Дом был построен в первой трети девятнадцатого века и, якобы, охранялся государством. Доска, утверждающая это, во всяком случае, наличествовала. В те еще годы он был недорогой гостиницей, но после революции, когда — ни с того, ни с сего — в Питере разразился жилищный кризис, его, как водится, пустили под жилье для широких масс победившего пролетариата, почему и перепланировали все нутро. В центре квадратного двора стоял одноэтажный флигель, закончивший свое бренное существование в результате прямого попадания бомбы в сорок втором. Основной дом устоял — все ж таки, не сейчас строили, а вот более молодые внутренности обрушились полностью, что заставило после войны опять все перекроить. Денег не было, и новые перегородки между помещениями делали из досок и сухой штукатурки, в результате чего оказалось, что между соседними квартирами ходуном ходит дощатый щит, а соседние комнаты одной семьи разделяет стена почти метровой толщины. Но кого это интересовало в условиях нарастающего кризиса жилого пространства? Тем более, что комната в этом доме была еще не самым худшим вариантом: самый центр, дом невысокий — трехэтажный, а значит, двор не был типичным колодцем, в нем бывало солнце, росли несколько чахлых деревьев, кусты сирени, а между кустами жили шампиньоны, и за десять-двадцать минут можно было набрать грибочков на ужин двоим взрослым. Правда, на третий год грибы приобрели явный привкус то ли дуста, то ли еще какой химии, и третью охоту пришлось прекратить.

В тот год я иногда выгуливала свою маленькую дочку не в Юсуповском саду, а во дворе, и каждый раз наблюдала одну и ту же картину в низко расположенном окне первого этажа: чьи-то руки придвигали к окну кровать с лежащей в высоких подушках женщиной, и она часами смотрела на нехитрую жизнь, происходящую во дворе. С наступлением тепла окно стали открывать, и я начала здороваться с новой соседкой, а иногда подходила к окну, чтобы ответить на какой-нибудь ее вопрос, заданный слабым голосом.

Она была еще не старая, но дети были уже взрослые — это они открывали окно, двигали кровать и вообще, ухаживали за больной матерью, в меру своих возможностей. Жили все они в других местах, работали, имели детей, и крутиться им, конечно приходилось здорово.

Как я поняла, сопоставив разрозненные фразы, оброненные больной, муж ее служил в Балтийском пароходстве и умер полгода назад от сердечного приступа, хотя никогда на здоровье не жаловался, а с ней во время похорон случился удар, и отнялась нижняя часть тела. В наш дом она переехала из их отдельной квартиры, потому что еще до несчастья они с мужем успели оформить обмен, чтобы помочь детям приобрести жилье и иметь возможность строить свою жизнь самостоятельно. После всего случившегося дети хотели, было, обмен аннулировать, но она отказалась подписать документы и оказалась нашей соседкой.

Как-то так получилось, что я стала заходить к ней днем, когда она бывала одна: почему-то мне это было небезразлично, а потом вошло в привычку навещать ее по несколько раз в день. Дети ее были рады, что днем, когда они заняты, кто-то послеживает за матерью, но продолжали искать сиделку, и нашли очень удачно: пенсионерка из соседнего двора согласилась приходить кормить и мыть больную.

Потом моей новой подруге стало легче, было приобретено кресло на колесах, и ее стали вывозить на прогулки во двор. Там я провела с ней не один час, слушая ее рассказы о жизни, которая со стороны могла показаться совершенно ординарной, но почему-то задела меня. Я даже провоцировала ее начать очередной рассказ, и до сих пор слышу, как она говорит своим одышливым голосом об обычной жизни обычной женщины.

Однажды она мне сказала, что разрешает использовать свои рассказы для написания повести и отдает мне все права на эту повесть. Я пыталась возразить, но она не захотела меня слушать, и наши с ней посиделки продолжались. Иногда у нее не было сил гулять в кресле. Она оставалась в постели, я садилась со стороны двора на низкий подоконник и слушала, слушала…

Потом наступило лето, я увезла детей на юг, а вернувшись, узнала, что она умерла. Ее дочь проводила меня к матери на могилу, я положила на холмик могилы цветы и поняла, что не сумею не исполненить ее предсмертноое желание. Много лет эта повесть зрела во мне, и вот сейчас почему-то я поняла, что могу взяться за нее.

Я и сейчас слышу: «Понимаете, есть штамп, что человек перед смертью, вроде бы, видит всю свою жизнь и имеет возможность подбить итог и понять, как он жил — был человеком или нет. Такая предсмертная математика… А если человек впал в маразм, или у него Альцхаймер, или он, вообще, в коме? Так и уходить, не оценив себя в последний раз? Поэтому я решила, что, раз уж выпал такой длинный досуг, подобью сальдо заранее, пока еще в своем уме. Вас мне бог послал, чтобы Вы мне помогли это сделать. Раз бог помогает, значит жила правильно? Ну, хорошо, а вдруг это — черт? Не отказывайте мне, прошу Вас, Вы сумеете это написать. А вдруг и Вам такая услуга понадобится, со временем? Вот Вам-то Боженька и поможет тогда: точно кого-нибудь пришлет или даст силы сделать это самостоятельно. Договорились?»

Конечно, мы договорились. Да и кто мог бы отказать? Я — нет.

И вот: пишу эту повесть, которую я решила назвать МАТЕМАТИЧЕСКИЕ ДОСУГИ.

Еще кое-что хочу объяснить. Я не взялась за повесть раньше, потому что сначала не ощущала своей внутренней готовности писать на эту тему: наверное, я была слишком молода для такого труда и для глубокого осмысления событий и фактов, не случавшихся в моей жизни. Опыта мне не хватало, не была я жизнью достаточно бита, чтобы писать о ней. Потом жизнь завертелась вихрем, сломалась, потеряла стержень, и было не до беллетристики. Эмиграция тоже не слишком способствовала писательству, тем более, что адаптация к чужой стране проходила не слишком гладко: моя профессия здесь оказалась не нужной, реальной возможности ее поменять не было, необходимо было придумать, что делать с собой, со своими знаниями и навыками — пытаться применить их или наплевать и изобрести для себя новое занятие.

Одним словом, дел хватало. Для того, чтобы писать, нужно было остановиться, но именно этого я себе позволить не могла: нужно было мчаться во весь дух, чтобы оставаться на месте. И перевести этот самый дух не всегда удавалось.

Так я крутилась год за годом, творческий простой принял такие угрожающие размеры во времени, что я потеряла надежду, когда-либо снова начать писать, но жила в постоянном кружении отдельных строк и целых абзацев — даже не в мозгу, а, казалось, во всем теле — придумала во время поездок в транспорте роман, который благополучно сгинул во мне, так как записать его времени не было, и он погрузился в глубины памяти, без надежды всплыть когда-либо на ее поверхность; сочинялись стихотворные строфы: организм хотел писать, а я ему не давала удовлетворить это желание.

Наверное, так бы все и закончилось ничем, если бы я не заболела всерьез, не вынуждена была бросить работу и засесть надолго дома. Сначала я страшно переживала свое вынужденное безделье, потом успокоилась, стала много читать, слушать музыку и потихоньку приходить в себя. В душе все прочнее устанавливалась та тишина, которая раньше всегда предшествовала затяжному писательскому запою и которую я очень в себе любила. Я становилась отрешенной от окружающего мира, видела и слышала его, как сквозь вату или пелену тумана. Я была вполне адекватна, готовила еду, занималась садом, принимала гостей, но все это было не со мной, между мной и семьей, садом, гостями висел марлевый занавес: все было видно и слышно, но не отчетливо, и я тоже была для мира неотчетлива.

Пребывая в этом состоянии, я однажды услыхала, работая в саду, что в доме звонит телефон. Мужской незнакомый голос спросил меня.

— Я слушаю, — сказала я, — кто вы?

— Вы меня, наверное, не помните — столько лет прошло. Я муж Риты, дочери…— тут он назвал имя моей умершей подруги.

— Господи, — закричала я, — откуда вы взялись? Конечно, я вас помню, не помню только вашего имени… Армен, кажется, да?

— Да, надо же, видели меня всего пару раз, а имя помните!

— Это — профессиональное, но откуда вы здесь, по какому поводу, приезжайте ко мне, у вас есть время?

— Я здесь по делам бизнеса, время у меня есть, потому что я уже все сделал и нарочно выделил пару дней, чтобы с вами увидеться. -

Так приезжайте, где вы находитесь?

Я объяснила ему, как проехать и стала ждать.

Воспоминания ворвались толпой, память выхватывала из этой толпы и преподносила мне разрозненные эпизоды, неудивительно, что я была очень взволнована, когда возле калитки появилась мужская фигура с довольно объемистой сумкой в руке.

Я узнала его сразу, хотя он был уже не слишком молод — он был немного старше меня, а я ведь уже тоже не была девочкой.

Видно было, что он изнемогает от жары, поэтому я его заставила принять прохладный душ, приготовила поесть и не начинала разговор, пока он не остыл и не пришел немного в себя.

— Ну, и климат, — почти с ужасом сказал он, — у деда с бабкой тоже пустыня и жара, но по сравнению с тем, что здесь творится, там Северный Полюс. Как вы здесь выдерживаете?

— Плохо выдерживаю, да что делать? Ладно, не томите душу, рассказывайте все о вас, Рите, остальных. Вы почему мне раньше не позвонили? Я бы подарки всем приготовила. Когда вы улетаете?

— Завтра в ночь.

— А, ну, значит, время еще есть. Будете у нас ночевать, где ваши вещи?

— Я с напарником приехал, мы у его родни остановились, вещи там. — Можете вы ему позвонить и попросить, чтобы он их к самолету привез?

— Конечно.

— Тогда сразу звоните, чтобы мы уже не отвлекались на это, а потом вы мне все расскажете.

Его рассказ о жизни после нашего отъезда был не слишком длинным, потом лицо его приняло какое-то особое выражение, и я поняла, что меня ждет сюрприз.

— Когда мама Риты умерла, Ритка была в таком состоянии, что разбирать ее вещи не могла. Все сложили в коробки и чемоданы, увезли на дачу и там оставили в сарае. Мы просто о них забыли! Этой зимой дачу пытались ограбить. Идея была глупая — вы помните тот дом, его стены, двери, окна? Крепость! В дом забраться не сумели, а сарай вскрыли, ничего особенного там не нашли — мы на зиму все инструменты, все нужное в дом заносим — и со злости подожгли его. Нам повезло: мы в тот день за очередной порцией заготовок приехали, гостей ждали, и пожар застали в самом начале. Подонков этих мы не поймали — они через соседние пустые дачи ушли, зато пожар загасили и тут обнаружили все эти коробки и чемоданы. Они в дальнем углу на самой верхней полке стеллажей лежали, вот их и не было видно с пола. Стали их разбирать, а там один из чемоданов весь с бумагами, то ли черновики, то ли рукописи, и тетрадь большая толстая, я ее вспомнил — я ее и купил: Ритка для матери просила. Мама ее все месяцы болезни с этой тетрадью не расставалась, под подушкой ее хранила. Писать она могла, слава богу, вот и писала что-то, когда получше себя чувствовала. Я к чему это все рассказываю? В тетради написано, чтобы мы все эти бумаги и тетрадь вам отдали, а вы уехали. Мы стали оказию искать, несколько раз ездили в аэропорт, думали кого-нибудь попросить взять с собой, но никого не нашли. А тут наша фирма начала дела с вашими ребятами, ну, я в командировку и выпросился.

Он открыл свою сумку и вытащил из нее несколько картонных папок и большую тетрадь в коричневой обложке.

— Вот, это вам. Мы не читали. Ритка пыталась, но сразу реветь начала, а я не считаю себя в праве. Здесь и письма… Вот из-за них Рита и плакала, странные письма какие-то: написаны и не отправлены. Какому-то мужику, никто его не знает, никогда о нем не слыхали. Она вам не говорила ничего? Фамилия и имя указаны не были нигде. И главное, все в конвертах. Зачем, если все равно не отправила? На одном конверте был телефонный номер, московский. Такое впечатление, что человеку нужно было номер записать, и он записал его на первом попавшемся предмете. Ритка позвонила по этому номеру — старик там какой-то ответил. Сказал, что да, это его номер, что он здесь полжизни живет, но он не знает, о ком идет речь — у него такой знакомой никогда не было, в нашем городе он никого не знает, почему его телефон оказался у ритиной матери, он представления не имеет и просит прекратить эту мистификацию — он немолод, нездоров, волноваться ему вредно. Ритка сама не своя стала после этой находки и после звонка этого проклятого. Вбила себе в голову, что мать отца не любила, любила другого — вот этого старпера, извините, но зла ведь не хватает, старый человек, зачем врешь, чего тебе бояться? Да, так вот, что любила этого деда, когда они еще молодыми были… Она думает, что это, когда мама ее в институте училась, еще до Риткиного рождения, было. Я считаю, что это чепуха! Они с дядей Сережей так жили! Душа в душу. Мои, бывало, ссорились — такой ор в доме стоял, потом мама плакала, отец на коленях просил прощения — цирк, да только мне этот цирк так надоедал, что я сам орать начинал, почему они не могут, как люди жить, как родители Мишки и Ритки. Почему там всегда тишина и покой, а у нас вечно африканские страсти кипят, надоело мне это. Мама тогда говорила мне, чтобы я не вмешивался в их отношения — это у них любовь такая, сицилийская — армянин отец или нет, в конце концов — говорила она, и еще говорила, что тишина не всегда признак согласия, вырасту — пойму. Ничего не удалось мне понять — рано их не стало. Мама считает, что и это по той же причине произошло: не было между ними согласия. Я Ритке не говорил, что моя мама думает об отношениях ее родителей — к чему ее зря бередить и огорчать. Но теперь появились такие подозрения и факты, что она сама стала сомневаться. Ночью однажды реветь стала: вдруг она не дядисережина дочь, а хмыря этого старого! Я ее еле успокоил. Родилась-то она через год после того, как мать ее институт закончила, а я ведь тогда уже довольно большой был и хорошо помню, что за этот год она никуда не уезжала. Только этим доводом и угомонил жену свою. В общем, теперь все от вас зависит. Вы же все время с больной разговаривали, что она вам рассказывала?

Я сидела ни жива, ни мертва. Такого оборота событий я не ожидала. Повесть, которая уже кружилась во мне, должна была быть анонимной, никто бы и не узнал героиню, не понял бы, события чьей жизни я описываю, но наличие дневника — а я была уверена, что тетрадь является дневником моей подруги — и других рукописей резко меняло дело. Я не знала, как поступить. Скрыть правду? Тогда повесть писать нельзя. Все рассказать? Риту жалко.

Армен вопросительно смотрел на меня, и было видно, что ему не нравится мое молчание. Я уже собралась начать его убеждать, что они ошибаются, что ничего такого она мне не рассказывала, как он, опередив меня, сказал севшим голосом: Значит, все правда? Она не любила мужа, этого типа любила? И что я теперь Ритке скажу? Для нее ведь это удар!

Я обещала Ритиной маме написать повесть об ее жизни. Я не могу это обещание не выполнить. Собственно, работа уже началась — я обдумываю, как выстроить материал… Не написать правду я не могу, но она гораздо сложнее, чем представляется Рите и вам. Давайте отложим до завтра решение этой проблемы, я за ночь что-нибудь изобрету, хорошо? Тем более, что сейчас уже все с работы придут, будет не до разговоров. Вы не волнуйтесь, все решится, в конце концов. Я Рите напишу письмо, постараюсь ее успокоить.

Тут в дом ввалилось мое семейство — дочь в армейской форме, сын и муж в рабочих комбинезонах, раздались удивленные вопли, смех; началась беготня, все мылись, переодевались, заорал телевизор у мужа и магнитофоны у детей, я стала всех кормить ужином, действительно, стало не до разговоров и размышлений.

Ночью я долго не могла уснуть, потом сдалась и спустилась в кабинет. Гость не спал, сидел во дворе и курил. Я не стала его беспокоить, а пошла и написала письмо Рите и Мишке.

Утром мы пошли погулять, я купила подарки, мы пообедали в кафе, а потом незаметно пришло время везти гостя в аэропорт. Весь день он был сосредоточен, даже печален, но вопросов больше не задавал, мы беседовали на отвлеченные темы, только уже перед тем, как уйти на таможенный досмотр, он спросил меня:

— Что нас ждет? Что-то страшное?

— Нет, — ответила я, — но грустное, печальное, тоскливое… У Ритиной мамы была тяжелая жизнь, и вам будет тяжело о ней читать. Но вы будете читать о жизни живого человека, о жизни живой женщины, потому что она жила чувством, а это единственно правильный способ жить. Вы прочтете, вы все прочтете и поймете, что мир был бы иным, если бы все умели чувствовать так, как чувствовала она. Я постараюсь написать хорошо, поверьте.

Он улетел, а я на следующий же день принялась за работу: нужно было разобрать все полученные рукописи, прочесть дневник. Я уже знала, что обязательно вставлю в повесть выдержки из этих рукописей и дневника. Некоторые записи, как я успела увидеть, являлись стихами, нужно было решить, какие из них подойдут для повествования — работа предстояла большая, но я ее не боялась. Нетерпение охватило меня — хотелось сделать все быстрее, я перестала спать ночами: мне всегда работалось лучше в тишине и темноте ночи. Что получилось — не мне судить. Но как бы ни сложилась судьба этой повести, я хочу лишь одного: чтобы Рита поняла свою мать, чтобы она прониклась всей необычностью ее натуры и продолжала бы жить, храня в своем сердце не только любовь к матери, не только тоску по ней, так рано ушедшей, но и уважение к женщине, так умевшей любить и жалость к ней, так не умевшей быть счастливой.

Чем занимаюсь я? Лежу, слабею, слушаю, как осенним голосом бормочет дождь за окном. Наплевать ему, что июнь, что летом не пристало ему старчески шепелявить и шамкать, что полагается ему летом шуметь голосом полным, грохочущим, свободным. Летний голос полноводного летнего дождя, ливня. Птицы не прячутся от него и продолжают ликующе вопить. Солнце светит, все сияет.

Тополя пахнут горько, сирень — сладко. И свежо — чисто вымытые трава и листья.

Трудно умирать в такой дождь.

Умирать, наверное, вообще, трудно. А еще труднее сделать это, не теряя достоинства, когда твое я — даже не унылое или мрачное, а просто умирающее я — вступает в вопиющее противоречие со сверкающим великолепием за окном.

Поэтому даже хорошо, что этот дождь такой занудный, такой осенний и нищий эффектами: он не отвлечет меня от моего важного занятия.

Не отвлекайтесь, мамаша!.

Не отвлекаюсь.

Буду лежать вот так, в высоких подушках, смотреть, пока смотрится, в серое окно, слушать заумь дождя и думать, пока думается.

Смешно сказать, но я очень занятой человек — может быть, самый занятой на этом свете.

Мой сумасшедший бег по жизни прервался… Как это получилось, что я оказалась вовлечена в него? Ведь когда-то мне казалось, что всегда я буду идти не спеша рядом с беговой дорожкой. И лишь сейчас, когда нечто, или некто, так грубо и недвусмысленно остановил меня, я поняла, что всю жизнь неслась по этой дорожке, сама не помня, как оказалась на ней.

Бездарная суета будней, истерика праздничных хлопот, неистребимая повторяемость никуда не ведущих действий и ничего не объясняющих слов.

Дистанция впереди перестала быть соизмеримой с проделанным перемещением и неуклонно стягивается в точку, которая несется, приближается ко мне и дышит на меня своим — не холодом и не жаром (правильнее было бы: нехолодом и нежаром) — своим ничем, потому что в ней и нет ничего, но буду в ней — я.

Все останется здесь, на бесконечной дистанции: суета и спешка, нудь дождя и ликование лета, марафон и спринт.

Так мало осталось времени в моих часах…Интересно, что у меня: песочные, теряющие песчинки — мои секунды, минуты и часы — или клепсидра, истекающая не водой, но моей кровью?

Считанные, последние мои капли, песчинки бесшумно проваливаются в бездонную черную воронку — ах! как мало их, бедных, у меня, бедной, бедной временем, жизнью!

Но теперь-то я не расходую их по пустякам. Я очень занята теперь. По-настоящему занята по-настоящему важным делом: я вспоминаю.

…

…итальянская бухгалтерия — сальдо, бульдо…Применима ли она к целой жизни, какой бы та ни была? Все ли можно оценить и по какой шкале это делать, какой единицей измерять, от какого нуля отталкиваться — кто знает, кто объяснит?

Я сама так и не поняла, какой знак — плюс или минус — присвоить своей жизни…

…

…чем было мое состояние непрерывного и напряженного ожидания — счастьем или непроходимой глупостью? Не исключаю, что в глазах человека, уже ничего не ждущего, оно выглядело бы счастьем, но мне понять это уже не удастся, как не удастся оценить свою жизнь. Да и кому удается? Есть ли хоть один человек на свете, правильно оценивший свой успех на службе, любовную неудачу, неосторожное слово, пустяшную победу?

…

Итальянская бухгалтерия требует сложения и вычитания. Подведение жизненных итогов вынуждает лишь вычитать, вычитать до тех пор, пока круглый невесомый нуль, бесплотное ничто, бесцветная пустота не ляжет неподъемным грузом в изнемогающие от усталости, от невозможности жить, руки, бессильно падающие вдоль бессильного тела, которое уже ничего не может, все расстраченное на достижение этого нуля, этой не имеющей веса, но такой бесконечно непосильной пустоты.

…

Перед тем, что надвигается на меня, все ничтожно, зрящно, мелко…Я вспоминаю, вспоминаю… Неврастения накатывает и отползает, апатия охватывает меня, но я вырываюсь из ее удушающих объятий — это апатия смерти, прочь! Уберись!

Я ищу, ищу, роюсь в своей жизни, чтобы найти в ней хоть крупинку, малое зернышко, которое могло бы перевесить нуль небытия…Я ищу.

Лыжная база находилась там, где теперь вовсю шумят кварталы Беляево-Богородского и Теплого Стана. Какая-то мистика есть в том, что через много лет я опять стала ездить в Теплый Стан, но уже не за здоровьем, а, скорее, наоборот.

А тогда, юной первокурсницей, я записалась в лыжную секцию, потому что комплекс южанки не давал мне жить спокойно: вид несущегося в облаке снега лыжника приводил меня в экстаз и будил желание нестись так же бесстрашно и элегантно. А потому, вопреки предостережениям, что мне будет трудно, записалась я в лыжную секцию.

Осенью занятия были самыми скучными — обычная физкультура в зале, но когда выпал и как следует утвердился на земле снег, пришлось ездить на лыжную базу.

Экипировки подходящей у меня, разумеется, не было, родители помочь не могли, и я из стипендии купила в Детском Мире на Лубянке ( еще много лет я одевалась там — такая была мелкая, что взрослые магазины мне ничего предложить не могли. Да и цены…) какой-то кошмарный, якобы — лыжный, костюм, состоявший из лохматых шаровар и куртки, и стала ездить на базу. Чтобы не пугать людей шароварами и не пугаться своего отражения в витринах магазинов, поверх этих жутких штанов я натягивала треники из чистейшего полистирола, или из чего там делают тянущуюся безразмерную ткань. Приобретя таким образом относительно цивильный вид, я ехала на базу.

База располагалась в избушке, где топилась печка, всегда кипел самовар, было тепло, пахло лыжной мазью и кожей, а заправлял всем этим хозяйством высокий седой старик, — имени его я не помню — всегда ходивший в валенках и безрукавке из овчины. Он выдавал нам лыжи, помогал закрепить их, поил чаем, а иногда — горячим молоком, подозреваю, что из своих запасов. А на чугунной печурке всегда стоял противень с сухарями из черного и белого хлеба. После занятий на морозе эти горячие сухари казались необыкновенно вкусными — лучше всяких пирожных.

Мы выходили из избушки, и оказывались на заснеженной поляне с краю леса. На другой стороне шоссе была стройка, развороченная земля, краны, самосвалы, строительный мусор, а на нашей поляне царила зима. Было тихо, воздух был острым — зима стояла морозная, летали сверкающие на солнце нити, лес не шевелился.

Тренерша начинала нас гонять по кругу, а потом отправляла в лес, пройти лыжню. Войдя впервые под деревья леса, я остолбенела. Впервые была я в зимнем лесу, впервые видела такой пейзаж не на новогодней открытке, а наяву, и он меня потряс. Было безветренно, деревья стояли неподвижно и были покрыты снегом, обильным и чистым. Фантастические фигуры высились по обеим сторонам лыжни, где я ползла на лыжах, хотя должна была, по идее, бежать. Но я не в силах была оторваться от зрелища абсолютной нерукотворной красоты, существовавшей вне зависимости от нашего пребывания в непосредственной близости от нее. И даже гремящая стройка, разрушившая вокруг себя гармоничный ландшафт, пока никак не влияла на это торжество линий и форм. Формы и линии были настолько абстрактны, что непонятно было, как это в нашей заснеженной стране мог родиться соцреализм, и почему именно наши искусствоведы в погонах так усиленно боролись с авангардизмом: ведь начальство любило охоту, вид зимнего леса должен был стать привычным, бессодержательные формы — рутинными, а работы художников-модернистов должны были выглядеть знакомо и не страшно для идеологии. Или уж тогда нужно было бы свести леса, чтобы снегу негде было ваять свои безыдейные скульптуры. А может быть, каждую зиму организовывать кампанию по стряхиванию снежных пластов с еловых лап.

Но почему-то абстракционизм природы остался незамеченным, и я имела удовольствие вовсю наслаждаться невиданным мною прежде ландшафтом.

Самое удивительное, что я, в самом деле, научилась ходить на лыжах. Конечно, до слалома было еще очень далеко, но лыжню я уже умела пробежать, хоть пока еще, и медленне других, которые, конечно же, с детства были поставлены на лыжи или умными родителями, или строгой школой. Но для меня и такой уровень был определенным достижением, чем я и хвасталась отчаянно в письмах домой.

Так занимались мы несколько месяцев, причем, я должна признаться, что не все тренировки были мною посещаемы — многие я проспала, о чем жалею давно и искренне. На исходе зимы пришло время сдавать зачет. Нужно было пробежать знакомую лыжню за определенное время, довольно короткое для меня. Тренерша значительно посмотрела на меня и сказала, чтобы я собралась с мыслями и не обращала внимания на картины леса, чем несказанно меня удивила: откуда она узнала, что я глазею по сторонам?

В общем, полная решимости, сдать зачет с первого раза, я ступила на лыжню.

Мальчики в тот день тоже присутствовали. Обычно, они занимались с другим тренером — мужчиной — и в другое время. Вероятно, это было сделано, чтобы мы не отвлекались от занятиями спортом на занятия, тоже, отчасти спортивные, но совершенно другого рода. Но на зачете нам разрешили объединиться.

На лыжне меня догнал один мальчик с моего потока, Витя. Он был москвичом, и встречались мы только на лекциях. Он был хорошим мальчиком — доброжелательным и мирным, но до этого дня мы только здоровались и перекидывались парой слов. Теперь же, он вдруг затормозил, хотя до этого гнался, как оглашенный, и пошел рядом со мной.

Я, поначалу, честно побежала по лыжне. Но в лесу стояла такая тишина, такие висели шишки на елях, такие гномы были выстроены из маленьких елочек, такие вспархивали снегири, что нечаянно я сбавила шаг и привычно поползла в своем обычном темпе.

Замечательно то, что Витю это нискольно не удивило. Он не стал спрашивать, чего это я тащусь еле-еле, не крикнул — «Лыжню!», — как это делали остальные участники забега, а просто пошел рядом со мной.

Мы шли и болтали о школе, которая еще не выветрилась из нашей памяти, о занятиях, о каких-то забавных происшествиях в нашей жизни. Пытались увидеть в снежных сугробах реальные фигуры, несколько минут стояли, замерев, чтобы не испугать белку, которая прыгала по здоровенной елке и не обращала на нас никакого внимания…Нам было легко и хорошо, о зачете мы забыли и не помнили, пока очередной крик «Лыжню!» — не обратил нас к реальности.

Витя сомнамбулически и непонимающе посмотрел вокруг, вдруг, пришел в себя и, завопив: «Ой, чего это я?!» — помчался опять по лыжне к финишу, на ходу, не оборачиваясь, помахав мне палкой на прощание.

Я осталась на трассе одна. Никто меня больше не обгонял, видимо, все уже были у финиша. Да и я тоже вскоре вышла из леса и увидела кучку людей у полотнища с надписью «Финиш». Между мной и ними была поляна, по которой мне и следовало пробежать.

Погода вдруг изменилась, подул ветер, стал мести снег по поляне. Солнце уже клонилось к закату и из золотого стало багровым, а бело-сине-золотой день стал сумрачным, и голубые тени приобрели синюю окраску. Стало еще холоднее, ветер дул навстречу и сыпал снегом в глаза, но до финиша я дошла под одобряющие вопли сокурсников и даже получила зачет, как я понимаю, за стойкость.

Но настроение испортилось. Даже не испортилось, а…Что-то важное я поняла в тот день и о себе, и об окружающих меня людях. Я уже знала, что никогда не смогу участвовать в марафоне под названием жизнь с такой же самоотдачей, как другие. Что мне не будет жалко отвлечься на красивый сугроб, что меня постоянно будут обгонять более упертые люди, крича по-хозяйски требовательно: Лыжню! — и я, чтобы не отпрыгивать поминутно, просто сойду с этой самой лыжни и пойду рядом с общей колеей, где другие будут мчаться, догоняя и обгоняя друг друга. А я буду идти, то и дело отвлекаясь на какие-то незначительные для других, но важные для меня, явления и факты.

Мальчик Витя, что так испугало тебя, почему ты так встрепенулся тогда в лесу, так помчался наперегонки с поземкой, что пытался догнать и догнал ли?

Маленькая девочка стояла посреди огромного мира просыпающегося навстречу утру и солнцу и смотрела вокруг себя заспанными глазками в которых все еще плавали остатки снов навещавших девочку ночью и ни за что не желающих уйти от нее в такую рань когда солнце еще не полностью выставило свою ехидную рожу из-за гор окружавших мир этой девочки которая стояла посреди этого мира в ситцевом платьице и растрепанными после ночи косичками и смотрела вокруг себя и сны смирившись уходили один за другим из яснеющих глаз девочки а она все осмысленне смотрела на утренний мир вокруг себя и видела деревенскую улицу живые изгороди из колючего трифолиата с желтыми фонариками несъедобных плодов а за ними высились фруктовые деревья и крашеные железные крыши соседских домов и тянуло дымком из дворов хозяйки уже готовили завтрак пекли кукурузные лепешки мчади и заваривали гоми и резали сыр сулугуни чтобы воткнуть его в горячее гоми а онбы там расплавился и стал бы еще вкуснее и все это семьи будут есть с соусом ткемали девочка его тоже любила но бабушка готовила русскую еду и грузинские лакомства перепадали нечасто и сейчас девочку ждала манная каша которую она терпеть не могла и убежала на улицу чтобы хоть не видеть как мама варит эту кашу а на улице вовсю разгоралось утро завладевало миром огромным и распахнутым но одновременно зажатым в кольце гор поросших фруктовым лесом и чайными кустами и мандариновыми деревьями которые тоже светили желтыми фонариками не хуже своего дикого родича трифолиата но у них фонарики были гораздо крупнее и светили ярче и все эти дома и дворы и сады с их деревьями лежали как бы на дне огромной зеленой чаши а в самом центре этой чаши в центре огромного просыпающегося мира стояла маленькая девочка на тонких ножках и смотрела уже совсем просшувшимися глазами на этот огромный мир эту зеленую чашу накрытую как крышкой огромной прозрачной голубой миской неба а по этой миске все сильнее растекался золотой солнечный свет вытесняющий рассветный румянец солнце упрямо выбиралось из-за гор но улица была еще затенена и прохлада очень раннего утра еще не покинула ее а во дворах вовсю квохтали куры хвастаясь что снеслись и орали петухи галдели утки и коровы здоровались с хозяйками а те сзывали все живое на завтрак сыпали курам кукурузу уткам ставили тазики с размоченными корками и шли доить мычащих коров которым откуда-то из поднебесья отвечал целый хор коровьих голосов потому что совхозная ферма находилась на вершине холма с очень ровными склонами поросшими такой ровной травкой какой наверное нет и на газонах английской королевы но девочка еще не знает об английской королеве она еще очень маленькая и стоит в центре огромного мира на дне огромной зеленой чаши и слушает звуки деревенского утра в которые вплетается далеким впечатлением тень музыки из репродуктора возле дирекции совхоза и все эти звуки сплетаются в один жгут с ароматами утра юга деревни с очажным дымком ароматом зреющих фруктов и сырой огородной земли запахами готовящейся еды и легкой гарью из кузницы где кузнецы уже разжигают горн и запахом брожения от выброшенной кем-то грушевой барды потому что кто-то из соседей гнал чачу а барду выбросил и теперь к ней принюхивается и приглядывается то одним то другим глазом пылающий всеми цветами радуги переливающийся и сияющий петух тихонечко клекочущий как бы репетирующий свой зов гарему на тот случай если он решит что барда съедобна и можно будет созвать наложниц на пир а когда они переваливаясь кинутся на его зов гордо и громко клекотать стоя с поднятой головой и глядя на них свысока заносчиво-горделивым взглядом добытчика и кормильца а солнце все успешнее преодолевает преграду гор и все мощнее и ярче его сияние и тени на деревенской улице потихоньку становятся короче склон соседней горы вдруг заливает солнечный свет и становится в подробностях видно как эта гора заросла разнообразной зеленью и деревьями и кустами и оплетающими их лианами и все это цветет и благоухает и заполняется этим благоуханием вся зеленая чаша потому что и другие горы составляющие стены этой чаши тоже покрыты зарослями и тоже цветут и благоухают и заполняет весь объем чаши весь огромный мир посреди которого стоит маленькая девочка такой радостью утра таким восторгом ежедневного обновления природы и жизни что всю свою жизнь девочка будет вспоминать и это утро и другие подобные ему и всю свою жизнь она будет мечтать о возвращении в эту чашу под это небо к этим звукам и ароматам в этот утерянный рай всю жизнь будет мечтать но не вернется туда никогда.

Город был приграничным. От того места, где жили мы, до границы было всего пятнадцать километров. У многих наших соседей была родня в Турции, а потому в дождливые ночи то один сосед, то другой ходили навещать родственников, пробираясь виртуозно под самым носом у пограничников и наших, и турецких. Судя по тому, что я это знаю, большой тайны из этих походов никто не делал.

Но иногда случалось что-то очень важное и страшное, среди ночи в дом громко стучали, все просыпались, взрослые шли открывать двери, и в освещенном прямоугольнике дверного проема появлялась фигура рослого пограничника в плащ-палатке — это всегда бывало в дождь — и с автоматом на груди, а позади маячили еще несколько таких же силуэтов. Они проверял паспорта у всех живущих в доме, иногда проходили в комнату и заглядывали под кровати. Я в такие минуты закрывала глаза, но подсматривала за ними в щелочки век.

Извинившись, пограничники уходили. все вместе это означало, что засекли нарушение границы и искали нарушителя.

Та ночь тоже была дождливой. Мы уже спали, когда кто-то забарабанил в стекла веранды и закричал:

— Валя, батоно Валя!

Бабушка, чертыхаясь пошла к окну, и я босиком побежала за ней. Во дворе лил дождь, было темно. Бабушка вглядывалась в черноту двора, силясь понять, кто это ее позвал.

Вдруг человек, стоявший под нашими окнами закричал опять:

— Батоно Валя! Вай ме, вай ме! Что делать будем, как жить будем?!

Бабушка, поняв наконец, кто стоит во дворе, приоткрыла окно и спросила испуганно:

— Что такое, Шалико, что случилось?

— Вай ме, вай ме, Сталин умер!

Прокричав все это, человек, громко причитая, пошел со двора. Это был дядя Шалико, живший напротив нас. Я играла с его рыжим сынишкой Сосо — тезкой Сталина, а в доме рядом жил еще один его тезка, которого все называли Йоськой. С рыжим Сосо и с хозяйкиным сыном Генкой мы ходили воровать мандарины, но это будет позже описываемых событий.

Имя Иосиф было популярно в Грузии, уж и не знаю, почему, из-за религии или в честь вождя.

Бабушка закрыла окно, обнаружила меня — босую — на холодном полу и погнала спать. Лицо у нее было встревоженное.

Они стали шептаться о чем-то с мамой, и под их шепот я уснула.

Тут наблюдается некоторый провал в моих воспоминаниях, потому что я не помню ни траура, ни атмосферы тех дней, а первое воспоминание, связанное со Сталиным, относится к более позднему периоду, когда я уже умела читать, а значит, было мне пять лет.

В детском саду мне задали выучить для утренника стихотворение, из которого я помню только одну строчку: "Мы родились в той стране, где родился Ленин". Но я знала, что поначалу эти стихи звучали иначе.

В те годы Детгиз выпускал для детей большие толстые книги под названием «Круглый год». Это был такой календарь, в котором были табель-календари на каждый месяц, а между ними — листы с рассказами и сказками, стихами и картинками, листами для вырезания деталей, из которых можно было склеить крейсер Варяг, Дюймовочку, летящую на ласточке, дом семьи Ульяновых в Симбирске— и многое другое. Чего только в этих книгах не было! Сведения по разным наукам, игры и головоломки, раскраски и выкройки костюмов для карнавала и самодеятельного театра.

У меня была целая пачка этих фолиантов, доставшаяся мне в наследство от выросшей из них младшей московской тетушки. Кое-что она повырезала сама, но была она, видно, ленивой девочкой, и на мою долю много осталось всякой интересной всячины.

Я обожала эти книги и, то и дело, перечитывала их. В одной из них, кажется, за пятьдесят первый год, было напечатано заданное мне стихотворение, где о Ленине даже не вспоминали, а было написано вовсе: «Мы родились в той стране, где родился Сталин». Я запомнила этот шедевр поэтического творчества, потому что, читая в первый раз, спросила бабушку, почему так написано, ведь я родилась в Киеве, а Сталин в Гори — разве это одна страна? Бабушка объяснила мне, что имеется в виду СССР. Я объяснением удовлетворилась, убожество это почему-то застряло у меня в голове, и я решила, что воспитательницы ошиблись, когда переписывали стихи на бумажку, чтобы дать ее мне, а потому на прослушивании прочла правильный вариант.

Имя Сталина уже не было священным. Уже что-то было сказано вслух, но съезд еще не прошел. Тем не менее, я знала, что устраиваю провокацию, и с интересом ждала реакции воспитателей. Громко и с выражением прочла я крамольные строчки и умолкла в наступившей тишине. Воспитательницы беспомощно смотрели на меня — я и сейчас вижу, как они переглянулись, после чего одна из них сказала мне, чтобы я читала тот вариант, который дали мне они.

Как мне все это было понятно! Я всю свою жизнь удивляюсь, почему принято считать, что дети не понимают жизни взрослых? Я понимала очень много — поняла и в тот раз, что дело вовсе не в праздновании дня рождения Ленина, к которому мы готовили утренник, а потому нужно было в стихах произнести его имя. Дело в том, что о Сталине стали говорить плохо или не говорили вообще, что еще совсем недавно было бы невозможно.

Масла в огонь подлил старый номер газеты «Пионерская правда», найденный мною в стопке журналов «Крокодил», в котором любила рассматривать, как я говорила, смешные картинки.

В этой пожелтевшей газете на первой полосе была фотография какого-то заседания, а подпись гласила, что это — суд над английским шпионом предателем Лаврентием Берией.

Я так заорала: «Ба!» — что перепуганная бабушка примчалась на рысях, думая что со мной что-то случилось. Увидев в моих руках газету, она чертыхнулась и сказала в сердцах:

— Просил кто-то учить ребенка читать! Жизни не стало!

Это она имела в виду свою младшую сестру — тетю Нату, которая научила меня читать в прошлом году, когда мы с бабушкой гостили у нее в Москве. Научила она меня быстро — за неделю, и вся семья вздохнула с облегчением, потому что я перестала ходить и приставать ко всем, чтобы мне почитали. Тогда же и перешла в мое распоряжение библиотека моей четырнадцатилетней тетушки — младшей дочери тети Наты.

Бабушка отняла у меня газету и сказала, чтобы я не забивала себе голову всякой ерундой. Но как я могла не забивать себе голову?! В кино шли фильмы про шпионов, выходила серия книг — шпионских романов. Я помню названия — «Над Тиссой», «Кукла госпожи Барк», фильмы «Джульбарс» и «Застава в горах» были хитами, а тут пишут, что главный человек в стране — шпион.

— Ба, — сказала я, — а это он нарочно людей убивал, раз шпион? Это диверсия такая?

Бабушка ничего мне не ответила, странно посмотрела и ушла, махнув рукой — рассказывать мне о своей жизни она начнет немного погодя, когда я уже буду в школе, а пока я числюсь в младенцах, и со мной не очень-то разговаривают на взрослые темы.

Через какое-то время после этого инцидента мы опять поехали в Москву, где болела и умирала моя прабабушка — мама моей Ба и тети Наты. Бабушка поехала помогать тете Нате, которой было очень тяжело справляться с огромной квартирой в сталинском доме возле Бородинского моста, с домашним хозяйством и лежачей больной. Меня бабушка всюду таскала за собой — я была ее бесплатным приложением.

В тот раз мы прожили в Москве почти год. Бабуля, как я называла прабабушку, умерла в апреле. Весна была прохладная, а на Первое мая было просто холодно, и гулять меня не пустили, но разрешили спуститься и подышать немного на ступенях подъезда.

Я стояла и ежилась в своем пальтишке, потому что выцыганила разрешение надеть носки вместо чулок, чтобы казаться себе более нарядной, а оказалось, что в носках еще рано было выходить на улицу. Но я знала бабушкину любимую поговорку: «Дрожи, но фасон держи» — и держала.

Посмотрев влево, в сторону гостиницы Украина, я увидела идущую по набережной толпу людей. Шли они абсолютно молча и довольно быстро. Когда толпа приблизилась ко мне, я поняла, что эти люди идут с демонстрации, потому что впереди ехала тележка со щитом, на котором было написано «Мосфильм».

Люди шли молча, лица были хмурые, даже мрачные. Это было так не похоже на обычные компании демонстрантов, которые обычно шли с шариками или цветами в руках, смеялись, болтали, кто-нибудь обязательно играл на гармошке, кто-то на ходу танцевал, помахивая платочком…

А тут — тишина, только звук шагов, темная одежда, мрачные лица…

Мне стало страшно, и я, посмотрев вслед мосфильмовцам, убежала домой, где и попыталась рассказать взрослым об увиденном, но меня никто не понял, а я и сама до сих пор не понимаю, что такое зловещее почудилось мне в этих людях, почему я так испугалась и запомнила это шествие на всю свою жизнь?

В конце концов, разве много было у этих людей поводов для радости? Съезд уже прошел, страшная правда, которую в глубине души каждый знал, была произнесена вслух и приобрела статус непреложной истины, и от нее уже нельзя было отмахнуться, как от чьей-то навязчивой идеи или выдумки, а значит, нужно было как-то жить с этой жуткой правдой, но жить с нею должны были вот эти самые люди, от правды отвыкшие и, может быть, даже не желающие никакой правды, а только — покоя и тишины, только этого.

Жужжала муха.

Пел комар,

трава росла,

река — блестела.

От супа поднимался пар,

листва акаций шелестела.

В пыли дорога разлеглась,

по ней отважно шла старушка.

Свинья с восторгом лезла в грязь,

и хвасталась яйцом несушка.

Сияло солнце в вышине,

голубизна небес слепила…

Все — для меня,

все — обо мне…

Давно. Когда-то. В детстве.

Было…

Я лежу на высоких подушках у открытого окна и всматриваюсь в нехитрую жизнь двора. Хорошо, что не попался двор-колодец, где и солнца-то никогда не бывает… Здесь все-таки не так сыро, и деревья растут. Сирень даже цветет. Соседка опять бродит по газону в поисках шампиньонов… Интересно, сколько в этот раз она наберет? Сколько в прошлый раз было…так… девять или десять? Она дает им подрасти и выкапывает, когда они уже достаточно крупные, такая предприимчивая дама. Хотя какая она дама — лет тридцать ей всего, а выглядит, и вовсе, девочкой. Вон, малышка ее побежала. Надо же, какой жгучий ребенок! Сразу видно, наши, с Кавказа. Они тоже откуда-то из Закавказья. Она ведь мне говорила — не помню! Совсем не могу сосредоточиться. Как только у меня получается помнить то, что так давно было? Это ведь у стариков так бывает — неужели я тоже старуха…за что… почему? Маме девяносто, жива, здорова, слава богу, а мне почему не дано? Ох, какая парилка сегодня, дышать нечем…

Да, дорогая, если не затруднит, так жарко, все время пить хочется. Девочке вашей еще спать не пора? Ужасно душно… Гроза, наверное, собирается. Спасибо, что бы я без вас делала?

Хорошая девочка, одна здесь, родня вся там осталась… Вот она во мне маму и видит. Ушли. Ребенку спать пора. Я бы тоже заснула, но эта духота… Пасмурно как-то стало. Быть грозе — не иначе.

Хорошее место попалось: центр самый, а тихо. Конечно, бедолагам, у кого окна на улицу, это место не кажется таким хорошим, а во дворе тихо… Но душно как! Мне кажется или погромыхивает вдалеке? Уже не вдалеке, уже близко! Гроза идет, слава богу, хоть легче станет…

Все ближе грохочет дом, гроза подтягивает свою артиллерию к городу, ворчит устрашающе, гроза-брюзга, гроза — небесная львица, — чей рык заглушает все остальные звуки и заполняет собой воздух над крышами домов, расщелинами улиц и проплешинами площадей. Черно-синяя грива этой львицы — безумная и жуткая туча — уже разлеглась в небе от горизонта до горизонта, и только глаза львиные сверкают молниями среди ее косм и завитков.

Все оглушительнее рык и пальба из всех орудий, все неистовее сверкание глаз, дыхание львицы все шумнее: ветер ворвался в город и треплет за косы деревья, как пятиклашка, не умеющий признаться в любви к однокласснице, тормошит и дергает вихры кустов в скверах и парках, как на горячий чай в блюдце, дует на воду в прудах, а воду в каналах и речушках гонит против течения, мешая слиться в единый поток.

Летят сломанные ветки и сучья, где-то звенит стекло, не выдержавшее натиска ветра и покончившее с собой, весь воздух поднялся и вертится над городом в неистовом хороводе, в столбе из листьев и веток, пыли и мусора, завывания ветра, грохота и рычания грозы, в воздухе стоит запах пыли; хоровод этот как-то вдруг, внезапно, пропитывается весь водой, и эта вода низвергается на город, его раскаленные стены и крыши, впитывается жадно землей там, где она не затиснута под асфальт, деревья ловят ее ладошками листьев — моют их, запыленные, до блеска, ручьи и реки текут по мостовым и с мелодичным грохотом низвергаются в решетки ливневой канализации… Гроза безумствует…

Но вот первый, самый страшный натиск ее миновал, ветер утих, дождь льет по-прежнему, обильно, но ярости в нем уже нет, и воздух светлеет, он уже частично промыт, запах пыли исчез, воздух становится все свежее, гром гремит уже не устрашающе, а торжественно — органом в костеле — водяные нити висят в воздухе, прочно связывая воедино землю и небо, и вдруг они становятся золотыми, золотая сеть повисла над городом — какой безумный небесный рыбак вывесил ее на просушку? Рыбак — солнце, выглядывающее то в одну, то в другую прореху тучи.

Солнце золотит свою сеть, от нее весь воздух становится золотым, вымытые листья дрожат и трясутся под ударами капель, а вместе с ними золотой отблеск дрожит и трясется, разбрызгивая вокруг себя мельчайшие золотые блики — солнечные зайчики скачут по стенам и окнам домов, добавляя золота в это сияние.

Птицы, примолкшие, было во время шквала, уже оправились и, сначала несмело, а потом все громче, подают голоса, и вот, наконец, придя в себя окончательно, оглушительным хором вопят, свиристят, щебечут и поют, радуясь свежести, воде, солнцу, одновременно норовя заглушить голос грома, соревнуясь с ним в силе и мощи, славят жизнь и мать-природу…

Я лежу в высоких подушках, смотрю в открытое окно, за которым висит золотая стена воды, трепещет и пускает зайчиков листва, светится золотая сеть, гремит птичий хор под аккомпанемент грома, слышу плеск ручьев на асфальте двора — он тоже вплетается в единую партитуру с птицами и громом — слышу, как у соседей этажом выше горланят попугайчики, живущие на в клетке на подоконнике ( соседка говорила, что во время грозы бесполезно включать телевизор или радио: ничего не слышно — грохот дождя по карнизу и попугаи заглушают все остальные звуки).

Я лежу, вдыхаю запахи воды, мокрой земли, горький запах тополей и парфюмерный — сирени; я смотрю на всю эту зелень, голубизну и золото, слышу весь этот хорал и думаю, что, может быть, в последний раз я вижу этот водно-звуко-световой аттракцион под названием Летний дождь.

Гроза гремела и грохотала, дождь барабанил по жестяным карнизам, хлюпал, плескался, дробился и журчал ручьями по асфальту, шелестел и лился.

Девочка моя спала, не обращая внимания ни на эту вакханалию звуков, ни на истошные вопли попугаев и чижика, который не отставал от своих соседей, скакал без остановки по клетке и заливался во весь голос.

Я решила спуститься и проверить, как себя чувствует соседка — она была очень бледной, когда я поила ее водой, как бы не случилось чего: в такую духоту всякое может быть.

Открыв дверь запасным ключом, хранившимся у меня для таких оказий, я тихонько вошла в комнату, боясь разбудить ее, если ей удалось заснуть. Она не спала, но лежала неподвижно и смотрела в окно на грозу. В простенке между окнами висело зеркало, в которое я видела ее лицо. Оно поразило меня своим выражением такого горя и тоски, которого она не позволяла себе при наших разговорах.

Почему-то стало ясно видно, что она была очень хороша в молодости. Комната была не слишком светлой, отражение в зеркале было подкорректировано этими сумерками, и стало казаться моложе, чем на самом деле.

Она неотрывно глядела в окно, и я ушла, чтобы не беспокоить ее и дать ей додумать то нерадостное, что захватило ее.

Дочь продолжала спать, дела домашние все были переделаны, можно было почитать, но не читалось, в голову лезли печальные мысли о кошмаре одиночества, в котором оказывается любой умирающий человек, как бы ни любили его близкие люди. А что соседка моя умирает, сомнений не было, да она и не хотела жить — это было видно по всему, хотя бы и по той инвентаризации жизни, которую она проводила с моей помощью. Вводить в курс своей жизни совершенно незнакомого человека — это ли не признак того, что человек знает о своем близком конце, что не наступит выздоровление, после которого может оказаться неловко смотреть в глаза исповеднику — нет, она не обольщалась на свой счет и спешила, спешила рассказать мне как можно больше о своей жизни, чтобы посмотреть на нее моими глазами и понять, что же за жизнь это была — хорошая, или никакая, счастливая или бесплодная.

— Вот удивительно, — слегка задыхаясь, говорила она, — я ведь была хорошенькая в юности, тоненькая, хрупкая, с огромными глазищами и гривой — какой штамп, да? — волос. Но успехом у мальчиков не пользовалась. Были девочки, вокруг которых мальчишки просто вились, табуном ходили, а я на школьных вечерах не всегда танцевала — не приглашали. Я не знаю, почему так получалось, но переживала из-за этого ужасно. У меня такие комплексы развились, что вы! Какой-то был во мне изъян, я так думала. А потому умудрялась влюбиться во всякого, кто мне доброе слово говорил. И не умела это скрыть, а мужчины ведь, даже маленькие, по натуре своей охотники, не любят, когда добыча сама в руки идет, не ценят честность и искренность.

Господи, что только подружки мои ни учиняли! Опаздывали на свидания, или даже не приходили вовсе, в глаза издевались, капризничали — парни, как пришитые, как приговоренные возле них держались. Я была милая, честная, обязательная — не ценили. Это уже с возрастом пришло, понимание, что все это игра, что нет настоящей искренности и настоящей дружбы между людьми, даже очень любящими друг друга.

Да мне ровесники не очень и нравились… я испытывала интерес ко взрослым мужчинам, довольно долгое время. У меня даже пару раз были романы с очень взрослыми людьми. Конечно, ведь они себя вели со мной очень предупредительно и мое поведение их устраивало: такая хорошая девочка, никаких хлопот.

Один из них был моим первым мужчиной. Я всегда наплевательски относилась к этой ерунде — девственности. Можно быть физически девственницей, но иметь насквозь развратное и испорченное сознание, эти вещи — девственность и чистота — никак не связаны. Поэтому я очень легко пошла на физический контакт с моим первым, тем более, что любила его, долго любила… И преклонялась перед ним: он был необыкновенным человеком.

А началось все с того, что я своей учительнице принесла почитать книгу, которая мне очень понравилась, а она эту книгу разругала, сказала, что это безобразие, читать такую макулатуру, что нужно меня образовывать, но у нее уже столько учеников — нет свободной минуты, а вот у N, кажется, есть окно, она с ним поговорит.

Я была потрясена. N был когда-то учителем в нашей школе, и даже один раз принимал у меня устный экзамен по литературе. Пять поставил. Выглядел он невероятно рафинированным, особенно в нашей провинции. Одет не просто модно, а стильно, очки огромные, я же всегда очкариков любила — фетишистка, сама знаю — в общем, столичная штучка, и вдруг будет со мной заниматься, я поверить этому не могла. Он тогда уже из школы ушел, его в министерство забрали.

Был он второй раз женат, у первой жены была от него дочь. Вторая его жена была тоже учителем, но детей у них не было, хотя были они еще достаточно молодыми — ему было тридцать три года, он на тринадцать лет был старше меня

В общем, в субботу утром я отправилась к нему домой. Зажата я была необыкновенно. Он вел себя очень сердечно, и я потихоньку оттаивала. Я сидела на диване, а он — на низенькой скамеечке напротив меня. Я и сама любила низко сидеть, а когда прочла, что и Воланд предпочитал низкие сидения, вывела целую теорию о пристрастии людей необыкновенных к низким скамьям. Смешно, правда?

Мы разговаривали с ним о литературе, музыке, живописи. Он показывал мне альбомы, ставил пластинки. У него была такая библиотека! Кое-какие книги он мне даже подарил. Я стала жить от субботы до субботы.

И все время вспоминала Веру Павловну из «Что делать?». Помните, она ненавидела разговоры, которые шли у нее дома — ни о чем. Вот и у меня дома шли такие же разговоры, я всю жизнь не понимала, почему люди открывают рты, когда им говорить не о чем.

А с ним мы беседовали! Говорили именно о том, о чем только и следует разговаривать, в частности, и о жизни тоже, что было мне необходимо, потому что никто никогда и ничего мне о жизни не объяснял, и приходилось самой барахтаться, придумывать выходы из затруднений и изобретать манеры поведения в том или ином случаях. Я воспитания никакого не получила, почему-то мои родители считали, что я должна как-то сама узнать, что такое хорошо, а что такое — плохо. Откуда мне было это узнать? Среда была простецкая, примеров вокруг себя я не видела, а мне хотелось быть девушкой интеллигентной, не хабалкой и не простячкой. Знаете, есть пословица «Хорошее воспитание — ум дураков». Необыкновенно умная пословица! Иной умница невоспитанный выглядит полным идиотом рядом со сдержанным и умеющим себя держать кретином. Я часто оказывалась в подобных ситуациях, до сих пор стыдно вспоминать.

По-моему, он тоже стал ждать наших суббот. Мне так стало казаться, и я не ошиблась.

Начались какие-то очередные школьные каникулы, осенние, что ли, нет, весенние, весенние, потому что на восьмое марта — это была суббота — я была у него, и мы с ним выпили коньяка, который я любила, но мне редко он доставался: для моих родителей он был дорог, а в гостях не очень было принято поить молодых девушек коньяком.

Когда я уходила, он сказал, что остается на каникулах один, что жена уезжает в дом отдыха и не хочу ли я прийти к нему как-нибудь вечерком, просто посидеть и скрасить его одиночество. Конечно, я хотела… Конечно…

Ну, думаю, дальше все понятно. Интересно то, что мне это не было нужно — я еще не проснулась тогда, да и он меня не разбудил. Как я поняла уже постфактум, через годы, любовник он был так себе. А может быть, это он со мной был таким неловким, его могли сдерживать моя излишняя молодость и неведение.

Для меня это не имело значения — я любила его так, как больше никого и никогда не сумела полюбить: я любила в нем мужчину, друга и учителя. Все остальные мужики в моей жизни были или только мужиками, или только друзьями. Учителя я больше не встречала никогда.

Он тоже любил меня, любил безнадежной любовью взрослого, разочарованного в жизни, много пьющего мужчины, понимающего, что эта девочка — я — не ему дадена, что выпавший нам с ним кусочек радости скоро истает, потому что у меня впереди жизнь, а у него — плавное сползание в алкоголизм: ведь он спивался сознательно, нарочно, словно желая скорее разделаться с этой жизнью, поманившей его и обманувшей, как те женщины, в которых выросли мои подружки, плевавшие на мужское самолюбие и достоинство и державшие мужчин за комнатных собачек или вьючных ослов.

Много позже я поняла их правоту, но тогда я еще была полна уважения к мужскому сословию и веры в его ум, силу и выдающиеся качества. Мужчины очень постарались, чтобы вылечить меня от этих заблуждений на их счет.

Я часто задумывалась о нашем с ним будущим, но каждый раз попадала в тупик. Его друзья были моими школьными учителями, и я не могла представить себе, как мы с ним живем в одной квартире, а они приходят к нам в гости и беседуют на равных со мной. Это было настолько нереально, что я решила больше не задумываться, а пустить все дело на самотек.

Одно наше свидание я помню очень хорошо — мы провели вместе весь день. Я что-то наврала дома насчет поездки с подругами куда-то гулять, а сама пошла к нему. Он открыл мне дверь, стоял,опустив плечи, и смотрел на меня покорным взглядом — как сейчас вижу… Преданно и покорно. А я и воспользоваться этой его покорностью не умела.

Дома начались скандалы — родители не могли понять, зачем я к нему хожу, но скоро поводов для скандалов не стало: у него заболел отец, болезнь, как это водится, обнаружили слишком поздно, и вся жизнь его превратилась в непрерывную карусель: поиски наркотиков — зарабатывание на них денег — дежурство в больнице возле отца, потому что тот больше никого к себе не подпускал — служба. Мы перестали видеться совершенно, он даже не ночевал дома, жил или в больнице, или у матери.

Несколько раз я умудрялась съездить к нему на работу, ждала его внизу, начинался обеденный перерыв, он выходил, и мы шли с ним куда-нибудь посидеть. Он очень похудел, был утомлен и даже истощен, я его безумно жалела, но толку от меня не было никакого — я ничего не умела: ни пожалеть, ни приласкать.

Потом отец его умер, но он продолжал жить у матери, чтобы помочь ей прийти в себя. Мы еще раз встретились у него на работе, я ждала его, как всегда, внизу, но он был очень занят, никак не мог вырваться, и я ушла, прождав его больше двух часов.

Больше мы с ним не встречались. Потом пришло лето, я уехала в Москву, поступила в институт, началась совсем другая жизнь, но я помнила о нем и все мечтала увидеться и спросить, любил ли он меня, а если любил, то почему не нашлось в его жизни прочного места для меня. Я ведь понимала, что женой его мне не быть, да мне и не нужно было это — я не хотела замуж, я ничего привлекательного в замужестве не находила. Меня вполне бы устроила роль его подруги, а бытовые проблемы я с удовольствием оставила бы его жене.

Но встретились мы с ним уже когда я была замужем и родила сына.

Мне пришлось взять академический отпуск, пока малыш был грудным, и я опять жила в городе моей юности. Получилось так, что я приболела и пошла в поликлинику. Возвращаясь домой, я увидела возле здания горкома толпу мужиков чиновничьего вида, а среди них — его. Я не подала виду, что заметила его, но сердце у меня екнуло и мгновенно стало жарко. Я не знала, что мне предпринять — казалось неловким звать его на виду у такой толпы людей, а вдруг бы это оказалось неудобным. Но тут он сам увидел меня, окликнул и пошел ко мне.

Я остановилась и ждала его.

— Куда ты пропала? — спросил он. — Пропала! Больше двух лет прошло!

— Я в институт поступила, в Москве

— Да, я это знаю, но почему ты в такое время здесь?

— Академка, с ребенком сижу. Замуж я вышла, понимаешь?

— Замуж… Но ты так внезапно исчезла… Почему?

— Помнишь, ты был занят, я ждала-ждала… Я поняла, что в твоей жизни никогда не будет места и времени для меня. Я решила, что лучше отрезать сразу, чем потом мучиться и мучить претензиями тебя. Я тогда приехала кое-что проверить и проверила.

— Что ты проверила, глупая?

— Я проверила, обязательна ли я в твоей жизни или играю роль приятной, но не необходимой пряности.

— Ты была мне нужна.

— Но я была у тебя в марте, уехала в Москву в конце июня, ты не пытался связаться со мной.

— А как бы я это сделал? Телефона у тебя дома нет.

— Смешно. Через учительницу. Сказал бы, что твои книги у меня. Я с нею общалась регулярно.

— Мне не пришло в голову.

— Да, я знаю это. Но еще я знаю, почему не пришло. Потому что не было жгучей потребности видеть меня и быть со мной. Когда только об одном и думаешь: увидеть, увидеть.

— И ты решила уйти, хлопнув дверью?

— Нет, я ушла по-английски. Навязываться не хотела.

У него помрачнело лицо, стало отчужденным и замкнутым. Он церемонно попрощался со мной, и мы разошлись в разные стороны, причем я была крайне недовольна собой и тем, что наговорила ему. Почему я не сказала, что долго ждала его, что ходила в его двор и подолгу его там ждала, но ни разу не дождалась, что за эти два года, даже меньше, учитывая беременность, я переменила четырех парней, все искала того, кто сумеет заставить меня забыть, забыть, забыть… и что вышла замуж за одного из них, потому что должен был появиться ребенок. Почему? До сих пор не знаю.

Потом я видела его уже летом, с балкона, где я сидела с сыном. Он проходил внизу, я его окликнула, он без интереса посмотрел на моего ребенка, помахал рукой и ушел… и из моей жизни тоже. Но не только из моей.

До меня доходили слухи, что он страшно пьет, потом и слухи перестали доходить. Я переехала жить сюда, в этот город, изредка ездила только летом с детьми к родителям. В одну из своих поездок я узнала, что учительница моя в городе и пошла ее навестить. Мы разговаривали с ней, и я между прочим спросила, как поживает он. Учительница странно посмотрела на меня и сказала:

— Как, ты ничего не знаешь? Он умер семь лет назад от инфаркта.

Следующие полчаса она отпаивала меня какими-то каплями, водой, хотела вызывать скорую…

Я отказалась от скорой — она не могла вылечить этот приступ, приступ отчаяния, которое охватило меня и не отпускало больше всю жизнь. Я, я, я была виновата в этой смерти — я любила его недостаточно, я думала о себе, о том, будет ли хорошо мне, но не заботилась о том, каково будет ему — и это любовь, я считала это любовью?

Больше я не ездила туда. Родители переехали, потом они умерли, родных не осталось.

Но осталось жгучее чувство вины перед тем, кто начал лепить из меня человека, в которого я со временем превратилась, и кого я любила недостаточно преданно и бескорыстно.

Я думаю, эта моя болезнь — не просто так. Это мне наказание. А может быть, он истосковался там обо мне и позвал к себе. Я его там постараюсь найти и вымолить прощение.

Да. А теперь, извините меня, детка, что-то я устала. Вы не обидитесь, если я попрошу вас уйти? Не обижайтесь. Вот и хорошо. До завтра, ладно? Приходите обязательно.

С утра я гуляла с дочкой в парке. Такой чудный стоял день, такое тихое тепло стояло в воздухе, что жаль было держать ее во дворе — и мы отправились в путь, запасясь черствым хлебом для уток. За каждой уточкой плыл тоненько гомонящий выводок еще пушистых, неоперившихся утят, что вызывало восторг у моего птенца, и прогулка получилась очень веселой и насыщенной.

Девочка так уморилась, что уснула прямо за столом, уронив голову рядом с тарелкой недоеденного супа.

Спала она долго, я успела переделать все, что запланировала на этот день, а вечером мы вышли во двор. В песочнице играли две девочки постарше моей, которые всегда ее опекали во время прогулок, и я отошла к окну моей подруги.

У нее было странное лицо — просветленное и почти счастливое. На мой вопрос о ее самочувствии она не ответила, но, помолчав немного, начала рассказывать.

— Мне сегодня такой странный сон приснился. Весь день его вспоминаю и думаю, что бы это значило. Мальчик мне приснился, с которым у меня был роман в десятом классе. Я давно с этим мальчиком не виделась и не вспоминала о нем, и вдруг — сон!

Он был необыкновенным мальчиком. Я обо всех своих возлюбленных так говорю? Что ж, значит, мне везло на необыкновенных возлюбленных. И то сказать: на что мне обыкновенные сдались? Что за интерес с ними быть?

Мальчик этот был математическим гением. Ничуть не преувеличиваю. Его никто целенаправленно математике не учил — школьная программа для середнячков — и все. Как он заинтересовался математикой, почему — я не помню уже, но дело было не в семье и не в школе. Сам начал добывать книги и учебники, решать задачи зубодробительные…

Впервые я его увидела на математической олимпиаде. Я была в восьмом классе, он пришел с опозданием, причем, оказалось, что он — семиклассник. Он, видите ли с седьмым классом уже все решил, можно он попробует решить задание для восьмого класса вне зачета. Учиха, сидевшая с нами, офигела от таких речей четырнадцатилетнего мальчишки и разрешила.

Он мне тогда очень понравился — высокий красивый мальчик в очках. Да-да, опять очки, никуда не денешься.

В следующий раз я его увидела ровно через год, когда он попросился решать задачи с девятым классом. И еще на год отсрочилось наше знакомство.

В десятом классе я прошла на республиканский тур, но встретились мы с вундеркиндом еще на городском.

В одной из задач что-то не так было с условием — не хватало каких-то данных.

Учителя тоже не могли ее решить и, ощущая неловкость перед нами, разрешили нам совещаться. Но тут пришел наш гений, уже, конечно, расправившийся с заданием для девятых, и заявил, что эта задача есть у него в одном из сборников задач, где предлагается ее решать, сделав некоторые допущения, которые потом… не важно.

Мы сделали допущения, но безрезультатно, и тогда его погнали домой за книгой.

Когда он вернулся, я отдыхала, сидя на подоконнике лестничной площадки.

Мы с ним стали смотреть решение, причем как-то получилось, что он держал книгу поверх моих рук, а я не знала, как бы это прекратить, потому что не хотела выглядеть идиоткой, увидевшей криминал там, где его не было.

Но тут он увидел мою тетрадь, лежавшую на подоконнике, и прочел мое имя.

— Ты — такая-то? — удивленно спросил он меня.

— Да, а что — нельзя?

— Нет, пожалуйста, просто я много о тебе слышал.

Ну, это меня не удивило — я была известным человеком, меня в городе многие знали — все-таки член бюро горкома комсомола, внештатный сотрудник городской газеты…

Потом он сел рядом со мной… Потом хотел проводить домой, но из этой затеи ничего не вышло: мой дом был соседним со школой.

Выйдя однажды из школы после уроков, я обнаружила его стоящим за углом школьного здания. Был он абсолютно замерзшим, потому что дул сильнейший северный ветер, и непонятно было, сколько он здесь простоял.

На мой вопрос, что он здесь делает, он прямо ответил, что ждет меня. Я испытала смешанные чувства. Мне было и лестно, и досадно — все-таки, был он младше меня, а это было непрестижно. Малолеток, вот еще!

Я уже целовалась со взрослым парнем, у меня уже был опыт несчастливой любви, я себе казалась такой умудренной дамой, с разбитым сердцем и даже слегка развратной… а тут какой-то ребенок, пусть даже и гений, но ребенок — что мне с ним делать? Мужчина должен быть старше, опытнее…

Когда у меня через много лет появился любовник-ровесник моего сына, я часто вспоминала себя тогдашнюю и было мне грустно, что девочка та канула в Лету и никогда больше я не буду ею.

В общем, начался странный роман. С моей стороны — никакого интереса, с его стороны — я так понимаю, что от мною заболел. Он прямо мне сказал, что хочет одного: видеться со мной, он знает, что я его не люблю он готов ждать хоть всю жизнь и никогда не сделает ничего против моего желания.

Я была удивлена — так необычно было его поведение. Неприятен он мне не был, и мы стали видеться, причем с друзьями своими я его не знакомила, и на всякие вечеринки ходила без него. Народ, правда, уже засек его возле меня и проходу не давал, выпытывая, что и как, но мне и рассказать было нечего: встречал после школы — провожал домой — встречал после работы — провожал домой — иногда ходили гулять — пару раз был у меня (пришел без спроса и предупреждения) — пару раз я была у него (вызвала переполох: сын вырос, а мы и не заметили) — все.

Потом незаметно я привыкла к его присутствию. Потом он стал мне необходим, а потом мы поехали в Москву: я — поступать в институт, он — в интернат при МГУ.

Еще пару месяцев мы общались в Москве, а потом я ему сказала, что все кончилось и ушла.

Я не знаю, что мною двигало. Я тогда, вообще, мало что знала и понимала. Но, и прожив жизнь, я мало что понимаю, хотя знаю о ней гораздо больше, чем тогда.

Начиналась какая-то новая полоса, все было другое, другие люди, другие связи. А он был мальчиком, еще не окончившим школу… Мне казалось, что я такая рядом с ним старуха — и все это видят и смеются надо мной.

Через несколько месяцев я его позвала. Но это был уже другой человек, другой взгляд на меня, другое ко мне отношение. Я потеряла его безоглядное чувство ко мне, его восторг передо мной, его преданность. За эти несколько месяцев меня уже побило достаточно, чтобы я сумела это увидеть, понять и опечалиться.

Так у нас и пошло. Мы и не разошлись, и не были вместе. Не виделись не переписывались месяцами, а потом могли провести вместе все каникулы… Жили мы в разных городах, встречались только когда одновременно приезжали к родителям, и тянулось это несколько лет.

У меня были другие в это же время, не знаю, что было у него — он не рассказывал, да и я тоже не ставила его в известность.

Все закончилось, когда он был на третьем курсе. Как всегда, на зимних каникулах мы с ним оказались в родном городе и проводили все время вместе. Однажды он мне сказал, что жизнь диктует свои законы, и он женится только на столичной жительнице, потому что ему нужна прописка.

Я уже говорила, что не стремилась замуж? Тем не менее, это циничное замечание повергло меня в шок.

Он не мог простить мне моих бескорыстных метаний, моего полудетского поиска себя, моего непонимания себя самой, а сам готов был сделать нечто худшее — отказаться от меня ради меркантильной идеи.

И потом, что значит — жениться ради прописки? А девушка, на которой он собирался жениться, как же ее чувства и честь?

— Ты ее любишь? — спросила я.

— Мне прописка нужна, понимаешь? Ну, и потом, еще никого нет, так что успокойся.

Ну, да, еще рано было беспокоиться — всего третий курс… Время есть.

Я была раздавлена, размазана и растерта. Месть была изощренной и жестокой. А главное, я не понимала, зачем. Ну, отказался бы видеться со мной, когда я позвала его назад — и все, я была бы и тогда наказана, но сделать то, что сделал он… Это не укладывалось в моем сознании.

Сообщение его я поняла так: я буду пользоваться тобой, пока мне это удобно, но жениться на тебе мне невыгодно, а потому и не мечтай. После женитьбы все может остаться на своих местах — прогонять я тебя не собираюсь.

Назло ему я вышла замуж за одного из его друзей и раньше, чем он женился на дочери своего начальника.

Даже и в этом он последовательно проводил свою меркантильную политику: выбрал ту, от которой был бы максимальный толк.

Так случилось, что мы оказались в одном городе, но много лет он не общался с нами, пока не случился его развод с женой. Мы встретились случайно на улице, я пригласила его к себе, и он стал частым гостем в моем доме. С тем, первым мужем — его другом — я уже развелась, жила с другим человеком, так что было понятно: приходит он ко мне и сидит часами у меня. Муж не возражал: он знал эту историю и знал, что я оскорблена до глубины души, и возврата к прежнему не будет.

Потом математик исчез на несколько недель, вернулся тощим и бледным, потому что его очередная подруга изменила ему с его сослуживцем прямо в их постели, и он долго и трудно переживал эту измену.

Я жалела его и считала себя виновницей всего произошедшего с ним: не прогони я его тогда, не озлобился бы он, остался бы чистой душой, да и я не пережила бы некоторые лишние катаклизмы. А потому я прощала ему спонтанные исчезновения и появления, его баб, его слабость и невезение.

А потом он уехал, далеко, в другую страну и там женился. Ребенка родил. Хорошо жил, по миру ездил, работал интересно… Но жена не захотела жить в той стране и, забрав ребенка, вернулась назад. Опять его бросили, как будто рок какой-то тяготел над ним из-за меня… Я чувствовала себя очень неуютно: не люблю быть виноватой в чьей-то неудаче. А ведь фундамент его неудач с женщинами заложила я.

Недавно я узнала, что он опять женился… И тут — этот сон. Как будто он знакомит меня со своей новой женой, она совсем девочка, ребенок, лет девятнадцати. Они собираются куда-то идти, она одевается то в одно, то в другое платье, вертится перед зеркалом, а он вдруг говорит мне:

— Знаешь, как она на тебя похожа, когда ты в этом возрасте была?! Просто — твой двойник. Я так долго искал — и нашел, вторую тебя…Всю жизнь найти не мог, и вот — нашел.

Я смотрю на девочку и не вижу сходства с собой. Но разве мы видим себя так же, как окружающие? Какие мы, на самом деле, мы не знаем: наш взгляд на себя ограничен нашим сознанием, со стороны не видна наша душа, не слышны мысли, а значит, впечатление от нас остается только впечатлением, более или менее приближенным к оригиналу.

Я смотрю на девочку — его жену и силюсь понять, что же было во мне такое, что потеряв меня, он потерялся сам и всю жизнь искал это и не мог простить мне этой потери.

До чего красиво любят в кино и книгах! Вот Героиня просыпается утром в своей комнате (всегда-то у нее есть своя комната, нарядная и уютная), улыбается наступающему счастливому дню, бодро вскакивает с постели и вдруг видит, что на подоконнике открытого окна лежит букет роз — или сирени, или, что еще трогательнее, — ромашек. Она подбегает к окну, прелестная, в прелестной кружевной ночной рубашке, схватив букет, прижимает его к груди и танцует от счастья… Красиво…

Или: все плохо, Они поссорились, ничего не видя от слез и горя, Она красиво идет по красивому осеннем парку, по красивой набережной, по красивой чистой и нарядной улице, по любому красивому пейзажеландшафту. Она красиво одета, но шляпу она, в горе своем, забыла надеть, и волосы красиво развеваются, не лезут в глаза и не мешают.

Вокруг нее или красивое безлюдье, или красиво идущая толпа, из которой ни один человек не глазеет с любопытством на слезы красавицы. Мы уже готовы зарыдать, далеко не так красиво, как плачет героиня, но тут Она — и мы с нею — боковым зрением замечает некий силуэт. Он движется красивой мужской походкой навстречу ей. Она красиво фокусирует взгляд — и мы с нею — ах! — это Он, обидчик, такой раскаявшийся, такой любящий.

Он и не обижал ее вовсе, просто Они неправильно поняли друг друга.

Красивый вскрик, красивое объятье…Все. Everybody is happy.

И я так хочу. Смешно, я ведь понимаю, что все это только кино. Но даже понимая это, все равно хочу. Хотела.

…

Наша жизнь — это карта незнакомой местности, у каждого — своя. Эта местность покрыта густыми лесами, джунглями, тайгой, сквозь которые приходится продираться к вольным просторам. Иногда идешь по запутанным и плохо видным тропинкам, иногда попадается заброшенная дорога, если повезет, то и бетонка, но, в основном, приходится идти по нехоженным местам, полагаться лишь на интуицию и чутье. Очень часто они подводят, причем, именно тогда, когда кажется, что — ура! — все идет хорошо и замечательно, мы идем, в правильном направлении и скоро перед нами распахнутся такие жизненные широты и горизонты, что можно будет задохнуться от обилия воздуха и возможностей. Мы идем, на сердце легко, мы напеваем, путь верен, ведет нас прямиком к нашей цели, которая вот-вот покажется из-за деревьев…

Но за деревьями — другие деревья, за ними — следующие, за следующими — болото и мешанина колючего кустарника. Чаща и не думает расступаться, мы заблудились, сбились с пути, но когда и где? Цели не видно, куда идти неизвестно. Вернуться? Позади — такая же мешанина и чаща. Мы начинаем кружиться в поисках тропы, просвета, намека — чего-нибудь — тщетно.

Предательски молчит или шумит лес, меняет свои очертания и границы, деревья и кусты, словно перебегают с места на место, еще более запутывая нас. Вернуться не удастся, да и куда возвращаться — там, где мы были, нас нет, а значит, там — пустота, не в пустоту же эту возвращаться.

Иногда, вдруг, когда мы уже на грани отчаяния и даже сумасшествия, может появиться избавление в виде лесной опушки, поляны в лесу, опрятной деревеньки невдалеке. Мы знаем, что это не та деревенька, к которой мы стремились — она меньше и беднее нашей, расположена в самой глухой части леса, но что из этого? В данный момент это не важно. Важно, что можно теперь идти не просто так, наобум, можно идти к чему-то, к новой цели.

Мы отдаем себе отчет, что эта цель ни в какое сравнение не идет с первоначальным замыслом, она такая мелкая и тусклая, вызывает разочарование и тоску, которые мы заталкиваем в самые дальние уголки сознания, чтобы они не могли оттуда выбраться, и радостно движемся к этому встреченному на пути убожеству.

Почему? Да потому что мы устали таскаться по тайге, бороться с джунглями, бояться зверья, голодать и уворачиваться от кокосовых орехов, которые швыряют в нас обезьяны. Мы потеряли нашу цель и начали забывать, как она выглядит, что слегка уменьшило ее притягательность. Совсем без цели мы жить не можем, но и не будем: вот ведь, перед глазами она — близкая, ясная, понятная, не прячется, не требует подвигов и изнурительного похода. К ней можно подойти по удобному лугу, покрытому мягкой травкой. Светит солнце, птички поют, ветерок легкий веет. Звери, обезьяны, комары, болота — все осталось позади, в лесу. Где-то там, среди этого леса, осталась наша цель, ну и черт с нею, раз она так прячется. А здесь — вот оно, избавленье, отдых и покой.

Таким и бывает избавленье, если оно приходит.

Да вот только приходит оно не всегда. Не появляется опушка, не раскрывается полянка. Даже убогая деревенька, которая еще совсем недавно, не привлекала нас и вызывала наше пренебрежительное недоумение — как это люди могут в ней жить — вдруг становится вожделенной и вполне годной для нас, да вот только и она недоступна теперь, тоже прячется за болотами, за тучами комарья, за рыком хищников и визгом обезьян. Мы обессилели настолько, что и до этой мелкой и дешевой цели добраться не можем.

И тогда мы погружаемся в отчаяние. Словно бы паутина оплетает нас, паутина беды, и отнимает последние силы — беда высасывает их, как паук, жар души, еще тлевший под золой неудач, гаснет, мысли мельчают, истаивают, исчезают совсем, воля испускает дух. Человек продолжает двигаться, бессознательно и тупо, не замечая ничего вокруг себя, ничего не желая и ничего не чувствуя. Это сомнамбулическое движение приводит его к какой-то помехе, он упирается в нее, тупо поднимает голову и видит перед собой дворец своей мечты, по дороге к которой он потерял и эту мечту, и силы, и самого себя.

Вот стоит он перед ней — она такая чистая, красивая, богатая. Такая доступная. Бери. Ты ведь стремился к ней — ты пришел, бери же!

Но… поздно. Паутина, борьба с нею, последующее тупое движение — все это убило память о мечте, стремление к ней, даже умение взять то, что лежит рядом…

Человек, шатаясь, обходит препятствие и продолжает жить дальше рядом с этим прекрасным зданием: слабый и раздавленный — рядом с воплощением его самого, когдатошнего, юного, сильного и смелого.

Начиная свой путь, человек не видит своей карты — лишь небольшое пространство перед собой. Чужие карты, оставленные в наследство, ему видны, видны чужие ошибки, запечатленные на этих картах, падения и неудачи, но учиться на них он не может: карта не подлежит исправлениям, приходится совершать свои ошибки и расплачиваться за них самому. Да и не хочется ему учиться по этим картам: все ему кажется, что сам он ошибок избегнет и без чужого опыта.

Лишь в конце жизни приходит осознание этих ошибок, и он оставляет своим детям неисправленную неверную карту — в назидание, в виде наставления, которое они, будучи уверены в своей непогрешимости и силе, не примут во внимание, построят, в свою очередь, лабиринт своего жизненного пути, прозреют в конце жизни и уйдут из нее, не понятыми своими детьми.

Больная заметно слабела, дело, видимо, шло к концу. Она, кажется, и сама это понимала, спешила рассказать мне как можно больше, чтобы не унести с собой в безвестность свою жизнь.

Спешка ее делу нисколько не помогала, больная только сильнее уставала от напряжения, и часто наши посиделки прерывались вызовом «скорой помощи». Иногда она просто засыпала посреди рассказа, а потом долго не могла вспомнить, на чем остановилась и что еще хотела рассказать.

С хронологией тоже не все было в порядке, что-то она путала, во всяком случае, мне не удавалось выстроить в плавном хронологическом порядке все рассказанные ею эпизоды. Сначала я переживала по этому поводу, а потом решила, что я не учебник истории пишу, и какая, собственно, разница, в том или ином году произошло с нею то или иное событие.

Я придумала для себя, что это будет мозаика из осколков чужой жизни, и моя задача — расположить эти осколки, максимально приблизившись к рисунку, намеченному хозяйкой воспоминаний.

Мне казалось, что повесть эта — обычный женский роман, которые я на дух не переношу. Успокаивало меня лишь то, что описывать мне предстояло реальные страсти реальной женщины, но не будет в этом романе описания элегантных интерьеров и туалетов haute couture. Собственно, женские романы пишутся для того, чтобы люди, обделенные страстями в реальной жизни, могли бы пережить их во время чтения. А для чего должна была писать я? Для того ли, чтобы чья-то жизнь не канула в Лету, как это происходит с миллионами других жизней? Я и сама не знала, но жизнь эта захватила меня, и я очень хотела написать хорошую повесть о женщине, чей единственный талант — талант любви — оказался невостребованным и нереализованным в нашем мире. Написать, может быть, грустную книгу, но без глянца и без поцелуя в последней строке, книгу без счастливого конца.

Я слушала ее очень напряженно, чтобы запомнить все точно, ведь я не могла записывать, когда она рассказывала мне очередной эпизод своим слабым голосом, задыхаясь и останавливаясь. Потом, дома, я записывала услышанное, но поскольку переспрашивать времени не было, память моя работала в усиленном режиме.

Однажды, просматривая уже написанное, я обнаружила пробел в ее рассказах и спросила у нее, почему она ничего не говорит о своих учебе и работе: ведь подводя итоги жизни, невозможно обойтись без таких важных составляющих жизненного успеха как работа, карьера, материальный достаток… И о детях тоже ни слова…

Больная страшно удивилась.

— Я рассказываю вам о жизни, — сказала она, — при чем же здесь карьера?

Разве работа ради куска хлеба может считаться частью жизни? У меня работа никогда к жизни отношения не имела. Восемь часов ежедневно — по будням — я не жила, я была функцией, но не человеком. В пять часов вечера я снова становилась собой, и жизнь продолжалась.

Никогда меня не интересовала моя работа. Я делала ее добросовестно настолько, чтобы не нужно было переделывать собственные ляпы, да еще и вызывать на свою голову гнев начальства.

Я и в детстве вела себя хорошо только по одной причине: чтобы не давать повод, кому попало, делать мне замечания.

Я очень хорошо всегда училась. И способности были, и усидчивость, и интерес. Но фанатической заинтересованности чем-нибудь одним во мне не было — многое было интересно. Как тут выбрать профессию? Я и в институт пошла, чтобы свои сто пятьдесят зарабатывать чистой работой в теплом помещении. Вы же знаете, какие оклады у женщин без диплома… Слезы! Помочь мне никто не мог и не хотел, я должна была рассчитывать только на себя, а потому и пошла в технический институт. И училась неплохо, и работник из меня получился нормальный. Трудовых истерик со мной никогда не случалось, но дело свое я знала и делала не хуже других.

Кроме того, все всегда говорили, — и в институте, и на службе — что у меня легкий характер: ни ссор, ни дрязг, ни капризов.

Какой легкий характер! Какой вообще, характер может быть у функции? Откровенничать с кем-то на работе о своей жизни я не считала возможным: я не собиралась становиться библиотечной книгой. Ссориться? О чем, по какому поводу? Они все были не интересны мне — случайные чужие люди. Вот и не было ни дрязг, ни сплетен.

О детях не говорю… А что о них говорить? Дети получились хорошие, но это не моя заслуга. Я, знаете ли, в принципе не склонна ставить хоть что-то себе в заслугу.

Люди неправильно понимают суть своих, как им кажется, успехов, не хотят понимать, что дело не в их невероятных качествах, а в обычном везении и, если хотите, — судьбе.

Да ладно вам, ну и что — престижный вуз? У вас есть гарантия, что рядом с вами не сдавал экзамен кто-то более умный и подготовленный, но у него в тот день голова болела или бабушка умерла? Потому я и говорю — удача!

Так и с детьми. Максимум, что могут сделать родители — это привить хорошие манеры — помните: ум дураков? — и не наделить свое чадо комплексами. Все.

Я думаю, мне повезло в том смысле, что дети родились без паталогий в характерах. Они не пытались хулиганить, охотно учились, и мне оставалось только обеспечить их возможностью учиться. Мы все, что зарабатывали, в их образование вложили, все ушло на музыкальную и художественную школы, бассейн, иностранные языки. Я не считаю своих детей своим успехом, простое везение.

Да и рассказываю я не об успехах или неуспехах. Я рассказываю о себе, а для меня важнее всех успехов была всегда любовь.

Я спокойно обходилась без итальянских сапог, дорогой еды, развлечений… Запросто! Но без любви жить я не могла, я начинала задыхаться. Но именно любви мне всю жизнь и не хватало, и я прожила всю жизнь полузадохнувшейся.

Да, романы были… Но любви… такой, какой я ее видела… Никто и никогда не любил меня так, чтобы я ответила в полную силу. Если бы это произошло, мы были бы легендарной парой, вроде Орфея и Эвридики.

Я вижу вам смешно — пример насмешил, да? Очень уж затертый образ. Знаю, до безвкусицы. Но что делать, если самое лучшее — лучшие слова и понятия — люди затерли и замызгали?

Всю жизнь я жаждала любви и всю жизнь мне ее не хватало. Родители мои были холодными людьми, меня не ласкали, не называли нежными словечками, не баловали.

Уже в четыре года я знала, что не имею права капризничать, плакать, просить. Я должна была есть то, что дают, носить, что укажут, не жаловаться и всегда иметь хорошее настроение. Очень рано я поняла, что не слишком им нужна. Зачем они меня рожали — это было мое главное недоумение детства. Одно время мне даже казалось, что я приемный ребенок. Поневоле такие мысли приходят в голову, когда видишь вокруг себя детей, которые и ленятся, и капризничают, и грубят родителям, а те все равно на них надышаться не могут и ходят перед своими чадушками наглыми на задних лапках.

Потом из этих чадушек вырастали люди, уверенные в своей непревзойденной ценности для всего человечества и жизни, в общем. Они знали, что весь мир — для них, уверенно шли по этому миру, не глядя под ноги и по сторонам, и даже не замечали тех, кого толкали или сбивали с ног на пути своего триумфального шествия. А если они вырастали вполне доброжелательными и хорошими людьми, они были увереннее в себе, чем я, не страдали комплексами неполноценности и вины перед всеми.

Вот что родители сделали со мной — я не верила в свою ценность для кого-либо на этой земле. Если такие близкие люди, как папа и мама, были недовольны мною — всегда, надо сказать, — то что должны были думать по моему поводу люди чужие? Значит, нужно было задобрить, заслужить любовь, как будто любовь можно заслужить!

Меня никогда не хвалили ни за что. Даже за отличную учебу. А как еще я должна была учиться? Родители меня кормят-поят, а я, неблагодарная, посмела бы еще и учиться плохо?

Они хотели выглядеть нормальной семьей с ребенком, но ребенок этот должен был не требовать хлопот и трат. У них не было денег на меня никогда. Ни на занятия музыкой, несмотря на мой абсолютный слух, ни на частные уроки английского языка — я его выучила сама, да так, что потом подрабатывала переводами, ни на нормальную одежду и обувь. Школа выделяла мне материальную помощь, и я была вынуждена носить вещи, купленные на эти деньги, хотя мне всегда была противна направленная на меня благотворительность.

Я до сих пор больше любых подарков люблю вещи, купленные самостоятельно на заработанные деньги. А зарабатываю я с четырнадцати лет, и никому не должна ничего — мне никто не помогал выжить.

Знаете, они даже о моем здоровье не слишком заботились. Мама всегда рвала и метала, когда я имела нахальство заболеть — ведь нужно было со мной по врачам ходить.

Я помню, классе в шестом у меня всю осень были ангины — шесть или семь ангин с октября по самый Новый год.

И вот, я сижу на стуле у батареи парового отопления, потому что у меня температура выше тридцати девяти градусов, и меня знобит. Но я сижу, не ложусь, чтобы не услышать:

— Опять валяешься? Возьми себя в руки, не раскисай.

А у меня все болит, и одно лишь желание — заснуть.

Нет, не знаю, зачем они меня рожали. А как они мне не доверяли! Просто смешно: я была тихая, спокойная, робкая, даже трусливая девочка, а со мной обращались, как с малолетней шлюхой и хулиганкой. Рылись у меня в портфеле, в моих вещах — что они искали, хотела бы я знать? Я так рано и так виртуозно научилась врать и скрывать правду, что даже если бы я спала со всей воинской частью, которая стояла в нашем городе, никто бы ничего не узнал, а уж они — и подавно!

В доме даже нормального зеркала не было, чтобы я лишний раз перед ним не крутилась, представляете? Каждый раз, как я, собираясь выйти из дому, смотрела на себя в зеркало, следовала какая-нибудь унижающая реплика. Люди говорили, что я красавица… Не знаю, не видела. Не знаю, какие у меня были фигура, грудь — никогда не видела себя раздетой. То есть, во время купания, конечно, видела, но это был вид сверху — много ли увидишь, а вот со стороны — никогда. У меня рано испортилась фигура из-за неудачной беременности и родов, и когда я стала хозяйкой собственного зеркала, любоваться было уже нечем.

И вот, понимаете, такой холодный домашний мир заронил в душу жажду любви. Мне так нужно было, чтобы кто-нибудь любил меня такую, какая я есть, не требовал бы, чтобы я изменилась, не пытался бы меня переделать, а, наоборот, гордился бы и хвалился бы мною, и мне бы все время рассказывал, какая я умница, красавица и сокровище.

Я думаю, вы не удивитесь, узнав, что я такого человека не встретила ни разу? Правильно, я угадала. Мой учитель… Ну, да, он мне часто говорил, что я — подарок ему от небес. Но… Наверное, мало было только говорить. А другие и не говорили даже. Математик считал, что говорить, и вовсе, ничего не нужно — все и так ясно и понятно. А я люблю ушами, меня уболтать можно было всю жизнь.Да и не это главное! Главное было, что любя меня в полсилы, они не давали и мне проявить свою любовь в полной мере, так, как я умела и как мне было это необходимо.

Я постоянно сдерживала себя, чтобы не оказаться в роли слепо влюбленной идиотки, чтобы выглядеть на равных с очередным любовником. Да и не вызывали их взвешенные эмоции африканскх страстей.

Я искала родную душу, всю жизнь — и не нашла. Где-то жил или живет мужчина, который готов быть для любимой женщины всем: любовником, мужем, братом, другом, отцом. И с ним живет какая-нибудь, которой только его зарплата и нужна. Он живет, мечется, мается и не знает, что мы не встретились, но понимает, что жизнь недодала ему чего-то. Что-то неуловимое, делающее жизнь яркой и радостной, полной и осмысленной что-то от пения птиц и цветения садов — такое же прелестное и хрупкое — прошло мимо, оставив ему лишь повседневность, к которой не хочется возвращаться по утрам, скучную постель, в которую не хочется ложиться ночью и пустоту впереди, в течение всего дня, всех дней, всей жизни.

Я буду часто говорить: Люблю.

Тебя омою, как живой водою

и, как святой водою, окроплю

тремя словами — Я. Тебя. Люблю.

Я буду часто говорить:Люблю.

…

А в тоске беда ловчей.

А в беде — тоска страшней.

Серый город… Он — ничей.

Без тепла и без печей,

серый город, как живешь?

Как ты праздник проведешь?

Ведь не жаришь, не печешь,

гостя в гости не зовешь…

Странный город, как живешь?

Если счастья не даешь,

если правды — не даешь,

если камнем в спину бьешь:

не убьешь, а лишь прибьешь…

Страшный город! Как живешь?!

…

Какой это ужас — весна!

Вся в грохотах и пробужденьях,

шатаньях, полуночных бденьях -

какой это ужас, весна!

В квартире, как в тесной коробке.

Серванты, сортиры — коробят,

и бьют по глазам хрустали.

А небо бледнеет вдали,

и пахнут водою леса…

Какой это ужас — весна!

Родственники мужа забрали мою девочку на дачу, и я воспользовалась короткой свободой, чтобы сделать покупки: когда она была дома, я только в соседний гастроном и ходила, да еще в булочную, расположенную в нашем доме. Продукты становилось все труднее добывать, иной раз, муж тратил всю субботу и часть воскресенья на рысканье по городу в поисках чего-нибудь съедобного, и получалось, что он отдыха не видел, никуда вместе мы выйти не могли, да и с ребенком он почти не общался. А если он был в отъезде, то я была вынуждена довольствоваться репертуаром нашего магазина. Вот я и решила воспользоваться паузой, чтобы освободить выходные и съездить навестить дочку. Моталась я целый день, устала смертельно, сумки набрала тяжеленные и еле приползла от метро во двор. Окно у соседки было открыто, она не спала, и я подошла к ней. С удовольствием поставила я осточертевшие кошелки на асфальт и, как всегда, присела на подоконник. Больная рассеянно поздоровалась со мной: она безотрывно смотрела на что-то во дворе, и я, проследив за ее взглядом, увидела замечательную картину. Большая ворона натаскала сухих хлебных корок из мусорного бака, сложила их горкой возле лужи, оставшейся после вчерашнего дождя, а потом разложила в воде и стала ходить вдоль лужи и клювом проверять, размок уже хлеб или нет. Размокшие корки она тут же склевывала, и проверяла оставшиеся. Зрелище было уморительным, и мы долго наблюдали за птичьим гением, гордясь, в глубине души, что судьба сподобила нас увидеть этот взлет интеллекта и приобщила к великой тайне, существование которой я давно подозревала, а теперь убедилась в ее наличии воочию: животные не глупее нас, просто у них ум другой, а мы кичимся своим умом, хотя гордиться нам нечем — будь мы по-настоящему умными, разве бы издевались мы так над окружающим нас миром?

Наевшись, ворона улетела, и подруга моя заговорила.

— Вы видели? Ворона, конечно, считается умной птицей, но я не ожидала, что настолько. Иному человеку не мешало бы быть хотя бы таким умным, а то живут многие — идиот идиотом, а гонору! Я ответила ей, что думала сейчас почти то же самое, и удивилась такому совпадению наших мыслей.

А что вы удивляетесь? Я ведь не зря именно к вам обратилась за помощью. Мне давно кажется, что мы с вами похоже относимся к жизни — во всяком случае, из ваших статей я такое впечатление вынесла. Эта ворона мне еще одну историю из моей жизни напомнила.

Когда я училась в девятом классе, была у меня старшая подруга. Года на три она была старше меня. Никак я с юных лет не сдвинусь, наверное, потому, что во взрослом состоянии я уже была не я, а кто-то другой — какая-то женщина, утомленная, апатичная и безразличная ко всему. Все главное было пережито до тридцати лет, а потом, помнится, хотелось мне одного: чтобы оставили меня в покое. Об этом позже, не стану сбиваться.

Так вот, подруга… Она меня всюду за собой таскала, а я — таскалась со смешанным чувством. С одной стороны, мне было лестно, что взрослая девушка дружит со мной, а с другой стороны, мне не нравилось, что я выступаю в роли младшей, ведомой и подчиненной. Но, тем не менее, я давила свое недовольство, потому что мне с нею было интересно.

Ну, у нее, конечно, были и ровесницы-подруги, и время от времени, я оказывалась в их компании. Так было и в тот вечер, о котором я сейчас расскажу. Мы пришли к одной из этих девочек, а потом туда пришли парни и привели своего друга — приехавшего на каникулы московского студента. Они и вина принесли… Как было принято, выключили верхний свет и стали танцевать. Студент танцевал со мной, и уже через два танца мы с ним начали целоваться. Это со мной случилось впервые, и после вечеринки я страшно переживала, что — как же так — целовалась с незнакомым парнем, а как же умри, но не давай поцелуя без любви? Ужасно мы были закодированы — стеснялись малейшего естественного движения души.

Но важно было еще и то, что он назначил мне свидание, тоже первое в моей жизни.

В назначенный день я не могла ни есть, ни читать, ни уроки делать… А уж как я дожила до этого дня, и вовсе непонятно. Но дожила, и пошли мы в кино. До сих пор помню фильм, который мы тогда смотрели.

А потом он уехал учиться и стал мне писать. Письма были никакие. Так, страничка, привет-живу хорошо-учусь-скучаю-приеду летом. Все.Я понимала, что не могут все обладать литературным даром, но чтобы настолько…

Я не уважаю людей, пишущих косноязычно, уныло и с ошибками! Сколько раз, когда ловила на этом своих возлюбленных, уговаривала себя сделать поблажку, посмотреть сквозь пальцы! И ровно столько же раз оказывалось, что поблажку делать не нужно было, а нужно было не поступаться принципами и гнать от себя недоучку. Как-то так совпадало, что лучшие мои мужики были красноречивы, грамотны и прекрасно излагали.

Компромисс. Нет ничего гаже компромисса. Всякий раз, когда мне приходилось идти на компромисс, ничего хорошего из этого не получалось. Я предпочитаю хорошую ссору, когда точки над i расставленны, и знаешь точно, что этот, неприятный тебе человек, не будет мозолить тебе глаза, отнимать твое время, чтобы тебе же испортить настроение, и что не придется ему улыбаться из соображений политеса, хотя скулы сводит от фальшивой улыбки.

Летом он приехал, сообщил, что взял академку, якобы, из-за болезни мамы, пошел работать, но я понимала, что его, скорее всего, отчислили, что учиться он не может. Вслух я этого не произнесла, и мы продолжали встречаться.

Встречались мы у него. К дому его родителей была пристроена комната с отдельным входом, где он и обитал. Вечера мы проводили в этой комнате. Мы, практически, не разговаривали — только целовались. Как-то не о чем было разговаривать… Не помню, чтобы он рассказывал что-нибудь интересное, а ведь жил в Москве, куда-то ходил, что-то видел… Может быть… Хотя и не обязательно, а скорее всего — нет, раз никогда ни о чем не заикался. Я потом немало видела таких московских студентов, которые за все время учебы бывали только в институтском клубе, когда там крутили кино, или в ближайшей пивнушке. Зачем только они в Москву учиться ехали — непонятно.

Встречались мы с ним так все лето, а осенью началось что-то странное: он стал все реже появляться, несколько раз, когда я приходила к нему, его не оказывалось дома; где он бывал, родители не знали, а он говорил, что ходил к ребятам.

Начался самый тяжелый и ответственный год в школе — десятый класс. Нужно было готовиться к поступлению в институт, выпускным экзаменам, зарабатывать деньги на поездку в Москву: только при таком условии родители соглашались меня отпустить — на мои собственные деньги. У меня не было времени и сил на переживания, но я все равно переживала из-за его непонятного поведения, и это сказывалось на моем здоровье: я все чаще болела, у меня пропал аппетит, начались бессонницы, несколько раз даже приходилось принимать снотворное.

Апофеоз наступил, когда он не пришел поздравить меня с днем рождения. Мне день рождения никогда не отмечали, но подруги все-таки поздравляли меня, даже делали подарки, а он и не пришел, и не поздравил. Я заболела всерьез: у меня поднялась температура, как всегда при сильном душевном волнении, открылась рвота, я перестала есть совсем, и мама с недовольным лицом начала ходить со мной по врачам, которые долго гоняли меня друг к другу, пока эндокринолог не обнаружил, что у меня увеличена щитовидная железа, а отсюда и моя нервозность.

Меня посадили на лекарства, лучше мне не становилось, и тут одна из подруг принесла мне новость, которая перевернула мир и жизнь: мой любимый женился. Говорили, что я потеряла сознание, и меня не могли привести в чувство больше трех часов. Сочувствия дома я не нашла: родители считали, что я не умею себя вести, что у меня нет гордости, что рано думать о глупостях — нужно учиться, и вообще, нашла о ком убиваться, тоже — добро! — таких еще будет и перебудет.

Они были правы на сто процентов, да только в тот момент они были неправы. Мне не нотации и насмешки были нужны, а жалость и поддержка, но я их не получила и никогда в жизни не получала, вечно приходилось саму себя утешать, а жалеть себя у меня никогда не было ни времени, ни возможности.

Я, конечно, выздоровела, но только телом. Душа моя осталась больна на всю жизнь. Я получила такой заряд пренебрежения мной, что потеряла, и так не слишком сильную, уверенность в себе навсегда. Странным образом, неуверенность в своих женских качествах распространилась и на всю меня. Я стала сомневаться и в своих способностях, и в том, что я честный и порядочный человек. Мне казалось, что я — дрянь, ведь не мог человек ни с того, ни с сего бросить меня, не сказав ни слова, без причины — значит, я уж такая дрянь, что даже простого объяснения недостойна.

Вот тут бы маме поговорить со мной и рассказать, какие высоты трусости проявляют, порой, мужчины в отношениях с женщинами! Может быть, это помогло бы мне сохранить личность и гордость. Но мама приказала мне немедленно забыть об этом идиоте, и решила, что свой долг передо мной она выполнила. А я осталась при убеждении в своей мерзопакостности.

Всю оставшуюся жизнь я делала не то, что мне хотелось, поступала не по убеждению своему, своей души, не по подсказке своего сердца. Всякий раз я старалась быть хорошей, понравиться, делала так, чтобы меня не осудили окружающие. Тяжело это было — ежедневно и ежемоментно ломать себя, идти наперекор себе и своей сущности, коверкая и калеча ее.

Объяснение у нас все-таки произошло: моя подруга подстроила нам встречу, которая явилась неожиданностью и для него, и для меня. Из его бессвязных объяснений я поняла, что главной причиной его поведение было то, что я слишком молода, отказалась заниматься любовью, а он уже взрослый, и ему нужна женщина.

Я слушала и не верила своим ушам. Жениться только ради постели, что он думал, когда совершал этот шаг?! И женился он на серой и тусклой девице, некрасивой, без образования, работавшей на какой-то работе, которая не требует ничего: ни умственных усилий, ни мастерства рук. То ли в больничном архиве, то ли паспортистка… Этот брак был оскорблением для меня еще и из-за ее ничтожности и подтверждал мое новое знание о себе: я настолько омерзительна, что эта лошадь с серыми редкими волосами и без мозгов показалась ему более заманчивой партией, чем я.

С этим новым знанием я и продолжала жить. Может быть, потому я и не сумела ответить настоящим чувством математику, хотя именно такого типа мальчик был самым подходящим вариантом для меня.

С этим новым знанием я уехала в Москву, где вовсю пыталась забыть и этого рыжего идиота, и его предательство.

Время не все лечит, но эту рану оно залечило, жизнь моя шла, в ней возникали и уходили в небытие новые романы, появлялись и исчезали люди.

Моя первая любовь получил квартиру в одном дворе с моими родственниками, и я была в курсе всех событий в его жизни.

У него родился сын, что, само по себе, плохой признак: от настоящих, стоящих мужчин родятся девочки. Когда мужчина слаб, природа дает женщине сына, как бы в компенсацию слабости партнера. Когда мужчина силен, рождается девочка, в подтверждение его способности прокормить не только жену.

Но он, явно, не был настоящим мужчиной. Второй ребенок тоже был мальчиком, а родился он, когда его отец, моя бывшая любовь, уже был алкоголиком, дважды или трижды побывавшим на принудительном лечении. Я до сих пор не понимаю, зачем его жена родила второго ребенка: что хорошее может родиться от алкоголика?

Шли годы, я тоже вышла замуж, развелась, вышла замуж вторично, родила от второго мужа дочь, получила диплом и переехала жить в этот город, где мой муж родился и прожил всю свою жизнь, за исключением того времени, когда он бывал в плавании. Да, он ходил в загранку. Старпом.

Жили мы хорошо. Безумной любви не было, были ровные отношения, без лихорадки в крови, но и без скандалов и взаимных придирок. Может быть, потому, что редко виделись. Я вела себя разумно, истерик из-за его долгих отлучек не устраивала, понимала, что за все нужно платить. А платить было за что: у нас была замечательная квартира, пятикомнатная, с огромной кухней и высокими потолками, мы были одеты в хорошие вещи: он все привозил из-за границы, и машина была, и дачу я построила.

Я ему не изменяла… до поры. Да и это я не могу изменой назвать… Нет-нет, потом, я еще не знаю, буду ли я, вообще об этом рассказывать!

Она закрыла глаза, а я смотрела на нее и была страшно заинтригованна этой последней фразой. Задать вопрос я не успела: она открыла глаза и заговорила вновь.

— Родственники продолжали снабжать меня сведениями о моем бывшем возлюбленном. Сведения были жуткими: то он порезал и выбросил в окно все платья своей жены, то гонял семью среди ночи так, что жена с мальчишками пряталась у моей родни… Хорошо, что он меня бросил. Но я думаю, что по этой же причине он стал пить. Может быть, останься он со мной, жизнь его пошла бы иначе.

Когда я собиралась замуж в первый раз, произошел такой инцидент. Я ведь тогда вышла замуж за одного из друзей математика, потому что ждала от него ребенка. Незадолго до свадьбы его мать сидела у нас, и мы собирались пить чай. Вдруг в дверь кто-то позвонил, мама пошла открывать. Сначала раздался ее удивленный возглас, а потом такой диалог:

—Позовите ее.

— Нет.

— А я говорю, позовите.

— Шел бы ты отсюда.

— Мне нужно с ней поговорить.

— Не о чем вам разговаривать.

— Есть.

— Это тебе кажется. Иди отсюда по-хорошему.

— Пока не поговорю, не уйду.

— Раньше нужно было разговаривать — была возможность.

— Что вы в этом понимаете?

— Слушай, убирайся, не нужен ты ей, она замуж выходит.

— Какой замуж, а я?!

— Да ты, видно, совсем допился: ты же сам ее бросил!

— Не было этого!

Тут маме надоело, и она со словами: «Не уйдешь — вызову милицию, опять в ЛТП загремишь,» — захлопнула дверь.

Он долго еще барабанил в дверь, потом сидел прямо на асфальте под нашим окном, пока не пришли какие-то, не менее пьяные, личности и не увели его.

Будущая моя свекровь, правда, ничего не поняла: она смотрела телевизор, а дверь в комнату мама закрыла.

Так что, я думаю, его неблаговидный поступок обернулся против него же самого.

У меня есть убеждение, что все наши поступки имеют форму, если так можно выразиться, бумеранга. Такие, метафизические бумеранги. Мы совершаем что-то, это что-то улетает от нас в пространство, делает там дугу — той или иной протяженности — и возвращается к нам. Если то, что мы сделали, не несло в себе отрицательного заряда, не было окрашено в черный цвет, было нормальным проявлением нормальной человеческой сущности, не причиняло никому зла и горя, то бумеранг возвращается к нам в руки, делая нас опять вооруженными и сильными. Если же деяние наше было черным, то бумеранг бьет нас в лоб, и тем сильнее, чем гаже мы поступили.

Я убеждена, что с ним это и произошло: бумеранг его предательства вернулся и убил в нем человека.

Но однажды я была отомщена, хотя, конечно, то чувство удовлетворения, которое я ощутила, было мелким и недостойным. Я сначала устыдилась, а потом решила простить себе: имею я право, хоть изредка, быть хуже, чем хотелось бы мне самой? Другие себе все навсегда простили и живут, горя не зная, а я вечно себя сужу, осуждаю и присуждаю себе галеры — сколько можно?!

Это я была замужем уже второй раз. Дочке было три года, сыну — семь, осенью он шел в школу, и мы решили съездить к моим родителям, показать внуков, покупаться в южном море, фруктов поесть. Из-за дачи мы никуда не ездили. Мужу, если вдруг он оказывался на берегу, хотелось спокойно пожить дома, я считала, что ехать одной с малыми детьми слишком хлопотно, да и они скучали по нему. Сын не знал, что это неродной его отец, а муж его любил без притворства и скучал по нему даже до рождения дочери. Ее появление на свет божий ничего в его отношении к мальчику не изменило. Да, вы правы — хороший человек попался, хоть в этом повезло.

Ну, и вот однажды вечером мы пошли гулять, повели детей на аттракционы. Одеты мы были, конечно, не для этого захолустья. Все заграничное, яркое. Мы с мужем оба были в белых брюках, тогда брюки на женщине были большой редкостью и в более цивилизованных местах, а уж там… Дети были похожи на кукол, особенно малышка, а в довершение всего, она везла большую кукольную коляску с огромной куклой-младенцем. Мы шли по улице к парку, и вдруг я увидела, что навстречу идет Студент со своей семьей.

Я знаю, знаю, это некрасиво, недостойно! Но я сначала обрадовалась. Это потом мне стало жалко его несчастных детей, а в первый момент меня охватило чувство торжества, мстительного торжества. Ужасно. До сих пор мне стыдно.

Выглядели они только немного лучше нищих. Вся одежда местного — кошмарного — производства, все серо-черно-коричневое, только рубашки на детях были какие-то светленькие в какую-то полосочку. Обувь тоже была местной фабрики, а ее и покупать было нельзя, ее по-настоящему, нужно было прямо с конвейера в мусор отправлять, а не то, что везти в магазины, да еще брать за нее деньги. На жене его было ситцевое платье не первой молодости — просто мешок с дырками в нужных местах и какими-то идиотскими оборочками у горловины. Дети были худенькие и бледные, по сравнению с моими выглядели просто больными. Мы, к этому моменту были в городе уже две недели и загорели очень неплохо, а тут было видно, что мальчики пляжа не видят, хотя и живут в десяти минутах ходьбы до него. И они были явно недокормлены.

Вся эта группа впилась глазами в нашу компанию. Взрослые смотрели на меня и моего мужа, дети — на детей и коляску.

В напряженном молчании разошлись мы в разные стороны, чтобы больше никогда не встретиться.

Некоторое время шли мы молча, потом муж сказал неуверенным голосом:

— Какое странное семейство… Что это они так выглядят? У вас тут народ не бедный, я смотрю, все более-менее прилично одеты… И дети какие-то синюшные.

Я ему сказала, что отец этих детей алкоголик. Муж опять удивился.

— Слушай, — сказал он, — вот ты можешь мне объяснить, из каких соображений бабы за алкоголиков выходят? Что они надеются поймать?

— Не знаю, — ответила я, — для меня это тоже всегда было загадкой. Но здесь другая история. Когда они поженились, он не пил. Ну, вино в компании, пару бокалов. А пить всерьез он уже при ней начал.

— Что так?

— У него была любовь, девочка-школьница. Конечно, с нею он себе ничего позволить не мог: и она не разрешала, и чревато это было — секс с несовершеннолетней. Вот он на этой и женился ради койки, да, видно, оказалось, что для семейной жизни этого недостаточно. Может быть, и девочку забыть не мог. Там какая-то некрасивая была история, говорили, что он ей даже не сказал, что женится, она уже потом от людей узнала. Говорили, болела сильно…

Я рассказывала мужу историю своей любви, как чью-то чужую историю, и не верила, что это было со мной, что я была главной героиней этой мелодрамы. Рассказывая, я вдруг поняла, что, видимо, так все и произошло: не забыл, затосковал и стал вымещать тоску на жене и детях.

Вот тогда и пришел стыд за то, что я торжествовала, когда нужно было пожалеть этих бедных мальчиков, появившихся на свет не как естественный итог любви, а как результат трусости и предательства их отца, и вынужденных до конца дней своих нести на себе бремя его греха и искупать его, не будучи в этом грехе виноватыми.

Не вернутся мужчины, однажды ушедшие.

Не придут.

Не отпустят их новые женщины.

Обнаженная ветка

в квартиру запросится,

и за угол — за ветром -

желтый лист обездоленный бросится.

Не вернутся мужчины,

хоть ждут их ночами отчаянными.

Не придут.

Не вернутся

к рукам и глазам опечаленным.

А над женщиной брошенной

время юлою завертится.

Не вернется мужчина,

хоть в это пока и не верится.

…

Пахнет палым листом,

пахнет прелой травой,

пахнет близкой кончиной

Безумье.

Стонет стылая синь,

стынет чаща в ночи -

сквозь нее свою ношу

везу я.

Эта ноша тяжка.

Мои руки слабы.

Мое сердце стучит,

но устало.

Не нужна эта ночь,

этот запах и ложь -

все, что ношей на сердце

упало.

Этой ноши не снять,

рук мне не разогнуть,

не расправить мне тела

спокойно.

Пахнет палым листом,

пахнет прелой травой.

Сердце…сердце… довольно…

Довольно!

В этот период — между женитьбой моего студента и окончанием школы — я и познакомилась с математиком, не исключено, что его появление в моей жизни помогло мне справиться с собой, своими бедами и своим здоровьем.

Несмотря на то, что я проболела весь десятый класс, медаль я получила, и уехала в Москву, где вскоре стала студенткой одного из технических ВУЗов.

Но учеба не слишком меня занимала: институт был не тот, где мне хотелось бы учиться — я поступила в него от отчаяния, чтобы не возвращаться домой к вечным упрекам родителей по поводу моей никчемности и злорадству знавших меня посторонних людей. В мой институт я не поступила — не добрала баллов, и еле-еле успела перескочить в этот, второразрядный, который был менее категоричен в своем отборе.

Пережитая драма и целый год болезни тоже давали себя знать. Я была апатична, быстро уставала, непривычный холод удручал и делал меня малоподвижной, да и одета я была не по здешнему климату.

Воспоминания мучали меня, не давали покоя, и я, чтобы избавиться от них, затеяла и пережила несколько романов, ничего не давших мне — ни успокоения, ни радости, ни веселья.

Сначала был генеральский сын, москвич, дипломник. Он передал через моих соседок по комнате, его однокурсниц, что хотел бы встретиться со мной. Мы и встретились пару раз, ходили в кино, кафе. Но он так нервничал рядом со мной, так терялся и просительно заглядывал в глаза, что на третье свидание я просто не пошла, тем более, что появился новый воздыхатель — сын дипломата работавшего в Италии.

Я так и не поняла, что было нужно этому мальчику в нашем институте, из которого даже москвичей распределяли в очень далекие края, настолько он был зависим от отрасли и настолько в Москве не было работы по этому профилю. Видно, очень уж ничтожные способности к учебе проявил он, если более уютного места для него не нашлось.

С ним тоже ничего не получилось: двадцатилетний ребенок не мог помочь мне ни в чем.

Потом, один за другим, пронеслись сын какого-то киевского жучилы, готовый вести меня в ЗАГС, хоть завтра, и фарцовщик, специализировавшийся на электронике.

Киевлянин пытался соблазнить меня обещанием родителей купить ему квартиру на Крещатике в случае женитьбы. Он умудрился послать им мою фотографию, я заочно понравилась, но меня все эти манипуляции абсолютно не трогали, что бесило его несказанно и, я думаю, подогревало его желание заполучить меня.

Фарцовщика я просто боялась. Боялась его стремления уклониться от любых встреч с милицией — вплоть до того, что он мне однажды не позволил спросить дорогу у милиционера, когда мы ехали на какую-то вечеринку и заблудились. Боялась его денег, наших походов в ресторан. Выдержала я две недели, а потом просто исчезла, благо, мне хватило ума не говорить ему, где я учусь и живу. Из этого знакомства я вынесла слово Грюндиг и желание держаться в рамках закона при любых обстоятельствах.

Успокоение не приходило. Я продолжала метаться в абсолютном одиночестве. Старые друзья все жили в других городах, новые никак друзьями не становились, а может быть, это мое равнодушие, мое неумение отвернуться от прошлого и посмотреть в глаза окружающим меня людям отталкивали их от меня. Я жила в какой-то полупроницаемой оболочке, из которой я могла смотреть, но не видела, могла слушать, но не слышала.

Эта оболочка всегда окружала меня, сколько я себя помню. Я всегда была слегка отстранена от окружающего, слегка, как бы в трансе, как бы не от мира сего. Не исключено, что именно отсюда и проистекало мое непреходящее внутреннее одиночество, которое я ощущала даже в редкие минуты собственного веселья.

Однажды знакомые парни со старшего курса пригласили меня на вечеринку. Вот тоже показательный момент: через месяц учебы у меня была толпа знакомых ребят и всего две-три девочки, а приятельствовала я, и вовсе, с одной.

Придя в комнату, где намечалось веселье, я обнаружила там парня, которого раньше не видела ни в общежитии, ни в институте. Был он не очень высокого роста, но выглядел крепким и накачанным, лицо имел интеллигентное и был в очках, что, конечно же, в моих глазах было неоспоримым достоинством.

В какой-то момент мы оказались рядом, я спросила его, почему не видела его раньше, на что он ответил, что ездил на родину — хоронить маму.

Его слова потрясли меня и заставили по-новому заглянуть в свою душу. То, что я увидела там, мне не понравилось: такие переживания из-за ничтожного предателя были явным преувеличением его сути и значимости в моей жизни. Вот сидит человек с настоящим горем, но держит себя в руках, не пытается изничтожить себя и свою жизнь, не обижает доброжелательно настроенных к нему людей…

Я прониклась сочувствием к нему, даже жалостью, и это спасло меня — я начала выздоравливать.

Недели через две нашего романа девица с третьего курса, ждавшая в кухне, когда закипит ее чайник, сказала мне, стряхивая с сигареты пепел в специальную косервную банку и напустив на себя безразличие:

— У тебя серьезно с таким-то? Имей в виду, у него есть невеста, она сейчас на преддипломной практике, вернется до Нового года — держись тогда, там такая баба!

Я продолжала молча чистить картошку, уверенная, что девица не выдержит и расскажет что-нибудь еще. Она, не дождавшись реакции, продолжила:

— У них, вроде бы, ВСЕ было, — она округлила глаза и выделила голосом слово все, — во всяком случае, Зинка так говорила.

Я продолжала молчать, девке стало скучно, она забрала чайник и ушла, пренебрежительно фыркнув.

О Зинке я знала. Он мне почти сразу о ней рассказал, но уверял, что написал ей письмо, в котором сообщил, что все кончено, он встретил другую и собирается жениться.Такая постановка вопроса меня не слишком устраивала — я не была готова к замужеству абсолютно и в ближайшее время не собиралась к нему готовиться. Мне никогда не было понятно, зачем жениться и выходить замуж. Казалось заманчивым жить свободно, без посторонних людей в доме, оборудованном и украшенном по собственному разумению для себя любимой; не зависеть от чужих капризов и желаний, иметь возможность молчать, когда хочется молчать, и сидеть в тишине, если не хочется ничего слышать. Интереса к детям я никогда не проявляла, чужие дети всегда были мне безразличны, а желания иметь своих я не испытывала. Нет, я не видела ничего интересного в замужестве. Возлюбленному своему я, до поры, ничего о своем отношении к семейной жизни не говорила: его намерения казались мне недостаточно твердыми, так, пожелание на будущее, а потому и спорить на тему о воздушных замках было ни к чему.

Я не рассказала ему об этом кухонном разговоре, чтобы опять не выслушивать его оправдания в том, в чем виновен он не был. Меня не интересовало его прошлое. Неужели человек в двадцать пять лет должен был сидеть паинькой и ждать, когда появлюсь я, несравненная?! Я, скорее, была бы разочарованна, если бы узнала, что он весь из себя такой чистый и непорочный, просто андел небесный. Важно было дождаться, как поведет он себя в настоящем, когда перед ним во весь рост встанет необходимость выбора. Что эта необходимость появится, я была уверена, а моя интуиция редко меня подводила.

Не подвела она меня и на этот раз. Однажды вечером в дверь кто-то постучал. Соседка по комнате открыла и сказала через плечо:

— Это тебя.

Я вышла и увидела в коридоре какую-то квадратную девицу, такой комод на ножках. Выглядела она мощно, лицо у нее было грубо сработано, крупные черты выглядели топорными и неженственными. Видела я ее впервые, а потому вопросительно уставилась на нее и стала ждать, что последует дальше.

Она, явно нервничала, а я не могла понять причины. Наконец, она слегка вызывающе сказала:

— Ты — такая-то? Я Зина.

Удивлению моему не было предела. Эта простецкая баба так не шла моему другу, настолько дико они должны были выглядеть рядом друг с другом, что я сразу же поверила: любви не было, я ничего ни у кого не отнимаю. Внешне я оставалась бесстрастной — мне очень рано пришлось научиться искусству скрывать чувства: родители так часто обижали меня, вольно и невольно, требуя при этом демонстрации хорошего настроения, что я и сама не всегда понимала, показывает ли мое лицо истинные эмоции, или же маска холодного равнодушия и есть мое истинное лицо.

Зина, продолжая вибрировать, предложила отойти в спокойное место и поговорить.

— А нам есть, о чем говорить? — спросила я. Она заверила меня, что есть, иначе бы она не пришла ко мне ни за что.

Мы отошли к окну, я села на подоконник, она продолжала стоять.

— Я слушаю, — напомнила я ей.

— Ты встречаешься с моим парнем, — в голосе ее звучали обличающие нотки.

Я поморщилась.

— Во-первых, договоримся сразу: брудершафта мы не пили, а потому на ты разговаривать не будем. А во-вторых, с кем я встречаюсь? — я вовсе не собиралась показывать ей, что знаю о ее существовании или даже думаю о ней.

— С таким-то. Он мой парень. Меня предупреждали, что ты непростая штучка… Но ты превзошла мои ожидания

Я сделала вид, что слезаю с подоконника:

— В таком ключе я с вами разговаривать отказываюсь.

Моя собеседница сбавила тон:

— Хорошо-хорошо, вы. Дело в том, что мы с ним встречались полтора года, договорились, что поженимся после моей практики, я уехала, вернулась, а тут такой сюрприз.

— Да, сюрприз, я понимаю, не из приятных. Но почему Вы пришли ко мне? Идите к нему. Ко мне какие претензии? Я о вас ничего не знала, мне понравился человек — я должна была сначала о нем сплетни собрать? Это ваши с ним дела — разбирайтесь с ним.

— Да я уже ходила к нему, он разговаривать не хочет. Я ведь уже десять дней, как вернулась, уже раз пять с ним говорить пыталась: и в лабораторию к нему ходила, и домой к нему ездила — тетка только плачет, а он ушел и в ванной заперся. Отдайте мне его! У нас с ним все, все было, я ведь надеялась, что мы поженимся, поэтому на это пошла, а как же мне теперь? Вы молодая, красивая, у вас еще много будет парней и получше, а он — мой, оставьте его мне!

Я была ошарашена. Все было мне странно и неприятно — и трусость моего героя, не желавшего честно поговорить с девушкой и объяснить, глядя в глаза, не прячась за письмо, за равнодушную бумагу, что все в жизни меняется и что придется смириться с этим; ее страстное желание заполучить любой ценой, ценой унижений, предавшего ее любовника, ее неумение вести себя с достоинством.

Ситуация, пережитая мною год назад повторялась с точностью наоборот — я была разлучницей, мой возлюбленный пытался втихаря сбежать от прежней подруги, я должна была стать причиной ее слез и переживаний и вызвать на себя ее проклятья.

— Представляете, он ведь мне до последнего дня писал письма, да такие, что я ничего и не заподозрила. Приезжаю, а мне девки и говорят… Отдайте его мне!

Меня коробил ее пафосный тон, да и вся сцена была такой безвкусицей, такой пошлятиной, такой грязной показалась я себе самой, что захотелось убежать куда-нибудь, где не было бы этих мелких людишек с их постельными страстями.

— Что значит — отдайте? Игрушка он, что ли? Взрослый человек, сам думает, что ему делать. Как я его отдам? Я и не держу его. Сумеете забрать — забирайте. Кому он нужен, если его можно забрать, отдать. Вы его совсем не уважаете? Разве можно о человеке, как о вещи — отдайте.

Эх, девочка, зачем мне его уважать — я его люблю. А вот любите ли его вы, это вопрос.

А я и сама уже не понимала, люблю ли я его. Это был первый раз, когда я поняла, что умею любить только лишь до возникновения первых заморозков. Сама я была человеком неконфликтным, если влюблялась, то объект любви становился в моих глазах самым красивым и умным, домашняя школа приучила меня не капризничать, а потому, рано или поздно, начинали капризничать мои избранники, и моя любовь тут же шла на убыль, в разных случаях с разной скоростью. А мне бы так хотелось всю жизнь провести с кем-нибудь в мире и согласии. Однажды, только однажды мне повезло… Нет, не сейчас, это было много позже… Может быть, расскажу, если успею.

Зинка ушла, а я стала обдумывать все, что произошло. И тут я поняла, что она уже десять дней в Москве, уже встречалась с ним, а я об этом ничего не знаю, он скрыл от меня эти встречи. Мне не понравилось это чрезвычайно, а потому на следующий день я не стала дожидаться обычного времени наших встреч, а пошла прямо к нему в лабораторию.

— У меня вчера Зина была. Что же ты не сказал, что она вернулась? Я бы морально подготовилась, а так она меня врасплох застала — не люблю.

— Что она тебе говорила?

— Говорила, что вы с нею пять раз встречались, что ты ей до конца практики писал, но обо мне не сообщил, что у вас все было, чтобы я тебя отдала ей.

— А ты что?

— Слушай, я вообще, не должна была с ней разговаривать! Ты не понимаешь? Ты обязан был разобраться во всем сам, не впутывая меня. Просто душераздирающая картина! Индийское кино: обесчещенная невеста, торжествующая разлучница и бессердечный жених! Почему ты допустил, чтобы она ко мне явилась? Это твоя жизнь, твое прошлое, ты сам должен был в нем уборку сделать, не понимаешь, что ли? Ты прячешься, не хочешь ей в лицо сказать правду — теперь я уже сомневаюсь, правда ли то, что ты меня любишь — а она бегает по общежитию и рассказывает, какая я мерзавка — увела чужого мужика. Гадость какая! Грязь, и ты в этом виноват. Делай выводы. Если у тебя с нею все — объяснись, не прячься. Если нет — скажи мне, и я удалюсь. Но чтобы я ее больше не видела и не слышала! — Что ты ей ответила на отдай мне его? — Забирайте, если сумеете! Доволен? — и я в бешенстве ушла на занятия.

Несколько дней он не появлялся, но однажды, выходя с лекции, я увидела его у дверей аудитории. Лекции закончились, а потому мы с ним вышли из здания института и пошли по бульвару, отделявшему тротуары от проезжей части. Я молчала, он тоже, но было холодно, и я сказала, что хочу домой — замерзла. Он перевел дух и сообщил мне, что все не так просто:

— Зинка беременна и даже справку от врача показала, — а он теперь не знает, что делать — не может он подлецом оказаться и ребенка бросить.

— Не бросай, — ответила я, — брось меня и живи спокойно.

— Не хочу я с ней жить! Она мне противна, понимаешь!

Я все понимала, и мне тоже было противно. А главное, что я поняла: все кончилось. Он стал безразличен мне, мне не было больно при мысли о расставании, мне не было интересно, как сложится его жизнь в дальнейшем. Даже самолюбие мое молчало, не было уязвлено победой соперницы.

Он был лекарством. Лекарство вылечило меня от прежней болезни любви и перестало быть нужным. Здоровая, чистая и свежая, я могла продолжать жить и радоваться жизни, но нужно было только отбросить подальше от себя грязные простыни жизни чужой, чтобы они не волочились за мной, не путались в ногах, не отравляли воздух своим несвежим запахом.

Значит, так, — сказала я железным голосом, — я больше с тобой быть не хочу, понятно? Я перестала тебе верить, мне не нравится, что из-за меня ребенок останется без отца, и вся эта грязь мне надоела. Иди к Зинке, к кому хочешь, а ко мне больше не подходи. Все — выпалив все это, я развернулась и ушла.

Девушки в общежитии сказали мне, что я поступила благородно, но я-то знала истинную цену своему поведению. Если бы я его любила, фиг бы, Зинка получила его обратно, ей повезло, что чувство прошло. С другой стороны, я поняла, что в моей жизни таких разборок больше не будет никогда — при одном намеке на что-либо подобное чувство будет проходить незамедлительно. Так оно потом всю жизнь и шло — я ни разу не перебежала дорогу ни одной женщине, бросая мужиков и считая, что они-то переживут.

Свадьба у моего целителя с Зинкой все-таки была. Они получили комнату в общежитии, и я их видела часто. У нее при виде меня в глазах появлялся алчный блеск, он бледнел, а я не чувствовала ничего.

Живот у новобрачной так и не вырос. Оказалось, что она пошла к врачу, рассказала, что вот, парень обещал жениться, она поддалась, а он теперь — в кусты. Поплакала там. Врачиха прониклась и дала ей фальшивую справку. Широкую гласность эта гнусность приобрела благодаря подружкам новобрачной, с которыми она необдуманно поделилась своей тайной.

Все жалели ее мужа, так глупо попавшегося, и даже начали говорить, что зря я его оставила. Но я вины за собой не чувствовала. Я навсегда разучилась жалеть мужчин и больше никогда в жизни ни один из них не высек из моего сердца ни одной искры сочувствия: я всегда была на стороне женщины.

Тем более, что много лет спустя я повела своего сына на концерт детского хора Центрального Телевидения, и там в одном из номеров объявили солистом мальчика с фамилией моего врачевателя. По возрасту этот мальчик вполне мог быть его сыном. Значит, ребенок все-таки появился, пусть с опозданием, ну и пусть. И значит, я была права, что ушла, ведь самое главное — это то, что человек родился, он родился, несмотря ни на что.

Если закрыть зонт слишком рано, то успеешь вымокнуть до того, как попадешь в трамвай, но если замешкаешься, берегись: толпа сомнет тебя и твой зонт, да еще и обругает. По случаю дождя, окна закрыты, что не мешает воде проникать внутрь. Часть сидений пустует из-за натекшей воды — все стоят вплотную друг к другу, даже вжавшись друг в друга.

Эта интимнейшая близость особенно отвратительна, потому что вынуждена и неуместна, все взвинчены, все кипят, толпа вулканов теснится в трамвайном вагоне, готовая взорваться в любой момент по любому, самому плевому поводу.

Мокрое платье липнет к ногам, мокрые волосы — ко лбу и шее, но убрать их нечем, рук не поднять.

Окна трамвая запотели, по ним ползут кривые струйки, вагон заполнен духотой, влажными испарениями, запахами не слишком свежей мокрой одежды, пота, спиртного перегара и табачной гари. В этом букете запах французских духов кажется навязчивым и тошнотворным… Еще миг — лопнет сердце, и наконец-то закончится эта пытка, но тут трамвай замирает, распахиваются двери, и можно, наконец, выпасть из вагона.Свежий запах дождя заполняет легкие, дождь поливает тебя, но это даже приятно после липкой нечистоты трамвая. И вот, наплевав на все, идешь под дождем, в туфлях хлюпает вода, подол намок и тяжело бьет по икрам, зонт абсолютно бесполезен, но все это мелочи. Главное — ты дышишь.

…

Я даже себе самой не могу признаться, что прозевала жизнь, проспала ее, проболтала, профукала. Как же мне объяснить это им?

На все мои попытки, нерешительные надо признать, — ирония:

— О-о! Давно ли такая деловая?!

Да, они правы, недавно. К огромной моей печали, слишком-слишком недавно.

Тратила свое единственное достояние бездумно и бездарно, как все вокруг меня, но они-то, они почему не объяснили?! Хотя что это я? Как они могут объяснить то, чего в их понимании не существует? Ведь полная уверенность в своей абсолютной правоте и непогрешимости. А спроси: «Что вы сделали за свою жизнь?» — удивятся и оскорбятся. Как же, жили честно, правильно, дочь вырастили (о, эта фальшь, эта игра на публику в заботливых и чадолюбивых родителей!) — чего же еще?

И никогда не узнают и не поймут, что это значит — жить в полную силу, не растратив ни мгновения зря, не потеряв ни секунды…

А я — узнаю ли это я?

…

Люди, зачем разговариваете? Зачем раскрываете рты, что за истины спешите изречь, торопитесь?

Все говорят, говорят… О чем? Цены, болезни, анекдоты, начальник — идиот, а эта стерва…, дурак он…, не хочу, хочу,буду, не буду, ты, я, вы, мы, за что, потому что, и ладно, вот здорово, ешь, не ешь…

О— о-о! Сколько же можно?!

Хочу тишины пустой комнаты, чтобы даже молчать в ней было некому. Чтобы никто не шуршал газетой, чтобы нигде не бормотал телевизор, не ныло бы радио, не раздавались бы шаги, кашель, дыхание.

Говорят, сибиряки — молчуны. Хочу в Сибирь! Тишины хочу, тишины…

Мама часто говорит, что меня нужно поселить на необитаемом острове, раз я так людей не люблю.

Я согласна. Но еще лучше было бы — на необитаемом астероиде.

Время катило свои волны, я то барахталась в них, то пыталась упрямо идти навстречу, а они вновь и вновь сбивали меня с ног, и опять меня било о прибрежные камни, и я захлебывалась, кричала беззвучно — никто не слышал, да и не слушал меня, и вот наступил момент, когда прибой вынес меня, утомленную этой бесплодной борьбой, полуживую, оглушенную, — с пятимесячным сыном Мишкой на руках при отсутствии какого-либо присутствия его отца в обозримом пространстве вокруг — в город моего детства, в родительский дом.

Ребенок был слабеньким, непрерывно болел, и я была вынуждена взять академический отпуск в институте. По этой причине из общежития меня выселили, пришлось уехать к родителям — больше мне деться было некуда.

Родительский дом, отнюдь, не стал для меня тихой гаванью, где можно было бы залечить душевные раны, прийти в себя, найти силы и продолжить жить обновленной и окрепшей.

Родители только утвердились в своем представлении обо мне как о существе никчемном и ни на что не способном. Мой развод, мой ребенок — все это возмущало их, потому что давало окружающим их людям повод для пересудов и сплетен. Они не могли понять, как это я посмела отказаться от статуса замужней женщины, и никакие мои доводы в расчет принимать не хотели. Кажется, они оба — мама тоже, и это меня ставило в тупик, — искренне считали, что мужчина не только имеет право, но даже, чуть ли, не обязан вести рассеянный образ жизни, гулять с друзьями и подругами, ничего не делать по дому и не обращать внимания на ребенка, а женщина, жена, должна к такому его поведению относиться с пониманием, не упрекать, ждать, заниматься хозяйством и детьми, да при этом еще при каждом удобном случае рассказывать всем, попавшимся под руку, какой у нее замечательный муж и повелитель.

Я очень быстро перестала спорить с ними — уже через неделю после моего приезда в доме наступила тишина. Не оставить меня у себя они не могли — опасались общественного мнения, которое легко бы им простило, если бы они выгнали непутевую дочь, но был еще ребенок, внук, а это была своеобразная священная корова: ведь дедушки и бабушки просто обязанны обожать своих внуков, какими бы ни были у них отношения со своими детьми — родителями этих внуков.

Я с малышом вновь заняла свою прежнюю комнату и стала ее обживать. Коляска для сына у меня была — однокурсники подарили, — кроватку отдала соседка, вот только высокого стульчика не было, и я кормила сына, держа его на коленях.

Родители были готовы обеспечить нас питанием, но обо всем другом я должна была позаботиться сама. Это было непростой задачей. Алиментов мне выпадало не более двадцати рублей в месяц, и нужно был изобрести что-нибудь, чтобы на эти деньги одевать Мишку и одеваться самой.

Дни у меня были невероятно насыщенные, я крутилась, как белка в колесе и вечером, уложив сына, падала без сил, чтобы в шесть утра снова вскочить и впрячься в очередной день.

Родители вставали в семь. К этому времени я уже успевала вымыть сына и накормить его, и мы сидели с ним в нашей комнате — он играл в кроватке, а я убирала: вытирала пыль, застилала постель, гладила его и свои вещички. Родители уходили на работу, не заглянув к нам и не поинтересовавшись, как дела у внука, сначала меня это обижало, а потом я привыкла и даже стала находить в этом некоторое удобство: по крайней мере, никто не вмешивался в мои отношения с ребенком и не диктовал, как мне его растить.

После ухода родителей я завтракала, собирала малыша, и мы шли гулять, если можно считать прогулкой наши походы по магазинам и на базар. Вскоре меня уже знали все продавцы в окрестных магазинах и все рыночные торговцы. Многие сочувственно относились к тому, что мне не с кем оставить ребенка, и обслуживали меня без очереди, но все равно ежедневные покупки давались мне нелегко. Покупать впрок я не могла: мама оставляла на столе в кухне три рубля, а потому я могла действовать только в пределах этой суммы. Вечером я клала на стол список купленного и сдачу, если она оставалась.

После прогулки начинались хлопоты с ребенком — мытье, обед, укладывание спать, потом нужно было убрать квартиру — мама перестала делать что бы то ни было в доме после моего приезда — готовить еду, мыть и убирать кухню, стирать для себя и малыша… Вечером я снова шла с ним на прогулку, возвращалась за полчаса до его сна, купала его, укладывала и валилась сама.

Такой распорядок дня привел к тому, что я родителей не видела неделями. В пятницу я, ценой героических усилий, готовила обед на два дня, и в выходные гуляла с малышом все время между его кормлениями. Тяжело приходилось, если была плохая погода, но тут мне внезапно повезло.

Однажды на улице меня кто-то окликнул. Я обернулась и увидела свою школьную подругу, Люсю, ту самую, которая принесла мне весть о свадьбе моего первого возлюбленного, а потом не дала ему уйти, не объяснившись.

Мы страшно обрадовались встрече, особенно, я: она жила в другом городе, училась там в техникуме, и я думала, что раньше летних каникул мы не увидимся. Как оказалось, приехала она по очень печальному поводу: умерла ее бабушка. Подруга моя была сиротой, воспитывалась у бабушки, и теперь осталась совершенно одна. От бабушки ей остались квартира и небольшой дачный участок за городом, а потому она решила переехать обратно, пойти работать и доучиваться на вечернем отделении. Я настолько была лишена общения с людьми, что даже не знала о похоронах ее бабушки, и теперь мне было неловко, но она успокоила меня, сказала, что все понимает, что шла ко мне, когда увидела меня на улице и что я должна переехать к ней — как-нибудь справимся вдвоем.

Дома мое желание съехать вызвало дикий скандал. Родители не желали разговаривать об этом. Сначала в моей душе шевельнулась надежда, что, может быть, они начали привыкать к присутствию меня и Мишки, но оказалось, что я карась-идеалист.

— Перед всем городом нас опозорить хочешь, — гремел отец, — мало того, что матерью-одиночкой заделалась, так еще хочешь, чтобы люди говорили, что мы единственную дочь из дому выжили!

Нет, ничего не менялось в этих людях. Я сказала, что я им не нужна, что лучше мне уйти и жить своей жизнью с человеком, таким же одиноким, которому наплевать на сплетни, а они смогут жить спокойно, да и денег будет меньше уходить на питание.

—Не твое дело — наши деньги считать. Никуда не пойдешь, и все тут. Я не собираюсь перед всякой швалью отчитываться, почему моя дочь не с нами, а с подругой живет, понятно?!

Я решила остаться, но стала больше времени проводить у Люси, когда она бывала дома. Поэтому и в выходные дни мы с родителями почти не пересекались.

Проблема одежды и обуви собиралась стать неразрешимой, нужно было что-то предпринять, и я полезла в кладовку, надеясь найти в ней какие-нибудь свои старые вещи, из которых я, в свое время, выросла, и переделать их.

В кладовой я нашла целый клад: оказывается мама сложила туда вещи, оставшиеся после бабушки, а среди этих вещей была старая зингеровская машинка. Это была невероятная удача, тем более, что стояла она среди коробок и чемоданов с бабушкиной платьями и прочей мануфактурой — а значит, проблему одежды я могла решить. К моим обычным домашним обязанностям прибавились теперь еще и швейные работы. Я стала ложиться позже, а все вечера я то распарывала вещи, то перекраивала, то строчила. Постепенно, гардероб мой обновлялся, Мишка тоже был одет, я перестала чувствовать себя оборванкой и стала увереннее держаться вне дома.

Зима проходила незаметно, заслоненная суетой, верчением по дому и заботами. Весна наступила внезапно, а потом без перехода превратилась в лето. Подруга моя взяла отпуск и уехала на свою дачу, взяв с меня слово, что я в ближайшие выходные приеду к ней на все время ее отпуска.

Родители отнеслись к моему сообщению об отъезде на дачу спокойно, отец даже проводил меня до автобуса, совершенно не интересуясь, как я, приехав в дачный поселок, доберусь до дома подруги с двумя чемоданами и малышом на руках. Забрав коляску, он ушел еще до того, как я села в автобус, так что загрузиться мне помогали другие пассажиры.

Ехать мне было недалеко — минут сорок. Мишка дремал, я смотрела в окно невидящим взглядом и хотела ехать вот так, бездумно и ничего не делая, всю свою оставшуюся жизнь. За долгие месяцы я впервые сидела без дела, и только сейчас поняла, как я на самом деле, безумно устала.

На нужной мне остановке какой-то парень вытащил мои чемоданы и свою сумку — оказалось, что он тоже был дачником, жил через три дома от моей подруги, но ее не знал, потому что только вчера, уже в темноте, приехал со своим другом в гости к родителям друга. Он вызвался проводить меня, кое-как подхватил вещи и через десять минут мы уже заходили во двор, весь затененный огромным инжирным деревом и не менее огромной шелковицей, а со стороны виноградника с радостными воплями бежала моя подруга в одном купальнике и соломенной шляпе на голове.

Провожатый поставил чемоданы на песок, раскланялся и ушел, а мы начали обживаться на новом месте.

У меня потом была и своя дача… И у моря я бывала, но никогда больше мной не владела такая безмятежность, как в то лето. Внутри меня, словно расправлялось что-то, загнанная и скукоженная душа распрямлялась, а с нею — и вся я. Так хорошо было проводить все дни на свежем воздухе, копаясь в огороде, готовя еду на газовой плитке, стоящей под навесом, оплетенном виноградом, просто валяясь с малышом на расстеленном под инжиром одеяле.

Хорошо было есть простую еду, которую мы готовили из соображений экономии и легкости приготовления. Вдыхать запахи моря, зреющих помидоров, разогретого песка.

Хорошо было засыпать под открытым небом, сначала смотреть на невероятные звезды, дрожавшие и переливавшиеся в темноте, причем в голове начинала звучать какая-то странная музыка — легкий звон, мелодичное журчание звуков, шепот, шелест — и незаметно приходил сон, легкий и спокойный, воспровождавшийся какими-то необыкновенно светлыми сновидениями, которые я напрочь забывала, проснувшись, но которые делали пробуждение радостным и бодрым.

Каждый вечер огромная оранжевая луна повисала над морем, нереальная, словно бутафорская, сынишка смотрел на нее, тянулся к ней ручками и что-то лопотал.

Неожиданно он начал ползать. Он заметно поздоровел, загорел, стал много смеяться, пытался уже что-то говорить, и первым словом его было «луня» — так он называл замечательную игрушку, которая ежевечерне висела в небе, а в руки не давалась.

На следующий после приезда день мы пошли на пляж, где увидели метрах в двадцати от себя двух парней, одним из которых был мой попутчик.

Ребята посматривали в нашу сторону, но не подошли, а ушли мы с пляжа раньше, чем они, до наступления зноя.

Еще пару раз мы ходили на пляж втроем, а потом Люська обгорела — она была яркая блондинка, ни одно лето у нее не обходилось без солнечных ожогов — пришлось мне идти на пляж одной. В садовую тачку мы постелили одеяло, я посадила на одеяло малыша, и мы отправились на берег. Тачку трясло, малышу нравилась эта тряска, он ужасно хохотал, я пела ему песню — с таким шумом, хохотом и криком мы прибыли на пляж, где уже играли в бадминтон наши соседи.

Какое-то время спустя, мой попутчик направился ко мне, и я очень порадовалась, что зимой, на всякий случай, сшила себе миленький купальник, и выгляжу сейчас вполне элегантно.

Поздоровавшись, парень бросился на песок рядом с малышом и стал подкладывать ему ракушки и камешки, не позволяя, впрочем, тащить их в рот, а потом предложил мне пойти искупаться, он посидит с ребенком. Я обрадовалась его предложению и ушла в воду, а он стал играть с маленьким, подбрасывать его, кружить, малыш хохотал и визжал от радости, мне же стало грустно от мысли, что всю жизнь ему теперь не будет хватать вот этих мужских игр, и что с этим делать, непонятно.

Люся моя болела дня четыре-пять, и каждый день мой новый знакомый подходил ко мне на пляже, играл с малышом, провожал нас до дачи и уходил, поклонившись и ничего не говоря.

Люська терялась в догадках, что за радость этому человеку быть добровольной няней у чужого ребенка, да и я не совсем понимала его побудительных мотивов.

В очередной раз, проводив меня, он вдруг сказал, что они с другом затеяли шашлык сегодня вечером и приглашают нас к себе. Так, ничего особенного, шашлык, немного сухого вина, музыку послушаем, его папа и мама тоже будут, они вас тоже приглашают — семейный вечер, если вы опасаетесь идти в гости к незнакомым людям. Да, извините, я до сих пор не представился. Меня Сергеем зовут.

Он умолк, глядя на меня. Мы с Люсей переглянулись, я собиралась отказаться, но она опередила меня и сказала, что, конечно же, мы придем. Мне показалось, что его отпустило какое-то напряжение, с которым он ждал ответа. Во всяком случае, создалось впечатление, что он перевел дух.

— А как же ребенок…— неуверенно начала я, — ему ведь спать нужно.

— А мы его в доме уложим. Мама друга очень детей любит — приглядит за ним. Так я вечером зайду за вами.

Он ушел, а мы стали кормить малыша, решать, что надеть вечером, мыть головы и накручивать волосы на папильотки из бинта и газетной бумаги — работы хватило как раз до темноты, а когда стемнело, Сергей пришел за нами, и мы ахнули, потому что был он в белой летней форме моряка торгового флота и выглядел просто потрясающе. Оказалось, что они с другом служат вместе, он — старпомом, друг — стармехом, у обоих отпуск, в который они решили приехать сюда и отдохнуть в тишине и безлюдье.

Чувствуя себя золушками на балу, мы отправились к дому друга, откуда доносились запахи жарящегося мяса, звучала какая-то танцевальная мелодия, а весь двор был освещен гирляндой из обычных лампочек, протянутой между деревьями.

Друг и его родители оказались армянами, очень радушными и веселыми. Мама, тетя Седа сразу схватила мальчика и стала с ним играть, время от времени шутливо накидываясь на сына с требованием немедленно осчастливить ее внуками и упреками в эгоизме, который заметен всем девушкам, а потому он дожил уже до тридцати лет, но все еще не женат, видимо такова ее горькая доля — умереть, не увидев его детей.

— Не до тридцати, а до тридцати двух, — смеясь поправил ее сын, — я не женщина, мне молодиться ни к чему.

Она безнадежно махнула на него рукой и унесла ребенка в дом, чтобы уложить спать.

Вечер, и вправду, оказался приятным. Шашлык был очень вкусный, тем более, что мы с подругой сидели на одних овощах и молоке: наш бюджет не позволял нам тратиться на мясо. Вино было легким и приятным, но я выпила всего полбокала, ведь я еще кормила малыша. Вина мне больше не предлагали, стали наливать в бокал яблочный сок, а я удивилась такой деликатности: никто ничего не сказал, просто и молча сделали так, как было лучше для меня.

Меня все удивляло в этих людях. И то, что Роман — сын — запросто шутил с родителями, и они его не обрывали, не говорили, что он забывается, не считали его тон непозволительным при разговоре с отцом и матерью. И то, что он мог вот так, запросто, пригласить к столу друзей — а получалось даже, что и не друзей, а совершенно незнакомых людей, подумаешь, пляжное знакомство. И то, что он привез с собой друга, опять-таки, незнакомого семье. Стол был заставлен замечательными армянскими соленьями, мать требовала, чтобы все ели побольше… Мне это было так странно и непривычно: ведь у нас дома еда готовилась по принципу пусть лучше не хватит, чем останется, и я с самого детства знала, что, проголодавшись вечером, лучше терпеть до утра — все равно ничего не дадут, зато наслушаешься.

Вот так живут нормальные люди, нормальные семьи, — с горечью думала я и не могла понять, почему именно мне не досталась такая семья.

Подруга моя вовсю кокетничала с Романом, ему это, явно, нравилось, родители его несколько раз многозначительно переглянулись, и отец — дядя Аркадий — ухмыльнулся, а мать понимающе ему подмигнула. Кому-то пришла идея потанцевать, мы поднялись, сильные руки взяли меня за талию, очень близко я услыхала мужское дыхание, мы стали двигаться под музыку, лившуюся из маленького приемника, но никаких особых эмоций я не ощутила. Мне было так хорошо от царившей в этом дворике семейной атмосферы, совершенно не знакомой мне ранее, что на более сильное чувство я была просто не способна.

Все хорошее когда-нибудь кончается. Кончился и этот праздник, Сергей вынес из дома спящего малыша, и мы пошли к нашему двору. Дошли до него только мы с ним — наши друзья по дороге куда-то делись. Сережа положил мальчика на постель, погладил меня по голове и ушел, сказав спокойной ночи.

Я осталась одна в темноте и была даже рада этому. Что-то новое входило в мою жизнь, что-то большое — больше, чем я могла в тот момент осознать, оно не помещалось в мое сознание, нужно было подумать, но вот беда, о чем думать — я не знала. Знала только, что любой человек, оказавшийся в тот момент рядом со мной, был бы лишним.

Уснула я неожиданно быстро, утро было лучезарно, настроение прекрасное, я пела, моя малыша, готовя ему и себе завтрак, на запах которого из дома выползла, сонная и томная, Люська.

На пляж мы теперь ходили вчетвером, надобности в тачке не было никакой: малыш теперь приезжал к морю на сильной шее Сергея, а назад, как правило, возвращался уже спящий, лежа в его же сильных и надежных руках. У нашей парочки вовсю раскочегаривался роман, Люська моя ходила ошалевшая и мало контактная, что меня вполне устраивало: меня переполняли тишина и покой, и мне не хотелось их спугнуть.

Идиллия эта продолжалась недолго: задул холодный северный ветер, на море начался шторм, жить на даче стало невозможно, и мы решили вернуться в город. Родители Романа уже уехали — они оба работали и приезжали на дачу только в выходные дни, ребята договорились с соседом, у которого была машина, и он отвез нас всех домой.

Отпуск у парней еще не закончился, а потому мы продолжали встречаться: ходили вместе гулять, в летний кинотеатр, куда можно было взять малыша в коляске, и он мирно спал, пока мы смотрели фильм. В особенно холодные вечера мы сидели у Романа, в квартире его родителей: болтали, слушали музыку — там были такие пластинки, какие только из загранплавания и можно было привезти, — тетя Седа кормила всю нашу ораву и тетешкалась с моим малышом. Ему она страшно нравилась — видно, детям необходимо общаться с бабушками, он и стал ее бабой называть, а она чуть не рыдала от умиления. Дядя Аркадий тоже хотел получить свою порцию любви от маленького человечка, ревновал его к жене, они пару раз даже поссорились из-за того, кто будет его чаем поить… Такие добрые и светлые были люди… Почему бы всем не быть такими?

Мне было очень хорошо с ними, но сердце щемила одна и та же боль: скоро парни уедут, и все закончится, а я останусь со своими родителями — чужими, недобрыми, жадными; с их неприязненными взглядами при редких встречах, с их ханжеством и неискренностью. Хватит ли сил у меня снова втиснуть свою расправившуюся душу в холодную раковину бесчувственности и апатии — потому что, если не хватит, погибнем мы оба: и я, и мой ребенок.

Дня за три до отъезда ребят Люся сообщила мне, что Роман зовет ее с собой, отказывается без нее ехать, что уже и с родителями его разговор был, они очень довольны, и даже уже билеты куплены…

Это был удар! Я была очень рада за нее, но ее отъезд означал, что я остаюсь одна, совсем одна — без поддержки и помощи — а ведь прошлую зиму я только благодаря подруге и пережила. Что бы я делала, если бы не выходные, когда можно было отдохнуть и отдышаться от своей тюрьмы в родительской квартире?!

Последний вечер прошел очень тяжело для меня. Я была, словно в тумане. Улыбалась, говорила что-то, ела, пила, но все это происходило автоматически, без моего участия, а сама я находилась на дне черного отчаяния, где билась лишь одна мысль: как мне дальше жить?

Было уже поздно, все пошли провожать меня домой, шли молча и как-то обособленно — каждый сам по себе. Я пожала парням руки, обнялась с подругой и ушла в подъезд, как уходят в другую жизнь. Да, собственно, так оно и было. Они уезжали к счастью — к работе, любви, путешествиям, — а я оставалсь в болоте, из которого выбраться в одиночку я, в тогдашнем моем состоянии, не могла. Я знала точно, что мы с ними больше никогда не увидимся: очень уж разная будет у нас жизнь — она-то нас и разведет.

Ох, как я вставала назавтра! Я была разбита, как будто пробежала марафонскую дистанцию. Болело все — голова, руки, ноги, тело… На самом деле, болела душа — и делала больной всю меня.

Жизнь продолжалась, если это можно было назвать жизнью. Опять прислуживание родителям, мелочные расчеты, направленные на то, чтобы скопить семь рублей и купить себе осенние туфли, слезы над каждой дырочкой в чулке, ненавистная домашняя работа, одиночество, холод снаружи и внутри. Вернулись родители друга, ездившие устраивать сыну свадьбу, привезли мне подарок от подруги: альбом фотографий со свадьбы и хорошенькие ботиночки, которые решали проблему обуви не только на осень, но и на зиму.

Мне стало немного теплее: опять появились люди, которые хорошо ко мне относились и приглашали меня приходить почаще, но я старалась не злоупотреблять их гостеприимством и навещала их не чаще двух раз в месяц, когда становилось совсем уж невмоготу.

И от них, и из писем Люси я знала, что ребята в плавании, что она уже ждет ребенка и очень скучает и по мужу, и по мне, и по моему малышу.

Сын был едиственной радостью. Он уже довольно хорошо разговаривал, во всяком случае, мог объяснить, чего именно он в данный момент хочет, ходил и даже бегал — днем, когда никого не было дома я разрешала ему бегать по квартире, поставив лишь условие, что он ничего не будет трогать. Такой кроха, а что-то он чувствовал — иногда вдруг начинал гладить меня по лицу и приговаривать: «Бедий, бедий», — что означало бедный, бедный.

Он утверждает, что помнит эти моменты, хотя я в это не верю: ему было всего полтора года, не мог он ничего запомнить. Он говорит, ему казалось тогда, что за стенкой живет баба-яга, она хочет меня съесть, я боюсь, а ему меня жалко. Не знаю… может быть…

Однажды был совсем уж кошмарный день.Дул пронзительный ветер, периодически начинал идти дождь, а я вынуждена была выйти из дома, чтобы купить продукты. Дома не было ничего, даже хлеба. Из последнего стакана молока я сварила ребенку манную кашу, но ведь нужно было есть что-то и на обед и ужин, а готовить был не из чего, и я не могла придумать, как обойтись тремя рублями, если нужны и молоко, и мясо, и лук — и все остальное.

Делать было нечего, нужно было идти. Я одела потеплее Мишку, оделась сама, стащила коляску вниз, посадила его в нее, подняв кузов и застегнув фартук. Теперь я могла быть уверенной, что он не промокнет. Со мной дело обстояло хуже: плаща у меня не было, ветер был такой, что ни один зонт не выдержал бы, да и рук у меня было маловато, чтобы и коляску катить, и сумку с покупками нести, и зонт над собой держать. Поэтому я решила, что двум смертям не бывать, и вышла из подъезда на дождь.

Он стоял прямо передо мной — в полной форме и плаще с капюшоном.

Сразу все поняв, он развернул коляску, вкатил ее обратно и потащил вместе с малышом наверх. У дверей квартиры он поставил коляску и сказал:

— Собирай вещи, у нас самолет завтра рано утром. Чемоданы у тебя есть. Много не бери — купим новое. Часа тебе хватит? Я бы помог, но мне к Ромкиным старикам зайти нужно — я обещал.

Сказав это, он повернулся и пошел вниз по лестнице, а я все стояла у дверей в квартиру, слушала, как постепенно затихают его шаги, как стукнула входная дверь, как дождь стучит в лестничное окно…

Потом я отперла дверь, вошла в квартиру, раздела малыша и вытащила из кладовки чемоданы, с которыми летом ездила на дачу.

Какой-то звук ворвался в сознание и разбудил меня. В комнате было совершенно темно, но, даже ничего не видя, я почувствовала, что это не моя комната в квартире родителей, правда, понять сразу, где я нахожусь, я не могла. Паника, было охватила меня, но тут я проснулась окончательно и все вспомнила.

…В самолете Мишка немедленно заснул. В подвесную люльку он уже не помещался, и стюардесса предложила уложить его на соседние кресла — благо были свободные места. Она даже одеяло для него принесла и маленькую подушечку.

Следом за Мишкой уснула и я, что было для меня нехарактерно: обычно, я сидя заснуть не могла, видимо, душевная усталость превысила мои возможности, вот я и отключилась.

Сергей разбудил меня, когда принесли завтрак, а Мишку мы так и не добудились. Поев, я снова уснула и проснулась уже, когда самолет шел на снижение из-за того, что Сергей стал пристегивать мой ремень безопасности.

Мы вышли из самолета в настоящую зиму — все было в снегу, было морозно, и мы почти бегом кинулись к зданию аэропорта.

Пока Сергей дожидался багажа, я привела себя в порядок — специально для этого взяла в сумочку все необходимое — умыла сына и решила, что будь, что будет — не понравлюсь, ничего не поделаешь, какая есть.

Перед тем, как пойти за такси, Сергей сказал:

— Хочу кое-что сказать тебе, пока мы еще не приехали. Никого и ничего не бойся — они хорошие люди, любят меня, хотят, чтобы мне было хорошо, поэтому ревности не будет, а все остальное зависит лишь от тебя. Ни нарочно, ни нечаянно тебя обижать не будут, а ты попытайся не дичиться, ладно? Я понимаю, тебе будет очень трудно, но еще месяц я буду на берегу и постараюсь тебе помочь. Не старайся выглядеть лучше, чем ты есть — ты достаточно хороша и без этого. Главное — помни, они другие. Ты им нужна, Мишка им нужен, отсюда и будем строить отношения. Я очень хочу, чтобы они стали твоей семьей. Думаю, они хотят того же. Мама всегда хотела девочку, но что-то там у нее не вышло. Ты поняла меня? Не бойся.

Я слушала его и удивлялась сама себе. Я и не боялась. Но что-то странное было в этом бесстрашии — оно было каким-то деревянным. Что такое бесстрашие? Человек знает об опасности, но умеет стреножить свой страх. Или отсутствие опасности, когда и бояться нечего. Но я знала, что опасность есть, и очень серьезная: а вот не сложатся отношения с родными Сережи — и что тогда делать? Опять к родителям возвращаться? Опасность была, но стреноживать было нечего: все внутри замерло, закоченело, не было ни страха, ни надежды — странное безразличие владело мною, когда уже все равно, что готовит будущее, когда человек любые события принимает без эмоций, равнодушно и холодно.

Я опять влезала в свою раковину и даже не противилась этому. И странно, почему именно сейчас, когда жизнь готовила мне, казалось бы, радостные перемены, я вдруг начала искать убежища в той броне, которую пару месяцев одиночества после летних радостей никак не могла на себя напялить и мучилась незащищенностью?

Я слушала Сергея и думала, что не буду предпринимать ничего — как получится, так получится. Он, тем временем, закончил этот важный, видимо, для него монолог, посмотрел мне прямо в глаза, что-то там увидел, что-то понял — он, вообще, уже не впервые удивлял меня своей чуткостью — и сказал:

— Ах, я идиот! Не слушай меня. Но все равно — не бойся. Я с тобой.

С тем и отправились мы на стоянку такси.

Сергей, видимо, успел позвонить домой из аэропорта, потому что когда машина подъехала к старинному дому, от подъезда к ней двинулся пожилой мужчина. Он приветственно махал рукой, и, заглядывая внутрь такси, улыбался, слегка тревожно.

Машина уехала. Мы остались стоять, глядя друг на друга.

— Дмитрий Андреич, зачем ты вышел — холодно ведь? — сказал Сергей.

— Так с вещами помочь хотел.

— Ну, не столько у нас вещей, справился бы я, — только тут я поняла, что весь наш багаж составляют мои чемоданы — у Сережи даже сумки с собой не было. — Я ведь на одни сутки летел, — вдруг опять проявил он свою чуткость — вслух я ничего не сказала, а он каким-то образом понял, о чем я подумала, — давайте все-таки, пойдем домой, что здесь стоять? Хотя, что же это я? Дмитрий Андреич, знакомьтесь.

Я назвала себя и впервые посмотрела в глаза отчиму Сережи. Он серьезно смотрел на меня, и я вдруг успокоилась. Этот взгляд не выискивал во мне изъяна, он, скорее спрашивал, тот ли я человек, каким кажусь. Но у меня пока не было ответа на этот вопрос. Я не знала, кем я кажусь, я не знала, какая я, я даже не знала, соответсвую ли я сама себе. Поэтому я просто посмотрела ему в глаза, он улыбнулся, забрал у меня Мишку, и мы вошли в подъезд. На руки к Дмитрию Андреичу Мишка пошел с удовольствием и сразу подкупил его, сказав:

— Деда?

У деды повлажнели глаза, а Сергей засмеялся и сказал:

— Все, Андреич, сосчитали тебя. Прощай, молодость — дедом назвали.

Лифт Мишку поразил. Он вертел головенкой и спрашивал:

— Де? Де? — интересовался, куда это он попал.

Дальше все смешалось. В квартире нас ждали три женщины: мама, бабушка и прабабушка Сережи. Весь день прошел суматошно в одеваниях и переодеваниях, мытье, застолье, непрерывных разговорах, осмотре квартиры — большой, просторной, со старинной мебелью и красивыми вещами — вазами, статуэтками, лампами.

Нам с Мишкой выделили отдельную комнату, в которой уже стояли кроватка, прогулочная коляска, маленький стол, расписанный под хохлому, и такой же стульчик, лежали игрушки — в их числе большой плюшевый медведь, неосуществленная мечта моего детства, кукла, кубики.

Мишка в медведя тут же влюбился и из рук его уже не выпускал, а во время еды сажал рядом с собой и пытался кормить своей ложкой.

Присутствие ребенка, во многом, разрядило атмосферу. Его нужно было то кормить, то мыть, то укладывать спать. Он всюду топал и спрашивал, то и дело: «Цё?» — это означало: «Что это?» Новоявленные бабки и дед ходили за ним и отвечали на его вопросы, то и дело спохватываясь, что нужно то и то сделать на кухне, что пора за стол, что пирожки чуть не подгорели, а молоко почти сбежало. Прабабку он подкупил тем, что, ни слова не говоря и страшно пыхтя, стал карабкаться к ней на колени. Она была горда таким проявлением доверия и с заносчивым видом посматривала на окружающих. В общем, пока Мишка бодрствовал, мне бояться было нечего — он все внимание отвлекал на себя.

Я со страхом ждала вечера — думала, что меня ждет разговор о будущем, когда я уложу сына. Но эта семья, видно, твердо решила меня удивить и изменить мое представление об отношениях людей: за ужином разговаривали о чем угодно, но не о наших планах.

Спать я легла рано, заснула быстро, и вот теперь меня разбудил в незнакомой комнате незнакомый звук, оказавшийся при повторении трамвайным звонком. Это означало, что уже наступило утро и пора вставать. Я попыталась припомнить, где в комнате окно, подошла к нему наощупь, отодвинула плотную непроницаемую штору и увидела только темноту, фонари, снег и пустой двор — было еще очень рано, была суббота, Мишка спал, а потому я снова улеглась в теплую постель и тут же заснула опять.

Проснулась я поздно. Мишкина кроватка была пуста, в квартире было тихо, но это была живая тишина — были слышны приглушенная музыка и негромкие голоса: пищал Мишка и спокойно отвечали ему взрослые. Это было впервые за долгое время, что старшие встали раньше меня, и я почувствовала неудобство и вину — еще решат, что я лентяйка, плохая мать.

Поэтому я быстро вскочила, заправила постели — свою и Мишкину — умылась и пошла на голоса. Все клубились на кухне. Бабушка была у плиты, мать кормила Мишку кашей, Дмитрий Андреич чинил какой-то электроприбор, Сережа читал газету, а прабабушка смотрела, как ест Мишка. Увидев меня, все загалдели, приветственно, и попросили помочь Сереже накрыть стол в гостиной к завтраку.

Так началась моя жизнь в этом доме. Разговор, которого я ждала и боялась, так и не случился. Меня быстро вовлекли в круг семейной жизни, как будто я всегда в ней участвовала, как будто всегда у меня была в ней своя ниша, и сейчас я просто снова ее заняла. Еще пару дней я напрягалась, когда кто-нибудь из сережиных близких обращался ко мне, а потом это чувство незаметно прошло, и я успокоилась, поняв, что никто ничего спрашивать не будет.

Несколько дней мы с Сергеем мотались по магазинам — покупали теплую одежду мне и Мишке. Сережа посоветовал мне купить только самое необходимое, а дальше он намеревался возить нам вещи из-за границы. Мы так и сделали, но даже этого необходимого было столько, сколько мне никогда и никто не покупал. Какое это было странное и незнакомое чувство: зайти в магазин, походить, поглазеть на вещи, что-то выбрать, примерить, взять из рук продавщицы пакет… Как это было странно, проголодавшись, не покупать на улице пирожок с невнятной начинкой, не ходить голодной, потому что и на этот пирожок денег нет, а зайти в кафе, или даже — ресторан, сесть за столик и выбрать любое блюдо и напиток, даже мороженое…

Дома все вещи рассматривались еще раз, уже при участии бабок и дедки, обсуждались их качество и фасон, все ахали, какой у меня прекрасный вкус и как все на мне замечательно сидит, а я тихо таяла от этих похвал и чуть не плакала от благодарности.

В понедельник мы пошли в ЗАГС и подали заявление. Эта, уже знакомая мне процедура, вызвала у меня такие воспоминания, что всю неделю до бракосочетания меня трясло, как во время гриппа, и ничего с этой трясучкой я сделать не могла.

День свадьбы слился в моем мозгу в одно пестрое и шумное пятно: мы расписались, вернувшись домой, застали там толпу родственников и друзей, меня знакомили со всеми, я никого не запомнила, все время старалась не выпускать из виду Сережу, он тоже держал меня в поле зрения и ободряюще кивал мне и подмигивал, я успокаивалась на мгновение, но потом все опять начинало кружиться, и озноб не проходил.

Шумное застолье закончилось поздно ночью. Я даже не знала, кто укладывал Мишку спать и вообще, кто им занимался в этот день. Люся с Романом уехали раньше всех: ей нужно было держать режим, она тоже волновалась за меня, в ЗАГСе даже не сразу смогла расписаться — рука тряслась. Мы обнялись с нею в прихожей, Роман сказал мне, чтобы я ничего не боялась, что Сергей мужик настоящий и в обиду меня не даст, да и родители у него такие, что обид не будет. Тут Сережа вышел в прихожую, и разговор прервался.

Когда все гости разошлись, бабушка и мать ушли в кухню мыть посуду, Дмитрий Андреич стал убирать в гостиной, а Сергей повел меня в свою комнату. Там он усадил меня в кресло и какое-то время молчал, что-то обдумывая. Потом заговорил:

— Мы поженились, но тебя это ни к чему не обязывает, я буду ждать, сколько нужно. Имей в виду: кашу заварил я, если ничего не выйдет, виноват буду я один. Я очень хочу, чтобы все у нас было хорошо, но я хочу, чтобы это получилось потому, что и ты так хочешь. Не из-за твоей благодарности — ты мне ничем не обязана, имей это в виду — не потому, что есть супружеский долг, какой только идиот это придумал, а потому что мы хотим быть вместе и нам вместе хорошо, понимаешь?

Он смотрел на меня серьезными блестящими глазами, взрослый взволнованный мужчина, красивый и порядочный, я смотрела на него и впервые в моей душе зашевелилось что-то большее, чем благодарность и уважение. Я поняла, что тоже хочу, чтобы у нас вышло что-то, я хотела полюбить его и хотела, чтобы и он тоже любил меня, хотя и помнила, что до сих пор любовь приносила мне только горе и разочарование. Может быть, есть какой-то вид любви, особенный, делающий людей счастливыми, и это только мне другая все время доставалась? Этого я не знала, но очень надеялась, что нам удастся стать счастливыми людьми, что мы поможем в этом друг другу. Я уже поняла за последние десять дней, что в Сергее тоже есть какой-то надлом, что-то было в его прошлом, оставило в душе горечь и исчезло. Но спрашивать я его ни о чем не стала — сам расскажет, если придет время, а если не расскажет, что ж, у меня тоже есть прошлое, и я тоже ему ничего пока не рассказывала.

Я кивнула, а он сказал, что время позднее, пора ложиться спать, и я пошла к себе. Мишка спал, стоя на четвереньках, как это часто бывало, я уложила его на бок, легла в постель и заснула. В этом доме я засыпала очень быстро, спала крепко и просыпалась легко. А ведь мне полагалось нервничать, страдать от бессонницы… То ли я очерствела, то ли спокойная, без нервозности, обстановка действовала умиротворяюще — не знаю, но та усталость, которую я испытывала с момента рождения ребенка, меня отпускала потихоньку: я стала реже чувствовать слабость во всем теле, перестала болеть спина — больше не было нужды самой таскать коляску и тяжелые сумки вверх-вниз по лестнице — у меня стало появляться желание выйти и просто погулять, сонливость уменьшилась. В первые дни после приезда, когда вдруг оказалось, что больше не нужно целыми днями колотиться по хозяйству, и есть масса свободного времени, я засыпала всякий раз, как садилась на диван или в кресло. Проснувшись, я сконфуженно обнаруживала, что кто-то укрыл меня пледом и подложил под голову подушку, а я и не почувствовала.

Что еще меня смущало — это мой аппетит. Я никак не могла наесться. Такого количества еды, как в этом доме, мне не приходилось видеть раньше. У них был холодильник, а в нем — сыр, колбаса, сливочное масло, всякие молочные штучки. Кроме того, на обед готовили много, можно было, при желании, съесть не одну котлету, а сколько хочешь, то и дело пекли и жарили пирожки, кексы, разное печенье. Под кухонным окном был шкафчик с отверстием наружу, а в нем — банки и горшочки с соленьями, копченое и соленое сало — и все это можно было есть, когда и сколько захочешь. А сколько у них было варенья! Летом Дмитрий Андреич, бабушка и прабабушка переезжали на дачу — он был преподавателем в техникуме, отпуск имел длинный, и весь его тратил на сад и огород. Поэтому не было нехватки сырья для всяких домашних заготовок, которых хватало до следующего урожая.

Мне было стыдно своей прожорливости, но наедаться я начала только месяца через два после приезда. Я даже поправилась немного, но все сказали, что мне это идет, да я и сама видела, что моя худоба имела болезненный вид: я выглядела почти изможденной, а, поправившись, вдруг приобрела фигуру и формы, превратилась из мальчика в женщину и понравилась сама себе.

Бабки не знали, как нас с Мишкой повкуснее накормить, я старалась почаще торчать на кухне, когда бабушка готовила и смотрела, что и как она делает, чтобы научиться. Ей это нравилось, она многое мне объясняла, предлагала сделать то одно, то другое, мы разговаривали во время работы, и незаметно для себя я стала называть ее так же, как и Сережа — Ба. Мать он называл Ма, прабабушку — Пра, а отчима — Андреичем. Постепенно я тоже стала так к ним обращаться, и все приняли это как должное.

Все в этом доме было необычно для меня. По моим представлениям, они были богаты. Ма и Андреич работали — он преподавал в техникуме, она — в институте, а во время летних каникул ездила в экспедиции — была биологом, возила студентов на практику — у Ба и Пра были пенсии. Квартира была большая, но все было сделано так, чтобы квартира, со временем, досталась Сереже. Была она обставлена мебелью еще из приданого Пра, хорошо отреставрированной и заново перетянутой. Каким-то чудом эта мебель не сгорела в печке во время войны, хотя семья эвакуировалась, и квартира стояла пустая. Все был добротным и красивым в этом доме. Многое было старинным, что-то привозил из плавания отец Сережи, что-то привез уже он сам. Я понимала, что они гораздо состоятельнее, чем мои родители, что им легче быть более щедрыми, но, с другой стороны, мало ли я слыхала рассказов о прижимистых богачах! И еще я поняла, что бедность коверкает души сильнее, чем богатство, тем более, что все было нажито ими совершенно честно, в трудах праведных.

Сережа тоже, наверное, хорошо зарабатывал. Мне, правда, и в голову не приходило разговаривать с ним на эти темы. Он однажды попытался что-то мне рассказать, но я смешалась и сказала ему, что преждевременно обсуждать это — я еще не чувствую себя вправе знать о его доходах и расходах, что меня и так смущают мысли о том, как много он и его родные тратятся на меня и Мишку.

Сергей рассердился и сказал, что подобные глупости он больше слушать не желает, но что понимает меня и пока — он подчеркнул это пока — тоже не требует от меня участия в обсуждении домашнего бюджета, но что я должна понимать: рано или поздно от этого никуда не денешься, если все пойдет так, как ему хотелось бы. Помолчав, он добавил, что надеется на совпадение наших желаний и устремлений. Я кивнула, он взял мою руку и поцеловал ее — необычно и трогательно: не тыльную сторону, а ладонь у запястья.

Это он впервые позволил себе некое физическое сближение, небольшой контакт. До сих пор единственное, что он себе позволял — это держать меня под руку на улице.

Мы проводили много времени наедине. С утра он уходил на работу, но вечером бабки забирали у нас Мишку, и мы проводили это время вдвоем — ходили в кино и театры, просто гуляли или сидели в его комнате и разговаривали.

Иногда мы вместе со всеми сидели в гостиной и смотрели телевизор. Однажды Сережа, как обычно, сел радом со мной на диван и вдруг обнял меня за плечи. Я сначала замерла, но потом почувствовала, что, оказывается давно этого хочу и жду. Я прижалась щекой к его плечу и ощутила такой покой, такое умиротворение, как будто вернулась из долгой тяжелой поездки домой.

В остальном он вел себя очень сдержанно, не форсировал события, а у меня внутри был еще какой-то стопор, не позволявший захотеть чего-то большего.

Время шло, летело, неслось! Капремонт его корабля закончился, шла уборка, вот-вот он должен был уйти в плавание, и я начала испытывать легкую панику от мысли, что останусь одна.

Я отдавала себе отчет, что любви между нами нет. Не было лихорадки в крови, не екало сердце при встречах. Мы были нужны друг другу — с каждым днем все сильнее. Он подарил мне семью, покровительство старших, которого мне не хватало всю жизнь, теплый дом, достаток, покой. Что давала ему я, я еще не знала, но что-то нужное для себя он, явно, получал. Мы сближались все сильнее, все откровеннее были наши разговоры, все легче было рассказывать о себе.

Однажды он позвонил с работы и сказал, что вынужден задержаться допоздна. За месяц это был первый вечер без него, было как-то пусто, и вот тут-то произошел разговор, которого я уже и ждать перестала. Мы пили чай, когда Ма сказала, что нам нужно поговорить. У меня внутри все болезненно сжалось, я побледнела — я почувствовала это — и стала смотреть в свою чашку, не в силах поднять голову и взглянуть на нее.

Она, не обращая внимания на попытки Ба остановить ее рассказала мне, что Сережа был женат — женился сразу после окончания училища. Что они ждали ребенка, жена его была на седьмом месяце. Он проводил жену в консультацию на очередной осмотр, а сам отошел на другую сторону улицы купить сигарет. Он как раз открывал пачку, когда жена вышла из поликлиники и стала переходить улицу, направляясь к нему. Какой-то скот на бешеной скорости проехал на зеленый свет, сбил ее и умчался, не остановившись. Она умерла на месте. Вот уже семь лет он был один, никого не приводил домой, ни к кому не ходил, а осенью вернулся из отпуска сам не свой и объявил им, что женится на женщине с ребенком, что там такой мальчишка, ему кажется, что он похож на его бедного малыша — это он впервые за семь лет сказал что-то о своем неродившемся ребенке — и что мама тоже хороша, но даже если бы это было не так, он бы ради мальчика на ней женился.

Вот и прояснились мотивы его летнего поведения — я ведь чувствовала, что дело не во мне и не ошиблась, оказывается.

Ма сказала, что они со страхом ждали моего приезда, она хочет быть честной и поставить все точки над i. Но что они договорились между собой принять кого угодно ради их мальчика. Ведь все эти семь лет они страдали и переживали за него и вместе с ним.

Она не может передать мне, какое облегчение испытала вся семья, увидев меня. И весь этот месяц им становилось все легче и спокойнее за Сережу. Они догадываются, что и у меня в жизни было какое-то несчастье — они не знают, какое, но если я не хочу рассказывать, они это поймут. Для них главное — чтобы Сереже было хорошо, а ему, как им кажется, со мной хорошо. И теперь они верят, что я стану родной им и их мальчику. А они, со своей стороны, готовы все сделать, чтобы помочь мне и Мишке в этой жизни.

Под конец ее монолога мы все уже хлюпали носами, Андреич ужасно сопел, потом вышел и вернулся с рюмками и графинчиком водки, заявив, что после такого без поллитры не обойдешься. Мы все выпили, скривились, а я даже закашлялась — я впервые пила водку — и тут слово взяла Ба.

Она сказала, чтобы я не рассказывала Сереже об этом разговоре. Если он сам решит сообщить мне о погибшей жене, чтобы я сделала вид, будто ничего не знаю. Что мне это поможет, с одной стороны, пожалеть его, а с другой — не ущемить его самолюбия. Он ведь тоже не знает, что и как произошло у меня в жизни, и рассказать некому, ему труднее, а мне они облегчают задачу, потому что хотят помочь нашему сближению. После этого она сказала, что конференция окончена и чтобы все шли по своим комнатам и не мешали бы ей спокойно убрать со стола.

Я пошла к себе, но не легла. Мне нужно было все обдумать. Я не привыкла к таким драматическим извивам. Жизнь, казалось мне, гораздо прозаичнее. В ней идет битва за кусок хлеба, в ней неверные мужья и нелюбящие родители, в ней нет места семилетней тоске по погибшей жене: сосед родителей, например, женился через три месяца после того, как его жена умерла во время родов.

Я попала в кино! Здесь, как в кино, была чересчур большая и красивая квартира, чересчур вежливые и доброжелательные люди, чересчур любящие друг друга — как не было в той реальной жизни, которой я жила до сих пор. Смогу ли я, девочка из зрительного зала, достойно сыграть роль, отведенную мне в этом фильме безжалостным режиссером — жизнью?

Мне не хотелось возвращаться в зал — там было плохо, накурено, намусорено, грубые парни свистели во время лирических эпизодов, люди разговаривали вслух и мешали смотреть и переживать. Дверь то и дело открывалась — зрители входили и выходили, когда захочется, из открытой двери тянуло холодом, а летом было душно и пахло чужим потом…

Нет, я не хотела туда возвращаться, в этот захолустный кинозал для плебса.

Но только я сама могла решить, способна ли я на достойную игру, и решать нужно было быстро — времени на долгие размышления у меня не было.

Жизнь — режиссер не только жестокий, но и гениальный. Проснувшись утром, первое, что я услыхала: нужно отвезти Сергею вещи на корабль. Он, оказывается, не вернулся ночевать домой, а утром позвонил и сказал, что до отплытия не сможет вырваться, а потому пусть я с Андреичем привезем ему вещи — он их сложил заранее — и Мишку, чтобы повидаться.

В комнате Сережи, действительно, стояли сложенные чемоданы. Вызвали такси, мы загрузились и поехали.

Мишке понравились каюта, палуба, рубка, где ему позволили потрогать штурвал. Он сразу в него вцепился и заурчал, изображая работу мотора — так он всегда играл со своими машинками.

Потом Сережа водил и носил его по кораблю, и в каюту ребенок вернулся, имея в каждой руке по пирожку, карманы его были набиты кофетами и орехами, а мандарин был уже очищен. Мишка, то и дело, разевал рот, и Сережа давал ему очередную мандариновую дольку, приговаривая:

— Осторожно, не жадничай. Ты зачем меня цапнул за палец?!

Андреич увез сонного и усталого Мишку домой, а мы остались в каюте. Сереже нужно было идти по делам, и он сказал, чтобы я отдохнула, почитала, а потом он вернется и мы пообедаем.

Мне было странно думать, что эта каюта — его дом. Ведь в ней он жил по полгода и больше. В ней были неправдоподобные чистота и порядок. Морской порядочек — вспомнила я фразу из какого-то фильма. Взяв книгу, я, тем не менее, читать не могла, лежала, думала, что же мне делать дальше, и незаметно для себя заснула.

Проснулась я, когда Сережа вернулся. Он пошел в душ, потом принесли обед, потом забрали грязную посуду.

Потом он заговорил.

Ухожу на полгода и хочу, чтобы не было недоговоренностей. Хочу, чтобы ты знала правду. Я был женат. Наше училище редко кто заканчивает холостым — девочки расхватывают ребят еще на третьем курсе. Конечно, загранка! Все мы — заманчивые и выгодные женихи. Но я женился после училища. Все знакомились на танцах, а я на них не ходил. Раздражали меня эти девочки, что на танцах охотились, да и не верил я им: ради замужества такого тебе напредставляют, а потом окажется, что только шмутки и деньги твои ей нужны. У меня иначе получилось.

Мы с другом пошли в музыкальную школу на концерт его младшей сестры. У них матери не было, так они с отцом старались все сделать, чтобы малышка себя заброшенной не чувствовала. А в школе — учительница этой девочки… Да… Познакомились, еще пару раз заходили — забрать сестричку с урока. Однажды пошли учительницу провожать, а потом друг мне говорит, что не пойдет, чтобы я один шел — она с меня глаз не спускает. Я этого не видел, не решался на нее смотреть.

Поженились. Я в плавание ушел, когда вернулся, узнал, что будет ребенок. Поверить не мог! Кто я такой, чтобы ребенка мне доверили?! Разве я заслужил его? Во мне все пело и кипело — это было даже не счастье, телячий восторг какой-то.

Как— то провожал я ее в консультацию. Она пошла на осмотр, а я ее на улице ждал, и обнаружил, что сигареты кончились. На другую сторону перешел к киоску, ну, купил пачку, стал открывать, смотрю — она идет. И светофор зеленый. Только она до середины улицы дошла — машина откуда-то на полной скорости… На красный поехал, гад какой-то, мразь, представляешь? И убил мою девочку и малыша моего убил.

А дальше ничего не помню. Не знаю, как хоронили, поминки, девять дней — ничего не помню. Меня списать хотели на берег, комиссия была. Прошел! Как, почему — не знаю.

Я на кладбище не хожу. Нет их там. Да и были бы, не пошел бы. Это ведь я виноват… Потом сигарет купил бы, подумаешь! Если бы я у подъезда остался, ничего бы не произошло, это я виноват. Я с того дня больше ни одной сигареты не выкурил, и ту пачку проклятую выбросил тут же. А толку? Не вернуть их ничем, никакими жертвами. Мразь эта, убийца, умчался и не нашли его — никто ничего не успел заметить, так быстро все произошло.

Семь лет я ни на кого не смотрел. Женщины были, конечно, но так, знаешь, гигиеническая процедура, как в сортире. Прости, я грубо говорю, но нежными словами это не опишешь.

А летом увидел Мишку — еще в автобусе, когда он спал у тебя на руках, — и что-то во мне задрожало. Ты не обидишься, если я скажу, что на тебя сначала я и внимания не обратил? Я, наверное, ошибку делаю, говоря тебе такие вещи, но это лишь для того, чтобы сказать, как с того времени изменилось мое отношение к тебе.

Это не любовь. Это больше любви. Вы нужны мне оба — и ты, и твой сын. Нет. Наш сын. Я не чувствую его не своим — он мой, и я хочу, чтобы и ты стала моей. Не в том смысле, когда говорят: Моя женщина, — как о собственности, да и считают собственностью, нет, я хочу, чтобы ты была моей женой, любовницей, другом, дочкой — всем, понимаешь?

Я знаю, что и у тебя было что-то тяжелое в прошлом. Я тебя не тороплю — расскажешь, когда найдешь нужным, а решишь не рассказывать, я и это приму.

Ты прости меня, что я после отпуска уехал и тебе ничего не сказал — мне нужно было вдали от вас себя понять. Приехал домой и говорю, что жениться решил и что ребенок у тебя есть. Мои — ни живы, ни мертвы. А я, веришь ли, день и ночь только о вас и думал. Переживал ужасно: я ведь видел, как ты в дом свой вошла — так на казнь идут. Но не мог я раньше времени тебе какие-то надежды внушать. Если бы оказалось, что я ошибаюсь, я бы все равно тебя оттуда забрал: мы с Ромкой и Люсей это решили, помогли бы тебе здесь устроиться, — но мне хотелось убедиться, что ты мне нужна именно для семьи. Прости, я знаю, ты мучилась лишнее время. Простишь?

Мне кажется, что мы можем друг другу помочь. Я знаю, что и ты меня не любишь. Мы с тобой любовь прошли и переросли. У нас задача — выжить и вырастить Мишку и других детей, если они у нас будут.

Знаешь, я эти семь лет много думал и пришел к выводу, что для хорошей семьи любовь и не обязательна. Смотрю на друзей, как они живут, и такая тоска меня берет. Где та любовь, из-за которой женились? Ни дружбы, ни уважения, одни скандалы. Я не хочу такого.

У нас с тобой есть шанс. Мы оба знаем, что такое горе и одиночество. Мы оба хотим нормальной спокойной жизни, интересной, но спокойной, чтобы дома можно было по-настоящему прийти в себя от всего — от работы, неприятностей, ненужного, но вынужденного общения — от внешнего мира. Мы сумеем построить такую жизнь, я верю в это и прошу тебя поверить.

Он замолчал. Сидел и смотрел на меня.

— Ты знаешь, что ты — красавица? — спросил негромко.

Я отрицательно покачала головой:

— Какая я красавица — кожа и кости.

— Французский стиль

— Голодный стиль. Мне так стыдно, что много ем!

— Вот еще, глупости. Ешь, сколько организму надо. Когда наешься, он тебе сам скажет: «Стоп!» — ешь, подкормишься, станешь на Джину Лоллобриджиду похожа, абсолютно тот же тип.

— Правда? — Я тебе когда-нибудь врал?

— Не знаю, знакомы недавно.

Тут он захохотал, взъерошил мне волосы, но руку с моей головы не убрал, стал осторожно поглаживать, приглаживать мою шевелюру, а потом притянул меня к себе и поцеловал.

Поцелуй был тихий и ласковый. Сережа хорошо умел целовать. Но ничего особенного во мне этот поцелуй не зажег — ни страсти, ни волнения. Было просто приятно и нежно. Слегка замирало сердце, хотелось, чтобы поцелуй не кончался.

Отодвинувшись, он снова посмотрел на меня и снова поцеловал, но теперь это был иной поцелуй — нетерпеливый и даже яростный. Вот тут-то у меня закружилась голова, а дальше были только вихрь, огонь и нежность, раздирающая сердце.

Мы и не заметили, что прошло немало времени, и уже наступила ночь. Мы не спали ни одной минуты. Когда вихрь пролетал, мы разговаривали, потом мы проголодались и ели какое-то печенье и какие-то консервы — странное было сочетание.

Во время одной из передышек, Сережа спросил меня, что я собираюсь делать в будущем. Я не думала.

— Давай вместе подумаем. Ты сколько курсов успела отучиться?

— Полтора — Фью! Слезы! А восстановиться сможешь?

— Думаю, да. Но как я буду учиться? Я все забыла!

— Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Двое моих хороших знакомых преподают в училище математику и физику. Я уже с ними разговаривал. Они согласны быть твоими репетиторами. Вы повторите школьную программу и программу полутора курсов, хорошо?

Это было не хорошо — это было счастье. Мне очень хотелось учиться, но я не представляла, как это сделать. И вот нашелся человек, который нашел решение за меня, даже не ставя меня в известность. Я так устала все решать самостоятельно, мне был необходим кто-то, кто бы мне сказал: «Делай так!» — и я бы сделала. Я не верила, что все это происходит со мной: Аладдин, наверное, меньше удивлялся чудесам и богатству, организованным для него джинном, чем я той нормальной жизни, которая брезжила передо мной, благодаря Сереже.

Я обхватила его руками и прижалась лицом к груди. Он гладил меня по голове, по спине и что-то тихо и нежно бормотал. Я не пыталась разобрать слова, важен был тон, нежный и успокаивающий.

Под это его бормотание я заснула, а проснувшись, обнаружила, что его уже нет, за иллюминатором светит солнце, часы показывают девять часов утра.

Когда Сережа вошел в каюту, я уже приняла душ, оделась и застелила постель. Мы завтракали и смотрели друг на друга. Я была так рада, что, оказывается, никакой роли играть не нужно, нужно быть самой собой, честной и порядочной, что человек понял все обо мне лучше, чем я сама себя понимала и что жизнь теперь будет совсем простой и недвусмысленной, без подтекста, омутов и подводных течений.

Господи, неужели можно будет просто жить? — думала я, глядя, как муж пьет кофе, и боялась, что это — сон, я сейчас проснусь, и все закончится.

Необычно ранняя, дружная и теплая весна катилась неуклонно к лету. Шумели и бушевали, то и дело, грозы, безумная сирень заполняла скверы, сады и базары черничным муссом своих соцветий, учебный год вот-вот должен был закончиться, а я — уехать с детьми на юг.

Подруга моя понимала весь этот расклад и спешила-спешила рассказать, выплеснуть все, что много лет копила и держала в своей душе, не решаясь никому поведать историю своей непростой жизни. Да и не было у нее никого, кому можно было бы доверить то, что в скором времени она доверила мне, как дуплу в сказке о царе Мидасе.

Сергей ушел в плавание, она осталась с его родными, которые, конечно же, поняли, что произошло на корабле. Явно было видно, что все довольны и рады, не знали, как ее повкуснее накормить да что бы такое ей подарить. Ее страшно смущали все эти непривычные знаки внимания и проявления добрых чувств, но люди вели себя настолько тактично и ненавязчиво, что потихоньку она стала привыкать и к ним и к атмосфере тепла и покоя в семье.

Работать ей приходилось ничуть не меньше, чем в доме родителей — все-таки семья была немаленькая, дел было много, и она, конечно же, не сидела и не ждала, что все будет сделано без ее участия. Кроме того, нужно было заниматься: друзья Сергея приходили на занятия неукоснительно и задавали немало.

Но как отличалось верчение здесь от того безнадежного рабства, которое она влачила еще пару месяцев назад. Иногда она сравнивала свою теперешнюю жизнь и боялась, что это сон, или бред, или галлюцинация, ее разбудят или вылечат, и все закончится.

Оказалось, что в доме есть швейная машина: Сережа привез из первого плавания для жены, с тех пор она стояла, забытая, в кладовой. Андреич привел ее в порядок, и было решено, что нужно идти на курсы кройки и шитья, чтобы не быть самоучкой, а шить профессионально и качественно.

В общем, дел хватало. Зима тянулась и тянулась, казалось, что весна не наступит никогда, но она наступила, семья перебралась на дачу, и Мишка чуть с ума не сошел от свободы, огородно-садовых работ, в которых он, на полном серьезе участвовал вместе с Андреичем, приводя себя и свою одежду в такое состояние, что мыть его приходилось по несколько раз в день. Мишка и Андреич очень подружились и души друг в друге не чаяли. Делали гимнастику по утрам, ходили на реку купаться и учиться плавать, пололи огород и топили печь. Кто-то из соседей подарил Мишке щенка, он мгновенно вошел в этот мужской тандем, превратив его в трио, и теперь они так втроем всюду и ходили.

Сережа должен был вернуться в конце июля: он собирался везти жену в Москву — восстанавливаться в институте.

Вот скажите, почему ни у кого из нас не возникла мысль, что я могу перевестись из московского института и учиться, не уезжая от сына и семьи? Ступор какой-то, словно запрограммировали нас всех. Приди нам в голову эта идея, совершенно иначе сложилась бы вся наша жизнь.

Но мы об этом не подумали, Сережа вернулся, и мы поехали в Москву. Восстановили меня быстро: до академки я училась хорошо, — дали направление в общежитие, где Сережа зашел в кабинет коменданта один, пробыл там минут пять, в результате чего я была поселена в двухместную комнату, куда селили только аспирантов, да еще и соседкой была девушка, которая жила у своего мужа, а прописка в общежитии ей была нужна только для получения ими отдельной квартиры после окончания института.

Остаток августа Сережа потратил на оборудование моего нового жилья: прибивал полки, утеплял окно. Он настоял на покупке телевизора и небольшого холодильника, привез мне ковер и кресло. Комната получилась теплая и уютная, плотные шторы отгораживали меня от мира, находилась она в крыле для семейных пар и аспирантов, что гарантировало тишину по вечерам и ночью, в отличие от этажей, где жили буйные студенты с младших курсов.

Но вот август подошел к концу, Сережа уехал, чтобы уйти в новое плавание, и я осталась одна. Первое время мне было трудно: я так давно не оставалась в одиночестве, что просто не знала, куда себя деть, но однажды в воскресенье я проснулась, поняла, что не нужно вскакивать, чтобы мыть и кормить Мишку, или идти в магазин, или еще делать что-то, что я могу, если захочу, хоть весь день проваляться, а не захочу — могу пойти куда угодно на какое угодно время — и ощутила такой прилив счастья, что мне даже стало стыдно перед самой собой. Мне было неловко, что я радуюсь отсутствия сына и людей, которые были так добры ко мне, но сделать я с собой ничего не могла — мне было хорошо.

Я немного опасалась грядущей встречи со своим первым мужем, но оказалось, что бояться мне нечего: он сидел в тюрьме за растление малолетней. Я была потрясена. Конечно, я знала, что он бабник ужасный, просто что-то нездоровое было в его вечной погоне за каждой новой юбкой, ни одну не пропускал, но всегда это были взрослые, все понимающие женщины, а тут вдруг тринадцатилетняя девочка. Мне даже думать не хотелось, что с ним происходит в лагере — все знали, как там относятся к людям с его статьей, но, с другой стороны, и жалости я не испытывала: такой конец его похождений был закономерен и справедлив.

Я сейчас скажу одну вещь, только не смейтесь. У меня создалось впечатление, что за жизнью моей кто-то следит и наказывает обидевших меня. Причем, без моих просьб. Я и поняла-то это совсем недавно: стала вспоминать свою жизнь, людей, и вдруг увидела одну закономерность… Абсолютно все мои друзья — их, правда, не так и много — живут спокойно, без катаклизмов и каких-либо крупных неприятностей. Но вот те, кто хотя бы раз сделал мне пакость…

Судите сами:

Студент. Тайком женился на другой. Результат — алкоголизм, несчастная загубленная жизнь.

Математик. Женился на другой и из расчета. Всю жизнь только и делает, что разводится и женится. Уже пятая у него жена, а все равно, нормальной семьи не получается.

Учитель. Ну, он поплатился круто. И то понятно: остальные были пацанами, они еще за себя не могли отвечать, где им было брать на себя ответственность за чужую жизнь! А он был взрослым, но о будущем моем думать не хотел, хотел иметь любимую игрушку, а если бы ему игрушка надоела или захотелось бы новую, что стало бы тогда со мной? Он не думал об этом.

Тот, что лечил меня от неудачной любви, как раз, меньше всех пострадал, да он и зла мне особенного не принес — так, временное неудобство. И с ним ничего страшного не случилось. Собирался жениться на Зине? И женился, а что слегка над ним поиздевались, так это на пользу: нечего блудить, как только невеста уехала.

Больше всех навредили мне первый муж и его маман. Ух, она меня не переносила! Я не стану рассказывать, как она себя со мной вела. И вот смотрите, какой результат: он в лагере погиб, а она заболела, сами понимаете, чем — и все.

Я когда все это поняла, испугалась даже. Я ничего такого ни для кого не просила! Все происходило помимо меня. А вдруг мне отвечать за это придется? Но ведь моей вины нет, за что же отвечать? Я всю жизнь старалась никому ничего не желать дурного, потому что верю в закон бумеранга: все дурные пожелания другим возвращаются и бьют в лоб желателю.

Я даже мужу своему в лагерь посылку отправила, но, думаю, не ему она досталась…Загубил человек свою жизнь, слава Богу, что я с ним вовремя расплевалась, и можно было жить и спокойно учиться.

А учиться я должна была очень хорошо. У меня был план. Я хотела получать повышенную стипендию, чтобы перестать брать деньги у родителей Сережи. Мы его зарплату не трогали до его возвращения — так можно было собрать деньги на крупные покупки: он хотел машину — и жила я на деньги Ма и Андреича. Мне это было неловко, я экономила, как могла, я умела это делать. Но они, даже не спрашивая меня, присылали мне каждый месяц избыточно большую сумму, которую я стала класть на сберкнижку, а сама зубрила целыми днями, чтобы на сессии получить одни пятерки.

Бывшие мои сокурсники встретили меня с насмешливым недоумением: они помнили и мою нищету, и идиота мужа, и свое тогдашнее превосходство надо мной, когда я, плохо одетая, невыспавшаяся из-за плачущего всю ночь Мишки, пыталась учиться, и получалось это у меня хуже, чем у них, благополучных детей любящих родителей.

Но теперь все изменилось. Я была хорошо одета, имела возможность ходить к дорогому парикмахеру, у меня была комната, обставленная, по моему вкусу, из-за моих дверей можно было услышать музыку, которую невозможно было достать ни за какие деньги: Сережа привез мне магнитофон и кучу бобин с хорошими записями.

Я жила настолько не так, как все, что народ растерялся. И при этом даже не пыталась ни с кем поддерживать отношения, жила себе одна, готовила только на себя, никого к себе не звала и выглядела спокойной и довольной жизнью.

Сережу никто из них не видел, и по общежитию ходили разные, самые фантастические, слухи обо мне, но правды никто не знал: я ни с кем не общалась. Здоровалась-прощалась, не более того.

Да и времени у меня не было. Я старалась все сдавать досрочно, чтобы высвобождать себе время для поездок к Мишке. Он меня не забывал, ждал, радовался моему появлению, старики постоянно говорили с ним обо мне, напоминали и рассказывали. Все было в порядке, жизнь начала мне нравиться, я была занята тем, чем хотела, сын жил у чудных людей, деньги были, где-то в далеких морях трудился ради меня прекрасный мужик — чего было еще желать? Все было просто прекрасно!

Мои каникулы не всегда совпадали с отпуском Сережи — еще и поэтому мне было необходимо экономить время. Но я так училась, такая уже была у меня репутация, что, когда он приезжал, мне всегда давали в деканате свободные дни, и мы уезжали с ним на юг. Зимой и осенью ездили одни, а летом пару раз брали с собой Мишку, но потом он заявил, что лучше будет оставаться на даче — там ему интересней и веселее: есть друзья, собака, Андреич, чего он у моря не видел?! На том и порешили.

Все было прекрасно, кроме отношений с Сережей. Хотя вот я это сказала и поняла, что мне трудно будет объяснить, что именно казалось мне неверным или странным. Мы не ссорились. Встречались всегда с искренней радостью и не наскучивали друг другу. Разговаривали много и откровенно. Секс был упоительным. Мне было приятно смотреть на него, он, явно, любовался и гордился мною. Я забтилась о нем, он — волновался за меня. Мы были друзьями, любовниками, мы были нужны друг другу, нам было хорошо вместе, но все это было не то. Что-то главное так и не возникло между нами.

Когда он возвращался, я встречала его с радостью, но когда он уезжал, я жила спокойно и даже была рада, что могу учиться, не отвлекаясь на заботы о муже и разговоры с ним. Я не ревновала его, даже не задумывалась на тему о том, что по полгода и больше он проводит вдали от меня, здоровый красивый мужик — и что, он мне там верен? Мне эти мысли в голову просто не приходили, а может быть, было мне все равно — я даже и не знаю теперь.

Не знаю, на что надеялся он: ждал ли он, что между нами возникнет то огромное, что было у него с его погибшей женой, и заслонит его от воспоминаний, — или он заранее был готов к просто хорошим отношениям, доверительным и спокойным.

Мы эту тему не обсуждали. Ни разу он мне не сказал, что любит меня, никогда я не говорила ему этого. Хотя, думаю, мы все-таки любили друг друга — разная любовь встречается на свете, у нас была такая, спокойная любовь друзей и единомышленников. Я старалась не слишком задумываться и анализировать, и это мне удавалось.

Учеба занимала очень много времени, тем более, что я стала учиться еще и на курсах английского языка. Это позволило мне подрабатывать переводами у себя в институте, что усилило мой бюджет, а когда оказалось, что целая толпа девчонок мечтает, чтобы я сшила им платья-блузки-юбки, я смогла, наконец, твердо отказаться от денежных дотаций сережиных родителей.

Жизнь была насыщенной, заполненной, я опять крутилась, как белка в колесе — похоже я просто не умела жить иначе — и так, незаметно, я доучилась до четвертого курса.

К этому времени я уже относилась к учебе иначе. Зачетка у меня была такая, что тройка мне была обеспечена обязательно: экзаменатор начинал листать ее, видел сплошные отлично — все, тройку он бы мне поставил даже при абсолютном моем молчании, но я ведь еще и отвечала, отвечала хорошо и уверенно, грамотно строя фразы, не запинаясь, поставленным голосом. Так что с пятерками дело обстояло просто.

Я перестала ходить на лекции по предметам, которые были не слишком важны для моей будущей работы, что высвободило мне время для других дел, и даже у меня появилось время на театры.

До сих пор я ходила в театры урывками, по случаю, а теперь решила посмотреть весь лучший репертуар, что и осуществляла по субботам, благо, в воскресенье можно было наверстать время, отнятое от практических дел.

Билеты добывала я по-разному, но, в основном, ловила лишние. Конечно, я могла позволить себе переплатить за билет, но у меня на это рука не поднималась: с таким трудом заработанные деньги жалко было отдавать в алчные руки перекупщиков и билетных кассирш. Так что я приезжала к театру на час раньше и устраивала охоту, которая, как правило, оканчивалась благополучно, и я оказывалась в зале.

В одну из суббот в третьей декаде марта я ловила билет на модный спектакль в известном театре. Весна никак не хотела приходить, стояла настоящая зима — с сугробами, морозами — и толкаться возле театра было не слишком уютно. Опросив всех стоящих или фланирующих вдоль здания театра людей на предмет уваснетлишнегобилетаеслипоявитсяникомунедавайтетолькомне, я обнаружила у стены театра парня в черном полушубке и огромной рыжей шапке из лисы. Он прятался от ветра за выступом, и потому я не сразу его заметила. Выслушав мою магическую формулу, он с улыбкой ответил, чтобы я не слишком надеялась, вряд ли билет появится, но если вдруг…то он, конечно…

Я продолжала бесплодно болтаться у театрального подъезда, народ прибывал, билетов не было, я начала нервничать, вечер мог пропасть, а мне этого не хотелось.

Идя вдоль театра, я опять напоролась на давешнего парня, а он раздраженно сказал мне, чтобы я прекратила приставать, если билет появится, он сам меня найдет. Эта реплика взбесила меня несказанно, и я резко ответила ему, что, собственно, это он у меня под ногами вертится, а я иду себе по тротуару, и это он мне запретить не может. С тем мы и разошлись в разные стороны.

Время, между тем, приближалось к семи, уже почти вся публика прошла, а билета я так еще и не достала. Вдруг парень в рыжей шапке сказал мне со вздохом:

— Ну, хорошо, пойдемте, — я возликовала, поняв, что, черт побери, посмотрю этот спектакль и пошла следом за ним к театральному входу.

Спектакль не зря был таким дефицитным. Актеры играли блистательно, зал хохотал, я смеялась вместе со всеми, но постепенно, как всегда бывало у этого автора, смех пошел на убыль, а в конце все чуть не плакали от горя и безысходности.

Оказалось, что я зря нервничала: когда я сдала пальто в гардероб до первого звонка было еще достаточно времени, и я успела даже поесть в буфете и купить себе роскошных конфет.

Зайдя в зал я увидела, что парень, продавший мне билет, вертит головой, как будто ищет кого-то. Увидев, что я иду по проходу, он резко повернулся к сцене, из чего я сделала заключение, что искал он меня: видимо, не мог понять, куда это я исчезла — ведь так домогалась билета…

Я села рядом с ним, и весь спектакль краем глаза видела, что он время от времени посматривает на меня.

В антракте он спросил меня, не иду ли я в буфет, я сказала, что уже была, и он ушел. Я никогда в антрактах не выходила из зала, потому и старалась попасть в буфет до спектакля, чтобы потом не разрушать настрой. Так хорошо было сидеть в почти пустом зале, осмысливать увиденное в первом акте и ждать продолжения.

Мой сосед вернулся из буфета и протянул мне «Мишку на севере». У меня есть, — сказала я, но он настойчиво качнул конфетой передо мной, и я взяла ее, решив не спорить по пустякам.

Спектакль закончился, мы сидели близко к сцене и оказались последними в очереди за пальто. Завязался разговор о театрах и знаменитых спектаклях — так, ничего особенного, а тут и очередь подошла.

Взяв пальто, я отошла к зеркалу и стала надевать шляпу. Когда я захотела взять пальто с банкетки, оказалось, что его там нет. Я даже растерялась. Это было новое прекрасное пальто с песцовым воротником — и что же, его украли в театре прямо из-под моего носа? В замешательстве я оглянулась и увидела, что парень держит мое пальто наготове, чтобы помочь мне его надеть. Удивлению моему не было предела. Я уже успела забыть, что он здесь, и уж никак я не могла предположить, что он станет подавать мне пальто. Тем не менее, я воспользовалась его услугой, и мы вышли из театра.

Несмотря на март, погода была самая зимняя: всюду лежал снег и сверху сыпались легкие, посверкивающие в огнях фонарей, снежинки. Мороз был, правда, небольшой — погода была просто предназначена для прогулки.

Мы шли в толпе остальных зрителей к метро и разговаривали о том, кто чем занимается.

Оказалось, что парень — филолог, только что написал диссертацию, и тут скоропостижно скончался его руководитель, защиту отложили, и что будет дальше с ним и его работой, совершенно было не ясно.

Я была сражена наповал. Он был человеком из того мира, который я намечтала себе еще ребенком. Филфак, языки, научная работа… Кроме моих учителей, знакомых с таким образованием у меня не было, а мне очень хотелось быть именно в этом кругу и дружить именно с людьми гуманитарных профессий, которые имели бы самое непосредственное отношение к рождению книг.

Сережа был, конечно, человеком интеллигентным, но даже я была начитаннее его. Я понимала, что у него не всегда было время читать, но, тем не менее, мне недоставало разговоров на литературные темы.

У меня мелькнула мысль, что подан некий знак, но какой именно, я не знала и не понимала. При ближайшем рассмотрении, парень оказался ничего себе — не Сережа, конечно, тот был просто красавец, но и этот был неплох: коренастый блондин, обаятельный и контактный.

В метро он пошел за мной. Я внутренне дернулась, но ничего не сказала — мало ли, вдруг человек тоже в той стороне живет. Когда он вышел следом за мной из поезда, я поняла, что дело не в совпадениях: он, явно, провожал меня.

Положение было наиглупейшее. Мне абсолютно не был нужен этот непрошенный провожатый, но не станешь ведь человеку, который никак свои действия не обозначил, говорить, чтобы шел своей дорогой. Вполне можно было нарваться на ответ, что он именно ею и идет, а вовсе не то, что я себе придумала.

Мне предстояло от метро ехать на троллейбусе. Как всегда по субботам, толпа на остановке превосходила все самые смелые ожидания: студгородок возвращался с развлечений. Увидев толпу, провожатый мой присвистнул и разочарованно сказал:

— Еще и на троллейбусе ехать…

Я хотела ответить ему, что, собственно, никто не заставляет и даже не приглашает, но решила не грубить и просто ответила:

— Да, — думая, что он сейчас извинится, попрощается и уйдет.

Но он остался стоять, и мы продолжили разговор.

Он, как ему казалось, ловко попытался выведать мой статус. Я, внутренне усмехаясь, сообщила ему, что я замужем и даже сын имеется, просто пока я учусь, он живет в другом городе. От моего сообщения он слегка погрустнел, но не ушел.

Я ничего не могла понять: держалась я достаточно строго, оказалась замужней да еще и с ребенком — явно ведь, что не добыча — а он все равно не уходил.

Разговаривать с ним было приятно, у него был мягкий, слегка манерный и ироничный голос, да и выглядел он, повторяю, хорошо. Троллейбусы подходили редко, толпа была такой, что я никак не могла пробиться к дверцам, и тут, после очередного, безуспешно предпринятого мною штурма, он произнес:

— Вас кто-нибудь дома ждет?

— Нет, — с легкой заминкой ответила я, — я же здесь одна, я вам говорила.

— Тогда, может быть, пойдем погуляем? Еще не так поздно, чем здесь торчать, прогуляемся, а потом можно будет такси взять.

Идея мне понравилась, и мы отправились с ним по Садовой в сторону центра.

Оказалось, что зовут его Евгением. Представившись, он тут же сообщил, что его имя происходит от древнегреческого слова «жизнь». Ему очень шло его имя: он, и в самом деле, был полон жизни: подвижный, остроумный и веселый.

С ним было необыкновенно легко. Мы шли и болтали так, словно сто лет были знакомы — ни малейшего стеснения, пауз, которые нечем заполнить, натянутости.

— Слушай, давай перейдем на ты, — попросил он, — а то что же это, почти ровесники и выкаем друг другу.

— А как ты догадался, сколько мне лет?

— По косвенным уликам, — засмеялся он, — не беспокойся, ты на свой возраст не выглядишь. Невозможно поверить, что у тебя пятилетний сын: ты выглядишь, как девочка-подросток!

Так мы шли и шли, забыв, что собирались взять такси и отвезти меня домой, что ночь уже глухая, что транспорт уже не ходит, а в общежитии заперты двери.

В себя мы пришли, обнаружив, что находимся возле Белорусского вокзала и стоим в очереди на такси — все-таки подкорка сработала без нашего участия. Очередь была довольно длинная, в присутствии посторонних разговор увял сам собой, и вдруг Евгений сказал: -

Поехали ко мне. Общежитие заперто, тебе не откроют, а откроют — скандала не оберешься. Поехали.

В голосе его явно были слышны просительные нотки, а я заметалась и запаниковала внутри себя.

Как я могла так легкомысленно забыть обо всем и попасть в столь двусмысленную и даже опасную ситуацию? Я не понимала, что двигало мной и стояла в растерянности и даже страхе. А вдруг он преступник — мало ли обаятельных убийц?!

Я посмотрела на него — он не был похож на преступника, но легче мне от этого не стало. Я молчала, он выжидательно смотрел на меня.

— Поехали? — одними губами спросил он.

Я вздохнула, собралась с духом и промолвила:

— Мы с тобой взрослые люди, ты же понимаешь, о чем я сейчас думаю.

— Понимаю. Я не трону тебя, обещаю. Просто я не могу сейчас остаться один, понимаешь? Только скажи — возьму такси и отвезу тебя, куда скажешь. Но я тебя просто прошу — поедем ко мне!

В такси я ехала, вся сжавшись, и так же, вся сжавшись, я зашла следом за ним в подъезд. Квартира была на втором этаже, мы вошли, и я слегка перевела дух: дверь из прихожей в комнату была открыта, и были видны куклы, сидящие в ряд на шкафу. Вряд ли преступник привел бы свою жертву в квартиру, где живет его, или чей-то еще, ребенок.

Квартира была однокомнатная, никаких других следов ребенка не было, никого, вообще, больше не было, и я спросила у него, что это за квартира. Оказалось, что он ее снимает у своей кузины и живет сейчас один, но что он женат, есть сын, а жена уехала в другой город, к матери, потому что они поссорились.

Я была вся зажата и боялась сделать лишнее движение и произнести лишнее слово. Он достал из шкафа бутылку и сказал:

— Черри-бренди! Ты говорила, тебе нравится. Идем на кухню — посидим и выпьем.

Подошел он при этом ко мне очень близко, и я внутренне просто отпрыгнула от него, заверещав, что пить не буду.

— Что ж ты такая напуганная, — засмеялся он, — не собираюсь я тебя спаивать. Не хочешь пить — не пей.

Остаток ночи мы просидели на кухне. Пили черри-бренди, настоящий, английский, пили чай, что-то ели и разговаривали-разговаривали… Давно я ни с кем не разговаривала так много и откровенно.

Вдруг мы обнаружили, что ночь прошла, что вовсю светит солнце и птицы подают голоса. Ух, ты, ночь прошла. Спать, спать!

— Сейчас я постелю, посиди здесь, — с этими словами он ушел в комнату.

А теперь пусть кто-нибудь объяснит мне, почему я не ушла. Уже ходил транспорт, пока бы я доехала, открыли бы дверь общежития — никто бы и не узнал, когда я вернулась. Произошло то же самое, что и в момент, когда было решено, что я еду учиться в Москву — ступор и отсутствие мозговой деятельности.

Я тупо сидела на кухне, он позвал меня из комнаты, я пошла на его зов и увидела, что мне он постелил на тахте, а себе бросил на пол спальный мешок, какой-то необычный, яркий, ненашенского вида.

— Американский, — объяснил он, — друзья подарили.

Это был еще один признак какой-то иной жизни, с друзьями-американцами, разговорами на небытовые темы, с ночными посиделками… Я хотела такой жизни, хотя и понимала, что моя, наверное, не хуже, просто выглядит не так нарядно, но уж что она спокойнее и надежнее — это было точно.

Евгений вышел, чтобы я могла лечь, я быстро содрала с себя одежду, кляня свое идиотское неумение спать в белье, и нырнула под одеяло. Он вошел в комнату в одних плавках, и я была потрясена его атлетическим видом. буграми мышц, гладкой натянутой кожей и чистой, без волос, грудью. Сережа был стройным и тоже имел неплохую фигуру, но такой античной статуей он не выглядел.

— Ух, ты! Какое у тебя тело тренированное! Ты спортсмен?

— Да.

— Какой вид?

— Плавание

Ну, конечно, я ведь всегда знала, что у пловцов самые гармонично развитые фигуры, потому что в воде работают все группы мышц.

— Какой у тебя разряд? — Мастер спорта международного класса.

— Ни фига себе!

— Да, я был членом юношеской олимпийской сборной по плаванию в студенчестве.

— Когда же ты все успел? Спорт, языки, диссертация…

— Лениться не надо — вот все и успеешь.

Он улегся в спальник. Я смотрела на него и понимала, что хочу с ним дружить, что не хочу его терять. Хочу с ним разговаривать, быть в курсе его дел и настроений, хочу делиться с ним своими мыслями.

— Мы будем друзьями? — спросила я его.

— Нет. У тебя своя жизнь, у меня — своя.

Жалко. Ах, как жалко.

Что поделать — такова жизнь. Невозможно всех встреченных людей складывать в копилку.

О чем-то незначительном еще говорили, но в сердце у меня поселилась боль: я умирала от мысли, что наступит момент, я выйду из этой квартиры, из его жизни, чтобы больше никогда не вернуться, не увидеть, не слышать.

Вдруг он взял мою руку и поцеловал.

— Нет, ты прелестная девочка, но пойми — я занятой человек, женатый, трудно женатый. Да и у тебя дел хватает. Нам было необходимо сегодня не оставаться в одиночестве — мы помогли друг другу и слава богу. А дальше нам нужно опять приступать к своим делам.

Губы у него были мягкие и теплые. Он целовал мне руки, ощущение было сладостным, и я еле сдерживала себя, чтобы не погладить его по щеке.

Заснуть никак не удавалось. На окнах не было штор, солнце заливало комнату, а я привыкла спать в полной темноте. Где-то заплакал ребенок…

— Ребенок плачет, — сказал Женя, — ну, я пошел

Я не успела понять, что он имеет в виду, как он уже был рядом со мной и целовал меня, а я и не помню, что делала я: то ли пыталась вырваться, то ли крепче прижималась к нему.

В то утро, такое далекое, что даже трудно поверить в его существование, я впервые пережила такой взрыв, такую бурю, какой до сих пор ни с кем и никогда не испытывала. На какое-то время я просто перестала существовать, кажется, я потеряла сознание, меня нес вихрь, радужные круги бешено вращались в мозгу, я вся была — только мое тело, которое хотело одного: чтобы эта сладкая пытка длилась и не заканчивалась и чтобы сильные руки не отпускали меня.

Но вот бешеная карусель остановилась, я снова стала зрячей, сознание вернулось ко мне, и первой мыслью было осознание того кошмарного факта, что я, добропорядочная жена и мать, проявившая способность обуздывать свои страсти и держать себя в руках, целомудренный, даже, человек, только что занималась любовью с мужчиной, которого вижу впервые в жизни и с которым знакома всего несколько часов.

Ужас охватил меня. Я ничего не понимала. Что произошло? Как я могла допустить это? Ведь нужно любить человека, знать его, нужно, чтобы он, прежде всего, стал тебе родным?! Что ж это я, как… Шлюха! — услужливо подсказал мозг. Да-да, именно, шлюха! Дешевка, которая ложится в постель с первым встречным незнакомым и чужим человеком. Тут мысли мои споткнулись о слово чужой. Сознание отказывалось считать Евгения чужим — он почему-то казался мне родным и близким. Я ничего не понимала, отчаяние охватило меня: нужно было понять все случившееся, осознать его, а я не могла сосредоточиться, поймать какую-то простую мысль, которая, как мне казалось, объяснила бы все и дала бы мне успокоение.

Я повернула голову и увидела, что он смотрит на меня и улыбается. Я не знала, куда деть глаза, и вдруг, неожиданно для себя самой, сказала:

— Ну, вот, а ты говорил, друзьями не будем.

Моя реплика ошарашила его — это было видно. Он запнулся, а потом сказал:

— Ну, если ты это имела в виду…

— Разумеется — нет. Я просто не понимаю, что на меня нашло. — сказала я и смолкла. Говорить что-то еще было бы пошло и глупо. Объяснять, что я не такая? Рассказывать, какая я верная жена и хорошая мать? Что значили эти слова по сравнению с поступком?

Я самой себе не могла объяснить свое поведение — может ли понять хоть что-то человек со стороны? А выглядеть пошлой дурочкой мне не хотелось.

— Если ты беспокоишься, что легко сдалась, то напрасно: ты сопротивлялась! — с улыбкой заявил Евгений, — сопротивлялась, но хотела.

— Я не хотела хотеть!

— Я понял, — он сказал это так серьезно и добро, что я сразу поверила: конечно, он все понял, он не думает обо мне плохо, теперь бы и самой перестать о себе плохо думать — и все было бы прекрасно.

На этой мысли я уснула и проснулась от звука льющейся воды. В постели я была одна, в ногах у меня лежал махровый халат, который я надела и пошла на звук.

Евгений был на кухне, чистил картошку. Одет он был так, словно выходил куда-то. Услыхав мои шаги, он обернулся ко мне с улыбкой и сказал: Я в магазин ходил. Вернулся — ты мирно спишь. Так хорошо. Он снова отвернулся к раковине, а я прижалась щекой к его широкой спине, обтянутой красивой рубашкой и сказала:

— Я тебя люблю.

— Ну, прямо уж сразу — люблю, — хмыкнул он, не оборачиваясь, и я — в который уже раз — опять мысленно отшатнулась от него.

Это тоже было новым для меня. Существовали, оказывается, такие отношения между людьми, при которых драгоценное признание в любви никакой ценности не имело и не вызывало не только ответной эмоции, но — наоборот — рождало усмешку. Подобные отношения были новостью для меня и нужно было разобраться в них и понять, как вести себя и как бороться, чтобы самое сокровенное не выглядело скучным, обыденным. и дешевым.

Но Евгений был необычайно чуток. Услыхав, что я притихла, он обернулся, посмотрел на меня и сказал:

— Ну, какая любовь — ты меня не знаешь совсем. Пусть время пройдет, тогда можно будет о любви говорить. А теперь иди умойся — нужно поесть.

Весь день мы провели в постели, а вечером ему нужно было уйти: он вел в театр свою кузину — хозяйку квартиры. Мне мучительно было думать, что он уйдет, и нужно будет как-то несколько часов просуществовать без него, но мысль уехать домой опять не посетила мою голову.

Более тоскливого вечера в моей жизни не было. Телевизор отсутствовал в этой квартире. Книги были только на английском, а мой опыт технических переводов не слишком помог мне в чтении художественной литературы. Я убрала на кухне, приняла ванну, повалялась, но время не хотело двигаться.

В отчаянии сидела я на кухне, желание уйти становилось все сильнее, но Евгений, словно чувствуя, что я могу захотеть исчезнуть, не взял с собой ключ, сказав, что ему будет очень приятно, когда я ему открою дверь. Не могла же я уйти и оставить человека на улице!

Но вот на лестнице послышались шаги, он позвонил, я открыла, он с порога тут же меня обнял, и вся тоска, все сомнения исчезли, как не было.

Врач хотел положить меня в больницу, но я отказалась, под тем предлогом, что дома я лежу в тишине и покое, нет чужих людей, а в скученности и суете больнице мне станет только хуже. В действительности, я боялась, что Евгений придет, не застанет меня, никто ему не объяснит, куда я подевалась, и я его потеряю.

Время тянулось бесконечно, я жила в вязком мире. Вязкие мысли тяжело перемешивались в мозгу, вязкие слезы текли к вискам. Мешал дыханию вязкий воздух и никуда я не могла спрятаться от вязкого желтого света настольной лампы.

Однажды, проснувшись после очередного укола, я поняла, что хочу есть. Заглянув в холодильник, я обнаружила, что в нем даже повесившейся мыши нет и решила собраться с силами и пойти в магазин. Появление чувства голода уже было хорошим признаком, а если его закрепить волевым действием, то я могу выкарабкаться из своей вязкой желтой ямы раньше, чем рассчитывает мой врач. Нужно было сперва пойти в душ, и я занялась внушением себе, что это не страшно, я дойду, а мыться можно сидя на стуле…

Легкие торопливые шаги послышались в коридоре, и у меня почему-то сжалось сердце. Шаги замерли у моей двери, а в следующую секунду кто-то троекратно постучался.

— Войдите, открыто, — голос мой прозвучал слабо, но дверь, тем не менее, открылась, и в нее вошел Евгений. Он улыбался, но взгляд был напряженным и настороженным, так смотрит человек, не знающий, какая встреча его ожидает.

Я чуть не задохнулась, сердце начало колотиться и требовать, чтобы его выпустили наружу, оно грохотало в ушах так, что я на какое-то время просто оглохла. Голова закружилась, и я упала на подушку. Евгений подскочил ко мне, обнял и помог сесть.

— Что с тобой? Ты больна? — спросил он.

Я только кивнула. Он прочел названия лекарств, лежащих на тумбочке, и удивился:

— Сердце? У тебя больное сердце?

Я уже справилась с собой и сумела сказать, что не само сердце, что у меня нервное истощение, а эти препараты мне дают, чтобы сердце поддержать.

— Что это ты придумала — болеть? Зима кончается, наконец-то весна наступила, гулять нужно, а не болеть. У тебя все есть, что нужно? В аптеку не нужно или в магазин? Что ты ешь, ты голодная?

Он заглянул в холодильник, хмыкнул и сказал, надевая шапку:

— Я — в магазин. Что купить? Особые пожелания есть?

У меня было одно желание: чтобы он, наконец, сел и никуда больше не девался, — что я ему немедленно и сообщила. Он хохотнул коротко:

— После магазина — пожалуйста. А сейчас говори, что покупать?

Я попросила сливок и чего-нибудь сладкого, он кивнул и ушел.

Уже через две минуты мною овладела паника. Мне казалось, что он никогда не вернется, я ругала себя за то, что отпустила его, могла бы и обойтись, спустилась бы в буфет, на худой конец, а вот теперь что делать — ушел, вернется ли?

Время перестало быть вязким и понеслось вскачь, часы стучали громче моего сердца, ожидание становилось нестерпимым, я уже была готова закричать от невозможности вынести эту муку, но тут дверь отворилась и на пороге появился Евгений с охапкой свертков в руках.

Он что-то понял по моему лицу, потому что торопливо сбросил свертки на стол и кинулся ко мне.

— Ну, что ты, что ты. Успокойся, перестань. Вот же я — пришел. Ты что себе напридумывала, дурочка?

Он гладил мои волосы, вытирал своим платком глаза и шептал, шептал мне в ухо какие-то слова, а я успокаивалась в его руках, затихала, сникала.

Потом он кормил меня, поил чаем со сливками, потом мы сидели и молча глядели друг на друга.

Я ждала, и он знал это, но ему трудно было начать. Наконец, собравшись с силами, он произнес:

— Капитанова невеста жить решила вместе.

— Что это значит? — не поняла я.

— Это значит, что жена решила вернуться.

— И?

— Ты пойми: мы десять лет вместе. У нас ребенок. Мы жили нормально до этой ссоры, понимаешь? Ты ведь тоже замужем, ты готова развестись завтра?

Я прислушалась к себе и поняла, что я не только не готова к разводу завтра, но и, вообще, к нему не готова. Лишить Мишку отца, семьи? Да ни за что! Уйти самой и тем самым поселить в его душе комплекс брошенного матерью, ненужного ей ребенка — ни в коем случае, да и я без него жить не смогу. И родителей Сережи я не могла так оскорбить, и самого Сережу. Они помогли мне выжить, независимо от побудительных мотивов, а я опять сделаю их сына одиноким и не просто одиноким, а брошенным? Я знала, что не пойду на это.

Евгений наблюдал за мной. Он, явно, видел, какая во мне шла работа, и по моему лицу понял ее результат.

— Вот видишь? А ведь ты замужем всего-то три года! И мужа не любишь — сама говорила. Думаешь, я стал бы тебе голову морочить, если бы ты сказала, что любишь его? А она меня любит. И мы давно вместе. Правда, последнее время у нас что-то разладилось, боюсь, дело к концу идет. Но пока я это не выяснил, я никаких шагов предпринимать не буду. Если суждено всему кончиться, пусть оно кончится естественным образом. Разводиться можно только тогда, когда ничего не удерживает вместе. Если хоть крошечный крючочек цепляет, разводиться нельзя.

— А я, что будет со мной, с нами?

— Будем встречаться. Мы ведь с тобой так и так собирались просто встречаться, правда? Не было речи о разводах, женитьбах и тому подобных катаклизмах? Я вижу один, правда, существенный минус: встречаться мы будем реже, чем я надеялся. Но даже если бы она не вернулась, я бы вскоре стал малодоступным. Мне нашли нового руководителя, и я должен готовиться к защите, а это — читалка двадцать пять часов в сутки.

Я не стала ему говорить, что если бы его жена не приехала, ночью после читалки он был бы моим, теперь же он будет возвращаться к ней, а я буду ждать, когда с их семейного стола упадет крошка для меня. Но я знала точно: я попалась, я соглашусь на любые условия, лишь бы видеть его, бывать с ним, хотя бы изредка.

— Значит, так. Ты, давай, выздоравливай. Я уезжаю в командировку, вернусь двенадцатого и сразу приду к тебе, обещаю.

Он поцеловал меня и ушел, а я стала осмысливать наш разговор.

Конечно, он был прав, когда говорил, что речи не было о разводе. Но одно дело встречаться с мужиком, хоть и женатым, но свободным, не дающим ежедневного отчета жене, да еще и со своей хатой — это была проблема из проблем, свободная хата — и совсем другой расклад, если у него за спиной маячат жена и дети. Собственно, я ведь тоже не собиралась посылать Сереже радиограмму с просьбой о разводе. Свободной и с хатой оказалась я, правда, всего до одиннадцати часов вечера, но вряд ли теперь нам удастся проводить вместе ночи, так что, в любом случае, Евгений не сможет бывать со мной до более позднего часа.

Мои разумные мысли нисколько не утешали. Я понимала, что слабая сторона я, что ради меня на жертвы идти не собираются, а, напротив, хотят так обставить наше общение, чтобы оно ни в коем случае не затрагивало семью и не мешало ее безмятежному существованию. Так ведь и я не хотела бы тревожить свою семью… Вроде бы мы с Евгением были в одинаковом положении, но что-то мешало мне в это поверить.

И внезапно я поняла, что именно делает нас неравноправными. Мы встретились с ним в тяжелый для него момент: жена ушла и увезла ребенка, труды последних трех лет могли оказаться напрасными из-за смерти профессора, одинокая квартира угнетала… Да он кого угодно был готов туда привести, лишь бы не оставаться одному. Память услужливо напомнила мне, что у театра ведь он ждал кого-то, кто не пришел, то есть не пришла, потому что он разозлился, а не злятся мужики так, если не приходит приятель, злятся, когда это женщина.

И что же получается? Да он кошке был бы рад, не то что мне — молодой красавице! Я нужна была ему, чтобы прикрыть его собой от одиночества и обиды на жену и тоски по ней, а, может быть, даже, для того, чтобы вытеснить мысли о ней. То есть, я ему была нужна для того же, для чего я понадобилась Сереже. Но, как и в том случае, я мысли о другой женщине вытеснить не смогла, заменить ее не сумела, он был ее и остался ее, в отличие от меня: я ведь была ничья и ничьей оставалась.

Его принадлежность кому-то оставляла для меня лишь небольшой кусочек его сущности, а моя безхозность делала меня его собственностью целиком — и это было той унижающей меня разницей в наших статусах.

Несмотря на это неутешительное умозаключение, я понимала, что деться мне некуда, и я буду любить его и принадлежать ему, испытывая непреходящую боль и обиду… не на него, — на жизнь.

Визит Евгения послужил хорошим лекарством. Уже на следующий день я начала ходить, а через пару дней смогла даже выйти на улицу. Врач ничего не понимал и думал, что дело в его лечении, хотя, может быть, и оно сыграло свою роль.

Нужно было как-то прожить дни до приезда Евгения, и это была нелегкая задача, потому что делать мне ничего не хотелось, хотелось только лежать и заново переживать все происшедшее, вспоминать слова и действия, ощущения и мысли.

Жизнь не позволила мне свободно предаваться этим сладко-горьким воспоминаниям. Нужно было наверстать пропуски в учебе, потому что иначе летел мой график поездок к Мишке. Нужны были деньги, и я приняла несколько заказов на шитье, да и собой нужно было заняться вплотную. Кроме того, на носу был госэкзамен по английском языку, который я твердо намеревалась сдать на отлично. Так что я опять начала крутиться в своей привычной жизненной карусели, но давалось мне это кручение с огромным напряжением.

У меня в голове словно выстроили сцену. На авансцене шла пьеса моей повседневной жизни, а на заднике крутились, как кинокадры, эпизоды и фрагменты нашего с Евгением знакомства и последующих дней.

Моя замкнутость и отрешенность от окружающих меня людей усугубились. Если раньше я во время примерок еще вступала в какие-то незначительные летучие разговоры, то теперь все происходило в тишине, в которой я изредко произносила необходимые по ходу дела слова. Но, как мне кажется, народ настолько привык к моей неконтактности, что никто не удивлялся.

А я внутри себя бежала, неслась по дороге навстречу верстовому столбу с надписью 12, полыхающей днем и ночью в моем сознании жарким пламенем, греющим душу и распаляющим мозг.

Все внутри мелко дрожало от нетерпения и страха, что он больше не придет, а я так и останусь с этим факелом, пока не сгорю без остатка.

Наступило двенадцатое. С утра меня била лихорадка, все падало из рук, я не могла ни есть, ни сесть. Еле-еле я высидела на лекциях и понеслась домой, чтобы быть у себя, чтобы Евгений застал меня дома обязательно. Не помню, как я провела остаток дня до вечера. Кажется, я безумно удивила своим согласием нескольких девиц, которые, уж и не знаю, из каких побуждений, пригласили меня к себе — отметить успешную сдачу экзамена: известно было, что я на междусобойчики не хожу.

Они не поняли, почему пригласили меня и почему я согласилась, да и я не поняла этого. Я пошла к себе, чтобы взять бутылку вина, которую обязательно держала в запасе, и какой-нибудь закуски. Идя по коридору, увидела, что кто-то вошел в дверь моей комнаты, сердце мое екнуло, и я побежала. Это был он.

Я налетела на него вихрем, обняла и стала целовать его лицо. Он улыбался, но при этом приговаривал:

— Что с тобой, успокойся, угомонись, возьми себя в руки.

Я угомонилась со стесненным сердцем. Что-то все время было не так. Евгений то и дело пытался отрезвить меня, заставить или не проявлять чувства вообще, или проявлять более сдержанно и холодно, если только существует холодное проявление чувств.

Полученное — вернее, не полученное — мною воспитание не давало мне возможности понять, действительно ли я веду себя неприлично экзальтированно, или Евгений специально сдерживает меня, чтобы наши отношения не выглядели пылкими, не смотрелись страстью и горячей привязанностью, а держались бы в рамках обычной связи, не слишком теплой и близкой — так, для перепихончика и приятной милой беседы вне домашних претензий и обязательств, потому что кто и что обязан любовнице? А уж претензий у нее, тем более, быть не может — статус не позволяет.

Эти мысли мучили меня все время, что мы провели вместе, а это был не один год.

То, что он рассказывал о своих отношениях с женщинами, говорило о его пылкости, нежности и лиризме, но со мной он этих качеств не проявлял, а даже наоборот, старался выглядеть холодным и трезвым и меня пытался заставить быть такой же. В постели — да, в постели он был достаточно пылок и нежен, но кроме постели, были разговоры, и во время этих разговоров я часто себя чувствовала очень неуютно: мне не дозволялось произносить какие-то нежные словечки — я бывала в этих случаях высмеяна беспощадно. Да и он тоже меня никакими нежностями не баловал. Пару раз произнес: «Желанная моя», — чем вызвал во мне горячую волну, — и все.

Я опять попала в руки, недостаточно ласковые для меня, для моей жажды нежности и любви. Казалось бы, плюнь, уйди, забудь. Но я не могла, за исключением этой напускной холодности — я была уверена, что он ее на себя напускал, чтобы не попасть в излишнюю зависимость от наших отношений — с ним было замечательно, жаль, что редко.

В тот вечер, двенадцатого, мы пошли с ним погулять, разговаривали, целовались в каждом темном углу, были застигнуты салютом по поводу Дня Космонавтики, вернулись опять ко мне, а потом он ушел в свою жизнь, а я осталась в своей — все, как он и обещал в первую ночь нашего знакомства.

Жена его уехала за ребенком, и мы договорились, что проведем вместе целый день: погуляем по Москве, он меня пофотографирует, сходим в ресторан, еще куда-нибудь.

Опять был четверг, мы почему-то часто встречались по четвергам, встретились мы у Ленинки и гуляли полдня, обедали опять в домжура, а потом наступила непонятная мне пауза. Он как-то сник и стал спрашивать у меня, куда бы я хотела пойти. У меня было одно желание — пойти куда-нибудь, где мы были бы одни. Я уверена, что он понимал это, но делал вид, что не понимает и что думает, как бы меня еще развлечь. У меня создалось впечатление, что его бы устроило, если бы я отказалась идти куда бы то ни было и захотела домой — одна. Я решила, что не сделаю этого ни за что, в результате чего мы опять оказались у него дома.

Он был недоволен этим. Конечно, он это скрывал, но я ведь всегда обладала повышенной чуткостью, когда дело касалось отношения ко мне окружающих, и видела это: его недовольство собой, мной, ситуацией. То ли он боялся, что соседи опять настучат жене: оказывается ее приезд был спровоцирован одной из соседок, ее приятельницей, которая видела нас с Евгением и позвонила его жене с доносом. А может быть, он считал, что нельзя было приводить меня в дом, где живет его жена, кто знает, я не решалась его спросить, потому что боялась получить ответ, поставивший бы точку в наших отношениях.

Постепенно его мрачность проходила, и в результате мы провели самую доверительную ночь в нашей короткой лав стори.

Где— то среди ночи он мне сказал:

— Я должен с тобой поговорить. Дело в том, что я тебе о себе не совсем верно рассказал. Понимаешь, эта жена — вторая. Первый раз я женился еще совсем мальчишкой — даже в паспорте дату рождения подделал, чтобы заявление в ЗАГСе приняли. Родители хотели идти аннулировать брак, дед их не пустил, сказав, что в нашей семье мужчина женится один раз в жизни. Мы с нею в одном классе учились, любовь у нас класса с пятого началась: целовались, а на шеях пионерские галстуки. Потом я уехал учиться в Москву, потом родился сын, а потом она начала развлекаться на стороне. На меня это так подействовало, что я чуть из университета не полетел, заболел, пришлось академку брать. Еле вылез тогда. Но вылез. И знаешь, ни за что не хотела она ко мне в Москву приезжать, сколько я ни просил. А потом, после окончания университета, мне предложили послужить в армии — военным переводчиком. За границей, конечно. Вот туда она ко мне бегом примчалась! С ребенком, но он ей не помешал переспать со всем гарнизоном.

Ему было тяжело все это рассказывать. Он налил себе вина, а я, пока он пил, поняла, что держит нас рядом и что заставило нас оказаться вместе: мы оба имели этот надлом в душе, который получаешь, когда тебя бросает, как ненужную тряпку, любимый человек. У нас души вибрировали одинаково, на одной частоте, и мы улавливали эти вибрации и рожденные ими волны, понимая друг друга с полуслова. И еще я поняла, почему он не позволяет себе и мне сблизиться на расстояние, которое может привести к полному нашему слиянию, срастанию: ни морально, ни физически он не был готов к еще одной разлуке.

— Бывало, придешь в общежитии на кухню — чайник поставить — а там девочка стоит и смотрит. Молча. Ну, я ей один раз и предложил на дачу с друзьями поехать. Сразу согласилась. Потом, когда я уже в армии был, чудесные письма мне писала! А потом замуж вышла. Я в Москву вернулся, еще какое-то время она была между мной и мужем, а потом оказалось, что она ребенка ждет. Пришлось решать все очень быстро, пока девочка не родилась.

— Так у тебя еще и дочь есть?!

— Да, это за ней жена и поехала.

— А ты уверен, что это твоя дочь?

— Нет. Кто может быть в этом уверен, если она приехав домой от меня, ложилась в постель к мужу?

Куклы на шкафу получили разъяснение, а весь остальной рассказ ввел меня в страшное уныние. Ясно было, что он не может не любить женщину, с которой у него приключилась такая сногсшибательная история. Мой статус высвечивался все четче: я была отдыхом он непростых, видимо, отношений с женой, несмотря на всю родственность душ.

Но и еще одну вещь поняла я, которая, отчасти, подсластила пилюлю моих горьких размышлений: он рассказал мне правду о себе, потому что не расценивал наш альянс как короткую интрижку. Желая проверить свою догадку, я спросила, как он думает, долго ли мы будем вместе. Я думаю, долго, — ответил мне он, вселив в меня радость и успокоение.

Эта ночь, согретая теплом взаимного доверия и душевной близости, была еще лучше первых. Мы не занимались сексом, мы любили друг друга, и это было еще прекраснее и мощнее.

Но наступило утро, мы опять расстались под его обещание появиться, как только появится возможность. Я снова вернулась к своей жизни: училась, шила, съездила к Мишке…Узнала, что Сережа вернется только в июле.

К началу мая сомнений у меня не оставалось: я была беременна.

Приведение дома и жизни в порядок заняло у меня три дня. У мужа были отгулы, он мог и мне помочь, и с детьми побыть, а потому справились мы с ним быстро — обычно, эта работа растягивалась у меня дней на десять, а то и на две недели. Все эти дни меня не оставляла мысль о соседке — где она и что с нею. Во дворе было еще пустовато — не все вернулись с дач — поэтому спросить о ней было не у кого. Пару раз я звонила ее дочери, но трубку никто не брал, из чего я заключила, что они все еще в деревне.

Работа не мешала вспоминать наши последние встречи перед моим отъездом на юг и ее прерывающийся слабый голос, я его, словно наяву слышала, так запала мне в душу последняя услышанная мною порция ее воспоминаний.

— Самое странное, что у меня тогда не было обиды на Евгения. Скорее, я была возмущена своей судьбой, не понятно за что, выпавшей мне. Он проводил меня в больницу и забрал вещи — его жена и дочь уехали на лето, и он мог располагать собой. После больницы он пару раз приходил ко мне, потом уехал в очередную командировку, а у меня начались каникулы, и я поехала домой. Сережа должен был прийти из плавания через месяц. Этот месяц я провела со всей семьей на даче, постепенно приходя в себя. Выглядела я не слишком здоровой, поэтому за мной ухаживали, не задавая вопросов, а я казнилась, меня мучила совесть за то, что я позволила себе дурные мысли об этих добрых и порядочных людях.

Встречи с Сережей я очень боялась, но, как оказалось, совершенно напрасно. Мы встречали его в порту, и я была просто счастлива увидеть его после длинного перерыва. Он тоже был рад, все между нами было, как всегда — дружеские теплые отношения, приятный секс, покой и тишина.

Мы с ним съездили на юг, потом он снова ушел в плавание, купив нам с Мишкой путевки в Варну. Мишка согласился поехать к морю только потому, что Сережа ему сказал, что мне нужно как следует погреться, а одну он меня отпускать не решается — кто же меня защищать будет. Я наслаждалась покоем, морем, солнцем, отсутствием знакомых, обществом сына. Ему вдруг понравилось на море, и он заявил, что теперь всегда будет ездить с нами.

Домой мы вернулись черные, как негры, гордо выслушали восторженные охи и ахи бабок, еще неделю пожили на даче и вернулись в город — приближалось 1 сентября, Мишка шел в первый класс, и нужно было подготовиться к этому замечательному событию. Ему было только шесть лет, но он уже читал и считал, поэтому было решено не держать его лишний год дома, а выиграть этот год для поступления в институт, на тот случай, если вдруг он не поступит в первый раз. Мы не хотели, чтобы он терял время в армии, я всегда считала, что в армии должны служить профессионалы, а не мальчишки, которые еще из детского возраста не вышли.

Первого мы всей семьей, кроме Пра, пошли провожать его в школу. Андреич взял с собой кинокамеру, привезенную Сережей, а я — фотоаппарат. Мишка был ужасно важный и нес свой букет астр, чуть ли не как знамя.

Еще неделю я побыла дома, а потом уехала в Москву.

Я не могу сказать, что вспоминала Евгения — я о нем думала непрерывно. О нем была последняя мысль перед сном и первая — при пробуждении. Он был со мною все время, что бы я ни делала. Даже когда я читала книгу, смотрела фильм или разговаривала с кем-нибудь, параллельно в мозгу текли мысли о нем. Что это были за мысли? Я вспоминала — секунда за секундой — все наши встречи, его рассказы, его голос, лицо, пыталась представить себе, где он и что делает. Эта работа шла во мне все двадцать четыре часа в сутки и не мешала обычному течению жизни. Не знаю, что это со мной было — душевная болезнь, наверное.

Приехав в Москву, я на следующий день поехала к его дому и увидела в окно, что он сидит на кухне с каким-то мужиком и, судя по всему, они пьют. Жены его видно не было, я здраво рассудила, что гость должен ведь когда-нибудь уйти, и тогда я попрошу его вызвать Евгения — сама я идти туда не хотела.

Ждать пришлось не слишком долго. Гость Евгения вышел из подъезда, и я спросила у него, у был ли он в квартире у такого-то.

— Нет, — ответил он, — а что надо?

— А какое вам дело, что мне надо, если вы не у него были? — раздраженно ответила я: этот балбес ломал мой, так чудно задуманный, план.

В замешательстве я пошла от него, а он вдруг вернулся назад в дом, и через минуту из подъезда выскочил Евгений. Не обращая внимания на постороннего человека, он обнял меня, и так, в обнимку, мы с ним пошли по тропинке в лес.

— Знаешь, что он мне сказал? Иди, тебя там такая чувиха спрашивает! — Евгений смотрел на меня с восхищением и восторгом, — потрясающе выглядишь, просто фотомодель!

— А ты пьяный балбес.

— Ничего, я быстро протрезвею, чтобы опять опьянеть — от тебя.

Вот. Вот это самое тоже держало меня при нем — это умение сказать так, что начинали сладко ныть сердце и кружиться голова. Редко, правда, это случалось, не зря я всю жизнь помнила эти слова и голос, и интонации, с которыми эти слова произносились.

Последующая за прогулкой ночь была просто фейерверком, мы были близки и физически, и душевно. Нам было тепло вместе, мы разговаривали, как два лучших друга навсегда, жались друг к другу, как заблудившиеся дети — мы были одни, мы были одиноки, мы нашли друг друга и наслаждались друг другом, покуда холодная жизнь не растащила нас в разные стороны

Я уверена, что при других обстоятельствах мы были бы вместе навсегда. Нам просто не повезло: мы разминулись в какой-то момент, потом, сделав петлю по жизни, снова вышли к нашему перекрестку, но с нарушением расписания движения, а потому наша встреча была больше похожа на крушение, причем, сильнее пострадал мой поезд как более легкий и слабый. Несколько раз за ночь он принимался говорить, что как это жаль, почему мы не встретились вовремя — все было бы хорошо сейчас, все было бы в порядке, а у меня ныло от этих слов сердце, и тоска накатывала такая, что я кидалась к нему, лишь бы заглушить эту тоску и сердечную боль.

Что было дальше? Я училась, встречались мы редко: он готовился к защите, зарабатывал деньги, жил с семьей. Ко мне приезжали Сережа с Мишкой на зимние мишкины каникулы: мы водили его по театрам, он даже на кремлевскую елку попал. Встречи наши с Евгением были, абсолютно целомудренны — он заезжал на полчаса, не больше, а иногда, и вовсе заглядывал проездом куда-нибудь по делам, и я ехала его провожать, потом ждала, когда он свои дела сделает, и тогда уже он провожал меня — вот и все свидание, в метро или трамвае.

Мы с ним больше никогда не были вместе ни в театре, ни в ресторане. Я думаю, он опасался встретить знакомых, но мне он говорил, что скучает по мне и хочет, хоть изредка, бывать со мною наедине, а не на людях. Не знаю, может быть, он и не врал, когда говорил это.

А потом была преддипломная практика, я писала диплом, защитила его, причем, Евгений пришел ко мне накануне защиты и принес коньяк. Я к этому времени уже две недели почти ничего не ела на нервной почве, и холодильник был пустой. Пили мы без закуски, я очень быстро надралась, мне даже худо стало. Евгений обозвал себя идиотом и побежал за едой, а я пошла в душ и там, стоя попеременно то под горячей, то под холодной водой. ревела не хуже душа, понимая, что все, разлука — вот она, может быть, я его больше никогда не увижу, потому что с глаз долой — из сердца вон.

В ту ночь ему удалось остаться у меня — выходя в магазин, он забрал на вахте свой паспорт, а потом прошел позади толпы ребят, вернувшихся с занятий.

Я думаю, кроме меня, никто не защищал дипломный проект после пьянки и последующей бессонной ночи любви.

Утром он ушел, пообещав через несколько дней появиться опять, я защитила свой проект, далее пошла всякая бюрократическая дребедень, заполнявшая все дни, но вечерами я сидела дома и ждала его. Он не приходил. Нужно было собираться и уезжать, а я медлила, надеясь, что он все-таки появится.

Он и появился, как раз в тот вечер, когда мне пришлось идти в травмопункт, потому что я не заметила торчащего в стуле гвоздя и распорола им руку почти до кости. Вернувшись домой с перебинтованной рукой, я обнаружила в дверях записку, в которой он писал, что поздравляет меня с защитой и очень жалеет, что не застал меня. И пусть я буду счастлива.

Что ж, хотела я этого или не хотела, но я уехала домой, через месяц вышла на работу и жизнь пошла по колее, которую не я проложила, а которая, словно, была заготовлена для меня заранее какими-то силами, совладать с которыми я не могла. Дом — работа — дом, хлопоты, сын, родня, призды и отъезды мужа… Все было так однообразно.

Жизнь текла ровно, без сбоев и катаклизмов. Сын рос, я все ждала, что Евгений найдет меня, он ведь обещал это перед уходом, но ожидание мое оставалось бесплодным, а тоска все сильнее овладевала мной, и я ничего с этим не могла сделать.

Так прошло пять лет, и, наконец, поняв, что меня никто не ищет, и потеряв всякую надежду забыть Евгения, я решила, что нужно родить ребенка — он отвлечет меня от лишних переживаний и станет точкой приложения моей любви, не востребованной в полной мере.

Так родилась моя дочь, причем, я сразу решила, что хочу девочку — и родила девочку.

К моменту ее рождения мы уже похоронили Пра, Ба стала посвободнее и помогала мне с малышкой. Я насладилась материнством в полной мере. Какое это было удовольствие — возиться с младенцем, не отвлекаясь на изнурительную домашнюю работу, имея возможность одевать его в красивые заграничные одежки и вывозить в роскошной плетеной коляске — все радости, которых я не знала с Мишкой. Он сразу же влюбился в сестренку, много времени проводил с нею, страшно гордился ею и даже сообщил, что когда он станет взрослым и женится, у него будут только дочери.

Малышка отвлекла меня от тяжелых мыслей, но оказалось, что любовь к мужчине и любовь к ребенку — суть разные любови и не заменяют друг друга: я продолжала мечтать о встрече с Евгением.

При этом, я вела очень деятельную жизнь. Ма и Андреич начинали сдавать, болели все чаще, Ба тоже не блистала здоровьем. Все больше забот ложилось на меня. Кроме того, мы с Сережей решили строить новый дом на дачном участке, и вся эта стройка тоже легла на мои плечи: я доставала материалы и рабочих, следила, чтобы они не бездельничали и строили хорошо, ругалась с их бригадиром и умасливала его — кто строил дом, знает, что это такое.

Однажды утром не проснулась Ба. Ма заболела от горя, долго приходила в себя, и было решено, что она оставит преподавание и уйдет на пенсию. Андреич еще держался, но мы с Сережей понимали, что больше нам рассчитывать не на кого, наступило время нам заботиться о стариках.

С Сережей мы жили по-прежнему: спокойная дружба, приятный секс, добрые отношения. Я стала понимать, что счастливый брак не обязателен, что можно жить в браке удачном — наш, несомненно, был удачным. Собственно, для чего люди женятся, для чего создаются семьи? Чтобы быть вместе? Ерунда, для этого вовсе не обязательно жить в одной квартире и вести общее хозяйство. Семья нужна не взрослым, семья нужна детям. Собственно, семья — это бизнес, это совместное предприятие по выращиванию потомства, а в совместном бизнесе важнее всего доверительные отношения, а любовь вовсе не обязательна.

Вот мы и тянули наш семейный подряд: растили детей, обеспечивали им нормальную жизнь, давали воспитание и образование, но все это я делала почти машинально.

Я сама себе казалась актером на сцене — я уже приводила этот образ. Помните, как проходили творческие встречи киноактеров со зрителями? Артист стоял на сцене, что-нибудь рассказывал или пел, а на большом экране позади него шли кадры из фильмов с его участием.

Именно таким актером ощущала себя я. Я стояла на сцене, обратившись лицом к зрителям, но затылком чувствовала и видела, словно у меня были там глаза, фильм под названием Евгений. При этом я сама тоже была среди зрителей и зорко следила за своим поведением на сцене — не фальшивлю ли я — и за зрителями в зале — не видят ли они этой фальши, верят ли тому, что я им пою со сцены.

Почему-то мне кажется, что и Сережа жил с таким же фильмом на заднем плане. Я не один раз думала, как бы сложились наши отношения, если бы после свадьбы у нас была возможность пожить вместе хотя бы полгода. Может быть, за эти полгода мы сумели бы влюбиться друг в друга, и сейчас жили бы не актерами на сцене, а просто любящими супругами, без всяких посторонних фильмов и пустых переживаний.

Такая сложная обстановка внутри личности отнимала много сил, и мне часто хотелось побыть одной, но жизнь не давала мне такой возможности, я все время была среди людей, и только ночью, в спальне, могла, наконец, сбросить маску с уставшего и окаменевшего от наигрыша лица.

Все привыкли к моей сдержанности и даже не подозревали, какой вулкан клокочет под застывшей лавой и каких сил стоит сдерживание этого клокотания, чтобы оно не только не вырвалось наружу, но даже чтобы и намека на него никто не уловил.

В Москве я бывала очень редко. В первый свой отпуск съездила туда и даже добыла рабочий телефон Евгения: он защитился без единого черного шара и работал в редакции академического журнала. Я позвонила, оказалось, что будет он только в четверг, но и в четверг его не оказалось на месте, а мне уже нужно было уезжать. В следующий мой приезд в Москву — это была командировка — известный мне номер телефона принадлежал уже какой-то квартире. Так я его и потеряла: по месту прописки он не жил, а как еще можно было искать человека, если не знаешь ни места жительства, ни места работы?

Но даже в свои редкие посещения Москвы я невольно шарила глазами по толпе: вдруг он идет навстречу мне, вдруг случай поможет нам встретиться… Напрасно, мы ходили разными тропами. У меня была своя жизнь, у него — своя. Единственное, в чем он меня не обманул.

Шли годы. Банальная фраза, но ведь именно так и было: время шло — год за годом. Ушли от нас и Ма, и Андреич, остались мы одни с детьми. Вернее, я одна с детьми: Сережа почти не бывал дома. Такой образ жизни позволил нам не только иметь хорошую дачу, машину и поездки на курорты и за границу, но и приглашать к детям лучших учителей и репетиторов, водить обоих в бассейн, развивать их физически и интеллектуально.

Кроме того, этот образ жизни помогал поддерживать мир в семье. Я искренне не задумывалась, есть ли кто-нибудь у мужа в его длительных рейсах — меня это не волновало. Он ни разу не проявил подозрительности по отношению ко мне, хотя я уже встретила своего математика, и он стал частым гостем в моем доме.

Мы не мозолили глаза друг другу, за время разлуки даже успевали соскучиться, а за время недолгого присутствия Сережи дома не успевали надоесть друг другу.

Я из всей своей жизни вынесла глубокое убеждение, что семья изжила себя в том виде, в каком она существует с незапамятных времен. Мужчине ни к чему жить вместе с женщиной и детьми постоянно. Кто-то из родителей живет с потомством, а кто-то приходит, когда всем этого хочется. Оба родителя участвуют в материальном обеспечении детей и в их воспитании, но если у родителей нет желания видеться, то они и не видятся, общаются только с ребятами. Мне кажется, что тогда бы не было раздражения и недовольства друг другом, порожденных насильственным общением и необязательным,но навязанным устоями, присутствием в общем пространстве.

Дети росли, мы старились. Мишка поступил и успешно окончил институт, женился на дочери Люси и Романа, так мы породнились с нашими самыми близкими друзьями. Родство это было усилено тем, что наша дочка вышла замуж за их сына. В обеих молодых семьях появились дети, я стала бабушкой, хотя не чувствовала в себе ни желания быть ею, ни ощущения, что возраст мой подходит для статуса бабушки.

С возрастом было все очень сложно. Я долго не старела. Мне было уже под пятьдесят, а мне давали не больше тридцати пяти, и молодые парни заглядывались на меня, у меня даже была пара романов с ровесниками Мишки. Я не чувствовала своих лет: было такое ощущение, что я остановилась в том возрасте, в котором познакомилась с Евгением. Остановилась в нем, потому что была счастлива тогда, и сознание отказывалось уйти оттуда, где счастье было, в бесплодную пустыню более зрелых лет.

О, как ненавижу я тебя, любимый мой! Как сжимается мое сердце про мыслях о тебе, при воспоминании о днях, когда мы были вместе, как сладко болит оно, как мучается!

Я стою на улице у памятника, жду, жду не тебя, жду другого, потому что ты не захотел, чтобы я была ждущей тебя женщиной, ты предпочел, чтобы тебя не ждали так, как умею ждать я, или чтобы не ждали вовсе. Я не знаю, почему тебе претит сама мысль, что кто-то ждет тебя, жадно и бессонно, почему это ожидание где-то, в пространстве, недоступном твоему взгляду, кажется тебе воплощением тюрьмы и неволи, их метафизической составляющей, но я знаю, что именно мое ожидание кажется тебе особенно закабаляющим.

Поэтому я и жду не тебя, а другого, стоя у памятника, на тротуаре, но вне потока снующих по улице людей.

А что делать, если ты отверг мое ожидание, мою неутолимую жажду любить и ждать только тебя, что делать, если этот другой не только мирится с моим ожиданием, но даже и не подозревает, насколько он обделен им, как несравнимы спокойная скука и уверенность в его обязательном и неотвратимом возвращении, с какими жду я его и тот черный провал тоски и отчаяния, с которым я всегда ждала тебя в то время, когда ждать тебя было еще можно, когда ожидание это награждалось твоими нечастыми и недолгими возвращениями — но пусть хотя бы такими, краткими, моментами завершалось бы мое черное ожидание тебя сейчас! Напрасно. Ты не вернешься больше никогда, и потому я стою возле этого красивого памятника роскошной и властной женщине, от которой не уходил никто и которую ждали, а она выбирала — вернуться ей или наплевать.

Толпа течет перед моим невидящим взглядом, ибо это одно из моих искусств — смотреть и не видеть, не концентрировать взгляд на лишних и неважных объектах вокруг себя.

Толпа давит, мнет, перемалывает своими, разнообразно обутыми, ногами песок на дорожках сквера, истирая его в пыль. Дождей не было давно, эта пыль беспрепятственно поднимается в воздух и висит в нем серым туманом, покрывая собой деревья и кусты сквера, скамейки и сидящих на них людей, дома, фонари, транспорт — все в этом городе покрыто пылью, все серо под серым небом, словно и его тоже окрасила собой эта пыль, этот прах, порожденный неостановимой суетой людей, рано или поздно тоже превращающихся в этот прах, чтобы, поднявшись к небу, застить солнце еще живущим, как бы в бессильной попытке отомстить им за то, что они-то еще живы и могут, покуда, в свою очередь, перетирать песок под ногами в мстительную серую пыль.

Толпа течет в двух направлениях, и каждый в ней отягощен какой-либо поноской: сумкой или несколькими, свертком, авоськой, рюкзаком. И каждый буравит взглядом всякого встречного, а пуще того — поперечного — в единственном желании, понять, что кроется в поносках других, какую добычу урвали они и тащат целеустремленно в свое жилище, на радость себе и своим домашним? Все пробуравлены взглядами окружающих, все истекают желанием не раскрыть тайны своей удачливости или неуспеха, все светятся как решета, но все — загадка для всех.

Но, ах! как хочется узнать, где добыты этот сверток эта коробка, а в этой сумке — целая россыпь банок — узнать, узнать, где дают, скажитепожалуйставыгдеэтобрали и тут же развернуться, изменить курс и бегом, бегом через толпу, время от времени подпрыгивая, чтобы увидеть направление своего бега, чтобы не сбиться с маршрута.

Меня эти взгляды тоже не минуют, но я не иду, я стою вне общего движения, в руках моих нет ничего интересного, взгляды, загорающиеся сначала интересом, гаснут и покидают меня, лишь скользнув по неинтересному объекту, непонятно что делающему здесь, среди сутолоки, среди поиска добычи и охоты. Но даже лишь скользнув по касательной, эти взгляды обжигают меня, хотя пробуравить меня им не удается, и я стою еще большей загадкой для всякого, кто захотел бы эту загадку разгадать, но желающих таких не находится, да я и не позволю кому попало разгадывать себя, а тот единственный, кому я была готова подарить эту разгадку, не заинтересовался ею, отверг, словно и загадки-то никакой во мне не видел.

Я стою, жду другого, но думаю о тебе, о том, как ненавижу я тебя, любимый мой! Какое счастье было бы ждать сейчас тебя, увидеть, как ты подходишь ко мне со своей неизменной обаятельной улыбкой, щекой почувствовать твой поцелуй и, взяв тебя под руку, пойти с тобой рядом — куда? а важно ли это?

Я крепко держу тебя под руку, ты прижимаешь локтем мою руку к своему боку, мы идем слажено, и ты никогда не забегаешь вперед так, чтобы мне пришлось бы бежать за тобой, но и не отстаешь никогда внезапно, и я не выгляжу идиоткой, разговаривающей на улице сама с собой, потому что спутник ее отстал, не предупредив, а она не заметила этого.

Мы идем вместе, я опираюсь на твою руку — она надежна и сильна. Ты поддерживаешь меня, если на пути встречается лужа, ты ведешь меня так, чтобы я не замочила ног; если лужа пересекает нам путь, ты помогаешь мне перепрыгнуть через нее. Мне не нужно все это — хожу ведь я как-то по улицам без тебя и лужи перепрыгиваю, но ты считаешь своим долгом облегчать мне путь, и я с радостью принимаю твою помощь.

Я могу расслабиться в твоем присутствии: мне не придется самой ловить такси и делать заказ в ресторане, ты даришь мне цветы почти каждый день. Необязательно это розы, это и васильки, и ромашки, но я люблю их, они стоят в стакане и не устают напоминать мне о тебе, о твоей любви, о твоем внимании ко мне.

Я важная персона — обо мне думают и помнят, меня стараются развеселить, мне хотят доставить удовольствие и радость. Вот главное, что есть в любви: она дает каждому из нас уверенность в собственной значимости и неслучайности в этом мире.

Все это делает для меня другой — тот, кого я жду. Он делает это не хуже тебя, а кое-что даже и лучше, но почему же от него я принимаю все эти знаки моей избранности спокойно, как должное, а когда ты вел себя подобным образом, мне казалось, что жизнь дарит мне необыкновенно богатый и роскошный подарок?

Кто объяснит мне, кто ответит на вопросы? Кому повем печаль мою?

Как я ненавижу тебя, любимый мой?

Закрыть глаза. Пусть думают, что я сплю. Пусть уйдут. Все они считают своим долгом разговаривать со мной, хотя разговаривать совершенно не о чем. Но они все говорят и говорят фальшивыми бодрыми голосами — одни слишком громко, другие несвойственно им тихо. Говорят…Говорят… Ругают погоду, магазины, работу и транспорт, свою жизнь. Говорят, какая я счастливая, что могу отвлечься от этой непрерывной гонки и шума, отдохнуть.

Вот отдохнешь, окрепнешь и снова бег по кругу, снова впряжешься вместе со всеми, — голос слишком легкий и бодрый, а взгляд слишком упорно не встречается с моими глазами.

Я смотрю на них, слушаю, вежливо киваю, а сама жалею их, бедных, растерянных.

Они честно стараются обмануть меня, внушить, что — с одной стороны — состояние мое временное и тревоги не внушает: вот отдохну немного и встану. С другой стороны, если даже это и не так, то все равно не о чем жалеть. Эта паршивая жизнь не стоит сожалений, уж лучше конец, чем жить так, как живут они. Смешно: они пытаются внушить мне эти две взаимоисключающие мысли, не замечая противоречия. Я понимаю, что они полны благих намерений, поэтому я и киваю сочувственно: да, да, конечно, вы совершенно правы.

Но я вижу, а они не знают, что я вижу, вижу их глаза, вижу, как они стараются не встречаться расширеными от страха зрачками с моим взглядом!

Я поддакиваю им, а сама слышу, как воет них внутри ужас перед неизбежным: Ууу!Боюсь, не хочу, не так, не я!

Мне жаль их. Жаль.

Сама я не боюсь. Потому и жалею их.

Я слышу, как облегченно они дышат, отходя от меня, как отпускает их страх, возвращается уверенность в собственном бессмертии, свойственная нам, пока мы здоровы.

Они отходят от меня, перестают мне мешать, и я тоже чувствую облегчение: не нужно больше слушать, кивать, улыбаться.

Лежу расслабленно, без движения, в тишине — вот оно! вот единственное, что действительно необходимо! — и слушаю шепот и бормотание дождя, немощный плеск, неясную жалобу…

Тишина.

Кружится, кружится, кружится разношерстная толпа. Броуновское движение царит в ней. Люди хаотически, алогично перемещаются внутри нее, расходятся, продираются сквозь уплотнения, сталкиваются, расходятся, возвращаются назад… Все это кружится и топчется, курит и плюет, бранится и молчит, жует, смеется, поднимает пыль, вопиющую к небесам:

— Отче, ты видишь? Где дождь?

И вот уже дождь явился и начинает — сперва робок, а затем все решительнее — поливать толпу, мгновенно вооружившуюся разноцветными зонтами, кусками клеенки, пластиковыми пакетами.

Частично толпа редеет, но полностью не рассеивается и продолжает толкаться, разминая пыль, усмиренную дождем, в жидкую липкую грязь.

Шум дождя сплетается с шумом толпы в тугой жгут.

В густом воздухе зависают и дольше слышатся матерные слова, вскрики, визгливые вопросы, пренебрежительные ответы, гогот.

Табачный дым, сдавленный сверху и снизу, не в силах подняться и рассеяться над головами толпы или упасть ей под ноги и впитаться в грязь. Он висит на уровне лиц, особенно удушливый в плотной атомосфере дождя, вбирая в себя выхлопные газы, дым мангала, с которого продаются сомнительного вида шашлыки, смрадное дыхание толпы.

Невменяемость огромного монструозного города вскипает вокруг толпы. Слух людей изнемогает от его неистового вопля, в котором смешались сотни звуков, каждый из них в отдельности способен ранить человека, смесь их просто убийственна.

И сама эта толпа добавляет в яростный голос города свою лепту:пронзительные голоса, косноязычная плебейская речь плещутся подобно серой воде половодья, несущей с собой дрянь, сор, грязь.

На мгновение образуется прореха в небесах и покажется в ней лик, глядящий с мрачным удовлетворением на кишащую внизу выгребную яму, лапа с когтями махнет, дирижируя, и тогда гнуснее заматерится толпа, глубже станет грязь, омерзительнее — запахи и лица.

И вот уже пропала мерзкая рожа безвестного дирижера, призрачный свет изольется из прорехи и разольется по небу, но быстро померкнет, угрюмый взор вновь любуется толпой, а позади всклоченной шевелюры бессильные лучи стремятся вырваться на простор.

И кишит, кишит, смердит и сквернословит толпа…

Да полно, так ли это все? Не туча ли просто прикрывает заходящее солнце?

Не рынок ли шумит-торгует?

Ах, все неврастения виновата — это она изламывает в своем кривом зеркале окружающий мир, приглушает краски, выпячивает уродство.

Пусты небеса. Нет в них ни света, ни тьмы, ни добра,ни зла,ни лапы когтящей, ни длани врачующей — ничего нет, кроме этого удушья, этого кошмара, звона разбитого стекла, встревоженных голосов.

Настольная лампа светит, чужие люди в комнате, пчелиное жало шприца, испарина и темнота…

Неврастения, это неврастения…

Я не боюсь…

Нервы…

…нервы…