савельеву через бригаду медиков, явно было полковнику неприятна.

— В любом случае, — буркнул он. — Мы смогли бы только направить ему информацию, а получить ответ уже нет. А нам нужна нормальная двусторонняя связь, и тут, как ни крути, без Соколова нам не обойтись. Олег Станиславович, что вы о нём думаете? Понятно, что нельзя сказать сходу, можно ему доверять или нет…

— Ну почему же нельзя сказать сходу, — перебил полковника Мельников. — Тут-то как раз и можно. И, увы, Соколову доверять нельзя.

— Почему? Вы что-то знаете? — влез Слава.

— Я почти уверен, что тогда, в день, когда случился переворот, именно Соколов сообщил Ставицкому и Рябинину об экстренном совещании и о том, что Павел на станции внизу. Тогда Константин Георгиевич попросил меня внимательно понаблюдать за всеми присутствующими, он был уверен, что в Совете есть кто-то, кто кроме Рябинина принял сторону Ставицкого. Соколов сидел напротив меня, и практически всё то время, пока шло заседание Совета, он с кем-то переписывался и сильно нервничал. Ну а потом появился Рябинин, и дальше вы знаете. Как и то, что Соколов почему-то, несмотря на своё низкое происхождение — а я уже имел честь убедиться, насколько нашему Верховному важно это пресловутое происхождение, — остался в новом правительстве.

— Плохо, — задумчиво проговорил Долинин и взглянул на Славу. — Ну а ты? Ты ведь говорил, что у тебя есть какая-то идея.

— Есть, — признался Слава. — Точнее, была, и… я, пожалуй, всё-таки попробую. Осторожно прощупаю, на мягких лапах.

— Если только осторожно. Рисковать не стоит, — распорядился Долинин. — Теперь Ника. Олег Станиславович, я бы хотел её видеть.

— Да, конечно, я попросил Маргариту Сергеевну, привести девочку сюда в обеденный перерыв, — Мельников взглянул на часы. — Через десять минут Ника будет здесь. С ней всё в порядке, не волнуйтесь. Девочку устроили в общежитии, а работать она будет в кардиологии — это отделение дальше всех от входа, место тихое.

— К ней надо приставить охрану, — сказал Долинин. — Я тут привёл Петренко, хороший парень, из соколиков Бублика, сам, можно сказать, вызвался. Он Нику знает, состоял в охране при ней.

— Это тот лопоухий, который сидит за дверью? — догадался Слава.

— Он самый. Он теперь тоже в розыске, так что нужно будет и его сюда устроить для отвода глаз, санитаром там или кем ещё. И поселить желательно рядом с девочкой. Так будет спокойнее.

— Хорошо, — кивнул Мельников. — И есть ещё один момент. Я не знаю, насколько он важен, но думаю, вам стоит об этом знать, потому что на сегодняшнем совещании об этом тоже говорилось. К сожалению, это как раз тот вопрос, где я бессилен что-либо сделать, потому что он находится в ведении административного сектора, и занимается этим лично Маркова.

Слава принялся быстро прокручивать в уме то, что говорила вчера Алина. Списки по датам рождения — теперь понятно, вычисляли пожилых людей. Но, получается, было что-то ещё, о чём не знала даже Алинка?

— Это касается евреев, — продолжил между тем Мельников. — Временная изоляция. Зачем им это надо, непонятно. Такая тема вообще всплыла в первый раз, Ставицкий по крайней мере в разговорах со мной, евреев никогда не упоминал. Да и на совещании об этом было сказано вскользь. Просто спешно решено собрать их в одном месте, на двести сорок девятом этаже.

— Еврейский квартал, — проговорил Слава, и внутри его зашевелилось нехорошее предчувствие. — Зачем они их хотят там собрать? Чтобы что?

— Это, Слава, не уточнялось. Но зная нашего Верховного и Маркову, которая, насколько я понял, лично ведёт этот проект, ничего хорошего ждать не приходится. Возможно, речь идёт о чём-то вроде гетто. Кажется, так до потопа назывались специальные места, куда сгоняли людей по национальному или ещё какому-то признаку.

— Гетто? — Слава похолодел. Тут же вспомнилась тётя Сима и мама, причитающие про погромы, и то, как Слава отмахивался от них, уверяя, что ничего подобного не будет. Неужели правы были они, а сам Слава ошибался? Неужели… нет, не может быть.

— Гетто, — Мельников тяжело вздохнул. — Наш Верховный болен идеей чистоты крови, генетики, евгеники. Видимо, не желает, чтобы евреи смешивались с другими людьми. Такое же уже было в истории. Насколько я понял, им запретят покидать этот этаж, вводится какая-то специальная отметка в пропусках.

— Этого нам ещё не хватало, — выругался Долинин. — Хорошо бы узнать, что они замышляют и когда собираются начать.

— Уже начали. Маркова отчиталась, что у неё всё подготовлено.

— Начали? — Слава не сдержался, его голос дрогнул.

— Слава? Что с тобой? — Долинин, видимо, заметил, что Слава побледнел. — Ты что? У тебя среди них есть знакомые?

— Есть, — сипло проговорил Слава. — Есть. Моя мама и… другие родственники. Я — еврей, полковник…

С дочерью Савельева Слава встречаться не стал — справятся и без него. Полковник на этом не настаивал. Они быстро договорились о вечерней встрече в Васином заведении, после чего полковник позвал в смотровую лопоухого Петренко для короткого инструктажа, а Слава выскользнул в коридор и быстро покинул больницу.

Последняя информация, выложенная Мельниковым, сильно тревожила. Слава Дорохов на ходу размышлял, что теперь делать. В еврейский квартал соваться нельзя — это ясно. Скорее всего сейчас весь двести сорок девятый этаж кишит военными. К маме тоже идти опасно — если бы Слава узнал об этом вчера, возможно, он смог бы хоть что-то предпринять и то не факт, зная мамино упрямство. А вот Додик… При мысли о двоюродном брате Слава слегка притормозил.

Додик жил не в еврейском квартале. Вчера вечером, из-за всех приключившихся событий, Слава так и не выкроил время навестить двоюродного брата по адресу, который дал ему дядя Моня. Отложил на сегодняшний вечер, и вот теперь выходило, что к Давиду он может не успеть. Если Мельников прав, и сгонять лиц еврейской национальности в это импровизированное гетто уже начали, то это коснётся и Давида, а может и уже коснулось.

В общем-то Славе ничего не оставалось, как навестить брата прямо сейчас, надеясь на обеденный перерыв, на то, что Давид может быть дома, и на нерасторопность тех, кто выполняет приказ Верховного — то есть, фактически на чудо.

К счастью, ему повезло.

— Слава? — лицо Давида, распахнувшему ему дверь, вытянулось от удивления. — Ты как тут? Тебя тоже… уволили?

Слава не ответил. Просочился в квартиру кузена, быстро миновал небольшую прихожую и прошёл в гостиную. Здесь всё было стандартным, планировка, мебель, и всё же по каким-то мелким деталям — мягкому пледу, нарочито небрежно свисающему с подлокотника кресла, фотографиям в рамочках, которые были расставлены на обычной, пластиковой этажерке, самодельному панно из ракушек в виде сердца с надписью внутри «Давид + Леся» — угадывалась заботливая женская рука.

— А меня вот только что… уволили, — бубнил Додик, следуя за Славой. — Вызвали к Нечаеву, он теперь главный у нас, вместо отца. Сказали, что я больше там не работаю, и что мне надлежит в течении трёх часов собрать вещи, освободить квартиру и отправиться на двести сорок девятый этаж. А потом туда же вызвали Сёму Лившица и Розу Кацман. И, кажется, ещё кого-то. Отец много наших к себе в сектор устроил. Слава, ты знаешь, что происходит? Это потому что мы — евреи? Да?

Давид выглядел очень растерянным. Смотрел на Славу и моргал большими, печальными, как у дяди Соломона, глазами. Он опустился в кресло, то самое, на которое был наброшен плед, опустился машинально, не задумываясь — Слава это видел, — наверно, оно было его любимое, и Давид всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что ему придётся отсюда куда-то уезжать, перебираться в другое место. А в том, что уезжать приходилось, и более того необходимые приготовления уже были начаты, не оставалось никаких сомнений — Слава заметил большую сумку у дивана и аккуратную стопочку книг на журнальном столике, перетянутую тонкой бечёвкой.

Как начинать в такой обстановке разговор, Слава не знал. Да и стоило ли его теперь заводить — вряд ли его кузен мог быть ему сейчас полезен.

— Мама говорила про погромы, — неуверенно произнёс Давид. Сказал и замолчал, опять уставившись на Славу.

— Да погоди ты переживать, — ответил Слава. — Ещё ничего непонятно. Иди к родителям, поживёшь пока у них, а там, глядишь, всё образуется. Послушай, я хотел тебя спросить…

Слава сделал паузу, придумывая, как бы поизящнее повернуть разговор, но тут разговор повернулся сам и ровно туда, куда было надо.

— Давид, ну куда ты запропастился? Мне нужно снять вещи с верхних полок шкафа, я тебе же сказала, мне не достать.

На пороге комнаты появилась молодая девушка. Та самая хищница, околдовавшая со слов тёти Симы доверчивого Додика, мгновенно понял Слава, с интересом разглядывая Додикову невесту. На хищницу, правда, она была похоже не больше, чем тётя Сима на балерину. Невысокая, худенькая, с мелкими, но приятными чертами лица. Короткие светлые, чуть вьющиеся волосы, бледно-голубые глаза, нос, немного длинноватый и остренький, но всё это девочку ничуть не портило, и в общем-то (Слава вспомнил внучку Бэллы Израилевны, полную девушку, которая уже сейчас своими габаритами рисковала задавить даже не самого маленького Давида) выбор кузена был более чем оправдан.

Давид при появлении своей невесты подскочил, бросился к ней, но тут же вспомнил про Славу и, кажется, растерялся ещё больше.

— Это Слава, мой двоюродный брат, — неловко представил его Додик. — А это моя невеста — Леся.

— Очень приятно, — не слишком приветливо ответила Леся и тут ж обратилась опять к Додику. — Давид, мне нужна твоя помощь.

— Леся…

— И не начинай, пожалуйста.

Кажется, Слава пришёл очень не вовремя — эти двое ссорились, и его случайное появление лишь отсрочило их спор, который теперь вспыхнул вновь. Маленькая Леся, едва достававшая Додику до плеча, выглядевшая на его фоне очень хрупкой и какой-то нежной, наступала на Додика, рассерженно сдвинув светлые брови и уперев в бока маленькие кулачки.

— Я всё равно иду с тобой. Я так решила.

— Леся, ты не понимаешь, — Додик беспомощно захлопал длинными тёмными ресницами и повернулся к Славе. — Слава, ну ты хоть ей скажи. Это ведь может быть опасно. Ещё неизвестно, с какой целью нас всех туда сгоняют. Лесенька, тебе правда лучше остаться наверху.

— То есть, ты хочешь от меня избавиться, да? — Леся недобро прищурилась. — Так, Давид, мне понимать?

— Господи, конечно, нет! Просто… мама сказала, что будут погромы. Так было всегда… всегда, чуть что начинали с нас. А тебе в твоём положении…

— Я сама разберусь, что мне делать в моём положении.

…Про Славу эти двое забыли. У Леси, несмотря на довольно бесцветную внешность, оказался просто жгуче-южный темперамент, и Давид ей явно уступал. Слава вдруг подумал, что, когда Додикова невеста и тётя Сима сойдутся вместе, ещё неизвестно, кто одержит победу в борьбе за главный приз, коим несомненно в глазах обеих женщин являлся сам Додик.

Леся не давала Давиду сказать ни слова, когда тот пытался вставить даже короткую реплику в гневные тирады девушки. В другое время Слава, возможно, даже позабавился бы, наблюдая за этой ссорой, но сейчас ему нужно было поговорить с Давидом, прощупать насчёт Соколова, тем более, что и момент казался довольно подходящим. Но, увы, влезть в перепалку двух влюблённых не представлялось никакой возможности. Оставалось только наблюдать со стороны.

Причина спора была в целом понятна. Леся собиралась пойти с Давидом в еврейский квартал, что бы он там себе не думал, осторожный Давид пытался её отговорить (и тут он был, разумеется, прав), оба апеллировали к ещё нерождённому ребенку, градус постепенно нарастал, и, если б не звонок в дверь, неизвестно, чем бы всё закончилось.

Резкая трель заставила распалившихся влюблённых замолчать. Оба они, не сговариваясь, бросились в прихожую, оставив Славу одного. Слава потёр переносицу, постарался собраться с мыслями.

— Папа? — из прихожей донёсся тонкий голосок Леси, и Слава замер.

Соколов. Тут? Зачем он здесь?

К такому повороту событий Слава Дорохов был совсем не готов. Мозг заработал с утроенной скоростью. Конечно, знакомы они с Соколовым не были, всё-таки Слава числился в простых помощниках, и Главе сектора связи совсем не по рангу знать всех мелких сотрудников соседних подразделений. Но твёрдой уверенности в этом не было. Слава часто мелькал рядом с Величко, провожал того на заседания, иногда ждал его появления в приёмной. Так что видеть Славу Соколов видел. А запомнил или нет — это другой вопрос.

Благоразумней было оставаться в гостиной, но природное любопытство, то самое, которое вело его за собой, подчас помогая принимать спонтанные и верные решения, победило. Слава осторожно вышел в прихожую, но примостился в тени, стараясь не привлекать к себе особого внимания.

Соколов, а это действительно был он, стоял у дверей. Сейчас он был крайне рассержен и разговаривал с дочерью на повышенных тонах.

— Леся, это даже не обсуждается. Ты немедленно собираешь свои вещи и возвращаешься домой!

— Никуда я не возвращаюсь! Я ухожу с Давидом!

Похоже, прежний разговор из гостиной перенёсся в прихожую, только теперь вместо Давида Лесю убеждал её отец, но девушка не сдавалась. Сам Додик стоял тут же и пытался вклиниться в разговор, но не очень успешно, потому что при каждой попытке он натыкался на гневный взгляд Леси и неодобрительный её отца. Видно было, что никакого восторга от будущего зятя Денис Евгеньевич не испытывает.

Появление Славы в прихожей не осталось незамеченным. Соколов бросил на него сердитый взгляд, и Давид тут же поспешно представил Славу.

— Это мой брат, Денис Евгеньевич. Он зашёл тут…

Но Соколова, к счастью, Слава не интересовал. Он снова вернулся к прерванному разговору. Теперь он пытался перетянуть на свою сторону Давида.

— Ты-то куда смотришь? Что ты за мужик в конце концов.

— Так я, — Додик мялся, пытаясь подобрать нужные слова. — Я говорил. А… Денис Евгеньевич, вы что-то знаете, почему нас… ну, почему собирают?

— Ничего я не знаю. Перепись какая-то. Временная мера. Но Лесе там совершенно нечего делать. Она даже не еврейка.

— Зато мой будущий ребёнок, твой внук, между прочим, наполовину еврей, папа, — не сдавалась Леся. — И этого ты уже не изменишь. А надо — и я еврейкой стану. Пусть меня тоже переписывают!

— Давид, скажи ей!

— Да я с вами согласен, Денис Евгеньевич, — голос Давида звучал робко. — Я тоже считаю, что ей будет лучше тут, с вами.

— Не смейте решать за меня! — тут же взвилась Леся. — Я — совершеннолетняя, и сама могу принимать все решения!

Всё-таки в этой маленькой хрупкой девочке, немного невзрачной, что-то такое было. С какой яростью она сражалась за себя и за ребёнка, которого носила, и даже за его бедного брата. Да, надо отдать должное Давиду. Что бы там ни говорил дядя Соломон, а вкус у Додика был, и выбрал он себе жену правильно. Такая не бросит, не предаст, последует за мужем хоть в преисподнюю. А вот сам Соколов…

Слава наблюдал за ним исподтишка, пытаясь хоть что-то для себя понять.

Денис Евгеньевич почти сразу же после утреннего совещания прибежал за дочерью. Просто потому что отец и встревожен? Или он что-то знает о том, что затевается в еврейском квартале? Больше чем Мельников? Он так близок к Верховному?

Эти вопросы крутились в Славиной голове, и ответ, который складывался, его не радовал. Если принять во внимание то, что рассказал Олег Станиславович о том заседании, когда арестовали Славиного шефа, и добавить сюда назначение Соколова на пост министра, несмотря на низкое происхождение, то вывод более чем очевиден: Соколову доверять нельзя, и значит, проблема со связью так пока и остаётся нерешенной.

Пока Слава думал, входная дверь с треском захлопнулась — это ушёл рассерженный Соколов, которому так и не удалось убедить свою дочь.

Леся гордо прошагала мимо Славы, в спальню, наверно, чтобы продолжить паковать вещи. Додик в растерянности последовал за ней, но, дойдя до Славы, в нерешительности остановился.

— Слава, нам и правда надо собираться.

— Давид, — Слава положил руку на плечо брату. — Послушай меня. Я уверен, это всё ненадолго. Слышал, что тебе сказали? Это просто что-то вроде переписи. Ты… вы с Лесей идите, поживёте пока у дяди Соломона, вот увидишь, всё будет хорошо. И ты там, будь другом, пригляди за моей мамой. Она одна живёт, ты же знаешь.

Давид кивнул, в глазах засветилась надежда.

— Слав, ты, правда, считаешь, что всё обойдётся и ничего страшного не случится?

— Я абсолютно в этом уверен.

Произнося это, Слава не кривил душой. Если Соколов оставил свою дочь с Додиком, то, вероятнее всего, действительно ничего страшного нет. Какая-то перепись, временная изоляция. Неприятно, но не смертельно. К тому же, это ненадолго.

Слава искренне верил, что это ненадолго.

Окунуть в ведро, потянуть за рычаг, отжать… швабра с мягким, чуть чавкающим звуком опустилась на кафельный пол. Вперёд-назад, вперёд-назад, швабра размашисто заелозила по полу, оставляя после себя влажный след, наткнулась на шкаф. Стёкла в шкафу тоненько затряслись, звякнули какие-то то ли флаконы, то ли пробирки, и Ника тут же испуганно разогнулась. Швабра, выскользнув из рук, с громким звуком упала на пол, задев и опрокинув по пути ведро.

— Чёрт, — Ника вполголоса выругалась и принялась торопливо уничтожать следы своей косорукости.

— Столярова? Что там у тебя случилось?

Ника обернулась, но не потому что к ней обратились по имени (к тому, что её теперь зовут Надя Столярова, она привыкнуть ещё не успела), а на звук открываемой двери.

— Ничего.

В проёме стояла старшая медсестра отделения, женщина неопределённого возраста и такой же неопределённой внешности: усталое и немного унылое лицо, глаза непонятного цвета, то ли карие, то ли болотно-зелёные, слегка поплывший овал лица. У неё и имя было неопределённым, во всяком случае Ника не запомнила, и всё утро, пока та водила её туда-сюда по отделению, помогая освоиться, показывала, где лежат тряпки, вёдра и прочий инвентарь, Ника не знала, как к ней обратиться, а переспросить, как её зовут, она почему-то стеснялась.

— Ничего, — повторила Ника и опять вздрогнула. Ей показалось, что за спиной медсестры промелькнула высокая мужская фигура. Мельников?

Стёпкин отец привёл её вчера сюда, в больницу, и, мало чего объясняя, оставил в приёмной главврача. Он вообще был верен себе и говорил мало, и Ника так и не поняла до конца — Олег Станиславович свой или чужой? Как к нему относиться и чего теперь ждать?

У неё вообще в последнее время с определением «свой-чужой» были проблемы. Привычный мир как-то быстро поломался, и доверие, то самое, которое когда-то служило базисом всей Никиной жизни, вдруг превратилось в разменную монету. Слишком много было предательств вокруг, вольных и невольных, люди сбрасывали одни маски и тут же надевали другие, и временами Нике начинало казаться, что нельзя верить никому, даже тем, кому она всегда верила безоговорочно.

Она не понимала, когда и с чего всё это началось: с предательства Сашки или дяди Бори? Или ещё раньше? Когда отец решил скрыть от неё правду о смерти мамы? Или всё это не предательство? Ведь дядя Боря, несмотря ни на что, теперь с отцом вместе. А Сашка сделал ей этот поддельный пропуск, и вообще он и Кир спасли папу, тогда на Северной станции. А папа… что бы там ни было в прошлом, в его прошлом, он всё равно её отец и навсегда им будет. Этого не изменить, да уже и не надо — всё сплелось в единый, тугой клубок, и распутать его не представлялось никакой возможности.

Старшая медсестра качнула головой, ещё что-то сказала и ушла. И тень высокого мужчины в коридоре растаяла, словно её и не было. Ника снова взялась за швабру: окунуть в ведро, потянуть за рычаг, отжать…

И всё-таки Мельников — друг или враг? Наверно, друг, и всё же…

Ещё вчера она была уверена, что Олег Станиславович работает на этого. Ведь всё именно так и выглядело. Он приходил к ней каждый день, осматривал, разговаривал. Чистый, ухоженный, безупречный, наряженный как на праздник. Это Кир так говорил — наряженный как на праздник. Слёзы, которых почти не было, пока она сидела взаперти под охраной в квартире, заполнили глаза, и она часто-часто заморгала, стараясь загнать их обратно внутрь. Плакать нельзя. Ника дала себе слово. Вот когда последний враг будет уничтожен, когда все они — и полковник Караев, ненавистью к которому Ника захлебывалась, и жирный урод Рябинин, и этот, псих дядя Серёжа — когда все они сдохнут, вот тогда она и заплачет. А пока не время и не место.

Ника с остервенением завозила шваброй по полу.

Нет, наверно, Мельников всё же свой. Она опять в который раз принялась разматывать вчерашний день, начиная с того момента, как Олег Станиславович оставил её в кабинете главврача, Маргариты Сергеевны, немолодой и немногословной женщины. Та быстро объяснила Нике, что нужно сделать, и понеслось: Ника что-то подписывала, заполняла анкеты в отделе кадров, отвечала на вопросы — обычная рутина, долгая, нудная, сжирающая время и отнимающая силы. Она двигалась и говорила на автомате, послушно ходила из одного кабинета в другой, получала униформу и бельё у завхозши, расписывалась в толстых книгах, побывала в бухгалтерии, где ей выдали аванс, и даже сходила в столовую с какой-то высокой девушкой, то ли медсестрой, то ли интерном — та с ней особо не разговаривала, быстро поела и упорхнула к подружкам, оставив Нику одну с тарелкой безвкусной, жидкой каши. Нике казалось, что она ничуть не устала, с чего бы, но, когда она наконец очутилась в комнате общежития, стандартной, на двоих (по счастью, вторая кровать оказалась незанятой), на неё навалилась такая усталость, что Ника неожиданно для себя уснула, не сумев даже раздеться — прилегла на кровать и провалилась в глубокий сон, как в чёрную бездонную яму.

Ника закончила мыть полы в процедурной, вышла в коридор и заперла за собой дверь. Теперь нужно было отнести в подсобку швабру с ведром, найти старшую медсестру, кажется, та сказала, что она будет в сестринской, и, наверно, ей скажут, что делать дальше. Или уже обед? Ника совсем потерялась во времени.

— Надя, вот вы где, — главврач появилась неожиданно. Задумавшись, Ника не сразу увидела её и не сразу поняла, что обращаются именно к ней. — Пойдёмте со мной.

— А швабру, ведро? — Ника растерялась.

— Оставьте здесь. Татьяна Сергеевна сама унесёт или девочек попросит.

Так вот как зовут старшую медсестру. Татьяна Сергеевна. Точно. Мысли заскакали в голове Ники галопом — одна глупее другой. Она послушно шагала за Маргаритой Сергеевной, стараясь не отстать, думала, как хорошо, что она наконец-то вспомнила, как зовут старшую медсестру, и, значит, теперь можно не мучиться, обращаясь к ней или к кому-то другому с вопросом, где эту Татьяну Сергеевну найти, и вдруг посреди этих разрозненных, бестолковых мыслей возник вопрос, и Нику как обухом по голове ударили: а куда собственно её опять ведут. Зачем? И прежний страх вернулся, ожил, вспыхнул с новой силой.

…Маргарита Сергеевна остановилась у двери с надписью «Смотровая № 3», уверенно стукнула костяшками пальцев по белой пластиковой поверхности три раза. Раздался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа, дверь тихонько скрипнула, открываясь внутрь. Маргарита Сергеевна обернулась к Нике и посторонилась, пропуская её. Человек, которого Ника не сразу разглядела за крупной фигурой главврача, шагнул навстречу. Красивое, усталое лицо озарила улыбка.

— Здравствуй, Ника.

— Здравствуйте, Олег Станиславович, — Ника осторожно поздоровалась и тут же застыла. Мельников в комнате был не один. Рядом со столом, у дальней стены, опираясь руками на спинку старого потёртого стула, стоял незнакомый мужчина.

— Олег Станиславович, — тем временем проговорила главврач. — Вашего парня, которого вы ко мне отправили, я отвела в отдел кадров, его быстро оформят, и он подойдёт сюда. Если я больше не нужна…

— Да, Маргарита Сергеевна, спасибо, — ответил Мельников. — Я загляну к вам ещё, ближе к вечеру.

Маргарита Сергеевна кивнула и вышла. Мельников быстро запер за ней дверь на ключ, вернулся к Нике, аккуратно приобнял её за плечи и усадил на кушетку.

— Ну, Ника, ты как? Освоилась?

— Почти.

Ника не сводила взгляд с незнакомца. Он был в штатском, но она безошибочно определила в нём военного — насмотрелась в гостях у Ледовских, там у Вериного деда, у кабинета, всё время тёрлись всевозможные чины. Этот тоже был… чин. Среднего роста, крепкий, короткостриженый и гладковыбритый, с простым и немного грубоватым лицом.

— Это полковник Долинин, — Мельников перехватил взгляд Ники. — Не волнуйся, ему можно доверять.

— Владимир Иванович, — представился мужчина и улыбнулся. — Очень рад с тобой познакомиться, Ника. Я — друг твоего отца.

Среди друзей отца Ника его точно не помнила. Но и среди тех, кто в последнее время мелькал в их квартире, где её держали под стражей, она его тоже не видела. Ни с полковником Караевым, ни с этим уродом, дядей Серёжей. Впрочем, другого выбора, кроме как поверить и смириться, сейчас у неё не было.

— Если вы — папин друг, то вы же должны были сообщить ему обо мне. Вы сообщили? Он уже знает?

Полковник покачал головой.

— Нет, Ника. К сожалению, у нас пока нет связи с Павлом Григорьевичем. Станция в блокаде. Но ты не волнуйся, мы работаем над этим. Скоро мы найдём способ сообщить ему и о тебе, и обо всем остальном. Поверь, скоро всё закончится.

— И долго мне ещё торчать тут? — Ника перевела взгляд на Мельникова, потом снова посмотрела на полковника.

— Пока придётся побыть в больнице, — вздохнул Мельников. — Здесь относительно безопасно. Тем более, сейчас, как ты понимаешь, тебя все ищут.

— Да уж, Ника Павловна, — полковник качнул головой. — Устроили вы нам… Зачем же Алексея Петровича-то так приложили?

— Кого? — не поняла Ника, глядя на полковника. Она так удивилась, что даже не сразу уловила смех в голосе Долинина, его полушутливое «Ника Павловна».

— Ну, майора Бублика. Он же собирался тебя сразу отвести к нам, а ты его лампой.

— Значит, он меня к вам хотел отвести? — переспросила Ника и тут же вспомнила — точно, Бублик говорил, что отведет её к полковнику. А она решила, что речь идёт о Караеве, что Бублик с ним заодно. Чёрт, но она же не знала, а Бублик этот тоже хорош — мямлил что-то невразумительное.

— Ко мне. Впрочем, получилось даже лучше, — Владимир Иванович слегка покосился на Мельникова. Тот криво усмехнулся, но промолчал. — Больница — убежище надёжное, но ты, Ника, всё равно поаккуратней, лишний раз лучше никуда не выходить, мало ли кому можешь на глаза попасться.

Ника сжала губы. Мельников тоже вчера просил о том же самом, и, конечно, они оба правы — в её положении надо сидеть тихо, как мышь. Вот только бездействовать ей не хотелось. И так столько времени провела в заточении.

— А Стёпка? — она вдруг вспомнила, что Сашка говорил, что Стёпа здесь, да и Мельников это подтвердил. Ника ещё вчера хотела попытаться его найти, но за ворохом событий совершенно забыла. — Он же тут, да? В этой больнице? Я могу с ним встретиться?

— Да, Стёпа здесь, — кивнул Олег Станиславович. — Он пока не знает про тебя, если, конечно, твои друзья ему не сообщили. Давай так, — он кинул тревожный взгляд на часы, поморщился. — Сейчас мне уже надо бежать, у меня встреча, а ближе к вечеру я заскочу сюда и предупрежу Стёпу. Он сам тебя найдёт. Ты же понимаешь, нам надо соблюдать осторожность.

Ника кивнула.

— Хорошо. Вы же знаете номер моей комнаты в общежитии?

— Конечно, знаем. И ещё… — начал полковник, но тут в дверь постучали три раза, точно так, как до этого стучала Маргарита Сергеевна.

Владимир Иванович быстрым шагом подошёл к двери, открыл её и пропустил в комнату молодого человека, при виде которого Ника едва сдержала крик. Потому что разве что ненавистное горбоносое лицо Караева и слащаво-приторная физиономия дядюшки-психа раздражали её больше, чем эта лопоухая идиотская рожа, мелькавшая перед ней последние дни её заточения.

— Оформился? — коротко спросил Владимир Иванович, запирая дверь.

— Так точно, товарищ полковник. Получил ключи от комнаты и указание завтра приступить к выполнению обязанностей санитара. Здравствуйте, Ника Павловна!

Ненавистная рожа расплылась в глупой улыбке и даже, кажется, немного покраснела.

— Этот… зачем он тут? Он же…

— Рядовой Петренко тоже работает на нас, Ника. И теперь он будет за тобой приглядывать.

— Не надо за мной приглядывать! — возмутилась Ника, разозлившись от одной мысли, что этот придурок теперь будет снова маячить перед её глазами.

— Ника, послушай, — полковник снова улыбнулся. — Это совершенно обычная мера предосторожности. От случайностей никто не застрахован. Нам всем, и мне, и Олегу Станиславовичу, и остальным, тем, кто с нами, и даже твоему отцу, когда он узнает, где ты, будет спокойнее, зная, что рядом всегда находится свой человек, который может защитить тебя в случае непредвиденных обстоятельств. А рядовой Петренко сам вызвался. Вы же даже знакомы, кажется, он был в группе охраны майора Бублика.

Ника почувствовала досаду и раздражение. Этого ещё не хватало, чтобы его дурацкая физиономия снова перед ней мельтешила, но аргументов возразить полковнику не нашла. В общем-то, он был прав, и если она сейчас начнёт упираться и упрямиться, то будет выглядеть глупо. И Ника медленно кивнула, стараясь не смотреть на идиотскую улыбку Петренко.

— Меня Кириллом зовут…

Ника быстро шла по коридору больницы. Сзади, как приклеенный, тащился Петренко, сопя ей в спину. Иногда он что-то бубнил, но Ника делала вид, что не слышит, вести с ним светские беседы ей совершенно не хотелось. Но от этого произнесённого вслух родного имени её вдруг передёрнуло, словно кто-то сорвал пластырь и ткнул со всей силы в едва затянувшуюся ранку. Она резко затормозила и обернулась.

— К-как?

— Кириллом, — Петренко смущенно заулыбался.

«Чёрт, мало того, что навязался тут, так ещё и зовут его…», — с раздражением подумала она, глядя в курносое веснушчатое лицо. Она даже в мыслях была не в силах назвать этого лопоухого идиота именем, которое будило в ней столько эмоций.

— Мне всё равно, как тебя зовут, — слова прозвучали грубо, и Ника разозлилась на себя за эту грубость. По сути парень был ни в чём не виноват, наоборот, вовсю старался наладить контакт, но ничего поделать с собой она не могла, слова вылетали сами. — Тебя приставили меня охранять, вот охраняй. И не лезь ко мне с разговорами, — прошипела она тихо, развернулась и устремилась по коридору, совершенно не заботясь о том, поспевает он за ней или нет.

Петренко что-то ещё сказал, кажется, начал извиняться, но Ника отгородилась от него. Упоминание имени Кирилл просто долбануло её под дых, боль, которую она старалась прятать поглубже, ожила, запустила когти, и ей стоило большого труда не сорваться — не разрыдаться в голос. Она несколько раз глубоко вдохнула, мысленно повторяя про себя «спокойно, спокойно, всё хорошо», отогнала от себя любимый образ, невольно всплывший перед глазами — тёплые карие глаза, длинные ресницы, как у девочки, тонко изогнутые губы. Словно в насмешку этот Кирилл внешне выглядел полной противоположностью её Кира — лопоухий, некрасивый, ресницы светлые, почти незаметные, пухлые блестящие губы…

— Ника Павловна, мы, кажется, не туда идём, — прорвался в её сознание голос Петренко.

«Чёрт», — Ника огляделась. Действительно, она задумалась и, кажется, пропустила поворот. Или, наоборот, свернула не туда. Ника ещё не очень хорошо тут ориентировалась, у Анны в больнице всё организовано было немного по-другому.

Отделение было незнакомым. Она разглядела на противоположной стене указатели, которые, к счастью, были развешаны на каждом шагу, подошла поближе. Ну, точно, надо было повернуть раньше. Ника резко развернулась, собираясь вернуться назад, и тут же, почти рядом с собой, метрах в трёх, увидела Стёпку.

Он был не в униформе, в обычной одежде, хотя и со слов Сашки, и со слов Мельникова Стёпа должен был здесь работать, но ошибиться в том, что перед ней Васнецов, было нельзя. Знакомый голос, мягкий и тёплый (его ни с кем не спутаешь), привычный тембр речи, лёгкая смешинка, которая сейчас была адресована не Нике, а другой — Стёпка был не один, напротив него стояла девушка в униформе медсестры. Стёпа говорил явно что-то смешное, потому что девушка улыбалась, а потом и вовсе рассмеялась, весело и звонко, блеснув ровными белыми зубами. Ника вдруг почувствовала лёгкий угол ревности и какую-то досаду. Совсем недавно она сама вот так же смеялась над Стёпкиными шутками, он всегда умел поднять ей настроение бесконечными забавными рассказами и историями, а теперь эти истории предназначались не ей, а незнакомой темноволосой девушке, высокой и красивой. Очень красивой.

Почему-то совсем некстати вспомнилось, что до неё, Ники, Стёпка встречался с Эммой Вальберг, их школьной неприступной красавицей, а теперь вот стоит тут, чуть ли не посередине коридора и…

Девушка заметила её первой. Отвела от Стёпки взгляд тёплых бархатных глаз, с недоумением уставилась на Нику, быстро оглядела с ног до головы её саму и слегка скосила глаза на Петренко, который стоял сзади Ники и громко сопел ей в ухо.

Ника никогда не заморачивалась ни по поводу своей внешности, спокойно принимая себя такой, какая она есть, ни по поводу того, что на ней надето, но сейчас, в бесформенной зелёной блузе и больших, на размер больше, форменных штанах, в круглой, обтянувшей голову шапочке, под которую ей велели убрать волосы, и которую она так и не сняла, когда главврач позвала её для разговора с Мельниковым и Долининым, Ника неожиданно почувствовала себя нелепой и очень некрасивой. Эдакой дурнушкой, которую вытолкнули на сцену, поставив в один ряд с писаными красавицами, и на которую сейчас начнут тыкать пальцами.

Стёпа, заметив взгляд своей собеседницы, тоже обернулся и тут же открыл рот, едва сдержав удивлённый возглас. Слова уже готовы были слететь с его губ, но Ника оказалась быстрей. Она мгновенно собралась, мозг включился, заработал на полную катушку.

— Васнецов, ну надо же, — Ника шагнула к Стёпке и быстро затараторила, не давая ему прийти в себя и наговорить лишнего. — Удивительно, ты тоже тут! А я смотрю, ты или не ты. Привет! Здравствуйте, — она протянула руку слегка растерявшейся девушке. — Меня зовут Надя Столярова. Мы со Стёпой в одном классе учились. Представляете, какое совпадение?

— Очень приятно, я — Гуля, — брови девушки слегка взлетели вверх, она перевела взгляд на Стёпку.

— А… ну да, это — Надя… Столярова, — наконец-то пришёл в себя Васнецов. — Мы… да, мы учились в одном классе. А ты… ты как здесь?

— А я только вчера сюда устроилась, санитаркой, — Ника говорила быстро, со значением вглядываясь в Стёпкины глаза. — В кардиологии работаю и живу тоже тут, в общежитии, этажом ниже. А ты здесь какими судьбами? В гости к своей девушке заскочил?

Она не удержалась от этой шпильки, хотя тут же пожалела — по тому, как вспыхнули лёгким румянцем Стёпкины щёки, она поняла, что попала в точку. Но Ника тут же отогнала прочь эти мысли, главное, чтобы Стёпка сейчас всё понял правильно.

— Я… да, заскочил. Пообедать. Я тоже тут работаю, медбратом, — пробормотал Стёпка. — А это кто?

Он перевёл взгляд на Петренко, который так и мялся за спиной Ники, не понимая, как себя вести.

— А это санитар наш, мы с ним тут… по делу, в общем, — ответила Ника. — Ну, не буду вам мешать, мне вообще-то на работу надо. Рада была тебя повидать, Васнецов. Если вдруг чего, забегай сегодня вечером после работы, я до пяти. У меня комната двести пятнадцать. Посидим, поболтаем. Если, конечно, тебя твоя девушка отпустит. Ну всё, Васнецов, пока!

И, не давая Стёпке прийти в себя, Ника почти бегом рванула по коридору. Петренко последовал за ней, едва поспевая за её быстрым шагом. И только когда они достигли своего отделения, Ника сбавила темп и немного пришла в себя.

Окончательно разобралась в себе она несколько позже.

Поначалу ей сильно мешал Петренко, выводил из себя тем, что торчал рядом. Парень, видимо, получил чёткие указания от полковника Долинина не отходить от Ники дальше, чем на пару метров, и волей-неволей ей пришлось смириться. Это, конечно, было нелегко. Она хоть и игнорировала все его попытки наладить общение, но Петренко не сдавался, постоянно лез под руку, именуя её Никой Павловной. Под конец ей даже пришлось на него шикнуть.

— Не зови меня Никой Павловной. Ты что совсем тупой, да? Я здесь Надежда Столярова. Понял? Надежда.

— А по отчеству как? — лицо Петренко вытянулось. — Павловна?

— Идиот! — выругалась Ника.

Новое имя, да ещё и без отчества, поставило парня в тупик, он наконец заткнулся, и слава Богу. Остаток дня они доработали в тишине. Развозили на каталке обеды лежачим пациентам, убирали за ними, меняли бесконечные утки, каждые два часа мыли полы в туалетах и процедурных — присесть было некогда, и это даже было хорошо. Работа помогла Нике отвлечься и привести в порядок мысли. А мысли были странные.

Она и сама не ожидала от себя такой реакции, откуда и взялась глупая ревность, дурацкое чувство собственницы, какое возникает у детей, нежелающих ни с кем делиться своими игрушками. Конечно, не сильно красивая ассоциация, потому что получалось, что Стёпка был её игрушкой. Ну ладно, не игрушкой — утешением, за которое она уцепилась тогда, после ссоры с Киром. А как только надобность в этом утешении пропала, она сразу же о нём забыла. Послушно пошла за той девчонкой, Леной, слепо веря, что где-то внизу её ждет Кир.

И вот теперь…

Теперь ей было неприятно. И прежде всего потому, что Стёпа так быстро переключился на другую, на эту красавицу Гулю, с тонким смуглым лицом и высокими, восточными скулами. А он переключился — по короткому взгляду, который он бросил на эту Гулю, смущённому, виноватому, Ника всё поняла. И стала вести себя как дура. Откуда и взялись эти ужимки, над которыми она сама всегда смеялась, когда видела их у других. Ерничанье, шпильки, совершенно идиотское: «Если, конечно, тебя твоя девушка отпустит».

Стыд мешался с обидой. Злость на себя плавно перетекала в злость на Стёпку. Она говорила себе, что не имеет никакого права чего-то там требовать от Стёпки, особенно после того, что было между ней и Киром в той комнатушке, заваленной мусором и старым хламом, но это помогало слабо. Она всё равно злилась и ничего не могла с собой поделать…

Стёпка ждал Нику у двери её комнаты в общежитии. Стоял, прислонившись к стене, задумчиво выводя на полу узоры носом ботинка. Услышав приближающиеся шаги, он вскинул голову и, опять увидев её не одну, а с лопоухим Петренко, заметно удивился.

Петренко же, который до этого бубнил ей в затылок что-то про то, что его комната напротив, и чтобы она кричала, если что, при виде Стёпки, напрягся и выступил вперед, заслоняя Нику своей спиной. Рука его потянулась в карман. «У него там что, пистолет?» — машинально подумала Ника. Хотела уже сказать этому придурку, что Стёпка свой, но Петренко его и сам узнал, опустил руку и повернулся к Нике. На веснушчатом лице застыл вопрос.

Ника вопрос проигнорировала, открыла ключом дверь и, не глядя на Стёпку, бросила:

— Заходи.

— Надежда э-э-э Павловна… — подал голос Петренко.

Ника вздохнула и обернулась к нему.

— Послушай, — она никак не могла назвать его по имени, в ней всё противилось. — Ты сказал, что у тебя комната напротив? Вот и иди в неё. Или ты опять меня везде, вплоть до туалета сопровождать будешь?

Петренко густо покраснел.

— Сам только что сказал, что услышишь, если я буду кричать. Вот иди к себе и сиди, прислушивайся. Не торчи тут, как пенёк.

Ника захлопнула дверь перед носом Петренко и только потом, посмотрев на не решающегося пройти вглубь комнаты Стёпку, пояснила:

— Это охранника ко мне приставили. На всякий случай.

— А-а-а, — протянул Стёпка, неловко переступил с ноги на ногу и произнёс. — Ко мне отец только что приходил, всё рассказал. А я… ну днём, когда тебя увидел… я так растерялся.

— Заметно было.

Ника прошла внутрь, села на одну из кроватей. Рукой показала Стёпке на другую.

— Садись. Не стой.

Стёпка присел, положил руки на колени, как примерный школьник, и в комнате повисло неловкое молчание.

— Послушай…

— Знаешь…

Они заговорили одновременно, тут же осеклись, уставились друг на друга, и вдруг Ника прыснула. Ей показалось, что это так смешно: они со Стёпкой сидят тут, словно едва знакомы, и боятся ляпнуть что-то не то. Глупо всё как. Стёпка тоже улыбнулся в ответ с некоторым облегчением, и неловкость пошла на спад.

— Ник, я, правда, рад, что тебя вытащили оттуда, от этого Верховного. Сколько тебе пришлось всего пережить. Прости.

— За что, Стёп?

— Я не должен был тебя тогда отпускать. Ну, в тот день… с этой, Леной или, как там её. Я же потом нашел её на шестьдесят девятом, мёртвую. Её убили.

— Убили?

Ника вспомнила, как их схватили на тридцать четвёртом, едва они миновали ржавые турникеты. Сильные мужские руки сдавили её как тисками, чужая ладонь легла на грудь, больно сжала. А Лена, кажется, закричала. Что стало с ней потом, Ника не видела. Значит, убили.

— Да. Я побежал на шестьдесят девятый, потому что, помнишь, ты мне рассказывала, что вы там прятались с Киром. Это я виноват, — Стёпка наклонил голову и упрямо повторил. — Я не должен был тебя отпускать.

— Стёп, ты не смог бы меня не пустить. Я бы всё равно ушла, понимаешь?

— Это потому что он тебя позвал?

Ника кивнула.

— И поэтому тоже. И ещё, эта Лена сказала, что у них есть информация об отце. Это была ловушка, но я всё равно бы в неё попалась. Потому что…

— Потому что тебя позвал он, — Стёпка грустно улыбнулся.

— Не злись, Стёп. Ладно?

Стёпка кивнул, задумался, а потом вдруг спросил:

— Ник, а это правда? Ну, что мой отец тебе помог бежать? Он мне что-то говорил, но я не совсем понял…

— Правда. Если бы не он… Понимаешь, всё ведь внезапно случилось, и я не знаю, что бы мы делали, я же к Вере прибежала, а потом туда пришёл Олег Станиславович. И… — Ника покраснела, мучительно подбирая слова. — Стёп, в общем, я думала, что он с ним заодно, с этим уродом. С дядей моим. Я не сразу поверила.

— Да я сам так думал, — Стёпка помрачнел. — Понимаешь, когда всё случилось, он же остался в правительстве, министром стал. А я его видел тогда, в больнице на пятьдесят четвёртом, вместе с твоим отцом.

— Ты видел папу? — Ника вскинулась. — Ты его видел?

— Ну да… в тот день. Я же пошёл к отцу, он сказал маме, где будет. А там… Ника, я же не знал, что твой отец жив. С ним ещё этот был, которого казнили как бы, Литвинов. Мне Сашка потом рассказал.

— Дядя Боря, — пояснила Ника. — Они вместе сейчас, на АЭС. Меня каждое утро заставляли говорить с ними по телефону. Этот заставлял.

— Значит, мой отец не предатель, — голос Стёпки дрогнул. — Чёрт, а я ему такого наговорил… Вот я идиот! Ника, ну раз он не предатель, раз он тебя спас, значит, они что-то делают. Чтобы помочь твоему отцу и всё вернуть. Потому что тут такое творится. Слухи всякие ходят. И закон этот опять, и на классы всех поделили какие-то.

— Конечно, делают. И всё обязательно получится. Отец запустит новую станцию, и они свергнут этого… психа. Дядю моего. И всё будет как раньше.

Ника осеклась. Потому что вдруг осознала, что как раньше уже не будет. Никогда не будет. Точнее, у всех будет, но не у неё. Потому что Кира больше нет. И этого уже не изменить. На глаза стали наворачиваться слёзы.

Стёпа уловил её замешательство, бросил сочувствующий взгляд — догадался, о чём она думает, он всегда догадывался. Знал. Умел быть тактичным и терпеливым, понимал, когда надо промолчать, а когда лучше перевести разговор на другое, свести всё к шутке. И за это она его очень ценила. За то, что просто был рядом, когда она поссорилась с Киром, и после, когда думала, что её отец погиб. И это ей помогало, но теперь…

Она вспомнила девушку-медсестру, с которой Стёпа разговаривал в коридоре. Вспомнила Стёпино смущение, когда она подошла к ним. Что ж, всё правильно. Он не обязан вечно находиться при ней, тем более, что между ними всегда стоял Кир. И даже сейчас, когда Кира больше нет… Слёзы всё-таки потекли, невозможно их так долго сдерживать, она же не железная.

— Послушай, Ник, — Стёпа подался к ней, попытался взять её руку, но она не дала. Покачала головой, быстро обеими ладонями вытерла мокрые щёки.

— Не надо, Стёпа. Я в порядке. — Ника сделала глубокий вдох. — Ты мне лучше скажи, ты что тут делаешь? В больнице? Сашка мне что-то говорил, но я не очень поняла. Это… это из-за твоего отца? Вы поссорились?

— Ну да, из-за отца, — Стёпа кивнул, как-то странно на неё посмотрел. — А что Сашка тебе ещё говорил? Он рассказывал, что в тот день мы были там… на тридцать четвёртом?

— Да, рассказывал. Он сказал, что, когда вы пришли, там все были уже мертвы, а потом вас арестовали, и вы провели в изоляторе всю ночь.

— Ну да, — Стёпка задумался, хотел, кажется, что-то сказать, но не стал.

— Стёп, а ты знаешь, откуда здесь можно позвонить? Ты же как-то общаешься с Верой, Марком? — Ника поспешила сменить тему, потому что боли на сегодня уже было достаточно, сегодня всё напоминало ей о Кире и о тех часах, последних часах, проведённых с ним.

— А, да… У Гули знакомая девчонка в регистратуре, она даёт позвонить, я как раз сегодня хотел…

Стёпа вдруг смешался, отвёл глаза, словно был в чём-то перед ней виноват.

— У Гули? — Ника хотела его подколоть, но внезапно поняла, что больше не злится. — Она красивая, Гуля.

— Ты не поняла. У нас с ней ещё ничего… то есть… ну, в общем…

Стёпа совсем сбился, бросил на Нику виноватый взгляд.

— Да всё я поняла, Стёпа, — Ника улыбнулась. — Слепой бы только не заметил. Стёп, всё в порядке. Правда.

Стёпа мотнул головой.

— Нет, Ника. Это неправильно. Наверно. Я не знаю. Просто…

— Просто мы оба ошибались. Ты мне очень помог тогда. И знаешь — так даже лучше. Потому что я нечестно себя вела по отношению к тебе. Я думала, что смогу, ну, что смогу с тобой забыть Кира. Но я даже, когда мы были вместе…

— Я знаю, — перебил её Стёпа. — Я знаю. Я потом это понял. Послушай, ты, правда, не сердишься, ну… что я и Гуля…

— Ну, сержусь немного, конечно. Самую малость. Уж больно она красивая, твоя Гуля, — Ника попыталась пошутить, Стёпа непонимающе глянул на неё, но увидел смешинки в её глазах и тоже улыбнулся, неуверенно и виновато. — Перестань, Стёпа. Я не сержусь. Ты мне лучше скажи, ты сегодня можешь позвонить Вере? Она там, наверно, переживает. Скажи ей, что у меня всё хорошо, что я тут в безопасности, пусть там не дёргаются. Ну и привет всем передай, Марку, близнецам, Сашке Полякову или, как там его, Алексу Бельскому. Слышал, Сашка-то у нас теперь какой-то высокородный.

Ника засмеялась, и Стёпа подхватил её смех. Кивнул. И Нике показалось, что напряжение, которое было между ними, эта неловкость, витавшая в воздухе, куда-то пропала. И перед ней сидит прежний Стёпка Васнецов, её одноклассник и хороший друг. И, наверно, со временем она даже научится относиться к нему, как к другу.

— О, начальство пожаловало. Ну всё, сейчас разгон будет, — пробурчал пожилой седой мужик, которого все называли просто Данилычем.

Кир прикусил губу, бросил взгляд туда, куда смотрел Данилыч, и тут же увидел Савельева, который быстрой уверенной походкой подходил к его отцу.

«Ну всё, теперь мне точно конец», — тоскливо подумал Кир, глядя как Савельев что-то резко спрашивает у отца, а отец нехотя отвечает.

Следом за Савельевым прибежал какой-то тип, сдвинул свалившуюся на лоб каску, быстро вытер тыльной стороной ладони крупные капли пота, выступившие на недовольном багровом лице. Мужик тяжело дышал, видимо, через весь машзал за Савельевым летел, ко лбу прилипли мокрые прядки жидких волос грязно-жёлтого цвета. Кирилл за утро уже привык, что здесь весь инженерный состав носится, как настеганный, все красные, взмыленные, потные, только Савельеву нипочём, словно не он три недели назад на больничной койке без сознания валялся.

Подбежавший что-то сказал, и лицо Павла Григорьевича ещё больше потемнело. Он что-то бросил через плечо, и тип рванул обратно.

«Ну и на хрена я это сделал? Выпендриться хотел, идиот. Выпендрился, ничего не скажешь», — Кир протяжно вздохнул и покосился на Данилыча, который стоял рядом и неторопливо протирал ветошью замасленные руки. Пожалуй, он был единственным из всех, кто хоть как-то попытался защитить его. Отец — тот вообще, если бы не присутствие людей из бригады, наверняка отлупил бы Кира, он и за меньшее мог, а тут… Кирилл снова вздохнул.

Что и говорить, налажал он в этот раз по-крупному. И подвёл всех — и отца, и бригаду, а может и весь запуск под угрозу поставил, а всё из-за какой-то мелочи с дурацким названием «прокладка», маленькой резиновой фигни, которую Кир забыл поменять на новую. Даже не забыл, он просто не знал, что её обязательно надо заменить, а спросить ни у кого не удосужился, ну и вот… Хотел скорее сделать, всех удивить, доказать отцу, что он не бесполезный, что и он кое-что может. Уж доказал, так доказал.

А ведь как хорошо всё начиналось.

Отец с утра привёл Кирилла в свою бригаду, представил всем, и люди встретили его радушно, хоть и немного снисходительно. Доброжелательно посмеивались, подшучивали, но в целом, подсказывали и помогали. И у Кира вроде как начало что-то получаться. Не сразу, конечно, но через несколько часов он уже вполне уверенно делал не самые сложные операции, отец даже пару раз сдержанно его похвалил и уже после обеда немного ослабил контроль — не то, чтобы предоставил Кира самому себе, но уже и не висел над ним, проверяя каждую мелочь. А Кирилл неожиданно поймал себя на мысли, что ему всё это нравится.

Вспомнилось, как он работал в ремонтном цехе, не под началом отца, конечно, у Кира был тогда другой наставник, чем-то отдалённо напоминающий Данилыча, такой же немногословный и малоулыбчивый дядька, но делал Кир что-то похожее: разбирал, собирал, закручивал, орудовал гаечным ключом, может, и не очень ловко, но всё же. Он, конечно, в ту пору был совсем дурак сопливый, вляпался в историю с холодком, поддавшись на уговоры Татарина, быстрых денег захотелось, ага, ну и схлопотал — так быстро его ещё ни откуда не выпинывали. А не будь он тогда таким идиотом, работал бы сейчас на равных с остальными членами бригады. Ведь у него же получается! Всё получается!

От этих мыслей у Кира за спиной словно крылья выросли — он почувствовал уверенность и… и снова с размаху врезался в стену из-за собственной самонадеянности и дурости.

— Кирилл, — голос отца подстегнул его. — Дуй сюда, оболтус!

Сжавшись и втянув голову в плечи, Кирилл приблизился. На Савельева он смотреть избегал — и так понятно, что тот едва сдерживается, чтобы не придушить его на месте.

— Павел Григорьевич, — в голосе отца слышалась неподдельная усталость. — Вина тут моя, конечно, как мастера. Недоглядел, каюсь. Я должен был этого паразита лично проконтролировать, раз уж он мне тут как снег на голову свалился. А я…

Отец прервался, повернул к Кириллу злое лицо.

— Давай, балбес, сам теперь про свои художества отчитывайся.

Кир молчал. Чего рассказывать, уж поди отец всё и сам выложил — вон, как у Савельева желваки на скулах ходят, того гляди, кожу прорвут.

— Ну? — глаза Савельева опасно блеснули, полоснули стальной бритвой. — Я слушаю.

— Я это… сделал…

— Что ты, мать твою, сделал? — не выдержав, рявкнул Савельев, оттягивая его длинным матерным ругательством, как кнутом.

— Прокладку не поставил, — пробурчал Кирилл, мечтая провалиться сквозь землю. — То есть поставил, но не ту.

— Какую, чёрт возьми, прокладку? В какое место и что ты там вставил?

Кто-то из рабочих засмеялся. Кирилл покраснел и вскинул глаза на Савельева.

— Я не знал, что надо другую.

— Иван, — Савельев повернулся к отцу. — Мы здесь что, в бирюльки играем? Ты, какого хрена ему ответственную операцию доверил? Ты…

Выражений Павел Григорьевич не выбирал. Материл так, что не проживи Кирилл всю сознательную жизнь на шестьдесят пятом этаже и не проведи большую часть из своих девятнадцати лет в компании малолетних обалдуев, у него бы уши в трубочку завернулись. А при Нике и её друзьях Савельев так интеллигент сдержанный, а тут…

— Да какая ответственная операция, Павел Григорьевич, — щёки и шея отца пошли пятнами. — Я что на кретина недоразвитого похож, что-то ответственное ему доверять, когда он тут без году неделя. Муфту плёвую велел ему разобрать, очистить, да девчонкам контролёрам отнести на проверку. Так этот идиот отнёс, а после контроля решил собрать заново. Самостоятельно. Заставь дурака богу молиться, — отец отвесил Киру звонкий подзатыльник.

Было не столько больно, сколько обидно и унизительно — стоять тут на глазах у стольких людей, ощущая спиной насмешливые и презрительные взгляды. И главное — Савельев и отец, теперь они точно думают, что Кир полный придурок, которому даже простого дела доверить нельзя. Плёвого. Нет, они и раньше, конечно, были о нём не самого высокого мнения, а уж теперь…

— Инициатива наказуема. Привыкай, Кирюха! — крикнул кто-то из бригады, а остальные весело заржали.

— В общем, этот полудурок поставил старые прокладки. Хорошо это выяснилось до того, как воду пустили. Но узел уже собрали, теперь вот перебираем, развлекаемся.

— А нам что — собрать-разобрать, как два пальца… — снова высунулся всё тот же шутник, хотел, видно, ещё что-то добавить, но его перебил Данилыч.

— Хорош трындеть, — негромкий, но твёрдый голос старого рабочего заставил острившего замолчать.

Данилыч отложил в сторону ветошь, аккуратно, не торопясь — такие как Данилыч всё делают, не торопясь, — подошёл и встал рядом с Кириллом.

— Чего вы на парня напустились? Ну переусердствовал малёхо. Он как лучше хотел. Ты, Иван, — Данилыч обратился к отцу. — Сам торопишь. Быстрей, быстрей. А мы и понимаем, что быстрей надо, не дураки. А мальчишка… он же ради тебя старался.

— Старался он, — буркнул отец.

— Старался, — уверенно подтвердил Данилыч. — Ему немножко помочь надо. А не подзатыльники отвешивать.

— Вот ты, Данилыч, и помоги! — крикнул кто-то из рабочих. — А нас тут в няньки не нанимали.

— И помогу, — неторопливо сказал Данилыч. Поправил рукой густые седые волосы. — Из этого парня ещё будет толк. Пошли, Кирилл.

Кирилл затоптался на месте, не зная, что ему делать.

— Иди, — толкнул его отец и вопросительно посмотрел на Савельева.

— А! — Павел Григорьевич выругался. — Под твою персональную ответственность, Иван. Если ещё хоть раз что-то подобное, не обессудь. Я твоего парня запру в подсобке вплоть до окончания работ. На цепь посажу. На хлеб и воду. С Литвиновым вместе. На пару. Этот кретин у меня тоже попляшет. Оставь его, оставь, он тебе ещё пользу принесёт. Принёс уже, спасибо. А-а-а… — он махнул рукой, отвернулся от Кира, потеряв к нему интерес. — В общем, сейчас сменщики прибудут, у вас три часа на переборку коллектора. Справитесь?

— Если сменщики будут, справимся за три, — уверенно ответил отец.

— Хорошо, — Павел Григорьевич развернулся и зашагал прочь.

— Что застыли? — отец обвёл взглядом каждого в своей бригаде, каждого, кроме Кира, его он нарочно проигнорировал. — Сейчас пришлют сменщиков на подмогу, не расслабляемся, работаем!

— Не расстраивайся, — ровный голос Данилыча звучал над самым ухом. — На первых порах все ошибаются. Я вот, когда пацаном был, тоже лажал. Правда, не с такими последствиями, конечно. В нашем положении лучше бы обойтись без косяков. Ну, ничего, вытянем. Не торопись, Кирилл, смотри, как надо…

Кир молчал, послушно повторял всё за Данилычем, полностью сосредоточившись на операциях, но обида всё равно мешала — переполняла его. Обида и стыд.

Ведь он как лучше хотел. Старался. Ради отца и старался, тут Данилыч всё верно угадал, как в душу заглянул. Только никому его старание на хрен не сдалось, потому что, сколько усилий не прилагай, всё через одно место получается — Савельев, когда трехэтажным крыл, тоже это место неоднократно упоминал, в основном в качестве точки, откуда у Кира руки растут. Только он не прав. У Кира откуда надо всё растет, просто над ним словно проклятие какое висит, злой рок, который постоянно заставляет влипать в идиотские ситуации. И получается, за что Кир ни возьмётся — всё испортит. Причём хорошо так испортит, с максимальным эффектом. Чтобы все увидели и поняли — какой Кир никчемный дурак. И прежде всего, конечно же, Савельев.

А у Павла Григорьевича и так к Киру особая «любовь» — он вчера так «обрадовался», когда его в столовой увидел, что даже поднос уронил. А потом ещё и наорал ни за что, ни про что, как будто Кир по своей инициативе оказался на этой чёртовой станции и попался ему на глаза единственно с целью его позлить. И если бы не Литвинов, который почему-то за него заступился, Савельев ещё вчера запер бы его в каком-нибудь чулане и цепью привинтил для верности, с него станется. К счастью, Борис Андреевич Кира отбил, но судя по всему это было в последний раз, потому что и двух часов не прошло, как Кир опять умудрился подставиться — натолкнулся на Литвинова в коридоре, который выскочил прямо на Кира в чём мать родила. И хоть бы смутился, так нет. Это Киру пришлось краснеть, а Литвинов его ещё и «утешил», посоветовал насмешливо: «рот закрой, мужиков что ли голых никогда не видел?»

— Не жми, не жми так, Кирилл, — задумавшись, Кир чуть больше, чем следует, надавил на устанавливаемую втулку, и Данилыч осадил его, попридержал руку. — Плавно её засаживай, плавно. Вот так.

— Как с бабой, Кирюха, — посоветовал бригадный остряк. Он трудился рядом.

Кир опять покраснел. Сговорились они все тут, что ли? Или у них от заточения крыша поехала. У Литвинова вон точно. Вчерашняя некрасивая сцена опять встала перед глазами.

И чего, спрашивается, его туда понесло? А всё Гоша со своим щенячьим восторгом — потащил его после ужина осматривать административный этаж, хотя единственное, что Киру хотелось — это в койку и спать. Увы, от Гоши оказалось не так легко отделаться, но по счастью, в одном из маленьких коридорчиков, которые словно веточки от ствола дерева отходили от главного коридора, мелькнула девичья фигурка. Гоша зарделся, как маков цвет, и виновато забормотал, что ему кое-куда надо, совсем на чуть-чуть. Надо было быть дураком, чтобы не понять, что девчонка, которая скрылась за одной из дверей, Гошина подружка, как там её, Катя что ли, а Кир дураком не был. Похлопал ободряюще Гошу по плечу, заверил, что доберётся до их комнаты сам, и, оставив приятеля одного, отправился спать. И ожидаемо заплутал. Да так «удачно», что столкнулся с Литвиновым в самый пикантный момент.

Какого чёрта Литвинов в голом виде бегал по коридорам, Кир особо не задумывался. Мелькнула догадка, что тут замешана какая-то баба — ему показалось, что он слышал звук удаляющихся шагов, явно женских, потому что каблучки звонко цокали по полу. Но думать о том, что за баба сбежала от Литвинова, и зачем тот голый её помчался догонять, Киру не хотелось. Мало у него своих проблем, что ли. Только отметил про себя, что эти два старпёра, что Литвинов, что Савельев, совсем сдурели. Им уже внуков пора нянчить, а они всё романы крутят. Один вон с Анной Константиновной, теперь и второй. И кто после этого, спрашивается, идиот и придурок?

Хотя вопрос был, конечно, риторический. Идиот и придурок во всей Башне один — он, Кир. Косорукий бездарь, который всем приносит сплошные расстройства и неприятности. Может, зря его не посадили в чулан на цепь? А что? Самое место. Там он хоть вреда никому не причинит.

От этих мыслей стало совсем плохо. Он никак не мог собраться, делал ошибки, загнал всё-таки эту чёртову втулку глубже, чем надо, вызвав тихую, но отчётливую ругань Данилыча. Теперь и этот наверняка пожалел, что взял над Киром шефство. Сейчас укажет ему верное направление, действительно, что он — нянька, чтобы с Киром возиться.

Но Данилыч, проругавшись, никакого направления не озвучил и продолжил поучать Кира, как ни в чём не бывало…

— Всё, мужики, перекур полчаса. Потом — последний рывок, немного осталось, — голос отца прорвался, как сквозь плотный слой ваты.

Последний час Кир работал исключительно на одном упрямстве — нестерпимо болело плечо, то, из которого Егор Саныч извлёк пулю. Дышать тоже получалось с трудом, трещина в ребре ныла так, что Киру хотелось подвывать ей при каждом вдохе. Но он упёрто стоял рядом с Данилычем и выполнял все его указания.

— Перекур так перекур, — пробормотал Данилыч, вытер со лба пот, посмотрел на Кира. — Ну что, устал?

Кир попытался изобразить улыбку и пожал плечами, рана тут же отозвалась саднящей болью, и улыбка у Кира получилась кривая и какая-то жалкая.

— Ничего, — утешил его Данилыч и медленно, вразвалку отошёл к группе мужиков, которые скучковались недалеко, обсуждая последние события.

Кир сделал пару шагов в противоположную сторону и без сил опустился на корточки, привалившись спиной к стене. Прикрыл глаза, перед которыми плавали мутные белые пятна.

— Ты можешь идти, хватит с тебя на первый раз. И так уже сегодня отличился.

Голос отца выдернул Кирилла из мутной зыби. Кир стиснул зубы и упрямо покачал головой.

— Ну, как знаешь…

Отец неторопливой походкой отправился дальше, бросил пару реплик по пути мужикам, позвал куда-то с собой Данилыча. Кир смотрел в удаляющуюся широкую спину отца и думал, что отец, наверно, прав, и ему действительно надо пойти к себе и лечь, потому что, когда отец вернётся и зычно скомандует: «перекур закончен, за работу, мужики», ему, Киру, будет не подняться. Он настолько устал, что просто не встанет, не сможет, у него руки словно одеревенели, а ноги гудели и подкашивались — он не встанет, а если встанет, то упадёт, а если не упадёт, то не сможет сделать и шагу, а если… И в то же время Кирилл понимал, что он и встанет, и пойдёт, и будет делать. Будет, потому что… потому что будет.

Он сжал кулаки и закрыл глаза.

— Привет! Ты тут? — от звонкого голоса Кир вздрогнул.

Гоша, переодетый в спецовку, такую же как у самого Кира и у остальных рабочих, плюхнулся рядом с ним, радостно улыбаясь. Кирилл припомнил: Гоша ему говорил, что они после своей смены ещё приходят помогать сюда, в бригаду его отца. Он и ещё несколько инженеров и техников.

— Привет, — отозвался Кир.

— А мы вот к вам пришли, на подмогу, — затараторил Гоша. — Несладко вам сегодня пришлось? Я слышал, что у вас тут какое-то ЧП случилось? Снова из графика выбились? Павел Григорьевич орал на Бориса Андреевича так, что стены тряслись. Я случайно наткнулся на них в коридоре. Павел Григорьевич грозился какого-то косорукого урода из вашей бригады лично прибить. Вроде как из-за него задержка часа на три. Интересно, кто это у вас так подставился? Ой, ты подожди, я сейчас вернусь, сбегаю, поздороваюсь с Иваном Николаевичем.

Гоша вскочил и умчался, а Кир снова почувствовал, как его накрывает волной нестерпимого стыда.

— Сам он урод косорукий, этот ваш Павел Григорьевич, — пробормотал он себе под нос и тут же вздрогнул, потому что рядом с ним кто-то негромко хмыкнул.

Какая-то баба, светловолосая, в спецовке, которая была ей чуть великовата, со вздёрнутым носом и насмешливыми серыми глазами, тоже, наверно, из пришедших инженеров, бросила на него странный взгляд, но ничего больше не сказала. Кир так и не понял, разделяет она его мнение о Савельеве, как о косоруком уроде, или, напротив, осуждает, но, если честно, ему было плевать.

— Всё, кончай перекур! Давайте поднажмём!

Окрик отца заставил Кира подняться.

— Да не расстраивайся ты так, — Гоша поставил перед собой поднос, сел и с аппетитом накинулся на еду, умудряясь болтать даже с набитым ртом. — Ну, с кем не бывает, ты же не знал…

Естественно, Гоше рассказали, кто именно был тем косоруким уродом, которого Савельев лично обещал пристукнуть, и из-за кого они опять выбились из графика, по второму разу перебирая чёртов коллектор. И теперь Гоша изо всех сил старался утешить Кира.

— Я не расстраиваюсь, всё нормально, — устало отмахнулся от соседа Кир.

После того, как они наконец закончили работу, Кирилл хотел только одного — лечь. К ногам как будто по чугунной гире привязали, а плечо уже не ныло, а дёргалось, отдавая болью во всю руку. Идти есть совершенно не хотелось, но Гоша привязался, как банный лист. Спорить с ним не было ни сил, ни желания, и Кир дал себя затащить в столовку, где, едва почуяв запах еды, с удивлением обнаружил, что голоден так, что готов съесть слона. Молодой организм брал своё, боль в плече и руке постепенно отступала, ноги уже не казались такими чужими. Кирилл с наслаждением уминал макароны с тушёнкой, вполуха слушая Гошину болтовню.

— Вот и молодец, что не расстраиваешься. Павел Григорьевич, конечно, может и наорать, он в последнее время вообще злой ходит. Но его можно понять. Он и сам работает на износ. А вообще, Павел Григорьевич справедливый, хотя поблажек никому и не даёт. Так что, вот увидишь, он скоро совсем забудет про твою ошибку. Тем более, что мы почти всё уже исправили. Потому что бригада твоего отца — самая лучшая!

У Гоши все были самые лучшие. И самые справедливые. А Савельев, так послушать, вообще святой. Кир хмыкнул, но возражать Гоше не стал.

— Ну а то, что отец тебя отругал, так это и вовсе ерунда. Иван Николаевич тоже справедливый и он…

— Самый лучший мастер, я помню, — Кир всё-таки не удержался от шпильки.

— Да, самый лучший! — Гоша не понял иронии и горячо продолжил. — И он, как твой отец, от тебя требует больше, чем от остальных. Вот мой отец тоже меня никогда не хвалил, — на Гошином лице промелькнула мимолетная тень, но он тут же её отогнал — унывать этот парень больше, чем на пару секунд, не умел в принципе. — А твой тебя обязательно похвалит, вот увидишь. И вообще, ты же в первый раз сегодня. Да ещё и не до конца поправился.

Вчера перед сном Гоша увидел свежий шрам на плече Кира. На его вопрос Кир брякнул «бандитская пуля», и Гоша весело рассмеялся, явно не поверив ему. Убеждать его Кир не стал. Тем более что, строго говоря, пуля была вовсе не бандитская. Но всё равно Гоша проникся к нему некоторым уважением. И теперь пытался опекать и при каждом удобном случае советовал ему сходить к медикам. Вот и сейчас Гоша снова вернулся к этой теме.

— Болит? Кирилл, а давай сейчас сходим в медсанчасть. У меня там знакомая работает, она посмотрит. Может тебе перевязать надо. Или обезболивающее — вчера доставили кучу лекарств, так что теперь всего хватает. Давай, а?

Кир помотал головой. Ни к каким медикам идти ему не хотелось, чувство голода уступало место сытости и его снова стало клонить в сон.

— Ну смотри, — разочарованно протянул Гоша. — Чего мучиться-то? Ой, слушай, а я сегодня опять над этими дурацкими графиками бился и даже, кажется, нащупал что-то, правда, всё равно не сходится. Но я обязательно пойму закономерность этого плато, вот увидишь. Она есть, я знаю, я…

Гоша, который уже прожужжал Киру все уши этим своим плато — Кир не особо вникал, что это, да и не старался вникнуть, — снова сел на своего любимого конька и затараторил с удвоенной скоростью, но вдруг прервался на половине фразы. Это было так странно, что Кирилл с недоумением уставился на зависшего Гошу, а тот, покраснев, как рак, выпучился на кого-то позади Кира. Кир оглянулся. К их столику шла девушка, аккуратно огибая плохо придвинутые к столам стулья, выставив перед собой заполненный грязной посудой поднос. Строго говоря, шла она не к ним, а мимо, к окошку, куда складывали использованную посуду, но по мере её приближения, Кир всё шире открывал рот — не узнать эти бровки-домики на круглом личике было невозможно. Кирилл присвистнул от удивления.

— Катя! Морозова! — выкрикнул он.

Она споткнулась от его крика, зашарила глазами по залу и, увидев Кира, громко ойкнула и чуть не выронила поднос. Кир вскользь подумал, что, если при встрече с ним все будут ронять подносы, это вскоре станет его визитной карточкой.

— Кирилл! Это ты?

Забыв, куда она шла, Катя устремилась к Киру, брякнула на стол свой заваленный посудой поднос, не обращая внимая, что остатки недопитого компота из стакана выплеснулись и попали оторопевшему Гоше на рубашку. Гоша так и не отмер при появлении Кати, а, кажется, даже наоборот — впал в кататонический ступор. Впрочем, ни Катя, ни Кирилл не обращали на Гошу никакого внимания. Кир настолько обрадовался, что тут, на станции, есть человек, который искренне рад его видеть и не считает косоруким уродом — ведь кто-кто, а уж Катюша точно так не считала — что тараторил сейчас не хуже Гоши.

— А ты тут как? Откуда? А давно? — слова рассыпались частой дробью, а сам он не мог сдержать счастливой улыбки.

— Я тут с Анной Константиновной, ты разве не знаешь? Да, давно. А ты?

— А я только вчера прибыл сюда, ну с медиками.

— Точно! Я же видела Егора Саныча. Я ещё подумала, что надо бы спросить его про тебя.

Наверно, со стороны они выглядели, как два хорошо знакомых и даже близких человека, которые не виделись чёрт знает сколько лет и сейчас пытаются вызнать друг у друга последние новости, жадно расспрашивая и не менее жадно отвечая на вопросы. Хотя, наверно, так и было. Несмотря на то, что прошло от силы две недели с момента их последней встречи, эти две недели растянулись на целую жизнь, вместили в себя столько событий, что вряд ли им бы хватило тех нескольких минут, что у них было.

— Чёрт, меня же Анна Константиновна ждёт, — спохватилась Катя. — А я тебя о главном не спросила.

— О главном? — не понял Кир.

— Ну да. О Саше. Ты с ним виделся?

— Да нет, какое, — Кир уловил огорчение, мелькнувшее в глазах девушки. — Кать, я ж говорю, я в больнице провалялся всё это время.

— А-а-а, я просто думала. Мы поругались с ним, и я как дура, сказала ещё… Ну да ладно, — Катя поднялась. — Правда, мне бежать надо. Анна Константиновна ругаться будет. Давай завтра поговорим. Я в пятьдесят восьмом живу.

— Ага, давай завтра, я в сто двадцать… — номер комнаты вылетел у Кира из головы, и он посмотрел на Гошу. — Гош, какой у нас номер комнаты?

— Сто двадцать третий, — ответил Гоша каким-то чужим голосом, и Кир только сейчас заметил, что Гоша всё это время молчал и вообще, выглядел так, будто вот-вот хлопнется в обморок.

— Ты чего? — удивился Кир.

— Всё, Кирилл, я побегу, прости, но мне и правда надо. Увидимся.

Катя подхватила свой поднос и убежала.

— Ты чего, Гош? — повторил свой вопрос Кир, с возрастающим беспокойством глядя на приятеля. — Тебе плохо?

— Ты её знаешь? Катю? — выдавил из себя Гоша, ещё больше покраснев, и только тут до Кира дошло, что Катюша Морозова и есть та самая Катенька, о которой вздыхает его сосед по комнате, не решаясь признаться ей в своих чувствах.

— Знаю, да, — осторожно начал Кир, пытаясь подобрать слова. — Мы работали с ней в больнице внизу вместе.

— А кто такой Саша? — спросил Гоша и часто заморгал, стёкла в его очках запотели, и он рывком сдернул очки с носа. Киру даже показалось, что у него в глазах стоят слёзы.

— Саша… ну это… — Кир не знал, что говорить. Он понимал, что своим ответом причинит Гоше ужасную боль, потому что ежу понятно, что этот восторженный идиот втрескался в Катюшу по самые уши. — Саша — это мой друг и… Катин парень. Извини, Гош.

— Ничего, я понимаю. Конечно, я сразу должен был догадаться, что у такой девушки обязательно должен быть парень. Это я идиот. — Гоша надел очки обратно, схватил стакан с компотом, выпил залпом и, выхватив салфетки, стал бестолково протирать себе руки, пытаясь справиться со своими чувствами.

Киру было его очень жалко. И он совсем не знал, как ему помочь. Просто смотрел на своего нового приятеля, растерянно повторяя: «да ты не переживай, Гош, ну подумаешь, ерунда же…»

— Гоша, я забыла спросить, ты последние сводки получил? — около их стола остановилась та самая сероглазая баба, которая услышала, как Кир нелицеприятно отзывался о Савельеве.

— Да, Мария Григорьевна, — Гоша чуть подскочил на месте и тут же снова сел. — Я получил и уже отнес их Павлу Григорьевичу, ещё два часа назад. Но если надо, я могу сбегать ещё…

— Не надо, Гоша, я сама, — Мария Григорьевна улыбнулась Гоше, перевела взгляд на Кира, едва заметно фыркнула, Кир так и не понял, ободряюще или осуждающе, и быстро отошла к окошку раздачи.

— А это кто? — спросил Кир у Гоши, больше затем, чтобы как-то отвлечь парня от переживаний. — Тоже инженер?

— Это? — Гоша удивлённо посмотрел на Кира. — А… ты же не знаешь. Это же Мария Григорьевна, ну, мы её за глаза Марусей зовём, но вообще она тут почти главная. И ещё — она сестра Павла Григорьевича.

— Кого сестра? — Кир поперхнулся компотом и закашлялся.

Гоша приподнялся и, постукивая Кира по спине, помогая справится ему с кашлем, повторил. Медленно, словно вбивая с постукиванием каждое слово в пустую голову Кирилла.

— Савельева Павла Григорьевича сестра.

Колонки цифр задрожали, слились в один сплошной массив, а потом разбежались в разные стороны, как мелкие букашки. Маруся помотала головой, сфокусировала снова свой взгляд на мониторе, но маленькие чёрные значки опять рассыпались как бисер. Маруся устало прикрыла глаза, и тут же почувствовала, как проваливается в глубокую яму. Нет, не в яму — в другое измерение, туда, где не было ни цифр, ни графиков, ни коллег, которым одновременно надо всё и сразу, ни орущего Савельева, ни надоедливого Гоши, ни чёртова реактора (она сказала «чёртов реактор»?), никого и ничего, кроме… Из темноты и усталости шагнул он, изогнул в ироничной усмешке красивые губы, насмешливо прищурился: «не могу знать, Марусенька, пока ещё не пробовал», и…

Она резко распахнула глаза, почувствовала лёгкое головокружение и схватилась за край стол. Больно задела локтем ручку соседнего пустого кресла и негромко выругалась.

Димка Гордеев, который должен был сменить её на ночь на пульте управления реактором, с удивлением обернулся, то ли на звук отъехавшего кресла, то ли на её чертыханье.

— Марусь, всё нормально?

— Нормально, — буркнула она.

Димка подошёл, придвинул назад укатившееся кресло, сел в него и вместе с ней уставился в монитор. Пробежался глазами.

— Всё вроде штатно. Вот только нитка № 6, температура… — он ткнул пальцем в нужную строчку.

— Савельев сказал, пока оставляем так, а дальше посмотрим.

— А-а-а, — понимающе протянул Гордеев.

Рабочий разговор немного вернул её в действительность. Параллельная реальность, которая не отпускала её с позавчерашнего вечера, медленно отступила на задний план.

— Ну ты иди тогда. И так задержалась, — Димка улыбнулся. — Замученная ты какая-то сегодня.

— Да, Дим, сейчас пойду.

Она бросила взгляд на часы в правом нижнем углу монитора. Чёрт! Засиделась здесь, про время совсем забыла, уже десять минут, как надо быть у ремонтников, Гошка давно убежал, а она… Маруся резко поднялась и тут же вспомнила, что работать после основной смены в бригаде Шорохова ей сегодня днём запретил Савельев.

Павел в последние два дня совсем озверел, это видели и чувствовали все на станции. Он и до этого не отличался корректностью и тактичностью, но сейчас превзошёл сам себя — срывался по поводу и без, припечатывал так, что терялся даже желчный Селиванов, который в скандалах всегда чувствовал себя как рыба в воде.

— Я запрещаю вам, Мария Григорьевна, по вечерам работать сверхурочно, — отчеканил Савельев сегодня после обеда, когда проглядывал результаты последних испытаний. Конечно же, нашёл к чему придраться — Савельев всегда находил, тем более, что идеальных результатов в их работе быть не могло по определению. — Никаких трудовых подвигов в ремонтной бригаде, и без вас справятся, это понятно?

— Сами же говорили, Павел Григорьевич, что там каждая пара рук на счету, — попробовала возразить Маруся, но Савельев тут же взвился.

— Обойдутся без вашей пары рук, Мария Григорьевна. Мне от вас голова ваша нужна, она ценнее. Если вы из-за усталости тут всё нам запорете, вся работа ремонтников, да и остальных, коту под хвост пойдёт. Так что после смены сразу домой и спать. Всё.

— Я не понимаю, чем я отличаюсь от остальных…

— Вы — дура, Мария Григорьевна? — грубо рявкнул Савельев. — Вам объяснить, чем инженер по реактору отличается от простого техника? Я не позволю ставить под удар весь запуск из-за ваших дамских капризов. Это не обсуждается!

И Павел резко отвернулся от неё, тут же набросившись на попавшегося ему в поле зрения Селиванова и отставив Марусю задыхаться от гнева. Дамские капризы, шовинист чёртов! Тут все вкалывают на пределе своих возможностей, и она, Маруся, справляется. Не хуже других. И ошибок, слава богу, не делает. Грубых ошибок.

Конечно, Савельев придирался. И Марусе всё чаще казалось, что делал он это нарочно, из-за личной неприязни. Потому что она ему не нравилась. Потому что ему приходилось терпеть её присутствие. Потому что Руфимов какого-то чёрта из десятка инженеров выбрал её, Марусю, и взял на станцию. Потому что она была занозой. И потому что оказалась его сестрой.

И смириться с этим Павел Григорьевич никак не желал.

Оставив Гордеева на пульте управления, Маруся вышла из БЩУ и остановилась. Идти к себе, несмотря на жуткую усталость, совсем не хотелось. Потому что там, в маленькой комнатке общежития, что она будет делать одна? Лежать на кровати, жалеть себя, гнать в сторону навязчивые мысли, которые никак не желали отгоняться? Думать? О нём думать? Чёрта с два! Маруся зло тряхнула головой. На людях всё-таки легче, можно переключиться на рабочие вопросы, можно, в конце концов, так уделать себя работой, что под конец дня останется только доползти до кровати и вырубиться. Чтоб гарантированно безо всяких сновидений. Так что чёрт с ним, с Савельевым, и его дурацким приказом — у Шорохова её ждут, и потом, в конце концов, почему она должна отдыхать, когда другие пашут?

Маруся решительно зашагала в машзал.

Сейчас два-три часика поработаю, сердито думала она, потом к себе, в душ и спать. Физический труд тем и хорош, что выматывает до изнеможения, не только руки и ноги, но и голова наливается свинцом, становится пустой и тяжёлой, а это как раз, что нужно и нужно именно сейчас.

Она сама не понимала, что уговаривает себя, убеждает, спорит, и этот разговор — несмотря на работу, несмотря на усталость, несмотря на миллион проблем и вопросов — она вела с собой второй день. Ей казалось, что она только периодически падала туда, в то параллельное измерение, иллюзорное пространство, где ей улыбался чужой мужчина и его лицо было близко-близко, и дыхание щекотало щёку, и горячие руки обжигали сквозь тонкую футболку, но на самом деле она всё время там была, все долгие два дня, лишь изредка выныривая оттуда в реальный мир за глотком свежего воздуха. И снова падая в чужие крепкие руки.

В чужие. Вот именно — чужие.

Маруся раз за разом задавала себе вопрос: как так вышло? Как получилось, что чужой мужик — да красивый, да обаятельный до невозможности, да харизматичный, но при этом самовлюблённый, наглый, с сомнительными моральными принципами — настолько глубоко вошёл в её жизнь, всего за каких-то несколько дней.

«Он — преступник, — сказала она себе, забыв, что за последний час произнесла это уже раз двадцать. — Преступник и не только. Даже если половина того, за что его осудили, правда, он просто первостатейный мерзавец. А ты, Маруся, влюблённая дура. И так тебе и надо!»

Что было «так и надо», почему ей было так и надо, Маруся не понимала. Но ей казалось, что если она будет ругать себя похлеще, то всё само собой устаканится, вернётся и станет, как раньше, как было до него, потому что до него с ней ничего подобного никогда не случалось. Было обычно. Романы, отношения, яркие и скоротечные, нудные и вялотекущие, иногда уходила она, иногда уходили от неё, но, чтобы какой-то мужчина занозой сидел в голове — это уже перебор.

Конечно, во многом она виновата сама. Дала ему втянуть себя в эту игру, флиртовала, подкалывала. Где у неё глаза только были? Такие мужики, как Литвинов, наметив себе жертву, так просто от себя не отпустят — он и не отпускал, оказывал ей недвусмысленные знаки внимания, действовал нахрапом, наскоком. Самоуверенный красавец, привыкший всегда добиваться своего. Ну и добился, разумеется. «Потому что ты — дура, Маруся», — опять повторила она.

А ведь если подумать, он даже не в её вкусе. Ей всегда нравились мужчины серьёзные, основательные, надёжные. По крайней мере Маруся так думала и никогда не велась на внешность, даже в юности. Красота — это только обёртка, иллюзия, сколупни её, а что там — бог знает. Маруся предпочитала не рисковать и с красавчиками, хоть их было и не сильно много в её жизни, расправлялась быстро и незатейливо.

— Вот ты, Маруся, странная, — говорила ей Зинка Круглова, закадычная подружка, глядя, как Маруся отправляет в школьный шредер записку от Игоря Любимова. — Ну и сходила бы с ним в кино. Убыло бы от тебя что ли?

Маруся считала, что убыло бы. Тем более, она ни на грош не верила этому Любимову и не желала пополнять собой длинный список его побед — обойдётся. Зинка пожимала плечами, мол, делай, как знаешь, и тут же перескакивала на другое: оценки, сплетни, наряды… Зинке всегда было что обсудить.

Иногда Маруся завидовала подружке. От Зинки Кругловой точно ничего не убывало — её безразмерного сердца хватало и на живых красавцев, и на выдуманных, кинематографических. Был в Зинкиной жизни период, когда она с ума сходила по допотопным киноактёрам, хорошо хоть не по всем разом, тут подруга соблюдала очерёдность, и слава богу, иначе бы Маруся вконец запуталась. Она и так частенько промахивалась: называла Алена Делона Томом Крузом, а однажды, глядя на увеличенный портрет Бреда Пита, который Зинка торжественно вывесила у себя в спальне над кроватью, сказала, желая доставить подруге приятное: «Здесь Данила Козловский ничего так получился». Зинка с ней потом два дня не разговаривала.

А разве Маруся была виновата? Они же все слащавые, приторные, как чай, который наливала им Зинкина мама, и все — вот абсолютно все! — на одно лицо. И вообще, как можно любить за внешность? Вот этот, которого она перепутала, ну красавец и что? А вдруг он придурок или подлец? Или трус? Как можно влюбиться в картинку?

И вот, по всему выходило, что сама Маруся в такую картинку и влюбилась, с той единственной разницей, что Борис Литвинов улыбался ей не с фотографии, что — если подумать — было ещё хуже.

Борис был живым, реальным. И все поступки его были реальными, не придуманными. И то, что Маруся о нём знала, должно было отталкивать, но… почему-то не отталкивало. Она перечисляла себе все его недостатки — а их было вагон и маленькая тележка, — а потом натыкалась на его взгляд, одновременно насмешливый и восхищённый, и терялась. В голову лезли совершенно дурацкие мысли, и когда в столовой он подсаживался к ней, близко, очень близко, ей хотелось, чтобы всё уже наконец случилось, и, ловя смешинки в наглых зелёных глазах, она видела, что он всё понимает — читает её мысли и желания, как открытую книгу.

Маруся злилась. Прежде всего на себя — за то, что вдруг начала вести себя хуже Зинки Кругловой, помешавшейся на том Козловском Бреде Пите, а Борис наступал, поддразнивал, намекал, а, устав намекать, стал говорить открытым текстом. Его не отрезвила ни пощечина, ни вывернутая на голову тарелка каши, что, конечно, было уже слишком, но, если б Маруся тогда так не сделала, она бы сломалась. Хотя она всё равно сломалась. Сдалась. Уступила. Пошла на поводу у неудовлетворённых желаний.

…Однажды Зинка (они тогда уже были стажёрами в энергетическом секторе, и им выделили комнату на двоих в общежитии) притащила книжку по прикладной психологии, заявив, что Марусе не везёт в личной жизни, потому что она всё делает неправильно, и ей просто жизненно необходимо эту книжку прочитать. Маруся, смеясь, послала Зинку вместе с книжкой и психологией подальше, но Зинка была бы не Зинкой, если б сдалась. Не обращая внимания на насмешки и обуреваемая жаждой Марусиного просвещения, подруга раскрыла книгу и принялась зачитывать вслух, громко и с выражением:

— Раздел семь. Неудовлетворённые желания. Неудовлетворённые желания — это катастрофа. Они порабощают человека, лишают его разума, заставляют думать только о том, как получить вожделенное.

— Там так и написано «вожделенное»? — хохоча, уточнила Маруся.

— Так и написано, — невозмутимо подтвердила Зинка и продолжила. — И поэтому желание надо удовлетворить. А удовлетворённое желание — это уже пройденный этап. Можно через него перешагнуть, поставить галочку и двигаться дальше. К тому же, очень часто бывает, что исполненная мечта оказывается вовсе на такой волшебной и прекрасной, как казалась…

Книжку ту Маруся, конечно, читать не стала, забросила куда-то и забыла, а вот раздел семь про неудовлетворённые желания крепко осел в голове, и именно здесь на станции, с появлением Литвинова, вся эта психологическая муть вдруг вылезла из каких-то дальних уголков памяти, вцепилась в Марусю, а потом и вовсе трансформировалась в то, что случилось позапрошлым вечером.

В удовлетворённые желания — Маруся невесело хмыкнула.

Ну да, ей действительно казалось, что если переспит с Литвиновым, то наваждение закончится. В конце концов, он — всего лишь обычный мужик, пусть и чертовски обаятельный. Ну чем, в самом деле, он сможет её удивить? У других особо не получалось. Приятно — да, но чудесных чудес в постели Маруся не припоминала.

Потому она и решилась на этот идиотский шаг — самой прийти к Борису.

Нет, это она сейчас понимала, что шаг был идиотский, но тогда, два дня назад, он ей казался очень даже логичным и правильным. Они переспят и потеряют интерес друг к другу. Это как корью переболеть. Переболел — и живи дальше. Но всё вышло только хуже. И Маруся окончательно запуталась.

С этим чёртовым Литвиновым всё оказалось по-другому, не так, как у Маруси было раньше, и весь её скудный опыт тут же поблёк и выцвел. Конечно, она пыталась объяснить себе это тем, что Литвинов — просто опытный мужик, у него баб было десятки, если не сотни, и это было правдой, но лишь отчасти. Дело же не только в особенных умениях Бориса. Дело в ней, в Марусе, и когда он крепко обхватил её за талию и резко привлёк к себе, у неё перехватило дыхание и потемнело в глазах. А ведь они ещё даже не начали, а уж потом… Маруся и сейчас, спустя два дня, всё ещё ощущала прикосновение его рук и губ на своём теле, вспоминала его склонившееся над ней лицо, потемневшие зелёные глаза и понимала, что это — конец. Теперь от неё уже ничего не зависело, и, отдавшись ему, она окончательно перестала контролировать ситуацию. Просто пропала. Она, Маруся, пропала.

А ведь всё должно было быть не так.

Когда она шла к нему, уверенно стуча каблучками по полу уже пустого в этот час общежития, её воображение рисовало вполне определённую картину: после того, как всё случится — встать, одеться и уйти. Ну и пустить какую-нибудь шпильку напоследок — Маруся умела пускать шпильки. И сделать ручкой: ариведерчи, Борис Андреевич, всё было классно.

Какое там ариведерчи? Какие шпильки? Сначала она просто задохнулась от счастья, а потом, когда всё закончилось, её вдруг накрыло паникой, придавило, потому что теперь она точно знала, что никуда от него не уйдёт, как знала и то, что уходить надо.

Он что-то шептал ей и проводил по лицу горячими нежными пальцами, бережно убрал короткую прядку за ухо, коснулся губами кончика носа, а она, как последняя дура, лежала, крепко зажмурившись, и притворялась спящей. И отчаянно желала невозможного: чтобы он куда-нибудь ушёл, и чтобы никуда не уходил.

А когда он всё-таки встал и отправился в душ, вскочила и принялась лихорадочно одеваться, путаясь и не попадая ногой в штанину брюк. Она металась, как угодивший в ловушку зверёк, слепо тыкалась, пытаясь найти выход, а когда наконец-то нашла, услышала его недоумённый голос:

— Ты куда?

И всё.

Ловушка захлопнулась.

Дальнейшее Маруся помнила смутно. Она испугалась, и, как это часто с ней бывало, её понесло. Обидные и колкие слова вылетали как горох. Ей хотелось задеть его побольней, разозлить, она припомнила ему всё — и его тёмные делишки, и карантин, и наркотики, ввернула зачем-то напоследок про кровать эту дурацкую, про галочку в списке и про новые вершины и победы. Она вываливала на него свою растерянность и свой страх, видела удивление и обиду, какую-то совершенно мальчишечью, в зелёных и усталых глазах, и сквозь все эти глупые, ненужные, напрасные слова, оскорбительные фразы, насмешки, птицей билось и никак не могло прорваться одно единственное, что имело значение: Боря, не отпускай меня. Просто не отпускай…

С тех пор она будто бы разделилась на две части — на двух Марусь, которые хотели совершенно разного. Одна осталась там, с ним, и сходила с ума от счастья, постоянно вызывая в памяти тот вечер. Эта Маруся рассказывала, как бы всё могло быть, если бы она не сбежала в ту ночь, рассказывала обстоятельно, в красках, заставляя представлять всё в деталях: вот они лежат и перебрасываются дурацкими подколками, смеясь, пытаются поудобнее устроиться на тесной кушетке, потом возятся с кроватями, сдвигая их вместе. А дальше — дальше всё обязательно бы повторилось. И было бы наверняка даже лучше того, что получилось в первый раз. А на следующий день они бы нарочно искали друг с другом встреч, чтобы просто столкнуться глазами, делали бы вид, что между ними ничего нет. И Борис бы исполнил своё обещание — раздобыл огромную двуспальную кровать, которую они опробовали бы на следующий вечер. И от этих ярких картин несбывшегося, которые Маруся с каким-то упрямым мазохизмом гоняла в голове, ей становилось одновременно сладко и больно.

И тогда подключалась вторая Маруся.

«Думаешь, что всё было бы так? А вот и нет! Всё было бы совсем по-другому, и ты сама прекрасно это знаешь», — аргументы были беспощадны, логичны и неопровержимы. Эта другая Маруся, умная и рассудительная, в два счёта доказывала, что всё она сделала правильно, что так и надо было — прекратить сразу, окончательно и бесповоротно, потому что она, Маруся, взрослая, здравомыслящая женщина, инженер, правая рука начальника станции, способная управлять собой и своими эмоциями. А Борис, может, на первых порах и вёл бы себя, как она себе навоображала, но потом, и очень скоро, переключился бы на другую бабу. Потому что под обаятельной внешностью скрывался расчётливый и холодный подлец, шедший к власти по чужим жизням. Такие как он воспринимают всё как вызов, как непрерывную цепь своих достижений на пути к собственному благополучию. Литвинов — игрок, а она, Маруся — очередной приз в очередной игре, причём, так себе приз, который, можно сказать, сам приплыл в руки. Разве Борис остановится? Да никогда. Надоест — выкинет её, как использованную тряпку. И уж лучше вот так — обрубить и всё.

Эти две Маруси постоянно спорили в её голове, доводя до исступления, и заставить их заткнуться могла только работа.

— Мария Григорьевна? Куда это вы направляетесь?

Резкий окрик вывел её из задумчивости. Маруся подняла глаза и увидела Савельева.

— Я? — она растерялась от неожиданности, смутилась. — Я… к себе… — ляпнула она первое, что пришло в голову.

— Да? — хмыкнул Савельев. — К себе, значит. Общежитие, если вы забыли, в другой стороне. Я так понимаю, что мои распоряжения для вас, Мария Григорьевна, пустой звук? Плевать вы на них хотели, так?

Маруся прикусила губу, упрямо уставившись на Павла.

— Понятно, — Павел недобро сверкнул глазами. — Пойдёмте со мной.

И направился в свой кабинет, точнее, в бывший кабинет Руфимова, который временно занял, пока Марат Каримович отлёживался после операции. Маруся, кляня себя и так не вовремя попавшегося ей Савельева, последовала за ним.

Войдя в кабинет, Павел указал ей на диван, но она из какого-то упрямства не села. Осталась стоять, с вызовом глядя на него. Он хмыкнул, подошёл к столу, какое-то время постоял к ней спиной, как будто собирался с мыслями, потом медленно развернулся, тяжело упёрся ладонями в столешницу.

— Значит, вы не желаете понимать, почему я вам запретил. Уж не знаю, от глупости или из упрямства. Хорошо, Мария Григорьевна, я вам ещё раз объясню, почему я запретил вам работать после вашей смены.

Маруся вдруг почувствовала, что с неё хватит. В ней медленно, но неотвратимо поднималось раздражение и даже гнев. Что он там вообще для себя решил? Что он царь и бог? Что он может распоряжаться ею не только во время работы, но и после?

— А другим? — перебила она Савельева. — Другим вы тоже объясните, Павел Григорьевич?

— Что именно я должен объяснить другим? — он сбился, недоумённо посмотрел на неё. — Вы не понимаете…

— Нет, это вы не понимаете. Ни хрена вы не понимаете, Павел Григорьевич. И так все вокруг только и делают, что шепчутся за нашими спинами, что вы меня выдвинули, только потому что я — ваша сестра. А некоторые и в открытую говорят, Селиванов тот же — при каждом удобном случае мне этим тыкает. А если я сейчас перестану выходить со всеми к ремонтникам, то и не только Селиванов будет говорить. Это мы с вами понимаем, что наше с вами родство — фикция, досадное недоразумение. А остальные думают, что у нас родственные чувства и всякое такое, и что я тут на особом положении.

— Но это же… Да при чём тут родственные чувства? Какие, к чёрту, чувства? — Савельев растерялся, а Маруся вдруг разозлилась так, как, кажется, не злилась никогда в жизни, у неё даже в глазах потемнело.

— Никаких! И не думайте, что я этого не вижу. И мне, как и вам, всё равно. Это ничего не значит. Мы чужие друг другу люди. И я тоже не в восторге от ситуации. Но вот остальные…

— Послушайте, Мария Григорьевна…

Но Марусю уже понесло. Все сдерживаемые эмоции, усталость, и физическая, и главное внутренняя усталость от постоянной борьбы с собой, вдруг вырвались наружу. Она смотрела на этого непробиваемого, чужого человека, который по нелепому стечению обстоятельств оказался её братом, и ей хотелось вцепиться в его невозмутимую физиономию, чтобы и ему было больно, так же больно, как ей. Потому что — да, ему плевать на неё, он злится от одной мысли, что она его сестра. И он никогда её не примет. Ну и чёрт с ним. Она даже этому рада. Пусть не принимает. Ей не больно-то и хотелось.

— Нет, это вы послушайте! Я не виновата, что мой… наш … ваш отец оказался и моим отцом. Я понимаю, что вам это неприятно, но сделать с этим мы ничего не можем. И нам придётся друг друга терпеть, по крайней мере пока мы не запустим эту станцию. Но я не желаю, чтобы все вокруг думали, что у меня есть какие-то привилегии. Из-за того, что у нас общая фамилия. И я не знаю, что вы там себе возомнили, но указывать мне, что делать, вы можете только в рабочее время. А сейчас моя смена закончена, и в своё свободное время я буду делать то, что сочту нужным. И вас я спрашивать не собираюсь.

— Нет, чёрт возьми, вы будете делать то, что я говорю! — Павел повысил голос, желваки опасно заходили, он едва сдерживался. — Будете! Потому что ваше безответственное поведение отражается на вашей работе. У нас особая ситуация. Считайте, что военное положение. И нет у вас никакого свободного времени. Пока мы запускаем станцию, всё ваше время — рабочее. И я буду вам указывать, что делать. И мне плевать, что думают по этому поводу остальные. Всё это ровным счётом ничего не значит.

— Конечно, ничуть не сомневаюсь, что для вас это ничего не значит. Для вас вообще чувств других не существует. Вы, Павел Григорьевич, бесчувственный чурбан, эмоциональный инвалид, не способный на простые человеческие чувства. Прёте к своей цели, не замечая, что вокруг вас живые люди, а не агрегаты и машины. Самим вам на всё плевать, и думаете, что и другим тоже? Так вы думаете? Вы столько мучений всем принесли, особенно тем, кто рядом с вами. Нацепили на себя сияющие доспехи, возомнили себя спасителем человечества и прёте по головам, не обращая внимания на жертвы. И на чувства других. Они же для вас так, пустой звук, слабость, которую вы в себе убили, и желаете, чтобы и другие, так же, как и вы, ничего не чувствовали. А когда другие проявляют эти чувства, считаете их слабостью и осуждаете. Думаете, я не вижу, что вы меня на дух не переносите? А вы не переносите, и знаете, почему? Потому что отца простить не можете! Потому что он, видите ли, оказался не таким железным и несгибаемым, как вы себе там возомнили. Потому что он был просто человеком, который хотел любить. И любил! Мою маму любил. И меня тоже. А вы его осуждаете. Думаете, я не вижу? Осуждаете за то, что у него была я. За то, что он был с моей мамой. И даже за ту историю чёрт знает какой давности. А вы права не имеете его осуждать. Потому что он был человеком, а не роботом бесчувственным. В отличие от вас. Он умел любить. А вы… вы только боль другим можете приносить. И больше всего вы причиняете страдания тем, кто вас любит. Потому что вы… вы — дундук! Вот вы кто!

Всё это Маруся выплеснула на Савельева, совершенно перестав контролировать себя. Последние слова и вовсе были лишними, потому что получалось, что и она… она его любит, но это не так! Вовсе она не любит этого чужого и жестокого человека, который так явно тяготится их внезапным родством, что даже не считает нужным этого скрывать. И плевать ей на это, тоже мне, брат выискался. Но почему-то, выпалив эти слова, Маруся почувствовала жалость к себе. Потому что…

Почему, она додумать не успела. Дыхание перехватило, что-то внутри оборвалось, на глаза навернулись слёзы, она попыталась загнать их, спрятать, но выходило только хуже. Этот человек, её брат, стоял напротив неё с чужим отстранённым лицом и не понимал. Ничего не понимал, хоть и был одним из самых умных людей, которых она когда-либо встречала.

И Маруся, не отдавая отчёта в том, что делает, опустилась на диван и разрыдалась.

— Мария Григорьевна… Маруся… Ну, что вы… не надо так, чёрт…

Его растерянный голос раздался совсем близко. Она плакала, закрыв лицо руками, и не видела, как он подошёл. Даже не слышала.

Павел немного постоял, словно не мог решиться, потом опустился рядом. Диван был немаленький, но он всё равно сел, прижавшись к ней. Маруся почувствовала прикосновение его плеча, и почему-то слёзы полились ещё сильней.

— Ну, пожалуйста, не надо, — Павел, кажется, совсем не понимал, как себя вести, видимо, он был из тех мужчин, которые не выносят женские слёзы, пугаются их. — Я не хотел вас расстраивать. Ну, не плачьте… не плачь…

И он неловко и даже робко приобнял её за плечи. Она дёрнулась, попыталась скинуть его руку — ещё не хватало тут с ним обниматься, но Савельев не позволил. Наоборот, сильнее привлёк её к себе, и она вдруг уткнулась в его плечо.

От этого жеста Маруся разрыдалась ещё сильнее. Ей было неловко, стыдно за свою истерику, она пыталась взять себя в руки, но ничего не могла с собой поделать, рыдания рвались из неё, заставляя подрагивать всем телом, и эта неожиданная опора в виде его плеча одновременно и смущала её, и давала совершенно новое для неё чувство защищенности. И откуда-то из детства, зыбкой явью, возник другой мужчина, большой и сильный.

Маленькая девочка, растрепанная и раскрасневшаяся от игр, несётся, расставив в стороны руки, как летящий по небу самолёт.

— Маруся! Девочка моя!

Сильные руки подхватывают, подбрасывают вверх. Страшно и весело одновременно. Детский смех рассыпается звонкой капелью, катится разноцветными шариками, кружится по комнате.

— Гриша, осторожно, ты её уронишь!

— Мою Марусеньку? Никогда!

Руки прижимают к себе, сильнее, крепче. И смеющаяся детская мордашка утыкается в сильное и надёжное плечо. И мягкой и тёплой волной накрывает счастье…

Он никак не ожидал, что она расплачется. Громко, навзрыд, закрыв ладонями лицо. Как плачут дети, задыхаясь и захлёбываясь от обиды, столкнувшись с жестокостью и несправедливостью мира. Но с детьми проще — с детьми его жизнь обращаться научила, — а тут… взрослая женщина. Хотя… взрослая ли?

Павел осторожно коснулся ладонью её волос, мягких, как у ребёнка. Как у Ники. Только у Ники тугие кудряшки, медные колечки, в которых запутываются пальцы, а тут шёлковые, чуть волнистые прядки, выбились из дурацкого хвостика и торчат в разные стороны. И пахнут мёдом, солнечными лучами и сладкой карамелью — так могут пахнуть только дети, когда утыкаешься лицом в их вихрастые макушки.

Она шмыгнула носом и замерла, словно робкий зверёк под его рукой. А он и сам замер, оцепенел, не зная, как себя вести дальше. Потом нерешительно провёл рукой по голове, ещё сильнее притянул её к себе, прижал, как прижимал Нику, когда его девочка, вот так же, заходилась в рыданиях от обиды, и бестолково повторил, наверно, раз в десятый:

— Ну, не плачь… пожалуйста, не плачь.

Никакие другие слова на ум не приходили. Вернее, слов было много, но они никак не желали складываться во что-то внятное и осмысленное, толклись в голове, наскакивая друг на дружку, и когда он силился выжать из себя хоть что-то, трансформировались только в дурацкое «пожалуйста, не плачь». Видимо, он действительно — дундук, так она, кажется, назвала его, выпалив чуть ли не на одном дыхании свою длинную тираду. Дундук и ещё этот, как его… эмоциональный инвалид.

Он и сам не заметил, как произнёс последние слова вслух, произнёс негромко, но она услышала. Слабо дёрнулась и пробормотала, не отрывая лица от его плеча, от мокрой от слёз рубашки.

— Извини…те. Я не хотела… я не это имела в виду.

— Да нет, действительно так и есть. Эмоциональный инвалид, ты права… наверно. Не умею я…

Павел опять сбился, запутался в словах. Почему всё, чёрт возьми, так непросто? Почему именно сейчас, когда навалилось столько всего и сразу? И главное, уже нельзя просто взять и отгородиться: стена, которую он намеренно поставил между собой и Марусей, пошла трещинами и почти что рухнула — непонятно, на чём и держалась. Да и, если честно, так себе была стена. Он сам её разрушал, методично и последовательно — придирками своими, тем, что цеплял её по мелочам, что орал, срываясь, и вот теперь поток её захлебывающихся рыданий уносил последние кирпичики, вымывал и без того нестойкий фундамент.

— Марусь, — снова начал он. — Ты меня прости, идиота. Что наорал на тебя.

— Ты на всех орёшь, — всхлипнула она. — Подумаешь.

И это «подумаешь», сказанное совершенно по-детски — так Ника всегда говорила, когда он ругал её за что-нибудь, говорила с вызовом, выпятив нижнюю губу, — и неожиданное обращение на «ты», почему-то очень естественное, словно они были на «ты» с самого рождения, стали той отправной точкой, которая позволила ему наконец-то собрать весь бисер разбросанных в голове слов, и он заговорил, сначала немного бессвязно, а потом всё более и более осмысленно, заговорил в первую очередь для себя, а потом для неё. А она, по-прежнему не отрывая лица от его плеча, слушала. Внимательно. Ловя каждое слово.

Он говорил про то, как ему трудно. Не жаловался и не оправдывался, просто рассказывал. О том, что надо запустить станцию, и он постоянно боится, что они не успеют, что ему не хватит знаний, что они где-нибудь ошибутся. Ругал себя за то, что люди заперты здесь, под землёй, по его вине, и что вообще часто принимал решения без оглядки на других, и эти решения дорого ему стоили. Неожиданно сказал про Нику, о том, что не было обычного утреннего звонка, ни вчера, ни сегодня, и что теперь делать — он не знает, и что думать про это нельзя, иначе он свихнётся.

Маруся его не перебивала, и он был благодарен ей за это, потому что, если бы она вставила хоть одно слово — жалости или сочувствия — он бы сбился и не смог сказать ей всего и так и не добрался бы до того, до чего должен был добраться. До отца. До их отца.

— … и ты права, я не имею никакого права его осуждать, да я… я и не осуждаю.

Павел споткнулся. И вот тут она — как только и поняла, каким чутьём — неожиданно пришла ему на помощь. Буркнула, скрывая за показной сердитостью неловкость и смущение:

— Я так сказала… со злости.

— Я понял, — он грустно улыбнулся. — Что со злости. Но я тоже хорош. Аня сколько меня просила поговорить с тобой, а я упёрся, как баран. Но с другой стороны, я и не знал, о чём говорить. Я и сейчас толком не понимаю. Может быть, если б наша встреча случилась при каких-то других обстоятельствах, было б легче, но да кто теперь это может сказать наверняка. А отец… и вообще вся эта история между ним и твоей мамой, это же никогда не было для меня секретом.

— Ты знал, — выдохнула Маруся. Павел чуть ослабил объятья, в которых сжимал её, и она тихонько высвободилась, выскользнула из его рук, но не отодвинулась, а неожиданно прижалась плечом, вскинула на него заплаканное лицо.

— Знал. Лет с тринадцати, наверно. Даже видел их вместе. Отца и… твою маму. В парке…

— Ты на него тогда сильно разозлился?

— На него? — Павел слегка опешил от её вопроса, окунулся в сочувствие, которое как солнечный лучик пробило серую пасмурность Марусиных глаз. — Нет, не на него. Я на себя разозлился. Потому что, как дурак, увидел то, что видеть был не должен. Ну я почему-то тогда так думал.

Он отвёл взгляд. Уставился на свои руки. Теперь, когда он уже не обнимал Марусю, Павел не знал, куда их девать — опустил тяжело себе на колени, разглядывал глубокую царапину на большом пальце, вчера порезался, когда лазал на деаэраторную этажерку.

— Может, будь у меня с матерью близкие отношения, — продолжил он. — Я бы и злился на отца, обвинял его, а так… Я больше боялся, что отец уйдёт, а меня с матерью оставит. А ведь так и вышло, что он ушёл. Только не к маме твоей, а насовсем. Туда, откуда уже не возвращаются…

— Ты что! Никуда бы он от тебя не ушёл, — с жаром перебила его Маруся. — Он бы ни за что и никогда тебя не оставил! Никогда! Мама рассказывала, что он ждал, когда тебе семнадцать исполнится, когда ты школу закончишь. Чтобы уже мог сам выбирать. Ему просто чуть-чуть не хватило, совсем чуть-чуть… Мама всегда говорила, что отец очень тебя любил, а я… я злилась. Называла тебя «дурацкий Пашка».

— Какой Пашка?

— Дурацкий, ну… — она смутилась.

— Дурацкий, значит, — протянул он. — Не только дундук, но ещё и дурацкий Пашка. Ну, наверно, так оно и есть.

Он поглядел на неё. Было забавно видеть её растерянность и неловкость. Круглое Марусино лицо покраснело, она нервно кусала нижнюю губу, и, наверно, подыскивала слова и не находила. Куда и делись колкие шпильки и язвительные насмешки, Марусю словно подменили. Она почувствовала, что он на неё смотрит, повернулась, увидела его улыбку — а он уже не мог не улыбаться — и растерялась ещё больше.

— Ты чего?

— Ничего, просто… Знаешь, когда меня мать таскала к бабке, к Ставицким, в этот их пронафталиненный аристократический склеп, от меня же там все нос воротили. Называли: «эта савельевская физиономия».

— Сами они… физиономии! — рассердилась Маруся.

— Вот-вот, — глядя на возмущённое, детское Марусино лицо, Павел почувствовал, что сейчас рассмеётся. — Это они просто настоящей савельевской физиономии не видели.

— В смысле?

— В смысле, Марусь, что ты так на него похожа. На отца. Особенно, когда злишься и сердишься.

Павел увидел, что она его не совсем понимает, и поспешил объяснить.

— У меня была отцовская фотография, где ему лет восемнадцать или девятнадцать. В общем, он на ней пацан совсем. Отец рассказывал, что его тогда сфотографировал Игнат Ледовской, командир, который даже больше чем командир ему был. Скорее уж, как брат старший. Так вот, отец говорил, что уж очень ему хотелось на той фотографии взрослым выглядеть, и он старался, брови сдвинул, губы сжал. А Динка, это жена Игната Ледовского, она немногим старше отца была, и они — отец рассказывал — цапались постоянно, эта Динка стала его смешить. Рожи корчила. А отец крепился, чтобы не рассмеяться и злился на Динку. И в итоге он на той фотографии получился сердитый и смешной…

Павел говорил, а Маруся слушала. Её лицо разгладилось, а серые глаза — отцовские глаза — наполнились нежностью и зажглись детским восторгом. И ему уже не казалось, что она появилась в его жизни только для того, чтобы ещё больше её усложнить. Рядом с ним сидел близкий и родной человек, и эта история про фотографию, про Игната Ледовского, про смешливую, голенастую Динку и про вихрастого мальчишку Гришу, история, которую Павел никогда и никому не рассказывал, ни Борьке, ни Анне, ни Лизе, которую хранил исключительно для себя, как великую драгоценность, стала вдруг историей на двоих. Потому что Маруся была именно той, с кем эту драгоценность можно и нужно было разделить, потому что это была и её драгоценность. И Павел, который никогда не понимал таких вещей, не чувствовал их, вдруг ясно и отчётливо осознал и эту общность, и неразрывную связь, и странное единение, и даже то, что всё это не появилось вдруг, а существовало всегда, потому что и он, и Маруся были продолжением одного и того же человека, который жил в них, крепко врезавшись и в память, и в душу, и в сердце.

— А сейчас где эта фотография? — тихо спросила Маруся. — Она… сохранилась, ведь да?

— Нет.

В её серых глазах колыхнулось недоумение.

— Моя мать всё выкинула. Все его вещи. И фотографию эту. Почти сразу после похорон.

Что-то было в квартире не так, Пашка не сразу понял, что. Хотя это ощущение осиротелости и пустоты, словно из дома, где он жил, вдруг вынули целый кусок души, и не просто вынули, а безжалостно выдернули, разворотив всё внутри, возникло почти сразу, вместе со звонком с работы отца. Голос отцовской секретарши, раздавшийся в трубке — Пашка первым подлетел к телефону, — всегда спокойный и несколько флегматичный, звучал неровно и как-то шероховато. Она сперва попросила позвать мать, а потом вдруг сказала: «Пашенька…» и заплакала, а он опустился на банкетку, старую, с потёртой и потрескавшейся на уголках кожей, и крепко прижимал трубку к уху, не слушая, что ему говорят, и при этом уже все понимая.

Но сейчас к этому чувству осиротелости примешивалось что-то ещё. Как будто эту пустоту, к которой он ещё не привык, а только принялся потихоньку приспосабливаться, вдруг начали заполнять чем-то чужим, заполнять настойчиво и торопливо.

Пашка бросил рюкзак в прихожей и направился к себе. Задерживаться он не собирался, Борька с Аней остались ждать его за дверью — после смерти отца никто из его друзей и порога квартиры не перешагивал, и Пашка их прекрасно понимал.

Из отцовского кабинета раздавались голоса, и его это слегка покоробило. В последние дни мать и Кира Алексеевна — он звал свою бабку по имени-отчеству, демонстративно, приходя в бешенство от спокойной и холодной улыбки, которой она всегда реагировала на его обращение — почти всё время находились в квартире, но по большей части в столовой или у матери в спальне, обходя кабинет отца стороной. И то, что они сегодня по какой-то причине выбрали для своих разговоров это место, насторожило. Пашка притормозил и прислушался. Говорила в основном Кира Алексеевна, невозмутимо и сдержанно отмеряя слова, а мать то ли возражала, то ли наоборот соглашалась с ней.

— Я понимаю тебя, Ленуша, но свои чувства тоже надо уметь сдерживать. Тем более, помня о том, кто мы такие. То, что её здесь, на Поднебесном уровне, не будет, я тебе обещала, и я своё обещание выполню. Ни её, ни…

— Мама!

— Хорошо-хорошо, Ленуш. Я понимаю, что тебе неприятно. Просто потерпи ещё чуть-чуть. Если мы это сделаем прямо сейчас, мы дадим повод для сплетен, а это нам совершенно ни к чему. Достаточно того, что было на похоронах.

При упоминании похорон на Пашкины глаза опять сами собой навернулись слёзы. Ни мать, ни его бабка, обе они не имели никакого права говорить об этом. Не имели. Но говорили и говорили часто, равнодушно и сухо — мать таким же тоном заказывала обеды и ужины в ресторане, зачитывая меню по заранее составленному списку.

— …а насчёт кабинета… желание заколотить его, Ленуш, — очень инфантильное, незрелое, я бы даже так сказала. Я бы не удивилась, услышав что-то подобное от Анатолия, но никак не от тебя. Мы просто здесь всё изменим, с ремонтной бригадой я уже договорилась, придут и всё сделают. Павлик сейчас закончит школу, пойдёт учиться дальше. Ему кабинет понадобится…

Услышав ненавистное «Павлик», Пашка сжал кулаки. Захотелось шагнуть туда, к ним, выпалить что-нибудь оскорбительное, но кроме банального «дуры!» ничего в голову не лезло.

— …я думаю, Павлика определим в юридический сектор, с дальнейшим продвижением и местом, разумеется. Бельские, конечно, на эту должность метят свою девочку, она у них тоже в этом году заканчивает, но ничего, Бельские перетопчутся. Предложим им административный сектор, они согласятся. А Павлику… связь, логистика, производство… это слишком мелко, всё же не будем забывать, что в нём течёт кровь Андреевых, поэтому я и думала между юридическим и финансовым. Но в финансовый сектор мы готовим Серёжу, и мне бы не хотелось класть все яйца в одну корзину, всё-таки хорошо бы, чтобы Семья имела максимальный охват в разных сферах. А что касается сектора систем жизнеобеспечения, то тут… ты должна понять меня, Ленуша, Павлик слишком отравлен влиянием своего отца, увы, нам не удалось воспитать его правильно.

Мать что-то ответила, но очень тихо. Пашка не расслышал. Кровь прилила к вискам, пульсировала так, что он даже слышал глухие частые удары.

— Я, конечно, думаю, всё поправимо, но рисковать и продвигать Павла туда, где есть реальная власть, мы не будем. Плохо, что в Совете от сектора систем жизнеобеспечения сидит человек, пусть и лояльный Семье, но не из Семьи, но пока мы имеем только такой расклад. Серёжу, к сожалению, тоже туда не двинешь, Серёжа слишком слаб…

Дальше Пашка слушать не стал, рванул к себе в комнату, даже не заглядывая в кабинет. Чтоб не видеть этих. Сейчас возьмёт только учебник и книжку — Аньке обещал — и бегом отсюда. Слушать невозмутимый голос Киры Алексеевны было выше его сил. Но вбежав к себе, Пашка тут же замер.

В его комнате явно побывали, причём, даже не скрывали этого. Бесцеремонная рука, и Пашка знал — чья, по-хозяйски прошлась по его вещам, выдернув всё, что имело отношение к отцу: не было любимых отцовских книг (Пашка притащил их к себе из кабинета), тех, где на полях отец делал карандашные пометки; именного фонарика — отцу его подарили на Южной станции; отцовских записей — отец пытался воссоздать историю Башни, но главное — исчезла фотография отца, та самая, где ему было почти столько, сколько сейчас Пашке. Ну разве чуть-чуть побольше.

— Куда вы её дели? Фотографию? И фонарик, и книги, и…

Вопрос, который Пашка выпалил сходу, ворвавшись в кабинет, безвольно повис в воздухе. Здесь, как и в его комнате, тоже прошлись — точечно и ювелирно, вырезая всё, что так или иначе было связано с отцом, и теперь кабинет смотрел на Пашку, зияя прорехами, и сквозь эти прорехи ухмылялась уже знакомая ему пустота…

— Да я… да я бы… — Маруся задыхалась от гнева. — Я бы после такого из дома ушла!

— Так я и ушёл, — Павел невесело усмехнулся. — Можно сказать, я и так почти там не появлялся, только к ночи приходил, а после этого и совсем… то у Борьки ночевал, то у Анны. До конца учебного года как-то перекантовался, а потом, уже после распределения, получил комнату в общежитии. Так-то её сразу не давали, сама знаешь, что в секторе систем жизнеобеспечения, что в энергетическом секторе, стажировки только через полтора года начинаются, и пока теоретическое обучение, хрен тебе, а не общага. Но тут Иосиф Давыдович, это учитель мой, по истории, похлопотал, и, уж как ему удалось — не знаю, но комнату он мне выбил. А потом я и вовсе на семьдесят четвёртый этаж перебрался, когда на Северную станцию попал.

— На семьдесят четвёртый? Ух ты! А мы с мамой всегда на восемьдесят седьмом жили. Совсем рядом.

— На восемьдесят седьмом? — Павел покачал головой. — Лихо они вас спустили. Почти на самый низ.

— Они?

— Я думаю, без моей бабки тут точно не обошлось.

— Ну и наплевать! — Маруся вскинула голову. — Не больно-то и хотелось. Мне и на восемьдесят седьмом неплохо жилось.

В её голосе зазвенела бравада, и Павел опять невольно улыбнулся.

Кто-то рвётся наверх, всеми правдами и неправдами, подсиживая других и расталкивая локтями, кто-то завернулся в кокон чужих побед и достижений, присвоил их себе за неимением своих собственных, прикрываясь глупыми и ничего не значащими словами, кто-то молится на чистоту крови, словно этой кровью можно отмыть подлость, низость и трусость, а эта маленькая женщина, девчонка же совсем — Павел никак не мог отделаться от мысли, что она едва старше его дочери — готова работать сутками, есть на ходу и спать урывками, только бы сейчас у них всё получилось и наконец заработало.

Он смотрел на её лицо, знакомое и незнакомое, на шальной румянец на щеках и чуть вздёрнутый нос, на бледные, редкие веснушки, придававшие ей немного детский вид, на золотые искорки в серых глазах и удивлялся — удивлялся самому себе, тому, что так долго сопротивлялся, отталкивал, не желал впускать в своё сердце и душу человека, так похожего на отца… так похожего на него самого.

И совершенно неожиданно пришло чувство вины. Ничем необоснованное и ничем не подкреплённое, потому что его вины во всей этой ситуации точно не было, и всё-таки… всё-таки вина была. Перед Марусей, перед мамой её, той женщиной, которая плакала и не скрывала своих слёз, когда они прощались с отцом.

— А мама твоя, — он коснулся этой темы осторожно, не зная, как она отзовётся в Марусе. — Она… жива?

Маруся кивнула.

— Знаешь, я бы хотел с ней познакомиться, поговорить… потом, когда всё закончится. Если закончится… И, если она, конечно, не будет против.

Она молчала, и он вдруг испугался. Испугался, что ему откажут. Маруся откажет. Скажет что-нибудь типа, да кому ты нужен со своими разговорами, тебя только не хватало. Да не было б тебя, может, и отцовское сердце не износилось бы так рано, и…

— Она не будет против, — до него не сразу дошло, что она говорит. — Паша, мама не будет против. Вот увидишь. Увидишь…

Стук в дверь прервал её на полуслове, и почти одновременно со стуком дверь распахнулась и в кабинет ввалился Гоша, поправляя на ходу сваливающиеся с длинного носа очки.

— Павел Григорьевич, я вам… — увидев их с Марусей, Гоша открыл от удивления рот и застыл.

— Ну что у тебя? — Павел поднялся. — Что-то новое с графиками?

— Да, то есть нет. Я спросить пришёл, — и Гоша опять замолчал.

— Ну спрашивай.

— Вы… ну если… — парень переступил с ноги на ногу и опять протянул. — Я тут…

К Гошиной манере речи привыкнуть было трудно. Парень то восторженно тараторил, то мямлил что-то невразумительное, так, что Павлу хотелось придать ускорение в виде пинка. Он и сейчас едва сдерживался.

— Гоша…

Лёгкая угроза в голосе подействовала, вернула Гоше восторженность и быстроту речи.

— Если вы в столовую сегодня ужинать не пойдёте и у себя останетесь работать, я могу вам из столовки принести что-нибудь. Вы скажите, мне не трудно. Совсем не есть нельзя. Это для здоровья неполезно.

— Гоша, — Павлу всё-таки хотелось его пристукнуть. — Гоша, я не ребёнок. Сам о себе в состоянии позаботиться. Понятно?

— Понятно.

— Иди отдыхай, Гоша.

Слава богу, уговаривать Гошу Васильева идти отдыхать не пришлось, тот выкатился за дверь, а Павел, силясь не рассмеяться, повернулся к Марусе.

— Вот и что прикажешь с ним делать?

— Терпеть, — в серых Марусиных глазах замелькали знакомые смешинки. — Это же Гоша. Он неисправим.

— А знаешь, кое в чём он всё-таки прав.

Павел подошёл к Марусе и протянул ей руку.

— Вставай. И пойдём-ка ужинать. Не знаю, как ты, а я чертовски проголодался. А насчёт твоей сверхурочной работы, — продолжил он, когда она поднялась. — Мой приказ остаётся в силе. Я тебе запрещаю и точка. И пусть Селиванов хоть лопнет от злости. Это понятно?

На лице Маруси появилось знакомое упрямое выражение.

— Я всё равно считаю, что это неправильно…

— Это не обсуждается, — Павел сдвинул брови, пытаясь придать себе сердитый вид. Получилось так себе, потому что злиться теперь на неё он не мог, как не пытался. Пришлось повернуть всё в шутку. — А не будешь меня слушаться, буду запирать тебя на ночь в твоей комнате на замок.

— Только попробуй, — фыркнула она. — У тебя ничего не получится.

— Это ты меня ещё плохо знаешь.

По пути в столовую они встретили Анну.

— Паша, Маруся… — начала она и резко замолчала. Её тонкие чёрные брови поползли вверх. Непонятно, как она поняла, но поняла. Прочитала на их лицах или ещё как-то углядела. И теперь не знала, что сказать, только смотрела на них обоих, переводя взгляд с него на Марусю и обратно.

Маруся молчала, да и он не понимал, что надо говорить. Ну разве то, что он дундук. Смешное слово, которым его наградила Маруся, настойчиво лезло в голову. Его он и сказал, смущенно пожимая плечами — мол, да, дундук.

— Ну это, положим, Паша, я и так знала, — Анна покачала головой. — Но твоя способность к самокритике не может не радовать.

За стеной их вип-зала — дурацкое слово, а прижилось — смеялись и разговаривали люди. Обрывки речи долетали сквозь неплотно прикрытую дверь.

Первый раз за всё то время, что они находились здесь, на станции, Павел чувствовал некоторое примирение с самим собой. Это было странное состояние, отдалённо напоминающее счастье, хотя до полного счастья, конечно, ещё предстояло дожить.

Где-то там через несколько сотен этажей находилась Ника, и невозможность выяснить, что с ней, мучила и терзала его. Океан, отступая, не желал сдаваться, бросая им всё новые и новые вызовы. Они безбожно отставали, график трещал по швам. Серёжа, его полусумасшедший кузен, играл в свои странные игры. На военном этаже велись вялые перестрелки, и честный Алёхин, морщась от боли в раненной руке, обходил посты. И всё-таки… всё-таки надежда была.

Павел видел эту надежду, ловил её отблески на лицах двух женщин. Которых он так настойчиво отталкивал от себя и не пускал в свою жизнь, и которые сидели сейчас рядом, негромко разговаривая, улыбаясь и подшучивая над ним. Маруся пересказывала их разговор, иногда замирая на неловких моментах, и Анна приходила ей на помощь, а он, глядя на них, не только не хотел быстрее проглотить еду, что лежала перед ним на тарелке, и убраться отсюда, как обычно, а совсем наоборот. Хотелось сидеть здесь подольше, в этом Борькином вип-зале, с обшарпанными стенами, в пятачке света от тусклого, давно немытого светильника, и слушать быстрые переливы Марусиной речи и Аннин смех — Аня так смеялась только в детстве и юности, до того, как он всё разрушил…

— О! Я смотрю, сегодня здесь тихий семейный вечер, — голос Бориса раздался совершенно неожиданно.

Павел обернулся. Литвинов стоял в дверях и криво улыбался.

— Борь, ты вовремя…

— Вовремя? — перебил его Борис. — Ты о чём? О том, что я своим неловким появлением нарушил вашу семейную идиллию?

— Боря, ты чего? Какая муха тебя укусила? — Павел посмотрел на Анну и Марусю, ища их поддержки. Анна недоумённо пожала плечами в ответ на его взгляд, а Маруся вспыхнула и уткнулась в стоявшую перед ней тарелку.

— Да летают тут некоторые… мухи, — Борис хмыкнул. — А, впрочем, о чём это я? Не буду вам мешать. Наслаждайтесь ужином в кругу семьи. А я в неё некоторым образом не вписываюсь. Моральные качества подкачали.

И Борис, резко развернувшись, быстро вышел вон.

Борис шёл стремительно, почти бежал. Миновал столовую, где ещё ужинали припозднившиеся рабочие, выскочил в коридор и рванул вперёд, не слишком задумываясь о том, куда он так несётся. Ему просто хотелось поскорее убраться оттуда, из убогого помещения так называемого вип-зала, и убраться, как можно подальше и как можно быстрее.

Выходка получилась спонтанной и абсолютно ребяческой, простительной для двенадцатилетнего пацана, но никак не для взрослого мужика, который к сорока пяти годам должен бы был уже научиться справляться со своими эмоциями: сдержанно радоваться победам и не сгибаться под тяжестью поражений, принимать как подарки судьбы, так и её тычки и подзатыльники.

Борис считал, что он всё это умел, вот только… только к тому, что увидел пару минут назад, оказался совершенно не готов. К той идиллической картине, в которой ему не было места.

Когда Пашка Савельев, сто лет назад, ещё в той прошлой жизни, шагнул ему навстречу, протянув открытую ладонь и предлагая свою дружбу, он не сразу ему поверил. Вернее, чего уж там — совсем не поверил. Ни ему, ни высокой серьёзной девочке с чёрными непослушными волосами, выбивающимися из неумело заплетённой косы. Стоял напротив них, стиснув зубы и кулаки, готовый в любой момент ответить на насмешку. Но насмешки не было, и ожидание подвоха и чувство собственной ненужности постепенно отступало, гасло, но не ушло, а лишь затаилось на дне души, куда человек прячет неловкое и стыдное, — затаилось лишь для того, чтобы время от времени высовываться в самый неподходящий момент, нашёптывая злые и обидные слова.

Оно, конечно, и высовывалось, и нашёптывало, и первое время Боре пришлось нелегко. Ему всё казалось, что он третий лишний. Что настоящая дружба — она у этих двоих, а он, так, сбоку припёку. Что его пригласили просто поиграть, а потом, когда игра закончится, ему укажут на дверь, мол, спасибо, Боря, можешь быть свободен. С тобой было даже весело.

Тогда он справился. С ревностью, досадой, с самим собой справился. То есть ему так казалось, и вот — надо же — снова, спустя столько лет он ощутил себя тем самым двенадцатилетним мальчишкой, третьим лишним, вернее не третьим, а четвёртым — потому что его место вдруг заняла она.

И оттого, что это была именно она, было особенно больно и обидно.

Вся троица стояла у него перед глазами. Его друг и две женщины, увлечённо беседующие о чём-то важном и личном: Анна, помолодевшая за последние несколько дней на десяток лет, и чёртова Пашкина сестра, с которой словно кто-то смахнул колкость и язвительность, и она вдруг открылась, повернувшись миру доверчивой и детской стороной — такой он видел Марусю только однажды, в тот вечер, когда она неожиданно пришла к нему.

Борис не слышал, о чём они говорили, но иногда и не нужно слышать, достаточно видеть, и то что он увидел, увы, не оставляло места для манёвра. Это была семья, и не его, а Пашкина семья, в которую он, Борька Литвинов, самовлюблённый дурак, амбициозный карьерист, преступник и наркоторговец, никак не вписывался. Не мог вписаться. Потому что она никогда не примет его, а значит и Павел с Анной тоже начнут неминуемо отдаляться.

— Боря! Да погоди ты! — окрик Савельева застал его врасплох.

Первую мысль, совсем уж идиотскую, — бежать быстрее подальше — Борис не без усилий подавил. Представил, как они вдвоём, два здоровых мужика, начнут бегать друг за другом, словно в салочки играть, невесело усмехнулся. Хотя чего уж — ему теперь не привыкать быть посмешищем.

Борис притормозил, обернулся и, увидев приближающего к нему Павла, постарался напустить на себя насмешливый вид.

— Ты чего, Паша, бегаешь за мной по станции, как пацан за девкой?

Павел шутливый тон не принял. Даже улыбки из себя не выдавил.

— Что происходит, Боря?

— А что происходит? — попытка всё свести в шутку с треском провалилась, но сходить со взятого курса Борис не желал.

— Боря, не темни. Я ведь пока ещё не ослеп, — на лицо Павла набежала мрачная тень, и Борис вдруг на мгновение подумал, что она всё ему рассказала, и теперь предстоит объясняться по поводу того вечера, а что он может объяснить?

«Извини, Паша, я переспал с твоей сестрой. Правда, потом она меня кинула, потому что я не вышел рожей и моральными качествами. А так у нас всё хорошо. И вообще — невиноватый я, она сама пришла».

Боря представил себе, как вываливает всё это на Савельева, и даже попытался подсчитать, успеет ли он уклонится от его кулака. Потому что за такие фокусы Савельев точно его отоварит, к гадалке не ходи. Какая-то часть Бориса, ещё способная оценить юмор ситуации, тут же представила, как они сцепятся в коридоре на глазах у всех — интересно, у кого-нибудь хватит решимости оттащить от него Савельева, хотел бы он посмотреть на этого смельчака.

Дурацкая мысль промелькнула и тут же пропала, потому что следом пришло понимание: она ничего не сказала. Павел не знает о том вечере. Он вообще не об этом.

— Что-то случилось? Есть какие-то новости? Что-то на станции? Или…

В серых глазах Павла колыхалась тревога, и за этой тревогой был весь Савельев. Для него не существовало никаких личных разборок — по крайней мере сейчас не существовало. Была только станция, дело. Даже про дочь (а Борис не сомневался, что проглоченные Павлом слова в конце — это про неё, про Нику) Павел спросил во вторую очередь.

— Нет никаких новостей. Как вы там, инженеры, говорите… всё штатно. Чего ты сорвался? Иди, ужинай. Ждут тебя.

— Тогда что? — Павел с облегчением выдохнул, но тут же снова нахмурился.

— Что? — попытался закосить под дурака Литвинов.

— Боря. Что происходит? Почему ты рванул из столовой? И что за ахинею ты нёс про семейную идиллию?

— Да ничего, Паш. Устал я. Может чего от усталости и сболтнул, я не помню.

Борис попытался обойти Савельева, но тот перегородил ему дорогу.

— Послушай, Борь, я же тебя как облупленного знаю. Или ты мне сейчас выкладываешь, что за шлея тебе под хвост попала, или…

— Или что? Драться будем? — хмыкнул Литвинов. — Ты, Паша, от переутомления совсем спятил, как я погляжу. Дай пройти.

— Чёрта с два! — вспылил Савельев. — Хрен ты отсюда уйдёшь, пока я не пойму, что происходит. Я сыт по горло уже всякими тайнами и загадками, ещё не хватало, чтобы ты…

— Да оставь ты меня в покое! — не выдержал Борис. — Что тебе надо от меня? Что я, не имею права устать? Ты тут не один вкалываешь с утра до вечера, я тоже не без дела по станции шляюсь. Могу я побыть один? Или я должен непременно тебя там развлекать, изображать шута горохового при твоих дамах? Пока вы с семейством ужинать изволите?

— Что ты несёшь, Боря? — Павел посмотрел на него с таким недоумением, будто у Бориса на голове выросли рога.

— А что я несу? Я, Паша, как есть говорю. Лишний я там — неужели непонятно? Что ты за идиот такой.

— Да с чего ты взял, что ты лишний? Спятил?

Слова про третьего лишнего, нет, просто про лишнего вылетели у Бориса сами собой, сорвались с кончика языка, и на лице Павла отразилось неподдельное изумление. И оно, изумление это, и было настоящим, только за него и стоило хвататься и верить — верить в Пашкину искренность, дружбу, в Пашкину простоту, иногда граничащую с глупостью, — но в том то и дело, что Борис не мог. Хотел, но не мог. Потому что в глубине души всегда жил липкий, ничем не искореняемый детский страх.

…Наверно, мало кто помнит в своей жизни первый день дружбы с кем бы то ни было — в детстве это возникает спонтанно, приходит само собой, рождается из ниоткуда, — но Боря Литвинов помнил. Весь тот день, до мельчайших подробностей. Помнил крепкое Савельевское рукопожатие. Помнил маленькую чёрточку от ручки на Аниной щеке. Он сказал ей потом, уже ближе к вечеру:

— У тебя тут вот… грязно…

И она тут же бросилась вытирать, немного сердито заметив:

— Мог бы сказать и раньше. Эх ты…

Он помнил, как они ходили в тот день в кино, проникли зайцами в кинозал, обманув сонную толстую билетёршу. Помнил, как валялись на траве в парке, у самой стены стеклянного купола. Помнил, как Анна делила на троих четыре бутерброда, делила честно, хотя с утра, когда она эти бутерброды готовила, на третьего они рассчитаны не были. На третьего лишнего.

Всё это он помнил. Как и помнил свой страх, что этот волшебный день закончится, а следующий, тот который придёт после, опять будет без них, без спокойного светловолосого мальчишки, легко и открыто улыбающегося миру, и серьёзной девочки, очень высокой — она тогда была выше Пашки и даже выше него, Бориса. Но чудо продолжилось. И через день, и через два, и через месяц и год — ничего не заканчивалось, ничего. Игры, детские тайны, обиды, ссоры, примирения, шалости.

Когда Змея, их кураторша, визжала на весь класс: «Савельев, чтоб завтра отец был в школе! Немедленно!» это означало, что следом за Пашкиной фамилией прозвучат и их с Аней фамилии. И хотя после этого Борьке и влетало по первое число от отчима, он всё равно был счастлив. Счастлив от того, что они — вместе, что они — неделимая троица.

И за всю свою школьную жизнь, если не считать каких-то мелких неурядиц и недоразумений, он один единственный раз испугался, что их команда распадётся. Вернее, команда-то останется, но без него, без Бориса…

— Не, Паш, я же не настаиваю. Не хочешь, я и один схожу. Мне-то что. Я чего о себе пекусь что ли? Я о тебе, дураке, думаю. Так ведь и помрёшь, никем нецелованный.

Борька хохотнул и скосил глаза на друга. Савельев мучительно покраснел, помолчал и наконец выдавил из себя:

— Да я понимаю, что ты не о себе, просто… ну неудобно мне как-то, ты с ней, а я…

— Неудобно, Паша, шубу в трусы заправлять, а всё остальное нормально. И тем более она ж не одна придёт, я тебе о чём уже битый час твержу. Она с подружкой будет, с Викой. С Мосиной. Мосина, кстати, о тебе спрашивала.

— Обо мне?

Пашка нещадно тупил, и разговор, зашедший уже на третий круг, рисковал зайти и на четвёртый, и на пятый, и на двадцать пятый. Боря перепробовал разные подходы и чувствовал, что Пашкина броня уже вовсю трещит, осталось только немного поднажать.

— Я понимаю, что ты ради меня стараешься, — Пашка взъерошил рукой волосы. — Только, ну…

— Баранки гну. Давай, Савельев, решайся. Идёшь или не идёшь. Или я один.

— Иду, — решился Пашка.

Боря мысленно возликовал. Он обрабатывал Пашку не первый день, пуская в ход всевозможные уловки. Сработала последняя: «я ж, Паша, не ради себя стараюсь», на которую Савельев и клюнул. Купился. Повёлся, как велся всегда на что-то подобное.

На самом деле Борька старался именно для себя, хотя и убеждал себя в обратном, доказывал самому себе, что делает это исключительно во благо дружбы — дружбы их троицы. Потому что она рушилась. По мнению Бориса, рушилась.

…Всё началось с невинных переглядок. Между Аней и Пашкой.

Анна, думая, что её никто не видит, чуть дольше, чем обычно, задерживала на Пашке взгляд. А он иногда на уроках — Борька сидел прямо за ними — повернув голову, замирал, не в силах оторвать глаза от точёного, иконописного профиля Анны. А когда однажды они проникли на заброшенную территорию где-то на нижних этажах, огороженную пластиковыми щитами, через которые им пришлось перелезать, и Аня, неловко спрыгнув, угодила прямо в Пашкины объятья — объятья чуть более крепкие, чем просто дружеские, — Боря Литвинов испугался по-настоящему. Испугался того, что между этими двумя зарождается что-то своё, красивое и тайное, что неминуемо вытолкнет Борьку из их дружбы, как ненужную и отыгравшую своё вещь. Он содрогнулся от одной только мысли, что станет лишним, тем самым лишним, которым всегда боялся стать, и, столкнувшись лицом к лицу со своим застарелым кошмаром, решил действовать и действовать единственно знакомым ему способом — не допустить этого опасного сближения, подтолкнуть Пашку к кому-то другому. Этим другим, вернее, другой, и стала Вика Мосина, красивая пустышка, с которой сам Борька целовался пару раз, так просто, от скуки и от нечего делать, и которая была подружкой Лики, Бориной очередной пассии, тоже, впрочем, изрядно к тому времени поднадоевшей.

«Ну и ничего страшного не случилось, подумаешь, — утешал себя Боря, глядя, как Пашка прижимает к себе хихикающую Мосину, неловко пытаясь залезть той под кофточку. — В конце концов Савельеву тоже как-то надо мужиком становиться. Пора уже…»

Но какие бы доводы не приводил Борис, как бы не утешал себя, внутри что-то грызло. Что-то нехорошее, словно он совершил мелкий и подлый поступок. А перехватив спустя пару дней Анин потухший взгляд, он и вовсе сник…

Почему эта старая история вдруг всплыла в памяти именно сейчас, Борис прекрасно понимал. И дело было не в Мосиной, фарфоровой кукле с круглыми голубыми глазами, с которой у Пашки то ли было чего, то ли не было. И не в Лике, которая висла на Борисе тогда, и с которой у него потом, уже после школы, случился мимолетный роман, лет восемнадцать назад или около того. Дело было вовсе не в них. А в глупой Бориной выходке, спровоцированной детским страхом — страхом остаться в стороне.

Этот страх и сейчас толкал его. Заставил бросить в глаза Савельеву идиотские слова про третьего лишнего, в смысле, просто лишнего, за которые тот не преминул ухватиться. И которые уже нельзя было так просто спустить на тормозах. Хотя…

— Дай пройти, — Литвинов опять сделал попытку обойти Павла, но не тут-то было.

— Нет, Боря. Выкладывай.

Савельев упёрся, и Борис понял — разговора не избежать. Знаменитое Савельевское упрямство, если что-то втемяшилось, то не отстанет. Только не будет никакого разговора. Не получится. Не готов Борис к этому разговору. Потому что детская ревность и неловкая ситуация с Пашкиной сестрой — это лишь вершина айсберга. А вот то, что таится под толщей воды, это вытаскивать никак нельзя. Ведь тогда придётся потянуть за все ниточки, распутать клубок, показать Пашке ту гниль, что живёт внутри, а это…

— Я жду.

Борис сделал последнюю попытку.

— Ты, Паша, совсем рехнулся тут. Думаешь, что раз все на станции перед тобой по струнке ходят и слова поперёк боятся сказать, так и я должен тебе отчёт давать. По работе, Паша, изволь, отчитаюсь. Завтра утром. А сейчас я с тобой разговоры говорить не хочу.

— Нет уж, Боря, — Савельев стиснул зубы. — Я не собираюсь разгадывать загадки. И пока я не пойму, что за бред ты нагородил про семейную идиллию и про моральные качества, которыми не вышел, хрен я тебя отпущу.

«Да, Паша, мы уже не в детстве, — внезапно подумал Борис, понимая, что то, что он так отчаянно прятал, пытался если не искоренить, так хоть засунуть поглубже, вот-вот вырвется наружу. — В детстве всё проще было. Я бы тебе съездил по роже, вот и весь разговор. Жаль, что сейчас не прокатит. А может… чего терять-то?»

Литвинов представил, как его кулак врезается в Пашкино лицо — увидел даже его изумлённый взгляд. Савельев, конечно, в долгу не останется. Съездит в ответ — мало не покажется. Только ведь это не поможет. Сейчас не поможет. Слишком много всего они нагородили. Он нагородил.

— Про моральные мои качества, значит, тебе объяснить, Паша, — процедил Борис. — А зачем? Ты же сам только что сказал, что меня как облупленного знаешь. И не надо, Пашенька, притворяться, что мои моральные качества тебе неизвестны. Или это не ты мне тот приговор подписывал? Справедливый, кстати, приговор. Даже, может, мягкий, учитывая все мои заслуги. Или ты думаешь, что пока мы тут как крысы в подвале сидим, я перевоспитался? Стал ангелом с крыльями? И приговор тот больше не считается?

— Ты совсем охренел? — выдавил Савельев. — У тебя что, крыша уехала? Какого чёрта ты вообще этот приговор вспомнил?

— А я о нём никогда не забывал, Паша. Это ты тут у нас — нравственный ориентир и совесть нации. Победишь своего чокнутого кузена, запустишь свою АЭС, спасёшь человечество и снова въедешь наверх на белом коне под звуки марша. Как пить дать, в историю войдёшь, биографию твою дети в школе изучать будут. Портреты везде понавешают. Спаситель цивилизации. Великий и непогрешимый Павел Савельев. Да, Паша? А мне что при таком раскладе делать прикажешь? Об этом ты подумал?

Борис ненавидел себя за то, что говорил, но остановиться уже не мог. Вся та муть, с которой он почти справился, пока они сидели в больнице, теперь рвалась наружу. И он выплёскивал её, понимая, что делать этого нельзя, и что свой бой, который он всё это время вёл с самим собой, проиграл вчистую. И что…

Перед глазами появилась она — ядовитый взгляд, презрение, с которым она на него смотрела, перечисляя все его былые подвиги. Всё припомнила: и наркотики, и карантин тот чёртов. Сковырнула застарелую болячку, сломала к чертям всю защиту, которую он соорудил, решив не думать об этом, забыть. Ну да, он-то, может, и забыл бы. Но остальные — не забудут. Видел же, как тут, на станции, вытягивались лица людей, как только они слышали его имя, как в них помимо удивления проскальзывало что-то ещё. Гадливость, омерзение. И правильно проскальзывало — он ничего другого и не заслужил.

— Ты спятил? Боря, что ты несёшь? — Савельев ошарашенно смотрел на него.

— А что я несу, Паша? Или ты думаешь, что можно всё забыть, перечеркнуть, начать с чистого листа? Тебе, может, сейчас не до этого, тебе бы станцию свою запустить. А потом что? Что ты со мной делать будешь, Паша? Как кузен твой мне обещал? Выделишь небольшую квартирку и непыльную должность? Комендантом жилого этажа, например. А по воскресеньям будешь приглашать меня к себе наверх, как бедного родственника. На такие вот семейные обеды. Или нет, это слишком — тебе, как совести нации не пристало якшаться с преступником, вроде меня. Замараешь ещё свой светлый образ общением с таким мерзавцем. Лучше, Паша, ты вот что сделай — закончи уже, что начал. Приведи приговор в исполнение. Я сопротивляться не буду, сам на твою милость сдамся. Так оно для всех лучше будет. И для тебя, и для меня, и для…

И для неё, закончил мысленно Борис.

— Вот, значит, ты о чем? — лицо Савельева стало жёстким. Он приблизился к Борису, и тому даже показалось, что сейчас Пашка всё-таки ему съездит. — Жалко себя стало? Волнуешься, что потом будет? Переживаешь, что кому-то почёт и слава, а кому-то шиш с маслом? За свою шкуру трясёшься, так? Ах, что же дальше будет с Боренькой Литвиновым? В герои он рожей не вышел, руководящие должности не заслужил. Квартирку ему дадут не самую большую, Бореньке нашему. Он-то к самому лучшему привык, а тут — облом. А кто виноват в этом? Я, что ли? Я ту кашу заварил, после которой мне тот чёртов приговор пришлось подписывать?

— Я заварил, Паша. И я свою вину признал, если ты помнишь. Все протоколы допросов подписал и казнь ту принял. Потому что ничего иного я не заслужил.

— Значит, ты всё-таки заслужил… ну-ну, — слова Савельев выговаривал твёрдо, отрывисто, как гвозди в крышку гроба заколачивал. — И что дальше? Закончить? Довершить начатое? Лично тебя пристрелить? Или, может, сам башку свою тупую о стену разобьёшь? Чтоб не мучиться и не страдать — ах, я чужой на этом празднике жизни.

— Да пошёл ты, Савельев! Может, и разобью. О стену. Я со своими демонами внутри сам справлюсь, или сожрут они меня. Тут я не знаю, кто кого. А ты мне, Паша, в душу не лезь. И делать вид, что ничего не было, не нужно. Мне эта твоя благотворительность поперёк горла. Думаешь, я не вижу, как тут все на станции на меня косятся. Ты у нас, Паша, конечно, благородный. Друга своего защищаешь. И дальше будешь. А вот каково мне, ты можешь себе представить?

— Вот тут ты прав, Боря. Не могу. Мне бы и в голову не пришло похищать твою дочь, если бы она у тебя была, чтобы власть в свои руки взять, да конкурента сковырнуть. И травить людей наркотой, чтобы карман свой набить — тоже не пришло бы. И что при таком раскладе человек чувствует, мне не понять. А ты себя, я смотрю, в подлецы записал? Изгоем быть желаешь? Так? — Павел скрипнул зубами и вдруг понизил голос. — А скажи мне, Боря, в тот день, когда ты меня раненого с заброшенной станции несколько десятков этажей наверх на себе пёр вместе с теми пацанами, ты тогда тоже о своей шкуре думал? Индульгенцию хотел себе заслужить? Или, может, ты в благородство играл? Благотворительностью занимался? А?

Борис отшатнулся. Перед глазами замелькали бесконечные ступеньки, руки снова ощутили тяжесть Пашкиного тела, даже мышцы заныли от непереносимого напряжения. В голове — стук собственного сердца, из последних сил перекачивающего кровь, сзади — пыхтение парней. И бледное Пашкино лицо, и неумелая повязка, на которой растёт красное пятно, с каждым шагом растёт, расползается в стороны, высасывая из Савельева жизненные силы. О чём он думал? О том, что, спасая Главу Совета, заслуживает себе помилование? Или о том, что теперь Савельев будет ему обязан по гроб жизни? Нет. Думал он тогда о другом. О том, что Павел должен выжить. И он, Борис, в лепёшку расшибется, сам сдохнет, а его вытянет.

Савельев, не отрываясь, смотрел ему в глаза. Увидел там то, что хотел. Усмехнулся.

— Ты, Боря, конечно, не ангел. И херни в своей жизни наворотил порядочно. Только нет их, ангелов. Не бывает. Помнишь, сам мне об этом не так давно говорил? Или забыл? Ну так я тебе напомню, Боря. Во всех нас намешано всякого: и плохого, и хорошего, и человек сам вправе выбирать, с чем в себе бороться, а с чем жить. И эта борьба внутри нас идёт всегда. Каждый день, каждую минуту. С демонами ты борешься, Боря, и сам это прекрасно понимаешь. Только я одного в толк никак взять не могу. Какого чёрта ты всё время хочешь казаться хуже, чем ты есть? Сдался уже, что ли? Записал себя в мерзавцы и теперь страдать изволишь. Ах, поди ты, друг Паша, к чёрту со своей благотворительностью. Не достоин я её. Не герой я вовсе, а так, сволочь… Или ты думаешь, что герои — это какой-то особый биологический вид? Кому-то при рождении отсыпали героизма, а кому-то не додали. Нет, Боря, герои, они внутри каждого сидят. И демоны там с ними. И война там постоянно идёт. А ты сейчас сам на сторону демонов своих стал — вот он я, негодяй и подлец. Жрите меня, казните. А ты, Боря, как и я — не подлец и не герой. Ты — человек. И не самый плохой, уж поверь мне. И на поступки героические способен.

— Ты мне своих достоинств не приписывай, Паша. Это ты у нас за всё человечество печёшься. А я так, всё больше о себе любимом, — с каким-то идиотским упрямством проговорил Борис. — То, что тогда сдохнуть тебе не дал, так это, потому что именно ты там был — для кого-то другого пальцем бы не пошевелил.

— Правда? — Павел усмехнулся. — Ради меня, значит… ради друга. А помнишь, Боря, как мы друзьями стали? Детство наше золотое помнишь? Почему вдруг я, такой весь из себя положительный Паша Савельев, пекущийся о судьбах человечества, стал дружить с подлецом Борей Литвиновым? Я погляжу, у тебя память совсем отшибло. Ну так я, Боря, всё помню. Как стоял ты тогда перед всем классом, а Змея тебя распекала, грозила карами небесными, родителей в известность поставить, характеристику подпортить. А ты тогда молчал. Что, характеристика тебе хорошая не нужна была? Да нет, Борь, ты уже тогда о карьере мечтал. Или, может, ради друзей? Так не были мы тогда с Анькой тебе друзьями. Так что ты там делал, Боря, у той доски? Благотворительностью занимался?

Борис молчал.

— Видишь? — продолжил Павел. — Так себе из тебя подлец и мерзавец, Боря. Неубедительный. Не верю я. И тогда не верил, и сейчас. Заигрался, наворотил делов — так признай и иди дальше. Я тебе на самом себе крест ставить не позволю. Нашёл время обиды свои лелеять, да бабские истерики устраивать. Врезать бы тебе для ума. Да народ развлекать неохота.

— Да иди ты! — злость куда-то ушла, и стало тоскливо что ли. Вспомнил, как сам совсем недавно говорил примерно те же слова упрямому и подавленному Кириллу Шорохову, который навесил на себя вину за всё, что случилось. Да, другим такое советовать проще. А вот самому…

— Я-то пойду, Боря. Не морду же тебе бить, в самом деле. Только имей в виду. Я тебе, идиоту такому, сдаться не позволю. И корчить из себя злодея не дам. Поиграли и будет. Можешь считать это благотворительностью, можешь ещё чем. Ты мне нужен, Боря. И людям всем этим нужен. Всё. Хорош. Завтра утром жду тебя на командном пункте, может Серёжа наш прорежется. Там всё и обсудим.

Павел развернулся и пошёл обратно, в столовую. А Борис остался. Стоял, переваривал разговор. В котором снова победил Павел. Чёрт его знает, как у него это получалось, но получалось. И, наверно, впервые Борис был рад тому, что последнее слово осталось за Савельевым.

Если бы девчонка улизнула каким-то образом сама и спряталась у друзей или одноклассников, она бы уже была обнаружена — в этом Тимур не сомневался. Эти версии он отработал сразу, и везде было чисто. Тоненькая стопочка отчётов с подробными результатами обысков была аккуратно подшита к делу лейтенантом Ждановым, высоким красавцем-брюнетом, исполняющим при нём роль адъютанта. Сейчас лейтенант принёс протоколы утренних допросов — накануне было задержано ещё несколько человек, подозреваемых в связях с неуловимым полковником Долининым, — но все они были пустышками.

Караев быстро пролистнул страницы документов, задержался взглядом на одном с чистосердечным признанием, усмехнулся. Похоже, ребята из дознавательного переусердствовали, сломали мужика — было бы тому кого и чего сдавать, сдал бы не задумываясь, но, увы, к Долинину или любой другой преступной группировке этот слабак имел отношение не больше, чем его адъютант, который, вытянувшийся по струнке перед полковником, терпеливо ожидал дальнейших указаний.

— Это приложите к делу, — Караев отдал лейтенанту протоколы. — Что с установкой прослушки на телефоны в квартирах Ледовских и Шостаков? Передали приказ в сектор связи?

— Лично Соколову в руки, товарищ полковник. Как вы велели.

— Хорошо. Завтра в восемь утра чтобы у меня на столе лежали первые расшифровки разговоров. И ещё, — Караев замолчал, обдумывая дальнейшие слова, какой-то червячок сомнений точил и точил изнутри. Мешал.

У него повисла одна версия. Причём именно она казалась самой простой: проверить и вся недолга, есть зацепка — хорошо, нет — отбросить в сторону, как ненужную. На деле же вышло по-другому.

Мальчишка, недобитый на тридцать четвёртом, дружок Савельевской девчонки, снова, как угорь, выскользнул из рук. Надо было, конечно, брать быка за рога сразу, ещё в больнице на сто восьмом, когда он выяснил, что пацана подменили другим, каким-то Веселовым, у которого случайно тоже оказался огнестрел, и который так вовремя помер. Но тогда всё сложилось не в пользу Тимура: Рябинин с идиотским совещанием, отправка медиков на АЭС, к вечеру выяснилось, что исчезла девчонка, и стало совершенно не до раненого придурка. Потом и вовсе два потерянных дня — теперь-то Тимур уже понимал, что они были потеряны, — и, когда сегодня утром он вернулся к этому делу, выяснилось, что пацан испарился тоже.

В регистратуре заявили, что Веселова Алексея выписали день назад — сразу после визита Караева в больницу. Совпадение? Тимур не верил в совпадения. По обоим адресам, и Веселова, и Шорохова выписавшийся пациент не появлялся. Но хуже было другое. Дело с огнестрелом Веселова никто не вёл. А должны были вести. Обязаны. О всех убитых или раненых с применением любого оружия больницы сообщали в военный сектор. Эта больница не сообщила. И теперь дело принимало совершенно иной оборот…

Лейтенант ждал. Его красивое лицо не выражало никаких признаков нетерпения. Хороший боец.

— Вызовите ко мне майора Бублика. — Караев всё-таки принял решение, загнав сомнения в дальний угол.

— Слушаюсь, товарищ полковник, — бодро козырнул Жданов и вышел.

Нельзя сказать, что дело по поимке Савельевской девчонки застопорилось или зашло в тупик, но оно затянулось, и Тимуру это не нравилось. Да, Верховный дал ему карт-бланш, сказав, что генерал Рябинин будет предупреждён, и что согласовывать свои действия с ним полковнику не потребуется, но в реальности обещание Верховного не имело и половины веса. Всё упиралось в формальности и бюрократические проволочки, и, если Рябинин и был предупреждён, то все остальные отделы, ведомства и подразделения, куда Тимуру приходилось обращаться для решения своих вопросов, предупреждены, конечно же, не были, и каждый раз повторялось одно и тоже нехитрое действие: сначала звонок Рябинину и только после этого всё остальное.

До Тимура дошло не сразу — два дня он с упорством осла ломился в закрытые двери, которые хоть и отворялись, но не сразу, и ниточки управления этими дверями были отнюдь не в его руках. Но и это было бы полбеды, если бы вчерашний вечер не принёс полковнику Караеву ещё одно неприятное открытие.

После восьми полковник заходил с ежедневным докладом к Верховному. Сергей Анатольевич был на редкость щепетилен в вопросах соблюдения установленного порядка, и, независимо от того, чем он был в этот момент занят, положенные десять-пятнадцать минут на выслушивание вечерней сводки всегда выделял.

Вчера, когда Тимур явился к Верховному, тот был не один.

Едва перешагнув порог бывшей Савельевской квартиры, полковник Караев услышал женские голоса, смех, вплетающийся тонкими нитями в короткие мужские реплики, сочащиеся знакомым самодовольством и спесью. Один из охранников, отправившийся доложить о его приходе Ставицкому, быстро вернулся и отрапортовал, что господин Верховный ждёт его в голубой гостиной. Это слегка удивило, на его памяти у Верховного в первый раз были гости, но Тимур никогда не страдал рефлексией — попав ещё мальчишкой в военный сектор, он твёрдо усвоил одно: приказы вышестоящих не обсуждаются, — поэтому он быстро последовал по коридору, зашёл в гостиную и замер, дожидаясь дальнейших указаний.

При его появлении разговор на короткий миг оборвался, едва заметно споткнулся, но тут же, словно опомнившись, снова полился шумным, весёлым ручейком.

— Ну же, Юра, что ты замолчал? А дальше?

— Дальше? Дальше, милая Анжелика Юрьевна, всё было банально и просто…

Рябинин хохотнул, залпом осушил бокал и откинулся на спинку дивана, с силой вдавив её своим жирным телом. Караев отметил про себя, что генерал был изрядно пьян. Впрочем, пьян он теперь был всегда, правда днём перед подчинёнными старался держаться. Это Рябинину давалось нелегко — отдавая приказы, он всё чаще сбивался и путался, злился и в приступе злобы орал, багровея лысиной. Это особо никого не пугало, разве уж совсем зелёных курсантов, те ещё как-то тушевались и робели. Остальные же посмеивались, и насмешки день ото дня становились всё смелее и откровеннее. Тимуру, несмотря на всё то презрение, которое он испытывал к рыхлому и слабому Рябинину, такое положение дел не нравилось: отсутствие дисциплины и разболтанность он на дух не переносил, хотелось закрутить гайки, прекратить пересуды и пошлые, грязные анекдоты и сплетни, которые уже поползли по военному сектору прилипчивой, быстро растущей плесенью. Такое нарушение субординации полковник Караев переживал остро, как будто оно касалось его лично. Зато самого генерала это ничуть не трогало. А в данный момент он выглядел и вообще вполне довольным собой и жизнью, растёкся потной тушей по мягкой обивке дивана и с упоением накачивался алкоголем.

Женщина, к которой он обращался — она сидела в кресле напротив, крутя тонкими пальцами ножку высокого хрустального фужера, — повернула красивое ухоженное лицо к другой дамочке, небрежно примостившейся рядом, на подлокотнике, и пропела:

— Наташа, твой Юра всегда так меня смешит.

В ровном и мелодичном голосе не было никакого веселья, но её подруга (вряд ли у кого возникли бы сомнения, что дамочки были подругами) рассмеялась в ответ, как будто услышала что-то жизнерадостное и остроумное.

Полковник Караев знал всех здесь присутствующих. Та, к которой обращался Рябинин, была Бельская Анжелика Юрьевна, министр юстиции, а баба, сидящая рядом, — Юрина жена. Обеих Тимур относил к разряду опасных сук, и, будь его воля, таких баб следовало бы давить и сгибать, пока не согнутся или не сломаются.

Соседнее кресло, придвинутое к камину, занимал сам Верховный, а за спинкой кресла, слегка опираясь на неё, стояла тоненькая девушка в чёрном коктейльном платье — дочка Рябининых и невеста Ставицкого. Девочка мило и заученно улыбалась, а её глазки, одновременно и глупенькие, и хитрые, то и дело перебегали на мальчишку, которого вместе с единственным здесь стулом задвинули в самый дальний угол. Мальчишку Караев тоже знал, тот постоянно мелькал при Марковой. Вялый и малоинициативный пацан, типичная жертва, в которую уже судя по всему, если не вонзила, то собралась вонзить коготки маленькая и невинная невеста Верховного.

Ставицкий задумчиво смотрел на всполохи искусственного огня за каминной решёткой и, казалось, не обращал никакого внимания на светский разговор в своей гостиной, но при появлении Караева вскинул голову, сверкнул стёклами очков и негромко произнёс:

— Полковник? Есть новости?

Его голос, мягкий и вкрадчивый, заставил всех присутствующих встрепенуться. Генерал Рябинин попытался то ли встать, то сесть ровнее — кажется только сейчас до него дошло, что перед ним стоит его подчинённый, — но так и не смог. Последний выпитый залпом бокал подкосил его окончательно. Его жена, напротив, ещё больше выровняла спину, как будто стремилась своей прямотой компенсировать нестояние мужа. А вот Анжелика Бельская после слов Ставицкого повернула свою хорошенькую головку, бегло ощупала полковника взглядом, задумчиво теребя правой рукой серёжку — несколько крупных белых жемчужин на длинной серебряной нити.

Караев коротко доложил, что явился для вечернего доклада, не желая вдаваться в подробности перед всеми. Ставицкий его понял, поднялся со своего места, вежливо извинился перед дамами и сделал знак полковнику последовать за ним в кабинет.

Что-то во всём этом было неправильным, и уже в кабинете, докладывая о всех своих передвижениях и догадках, до Тимура дошло что. Он невольно стал свидетелем эдакого камерного междусобойчика, где все были своими — и красавица Бельская, и надменная сука Рябинина, и её юная дочурка, и пьяный и опустивший Юра, и даже этот бледный пацан — и только он, полковник Караев, сюда никак не вписывался. И то, что Ставицкий утром пообещал ему генеральские погоны после поимки дочери Савельева, не значило ровным счётом ничего. Да, к его мнению Верховный прислушивается, да, он ему доверяет, ценит, как профессионала, но этого недостаточно. Чтобы стать своим — недостаточно.

Всё это Тимуру не нравилось. И пока единственным выходом виделось физическое устранение Рябинина, хотя, может быть… может быть, это и не потребуется. Он опять вспомнил вчерашний вечер в голубой гостиной: мягкий, приглушённый свет, всполохи ненастоящего пламени, играющие бликами на толстых стёклах очков Верховного, умный взгляд холодных синих глаз красивой и равнодушной женщины, парень на стуле в углу, растёкшийся по дивану пьяный Рябинин. Такое ощущение, что все действующие лица и статисты в сборе — можно начинать.

Караев сунул руку в карман брюк и нащупал острые уголки небольшой коробки. Вынул, слегка встряхнул, прислушиваясь к лёгкому шуршанию, открыл крышку и аккуратно достал оттуда серёжку. Нежная снежинка из белого золота, усыпанная переливающимися бриллиантами с вкраплением ярко-синих камней, хрупко застыла на смуглой мужской ладони.

— Шурочка, детка, откуда это у тебя?

— Это моё! Моё! Не трогай!

— Дай мамочка просто посмотрит.

— Это моё! А-а-а…

Мальчишка скривил бледное, болезненное лицо, распустил губы и громко захныкал. Слюна тонкой струйкой побежала от правого уголка рта до кончика острого подбородка и повисла мутной капелькой.

— Моё… я нашёл… — пацан дёрнул головой, словно кто-то невидимый схватил его за плечи и шваркнул о такую же невидимую стену, и капля сорвалась с подбородка, но не упала, а повисла на вязкой тонкой ниточке.

Шура Марков вызывал непреодолимое чувство брезгливости у всех, и даже Тимур Караев, привыкший смотреть на людей как на функционал, тоже вначале поддался этому всеобщему настрою, неизменно возникающему при виде острого треугольного лица мальчика, длинной худой шеи, болтающейся в аккуратно застёгнутом воротнике рубашки, и узких сутулых плеч, которые то и дело дёргались, словно пацан был марионеткой в неумелых детских руках. Но это наваждение быстро прошло, едва полковник смекнул, что мальчишка просто дурачок, и эта умственная отсталость мгновенно вывела сына Марковой в глазах Караева из разряда людей во что-то среднее между прислоненным к стене стулом и ползущей по этой стене мокрицей.

Поэтому, когда Тимур приходил к Марковой в обед или по вечерам за причитающейся ему по праву порцией физической разрядки, его мало заботило присутствие мальчика в доме. Если бы этот малолетний идиот чем-то помешал ему, Караев придавил бы его, не задумываясь, как давят ползущего по руке жучка, но Маркова, видимо, догадываясь об этом, предусмотрительно держала своего слабоумного сына в дальних комнатах, так, чтобы он не попадался полковнику на глаза. Но сегодня что-то пошло не так.

Накануне, после того визита к Верховному, когда ему отчётливо дали понять, что он не свой, Караев к Марковой не пошёл. Замотался с отчётами о допросах, давал распоряжения подчинённым. И только утром следующего дня вспомнил о положенной для организма разрядке.

К своему организму Тимур относился серьёзно, воспринимал его как некий инструмент, необходимый для жизни и работы и который надлежало содержать в чистоте и порядке, ухаживать за ним, удовлетворяя все потребности. Правильное питание, режим, спортзал три раза в неделю и обязательный регулярный секс. Женщин для секса он выбирал всегда одинаковых — привлекательность его мало интересовала. Главное — чтобы была готова к услугам по первому требованию. Маркова подходила идеально. С ней никаких проблем не возникало. К тому же её положение — не просто какую-то дуру официантку пользует, а министра административного сектора — грело его честолюбие. Впрочем, Маркова, хоть и занимала высокое положение, в самый избранный круг не входила: на том междусобойчике у Верховного её не было.

Тимур вышел из душа, на ходу завязывая кушаком мягкий домашний халат. Не прошло и недели, а квартира Ирины Марковой как-то незаметно стала обрастать его вещами, что было странно, ведь к оседлости Тимур Караев не стремился. И тем не менее в ванной комнате сами собой появились бритвенные принадлежности и зубная щётка, на крючке всегда висел свежий халат, а при желании в одном из многочисленных шкафов можно было найти ещё невскрытую упаковку мужского белья или носков. Полковник особо не задумывался о таких метаморфозах, это было практично и удобно — вот, пожалуй, и всё.

— Шурочка, отдай это мамочке, сынок.

Приторные нотки в голосе Марковой, которые возникали всякий раз, когда она обращалась к сыну, были привычны, но фоном мелькнуло что-то ещё, и Караев резко остановился на пороге столовой, небольшой, заставленной старинной, но какой-то разномастной мебелью, словно, все эти вещи скупались без разбора в антикварной лавке по сходной цене во время распродаж.

Ирина стояла перед сыном на коленях и упрашивала его что-то отдать. Мальчишка ныл, уворачивался и махал руками, стараясь задеть мать по лицу. То есть махал он одной рукой, а вторую, крепко зажав чего-то в кулачок, прятал за спиной. Рядом стоял стул с висевшим на спинке кителем.

Понимание того, что происходит, пришло мгновенно. Караев в два шага преодолел небольшую столовую, вырос перед мальчишкой и глухо скомандовал:

— Руку!

Идиот затряс головой, капля слюны, повисшая на подбородке, сорвалась, отлетев в лицо полковника. Караев брезгливо поморщился, быстро вытер щёку и тут же схватив мальчишку за ту руку, в которой он что-то прятал, и резко дёрнул на себя. Шура тонко заверещал, разжал ладошку, и сверкающая серёжка бесшумно упала, запутавшись в мягком ворсе тёмно-коричневого ковра.

Серёжку Караев сегодня утром отобрал у горничной Ставицкого — домашнюю прислугу он допрашивал лично. После того, как Верховный перебрался в апартаменты Савельева, прежних приходящих горничных уволили и наняли новых. Тимур собственноручно отбирал персонал, и, если бы вдруг выяснилось, что кто-то из прислуги помог девчонке сбежать, это бы бросило тень на него самого.

Впрочем, тень всё же была брошена…

То, что женщина врёт, он понял сразу по тому, как нервно она сжимала в замок короткие узловатые пальцы. Первая мысль была: неужели он напал, нащупал след, и девчонка почти в его руках, но всё оказалось прозаичнее. Он даже не сразу понял, о чём зашла речь.

— Я подумала, господин полковник… я не хотела, — сухие щёки женщины вспыхнули лихорадочным румянцем.

— Что вы не хотели? Говорите яснее.

— Я брать себе не хотела. Я бы отдала… Господину Верховному отдала… Я хотела отдать, господин полковник.

Невнятное бормотание этой бабы раздражало. Караев сделал знак капитану Рыбникову. На допросы он предпочитал брать его — Рыбников действовал быстро и точно, бил грамотно, рассчитывая силу удара и безошибочно определяя нужную степень воздействия. Его никогда не останавливало, кто перед ним: мужчина, женщина, старик или ребёнок, и это отсутствие ненужных эмоций и жалости всегда давало нужный результат.

Горничная тоже правильно определила его жест, вся бестолковость разом слетела с неё, и она, всё ещё суетясь, но уже хотя бы не путаясь в словах, полезла в карман форменного платья, достала платок и протянула его полковнику. Руки её подрагивали.

— Что это? Разверните.

Платок, вернее даже не платок, а салфетка была несвежей, в разводах и пятнах (наверно, ею протирали зеркала или стекло), и заворачивать в неё украшение, показалось не столько неуместным, сколько оскорбительным, словно эти пятна от моющего средства или ещё от чего могли запачкать хрупкую снежинку, сияющую точёными тонкими гранями, заставили бы потускнеть синие и голубые камни, рассыпанные причудливым и выверенным узором.

— Она лежала под трюмо, в прихожей, — торопливо объясняла горничная, косясь на капитана Рыбникова. — Закатилась за ножку, её и не видно было. А я полы мыла, чуть сдвинула, а она как сверкнёт. Я хотела отдать, господин полковник… я бы отдала…

Чёрт его знает, сколько эта серёжка пролежала там, под трюмо. Её могли потерять и вчера, и неделю назад. Это мог быть след, а мог быть тупик.

Вопросов было больше чем ответов, но единственное, что Тимур знал точно: серёжка не принадлежала Нике Савельевой, у девчонки даже уши были не проткнуты, он, привыкший подмечать любую мелочь, это помнил. Конечно, на всякий случай он ещё раз перетряхнул все украшения и драгоценности, что были в доме: и те, которые остались в девчонкиной спальне, и те, которые хранил в сейфе Савельев — всё, что осталось от покойной жены. Вторую серёжку он не нашёл.

Караев нащупал запутавшееся в ковре украшение, аккуратно освободил замочек, зацепившийся за нитки, взял серёжку двумя пальцами, бережно, словно боялся сломать.

Она действительно выглядела хрупкой — как настоящая снежинка, Тимур видел такое лишь однажды, в детстве, когда с пацанами лазал ночью на рыбацкий пирс. Был конец ноября, и старшие парни подбили их, малолеток, на спор: кто дольше продержится без тёплых курток вне стен Башни. Вадя Бриллиант и ещё один местный авторитет с их уровня, имени которого Караев теперь не помнил, зато которого сам собственноручно пристрелил полгода назад, делали на них, желторотых идиотов, ставки — деньги на кону стояли немалые, но ничего этого Тимур тогда не знал. Хотел только одного — продержаться дольше всех. Стоял, сжав кулаки и отбивая зубами частую и звонкую чечётку. Что-то орал Вадя Бриллиант, видимо, подбадривая его — он ставил на Тимура, — гоготали Вадины шестёрки, а потом всё разом смолкло, и с неба повалил тихий снег. И в свете, льющемся сверху из окон Башни, танцевали золотые снежинки…

— Тимур, откуда у тебя эта серёжка?

Маркова уже отвела куда-то своего захлёбывающегося слезами недоумка и вернулась назад. Она смотрела на маленькую серёжку в его руках, очень странно смотрела, и Караев, первым желанием которого было послать подальше и эту плоскую, высохшую бабу, и её выродка, который рылся в карманах его кителя, вдруг передумал. Схватил её за запястье, с силой сжал, так, что она сдавленно охнула, притянул к себе.

— Ты знаешь, чья она?

— Да. Отпусти. Отпусти, Тимур. Пожалуйста. Я знаю, знаю.

Он медленно разжал пальцы, и Ирина тихо, как будто боялась, что их подслушают, заговорила.

— Это серёжка Анжелики Бельской. Я точно знаю. Это семейная реликвия и это парное украшение.

— Что значит парное? — поинтересовался он.

— Наши бабки были родными сёстрами, близнецами. Они родились ещё до потопа, на земле. Семья Бельских никогда не была бедной, даже более того, они были очень богаты, очень. Мой прадед, Бельский Ивар Эдуардович, наш с Анжеликой прадед, — Ирина произнесла имя Анжелики злым, свистящим шёпотом. — Он вложил в проект Башни все свои средства. Он верил в этот проект. Он привнёс в него не меньше, чем Алексей Андреев, он…

— Ближе к делу, — перебил её Караев. Какой-то далёкий и давно померший Ивар его не интересовал. Маркова от его окрика стушевалась, вжала голову в узкие плечи.

— Да-да, Тимур. Я короче… я сейчас. Девочки. У него родились девочки, дочери. Кристина и Элиза. На рождение было заказано два одинаковых комплекта серёжек. Из белого золота, в виде снежинок, украшенные бриллиантами и синими сапфирами. А по центру — голубой индийский алмаз в один карат. Это очень дорогое украшение и, разумеется, не фабричная штамповка. Такие вещи, как правило, штучные, и их передают из поколения в поколение.

— Если комплекта было два, значит, вторая пара серёжек у тебя?

— Вторая пара серёжек хранилась в моей семье, да. Кристина, моя бабушка, должна была передать их моей матери, а та — мне. Но случился этот мятеж, поднятый ублюдком Ровшицем. Наша семья всего лишилась. Всего. Всех денег, драгоценностей. Мы с матерью вынуждены были вечно побираться среди наших более удачливых родственников. Которые как-то всё сберегли, — эти слова Ирина произнесла в полный голос, даже не стараясь скрыть сквозившую в них ненависть. — Элиза, бабка Анжелики, всегда умела хорошо устроиться, этого у неё было не отнять. Анжелика пошла в неё. А нам… моей матери так и не простили, ни бедности, ни того, что она вышла замуж за моего отца и поменяла фамилию. У Ивара, нашего прадеда, было требование не менять фамилию в браке: раз уж в семье рождаются только девочки и нет наследника. А то, что в семье Бельских нет наследника — это проклятье. В обеих ветвях — одни девочки, и только мой Шурочка… у меня родился Шурочка… Он — настоящий Бельский и настоящий наследник.

Глаза Ирины лихорадочно блестели, кончик длинного острого носа покраснел.

— Ну не только у тебя есть наследник, — усмехнулся Караев. — У этой Анжелики тоже имеется.

Он вспомнил бледного парня, красивого, но какого-то невнятного что ли. Вечно пасётся в приёмной администрации, по стенкам жмётся. Хотя этот по крайней мере не умственно отсталый.

— Да какой он наследник, — зло выплюнула Маркова. — Неизвестно, где его откопали, и от кого эта сука его прижила. Она никем не брезгует.

— Ладно, — снова перебил её Караев. — Так, значит, пара серёжек осталась только одна?

— Да, — быстро кивнула головой Маркова. — Только одна, и она у Анжелики. И эта серёжка, что ты держишь сейчас в руках, точно принадлежит ей. Этой лощёной стерве.

Лощёной стерве? Кажется, в первый раз, за то время, что Тимур Караев знал эту женщину — невзрачную, тусклую, с которой в постели он испытывал даже не удовольствие, а так, разрядку, снятие напряжения после работы, изматывающей и утомительной, — в первый раз он посмотрел на неё с удивлением и увидел в ней кое-что ещё помимо затравленной и загнанной в угол жертвы. Что-то, что если не ставило её в один с ним ряд, то делало однозначно союзником.

В голове Караева шустро закрутились, заработали шестерёнки. Лощёная стерва. Анжелика Бельская. Наталья Рябинина. Юра. Жирный, потный, пьяный Юра. Генерал. Пока ещё генерал. Пока…

Перед тем, как уйти, он углядел маленькую коробочку в прихожей на тумбочке. Как раз под серёжку, чтобы не потерять.

— Это Шурочки, — попыталась возразить Маркова, но он не слушал. Открыл, вытряхнул оттуда каких-то копошившихся бескрылых насекомых, брезгливо наступил на них ногой.

Уже уходя, заметил бледное и искажённое злобой узкое лицо мальчишки, выглядывающее из полуприкрытых дверей одной из комнат.

— Вызывали, товарищ полковник?

На пороге возник майор Бублик. Попытался втянуть живот, но безрезультатно.

Караев убрал серёжку в коробку, закрыл крышкой. Внимательно посмотрел на майора. В голове опять шевельнулись сомнения, стоит ли подключать к этому делу Бублика, или лучше самому. Когда сам, конечно, всегда надежнее, но… серёжка, найденная в квартире Савельевых, казалась более перспективной версией — Анжелика Бельская явно побывала в гостях у девочки и не исключено, что в день исчезновения. А раненый пацан…

— Майор, у меня для вас новое задание. Больница на сто восьмом.

— Больница? — брови майора удивлённо поползли вверх, но он быстро вернул их на место.

— Больница, — кивнул Караев.

В курс дела он ввёл майора быстро. Тот слушал внимательно, время от времени задавая уточняющие вопросы. При выполнения ответственных заданий майор преображался — никаких шуточек-прибауточек, которые в другое время сыпались из майора как из дырявого мешка, никаких придурковатых улыбок. В такие минуты Караев понимал, почему он доверил Бублику руководство всеми КПП Башни — доверил в обход непосредственного начальника майора.

— Задача ясна?

— Так точно, полковник.

— Советую начать с Ладыгиной, главврача.

— Главврача, — Бублик хмыкнул. — И тож верно. С её, стало быть, и начнём.

— Прежде всего надо правильно встать. Нет, не так. Вот давайте я покажу.

— А курок взвести или как это называется?

— Курок? Нет, Ника Павловна, тут не надо. Давайте стойку отработаем лучше.

— Погоди, Петренко, а почему не надо курок взводить? А если он не взведён, а я начну палить и всё впустую тогда.

— Почему впустую? Вовсе нет. Здесь самовзвод.

— Типа автоматика, да? А если, Петренко, у тебя эта автоматика в штанах выстрелит?

— Она не выстрелит.

— Это ещё почему?

— Потому что на спусковой крючок надо нажать сначала. Я ж вам, Ника Павловна, говорю, тут самовзвод…

Мысль о том, чтобы попросить Петренко научить её стрелять, пришла Нике в голову вчера, после ужина. Петренко проводил её до комнаты общежития и, пока она открывала дверь ключом, чертыхаясь себе под нос (замок слегка заедал), стоял рядом и никуда не уходил. Она уже хотела фыркнуть на него — всё же постоянное присутствие этого лопоухого телохранителя напрягало, — но тут ключ наконец провернулся в замочной скважине, и Ника, машинально нажав на ручку, толкнула дверь от себя.

— Посторонитесь, Ника Павловна.

Петренко отодвинул её плечом и зашёл в комнату первым, немного пригнувшись и ловко вынув из кармана пистолет. Всё-таки вчера она была права насчёт оружия, заметив, как Петренко при виде поджидавшего её Степки быстрым и выверенным движением схватился за карман брюк. Держа пистолет обеими руками, Петренко медленно прошёл вглубь, заглянул под кровати, сначала под одну, потом под другую, а затем в санузел.

— Чисто, Ника Павловна! Можете проходить! — на лице её телохранителя растеклась привычная глупая улыбка.

Этот придурок никак не мог запомнить, что её надо теперь называть Надей, и упорно именовал Никой Павловной, рискуя завалить всё дело. Спасало их то, что по приказу Ладыгиной работали они действительно в самой дальней и малолюдной части больницы и почти всегда только вдвоём. Сама же Ника в свою очередь не могла заставить себя обращаться к нему по имени и, изрядно промучившись первую половину дня — всё-таки называть парня как-то было надо, — остановилась на фамилии, простой и не самой звучной, но отлично подходящей к его курносой веснушчатой физиономии.

— Вот ты придурок, — Ника зашла в комнату. — Ещё в унитаз загляни. Вдруг там Караев самолично прячется.

— Владимир Иванович велел всё тщательно досматривать, Ника Павловна, — Петренко сделался серьёзным и даже важным. — И майор Бублик тоже.

— Дурак твой майор. Иначе кого-нибудь поумней бы ко мне приставил. Кто хотя бы в состоянии моё новое имя запомнить.

«И кто не подставляется так по-глупому», — добавила она про себя, вспомнив, как долбанула майора по голове лампой.

Петренко на неуважительные слова о своём майоре, кажется, даже обиделся. Слегка насупился и принялся убирать пистолет в карман.

— А у тебя, Петренко, настоящее хоть оружие, боевое? — не унималась Ника. — Или тебе не доверяют?

— Боевое, — буркнул Петренко.

— А научи меня стрелять, а?

Просьба вышла спонтанной и совершенно детской, как, впрочем, все её слова и фразы, которыми она постоянно и непонятно почему цепляла весь день Петренко, то ли пытаясь вывести его из равновесия, то ли стремясь сорвать на нём свою злость за вынужденное бездействие, за то, что её как ценную бандероль перенесли из одного места в другое, не забыв при этом приставить охрану. Ника даже не думала, что Петренко согласится или хотя бы согласится так быстро, но уговаривать парня долго не пришлось.

И поэтому с утра — сегодня они работали в вечернюю смену — Петренко, постучавшись условным стуком, ввалился к ней в комнату, красный и важный. Его короткие светлые волосы были аккуратно приглажены и уложены на косой пробор, он их намочил или чем-то намазал, чтобы они не топорщились в разные стороны, отчего круглая голова Петренко стала похожа на ночную вазу с такими же круглыми, приставленными с обоих боков ручками. Ника едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Впрочем, как только началось само «обучение», смеяться Нике расхотелось, зато всё чаще и чаще возникало желание пристукнуть парня за его маловразумительные и косные объяснения.

Но всё же — тут надо было отдать её «учителю» должное — Петренко был на редкость терпелив, ни разу не сорвался, не повысил голос. Будь на его месте Кир, тот бы уже раз пятнадцать взорвался, накричал, а потом… Ника мотнула головой, отгоняя это «потом», потому что не было у неё никакого «потом», с её Киром не было.

— Хорошо, я поняла про курок, — сердито остановила она Петренко, который продолжать нудеть чего-то про самовзвод. — Давай дальше.

Дальше, насколько Ника поняла, нужно было принять правильное положение. Подстёгиваемая нетерпением, Ника с удовольствием бы этот этап пропустила — в кино стреляли, ничем таким особо не заморачиваясь, выхватывали из-за пояса пистолеты и палили в разные стороны, — но Петренко был неумолим.

— Надо, Ника Павловна, правильно встать. Вот так. Голову держите прямо, ноги на ширине плеч. Можно одну ногу поставить вперёд, для устойчивости.

— Да зачем? Я и так на ногах нормально стою, — Ника рассерженно тряхнула кудрями. Волосы она забыла перетянуть резинкой, и теперь они падали на плечи, на лоб, мешали, а она вместо того, чтобы убрать их, только отбрасывала назад нервным, раздражённым движением.

— Потому что отдача, Ника Павловна. У любого оружия она есть. Поэтому встаньте так. Ну не хотите ногу вперёд, просто чтоб они на ширине плеч были тогда. Такую стойку называют равнобёдренный треугольник.

— Какой треугольник? — Ника оторопело вылупилась на Петренко.

— Равнобёдренный, — смутившись, повторил тот.

— Петренко, тебя что твой Бублик стрелять учил? Равнобёдренный…

По тому, как Петренко залился краской, так, что даже шея покраснела, Ника поняла, что угадала — точно Бублик. Только у него соколики стреляли в позе «равнобёдренного треугольника». Теперь и она, Ника, будет. Если придётся…

— Ладно, дальше, — сжалилась Ника над сконфузившимся парнем. — Теперь чего?

— Теперь это… берите пистолет. Обоими руками.

— Обеими, — машинально поправила Ника.

— Ну да… обеими… лучше обеими, там потому что отдача…

В чём-то Петренко Нике было даже жаль. Шестое чувство сигналило, что парень не просто так вызвался в телохранители и сейчас терпел все её фырканья и насмешки. Тут была личная симпатия, а, может быть, и больше чем просто симпатия. По большому счёту он ещё тогда, когда Ника сидела запертой у себя в квартире, выказывал ей знаки внимания — таскался каждые полчаса с вопросами, не нужно ли ей чего, терялся и краснел как рак, когда ему приходилось сопровождать её до туалета или до ванной комнаты, пытался наладить разговор, оставшись с ней наедине. Один раз даже решился спросить, что она читает, увидев книгу в её руках, а она, не задумываясь, выпалила ему в лицо: «Как убить придурка, который задает идиотские вопросы. Тысяча и один способ». Больше он к ней с расспросами не лез.

— Указательный палец ложьте сюда. На спусковой крючок…

От слова «ложьте» Ника непроизвольно поморщилась, но поправлять уже не стала. Толку-то. Всё равно после Бублика она бессильна.

— …а большой поднимите выше, он не должен мешать. А вторую руку вот так. Чтоб она у вас другую как бы поддерживала…

Парень встал сзади, нерешительно прикоснулся к её локтям, помогая поднять пистолет на нужную высоту. Ника почувствовала, как подрагивают его пальцы. Память отозвалась воспоминаниями о других руках, крепких, сильных, вернула ей боль, которая миллионами острых иголок впилась в тело, разрывая его на части.

— …я просто покажу, как держать правильно… — подрагивающий шёпот Петренко раздавался над самым ухом. — Вы не думайте чего, Ника Павловна, я это… Вы цельтесь. Совместите сначала целик и мушку, а потом… мишень… и глаз левый закройте, вот так…

Ника сжала зубы, навела пистолет на мишень — пластиковый лист, пришпиленный к двери. На глаза навернулись слёзы. Мишень размазалась, поплыла, превращаясь в мутное, неровно качающееся пятно, трансформировалась в острое, ястребиное лицо Караева, и Ника медленно нажала на курок…

— У вас уже совсем хорошо получается, Ника Павловна. Товарищ майор уже бы точно разрешил от теретической части переходить к боевой…

— От какой части, Петренко? — Ника даже остановилась. Они поднимались по лестнице в больницу, общежитие медиков располагалось этажом ниже. До начала смены оставалось всего ничего, увлекшись обучением стрельбе, они чуть не позабыли про время.

— От теретической, — Петренко тоже остановился, вытянулся перед ней. Он был невысок, чуть выше самой Ники, и их лица находились почти вровень, так, что Ника могла видеть светлые короткие ресницы, вздёрнутый веснушчатый нос и бледные, легко краснеющие щёки. Они и сейчас вспыхнули, и рыжеватые веснушки почти исчезли, затопленные смущённым румянцем. — Это когда стойка и захват отработаны и можно стрелять уже учиться.

— Правильно, Петренко, говорить «теоретической», от слова «теория».

Ника развернулась и снова быстро зашагала вперёд. Петренко не отставал.

— Так я так и говорю, Ника Павловна. Вот вам бы теперь боевыми патронами пострелять, вы бы, Ника Павловна, тогда…

Дифирамбы Петренко в честь её успехов Нику изрядно утомили. У поста охраны, пока проверяли их пропуска, парень немного притих, но уже в общем больничном коридоре его восторги вспыхнули с новой силой.

— …эх, вам бы ещё потренироваться немного, боевыми пострелять у нас на полигоне и это… Талант у вас, Ника Павловна…

— Да заткнись ты! — Ника не выдержала. Ещё не хватало, чтобы их кто-нибудь услышал. — Помолчи хоть немного. И перестань уже меня называть по имени-отчеству.

— А как мне вас назвать? — искренне поразился Петренко. — Если не по имени…

— Никак не называй! — отрезала Ника, она уже смирилась с тем, что втолковать Петренко про то, что она теперь Надя, у неё не получится. — И о том, чем мы занимались, тоже не трынди. Понял?

Петренко замолчал, обиженно засопел и отстал на пару шагов.

Ника снова почувствовала угрызения совести. Ей было не по себе оттого, что она всё время грубила этому мальчишке, чья вина по сути заключалась только в том, что его назвали именем, которое для Ники слишком много значило. Но она ничего не могла с собой поделать. Постоянно именовала его придурком, рассыпалась насмешками, хотя на самом деле испытывала к нему почти что благодарность. Он отвлекал её от тяжёлых мыслей, которые неизменно приходили к ней, когда она оставалась одна. Речь Петренко, до отказа наполненная бубликовскими словечками, которые парень к тому же ещё и безбожно перевирал, уже не раз и не два вызывали у неё смех (хотя она и злилась на себя за то, что ей становится смешно, когда вокруг творится такое) и приносили пусть и короткую, но разрядку. К тому же похвалы Петренко были ей приятны. Жаль, конечно, что нельзя попробовать пострелять хотя бы холостыми патронами, но зато она теперь знает, как правильно держать пистолет, на что нажимать, и — этот гад Караев может быть уверен — в нужный момент она точно не растеряется. И совместит целик, мушку и ненавистную застывшую рожу…

Отделение встретило их тишиной. Вчера, когда они с Петренко работали в дневную смену, было поживее. Сновал персонал, больные то и дело выходили из палат — размять ноги, прогуляться. А сейчас будто все вымерли.

Причина стала понятна, как только они подошли к сестринскому посту: персонал столпился там, и медсёстры, и санитары, и даже врачи. Все сгрудились в большую кучу и нервно, в полголоса что-то обсуждали. В центре стоял немолодой грузный мужчина в униформе врача, кажется, его звали Аркадий Борисович, Ника пока не успела точно запомнить, как кого зовут. Этот Аркадий Борисович что-то тихо рассказывал, лицо его было значительным и важным, словно он делился какой-то тайной.

Уже почувствовав недоброе, Ника осторожно приблизилась, нашла взглядом старшую, Татьяну Сергеевну, тихонько поздоровалась.

— Столярова? — та неохотно отвлеклась от разговора. — Почему ещё не одета? Иди переодевайся.

— А что тут… — попыталась спросить Ника, но её перебила дежурная медсестра.

— Эй, ты… Это же ты — Петренко? — она смотрела на перетаптывающегося за Никиной спиной охранника.

— Ага, я, — подтвердил тот, растерянно покосившись на Нику.

— Искали тебя. Спрашивали. Из приёмной, кажется.

И медсестра, отвернулась, опять уставившись на толстого пожилого врача, а тот, сдвинув седые лохматые брови, неодобрительно зыркнул на них с Петренко. Было видно, что ему не сильно понравилось, что его перебили на полуслове. Впрочем, он почти сразу продолжил говорить, ухватив нить потерянного разговора.

— Я вам точно говорю, это из-за того, что снова закон вводят, — Аркадий Борисович нервно покрутил короткими пальцами висящий на шее фонендоскоп. — Потому что наша Маргарита Сергеевна никогда его не одобряла. Наверняка и сейчас не одобряет. Вот и метут всех несогласных.

— Всех несогласных мести, у них изоляторов в военном секторе не хватит, — хохотнул молодой мужчина, кажется, интерн. — Нет, тут что-то другое…

— Да что другое, Миша? — возмутилась Татьяна Сергеевна. — Ещё скажи, что Ладыгина преступница. Да Маргарита Сергеевна кристальной честности человек.

— А при чём тут честность? — возразил этот Миша. — Я вот слыхал, что у нас теперь назначать врачей и вообще всех будут исходя из классов. Вот у вас какой класс, Татьяна Сергеевна, в пропуске стоит? Третий? А у меня второй. Врачи все будут из второго класса. А те, кто третьего, их в младший медперсонал переведут. А главврачей, может, только из первого класса назначать будут. Так что, скорее всего, наша Маргарита Сергеевна происхождением не вышла. Кто-нибудь знает, какой класс ей поставили?

— Глупости ты говоришь! — нахмурившись, прервал его Аркадий Борисович. Ника про себя отметила, что тема ему неприятна, видимо, у него самого с происхождением тоже было не особо. — Даже если и так, то просто бы отстранили от должности, и всё. А тут под конвоем увели. Так что другое здесь…

— У меня на триста пятом одна знакомая работает, там два месяца назад нескольких врачей арестовали, — влезла какая-то востроносая врачиха в узких очках. — Говорят, по делу о наркотиках. Это когда Литвинова осудили. Может и наша тоже… с наркотой?

— Вы, Лариса Викторовна, совсем уже не соображаете, что несёте? — с возмущением прервал её Аркадий Борисович. — Какая наркота? Говорю же, закон вводят. Снова. Уже разнарядки спустили. Вот наша, наверно, и возмутилась. А они её за это и убрали. Чтоб, значит, воду не мутила.

Ника стояла, с ужасом впитывая каждую реплику. Маргарита Сергеевна — это же главврач, та самая, благодаря которой она тут, и которая в курсе, кто она такая. И что получается? Её убрали? Куда убрали? Что там говорили про конвой?

Очкастая Лариса Викторовна снова принялась с жаром рассказывать что-то про события в больнице на триста пятом, а Ника робко потянула за рукав Татьяну Сергеевну.

— Столярова? Ну что тебе? — досадливо обернулась к ней старшая медсестра.

— Татьяна Сергеевна, а что произошло-то? — задала вопрос Ника.

— Что произошло? Ладыгину арестовали где-то с час назад. Главврача нашего. Заявились военные, говорят вооружённые до зубов, и вывели нашу Маргариту Сергеевну под белы рученьки. И документы все забрали из приёмной. Такие дела у нас творятся в последнее время.

Ника похолодела. Час назад. Арестовали. Значит, и за ней скоро…

Она, стараясь не привлекать внимания, отошла от поста, оставив сотрудников отделения и дальше строить догадки, и быстро проскользнула в подсобку, где хранились швабры и прочий инвентарь. Петренко, как приклеенный, следовал за ней.

— Ну? — Ника закрыла за Петренко дверь и требовательно уставилась на него, стараясь погасить подступившую панику. Они стояли очень близко друг к другу — подсобка была маленькой, заваленной всяким хламом, и они вдвоём едва тут помещались. Петренко оттого, что почти касался её, сильно смутился и опять покраснел.

— Я… эээ… — пробормотал он, глупо хлопая белёсыми ресницами.

— Петренко, что ты мычишь? — Ника разозлилась. — Давай, говори, что делать будем?

— Что делать?

— Ты что, не понял ничего? — Ника мысленно застонала, приставили охранника-идиота, повезло так повезло. — Главврача арестовали. Ну?

— Так, может, её не поэтому…

— Петренко, ты что, совсем ничего не понимаешь? Даже если и не поэтому, всё равно сейчас за нами придут. Там умеют допрашивать, всё из неё вытрясут.

Ника вспомнила, как Кир ей рассказывал про методы допроса военных. Да она и сама следы этих методов на его лице видела. Она ещё потом спросила у Веры, в курсе ли та, что её дед использует такое, на что Вера только пожала плечами, заявив, что они — военные, и добывать показания — это одна из граней их работы.

— Я вообще удивлена, что за нами ещё не пришли. Повезло нам. Слышал, тобой уже интересовались, медсестра же тебе сказала. Ну, Петренко, давай, соображай, что у вас предусмотрено на такой случай?

Петренко сосредоточенно засопел.

— Есть у тебя связь с полковником Долининым? Или с твоим майором Бубликом? Номер телефона?

— Есть… Ну, я каждый вечер должен к охране подходить, при входе в больницу которая, и передавать им кодовое слово для командира, — наконец определился Петренко.

— Какое кодовое слово? — тупо переспросила Ника.

— Ну, если всё в порядке, то кодовое слово «галушка».

— О, господи, — если бы Нике не было так страшно, она бы смогла оценить юмор и непременно бы подколола Петренко, но сейчас ей было не до этого. — А если не в порядке? Если как сейчас — что-то экстренное?

— Тогда я должен сказать «пампушка».

Ника нервно икнула. Этот майор Бублик, и Петренко, и весь этот цирк с галушками и пампушками… Она представила, как они сейчас бегут к охранникам и начинают орать им на ухо что-то про пампушки. Нет, это вообще бред какой-то.

— Но это не подойдёт, — продолжил Петренко. — Потому что майор Бублик только поздно вечером информацию получит. А если экстренное что-то…

— Ну? Если экстренное, то что?

— То мне сказали действовать по обстоятельствам. И любой ценой обеспечить вашу безопасность, Ника Павловна.

— Ну всё, блин, Петренко, теперь я спокойна, — прошипела Ника. — Раз уж ты начнёшь действовать по обстоятельствам, то мы спасены. Петренко, ну соображай. Как связаться с майором? Или с полковником? Ты понимаешь, что нам нельзя тут оставаться. Может, можно кому-то позвонить… Чёрт! Точно! Стёпка! Он же может связаться с отцом! Пошли!

Ника осторожно открыла дверь в коридор — там никого не было, только с дежурного поста, где собрался весь персонал, доносилась встревоженная речь. Тихонько, стараясь не шуметь, Ника выскользнула из подсобки. Петренко держался рядом. Соображал он, конечно, туго, но вот рефлексы военного у него были отточены до автоматизма, это Ника давно заметила. Двигался он быстро, уверенно, даже грациозно. Хотя употреблять по отношению к этому недоумку слово «грация» всё же было как-то слишком. Ника задумалась, прикидывая, как быстрее добраться до отделения терапии, где работал Стёпка, но буквально сразу вспомнила, что у Васнецова сегодня выходной. Он сам вчера ей об этом сообщил, когда они столкнулись в столовой за ужином (Стёпа, разумеется, был с Гулей и опять почему-то смутился). Стёпка назвал номер своей комнаты, на всякий случай. Двести шестнадцать, кажется. Или двести семнадцать…

— Пошли в общежитие, Петренко. Стёпка должен быть там, — проговорила Ника, направляясь к выходу. — И убери руку от кармана. Пока на нас никто не нападает, отстреливаться не надо.

«Чёрт! Это не та комната! — эхом пронеслось в голове и следом запоздалое. — Надо было постучать».

До двести шестнадцатой комнаты они с Петренко добежали почти одновременно, Петренко опередил Нику буквально на полшага и собрался прямо сходу ввалиться туда, но она перехватила его за локоть.

— Куда? Я сама!

— Ника Павловна, дайте я. Вдруг там опасно.

— С ума сошёл?

Правая рука Петренко застыла на кармане с пистолетом, лицо было серьёзным, словно они прибежали не за помощью к другу, а собрались накрыть уголовную малину, вломившись в комнату и захватив всех врасплох.

— А если там…

— Ну чего там? Ты, Петренко, хоть соображай немного. Тебя что, твой Бублик не учил, что из пушки по всем палить не надо?

— Ника Павловна…

— Да пусти, придурок! На шухере вон постой лучше.

И она, оттеснив Петренко плечом и забыв, что собиралась постучать, со всей силы толкнула дверь, которая оказалась незапертой, не задумываясь, шагнула в комнату и тут же в растерянности застыла на пороге.

На кровати были двое, и то, чем эти двое занимались, не вызывало никаких сомнений. Лиц Ника не видела — только узкую спину девушки, тёмные, почти чёрные волосы, струящиеся мягкой волной, и мужские руки, обхватившие тонкую смуглую талию.

Девушка обернулась и взвизгнула, инстинктивно закрыла ладонью грудь, а парень, чуть приподнявшись на локтях и высунувшись из-за спины своей подруги, сдавленно выдохнул:

— Ты?

От знакомого голоса Ника очнулась, её бросило в жар, и застрявшие в горле слова бестолково выкатились одно за другим.

— Извини, Стёпа… я… надо поговорить…

И она вылетела из комнаты, чувствуя себя так, словно, это не она, а её застукали голой.

— Ника Павловна, что там? Что случилось, Ника Павловна? — голос Петренко звучал как сквозь вату.

Ника с силой вжалась лопатками в стену, в голове набатом стучала мысль: «господи, ну что я за дура, что за дура…» и следом «всё-таки это его комната, Стёпкина»…

Перед глазами всё ещё стояла только что увиденная картина, испуганное лицо Гули — Ника не могла сказать точно, но ей казалось, что это была Гуля, — ошалевший Стёпка, кровать со сползшим на пол одеялом, но сквозь эту картину уже проступало встревоженное лицо Петренко, детские круглые глаза, в которых колыхалось удивление и беспокойство. От этого Нике стало ещё хуже, ещё гадливее. Чувство стыда смешалось со злостью, и она раздражённо выпалила:

— Ну чего уставился?

— Я, Ника Павловна… Давайте я там… Вас обидели, Ника Павловна?

— Да стой ты, идиот! — Ника едва успела схватить парня за рукав рубашки, поняв, что тот собирается повторить её маневр. — Ничего там нет. Сейчас… погоди…

Стёпка выскочил в коридор буквально через пару минут, на ходу застёгивая штаны. Такой же красный и растерянный, как и сама Ника.

— Ника, что-то случилось? — в Никины глаза он смотреть избегал, смущённо пялился куда-то в сторону. Наспех натянутая футболка задралась с одного боку, Стёпка, заметив это, поспешно одёрнул её и глухо повторил, по-прежнему не глядя на Нику. — Что-то случилось, да?

— Извини, Стёп, — пробормотала она. — Я… не знала, что…

— Да я сам… чёрт…

Стёпка осёкся. Дурацкая ситуация, в которую они оба попали, мешала говорить. Им казалось, что они всё выяснили ещё день назад, поняли и обо всём договорились, но они не учли одного — того, что жизнь вот так столкнёт их лбами и будет, посмеиваясь, наблюдать за их неловкими потугами оправдаться друг перед другом.

Неизвестно, сколько бы ещё они так мялись, если б им на помощь не пришёл Петренко.

— Главврача арестовали!

Стёпка, который, кажется, только сейчас заметил Никиного телохранителя, ошарашенно уставился на парня.

— Как это арестовали? За что?

— Да мы не знаем, — Ника наконец нашла в себе силы посмотреть на Стёпку. — Никто не знает. Говорят, час назад пришли военные и увели. Мы сами только что про это услышали. А про него, — она кивнула в сторону Петренко. — Уже спрашивали. Сказали, что из приёмной его искали, так что, сам понимаешь…

Стёпка негромко выругался и взъерошил волосы.

— Думаешь, они напали на твой след?

— Похоже на то. Наверно, нас кто-то сдал. В общем, Стёпа, ты можешь связаться с отцом?

— С отцом? Да, конечно. Я попробую. Погодите…

Стёпа нырнул обратно в комнату. Оттуда послышались голоса — он что-то втолковывал Гуле. Ника опять прислонилась к стене, сердце стучало, но уже не так бешено, как несколько минут назад.

Позавчера они со Стёпкой решили, что Гуле он ничего говорить не будет. Ни про Нику, ни про подполье, которое готовило контрпереворот, ни про то, что Стёпкин отец в этом замешан. Дело было не в доверии, вернее, не в его отсутствии, дело было в другом. Просто тогда пришлось бы многое рассказать, и про то, кто такая Ника в том числе, и по сути втянуть эту девушку в опасные игры, в которые они сами волей случая были вовлечены. Нет уж, это было совершенно ни к чему. Пусть лучше думает, что Ника — просто одноклассница. Так всем спокойнее.

Стёпкин голос за дверью становился всё громче. «Интересно, — подумала Ника. — Что он ей сейчас там задвигает?» Подумала и усмехнулась про себя. Ситуация со стороны — просто анекдотическая. Наверняка Стёпкина Гуля решила, что Ника — чокнутая дурочка, дурнушка, втайне влюблённая в красавца Васнецова и преследующая его. Господи. Рассказать кому — не поверят. Хотя сейчас всё шиворот навыворот, да и вообще, что там думает эта Гуля — плевать. Сейчас точно не до неё.

Стёпа выглянул и кивком головы пригласил их войти.

Его подружка, судя по всему, находилась в ванной, оттуда раздавался приглушённый звук воды. Постель была наспех прибрана, из-под наброшенного сверху покрывала торчал уголок подушки — смятая белая наволочка, которая помимо воли притягивала взгляд. Ника торопливо присела на соседнюю кровать, стараясь не смотреть на этот дразнящий белый уголок, и Стёпка, с лица которого уже начал сходить румянец, снова вспыхнул, отвернулся и открыл дверцу шкафа. В её комнате тоже стоял такой же шкаф, почти пустой, если не считать запасного комплекта одежды, который ей выдали на складе, и который она так и не распечатала, и казенного белья, грубого и синтетического — всё это Ника небрежно засунула на одну из полок, не сильно заботясь об эстетике.

У аккуратиста Васнецова всё было разложено по местам. Даже здесь, в убогой комнатушке больничного общежития, Стёпка оставался верен себе — все его рубашки были тщательно отглажены и развешаны на плечиках.

— Мы сейчас сходим в больницу, — Стёпка вынул из шкафа одну из рубашек. — Там у Гули как раз сегодня подружка дежурит на посту в нашем отделении. Она даст позвонить. А вы лучше останьтесь тут, запритесь на всякий случай. Правда, отец ещё позавчера меня предупредил, чтобы я при разговоре по телефону, с ним или с Верой, был осторожней. Потому что сейчас многие телефоны прослушиваются. Про тебя он вообще запретил упоминать, я даже Вере… ну, не звонил в тот день, когда ты здесь появилась. Отец сам к ней сходил и сказал, что с тобой всё в порядке.

— Так значит, и сейчас лучше не звонить или как?

— Сейчас я позвоню, сообщу как-нибудь осторожно, не называя тебя. Я думаю, он поймёт. Главное, чтоб он на месте был…

Ника старалась не думать, что будет, если они не найдут Олега Станиславовича. Что им тогда делать? Долго отсиживаться в Стёпкиной комнате не получится, а бежать — куда ей бежать?

— Но, если, — Стёпка посмотрел на Нику. — Если его не будет у себя, тогда что?

Он озвучил её же мысли, наверняка, думал в том же направлении, что и она.

— Не знаю, — Ника перевела взгляд на Петренко, который стоял у двери и хлопал глазами. — Петренко, может, ты знаешь что-то ещё? Ну, где твой майор может быть? Или полковник Долинин? Ну, хоть что-то.

— Знаю, — внезапно выдал Петренко. — Тайная база есть.

Ника подавила желание запустить чем-нибудь в его тупую физиономию. Ну что за бестолковый идиот.

— Что же ты молчал, Петренко?

— Так я это, Ни…

Он наткнулся на бешеный взгляд Ники и тут же замолчал. Ника выразительно показала глазами на дверь в ванную, шум воды стих, вероятно, Гуля уже закончила водные процедуры. Ещё не хватало, чтобы она услышала её настоящее имя.

— Ну, Петренко…

— Так я это… — Петренко понизил голос. — Я и говорю, тайная база есть, я сам сначала там был, с Каймановым и Ткачуком, ну, после того как побег вам устроили. Нам же скрываться надо было, вот нас майор Бублик туда и отправил. Я там ночевал даже, пока меня к вам не приставили. А Ткачук с Каймановым, наверно, и сейчас на базе той. И полковник Долинин тоже.

— Вот почему сразу было не сказать? — Ника подавила очередное ругательство. Это ж какое терпение надо иметь, чтобы общаться с таким идиотом.

— Так вы не спрашивали, Ни… то есть, Павловна, про тайную базу. И потом полковник Долинин сказал, чтоб никому не говорить. База же тайная.

— О, господи, Петренко… — простонала Ника и повернулась к Стёпке. — В общем, если что, тогда мы с Петренко отправимся на эту тайную базу.

— Не, нельзя вам туда, Ни… Никак нельзя!

— Это почему это? — удивилась Ника. — Тебе можно, а мне нельзя? Или там с пропуском проблемы?

— Да не. С пропуском как раз проблем нет. У нас же на южных КПП все свои, а я кодовое слово знаю, пароль, в смысле.

— Галушка или пампушка? — не удержалась Ника и фыркнула.

— Галушка или пампушка — это для больничной охраны, — Петренко на Никино фырканье никак не среагировал. — А те, которые по этажам, тех или предупреждают заранее, кого надо пропускать и не отмечать, или, если что-то срочное, то надо пароль сказать.

— И какой пароль?

Ника уже приготовилась услышать очередной бред, потому что пароли, видимо, придумывал самолично майор Бублик, а тот был мастер на всякие идиотские словечки, но действительность превзошла все ожидания.

— Пердимонокля, — важно сообщил Петренко.

Стёпа закашлялся. Он весь разговор с удивлением смотрел на Петренко. Это Ника уже стала немного привыкать к своему телохранителю, а Стёпа явно оказался не готов к такому колориту.

— Да уж, откуда вы только словечки такие выискиваете, — пробормотала Ника.

— Майор Бублик говорит, что пароли должны быть такие редкие, чтоб никто случайно не брякнул. Ну и чтоб никто не догадался, что это значит, — с готовностью пояснил Петренко.

— М-да, с точки зрения редкости, действительно фиг кто догадается. Тут твоему майору равных нет. В общем, значит так, — Ника хлопнула ладонями себя по коленям. — Пароль мы знаем, если что, рванём в тайное место, найдём…

— Нельзя вам туда, — снова упёрся Петренко.

— Да почему нельзя-то? Толком объяснить можешь?

— Это место такое… оно нехорошее. Не для приличных девушек совсем, — нехотя ответил Петренко и покраснел как рак. — Мне майор Бублик сказал, что полковник Долинин только по крайней нужде это место выбрал, потому что там это… — Петренко поморщился, явно припоминая очередной лингвистический шедевр своего любимого майора. — Садома и Камора. Вот.

— Содом и Гоморра, — машинально поправил Стёпа. Он слушал речи Петренко даже с некоторым восхищением. Ника подумала, что интеллигентный и правильный Васнецов, который крепких слов всегда избегал, морщился, когда их употребляли другие, и всегда следил за чистотой языка, сейчас должен находиться в шоке от оборотов Петренко, явно почерпнутых им из лексикона своего командира.

— Ага, я и говорю — Садома и Камора. В общем, вертеп и разврат там. Вам никак туда нельзя, не место там таким девушкам, как вы.

— Да куда нельзя? Где это место? Ну, Петренко! — перебила его Ника, вложив в свой голос максимум жёсткости.

Она уже поняла, что её телохранитель реагирует на командные интонации, видимо, срабатывают вбитые в армии рефлексы. Получилось и на этот раз, и Петренко, который только что упирался, тут же сдал местонахождение тайной базы.

— Так притон на восемьдесят первом.

— Какой притон? Вы о чём?

В проёме двери, ведущей в ванную, стояла Гуля и с ужасом взирала на Петренко и на Нику. Чёрт, они совсем забыли про неё, интересно, сколько она вот так стояла и что именно успела услышать. Первым из ступора вышел Васнецов.

— Гуля, я сейчас тебе всё объясню. Ты собралась? Пойдём, позвоним тогда, я по дороге расскажу…

Ника отвернулась, стараясь не смотреть на них. Только заметила краем глаза брошенный в её сторону неприязненный взгляд Гули.

Стёпка отсутствовал не меньше получаса, и с каждой минутой сердце Ники всё больше и больше сжималось от страха. Петренко крутил свою осточертевшую шарманку про разврат и прочие непотребства, но Ника его почти не слушала. Сначала она ходила по комнате, пытаясь сосредоточиться и справиться с подступавшей к горлу паникой, потом присела на краешек кровати. Мысли прыгали в разные стороны. Опасения, что сюда вот-вот придут, сменялись недавно увиденной картиной и комком к горлу подступала досада и что-то похожее на детскую обиду. Ника краснела, гнала от себя эти неприятные чувства, переводила взгляд на стоявший на прикроватной тумбочке будильник, и тревога, которую она всеми силами старалась запихнуть куда-нибудь подальше, снова прорывалась наружу, мёртвой хваткой вцепляясь в сознание.

Стёпка появился один, без Гули.

По его расстроенному виду всё было и так понятно — можно было даже ни о чём не спрашивать. Как они и боялись, Олега Станиславовича на месте не оказалось, он был на каком-то совещании у Верховного, которое только-только началось. Передавать что-либо через секретаршу Стёпа не решился.

— Ну в общем-то и правильно, мало ли что.

Ника сказала это скорее для себя, чем для Стёпки. Она вдруг с удивлением поняла, что страх и паника, которые взяли её в кольцо и не выпускали последние полчаса, исчезли, и на их место пришла решимость, понимание того, что надо делать.

— Петренко, — скомандовала она. — Вставай. Пошли на эту твою тайную базу.

— Ника, — Стёпка машинально протянул ей руку, но наткнулся на Никин взгляд и не решился дотронуться до неё. — Я тоже с вами.

— Нет, Стёпа, ты не с нами. Я думаю, тебе лучше подняться наверх и найти всё-таки своего отца. Сказать ему. Мало ли что…

Она не договорила, но всем и так было понятно, что она имела в виду. Стёпка сглотнул и коротко кивнул. На его щеках снова вспыхнул румянец…

— Ого, какая краля, рыженькая, у-у-у…

Грязные пальцы потянулись к лицу, коснулись волос. Ника инстинктивно отпрянула.

— Недотрогу из себя строишь? Люблю такое… — мужик качнулся и почти повалился на Нику, но чудом удержался. Мутные глаза на миг прояснились, он дохнул на Нику перегаром и хрипло выдавил. — Сколько? Только на всю ночь, учти, цыпочка.

Перед Никой на стол смачно шлёпнулись засаленные купюры.

Ей стало страшно. Вспомнились другие руки, похожие на эти, с короткими неровно обстриженными ногтями, жадное прикосновение к груди, треск разрываемой ткани — она вновь услышала его, явственный, отчётливый, прорывающийся сквозь гулкие басы громкой музыки. Ника зажмурилась.

Куда запропастился этот придурок Петренко? Где его только черти носят? И Стёпа…

Никогда ещё Ника так не жалела о том, что Стёпки сейчас нет рядом…

Притон, замаскированный под спортзал, встретил их с Петренко громкой, сбивающей с ног музыкой, слегка спёртым воздухом и громким смехом. Людей было не очень много, но полутёмный зал, освещённый только разноцветными фонариками, от мигания которых слезились глаза, быстро заполнялся народом. Какая-то парочка, ввалившаяся следом за ними, чуть не сбила их с ног. Парень был уже в изрядном подпитии и, наткнувшись на Нику, вцепился в неё обеими руками, громко засмеялся. Лицо, оказавшееся близко-близко, было красивым и весёлым. Чем-то он неуловимо напоминал Кира, и сердце Ники ухнуло куда-то вниз.

— Из-вини, подруга, — парень отцепился от неё, развел руками и снова качнулся. — Н-не хотел.

Его спутница дёрнула парня за рукав, бросила на Нику убийственный взгляд.

— Я же говорил, Ника Павловна, — тут же громко зашептал в ухо Петренко. — Нехорошее тут место. Нельзя сюда приличным девушкам…

Ориентировался здесь Петренко немногим лучше Ники — она это видела по его растерянному взгляду. Куда идти дальше, он явно не знал. Таращился в разные стороны: на столики, раскиданные по углам, по большей части ещё пустовавшие; на пятачок танцпола, где под ритмичную музыку дрыгалось несколько человек, в основном девчонки, все как на подбор в мини, даже те, которым это мини было явно противопоказано; на сверкающий зеркальный шар, крутившийся над головами танцующих.

Наконец его взгляд упёрся в стойку бара.

— Вы это, Ника Павловна, давайте пока тут побудьте, — снова зашептал Петренко. — Вон там в углу столик, вас никто не заметит. А я быстро.

— Ты куда? — Ника испуганно схватила его за руку.

— Так я это… старшего здесь надо найти. Чтоб он, значит, позвал кого надо.

— Я с тобой!

— Это, Ника Павловна… лучше не надо вам.

Бледная физиономия Петренко залилась краской. Ника проследила за его взглядом в сторону барной стойки. Там на высоком стуле, больше похожем не на стул, а на тонконогую этажерку, сидела девица, на которой — как показалось Нике с первого взгляда — кроме трусов и лифчика ничего не было. Приглядевшись, она поняла, что это не так. То, что она приняла за трусы, оказалось короткими, блестящими шортами. Девица потягивала какой-то напиток, стреляя глазами направо и налево. Очевидно, сама мысль, что Ника приблизится к этому исчадью ада, бросала Петренко в дрожь.

— Я сам, Ника Павловна, — он потянул её в сторону. — Я быстро. А вы вот тут… подождите. Здесь тихо.

В углу, за столиком, укрытым от любопытных взглядов толстой колонной, и правда было тихо и на первый взгляд безопасно. Но только на первый.

— Ну же, недотрога ты какая. Давай, не ломайся.

Мужик закинул правую руку ей на плечо, с силой сжал и привлёк к себе. Толстые, мокрые губы коснулись щеки. Ника попыталась оттолкнуть его, закричать, хотя и понимала, что это бесполезно — кто её услышит в таком шуме, — но неожиданно красное, блестящее от пота лицо, маячившее перед глазами, исчезло. Мужика словно кто-то сдёрнул с места. Хотя так оно и было — его действительно сдёрнули, подняли за шиворот, и теперь он извивался в руках совершенно карикатурного верзилы, из-за широкой спины которого выглядывал перепуганный Петренко.

— Пшёл вон!

Верзила, служивший по всей видимости здешним вышибалой, даже не опустил, а уронил мужика на землю и для верности выдал тому увесистый пинок, затем повернулся к Нике, и его лицо расплылось в подобии приветливой улыбки. Хотя лучше бы он не улыбался.

— Пойдёмте, барышня. Василий Михайлович сейчас подойдёт.

Кто такой Василий Михайлович, Ника не знала, но послушно последовала за вышибалой, схватившись на всякий случай за семенящего рядом Петренко. Вышибала подвёл их к барной стойке и оставил там. Девица, которая всё ещё сидела на стуле, тут же устремила на них заинтересованный взгляд.

Теперь, вблизи, Ника поняла, отчего так засмущался Петренко. Лифчик на девице, расшитый пайетками, то ли был безбожно мал, то ли такого специального фасона, что пышные груди, усыпанные веснушками, так и норовили выскочить из него, ослепив мир и Петренко своим великолепием.

— Красавчик, — Ника не сразу поняла, что девица обращается к Петренко. — Красавчик, угости даму газировкой.

Петренко, застывший напротив «дамы», как кролик перед удавом, очнулся и громко икнул. Ника почувствовала, как к горлу подступает истеричный смех. Страх, который она только что испытала, когда тот полупьяный мужик лез к ней с совершенно недвусмысленными намерениями, отступал, откатывал сильной волной, и ему на смену пришло небывалое облегчение.

— А чего это ты, красавчик, со своей кралей пришёл? — между тем продолжила девица. Голос у неё был хриплым, но приятным, и, если б она не растягивала жеманно гласные, его даже можно было бы назвать красивым. — Желаешь амур де труа? Я, красавчик, всё могу. Цена двойная, но оно того стоит…

— Пошла вон, Жанна.

За спиной девицы из мрака вынырнул какой-то невзрачный мужичок, а следом за ним появился Долинин. Суровое лицо полковника было недовольным и, как показалось Нике, даже злым. Впрочем, злость была адресована не им, а скорее Жанне, которая, не торопясь, слезла со своего стула-этажерки, и виляя бёдрами, обтянутыми полушортами-полутрусами, не спеша удалилась.

— Развёл тут, понимаешь, — бросил Долинин сопровождавшему ему мужику.

Тот в долгу не остался.

— У меня свой бизнес, полковник, извиняй.

Долинин вспыхнул, но ничего не ответил, отвернулся и уставился на них с Петренко. По тому, как недобро сверкнули его глаза, Ника поняла, что и им сейчас спуску не будет.

— Вы что тут делаете? — в голосе полковника зазвенела злость. — Совсем не соображаете, что творите? Какого лешего вас сюда принесло? У тебя, Петренко, где мозги?

Петренко вытянулся, пошёл пятнами, собрался что-то ответить, но Ника его опередила.

— Владимир Иванович, у нас в больнице главврача арестовали. Маргариту Сергеевну. А она же в курсе про меня, ну и… мы подумали, что там опасно оставаться.

— Вас должны были предупредить. Петренко, — Долинин опять повернулся к Никиному телохранителю. — Тебе Бублик в приёмной сообщение оставил. Он, мать твою, для кого это сделал?

— Так это…

— Так это, — передразнил его полковник. — Ты в приёмной был?

Ника ничего не понимала. Кроме разве того, что, судя по тому, как на их внезапное появление отреагировал Долинин, особой опасности не было.

— Мы думали, его ищут, — опять встряла она. — Ну, что за Петренко уже пришли, а, значит, потом и за мной.

— О господи, — закатил глаза Долинин. — И это майор ещё уверял меня, что он толкового хлопчика приставил. Толкового, ничего не скажешь.

Под убийственным взглядом полковника «толковый хлопчик» сжался, втянул лопоухую голову в плечи, и Нике, хоть она и была в целом с полковником согласна, стало жаль парня. По большому счёту это она сама не пустила Петренко в приёмную, сбила с толку, но ей-то ничего не будет, а вот Петренко огребёт от Долинина по полной — в этом Ника ничуть не сомневалась.

— Вот что, — полковник понизил голос. — Ситуация под контролем. Опасности нет. Ладыгина арестована не из-за вас, а по другому делу. И если бы Петренко не инициативу идиотскую проявлял, а действовал согласно полученным указаниям, то вы бы это узнали ещё в больнице, в приёмной. И не шлялись по сомнительным местам. Ну а теперь, марш отсюда немедленно, и чтобы забыли, где были и что видели. С тобой, Петренко, я потом отдельно поговорю, а ты, Ника, — лицо Долинина чуть смягчилось. — Я очень тебя прошу, давай без самодеятельности. Если Павел Григорьевич узнает, что ты была в таком месте, он ни тебя, ни меня по головке точно не погладит. А в общем… что теперь-то. Василий Михайлович…

Полковник повернулся к мужчине, с которым пришёл. Ника обратила внимание, что этот Василий Михайлович, который, скорее всего, и был здесь главным, занял место бармена, куда-то того спровадив, но держался чуть в стороне, то ли делая вид, что не прислушивается к их разговору, то ли реально не слушая его.

— Василий Михайлович, надо бы проводить ребят.

— Проводим. Не вопрос.

Пока они шли к выходу в сопровождении всё того же амбала, который вызволил Нику из рук мужика, принявшего её за проститутку, Петренко молчал. Ника решила, что парень переживает по поводу своего промаха и по поводу обещания полковника серьёзно с ним поговорить, и не дёргала его. Всё-таки она была виновата в этом не меньше Петренко, но попадёт-то ему, а не ей. «Наверно, надо его как-то успокоить», — подумала она, но тут Петренко неожиданно обрёл дар речи.

— А что такое амур де труа?

— Чего?

Они уже вышли из самого притона, миновали спортзал и теперь стояли в общем коридоре.

— Ну, амур де труа, — Петренко мучительно покраснел.

Нике едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Из книг она примерно догадывалась, что такое «амур де труа», но вот её лопоухий телохранитель…

— А это, Петренко, — она приблизила лицо к парню, обожгла своим дыханьем. — Военная тайна. Вот дослужишься до полковника, тогда и узнаешь.

В больнице, к счастью, их не хватились. Всем вообще было не до того — последние новости здорово вышибли персонал из привычного ритма.

Ника, успокоенная тем, что сказал Долинин, меланхолично возила шваброй, отмывая туалет, рядом отсвечивал задумчивый и, кажется, окончательно впавший в прострацию Петренко. Чем были заняты его мысли — полуголой Жанной или «военной тайной», до которой Петренко ещё предстояло дослужиться, — было непонятно, но парень молчал, и Нику это вполне устраивало. Ее немного беспокоил Стёпка, которого она по глупости отослала наверх к отцу, но Ника старалась об этом не думать. Всё-таки ничего страшного не произошло, и Олег Станиславович наверняка обо всём в курсе. Ну побывает Стёпка у родителей лишний раз — ему полезно. Да и мама его обрадуется…

Васнецов появился неожиданно. Вырос у дверей туалета, почти налетев на выходившего с полным ведром Петренко. Тот едва успел отшатнуться, чуть было не выронил из рук ведро, но успел удержать дужку, хотя часть грязной воды всё же выплеснулась, забрызгав Стёпкины брюки и ботинки.

— Что случилось?

Стёпка был бледен, и Ника опять испугалась. А вдруг Стёпкин отец ничего не знает, или…

— Стёпа, мы видели Долинина. Он сказал, что всё под контролем. Ладыгину не потому… не из-за меня арестовали. В общем…

— Я знаю, — перебил её Стёпка. — Отец всё рассказал.

— Тогда что? — Ника вглядывалась в потерянное Стёпкино лицо.

— Гуля пропала.

— Как пропала?

— Я не знаю… Я даже к старшей медсестре ходил. Там… они сказали, что её в какую-то правительственную программу отобрали. Им сообщили, ну… информировали.

— В какую программу? — Ника подошла к Стёпке, мягко дотронулась до его руки, не замечая, что так и не сняла резиновых перчаток. Он этого тоже не заметил. Стоял, смотрел на Нику и растерянно хлопал глазами.

— Я ничего не понимаю, Ника. Совсем ничего не понимаю…

— Ну вот, и вовсе ты не такой косорукий придурок, как говорили. Получилось же?

Кир недоверчиво посмотрел на говорившую женщину, пытаясь распознать насмешку. Но насмешки не было. Она смотрела на него серьёзно, и только в глубине серых глаз прятались едва заметные смешинки. Но не обидные, а очень знакомые.

— Всё что ли? Закончили? — буркнул он немного грубовато, пытаясь скрыть своё смущение.

— Закончили, — женщина довольно потянулась. — Всё. Теперь, Кирилл, мы можем с чистой совестью отправляться спать. Наши уже все ушли, наверно. Мы — молодцы!

Перед этой женщиной, Марией Григорьевной, Кир робел. А когда сегодня их поставили вместе в паровой камере, то и вовсе занервничал. После того, как он при ней назвал Савельева косоруким уродом, а потом вдруг выяснилось, что она — не просто абы кто, а сестра Павла Григорьевича, ничего хорошего от этой самой сестры Кир не ждал и потому инстинктивно её сторонился. И так налажал достаточно — везде подставился, где только мог.

После той истории с прокладкой Кир решил, что теперь будет вести себя тихо, никуда не лезть и не высовываться. Все же именно этого от него хотят? И отец, и Савельев, и даже терпеливый Данилыч. Вот Кир и старался, не высовывался. Делал, что ему говорят, никакой инициативы не проявлял. Хотя, если уж быть честным, сил ни на какие инициативы и так не оставалось. Он уже третий день работал под началом отца, и тот ему поблажек не давал. Как, впрочем, и всем остальным.

Раньше Кирилл думал, что отец строг только с ним, типа вечно придирается и вечно всем недоволен, хотя Кир же обычный пацан — не лучше и не хуже других. Это на отца не угодишь. Ворчит, шпыняет, жить не даёт. Одним словом — достал.

И только сейчас, после того, как Кир очутился здесь, на станции, отец открылся для него с другой, новой и неизвестной ранее стороны. И стало понятно, что та планка, которую установил отец — и для самого себя, и для окружающих, — высокая планка, и опускать её не в характере отца. Но, странное дело, все в бригаде воспринимали это как само собой разумеющееся, и взятый рабочий темп никто сбавлять не спешил и не собирался. И движущей силой тут был не страх, а другое, и это другое называлось «общим делом» — тем самым делом, на котором были помешаны все вокруг, начиная с рядового рабочего и заканчивая самим Савельевым, и которое стало теперь и его, Кирилла, делом.

Запустить АЭС, не отстать от графика, пройти все обкатки… это уже были не просто слова — за ними стояла целая жизнь, жизнь их Башни, невероятно хрупкая перед лицом огромного и равнодушного океана. И внезапно пришло понимание, что если все они — и восторженный Гоша, и рассудительный Данилыч, и пошляк Дудиков, и его отец, и эта маленькая сероглазая сестра Савельева — справятся, то их мир будет спасен. Это было совершенно новое чувство для Кира — ощущать себя частью чего-то большого и значительного, идти вместе со всеми к цели, великой и благородной. Его прежняя жизнь — и та, что была до Ники, с грязными и вонючими отсеками полузаброшенных этажей, с гоготом парней и визгом девчонок на раскуроченных детских площадках, с пакетиком холодка в кармане штанов, и даже та, что была после, уже с Никой, когда он постоянно терзался от невысказанного и смутного чувства то ли ревности, то чего-то ещё — вся эта прежняя жизнь теперь казалась ему ненастоящей, потому что настоящее было здесь: рядом с Данилычем, который всё меньше ворчал и всё чаще одобрительно кивал, рядом с отцом, который вчера сдержанно, но при всех похвалил его, и даже, как это не странно, рядом с Савельевым, который непонятно каким образом, всё здесь понимал и во всём разбирался.

Даже смешной и нелепый Гоша, и тот умудрился привлечь Кира на свою сторону, заинтересовав бесконечными и бессмысленными на первый взгляд графиками, что было уж совсем невероятно.

В первый свой вечер на станции Кирилл не сильно обратил внимание на Гошины расчёты. Тогда всё это его ещё не касалось. Да и на следующий день, когда Гоша с виноватой улыбкой сказал ему: «Ничего, что я все светильники выключать не буду, мне надо тут ещё кое-что проверить», Кир только пожал плечами и заверил, что он уснёт по любому. Неяркий свет от лампы над столом ему и правда не мешал, к тому же рабочий день и неудачная инициатива с дурацкой прокладкой выжали из него все соки, и Кир просто вырубился, едва успев донести голову до подушки.

Проснулся он неожиданно, время было слегка за полночь, но Гоша всё ещё не спал. Он старательно скрипел ручкой, что-то чёркал, замирал, задумавшись, а потом снова писал и снова всё перечёркивал.

— Ну и чего ты не спишь? Время видел? — Кирилл приподнялся на локте.

— А? Что? — Гоша от неожиданности подскочил на стуле. — Я тебе мешаю, да? Я уже сейчас, вот последнее проверю. Ты извини.

Кирилл встал с кровати, подошёл к шкафу, рядом с которым стояли бутылки с водой — они с Гошей заполнили их ещё с вечера, чтобы ночью не бегать к кулеру, — взял одну, отвинтил крышку.

— Ты мне не мешаешь, — Кир вернулся к столу и сел рядом с Гошей. — Просто поздно уже. Ты как завтра работать будешь, если сам не выспишься? У вас здесь на станции чего, рабский труд?

Тогда Кир ещё говорил «у вас на станции».

Гоша вспыхнул и принялся с жаром что-то объяснять. Графики, уровень, функция, плато, прогрессия… Кирилл не понимал и половины слов, чувствовал, что глаза сами собой опять начали слипаться, а голову заволокло туманом. В какой момент всё вдруг изменилось, он и сам не понял, но изменилось — Гошин восторженный голос прорвался сквозь пелену равнодушия, встряхнул, — и Кир, уставившись на вереницу цифр, которые бежали по бумаге, цепляясь друг за друга и обрываясь, увидел за этими цифрами то, что видел и сам Гоша. Надежду. Возможную отсрочку по времени, пока ещё призрачную, неясную, но которую так ждали все, кто работал на станции. Которую ждал Савельев.

— …но понимаешь, надо точно знать, будут ли ещё такие же плато и когда, или же уровень так и будет снижаться без временных задержек. То есть, определить эту чёртовую закономерность в снижении воды, — торопливо объяснял Гоша. — Вот я и считаю. Только тут такое дело, с вычислительной техникой у нас беда. Все компьютеры в основном под нужды станции заняты, не хватает. Поэтому приходится вручную всё тут проверять. Нет, иногда Мария Григорьевна даёт мне свой ноутбук на время, и ещё у ребят, которые системами безопасности занимаются, можно воспользоваться машиной, но это не всегда. А обычно вот так.

Он махнул рукой на кучу листков, в беспорядке разбросанных по столу. Потом снял очки и с силой протёр ладонями сонные, близорукие глаза.

— А Павел Григорьевич сказал, что должна быть закономерность у этих плато.

— Плато — это когда уровень воды перестаёт понижаться? — осторожно спросил Кир. Он понял это из объяснений Гоши, но решил на всякий случай уточнить. Гоша кивнул. — Но ведь этих плато, — Кир ткнул на разложенные перед ними графики. — Не так и много. Их…

— Двадцать три, — с готовностью отозвался Гоша.

— Ну вот, — в голове Кира завертелось что-то давно забытое, закрутились-заработали шестерёнки, приводимые в действие пока ещё не совсем ясными мыслями. И вдруг захотелось самому попробовать, так, что даже руки зачесались.

…Из всех предметов в школе лучше других ему давалась математика, считал Кирилл быстро и задачи решал влёт, особо не задумываясь. Рвением он, конечно, никогда сильно не отличался, над домашними заданиями не кис — куда было веселее доводить охранников на КПП с Вовкой Андрейченко или холодком закинуться в туалете или к девкам в спальню в интернате завалиться, поржать, да кого-нибудь полапать, стараясь не огрести люлей. Его спасала быстрота ума, что-то не приобретённое, а врождённое, и если Кир и оказывался в кабинете директора или завуча, то чаще не из-за неуспеваемости, а из-за того, что был неугомонным придурком, вечно нарывающимся на неприятности.

В седьмом классе у них появилась новая математичка, молоденькая и чем-то похожая на этого Гошу, такая же немного блаженная и помешанная на своём предмете. Кира она заприметила сразу и даже стал выделять среди всех, но, как оказалось, зря. Нет, поначалу Киру это понравилось, он охотно ходил на дополнительные занятия, решал задачи и уравнения «повышенной сложности», так говорила математичка, испытывал нечто вроде гордости, но его быстро вернули с небес на землю.

— Ты чёта зазнался, Шорох, типа вундеркинд да? — толстый Мамедов небрежно сдунул чёрную косую челку, падающую на маленькие, заплывшие глаза, и сплюнул Киру под ноги. — Давай харчок подотри, ну.

Его подкараулили в туалете. Мамедов был со своими, а Кир, можно сказать, почти что один — Вовка Андрейченко загремел с аппендицитом в больницу, а Лёха Веселов от таких передряг старался держаться подальше.

— Да пошёл ты! — Кир сплюнул в ответ, угодив точно, куда и метил — на начищенный до блеска Мамедовский ботинок.

— Чё, борзый, да?

Ответить Кир не успел, его сбили с ног быстрой, но точной подсечкой. Заломили руки, ткнули рожей в грязный кафель…

Не то, чтобы Кир тогда так легко сдался, хотя… кому он врёт, сдался и легко. Без Андрейченко шансов у Кирилла Шорохова против тупой мощи Мамедова не было никаких, и, взвесив все за и против, Кир сказал себе: ну её нафиг, эту математичку с её математикой, чего ей Кир — профессор что ли. На дополнительные занятия он больше не ходил, учительнице стал хамить, а однажды и вовсе довёл до слёз, под одобрительный гогот своих дураков-одноклассников, чувствуя себя при этом героем.

Каким же всё-таки идиотом он тогда был. Дебилом малолетним — прав отец.

И вот сейчас в памяти всплыло то, чему он успел научиться у той молоденькой девушки, почти девчонки, в таких же как у Гоши очках, то и дело сползающих с тонкого длинноватого носа.

— А если сделать так? — Кирилл взял ручку, которую Гоша отложил, и принялся записывать на бумаге то, что пришло в голову. — Если этих плато всего двадцать три, то можно…

Он не сразу заметил, что Гоша улыбается, а когда увидел, первой мыслью было: ну что он за дурак! Наверняка несёт какую-то ахинею, идиот-недоучка, да ещё перед Гошей, который без пяти минут инженер.

— Нет-нет, Кирилл! — Гоша, видимо, по его лицу угадал, о чём он думает. — Я и сам сначала шёл этим путем. Но тут понимаешь, какое дело. Ты мыслишь, как математик, а здесь надо ещё и от физики отталкиваться. У тебя как с физикой?

— Никак, — буркнул Кир.

— Не может этого быть! — не поверил Гоша. — Так не бывает!

Кирилл подумал, что Гоша над ним издевается, но взглянув в его лицо, сверкающие голубые глаза, понял — нет, его сосед говорит абсолютно искренне.

— Если ты увидел эту закономерность, — продолжил меж тем Гоша. — Значит, мозги у тебя какие надо, хорошие инженерные мозги. И если у тебя всё нормально с математикой, то и с физикой тоже должно быть всё хорошо. Просто она у тебя, наверно, запущена, да?

«Да у меня всё запущено, — с горечью подумал Кир. — Я вообще записной придурок».

Вслух он правда произнёс другое:

— Ну а если от твоей физики отталкиваться, то это что, дольше? Из-за этого ты ночами сидишь?

— Нет, это не из-за физики дольше, — вздохнул Гоша. — Понимаешь, там же ещё других факторов дофига. Приливы, отливы, рельеф местности, который, кстати, за почти сто лет мог здорово измениться, а у нас данные о нём только те, которые были до потопа. Понимаешь?

Кир неуверенно кивнул.

— Поэтому и приходится делать много итераций. А если ещё и вручную, то это время, а я один… ну почти один, иногда Павел Григорьевич помогает, иногда Мария Григорьевна или Глеб Ростиславович, но у них своей работы выше крыши.

— А если…, — Кир начал и замолчал. То, что он готов был предложить этому странному парню свою помощь, было нелепо. Кирилл боялся, что тот — нет, не поднимет его на смех, Гоша для этого был слишком интеллигентен, — но как-нибудь вежливо откажется. Что будет не менее унизительно.

— Если ты мне поможешь? Да, Кирилл? Это было бы здорово!

— Ну… от меня пользы-то может быть совсем мало, я…

— Да ты считаешь, как бог, — Гоша ткнул пальцем в уравнение, которое Кир успел написать и даже вычислить. — Мы с тобой вдвоём в два раза быстрее справимся.

Конечно, Кир восторгов Гоши по поводу своих якобы великих способностей не разделял, но на следующий день, после ужина они уже вдвоём уселись за расчёты, и Кир сам не заметил, как увлёкся так, что теперь Гоше пришлось загонять его спать…

— Ну вот что, Кирилл, — Мария Григорьевна устало улыбнулась. — Давай, последний рывок и по домам. Собери инструмент и ещё раз проверь напоследок всё, хорошо?

— Хорошо.

Он отошёл к насосам, принялся убирать в ящик с инструментами ключи и отвертки, изредка бросая косые взгляды на свою сегодняшнюю напарницу, Марию Григорьевну, которую за глаза все здесь называли Марусей. Она, что-то негромко насвистывая, возилась рядом, у второго бустерного насоса. Рабочая каска, которая была ей чуть-чуть великовата, то и дело падала на лоб, а она машинально поправляла её, не выказывая ни тени раздражения.

Странная всё-таки женщина — думал Кирилл. Сестра самого Савельева, к тому же, Гоша говорил, она там по реактору что ли главная, а вечерами вкалывает вместе с простыми работягами. Прибегает, улыбчивая, светлая, лёгкая, и все мужики в бригаде при её появлении как-то сразу подтягиваются, убирают подальше крепкие выражения и расплываются в улыбках, морща усталые и грязные лица. Кир и сам вместе со всеми и подтягивался, и базар фильтровал, и улыбался, и посматривал в её сторону. Почему-то смотреть на неё было приятно — как будто смотришь на что-то родное, знакомое, домашнее.

Вчера её не было, а сегодня она прибежала вместе с Гошей и почти сразу заменила Данилыча у насосов. Здесь на третьем ярусе паровой камеры было тесновато — оборудование и агрегаты стояли плотно друг к другу, Кирилл в принципе в узкие места ещё подлезал, а Данилычу габариты не позволяли. Он только отдавал Киру указания, да матерился вполголоса, когда Кир по неаккуратности ронял то отвёртку, то гаечный ключ или делал не то, что надо. Данилыч даже вздохнул с видимым облегчением, когда Маруся, маленькая и тоненькая, не вбежала, а почти взлетела в насосную, весело махнув им с Данилычем рукой.

С её появлением дело пошло веселее. Даже отец, который постоянно присматривал за Киром, поднимался к ним, проверяя, не накосячил ли он опять, и тот перестал заглядывать каждые пятнадцать минут. А когда смена кончилась, крикнул снизу:

— Ну что там у вас? Кончайте уже, сменщики на подходе. Помощь нужна?

— Не нужна, Иван Николаевич, — звонко крикнула ему Маруся и подмигнула Киру. — Нам тут только проверить осталось, минут десять. Справимся!

И от этого весёлого подмигивания стало легче на душе, хотя Кир всё равно чувствовал неловкость.

Кирилл подхватил собранный ящик с инструментом, собрался уже идти, но тут вспомнил, что Мария Григорьевна велела ещё раз проверить. Он отставил ящик в сторону, обошёл третий насос, у которого работал, двинулся в сторону идущего от насоса трубопровода, и тут его взгляд наткнулся на небольшую лужу, даже не лужу, а скорее мокрое пятно на бетонном полу.

— Мария Григорьевна, — позвал Кир.

— А? — она высунулась из-за второго насоса. — Что там у тебя?

— Тут пятно. Мокрое, кажется…

Она быстро приблизилась, присела на корточки, изучая это пятно-лужу, ощупала рукой соединение на трубопроводе.

— Странно, — задумчиво произнесла она. — Не конденсата, ничего. Но всё равно нехорошо. Вот что, Кирилл.

Она выпрямилась, опять рукой сдвинула упавшую на лоб каску.

— Надо в журнал запись внести, пусть сменщики ещё раз проверят. Справишься? Знаешь, как это делать?

— Знаю, конечно, — ответил Кир. Он действительно знал, видел, как отец заполняет этот журнал.

— В общем, напиши так: небольшая утечка рядом с третьим бустерным насосом, проверить. Журнал там, на столе на выходе из машзала.

— Ага, сделаю.

Маруся ободряюще ему улыбнулась, и тут вдруг Кир понял, почему она казалась ему такой близкой и родной, и почему ему так приятно было на неё смотреть. Глаза, всё дело было в глазах, серых, удивительных, словно пасмурная тучка набежала на небо, прикрыла солнце, но не полностью — лучики всё равно так и рвутся, так и тянутся к людям, рассыпаясь золотыми смешинками-искорками. Как у Ники.

Кирилл сам не заметил, как спросил:

— Мария Григорьевна, а вы… вы случайно не знаете, что с Никой? Ну, с дочерью Павла Григорьевича? Она… с ней всё в порядке, а то говорят…

Он запнулся и покраснел, боясь, что выдал себя с головой. Но тревога и неизвестность была сильней. Всему виной были слухи: сначала Гоша ляпнул, что ежедневные переговоры, который Павел Григорьевич вёл с этим новым Верховным, прекратились, потом добавила Катя. Они вчера обедали втроём, и она обронила, что что-то случилось с Никой — наверняка подслушала разговор Анны Константиновны с Савельевым. И хотя ничего конкретного Катя не сказала, всё равно было ясно: происходит какая-то хрень. Недаром и сам Павел Григорьевич ходил по станции злой, смурнее тучи, и попадаться ему на глаза было себе дороже. Уже все желающие и нежелающие сполна от него огребли.

— А что? — Мария Григорьевна вскинула на Кира удивлённый взгляд. — Ты разве знаком с Никой?

— Ну да… я так… знаком, да, — промямлил Кир, ужасно смутившись и уже жалея, что затеял этот разговор.

— Понятно, — она всё ещё как-то странно смотрела на Кира. Потом вздохнула и отвела глаза. — Я не знаю, Кирилл, что с Никой. Никто ничего не знает. Третий день уже нет связи с этим Ставицким. Но ты, вот что, — она легонько тронула его за плечо. — Ты не переживай. Всё образуется. Надо просто делать своё дело, а потом… В общем, знаешь, если страдать и думать, можно вообще с ума сойти. Так что, давай, пошли, Кирилл. И не забудь занести в журнал про утечку рядом с третьим насосом. Не забудешь?

Он кивнул и попытался выдавить из себя улыбку, загоняя внутрь отчаянье и тревогу.

— Да что они там орут, с ума посходили что ли? — недовольно пробурчал Данилыч и поднял голову, прислушиваясь.

Кир тоже отвлёкся, посмотрел туда, куда повернул лицо Данилыч — в конец машзала, там явно была какая-то непонятная суета, но что именно, разобрать было нельзя. Оттуда доносились крики, ругань, что-то выясняли на повышенных тонах, да так, что мат, несмотря на шум работающих агрегатов, долетал и до бригады Шорохова, занимающейся сегодня подготовкой турбины. Теперь не только Данилыч, но и остальные заволновались, стали прислушиваться и переглядываться. Отец Кира тоже замер. В широком проёме, на выходе из машзала, за которым начинался транспортный коридор, показалась фигура Переверзева — он отвечал за паровую камеру, где Кир с бригадой работали вчера. Этого огромного, похожего на медведя мужика, было ни с кем не спутать. И это его голос грохотал сейчас, перекрывая шум работающей станции.

— Иван Николаевич, может сходить к Переверзеву? Там явно что-то не так, вдруг помощь нужна, — подал голос молодой парень, которого звали Семёном, обращаясь к отцу Кира.

Отец молчал, тревожно вглядываясь в конец зала.

Мимо них, тяжело дыша, на всех парах пронёсся рабочий из соседней бригады, полноватый лысый мужик.

— Эй, Валер, что там у вас? Куда рванул? Понос, что ли, пробрал? — выкрикнул Дудиков, привычно хохотнул, но никто не поддержал шутку их бригадного остряка.

Лысый Валера ничего не ответил, только махнул рукой и, не снижая скорости, пронёсся к лестнице, ведущей наверх машзала и к кабинетам начальства.

— Иван, там явно ЧП, — громко сказал Данилыч.

— Вижу, — отозвался отец. Он всё ещё медлил, но тут кто-то протяжно заорал и послышались матерные ругательства.

— Все вышли из паровой! Быстро, мать вашу! — мощный бас Переверзева был похож на протяжный гудок. — Утечка!

При слове «утечка», отец ощутимо побледнел и почти сразу же сорвался с места. Что-то глухо пробормотал Данилыч и, отложив в сторону инструмент, непривычно споро бросился вслед за отцом. Остальные тоже, не сговариваясь, и словно повинуясь какому-то безмолвному приказу, устремились в сторону выхода в транспортный коридор. Кир дернулся вместе со всеми, но замешкался буквально на минуту — уронил разводной ключ, а когда поднял его, то увидел, как мимо него практически бежит Савельев.

За Савельевым, задыхаясь, семенил толстый Валера из бригады Переверзева, что-то втолковывая на ходу, и сзади, отставая буквально на пару шагов, поспевали ещё люди — человек десять. Белые халаты инженеров мелькали среди синих рабочих спецовок. Замыкал эту разномастную процессию крепкий мужик, резво ковыляющий на костылях, его сопровождал Гоша, необычно взволнованный и даже испуганный.

И только тут Кир, всё утро клевавший носом — спал он плохо, встревоженный неутешительными новостями о Нике, — окончательно проснулся. До него внезапно дошло: случилось что-то очень серьёзное, настолько сосредоточенны и напряжены были лица спешащих мимо людей. Что касается Павла Григорьевича, то он был просто страшен — не хотел бы Кир сейчас попасться ему на глаза. Тот Савельев, который пару дней назад материл его за ту чёртову прокладку, не шёл ни в какое сравнение с этим — этот материть бы не стал, прихлопнул, как муху, так, что и мокрого места бы не осталось.

У входа в паровую, в широком транспортном коридоре столпились люди. Савельев с разгона ворвался в самую гущу толпы, остановился перед Переверзевым, и тот начал быстро докладывать что-то, размахивая руками и постоянно вытирая пот с лица — тут было ощутимо жарко и влажно. Кир, стараясь не попадать в поле зрения Савельева (понимал, что Павел Григорьевич вряд ли сейчас ему обрадуется), пробрался поближе, чтобы слышать, о чём они говорят, и спрятался за мощной спиной какого-то рабочего.

— Рванёт ведь, к хренам собачим, Пал Григорьич, как пить дать, рванёт! — разобрал он бас Переверзева. — …где-то в паровой… утечка… да хер её знает, в каком месте! Останавливать всё надо — взлетим же!

— Какой останавливать, Фёдор, совсем охренел? — рявкнул Савельев, и Кир, невольно втянул голову в плечи. Видеть его Павел Григорьевич не мог, но всё равно было страшно. — Куда я тебе остановлю, воду уже начали подавать! Остановим подачу воды, вот тогда точно все взлетим! Останавливальщик хренов.

Переверзев заговорил, щедро приправляя слова крепкими ругательствами. Кир не расслышал, но, кажется, что-то про насосы и про то, что соваться сейчас туда — чистое безумие, в любой момент долбанёт.

— Что там у вас? — к Савельеву пробился Литвинов, видимо, только что подоспевший. Вести тут на станции разлетались быстро. — ЧП?

— Боря, надо убирать людей отсюда! Слышишь? — Савельев повернулся к Борису Андреевичу. — Уводи всех!

— Куда уводить-то? Паш, что происходит?

— Да, … — Савельев покрыл Литвинова трехэтажным. — Что ты, Боря, как курица на насесте. Куда уводить, куда уводить? Эвакуируй, мать твою, всех. Выше выводи, на административный, на военный, не стой, как неживой! — и он снова повернулся к Переверзеву. — Фёдор, ты уверен, что дело в насосах? Ну?

— Не уверен. Но это вероятнее всего. Да только если б знать наверняка, какой насос, и то… там сейчас уже температура как в бане! Всё слишком быстро произошло, и утечка увеличивается — расклад такой, что хреновей не бывает. А у меня техника безопасности, Пал Григорьич, я людей вывел первым делом. Может, там вообще не в насосах дело, надо останавливать, по-другому невозможно…

— Невозможно? — Савельев побледнел. — А ну давай инструмент! Быстро, у тебя пять секунд!

Переверзев куда-то метнулся. Люди, стоящие плотной стеной, расступились. До Кира не сразу дошло, зачем Павлу Григорьевичу потребовался инструмент, зато Литвинов, который всё ещё стоял здесь, несмотря на только что полученный приказ, среагировал мгновенно.

— Эй, Паша, ты чего удумал? — он сделал шаг в сторону Савельева. — Совсем спятил?

— Я тебе что сказал, Боря? Тебе уши ватой заложило? Давай людей уводи!

— Это тебе, Савельев, наверно, где-то что-то заложило и не иначе мозги! Ты сам, что ли собрался туда лезть, идиот? Говорят же тебе — непонятно, где там течь. И выяснить нереально!

— Это мы посмотрим, реально или нет, — Павел Григорьевич отодвинул Литвинова, крикнул куда-то в сторону. — Ну, Фёдор, что ты там колупаешься? Быстрее давай.

— Сейчас, — возникший словно ниоткуда Переверзев сунул в руки Савельева небольшой ящик с инструментами. — Только, Пал Григорьич…

— Некогда, Фёдор…

— Павел Григорьевич, ты же не собираешься сам туда? — вперёд выступил мужик в белом халате с желчным лицом. — Ополоумел?

— Паша, в себя приди! — Литвинов загородил Савельеву путь. Его красивое лицо заметно изменилось — исчезла привычная насмешка в зелёных глазах, чётче обозначились складки возле рта, на переносице появилась глубокая морщина. Кирилл никогда ещё не видел Бориса Андреевича таким. Даже, когда они с Катей и Сашкой прибежали к нему в ту ночь, сообщить, что в Савельева стреляли, — даже тогда на лице Литвинова не было такой тревоги, как сейчас, и даже больше чем тревоги. Страх, вот что явно проступало сквозь напускную жёсткость, что плескалось в зелени глаз, страх за друга и ещё решимость — костьми лечь, но не пустить Савельева.

— Отойди, Боря, — Савельев сказал это тихо, но Кир, который стоял недалеко, надёжно скрытый от глаз чьей-то массивной спиной, услышал каждое слово. Как, впрочем, и все вокруг, потому, что гвалт, стоящий тут ещё секунду назад, внезапно стих — люди замерли и следили за Павлом Григорьевичем с каким-то странным выражением. — Не вынуждай меня с тобой драться. Я всё равно пойду. А у тебя приказ — эвакуировать людей и немедленно. Ну!

Последнее слово Савельев гаркнул так, что Кир вздрогнул, а Литвинов отшатнулся и нехотя отступил. Савельев поудобней перехватил ящик с инструментом и бросился по коридору к паровой камере.

— Паша!

Кир резко обернулся на знакомый голос и увидел Анну Константиновну. Она пробиралась сквозь толпу, взволнованная, очень бледная, а потом вдруг остановилась, словно всё поняла. Замерла на месте, застыла и только беспрестанно заправляла за ухо нервным жестом жёсткую чёрную прядку.

— Совсем сбрендил Савельев, — произнёс желчный мужик, и в этой короткой фразе удивительным образом мешалось неодобрение с восхищением. — Нашёл время геройствовать. Так глупо себя подставить. Если б знать, какой насос, а так…

И вдруг Кир похолодел. В памяти всплыл вчерашний вечер.

Влажное неровное пятно на бетонном полу, маленькие руки Марии Григорьевны, ловко проверяющие соединение на трубопроводе, тревожная морщинка, разрезавшаяся красивый лоб. Надо записать, Кирилл, в журнал, сможешь? Конечно, смогу, Мария Григорьевна. Ручка пишет плохо, соскальзывает на замасленном листе, видно, хватались за журнал грязными, плохо вытертыми руками. Кирилл старательно выводит в журнале: «предположительно утечка в третьем бустерном насосе — проверить», ставит для убедительности восклицательный знак…

— Третий! — заорал Кир не своим голосом.

Вздрогнула, очнувшись, Анна Константиновна, и завиток, который она с таким упорством пыталась заправить за ухо, выскользнул, спружинил упругим чёрным колечком на мертвенно-бледную щёку. Недоумённо уставился на него Переверзев, и не он один — все взгляды, казалось, были теперь устремлены в сторону Кирилла Шорохова. Стоявший впереди мужик отступил в сторону, и Кир оказался почти лицом к лицу с Литвиновым.

— Ты тут откуда, мать твою? Тебя только не хватало! Чего орёшь? — шумно и зло выругался Литвинов, но Кир его не слушал.

— Третий бустерный! — крикнул он и рванул по коридору туда, где вдалеке ещё маячила спина Савельева в белом халате. — Утечка там! Третий насос! Павел Григорьевич! Третий!

Кир нёсся по коридору, что было мочи, споткнулся о развязавшийся шнурок, чудом удержался на ногах.

— Да стой ты, идиот! Куда? — загрохотал сзади Литвинов.

— Кирилл! Стой! — это уже отец, Кир узнал его голос, но всё это было сейчас неважно. Важным было докричаться до Савельева.

— Третий насос! Слышите? Третий!

Савельев его не слышал. Белый халат Павла Григорьевича скрылся в проёме, ведущем к лестничному маршу — насосы были на третьем ярусе паровой.

— Третий! — Кир добежал до лестницы, и ему в лицо дохнуло жаром. Он остановился, дыхание сбилось, обжигающий воздух тут же забрался в лёгкие. Спина Савельева маячила на самом верху. Кир схватился за металлический поручень — он был ощутимо горячим, и быстро стал карабкаться по ступеням, снова наступил на шнурок, чуть не растянулся и не слетел кубарем вниз. — Павел Григорьевич! Третий насос!

Наверху было совсем жарко. В гул работающих машин вплеталось что-то ещё — Кир не понимал что. Какая-то смесь тревоги и необычного шума. К тому же вокруг стоял плотный, вязкий туман, он ощупывал лицо и тело жаркими влажными ладонями, футболка под спецовкой взмокла и прилипла к спине. Пар — догадался Кир. Откуда-то из дальних уголков памяти всплыли рассказы, то ли отца, то ли его отцовских приятелей, о разных происшествиях, несчастных случаях — стало страшно, но именно этот бестолковый страх и двигал вперёд, не давал стоять на месте. Кир, аккуратно лавируя между оборудованием, поспешил к насосам, пытаясь одновременно разглядеть сквозь пар, где Савельев, но неожиданно, почти уткнулся тому в спину.

— Третий, Павел Григорьевич!

Савельев наконец обернулся, удивление на лице быстро сменилось привычной гримасой злости и раздражения.

— Ты? Твою ж мать, Шорохов! Ты куда припёрся? Пошёл вон отсюда! Немедленно!

— Третий насос! Третий бустерный насос! — Кирилл тяжело дышал. — Там утечка… мы вчера…

Савельев всё понял. Коротко выругался, метнулся в сторону насосов и тут же крепко приложился плечом о торчащую поперёк дороги трубу. Кир вспомнил, что вчера Данилыч тоже то и дело стукался об неё, а Савельев габаритами если и уступал его наставнику, то ненамного. Павел Григорьевич наклонился, попытался пробраться через препятствие, но Кир его опередил, юркнул вниз, ловко пролез через узкий проход и уже через полминуты был у насосов.

— Ну? Видишь там что? — Савельев продирался следом.

— Тут она! — Кир подскочил к трубопроводу. Тому, под которым он вчера и обнаружил пятно.

— Перекрой обратные клапаны! — заорал Савельев. — Два синих вентиля! Видишь?

— Вижу!

— Поворачивай давай! Против часовой!

Кир схватился за ближний вентиль, и тут в ладони словно впились миллионы раскалённых игл. Он громко вскрикнул, отдёрнул руки.

— Рукавицы ж, мать твою! — короткая матерная фраза отрезвила, и Кир тут же полез в карман, стараясь не обращать внимания на боль. Слава богу, рукавицы были на месте, он быстро натянул их, морщась и сжав зубы. Снова вцепился в вентиль и принялся крутить, вкладывая в эти движения все силы.

Где-то сзади матерился Савельев, в узкий проход он, видимо, не пролез и теперь пробирался в обход.

— Перекрыл?

— Один есть, — Кир шумно выдохнул.

— Второй давай! Да не спи на ходу! Быстро!

Кирилл переключился на второй вентиль, один круг, второй, ещё чуть-чуть. Он дожал до упора и выдохнул. За спиной уже возился Савельев, что-то проверял. Ящик с инструментами был открыт, и Павел Григорьевич ловко совершал какие-то операции.

— Иди сюда! — Савельев, не оглядываясь на него, словно шестым чутьём угадал, что Кир на него смотрит. — Не стой столбом. Инструмент подавай.

Следующие десять-пятнадцать минут, показавшиеся Кириллу вечностью, он был у Савельева на подхвате. Павел Григорьевич действовал быстро и чётко, на какое-то мгновенье Киру даже показалось, что перед ним Данилыч, уверенно и негромко отдающий команды — ключ, отвёртку, индикатор, сальник… Савельев уже не ругался, перед Киром был другой, совершено незнакомый ему доселе человек — сосредоточенный, собранный, напряжённый, как сжатая до упора пружина. Злость и раздражение исчезли, осталась только жёсткость, врезавшаяся глубокими морщинами в потемневшее лицо, в серых глазах — Никиных глазах — застыло холодное упрямство, светлые пряди волос, выглядывающие из-под каски, прилипли к мокрому, красному лбу. Он прикрикнул на Кира всего один раз, когда тот придвинулся ближе, сунул лицо к предохранительному клапану.

— Назад! — рявкнул Савельев, больно оттолкнув его в сторону. — Куда суёшься, недоумок? Не видишь, пар горячий стравить надо. Хочешь, всю рожу себе ошпарить?

— А вы?

— А мне не жениться, — буркнул Павел Григорьевич.

— Вышли! Оба! Живые!

Голоса доносились до Кира как сквозь вату. Ноги тряслись и руки не слушались — мозг, только сейчас осознав всю пережитую опасность, включил защиту и упрямо требовал от Кира присесть, забиться куда-нибудь в угол, подальше от всех, чтобы его не дёргали и ни о чём не спрашивали. Людей он видел, как в тумане: лица мешались, расплывались, превращаясь в неровные и радужные пятна, и сквозь эти пятна проступало то лицо Литвинова, неожиданно помолодевшее и ожившее, то лицо отца, почему-то закаменевшее, с упрямым ртом-складкой, то лицо Анны Константиновны, по-прежнему неживое и застывшее.

— Откуда?

Кирилл не сразу понял, что Савельев обращается к нему. Стальные и злые нотки, вернувшиеся в голос Павла Григорьевича, сбивали с толку. Кир стоял и тупо моргал глазами, пытаясь сообразить, что от него хотят.

— Откуда ты знал, что течь в третьем насосе?

— Я? — из ушей словно выдернули затычки, и голос Савельева, неожиданно громкий, оглушил, ударил в раскалывающиеся от боли виски. — Так там… вчера мы… пятно же под тем трубопроводом…

— Вчера? Ты, дебил тупоголовый, понимаешь, что наделал? — Савельев схватил Кира за плечи, сжал, случайно задев незажившую рану, встряхнул с силой. — Ты, мать твою, хоть иногда соображаешь? Ты вообще в курсе, что тут могло произойти?

От резкой боли, пронзившей плечо, у Кира потемнело в глазах. Лицо Павла Григорьевича было совсем близко. Кирилл видел капли пота, блестевшие на его изрезанном морщинами лбу, едва наметившуюся щетину на щеках и подбородке, стальной блеск глаз, холодный и острый, жёсткий рот, искривившийся в злой гримасе.

— До тебя, недоумка, хоть доходит, что мы чудом катастрофы избежали, — продолжал орать Савельев. — Чудом, мать твою! Ещё бы немного, и нас бы тут всех разнесло, это-то ты понимаешь?

— Паша, ты погоди ты! — сбоку послышался голос Литвинова. — Что ты орёшь. Дай ты хоть слово сказать парню …

— А ты, Боря, лучше не лезь. С тобой я ещё поговорю. Тоже мне, адвокат выискался. Всё, делайте, что хотите, но, чтобы я этого идиота здесь больше не видел! Заприте его куда-нибудь. От греха подальше. Пока из-за него Башня не рухнула — этот сможет, даже не сомневаюсь. Ходячая катастрофа. Где бы ни появился — сразу всё через задницу! Он же знал про утечку! Знал и ничего никому не сказал!

— Стойте! — худенькая женская фигурка в белом халате ввинтилась между ним и Савельевым. — Да погодите вы! Павел… Григорьевич, не кричите! Отпустите его, убьёте ещё сгоряча парня.

Маруся, а это была она, отодвинула Савельева, повернулась к Киру, внимательно вглядываясь в глаза.

— Кирилл. Ты что, забыл вчера записать в журнал про утечку?

— Я… не забыл. Я записал, — проговорил Кир.

— Точно? — Мария Григорьевна прищурилась. — Точно записал?

— Точно, — кивнул Кир.

— Где журнал? — крикнула Маруся. — Ну?

— Записал, конечно, — Павел Григорьевич не желал сдаваться, хотя напор сбавил. — Чёрта лысого он записал! Ещё одна защитница тут… вашу мать…

— Да погоди… те, — отмахнулась Маруся. Кир подумал, что она тут, похоже, единственная не боялась Савельева, остальные, даже Литвинов, под его горячую руку лезть опасались. — Где журнал?

— Вот он, Мария Григорьевна, — к ним подбежал Гоша. — Вот журнал!

Маруся выхватила журнал, открыла на последней странице, хмыкнула и сунула его прямо под нос Савельеву.

— Ну? Смотри! Вот же… третий бустерный насос. Утечка — предположительно. Вчера вечером запись сделана!

Кир подумал, что, наверно, он сейчас должен бы порадоваться, что оказался прав, и Савельев выходит зря на него орал, но радоваться не получалось.

— А вы, Мария Григорьевна, откуда знаете? — тут же напустился на сестру Савельев. — Я же вам, кажется, запретил тут по вечерам работать! Или вам все мои распоряжения по боку? И вообще вы что тут делаете? Где ваше рабочее место? За показаниями реактора кто следит?

— Гордеев следит, — недовольно фыркнула Маруся.

— А должны вы! Так что марш на рабочее место и чтоб я вас тут больше не видел! — Павел Григорьевич отвернулся от Маруси, крикнул в толпу. — Чья смена после Шорохова была?

— Мартынова.

— Чтоб через пять минут Мартынов был у меня!

— Так спит Мартынов, отсыпается после трудовой ночи, — кажется, это сказал Дудиков.

— У меня в кабинете будет отсыпаться!

Последние слова Савельев бросил уже на бегу. Про Кирилла он забыл, словно его и не было.

— Ну что, мужики, — тихонько присвистнул Дудиков. — Кажись, кошмары Мартынову обеспечены.

Все стали потихоньку расходиться. К Киру подошёл отец.

— Что с руками? — он показал глазами на покрасневшие ладони, где уже начали вздуваться пузыри.

— За вентиль горячий без рукавиц схватился, — буркнул Кир.

— Дурень, — покачал головой отец. — Ну впредь наука. Давай дуй в медсанчасть.

Он поискал кого-то глазами, и Кир почти сразу понял кого — Анну Константиновну. Но она уже и сама шла к ним. Едва только взглянула на его руки, как сразу всё поняла.

— Пошли, — скомандовала ему, и Кирилл послушно устремился за ней следом.

Наложенная мазь приятно холодила ладони. Боль отступала, втягивала щупальца, и, если б не чугунная голова, Кир вообще чувствовал бы себя как новенький.

— Сейчас ещё укол сделаю тебе обезболивающий, — Анна Константиновна ловко набрала в шприц лекарство. Ожог на руках она ему обработала сама, нежно, почти невесомо касаясь длинными тонкими пальцами его горящей кожи.

— Да зачем укол? — попытался вяло отбрыкнуться Кир. — Уже не болит совсем.

— Это сейчас не болит. А через час от боли взвоешь.

Анна Константиновна быстро ввела шприц под кожу. Зажала место укола ваткой, взглянула на Кира и сказала тихо, почти шёпотом:

— Спасибо тебе, Кирилл.

— За что? — Кир растерянно уставился в её лицо, тонкое и всё ещё очень бледное, чёрные глаза, в глубине которых блестели слёзы, и снова непонимающе повторил. — За что, Анна Константиновна?

— За Пашу, — просто ответила она. Потом вздохнула и добавила уже совсем странное, чего Кир понять абсолютно не мог. — Как вы с ним дальше будете ладить, ума не приложу. Вы ведь так… похожи…

Сашка смотрел на копию приказа, которую ему вручила Маркова, чтобы подшить в дело, вчитывался в сухие казённые формулировки, и всё никак не мог поверить в страшный смысл, стоящий за обтекаемыми канцелярскими фразами. «В соответствии с законом об естественной убыли населения… подвергнуть процедуре эвтаназии… незамедлительно… об исполнении отчитаться не позднее…» И список фамилий, небольшой, всего человек двадцать, даже меньше. Капля в море по сравнению с тем, что планируется сделать в ближайшие недели в соответствии с планами Верховного и Марковой. Но эта капля была целиком и полностью на совести самого Сашки. Потому что он сам, как последний идиот…

Когда Маркова дала ему распоряжение проверить списки людей старше шестидесяти пяти лет, Сашка не сразу понял, зачем ей это понадобилось. Голова была занята совсем другим — в тот день все его мысли вертелись вокруг побега Ники, совершенно дерзкого, абсурдного, но который всё-таки удался. Нет, конечно, без Мельникова у них вряд ли бы что-то вышло, но и его, Сашкин, вклад оказался неоценим: пропуск, который он сделал, пришёлся как нельзя кстати. А ещё Сашка думал, что, как бы это странно не звучало, сейчас он был почти счастлив, насколько вообще можно было быть счастливым в окружавшем его — их всех — кошмаре. Он впервые не испытывал одиночества — а оно преследовало его, наверно, с того самого момента, как он впервые появился в интернате, не чувствовал себя лишним, как раньше, когда Марк, а потом Ника таскали его везде за собой, навязывая остальным, но главное — изменилось отношение Веры Ледовской.

Сашка считал, что Вера ненавидела его всегда, ещё до того, как Змея назначила его старостой класса, практически посадив на крючок и пообещав хорошую характеристику и рекомендации. Ненавидела с начальной школы — за робость, осторожность, граничащую с трусостью, за нерешительность и неуверенность в себе. Эта некрасивая, резкая девочка делила людей на своих и чужих разом, как шашкой отсекала, у Сашки практически не было никаких шансов. Ну а потом и подавно. И вдруг…

— Ну вы с Шороховым, конечно, даёте. Такое провернуть.

Вера стояла очень близко, так, что Сашка видел своё колыхающееся отражение в стальных глазах, длинные тёмные ресницы (он никогда не замечал раньше, что у Веры оказывается такие длинные ресницы), смотрел на её почти бесцветные, обкусанные губы, бледное лицо, покрасневший кончик носа — когда Вера нервничала, что случалось нечасто, кончик её тонкого носа всегда краснел. В тот день, произнося эти слова и глядя прямо ему в глаза, она нервничала, и он, непонятно отчего, занервничал тоже, и не нашёл ничего лучше, чем пробормотать:

— Это всё Кир. Это он, а я так…

— Конечно, Кир. Никто и не сомневается. Но ты тоже… молодец.

Это Верино «молодец» стало практически индульгенцией, отпусканием грехов, принятием в свой круг, и почему-то… одним из тех значимых событий, которые вехами размечают любую человеческую жизнь.

В общем в тот день, выполняя поручение Марковой, Сашка не сильно вникал в то, что ему было поручено. Он думал о побеге Ники, о фальшивом пропуске, о Вере, вспоминал её длинные, подрагивающие ресницы, из-под которых яростной сталью горели непримиримые глаза, потом перескакивал мыслями на Мельникова и почему-то на Верховного, который — узнай тот о Сашкиных махинациях — по головке не погладит, и это ещё мягко сказано. При этом списки он выверял машинально, не очень понимая, зачем он это делает.

Увы, по привычке свою работу Сашка делал на совесть, и потому именно он сам в тот день и обнаружил, что в общий массив данных не включили тех стариков, которые находились в больнице на пятьдесят четвёртом, у Анны Константиновны. После того, как Савельев стал главой Совета и приостановил действие Закона, информацию о стариках, доживающих свои дни в тайном отделении больницы, разумеется, внесли в общие базы, но при внесении то ли по небрежности, то ли из-за технического сбоя возникла ошибка, которая и привела к тому, что при выборке по возрасту они не попали в окончательный список. А Сашка, уже лихо освоивший базу, ошибку эту вычислил и даже, помнится, гордился, когда докладывал о результатах Марковой. Если бы он знал, зачем готовятся эти списки. Если бы удосужился подумать, прикинуть, сложить два и два — ведь ясно же было, что ничего хорошего от идей Марковой и Верховного ждать не приходилось…

Понял он это только сегодня, когда Маркова вручила ему копию приказа. И теперь мучительно вглядывался в строчки, осознавая, что из-за его глупости и идиотского перфекционизма — кто его просил выискивать этот сбой системы, никто бы и не заметил — теперь случится страшное.

Сашка перечитывал фамилии приговорённых людей и чувствовал ужас, ледяной рукой перехвативший горло. Он видел не равнодушные буквы, а живые лица. Бойкая старушка Софья Андреевна, которая постоянно бродила по коридорам больницы на своих ходунках, вызывая недовольство персонала. Она доставляла всем массу хлопот, без устали ругалась с другими пациентами, такими же пожилыми старушками, как и она, постоянно требовала перевести её в другие палаты. Молчаливая Виктория Львовна, пребывающая, казалось, в своих воспоминаниях. Иосиф Давыдович — наверно, самый старый человек в Башне, если судить по дате рождения. Сашка опять посмотрел на эту дату, и только тут до него дошло, что Иосиф Давыдович родился ещё до потопа: когда землю накрыло водой, ему было десять лет. Десять лет! Сколько же воспоминаний о той эпохе, должно быть, хранит его старческая память. Сколько всего он может рассказать, им всем рассказать, потому что несмотря на весьма почтенный возраст голова у Иосифа Давыдовича оставалась ясной, и в этом у Сашки, который столько помогал Катюше со стариками, не было никаких сомнений…

И вот сейчас из-за него случится непоправимое. Завтра утром в больницу войдёт бригада по очистке (так, кажется, это называется), ничего не понимающим старикам вколют в их сухие, тонкие вены смертельную дозу, а потом санитары запакуют уснувших навсегда стариков в чёрные пластиковые пакеты.

Как он после этого будет смотреть в глаза Катюши? Как скажет ей, что это из-за его дурацкого усердия этих стариков убили? И Иосифа Давыдовича, и Викторию Львовну, и Софью Андреевну, и ещё полтора десятка таких же беззащитных пожилых людей, чья вина была только в том, что они родились больше шестидесяти пяти лет назад. Представив себе, как посмотрит на него Катюша, Сашка мысленно застонал и что есть силы вцепился в подлокотники кресла, на котором сидел, чтобы этот стон, не дай бог, не вырвался наружу.

— Да, совещание ровно в три, завтра. Повестку дня я сбросила вам на почту, Пётр Васильевич. Ирина Андреевна велела, чтобы вы лично обратили внимание на пятый пункт и были готовы отчитаться. Да, Пётр Васильевич, хорошо…

Алина Темникова разговаривала по телефону, судя по всему, с начальником хозяйственного отдела Цыбиковым, предупреждала того о совещании. Маркова требовала, чтобы Алина всегда лично обзванивала всех присутствующих и скидывала им заранее план вопросов, которые будут обсуждаться. Сашка смотрел, как Алина терпеливо, наверно, уже в пятый раз, повторяет один и тот же текст, как автоматически накручивает на палец выбившуюся из причёски прядку тёмно-каштановых волос, и внезапно ему пришла в голову мысль — надо попросить её помочь. Алина ему симпатизировала, и Сашка это чувствовал. К тому же она ненавидела Маркову, хотя это неудивительно — их начальницу вообще вряд ли кто любил. А ещё Алина знала про административный сектор едва ли не больше всех, и уж если кто и мог придумать, как спасти несчастных стариков, то именно она. Но главное, что натолкнуло Сашку на мысль обратиться к Алине, было не это, а случайно подслушанный разговор Алины со Степкиным отцом.

Мельников зашёл сегодня к Марковой после обеда. Как всегда, аккуратный, подтянутый, невозмутимый. На людях Олег Станиславович вёл себя осторожно, Сашке едва кивал, как будто они едва знакомы, хотя так оно и было, конечно. И Сашке и в голову бы не пришло кидаться к Мельникову с расспросами про Нику или про Стёпку. Мельников провёл у Ирины Андреевны где-то с четверть часа. О чём там они говорили, Сашка, понятное дело, не знал, тем более, что пока Олег Станиславович находился в кабинете, Маркова связалась с Сашкой по коммутатору и послала его с поручением в отдел пропусков.

Сашка вернулся минут через десять. Дверь приёмной была приоткрыта, и он уже собирался войти, но замешкался на пороге, выронил записку, которую нёс, и невольно замер, заслышав негромкий голос Мельникова.

— … я точно не знаю, — Олег Станиславович стоял спиной к двери и не мог видеть Сашку. — Я случайно услышал и не совсем уверен, что всё понял правильно, но мне кажется, что полковнику и Славе Дорохову надо об это знать. Это касается евреев, которых собрали на двести сорок девятом этаже, якобы для переписи. Но, насколько я могу судить по тем обрывкам, что я услышал, это никакая не перепись. Кажется, речь идёт о схеме, которую Литвинов применил на карантине, если вы помните.

— Хорошо, Олег Станиславович, — тихо ответила Алина. — Я сегодня увижусь с Дороховым и всё передам.

Сашка сделал несколько шагов назад, потом снова подошёл к двери, стараясь топать как можно громче. Голоса в приёмной сразу же стихли. Когда Сашка вошёл в приёмную, у обоих — и у Мельникова, и у Алины, были абсолютно непроницаемые лица. Мельников равнодушно посмотрел на Сашку, коротко кивнул.

— Всего доброго, Алина, — вежливо сказал он и вышел.

— До свидания, Олег Станиславович, — отозвалась Алина с дежурной улыбкой.

Первой мыслью Сашки было расспросить Алину, ведь если он всё правильно понял, Алина была на их стороне, а значит… Но пока он размышлял, как бы половчее затеять разговор, чтобы случайно не наговорить лишнего, Маркова подсунула им в приёмную своего слабоумного сыночка, от забав которого Сашку мутило, а при нём вообще вести какие бы то ни было разговоры было немыслимо.

Потом Шурочку увели кормить, то ли поздним обедом, то ли ранним полдником, но приёмная тут же наполнилась людьми — все словно ждали, когда упырёныш уберётся, — а когда народ наконец рассосался, Алину загрузили срочной работой, а Сашку Маркова огорошила этим приказом.

И теперь, когда Сашка глядел на приказ, мысль о том, что надо поговорить с Алиной, снова пришла ему в голову. Если она заодно с Мельниковым, значит, может помочь. Хотя бы посоветовать что-то. Но Сашка медлил. А вдруг он всё не так понял? Вдруг этот разговор был обычным рабочим разговором, мало ли кто такой этот Слава Дорохов или полковник? Полковника Сашка знал только одного — Караева, и этот уж точно был врагом. Что если он принял желаемое за действительное, и Алина ничего не знает про сопротивление, и тогда получится, что, он, Сашка, подставит и Мельникова, и Нику…

Алина положила трубку, закончив разговор с Цыбиковым, поймала Сашин взгляд, весело подмигнула.

Нет, подумал Сашка. Алина не выдаст. Даже если он не так понял, она точно не побежит сдавать его Марковой. Он уже было решился заговорить, но тут заверещал коммутатор, и Алина нажала кнопку.

— Алина, зайдите ко мне, — раздался раздражённый голос Марковой.

— Сию минуту, Ирина Андреевна, — Алина скорчила забавную рожицу, закатила глаза, ещё раз бросила на Сашку ободряющий взгляд и быстро прошла в кабинет, оставив Сашку терзаться сомнениями.

Выскочила она из кабинета начальницы минут через пять и сразу же устремилась к своему столу. По тому, как нервно она перебирала документы, что-то выискивая, как подрагивали её руки, Сашка догадался, что Алине Темниковой опять влетело от Марковой — ей вообще доставалось от этой стервы чаще других и практически всегда незаслуженно. Наконец Алина нашла то, что искала, быстро пробежала глазами и убрала документ в прозрачную папку.

— Алина, вы… — начал было Сашка, но осёкся.

Алина схватила сумочку, висящую на кресле, и повесила себе на плечо.

— Что, Саш? — она нетерпеливо повернулась, лицо потеплело. Когда они были вдвоём, она называла его привычным ему именем, он сам попросил об этом несколько дней назад, от идиотского Алекса сводило скулы. — Грымза меня к юристам отправила, — сообщила она, приводя в порядок разбросанные на столе документы. — Гоняет, как курьера. Я уже обратно не вернусь, мадам изволила меня отпустить, да и время уже… до конца рабочего дня всего ничего. Ты тут держись.

Она ободряюще улыбнулась, и Сашкины губы непроизвольно растянулись в ответной улыбке — эта женщина, которая постоянно вынуждена была терпеть недовольство Марковой, и сейчас наверняка получившая новую порцию необоснованных оскорблений, ещё умудрялась поддерживать его, Сашку. Хотя они были знакомы всего ничего, и по большому счёту Сашка ничем не заслужил хорошее к себе отношение.

— Алина, я хотел спросить… — Сашка решился.

— Что? — Алина остановилась.

— Я тут… в общем…

Дверь кабинета открылась, и на пороге показалась Маркова.

— Вы ещё здесь? — проговорила она, глядя на Темникову своими бесцветными рыбьими глазами. — Я же ясно выразилась — это срочно!

— Уже ухожу, Ирина Андреевна, — Алина подхватила приготовленную папку и быстро выпорхнула за дверь.

— А ты, Алекс, тебе заняться нечем? Я же велела подшить копии приказов ещё полчаса назад. И проверь почту, я отправила тебе новое задание — надо подготовить несколько служебок.

— Хорошо, Ирина Андреевна, — Сашка уткнулся в компьютер, изо всех сил изображая служебное рвение. Хотя чего изображать — вон оно, служебное рвение, лежит перед ним, в виде страшного приказа.

— Я сейчас к Верховному, у нас заседание Правительства. Сегодня уже не вернусь. Доделай всё, что нужно, и можешь быть свободен на сегодня.

Последние слова его начальница проговорила, уже держась за ручку двери и как бы нехотя. Даже скривилась, словно это решение — отпустить своего подчинённого раньше времени — вызывало в ней непреодолимую муку.

Едва за Марковой закрылась дверь, Сашка, забыв про служебки, которые ему велено было подготовить, полез в базу данных. Раз с Алиной ему поговорить не удалось, можно в конце концов узнать её адрес и… Сашкины пальцы быстро застучали по клавиатуре.

Когда-то, ещё учась в школе, Саша Поляков поставил себе цель сделать карьеру в административном секторе, исключительно руководствуясь честолюбивыми мечтами подняться повыше. Он всё рассчитал, всё взвесил, он шёл своим путём, и этот путь дорого ему стоил. Потом, когда пришло время расплачиваться по счетам и отдавать долги с процентами, Сашка возненавидел и сам административный сектор, и всё, что с ним связано. С каждым новым доносом на Савельева, который он относил Кравцу, с каждой улыбкой своего бывшего начальника, Сашка чувствовал, как смрадная трясина предательства затягивает его глубже и глубже, и когда всё вдруг закончилось — арестом, а потом казнью Литвинова, мнимой казнью, — возникло дикое желание бежать отсюда подальше. Бежать от лоска и фальши верхних этажей, от дорогих кабинетов с их внушительной и громоздкой мебелью, от солнца, бьющего в глаза через стеклянный купол, от ресторанов, залов, парков, шуршащих платьев, блеска драгоценностей, пыли антикварных секретеров, чужих тайн, пустых разговоров… бежать и больше никогда не возвращаться.

И вдруг сейчас желание работать в административном секторе вернулось. Это было странно, ведь с одной стороны здесь была Маркова, которая мало чем уступала своему покойному мужу, было идиотское имя — Алекс Бельский, которое на него натянули вместе с дорогим костюмом, был Верховный с планами, от которых за версту разило сумасшествием, а всего хорошего и доброго, что Сашке непонятно за какие заслуги и не иначе авансом щедро выдала судьба, наоборот теперь не было. Катюша оказалась запертой на станции, и её вместе с остальными людьми, кто остался с Савельевым, занесли в список мятежников и заговорщиков, Кир умер, Ника скрывалась где-то внизу под чужим именем, и даже этого из перечисленного было достаточно, чтобы Сашку отвернуло от того места, где он сейчас находился. Но вместе с тем произошло обратное, и его, как когда-то в детстве, снова как магнитом тянуло наверх.

Административный сектор, не торопясь, открывал перед Сашкой свои тайны. И чем больше он знакомился с тем, как всё здесь устроено — не благодаря Марковой, к которой был приставлен, но часто вопреки, — тем больше его охватывало восхищение. Административный сектор контролировал всё, даже военных, не говоря уже про логистику, связь и производство. Это была гигантская и мощная структура, за которой тенью стояла фигура Литвинова.

— Вообще, это была идея Бориса Андреевича так всё организовать, — объясняла Алина, вводя Сашку в курс дела. — Он был стратег, мыслил на несколько ходов вперёд. Даже Павел Григорьевич, придя к власти, не стал ничего тут ломать, хотя я, если честно, думала обратное. После всего, что было. Но и он признавал, что у Бориса Андреевича тут всё грамотно организовано…

Алина, как заметил Сашка, никогда не отзывалась о Литвинове плохо, наоборот, каждый раз, когда она касалась в разговоре своего бывшего шефа, в её голосе сквозили ничем не прикрытое уважение и симпатия, хотя — и это Сашка тоже понял почти сразу — она была в курсе всех или почти всех делишек Литвинова. Может быть, ещё и поэтому Сашке было легко с Алиной Темниковой. Она была живой, в ней нормально уживалось светлое и тёмное, она не требовала от него подвигов и немыслимых высот духовного совершенства, и Сашка при общении с ней всегда чувствовал некоторую расслабленность. А ещё она была неотъемлемой частью административного сектора, именно такого, который когда-то привлекал в мечтах честолюбивого мальчика Сашу Полякова, и в который теперь юноша Александр Поляков влюблялся всё больше и больше. Потому что это и было как раз то, что ему нравилось. Для чего он был рождён.

Адрес Алины Сашка нашёл в несколько кликов. Пару раз пробежал глазами, чтобы запомнить, быстро просчитал в уме, как удобней туда добраться, но потом представил, что вечером свалится к ней как снег на голову, и его снова одолели сомнения.

А с чего он вообще решил, что Мельников и Алина говорили про подполье? Ну просил Мельников что-то передать какому-то Славе Дорохову? И что? Может, это Маркова просила. Или у них свои какие дела. Надо было уточнить, как-то навести на разговор, выведать аккуратно. Конечно, если бы у Сашки было время, хотя бы сутки, он бы всё продумал и тщательно взвесил. Но времени у него не было. Приказ лежал перед ним во всей беспощадной красе — завтра, в девять утра, бригада очистки…

Сашка подошёл к столу Алины, придвинул к себе телефон и набрал номер приёмной министра здравоохранения. В конце концов мероприятия по очистке проводятся совместно с медиками, и Мельников может как-то на это повлиять.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался он, когда на том конце ему ответил ровный женский голос. — Это из приёмной Марковой. Мне нужно срочно передать информацию для Олега Станиславовича. Лично.

— Олег Станиславович уже ушёл на заседание Правительства, — немного растеряно ответил женский голос, и Сашка мысленно выругался — чёрт, как это он забыл, заседание же. Мельников наверняка уже там. И сколько оно продлится — один бог знает. Верховный любил устраивать заседания в конце дня, и как правило, они продолжались несколько часов.

Сашка извинился, положил трубку и уставился на круглые часы с белым циферблатом, по которому неумолимо скользили чёрные стрелки, отсчитывая последние часы жизни несчастных стариков. Промелькнула подленькая мысль — смириться и принять, в конце концов что он может сделать — но эта мысль промелькнула и тут же погасла. Катя, Марк, близнецы Фоменко, Стёпка, Ника, Кир… лица всех его друзей встали перед ним, и, глядя в их глаза, Сашка уже не мог отступить. Хмурила брови-домики добрая Катюша, широко улыбался Марк, ероша рукой каштановые волосы, немного заносчиво смотрел Васнецов, презрительно кривился Кир, живой Кир: «Ну чего ты ссышь, Поляков?», и Вера… И Сашка принял единственно возможное решение.

— Слушаю, — до него донёсся недовольный голос Веры. К телефону она подошла не сразу, Сашка даже подумал, что она ещё на учёбе.

— Вер, привет. Это я, Саша, — заговорил он.

— Поляков? Чего тебе? Что у тебя опять? — он представил, как Вера закатила глаза.

В последние три дня, они были единственными из всей компании, кто виделся и встречался лично, и это были очень странные встречи. Их тянуло друг к другу, как тянет любых молодых людей, когда в обозримом пространстве больше не с кем общаться, но при этом, оставаясь наедине — вечерами они встречались в парке, прогуливались, выбирая, как два заговорщика, безлюдные тропинки, — им совершенно не о чем было говорить друг с другом. Вера, наверно, в сотый раз пересказывала, что ей сообщил Мельников про Нику — Стёпка Васнецов не звонил, не мог почему-то, — а Сашка делился тем, что происходило в приёмной у Марковой. Но по большей части они молчали, сидя на какой-нибудь скамейке и отодвинувшись друг от друга на приличное расстояние.

— У меня… Вера, послушай. Тут такое дело…

Сашка замолчал. Зачем он вообще звонит Вере? Когда он набрал её номер телефона — это был скорее порыв. Он просто привык, что Вера, вот она, рядом, но… чем она сейчас может помочь? В общем-то ничем. И правильней дождаться Мельникова, ведь заседание, каким бы долгим оно ни было, все равно рано или поздно закончится.

— Ну? Чего завис? Выкладывай! — Вера привычно перешла на командный тон.

— Помнишь, когда мы занимались волонтёрством в больнице у Анны Константиновны? Там были старики.

— Ну, были…

— В общем, у меня тут копия приказа. Завтра в девять утра их всех убьют. По закону об убыли населения.

— Вот чёрт! — выругалась Вера и тут же перешла в наступление. — А ты чего сидишь там? Ты можешь как-то это предотвратить? Приказ этот уничтожить? Или хотя бы отсрочить?

— У меня только копия приказа, сам приказ уже зарегистрирован и доведён до исполнителей, — пояснил Сашка. — А отца Стёпки нет на месте, и когда он будет — непонятно. Вер, я вот что думаю. Я посоветоваться хотел. Знаешь, помощницу Марковой? Алину Темникову? Она ещё с Литвиновым работала. Так вот, я сегодня случайно подслушал один странный разговор. С отцом Стёпки. Они говорили про каких-то евреев, которые сейчас заперты на двести сорок девятом этаже, типа для переписи, но на самом деле это не так. Верховный с Марковой собираются с ними провернуть схему, как на том карантине, у Литвинова. Ну, если я правильно понял. И Алина обещала, что всё передаст какому-то Славе Дорохову.

— И что? Причём тут евреи? Ты же, Поляков, мне про стариков говорил.

— Евреи тут не при чём, конечно. Просто, Вер, я подумал, что раз Стёпкин отец с Алиной о таком говорит, то она тоже как-то связана с подпольем, ну… В общем, я подумал, что надо к ней обратиться, она поможет со стариками. Может, есть какой-то способ приостановить приказ.

— И чего не обратился?

— Её Маркова к юристам услала. Но я узнал её адрес. Я могу попозже сбегать к ней домой. И рассказать, попросить…

— Значит так! Слушай меня, Поляков, внимательно, — Вера заговорила жёсткими рублеными фразами, явно копируя своего деда. Не говорила — приказы раздавала. — Никуда ходить не надо. Это опасно. И вообще, неизвестно, что там за Алина. Дуй быстро ко мне. Я позвоню Марку. Что-нибудь придумаем. Стариков будем сами спасать. Понятно?

— Вер, как сами-то? Что мы-то можем?

— Много чего можем! Пойдём вниз, в ту больницу, на месте решим.

— Да как пойдём-то? — Саша отчаянно пытался достучаться до здравого смысла Веры. — Ну, у меня спецпропуск, но у тебя-то нет!

— Да что ты всё причитаешь и ноешь! Ты можешь хоть раз инициативу проявить? Ты же у нас правая рука министра административного сектора. И пропуска — это твоё. Один раз сделал уже и сейчас придумаешь что-нибудь.

— Вера, пожалуйста, — Сашка уже жалел, что позвонил Вере. — Не надо нам никуда идти. Надо дождаться…

— Некогда дожидаться. В общем, давай ко мне, быстро! — когда Вера говорила таким тоном, ослушаться её не мог никто, это Сашка ещё со школы помнил.

— Мне тут кое-что ещё закончить надо, я быстро, — Поляков вспомнил о задании от Марковой. — Но я бы все-таки подождал, пока…

— Тебе лишь бы подождать, Поляков, — презрительно бросила Вера. — Пока ты там ждать будешь, спасать будет некого! Давай, заканчивай там с делами и бегом ко мне, я пока с ребятами свяжусь. И с пропуском для меня что-нибудь придумай. Всё! Жду!

Сашка положил трубку, устало прикрыл глаза. И зачем он позвонил Ледовской? Чего он хотел? Какого совета? Ежу было понятно, что решит Вера. Вот уж кто, в отличие от самого Сашки, никогда не мучился сомнениями, не пытался просчитать всё на десять ходов вперёд. Просто пёрла вперёд к цели, сметая всё на своем пути. Ей бы полками командовать — за ней бы пошли. Уж он, Сашка, точно бы пошёл. Хотя почему пошёл бы? Он и так шёл. И делал всё, что ему приказывала эта резкая и прямая девушка.

Из гостиной раздался бой часов, гулкий, отрывистый. Покатился по квартире протяжным шлейфом угасающей мелодии и затих где-то в дальнем углу, уткнувшись в подушки на кровати в пустой дедовой спальне.

Вера сидела в кабинете, крутила в руках серёжку, наблюдая, как свет от настольной лампы причудливо преломляется в серебристых ажурных гранях ювелирной снежинки, и машинально отсчитывала удары: один, два… пять… Где этот придурок Поляков? Вечно опаздывает. Всё время приходится его ждать…

Она была несправедлива к нему — Сашка Поляков никогда и никуда не опаздывал, — но всё равно недовольно и презрительно морщилась, прислушиваясь к тишине квартиры.

В последнее время у Веры было такое ощущение, что её посадили в стеклянный ящик, вырваться из которого она и была бы рада, но не знала, как. За этим стеклом текла жизнь: люди, оправившись от первого шока, в который их повергли новые порядки, стали жить дальше. Работали, учились, влюблялись, целовались, ссорились. В учебке на лекциях кто-то слушал преподавателей, кто-то спал, на переменах смеялись, в столовой толкались в очередях. Вечерами в парках гуляли парочки, с танцпола звучала музыка, а в ресторанах между столиками, как угорелые, носились официанты. Даже Верины родители, скупо обсудив последние дела в Башне, вернулись к своей обычной жизни: оба, как и раньше, допоздна пропадали на работе — отец в своём снабжении, мама в департаменте образования. И только она, Вера, оказалась замурованной в стеклянном ящике, откуда с нарастающим удивлением наблюдала за всеми.

Вся её прямая и деятельная натура противилась тому, что происходит. Ей хотелось бежать, кричать, действовать, только ни в коем случае не сидеть на месте и не делать вид, что ничего не происходит. И уж тем более не приспосабливаться к ситуации, как все вокруг.

Словно в насмешку, судьба поставила ей подножку, а потом и вовсе прихлопнула, как муху, и Вера очутилась в вакууме: друзей раскидало по Башне, и видеться с ними не получалось. Стёпка застрял в своей больнице, Ника находилась там же, на нелегальном положении, братья Фоменко и Марк работали на Южной. Один раз она позвонила Марку, но толкового разговора не получилось. Она наседала на него, требовала что-нибудь сделать, он пытался отшучиваться, а в голосе чувствовалась усталость — видимо, работа на станции была нелёгкой, — и когда наконец она сказала «ладно, иди отдыхай, пока», он с каким-то облегчением выдохнул «пока, Вера» и тут же отключился.

Да и в учебке, куда она вернулась спустя два дня после того, как их с ребятами застукал патруль, её ждало новое испытание: публичное покаяние, так, кажется, назвала это Змея. Их бывшая кураторша, а ныне глава этого дебильного союза с дебильным названием СРМУГПДЮ, расточая елейные улыбки, объяснила, что к учёбе Веру не допустят, пока она не принесёт извинения за свой «возмутительный» поступок. Извинения надлежало приносить в актовом зале перед всеми, на ежедневном утреннем собрании — это было ещё одно новшество в их безумной нынешней жизни.

Первой Вериной реакцией было — отказаться, что она и сделала, бросив в плоское лицо Зои Ивановны полные возмущения слова. Когда она училась в школе, это, как правило, срабатывало, да что там — Змея обычно и тронуть её не смела, за Верой всегда незримой тенью стоял дед, генерал. Но сейчас… сейчас глядя в немигающие жёлтые глаза Змеи, в которых не было привычного заискивания и угодливости (напротив, в них сквозило едва заметное презрение и лёгкая издёвка), Вера вдруг поняла, что она — одна. Деда, что стоял незыблемой защитой, больше нет, а без деда, без деда она… никто. Именно это прочитала Вера в жёлтых глазах бывшей кураторши, светящихся неприкрытым злорадством. Именно, никто, ты всё правильно поняла, Вера Ледовская. Ты — никто.

Почему-то про свой позор, про то, как она стояла на сцене актового зала и приносила эти публичные извинения, стараясь не глядеть в сотни чужих глаз, Вера рассказала не кому-нибудь, а Сашке Полякову. Конечно, больше никого другого с ней рядом и не было, но подтолкнуло её к признанию вовсе не одиночество, а что-то другое — что, она не могла объяснить.

— Видел бы ты их рожи, они у них прямо счастьем светились. Змея так и вообще, по полной отыгралась…

Они гуляли по парку и, дойдя до того места, где заканчивались высаженные в ряд каштаны, а за тяжёлыми квадратными кадками с зелёными шариками самшита начинались аккуратные разноцветные клумбы, уселись на пустую скамейку, отодвинувшись друг от друга так, что между ними легко мог поместиться кто-то третий.

— И Рябинина ещё эта твоя, — Вера не преминула ткнуть Сашку. — Эта дура просто раздулась от радости, что смогла меня унизить. Только я бы нипочем не стала извиняться, если бы Змея не пригрозила организовать неприятности для моих родителей из-за моего упрямства, — Вера скривилась, повторяя слова Змеи и нарочно копируя её интонацию. — Знаешь ведь, сейчас все всего боятся, подсиживают, доносы строчат.

Сашка медленно кивнул, помолчал, а потом произнёс:

— Я понимаю, Вера. А Змея… она всегда каким-то шестым чувством знает, на кого и чем надавить. Так что…

Фразу он не закончил, да и так всё было понятно. Но от его немногословной поддержки стало легче.

В прихожей раздался звонок. Вера быстро положила на стол серёжку, которую до этого крутила в руках, и сорвалась с места.

— Ну? С пропуском для меня что-то придумал?

— С пропуском? Да, придумал.

Впустив Сашку и закрыв за ним дверь, Вера почти сразу устремилась назад, в кабинет. Хотя в квартире и не было никого, но отчего-то только в кабинете, в тени книжных шкафов, где незримо присутствовал тень деда, она ощущала себя в безопасности. Да и обговорить ещё раз всё не мешало. Сашка послушно последовал за ней.

— Я тебе разовый спецпропуск сделал, только на сегодня. Должно сработать, но тут такое дело, понимаешь…

Вера его почти не слушала. Поляков что-то бубнил про то, что этот разовый спецпропуск — подделка чистой воды. Нудно рассказывал про какие-то пронумерованные бланки, хранящиеся в сейфе приёмной, и что если кто заметит, что какого-то бланка не хватает, то будет совсем нехорошо. И что подпись он подделал, но вроде бы похоже, и если никто не будет приглядываться…

Всё это Вере было неинтересно. Она думала о том, что она не дозвонилась до Марка, и вот это на самом деле плохо, потому что теперь придётся проворачивать всё дело в одиночку с Поляковым, который ни рыба, ни мясо. Только ноет без конца.

— Ну сделал и сделал, — перешагнув порог кабинета, Вера наконец посмотрела на Сашку. — Можешь ведь, когда захочешь. Сейчас всё ещё раз обговорим и пойдём. Садись сюда.

Она кивнула головой в одно из кресел рядом со столом, и Сашка тут же опустился в него, торопливо огляделся.

— Да, пропуск давай сюда, — скомандовала она.

Сашка снова вскочил с места, выудил из кармана кусочек пластика, протянул Вере.

— Вера, только… — его взгляд упёрся в серёжку, которую Вера бросила на стол перед тем, как пойти открывать дверь. — А эта серёжка… она у тебя откуда? Я просто такие же…

— Откуда-откуда… дед подарил, на семнадцатилетие. Только я одну посеяла, у Ники, кажется, — она взяла серёжку и убрала её за стекло одного из шкафов, потом повернулась к Сашке. Вид у того был слегка растерянный и недоумевающий. — Ты мне зубы не заговаривай. И, значит, так, слушай сюда. До Марка я не дозвонилась, он на работе. Это плохо, конечно, но не смертельно. Справимся и сами. Пойдём туда одни.

— Куда туда? — не понял Сашка.

— В больницу. Куда ещё? На пятьдесят четвёртый. Старики же там.

— И? — Сашка уставился на неё.

— Что «и»? Придём, посмотрим, а там определимся с дальнейшими действиями. Или ты боишься?

— Вера, надо пойти к Мельникову.

Красивое лицо Полякова стало очень бледным. Похоже, он всё-таки боялся. Ничего удивительного, это же Поляков.

— Вера, — повторил он. В его голосе послышались умоляющие нотки. — Давай сходим к Олегу Станиславовичу. Он же вернётся со своего совещания и, наверно, уже скоро. Или к Алине, я знаю адрес. Вер, мы не справимся одни.

— К Алине? — Вера презрительно хмыкнула. — К этой твоей Алине ходить вообще не стоит. Мало ли, что ты там услышал. Разговор какой-то сомнительный с Мельниковым. Мозгами своими раскинь, с какой стати ей нам помогать? Или ты с ней тоже роман замутил? По привычке? Ты же у нас ловелас, Поляков, как выяснилось. С одной, с другой.

Последние слова она, конечно, сказала зря. Сашка мгновенно вспыхнул, словно спичку к нему поднесли.

— С ума сошла, ей уже за тридцать!

— И что? Кому это мешало? Не восемьдесят же, — Вера и сама не понимала, чего её так понесло, но остановиться уже не могла. — Ты у нас парень видный, да ещё и происхождение у тебя — самый завидный жених в Башне. Эта Алина же, наверно, ничего так? Хорошенькая? Не хуже уж Рябининой точно. Да ладно, — она сбавила обороты. — Расслабься. Шучу я, понял? Шучу. Достал уже просто. Ты маленький мальчик, что ли? Откуда такое желание пойти и всё взрослым рассказать? Привык по каждому поводу к Змее бегать. Хотя насчёт Мельникова… наверно, тут ты прав. К Мельникову действительно сходить стоит. Ну, пошли? Чего расселся?

Больница на пятьдесят четвёртом показалась Вере заброшенной. Последний раз, когда она была здесь (кажется, это было в тот день, когда она уговаривала тогда ещё живого Кира прийти к Нике, а тот кривлялся и чуть ли не под ноги ей сплёвывал), в больнице вовсю кипела жизнь. Даже несмотря на ремонт, бегал медперсонал, поминутно хлопала дверь кабинета главврача, а из сестринской раздавался вечно недовольный голос Ирины Александровны, старшей медсестры.

Сейчас же было ощущение какого-то хаоса. Стремянки, пустые банки из-под краски, наполовину заштукатуренные стены, валяющаяся по углам промасленная ветошь — и никого из людей, как будто они исчезли все разом, повинуясь какому-то злому волшебству.

— Зря мы сюда пришли, — наверно, раз в десятый пробормотал Сашка. — Надо было всё же дождаться Мельникова…

— До утра его что ли ждать, прикажешь, было? — шёпотом прошипела Вера. Несмотря на то, что больница, казалось, вымерла, говорили они вполголоса.

— Ну почему до утра? Подождали бы до десяти, он бы что-нибудь точно придумал…

Про то, что Мельников вернётся домой только часов в десять, им сказала Стёпкина мать, когда они припёрлись к Мельникову домой.

— Он на заседании, а потом должен посетить лабораторию. А у вас что-то срочное? — Софья Николаевна встревоженно вглядывалась в их лица. — Может быть передать ему что-то?

Вера видела, что Сашка открыл рот, чтобы ответить, но не дала ему сказать ни слова. Перебила, почти скороговоркой выпалив:

— Нет-нет, спасибо. Ничего важного, мы потом зайдём, — и, не давая Сашке опомниться, потащила за собой, к лифтам. Кажется, Сашка вздохнул, но подчинился.

Вера давно привыкла к тому, что люди ей не противоречат. Она много времени проводила с дедом, пока тот был жив, то торчала в его рабочем кабинете на военном ярусе, то сопровождала по казармам, наблюдая за тем, как вытягиваются по струнке солдаты и офицеры, подхлёстнутые зычным генеральским голосом, и, с детства усвоив командный тон, не признавала никакого другого — раздавала приказы, и все вокруг вытягивались перед ней, как и перед её дедом. И единственным человеком, с кем этот номер у Веры никогда не проходил, была Ника. Они сошлись ещё до школы: дед, поддерживая дружеские отношения с Павлом Григорьевичем, частенько брал к Савельевым и Веру. В первую их встречу Вера привычно пошла на таран, намереваясь раздавить и подчинить себе маленькую рыжую девчонку с большим, растянутым в улыбке ртом. Но у неё ничего не вышло. Девчонка засмеялась и сказала: «ты только мной не командуй, если хочешь дружить», и Вера неожиданно поняла, что с этой рыжей она действительно хочет больше дружить, чем командовать.

И вот теперь, пока они с Поляковым проходили контроль на КПП, где Поляков неожиданно взял всё в свои руки — терпеливо и вежливо объяснял бритоголовому детине, недоверчиво разглядывающему разовый пропуск на её имя, неся какую-то ахинею (впрочем, довольно складную), что они якобы отправлены вниз от административного управления для проведения социологических исследований, — у неё появилось странное чувство, что Сашка Поляков, внешне мягкий и уступчивый, вовсе не тот, кем можно безрассудно помыкать. Нет, она всё равно упорно продолжала приказывать, а он вроде и подчинялся, но было уже и что-то новое, незнакомое, то, что она увидела однажды в пятилетней рыжей девочке, мягкую силу, которой не было желания противиться.

— …я даже не уверен, что здесь вообще кто-то есть, — продолжал бубнить Поляков. — Смотри, даже охрану в больницу не поставили. Хотя должны были.

Про охрану Сашка прожужжал ей все уши, ещё пока они спускались на лифте. Про охрану, про то, что для посещения больницы нужно иметь какое-то специальное разрешение, что без него их не пустят. Она только отмахивалась от него, а когда на входе в больницу их встретила пустая будка КПП, зло зыркнула на Полякова, хотела припечатать, что он — трус и дурак, но почему-то передумала.

— А старики по-твоему, что, одни тут, без персонала? — она сердито посмотрела на него и, не дожидаясь ответа, свернула за угол. И почти сразу же до них долетели обрывки каких-то фраз. Кто-то разговаривал в главном коридоре, там, где находился кабинет Анны Константиновны, точнее не разговаривал, а спорил. А ещё точнее — ругался.

— Как хотите, а без Анны Константиновны я её кабинет трогать не дам!

В говорившем, а точнее в говорившей, и Вера, и Сашка без труда узнали старшую медсестру, Ирину Александровну. Эту невысокую полную женщину персонал боялся, наверно, даже больше, чем главврача. Она распекала всех, и волонтерам доставалось. Вера, однажды попав под горячую руку Ирины Александровны, тоже огребла, но где-то в глубине души с удовольствием отметила, что будь Ирина Александровна мужчиной, её бы точно зачислили в военный сектор — негоже пропадать такому командному голосу.

— Тут, между прочим, документация вся. И кое-какие препараты тоже. Куда я их дену?

— Да куда хотите, туда и девайте, — сиплый голос, парировавший реплику старшей медсестры, тоже был знаком. Петровича, склочного бригадира ремонтников не опознать было трудно. — А у меня сроки! Я обязан закончить все работы по графику, мы тут не на пикник пришли. Чтобы к утру кабинет освободили.

— Без Анны Константиновны нельзя! Это — её кабинет.

— И что нам ждать вашу Анну Константиновну что ли? Может, она вообще уже не вернётся сюда! А у меня график! Через неделю я должен сдать работу приёмочной комиссии. А как я её сдам, если в кабинете главврача мы даже не начинали?

— А если пропадёт чего? Я между прочим материально ответственное лицо, а вы пришли, наследили, ушли. С вас взятки гладки, а мне потом отвечать за то, что пропало.

— Вы, Иринасанна, глупости говорите, — загрохотал Петрович. — Мы тут уже почти месяц, и что, много чего вы не досчитались? Ну? Если уж обвиняете нас в воровстве, то валяйте — доказательства предъявляйте! Нету у вас доказательств? Нету, да?

Сашка с Верой наконец дошли до того места, где начинался главный коридор, повернули направо и сразу увидели, что перед входом в кабинет столпились рабочие Петровича — около двух десятков человек переминались с ноги на ногу и ждали, чем закончится перепалка. На пороге самого кабинета, перегораживая дорогу ремонтникам, стояла старшая медсестра, Ирина Александровна, уперев в бока пухлые короткие ручки. Петрович находился тут же, прямо напротив неё. Он уже вошёл в раж, раскраснелся и, кажется, был готов схватится в рукопашной со старшей медсестрой.

Ссора набирала обороты. Щуплый бригадир ремонтников в заляпанной краской спецовке был похож на драчливого петуха, он яростно наскакивал, растопырив руки и вскинув кверху острый подбородок, на худой шее задиристо выпирал кадык, а карие глаза азартно и весело блестели. Казалось, всё это доставляет ему удовольствие, и, сдайся Ирина Александровна сейчас, это стало бы самым большим разочарованием в его жизни. Но к счастью Петровича Ирина Александровна и не думала отступать.

— И что, прикажете мне самой, что ли, мебель таскать? Как я к утру кабинет вам освобожу?

— А это не мои проблемы! Как хотите, так и освобождайте. А мои ребята — не грузчики.

— То есть я, что ли, грузчик? — Ирина Александровна даже задохнулась от такого ужасного предположения.

— А я почём знаю! Мне это все до лампочки, Иринасанна…

Эти двое ругались с таким чувством, что Сашка с Верой несколько минут стояли и молча слушали их перепалку. Рабочие их заметили, но ничего не сказали, тоже увлечённые диалогом своего начальника со старшей медсестрой. А этим двоим явно было не до того, что творится вокруг — конфликт достиг кульминации, и никто не собирался так просто сдавать свои позиции.

Ирина Александровна тем временем сделала глубокий вдох, набрала в лёгкие побольше воздуха, видимо, собираясь вывалить на ненавистного Петровича новую порцию возражений, но тут её взгляд упёрся в Сашку с Верой, и она застыла, как будто ей перекрыли вентиль, наглухо замуровав где-то внутри все приготовленные слова. Её круглое лицо даже побагровело от натуги.

— А вы что тут делаете? Откуда здесь взялись? — наконец выдохнула она. Маленькие глазки старшей медсестры подозрительно ощупывали их с Сашкой фигуры, а потом в них мелькнуло узнавание. — А, так ты этот… ухажер Морозовой.

Вера тихо фыркнула.

— Нет здесь твоей Морозовой, — продолжила старшая медсестра. — Чего пришёл?

— Ирина Александровна, — Саша сделал шаг вперёд и покосился на Веру. Он явно был в замешательстве, а она, хоть обычно и не лезла в карман за словом, сейчас отчего-то молчала, отдавая ему роль первой скрипки. Сашка вздохнул и продолжил. — Ирина Александровна. Мы тут пришли… по делу.

— По какому такому делу? — прищурилась старшая медсестра и бросила быстрый взгляд на Петровича. — Видите, я тут занята, не до вас мне. Если насчёт волонтёрства, то нам пока не надо…

— Нет, мы не насчёт волонтёрства, у нас другое. У нас вот.

Сашка достал из кармана какой-то документ, наверно, копию того приказа, догадалась Вера, и протянул его Ирине Александровне. Та недоверчиво взяла листок, поднесла к глазам, близоруко прищурившись, прочла, тихо ойкнула, перечитала ещё раз. Вера видела, как шевелятся её губы, повторяя сухие формулировки приказа. Потом Ирина Александровна оторвалась от бумаги, растерянно посмотрела на Полякова, обвела взглядом рабочих, остановилась на Петровиче и почему-то обращаясь к нему, проговорила голосом, разом растерявшим всю свою резкость и напор:

— Это как же так? Что же это такое-то? А?

И она совершенно неожиданно расплакалась. Копия приказа, выпав из её рук, плавно спланировала под ноги Петровичу. Тот нагнулся, поднял документ, прочитал и, громко выругавшись, зло уставился на Сашку.

— Я сейчас всё объясню, — торопливо ответил тот, и, не дожидаясь, когда Петрович обрушится на него с руганью — а бригадир ремонтников уже был готов это сделать, — быстро заговорил.

— Вот гады. И кому наши старики помешали? Что ж этим сволочам наверху всё неймётся-то, а? — Петрович уставился куда-то вдаль тоскливым взглядом и дополнил свои слова крепким ругательством. Потом, словно устыдившись, неловко пробормотал, обращаясь к всё ещё всхлипывающей Ирине Александровне. — Ты это, Иринасанна, слышь… кончай тут сырость разводить. Ну, хорош. Хорош.

— А что делать-то теперь? — Ирина Александровна вытерла слёзы, с надеждой посмотрела на Петровича, а потом на Сашку с Верой. — Это ж прямо завтра с утра… и всё. А я им сюрприз приготовила, у Марии Степановны юбилей, восемьдесят лет, так я ей в столовой, у меня там сестра работает, пирог с клубникой заказала. Это что ж получается, её прямо в её день рождения…

— Да погоди ты, Иринасанна. Вот ребята пришли, не просто так, наверно, — Петрович уставился на Сашку. — Чего предлагаете-то?

— Я, мы… — Сашка начал и запнулся. Перевёл взгляд на Веру.

«Давай, выручай», — прочитала она в его глазах.

Всю дорогу, пока они спускались на лифте на шестидесятый этаж, пока бежали по лестнице вниз, пока петляли по коридорам больницы, Сашка, не уставая, твердил, что у них нет никакого плана, а она отмахивалась от него, как от назойливой мухи. И вот теперь Вера с ужасом поняла, что Поляков прав, и плана действительно нет. И ничего толкового, как назло, на ум не приходило, кроме дурацких банальных фраз, которые она и выпалила.

— Надо их спасти. Спрятать. Вывести куда-нибудь!

— Куда вывести? — нахмурился Петрович.

— Куда-нибудь, — Вера почувствовала растерянность. И Поляков, как назло, стоял рядом и только глазами хлопал.

— Вывести. Вот вы тоже придумали. Куда мы их выведем? К себе домой что ли?

Сердитый взгляд Петровича буравил Веру насквозь. Ответить ей было нечего, и она замолчала, но тут за спиной раздалось тихое покашливание. Сашка с Верой оба инстинктивно обернулись. Молодой небритый мужик из бригады Петровича снова кашлянул, привлекая к себе внимание, и затем произнёс:

— Я могу одного к себе забрать. У нас с женой квартира небольшая, но это ничего, потеснимся. Потому как не по-людски это, когда так. У меня пять лет назад мать… по закону тому людоедскому, увели и всё, привет. А она… она внуков хотела всё увидеть… не дождалась. Так что хоть одного, но я выведу.

— А Санёк дело говорит! — вдруг встрепенулся Петрович. — Ты, молодец, Санёк. Если каждый по одному… сколько там их у тебя, Иринасанна?

— Семнадцать, — Ирина Александровна с надеждой посмотрела на Петровича. — Двенадцать женщин и пять мужчин.

— А нас двадцать два вместе со мной. Сейчас мы их…

Рабочие зашумели, явно соглашаясь со своим начальником, кто-то не удержался, отпустил пошлую шутку, но на него сердито цыкнули.

— Погодите! Чтобы вывести стариков нужны пропуска. Сейчас без пропуска никуда не попадёшь, — эти слова выкрикнул Сашка, пытаясь перекрыть нарастающий от возбуждения гул голосов. — Пропуска же!

— Да есть, есть пропуска, милый! — до Ирины Александровны первой дошло то, что кричал Сашка. — У Анны Константиновны они все хранятся, сейчас принесу, милый.

И она бросилась в кабинет главврача, а Сашка, который из «ухажёра Морозовой» перешёл в разряд «милых», залился краской. Ирина Александровна появилась через несколько минут со стопкой пропусков и сунула их в руки Сашке. Тот принялся их разглядывать.

— Они все зарегистрированы на пятьдесят четвёртом этаже, — Поляков поднял глаза на старшую медсестру и пояснил. — Согласно новой инструкции они могут перемещаться только в пределах двадцати этажей от места прописки, то есть, это, получается, до семьдесят четвёртого только. Выше их уже не пропустят.

— Я на семьдесят первом как раз живу, — сказал Санёк и поскрёб заросший светлой щетиной кадык.

— А я на шестьдесят восьмом…

— А я на…

— А ну тихо! — Петрович прервал своих рабочих, которые снова загалдели, перебивая друг друга и предлагая свою помощь. — Сейчас разберёмся! — он вынул из кармана блокнот и огрызок карандаша. — Не бухтите, мужики. Давай по одному… сейчас мы быстро всех раскидаем. Шиш с маслом завтра эти сволочи получат, а не стариков наших. Помешали они им… Хрен кого тут найдут. Я сам на шестьдесят шестом, мне лишний рот не помешает. Что мы, звери какие?

— А у меня как раз сын переехал, комната его пустует, записывай меня, Петрович! Пятьдесят девятый этаж. Потеснимся, не привыкать…

— Ну всё, кажись, — Петрович навис над Сашкой и Ириной Александровной, которые примостившись у маленького столика, сверяли списки и делали отметки о том, кто какого старика забрал к себе. На списках настояла Ирина Александровна. — Ребята мои, кто мог, все разобрали. Ты там, Иринсанна, отметь: Панкратов двоих бабулек взял, квартира, у него большая, жилплощадь позволяет. И Лемешев тоже — у него брат по соседству живёт, сказал, что пристроит. Ты не забудь, отметь.

— Сейчас, Петрович, миленький, сейчас всё отметим, — Ирина Александровна, изменившая свой тон и последние полчаса именовавшая Петровича не иначе как «миленький», согласно кивала головой. — Дай вам бог всем здоровья, дай вам бог. Сейчас погоди, Петрович, пропуска выдадим и пойдём уже готовить наших старичков к переселению.

Ирина Александровна засуетилась, приподнялась со своего места, принялась раздавать пропуска. Петрович, которому она вручила список, зычно выкрикивал фамилии рабочих.

Вера стояла рядом, наблюдая за действиями старшей медсестры и бригадира и время от времени бросая взгляд на Сашку. Тот тщательно заносил имена и фамилии в тонкую тетрадь, в аккуратно разлинеенную табличку. Даже в такой ситуации педантичный Поляков оставался верен себе, и Вере почему-то в первый раз в жизни не хотелось пристукнуть его за неторопливость и основательность. Раньше она бы уже взвилась, обвинив его в бюрократизме, канцелярщине и ещё бог знает в чём, но сейчас понимала: он делает всё, как надо, и именно его уверенные, неспешные действия успокаивают и остальных, снимают напряжение, гасят ненужные эмоции.

— Вера, — тихий Сашкин голос прервал её размышления. — Вера.

— Что? — она наклонилась к нему.

— Вот.

Он показал ей какой-то пропуск, кажется, это был последний, остальные Ирина Александровна уже успела раздать рабочим.

— Это старого образца пропуск, — пояснил Сашка, но Вера уже и сама это видела.

Десять лет назад в Башне прошла реформа — все получили новые пропуска, они отличались от старых и размерами, и шрифтом. Перепутать было невозможно. Выдать старый за новый — тем более. Там даже не было отметок о месте жительства, видимо, в ту пору люди в Башне перемещались гораздо свободнее. И теперь этот старый, недействительный пропуск был в руках Сашки, и Сашка явно не знал, что с ним делать. Вера медленно опустилась на пустой стул рядом с Поляковым.

Ирина Александровна уже отошла от стола, она раздавала указания двум появившимся медсестричкам. Рядом деятельно суетился маленький Петрович. Теперь эти двое действовали слаженно, будто никаких распрей меж ними не существовало, и это не они каких-то полчаса назад самозабвенно ругались у дверей кабинета главврача. Рядом стоял небритый Санёк, он бережно держал в руках пропуск (кажется, это был пропуск Виктории Львовны), разглядывая его так, словно это была самая большая драгоценность. Чуть поодаль нетерпеливо перетаптывался с ноги на ногу высокий, жилистый Панкратов, тот, который с большой жилплощадью…

— Это Иосифа Давыдовича пропуск. Помнишь такого? Он самый старый здесь. И… и его никуда не выпустят, Вера. Никуда.

Сашкино лицо было совсем близко. Тонкий, прямой нос, лёгкий румянец, чуть пухлые, девчоночьи губы, растерянный взгляд. И старый, потрепанный пропуск в нервно подрагивающих руках …

— Ты что, Поляков? С ума сошёл? Хочешь тут его бросить?

— Вера…

— Чего Вера? Я семнадцать лет уже как Вера! А ты как был трусом, так трусом и помрёшь!

— Да не проведём мы его никуда без пропуска. Нас на первом же КПП тормознут. А это не пропуск, сама знаешь. Это…

— И что ты предлагаешь? Пожелаем старику счастливой эвтаназии и пойдём по домам ужинать?

— А ты что предлагаешь? Спрячем его в пакет и попробуем протащить, как ручную кладь?

…Их разговор явно зашёл в тупик.

Вера и Сашка стояли у приоткрытой двери палаты, где, сгорбившись и безвольно уронив на колени морщинистые руки с узловатыми, скрюченными пальцами, сидел самый старый человек в Башне. Он наверняка слышал, о чём они говорили, а даже если и не слышал, то догадывался — старый учитель был умён и на редкость проницателен. К тому же, когда они с Верой вошли в палату к Иосифу Давыдовичу, Сашка первым делом поинтересовался, нет ли у старика другого пропуска, нового. Вопрос был, конечно, глупый — откуда у Иосифа Давыдовича, поселившегося в больнице четырнадцать лет назад, новый пропуск, — но Сашка всё равно его задал и, получив отрицательный ответ, растерянно замолчал.

Мимо них с Верой бегали медсёстры и рабочие. Петрович, жестикулируя руками, руководил эвакуацией, плакала какая-то старушка, сердито ругалась Софья Андреевна, у которой отобрали ходунки, маленький старичок с детским пухом на голове, похожий на обдутый ветром одуванчик, громко интересовался, куда их всех ведут. Пару раз мелькнула Ирина Александровна, на третий остановилась рядом с ним и Верой, спросила быстро, спрятав глаза:

— Ну, придумали что-нибудь?

Старшая медсестра не хуже самого Сашки понимала, что тут — дело гиблое, что вообще можно сделать без пропуска, не под кроватью же старика прятать, потому и отводила взгляд, пытаясь за сосредоточенным видом и деловой озабоченностью скрыть свою беспомощность.

— Да что тут… — начал Сашка, но Вера зло дёрнула его за рукав.

— Сейчас придумаем, Ирина Александровна, не волнуйтесь.

— Ну думайте-думайте, — и старшая медсестра оставила их, воспользовавшись тем, что её позвал один из рабочих.

— Давай, Поляков, соображай, — Вера опять повернула к Сашке сердитое лицо. — Ты же у нас самый умный, находчивый. А если не придумаешь, то я… я сама тут останусь, понятно тебе?

— Драться что ли с ними будешь? — устало поинтересовался Сашка. Само предположение о возможной драке со службой очистки было абсурдным, диким, но Сашка ничуть не сомневался — это не красивые слова, Вера никуда не уйдёт.

— Надо будет, буду драться, — прошипела Вера. — А ты… ты — трус и слизняк. Как был в школе стукачом, так им и остался! Можешь идти домой, к своей распрекрасной мамочке! Я сама что-нибудь придумаю!

— Да погоди ты, Вера.

Последние слова про «распрекрасную мамочку» ударили наотмашь, Вера, сама того не подозревая, прошлась по больному. Но вместе с тем в голове у Сашки родился план. Глупый, провальный, бестолковый, но всё же.

— Погоди! — Сашка мягко коснулся Вериной руки, почувствовал сквозь тонкую, чуть шероховатую ткань блузки тепло её тела. Кончики пальцев словно кольнуло, обожгло, и Сашка вдруг мучительно покраснел, одёрнул руку, потупил глаза и быстро пробормотал. — Я подумал, у меня ведь спецпропуск, я же могу… ну типа провести Иосифа Давыдовича с собой. Может, получится уболтать охрану. На надоблачный мы, конечно, вряд его проведём, а вот ниже… У меня тут, на шестьдесят пятом, родители… настоящие родители. Если попробовать к ним. А, Вер?

Он не выдержал и посмотрел на неё. Встретился глазами, зацепился за неожиданно разлившуюся в них мягкость, матовую синеву, похожую на дымку вечернего неба. Его щеки ещё больше запылали, а она напротив побледнела и вдруг, на какой-то совсем краткий миг, показалась ему удивительно прекрасной, даже с этими своими дурацкими косами, с которыми она не расставалась с начальной школы, с простым, немного мальчишеским лицом, в строгой серой блузке, которая делала её похожей на учительницу… прекрасной и торжественно-одухотворённой.

— А твои родители не будут против? — почему-то шёпотом спросила она.

— Думаю, не будут, — прошептал он в ответ.

Да, план был провальный, и вовсе не потому, что на шестьдесят пятом Сашку никто не ждал — там ему обрадуются любому, он это точно знал. Теперь знал, а четыре дня назад, когда решился наконец спуститься вниз, был совсем в этом не уверен.

Спецпропуск, который Сашка получил вместе с новой жизнью, давал ему почти неограниченный доступ на все этажи Башни, но он же при этом его и сдерживал. Рассматривая своё лицо на пропуске, немного испуганное и взволнованное — фотография была старой, взятой из школьного личного дела, — под которым стояли чужие имя и фамилия, Сашка уже не понимал толком, кто он: вот этот робкий мальчик Саша Поляков, серьёзно сжавший пухлые губы, или Алекс Бельский, чьё имя отдавало надменным превосходством и аристократической спесью. Но главное, кто он теперь в глазах людей, которых привык называть мамой и папой.

Сашка понимал, что никогда не был хорошим сыном. Он стыдился матери, когда та появлялась в школьном интернате, маленькая, пожухлая, рано состарившаяся. Сторонился отца, и, если тому вдруг приходила в голову мысль поговорить (что бывало нечасто и только после изрядного принятия на грудь), отвечал односложно и скупо, стремясь побыстрее свернуть неудобный разговор. Учась в старших классах, он почти перестал бывать дома, и когда мама робко спрашивала его, придёт ли он домой на следующие выходные, без стеснения врал, что ему нужно остаться поработать в библиотеке над рефератом, или что его просила Зоя Ивановна провести перепись экспонатов в школьном музее. Мама понимающе кивала головой и грустно улыбалась, а отец, коротающий вечера в компании своего вечного собутыльника, соседа Димки, недоверчиво хмыкал — в отличие от мамы он и не думал скрывать, что не верит ни единому его слову.

И даже те несколько месяцев, последующих за карантином, за арестом Литвинова и за унизительными допросами, которые выпали на долю самого Сашки, мало что изменили в его отношениях с родителями. Да, бывать на шестьдесят пятом он стал чаще, но не только из-за сыновьего долга.

Как-то, заночевав у родителей, он стал свидетелем не самого приятного разговора.

— Не выгорело у него ничего наверху, не на тех хозяев ставку сделал Сашенька твой, — голос отца за стенкой хоть и звучал глухо, но Сашка слышал всё, до последнего слова. — А как хвост ему прижали, так он сюда и прибежал.

Мама пыталась возразить, но аргументы отца разбивали в пух и прах все её несмелые потуги. Отец в тот вечер был трезв, и, наверно, ещё и потому эти, сказанные не спьяну, а на трезвую голову, слова звучали обидней и больней.

Как после всего этого появиться перед их глазами, да ещё и в новом качестве, Сашка не знал. И, решившись на этот шаг четыре дня назад, даже уже спускаясь на лифте и повторяя про себя заготовленную речь, он был готов в любой момент повернуть обратно. Но не повернул.

Знакомый отсек встретил его чистотой. Алька, соседка, с недавних пор остепенившаяся и прибравшая к рукам какого-то вдовца, намывала полы, негромко мурлыкая себе под нос простенький и привязчивый мотивчик. Сашка какое-то время смотрел на её круглый и крепкий зад, обтянутый рабочими штанами, потом негромко кашлянул и выдавил, от волнения срываясь на писк:

— Здравствуйте.

Алька от неожиданности подпрыгнула, уронила со звонким шлепком мокрую тряпку, повернулась. Мелкие кудряшки светлых завитых волос упали на мокрый от пота лоб, Алька сдунула их и вдруг истошно заголосила:

— Настя! Коля! Сыночка ваш пришёл!

И то ли оттого, что Алька сразу и безоговорочно отсекла своим воплем всё ненужное, искусственное и наносное, что было теперь на Сашке вместе с новым именем, новой одеждой и новой причёской, то ли потому, что в дверях первым появился отец, трезвый как стёклышко, с намыленным подбородком — видимо, он собирался бриться, то ли тонкий крик мамы и её горячие, обхватившие его руки, но Сашке вдруг стало легко и спокойно, и наконец пришло понимание: он — дома.

— Иосиф Давыдович, давайте я вам помогу, — Вера ловко сунула под мышку тощий свёрток с вещами старика, а Сашка, аккуратно придерживая старого учителя за дрожащий локоть, помог тому подняться. — Сейчас, тихонечко, не торопясь, дойдём до лифта, потом поднимемся на шестьдесят пятый…

Вера говорила спокойно, словно ребёнка малого уговаривала, куда и делись командные нотки, без которых Сашка уже не представлял Вериной речи.

Ехать на лифте им посоветовала Ирина Александровна, несмотря на явный риск (в лифте было больше шансов нарваться на военных, они частенько сейчас сопровождали грузы), потому что подняться пешком по лестнице, десять этажей вверх, старик, увы, не мог. Сашка и сам это понял, едва они сделали несколько шагов.

— Засиделся я в больнице, ходить совсем разучился, — попытался пошутить Иосиф Давыдович. Он тяжело опирался на Сашкину руку, шёл медленно, делая передышки, но всё-таки шёл.

Ирина Александровна проводила их до лифта.

— Сейчас уже приедет, в общем-то мы даже удачно. Следующий через час и гружёный под завязку. А на этом рабочие едут обычно.

Она так же, как и Сашка понимала, что старика легче провезти среди людей, а вот военные, которые наверняка будут при грузе, могут прицепиться. Иосиф Давыдович прислонился к стене и тяжело дышал. Вера, положив на пол свёрток, промокала неизвестно откуда взявшимся платком лоб учителя.

— Ну я тогда пойду, — Ирина Александровна бросила взгляд на старика. Всегда строгая, крикливая, вечно всем и всеми недовольная, сейчас она была похожа на сдувшийся воздушный шарик. Полная шея в ожерелье мелких морщин, круглое, поплывшее лицо. — Девочкам надо указания дать, в палатах прибраться, — зачем-то сообщила она Сашке, а потом, вздохнув, добавила. — Что мы будем завтра говорить этим, ума не приложу.

— А вы говорите, что это ошибка, — Сашка попытался ободряюще улыбнуться. — Ликвидируйте следы их пребывания. И стойте на своём — что-то напутали, никаких стариков не было и нет. Ремонт у вас. Может, и прокатит.

— Да, так и будем говорить. Спасибо вам, ребята, спасибо. Если бы не вы… — Ирина Александровна шмыгнула носом, поглядела на Иосифа Давыдовича, выдавив из себя полувиноватую улыбку. — Ну, с богом. А вы, Иосиф Давыдович, держитесь. Ещё увидимся. Обязательно увидимся…

Сашка смотрел ей вслед и думал над тем, что только что сказал старшей медсестре. Прокатит? Да как же. Ни черта не прокатит. Всё то, что они тут намутили — глупость несусветная. Всё вскроется завтра ещё до обеда. И место нахождения стариков просчитают — часа два на это уйдёт, а если Маркова возьмёт всё под свой контроль и подключит полковника Караева, то и того меньше. Сашка знал, что сейчас ни одно КПП не пройдёшь просто так. Это раньше можно было показать пропуск охраннику и этого было достаточно, теперь же все передвижения строго фиксировались и заносились в базу. А значит, поднять эти записи и выяснить, кто куда направился, дело времени. И получается, что по сути они ничего не выиграли, разве что несколько часов. Но, может быть… может быть, эти несколько часов и станут для них спасением…

Подъехал лифт, медленно, со скрипом отворились старые, местами проржавленные двери.

Вера подхватила свёрток, а Сашка, подставив плечо Иосифу Давыдовичу, помог ему зайти в лифт. Лифтёр, немолодой мужчина, скользнул по ним равнодушным взглядом. Какой-то рабочий, сидевший на одном из ящиков, поставленных в углу недалеко от входа, резво подскочил со словами: «садись, папаша, в ногах правды нет» и помог Вере усадить Иосифа Давыдовича. Похоже, эти ящики были единственным грузом и, видимо, не самым ценным, потому что военных при них не оказалось, и слава Богу.

Иосиф Давыдович вежливо улыбался и что-то отвечал словоохотливому рабочему, Вера нервно хмурилась, а Сашка пытался сообразить, что можно сделать завтра. Лучше бы всего, конечно, перехватить Мельникова ещё до того, как тот умчится по делам. А не получится Мельникова, значит, придётся поговорить с Алиной. А может, самому попробовать подделать отчёт? Сашка быстро просчитывал все возможные шаги, и ему даже начало казаться, что всё у него получится. Главное, не нервничать и не суетится. И — лифт остановился на шестьдесят пятом этаже, снова заскрипел дверями — и провести сейчас через КПП Иосифа Давыдовича.

Ребята со старым учителем медленно вышли из лифта. Площадка, несмотря на то, что комендантский час ещё не наступил, была абсолютно пуста. Будка охраны равнодушно сверкнула тёмными окнами. Ощетинились вертушки турникетов. И охранник, подпирающий двери КПП, при виде их троицы, лениво и как-то расслаблено положил руки на висевший на груди автомат…

Вера с Сашкой, не сговариваясь, переглянулись.

Человек, равнодушно следящий за их медленным передвижением, не был простым охранником — он был военным.

Это потом Сашка узнает, что по личному приказу полковника Караева на некоторых КПП обычная охрана была заменена военными, и что именно на такой КПП им и не повезло напороться, но сейчас, едва переставляя ноги, приноравливаясь к черепашьему шагу старого учителя, он не сводил глаз с автомата и сильных рук, любовно оглаживающих блестящий ствол, и пытался сообразить, что здесь делают военные.

— Саша, — тихо произнесла Вера. Она, как и Сашка тоже догадалась, что парень у турникета — военный (охрана в Башне была вооружена исключительно шокерами), и в её голосе Сашка уловил едва заметную панику.

— Сейчас, — пробормотал он. — Сейчас что-нибудь придумаем.

Сашка попытался накинуть на себя наглый и самоуверенный вид, вспомнил выражение лица Анжелики — высокомерное, слегка презрительное, с которым она всегда общалась с прислугой и подчинёнными, и сделал неуклюжую попытку скопировать его.

Военный вопросительно смотрел на них. Сашка вынул из кармана пропуск, протянул, надеясь, что обилие красных отметок произведёт на того впечатление. Произвело, наверно. Тот вытянулся, недоверчиво стал вглядываться в фотографию. Потом перевёл взгляд на Веру, и Вера, не мешкая, подала ему свой пропуск вместе с разовым, специальным, который Сашка подделал. Когда они спускались вниз, всё прошло без сучка, без задоринки, никто до них не докапывался. Да и сейчас вроде тоже. Хотя говорить, что пронесло, было ещё рано. Оба пропуска, и Сашкин, и Верин, вместе с разовым, пока оставались в руках военного, а вертушка турникета, преграждающего им путь, была опущена.

— Третий пропуск, — военный кивнул в сторону Иосифа Давыдовича.

— Он со мной, — Сашка постарался, чтобы его голос звучал твёрдо и уверенно.

— Пропуск, — уверенность в Сашкином голосе не произвела на военного никакого впечатления. Он даже с места не двинулся.

Сашка уже собрался выдать заготовленную версию, глупую, как и весь их план, но другой у него не было. Шестым чувством он понимал, что этого парня с равнодушным круглым лицом ничем не проймёшь — перед ним типичный служака, зарабатывающий себе звёздочки на погонах, — но волновало его даже не это. Из будки КПП доносились голоса, а через мутноватое стекло можно было разглядеть чьи-то тени. Сколько там было военных, двое, трое? И главное, зачем столько, почему?

Ответ на свой вопрос Сашка получил довольно быстро, он даже не успел начать выкладывать придуманную легенду, пестревшую дырами.

Дверь будки отворилась и показался военный, наверно, напарник того, кто встретил их у турникетов. В отличие от первого, этот был немолод, с багровой лысиной, которую Сашка успел заметить, прежде, чем военный сердитым движением нахлобучил фуражку, и с не менее багровым лицом — видимо, его только что распекали. Потом появились ещё двое, тоже в военной форме и тоже с оружием, а следом за ними выкатился круглый и забавный человечек, на котором военная форма сидела, как недоразумение. И человечек этот, в отличие от всех остальных, был хорошо Сашке знаком.

— Это что тут у нас за затор образовался, а, чтоб нам всем тут утопнуть? Ты, Хрулев, соколик мой ясный, чего людей приличных задерживаешь?

Майор Бублик, а это был он, — Сашка опознал бы его из тысячи, — смешно повёл своим большим, похожим на картошку носом. Перевёл маленькие, с хитроватым прищуром глазки на Сашку и радостно всплеснул ручками:

— Господин Алекс Бельский, никак? Самоличною высокородной персоной пожаловали. Хрулев! — гаркнул он на парня, который всё ещё держал в руках их с Верой пропуска. — Иде ж твои глазы, злыдень косорукий? Что ж ты, растопыря, такую личность за вертушкой держишь? А ну отворяй вороты, да дуй в фанфары.

Фанфар у Хрулева не нашлось, но «вороты» он открыл быстро, и Сашка, уже понимая, что влипли они по самые уши, медленно вошёл первым, а следом, придерживая Иосифа Давыдовича, просочилась Вера. С Бубликом ей сталкиваться не доводилось, но напряжение, завладевшее Сашкой, передалось и ей.

— А можэ чи и не Алекс Бельский, — продолжал тем временем Бублик. Он беззастенчиво разглядывал их компанию, слегка наклонив большую круглую голову, на которой словно горшок сидела форменная фуражка с потрескавшимся в нескольких местах козырьком. — Можэ энто двойник евойный. Встречал я одного проходимовца, как то бишь того хлопца звали… Полянкин… Полькин… а, Поляков фамильё у той шельмы была. Так вот, соколики мои, энтот Поляков был вылитый господин Бельский, шо в фас, шо в профиль, шо в другие части тела.

— Это Бельский. Алекс, — подал голос Хрулев и протянул майору оба пропуска.

Бублик пропуска взял, заглянул в них. Хитрая улыбка, промелькнувшая на лице майора, быстро спряталась в усы.

— А у этого нет пропуска, — Хрулев мотнул головой в сторону Иосифа Давыдовича.

— Нарушеньице! — почти радостно завопил майор. — Чтоб нам всем тут утопнуть!

«Тебе бы одному лучше утопнуть», — подумал Сашка. Как выкручиваться и что говорить дальше, он не знал.

— У меня, товарищ майор, нет пропуска, — неожиданно подал голос Иосиф Давыдович. — Ты детей отпусти, они мне просто дойти от лифта помогли, ноги у меня уж не те, не идут совсем. Возраст, майор. А детки тут ни при чём. Ни при чём.

— Да не слушайте вы его! — звонкий голос Веры всех оглушил. — Это… это мой дедушка. Он старенький. Он пропуск всё время теряет. Он…

— Ты, девонька, не горячись, не горячись, — майор Бублик укоризненно покачал головой. — Ежели энто дедуля ваш, так мы сей момент это быстро вызнаем. У нас же в Башне мух и тот без опознавательных знаков и печати в пачпорте не пролетит. Как там вашего дедули фамилия, вы сказали?

Они, конечно, ничего такого не говорили, майор их просто пытался поймать на слове, и Сашка это прекрасно понимал. А вот Вера… честная и решительная Вера, зло сжав руки в кулаки, сделала шаг навстречу Бублику, почти упершись в него. Посмотрела на него сверху вниз, сверля сердитыми стальными глазами — маленький, круглый майор едва доставал высокой Вере до подбородка.

— Ледовской, — отчеканила она. — Его фамилия Ледовской, и он — брат моего деда, генерала Ледовского. Это всем ясно, я надеюсь?

Сердце Сашки сжалось и ухнуло куда-то вниз. Худшего поворота вряд ли можно было придумать. Этот пассаж ещё кое-как мог бы пройти с тупыми охранниками, дремлющими у будок КПП, но никак не с вояками, и уж точно не с майором Бубликом. Но делать было нечего.

— Да, это брат генерала Ледовского. Двоюродный, — Сашка почувствовал, как горячая кровь прилила к лицу. — А я — Алекс Бельский. Я — помощник министра административного сектора и… сын министра юстиции.

Сашка выпалил всё это на одном дыхании и замолчал. На лбу выступил холодный пот, и Сашка инстинктивно потянулся в карман за платком, сунул руку и тут же наткнулся на свёрнутый в трубочку приказ, уголок которого предательски торчал из кармана брюк. Его жест не остался незамеченным — внимательный взгляд светло-карих глаз майора, прикрытых припухшими веками, проследил за Сашкиной рукой и мгновенно выхватил краешек приказа, на который наткнулась Сашкина ладонь.

— А шо это у вас там, господин сын министра? — ласковый голос Бублика пронзил его насквозь. — Во-о-он там. Выглядывает так затейливо из панталонов, — и, не давая Сашке прийти в себя, скомандовал уже строго и безо всяких ужимок. — Обыскать!

— М-да, — протянул полковник Долинин, встал со стула и, заложив руки за спину, сделал пару шагов по комнате. Потом обернулся, бросил взгляд на них с Верой и снова повторил. — М-да.

За дверями раздался тонкий женский визг, нецензурная брань, смешанная с пьяным хохотом. Долинин брезгливо поморщился, опять сел на стул, по-мужски широко расставив ноги, хлопнул себя ладонями по коленям.

Полковника Долинина Сашка узнал сразу, как только их сюда привели, хотя до этого видел только на фотографиях, тех самых, которыми были увешаны все КПП в Башне. Разве что представлял себе более высоким и худым, подсознательно приписывая полковнику черты генерала Ледовского, Вериного деда. Вера тоже полковника узнала, тихонько охнула: «Владимир Иванович, вы?», и в ответ на её изумление квадратное, жёсткое лицо человека, шагнувшего им навстречу, разгладилось, просияло тёплой, почти отеческой улыбкой.

Почему они, и Вера, и Сашка, так удивились и опешили, понять было нетрудно. После того, как майор Бублик ловко выудил из Сашкиного кармана копию приказа, прочитал, восхищённо присвистнув, они приготовились к самому худшему, потому что теперь отпираться было бесполезно и бессмысленно. И пока они сидели в будке КПП, охраняемой неразговорчивым Хрулевым, пока Бублик звонил кому-то по телефону, пока их вели к военному лифту — невыносимо медленно, ведь Иосиф Давыдович едва переставлял ноги, — в Сашкиной голове, внезапно опустевшей, не было ни единой мысли.

Мысли пришли позже, вместе с удивлением, и удивление это по мере их продвижения росло всё больше и больше.

Вместо военного сектора, куда по всем Сашкиным прогнозам их должны были доставить, скоростной военный лифт остановился на восемьдесят первом, о чём свидетельствовала старая облезлая табличка с номером — такие красовались на стенах каждого жилого уровня, — а оттуда они, беспрепятственно минуя очередной КПП, проследовали вглубь этажа к двери с надписью «Спортзал». Однако на этом чудеса не кончились, потому что за спортзалом их ожидало ещё одно открытие, и Сашка, приготовившись к чему угодно — дурацкие мысли, лезшие в голову, рисовали Караева, крутящего педали велотренажера, — вздрогнул и застыл с открытым ртом.

— От да! — прокомментировал молчавший до этого Бублик. — Содом и Гоморра. Станция конечная.

Насчет Содома и Гоморры майор был прав. Громкая музыка, мельтешащий, бьющий в глаза свет, алкогольные пары, полуголые женщины…

— Это что, притон? — спросила Вера и немного оторопело добавила. — Обалдеть.

— Давай-давайте, ребятушки, двигаемся, не стоим, — тут же заторопил всех Бублик. — Шустренько идём, чтоб непотребство энто не разглядывать. И тебе, Остапенко, неча пялиться, — майор сердито нахохлил брови, увидев, как один из его соколиков радостно заоглядывался по сторонам. — Женилка ищшо не выросла. Так что, давай, Остапенко, бери на руки дедушку и бегом…

— Ох уж эта ваша самодеятельность, — полковник уставился почему-то на Сашку. Серые глаза смотрели изучающе, и Сашка машинально поёжился. — Сначала Ника Павловна учудила. Теперь вот вы. Всыпать бы вам по первое число.

— Мы между прочим стариков спасали! — Вера вскинула недовольные глаза на полковника. Её подбородок слегка подрагивал, а бледные щёки в искусственном свете ламп казались почти белыми. Упершись взглядом в Долинина, она избегала смотреть по сторонам, и Сашка, кажется, понимал почему.

Когда они вошли в эту комнату, действительно быстро миновав всё «непотребство», потому что рослый Остапенко, подхватив почти невесомое тело старого учителя, шустро побежал, подгоняемый окриками Бублика, так что и им с Верой пришлось припустить вслед за ними, полковник был не один. Вместе с ним, вокруг стола, на котором были разложены какие-то карты, стояли и что-то обсуждали ещё четверо: двое военных, оба в возрасте — одному, высокому, с худым морщинистым лицом, было хорошо так за шестьдесят, — и двое штатских. В высоком моложавом мужчине с копной каштановых волос и загорелым лицом (он обернулся при их появлении и расплылся в знакомой мальчишеской улыбке), Сашка с изумлением узнал отца Марка Шостака, который в Башне занимал должность начальника береговой охраны, а рядом со старшим Шостаком, поразительно похожий на отца — та же копна каштановых волос, те же задорные глаза, в золотисто-ореховом свете которых можно утонуть, то же широкое лицо, обветренное морем и солёным ветром, — стоял сам Марк. Марк, увидев их с Верой, заметно растерялся и даже сделал шаг назад, словно желал остаться незамеченным. А Вера, застыв на мгновенье, быстро прошла внутрь, уселась на предложенный ей стул, и, кажется, с того момента, не посмотрела больше на Марка ни разу.

Сашка вспомнил, что он спрашивал у Веры про Марка, но та как-то уклончиво ответила, что Марк занят, у него работа, и он устает, и вот сейчас выяснилось, что у Марка не только работа, но ещё и подполье, и они об этом ни сном ни духом. В общем-то, наверно, это было правильно, но по тому, как старательно Вера отводила взгляд, прилагая все усилия, чтобы не глядеть на Марка, Сашка понимал — такое поведение её крепко задело.

— Пока вы тут по притонам прячетесь, — продолжала Вера. — Мы сумели вывести из больницы семнадцать стариков. Семнадцать! Иначе бы завтра их убили!

— Да никого бы не убили, — в голосе полковника сквозила усталость. — Мы про это ещё утром знали.

— Тогда почему вы их оттуда сами не вывели? — удивился Сашка.

— А зачем?

— Но ведь приказ… я сам видел приказ. Там и подпись стояла от УбН, — Сашка вспомнил размашистую резолюцию начальника УбН или отдела убыли населения, затейливые вензеля на пол-листа.

— Приказ до УбН доведён не был, — пояснил Долинин. — Алина Темникова сегодня утром, получив его от Марковой, в УбН ничего передавать не стала.

До Сашки постепенно доходил смысл сказанного. Значит, Алина и так всё знала. В базу наверняка приказ занесён под другим номером, подпись подделана, а завтра…

— А завтра, — словно прочитав его мысли, ответил полковник. — Алина просто составила бы фальшивый отчёт о проделанной работе. Так что стариков не было никакого смысла трогать. И уж тем более светить их пропуска на всех КПП.

Сашка ощущал себя последним дураком, тупым кретином. Спасатели хреновы. Только всё испортили. Вера, наверно, испытывала похожие чувства, на её бледных щеках появились неровные алые пятна, глаза заблестели, и Сашке даже показалось, что на кончиках длинных ресниц дрожат слёзы.

— Значит, Алина, получается, за нас? — тупо спросил он.

Полковник молча кивнул.

— Но мы же этого не знали! — почти выкрикнула Вера. — Нам же никто ничего не сказал! Как некоторым!

— Эх, да ладно, — Долинин махнул рукой. — Сейчас Алексей Петрович посмотрит, что там можно поправить, чтоб информацию о засвеченных стариковских пропусках из базы почистить. Справитесь, майор? — обратился он уже к Бублику.

Тот переступил с ноги на ногу и бросил сочувственный взгляд на Сашку и Веру.

— Сделаем, товарищ полковник. Ужо только вы робяток не ругайте. Оне ж как лучше хотели.

Полковник их не ругал, так, пожурил слегка, хотя — и Сашка его прекрасно понимал, — всыпать им у него руки чесались. Но, наверно, останавливало то, что Вера — внучка генерала Ледовского, а может и весь их раскаивающийся вид.

Иосифа Давыдовича давно увели в одну из соседних комнат. Старик сильно устал, но свой голос в их защиту подал и не раз, да так, что один из долининских военных не выдержал, рассмеялся: «Не бойся, отец, бить твоих спасателей не будем», чем здорово разрядил обстановку, заставив их всех улыбнуться.

Они уже собирались уходить, ждали только Остапенко, которого послали с поручением к какому-то Василию Михайловичу, и, когда дверь наконец отворилась, Сашка первый с готовностью поднялся. Но вместо Остапенко вошёл незнакомый молодой человек — симпатичный, со слегка курчавыми волосами и хитроватым лицом, а следом за ним Алина Темникова. Оба, мгновенно оценив обстановку, настороженно замерли. Полковник, перехватив взгляд молодого человека, деланно вздохнул.

— Если у тебя чего-то срочное, Слава, выкладывай, не стесняйся. Все свои. В нашем полку пополнение. Нежданно-негаданно, — Долинин кисло улыбнулся. — Вот, полюбуйтесь, ребята целую операцию организовали по спасению стариков, подлежащих принудительной эвтаназии. Это я про тот утренний приказ, Алина. Потом, когда эти деятели уйдут, мы с тобой, отдельно обсудим. Так что у вас?

Сашка с удивлением разглядывал молодого человека, и вдруг до него дошло. Это же Слава Дорохов, помощник Величко. Ну, конечно. Он ведь даже видел его однажды, в тот день, на пятьдесят четвёртом, когда Савельев с Литвиновым отправились на АЭС.

— Владимир Иванович, — молодой человек покосился на них с Верой, но продолжил. — На нас вышел Соколов.

— Соколов? В смысле? Как вышел? Сам?

— Да сам, через Алину. Там какая-то странная история, Соколов видел распечатку прослушки телефона из квартиры Ледовских. Внучка генерала — ближайшая подруга дочери Савельева, она с кем-то разговаривала по телефону. Разговор шёл про сопротивление, и упоминалось моё имя и имя Алины.

Вера вздрогнула, а Сашка обругал себя последними словами — вот идиот, знал же, что телефоны могут прослушиваться. Полковник тоже, кажется, всё понял, во всяком случае его взгляд не оставлял никаких сомнений.

— Ну-ка, ну-ка, весьма интересно. И что же это был за разговор? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, пояснил Дорохову. — Разреши тебя познакомить, Слава. Вот это юная барышня — Вера Ледовская, внучка генерала, подруга Ники Савельевой и спасительница всех угнетенных по совместительству. А это её одноклассник… Ваш разговор слышали? Ну? О чём вы говорили? Откуда знаете имя Дорохова? Ребята, шутки кончились, припоминайте, слово в слово!

Судя по лицу полковника, шутки действительно кончились. Если раньше Долинин и готов был всё спустить на тормозах, то теперь он рассердился всерьёз. Серые глаза опасно блестели, и взгляд не предвещал ничего хорошего.

Заговорил Сашка. Вера изредка его дополняла. Полковник слушал, не перебивая, и только когда Сашка тихо сказал: «это всё», громко, не стесняясь ни Алины, ни Веры, матерно выругался.

— А почему не сдал? Соколов почему не сдал? — обратился он к Славе. — Почему на Алину вышел?

— Из-за евреев, — пояснил Дорохов. — Дети в разговоре упомянули евреев, и Соколов за это зацепился. В общем, утром Мельников сказал Алине, а потом и я уже по своим каналам подсуетился, кое-что уточнил. Помните, Владимир Иванович, еврейский квартал. Олег Станиславович говорил, что там организуют что-то типа гетто. Потом прошла информация о якобы какой-то переписи. А позавчера, — Слава замолчал, как будто собираясь с духом, потом шумно выдохнул и продолжил. — Позавчера всех людей, проживающих за пределами еврейского квартала, с этажа выселили. Там немного на самом деле, буквально три десятка, поэтому всё прошло незамеченным. А потом выдали распоряжение заварить двери всех лифтов на этаже, и уже завтра начнутся работы. А Мельников… Мельников слышал, что с евреями собираются повторить ту же схему, которую собирался применить Литвинов с людьми на карантине. Только газ пустят по вентиляции.

Долинин напряжённо молчал, стиснув зубы. Потом медленно процедил:

— Что с этого имеет Соколов?

— Дочка у него в еврейском квартале, — Слава едва заметно качнул головой. — Она беременна от моего двоюродного брата. И Соколов поставил нам условие.

Слава опять замолчал, а потом продолжил, хотя в этом уже и не было надобности — все присутствующие и так знали, что он скажет.

— Мы вытаскиваем его дочь, а он даёт нам связь со станцией. С Савельевым.

— Кирка, какой же ты всё-таки дурак, Кирка. Дурак, любимый дурак…

Нежный шёпот жарко щекотал ухо, тонкие пальчики коснулись щеки, едва слышно, как будто лёгкий ветерок пробежал по коже, принося долгожданное облегчение в знойный день. Кир разлепил глаза. Высоко над головой сияло бесконечное небо, ярко-голубое, словно нарисованное, в прожилках зефирно-белых облаков с нежными леденцово-розовыми краями. Перед глазами замаячила золотистая паутинка, он протянул руку, дотронулся, и тонкие, туго натянутые нити отозвались звонкой мелодией. Качнулись облака, превратились в табун белоснежных коней, полетели по небу, высекая искры золотыми копытами.

Кир зажмурился от жарко брызнувшего солнца, а когда открыл глаза, увидел Нику. Её тонкое, почти прозрачное лицо склонилось над ним, лёгкие блёстки веснушек, янтарные искорки в серой радужке глаз, мягкий медовый локон, щекочущий щёку.

— А мы где?

Вместо ответа зазвенела-запела золотая паутинка, рассыпалась Никиным смехом.

— Угадай.

Он дотронулся рукой до её волос, запутался непослушными пальцами в игривых колечках, и она тут же тряхнула кудрями, осыпая на него жаркий летний полдень, пение невидимых птиц в далёкой синеве, земляничный запах июня. Он сладко потянулся, закинул руки за голову, вдыхая летний солнечный день. Аромат скошенной травы и сладкой карамели мешался с лазоревыми брызгами васильков, яркими огоньками горел иван-чай, по зелёному сочному стеблю полз изумрудный жучок. Кир неловко пошевельнулся, и жучок сорвался, но не упал — раскрыл золотые крылышки-парашюты и взмыл вверх, подхваченный тёплой солнечной струей.

— Это рай?

— Это земля, дурачок.

— Значит, у нас всё получилось?

Она не ответила. Её склонённое над ним лицо в оборках медных тугих кудряшек исчезло, и небо, опять возникшее перед глазами, вдруг накренилось, белые облака-кони скрутились в тугой узел, поблекли, выцвели. Затрещала, ломаясь, пожухлая трава, и сквозь треск раздался недовольный голос, который Кир не спутал бы ни с каким другим никогда в жизни:

— Да он же просто катастрофа ходячая! Везде, где появляется, всё через задницу!

Пение птиц погасло, в траве послышалось шуршание и тонкий змеиный свист, который рос и рос, залезал в уши, и одновременно с этим свистом лёгкие стали заполняться жаром — его словно накачивали изнутри мощными, скрипучими мехами. Это не змея — понял Кир. Это пар.

— Он же знал про утечку! Знал и никому ничего не сказал!

Короткие рубленные фразы повисли в воздухе, а потом с силой обрушились на голову.

— Знал и никому ничего не сказал!

Кир попытался подняться. Опёрся рукой о землю — трава сухими иголками больно впилась в ладонь.

— Я записал в журнал, — крикнул Кир, но крика не получилось. Горло растрескалось, как сухое дерево, заскрипело, на глаза навернулись слёзы, закрывая мир размытой радужной плёнкой. Кир с силой протёр кулаками глаза, и плёнка стала сползать, таять, как тает дымка на запотевшем стекле.

Он снова увидел Нику. И Павла Григорьевича. Они стояли в каких-то паре метров от него. Ника прижималась к отцу, чуть склонив рыжую голову, и что-то говорила. Кир видел, как шевелятся её губы, но слов не слышал, как будто его накрыли стеклянным колпаком. Потом она засмеялась, и беззвучный смех взмыл бабочкой ввысь, прочертив в выцветшем небе яркую ультрамариновую полосу.

— Я записал, — повторил Кир, не отрывая от Ники глаз. — Я записал. Записал. Я записал, Ника…

Он твердил, как заведённый, словно это было единственное, что она должна была услышать. Короткие слова бились о стеклянный колпак, о стеклянное, уже совершенно бесцветное небо, разбегались неровными тонкими трещинками, которые множились, превращаясь в паутину, а потом небо лопнуло и взорвалось, накрыло Кира острым градом. Мир заволокло плотным белым туманом, и в этом тумане уходили, растворяясь две фигуры — большая, тяжёлая, Павла Григорьевича, и тонкая, хрупкая, Никина. Кир набрал полную грудь воздуха и закричал:

— Ника-а-а-а-а!

— Кирилл. Кирилл, ты чего?

Встревоженный голос Гоши доносился откуда-то издалека, приближался, становился всё чётче, явственней и наконец прорвался, захлестнув холодным отрезвляющим потоком.

— Ты чего? Тебе кошмары снились?

— Мне?

Кир открыл глаза, ошалело уставился на сидящего у него в ногах Гошу. Тот смотрел немного испуганно, на вытянутом лице лёгким румянцем вспыхнуло беспокойство.

— Ты кричал, — Гоша виновато улыбнулся. — Я подумал, тебе кошмары снятся, ну и разбудил. Я не хотел.

Гоша принялся торопливо извиняться, но Кир не слушал. Он поднялся с кровати, потянулся за бутылкой с водой, которую поставил на тумбочку. В горле саднило, сильно хотелось пить. Кир жадно припал к горлышку и пил, не отрываясь и не замечая, как струйки воды стекают по подбородку, падают на грудь и на пол. Ему казалось, что он никогда не напьётся, что его горло подобно сухой растрескавшейся земле, утрамбованной палящим солнцем и тысячей ног, что капли воды, проникая в эти трещинки, просто исчезают, не принося долгожданного облегчения и успокоения. Но тем не менее, когда Кир последним глотком опорожнил бутылку, он наконец почувствовал, что жажда отступила, и вода сладким и плавным потоком влилась в вены, наполнила его, вернув к жизни и придав сил.

— Ещё воды принести? — Гоша подался вперёд. Его детские голубые глаза восторженно блестели, он смотрел на Кира так, словно перед ним был не его сосед по комнате, Кирилл Шорохов, недоучка, недоумок и косорукий придурок — Кир перечислил про себя лишь малую часть своего послужного списка, — а произведение искусства, рядом с которым и находиться-то страшно, не то, что разговаривать.

— Нет, спасибо, — выдохнул Кир. — А…

Незаконченная фраза повисла в воздухе. Кирилл только сейчас заметил Катю Морозову, она тоже была в комнате. Сидела чуть поодаль и с таким же благоговением, как и Гоша, взирала на него. Две пары почти одинаковых, голубых, по-младенчески наивных глаз — это был всё-таки перебор. Кир шёпотом чертыхнулся, опустил взгляд, и тут же выругался в полный голос — кроме футболки и трусов на нём ничего не было.

— Чёрт!

Он заметался, ища глазами штаны. Они должны были лежать на полу, куда их собственно Кир и бросил, раздевшись, но их там не было. В обозримом пространстве вообще никаких штанов не значилось. Кир залился краской и снова бухнулся на койку, натягивая на себя одеяло.

— Если ты ищешь свою одежду, то мы с Катюшей её убрали в шкаф, — опять с готовностью пояснил Гоша.

Они с Катюшей. Кир хмыкнул и уставился исподлобья на этих двух блаженных ангелов — они даже похожи были чем-то. Оба светловолосые, голубоглазые, у обоих нежный румянец на щеках, и оба готовы по первой же просьбе сорваться с места — неважно куда, лишь бы помочь, окутать ближнего заботой и нежностью. Кирилл почувствовал неловкость и буркнул, отвернувшись в сторону:

— А вы чего здесь? Чего не на работе?

— На работе? — весело засмеялся Гоша. — Ну ты, Кир, даёшь! Времени уже почти девять часов вечера, смена давно закончилась.

— Девять часов? — не поверил Кир.

— Ага, — подтвердил Гоша и продолжил. — Я пришёл, вижу — ты спишь, и не стал тебя будить. Потом мы с Катюшей в столовую сходили, поужинали. Извини, что без тебя. Просто мы подумали, ты устал очень и вообще.

При слове «вообще», Гоша опять как-то странно посмотрел на Кира, и Кир против воли поморщился.

— Но ты не думай, что мы про тебя забыли! Мы тебе ужин сюда принесли. Правда, Катюша? Ой, — спохватился он. — Я тут тебя заболтал, а ужин-то стынет.

Они с Катей подскочили одновременно, почти синхронно, как два винтика одного механизма. Катюша бросилась куда-то в угол, и Кир и опомниться не успел, как перед ним на подносе очутился лоток с куриным супом, гора бутербродов, два яблока и мандарин — яркий, пупырчатый, с чуть примятым бочком.

— Вы чего, столовский склад ограбили? — попытался пошутить Кир, но ни Катя, ни Гоша на его шутку не отозвались.

— Давай ешь, Кирилл, — Катя свела к переносице свои бровки-домики. — Тебе нужно силы восстанавливать. Ты как, можешь сам есть, тебе бинты на руках не мешают? А то…

Она решительно придвинула стул, села рядом, готовая, как догадался Кир, начать кормить его с ложечки. Она даже потянулась к нему, но Кир решительно воспротивился.

— Я тебе что, больной?

— Ты — раненый.

— Блин, Катя, — Кир отодвинул руку девушки. — Я нормально ложку держу, поняла?

Катя вспыхнула, и Гоша, как будто тоже получил команду сверху, залился краской вместе с ней. Кир опять вздохнул — обижать этих ангелов совсем не хотелось, — и, схватив ложку, он принялся уплетать суп, старясь скрыть за торопливыми движениями своё смущение и охвативший его стыд за грубые слова.

— А к тебе уже отец приходил, — Гоша заботливо поправил сползшее одеяло. — Но тоже не стал тебя будить. И ребята из бригады заглядывали. И даже Борис Андреевич. Он вообще уже два раза был.

«Этому-то чего от меня надо? — подумал Кир. — Поиздеваться наверняка не терпится».

Повышенное внимание к своей персоне Кира напрягало. Весь его скудный жизненный опыт подсказывал — сигналил, что ничего хорошего из этого, как правило, не выходило. Последний раз, когда он оказался в центре событий, это чуть было не стоило ему жизни, но главное: это чуть было не стоило жизни Нике.

Кир хмуро орудовал ложкой под аккомпанемент Гошиных восторгов, на которые тот не скупился. Кир его не слушал — Гошины слова, в которые изредка вплетались Катины реплики, превратились в фон. Заткнуть Гошу у него всё равно бы не получилось, поэтому Кир просто отключился, занырнул в свои мысли, беспокойные и сумбурные, где явь граничила с былью. Там была Ника, то смеющаяся, то серьёзная; был Павел Григорьевич, такой, каким Кир увидел его в паровой, рядом с уже отключенным насосом — на жёстком, загрубевшем и сосредоточенном лице явно проступали следы облегчения; был Литвинов, в глазах которого плескался страх за друга; была Маруся, тыкающая раскрытым журналом в лицо Савельеву и звонко выкрикивающая: «Видите! Есть запись! На последней странице!» — Марусины очертания утрачивали чёткость, размывались, и сквозь них опять проступала Ника, и Кир ещё больше запутывался; и была Анна Константиновна с непонятными и совершенно невероятными словами: «вы ведь так с ним похожи».

Почему-то именно эти слова не шли у Кира из головы.

Вернувшись из медсанчасти к себе в комнату, Кирилл растянулся на кровати поверх одеяла, уставившись в потолок, на котором неподвижно застыли тёмные тени. Мазь и обезболивающее сделали своё дело — ожоги на ладонях Кира не беспокоили, но вместо боли пришла непонятная усталость. Она навалилась, придавила тяжёлым и душным одеялом, сбросить которое у Кира не было никаких сил. Он чувствовал себя измотанным, измочаленным, но это не было физическим утомлением, тут было другое — Кира словно вывернули наизнанку, выпотрошили, выпили до дна и оставили наедине с вопросами, ответы на которые он искал и не находил.

И сейчас, несмотря на то, что Кир вроде бы и выспался — а сон его всё-таки сморил и сморил достаточно быстро, Кирилл едва успел скинуть с себя одежду, не удосужившись не то чтобы убрать вещи в шкаф, но хотя бы повесить их на стул, — все беспокоившие его вопросы вернулись снова.

— …Кирилл, ты настоящий герой… броситься туда в паровую, я бы точно не смог… — полный неподдельного восхищения Гошин голос вливался в невнятный поток полуоформленных в слова мыслей. Он не раздражал и не беспокоил, скорее вызывал недоумение, потому что Кир искренне не понимал ни своего геройства, ни той самоотверженности, которую по какой-то непонятной причине приписывали ему и Гоша, и Катя, и — что уж было совсем странно — Анна Константиновна.

Вы ведь так с ним похожи.

Похожи. Как же.

Понимание опасности, которой они все чудом избежали, а главное осознание того, что он просто мог погибнуть там в паровой — от взрыва, ожогов, ещё чёрт знает от чего, — пришло к нему только в медсанчасти. Он сидел на жёсткой кушетке, заторможенный и всё ещё не отошедший от крика Савельева, а Анна Константиновна молча обрабатывала ему обожжённые ладони, изредка поднимая голову и как-то странно поглядывая на него. И, возможно, именно это её непонятное молчание, напряжение, которое она всё ещё не могла сбросить с себя и которое отчётливо ощущалось в её жестах и передавалось ему, и стало той отправной точкой, тем толчком, что заставил его очнуться, вынырнуть наконец из тумана, в котором он бездумно плыл, и вдруг пришло понимание, что он опять был на волоске от гибели. И что все они, здесь на станции, а, может, и во всей Башне, только что прошли по краю.

Но всё это до Кира дошло только в медсанчасти, а тогда, когда он бросился за Павлом Григорьевичем, пытаясь докричаться до него, он ни о чём таком не думал. Ему не было страшно, он не представлял, какая опасность ему грозит, он вообще ничего не соображал — орал только как последний идиот про третий насос.

А вот Савельев в отличие от него всё понимал. И знал, что, бросившись туда, в паровую, он может не вернуться, и вероятность не вернуться оттуда была не просто высокой — она была огромной, и всё равно, зная и понимая всю степень риска, Павел Григорьевич на это пошёл.

Ну и кто после этого настоящий герой, а кто просто дурак? По мнению Кира, ответ на этот вопрос был более чем очевиден, и только непонятные слова Анны Константиновны по-прежнему не давали покоя.

Звонкий стук прервал и мысли Кира, и восхищённый пафос Гошиной речи.

— Ребята, к вам можно? — в приоткрытой двери показалась Маруся. Вернее, Мария Григорьевна, конечно же, хотя, глядя на её улыбающееся лицо, задорные ямочки на круглых щеках, искрящиеся серые глаза и растрёпанные светлые волосы, весёлыми завитушками скачущие по плечам, официальное «Мария Григорьевна» тут же вылетало из головы, и на ум приходило только Маруся — полудетское, смешное имя, которое невероятным образом ей шло.

— Конечно, можно, Мария Григорьевна, — Гоша бросился ей навстречу, вытянулся, расплылся в счастливой улыбке.

Мария Григорьевна быстро прошла в комнату, смешно повела носом, уловив запах куриного супа, остатки которого всё ещё плескались на дне стоящего перед Киром лотка.

— А у вас тут вкусно пахнет, — засмеялась она и уселась на место Гоши, в ноги к Киру. — Ну чего застыл, герой? Давай, доедай свой суп.

— Да я уже всё, наелся, — Кир покраснел и отложил ложку в сторону.

— Доедай-доедай, — скомандовала она. — Даже говорить с тобой не буду, пока ты всё не доешь.

Каким-то чутьём Кир понял, что спорить с этой женщиной бесполезно — ей, судя по всему, даже сам Савельев не решался противоречить, а уж Кир против Павла Григорьевича пожиже будет, потому Кирилл снова схватился за ложку и принялся, торопясь, доедать суп. Она, насмешливо улыбаясь, наблюдала за ним, но в этой насмешке, сквозившей в родных серых глазах (такие глаза были у его Ники, и у Павла Григорьевича, и у этой маленькой женщины), Кир не видел ничего обидного — напротив, смешинки, игривыми звёздочками, рассыпавшиеся по серой радужке, были привычными и знакомыми. Когда-то он на них и попался, утонув в глубине пасмурных глаз незнакомой рыжей девчонки, к которой, смеясь и кривляясь, его подтолкнула судьба, девчонки, которой ему сейчас так не хватало.

— Ребята, вы нас с Кириллом не оставите одних? — Мария Григорьевна провернулась к Кате и Гоше, которые всё это время, пока Кир, давясь, приканчивал свой суп, стояли в стороне, у двери. Невысокая Катюша едва доставала Гоше до плеча и в тесной комнатке почти прижималась к нему, а Гоша, ошалев от такой близости, не решался пошевелиться.

— Конечно, — первой очнулась Катя.

— Ну и отлично! — Мария Григорьевна забрала у Кира поднос и сунула его в руки Гоше. — А посуду отнесите в столовую, а то здесь у вас так ароматно пахнет, что я сейчас с голодухи сознание потеряю, — и заметив, встревоженный взгляд Гоши, Мария Григорьевна тут же звонко расхохоталась. — Да шучу, шучу я. Я уже поела. И перестань, Гоша, смотреть на меня так. Я тебе не Павел Григорьевич, меня бутербродами закармливать не надо.

Бедный сосед Кира покраснел до кончиков волос, и, наверно, если б не Катя, которая схватив его за рукав, увлекла за дверь комнаты, Гоша, наверно, грохнулся бы в обморок, как засмущавшаяся девица.

— Ну что, Павел Григорьевич у тебя уже был?

От такого, заданного в лоб вопроса — Мария Григорьевна была не из тех людей, кто ходит вокруг да около — Кир опешил, испуганно вскинулся, натолкнулся на серьёзные серые глаза и растерялся ещё больше. Савельев? Здесь? Кир принялся быстро перебирать в уме, где он ещё успел накосячить, да ещё так, чтобы Савельев заявился сюда собственной персоной. Для полного счастья ему только Павла Григорьевича сейчас не хватало. Где-то на периферии сознания промелькнуло, что Савельев узнал про то, что на самом деле произошло на тридцать четвёртом — Литвинов разболтал, этот мог, — и под ложечкой неприятно засосало. Чёрт, после всего, что случилось, после всех его художеств, эта встреча с Павлом Григорьевичем станет, наверно, последней в жизни Кира.

Кирилл торопливо огляделся, словно пытался запомнить напоследок всё, что его окружало: сиротливое убранство комнаты, серый стол, похожий на ученическую парту, заваленный Гошиными графиками и распечатками, ряд светильников в металлической оправе, вмонтированных в потолок, стул, на спинке которого кто-то нацарапал своё имя, то ли Веня, то ли Ваня, буквы были полустерты — Ване или Вене так и не удалось увековечить себя в памяти потомков. Взгляд скользнул дальше, упёрся в шкаф, куда эта смешная парочка Катя с Гошей сложили его одежду, и Кир опять вспомнил, что он в одних трусах, сидит, стыдливо прикрывшись одеялом, перед женщиной, которая каким-то странным образом напоминала ему Нику, хотя и была совсем на неё не похожа. Отчего-то именно то, что он, как последний дурак, без штанов, кольнуло его больше всего. Кир живо представил, как сюда врывается разъярённый Савельев, что-то рявкает, хотя… чего там уже рявкать — сразу пристукнет, за Нику Павел Григорьевич убьёт любого, а он, Кир, перед ним в этих трусах, жалкий, нелепый… ничтожество, что и говорить.

— Кирилл, ау! Ты чего застыл? Я смотрю, ты от одного имени Павла Григорьевича в прострацию впадаешь.

— Я? — Кир очнулся. Уставился на Марию Григорьевну и опять густо покраснел.

— То есть, я правильно понимаю, Павел Григорьевич зайти к тебе так и не удосужился, — тонкие тёмные брови чуть сдвинулись, на круглое лицо словно тучка набежала.

— Н-не, — Кир помотал головой. — Не был… ещё… А зачем ему сюда приходить? Я…

— Кирилл.

Мария Григорьевна поднялась с кровати, сделала пару шагов, застыла у стола, разглядывая Гошины графики. Потом повернулась в Киру.

— Павлу Григорьевичу не мешало бы извиниться перед тобой. В идеале, конечно, это стоило бы сделать перед всеми, но вряд ли ему на это хватит смелости и духа. Но хотя бы здесь он появиться был обязан, и если до него, дундука такого, это не доходит, то…

Извиниться? Кир смотрел на эту странную маленькую женщину и растерянно хлопал глазами. Павел Григорьевич должен извиниться перед ним? За что?

— Н-не надо передо мной извиняться, — выдавил из себя Кир. — Зачем ещё это?

— Как зачем? Кирилл…

Она не договорила. Замолчала и вдруг принялась разглядывать его, как будто видела в первый раз. Под её пристальным взглядом Киру стало не по себе.

— Кирилл, — наконец сказала она. — Ты правда не понимаешь? Не понимаешь, что совершил подвиг? Что не побеги ты тогда за Павлом, всё могло бы закончиться очень печально для всех нас. А уж для Павла… Павла Григорьевича, то есть, для него так и вообще в первую очередь.

Какой ещё подвиг? У них у всех чего, крыша потекла совсем? У Гоши, Кати, у Анны Константиновны… хотя ладно, эта на почве любви к Савельеву могла двинуться, но Маруся? Мария Григорьевна? Она бредит или просто издевается над ним? Кир попытался найти насмешку в серых глазах, кривляющихся чёртиков, как у Литвинова, когда тот одаривал его очередной порцией издёвок и саркастических подколок, не нашёл, но тем не менее решил про себя, что эта Савельевская сестрица тоже пришла поржать над ним — скучно им всем, а тут он, Кир, прекрасная мишень для оттачивания сарказма, мальчик для битья.

— Думаешь, я смеюсь над тобой? — Мария Григорьевна догадалась, о чём он думает. — Ну и напрасно. Я совершенно серьёзна. Павел Григорьевич должен перед тобой извиниться, и я с ним поговорю…

— Не надо с ним говорить!

Мысль о том, что Савельев заявится сюда с извинениями, ударила как обухом. Кир аж подпрыгнул на кровати, да так, что одеяло сползло. Он покраснел, схватился за край одеяла, снова натянул его почти до подбородка.

— Не надо. Не говорите ему ничего. Не надо никаких извинений, тем более… Мария Григорьевна, — Кирилл заговорил быстро, путаясь в словах, стараясь не смотреть на неё. — Я вообще там… как дурак… я за вентиль руками… вот видите. А вентиль горячий, а у меня рукавицы, а я…

Он показывал ей свои руки в бинтах, смешно заикался и спотыкался, забывал слова, как будто русский язык ему был неродным, и теперь уж точно выглядел, как форменный кретин, а она только молча смотрела, и на красивых, чуть пухлых губах гуляла непонятная улыбка.

— Да-а-а, — протянула она, когда Кир иссяк, выплеснув весь запас слов. Покачала головой и усмехнулась. — Рукавицы, значит, забыл надеть, как дурак, так? А вот теперь скажи мне, Кирилл Шорохов, а у распрекрасного Павла Григорьевича что, были с собой рукавицы? Не было? Ну надо же! — Мария Григорьевна взяла со стола один из листков, на котором они вчера с Гошей записывали свои расчёты, повертела, странно хмыкнула, отложила в сторону и снова уставилась на Кирилла. — Знаешь что, не ломанись ты туда, Павел Григорьевич своими ручками бы за тот вентиль схватился, и это у него сейчас ладони были бы бинтами замотаны. Если б он вообще выжил, конечно. Так что…

Она резко замолчала, выпрямилась, и её и без того узкая и ровная спина стала ещё ровней, превратилась в туго натянутую струну, которую тронь — и она зазвенит, запоёт свою тонкую и тревожную песню. Взгляд Марии Григорьевны был устремлён в сторону двери, а там — Кир повернул голову и слегка вздрогнул — там, в дверном проёме, опершись о косяк, стоял Литвинов и, не отрываясь, смотрел… нет, не на Кира — Борис Андреевич смотрел на Марусю. Сколько он так стоял, кто знает, Литвинов, как дикий кот, всегда умел подкрадываться незаметно.

— Ну ладно, Кирилл, — Мария Григорьевна первой прервала повисшее молчанье. — Я смотрю, у тебя следующий посетитель. Не буду мешать.

— Ну что вы, Мария Григорьевна, — Литвинов схватился за ручку двери. — Я могу зайти попозже.

— Не стоит, Борис Андреевич. Я уже ухожу.

Кирилл смотрел на этих двоих и мало что понимал.

Они были до приторности вежливы друг с другом, как двое чопорных аристократов из занудного классического кино, куда Кирилла вместе с классом водили для знакомства то ли с мировым кинематографом, то ли мировой классической литературой. Слова легко соскальзывали с губ и тут же тяжело падали на ничем не покрытый бетонный пол — казалось, если прислушаться, можно услышать глухие короткие удары, одно упавшее слово, другое, третье… Всё неестественно ровно, спокойно и бесстрастно, только нет больше лёгкости в смешливой и быстрой Марусе, да грустят повзрослевшие чертенята в зелёных глазах Бориса Андреевича…

Литвинов надолго у него не задержался, и хорошо — излишнее внимание и так порядком утомило Кира. Если бы пришлось терпеть ещё и Бориса Андреевича, выслушивать его подколки и нравоучения, завуалированные издевательскими остротами, Кир точно бы не выдержал, сорвался и наговорил бы лишнего, а с Литвиновым надо держать ухо востро — кто знает, что на уме у этого мужика.

По счастью, особо дёргаться Киру не пришлось. Борис Андреевич был в этот вечер задумчив и на удивление немногословен. Уселся за стол, рассматривал разложенные перед ним графики и схемы, вряд ли что в них понимал, просто вертел листки в руках, заполняя бесполезными действиями затянувшиеся паузы.

Сейчас, после его ухода Гошины бумаги лежали на столе в полном беспорядке. Кир наклонился над столом, попытался хоть как-то прибрать разбросанные документы. Вспомнил, что вчера Гоша говорил, что попросит у каких-то ребят, из систем безопасности что ли, распечатать новые графики и схемы.

— Для наглядности, понимаешь, — пояснил Гоша. — Вдруг мы что-то упускаем, и иногда нужно посмотреть на задачу под другим углом, чтобы понять.

Видимо, Гоша и в самом деле нащупал этот «новый угол», потому что до того, как здесь похозяйничали сначала Мария Григорьевна, а потом и Литвинов, все графики, линейные, точечные и круговые диаграммы, листы большого формата с непонятными фигурами, похожими на разноцветную сетку (теперь Кирилл знал — это называется математическая модель), и уже привычные длинные распечатки с бесконечными столбиками цифр лежали в каком-то особом, специально выверенном порядке. Гоша, хоть и производил с первого взгляда впечатление слегка двинутого по фазе романтика и мечтателя, был тот ещё аккуратист. Это Кир — человек-бардак, а у Гоши всегда всё чётко, не подкопаешься.

Кирилл вспомнил про свои штаны, убранные заботливыми Гошиными руками в шкаф, и усмехнулся. Сейчас штаны уже были на нём, Кир первым делом натянул их на себя, как только за Литвиновым захлопнулась дверь — надоело сверкать перед всеми в неглиже, — и теперь Кир стоял у стола, разглядывая перепутанные графики и листки с расчётами, и силился сообразить, в каком порядке их расположил дотошный Гоша.

А всё этот Литвинов. Пришёл, уселся, как хозяин, всё разворошил. И чего, спрашивается, приходил? Ладно бы поржать над ним, это-то бы Кир как раз понял, а тут…

На пластиковом, полупрозрачном листке, который Кир держал перед собой, яркими цветными пятнами от центра расползались неровные круги, а на другом, который то ли Борис Андреевич, то ли Маруся отложили в сторону, круги были вроде бы такими же, но всё же слегка отличались. Кир положил один листок на другой, покрутил их, пытаясь совместить, но у него ничего не вышло — если с одной стороны границы цветных участков совпадали, то с другой тут же расходились друг от друга. А ведь у Гоши они как-то специально лежали, только вот как?

Кир придвинул стул и уселся за стол. Ещё раз обругал про себя Литвинова, которого принесла нелёгкая, вспомнил, как тот перебирал в руках Гошины схемы и говорил совершенно немыслимое. Да они все говорили немыслимое — Анна Константиновна, Маруся, Литвинов… Одна в Кире какого-то супермена увидела, другая собралась Павла Григорьевича на аркане к Киру тащить, извиняться, ага, а этот вон вообще сам за Савельева прощения попросил. Так и сказал, типа, ты, Кир, на Пашу не сердись, ему сейчас нелегко. Чокнулись они все тут, с резьбы слетели, как говорит Данилыч, и по ходу единственный на станции, кто рассудком не повредился, это — Павел Григорьевич, он как орал на всех, так и орёт и точно ни у кого прощения вымаливать не собирается. Да и слава Богу.

Прозрачный листок с разноцветной моделью, похожей на радужную лужицу, всё ещё лежал перед Киром. Он ещё раз повернул его вправо, потом влево и вдруг замер: ярко-красная мелкая сетка неровного рисунка слилась, совпала тютелька в тютельку с таким же рисунком только на другом листке, который лежал под этим. Кирилл ещё раз осторожно повернул верхний листок, как заворожённый, наблюдая за тем, как расходятся края красного пятна, и его внезапно осенило.

Уже не заботясь о том, что он всё у Гоши собьёт, Кир принялся искать тетрадь со вчерашними расчётами, нашёл, открыл на нужной странице, пробежался по ним глазами ещё раз. Потом схватил ручку и стал записывать, считать, торопясь и время от времени поглядывая на красную сетку лежащей перед ним модели. Ему казалось, что он почти нашёл, вот оно, то самое, над чем они с Гошей тут бьются, сейчас всё получится — пазл сойдётся, и…

— Чёрт! — громко выругался Кир.

Небрежные, торопливо записанные цифры, которые таращились на Кира с белого листа, были вовсе не те, что он предполагал увидеть. Вообще получилась какая-то ерунда.

— Вот я дурак, — он криво усмехнулся. — Вообразил себя великим математиком. Кретин.

Кир зло отодвинул от себя листок с расчётами. Почувствовал, как к глазам подступают злые слёзы. Даже когда Савельев орал на него, и то было не так обидно, как сейчас. Он — идиот и неуч, и это уже не лечится. Кому он такой нужен? Нике? Да как же!

Где-то в коридоре закричали. Ночная тишь общежития вздрогнула, разорвалась громким топотом и мужскими голосами. Захлопали двери, покатилось гулкое эхо, зацепилось за потолок и рассыпалось на тонкие, визгливые ноты.

— Павел Григорьевич! Павел Григорьевич! Связь! Долинин вышел на связь!

Кто-то выругался, коротко и просто, выплескивая с бранными словами скопившееся напряжение и дремавший страх, кто-то громко и от души рассмеялся. Опять закричали, захлопали, заколотили, дробно застучали женские каблучки о бетонный пол, что-то упало. Опять куда-то побежали.

— Паша! Паша! Ника нашлась! С ней всё в порядке, Паша. Она у Долинина! А я тебе говорил, вот что ты за чёрт! Ну хорош, Паш… в руки себя возьми…

Ничего этого Кир не слышал — он уже спал.

Топот, крики, мужские голоса, женский смех… всего этого для него не существовало. Кир плыл в другом измерении, и на него снова неотвратимо надвигался кошмар.

Гоша аккуратно приоткрыл дверь. Он старался всё делать тихо. Даже лёгкий скрип дверных петель заставил его замереть на пороге, прежде чем он решился сделать следующий шаг. Гоша действовал по инерции, потому что все эти меры предосторожности были излишни — общежитие всё ещё бурлило, так до конца и не переварив внезапно вырвавшиеся в ночь вести. Добрые вести.

Новость о том, что полковнику Долинину каким-то чудом удалось восстановить связь с опальной станцией, а также то, что с дочерью Павла Григорьевича всё в порядке, застала Гошу и Катю в зоне отдыха. В этом небольшом уголке вечерами собирались рабочие — отдохнуть после смены. Спортсмены резались в пинг-понг, белый пластмассовый шарик звучно отскакивал от старого, потёртого теннисного стола, на котором вместо сетки был натянут лохматый шпагат — таким перевязывают упаковочные тюки, а интеллектуалы застывали с умным видом у шахматных досок. В углу стояли полки с книгами, напечатанными на дешёвом, сером пластике, которые почти не пользовались спросом, а рядом с книжными полками притулился трёхногий диван — вместо третьей ножки кто-то подложил стопку книг. На этом диване-инвалиде они с Катей и сидели. Сначала молчали, Гоша всё мучительно искал тему для разговора и не находил, а потом, как это иногда бывает, их прорвало обоих разом. Катя рассказывала о своей больнице, а Гоша — о станции и реакторе. Каждый из них мало понимал, о чём говорит другой, но это было неважно. Их плечи соприкасались, а дыхание переплеталось, мягкие Катины волосы щекотали Гошину щёку, а когда они листали взятую с полки книгу (если бы Гошу спросили, что это была за книга, он бы не ответил, хотя честно прочитал название и фамилию автора вслух), их пальцы иногда сталкивались, и Гошу пронзала дрожь, острая и божественно-прекрасная, и хотелось опять коснуться маленьких Катиных рук, почувствовать кончиками пальцев тёплую девичью кожу.

Где-то там, высоко, в нескольких сотнях этажей от них, жил какой-то Саша, который считался Катиным парнем и которого Гоша никогда не видел, но в эту волшебную ночь никакого Саши в мире не существовало. Они были только вдвоём: он и Катя…

Гоша прошёл по комнате, с удивлением посмотрел на спящего Кира. Похоже того совершенно не беспокоил шум за дверями — Кир спал, уткнувшись лицом в подушку, и только время от времени тихонько вздрагивал. На полу у кровати опять валялись штаны и футболка, до шкафа или хотя бы до стула Кир их доносить отказывался принципиально. Гоша улыбнулся, подобрал разбросанную одежду, привычно сложил на стул и уже собрался лечь сам, как вдруг взгляд его упал на исписанный формулами и уравнениями листок. Кир явно чего-то опять считал. Рядом лежали графики и матмодели, которые Гоше сегодня распечатали ребята из систем безопасности, только лежали они совсем не так, как положил их Гоша.

Он с удивлением уставился на два прозрачных листа, наложенных друг на друга, и вдруг понял — увидел то, что увидел до этого Кир. Гоша быстро перевёл глаза на расчёты Кирилла и тихонько присвистнул. У него получилось. У Кира получилось! Закономерность этих чёртовых плато найдена, теперь почти понятно, когда и почему океан замирает, давая людям передышку, вот только…

Гоша быстро заскользил глазами по столбикам цифр, сбился — посмотрел на результат, слегка нахмурился. Нет, не может быть. Потом опять вернулся к началу, сел за стол и принялся методично сверять расчёты.

Ошибку он нашёл где-то в середине. Совершенно глупую, Кир по невнимательности пропустил нолик. Гоша улыбнулся — Кирилл всегда торопится. Ручка опять зашуршала по бумаге. Цифры бежали, обгоняя друг друга, Гоша погрузился в расчёты, и кроме этих цифр не видел ничего и никого.

Выскользнула из головы Катя.

Забылась новость о связи и дочке Савельева.

Всё, что окружало его, кануло в небытие.

Стены комнаты раздвинулись и растаяли.

Замолкло тихое посапывание Кира.

Всё исчезло.

Через полчаса перед Георгием Васильевым, без пяти минут инженером энергетического сектора, лежал результат работы. Их общей с Киром работы. Гоша смотрел прямо перед собой — верил и не верил. Через десять часов океан замрёт, и вода перестанет опускаться на долгие семь дней. Семь дней!

Они наконец получили то, что им всем здесь на станции было нужно — долгожданное, вымаливаемое у неба время.