В Сухуми не хочется думать. Мешают праздничные улицы, каждая – филиал Ботанического сада; благородные лавры, магнолии, маслины, пальмы, декоративные бананы заняли тротуары и превратили город в парк.

Мешают манящие горы – поближе темно-зеленые, за ними снежные шапки второй гряды; круглосуточно воркующее море, величественная набережная с двухъярусными бордюрами мелколистного лавра, благоухающие клумбы, несмолкаемая медовая музыка с прогулочных теплоходов и из морского ресторана на сваях, шум великолепных фонтанов и… собственное настроение.

В Сухуми никто не спешит. Некуда. На лицах неторопливая беззаботность. Правда, этому способствует завидное отсутствие трамваев, троллейбусов и квартирных телефонов.

Если встречается запыхавшийся человек с гончим блеском в глазах, это курортник с железнодорожным билетом в кармане. Он в панике закупил центнер хурмы, айвы, яблок, мандаринов и не знает, как доставить на вокзал десяток ящиков с просветами (летом поймать такси в Сухуми – лотерейная удача), и сейчас нервно на ходу гадает, что он довезет в раскаленном вагоне до Красноярска – яблочное пюре или мандариновый джем? Думать курортник начинает уже в поезде. После штурмовой погрузки фруктовых ящиков его основательно тревожит, как прокормиться до Иркутска, имея в кармане два рубля сорок две копейки. Две копейки – о, счастье! – он обнаружил в табачной пыли кармана уже на перроне.

В красочный, как в цветном фильме, день, когда в город вторгаются насыщенные морем душные волны и, смешиваясь с ароматами десяти миллионов роз, гладиолусов, георгин, хризантем, дурманят головы, по-настоящему озабочены были два человека: Анатолий Эшба и Коста Джонуа, чьи предки десять тысяч лет назад поселились на этих берегах и назвали свою чудесную страну Апсны – Абхазия.

В черных костюмах, белоснежных рубашках с расстегнутой верхней пуговицей, печальные Эшба и Джонуа бродили по набережной от морского ресторана «Амра» до новой гостиницы, равнодушно минуя четырехэтажную пожарную каланчу. (Её соорудили на месте старинной сухумской крепости, очевидно как памятник крепостной архитектуре.)

Собственно говоря, печалился Анатолий, Коста – как истый горец горевал за компанию.

И вся печаль из-за прадеда Алиаса. Ох, этот прадед, непреклонный приверженец традиций и обычаев. Ох, этот прадед, современник А. С. Пушкина и космонавтов. (Алиас Эшба родился за два года до смерти поэта.)

Попробуй ослушаться прадеда, который ко всему ещё и председатель совета стариков в родном селе Акуа.

Попробуй ослушаться прадеда Алиаса, который неустанно твердит о неслыханных достоинствах праправнука Анатолия в разветвленном роду Эшба.

Во-первых, Анатолий старший лейтенант. К тому же инженер связи… И не какой-нибудь, а особой, именуемой «радиолокация».

На каждом заседании совета стариков Алиас Эшба прежде всего объясняет, что такое радиолокация. При помощи сверкающих глаз и яростных жестов он рьяно втолковывает ровесникам суть технического чуда. Осанистые, крепкие, как эвкалипты, важные, как члены дипломатического корпуса, старики дружно кивают головами и единогласно подтверждают:

– Да, да, Алиас, да… Радиолокация – это большая радость в твоей славной семье.

И, конечно, срочный отъезд Анатолия безусловно обсуждался на совете стариков. Разве без стариков может быть решен вопрос, имеющий морально-этическое значение?

Вчера прадед, высокий, в синей гимнастерке, подпоясанный наборным ремнем, седоусый, с ястребиным носом и взглядом, Алиас Эшба вернулся с заседания сонета стариков (под старым орехом во дворе сельского совета) невиданно официальный.

Прадед пригласил Анатолия на балкон второго этажа и объявил ему:

– Свадьба откладывается до твоего возвращения. Старики говорят, тебе надо спешить. Этого требует обычай.

Свернув с набережной и миновав суетливо-пыльную улицу, ведущую на вокзал, Анатолий и Коста вышли на проспект Ленина, к Ботаническому саду.

Не голубой дуб, не японская камелия, не лузитанский кипарис, не восемьсот невиданных представителей субтропиков, не три тысячи сортов цветов манили их в эти райские кущи.

Четыре дня назад, едва покинув лакированный душный вагон скорого поезда, до того как сесть в автобус и устремиться в родное село Акуа, Анатолий поспешил на сухумское радио и вытащил на улицу Косту Джонуа. Приятели направились в Ботанический сад, чтобы, не откладывая, как этого требует абхазская учтивость, навестить старшую сестру Косты, научного сотрудника дендропарка.

Пройдя через бамбуковый туннель, они у оранжерей увидели фотографа артели «Силуэт», галантно рекомендовавшего двум девушкам запечатлеть себя на фоне кактусовой горки. Одна из девушек была в белом платье в широкую цветную полоску. Девушки рассмеялись и ушли. Минуя Анатолия, девушка в белом чуть приподняла брови. Ей показалось, что она где-то встречала этого молодого человека с внимательно-печальными глазами.

– Чего стал? Девушка в белом – горянка. Отец, наверное, горец, а мать русская. По носу же видно. Вторая – нормальная курортница, – сказал Коста.

Вторично Анатолий Эшба встретил горянку на скачках. На аэродроме. Да, именно на аэродроме.

Три сельских района, давнишние соперники, устроили традиционные конно-спортивные состязания на местном аэродроме. Начальник аэропорта охотно разрешил конные состязания вблизи взлетной дорожки. Во время скачек лошади ноздря в ноздрю мчались рядом с приземляющимся самолетом. Полторы тысячи мальчишек визжали от счастья, если скакун на две секунды обгонял самолет.

Скачки, как гласили афиши, назначены на десять утра. К этому часу всё было готово: расставлены препятствия – заборы, плетни, шлагбаумы, замаскированы рвы с водой, сооружены ворота для конно-травяного хоккея – цхенбурти, возведена трибуна для почетных гостей, установлен микрофон для главного судьи, заготовлены грамоты для будущих победителей, – одним словом, всё, кроме пустяка…

В половине одиннадцатого выяснилось – забыли послать машину за главным судьей. Эта, как выражаются радиорепортёры, радостная весть облетела весь аэродром. Засуетились устроители, организаторы, руководители и исполнители всех степеней ответственности. Спокойными оставались только зрители. Зритель массовых культспортзрелищ стойко переносит неразбериху, путаницу, отсутствие указателей, буфетов и предельное количество барьеров, ограждений, закрытых ворот и дверей.

– Разве всё упомнишь! – суетился взмокший зампред райисполкома в длинном макинтоше и огромной велюровой шляпе, по степени самый ответственный организатор, имеющий право давать руководящие указания.

Он тут же приказал послать за главным судьей, проживающим в сорока километрах от аэродрома. После короткого, но жаркого совещания за судьей умчалась «Волга».

В одиннадцать ноль-ноль главный судья, ветеран-конноармеец, соскочил с попутного грузовика, отчаянно ругаясь. Столь выразительные слова он выкрикивал, когда вёл эскадрон через Сиваш на штурм Перекопа.

Он поднялся на трибуну, крытую туристскими палатками, и согнутым пальцем постучал по микрофону. Микрофон не реагировал.

– Тока нет, движок не заводится, – пояснил помощник главного судьи в кавалерийской фуражке бригады Котовского, которая была всего на двадцать лет моложе своего владельца.

Главный судья оглянулся. Увидев за столиком машинистку, он произнес вполне приличные слова и хрипловато-конноармейским голосом потребовал:

– Представителям команд подойти к судейской трибуне!

– Ещё не все команды прибыли, – снова пояснил помощник судьи.

– Давай, Макарыч, проверим, кто прибыл. Где списки участников?

Списков нет. Их видели, читали, сверяли, а куда девались – никому не ведомо.

Побежали к буфетам искать членов судейской коллегии, – может быть, списки у них. Но у буфетов судей не оказалось. И вообще, два буфета под брезентовыми навесами пустовали. Лишь несколько мальчишек, мучаясь, дули из горлышек ледяной лимонад.

На столах буфетов груды вареной баранины, курятины, утятины, соусники полны острыми абхазскими приправами. Но… нет вина. Красного, чуть терпкого родного абхазского вина, знаменитого букета. Грузовики с вином из колхозных хранилищ ещё не прибыли.

– Пейте пока ситро, – жалостливо просили буфетчицы, тревожась «за план».

– Ситро? Что ты, Маша?! – отворачивались гордые любители скачек.

В самом деле, что скачки без вина?! Упраздните буфеты на ипподромах – и половина «болельщиков» перестанет интересоваться конным спортом. Сидеть и следить за скакунами абсолютно трезвым – смешно! Кто это выдержит?!

Весь личный состав судейской коллегии энергично искал списки участников.

– Наверно, кто-то сунул их в карман и забыл, – осенило кого-то.

Зампред райисполкома приложил палец ко лбу, тут же побежал к своей машине. Верно, он сунул списки в карман макинтоша и запер его в машине.

Зрители тем временем заскучали. Самый опасный зритель – скучающий. Он разозлён и, как правило, несправедлив.

Пока искали списки устроителей и исполнителей, выручили индюки. На лётное поле вышла чинная цепочка индюков во главе с индюком, высокомерным, как директор перворазрядного ресторана. Параллельно с индюками проследовали два петуха со своими курами. Их привлек свежий, ещё не остывший корм. Петухи без судейского сигнала тут же затеяли междоусобную драку. Индюки, надрываясь, открыто выражали свое негодование по поводу скандального поведения петухов на глазах многочисленной публики. Фи, что за невоспитанность!

А публика… Она развеселилась.

В разгар петушиного боя подкатили грузовики с «изабеллой» и «букетом Абхазии». Истые болельщики кинулись к буфетам.

Наконец в саду за трибунами затарахтел движок. Очнувшись, стали покашливать репродукторы.

Главный судья вторично пригласил наездников. Сию минуту ударит колокол, грянет духовой оркестр, взовьется флаг состязаний и… Но где флаг? Флага нет. Его забыли в штабе соревнований в Сухуми.

За флагом зампред послал двух конников не в Сухуми, а через поле в контору аэропорта. Конники доставили пёстрый флаг аэрофлота.

Главный судья конных состязаний уже решил было поднять флаг летчиков, но получил указание: нельзя, неудобно.

В дело вмешалась милиция. Милиции у трибун и вдоль ограждений видимо-невидимо. Вся сухумская милиция, включая резерв и участковых из ближних сел, прибыла на скачки. Не потому, что этого требовала угроза порядку, – нет. Почти все работники милиции Абхазии горцы, потомки наездников. Ну как можно пропустить скачки, – это же не футбол!

Капитан милиции, наглядно вежливый с почетными гостями и непреклонно строгий с остальной публикой, приказал милиционеру на мотоцикле:

– Флаг! Из сельсовета!

Через десять минут красный с голубыми лучами флаг республики уже висел на флагштоке. Инициативные мальчишки прогнали индюков, несмотря на то, что директор-индюк выразил шумное недовольство.

– Всё? – спросил членов коллегии главный судья. – Можно начинать.

Было пять минут первого.

И снова препятствие… у трибуны зашумели двое: статный, в роскошной каракулевой папахе, голубой кавказского кроя рубашке, и толстяк, в добротном синем костюме и отличной фетровой шляпе. Осанкой, сединой толстяк походил на университетского профессора.

Между побагровевшими носами неистово спорящих было немного меньше сантиметра; будь их выразительные носы чуть длиннее и под руками кинжалы – бог весть что произошло бы. Не помогла бы вся сухумская милиция, включая резерв и участковых уполномоченных.

Спорщиков никто не успокаивал. На них не обращали внимания. Главный судья, почетные гости и зрители спокойно ждали, когда они кончат кричать.

Скандальный спор двух горцев походит на сухумскую погоду. Внезапно из-за горного хребта примчится чёрная туча, пронесется шквальный ветер, ливень, а через несколько минут снова солнце и снова всё прекрасно.

Статный, в папахе, конник-спортсмен, чемпион Абхазии и Грузии, и толстяк в фетровой шляпе, долголетний председатель правления богатейшего чайно-виноградного колхоза, ссорились из-за лошадей. Чемпион намерен был выступать на кровном коне против лошади местной породы.

Накричавшись, председатель колхоза, невзирая на громогласный запрет главного судьи, тоже выставил кровную лошадь.

Главный судья смирился: уж слишком именит и знатен предколхоза с лицом университетского профессора.

Итак, буря пронеслась, выглянуло солнце, судья ударил в гонг, грянула музыка, взвился лучистый флаг и опустели буфеты.

Именно в этот час к приморской гостинице «Абхазия» подкатил черный «шевроле», длинный, приземистый, правда, далеко не последней модели. К машине приблизился импозантный мужчина в отличном зеленовато-сером костюме. Из «шевроле» вышли двое: красивая элегантная сверкающая дама – в ушах крупные алмазные капли, на пальцах бесценные кольца. За дамой, она сидела за рулем (на «шевроле» руль с правой стороны), последовал неимпозантный, лысоватый мужчина. Ну ясно – это её муж, – сказал бы каждый, – настолько уныл был его общий вид, скорбно выражавший извечное: «За что?»

Дама и сопровождающие её мужчины пересекли кипарисо-пальмовый проспект, направились к ресторану «Амра» и стали в конце мола за спинами рыбаков-любителей. На голубом рейде залива белело лишь научно-исследовательское судно «Ингур».

Красивая дама – Илона Сергеевна Голицына; безнадежно унылый – её супруг, Виталий Васильевич Кутин, доцент, импозантный мужчина – их друг, Леон Константинович Курбский, член-корреспондент Академии наук.

И всё сказанное о них – неправда. Ибо так именуют себя они сами. Илона не Голицына, Кутин её номинальный супруг, а Курбский не член-корреспондент и вообще не Курбский.

Стоя за спинами рыболовов, они молча всматривались в далекий горизонт. Говорят, в ясную погоду с сухумской горы видны очертания берегов Турции.

Значительно левее мола и ресторана «Амра» на гальке пляжа в этот час грелись на солнце двое: длинноногий с горским носом, чуть удивленными глазами и рядом с ним молодой человек с профилем лирического героя кинофильма.

– Давно на этих берегах? – спросил длинноногий.

– Двадцать третий день.

– Я – сорок восьмой. Не люблю дополнительных вопросов. Я не научный работник и не педагог. Загораю по собственному желанию после восьмилетнего перерыва. Вопросы будут?

– Нет.

– Жаль. На сей раз. Мне нужно высказаться. Вы способны, не перебивая, слушать минут двадцать?

– Способен.

– Самоотверженный человек. Я наблюдаю за вами третий день – ваш облик заслуживает доверия. Итак, в кармане моих брюк лежит паспорт. Новенький. Скучал по нему восемь лет и два месяца. Есть вопросы?

– Нет.

– Продолжаю. Восемь лет назад в одном аэропорту меня встречали как дорогого гостя. Предупредительно взяли из моих рук чемодан, любезно усадили в машину и предоставили отдельную камеру. Я был, безусловно, дорогим гостем. По квитанции, взятой из моего бумажника, встретившие меня охотно получили мой багаж – несколько ящиков, которые доставил грузовой самолет. Из них без моего разрешения извлекли пятьсот, повторяю – пятьсот, дамских шерстяных джемперов и кофточек. Много дней вашему собеседнику задавали уточняющие вопросы, на которые он не отвечал ввиду дурного настроения. Встретивших меня мучило любопытство – каким образом я, двадцатишестилетний студент, заочник исторического факультета, оказался владельцем полутысячи дамских джемперов.

Моя настойчивая немногословность не обескуражила собеседников – мне популярно объяснили, что в данном случае скромность не самое лучшее качество. Правда, прокурора я любезно осведомил, что бумажник и квитанцию, лежавшую рядом со стодолларовыми купюрами, я нашёл в самолете. Моя фантазия не имела успеха – мне предложили двенадцать лет трудовой деятельности в районе хладных морей. Я принял предложение, оставив паспорт в горсуде.

Два года я ждал, что меня выручат истинные владельцы джемперов и долларов. Но увы! Хищник и рыцарь несовместимы, мои шефы отвернулись от того, кто, толкая вагонетки на руднике, оберегал их покой. Уже в то время я знал закон диалектики – борьба и единство противоположностей. Еще через год, стоя у цинкоплавильных печей, я убедил себя: надо переходить в другое качество. Тоже по закону диалектики.

Мне часто снились буйно-зеленые сады у берегов Каспия и это пленительное теплое море. Последние четыре года я работал на Н-ском заводе точных приборов, в знак особого доверия. Каких приборов, это, надеюсь, вас не интересует?

– Нет.

– Я не ошибся, вы человек тактичный. К концу восьмого года я стал заводским мастером с незаконченным гуманитарным образованием. Как вы поняли, люди, встречавшие меня в аэропорту, несколько задержали сдачу моих экзаменов за четвертый курс.

Получив новый паспорт с извещением, что с меня снята судимость, я вылетел в город К. и навестил центральную сберкассу.

До беседы с прокурором в дни приземления я любил аттракционы. Примерно за месяц до неприятной встречи и прописки в отдельной камере я доверил центральной сберегательной кассе города К. сто тысяч рублей в старых деньгах. Выйдя из сберкассы, я по методу своих шефов порвал сберкнижку и швырнул её в урну. Мой дед, горец, слыл мудрецом, я унаследовал от него свою долю и верил: рано или поздно меня лишат свободы действий, не предусмотренных Конституцией. Поэтому решил: пусть пока государство пользуется своими же деньгами.

Вошёл в сберкассу, предъявил паспорт, написал заявление, и мне вручили всю сумму с процентами. Я обменял её на аккредитивы и облигации. Теперь, я полагаю, мы можем познакомиться: Бур Богдан Алексеевич, по паспорту Ибрагимович. Отец – горец, погиб в горах Кавказа, сражаясь с фашистами в славном кавалерийском полку под командой подполковника Мухина, мать – медсестра больницы. Умерла за несколько месяцев до моего возвращения. Сейчас угадаю: вы инженер?

– Нет.

Бур подумал.

– Впрочем, судя по вашему облику, вы работник искусства?

– Я старший лейтенант милиции, работник уголовного розыска, Воробушкин Евгений Иванович.

Бур хохотал.

– Знаете, я так не смеялся последние восемь лет и два месяца.

– Я тоже, но значительно меньший срок.

– Вы вправе не ответить мне… Меня, товарищ старший лейтенант, устроило бы, если бы вы работали, например, в Москве, Ростове, Ломоносовске…

– Я работаю в Ломоносовске.

– Евгений Иванович, вот аэрофлотский билет до Ломоносовска. К сожалению, на билете не указано, что Богдан Бур решил посетить управление милиции, вернее, ОБХСС города Ломоносовска.

Бур встал на свои длинные ноги, сверху осмотрел Воробушкина, затем опустился на колени и глазами горного орла впился в старшего лейтенанта. – Слушайте, вы легли рядом со мной только по специальному указанию свыше. (Он поднял палец к небу.) Не иначе.

На трибуну для почетных гостей взошёл прадед Анатолия, величественный Алиас Эшба и несколько членов совета из молодых – некоторым только три-четыре года назад перевалило за сто. Вежливый капитан милиции взял под козырёк. Все поднялись.

В Абхазии, уважая возраст вошедшего, встают все: секретари обкома, райкомов, министры, вскакивает с мест Молодёжь.

Алиас и старики заняли места в первом ряду. Сопровождавшие их Анатолий и Коста стали у стены, хотя не все стулья были заняты. Сесть рядом со старшими без приглашения – неприлично.

Началась конная игра – исинди. Состязались две команды, в синих и алых рубашках. Всадник одной команды на всем скаку догоняет противника, скачущего к своим, и мечет в него копье. Легкое, без острия. Если копье попадает в коня – одно очко, в наездника – два очка.

Если всадник на лету поймает пущенное в него копье, он приносит своей команде четыре очка.

На кровном дончаке наездник в синей рубашке настиг всадника в алой рубашке, скакавшего на быстроногом юрком коньке местной породы. Бросок. Копье летит. И под победный крик десяти тысяч зрителей, не считая полутора тысяч мальчишек, чей визг был слышен в Сухуми, наездник в алой рубашке поймал копье. Алиас Эшба вскочил и, потрясая кулаками, кричал что-то победителю, белокурому парню со смеющимися глазами.

До этого Алиас, указывая на Анатолия, сказал соседу, председателю Совета Министров республики:

– Мой правнук – Анатолий… Радиолокацией командует.

А сейчас он вне себя снова пояснял предсовмину:

– Копье поймал тоже мой правнук – Николай.

– Знаю, – улыбнулся глава правительства.

Прадед Алиас обернулся, ищет глазами Анатолия: гляди, каков твой брат, это тебе не радиолокация – поймать на лету копье. Но Анатолия нет. И Косты нет.

Огибая поле со стороны здания аэропорта, шли две девушки, чуть впереди – в платье в широкую полоску. Анатолии и Коста сошли с трибуны и вдоль стены зрителей направились в их сторону.

– Подождём здесь, – сказал Коста, сочувствовавший устремлениям друга.

Очередной всадник метнул копье, оно не долетело.

– Мазила! – по-футбольному упрекнул его Коста.

Стоявшая к ним спиной девушка в красной блузке обернулась и чуть приподняла брови. Анатолий машинально взял под козырёк. Это была девушка-горянка, которую он встретил в дендрарии.

– Вы видели, как всадник поймал копье? – сказал Коста по-абхазски, чтобы начать разговор.

– Я – русская.

Анатолий торжествующе усмехнулся.

– Мой друг Коста уверял меня, что вы горянка.

– Ваш друг не первый, кто ошибается.

– Мой друг Коста Джонуа работает редактором радио, он привык ошибаться. Во всяком случае при составлении программ, которые, по его мнению, должны очаровывать слушателей.

– Любезный у меня товарищ, не правда ли? Лишь его офицерский мундир мешает мне ответить взаимностью… Я только представлю его – Анатолий Эшба.

– Катя Турбина. Моя подруга – Ася Виноградова. Кстати, с берегов Белого моря.

Анатолий и Коста выразили неуемный восторг. О, они бесконечно рады видеть жителей берегов Белого моря на берегу Чёрного моря.

– Копье, между прочим, поймал брат Анатолия Николай, – чтобы не угасла беседа, сообщил Коста.

– Поздравляю. Мне сказали, что это чрезвычайно трудно.

По ночам командир горно-егерской дивизии Кристоф Кюблер заставлял духовой оркестр играть «Марш тевтонов». Шесть дней и шесть ночей гитлеровская дивизия пыталась овладеть перевалом и горной дорогой.

Но – какая дерзость! Какой-то советский кавалерийский полк засел на крутизнах, в расщелинах, не уставая строчит из пулеметов, стреляет из минометов по штурмующим егерям генерала Кюблера и не дает им занять перевал, чтобы двинуться по горной дороге к окончательной победе.

– Они, господин генерал, заняли оборону до нашего прибытия, – осведомлял командира дивизии начальник штаба Кофлер.

– Но как кавалеристы затащили туда такое количество тяжёлого оружия?

– Навьючили пулеметы, минометы, снаряды на лошадей местной породы, которых не пугают ни высота, ни близость пропасти, а сами, держась за хвосты, забрались в расщелины и укрепили их. Ночью они тем же способом доставляют в горы продовольствие, воду, мины и вывозят раненых. Командует полком русский, Григорий Мухин, воевавший под командой Фрунзе, бывший драгун царской армии.

Действительно, уроженец Кубани, бывший драгун 12-го стародубовского полка, заставлял генерала Кюблера возмущаться и изобретать.

Днем на кручи, стреляя на ходу, ползли танки, самоходные орудия и ни с чем возвращались обратно. Надо быть справедливым – не все спускались вниз. Многих уже потом стаскивали со склонов работяги-тягачи советского автобатальона.

Чтобы бодрить егерей и убеждать советских кавалеристов, – мол, нам не к спеху, всё равно вышибем вас, – Кюблер приказал оркестру еженощно играть победные марши и, багровея, по радио настоятельно требовал от своего командования авиацию.

Авиация прибыла. Кружилась. Бомбила. Два дня. Отдохнула денек. Еще два дня бомбила. И удрала. Советская Армия подошла к Ростову-на-Дону. Горные егеря на больших скоростях рванули назад, ибо их уже опередили дивизии фюрера, бежавшие из Кисловодска, Пятигорска, Минвод, коим уже не хотелось оставаться на пленительно-целебном Кавказе.

На своей земле остался защищавший её подполковник Григорий Мухин. Тяжело раненного командира полка пытались снести вниз к санитарной машине, но было поздно.

Умирая, Мухин сказал командиру эскадрона Еснату Эшба, раненному в плечо и голову:

– Если выживешь, Леня (Мухин звал Есната Леней), найди моего сына Колю. Поезжай на станцию Котельнич. Сын должен быть там, у бабушки, матери жены… Отдай Коле мою шашку и ордена.

– Твой сын, если буду жив, будет моим сыном. Разрешаешь?

– Прошу тебя. Жена и дочка Тамара погибли, я знаю. Фашисты разбомбили их поезд.

Остатки эскадрона Есната Эшба – русские, абхазцы, осетины, аварцы, лезгины, грузины, горские евреи, эстонцы, жители Закавказья и Дагестана – похоронили командира полка тут же, на гребне горы. Могилу вырыли взрывчаткой.

Еснат снял с кителя Мухина ордена, взял его шашку – награду, врученную командармом Фрунзе, достал из чемодана Мухина два георгиевских креста и увез знаки боевой славы командира и друга с собой – в госпиталь. Выздоровевшего Эшбу демобилизовали. Плохо, совсем плохо действовала правая рука, и до тумана в глазах шумело в голове.

Горное солнце, чистейший воздух, целебный виноград, козье молоко и горная закалка спасли Есната. Не медля он добрался до Котельнича, увез пятилетнего Колю в родное село Акуа и усыновил его.

Вот кто на лету на бешеном карьере поймал пущенное в него копье.

Абхазская свадьба – шумный слет родственников, хотя бы иные проживали на острове Диксон. Можешь не приехать, но приглашен будешь.

Когда женился брат Есната Эшба, Махты, на свадьбе веселились – это означает: пили вино, красное, терпкое, ароматное; пели хором песни, красивые, мужественные; плясали страстно, неустанно – около тысячи гостей. Да, тысячи. Обширный двор Алиаса Эшба был превращен в шатер. Гости выпили десять тысяч литров вина. С липшим.

Правда, участники абхазской свадьбы по обычаю прибывают, солидно нагрузив личный и общественный транспорт баранами, живой птицей, фруктами, вином и подарками молодоженам. Иная семья притащит новехонькую кровать, другая – постельное белье, одеяла, подушки, третья – посуду, радиолу, ковер, в последнее время больше всего дарят денежные купюры разного достоинства.

В Абхазии тот несчастен, у кого нет родственников и кто почему-либо не может жениться. Зато и разводиться чрезвычайно трудно: родственники вмешиваются. Ох, эти родственники, почитающие неписаные законы гор!

Анатолий получил письмо: «Приезжай на свадьбу Николая. Непременно». Слово «непременно» было начертано от имени строгого прадеда Алиаса. Попробуй ослушаться. Командир части, слава богу, знал силу обычаев на родине старшего лейтенанта Эшба и предоставил ему досрочный отпуск в счёт очередного.

Брат Анатолия, Николай Мухин-Эшба, вернулся с военной службы автомехаником. По личному указанию прадеда стал работать на винодельческом заводе колхоза «Алашара», где Алиас считался главным экспертом. Колхоз «Алашара» владеет чайными и табачными плантациями, обширными виноградниками, имеет свой винный, молочный и шёлкопрядильный заводы, много машин и недостаточно механиков. Прадеда Алиаса слушаются все, даже сам председатель правления колхоза «Алашара» – сорокалетний агроном Нестор Гашба, депутат и Герой Социалистического Труда. Старейший рода Эшба готовил правнуку Николаю особой пышности свадьбу, в честь подполковника Мухина, защищавшего Абхазию от зверей-фашистов.

Сам Алиас тоже не раз защищал родную Алены. Кто только не добивался покорности абхазцев, жому только не хотелось вывозить их табак, вино, чай, фрукты, красавиц горянок и стройных юношей на рынки рабов. Столетиями никак не могли расстаться с Абхазией персидские военачальники, турецкие паши, генуэзские купцы, имевшие на борту кораблей пушки последней модели.

Дед Алиас успел воевать с турками и персами. Он также успел быть лично знакомым с Чеховым, Горьким, Орджоникидзе и Нестором Лакоба. Прадед Алиас – вековая история Абхазии.

Автомеханик Николай Эшба стал женихом молоденькой учительницы Назиа.

Стал женихом?! Это не так просто. Безусловно, не обошлось без консультации с прадедом. Правда, старейший рода Эшба признал поведение Назиа вполне достойным, чтобы быть женой человека из его рода. Всё же, как говорят в райисполкомах, Алиас решил посоветоваться с народом. Форум стариков на неофициальном заседании под старым орехом одобрил кандидатуру Назиа. Без прений. Но не без коллективной характеристики:

– Детей хорошо учит.

– Вежливая.

– Красиво танцует.

– Старших уважает.

– Из честной семьи.

– Любит родной язык.

Передохнув, обсудили жениха:

– Сын Героя, русского подполковника. Защищал наши горы.

– Хорошо работает.

– Отличный наездник.

– Прилично ведет себя на свадьбах, лишнего не пьет.

– Книги читает.

– Кто попросит, радио починит.

В общем, и у жениха качеств не счесть. И обоих нарекли – жених и невеста.

Разветвленный род Эшба начал готовиться к свадьбе.

Еснат сочинил телеграмму в тридцать шесть слов и отправил её в Воронеж однополчанину, бывшему начальнику штаба кавполка подполковнику в отставке Степану Дмитриевичу Дмитриеву, тоже бывшему драгуну 12-го стародубовского полка. Чтобы привести все сокровенные чувства Дмитриева в действие, Еснат закончил телеграмму взрывными словами: «Прошу приехать. Леня Эшба». Слова «Леня Эшба» означали: перевал, орлиные гнезда, жестокие атаки фашистов, могила Мухина.

Дмитриев, высокий, чуть сутулый, с седым ежиком, долго вертел в руках телеграмму, думал, вспоминал… И наконец:

– Аня, еду.

– Конечно, – вздохнула жена. – Едешь ради сироты и в память боевого товарища. – И всплакнула.

Прибыв в Акуа, Дмитриев в тот же день расстроил всех и невольно заставил стариков спешить к старому ореху на чрезвычайную сессию.

– А Тамара приедет? – спросил Дмитриев у Есната.

– Какая Тамара?

– Сестра Коли. Разве ты не знаешь? Жена Мухина, Валентина, действительно погибла, а маленькую Тамару отправили в Ярославль, в детский дом. Я вскрыл письмо на имя Мухина. Да тебя уже в полку не было. Потом и я был ранен. Из госпиталя я писал в Ярославль в детские дома, хотел найти Тамару, удочерить её. Мне сообщили, что Тамару Мухину переправили в Ломоносовск, тоже в детский дом. Затем я служил в Германии. Оттуда написал в Ломоносовск, – ответили: Тамара Мухина взята из детского дома… Но фамилию новых родителей не указали.

Еснат Эшба, выслушав Дмитриева, раскричался:

– Моя дочь у чужих людей, а я ничего не знаю!!

– Какая же она твоя дочь? – удивился Дмитриев.

– Что?! Если её старший брат мой сын, значит, она моя дочь. И без моей дочери Тамары свадьба не состоится. – Еснат сверкал глазами, потрясал кулаками и поспешил в резиденцию деда, в обширный двор с садом и виноградником.

Посреди двора красовался голубоватый двухэтажный дом с наружной широкой лестницей и перилами, украшенными булавами. Слева плескалось море, справа на абхазском солнце зрел виноград поздних сортов.

Старейший Эшба, не раздумывая, проговорил: «Николай не может праздновать свадьбу без родной сестры! Надо послать человека за моей правнучкой».

Чрезвычайное заседание стариков утвердило личное мнение председателя: не может дочь Есната оставаться у чужих людей, она должна жить у своего отца, в Абхазии. Надо послать за Тамарой толкового человека. Заместитель Алиаса, стодесятилетний Алыкса, спросил Дмитриева:

– Скажи, Степан, где этот Ярославль, дальше Москвы?

– Дальше, уважаемый отец.

– Как же ты, Степан, допустил, чтобы нашу Тамару увезли в такую глушь?

Дмитриев уж промолчал, что Ломоносовск на Белом море, чуть подальше Ярославля.

– Верно, верно, – зашумели старики. – В такую глушь. Как ты позволил?

Старики будто и не сомневались, что Тамара – законная дочь Есната. Какие могут быть разговоры? Дочь – и всё!

Ах, если бы не встреча у лотосного бассейна, можно было бы спокойно лететь в Ломоносовск разыскивать сестру Николая.

– Анатолий, твой долг найти Тамару, твою сестру, – сказал отец. – Тем более, ты служишь недалеко от Ломоносовска и город тебе знаком. Лети на самолете, забирай Тамару и спеши домой, на свадьбу Николая.

Легко сказать – лети в Ломоносовск. Вчера после скачек Анатолий и Коста, с согласия отца (пусть ты старший лейтенант, а отца ты обязан слушаться), последовали за Катей и Асей в аэропорт, усадили их в такси и отвезли в город, где девушки жили «дикарями».

– Я служу недалеко от Ломоносовска, – признался Анатолий.

– Вот в Ломоносовске я вас, вероятно, и встречала.

– Ваши родные русские? – спросил Коста.

– Да. Но меня иногда принимают в самом деле за горянку, не знаю – грузинку, абхазку или лезгинку… Анатолий, вы когда возвращаетесь в Ломоносовск?

– Завтра.

– А мы послезавтра на пароходе «Адмирал Нахимов» идём в Одессу, затем побудем в Киеве, в Москве – и домой.

– Я тоже лечу в Ломоносовск, сопровождаю Анатолия, – сообщил Коста.

– А вам не хочется поехать в Ломоносовск через Одессу – Киев – Москву, – несколько рассеянно, просто так, спросила Ася.

Эшба и Джонуа посмотрели друг на друга, и оба печально вздохнули: ах, если бы не свадьба Николая!

Анатолий вспомнил глаза прадеда. Ну как можно обмануть его? Ах, этот предок, непреклонный почитатель обычаев.

В Сухуми Коста предложил прокатиться на прогулочном теплоходе. Отправив Анатолия за билетами, он кратко, как подобает радиожурналисту, рассказал девушкам, зачем они срочно летят к берегам Белого моря.

Катя по привычке вскинула горские брови дугой и сердито усмехнулась:

– Вы, наверное, воображаете, что Ломоносовск равен Сухуми? Мол, прилетите, зайдете в справочное бюро и спросите: «Скажите, пожалуйста, где живет Тамара Мухина?» И вам любезно ответят: «Проспект Виноградова, 214, квартира 26». – Катя, не думая, сказала свой адрес.

И не ошиблась. Разве могла Катя Турбина знать, что она и есть Тамара, дочь подполковника Григория Мухина?

Девушки пошли приморским бульваром в сторону фонтанов. По другой стороне им навстречу шагал бывший студент-историк, потомок горцев Прикаспия, в шикарном костюме цвета слоновой кости и такого же цвета умопомрачительных туфлях. Рядом с ним в белой тенниске шёл Воробушкин, потомок поморов – жителей берегов Белого моря.

Внезапно Бур вздыбился, как испуганный, неопытный конь. Он чуть попятился, словно кто-то рванул его сзади. Увидев Катю, он вскинул брови, поднял плечи и руки – одним словом, вздыбился. Пусть так.

– Евгений Иванович… в романах такое состояние именуется – нет слов. К сожалению, я никогда не был героем благородного романа. Верите?

– Да.

– Эту девушку я встречаю не впервые. И всякий раз выгляжу идиотом или бульварным нахалом. Она это заметила, что меня серьёзно огорчает. Вы не знаете, кто она?

Воробушкин неопределенно улыбнулся. Он был знаком с Катей, но многого не знал. Не знал, что…

…В декабрьскую стужу 1942 года семь девушек-красавиц в серых шинелях, предводительствуемые младшим сержантом Клавдией Турбиной, прибыли в детский дом самых маленьких. Зачем? Поделиться праздничным солдатским пайком, убрать елку и повеселить ребят.

Папы малышей сражались далеко от Ломоносовска, а мамы… Неизвестно, живы ли мамы, ленинградки, новгородки, псковитянки, киевлянки.

Маленькие беженцы расположились в двухэтажном кряжистом доме, когда-то особняке купца-лесоторговца.

Фашисты не каждый день бомбили район детского дома. Не хватало самолетов и бомб – раз, стало опасней летать – два, наши всюду понатыкали зенитные батареи и стали подымать в воздух невиданные доселе «яки», «лаги», более проворные и более огневые, чем «мессеры».

Конечно, если бы фашистские летчики знали, что всего в трех километрах от судостроительного завода находится дом, в котором обитают трехлетние большевики. О! Они бы пошли на риск и сбросили бы на детдом пяток бомб, но фашисты не все знали. Далеко не всё.

Разве могли они знать, что Клавдия Турбина, в день, когда ей исполнилось двадцать лет, 14 декабря 1942 года, командуя артрасчетом, расстреляет «Юнкерс-88» и его ведомого «Юнкерс-87».

Кто бы поверил, что вот эта синеглазая поморка с бледной родинкой над губой хладнокровно рассчитает скорость и высоту налетчика и заставит его приземлиться на дне Белого моря.

Командир зенитного полка, пожилой майор, дважды искалеченный на западных фронтах, невпопад целовал Клавдию и всех семь красавиц артиллеристок, сбивших два «юнкерса» в полторы минуты.

Тридцать первого декабря на море резвился шторм, над землей и в поднебесье мятежная пурга, беломорская, с посвистами, завываниями и прочей не вполне симфонической музыкой.

Где там «юнкерсам» летать… Артиллеристов, свободных от дежурств, отпустили в гости к детям. Клавдия Турбина расставила силы – кто убирал елку, кто носил в дом дрова, кто топил печи, кто помогал на кухне. Военные моряки принесли детям несколько рыбин, печенье и шоколад из дополнительного пайка.

Клавдия нечаянно открыла дверь детской спальни. На табуретке, насупившись, сидела девочка лет двух, с чудесными каштановыми волосами, темноглазая, с гордым с заметной горбинкой носиком.

– А почему ты здесь? – спросила Клавдия.

– Я наказана.

– За что?

– Не слушалась. Залезла в сугроб и набрала снег в валеночки.

– Как тебя зовут?

– Катя.

Девочку звали Тамарой Мухиной. Её привезли из Ярославля, где лечили в больнице. Пассажирский поезд, в котором матери с детьми следовали из Харькова в Москву, а Тамара с мамой в Котельнич, был растерзан бомбами налетчиков фюрера, «беззаветно и смело» нападавших на любой, даже незащищённый поезд.

Тамаре неизвестно когда понравилось имя Катя, в она упорно твердила, что её зовут Катей.

– Ты моя мама? – спросила Катя-Тамара.

Ах, женщины, в том числе девушки-зенитчицы! Сержант, командир орудийного расчета, стреляет по смертоносным «юнкерсам» – и вдруг слезы…

– Да, я твоя мама, – не раздумывая ответила синеглазая командир-артиллерист.

– Тогда посиди со мной. Меня скоро простят. Пойдём в наш красный уголок и будем петь… Хочешь, спою?

– Хочу…

Катя спела веселую песенку, сержант с удовольствием поплакала.

Через несколько дней Катя увидела во дворе быстро идущую Клавдию и кинулась к ней:

– Пришла моя мама.

Бывший председатель городского совета Ломоносовска, командир пехотного батальона, отец Клавдии капитан Турбин погиб под Тулой зимой 1941 года.

Мать Клавдии, Наталья Мироновна, старшая медсестра морского госпиталя, два с половиной часа добиралась до дома маленьких беженцев, везла Кате и детям гостинцы от раненых моряков…

– Я твоя бабушка, – сказала Кате Наталья Мироновна.

Через полгода Наталья Мироновна привезла Катю в свою квартиру. Навсегда.

Клавдия утвердилась в правах мамы, Тамару удочерили под именем Екатерина Турбина.

В октябре 1945 года Клавдия Турбина вышла замуж. За одаренного дирижера и композитора, прибывшего в Ломоносовск из Ленинграда. Некоторые грани дирижерского характера невыносимо выпирали и не поддавались шлифовке. Дирижер непрестанно острил, неустанно лгал и непрерывно пил.

Последние две грани лишили его уважения, любви и прописки в квартире Турбиных.

Дирижер покинул берега Северной Двины в нетрезвом состоянии и очутился на Дальнем Востоке в качестве руководителя ансамбля музыкальных эксцентриков. Пригодилось его стремление острить. Номер эксцентриков длится девять минут, и не пить в это время может каждый.

На крыше ресторана «Амра» располагается кафе с тем же названием. Столики защищены от сухумского солнца пестрыми тентами. Изредка посетители кафе наблюдают цирковую игру дельфинов. Иных примет у «Амры» нет. Её не прославляют ни обходительность официантов, ни качество кофе. Нормальное курортное кафе. Отдыхающий, добравшись до Сухуми, приехал дышать, загорать, купаться, а не питаться – это отлично усвоено трестом ресторанов.

Катя и Ася завтракали в нарядной «Амре», окруженной с трех сторон Черным морем, недалеко от пляжа, где плещутся волны и курортники.

Именно в тот момент, когда Катя и Ася спускались с крыши, Илона, Курбский и Кутин ступили на бетонированный мол.

Илона Голицына нечаянно взглянула на девушку в легком костюме цвета переспелой малины и почувствовала некое досадное беспокойство.

Подобное беспокойство появляется у известной актрисы в связи с дебютом талантливой, притом красивой, со сценическим обаянием молодой артистки. Угасающей актрисе остается либо, содрогаясь, покровительствовать восходящему таланту, либо выживать его из театра. По-разному бывает. Чаще второе.

Илона вспыхнула. На один миг, вполне достаточный, чтобы возненавидеть незнакомку. Уж слишком приметна была её внешность – глаза, осанка, гордый профиль.

Курбский улыбнулся:

– Обратите внимание… Девушка в малиновом… Просто двойник «Неизвестной» с картины Крамского.

– Сравнили, – осмелился заметить исполняющий должность супруга доцент Кутин. В его обязанности входило раболепие перед номинальной супругой.

– Эта девушка серьезный конкурент вам, Илона, – вторично усмехнулся Курбский.

Курбский презирал человечество в целом, не делая исключения даже для Илоны Голицыной, своего помощника. И не упускал случая, чтобы побесить её.

– Прошу меня никогда и ни с кем не сравнивать.

Илона вторично вспыхнула и отказалась завтракать в ресторане «Амра», где Курбского знали как «известного ученого, академика». Для него накрывали стол в маленьком зале за музыкальной эстрадой. Особые блюда для него готовил лично шеф-повар. Илона заявила, что возвращается домой. Немедленно.

– Я остаюсь. Буду обедать один.

– В этом кабаке? – уронила Голицына.

– Лучшем в этой местности.

Кутин по положению не имел права высказывать своего мнения, он досадовал на Илону, как лакей, тайком.

С каким наслаждением Голицына собственноручно швырнула бы в море встреченную незнакомку, на которую обратил внимание её шеф, незнакомку с гордой осанкой и независимым взглядом. Илона, как радар, уловила дерзкую силу Катиных глаз.

– Чем вы недовольны? – вдруг спросил Курбский, чтобы ещё больше досадить Илоне.

– Как можно быть довольной? Что за курорт, какая публика? И вообще – что за жизнь?!

– Видела? – спросила Ася Катю, когда они миновали Голицыну и сопровождающих её лиц.

– Видела. Сверкает, как цирковая актриса на манеже при свете юпитеров, – ответила Катя.

* * *

Сегодня сухумский пляж уже не прельщал Бура, не стал загорать и Воробушкин. Шикарный Богдан нынче выглядел иначе. Его курортный облик изменила усмешка Воробушкина, оглядевшего накануне костюм Бура, его туфли и сорочку цвета бычьей крови.

– Вам не нравится мой общий вид, – понял Бур.

– Ей не понравится.

– Вы знаете эту девушку?

– Да.

– Завтра я буду другим.

Сегодня Бур предстал перед Воробушкиным в ином виде: в легком светло-сером костюме, белой рубашке. Оба рассмеялись.

– Человек, очищающий душу, меняет кожу, – сказал Богдан.

– Согласен. Куда пойдём? Вам хочется увидеть Катю Турбину? Постараемся её встретить.

– Кто она?

– Начинающий следователь прокуратуры. В городе, где я работаю.

– В Ломоносовске? Опять указание свыше. Там живет и пока здравствует некий Филимон Гаркушин.

– Рубщик мяса на рынке.

– Всё знаете! Я вам расскажу о нём. Едем в Ломоносовск!

– Поедем. А пока поищем Екатерину Турбину.

– Евгений Иванович, вы чуткий человек.

Напрасно Бур и Воробушкин ревизовали пляж, обозревали крышу «Амры», прочесывали Ботанический сад, караулили прогулочные теплоходы. Нет Кати Турбиной.

– Не заметить её невозможно, – повторял Бур. – Неужели она уехала?

– Не огорчайтесь, впереди Ломоносовск.

Через два дня Воробушкин и Бур покинули Сухуми.

В управлении милиции города Ломоносовска, прямо скажем – в ОБХСС, Бур в свойственной ему манере излагал свою одиссею-модерн.

– Что вас привело к нам? – спросил его майор, начальник отдела.

– Мой отец, его честь, о которой я временно забыл. Командир эскадрона Ибрагим Бур погиб на Кавказе, сражаясь с фашистами. Когда ко мне вернулась совесть, я поклялся отомстить тем, кто заставил меня позабыть и свою честь. Еще до встречи с Евгением Ивановичем я приобрел билет, чтобы встретиться с вами.

– С какой целью?

– Просить вас устроить мое свидание с Филимоном Гаркушиным. Он наверняка знает, где находится некий Джейран, который, вероятно, проживает под другой фамилией.

– Послушаем Богдана Ибрагимовича? – спросил майор своего заместителя старшего лейтенанта Воробушкина.

– По-моему, следует, – улыбнулся Евгений Иванович.

– Итак… позвольте начать. Заранее прошу прощения за вольный стиль изложения и, возможно, неясную композицию грустной повести моей. Излагать буду чисто эмоционально.

– Мы привыкли к разным стилям и эмоциям, – сказал майор.

– Начну с того, что сманил меня с ясного пути на тропку жуликов двоюродный брат моей матери, Пухлый Матвей Терентьевич.

Подробно о Пухлом потом. Итак, первое его поручение: лететь из Ростова в Ялту. Пухлый вручает мне пакет и паспортную фотокарточку.

В условленном месте, в точно указанное дядей время я должен был вручить пакет лицу, изображенному на паспортном фото.

Как любитель аттракционов, я заглянул в пакет. Два часа трудился над вскрытием и закрытием. В пакете я узрел два новеньких паспорта; один – на имя Джейрана Яна Петровича, якобы уроженца Ростова, другой – на имя Курбского Леона Константиновича, якобы уроженца Астрахани, первый прописан в Бердянске, второй в Тбилиси. Сработал эти паспорта несомненный специалист.

За паспортом явился именуемый Джейраном. Среднего роста, с любвеобильными глазками, теноральным убаюкивающим голосом – ни дать ни взять протестантский пастор, христов проповедник. И верно – в прошлом Джейран пел в соборном хоре в Ломоносовске, позже окончил театральное училище и служил в театре актером. Впоследствии я убедился: двуликий Ян – отличный артист и душегуб в равной мере. Однажды я провинился, нарушил правила. В одном городе познакомился с девушкой и задержался на несколько дней. Небесные глазки побелели, улыбочку добродушного пастора затмил роковой взгляд инквизитора.

«За недорогую цену, милый кавалер, – сказал он мне, – тебя укокошат в разыгранной драке. Проверенное средство. Больше увещевать не стану. Знай, я против лирики. Всякой».

Курбского я никогда не видел, но знал, что это помощник Джейрана. Также известно – в этой компании действует какая-то княжна, понаслышке красавица, но, вероятно, не княжна.

Последние два беспаспортных года я успешно переходил в другое качество на Н‑ском заводе точных приборов. Мне персонально очищал душу инженер, молодой ученый, внук царского генерала. Дед инженера служил в армии Брусилова начальником артиллерии корпуса. В декабре тысяча девятьсот семнадцатого года генерал Харловский в Москве явился к Антонову-Овсеенко с двумя сыновьями-артиллеристами и вступил в Красную гвардию. Внук генерала Харловского, Виталий Александрович, пленил меня. Он жил красиво. Другого слова не хочу. И ещё интеллигентно. Я, расконвоированный зэка, бывал у него дома. Меня восхищали его жена – женщина, которой можно гордиться, и чудесная дочурка. Жена Харловского – главный врач. «Вот так надо жить! – повторял я. – Целеустремленно и красиво».

«Я знал деда, – говорил мне Виталий Александрович. – Он наказал: „Будь артиллеристом. Артиллерия – верный защитник человечества от всякого разбоя“».

Я стал специалистом, обслуживающим артиллерию… Товарищ майор, я понятно излагаю?

– Вполне.

– Между прочим, уголовный розыск – это тоже артиллерия против всяких разбойников.

– Малого калибра, – сказал Воробушкин.

– Но прямой наводки. Теперь о Бердянске. До встречи в аэропорту с вашими коллегами я с матерью жил в Ростове. Дядя Пухлый ведал большим магазином в районе «Россельмаша». Не сомневаюсь, вы вскоре встретитесь с этим нахмуренным хищником. Короче – однажды дядя Пухлый предложил нам переехать в Бердянск и приобрести на имя мамы домик с роскошным садом: ему, видите ли, неудобно становиться владельцем недвижимого имущества.

Мне были обещаны черный костюм и импортное пальто. О них я мечтал. Я, студент второго курса, уговорил маму, так что мое падение, выражаясь литературно, началось ещё до первой поездки в Ялту и знакомства с Джейраном.

К домику дядя Пухлый в волшебные сроки пристроил двухэтажный дом, одиннадцать коммерческих комнат и отдельную квартиру для себя из четырех комнат, хотя по сей день в ней не живет. Мы – мама, жена погибшего командира эскадрона, и я – стали мнимыми владельцами двух домов по системе: заботы наши, доходы дяде. В этом доме и был прописан Джейран.

Неделю назад я из Сухуми слетал к дяде Пухлому. Пришёл в магазин. Узнаю – дядя им уже не ведает. Работает в управлении торговли. Устал от материальной ответственности. Я подкараулил его у выхода. В доме дяди я бывал два или три раза в год. Квартира сверхотличная. Дверь всегда на цепочке.

Если даже цепочка снята, дальше порога вас не пускают. В прихожей поверх плюшевых дорожек красуется белая полотняная, по ней гуляют два пушистых кота. Людям вход закрыт. В квартире царствует культ быта, – всё вылизано, начищено, всё блестит и сверкает. В одной из комнат перед иконами вечная лампада, мамаша дядиной супруги назло коммунистам демонстрирует свои страстные отношения с богом.

Пухлый, увидев меня, чуть вскинул голову – сделать большее ему мешает толщина шеи.

«Где побеседуем?» – спросил он. Я – «В ресторане».

«Туда не хочу».

«К вам пойдём».

«Это не разговор».

Я уже не мог видеть его хмурую кабанью физию. Глядя на неё, кажется, что Пухлого мучает изжога.

«Пойдём ко мне в гостиницу», – предложил я.

«Чего вздумал».

«Может, в прокуратуру?»

«Угрожаешь?»

«А что?»

«Ну чего тебе надо? Деньги?»

«Хотя бы. Вы мне должны комиссионные за не доставленные вам пятьсот джемперов и за восемь лет скромного поведения, благодаря которому вы находитесь здесь, играете с вашими котами, а не толкаете рудничные тачки на брегах хладных морей».

Мой непочтительный тон оскорбил Пухлого, его широкие ноздри побагровели, он был похож на вепря, почуявшего охотников.

«Тебе достанутся два дома, через два месяца ты будешь введен в наследство и выплатишь мне разницу».

«Я могу вам вернуть оба дома посредством дарственной записи. Приплаты не возьму».

«Видно, не знаешь, что творится».

«Наконец-то взялись за вашего брата», – сказал я.

Пухлый икнул. Раз, другой, третий… Он понял – я вернулся другим.

«Ты что – может, тебя устроить в психиатрическую? Делом, сколько просишь?»

«Ни рубля. Мне за всё заплатит наличными Джейран. Где он сейчас?»

«А почем я знаю. О нём давно ни слуху ни духу».

«Тогда платите вы».

«Сколько?»

Я умышленно заломил цену и добавил:

«Только валютой. Убываю за рубеж. Навсегда».

«Мерзавец!»

«Не понял? Потому что покидаю родину?»

«Я уже третий год живу на зарплате».

«Бережёте миллионы».

«Идиот. В общем, катись отсюда. Куда угодно, можешь даже слетать в генеральную прокуратуру или в КГБ. Не забудь, прошло восемь лет, есть такое положение – срок давности».

«Есть. Но вас просто из любопытства попросят объяснить, как вы распорядились со значительными валютными суммами и драгоценными слитками, которые я транспортировал от Яна Петровича к вам. В них законно заинтересовано Министерство финансов на предмет дальнейшего строительства жилых домов, детских садов, школ, здравниц, а также социалистической индустрии».

«Мерзавец!» – уже несколько патетически воскликнул дядя Пухлый, беспорядочно икая.

«Не повторяйтесь, дядя. Вас могут услышать дружинники, и мне придётся объяснить им, что вызвало ваш гнев!»

«Негодяй! Бандит!» – прошипел Матвей Терентьевич Пухлый, которого никогда не посещал юмор.

«Итак, ваше отношение ко мне прояснилось. Еду в Бердянск. И до ввода меня в наследство я, пока потенциальный владелец двух домов и роскошного сада, пишу предварительное заявление исполкому трудящихся, что передаю сие недвижимое имущество государству, и пусть оно распоряжается им по своему усмотрению. Если же вы не укажете адреса Джейрана, я поясню, кто является истинным владельцем, двух домов и роскошного сада. Убеждён – мне поверят».

Дядя икал уже в более учащённом ритме. Мы прошли два квартала, пока я услышал:

«Загляни недели через две. Попытаюсь узнать, где он сейчас. Поезжай куда-нибудь. Отдохни».

«Правильный совет. Еду в Ялту. Уже приобрел путевку».

На вокзале я понял – в школе дипломатов мне за такую беседу с представителем враждебной стороны поставили бы двойку.

– Единицу, – улыбнулся майор.

– Но я не мог не доставить себе удовольствия и не терзать того, кто поссорил меня со всем, за что сражался и погиб мой отец. И сейчас не жалею, что лишил Пухлого покоя. Пусть трясется, пусть его мучает неизвестность, как я поступлю. Пусть ему не дают покоя отнятые у рабочего, учительницы, служащего, студента трудовые рубли. Я намерен найти Джейрана, Курбского, княжну-красавицу, готов истратить на них все деньги, принадлежащие мне не по закону. Мне известны многие клиенты Джейрана во многих городах. У Джейрана и Курбского в разных местах хранятся миллионы. Часть из них у какого-то духовного лица, часть, как ни странно, у педагога, у некой Муриной.

– А вы узнаете, например, Курбского, если снова взглянете на паспортное фото? – спросил майор.

– Может быть. Отлично помню, это, как вам сказать, весьма интересный мужчина.

Весьма интересный мужчина в это время у подъезда гостиницы «Абхазия» захлопнул дверцу «шевроле» (далеко не последней модели), проводив свою помощницу Илону Голицыну. Затем он поднялся к себе в «люкс», вышел на балкон и ещё раз удостоверился, что жизнь прекрасна, когда над тобой голубое небо, воздух напоен морем, цветущей хурмой и ста миллионами цветов, а кипарисы и пальмы шепчут, как мудрые старики, – мир и красота его созданы для человека.

«Абхазцы знали, где им поселиться. Лучшего уголка нет на свете, чем этот берег Чёрного моря. Бросить бы всё и всех, Джейрана, Илону и остаться жить у Чёрного моря», – размечтался Курбский, по церковной метрике Прохорчук Николай Гаврилович, уроженец Казахстана.

Мысль эта не раз занимала члена авантюрно-жульнической корпорации, когда он появлялся на берегах Чёрного моря.

Мог ли он думать, что в этот час на берегу Белого моря лично ему незнакомый Бур старается помешать «академику» Курбскому незаконно наслаждаться Черным морем.

Ночью Сухуми красив с моря, с борта теплохода. Еще красивей с сухумской горы. Извиваются цепочки огней вдоль проспектов, набережной, мигают маяки, по морю скользят голубые прожекторные дорожки, в городе тишина, редко проплывает машина, её угадываешь по красным огонькам. Спят эвкалипты, дремлют пальмы, магнолии, кедры. И что-то рассказывает и никак не расскажет морская волна, сердитая, пенистая, непреклонная.

Катя и Анатолий ушли вперед, Коста и Ася следуют за ними.

Дошли до маяка. Далеко от порта. Катя поднялась на выступ большого камня и прислонилась спиной к дереву.

К молу, расцвеченный жёлтыми огнями, подходил мощный многоэтажный пароход «Адмирал Нахимов».

На мысе у маяка мало огней. Лицо Кати скрывала тень старого инжира. Анатолий поставил ногу на скалистый камень.

«Адмирал Нахимов» швартовался, Анатолий по требованию Кати рассказывал об Абхазии. Несколько раз он отвлекался, но Катя возвращала его к повествованию… Неожиданно Анатолий стал читать:

Пауза. Катя не шевелилась. На ней было воздушное платье, белевшее на фоне дерева. Оба смотрели на широкую громаду парохода. Левей первого причала на другом молу сверкали праздничные цветные огни ресторана «Амра».

– Читайте ещё, – сказала Катя.

– Дмитрий Гулиа. Чудесные стихи.

Анатолий вскинул голову:

– Вы читали?

– Да. Вчера. Находиться в стране и ничего не знать о ней? Теперь расскажите о своем прадеде Алиасе.

– Охотно. Позовем Асю.

– Ася не станет слушать. Сколько лет прадеду?

– Сто двадцать семь.

– Ужас!

– Итак, я вам уже прочитал лекцию – самую короткую историю Апсны – Абхазии. Кому только не хотелось владеть нашим краем! После присоединения к России – а это был самый прогрессивный для абхазцев выход – в Абхазию помимо наместников, губернаторов, начальников полиции стали прибывать русские просветители, художники, учителя, строители дорог, промышленники…

В тысяча восемьсот пятьдесят пятом году на Крым и Абхазию с целью захватить Грузию ринулась, как вам известно, ретивая коалиция: Англия, Франция, Турция и королевство Сардиния.

Турки высадились в Гудаутах. Но абхазцы уже много веков не любили турецких пашей и их головорезов янычар. Английская газета «Таймс» в то время писала:

«Абхазцы не скрывают своей привязанности к России и с ужасом ожидают вторжения турок».

Абхазцы не пассивно ждали, они портили дороги, разрушали мосты, методически заваливали тропы деревьями… и без приглашения вступали в ополчение, конное и пешее. Народные сказители Абхазии десятки лет изо дня в день рассказывали о прошлых невероятных насилиях турок, увозивших в рабство абхазских юношей и девушек.

Двадцатилетний Алиас, мой прадед, сел на коня и в составе сотни прибыл к русскому генералу Багратиону-Мухранскому, который командовал Гурийским отрядом… Катя, скажите, как название того теплохода, освещённого огнями? – спросил Анатолий.

– «Ингур».

– Это быстроходное научно-исследовательское судно. Ингур – абхазская река. На Ингуре в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году произошло сражение с турками-оккупантами. В этом сражении участвовал мой прадед. В бою погибли три командира одиннадцатого линейного батальона: подполковник Эванба, абхазец, полковник Иоселиани, грузин, и русский капитан Кобалев. Один сменял другого.

Через одиннадцать лет прадед участвовал в восстании против произвола царских сановников.

Недалеко от Гудаут, в Лыхны, восставшие напали на начальника сухумского отдела полковника Коньяра и сопровождавшую его сотню казаков. Коньяр и его свита заперлись в доме князя, а казаки в церкви. Прадед в числе первых ворвался в княжеский дом-крепость. Коньяр и другие были убиты в схватке. Казаки выбрались из церкви только на третьи сутки.

Прадед был впоследствии схвачен и заключен в кутаисскую тюрьму.

Вместе с восставшими он также дрался с царскими усмирителями вот на этом самом месте, где мы стоим. И, может быть, Алиас Эшба с кремневым ружьем стоял под этим деревом или под тем эвкалиптом. Царский отряд отступил от крепости. Вы видели её остатки, там сейчас построили нелепую каланчу.

Во время русско-турецкой войны прадед был проводником-переводчиком и ординарцем русского полководца Шелковникова, который теснил турок к Сухуми.

В августе тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, там, где стоит «Ингур», бросил якорь турецкий броненосец… Ночью в бухту вошёл русский пароход «Константин» под командой лейтенанта Макарова, впоследствии знаменитого адмирала. «Константин» спустил с борта три минных катера, и они вывели из строя броненосец захватчиков.

Осенью тысяча девятьсот пятого года прадед застрелил на дороге стражника. Двое стражников вели на веревке, как ведут скот, двух ни в чем не повинных односельчан прадеда. Правда, дед был ранен уцелевшим стражником в левую руку. Сперва он лечил руку народными средствами, а потом по совету друзей обратился к фельдшеру Григорию Константиновичу Орджоникидзе.

Орджоникидзе вылечил руку и вправил деду мозги. С этого времени прадед стал сознательным революционером. Катя, вы запомнили название прогулочного теплохода, на котором мы катались?

– Погодите… Сейчас вспомню. «Кяхба… Хад…»

– «Кяхба Хаджарат». Верно. Это имя легендарного абхазского мстителя, отбиравшего у помещиков добро и раздававшего его беднякам.

Прадед снабжал отряд Кяхба продовольствием, оружием, патронами. После знакомства с Орджоникидзе прадед Алиас, ему уже было семьдесят лет, стал революционером-подпольщиком.

Недалеко от Гудаут в тёмную декабрьскую ночь тысяча девятьсот пятого года к берегу подошла фелюга с оружием, её приход организовал Серго Орджоникидзе. Прадед нагрузил арбу и погнал буйволов к месту, где оружие встречали сухумские боевики-дружинники. Вернувшись за второй партией, Алиас Эшба услышал шум, свистки и увидел фигуры полицейских. Орджоникидзе был схвачен, Схватили и деда – и снова в тюрьму. Но никаких доказательств, что Алиас Эшба участвовал в разгрузке фелюги с оружием у полиции не было. Через полгода Алиаса Эшба отпустили.

В тысяча девятьсот двадцать первом году после изгнания меньшевиков прадеду было уже восемьдесят шесть лет, его назначили членом ревкома по Гудаутскому району… Алиас Эшба сотрудничал с Лакобой. Памятник Лакобе вы видели?

– Да. Недалеко от этого памятника вы меня приняли за горянку. Анатолий, познакомьте меня с Алиасом Эшбой.

– К сожалению, завтра уезжаю в Ломоносовск.

– Поедете послезавтра.

Анатолий молчал. Неподвижно смотрел в сторону порта.

– Что-то мешает? Может быть, обычай?

– Скажу откровенно: если мы вместе прибудем в наше село Акуа и войдём в дом прадеда, этому у нас придадут особое значение.

– Меня это не отпугивает.

– И Ася приедет?

– И Ася.

– Я вас встречу у остановки автобуса.

– И Коста встретит?

– Коста будет ждать нас в Сухуми.

– Вы предупредите прадеда о нашем приезде?

Анатолий рассмеялся:

– Не знаю. Сейчас посоветуемся. Если я его поставлю в известность… Ох, что начнётся. Сбегутся восемьдесят шесть самых близких родственников. Под нож пойдут куры, гуси, барашек… и вам придётся просидеть за столом не менее восьми часов. Если я ещё упомяну, что вы из тех самых мест, где живет сестра Николая Мухина-Эшба, прибегут сто восемьдесят шесть близких родственников, зарежут пять барашков, и вы будете сидеть за столом целые сутки. Вам придётся выслушать сто тостов. Нет, я ничего не скажу.

– Ничего не говорите! Прошу вас.

– Я ему скажу, что я вас случайно встретил у остановки автобуса.

– Согласна. Тогда мне не придётся сидеть за столом восемь часов.

– Ничего не известно. Могу вам предсказать, как пойдет дело. Только я сообщу Алиасу Эшба, кто вы, а это я обязан сделать, он тут же по-абхазски скажет несколько слов той из женщин, что будет стоять поближе к нему. Слова будут такие: «Окажем нашим гостям почет и уважение». И начнётся… Дед сейчас же пригласит местную интеллигенцию, подымет из подвала бочонок вина, и тогда вы услышите двести тостов. Зато и настоящие хоровые абхазские песни. Один будет запевать, а сто мужчин будут вторить.

– Каким автобусом приехать? – быстро спросила Катя.

– Каким хотите. Я с утра буду ждать вас на площади.

– Приедем к часу дня.

– От остановки автобуса до Акуа три километра в сторону.

– Прогуляемся.

– Это в гору.

– Не имеет значения.

Столпотворение на автостанции и в это утро достигло штормовых баллов. Начальник автовокзала успешно уклонялся от встреч с пассажирами, диспетчеры метались на узкой улице среди «газующих» автобусов и на трагических нотах объяснялись с водителями…

Ася и Катя, не раздумывая, поняли, что к часу дня им в Акуа не попасть. Девушки в оцепенении жались у дверей вокзала, как новички, случайно попавшие в съёмочный павильон киностудии в тот час, когда именитому постановщику пришла в голову (утренняя) идея всё ломать и перестраивать на ходу. Все мечутся, толком не зная, чего от них хотят, делают вид, что вдохновлены и в душе дружно проклинают фантазирующего режиссера.

Из дежурной комнаты выпорхнул затравленный диспетчер и…

– Куда вы едете? – спросил, сверкая глазами, диспетчер у девушек.

– В Акуа, – прошептала испуганная Ася.

– Почему вы так вежливо стоите? – закричал на них грозный диспетчер.

– Мы, мы… – виновато улыбнулась Катя, не зная, что сказать.

Диспетчер крикнул Кате что-то по-абхазски и решительно мотнул головой: «Скорее, автобус отходит!»

Девушки догадались и поспешили за непонятным диспетчером.

– Саша! – окликнул диспетчер водителя. – Два места. Девушки едут в Акуа.

– С большим удовольствием! – ответил немолодой плотный Саша и галантно открыл переднюю дверь.

Автобус переполнен. Саша подвинул небольшой ящик, положил на него куртку, поверх неё газету и объявил:

– Два мягких места. Прошу!

Захлопнул дверцу и, отчаянно лавируя среди машин, вырулил на магистраль.

Автобус, дымя, громыхая, изо всех сил набирал скорость.

– В гости? – спросил Саша девушек.

– Да. К Алиасу Эшба.

– А-а-а-а! Это замечательно! – закричал Саша, словно в его тело впились сто стрел. И запел веселую песенку.

Пассажиры оживились. Женщины заулыбались, мужчины подтянули, и веселый автобус покатил по шоссе.

И как не петь – слева море, справа родные горы и жизнь прекрасна. Катя и Ася тревожно следили за руками веселого Саши, им казалось: вот-вот он выпустит руль – и машина полетит по обрыву вниз.

Но Саша вел огромный автобус, как опытный гонщик. Не высовываясь, он левой рукой через открытое окошко приветствовал водителей встречных автобусов и, не сбавляя хода, громко переговаривался со знакомыми пассажирами. На первой же трехминутной остановке девушки приобрели билеты. Саша поблагодарил их, словно они сделали ему приятный подарок.

На конечной их встретил Анатолий. Саша стал кричать на Анатолия – почему он его не предупредил, что к нему приедут гости, он бы оставил для них два места. Ася и Катя не сомневались – Анатолий чем-то смертельно обидел шофёра Александра Чачба. И главное, Чачба поддержали другие пассажиры. Шумели, размахивали руками и укоряли Анатолия в невнимании к гостям.

Когда всё утихло, Анатолий и его гости двинулись по узкой улочке в сторону от шоссе. Через двести метров Асю вывели из строя туфельки «на шпильке».

Анатолий растерялся – как помочь? Катя веселилась:

– Я тебя предупреждала.

Несчастная Ася присела на камень. На улочку свернула арба, нагруженная мешками с Семённым зерном. Старик-колхозник, водитель быков, остановил упряжку, подошёл к Асе, осмотрел её туфли, как осматривают ноги скакуна после состязания.

– Садись, пожалуйста! – строго крикнул дед. Ася повеселела, уселась на мешки, быки тронули, и пассажирка крикнула:

– Поехали! На нолевой скорости.

Катя и Анатолий шли рядом.

– Попадет мне от старухи, – притворно закручинился старик. – Моя старуха подумает, что я привез себе молодую жену.

Анатолий перевел слова старика. Девушки хохотали. Поднялись в нагорную часть Акуа.

– Вон то белое двухэтажное здание – государственная чайная фабрика. Её директор – Еснат Эшба.

– А это? – спросила Ася с высоты арбы.

– Винодельческий завод колхоза «Алашара», где главным общественным консультантом Алиас Эшба. Слева чайные плантации, выше – виноградники.

На небольшой площади, утрамбованной мелким камнем, стоял столб и на нём городские электрочасы. Справа привлекательное здание правления колхоза, слева здание похуже – сельсовет.

Асю умилили городские электрочасы.

– О, есть где назначать свидание – под часами, – восхищалась Ася. – Анатолий, неужели все эти машины принадлежат колхозу?

– Здесь не все.

– А дома какие! Просто изумительно.

– Чай, виноград, фрукты, табак – трудоёмкие культуры, но доходные. Теперь надевайте «шпильки», перейдём мостик и сразу увидите дом Алиаса Эшба.

Двухэтажный дом прадеда с зигзагообразной голубой лестницей стиснут двумя ореховыми деревьями. Большой инжир с кроной-шатром затеняет двор. От ворот ведет каменная дорожка. Справа приземистое здание кухни со столовой, в которой может одновременно обедать взвод пехоты.

Анатолий открыл калитку. Девушки вошли во двор. Две мохнатые горные овчарки, имея в резерве третью, с лаем ринулись к девушкам. И смутились… увидели Анатолия.

На теневой веранде стоял сам Алиас Эшба и брат Кати – Николай Мухин-Эшба. Шло техническое совещание – обсуждалось преимущество электробритвы.

Воспитанный в наилучших традициях горцев, Николай поспешил вниз – встретить гостей полагается до того, как они достигнут лестницы.

Анатолий представил Николая. Катя протянула руку брату.

– Мне кажется, я вас где-то встречала, ваше лицо как будто мне знакомо, – сказала Катя.

– Может быть, – сказал Николай. – И ваше лицо кажется мне знакомым.

Кругом учтиво улыбались. Действительно смешно: где могли встречаться Катя-поморка и Николай, выросший в Абхазии…

Алиас Эшба неторопливо спустился на площадку первого марша широкой лестницы.

Худой, величественный, густоволосый, в черных суконных брюках, белых шерстяных чулках и мягких чувяках – старейший рода Эшба ласково смотрел на подымающихся по лестнице девушек.

К воротам подкатил темно-красный «Москвич», и во двор вошёл стремительной походкой Еснат Эшба, будущий отец Кати.

Анатолий успел сказать прадеду, что девушки, его знакомые с далекого Севера, нежданно прибыли в Акуа. Еснат громко прервал сына по-абхазски:

– Неправду говорит! Он их с утра ждал на дороге. Что за порядок?! Не предупреждать, что ты пригласил гостей. Мне сказали в правлении колхоза. Я должен ехать в Гудауты… Почему ты не сказал?!

Алиас и Еснат поздоровались с девушками, каждый повторил их имена, чтобы запомнить. Гостей спросили о здоровье родичей. Между делом продолжали ругать бедного Анатолия, по-абхазски. Громко, темпераментно. На шум из кухни выбежала тётка Анатолия и ещё две девушки из рода Эшба.

Прадед, точно как предсказал Анатолий, дал короткое указание женщинам:

– У нас дорогие гости.

Всё! Откуда-то появилась туча мальчишек и девочек с чудесными тёмными глазами.

Алиас повел гостей на веранду. Во дворе начался буйный аврал, жертвой аврала стали индейка и несколько кур. Николай направился в погреб с точным указанием, какое вино надлежит доставить наверх.

Мальчики без всякой команды умчались на усадьбы ближних родственников – оповещать.

Анатолий был прав: прибытию Кати и Аси сразу придали особое значение. Никто не сомневался: одна из двух русских девушек – избранница Анатолия.

Еснат твердо решил: вот эта, похожая на горянку. Очень приятная девушка.

Несчастного Анатолия отстранили. Прадед лично ввел Катю и Асю в комнату-зал, прямо с веранды. Ковер национального рисунка украшал стену и тахту. Старинное оружие Алиаса Эшба красовалось на ярком фоне ковра.

Прадед повернул выключатель, зажглась люстра-модерн. Хотя на улице светило солнце, в комнате-зале было прохладно и не очень светло из-за глубокой крытой веранды.

В первом углу на столике – радиоприёмник. Вдоль стен стулья с высокими плетеными спинками. У левой стены длинный стол, на окнах, выходящих на веранду, тюлевые занавески. На другом столике – грамоты Алиаса Эшба… За успехи винодела, за руководство советом стариков, за прошлые судейства на скачках и самая почетная – за участие в революционном движении, полученная одновременно с орденом Ленина.

В застекленном шкафу реликвии: российская медаль за участие в бою на реке Ингур, удостоверение члена ревкома 1921 года, фото – Серго Орджоникидзе с личной надписью.

– Наши гости из Ломоносовска, где живет Тамара, сестра Николая, – решил признаться Анатолий. Наконец ему удалось вставить слово.

Прадед встал, долго пристально-ласково смотрел на девушек.

– Вы знакомы с нашей Тамарой? С сестрой Николая? Анатолий завтра поедет на вашу родину и привезет мою внучку Тамару. Теперь она будет жить у нас. Ей приготовлены подарки.

Прадед открыл шкаф, достал ореховый ящичек и показал гостям старинной работы серебряный браслет и разные украшения, принадлежавшие его жене, прабабке Анатолия.

– Очень красивые, – сказала Ася.

Все молчали. Говорил старший рода Эшба. Внуки и правнуки даже не присели.

Через два часа после осмотра обширного сада, великолепных экземпляров айвы, хурмы, мандаринов, каштанов, орехов, инжира, яблок, груш, виноградных лоз, персиков, с указанием, когда, в честь кого дерево посажено, гостей усадили за стол.

Последний тост в честь одного из родственников, сидевшего за столом, а их сидело человек шестьдесят, произнесли в одиннадцать часов вечера.

Еснат уже давно вернулся из Гудаут. Уже были спеты мужественные песни горцев, Анатолий и Николай уже много раз плясали абхазскую лезгинку… Катя и Ася успели перезнакомиться с двумя десятками тётушек, двоюродных сестер и близких родственниц Анатолия, они в сотый раз слышали:

– Ах, если бы Анатолий предупредил, мы бы приготовили приличный обед.

Ася шептала Кате:

– Какой ещё обед? Я не знаю, встану ли из-за стола. Никогда столько вина не пила. Голова ясная, но чувствую, что ноги мои…

– Не надо было надевать «шпильки».

– При чём тут «шпильки»?!

Еснат, как человек деловой, расспросил Асю, есть ли у Кати мать, отец, какой Ася закончила институт. Много ли у Кати родственников? Еснат заверял, что Анатолий послушный сын, и так как Катя понравилась всем родственникам, то ей нечего раздумывать, можно играть две свадьбы подряд.

– Конечно, – соглашалась Ася, ошеломленная горячим, шумным приемом.

Алиас Эшба сидит рядом. И когда он говорит Кате: «Мы пьем за твое счастье и счастье твоих родственников, дорогая дочка», он и не подозревает, что таится в его словах.

– А мне можно произнести тост? – вдруг спросила Катя тамаду – одного из дядей Анатолия, заместителя председателя колхоза Ивана Чачба.

Тамада разрешил.

Катя недаром окончила юридический факультет. Хотя, по правде сказать, в данный момент это не играло роли: когда говорят от сердца, красноречие не обязательно.

Сердце Кати возвестило – с этого часа она всегда будет согреваться при одном воспоминании о ставшей ей близкой большой семье Алиаса Эшба. Быть членом трудолюбивой, дружной и жизнерадостной семьи – истинное счастье. Она рада за Николая, что он стал членом этой семьи. Она узнала, каков абхазский народ и его свободолюбивая история.

– Я желаю всем вам счастья. Подымаю этот бокал за абхазский народ!

Членам совета стариков переводили соседи по столу: учителя, врач, технолог чайной фабрики, два агронома, бухгалтер, бригадиры и, конечно, Анатолий…

В пять утра Катя отправилась к морю загорать. Ася спала. Её, молодого инженера агарового завода, не тревожили ни актуальные, ни перспективные вопросы. Катя, юрист по образованию, была приучена к анализу событий, встреч, характеров.

В том, что абхазцы чудесные люди, она убедилась вчера.

Отложить свадьбу двух влюбленных ввиду отсутствия сестры жениха?! Мало того, прервать отдых Анатолия и отправить его в Ломоносовск на поиски Тамары Мухиной – нет, не так это просто. К сожалению, не пришлось увидеть Назиу, невесту Николая, она уехала в Тбилиси к родственникам.

Анатолий улетает в Ломоносовск, разыскивать Тамару Мухину. Им кажется, что Ломоносовск небольшой город. Анатолий? Не слишком ли он молчалив? Ни о чем не спрашивает. Что это, врождённая деликатность? Смотрит своими чуть печальными, чуть ироническими глазами…

Найдет ли Анатолий в Ломоносовске Тамару Мухину? А если она вышла замуж, переменила фамилию и уехала из Ломоносовска? Как поступит Анатолий? Поедет по следам? Жаль ли ей, Кате, что Анатолий уезжает?

Катя помедлила решать вопрос. Надела тёмные очки, улеглась на гравий. Надо же решить. Решила. Жаль? Да, жаль.

В десять утра у дома, где жили Катя и Ася, появился Коста.

Хозяйке, предприимчивой и оборотистой женщине, ловко эксплуатировавшей свой домик, сад, знакомство с продавщицами магазинов, в которых появляются дефицитные товары, ужасно не понравилось появление молодого человека.

– Всё-таки завели себе кавалеров из местных. А я считала их за порядочных. Вчера ночью их привезли на машине… В первом часу. А ещё с высшим образованием… Та, которая блондинка, инженер как будто, даже «шпильки» сломала, – делилась новостями у ограды хозяйка с владелицей соседней усадьбы.

Катя заметила Косту и ввела его во двор. Сели на скамью под инжиром. Ася ушла ремонтировать «шпильку».

– Едете? – спросила Катя.

– Летим. Из Адлера. Завтра утром.

– Я бы вас направила к своим, но мама уехала в Крым, бабушка к родичам в деревню… Чего вы улыбаетесь? – спросила Катя.

– Хотел спросить вас, понравился ли вам Алиас Эшба?

– Очень. Все понравились. Я чувствовала себя так, словно гостила у родных.

– Когда приедете в Ломоносовск?

– Может быть, вместе с вами.

Слова, сказанные Катей в ответ, Коста принял как должное. Катю это задело. Почему он так спокойно встретил её сообщение? Он даже не повернул головы, продолжая смотреть на море, как будто его заинтересовал идущий к причалу пароход.

– Я лечу вместе с вами. Завтра, – с какой-то резкостью сказала Катя.

– И Ася?

– Ася остается. Она с новой знакомой поедет в Одессу, как было задумано.

– Сейчас позвоним в Адлер насчёт места в самолете.

– Может и не быть места?

– Лето. Тогда вы полетите с Анатолием, а я следующим рейсом.

– Но полетите?

– Обязательно. Я уже получил задание абхазской газеты и своего радио.

– Вас даже не интересует, почему я внезапно возвращаюсь в Ломоносовск?

– Уверен, – ради благородного дела. Разве не так?

– И вы бы так поступили?

– Абхазцы считают: помочь человеку – высшее благо в жизни.

– Лететь в Ломоносовск решила сегодня утром.

– В ответ на выраженные вам чувства в семье Эшба?

– Не только. Русские считают: помочь человеку – высший долг.

Хозяйка не могла понять, о чем там говорят под инжиром. Почему не слышно смеха, восклицаний. Она ведь знает, как разговаривают «теперешние молодые» – хи-хи-хи, ха-ха-ха.

– Беседуйте, беседуйте, – с особой интонацией проговорила хозяйка, появляясь в районе инжира. – Я схожу в магазин.

Ей очень хотелось, чтобы Катя повела себя «как другие».

– И мы уходим, – сообщила Катя, она уловила интонацию хозяйки, ироническую, злонамеренную.

– А чего вам уходить? Такой приятный молодой человек. Глядите, Катя, местный, а кудрявый, блондин и глаза голубые…

– Я уже заметила.

– Где вы вчера с утра гуляли?.. Я уже спала, слышу – машина подъехала. Далеко ездили?

– Ездили на дачу к моему брату, министру, – ответил Коста, у которого не было брата.

– Какой же министр? – посерьезнела хозяйка.

– Охраны общественного порядка.

– Которому милиция подчиняется?

– Ага.

Милицию хозяйка считала своим главным противником, ей до всего дело. А дел разных, не очень законных, у хозяйки домашней «гостиницы» хватало.

– Ну чего я стою, пришёл такой дорогой гость… Я вам кофе сварю, по-турецки… Такой вам нигде не подадут, – заюлила хозяйка и метнулась в дом.

– Зачем вы упомянули брата-министра? – улыбнулась Катя.

– Для принудительного уважения. Курортные домохозяйки – самая вредная часть человечества, их не грех держать в страхе. Я заметил, какую она мину состроила при моем появлении у калитки.

– Тогда одобряю вашу моральную атаку.

– Из этих же соображений я еду в Ломоносовск. Анатолий человек слишком доверчивый… Вряд ли ему с его характером удастся найти Тамару Мухину.

– Из этих соображений и я еду с вами.

Оба встали. Усидеть после того, как решен важный вопрос, могут немногие, это хорошо известно драматическим режиссерам.

– Неужели мы будем пить кофе по-турецки? – весело спросил Коста.

– Удобно ли уйти?

– Как зовут вашу хозяйку?

– Ефросинья Мироновна.

Коста вошёл в дом и вскоре вернулся.

– Кофе будут пить хозяйка и Ася, – сказал Коста. – Это решено. Прошу вас, пойдёмте в агентство Аэрофлота. Там уважают журналистов радио, мы им помогаем в их трудном деле.

Раскрасневшаяся хозяйка провожала гостя до калитки и просила заходить без всяких, попросту. Шутка сказать – брат министра. И ещё какого!

– Человек, не умеющий возражать самому себе, никогда не достигает цели и губит всё задуманное им, будь он конструктор, следователь, художник, писатель или даже Наполеон. Самое опасное для человека – азарт и тщеславие, – говорил когда-то Воробушкину профессор педагогического института.

Воробушкин дважды решительно возразил себе. Первый раз по окончании медучилища, второй раз – став педагогом. Этого мудрого из мудрых правила он неуклонно придерживался и теперь, будучи оперативным работником. Евгений Иванович твердо знал: самое опасное – это создать легенду, нарисовать самому себе картину и принимать в расчет только то, что дорисовывает её. Неуемное воображение рождает азарт, и если его питает честолюбие, тщеславие, то носитель этих черт губит одновременно дело и себя.

Перед отбытием в Ростов-на-Дону Воробушкин, взвесив всё обстоятельства и неоднократно возразив самому себе, пришёл к выводу, что Бур, спугнув такую хищную и сильную птицу, как Джейран, поставил всё дело под разительный удар и обольщаться легким успехом нельзя. К тому же серьёзно затрудняет дело характер Бура, его темперамент и жажда мщения.

Воробушкин как в воду глядел – Пухлый всполошил Джейрана, и тот не прилетел в Сухуми. К счастью, и Джейрана преследовал азарт, хотя и иного характера – азарт хищника.

Прибыв вместе с Воробушкиным в Ростов-на-Дону, Бур позвонил в управление торговли, ему ответили, что Матвей Терентьевич в больнице. Серьёзно болен.

– Неужели?! – воскликнул Богдан. – Выкинет номер и помрёт, вот это будет аттракцион.

Лечащий врач, полнокровная строгая женщина, бесстрастно убеждала Бура:

– Пока ничего опасного. Были сердечные спазмы. Через несколько дней выпишем больного Пухлого.

– Через несколько дней, это точно?

– Наверное. Больной Пухлый слушается, ведет себя хорошо. Просил не беспокоить. Свидания не разрешаю. Могу передать, что вы навестили его.

– Передайте, пожалуйста, что приходили из его учреждения. По поручению месткома, – скорбно сказал Бур.

Оставив подарки, Бур с постным видом пошёл к выходу, к воротам, где его ждал Воробушкин.

– Правильно сделали, что не назвали себя, – заметил Евгений Иванович.

– Еще бы! Узнав, что явился я, он может назло дать дуба.

Воробушкин, раздумывая, пошёл вдоль липовой аллеи, что-то решая.

– Посидите на скамье, я уточню – стоит ли нам ждать выздоровления вашего дяди.

Воробушкин прошёл к заведующему отделением.

В отгороженном кабинетике за столом сидел черноволосый смуглый человек с сонными круглыми глазами, Воробушкину не требовалось изображать обходительного человека. Мог ли заведующий подумать, что посетитель с лицом лирического героя кинофильма – оперативный работник милиции? Мог ли заведующий терапевтическим отделением помнить, что гордость советской сатиры, писатель Евгений Петров, человек с обаятельным обликом, когда-то успешно, вдохновенно работал в уголовном розыске?

Элегантный симпатичный молодой человек был встречен заведующим не восторженно, но и не безразлично.

– Слушаю вас, – поднял тяжёлые веки врач Касымов.

– Мне поручили осведомиться о здоровье товарища Пухлого.

– Позвольте, вчера уже были из вашего учреждения. Я им сказал – положение серьёзное. Очень усталое сердце. Идут исследования.

– Еще долго пробудет у вас?

– Не меньше двух месяцев, в лучшем случае. Мне звонил ваш начальник Меркуров, он знает.

Идя к троллейбусу, Воробушкин сказал Буру:

– Додя, лечащий врач сказал правду, а заведующий отделением намеренно ставил дымовую завесу. Он либо приятель Пухлого, либо получает мзду за предоставление убежища.

– Интересно, на что Пухлый надеется?

– Что с вами за это время расправится Джейран. Они на всё пойдут. Кто следующий?

– Коммерческий директор трикотажной фабрики в городе Т. Вячеслав Игнатьевич Сумочкин.

– Едем. Навестим Сумочкина. Такова наша обязанность.

Евгения Воробушкина, оперативного сотрудника ломоносовской милиции, рыночные торговки и прочая базарная шушера благосклонно именовали: «Наш лейтенант». Им импонировал приятный молодой человек, любезный в обращении и (представьте себе) принципиальный.

– С высшим образованием. Раньше работал учителем. Заставили пойти в милицию, – сочувственно шушукались на рынке.

– Такого подарком не приманишь, – вздыхали другие. – Из новых.

Евгений Воробушкин после семилетки намеревался стать врачом. И непременно хирургом. Для пробы окончил медицинское училище. Поработав год в районной больнице, юный фельдшер передумал. Медицина не его сфера. Тем более что в райбольнице не прекращалась заурядная больничная склока с участием всего личного состава, включая истопников и конюха, – явление достаточно частое, увы, во многих медучреждениях.

Евгения манил пединститут. Прельщала география и английский язык. Окончил институт по инерции, без особенного энтузиазма. Избрали комсоргом школы. Но и тут высокие порывы и мечты заглушили методологические излишества, бесконечные конференции, педсоветы, нудные семинары, бестолковые собрания, понукания директора и завуча. А его тянуло на простор, в соседний бор, на берег Белого моря и вообще на недозированный чистый воздух… Летом он охотно становился начальником пионерского лагеря и пропадал с ребятами в походах. Ему выговаривали. Он-де допускает непредусмотренные вольности подопечных. Заврайоно, сердитая дама, устраивала молодому педагогу шумные сцены далеко не педагогического характера.

Секретарь райкома комсомола посочувствовала Воробушкину и предложила работать заведующим отделом. Его избрали членом райкома, и педагог без печали оставил школу.

И тут случилось… Обокрали Дом культуры, унесли новенький плюшевый занавес, два баяна, аккордеон. Заодно жадные злоумышленники захватили четыре металлических кубка – призы за спортивные достижения.

Оценив обстановку, при которой было совершено похищение, Евгений после недолгих розысков обнаружил занавес и музинструменты на чердаке сторожки лесосклада.

Когда другая группа шпаны взломала стенку продмага и уволокла несколько ящиков вина и десяток килограммов конфет (другой закуски в продмаге не оказалось), заведующая магазином побежала в райком, к Воробушкину.

Новоявленный следопыт снова оказался на высоте. Вино изъяли из буфета рейсового теплохода.

И, как нарочно, в райком комсомола поступило срочное указание: выделить для обновления личного состава милиции и розыска надёжных парней, которые не станут потакать жуликам и спекулянтам за разнохарактерное вознаграждение, во исполнение сказанного шепотом: «В долгу не останусь». Секретарь райкома пригласила Евгения Воробушкина.

– Пойдешь работать в милицию, для укрепления?

– Пойду.

Майор милиции в штатском сказал Евгению:

– Вам присвоят звание лейтенанта. Ваш район – центральный рынок, речной и морской порты. Действуйте. Учить вас некогда. Читайте старые дела. Не стесняйтесь. Главное, у каждого рецидивиста свой почерк. Изучайте почерки.

И весь инструктаж.

Служба в розыске началась с ласкового взгляда. В воскресное утро Евгений направился в дом, где совершена была кража двух пальто. С вешалки. Пострадали мать, кондитер магазина «Кулинария», и её дочь Наташа, технолог бумажной фабрики. Наташа побежала в милицию в стареньком летнем пальтишке. Майор в штатском сказал ей:

– К вам пойдет лейтенант Воробушкин.

Девушка взглянула на Евгения, и пропажа пальто не выглядела уж столь трагичной.

Падал снег, густой, североморский. Рядом шёл плечистый парень с лицом киноартиста, собранный, в шалевом полупальто, белых бурках, пушистой ушанке, и приятным голосом задавал вопросы.

Наташа рассказывала. Она пришла домой и повесила пальто рядом с шубой матери. Оба пальто новые, недавно приобретенные. Наташино светлое, с дорогим воротником.

– Вам не холодно? – беспокоился Евгений.

– Наоборот, – ответила Наташа.

Магазин «Кулинария» помещается на первом этаже, их квартира на втором. Наташа по обыкновению спустилась вниз к матери в одном жакете, на одну минуту. Чёрный ход магазина рядом с их подъездом, стоит ли надевать пальто. И (по обыкновению) задержалась в магазине. Дверь квартиры заперла на внутренний замок… Обычно они запирают её и на висячий. Минут через двадцать вернулась, посмотрела – нет пальто. Ни маминого, ни её.

В старом двухэтажном доме когда-то помещалась небольшая частная гостиница. В коридоре правого крыла пять дверей.

Евгений выяснил, кто в обозначенное время находился дома. Проверил всё взрослое население. Вход в коридор с лестничной площадки свободный, днем дверь не запирается. Кто отсутствует? Евгений деликатно стучался в каждую дверь. Установил – ушла Люба Краюхина, её комната заперта.

– Да она была дома! – уверяли соседи. – Сегодня-то выходной.

Люба работает в строительной организации, в конторе.

Вернулась Люба. Была в кино на утреннем сеансе. Показала билет. Один. Кража была совершена между четвертью и половиной одиннадцатого. Киносеанс начинается в двенадцать пятнадцать. В это время Люба была дома. Краюхина жила одна, разошлась с мужем. Известна соседкам как женщина определенных занятий, без учета служебных.

В ожидании Любы Воробушкин размышлял – успел ли вор унести пальто? Скорее всего нет. Вор, конечно, домашний. Кто мог знать, что Наташа (по обыкновению) заходит к матери? Что пальто висят на вешалке? И так далее.

Евгений обследовал двор, штабеля дров. Ничего подозрительного. Волновалась Люба и её ближайшая соседка – Дуся, разухабистая бабенка, контролёр пристани.

– Сколько раз говорила – и днем надо запирать дверь, – нервно твердила контролер.

Люба неустойчиво двигалась по коридору.

– Вино пили? – тихо спросил Воробушкин, почуяв запах.

– Да, немного. По случаю выходного.

Евгений попросил Краюхину показать свою комнату.

– Пожалуйста, – хохотнула Люба. – Я живу на людях. Никого не боюсь.

Евгений сказал Любе, глядя ей в глаза:

– Какую картину смотрели? Расскажите содержание?

– Заграничный фильм. «Не пойман – не вор».

– Он демонстрируется только вечером. На билете указан другой фильм. Сейчас же принесите пальто.

(На билете, находившемся в руках Евгения, ничего не было указано.)

– Где пальто? – совсем тихо спросил Воробушкин.

– В сарае, – шепнула Люба. – Меня подговорила Дуся. Мы хотели пошутить. Я повешусь, – в заключение всхлипнула Краюхина.

– Не торопитесь. У кого ключ от сарая?

– У Дуси.

Дуся-контролер возмущалась, протестовала. Что за нахальство! Она ничего не знает. Шумела на весь дом и бросилась к Краюхиной, чтобы выцарапать ей глаза.

Оба пальто в старом чемодане принесла… Дуся. Не из сарая, а из соседнего строящегося дома. Она сунула чемодан в котел отопительной системы. Пальто с вешалки тоже сняла… Дуся. Она же вынесла их в своем чемодане. Любе надлежало задержать Наташу, если она появится в дверях чёрного хода магазина «Кулинария».

– Молодчина, – сказал капитан. – Будешь, Евгений Иванович, ценным работником. – Слова эти означали многое.

Через полтора месяца Наташа сказала матери:

– Выхожу замуж за Евгения.

– Что ты, доченька, инженер за милиционера.

– Во-первых, он лейтенант.

– И фамилия какая – Воробушкин, – огорченно произнесла мама Наташи, которая уже недели две с нетерпением ждала этого волнующего сообщения.

– Какое значение имеет фамилия! Чем она хуже нашей – Белянова.

Беляновы занимали две просторные комнаты, и Евгений переехал к ним.

Майор вскоре установил: у его помощника Воробушкина свой похвальный «почерк». Он непринуждённо, по-приятельски беседует с работниками рынка, мелкими спекулянтами, продавщицами газированной воды, мороженого, сторожами, уборщицами, матросами пригородных теплоходов, грузчиками, – одним словом, «почерк» у него широко демократический, очевидно, усвоенный в бытность работником райкома комсомола. И несомненно поэтому Воробушкин знал многое о многих.

Прошлой осенью, проходя по рынку, Евгений заметил в мясном ряду среднего роста гражданина в добротном пальто, дорогой пушистой кепке и красивом светлом кашне.

Гражданин на первый (оперативный) взгляд любовался ловкой работой рубщика мяса, Филимона Гаркушина. Не сбавляя шага, Воробушкин прошёл к воротам рынка и задержался у ларька «Мороженое».

В один миг Воробушкин запечатлел: рубщик Гаркушин, не подымая глаз, что-то говорил незнакомому гражданину. Филимон Гаркушин был известен милиции как друг портовой шпаны. Подозревался и в скупке валюты у иностранных моряков. В порту Евгений поручил одному из своих приятелей – молоденькому матросу буксира – отправиться на рынок и проводить гражданина в светло-серой пушистой кепке. Парень охотно и добросовестно проводил пушистую кепку в гостиницу. А вечерком инициативно проследовал за ним во двор Гаркушина.

Воробушкин навел справки. В гостинице носитель пушистой кепки был прописан (по паспорту) как гражданин Перстин, Николай Михайлович, уроженец города Иркутска, прибывший в лесные организации Ломоносовска. По командировке. Постоянная прописка – в городе Бердянске.

В самолете Евгений Иванович сказал Буру:

– Богдан Ибрагимович, мне кажется, я видел Джейрана в Ломоносовске. В прошлом году. И мог бы, пожалуй, узнать его. Он встречался с Гаркушиным, рубщиком мяса.

– Тогда надо вернуться в Ломоносовск срочно! – загорелся Бур.

– Сочувствую. Даже рад, что сейчас вы подвластны серьезному чувству. Но после ваших визитов к дяде Пухлому медлить нельзя.

– А что, если дядя выздоровеет и…

– Вы огорчаете меня. Разве я оставлю больного без присмотра? Ростовские коллеги обещали позаботиться о нём, не оставлять вашего родственника без всестороннего внимания. Я уверен, что они люди слова.

По набережной истинно величественной Северной Двины (рейсовый пароход от одного берега к другому идёт двадцать минут) навстречу друг другу шли двое приятелей.

Задумчиво-печальный Андрей Полонский брел со стороны порта, Яша Сверчок, невысокий, плотненький, с глазами голубя, со стороны Северной башни бывшего гостиного двора.

Андрей глядел невесело, невзирая на увлекательную картину, на проходившие в сторону моря океанские лесовозы, самоходные баржи, могучие буксиры, старенькие, ужасно дымящие пригородные пароходики и белые скоростные теплоходы типа «Москвич».

Настроение Андрея Полонского никак не соответствовало бурной жизни реки, порта и солнечному осеннему дню в бассейне Северной Двины.

Оба двигались по ещё влажной от росы асфальтовой дорожке вдоль неуклюжей деревянной ограды, украшенной пузатыми булавами.

– Андрэ! Вы всегда напоминаете мне глубоко интеллигентного и разносторонне мыслящего князя Болконского. Хотя он не был столь высокого роста, – ещё издали громко возвестил Яша.

– Я – Андрей Полонский – напоминаю тебе Андрея Болконского… Знаешь… очень близко лежит, а посему неостроумно, – отпарировал Андрей.

– Не настаиваю. Всё же, как я вижу, – не унимался Яша, – ты никак не можешь достойно осмыслить немалые достижения нашего исконно русского города. Итак, камо грядеши, сиречь – куда идешь?

– Гуляю.

– Стоит. Пейзаж родной мне водной магистрали заслуживает, чтобы им любовались. Куда Волге, Днепру и прочим Донам до нашей Северной Двины. Здесь ты можешь сесть на теплоход и прямым сообщением куда угодно, даже на Малайские острова.

Приятели повернули в сторону памятника Петру Первому, затем на главный проспект, мимо здания совнархоза и надоевшей директивной колоннады времен культа личности. У входа в театральный сквер, у стендов драматического театра, Яша увидел молодую женщину в тёмно-вишневом костюме и низко опущенной на лоб шляпке.

– Я хочу поздороваться с Клавдией Павловной, – сказал Яша, решительно пересекая улицу.

Андрей шёл следом. Он пропустил две автомашины и не спеша пошёл к стендам.

– Здравствуйте, Клавдия Павловна, самая привлекательная женщина родного Севера, достойная искреннего восхищения, не говоря уже об уважении.

– Здравствуйте, Яша. Рада вас видеть.

– Вы то солнце, которое всегда ласково светит мне, неприкаянному, на берегах Северной Двины.

– Но это северное солнце.

– Тем оно дороже моему сердцу.

– Яша, вы неисправимы.

– И это мое достоинство.

– Здравствуйте, Андрей. Почему вы не так жизнерадостны, как Яша?

– В присутствии Яши, Фигаро, я, конечно, выгляжу Гамлетом.

– Определение, по-моему, точное, – весело рассмеялась Клавдия Павловна. – Ну, Фигаро, что ещё скажете приятного?

– Желаю поздравить. Ваша Катя отлично защитила диплом. Не отрекайтесь.

– Спасибо. Катя и Ася в Сухуми. Я же еду в Ялту.

Втроем они пересекли сквер и вышли к главному почтамту, монументальному серому зданию, Клавдия Павловна посматривала на Андрея вопрошающе и с той теплотой, которая именуется нежной и ещё – материнской.

– И я завтра убываю, – сказал Андрей.

– Далеко?

– В Евпаторию.

Яша шёл рядом с Клавдией Павловной и не умолкал:

– Я всегда желаю вам, Клавдия Павловна, большого счастья.

– Верю, Яша.

В эту минуту ни Андрей, ни Клавдия Павловна не знали, что близкий им человек заставит Андрея отказаться от Евпатории и отправиться в Закавказье.

Яша не умолкал уже ровно двадцать шесть лет, с той минуты, когда акушерка, взяв его в руки и убедившись, что это мужчина, произнесла:

– Ну и крикун!

В компании, в присутствии Яши, ещё никому не удавалось произнести и десяток слов, говорил всегда он. В прошлом году секретарь лесотехнического института принесла директору на подпись диплом Якова Сверчка.

– Неужели? – изумился директор. – Неужели Сверчок защитил диплом?

– Я получила решение комиссии.

– И куда его, краснобая?

– В распоряжение нашего совнархоза.

– Не завидую совнархозу.

За дипломом Яша явился через четыре месяца после его подписания.

– Ангелина Леопольдовна, прошу вручить мне мой страховой полис.

– Яша, какой страховой полис? – встревожилась секретарь института, женщина добросовестная, пунктуальная и чересчур несовременная.

Ангелина Леопольдовна под страхом лишения пенсии не ответила бы, чем отличается Совет Министров от Верховного Совета. Она бы молитвенно сложила руки и с ужасом, умоляюще сказала бы: «Боже мой, я об этом не слышала».

Верховной властью вселенной Ангелина Леопольдовна искрение считала директора лесотехнического института. После него она почитала управдома. И вдруг Яша требует от неё какой-то страховой полис.

– Яша, помилуйте, мне же ваш полис никто не вручал.

– Я прошу страховой полис, именуемый дипломом.

– Диплом? – приложила руку к сердцу несчастная Ангелина Леопольдовна. – Какой же это полис?

– В некоторых случаях он отлично страхует от работы в поте лица, то есть дает право занимать должность, получать зарплату и при малейшем желании ровно ничего не делать.

Получив диплом, Яша протянул ещё не умиротворенной Ангелине Леопольдовне коробку конфет.

– Что вы, Яша, я не возьму. За что? – Но, встретив покоряющий голубиный взгляд, покраснела и дрожащей рукой взяла коробку.

Еще через месяц Яша с давно просроченным направлением явился к заместителю начальника бумдревпрома по кадрам Пунькину. В приёмной замначбумдревпрома Пунькина рядом с мерзнувшей секретарем-машинисткой (повязанной на груди шерстяной шалью крест-накрест, хотя на улице было плюс двадцать шесть), у шкафа высилась горка из обломков новеньких стульев, изготовленных на предприятиях бумдревпрома. Обломки поступали в управление от неблагодарных потребителей как образцы малоуспешной деятельности бумдревпрома.

– Прелестные экспонаты, – громко сказал Яша. Зябнувшая секретарь-машинистка не ответила, – она давно разучилась обращать на что-либо внимание.

– Можно войти к товарищу Пунькину Д. В.? – спросил Яша.

Навеки остывшая секретарь-машинистка снова не ответила. Яша открыл дверь. За столом сидел узкоплечий, чем-то недовольный замначбумдревпрома.

На столе в двух деревянных узорчатых стаканах плотно стояли строго очинённые карандаши. Между ними в специальной подставочке – квадратные листочки глянцевой бумаги (высшего сорта).

Даниил Васильевич Пунькин, слушая посетителя, машинально заносил его слова на квадратики, не вникая в их смысл, проделывая эту манипуляцию совершенно механически. Сказывалась давняя тренировка.

После ухода посетителя Пунькин Д. В. аккуратно разрывал листочки и бросал их в корзину. Эта процедура освобождала мозг от обязанностей: думать, помнить, реагировать. Посетитель и его слова не проникали ни в душу, ни в голову Пунькина.

– Здравствуйте, Даниил Васильевич! – радушно поздоровался Яша.

Пунькин опустил веки и взял глянцевитый листочек.

До этого Пунькин и Яша встречались, в катерной гавани.

Небольшой быстроходный катерок Пунькина «Молния» швартовался рядом с катером «Вулкан», принадлежащем дяде Яши, профессору мединститута.

Яша положил на стекло направление. Замначбумдревпрома прочитал направление. Непроницаемо молчал, не глядя на Яшу.

– Оно же просрочено, – без всякой страсти наконец сообщил Пунькин.

– Я это тоже заметил, – также бесстрастно поведал Яша.

Надо было сказать что-то решающее, а этого больше всего не любил руководитель кадров бумажной и деревообделочной промышленности экономического района. Пунькин проверенной рукой начертал крохотными буквочками: «Тоже заметил».

– Вы чем-то недовольны? – спросил Яша, стараясь поймать взгляд Пунькина.

Замначбумдревпрома впервые взглянул на посетителя, – что он сказал?

– Не понимаю, чем вы, Даниил Васильевич, недовольны? Серьёзно. Начальником управления вас никогда не назначат, директором бумкомбината то же самое…

– О чем вы говорите? Позвольте…

Впервые за последние годы Пунькин Д. В. смотрел на человека во все глаза.

– Чего вам недостает? Квартира у вас наилучшая, катер отличный, зарплата вполне приличная, должность без беспокоящей ответственности, кадры сами по себе, вы сами по себе.

– Позвольте…

Пунькин Д. В. не хотел верить глазам, он ещё раз прочитал направление, чтобы убедиться, кто же говорит такие слова? Может быть, перед ним вовсе не начинающий инженер Яков Сверчок, а, на худой конец, замминистра по кадрам.

– Нет, действительно… Вот к вам зашёл молодой специалист. Вместо того чтобы встать, ласково взглянуть, предположим, взять его за талию и сказать душевное, незабываемое: «Добро пожаловать, коллега… Рад, что нашего полку прибыло. Вы, наверно, видели внизу стенд наших показателей? Печальные дела. Квартальный план выполнен всего на восемьдесят два процента. Плохо дело, коллега. Ждём, что вы своей энергией поможете нам». И так далее. А вы как встретила меня?! Ну, чем вы недовольны? Облегчите душу.

Даже крамольные слова Яши не особенно взбудоражили Пунькина.

– Не умеете вы работать с кадрами, товарищ Пунькин Д. В., – уже выходил из себя Яша, видя, что ему не удается заставить замначбумдревпрома выйти из себя.

Пунькин всё записывал, Яша пошёл напролом.

– Советская власть дала вам всё, даже больше, чем нужно, а вы так отталкивающе встречаете молодых специалистов. Нет, в совнархозе я работать не стану. А тем более с Пунькиным Д. В.

Лишь одно слово Яши наконец возмутило замнача бумдревпрома.

– Я вам не Пунькин Д. В., а товарищ Пунькин, Даниил Васильевич… И вообще, вы… вы знаете, кто вы?

– Не надо резких слов. Я их знаю больше, чем вы.

– Мы вас направим в первый бумкомбинат, – уже снова равнодушно произнес Пунькин.

– Извещаю вас, мой дядя, Евгений Иванович, подарил мне свой катер «Вулкан». Рад бы поехать на первый бумкомбинат, но там нет приличной стоянки для катера. Не поеду. В крайнем случае я согласен проболтаться в вашем управлении.

– Как это проболтаться?!

– Работать на основании вот этого наряда я, честно говоря, не стану.

– Зачем же вы кончали лесотехнический институт?

– Я сирота. Я – жертва произвола и материального рабства. Этого хотела моя тётя, супруга профессора Медведева.

Пунькин написал на листочке: «Моя тётя… Медведев».

– У меня всё, – сказал он. – Зайдите к заместителю председателя совнархоза.

– Зачем? Чтобы рассказать ему, как вы приняли меня, даже не подняв свой руководящий взор? А товарищ Новгородцев, как известно, не очень любит вас.

Последняя тирада подействовала, Пунькин зачислил Яшу инженером управления. Через два месяца он же освободил инженера Сверчка Я. К. от работы в совнархозе по собственному желанию, что соответствовало действительности.

На прощание Яша сказал Пунькину:

– Я своего мнения, Даниил Васильевич, не изменил, у вас нет оснований быть недовольным. Недовольными имеют право быть ваши кадры, но они из-за занятости молчат.

Яша, ещё до того, как покинул бумдревпром, организовал небольшой джаз-оркестр из одаренных молодых музыкантов и по вечерам играл на танцевальных вечерах, в цирке, в кинотеатрах, на учрежденческих юбилеях и проводах пенсионеров. Хозяйственным шефом джаза стал ВОС – общество слепых.

До поступления в ЛТИ Яша окончил музыкальное училище. К этому времени его отец уехал с новой (молодой) женой на юг, мать с сестрой переехали в Пермь, а Яша оставлен был у тётки, пожелавшей, чтобы её племянник непременно окончил ЛТИ. Что он и выполнил. За это ему был обещан катер «Вулкан».

Катер победил.

Борис Иванович любил Андрея Полонского как брата. Шпиля привлекал мягкий взгляд Андрея, нежные очертания подбородка и, главное, то, что Андрей был похож на мать, когда-то ростовскую красавицу. Короче, они были сводными братьями.

Борис Иванович – сын инженера Шпиля. Андрей – сын доктора медицины Полонского.

В 1954 году инженер Борис Иванович Шпиль вернулся в Ленинград из сибирских местностей, куда его препроводили в 1950 году без всякого с его стороны желания. Четыре года Борис Иванович, пользуясь особым доверием, караулил огороды и рисовал портреты начальников и их жен. Начальники на его портретах выглядели орлами, жены писаными красавицами. Начальство устраивали портреты, Шпиля – огороды.

В 1954 году Б. И. Шпиль, как и другие, оставил лагерь, ему вручили стеганые шаровары, куртку и проездные документы.

Борис Иванович удивился – на вокзале его не встретила жена, предупрежденная бодрой телеграммой, в которой он подчеркнул, что будет счастлив обнять её. И вдруг ни встречи, ни объятий. Через час дворник обстоятельно рассказал Шпилю, на какой невиданной свадьбе он присутствовал: «Не то что нонешние».

– И я удостоен был, – хвастался дворник. – Архиерейский хор пел. Одних легковых машин штук двадцать у собора стояло. Во какая свадьба! Всё как до революции.

Жена Бориса Ивановича, художник-реставратор, переметнулась в противоположный лагерь – стала женой протодьякона и иконописцем.

– Тьфу! – решительно высказался Борис Иванович, сунул руки в стёганые шаровары и на вокзал – в Москву, к матери. Работал в министерстве, жил на даче профессора Полонского, отчима, затем работал на бумажной фабрике на реке Сясь и наконец прибыл на Пихтинский бумажный комбинат в качестве главного инженера.

Андрей сел на рейсовый с высокой трубой пароходик времен Ломоносова и через три с половиной часа добрался до полуострова Пихта.

Еще через пятнадцать минут вошёл в кабинет Бориса Ивановича. Андрей любил старшего брата за фамильные ясные глаза, мамин гордый профиль и её чуть ироническую усмешку.

– Сияешь? – сказал Андрей, усаживаясь на диване.

– Разве?

– Женишься?!

– Ах, да…

– Так тебе и надо.

– Когда это с тобой случится, я не стану злорадствовать.

– Еду в отпуск.

– Далеко?

– В Крым, в Евпаторию.

– Вряд ли.

– Это почему же?

– Поедешь в Сухуми. По моей просьбе.

– Не пойму. Неужели двадцатимесячная работа в совнархозе настолько понизила мою сообразительность, что я…

– Факт налицо. Я же тебе рекомендовал начать с цеха.

– Погоди. Я размышляю. Сухуми… Сухуми… Абхазия… Что тебе там понадобилось? Дело значительное?

– Да. И благородное.

– Скажите!

– О том, что я сейчас сообщу тебе, знаю я, Клавдия Павловна, её мать Наталья Мироновна, бывший главбух милиции – дядя Клавдии Павловны. Будешь знать и ты. Итак, Катя не родная дочь Клавдии Павловны. Она взяла её из детского дома, когда Кате было около двух лет. И вообще Катя – Тамара Мухина, дочь подполковника, Героя Советского Союза.

– Знаешь, Борис, я где-то об этом слышал, но не поверил.

– Андрей, человек ты не сентиментальный…

– И слава Богу.

– Но…

– Я согласен.

– Ты золотой парень. В Абхазии живет брат Кати – Николай Мухин. Его воспитала абхазская семья, сейчас ему года двадцать три – двадцать четыре.

– Адрес есть?

– Какой ты лапоть! Если бы был известен адрес, чего проще написать ему письмо.

– Ах, значит, мне предстоит стать детективом и разыскивать пропавшего сына. Миленькое занятие во время отпуска.

– Всё. Разговор не состоялся.

– Товарищ Шпиль, шестнадцатимесячная работа на бумкомбинате наглядно понизила у вас чувство юмора. Факт налицо. Имейте в виду, для обеспечения семейного счастья юмор – самое надежное средство. Брачных уз не выдерживают нытики, хлюпики, неврастеники и себялюбцы обоего пола.

– Принимаю к сведению, – улыбнулся Борис Иванович…

Улыбнулся и Андрей. И так как оба улыбнулись синхронно, переговоры продолжались в братском духе взаимопонимания.

– Значит, Катя – бывшая Тамара?

– В том-то и дело. И не Тамара Георгиевна, а Григорьевна. Подумай, сколько ты решишь задач. Найдешь брата Кати, он узнает, что его отец Герой Советского Союза. Мне будет несравненно легче объяснить Кате, чья она дочь, ибо гордость – великое дело. Радость встречи с братом смягчит потрясение Кати, когда она узнает, что Клавдия Павловна не её мать.

– И тебе без мук, просто с неба свалится взрослая дочь, славная девушка, почему-то похожая на красавицу горянку. Везет же людям!

– Безусловно. Если не считать четырехлетний стаж караульщика огородов.

Ляля Березкина потеряла самообладание за пятнадцать минут до начала спектакля в драмтеатре.

К освещённому огнями подъезду театра приближался прелестный (выражение Ляли) молодой человек, явно приезжий. Как познакомиться с ним – Ляля знала. Тем более в театре. Если, конечно, он один и никого не ждёт.

Ляля и её подружка поспешили к той же гардеробщице, к которой подошёл приезжий.

– Интересный спектакль или хлебнём горя? – произнесла Ляля, не обращаясь к Полонскому, в то же время обращаясь именно к нему.

Андрей чуть улыбнулся (фамильная усмешка) и прошёл в зрительный зал. Ляля прикусила губку. Мимо. Сорвалось. В антракте Полонский одиноко рассматривал фотовыставку и портреты артистов. После второго действия пьесы «Горящие сердца» Андрей ушёл ив театра.

Автор пьесы не сомневался, что у зрителей безотказно будут гореть сердца. «Горели» доходы театра.

Вторичную диверсию Ляля совершила в булочной-кондитерской. Незнакомец покупал домашний пирог. Ляля, уже купив в другом конце магазина конфеты, ринулась к продавщице, отпускавшей торты и сладкие пирожки. Спросила, свежи ли ромовые бабы, и метнула взор на чуть отступавшего от прилавка Андрея.

Андрей проследил – девушка с чудесными глазами вбежала в магазин граммпластинок. Магазин был закрыт на обед. Её впустила женщина в синем халате.

Несколько дней Полонский проходил мимо магазина. Стеснялся. Не решался. Отговаривал себя. Убедил себя – не входить. Окончательно. И в воскресенье зашёл не раздумывая.

Ляля чуть сощурила глаза, продемонстрировала безразличие и отошла подальше, ни разу не взглянув на Полонского.

Андрей, краснея, заикаясь, купил две пластинки хора Пятницкого и, ругая себя за растерянность, покинул магазин.

Ляля знала: он придёт. Он пришёл. В следующее воскресенье. И попросил… пластинки хора Пятницкого. Ляля поняла; наступила нужная ей ситуация.

– Неужели вам нравится слушать этот хор?

– Конечно нет. Я покупаю их для хозяйки квартиры.

– Он же оглушит вас своим пением.

– Мне это не угрожает, патефон сломан. И вряд ли хозяйка починит его.

Не купив пластинок, Андрей направился в кинотеатр «Белый медведь» за билетами на фильм «Римские каникулы», чтобы в третий раз смотреть его вместе с Лялей.

Ляля окончила среднюю школу чудом. Это чудо совершила мама – сперва директор школы, впоследствии заврайоно.

В том же году Ляля провалилась на экзаменах в медицинский. В следующем году пожелала стать студенткой лесотехнического. Но здесь маме не удалось совершить чудо. Директора институтов оказались на редкость принципиальными, тем более что в обоих случаях их перед экзаменами укрепляла областная газета. Она напечатала две разоблачительные статьи о «чудесах» в педагогическом и электромеханическом институтах.

Мама Ляли решила – надо переждать. Возможно, будет смещен один из двух директоров, а его преемник окажется более тактичным.

Ляля пошла работать в отрасль торговли, близкой ей по духу. В магазин граммпластинок, отдел танцевальной музыки. На один год. А потом сделает третью попытку прорваться в институт.

Но чисто идейное влияние коллектива магазина граммпластинок привило Ляле непоколебимость и решительность, чтобы заявить маме:

– Хватит! Меня устраивает образование, которое мне дают граммпластинки.

Торговая часть магазина, во главе с директором, была весьма дружной. Иногда такие коллективы встречаются и в других отраслях торговли: бакалейной, рыбной, овоще-фруктовой, галантерейной. Мало ли где. В общем, там, где директор магазина помимо зарплаты выплачивает продавщицам по пятьдесят-сто рублей из «своего кармана» за личную преданность ему и его финансовым интересам. Бывает, бывает.

Продавщицы, преданные директору и предающие интересы покупателей, всучивают потребителю второй сорт за первый, выписывают чеки по произвольной цене, установленной дирекцией магазина. В таком магазине не бывает честных и нечестных продавщиц и кассирш. Либо никто не обманывает потребителя и государство, либо безусловная круговая порука.

Ляля вошла в сплоченный коллектив проворных обманщиков.

Покупатель магазина граммпластинок среднего и выше среднего возраста большей частью человек стеснительный, взгляд у него стыдливый, голос негромкий. И чувствует он себя, как старик, покупающий свежие цветы. Он торопится, боится, что со стороны услышит:

– Интересно, кому это седой бобер цветочки покупает?

Молодой человек, покупающий «блюзы», «танго» и «фокстроты», обычно безумно спешит. Он рад, что «достал» пластинку-мечту, и за ценой не следит. А цена и сорт в магазине граммпластинок играют… наравне с мелодией заманчивую роль для директора-хищника. Цена, как и бой пластинок, идёт вровень с усушкой и утруской.

Ляля, приобщившись к «доходам» от продажи пластинок, стала шикарной модницей, отлично запоминала манеры и остроты героинь иностранных фильмов и научилась смело выражать недовольство окружающей её действительностью. Её уже «такая жизнь» не устраивала. Никак!

Нежно-лирические встречи Ляли и Полонского длились осень, зиму, весну и половину лета. С перерывами ссорились. Правда, зимой встречи прервались на целых полтора месяца.

В остальные перечисленные времена года Ляля уклонялась от встреч, как раз в дни прихода в Ломоносовск грузового теплохода «Дагестан», совершающего регулярные рейсы в страны Скандинавии и порты ГДР и ФРГ.

Накануне прибытия «Дагестана» и появления на берегу старшего помощника капитана, плечистого помора Филиппа Касаткина, Ляля в заданном себе тоне капризничала, дерзила Полонскому и обвиняла его в равнодушии, невнимании, неловкости и, не прощаясь, как героини во многих кинофильмах, стремглав убегала.

В эти дни от разговоров с Полонским по телефону Ляля стойко отказывалась. Идя рядом с Касаткиным, Ляля зорко следила, чтобы её не увидел Полонский. Но Андрей в это смутное время, покинув здание совнархоза, садился в трамвай и катил домой. Жил он далеко от центра в по-хозяйски благоустроенном домике мастера судостроительного завода. И если шёл в кино, то в соседнее с заводом. Или играл с мастером в шахматы, читал, или переживал «разрыв» с Лялей. Давал себе слово – больше с ней не встречаться. Ни за что. Ни в коем случае.

«Дагестан» давал третий гудок, Ляля отчетливо слышала его (магазин граммпластинок помещался на набережной) и тут же набирала номер телефона управления лесотехнического снабжения.

Трубку поднимал инженер Полонский.

– Ну чего сердиться? Уж нельзя покапризничать?! Да? Я возьму билеты в кино. Нет, я возьму, – настаивала Ляля.

И Полонский приходил в назначенное время к кинотеатру. Или в зал филармонии на концерт, на танцевальный вечер.

В августе нежданно-негаданно Полонскому предложили занять отличную комнату с балконом в двухкомнатной квартире. Одну комнату занимала пенсионерка, бывшая сотрудница совнархоза.

Полонский молниеносно переехал, чтобы не передумали. Вечером он в переулке показал Ляле дом и балкон его комнаты.

– Официально предлагаю вам переехать в большую светлую комнату в качестве законной супруги, – по-мушкетерски размахивая шляпой, сказал Андрей Полонский, не сомневаясь в восторженном ответе.

Но ответа не последовало. Никакого. Ляля сделала вид, что она ошеломлена. В самом деле, Ляля не знала подходящих в таком случае слов.

Как быть с Касаткиным, который никогда не возвращается без манящих зарубежных подарков, который всю жизнь будет плавать, почти не бывать дома, оставляя жену независимой, свободной? И Касаткин ждёт согласия Ляли.

А Ляле невероятно трудно решить, кому его дать. Конечно, Андрей «более культурен». Вместе с тем, Филипп несравненно больше зарабатывает, пусть не очень скоро, но будет капитаном морского теплохода. К тому же им легче командовать. У Андрея всё-таки есть характер. Что делать?

– Не сердись, но я не сразу дам ответ.

– Причина? – ледяным голосом спросил Полонский. – В таких случаях не раздумывают, если до этого много раз заявляли о своих глубоких чувствах.

– Ну могу я хоть до завтра подумать?

– Нет.

– Могу я поговорить с мамой?

– Нет. Всё! Я не провожаю тебя. До остановки трамвая сто десять метров, я измерял.

Андрей Полонский повернулся и пошёл в сторону пятнадцатикилометровой набережной. Так он ходил печально-задумчивый до того дня, когда ранним воскресным утром на той же набережной встретил веселого приятеля Яшу Сверчка.

После того как друзья заметили у стендов театра Клавдию Павловну и проводили её до автобуса, они вернулись к памятнику Петру Первому. Сели на скамью. Андрей изложил другу причину и суть своей печали и просил ответ на вопрос – как быть?

– В таких случаях советовать берется дурак или враг, – сказал Яша.

– Что ты думаешь о Ляле?

– За кого ты меня принимаешь? Чтобы я высказал свое субъективное мнение о девушке, которую ты любишь. Тоже мне весельчак! Замуж выходят и некрасивые, и тупицы, и неряхи, и злюки… Значит, кому-то они кажутся красивыми, умными, приглядными и добрыми… А ты хочешь, чтобы я изложил тебе, какой мне кажется Ляля. Одно могу сказать твердо – не надо быть, как ты сам говоришь, хлюпиком, нытиком, неврастеником и бесхарактерным.

Через неделю Ляля позвонила, что едет с мамой в Евпаторию, отдыхать.

– Я решила сказать тебе до свиданья. Понял?

Андрей сказал – прощай, и положил трубку. И пожалел. В тот же день решил ехать в отпуск в Евпаторию. А выехал в Сухуми.

Джейран прилетел в Сухуми. Конечно, Пухлый всполошил его, позвонил в Москву по явочному телефону, а там уже знали, где обитает в сей час Ян Петрович, ныне (по паспорту) Перстин Николай Михайлович.

Джейран, Курбский и Голицына прервали свои деяния приблизительно год назад.

– Прокол за проколом, – сердился Джейран, шеф авантюрно-мошеннической корпорации. – Крышку подгоняют, праведники!

Уже свыше года из цепи жуликов исчезали целые звенья: коммерческие директора, снабженцы, заведующие базами, товароведы ювелирных магазинов, начснабы трикотажных и других фабрик. На скамьи подсудимых они усаживались большими и малыми группами. Нередко сообщники, приверженцы большой наживы, лично знакомились друг с другом уже в следственных помещениях и залах суда. Грабили разобщённо – сидели рядом.

– В тесноте, да не в обиде, – говаривали жулики-весельчаки, встречаясь в тюремных камерах и давая место некоторым бывшим должностным лицам, коих они покупали, совращали и с помощью которых ограждали себя от своевременного возмездия.

Джейран фигурировал в заочных судебных приговорах под разными фамилиями. Его спасало немаловажное обстоятельство: его знало в лицо, а тем более по паспортному, имени-отчеству ограниченное число клиентов. Но ни один жулик не ведал, где он живет и под какой фамилией.

Не знали этого даже Курбский и Илона. Джейран кочевал. Проживал короткие сроки в гостиницах Ташкента, Фрунзе, Кирова, Ярославля и в других центрах областей и республик. Излюбленными городами, впрочем, были морские порты: Рига, Ленинград, Таллин, Архангельск, Мурманск, Одесса, Владивосток.

Администраторы гостиниц дружественно улыбались постоянному клиенту, горничные угождали, помня о его склонностях, у него не требовали командировочных удостоверении и не угрожали выселением из гостиниц Интуриста в дни наплыва гостей. Он не подлежал воздействию инструкций, распоряжений и прочих правил.

– Порядочный человек… Никаких тебе знакомств, никого не приводит…

– Аккуратный, – умилялись уборщицы.

Джейран не жалел улыбок и поощрительных подарков. Южные фрукты, шоколад, чулки-капрон, модные клипсы, бусы. Администраторов, зная натуру иных, одаривал наличными.

Точь-в-точь также вел себя и Курбский.

– Ученый. Академик. Интересный мужчина. До чего приятный, – аттестовали его те же лица.

По иному жила и вела себя Илона Сергеевна. У неё, правда, и роль была иная.

Недалеко от Сухуми Илона Сергеевна приобрела и капитально перестроила по своему вкусу дачу. Получилась благоустроенная вилла-модерн, названная ею – «Лотос». В гараже виллы длинный черный «шевроле».

В Москве на Малой Бронной Илона и Кутин занимают просторную квартиру. Покой «супругов» охраняют служебные документы Кутина и кривая Мотя, родственница Илоны, ловкая бестия, энергичная и хитрая, как мать-игуменья.

Чем же занимался импозантный Л. К. Курбский?

Ювелирной фабрике местной промышленности в городе Н-ске, выпускающей модные клипсы, браслеты, бусы, брошки и прочие нехитрые украшения, до зарезу нужны легкие металлы, тончайшая проволока, горный хрусталь, химикаты… Их отпускают в обрез. Для выпуска так называемого левого товара, нигде не учтенного и столь обогащающего, материалов нет. Их нужно достать. Во что бы то ни стало. Но как?

Ловкачи, дельцы, мошенники, пособники – из числа коммерческих директоров, начальников снабжения – называют лицо, от которого зависит отпуск цветного металла; анодированной проволоки, химикалий, синтетической ленты.

Джейран вводит в дело Курбского. Курбский нацеливает на это лицо Илону. Обворожительная Илона садится за руль «Волги» (в Москве доцент Кутин является владельцем чёрной «Волги»).

Илона подкатывает к главку, управлению. В приёмную входит элегантная И. С. Голицына. Секретарша, регулирующая прием, предупреждена по телефону (звонил Курбский, называя себя по-разному). Остальное решает облик Илоны и два слова, произнесенные хорошо поставленным голосом:

– Я – Голицына.

Секретарша изумлена! Восхищена. Вошла невиданно обаятельная женщина.

В кабинете Илона мгновенно решает, как ей держаться. По первому впечатлению она определяет – кто за столом? Сухарь-сердечник? Краснобай-позёр? Либо, как она выражается, твердокаменно-идейный?

Если идейный, то Илона обращается нему с просьбой. Чаще всего нелепой. Начальник пожимает плечами:

– Сожалею. Но вы обратились не по адресу.

– Извините.

– Рад бы…

Илона уходит. Садится в машину и едет либо в вышестоящую инстанцию, коей подчинен твердокаменно-идейный, либо в нижестоящую. И наконец – перед ней он, краснобай, позёр, не дурак выпить, посидеть за пулькой, поухаживать. Он заинтригован. На приём, к сожалению, никогда не приходят столь очаровательные посетительницы.

Илона обращается с пустяковой просьбой.

– И это всё, из-за чего вы беспокоили себя?

– Да.

– Ну… Это мы с удовольствием… Для вас…

Краснобай-позёр оживился, завертелся.

– Ваша фамилия Голицына?! Имеет ли ваша фамилия какое-либо отношение к историческим лицам, князьям Голицыным?

– Может быть, – загадочно отвечает Илона Сергеевна.

Голицына – уроженка города Ростова, дочь потомственного купца, торговца скобяными товарами.

Словоохотливый позёр польщён. В его кабинете живой отпрыск князей Голицыных. Да, она весьма, весьма похожа на княжну.

Звонит телефон, краснобай отвечает: занят. Вошла секретарша подписать телеграмму – занят.

Илона держит себя холодно, царственно. Говорит всё время он, – уж очень ему не хочется, чтобы столь привлекательная особа покинула его кабинет. Он заверяет: просьба будет удовлетворена. Он сам позвонит Илоне Сергеевне.

– Мне звонить неудобно.

– Супруг?

– Да.

– Тогда… Прошу, позвоните мне. Вот номер телефона. Прямой, не через секретаря.

Илона звонила в назначенное время обычно на другой день. Он оживлялся, говорил более интимно, настойчиво, просил разрешения встретиться.

Илона сама назначала время. Пожалуй, через день-два. Причем она заедет за ним на своей машине.

О, для него это весьма удобно, не надо гнать служебную и тем более приобщать шофёра к делам такого свойства.

К театру оперетты (излюбленное место Илоны Сергеевны для деловых встреч) чёрная «Волга» подкатывает точно, минута в минуту. За рулем она, восхитительная Илона.

«Волга» мчится в Химки, в Измайлово, в Останкино. От ресторана Илона категорически отказывается. Нет, нет. Только прогулки на свежем воздухе. Он настаивает… Она уступает – в ресторан в другой раз, через несколько дней. Илона улыбается, она внимательно слушает, ей приятен собеседник.

В другой раз Илона соглашается посидеть в ресторане, но ей удобно днем.

Он спешно оставляет главк, управление, контору, завод – его срочно вызывают в министерство. Едет. Отпускает машину и пересаживается в черную «Волгу».

Ресторан «Прага». Во время обеда, когда он больше всего увлечен, появляется Курбский… Импозантный, культурный, привлекательный, не похожий на дельца.

– Какими судьбами? – изумляется Илона Сергеевна.

Илона знакомит мужчин. Представляя Курбского, говорит:

– Приятель моего мужа.

«Приятель мужа» по случаю приятной встречи один оплачивает солидный счёт. Делает это галантно, со знанием дела, не встречая особого возражения со стороны твердобюджетного начальника. «Приятель мужа» быстро становится приятелем того, от кого зависит отпуск цветного металла, анодированной проволоки, синтетической ленты, красителей, шерстяной пряжи, леса, кровельного железа, кожи, станков для пуговиц и т. д. и т. п.

И начинается то, о чем потом много дней говорится в комнатах следователей, прокуроров, судебных заседаний.

После нескольких платонических свиданий Илона твердо обещает, что встретится, с краснобаем-позёром на курорте. Непременно. Обязательно. И прекращает встречи.

Остальное завершает торпедирующая товароведов, директоров баз, начальников снабжения, заведующих складов неустрашимая взятка.

Указание влюбленного в Илону начальника главка, конторы, управления об отпуске дефицитных материалов было ведь общее, не конкретное (в этом уж потом детально разбирается следствие). Но указание было. И подчиненные ретиво выполняют его за… мзду.

Илона не фигурирует. Нигде. Никак. А также Курбский. Курбский – аристократ, он никогда не унижался, чтобы лично получать свою долю от коммерческих директоров или начальников снабжения. Для этого имеются подручные, коими командует сам шеф: – Джейран.

По указанию Джейрана подручные направляют в Грузию и на Кубань похищенный на Севере строительный лес, в Харьков незаконно добытую пряжу, в Белосток красители, кожу для дамских сумок, в Красноярск перчаточные машины.

Подручные и посредники, которые усаживались на судебные скамьи рядом с бывшими директорами и заведующими, называли Джейрана разными именами. Под этими именами усердно разыскивали кочующего Джейрана.

Курбского Джейран – он же Орлов, Никаноров, Хрусталёв и прочая – «приобрел» лет двадцать назад, когда Леон Константинович, на самом деле – Прохорчук Николай Гаврилович, считался преуспевающим адвокатом. Джейрану требовался личный юрисконсульт и представительное лицо. Курбский отвечал его требованиям. Но Джейран все двадцать лет маялся, имея дело с сибаритом Курбским.

Леон Константинович недолюбливал конспирацию, поддерживал бесцельные знакомства и иногда ни с того ни с сего одобрительно отзывался о мероприятиях советской власти.

– Почему бы вам, профессор, не пойти лектором общества по распространению знаний? На общественных началах, – издевался над ним его шеф.

– Но нельзя же отрицать того, что есть.

– Об этом я вам разрешаю сказать в последнем слове перед лицом прокурора. Может быть, вам это поможет.

Чистые доходы Джейран делил по такой системе: ему – пятьдесят процентов, Курбскому – двадцать, Илоне и подручным – по десяти.

Джейран, безусловно, был чем-то недоволен. И мечтал. Но об его мечте в свое время.

Сигнал Пухлого значил, что появился Бур, ищет шефа. Ведет себя предательски. Бур слишком много знает. Как быть?

Джейран вызвал Пухлого к телефону, уточнил, чем дышит Бур, и учуял – энергичный, умный (умнее своего дяди), неустрашимый Бур способен подвести черту под жизнь и деятельность Джейрана (Орлова, Никанорова, Хрусталёва, Перстина и прочая).

Как быть? – этот вопрос всегда портил самочувствие Яна Петровича. А когда он узнавал об очередном «проколе» – тем более.

– Куда деваться? Куда деваться с миллионами, да ещё в иностранной валюте? – Всё чаще небесные глазки шефа принимали белесый гневный оттенок.

Джейрану не раз снились красные флажки. Он идёт по улице, кругом ни души, и куда ни повернет – на тротуаре красные флажки…

– Облава! – шепчет во сне обладатель миллионов. Просыпаясь в номере гостиницы, он метался и рвал в клочки газеты. Бешено стучал кулаком по настольному репродуктору, и тот умолкал навсегда. «Как быть? Куда деваться?» Его бесил новый пункт в законе против взяточничества. Теперь опасен каждый. Каждый может взять и сообщить и за это не несет наказания. Кроме разве Курбского, которому и это не поможет. Даже Илона опасна. Ей суд ничего особого вменить не может. Ну, обвораживала, соблазняла. И всё. Вот придумали!

Может, снова купить Бура? Нет. Ни в коем случае. Ох и кретин этот Пухлый! Не мог договориться со своим же родственником. А Бур действительно знает всех, кто ещё уцелел. Бур транспортировал валюту лицам, которым он, Ян Петрович, доверял. Слава богу, Бур не знает последнего явочного телефона в Москве.

Перед вылетом в Сухуми Джейран пошёл в церковь, в собор на Елоховской. Шло венчание. Пел архиерейский хор. Новобрачных и их гостей в переулке ждали личные и служебные машины.

– Идиоты! – прошипел Джейран. – Воображают себя счастливыми…

Когда собор опустел, обладатель миллионов обратился одновременно ко всем святым:

– В конце концов, вы можете помочь мне? Я же доверяю вам. Неужели вы не можете избавить меня от Богдана Бура? Всё, что я требую от вас.

Пошептавшись с одним из священников и вручив ему энную сумму, Джейран покинул собор. Он верил, надеялся – должно помочь. И тут же вылетел в Сухуми, так как всё же не очень полагался на добросовестность святых.

В номере гостиницы Джейран с ходу атаковал лентяя, сибарита и безответственного Курбского. Леон Константинович пребывал в лирическом настроении. Он мечтал, уже много часов. Мечтал о… той, которая так напоминает «Неизвестную» с картины Крамского.

Поразительная девушка. Умопомрачительная. Незабываемая. У хозяйки (Курбский проследил Катю и Асю) он осведомился: девушки – жительницы Ломоносовска. Ну что ж, он готов лететь в Ломоносовск. Хоть сегодня. Зачем? Еще не знает. Вот уже больше года, как обрываются цепочки рискованных дел. Можно вернуться к паспорту Николая Гавриловича Прохорчука. Сбыть часть валюты. И осесть. Пора. Всё-таки сорок девять лет.

Да, но чем заняться? Адвокатурой? Ну что ж… Можно увезти «Неизвестную» из Ломоносовска, поселиться на юге…

А как избавиться от Джейрана? Ох этот наглый баптист! Курбский давно окрестил Джейрана «баптистом» и относился к нему по-барски, высокомерно и презрительно. Себя он считал высоко интеллектуальным аристократом.

И вдруг в номер вошёл «баптист» с побелевшими глазками. Курбский только что принял освежающий душ и покоился в кресле в роскошном халате.

Джейран тоже уселся в кресло и смотрел на Курбского, как купец на нерадивого приказчика.

– Слушайте, профессор. Каждую минуту сюда могут войти не постучавшись молодцы из охраны общественного порядка.

– Уж слышал. Вернее, слышу двадцать лет.

– Отлично, тогда внимайте. Нам угрожает Бур.

– Откуда он взялся?

– Из дальних мест.

– А почему он должен угрожать?

– Потому что сейчас он чистенький.

– Я его никогда не видел и никаких дел с ним не имел.

– Весьма благородное заявление.

– Слушайте, попик, вы мне надоели. И я этого не скрываю. Всё!

– Нет, не всё.

– Понимаю, в случае чего… вы назовете меня.

– Вас назовет Илона.

– Ей-то уж и в несчастном случае ничего не угрожает. Ну, знакомила. Без нанесения ущерба. Соучастие втёмную. Наказание незначительное. А вы при случае, конечно, скажете обо мне. Не сомневаюсь.

– Хотите, я вас вывезу за границу? С деньгами, – сказал Джейран.

– Илона не поедет.

– Не о ней речь. Вы знаете, что я не бросаю слов…

– Неужели вы считаете, что Бур готов предать нас? Восемь лет молчал. Что-то же удерживало его? Ему стоит заплатить.

– Не то время, профессор. Возьмет и донесет. Для него это имеет смысл.

Для Джейрана имело смысл взбудоражить, привести в смятение и держать Курбского в страхе.

– Где сейчас этот Бур?

– В Ялте, организованно отдыхает.

– Переговорите с ним. Через посредника.

– Как раз посредник и предупреждает.

– Не убеждён. Буру имеет смысл получить у нас энную сумму и вспоминать о нас.

– Допустим. Но нам не имеет смысла быть неуверенными. Они сейчас не стесняются и не церемонятся. Чем выше чин, тем выше наказание. Причем, как вам известно, в ход пошло и самое высшее…

– И вы полагаете, что это устрашит всех? До единого? Сто веков вешают, рубят головы и сажают на электрический стул всяческих разбойников. И что ж, разбойники, однако, не переводятся. Вы считаете, что берущие мзду устрашатся? Целиком и полностью? Сейчас, сию минуту кто-то дает и кто-то берет.

– Вот именно кто-то. Но не в прошлом масштабе. Не раздумывайте, Леон Константинович, я лучше вашего чую обстановку. Надо удирать, – значительно мягче, сделав любвеобильные глазки, сказал Джейран и показал в сторону Турции.

– Только не туда. Только не к туркам.

– Есть страна с устойчивой властью. Когда решите, я вам объясню, что и как. А сейчас надо немедленно покинуть эти солнечные берега. Может быть, Бур не в Ялте, а вовсе здесь в ста метрах от нас греется на пляже. Советую – соберите в одно место ваши ценности и ждите моих указаний.

Андрей Полонский мог бы многое сделать для человечества. Одаренный аналитическим мышлением, редкой памятью, наблюдательностью, умением делать выводы… и главным – ненавистью ко всякой фальши. Благородные дела были ему под стать.

В политехническом институте не терпел фразеров, штатных ораторов, активистов-притворщиков и политических декламаторов. Иронизировал по их адресу, острил и… оставлял их в покое, дальше не шёл. Учился без всяких потуг – отлично, работал в мастерской крупного конструктора чертежником, охотно рисовал поздравительные открытки и портреты для клубов. Ежемесячно получал от матери пятьсот рублей (в старых деньгах), вносил их в сберкассу, по приезде в Москву возвращал всю сумму. Не хотел пользоваться отцовскими деньгами, дабы иметь право не слушать наставлений и указаний, как жить. Ни с кем не дружил. Председателю профкома говаривал:

– Ты же не веришь в необходимость проводимых тобой мероприятий, а делаешь вид, что упиваешься ими. В сущности, все ваши культмассовые деяния сводятся к радиоле и танцам.

– А художественная самодеятельность?

– Из трех тысяч студентов ею заняты сто восемьдесят шесть человек. А остальные? Где жаркие диспуты, массовый спорт, научные кружки? Фикция. Налицо одни призывы да подробные отчеты о несодеянном.

Полонским дорожили – отличник. Правда, как-то в стороне от общественной деятельности, но её ему приписывали – нарисовал к Первому мая заголовок для стенгазеты, и вот уже – Полонский общественник! И в целом – повышенная стипендия.

– Чем ты недоволен? – интересовался председатель профкома Лесновский, сосед по комнате.

– Перепроизводством притворщиков.

– И я притворяюсь?

– Больше других. Неужели я не услышу правды?

– Услышишь. Ответь, как бы ты поступил на моем месте, если бы тебя избрали? Не приглашал бы лекторов, не устраивал бы так называемых вечеров отдыха с танцами, не призывал бы записываться в шахматный кружок, в лыжную секцию, в волейбольную команду? Чем бы ты занимал досуг студентов? Не хлопотал бы о путевках на туристскую базу?

– Делал бы то же. Только я бы не вопил, не «охватывал». Когда влечет к лыжам, сам пришёл бы. Вам же нужны не горящие сердца, а цифры охвата. В студенческом хоре достаточно профессиональных певцов, но все делают вид, что не замечают этого. Вы делаете всё возможное, чтобы отвлечь студента от учебы, от самостоятельности, не оставляете ему времени даже подумать. И многие притворяются, что признают, одобряют ваши мероприятия и голосуют «за».

– И ты голосуешь?

– Я, как тебе известно, отсутствую.

– Непротивление злу, не так ли?

– Если хочешь – да. Как я могу голосовать за факультетского комсомольского вожака Дурылина? Дубина же.

– Любопытно, чего ты ждёшь от него? Чтобы он тебя, Андрея Полонского, идейно воспитывал? Ты нуждаешься в этом? Дурылин выполняет положенное. Тебе не правится его облик, его манеры… Но это не дает тебе права играть роль Печорина, чуждаться товарищей, умничать. Ты нужен не Дурылину, а товарищам. Вся твоя философия – высокомерное фырканье, если хочешь – старомодный эгоцентризм.

– У меня?

– У тебя. А другие подобным критиканством прикрывают свое лентяйство и врождённое пренебрежение к людям вообще.

– А если декан позёр, декламатор на злободневные темы, двурушник?

– Верно. Но это не мешает тебе преуспевать в науках. Не дураки решают, всегда решают умные. Ты если не лентяй, то человек без страсти – наверняка. Тебе никогда ничего не будет нравиться. Это и хорошо и плохо. Лермонтову тоже кое-что не нравилось, но он об этом говорил очень громко. И Маяковский, кстати.

– Значит, я прав, ты притворяешься, будто тебя устраивает и Дурылин, и декан, и всё остальное.

Пять лет говорили и пять лет не могли договориться. Диплом с отличием давал право Полонскому выбрать любой южный город. Выбрал Ломоносовск. Надоело одиночество. Потянуло к родному. Решил работать рядом с Борисом.

Предложили бумкомбинат, инженером цеха. Отказался. Пошёл работать в управление лесотехнического снабжения.

Андрей и Яша встретились на излюбленном месте – на скамье у памятника Петру Первому. Андрей изложил суть задачи, кого следует найти в Сухуми. Оба сидели вытянув ноги, с сигаретами в зубах. Яша молчал. Обмозговывал.

– Задача, конечно, благородная – это вообще. Дважды гуманная потому, что это касается Клавдии Павловны, которую я обожаю. Только подвиг этот не по твоим зубам. Ты Николая Мухина не разыщешь. Другое дело я. Но… финансы.

– Хватит на обоих.

– В обрез? Хотелось бы немного развлечься. Уж если катить к Чёрному морю, то с копейкой в кармане. Слушай… Я выезжаю в Киев. Там процветает папин брат, дядя Петя, директор одного автохозяйства. По старым данным – махинатор. Думаю, что это качество он с годами усовершенствовал. Дядя Петя, как ни странно, одно время горел, ему надо было вернуть в госкассу энную сумму. Примчался к маме в Ломоносовск и взял энную сумму взаймы. Незадолго до этого на пятьдесят шестом году жизни угорел в собственном домике, на окраине Мелитополя, другой мой дядя – протезист. Три дня никто не знал, что он покоится на холостяцкой постели. Мама стала наследницей дяди и выручила за домик некоторые деньги.

К этому времени «угорел» и мой папаша. Пленился красотой и отсутствием аналитического ума у своей сотрудницы. Оставил маму, меня и сестренку и укатил с пучеглазой супругой на Южный Сахалин. Итак, я лечу в Киев. По двум причинам. Первая – прозондировать возможность поступить в консерваторию, вторая – выколотить у дяди Пети взятую у мамы энную сумму. Ты ждёшь моей телеграммы, и мы мчимся в Сухуми.

– А если нам вместе лететь в Киев?

– Лишние расходы.

– Где тебя искать в Киеве?

– У дяди жить я не стану. Получишь мою телеграмму – выезжай в Киев и приходи к памятнику Богдану Хмельницкому. В течение трех дней я буду навещать гетмана ровно от семи до половины восьмого вечера.

– А если телеграфировать тебе до востребования?

– Памятник более надежен. Иначе мне придётся дежурить у телеграфа. Решено?

– Решено.

Яша, подтянув резервы и взяв несколько рублей взаймы, убыл в Киев. Из аэропорта (оставил чемодан на хранение) отправился на улицу Чкалова по старому адресу дяди Пети.

Дверь открыла – о, счастье! – тётя Ядвига. Без восторженных восклицаний.

– Здравствуй, Яша, – грустно сказала тётя.

Яша последовал за ней. Оглядев комнату, Яша понял – здесь дядя уже не проживает.

– Он на другой квартире. Наша стала коммунальной, – пояснила тётя.

– Мерзавец остался мерзавцем? – уточнил Яша.

– Как видишь.

– Давно?

– Два года. Ежемесячно переводит мне по почте пятьдесят рублей.

– Вы работаете?

– Да, бухгалтером-ревизором. Завтра выезжаю на ревизию. Ты надолго?

– С поезда на поезд. Решил навестить.

– Рада, что хоть заставила его вернуть твоей маме долг.

– Не вернул.

– Не может быть?! Тогда… не знаю. Тебе нужно с ним повидаться, только не у него дома. Поезжай к нему на работу, на Куренёвку. Я тебе дам адрес. Не звони ему, после твоего звонка он может сесть в машину и укатить в область.

– Как он живет? – как бы мимоходом спросил Яша.

– Не интересуюсь. Говорят, шикарно. Мадам его форсит в дорогих шубах, купил мебель в Ужгороде… На её имя дачу построил.

Тётя предложила Яше чаю. Яша поблагодарил и пошёл искать пристанище.

Обратился в гостиницы. Гостиницы пребывали в нормальном состоянии – их заполнили спортсмены-легкоатлеты, участники трёх республиканских совещаний, слет самодеятельных коллективов, ансамбль песни и пляски Грузии и московский Малый театр. Яша ночевал в аэропорту. Утром отправился в руководимое его дядей автохозяйство. Увы – дядя убыл.

– Надолго? – спросил Яша.

– Не знаю, – мрачно ответила секретарша.

– Но он в городе?

– Обратитесь к товарищу Гавриленко. Направо третья комната.

Товарищ Гавриленко детально расспросил Яшу, кто он, зачем пожаловал, долго листал бумаги, затем хмуро намекнул:

– Ваш дядя, гражданин Сверчок, убыл в распоряжение прокурора.

– Давно?

– Позавчера вечером. Финплан Яши рухнул.

– Вы не скажете мне его домашний адрес? Товарищ Гавриленко раздумывал, вспотел и произнес заговорщицким шепотом:

– Не от меня слышали. Поняли? Улица Смирнова-Ласточкина… А вот номер, номер точно… хи-хи… не помню, – спохватился начальник отдела кадров, не раз пировавший на квартире шефа и вторую ночь не смыкавший глаз, ожидая приглашения прокурора для пояснения некоторых обстоятельств.

А обстоятельства настойчиво, требовали встречи товарища Гавриленко со следователем. Встреча прояснила бы, например, знал ли начальник отдела кадров, что в Полтаву и Херсон дважды направлялся караван семитонных автомобилей для вывозки невиданного урожая яблок и груш? Что кроме плановых двадцатисемитонных вслед шли ещё восемь «не плановых», ещё более деятельно вывозивших фрукты не в Киев, а в Брянскую область на городские рынки.

Восемь грузовиков обернулись шесть раз и доставили в распоряжение спекулянтов двести тысяч килограммов фруктов первого сорта. Шеф авантюры П. Е. Сверчок и К0 распределили между собой сорок тысяч рублей (в новых деньгах). Фруктовая операция была заключительной. До этого было много других: цементных, шиферных, стекольных и прочих. Все связаны с дефицитными материалами.

В сопровождении лиц в милицейской форме в эту же ночь в городскую тюрьму проследовали ещё девятнадцать сотрудников автохозяйства, сдавших паспорта для хранения их в сейфе прокуратуры.

– Жулики – явление не вечное даже в автохозяйствах, – сказал Яша.

Однако в его распоряжении оставалось тридцать два рубля, выходной костюм и возможность побывать в приёмной комиссии консерватории.

Андрей Полонский через двое суток после вылета Яши в Киев неожиданно встретил Бориса Ивановича.

– Еще не уехал?

– Завтра лечу.

– Ты бы, Андрюша, не медлил.

Слишком красноречивы были глаза брата и слишком многозначителен тон просьбы. Андрей решил лететь в Сухуми немедленно. Яша может задержаться в Киеве, во-первых, из-за несговорчивого хапуги дяди, во-вторых – консерватории. Но как известить Яшу, человека без адреса?

Полонский зашёл на телеграф и сочинил нежную телеграмму матери в Москву… На другом бланке, шутя, написал: «Киев Памятник Богдану Хмельницкому вручить в семь вечера Якову Сверчку». И подал обе телеграммы.

Юная приемщица пробежала глазами обе телеграммы, подсчитала и выписала квитанции. Андрей вышел из почтамта, в третий раз посмотрел на квитанцию, не веря глазам, – «Киев Хмельницкому…»

– Странный адрес, – удивилась телеграфистка аппаратной.

Хотела показать её начальнику смены как образец брака… Но телеграмму приняла её подружка, неопытная, уже имеющая замечание. Эх! Взяла и отстучала телеграмму.

В Киеве телеграфистки дружно хохотали. Всей сменой. Душевно. Весело. И, наконец задумались – что делать? Вернуть телеграмму в Ломоносовск? Мешает пометка – срочная. К тому же разбирал интерес: кто же этот Яков Сверчок? Во всяком случае, не убеленный сединами гражданин. Девушки остаются девушками, их любопытство часто сильнее ответственности и прочих чувств.

– А если пойти к памятнику в семь вечера? – предложила телеграфистка Зося, смешливая заводила.

Пошли вдвоем – смелая Зося и трепещущая Валя.

Шёл дождь. У памятника прохаживался Яша, подняв воротник плаща. Зося деловито пересекла площадь со стороны собора, подошла к Яше и официально спросила:

– Ваша фамилия?

– Сверчок, – не раздумывая ответил Яша.

– Имя?

– Яков.

– Вам телеграмма. Срочная. Из Ломоносовска.

– Надо расписаться?

– Обязательно.

– Под дождём?

Уже приближалась трепетная Валя.

– Пойдёмте, пожалуйста, – попросил Яша и порывисто зашагал в ту сторону, куда указывала булава гетмана. Девушки смеялись и шли за ним.

– В пожарную мы не зайдём, правда? – уже веселился Сверчок. – Не буду нервничать, хотя и не знаю, что в телеграмме. Может быть, мое имение сгорело или мой торговый корабль пошёл ко дну.

Миновали пожарную, зашли в аптеку. Яша расписался. Поблагодарил. Быстро вскрыл телеграмму: «Срочно убываю Сухуми Жду Встреча делегации Сухуми памятнику Лакобы Ежедневно час дня Руководитель группы детективов Полонский».

Яшу несколько смутило одно слово «делегация». Кстати, девушку-приемщицу сбили с толку три слова: «делегации… Руководитель группы». «Детективы» она приняла за нормальное научное слово.

Яша поднял глаза. Девушки исчезли, как виденье. Выбежал из аптеки, сбежал со ступенек – нет их.

– Идиот! Увлекся загадочной делегацией.

Всё можно забыть, кроме первого ласкового взгляда. Именно так Зося посмотрела на Яшу, вручая ему телеграмму. Ну как можно было взглянуть иначе? Стоит под дождём милый парень. Просто милый. Не киноартист, не поэт, не олимпийский чемпион. И ждёт под дождём друга. Ответил сразу, без кривляний. Очевидно, искренний, добрый…

– Если не найду их, повешусь. Где телеграф? Яша ринулся к постовому сержанту и в раже спросил:

– Вы не заметили, из аптеки вышли две девушки, одна в сиреневом плаще, другая цвета соломы?

– Заметил, – сказал сержант и взял под козырёк. – Они зашли в «Гастроном». Чего-то здорово смеялись. Даже нарушили правила движения, чуть под троллейбус номер пятнадцать не попали, – весело, со смачным украинским акцентом добавил сержант.

Яша – в «Гастроном». Нет их. Оглянулся. Звонят по телефону-автомату. Яша приложил руку с телеграммой к сердцу. О, счастье! – им по телефону не отвечают.

– Еще раз хочу поблагодарить вас.

– Расскажите лучше, что за телеграмма с таким адресом?

Яша увлеченно-вдохновенно рассказал об Андрее, Клавдии Павловне, Кате и Николае Мухине.

– Правда? – несколько раз машинально спросили девушки.

Пылкая Зося восторженно смотрела на Яшу.

В подавляющем числе фильмов в самые лирико-драматические для героев моменты идёт дождь. В критических ситуациях помрежи поливают их из дождевальных установок в восьми из десяти фильмов. Проверьте.

Яшу, Зосю и Валю поливал подлинный дождь в самые светлые для них минуты. Девушек пленил остродефицитный романтизм. Они, несомненно, как и Катя, прервали бы отпуск и отправились бы искать Тамару Мухину.

Воскликнем, товарищи, словами поэта, словами Василия Ивановича Лебедева-Кумача: «Как много девушек хороших!»

Вносим поправку – не только любопытство вело Зосю к памятнику Богдана Хмельницкого с телеграммой под плащом. Телеграмму, например, не отнесла бы раздраженная продавщица, высокомерно презирающая свой прилавок и тем более покупателей. Ни тщеславная, обладающая микроталантом и пугающим характером актриса. Ни случайная в данном институте студентка, впоследствии легко меняющая диплом на свидетельство загса. Ни мамина-папина дочка, пучеглазая модница – завсегдатай клубных танцев. Телеграмму в дождь доставила странному адресату просто хорошая девушка, обыкновенная советская девушка.

Сразу скажем: приемщица телеграмм в Ломоносовске, безусловно, тоже просто хорошая девушка, никогда не узнает, что, нарушив почтово-телеграфные правила, сотворила человеческое счастье.

Яша и две пленённые им киевлянки гуляли до самой полуночи по живописно праздничному, всегда волнующему, древнему и истинно современному Киеву.

Возвращаясь в аэропорт, чтобы с рассветом на последние рубли лететь в Сухуми, Яша твердо знал – завтра он не полетит. Ни за что!

Сверчок шагал на свидание с Зосей Грай. Вчера оба не раз повторяли: в семь вечера у оперного театра. Будут слушать симфонический концерт ленинградского оркестра. Об этом просил Яша.

Четверть восьмого. Зоси нет. Через пятнадцать минут начало. Без четверти восемь – нет Зоси.

– Всё. Не пришла! Утром в консерваторию, и можно лететь в Сухуми. Но в кармане двадцать шесть рублей. Не полетишь. И не доедешь. Как быть?

Яша пустился вниз по бульвару Шевченко. В чёрном выходном костюме, печально-удрученный, брел несчастный Яков, разговаривая сам с собой.

– Оказывается, и киевлянки способны на коварство.

Яша припомнил: прощаясь, Зося как-то странно улыбнулась. Конечно, она шутила. Знала, что не придёт. Она права. В самом деле, кто он? Какой-то проезжий. Нельзя же отправляться на свидание с первым встречным. Просто хорошо воспитанная девушка. Яша оставил подъезд оперного театра в пять минут девятого, уступив билеты молодым людям – ему и ей, очевидно музыкантам.

В семь минут девятого к оперному примчалась Зося. Подвел троллейбус, петлявший не по своему маршруту. На магистральной улице закрыли движение в связи со строительством новых домов и прокладкой всяких труб. Бывает? Да. Слишком часто влюбленных подводит городской транспорт и… строительство новых домов.

Зося шла по улице Ленина, Яша двигался параллельно ей по бульвару Шевченко. На Крещатике разошлись в разные стороны.

На другой день в консерватории Яша узнал, что он может стать её студентом лишь в будущем году. Сейчас прием закончен.

– Очень мило объяснили, – произнес Яша уже на улице.

Куда идти? В кино. Хотя бюджет трещит, но… один билет ещё можно купить. Зашёл сперва в кондитерскую, взял две булочки и стакан кофе. Снова на улицу.

На противоположной стороне Крещатика – кинотеатр «Дружба». К нему ведут многочисленные ступеньки. Ох, слишком много ступенек в Киеве. И пока ни одного уличного эскалатора.

– Сойду с ума, если навсегда потерял её, – терзался Яша. – Кто это?

На другой стороне мимо нарядного киоска прошла Зося!

Она или не она? Ринулся через улицу. Свисток. Другой. Яша не останавливается. К нему спешит орудовец. Зося обернулась. Милиционер настиг Яшу.

– Я не местный! – воскликнул Яша. – Я иду к ней, – и машинально показал в сторону киоска. Орудовец приступил к неторопливому нравоучению: и не местные не имеют права нарушать…

– Он спешил ко мне, – услышал Яша.

– Зося!

Трудно поверить! Милиционер усмехнулся.

– Ну, бажаю… Желаю счастливо погулять, – откашлялся постовой.

Яша пожал руку сержанта. Теперь можно не идти в кино. Яша рассказывал. Зося смеялась. Смех её звенел волшебным колокольчиком. Это была несравненная музыка. Бог с ним, со вчерашним концертом. С голосом Зоей никакая симфония не сравнится!

Расставшись с Костой, Катя вернулась домой. Место в самолете обещано. Предстоит бурная конференция – убедить Асю путешествовать: Одесса – Киев – Москва – Ломоносовск в компании Лизы, ленинградки, с которой познакомились в Сухуми.

Обстановка для объяснения осложнилась, сапожник заявил, что «шпильку» восстановить немыслимо трудно… И запросил неслыханную (даже на побережье Чёрного моря) цену.

Ася обратилась к другому. Тот цену удвоил. Вернулась к первому – сказал: «Пожалуйста. Будет готово. Через неделю». Ася снова ко второму. Смилостивился – сделает. Через двое суток. Очень много сломанных «шпилек».

В данной ситуации (уже успела выпить кофе по-турецки) Ася узнала о возвращении Кати в Ломоносовск. «Шпильки» и кофе по-турецки вызвали ураган.

– Что за дикий бред?!

Ася окончила индустриальный институт. Следя за модами сезона, она не успевала следить за лексикой. Читала журнал «Экран» и посещала эстрадные концерты, где литературный язык не всегда в почете.

– Еду с Костой и Анатолием, – сообщила Катя.

– Вернее, с Анатолием.

– Хоть бы и так.

– Бред! Прервать отпуск. Из-за чего?!

– Анатолий тоже прервал отпуск.

– Ну кто тебе этот Николай – ни брат, ни сват. Чего ты вздумала… Кому это нужно?

– Человеку.

– Философия.

– Верно, уважаемый товарищ инженер. Без философии человек не человек, а мещанин. А мещанин равен обитателю лесов.

– Значит, я зверь, если еду в Одессу, а не лечу в Ломоносовск искать какую-то Тамару Мухину.

– Ты помочь не можешь.

– А ты?

– Несомненно.

– Я посмотрела бы, как ты полетела б без Анатолия.

– Меня просил не Анатолий, а Коста.

– Ради Анатолия.

– Второй пример благородства – Коста летит ради друга.

– Они же не твои друзья.

– Друзья. С того часа, когда я вошла в их дом. Вдумайся, назначили день свадьбы, оповестили родственников, гостей, а их не меньше тысячи человек. И вдруг свадьбу откладывают… Считают себя не вправе веселиться, если, как старики говорят, у чужих людей младшая сестра Николая, сирота. Весь род Эшба считает Тамару своей родной. И вот… Прерывают отпуск Анатолия, снаряжают его и Косту, ничего не жалеют, лишь бы доставить радость Тамаре Мухиной, дочери погибшего солдата. Если не совершать таких поступков, не брать пример с благородных людей, для чего жить? Представь себе радость всей семьи Эшба, всего Акуа, когда в дом введут сестру Николая. Я постараюсь присутствовать при этом.

– И ты поедешь на свадьбу?

– Если найдём Тамару, обязательно. Отвлечемся от лирики. Я будущий следователь – прокурор, почему бы мне по духу своей профессии не помочь людям?

– Может, и мне возвращаться в Ломоносовск?

– Рекомендовала бы тебе, если бы в этом был смысл. Поезжай в Одессу – Киев – Москву, как вы задумали.

– Ужас! Ты приедешь в Ломоносовск с двумя горцами, и тебя увидят в их обществе. Что подумают? И зачем мы поехали на эти идиотские скачки?

– Чтобы встретиться с Анатолием.

– Что-о-о?

– Мне сказали – скачки национальный праздник. И, как видишь, мы встретились.

– Честное слово, сейчас телеграфирую Клавдии Павловне.

– Дома никого нет.

Несчастная Ася. Её круглые серые глаза искрение удивленно уставились на Катю.

– Знаешь, у тебя характер цыганки. Да, да, цыганки.

Авторство этого определения не принадлежало ей, Асе, она его слышала из уст Натальи Мироновны, бабушки Кати. Бабушка, как известно, тоже ошибалась. Но что-то цыганское в характере Кати наблюдалось – внезапность принимаемых решений, страстность при выполнении их, непреклонность.

– Мне это уже говорили, – ответила Катя.

В большом городе Степановске равной популярностью пользовались два лица: премьер оперетты Вячеслав Коркин и замдиректора первоклассной фабрики шерстяных изделий Вячеслав Сумочкин.

Справедливости ради скажем: Сумочкин некоторым образом затмевал Коркина. Пусть о прелестном баритональном теноре шумно вздыхала женская половина города, зато о внимании Сумочкина мечтала подавляющая часть населения. Ну что тенор?! Конечно, он очаровывал, как положено. В особенности в радиоконцертах, исполняя любимые арии. Вячеслав Коркин – сын астраханского рыбака, к тому же славился как любезный человек, без актерского гонора. Его единодушно избирали в разные правления, комиссии и депутатом городского совета.

Сумочкина на фабрике дружно считали передовым. В самом деле, дверь его кабинета всегда оставалась открытой, входи кому необходимо. Без доклада. Со всеми разговорами при всех, громко, откровенно. Никаких секретов.

Кто на первомайской демонстрации веселит колонну и на остановках лихо танцует польку под рабочий оркестр с рядовыми работницами? Сумочкин. Кто заботится о благоустройстве пионерского лагеря, кто чаще всех навещает ребят и беседует с ними у костра? Вячеслав Игнатьевич.

Насчёт жилплощади – к нему. Грузовую машину для личных надобностей надо просить у него. А живет как? Ну, допустим, квартира у Вячеслава Игнатьевича благодатная, отличная. В лучшем доме города, у самого горпарка, окна выходят на реку. Опять-таки Сумочкин ходит пешком. Хотя фабрика в полутора километрах от дома. А вот другие ездят.

На Вячеславе Игнатьевиче скромный костюм, на его статной фигуре всё выглядит привлекательно.

И дома – ничего особенного. Мебель не ах! Никакого украшательства. Главное – много воздуха и света.

Обедает замдиректора в рабочей столовой, пусть в комнате для ИТР, но на людях. И вкус у Вячеслава Игнатьевича отменный. Прямо-таки художественный. И именно вкус играет решающую роль в его популярности. Ибо в ведении Вячеслава Игнатьевича находится экспериментальный цех фабрики шерстяных изделий. Фабрика главным образом изготовляет шерстяные спортивные костюмы, включая купальники, плавки, шапочки. Но отменнейшую продукцию выпускает экспериментальный цех: свитеры, пуловеры, джемперы, кашне и дамские жакеты. Каких цветов! Какой изумительной вязки! О таких изделиях можно мечтать. И действительно – о них мечтали.

К кому обратиться за экспериментальным свитером, дамским костюмом, шерстяным жилетом-безрукавкой? Конечно, к Вячеславу Игнатьевичу. К нему обращаются. Тихо. Полушёпотом. Вячеслав Игнатьевич как бы не слушает, но зато если кивнет головой, то всякий знает – через несколько дней можно заглянуть в небольшой магазин на Тихой улице. Надо войти, попросить директора и молча искательно взглянуть на него. Директор понимающе скажет – пройдите.

В крошечном кабинетике следует сказать: «Я от Вячеслава Игнатьевича».

«Ваша фамилия?» – спросит директор и откроет маленькую книжечку. Не сомневайтесь, раз Вячеслав Игнатьевич кивнул головой, ваша фамилия уже значится в книжечке. Директор осведомляется, что вам желательно, какого цвета, размера, и назначает вам день. Смело приходите и получайте ваш заказ. За полную стоимость, если вы не очень заметный работник, и за половину цены, если вы нужный человек.

Весьма занятым лицам изделия экспериментального цеха доставляются на дом, без их просьбы и без оплаты. По личному указанию Вячеслава Игнатьевича. Ему давно известны размеры и любимые цвета чрезвычайно занятых лиц и членов их семей. В квартире занятого или весьма занятого лица раздается звонок. Открывается дверь, и входит молодой человек с чемоданчиком, учтиво-решительный, знающий свое дело. Это порученец Вячеслава Игнатьевича, его адъютант, правая рука – Руфик Геворкян, преданный ему, как янычар султану.

Руфик числится работником фабрики, но даже зарплату он изволит получать раз в три месяца. Некогда. И вообще она его не очень занимает.

Руфик вручает супруге занятого или весьма занятого лица великолепные новинки, выслушивает пожелания и незамедлительно выполняет их.

Но это ещё не всё, что славит Вячеслава Игнатьевича. Драмтеатру или оперетте требуются дефицитные красители самых стойких и нежных тонов. Стоит позвонить Сумочкину – и театр удовлетворен. Подшефной школе нужны ремонтные материалы. Вячеслав Игнатьевич позвонит куда следует – и школа может не беспокоиться, материалы будут доставлены.

Когда Бур впервые появился в Степановске по поручению Джейрана, в гостиницах не было свободного места. Шло совещание работников сельского хозяйства. Руфик позвонил в лучшую гостиницу, и Буру предоставили отличный номер.

Куда там премьеру Коркину до замдиректора Сумочкина, что стоит его актёрская слава! Уточним – экспериментальный цех занимался не только образцами, новинками. Цех «гнал» в тысячах экземпляров продукцию высшего качества для… Джейрана. Отсюда и отгрузили пятьсот женских джемперов (не впервые), которые не попали к дяде Бура – Пухлому. Он же, Джейран, заботился о красителях, о пряже, о станках для Сумочкина. Распоряжения выманивала Илона, а реализовал их Джейран через подручных.

Когда жуликов, соучастников корпорации, достигла огорчительная весть – Бур за решеткой, вся шайка вздрогнула и притаилась. Крепкая нить протянулась в первую очередь к Сумочкину. Но её торопливо обрезали те, кому Руфик не раз вручал шерстяные новинки на дому. Вячеславу Игнатьевичу объявили выговор за то, что он «доверился своим подчиненным». Не «внушавших доверия подчиненных» Сумочкин изгнал… а друзья его устроили их на других предприятиях… Сумочкин и Руфик во время переброски жуликов и размещения их на других предприятиях отдыхали на курорте.

Однажды подсчитав свои накопления, Сумочкин сказал себе:

– Хватит, Вячеслав Игнатьевич! Хватит средств прожить до конца жизни и кое-что оставить детям.

Вячеслав Сумочкин справедливо считал своими детьми девочку и мальчика. Они с молодой прелестной матерью жили в том же доме, где жил Сумочкин, в том же подъезде, только этажом ниже. Вячеслав Игнатьевич с женой и тёткой на четвертом этаже, восхитительная Елена Аркадьевна, жена покойного младшего брата, на третьем.

Весь дом умилялся, как трогательно заботится о своих племянниках Вячеслав Игнатьевич. А кто не умилялся, а ещё нагло сомневался в его бескорыстных чувствах, тому намекали: попробуй только пикнуть! Сумочкин быстро найдет нужных людей, которые имеют возможность зажать критикану рот и прижать хвост.

В квартире покойного младшего брата, лётчика-испытателя, Вячеслав Игнатьевич освобождался от вечной роли демократа. И наслаждался семейной жизнью. Здесь всё выглядит иначе: дорогостоящая мебель, ковры, богатые люстры, уникальная посуда, у Елены Аркадьевны водятся драгоценности и прекрасные меха.

Этажом выше проживают жена и тётка Вячеслава Игнатьевича, тайные и неистовые богомолки-сектантки. Жена Сумочкина, тщедушная, «болезная» и безразличная ко всему, служит надежной ширмой. В официальной характеристике В. И. Сумочкина значится: «Скромен в быту…» А за быт жены погибшего лётчика-испытателя он не в ответе.

Однако после суда над Буром проницательный и деятельный Сумочкин прикинул – не пора ли расстаться с экспериментальным цехом? Да, как раз время. Весьма занятые люди предложили ему пост директора кондитерской фабрики. Подумав, принял фабрику. Но Руфик не остался без дела. Он стал развозить роскошные торты – высотные здания и башни, засахаренные орехи, конфеты в огромных коробках, шоколадных слонов и прочих зверей… Приумножив капитал в советских и зарубежных деньгах (запастись валютой посоветовал Джейран, он же втридорога снабдил ею Сумочкина), Вячеслав Игнатьевич второй раз прикинул – а не пора ли расстаться с кондитерской?..

Пора. Уж больно присматриваются обновленные оперативные органы. Ему, как и Джейрану, уже тоже снились красные флажки. Помогли друзья медики. Заручившись спасительными справками, Сумочкин попросил назначить его директором вновь построенного стадиона, – ему требуется свежий воздух. Подумали и, конечно, назначили. Не ахти какая зарплата и уже никаких тебе обогащающих доходов. Хотя… некоторую мзду Сумочкину ежемесячно выплачивал директор ресторана стадиона. Но что это за деньги! Какие-то триста рублей. Так себе – для текущих расходов Елены Аркадьевны.

Воробушкин и Бур прибыли в Степановск, как выражаются спортрепортеёры, в день большого футбола. Местная команда встречалась с гостями из Москвы.

Бур издалека обнаружил Сумочкина на трибуне для почетных гостей, он стоял за креслами весьма занятых лиц и, чуть наклонясь, что-то пояснял. А может, осведомлялся о здоровье домочадцев.

Правда, тех лиц, кому Руфик доставлял изделия экспериментального цеха, уже не было в городе. По разным причинам. И даже тех, кто пользовался дарами кондитерской фабрики. Но кое-кто остался и мог сказать о Вячеславе Игнатьевиче лестное слово. При нужде.

Воробушкин рекомендовал Буру навестить Сумочкина в домашней обстановке, не предупреждая его. На следующий день перед обедом Бур позвонил в квартиру Елены Аркадьевны. О её существовании он знал от Руфика, доверившего Буру эту тайну восемь лет назад, когда Сумочкин только перевез её из Воронежа с маленькой дочкой. Сына ещё не было на свете.

Дверь открыла сама Елена Аркадьевна и удивленно смотрела на сверхэлегантного Бура. На нём снова был шикарный костюм, сорочка цвета бычьей крови и умопомрачительные туфли.

– Почему вы решили, что товарищ Сумочкин должен быть здесь? – спросила хранительница его покоя. Её брови изогнулись дугой.

– Скажите Вячеславу Игнатьевичу, что его хочет видеть Бур.

Из комнат слышался теноральный баритон Сумочкина, он пел под звуки гитары: «Я люблю тебя, жизнь…» Не такой силы голос, как у Коркина, но всё же голос, известный многим.

Увидев в прихожей Бура, Сумочкин, всё ещё держа в руках гитару, невольно взял аккорд. Не бодрящий. Далеко нет.

– Заходите, – не очень дружелюбно сказал Сумочкин.

Общим видом Бура директор стадиона остался доволен, – значит, дела его в порядке. Вероятнее всего.

Детей не было дома, Елена Аркадьевна удалилась в спальню.

– Во-первых, почему вы пришли сюда? – неласково спросил Сумочкин. Уселись в креслах у журнального столика под чудесным торшером.

– На стадионе тоже не место для разговоров.

– У меня есть квартира.

Бур многозначительно-весело посмотрел на пижаму Сумочкина, и ты улыбнулся. Правда, кисло… Но всё же.

– Ну, в чем дело? Слушаю вас.

– Я не могу найти Хрусталёва, – сказал Бур (под этой фамилией Сумочкин знал Джейрана).

– И всё?

– Да.

– Честно говоря, уже года два, как о нём ни слуху ни духу. Сколько вы отсутствовали?

– Восемь лет.

– Скажите. Ну вот, друг мой. Многое, очень многое переменилось. Я – директор стадиона. И живу на зарплате, – вздохнул Сумочкин. – Ничем теперь не интересуюсь. Вы в курсе, в чьи руки передали дела? Комитету. М-да. И милиция уже не та, и юстиция то же самое. Конечно, вы благородный человек, правильно вели себя на следствии и на суде… Если нужда, могу помочь. Не поверите, но меня ограбили. Ваш дядя и подлец Хрусталёв, ваш шеф.

– А валюта?

– Ахнула. И говорить не хочу. Могу устроить на работу. И помочь… Рублей триста-четыреста от силы.

– Деньги у меня есть. Откровенно – продал несколько камушков.

– Еще покупают?

– И будут покупать, – весело уверил Бур. Сумочкин позвал Елену Аркадьевну.

– Пригласите нашего гостя пообедать, – сказал он, многозначительно глядя на неё.

Бур отказывался в тоне согласия. Его проводили в ванную – вымыть руки. В это время Сумочкин шепнул Елене: «Звони Руфику. Пусть не спускает с него глаз».

Воробушкин ждал Бура в сквере более трех часов. Увидев Бура, пересекающего улицу, Евгений тут же заметил «хвост». За Буром шёл Руфик. Евгений Иванович моментально скрылся. Не найдя на скамье Воробушкина, Бур пошёл по скверу. Теперь у Руфика оказался хвост, за ним шёл старший лейтенант. На повороте Бур оглянулся, но Воробушкин успел дать знак, высоко подняв руку за спиной Руфика. Бур вошёл в троллейбус, Руфик отстал. Не успел.

Зато в гостинице Руфик узнал, что Бур живет в одном номере с другом, Евгением Ивановичем Воробушкиным, жителем Ломоносовска.

– Ломоносовска? – переспросил Руфика Сумочкин. – Воробушкин?

Что-то неладное. В Ломоносовск тоже отправлялись джемпера и свитеры… Ночью Сумочкин позвонил в Ломоносовск на квартиру одного торгового деятеля. Тот ответил:

– Вы не ошиблись. Жена подсказала, она работает в порту. Ломоносовец из тех…

Сумочкин, повесив трубку, машинально пропел «Я люблю тебя, жизнь» и уже без мелодии добавил: «Сейчас тебе покажут жизнь». Из предосторожности директор стадиона говорил с Ломоносовском с междугородной станции.

Ясно, специально приехали. Ищут Хрусталёва. А его, Сумочкина, возьмут в любую минуту. Может быть, уже ждут его у дома. Пойти ночевать к Руфику? Надо быть дураком. Руфика возьмут одновременно с ним. Вот тебе итог: некуда идти и некому позвонить. Сколько подарено дорогих свитеров и тортов, и всё зря. Вот положение! Его считают праведником, и вдруг всему Степановску объяснят – Сумочкин первейший прохвост.

И начнутся бурные воспоминания. Тут же появятся добровольцы, обличители. Один Бур чего стоит. И Сумочкин рухнет. Да, впереди мрак. В унынии Сумочкин пожалел, что целых два года потратил, посещая университет общественных наук.

Только подумать… Изучал всякую диалектику, исторический материализм. Сидел, слушал, конспектировал, тащился в пионерлагеря, глотал дым у костров, танцевал польку на площадях с бабами-дурами.

Он зашёл в сквер, сел на скамью, на которой Воробушкин ждал Бура. Деньги и иностранная валюта хранятся в трех местах. Можно взять часть и улететь. Куда? Всюду найдут и вряд ли выпустят из города.

В два часа ночи неприкаянный Сумочкин позвонил домой. Слава богу, ответила тётка. Вызвал баптистку. Она проводила его к своей единоверке, где хранилась часть денег, вырученных за уворованные красители, за пряжу, за тысячи готовых изделий, за тонны конфет, варенья, тортов и прочего, что так обильно прилипало к рукам Сумочкина, популярного во всем Степановске даже больше, чем премьер оперетты.

Премьер между тем тоже не спал. Сегодня он прочитал в газете, что ему присвоено звание – заслуженный артист республики. Ну как тут спать?! Расхаживая по комнате и мешая жене уснуть, Вячеслав Коркин негромко пел: «Я люблю тебя, жизнь!»

Все горести меркнут перед страхом, тем более когда он нагнетается постепенно. Худо волку, очень худо, когда кругом уже расставлены красные флажки. Джейран, подвижной, многоопытный хищник, чувствовал облаву острее, чем отяжелевший Курбский. Хотя и Курбский не благодушествовал. Джейран видел спасение в одном шаге. Надо переступить черту. И всё. Всего один шаг. Вот эта елочка на советской стороне, а вот та… в четырех шагах от неё уже сфера… эх, капитализма.

Курбского не манила та елочка. Пусть только не трогают его, и он заживет. Еще как! Не раз прикидывал – что ему грозит, мысленно воспроизводил возможную речь прокурора… Ну что? Соучастие. В чем? Он, Курбский, взяток не давал. Ничего не присваивал. Не похищал. Что ему могут предъявить? Содействовал расхитителям миллионных государственных средств. М-да, за это тоже не почетная грамота полагается. Дадут десять лет. Десять? Многовато. Года два – куда ни шло. К тому же если удастся сохранить накопленное… В самом деле, почему он должен получить больше, чем два… Ну ладно, три года!

С момента приезда Джейрана в Сухуми Курбский, расхаживая по номеру или лежа на диване, неистово торговался с прокурором. А вообще, к чёрту Джейрана. Пора бежать от него. Допустим, на Дальний Восток. И переждать… А затем… Но прежде всего тайком от Джейрана съездить в Ломоносовск. Немедленно. Встретиться с «Неизвестной», с Катей Турбиной. Почему не испытать счастье? А вдруг?!

А Джейран не покидал гостиницу. Таился. Бесповоротное решение принято. За рубеж. Без Курбского. И, конечно, без Илоны. В отношении обоих у него непреложный план. Джейран был из породы злых, мстительных, беспощадных, но далеко не умных хищников, хотя обладал редким чутьем и умел оценивать слабые стороны противника.

Когда-то Джейран окончил курсы экономистов. Не очень-то специальное образование, но всё же… И даже работал экономистом на вагоностроительном заводе в те времена, когда в «Правде» печатались сводки, сколько вчера нагружено вагонов. Затем вагонов стало больше, оказалось, что для них не хватает паровозов.

Одно строится слишком быстро, другое слишком медленно. «У „них“ всегда чего-либо будет не хватать», – пришёл к выводу Джейран. Исходя из этого, стал следить, что же на данном этапе является дефицитом? Юг, например, вечно нуждается в строительном лесе. Надо заняться лесом. И он «занимался» лесом, красителями, шерстяными изделиями, ювелирными украшениями (и на них всегда большой спрос), трикотажем, мехами. И всегда валютой, золотыми слитками, камушками.

В душе каждого стяжателя дремлет Гобсек. Его тешит сознание, что в яме, в стене, в надежном месте хранится только ему принадлежащее богатство, оно таит власть и спокойствие завтрашнего дня. А каков этот завтрашний день? Не раз Курбский, под хмелем, донимал шефа:

– Вообще, ваше преосвященство (так он иногда, зловредничая, донимал бывшего церковного певчего Джейрана)… Вообще мы с вами вкупе со многими – кретины чистой воды… Вот я построю великолепный дом, ещё и дачу. Куплю шикарную машину. Допустим. Повешу в гардеробы двадцать модных костюмов, подарю возможной жене бриллианты, меха… А дальше? Что дальше? Пять котлет я за обедом всё равно не съем. Всю бутылку коньяку не выпью.

– Верно, профессор. А вот по ту сторону? Там…

– Что там? Там вас могут превратить в нищего в два счёта. Что вы там будете делать? Жрать устриц и ничего не делать? Или займетесь коммерцией? Вас там слопают, даже не успеете хрюкнуть. Эх вы, попик!

– Зачем же вы, профессор, наживаете капиталы?

– А чёрт его знает… Очевидно потому, что я люблю праздную жизнь и на моём пути стали вы. Ну, кто мы с вами? Междугородные бродяги. Ни дома, ни жены, ни потомства… Был у меня сын. Где он? Может быть, он стал известным шахматистом, начинающим учёным, офицером…

И сегодня Курбский с рюмкой в руке злил Джейрана. Однако вечером вышли вдвоем к морю. Подышать. И пожалели. Лучше бы дышали в глубине балкона. Гуляя по набережной, Джейран по обыкновению выглядел огорченным, его давным-давно раздражало все… Национальный театр, название теплохода «Комсомолец Абхазии», пожилые сухумцы на скамьях, оживленные лица гуляющих, их шутки, смех, даже хорошенькая продавщица горячих каштанов.

Дошли до красивого здания и невольно прочитали: «Абхазский областной комитет Коммунистической партии Грузии».

Резко повернули обратно. Не туда забрели.

– Совсем близко, – сказал Джейран.

– Что?

– Говорят, с горы виден турецкий берег. Даже на таком вот теплоходике можно доплыть.

– В Турцию?.. Я уже сказал. Ни за что. Куда угодно, только не к ним.

Стемнело. С мыса по морю проложил голубую дорожку мощный прожектор. Сторожевое судно пограничников на другом направлении проложило другую дорожку.

– Еще как уплыли бы, – после паузы ответил Джейран. – Не будь вот этих лучей и быстроходных катеров, которыми командуют молодцы в зеленых фуражках. И ещё одна мелочь… Где взять такой теплоходик? Читали? В районе Еревана двое решивших бежать ранили летчика маленького самолета, всё же он посадил самолет на своей стороне. Умирал, но не перелетел границы. И, к сожалению, остался жив.

Дошли до морского вокзала. К пирсу причаливал дизель-электроход «Россия».

– Кто-то не отстает… – процедил Джейран. – Не оглядывайтесь. Присядем на скамью, он пройдет мимо.

Джейран не ошибся. Однако следовавший за ними подошёл к скамье. Джейран узнал его. Подошедший поздоровался:

– Добрый вечер…

– Что вы здесь делаете?

– А что тут делать?! Загораю, гуляю… А вы?

Оба умышленно не называли друг друга. Курбский понял, покинул скамью и отошёл к парапету набережной.

– Это кто?

– Один знакомый, – сказал Джейран.

– Ян Петрович, знаете, кого я тут видел? Не угадаете! Бура.

– Вы говорили с ним?

– Побоялся. Всё время ходил с одним… По-моему, оперативником…

– Вы, Тернюк, всегда были паникёром.

– Ой, не скажите… Я в них разбираюсь. Я этого оперативника видел раньше… Голову даю, только не вспомню где. Но видел. В форме. Потому и не подошёл.

– И давно видели Бура?

– Дня три назад. А сейчас не видать их. Наверное, уехали… Так что я решил – пока погуляю здесь. А то уже хотел драпать…

– Ну, как дела?

– Какие дела, Ян Петрович. Дожидаюсь, чтобы про меня забыли, чтоб срок прошёл… Заведую лесным складом и по ночам слухаю, не постучат ли… Не скажут: «Пройдёмте, гражданин».

– Напрасные страхи. Бур не такой человек.

– Не говорите. Еще тогда, когда он действовал от вас, я замечал – такой свободно может продать. Не иначе как они вас ищут. По секрету, этот… дружок Бура заходил в милицию.

В глазах Джейрана сверкнули болотные огоньки, он осторожно огляделся, не привел ли кого-нибудь этот Тернюк, а пока что заговаривает зубы.

– Ладно. Переживем. – Джейран протянул Тернюку руку: – Надеюсь, ещё встретимся. А Бура не бойтесь, можете мне верить…

Джейран и Курбский ушли в сторону маяка. Тернюк остался на скамье.

– Ишь подлюки, даже побеседовать не желают. Наживались на мне. Работай на них.

Вернувшись в гостиницу, Джейран почувствовал, как никогда раньше, что кругом него расставлены флажки. И одним из охотников, как ни странно, может стать Илона. Завтра он отправится к ней на «Лотос» и растолкует, что грозит ей, если она окажется перед прокурором.

* * *

Илона по-прежнему по утрам пользовалась ультрафиолетовыми лучами. Ей хотелось комфорта, покоя и прочной любви. Обострила её мечты неожиданная встреча с Ладоговым…

Около двух лет назад она охотилась за ним в Москве, в те дни, когда по указанию Джейрана очаровывала П. Ф. Прохорова.

* * *

Пётр Филимонович Прохоров не гнался за карьерой. Она сама шла ему навстречу.

В свое время жил в деревне Лопатинки сметливый грамотный мужичок Филимон Прохоров. Надо строить дом – Филимон становился лесником. Победила советская власть – Филимон секретарь сельского совета.

В округе появился контрреволюционный отряд эсера Антонова – Филимон церковный староста. Строят железную дорогу – Филимон десятник. Окончили строить дорогу – Филимон возвел новый дом. Деревня идёт в колхоз – Филимон завхоз. Рядом строится фарфоровый завод – Филимон ведает складом каолина, мела и прочего.

Тихо, очень тихо, зажиточно, очень зажиточно жил в деревне Лопатинки Филимон Прохоров. И жили при нём четыре дочери и младший сынок Пётр.

У Пети никаких талантов и дарований. Тихий мальчик. Чистенький. Аккуратненький. Не озорной, не заводила. Щечки румяные, рубашка свежая, голубенькая, такие же глаза. Учился так себе. Кончил полную среднюю в райцентре. Что дальше? Ни отец, ни Петя не печалятся. Что нужно, само придёт. И пришло. Приехало областное начальство, ведающее образованием. Поселили начальство в лучшем доме, у Филимона Прохорова. Там и полы крашеные, и трюмо, и посуда городская. И накормят, как положено кормить областное начальство.

Начальство довольно гостеприимством. Благодарит хозяина. И само предлагает зачислить Петю в институт. Планово-экономический. И зачислило.

Тихо, очень тихо Петя окончил институт. Уехал в Ленинград. Тихо сидел за столом в облплане. Жил в старом доме у Волкова кладбища. Хозяйка женила его на Юльке, своей племяннице, девице бойкой, разговорчивой, разбитной. Мать Юльки торговала чем попало на базаре, Юлька франтила и погуливала.

Петра Прохорова, инженера-экономиста, командировали в 1937 году в Москву. На площади Ногина Прохоров столкнулся с родичем Антоном Захаровичем Касимовым.

В те дни часто не знали, придёт ли завтра на работу тот или иной работник… Уцелевшего инспектора управления кадров Касимова назначили начальником управления за два дня до его встречи с Петей Прохоровым.

Родич прикинул: в чем дело? Парень с требуемой анкетой, без связей с «врагами народа»… И Касимов назначил Петра Прохорова, неопытного, неприметного плановика, начальником отдела.

Тихо, очень тихо сидел в своем кабинете Прохоров, Пётр Филимонович. Тихо, очень тихо работали его сотрудники.

Зато Юлька, ныне Юлия Федотовна, быстро вошла во вкус нежданно благостной жизни. Однако Юлька тревожилась: удержится ли её муженек на таком посту? Ой ли?

И Юлька запаслась добром, завела в поселке Катуар свою дачу и ретиво превратила её в ферму. Вызвала маменьку, опытную торговку. Маменька поставила дело как следует, ей в помощь выписали из колхоза двух племянниц.

Племянницы учились в вечерней школе в Кунцеве, а днем обогащали Юльку.

Но и Пётр Филимонович всё же кое-чего достиг: научился завязывать галстук, сидеть за банкетным столом, пользоваться остротами вышестоящих лиц и тихо, очень тихо уселся в кресло начальника управления, в удачном для него 1946 году. Так и сидел, не проявив себя на высоком посту. Одно чувство руководило им – страх. Тихий, но вечный. Не слететь бы. Уж очень спокойно жилось.

Кругом бурлила послевоенная жизнь, начальство Прохорова наживало сердечные спазмы, искало пути обеспечения нужд промышленности, сельского хозяйства – Прохоров вел себя (и дела), как холодильник при заданной температуре. Распоряжения, исходившие из его управления, напоминали свежемороженые продукты.

Дважды Пётр Филимонович затевал романы, – один в своем управлении, за что был запросто поколочен Юлькой, второй раз на курорте. Второй роман закончился кабальным займом. Финансы Прохорова всегда были, как выражаются снабженцы, строго лимитированы Юлькой. Он получал ежемесячно деньги на тридцать пачек «Казбека», на членские взносы и несколько рублей на мелкие расходы.

К кабальному займу привел курортный роман в Гагре. Юлька убыла в Цхалтубо, – настолько раздобрела, что её уже ноги не носили. Пётр Филимонович отдыхал в обособленном санатории. Особенность его заключалась в смертной скуке. Здесь не пели, не смеялись, не играли в волейбол, не флиртовали… Амурами приходилось заниматься с опаской на стороне, дабы не терять сановную солидность, так влияющую на служебную аттестацию. Но курорт, его лирическая атмосфера, беззаботное окружение никого не щадит, даже иных начальников управлений.

Пётр Филимонович, как положено в обособленных санаториях, жил в чудесной комнате и тосковал. Тосковал и сосед, тоже начальник управления другого ведомства, Пётр Анисимович Курочкин, не дурак выпить и приударить за курортницами. Курочкин взял на буксир Прохорова.

Перед отпуском Курочкина посетили три коммерческих директора разных фабрик и поблагодарили его сберкнижками на предъявителя.

Два тоскующих Петра ежевечерне степенно, как богомольные купцы, отправлялись к концертной эстраде…

Они в третий раз увидели двух привлекательных дам. И на сей раз в стильных туалетах. Дамы на обоих тоскующих – ноль внимания.

Курочкин уже нетерпеливо бил копытом. Прохоров, веря в свою звезду, ждал, когда желаемое само пойдет навстречу. Так было всю жизнь.

Обе дамы были из тех, кто прибывает на берега Чёрного моря в мае и возвращается в Москву в октябре – ноябре. Дамы такого стиля процветают за счёт клиентов: капитанов-китобоев, руководителей золотых приисков, работников пушных баз, директоров рыбных промыслов – одним словом, за счёт курортников дальнего севера, полярников и представителей Средней Азии, жаждущих «встряхнуться как следует».

Опытные дамы убедились: они вызвали волнующий интерес у двух добротно одетых мужчин.

Солидная мзда, полученная Курочкиным, жгла его сердце и карман.

Дамы направились на симфонический концерт в летний зал филармонии. Курочкин, признававший только преферанс и ресторанные джазы, скрепя сердце приобрел два билета и увлек Прохорова.

По окончании концерта накрапывал дождик. Курочкин воспрянул. Поравнялся с фешенебельными дамами и предложил свои услуги. И верно, тут же подкатила машина. Дам отвезли домой, в частное владение. Новые знакомые пояснили – они избегают санаториев, где их сковывает несносный режим.

И как водится, одна из дам, руководитель клубной хореографии, объявила себя женой академика, другая, банальная маникюрша, выдала себя за супругу известного скрипача, благо её фамилия и фамилия виртуоза совпадали.

И зашумела веселая жизнь. Но тайная. Оба Петра улепётывали из санатория, едва солнце шло на закат. В заговор были втянуты одариваемые привратники и дежурные.

Служебная премия, утаённая от Юльки, растаяла в одну неделю. А тут ещё беда. Дама Прохорова на пляже утеряла золотые с алмазиками часики. Она их дала Прохорову на хранение, услужливый кавалер вложил их в кармашек брюк, и они исчезли. Конечно, часики по предварительному сговору перекочевали в сумочку напарницы.

Прохоров, забыв о чине и звании, ползал на четвереньках по пляжу, просеял тонну песка и гравия и – ни черта!

– Главное, это подарок мамы, – надув губки, твердила его дама.

Курочкин посоветовал – надо купить часики и успокоить высокопоставленную приятельницу. Он даст взаймы. Купили в комиссионном. Весьма дорогие. После отъезда Прохорова часики вернулись в комиссионный, их охотно приняли. Они уже не раз оплачивались курортными клиентами фешенебельных дам.

Курочкин, имевший некоторый опыт, не очень верил, что его дама – супруга скрипача-виртуоза, но он не вникал в такую мелочь, его не тешило тщеславие.

Прохоров, наоборот, усыплял свой страх – вдруг его дама непроверенный антиобщественный элемент? Но нет, ведь она жена академика… Даже телеграмму показывала на бланке «правительственная». Ему и в голову не приходило, что бланк этот – грешок телеграфистки, услужившей его даме. И в душе гордился «академической» авантюристкой. Не то что Юлька, дочь торговки. И отец его дамы видный ученый. (Она называла Прохорову фамилии известных ученых. Пусть проверяет.)

Расставались нежно. С клятвами верности к вспыхнувшим чувствам. Дамы оставались в Гагре. Ждали следующих клиентов.

Перед отъездом из санатория друг, приятель, жизнерадостный Курочкин, охотно, широко плативший за двоих, оказывается, всё подсчитал до рубля и без всякой лирики потребовал у Прохорова расписку. Громким голосом, так, чтобы слышно было в коридоре.

Ужасаясь, видя в эту минуту перед собой Юльку, Прохоров написал расписку на крупную сумму. В Москву летели в самолетах разных рейсов, так пожелал Курочкин. Жалкие донжуаны расстались холодно, почти как враги.

* * *

Через несколько дней после возвращения Прохорова из Гагры в его кабинет вошла Илона.

– К Прохорову идите смело, – сказал ей Курбский. – Он здорово погулял в Гагре с одной нашей дамочкой… Покупал ей золотые часики с алмазами, кутил в ресторанах, возил в Сочи… и попал в долговой капкан. Можете ему морочить голову, он уже вкусил дорогостоящую любовь. Интеллект Прохорова ниже среднего. Просто сельский парень на высоком стуле… Так что не церемоньтесь с ним. К заместителю его, Ладогову, не обращайтесь. Ладогов для нас закрытый шлагбаум. Собственно, он хозяин управления. Я с ним случайно встречался. Умен, проницателен. Наверняка будущий министр. Ладогов через день-два уезжает в отпуск.

– Может, подождать, пока он уедет?

– Он помешать не может. Вы же ничего не будете просить. Важно, чтобы вас в обществе Прохорова увидел заведующий отделом Дымченко. Увезите Прохорова в район Яузы. Скажите, что едете к своей знакомой. Намекните ему на интимное уединение. Остановите машину у садового питомника, якобы что-то случилось с мотором. К вам подойдет Дымченко, там его дача. Дымченко увидит вас со своим начальством в уединенном месте на вашей чёрной «Волге». Прохорову станет неудобно перед Дымченко. И этого для вас достаточно.

Аферисты и мошенники более или менее точно осведомлены о лицах, с коими им предстоит иметь дело. Они тщательно изучают обстановку и своих помощников – ротозеев, шляп, притворных энтузиастов, беспринципных деляг, всяких фразеров и тупиц. И ещё основательней изучают тех, кого трудно провести, сбить с толку и тем более совратить. Курбский точно знал – хозяином управления, как он выразился, являлся не Прохоров, а Ладогов, Александр Сергеевич.

Ладогов – воспитанник московского ВТУ имени Баумана, жена его окончила институт имени Плеханова, работает в Госэкономсовете.

Управление уважало и почитало Ладогова, от машинисток до опытных экономистов и главных инженеров, перевидавших на своем веку всяких руководителей. Уважали за деловитость и искренность.

– Ясно… Потомок рабочей гвардии, дед его работал мастером на нынешнем заводе Ильича, – говорили о Ладогове.

Работники управления норовили не попадать на доклад к аморфному Прохорову. Дежурные секретари охотно содействовали им.

– Министерская голова! – эта категорическая оценка Ладогова принадлежала главному инженеру-экономисту Эхенбауму, добродушному скептику и управленческому пророку. Эхенбаум точно предсказывал, как разрешится тот или иной спорный вопрос.

– Александр Сергеевич, если бы весь лес, который разбазаривается и расхищается на всех лесных разработках и сплавах, попадал в государственное русло, ни одна бумажная и мебельная фабрика не нуждалась бы в целлюлозе и пиломатериалах, – говорил Ладогову Эхенбаум.

– Печально, но факт, – подтверждал Ладогов. – Надо ломать весь порядок учета и распределения.

– И систему премий за сохранение леса на сплавах, лесобиржах и комбинатах.

Эхенбаум и Ладогов думали, разрабатывали новые системы, не обращаясь к Прохорову.

– Ему всё равно, – говорил о Прохорове Эхенбаум.

Илона вошла в приёмную. Секретарша средних лет, женщина деловая, с чутьем дипломата (не так просто угадать, кого пропустить к начальнику, а кого препроводить в отдел), всё же растерялась: зачем пожаловала столь ослепительная дама.

– Я к Петру Филимоновичу, – холодно произнесла Голицына.

– Пожалуйста, – ответила всё ещё изумленная секретарша, хотя в эти часы посетителям не разрешалось беспокоить начальника управления.

Илона увидела Прохорова и тут же вынесла приговор: «мужлан».

Пётр Филимонович, ещё витавший в атмосфере курорта, увидел Илону, встал, смутился и неловко предложил посетительнице кресло.

Илона без улыбки, аристократично, свысока смотрела на объект её чар. Прохоров, ещё более смущённый, стал покашливать и вытер о брюки вспотевшие ладони.

Посетительница без тени заискивания сообщила: её мужу, ученому, предоставили дачный участок. Муж намерен поставить на этом участке стандартный дом. Они просят товарища Прохорова разрешить торговой организации продать им трехкомнатный разборный дом.

Нелепость просьбы очевидна. Об этом Илона знала не хуже Прохорова. С таким вопросом не обращаются в управление.

Прохоров улыбнулся: какая наивность и неосведомленность.

– Наше управление не имеет никакого отношения к продаже стандартных домов.

Илона сделала движение: она поняла и уходит.

Но как можно так быстро отпустить столь восхитительную даму. Прохоров тут же сравнил Илону с женой «академика», для коей он приобрел дорогие часики взамен «утерянных». Подобной посетительницы он ещё не встречал. Оберегаемый секретаршей, Пётр Филимонович стал болтать. Интересовался, где находится отведенный участок, прикидывал, стоит ли ставить стандартный дом. Лично он не советует: разборный дом – примитив.

Кто-то вошёл. Илона угадала, почувствовала – это и есть Ладогов. Подтянут, держится уверенно. Глаза… Какие глаза! Александр Сергеевич поклонился посетительнице. Прохоров, досадуя на несвоевременный приход заместителя, пытаясь шутить, изложил просьбу Илоны.

– Разве стандартных домов нет в продаже? – сказал Ладогов и поднял трубку.

Позвонил кому-то… Убедился – трехкомнатные дома не дефицитны.

– Ваш муж…

– Мой муж…

– Ученый, – с некоторым удовольствием сообщил Прохоров.

– Недалеко от Кунцева находится контора, ведающая продажей домов по заявкам… – Ладогов подал листок бумаги Илоне и продиктовал адрес конторы. Всё проделал быстро, деликатно, словно объяснил прохожему, как найти нужную ему улицу.

Илона встала, готовая растерзать любезного Ладогова. Однако поблагодарила его очаровательной улыбкой. Уж очень хорош был этот Ладогов.

– Её фамилия Голицына. Она из этих самых… князей, – опять-таки не без удовольствия сообщил Ладогову Прохоров.

– Кто вам сказал?

– Лично подтвердила.

– Скажите какая радость!

Ладогов приступил к делу. В последнее время начальник отдела Дымченко дважды превысил свои права. Александр Сергеевич принес проект приказа – объявить Дымченко выговор с предупреждением.

– Ему остался год до пенсии, – заметил Прохоров.

– Хоть бы один день. Подпишете?

– Оставьте проект, я поговорю с Дымченко.

– Не подпишете, Пётр Филимонович, я, как член парткома, предложу обсудить поведение Дымченко в партийной организации. Прохоров подписал.

– Эхенбаум, между прочим, недавно тоже превысил права.

– В интересах дела. А тут неясно, в чьих интересах. Очень неясно. Еще один проект приказа: объявить Эхенбауму Борису Григорьевичу благодарность.

– За что?

– За превышение своих прав. Товарищ Эхенбаум в силу обстоятельств самовольно исправил ошибку управления в важном документе.

– Не подпишу.

– Личное распоряжение министра.

– Почему я не в курсе?

– Вас не было. Министр говорил со мной.

Ладогов прочёл проект приказа.

– Позвольте, тут ещё денежная премия, – отодвинул приказ Прохоров.

– И это согласовано.

Прохоров подписал. Ладогов ушёл.

Прохоров читал бумаги невнимательно, ему мешали духи Илоны, их запах витал над столом. Позвонил Курочкин, курортный соратник и кредитор Прохорова.

– Здорово, старик! Когда опять в Гагры? Тебе не звонила твоя фея?

Прохорова покоробило. Что за тон и что это за слова – фея? Всё-таки жена академика.

– Слушай, когда ты привезёшь должок?

Прохоров, приглушенно заикаясь, стал объяснять: в ближайшее время он такую сумму не соберёт.

– Не пойму тебя! Неужели ты заставишь меня обратиться к твоей жене и объяснить ей, на что ты истратил деньги?!

– Так не шутят, Пётр.

– А я не шучу. Поеду в Катуар и потребую с неё долг.

– Не советую, характер у неё резкий.

– У меня тоже. Или я предъявлю расписку суду. Сегодня четверг, в субботу жду тебя в пятнадцать ноль-ноль. Со всей суммой. Иначе пеняй на себя.

Курочкин положил трубку. Прохоров вытер пот.

– Мерзавец! – обиделся Пётр Филимонович. Агрессивные речи Курочкину диктовал Джейран, сидевший в это время в его кабинете.

Действуя по сценарию Джейрана, Илона позвонила Прохорову. Она побывала на складе стандартных домов и, кажется, раздумала приобретать готовый дом, просто не знает, как ей быть. Прохоров был так любезен, что она готова просить у него консультацию. Муж уехал, и ей не с кем посоветоваться.

Пётр Филимонович возомнил, что он произвел на красавицу княжну неотразимое впечатление. Что ж, он согласен быть её консультантом в указанное ею время.

– Если вам удобно… в субботу. Поедем на наш участок, я повезу вас на своей машине в семнадцать тридцать.

Точно в семнадцать тридцать к театру оперетты подкатила чёрная «Волга». За рулем умопомрачительная Илона. Пётр Филимонович юркнул в машину. «Волга» бесшумно покатилась. Прохоров рокотал, никогда Пётр Филимонович не был столь разговорчивым.

У фруктового питомника «Волга» вдруг «закапризничала» и ни с места. Прохоров вышел из машины и зачем-то ногой пробовал крепость шин. Илона, надев кожаные перчатки, подняла капот. Неожиданно для Прохорова к машине подошёл Дымченко, Влас Тимофеевич, в домашней куртке и сандалиях.

– Разве вы здесь живете? – неласково спросил Прохоров.

– У меня тут дачка. Что с машиной, Пётр Филимонович?

– Разбираетесь в этой технике?

– Немного, – ответил Дымченко. Начальник отдела В. П. Дымченко (превышающий свои права неизвестно в чьих интересах) столь же разбирался в автомоторах, сколь и Пётр Филимонович.

Дымченко старался найти неисправность. Через минуты две объявил:

– Зажигание… Сейчас пойдёт.

Прохоров досадовал: Дымченко увидел его в машине с вызывающе эффектной дамой. Что он подумает?

Такую не объявишь своей тёткой или кузиной жены. В кои-то века представился случай прокатиться с интересной женщиной – и на тебе, изволь радоваться – его увидел подчиненный.

Илона, как назло, не спешила заводить мотор, она снимала черные перчатки, чтобы снова надеть шикарные жёлтые.

Навстречу по шоссе шёл «Москвич». Приблизился. Из «Москвича» вышел Ладогов, за ним его жена, водившая машину. Ладогов внимательно посмотрел сперва на Дымченко, затем на потускневшего Прохорова и произнес:

– М-да!

Даже ледяная Илона, услышав это многозначительное «м-да», обозлённо нажала на стартер.

– Всё в порядке, Александр Сергеевич, – почему-то официально доложил Дымченко.

Ладогов повернулся к жене:

– Поехали, Жанна.

Только сейчас Прохоров с грустью вспомнил, что именно здесь, в районе Яузы, Ладогов, его брат, инженер, и тесть, заслуженный врач, совместно построили дачу и прозвали её «Товарищество на паях». Как он забыл об этом? Илона показала поникшему Прохорову чужой участок, на котором лежала куча камней, штабеля кирпича и несколько бревен.

– Участок не очень, – произнес удрученный Прохоров, уже не думая об амурах. В ушах застряло загадочное «м-да» Ладогова.

– И я так полагаю, – сказала Илона и села за руль. Голицына доставила Прохорова на Киевский вокзал, к пригородному поезду.

– Благодарю вас, Пётр Филимонович, – и улыбнулась чарующе. Неотразимо.

– Если позволите, я вам позвоню, – сказал воспрянувший Прохоров.

– Мне звонить нельзя. На днях сама позвоню. – И захлопнула дверцу.

В пригородном поезде Прохоров сетовал на судьбу. Должен же был заглохнуть проклятый мотор. Мало того, что черт принес Дымченко, нет, ещё и Ладогов прикатил. Как он произнес «м-да»? Ох этот Ладогов, зря не скажет.

В понедельник утром позвонил Курочкин.

– Ты думаешь, я с тобой в бирюльки играю? Когда привезешь? – сердился курортный друг Прохорова.

– На той неделе.

– Точно, когда?

– В субботу.

– Смотри.

Прохоров решил обратиться к отцу, к сестрам. Возьмет командировку, съездит в Лопатинки, в Калинин к сестрам. Они выручат, у них водятся деньги. Главное, чтобы Юлька не узнала.

В кабинет вошёл Дымченко. Сел в кресло. Закурил. (Раньше так себя не вел.)

– Вы чем-то недовольны, Пётр Филимонович?

– Угадали, – невольно вырвалось у Прохорова, подавленного звонком Курочкина.

– Понимаю. Ну и фрукт наш Ладогов.

Прохоров насторожился.

– Я не о выговоре… Знаю, выговор – его козни. Карьеру делает… Слышали, как он сказал «м-да»? Как бы он ещё вашей жене не намекнул. Он такой.

– Вы полагаете? – уже совсем растерялся Прохоров.

– Ведь Ладогов видел эту даму здесь. Потом вас… в её машине.

– Ерунда.

– Я понимаю, все мы человеки. В позапрошлом году я немного погулял на курорте, и что вы думаете – нашёлся подлец и написал моей жене. И главное, я ему ещё деньги одолжил. Вы, Пётр Филимонович, на курорте часом не задолжали? А?

Прохоров замялся. Зачем-то открыл ящик, без цели порылся в бумагах и нервно прошёлся вдоль стола…

– Задолжал, – мучительно-весело произнес Прохоров.

– Много? А то я могу поддержать. От души.

– Многовато.

– Пётр Филимонович, я же не Ладогов. Сколько?

– Тысячу сто рублей. Конечно, дома найдутся такие деньги, но сами знаете, как объяснить жене?

– Что вы? Зачем же семейные осложнения?! Я могу достать. У меня родичи, друзья. Выручат.

– А возвращать когда?

– Да хоть через полгода.

– В самом деле?

– И никаких расписок не надо.

– И тысячу пятьсот сможете? – уже расхрабрился Прохоров. Он вспомнил Илону и возможные встречи с ней.

– Конечно. Когда вам нужны деньги?

– Хотя бы на днях.

– Послезавтра устраивает? Правда, придётся съездить в Загорск.

– Я вам дам машину.

– Считайте, что деньги у вас. Могу и сегодня поехать.

– Поезжайте.

Дымченко сел в машину и поехал в Загорск. Просто прокатиться. Ему давно хотелось побывать в соборе, на богослужении. Деньги Дымченко хранил не в Загорске.

Тернюк подстегнул Джейрана – Бур в Сухуми. Стоит Буру встретить его – и конец всей корпорации. Тогда суд со многими соучастниками, которые наперебой топят друг друга. Джейран это знал.

Тернюк мог ошибиться, – может быть, Бура сопровождал не оперативник. Хотя Тернюк – пройдоха, он отлично видит. Надо улетать из Сухуми. Куда? Есть одно резервное местечко. Но явиться туда без предупреждения нельзя. Ни почте, ни телефону доверять нельзя. Отправиться туда должна Илона. Только она. Вызвать её в Сухуми? Её увидит Курбский, сейчас ему доверяться глупо. На даче «Лотос» находится Кутин, мнимый супруг Илоны, и его не мешает остерегаться. Но что поделаешь. Правда, в семь утра, когда Илона пользуется ультрафиолетовыми лучами, Кутин наверняка ещё спит. Джейран отправился на виллу Голицыной с расчетом к девяти утра вернуться в Сухуми.

Джейран, давая поручение Илоне, точно знал, кого может увлечь эффектная красота и её мнимая интригующая биография. Шеф корпорации тщательно изучал каждого, знал о его грешках и на что падок объект действий Илоны: кто нечестно строит богатую дачу на имя близкого родственника, кто азартно поигрывает на ипподроме, в карты, и часто проигрывает. Кто украдкой в служебное и не служебное время катит к возлюбленной с дорогими подарками и, главное, кто через посредников собирает дань с магазинов, торговых баз, палаток, ресторанов, столовых, буфетов. Кому везут долю иные коммерческие директора фабрик, мясокомбинатов, холодильников, рыбных промыслов, лесных торгов. Знал, кто не берет взяток, но тщеславен, самовлюблен, кого Илона может увлечь наигранным вниманием к нему. С самовлюбленными и тщеславными лучше всего иметь дело: во-первых, они выполняют просимое Илоной без вознаграждения. Во-вторых, их реже привлекают к ответственности, самое большое – назовут ротозеем. А Илона остается вне внимания прокуратуры.

– Что вас привело на «Лотос»? – спросила Илона, не глядя на присевшего на гальку Джейрана.

Глава корпорации швырнул в море камушек и прищурился. Небесные глазки чуть побелели – ему не по душе оказался тон помощницы.

– Вам надо лететь в Москву.

– Мы условились: больше никаких поручений.

– Полетите. Даже без вознаграждения. Если не хотите, чтобы «Лотос», квартира на Бронной и прочее досталось вашему Кутину. Всё ведь на его имя? Не так ли?

– Вас это не касается.

– Бросьте… Полетите в Москву, а оттуда в Загорск. Вручите мое письмо одному лицу. Лицо духовное. Через некоторое время придёте к нему за ответом. Он скажет. Я вам позвоню в Москву, ответ передадите мне.

– Ни сегодня, ни завтра я лететь не могу.

– Ждёте вашего сизого голубя, ленинградского певца?

– Хотя бы.

– Кутина оставьте здесь.

– Вы – удав.

– Тем более, надо слушаться.

– За чей счёт поездка?

– Вот это другой разговор. Расчет в Москве. Улетайте сегодня. Сизый голубь не прилетит.

– Вы что-нибудь знаете?

– Он не стоит вас. Это не комплимент.

Джейран угадал: сизый голубь не прилетел. Илона велела кривой Моте укладывать чемоданы. Кутин, безмолвный муж (по паспорту), опрометчиво обмолвился, не нашёл ли сизый голубь иную голубку.

– Мотя! – ровно, спокойно позвала Илона.

Мотя, по характеру и железным плечам – вышибала, не спеша подошла к доценту и дважды отхлестала его по щекам.

– Белое платье положить? – тоже ровно, спокойно спросила Мотя, закончив экзекуцию.

– Не надо.

Битый доцент отвернулся к окну. Безнадежно вздохнул. «Значит, Илона скоро вернется в Сухуми». Кутин, трепеща, молился – пусть всевышний даст указание Илоне, чтобы она оставила его здесь. Хотя бы на недельку обрести свободу и независимость.

Академик Петрищев, директор научно-экспериментального института, позволил бы себя назвать тупицей, но продолжал бы восклицать: «Не верю!» Он ли не знает доцента Виталия Васильевича Кутина, человека независимо принципиального, без тени угодничества.

Вот Кутин поднимается по широкой белой лестнице, строгий и непроницаемый… Никто не замечает невзрачность его фигуры, – по институту шествует Наполеон. Точная лексика, фраза отшлифована, безапелляционна. Уважаемый личным составом доцент аккуратен, пунктуален и верен слову.

Мог ли академик Петрищев поверить, что кривоглазая баба хлещет секретаря ученого совета по щекам и он во время расправы стоит руки по швам.

Боготворила Кутина одна лишь особа – влюбленная в доцента глуповатая немолодая девица, лаборантка Шура Ягодова. В её комнате в Химках Кутин в вольное для него время приходил в себя, пил кофе и играл на скрипке.

– Вы остаетесь в «Лотосе», – бросила Илона. – Вот список, что должен сделать садовник и столяр. «Шевроле» не пользоваться. В Сухуми не показываться.

– А если прилетит… Сергей Михайлович? Илона вспыхнула. А вдруг в самом деле? Может быть, даже в час её вылета в Москву? Сизый голубь любит неожиданности.

– Мчитесь в Адлер, пусть аэропорт радирует мне. Одновременно шлите телеграмму в Ленинград, гостиницу «Европейская».

– В аэропорт можно на «шевроле»?

– Да.

Кутин доставил Илону и кривую Мотю в аэропорт Адлер.

Сказав Полонскому: «Еду в Евпаторию отдыхать с мамой», Ляля направилась в Сухуми в сопровождении молодого капитана сейнера, успешно, со значительной премией завершившего лов белухи у острова Диксон. Отказываться от такого спутника просто смешно.

Около часу дня, ожидая Яшу в Сухуми в районе памятника Лакобе, Полонский прогуливался по пустынной аллее Ботанического парка. И – о, неожиданная встреча! Навстречу шла Ляля и рядом капитан сейнера. Ляля над чем-то громко засмеялась, обоими кулачками толкнула моряка в грудь и пустилась наутек. И… увидела Андрея. Автоматически стрельнула глазами и, состроив мину возмущённой невинности, приблизилась к Полонскому.

– В чем дело? – укоряюще строго, но тихо спросила Ляля. – Что ты делаешь в Сухуми?

– Изучаю флору. А ты что делаешь?

– Вы что, пьяны? – вызывающе насмешливо произнесла Ляля с расчетом, чтобы её слышал капитан.

Капитан поспешил к нахалу, приставшему к его подруге.

– Привет от мамы, – не менее выразительно произнес Андрей. – Мама удивлена, почему ты не пишешь. Салют!

Ляля хотела дать понять капитану, что этот парень в светлом костюме обознался, она его совершенно не знает, но… реплика Андрея на секунду смутила её. На одну секунду.

– Пойдём, Серёженька, терпеть не могу пьяных.

За спиной Андрея, удаляясь к выходу, хохотали Ляля и Сереженька. Андрей прошёл шагов пятьдесят, пожал плечами и нервно провозгласил: «Дурак!» Еще пятьдесят шагов – и рассмеялся. Весело. С легкой душой. Ну не смешно ли: вышла из положения – объявила его пьяным.

Общеизвестно: мучительные терзания, печаль влюбленного – плод сомнений. На эту нехитрую тему написано полмиллиона романов. Сомнений нет – Ляля развеяла туманную завесу. Выглянуло яркое солнце. Андрей шагал твердо, энергично. Куда? Неважно. Что это? Управление милиции города Сухуми. Еще никогда Андрей Полонский не чувствовал столь неуемную потребность действовать. Вошёл в управление милиции.

Любезный старший лейтенант выслушал Полонского.

– Хотите найти Николая Мухина? Хорошее дело. Но я, дорогой, в Сухуми работаю недавно. Я слышал, в Абхазии воспитали много русских мальчиков и девочек. Наверное, у Николая теперь другая фамилия. Надо спросить местных товарищей… Я запишу. Вы заходите. Наведём справку.

Вошёл старшина-абхазец. О, в селе Киндли есть один русский парень, кажется, его зовут Николай. Там его каждый знает. Это недалеко – пятьдесят километров. Можно добраться на рейсовом автобусе.

Андрей поблагодарил и, не откладывая, поспешил на автобусную станцию. На его счастье, в сторону Киндли отправлялось такси с двумя пассажирами. Двое абхазцев предложили Андрею следовать в компании. Машина понеслась вдоль берега.

– Вот здесь, в этих домах, – показал один из спутников, – живут негры, это их поселок. Много, очень много лет живут. Говорят только по-абхазски.

– Как они попали сюда? – спросил Андрей.

– Рассказывают, когда-то их везли в неволю, они захватили корабль и приплыли сюда. Многие уже мало похожи на негров.

Киндли. Андрей сошёл. У дороги белое здание сельсовета и правления колхоза. Под навесом лущили кукурузу на Семёна. И тут же Андрей узнал, что русского парня зовут Геннадием. Недавно к нему приезжал отец. Сейчас Геннадий служит в армии.

Андрей погулял по холмистым улицам, с удовлетворением отметил новые дома, отличные сады. Жители одеты по-городскому. Много машин… Цветёт Абхазия. И не такая уж она маленькая.

«Если по такому методу искать Николая, придётся исколесить всю страну. И месяца не хватит», – пришёл к выводу Андрей.

На попутном грузовике вернулся в Сухуми. Когда Андрей оставил комнату дежурного милиции, он во дворе заметил двух работников милиции, осматривающих мотоцикл с коляской. Спиной к Андрею стоял пожилой старшина-абхазец, начинавший службу более четверти века назад. Спроси его Андрей о Николае Мухине, старшина обстоятельно рассказал бы ему, что позавчера он заезжал в село Акуа, мало того, заходил к Алиасу Эшба, видел Николая Мухина-Эшба и лично приветствовал гостей Анатолия, двух замечательных, очень вежливых, очень красивых русских девушек из города Ломоносовска. Ах, какие девушки! Но Андрей прошёл мимо старшины.

«Нет, без Яши мне Николая не найти. Яша был прав, нет у меня способностей детектива».

Из Киндли Андрей вернулся в гостиницу. Освежился под душем и пошёл в кино. Решил ждать Яшу. А пока никаких самостоятельных действий.

Яша Сверчок вошёл в киевскую городскую прокуратуру.

Студентам юридического института присуще чувство юмора. К сожалению, профессия прокурора, следователя часто гасит это светлое качество. И неудивительно, если приходится изо дня в день копаться в неблаговидных делах аферистов, мошенников, хапуг, мерзавцев всех рангов и прочей человеческой дряни. До юмора ли!

Яшу принял усталый прокурор с выжидательным взглядом.

– Я хочу совершить антиобщественный, вернее, антигосударственный поступок.

– Только собираетесь совершить?

– Да.

– Тогда вы обратились по адресу.

Прокурор пытливо посмотрел на Яшу. За время его десятилетней практики подобного посетителя он ещё не принимал.

– Давайте посоветуемся, – добавил прокурор.

– Затем и пришёл.

Яша лаконично изложил, зачем он прибыл в Киев и с какой целью стремится в Сухуми. Но так как денег не хватает, он решил пробраться без билета – зайцем. Упомянул и о телеграмме на адрес гетмана.

– Покажите телеграмму, – оживился прокурор.

– Могу. И даже телеграфистку, доставившую её. Она в приёмной.

Прокурор охотно и весело изучал адрес и текст телеграммы.

– Сперва я подумал, что вы…

– Ненормальный, – быстро уточнил Яша.

– Еще бы! Зовите девушку.

Вошла Зося Грай. Очаровательная, с ясными глазами, как дождевые капли на солнечном цветке. Прокурор, слушая обоих, смеялся, как обыкновенный гражданин.

– Ребята, будь у меня деньги, не задумываясь, дал бы их вам в кредит, даже без ведома жены. Вот что, товарищ Сверчок, отправляйтесь ко второй супруге вашего дяди и попробуйте вернуть долг… Потом зайдете, ко мне. Если она не даст вам следуемые вашей матери деньги… будем думать, что делать. Телеграмма, если не возражаете, останется у меня. Я её верну вам. Так или иначе, до Сухуми вы долетите.

Яша и Зося ушли. Телеграмма на адрес Богдана Хмельницкого доставила работникам прокуратуры жизнерадостные минуты, им особенно приятно было столкнуться с молодыми людьми с чистой душой… Именно таким они посвящают свою нелегкую борьбу с мерзостью.

По совету прокурора Яше сопутствовала решительная Зося. Поднялись на третий этаж. Позвонили. Нет ответа. Еще раз позвонили. Дверь открыл явно встревоженный парень.

– Вам кого?

– Жену Петра Елизаровича. Я его племянник, сын Романа Елизаровича.

Парень нерешительно впустил гостей. Яша заметил, на стильной ужгородской мебели, начиная с зеркальной вешалки, висели крайне несовместимые с их стилем аляповатые ярлычки прокуратуры.

– Что говорить, шикарно жил мой дядя, – без грусти заметил Яша. – Но меня интересует тётя. Извините, вы сын супруги Петра Елизаровича?

– Нет. Я дальний родственник Ольги Григорьевны. Студент.

– Ольга Григорьевна супруга дяди?

– Да. Здесь я вроде сторожа. Ольга Григорьевна находится у своей матери. Правда, я не должен был вам говорить… Но раз вы племянник… Хотите чаю?

– Хотим.

– Извините, у меня только булка и кусок домашнего копченого сала. Я из Богуслава. Мне из дому присылают.

– Я что-нибудь куплю, – сказала Зося. И моментально очутилась на лестнице.

– Твой дальний и мой близкий родственник, Пётр Сверчок, вор, мошенник. Это проверено. Понял?

– И я так думаю. Жили как графы.

– Тебя зовут…

– Леней.

– А меня Яшей.

– Я бы перешёл в общежитие, но нет мест.

– Перейдёшь. Со временем.

Вернулась Зося. Принесла всякой всячины. Заварила чай, поставила стаканы. Сели за стол и стали обсуждать шансы на золотые медали киевской футбольной команды «Динамо». В кино решили идти втроем. После кино Леня их привел к дому, где притаилась дядина супруга, и разъяснил, как войти.

Яша позвонил два раза. Дверь открыла мать Ольги Григорьевны. Сверчок безмолвно и решительно миновал общий коридор коммунальной квартиры с бабушкиными сундуками у стен, висевшие на костылях велосипеды, персональные электросчетчики.

Мать второй супруги дяди Пети, остроносая старуха, вызывающе настороженно смотрела на Яшу.

– Где ваша комната? – не дал ей опомниться Яша.

– Вот.

Яша открыл дверь и увидел жену дяди Пети – достаточно пышную, с недобрым взглядом брюнетку. Общий вид – ощетинившаяся сытая кошка.

– Я сын Романа Елизаровича, брата вашего мужа.

– Вы Яша?

– Да.

– Садитесь. Надолго приехали?

– Нет. Я к вам по делу. Хочу получить долг. Вы, конечно, знаете, что ваш муж взял у моей матери деньги?

– Не знаю. Много?

Яша назвал сумму. Вторая супруга дяди отлично знала о долге. Мало того, ещё в позапрошлом году супруг поручил ей отправить половину долга матери Яши. По почте. Ольга Григорьевна сказала мужу, что отправила, но деньги утаила. О второй половине супруги дружно не вспоминали, хотя на сберкнижки (на предъявителя) вносились крупные суммы от всяких автотранспортных махинаций. Книжка хранилась у родственников, а контрольные талоны в тайнике.

– Прошу вернуть долг, – сказал Яша.

– Откуда же я возьму такую сумму?

– Ты что пришёл? Не знаешь, какое у нас горе? Нашёл время, – вмешалась теща дяди Пети.

– Если вы не вернёте, я пойду к прокурору.

– На родного дядю пойдешь доносить?! – взвизгнула старуха.

– Мать и сестра в Перми. Живут на чужой квартире. Поняли? И я не погляжу на человека, который ограбил их, двух тружениц.

Старуха театрально била себя кулаками по голове.

– Шибенник! Бандит! Выродок! – крестила она Яшу.

– Мирные переговоры окончены.

Яша встал. Старуха схватила табуретку.

– Погодите, мама, – отняла табуретку Ольга Григорьевна. – Вот что, Яша… Я могу, просто так, как родственнику, кое-что дать вам.

– Я не проситель. Я пришёл требовать то, что нам следует.

Супруга дяди Пети помедлила. Утерла слезу.

– У меня есть друзья, попробую одолжить… но не всю сумму. Сделаю ради Петра, чтобы люди не думали…

– Всю сумму. И ни рубля меньше. Иначе я потребую очную ставку с дядей, думаю, что он признает долг.

Супруга дяди растерялась: муж узнает, что она утаила деньги. К тому же очная ставка. Прокурор заинтересуется, для чего подследственному срочно понадобились деньги. Ей не хотелось очной ставки мужа с Яшей.

– Я достану. Но как я вручу вам… Яша, вы не подведёте меня?

– А зачем? – строго сказал Яша.

Условились; завтра ровно в двенадцать дня Ольга Григорьевна вручит Яше всю сумму в метро «Университет».

Старуха не прерывала проклятий в адрес «висельника».

– Имейте в виду, в десять минут первого я уйду, ждать не стану, – сказал Яша и вышел из комнаты.

Ровно в двенадцать дядина супруга на перроне метро сунула Яше пакетик и молниеносно скрылась в вагоне. Яша зашёл в подъезд дома и пересчитал деньги. Не хватало ста рублей (новыми деньгами).

– Дрянь остается дрянью, – заключил Яша.

Андрей Полонский насыщался морем, солнцем и независимостью.

Если бы кто-нибудь спросил его: чем вы недовольны? – он ответил бы: общественным питанием. Он обедал в кафе, в столовых, в молочных, – везде одинаково невкусно. Единственное блюдо во всем Сухуми не вызывало внутреннего протеста – горячие хачипури в невзрачном кафе напротив кино «Апсны».

Ресторан при гостинице, конечно, перворазрядный. Не очень свежие скатерти, не очень любезные официанты, не очень мощный чад из кухни, нормально невкусные и ненормально дорогие блюда.

Клиенты ресторанов если уж выходят из себя и письменно жалуются, то, как правило, на затяжное обслуживание. Реже на обсчёт. И почти никогда на качество.

Кто в ресторане первого разряда обращает внимание на вкус блюд? Главное – тяпнуть. Кто проверяет ресторанный счёт? Разве что честный командированный, проглотивший комплексный обед от двух до четырех дня.

Андрей вошёл в зал ресторана. Убедился – всё как положено. Легкий кухонный чад, папиросный дым, угрюмые супруги-курортники, несколько «стильных» пар, пытающихся веселиться, и… всегда чем-то раздражённые официанты. Андрей сел и увидел…

У окна в укромном месте сидел его шеф, начальник лесотехнического управления Панков. За его столиком ещё двое: несколько раз посещавший Ломоносовск представитель одного из украинских «Межколхозстроев» – Тернюк и симпатичная молодая женщина.

Панков и Тернюк? Что у них общего? Властный, неразговорчивый Панков и Тернюк – малограмотный, бойкий, нагловатый толкач? А дама? Она, очевидно, в ресторане впервые. Смущаясь, неловко сидит за столом. Ну конечно, Полонский вспомнил, она работает на ломоносовской тарозаготовительной базе.

Тернюк развалился на стуле, галстук съехал набок, лицо вспотевшее, глаза самодовольные… Командует официанткой он.

Что это? Случайная встреча? Полонский пересел за другой столик, чтобы его не заметили ни Панков, ни Тернюк. На их столике коньяк, шампанское, фрукты… Официантка оказывает им заметное уважение. Молодая женщина чувствует себя стесненно, украдкой следит, не обращают ли на неё внимание сидящие за соседними столиками. Говорит не умолкая Тернюк, смешивая русские и украинские слова. Время от времени выразительно подтягивает брюки. Держит себя как купец, угощающий приказчиков.

Так и есть – счёт оплачивает Тернюк. Что-то сказал официантке, очевидно не очень изысканное. Официантка не ответила, даже не взглянула на хамоватого клиента.

Панков пил чёрный кофе, Тернюк, чтобы не пропадало, допивал коньяк. Молодая женщина ела пломбир. Полонский (имея в виду не очень мощную сумму денег, хранимую им на аккредитиве) заказал скромную отбивную и бутылку пива. В ожидании пива стал изучать посетителей. И опять неожиданное видение. Ляля! Но не с тем кавалером, который сопровождал её в Ботаническом. С молодым грузином. Элегантным, высокомерным, снисходительным. Ляля смеялась. Танцевала. Топчась на одном месте в воображаемом танце, Ляля заметила Полонского, его улыбку. Не укоряющую, не презирающую, не ревнивую… Полонский торжествовал: как ему повезло. Чуть-чуть не женился на Ляле. Нет, теперь он долго не влюбится. Теперь он обстрелянный.

Ляля, вернувшись к столику, извинилась перед своим кавалером и подошла к Полонскому. Андрей встал. Учтиво, ласково улыбнулся. Ляля воспрянула духом. Он не сердится, он любит её по-прежнему.

– Ты надолго? – кокетливо стрельнув чудными глазами, спросила Ляля.

– На днях уезжаю. Получил назначение на Южный Сахалин. Я, собственно говоря, здесь по делу.

– Южный Сахалин? Там же очень холодно.

– Точь-в-точь климат Сухуми.

– Что за фантазия уезжать так далеко?

– Что за фантазия заявлять – еду в Евпаторию с мамой?

– Так получилось.

– И у меня так получилось.

– Значит, уезжаешь?

– Непременно.

– Извини, меня ждут.

– О, пожалуйста.

К выходу, не замечая Полонского, шли Панков, Тернюк и симпатичная молодая женщина. Тернюк манерно расставил руки, полагая, что именно так ходят глубоко интеллигентные люди.

Андрей вышёл на улицу. Как хорошо дышится. Дождик окропил магнолии, они блестели, словно покрытые лаком.

Как бы ожидая кого-то, над морем стояла луна. Тернюк громко убеждал молодую женщину.

– Нет, нет. Мне пора в дом отдыха. Нет, ни за что.

Панков что-то сказал. Тернюк подошёл к шофёру легковой машины. Два слова. Шофёр кивнул головой. Первой уселась молодая женщина. И тут, Андрей отлично видел, как Тернюк, чуть отвернувшись, достал из кармана деньги и сунул в пиджак Панкова пачку хрустящих купюр. Машина укатила. Тернюк подтянул брюки, вытер пот, застегнул пиджак и лениво, как сытый зверь, пошёл по набережной, где увидел на скамье Джейрана.

– Жульё! Я вам покажу! – внятно произнес Андрей.

– Вы, молодой человек, кажется чем-то недовольны? – услышал Полонский у подъезда гостиницы незнакомый голос.

– Да. Недоволен. Наличием чрезмерного количества неподозреваемых, но истых жуликов, – выпалил Андрей.

– Согласен. Стоит быть недовольным.

Рядом с Андреем стоял седоватый, крепкий на вид человек в сером костюме.

– И вы намерены, как я понял, бороться с ними? Да, сперва позвольте представиться, – руководитель экспедиции… Океанограф… Ну и конечно профессор… Вардецкий, Николай Николаевич.

Андрей назвал себя.

– Очень приятно было услышать столь гневные слова. После них я не мог не заговорить с вами.

Профессор Вардецкий и инженер Полонский гуляли по берегу до поздней ночи.

– Я враг назиданий и поучений, особенно в адрес молодых людей, – на прощание сказал Николай Николаевич. – Но вам, Андрей, скажу: ничто так не создает подлинного человека, как борьба… Вечная борьба со всем, что унижает человеческое достоинство. Боритесь, Андрей. Впрочем, задолго до меня это убедительно изложил Карл Маркс.

Катя и её спутники сошли в Москве. В тот же день выехали в Ярославль. Будущий следователь Б. Турбина решила разыскать себя по собственному следу, начиная с ярославских детских домов.

На вокзальной площади втроем ждали такси. Подошла «Волга», шофёр вышел из машины и, подбоченясь, бесцеремонно разглядывал Катю, Анатолия и Косту. Затем выкрикнул несколько слов. Конечно, по-абхазски. Очередные пассажиры уже уселись в машину, нетерпеливо шумели, но шофёр ничего не видел, не слышал… Он, жестикулируя, яростно объяснял землякам, как оказался в Ярославле. Он бывший фронтовой авиамеханик, демобилизовался и попросил направить его в Ярославль, потому что медсестра санбата Таня родом из Ярославля. Женился на Тане, у него двое детей, лучшие дети во всей области. Ему сорок восемь лет, он председатель профсоюзной организации автопарка, зовут его Максим, то есть Мактат, фамилия Будба. Сейчас он в два счета отвезет пассажиров и прикатит за ними. Анатолий, Коста и Катя должны ждать его, иначе они испортят ему остаток жизни.

– Вы будете ждать?! – угрожающе приказал Мактат.

– Да! – хором ответили Катя, Анатолий и Коста.

– У меня сегодня большой праздник, – на всю площадь провозгласил председатель профсоюзной организации автопарка.

Вдруг он решительно подошёл к Косте, отобрал у него чемодан и сунул в багажник.

– Чтобы вы не ушли, – пояснил Мактат по-русски.

Сел за руль, весело подмигнул Кате, запел шуточную свадебную песенку, не сомневаясь, что Катя понимает его. Всё это в считанные секунды. Трое друзей расхохотались.

«Волга» укатила на штрафной скорости… Друзья выпили газированную воду, чтобы прийти в себя. Еще купили местную газету. Но углубиться в неё не успели – вернулся восторженный Мактат. Ожидающие такси запротестовали, почему он сажает без очереди. Мактат показал чемодан Косты.

– Я вас везу к себе домой, – объявил он.

– Извините, у нас спешное дело. Пожалуйста, в гостиницу, – сказала Катя. Ёе страшило абхазское гостеприимство: придётся часов восемь сидеть за столом.

– В гостиницах нет мест.

– Найдутся.

К несчастью Мактата, места оказались. Катю поместили в номер, где уже была одна гостья, Анатолию и Косте предоставили отдельный номер. Мактату рассказали, в чем дело.

– Никуда не ходите. Понимаете? Детских домов много, они находятся в разных концах города. Мы сами узнаем.

Катя и друзья отправились в горздрав. Тамару Мухину лечили в одной из больниц, так сообщил Дмитриев, бывший начальник штаба. В архивах могут быть подробные данные её эвакуации в Ломоносовск.

Мактат умчался в автопарк. Водители – народ тертый, шумный и, как правило, нелицеприятный. Среди них немало остряков, балагуров, выпивох, но в целом – отзывчивые люди. Мактату задали полсотни вопросов, касающихся абхазских обычаев.

– Неужели из-за Тамары отложили свадьбу?

– И послали людей разыскивать её?

– Гляди! То и дело слышишь – милиция, прокуратура разыскивает законных отцов, чтобы хоть алименты платили.

– Чужие люди, а какое благородное дело затеяли.

Диспетчер никак не мог выгнать из гаража водителей машин. Стоял несусветный лирический галдеж.

Заведующие детскими домами поражались – один за другим подкатывают таксисты и каждый интересуется Тамарой Мухиной. Якобы Тамара воспитывалась здесь, в их доме, всего лишь… двадцать лет назад.

Заведующие детскими домами опрашивали старых работников, нянь, поваров, садовников, перелистывали архивные списки, журналы… Увы! Никаких следов. Рады бы помочь, но…

К вечеру другого дня на дверях одного из детских домов появилось объявление:

«Уважаемые товарищи, водители такси! Здесь ничего о Тамаре Мухиной не знают. Обратитесь в другие детские дома. Администрация».

Катя и Коста обратились в архив горздрава. Их направили в учреждение, ведающее всеми архивами. Там попросили написать заявление.

Написали.

– Оставьте ваш адрес. Результат сообщим.

– Приблизительно через какое время? – уточнил Коста.

– Может, через месяц. А может, через два. Надо искать.

Работник, ведающий архивом, выглядел человеком, о котором ничего определенного не скажешь – добрый он или злой, любил ли он когда-либо, увлекался ли чем-либо? Что его может взволновать, лишить сна, заставить высказаться на бурном собрании? Такой четверть века не был в театре, не читал книг. Дома играет с соседом в шашки, ухаживает за комнатными цветами или сидит с кошкой на коленях, слушает радио и тотчас забывает, чему внимал весь вечер. Ложится спать в половине одиннадцатого, встает в шесть утра, идёт на рынок, покупает, что жена поручит, и долго до ухода на службу пьет чай.

На службе считается скромным и непогрешимым до тошноты. Услышав об очередном полете космонавтов, процедит одно слово:

– Техника.

Детей не имеет, у такого жена обычно бойкая сплетница и ведущая ханжа района.

В сундуках такой четы хранятся полученные ещё по карточкам отрезы, крой на две-три пары военных сапог и медали за выслугу лет.

– Мы специально приехали… В розыске сироты, дочери Героя, заинтересовано много людей, – говорила Катя, пытаясь растрогать заведующего архивом.

Он не вникал, словно слушал её по радио.

– Это было в тысяча девятьсот сорок втором или в тысяча девятьсот сорок третьем годах. Дальше искать не следует, – как можно душевнее говорил Коста. – Мы приехали из Абхазии.

Завархивом не внимал. Если бы ему сказали: «Мы свалились с Луны» – результат был бы тот же.

Между тем в архиве царствовал идеальный порядок. Списки эвакопунктов хранились в нумерованных папках, каждая с точной описью. В одном из списков значилось: номер по порядку 12, Ф. И. О. – Тамара Григорьевна Мухина. Возраст – один год восемь месяцев. Откуда поступила – из детской больницы. Куда направляется – в Ломоносовск.

Стоило ему, невнимающему, невникающему, подойти к стеллажу с наклейкой «1942», перелистать три папки, и он тут же ответил бы Кате о её судьбе… Но не таков был заведующий архивом, человек, многим недовольный. Недовольный появлением неонового освещения, электробритв, нейлона, узких брюк, туфель «на шпильке» и больше всего – существованием веселых людей.

Анатолий в военной форме вошёл к дежурному гормилиции. Коротко изложил цель прихода.

– Тамара Мухина ваша знакомая? – с лукавинкой в глазах поинтересовался лейтенант милиции.

– Нет, она сестра моего названого брата. Я специально приехал из Абхазии.

– Сколько ей лет?

– Двадцать один – двадцать два года.

– Ага! Вы, товарищ старший лейтенант, обратитесь в справочное бюро.

– Но… Возможно, у Тамары сейчас другая фамилия.

– А мы тут при чём?

После этого вопроса Анатолию уже как-то не хотелось беседовать с лейтенантом милиции. Он подчеркну-то по уставу взял под козырёк и произнес:

– Благодарю вас, товарищ лейтенант.

И вышел.

– Какой душа-любезный. Чтобы милиция разыскивала его знакомую. Позволяют себе… – усмехнулся дежурный.

Выйдя из архива, Катя сказала Косте:

– Видели сухаря?

– Причем залежавшийся на складе, – добавил Коста.

– Кто его начальник? Может, к нему обратиться?

– Попробуем.

Направились в областное управленце, коему подчинен архив. Начальнику областного управления доложили, – может ли он принять корреспондента абхазской газеты.

– Абхазской?

Ну как же! Начальник отдыхал в Сухуми. Сколько приятных воспоминаний.

– И вы из Абхазии? – особенно любезно поинтересовался начальник, обращаясь к Кате.

– Нет.

Коста изложил суть дела. Катя рассказала, какое странное, если не сказать больше, впечатление произвел на них завархивом. Начальник взял трубку телефона:

– Вам оставили заявление о розыске Тамары Мухиной? К завтрашнему утру представить мне ответ. Подключите весь личный состав. Всё!

Начальник явно не торопился отпустить приятных посетителей.

– Может быть, Тамара Мухина и сейчас находится в Ярославле. Нельзя ли проверить через ваше бюро адресов? – спросила Катя, не подозревая, что Тамара в этот час находится не то что в Ярославле, а в этом кабинете.

– Заходите завтра к двенадцати ноль-ноль. Скажем вам обо всем.

На другой день в двенадцать ноль-ноль начальник областного управления сообщил: Тамары Мухиной сейчас в Ярославле нет. Это точно. Её эвакуировали весной 1943 года в город Ломоносовск.

Через несколько часов Тамара Мухина вторично покинула Ярославль. На сей раз поездом Москва – Ломоносовск, сопровождаемая верными рыцарями, поставившими себе задачу разыскать её во что бы то ни стало.

Напутствуя Анатолия, старший в роду Эшба сказал правнуку:

– Катя – девушка достойная нашего рода. Она принесет нам радость.

Это Анатолий знал и без прадеда. Еще с того вечера у маяка, когда швартовался «Адмирал Нахимов», старший лейтенант Эшба при Кате чувствовал себя, как рядовой первого года службы, для которого старшина – Катя – полубог.

Еще сказал прадед:

– Скажи нашей Тамаре, что её в Акуа ждут двести восемьдесят шесть родственников. И я – Алиас Эшба. Пусть скорей едет домой.

Затем Алиас извлёк из кармана шестьсот новых рублей.

– Купи что полагается для девушки из хорошей семьи. Правнучка Алиаса Эшбы должна выглядеть достойно.

Анатолий обнял прадеда. Он был счастлив ещё до напутствия старейшего… Он любил Катю и гордился собой. Одновременно приходил в ужас: он ведь мог полюбить другую девушку, если бы в течение своей жизни не встретил Катю? Мог. Ах, какое несчастье могло произойти!

В Акуа Анатолий трепетно-ревниво следил за глазами родственников – нравится ли им Катя?

Тётушки наперебой хвалили Катю – какая благородная девушка! Словно она родилась в их славной семье. Что говорить, гостья вполне достойна быть женой Анатолия. Это была высшая аттестация. Стоило Кате в саду занозить палец, как весь личный состав тётушек и двоюродных сестер единодушно воскликнул:

– Пусть все твои болезни перейдут ко мне! – И это было не формальное требование.

Около девяти вечера Катя, Анатолий и Коста вошли в вагон-ресторан поезда Москва – Ломоносовск. И странно, в этот час в ресторане сравнительно тихо, пристойно, не слышны хмельные возгласы об уважении и любви к собутыльнику.

– Нет пива, – догадался Анатолий.

Эшба был прав: необузданные любители пива, ввиду его досадной дефицитности, быстро превращают иной ресторан в неприглядную пивнушку. За столиком у зеркальной перегородки сидел одинокий пассажир, импозантный, осанистый, и курил, остальные столики не заняты. Прогноз синоптиков заставил Курбского сесть в поезд Москва – Ломоносовск. Он оплатил оба места в купе, чтобы следовать без соседей.

Последние три года Курбский, по церковной метрике Прохорчук Николай Гаврилович, кочевал по паспорту на имя Лаврова Льва Ивановича. Решив ехать в Ломоносовск, вернулся к паспорту на имя Курбского Л. К. Увидев Катю, он невольно чуть привстал и сделал движение рукой – здесь свободно. Жест был принят как учтивость, Катя благодарно улыбнулась.

Курбский растерялся: столь неожиданно явилась та, ради которой он, как нетерпеливый, опрометчивый юноша, мчался на берег Белого моря.

Курбскому принесли ужин и коньяк. Анатолий сделал заказ, попросил принести вино, если можно – грузинское. Катя, в костюме цвета спелых вишен, несколько возбуждённая, сидела напротив того, кто, увидев её, наконец возмечтал о высшем благе, дотоле неизвестном ему семейном счастье.

Курбский ждал. Он знал, что, разливая вино, молодые горцы непременно спросят разрешения наполнить его бокал. Коста, держа бутылку, обратился к Курбскому:

– Извините… Мы не знакомы. Разрешите ваш бокал…

Курбский разрешил. И оглянулся. Он искал глазами официантку. Тут же заказал шампанское. Косте не понравился жест соседа, он нахмурился. Но Анатолий взглядом успокоил его.

Опьянённый удачей, человек без паспорта, Прохорчук-Лавров-Курбский развязно разговаривал с Катей. Импозантный авантюрист не мог бы даже вспомнить, когда он был столь увлекательно разговорчивым. Между тем его назойливое внимание к незнакомой девушке уже становилось оскорбительным для её спутников. Несколько раз Катя пыталась унять красноречие Курбского, но он, предлагая тост за тостом, не желал замечать, как закипает Коста.

Анатолий знал: Коста может сорваться каждую секунду, и старался улыбками и короткими фразами по-абхазски охлаждать его.

– Не будь дикарем, – наконец строго сказал на родном языке Анатолий.

– Я дикарь?! А он?!

Секунду-две Коста помедлил, сказал «извините», встал и пошёл к выходу, как оскорбленный рыцарь, у которого незаконно отняли меч, Курбский не умолкал, ему было не до внезапно ушедшего соседа.

Катя, глядя вслед Косте, удивленно расширила глаза… В ресторан входил Воробушкин и с ним тёмноглазый с горским носом, встречавшийся ей в Сухуми.

Бур увидел Катю и резко повернул обратно. На нём была пижамная куртка, поверх неё надет пиджак. В таком виде предстать перед своей мечтой он не мог.

Двигаясь к столику Кати, Евгений Воробушкин просто так, из профессиональной осторожности, чуть поднял левую руку, сделав многозначительные глаза. Катя поняла.

Подойдя, Воробушкин поклонился Кате, она протянула руку и стала представлять друзей и нового знакомого.

– Курбский, – услышал Воробушкин.

– Леон Константинович, – добавила Катя.

– Очень приятно, – улыбнулся Евгений, не назвав себя.

Оперативные работники, охраняющие покой граждан и государства, зачастую незнакомые с системой Станиславского, отлично вживаются в любой образ без репетиций. Воробушкин как будто даже не взглянул на Курбского. Тут же обернулся, чтобы глазами предупредить Богдана, но тот исчез. Лейтенант догадался, что Бур, увидев Катю, вернулся в вагон, чтобы принять соответствующий вид. И верно, вскоре Богдан снова вошёл торжественно-великолепный, в чёрном костюме, белоснежной рубашке и умопомрачительном галстуке. Бур и Воробушкин сели за столиком поближе к выходу.

– Богдан, я хотел познакомить вас, но помешал вон тот, что сидит напротив девушки… – тихо сказал Воробушкин.

Бур сжал черенок ножа, нож был девственно туп.

– Взгляните на него… Незаметно. Фамилия его – Курбский, Леон Константинович. Вспомните фото.

Бур мгновенно переключился. Он, как бы безразлично, оглядел Курбского и, окончательно остыв, шепнул:

– Он. Я его видел мельком в компании Джейрана, но не знал, что это тот самый…

– С Катей Турбиной познакомлю в Ломоносовске, а теперь делайте вид…

Вернулся Коста. Ничуть не успокоившийся. Наоборот. На Курбского даже не взглянул. Сел рядом с ним. И, конечно, не выдержал:

– Уважаемый… почему вы так невежливо, неприлично смотрите на незнакомую вам девушку? – вызывающе спросил Коста.

Катя, как ни странно, одобрительно улыбнулась.

– Просто оказываю должное внимание даме, – залепетал Курбский, увидев кинжальные глаза горца.

Коста вскочил. Анатолий не шелохнулся, он только как можно выразительнее посмотрел на Косту и опять сказал два слова по-абхазски. Коста стиснул зубы. Выручила Катя.

– Нам пора. Идёмте, Коста. Спасибо, – она чуть улыбнулась Курбскому и пошла из вагона. За ней шёл гордый Коста.

Анатолий расплатился, поклонился Курбскому и, виновато улыбаясь, оставил ресторан.

– Кто эти двое? – спросил Бур Воробушкина.

– Всё узнаем на месте.

Мог ли Курбский думать, что за соседним столиком в эту минуту подвели черту под его многолетней деятельностью члена корпорации аферистов, мошенников, стяжателей и проходимцев.

Он вернулся в купе, надел пижаму и улегся на диван. Чувствовал себя в этот час как человек, которому много лет сопутствует удача.

– Главное сделано. Теперь мы знакомы. А эти, мальчики-грузины, не в счёт.

Воробушкин в это время осведомился у проводника, куда следует пассажир, занимающий единственное в мягком вагоне двухместное купе.

В купейном вагоне в это время шла темпераментная сцена. Разразилась она, как только Катя вышла в умывальник.

– Ты ведешь себя, как наши предки в те времена, когда на поясе каждого горца висел кинжал и он объяснялся им как мог. Ах, как необходимо, чтобы многие наши молодые люди прошли военную школу и перестали из-за каждого пустяка угрожающе сверкать глазами.

– Зато тебя слишком переучили, ты не в состоянии защитить честь девушки.

– Девушка, о который ты говоришь, способна защитить тебя самого. В тебе, к сожалению, ещё живы остатки диких нравов и обычаев… Ты – феодал!

Именно последние слова Анатолия услышала Катя. Умывальник был закрыт, поезд подошёл к станции. Катя вышла на перрон подышать. Окно купе, в котором находились Анатолий и Коста, оставалось открытым.

– Такие, как ты, до сих нор косо смотрят на девушку, если она отметает глупые обычаи, посещает клуб, знакома не с абхазскими парнями и ведет себя, как наша Катя Турбина. Вся семья Эшба восторгалась ею!

– Он же пожилой человек, почему он так смотрел на неё? Как ты ему позволил? Ты не мужчина! – восклицал Коста, не слушая Анатолия.

– Ложись спать, сейчас ты ничего не поймешь.

– Значит, я такой глупый? Да?! – Коста сжал кулаки… А дальше – не знал, что делать, что сказать. Он схватил свое пальто, рывком отодвинул дверь и выбежал вон из вагона.

– Возвращаюсь в Сухуми! – крикнул Коста на ходу.

Катя поспешила загородить ему выход из вагона, но Коста, как горячий конь перед барьером, был так стремителен, что она посторонилась, и он выскочил на перрон.

К счастью, на перроне оказались Воробушкин и Бур, они возвращались из ресторана вдоль поезда.

– Евгений Иванович! Верните его! – громко попросила Катя.

Оба повернули назад, настигли взволнованного Косту, взяли под руки.

– Идёмте, друг, – сказал Воробушкин, улыбнувшись, как лирический герой кинофильма. – Катя Турбина приказала.

Коста повиновался, почувствовав явную доброжелательность в голосе незнакомых людей. Уже на ходу поезда втроем поднялись в вагон.

– Ты совершенно прав! – воскликнул Бур, выслушав объяснение Косты. – Я бы такого нахала убил на месте!

Воробушкин, улыбаясь, только покачивал головой, – он не в силах был успокоить двух горцев, потомков благородных джигитов с берегов Каспийского и Чёрного моря.

Выйдя из метро, Яша, счастливо пританцовывая, пошёл на почтамт. Сейчас отошлет деньги маме. Себе оставит одну треть. Нет, одну четверть. Нет, десятую часть.

Написал весёлое письмо, заполнил бланк перевода. Передумал. Заполнил второй бланк – оставил себе чуть поменьше трети и чуть побольше четверти. Намекнул маме – кажется, скоро сбудется её мечта, он женится. Невеста, безусловно, самая красивая девушка Украины. Сосватал их гетман Богдан Хмельницкий. Лично. Завтра улетает в Сухуми – отдыхать.

Покинул почтамт. Райский день. Райский город. И как-то не хочется лететь в Сухуми. Но там, у памятника Лакобе, ждёт Андрей.

В четыре его ждёт Зося и её мама. Он должен показаться Грай-старшей.

– Зося Грай… Зося Грай, – напевал Яша, используя мелодию хабанеры из оперы «Кармен». Чудесная афишная фамилия для музыканта – Яша Грай. Просто великолепная фамилия.

В будущем году он поступит в консерваторию, так что жить придётся в Киеве. Это решено. Да, Зося просила: маме надо сказать, что они знакомы давно, и совершенно забыть о джазе. Он инженер – и только. Ну что ж, инженер – это чистая правда. Интересно, будет ли мама Зоей в восторге, когда узнает, что инженер намерен снова стать студентом и что у жениха две с половиной пары брюк (одна из них ему до колен), четыре майки и полдюжины носок, притом не все идеально целы.

Стоп! Он может купить себе носки. И в честь Зоси украинскую рубашку.

Зашёл в магазин и присмотрел в витрине вышитую рубашку. Просто мечта. Присмотревшись к цене, ринулся из магазина.

– Что с вами? – ужаснулась женщина, с которой Яша столкнулся в дверях.

– Кусается.

– Кто, кто?!

– Мечта. Пожалуйста, не беспокойтесь – всё прошло. Больше я к ней не вернусь.

Женщина пожала плечами: какая пошла нынче Молодёжь!

Яша побрел по улице, отведал киевскую ряженку и очутился на Владимирской – у памятника Богдану Хмельницкому. Энергично пересек площадь, вспомнив, что по этому пути шла его Зося.

Настроенный утренней удачей на жизнеутверждающий лад, Яша, жестикулируя, официально обратился к гетману:

– Уважаемый гетман! Вчера я специально читал «Переяславскую Раду» Натана Рыбака. Хочу знать всё о человеке, который избавил украинский народ от панской неволи и принес счастье лично мне. Позволю себе сообщить вам – моя бабка по материнской линии чистая украинка, я помню её песни и, может быть поэтому, стремлюсь в украинскую консерваторию. Если у меня родится сын – его будут звать Богданом. Имею честь… благодарить вас, уважаемый Богдан Михайлович!

– Репетируете чего-то? – услышал Яша за спиной. Оглянулся. Сержант милиции.

– Конечно, обращаться к гетману не запрещается, но народ удивляется, – продолжал сержант.

– Мы с вами, кажется, знакомы? – обрадовался Яша.

– Может быть.

– Помните, я вас спрашивал о двух девушках? Вы стояли на перекрестке, у аптеки. Шёл дождь.

– Припоминаю, – наконец улыбнулся сержант.

– Я нашёл их! Вы заняты, товарищ сержант?

– Как раз свободен.

– Тогда идёмте. Я вам всё расскажу. Вы и гетман принесли мне личное счастье.

– Интересно, – ещё раз улыбнулся сержант. Стоявшие у Софийского собора граждане оживленно обменивались догадками:

– Наверное, оскорблял гетмана.

– Вот и повели его, голубчика.

– А с виду вроде приличный молодой человек.

– Под градусом и с памятником поговоришь. Яша быстро осведомил сержанта о причине, побудившей его обратиться к гетману с речью.

– Вы первый работник милиции, с которым я веду нормальный человеческий разговор. Откровенно говоря, я не люблю милицию, хотя никогда не имел с ней дела. Да, куда вы идёте?

– Домой. Я выходной.

– Пойдёмте со мной. В гости. К Зосе. Вы же один из виновников моего счастья. Гетман не может пойти по уважительной причине. А вы обязаны. Не скажи вы, что девушки зашли в «Гастроном», я бы сегодня не был будущим мужем Зоей Грай. Вы главный сват. Меня зовут Яков Сверчок.

– Александр Горпинич.

– Очень приятно. Зося живет на улице Репина.

– Глядите, и я проживаю на той же улице.

Зося прикусила губку, мама всплеснула руками – входит Яша, а за ним милиционер.

– Что случилось? – едва слышно спросила Зося.

– Нарушил тишину. Громко разговаривал с гетманом Богданом Хмельницким, – протокольным голосом сообщил Горпинич.

– Так он больше не будет, – умоляюще произнесла Зосина мама. – Отпустите его. Ну прошу вас.

Яша сиял. Какая у Зоей золотая мама.

– Извините. Я пришёл вроде дружка, – рассмеялся Горпинич.

– Не вроде. Зосенька, если бы не сержант Горпинич, я не нашёл бы вас в «Гастрономе». Так что Сашко – мой друг.

– А чтоб вас! Нашли время шутковать, – притворно рассердилась старшая Грай.

Мама Зоси, мастер ОТК обувной фабрики, оказалась и мастером-кулинаром. Такого борща с чесночными пампушками Яша не ел последние двадцать шесть лет, со дня своего рождения.

Зося приняла все меры, чтобы Яша понравился маме. На тахте в футляре покоился концертный аккордеон, взятый у знакомых. Вскоре мама Зоей смахнула слезу. Ну как же – инженер, ласковый, воспитанный, в дружбе с милицией, играет на аккордеоне, как артист. Почему не поплакать, в самом деле!

Ломоносовск город старинный. И незаслуженно забытый Госпланом и Министерством финансов.

– Нет, вы напрасно, – уверяет вас истый патриот-ломоносовец. – Уже ассигнованы крупные суммы на благоустройство… На улице Фрунзе, вы заметили, работают… асфальтируют… На улице Свердлова три дома строят… А мост через Двину? А новый вокзал на правом берегу?

Мост через Северную Двину – железнодорожный, трамвайный, пешеходный – действительно строится. И вокзал строится.

А пока, чтобы попасть с левого берега на правый… Впрочем, сейчас это совершают Катя, Анатолий и Коста.

Скорый поезд закончил дальний пробег. Дальше ехать некуда. Пассажиры выходят на широкий деревянный перрон. В Ломоносовске пока что и вокзал деревянный, и городские тротуары, и дома, и набережная – кругом дерево.

По узкому проходу между двумя заборами пассажиры тянутся к пристани. Речной вокзал амбарного стиля (конечно, деревянный) и широкий дебаркадер, тоже дощатый…

Пассажиров ждал пузатый пароход «Двинск», ровесник Ломоносова. Борт парохода чуть ниже дебаркадера, так что пассажиры запросто опускают ногу на палубу. Справа – опоры будущего моста.

Но как красива Двина! Широкая? Не то слово. Могучая? Не то слово. Оживленная? Тем более не то слово.

Проходят красавцы многоэтажные морские лесовозы, танкеры, теплоходы. Буксиров не перечесть. Город на правом берегу. Отсюда, с левого берега, он манит вас – скорей бы увидеть его.

Наконец пароход задымил, отчалил. Через пятнадцать минут пристань пригородного сообщения. Всё покрашено. Кругом опрятно… Но что-то давнее, застойное, несовременное. Впрочем, город строится.

Ломоносовцы утверждают, что на Севере население бескорыстней, прямодушней и честней, чем на юге.

– Жулики, хапуги у вас есть? – спрашивают гости.

– Это приезжие, – отвечают северяне. – Чем дальше на Север, тем меньше замков, запоров, ревизоров, контролеров…

«Хороший комплимент», – думает гость.

В самом деле, северяне народ гордый, сдержанный, самоотверженный. Что-то очень роднит его с исконными жителями берегов Невы.

Дядя Кати, бывший главбух областной и городской милиции, Семён Миронович Ольгин, отчаянный «козлист», пил чай в темпе. Его торопил «козёл», бульварное домино, и ожидающие соратники-«забойщики». Домино – игра хмурых отшельников, равнодушных к чтению, музыке, окружающей жизни, Очень удобная игра – она не требует ума и иных душевных качеств. Главное – стук, удар, от которого «забойщик» прогрессивно тупеет. «Козел» не оправдан даже на кораблях дальнего плавания, если рядом лежат шахматы, шашки.

Семён Миронович долго не мог сообразить, как это можно прервать отпуск из-за какого-то кавказца, который ищет свою сестру.

Катя из дому по телефону пыталась растолковать дяде, какие чувства побудили её, но дядя Семён, уже три года с утра до ночи «забивавший козла», никак не понимал.

– Сейчас приеду. Вы должны нам помочь.

– Катенька, я спешу… Меня ждут. По делу.

– «Козлисты» на бульваре?

– Это мои друзья.

– И меня ждут друзья. Мы во что бы то ни стало должны разыскать дочь подполковника Мухина, Тамару Мухину.

У дяди вырвался сольный звук, словно его схватили за горло и не дали говорить.

– Что с вами? Дядя, что случилось?

– Понимаешь, взял папиросу в рот горящей стороной.

Всё-таки сообразил, что сказать, несмотря на трехлетнего «козла».

– Катя, между прочим, как зовут девушку?

– Тамара Мухина. Из Краснодара. Я же сказала.

Обвисающие щеки бывшего главбуха стали бураковыми, он закашлялся. Круглые серые глаза выпучились… Кто, как не он, знал, что Катя Турбина и есть Тамара Мухина.

– Катенька, да ведь ты и есть…

Жена Семёна Мироновича выхватила трубку и оттолкнула мужа от телефона.

– Катюша, милая, с приездом! Как отдохнула? Ты приходи. Прямо сейчас, хочу поглядеть на тебя. Вот и хорошо. Беги, милая.

Анастасия Николаевна глянула на мужа, как электромонтер на человека, который намерен был ухватиться за провод высокого напряжения.

– Совсем ума лишился. Один «козёл» в голове. Мать ей ничего не говорит, так ты вздумал объяснить.

– Они же специально приехали, – вяло оправдывался Семён Миронович.

– Ну и что? Вернется Клавдия, она и решит, кому чего знать положено.

Анастасия Николаевна работала на трикотажной фабрике браковщицей, на той фабрике, где главным инженером Клавдия Павловна.

– Совсем сдурел…

– Увидишь, они сами доберутся до правды…

– А кто им скажет? Кто знает?

– Найдутся.

Анастасия Николаевна задумалась.

– Вот что, Семён, ты сходи в свою милицию и попроси, пусть тебе дадут адреса разных Тамар по фамилии Мухина. Пока они будут ходить по этим адресам, приедет Клавдия.

– И Катя с ними ходить будет.

– И ладно. Пускай сама себя поищет, а мы никакого права не имеем, чтобы в такое дело вмешиваться. Двадцать лет молчали, и вдруг – круглая сирота, изволь радоваться.

Семён Миронович для вида ещё возражал, но через несколько минут поехал в городскую милицию.

К концу дня Семён Миронович вручил Кате список четырнадцати Тамар Мухиных, проживающих в Ломоносовске и его пригородах. Одно упустил Семён Миронович – в списке не был указан возраст Тамар Мухиных, иначе их осталось бы всего три Тамары в возрасте двадцати – двадцати двух лет.

Катя позвонила в гостиницу. Трубку взял Анатолий. Коста ушёл осматривать город.

– Анатолий, как устроились?

– Спасибо, хорошо.

– Анатолий, мне кажется, вы чем-то недовольны?

– Что вы… Просто не могу забыть вечер у маяка, когда пришёл «Адмирал Нахимов», – без тонких мучительных намеков сказал Эшба.

Молчание. Катя поняла. Что ответить? Говорить надо правду.

– Анатолий, позвольте мне пока не отвечать вам. Без объяснения причин. И я вряд ли забуду этот вечер. Вы чудесный человек, хороший, верный… Пока всё. Приходите с Костой немедленно к почтамту. Я бы вас пригласила к нам, но квартира в таком состоянии…

– Косты нет. Впрочем, пришёл Коста. Придём вдвоем. Хорошо. Ровно через двадцать минут.

Анатолий положил трубку и надел военную форму.

– Вам, товарищ Эшба, только что сказали что-то лестное, успокаивающее. Это я вижу по блеску ваших горнокавказских глаз, – сказал вошедший Коста.

– Не ваше дело.

– Ваш ответ удовлетворяет меня.

– Идём.

Вышли на проспект длиной в двадцать километров. Ломоносовск тянется по берегу Двины. Повернули в сторону моря. На противоположной стороне за сквером высилось белое здание.

– Это драмтеатр, – объяснил Коста, уже обозревший часть города. – Если смотреть на это сооружение со стороны сквера – рубка океанского грузового судна. Отсюда – весьма походит на элеватор, а с набережной – типичная морская казарма, которую я видел в Ленинграде. Автор проекта правильно поступил, что не увековечил свое творение, не начертал на фасаде ответ на первый пункт анкеты – фамилия, имя и отчество, – заключил Коста.

Прошли ещё метров двести.

– А вот и почтамт. В стиле Министерства связи: любимый цвет – серый, как телеграфный бланк, А вообще своеобразно красивый город. Строгая северная красота.

Посмотрели на часы. Время появления Кати. Она уже спешила к ним.

– Нравится вам наш Ломоносовск?

– Мы уже говорили – да.

– А Двина?

– Очень красива. По совести, нам уже надоело южное море, – любезно заявил Анатолий.

– Идёмте.

Вышли на набережную. Абхазцы очарованно любовались ширью реки, океанскими судами, старинными величественными зданиями, общий вид которых как могла портила нелепая директивная колоннада здания совнархоза. Дошли до обелиска жертвам американской интервенции 1918 года. Строгий памятник и на нём имена погибших большевиков. Анатолий взял под козырёк. Стояли молча. Двое горцев, сыны Абхазии, и дочь Героя, защищавшего их родину от фашистов.

Утром Катя, Анатолий и Коста отправились на полуостров Пихта, в поселок поморов, разыскивать Тамару Григорьевну Мухину.

Сели на теплоход типа «Москвич». На нём до Поморска три с половиной часа ходу. Шли мимо лесных бирж, бумажных фабрик, многочисленных причалов, у которых грузились лесом морские великаны теплоходы. Над ними высились мощные краны. Рядом при их помощи выкатывался на берег таежный лес.

– Да, это не мандарины, не персики, – заметил Коста. – Богатейший край.

Прошли двадцать миль – та же картина: выкатка леса и погрузка пиломатериалов на суда. «Москвич» обогнал работяг буксиров, толкавших огромные плоты.

В Пихте сошли на плавучий дебаркадер с «залом ожидания для пассажиров».

– Товарищи, прошу не спешить, не будем совершать новый марафон для установления невиданного рекорда. У меня в кармане командировка и суточные редакции республиканской газеты. Я должен кое-что видеть. Иначе я ничего не напишу.

– Мы никуда не торопимся, правда, Анатолий? – сказала Катя и взглянула на него.

– Правда, – интонация Анатолия была… Впрочем, передать взгляд Кати и интонацию Анатолия – напрасный труд.

Два года назад в осенний неяркий день Иванов Иван Иванович у жёлтой колоннады совнархоза ждал машину из поморского бумкомбината.

Машина к двенадцати ноль-ноль не пришла. И в половине первого её не видно было. «Волга» цвета «воронье крыло», невымытая, с невыспавшимся шофёром, подошла к двум часам.

– Извините. Вы будете новый директор бумкомбината, товарищ Иванов? – спросил шофёр, выйдя из машины.

– Я.

– Не меня ругайте… Мне только в двенадцать часов сказали: «Поезжай за новым директором». Я тут же покатил, ночь работал. Еще не спал, не умывался.

– Завтракали?

– Где ж… Поехали, товарищ директор?

– Через полчаса. Вон кафе-автомат.

Иванов поднялся на второй этаж совнархоза. Встретил Пунькина, когда-то отпустившего Яшу Сверчка с дипломом в кармане.

– Иван Иванович, считаю, что порядок останется прежний… Прежде чем послать к вам специалиста, я предварительно согласую с вами, – сказал Пунькин.

– Специалистов направляйте без всяких согласований, – ответил Иванов.

Пунькин не понял, но и уточнять не стал – ему всё равно.

Через полчаса шофёр делал вид, что старается – замурзанной сальной тряпкой наводил «блеск» на машину.

Конечно, секретарь директора бумкомбината приказала шофёру отправиться за новым директором не в двенадцать утра, а в половине одиннадцатого. Выехав в одиннадцать, шофёр Корюшкин первым делом завернул на автобусную станцию и взял попутных пассажиров. В Ломоносовске сперва отвез пассажиров домой, а уж потом «заскочил» в совнархоз за директором. Единственное, что было правдой, – он не успел закусить.

Иванов позвонил на бумкомбинат секретарю:

– Говорит Иванов. Прошу уточнить, когда вы распорядились, чтобы машина отправилась за мной, в Ломоносовск?

– Точно в половине одиннадцатого, – едва переводя дыхание, сказала секретарь. – Он мог успеть.

– Спасибо. Не волнуйтесь. Я выезжаю.

Иванов сел рядом с шофёром.

– Позавтракали?

– Да. Спасибо. А то только гоняют.

– Чья машина?

– А кого хотите, все и гоняют её. У старого директора «ЗИЛ» и «Волга». А послали меня. На «ЗИЛе» он сам поехал куда-то, на «Волге» жена укатила в Ломоносовск.

Иванов следовал в Поморск не спеша. Останавливал машину у чужих лесобирж, разговаривал с машинистами, водителями лесовозов, грузчиками, заходил в дорожные чайные, столовые.

«Понятно, почему он велел мне позавтракать, – подумал Корюшкин. – Не торопится на свой комбинат. Чужие порядки изучает. Со всеми разговаривает, не то что Благинин…»

– Теперь на нашу лесобиржу, – приказал Иванов после очередной остановки.

Корюшкин, пока Иванов говорил с машинистами, грузчиками, добыл чистую тряпку, вымыл машину, щеткой почистил сиденье, сам умылся и причесался, раз на то пошло.

Седок не должен пояснять шофёру, каков он. Шофёр – о! Он сам даст вам характеристику с первого взгляда. Он всё замечает. Как вы усаживаетесь, закрываете дверцу, каким тоном говорите: «Поехали». Как вы важничаете, насупившись словно индюк. Находитесь ли вы под туфелькой «на шпильке» или под башмаком собственной супруги – шофёр всё знает. Больше всего водитель легковой машины не уважает начальника, который панибратством с шофером пытается прикрывать мелкие и крупные грешки.

Корюшкин безошибочно определил, каков новый «хозяин» комбината, и всю дорогу вдохновенно драил машину. Когда подъехали к своей лесобирже, «Волга» сверкала. Корюшкин выглядел подтянутым и торжественным.

Вахтер Агафонов, в полувоенной тёмно-зеленой форме, важный и загадочный, потребовал документы. Иванов вышел из машины, предъявил удостоверение с фотокарточкой. Агафонов внимательно прочитал.

– Очень приятно. Вы – новый директор, товарищ Иванов?

– Ваша фамилия?

– Агафонов, Павел Захарович.

– Иван Иванович.

– Прошу проехать, – любезно разрешил Агафонов.

Корюшкин за спиной Иванова успел поднять большой палец, Агафонов моргнул – характеристика принята.

Иванов отметил – на лицах всех, с кем он говорил по дороге, знакомая чисто северная гордость. Вот и Агафонов – ни угоднической улыбки, ни торопливого полупоклона, только с достоинством приложил руку к козырьку.

Иванов и за ним Корюшкин по узкой дамбе подошли к уникальным кранам на рельсах. Рельсы на наклонной каменной насыпи, башни тоже с уклоном. Каждая с восьмиэтажный дом. Кран вылавливает плавающий кругляк, сам комплектует его в пучки и по стальному тросу транспортирует пучок для укладки в штабеля. Трос протянут к тыловой контрбашне, стоящей почти в километре от береговой.

На рельсах три крана. Два бездействовали. Начальник крановых сооружений пояснил – третий день ждёт электромеханика.

– И часто ждёте? – спросил Иванов.

– Больше ждём, чем работаем.

Бревна к месту выкатки подгонял небольшой буксирный пароходик «Вьюга». «Вьюга» толкала кругляк, умело лавируя.

– Эй, начальник, иди к нам! – крикнул шкипер «Вьюги».

– Как я доберусь до вашей «Вьюги»?

– К мосткам подойду.

«Вьюга» дала задний ход, вышла из запани и причалила к широким мосткам, на которых стоял домик для обогрева, отдыха работающих у кранов.

Старик, кряжистый помор, шкипер толкача, приложил руку к чёрной фуражке с белым кантом и потускневшим глянцевым козырьком. Поздоровался с Ивановым за руку.

В домике на длинном столе два чайника с горячей и холодной водой, солонка. В висячем шкафу посуда, чашки. На полочке книги, брошюры, и рядом с ней тихо, монотонно что-то твердит репродуктор.

– Ты как насчёт Ленина? – сразу без предисловий спросил шкипер.

Иванов посмотрел на снимок чуть прищурившегося Владимира Ильича во дворе Кремля.

– Почитаю всей душой, – просто ответил Иванов.

– И я, весь честный народ. Так?! Сочинения его напечатаны? А?

– Напечатаны.

– А почему не исполняют его учение? Эти краны сколько народных рублей стоят? Много стоят. И много стоят. Они стоят, и пилорамы стоят, а директор в кресле сидит.

– Вы бы поговорили с директором.

– А я его видел? Мы на собрании лесобиржи просили – вы вам хоть его портрет покажите.

Корюшкин и заглянувшие в домик на сваях машинисты и рабочие кранов расхохотались, они уже знали, что к ним приехал новый директор.

– Я – директор комбината.

– Неужели же?

– Новый директор, Иванов Иван Иванович, – торопливо объявил Корюшкин.

– Ага! Ну, раз ты сперва к народу, а потом в кабинет… Ничего… Примета хорошая, – серьёзно сказал шкипер.

Старичок шкипер, Шахурин Алексей Семёнович, произнес монолог без патетики. Чувствовалась осведомленность о делах на комбинате, дельные мысли, как всё исправить, много тепла, юмора и глубокая искренность.

– Ты откуда сам?

– Из Петрозаводска. В карельских лесах вырос.

– Добро. Ну с богом, приступай.

– Приходите, Алексей Семёнович, в управление комбината. Еще поговорим.

– Не приду, там у вас на всю контору дерьмом воняет, сортир не могут содержать в порядке.

Домик затрясся – так грохнули механики и машинисты.

– Пригласили меня один раз в контору. Прихожу. Оказывается, московский театр приехал, билеты предлагают: поезжай, мол, старик, за счёт завкома. Не взял. Ежели награждать билетами, вы мне их сюда привезите… И что же?! Посадил я в выходной на «Вьюгу» наших крановщиков с их бабами и повел судно в Ломоносовск. За свой счёт билеты купили. А мне выговор – зачем буксир гонял. Ну, выговор правильный… Только и у меня характер есть.

Иванов принимал бумкомбинат от директора Благинина. Благинина назначили в министерство, не бог весть каким начальником, но всё-таки человек едет в Москву. И квартира уже есть и всё положенное по должности.

Народ, личный состав комбината, включая вахтера, определили: «Тесть вытащил». Собственно говоря, так оно и было.

Оканчивая вуз, Благинин одновременно разорвал близкие отношения со студенткой Ирой Баевой. В течение одной недели. Не мешкая, женился на дочери доктора технических наук, члена ученого совета и т. п. (в течение другой недели).

Женился, но… в Москве не удержался. Тесть не развил ожидаемую деятельность, пришлось убыть с женой в Калининград на целлюлозно-бумажный комбинат. Затем перекочевал на Украину главным инженером, и то спустя шесть лет. И наконец (тесть развил необходимую деятельность) в Москву. Пять лет Благинин сидел на чемоданах на поморском комбинате, уверяя с трибуны пленумов, конференций, сессий, что он душой северянин и останется им навсегда. Благинин нравился кое-кому. За высокое мастерство умалчивать.

Управление совнархоза путало, декларировало, не руководило.

И заявлять Благинин умел. Говорил – любо слушать. Кое-кому очень импонировал его вид. Выглядел, точь-в-точь как на сцене выглядит положительный герой директор: немного седины, баритон, отличный костюм. И (зритель сочувствует)… не очень счастлив в семейной жизни. Жена не понимает его тревожной души, куда-то постоянно стремящейся. Отсюда конфликт. В конце пьесы положительный герой директор говорит жене хорошо поставленным голосом:

– Аня, пойми меня…

После лирической паузы… Звонок. У телефона секретарь обкома. Герой-директор понял свою ошибку… И идёт занавес.

Трудно определить, на какой глубине в душе Благинина таился хамоватый барин. Он не только не позаботился о машине для Иванова, но даже не встретил товарища, коллегу, прибывшего сменить его.

Что для него какой-то Иванов из Карелии. Бумкомбинат выполнил квартальную программу на сто один процент, в кармане благодарность совнархоза, в том же кармане приказ о назначении в министерство. Стоит ли церемониться.

Только немногие знали, что это за сто один процент. Нет, никаких приписок, боже упаси. Благинин не так безрассуден. Гораздо проще утаить возможности комбината, действительный выход целлюлозы в удачные месяцы и потом показать её, когда дело плохо. Старая уловка, всем известная. Но действенная.

В тот час, когда Иванов сидел в домике крановщиков, Благинин в ресторане «Северный» в банкетном зале давал прощальный завтрак для приближенных и содействовавших. Организовал банкет коммерческий директор Арутянц. Приближенных было немного, в целом – сорок два человека.

Отлично поев, изрядно выпив, предельно восхвалив Благинина, банкетчики уже на улице произносили заключительные слова:

– Ловкач!

– Карьерист!

– Златоуст!

– Притвора!

– Эгоист!

Самое последнее слово произнес Арутянц:

– Феодал!

Мораль: не надо устраивать прощальных банкетов. Не стоит. Даже за государственный счёт.

– Поедете на Север, в Поморск, директором бумкомбината?

– Поеду.

– Комбинат работает значительно ниже своих возможностей. Нынешнего директора Благинина отзываем. На другой комбинат не назначаем. Время требует директоров иного стиля. Вы вполне соответствуете. Поезжайте в отпуск – и в Поморск. Благинин был любимцем областного руководства, но не коллектива. Учтите.

– Учту!

Первым из Ломоносовска (прямо из банкетного зала) примчался непревзойденно хитрый Арутянц. Представился Иванову. Осведомился – где до отъезда семьи Благинина желает разместиться уважаемый Иван Иванович, о котором коллектив слышал столько хорошего.

– Есть помещение для приезжающих?

– Конечно. Особое. Для высоких представителей.

– Ну, вот там.

Отпустив Арутянца, Иванов покинул заводоуправление. Шёл по улице, сплошь устланной досками в четыре пальца толщины. По ним машины катили как по паркету. На правой стороне двухэтажные деревянные дома, многоквартирные, на левой новенькие каменные. В конце улицы коттеджи. Центральная площадь асфальтирована, в центре её Дворец культуры. Стены тёмно-салатового цвета, колонны портика белые. Универмаг. Столовая номер пять. Рядом здание завкома и парткома. Иванов поднялся на второй этаж. Зашёл в партком.

Секретарю парткома ровно тридцать лет. Невысокий молодой человек, светлоглазый, без наигранной солидности, никого «из себя не изображает», никому не подражает. Узнав, что он усадил на стул нового директора бумкомбината, остался таким же, каким пребывал до этого известия.

– Коммунисты не жалуются, что партком расположен не на территории завода?

– Наоборот. Кончил работу, пришёл домой, переоделся и идёт в партком по делу, за поручением. Заодно заходит в кабинет политического просвещения – он на этой же площадке. Заходят в партком и члены семей коммунистов и беспартийные. По утрам я бываю в цехах. Кроме того, в цехах работают члены партийного комитета. Не обязательно обращаться только к секретарю.

На традиционном длинном столе лежали тетради – дневник членов парткома. Каждый записывает, что им сделано. Готовит предложения, вносит замечания членов партийной организации.

Иванов узнал – секретарь партийного комитета окончил Ленинградский политехнический, работал мастером, начальником смены, секретарем цеховой партийной организации.

Два часа беседовал Иван Иванович с секретарем парткома Алехиным, Леонидом Федоровичем.

Иванов зашёл в просторный зал – читальню кабинета политического просвещения. Столики. На них лампы под плафонами.

– Посещают?

– Посещают. Главным образом заочники.

Через несколько дней в зале-читальне кабинета политического просвещения по просьбе Иванова собрались молодые технические силы комбината – около семидесяти инженеров, техников, лаборантов, свободных от смен.

До начала разглядывали Иванова. Конечно, куда ему по виду до Благинина. Так себе, ничего приметного.

– Он карел. Видишь, чуть удлиненное лицо, льняные волосы, глаза цвета озерной воды.

– Ерунда! Обыкновенный русак.

Обзором внешнего вида нового директора занимались две прелестные девушки, инженеры центральной лаборатории. Одна в белом, другая в лиловом свитере.

Иванов посмотрел на часы – ровно девятнадцать часов. Сел за столик посреди зала, рядом с Алехиным.

– Итак, я – Иванов Иван Иванович. Ну что ещё? Родился в Петрозаводске, в семье рабочего. Окончил московский вуз в сорок первом году. Начал войну лейтенантом, окончил капитаном. Последняя работа – главный инженер бумкомбината в Карелии. Беседа наша неофициальная. Между тем я придаю ей серьезное значение. У меня к вам два вопроса: имеются ли среди вас такие товарищи, которые не собираются покинуть бумкомбинат при первой же возможности?

Тишина. Две секунды. Затем общий молодой смех. После затишья несколько голосов:

– Есть такие.

Еще большее оживление. Смеётся и Иванов.

– Обсуждать первый вопрос не станем, пока. Вопрос второй: чем вы недовольны?

Тишина. Редкие реплики.

– Позвольте, я немного поясню постановку вопроса. Что может удовлетворить молодого специалиста, бывшего жителя большого города, ныне работающего в Поморске? Климат не в счёт. С одной стороны море, с другой – река, чудесное мягкое лето, великолепная здоровая зима. Главное – оснащённый комбинат. Приличный Дом культуры. До областного города два часа езды. Казалось бы… Что же необходимо, повторяю, чтобы удовлетворить запросы молодых специалистов?

В первую очередь – удобное, современное жильё (оживление в зале). Им на комбинате никто никогда всерьёз не занимался (гром аплодисментов). Овации не нужны. Ни мне, ни вам. Мы просто беседуем. Второе: здоровый, разумный досуг. Его нет. Идёт кинопрокат большей частью стареньких фильмов. Спорт случайный…

И третье, самое главное – перспектива. У каждого естественное желание, свойственное советской Молодёжи, не топтаться на месте. Всё же, чем вы недовольны? А вот чем. Утверждаю, вы недовольны варварским отношением к технике, расточительным расходованием материалов, электроэнергии и неоправданно барским отношением к нашему времени. Я говорю о всяких нудных многочисленных совещаниях (морской прибой, шторм).

Вы говорили, возмущались, но вас не хотели слушать (зал притих). Требовали одно – план, план, план. Много позы, ещё больше трескучих слов и обособленность тех, кто призывал вас быть энтузиастами. Теперь кто желает без горячности, сидя, с места, как будто мы беседуем за круглым столом… пояснить, поправить меня либо дополнить?

Только теперь все обратили внимание, что столик Иванова и Алехина стоит посредине зала.

Один за другим к столику выходили молодые специалисты и поясняли, как просил Иванов. Слушая их, директор бумкомбината подумал – этими парнями и девушками могут гордиться институты и вузы, где они воспитывались. О жилье, досуге, спорте говорят вскользь, мимоходом. А вот о пренебрежении к новаторам, к рационализаторам, о немыслимом разгильдяйском отношении к машинам, сырью, драгоценным материалам, о равнодушии к тем, кто добивается разительных успехов, – вот что их возмущает и порой вызывает апатию молодых специалистов. Не то что не поощряли материально, но даже доброго слова они в свой адрес не слышали. А вот резких, порой грубых слов, окриков – сколько угодно.

– Больше всего нас обескураживает неправда на каждом шагу. Сами творят неправду и от нас требуют её, – сообщила девушка в лиловом свитере.

Встал инженер по автоматизации и механизации с аккуратным пробором, черноглазый, почти юноша, в тёмно-красном галстуке.

– Что нас удерживает здесь? Только одно – совесть. Один главбух Каширин может погасить последний творческий огонек.

Главбух Каширин, сутулый, желчный старик, с седоватой бородкой, с длинными, костлявыми пальцами, особенно досаждал молодым специалистам. Непременно урежет даже минимальную премию. Десять раз заставит менять справку, потребует визу лица, не имеющего никакого отношения к работе специалиста. Годами не оплачивал премии за рационализацию или за неплановую работу.

Многое узнал в тот вечер Иванов. И заключил беседу:

– Если я сейчас ничего не провозглашаю, это значит, что буду действовать. Решительно. Будем думать о жилье, досуге и творческих перспективах каждого. Прошу вас в течение года не покидать комбинат и работать. А там будете решать. Прошу обращаться ко мне по любому поводу. Не всегда – это естественно – можно попасть ко мне на прием или застать в кабинете. Пишите записку: «Уважаемый Иван Иванович…» «Уважаемый» обязательно.

Зал грохнул.

– Серьёзно. Изложите просьбу, предложение в любой форме. Я приму меры незамедлительно. Можете не сомневаться.

Через два с половиной месяца в кабинете нового главного инженера Бориса Ивановича Шпиля сидел секретарь парткома Алехин. Борис Иванович позвонил новому главбуху Якову Соломоновичу Бурштейну. Бурштейна пригласил в Поморск Иванов. Шесть лет подряд главный инженер Иванов и главбух Бурштейн работали в Карелии на одном комбинате.

– Леонид Федорович, сейчас придёт Бурштейн, старайтесь не улыбаться. Вы поближе познакомитесь с чудесным и честнейшим человеком. Приехал в Поморск исключительно в силу дружбы, хотя ему шестьдесят три года, а Иванову значительно меньше, как вы знаете.

Вошёл Бурштейн. Ростом, лицом, голосом и общим видом главбух походил на народного артиста Ярона.

– Леонид Федорович, мое почтение, – сказал Бурштейн.

– Яков Соломонович, что больше всего наносит ущерб комбинату, его финансовым накоплениям? – спросил Шпиль.

– Что это, сдача техминимума? Бурштейн уселся в кресле поудобней.

– Да, – сказал Шпиль, уже знавший, как надо разговаривать с Бурштейном.

– А вы, Леонид Федорович, надеюсь, член комиссии?

– Да, – не выдержал и улыбнулся Алехин.

– Тогда другое дело. Когда партийное руководство на месте, ничего не страшно. Наш главный враг – простой механизмов. А почему они стоят? Потому что фактически никто не отвечает за их неправильное использование, в особенности за уход и профилактику.

– Верно, – сказал Шпиль.

– Поставьте мне пятерку.

– Поставили. Кого, по-вашему, следует поощрять, если машина, механизм, кран, станок, пилорама, допустим в течение месяца, не простаивали ни минуты?

– Тех, кто на них работает…

– И… ремонтников.

– Я вас понял. За то, что он в течение месяца не прикасался к машине.

– То есть он мог прикасаться в порядке профилактики в положенное время.

– Тогда, конечно, ни одна пилорама стоять не будет.

– И краны, – добавил Алехин.

– Может ли бухгалтерия оплачивать…

– Никогда не спрашивайте, «может ли бухгалтерия», надо спрашивать: «хочет ли бухгалтерия?» Да, бухгалтерия хочет.

– Иван Иванович считает…

– Тоже мне авторитет!

– Интересно, кто для вас авторитет?

– Советская власть в целом.

– Отличная, свежая мысль, – заметил Шпиль. – Создается большая централизованная группа наладчиков, ремонтников из мастеров всех специальностей, за ними закрепляется техника, вся – и деревоотделочной фабрики, и электролизного завода, и бумажной фабрики. Малейший сигнал – и они спешат к механизму. Прошёл месяц, простоев нет – премия работающему и ремонтникам, за которыми закреплен механизм. Будем экспериментировать шесть месяцев. Потом сделаем выводы.

– И за новые машины премия?

– Тем более. Их скорее всего выводят из строя.

– Ответа не даю. Я поговорю с рабочими, мастерами. Надо, чтобы они одобрили вашу идею. Если они скажут – да, так это будет – да!

– Они уже сказали, – вмешался Алехин.

– Вы с ними говорили?

– Говорил.

– Теперь я поговорю.

– А всё-таки ваше мнение? – не отставал Алехин.

– Я думаю, что электромеханик-ремонтник оставит жену и ночью в бурю полезет на кран, проверить, всё ли в порядке, конечно, если он будет твердо знать, что Яков Соломонович выпишет ему за внимание к крану немного… Может быть, две-три десятки. О которых он, конечно, жене ни слова не скажет. Вы поняли? А однодневный простой уникального крана обходится всего в шестьсот рублей. Так из-за потери шестиста рублей Министерство финансов только тихонько ворчит, а за десятку подымет такой шум… Но мне шестьдесят три года, я уже привык, что имею дело с финчиновниками. Да, товарищ Алехин, я слышал… это правда, что ваш отец большевик с тысяча девятьсот десятого года и был лично знаком с Лениным?

– Да.

– И теперь он академик и возглавляет какой-то важный институт? Удивительно!

– Как он успел?

– Нет, как он уцелел? Бурштейн поклонился Алехину.

– Куда ты, Яков Соломонович?

– К Иванову. У него директор Дома культуры… Чуть-чуть жуликоватый, но дельный парень. Из него ещё можно сделать человека. Иду помогать Иванову.

Директор Дома культуры, сравнительно молодой человек с волнистой шевелюрой, норовил выглядеть ужасно культурным. Манерничал вовсю. И немного жульничал… С билетами, счетами на оформление праздников, спектаклей, фестивалей. В меру выпивал и активно ухаживал за солистками клубного балета. Жил отлично и громогласно объявлял себя жертвой «периферийного» искусства.

Худрук Дома культуры, он же постановщик и режиссер, бывший актер драматического театра в средней полосе, глядел мучеником. Ставил только те пьесы, что ставил на данном этапе МХАТ. Пьесу репетировал около года, за шесть лет поставил четыре пьесы. Пил значительно больше директора, хотя, нередко, и за его счёт.

Вчера Иванов осмотрел все шестьдесят четыре комнаты и помещения Дворца культуры.

Дворец Благинин построил добротный, с размахом и несколько купеческим шиком, весомыми люстрами, тяжёлой мебелью и тысячными коврами.

– Сколько квадратных метров занимает ваш кабинет? – спросил сумрачно Иванов задумчивого худрука.

– Не считал, Иван Иванович. Но я в нём репетирую.

– Раз в неделю. Ваш кабинет занимает пятьдесят два метра. И ваш кабинет, товарищ директор Дворца культуры, пятьдесят четыре. Вот план. Итак, весь второй этаж, включая малый зал, ежедневно, повторяю – ежедневно, предоставляется в распоряжение членов клуба. На галерее, занимающей сто двадцать пять метров, и в соседних комнатах – кафе. Ежевечернее. Для членов клуба. Кофе, чай, пирожные, бутерброды, печенье и бокал легкого вина. Ни пива, ни коньяка, ни водки. Пока приучим народ запросто сидеть в кафе.

В малом зале лекции, концерты своими силами. Веселые обозрения. Во всех комнатах кресла, столики, шахматы, шашки, газеты, журналы. В одной гостиной, например, курят, в соседней нет. В третьей радиола. Хотят, пусть танцуют. Меблировка, как в кафе «Юность» в Москве.

– А мебель, средства? – оживился директор Дворца.

– Яков Соломонович, хочет ли бухгалтерия? – Иванов знал, как надо спрашивать Бурштейна.

– Да, бухгалтерия хочет.

Вошёл приглашенный Арутянц. Извинился, что опоздал. Иванов сказал ему о новой мебели для Дворца культуры.

– Где я достану такую мебель в таком количестве?

– Представьте себе, что вам позвонили из обкома.

– При чём тут обком?

– Вам позвонили из обкома, и вы тут же «нашли» на наших складах двадцать шесть тонн бумаги для кондитерской фабрики. Найдёте и мебель.

– Кстати, отпустите детскому стадиону три кубометра досок. Учтите, у них нет денег и тем более транспорта.

– Сделаю, Иван Иванович. Буду считать, что звонили из обкома, – рассмеялся Арутянц.

– Тем более что это так, – ещё веселей рассмеялся Иванов.

Через два месяца на втором этаже показывали смешное обозрение, веселую сатиру на самих себя. Обозрение повторяли шесть раз. В клуб пришли самые заядлые домоседы – инженеры, рабочие и их жены. Молодёжное кафе работало вовсю. Вход строго по членским билетам. А внизу, в большом зале, в угоду Министерству финансов, демонстрировали старенькие и новые неволнующие фильмы.

Худрук подал в отставку. Его место заняла группа самодеятельных режиссеров. Верной Дворцу культуры осталась только педагог – хореограф.

В течение двух лет качество продукции бумкомбината и её себестоимость оставили далеко позади благининские показатели, причём, как известно, далеко не объективные.

Иванов неизменно посещал цеха, словно по расписанию. Претензий поступало всё меньше. Полной властью были облечены все помощники Иванова.

Иванов, Шпиль, Алехин и предзавкома Тимофеев переехали из обособленного городка ИТР в четырехквартирный дом-коттедж, недалеко от центральной площади. В их особняки поселили молодых специалистов.

Главный технолог Прокопьев по этому поводу сказал Иванову:

– Обитатели поселка ИТР считают ваш переезд в центр Поморска вызовом.

– А это не вызов – жить обособленно, подальше от семей рабочих, мастеров и других работников комбината? Забираетесь с вечера в свои домики и никуда ни шагу, даже в гости друг к другу не ходите.

– Мы просили построить в поселке ИТР небольшой клуб, Дом техники.

– Пожалуйста, стройте. Своими силами. Комбинат поможет. Я бывал в иных Домах техники, от праздника к празднику ни души. Никогда не увидишь семейного инженера. А молодой, он идёт туда, где весело. Я считаю – хватит обособляться.

– Некоторые считают, что вы добиваетесь, извините за слово, дешевого авторитета.

– Авторитет есть авторитет. Цену его определяют дела. Понижается ли авторитет Шпиля от того, что он руководит кружком кинолюбителей? Развел в подвале Дома культуры целую кинофабрику. И, к слову, ваша жена, Елизавета Андреевна, отличный музыкант, но вы ей, попросту говоря, не разрешили возглавить музыкальную школу.

– Она педагог. Работает в школе.

– И Антонина Васильевна, жена главного механика, педагог и тоже работает в школе, однако руководит университетом культуры.

– У Елизаветы Андреевны малолетний сын.

– А у Антонины Васильевны двое детей. И нет бабушки. Извините, Георгий Михайлович, но у меня впечатление, что вы чем-то недовольны? Всегда иронизируете… загадочно улыбаетесь…

– Да, я недоволен поморской действительностью. Не одним телевизором жив человек.

– Почему не уезжаете?

– Что это, намек на уход по «собственному желанию»?

– Ничуть. И вы это отлично знаете. Займётесь клубом юных техников?

Прокопьев помолчал, походил по кабинету.

– Что ж, сопротивляться вам бесполезно.

– Вы же воспитанник Кировского завода, потомственный представитель рабочего класса.

– Всё знаете, – неожиданно даже для самого себя улыбнулся Прокопьев. – Хорошо, принимаю клуб юных техников. А помещение?

– Поговорите с Алехиным, он стал специалистом по подыскиванию помещений.

– Леонид Федорович?!

– Ну да. Он же председатель правления Дворца культуры.

– Секретарь парткома комбината?

– А что здесь удивительного?

– Теперь вы окончательно убедили меня.

– По секрету, только никому не говорите. Чтобы без шума, трескотни и радиосообщений. Сделаем наш комбинат предприятием коммунистического труда?

– Сделаем, Иван Иванович.

По плавучему дебаркадеру, на который ступила Катя и её друзья, вышагивал высокий, в брезентовой куртке, грозный заведующий дебаркадером.

Коста прочел эмалированную дощечку: «Посторонним не входить».

– Интересно, кого здесь считают посторонними? Какой важный объект охраняет этот запрет? Тем более, я вижу, имеется «Зал ожидания для пассажиров». Кому же положено входить в кабинет заведующего?

Хмурый зав попросил освободить дебаркадер.

– Позвольте, я сперва прочту вот это…

На стене висел санбюллетень номер один, написанный от руки: «Острый гастрит». Кто-то старательно переписал содержание брошюры.

– Очевидно, в Поморске население повально болеет гастритом, раз потрачено столько труда, – сказал Коста.

По деревянным ступенькам взобрались на высокий берег Северной Двины. Катя любовалась ширью, простором, тихой красотой реки. Заметила волнение спутников.

– А вот и «Чайка» Бориса Ивановича.

Среди других моторок у причала белел катер Шпиля.

– Значит, Борис Иванович дома. Я ему дважды звонила, но никто не отвечал. Думала, что умчался на охоту или на рыбалку.

Но Бориса Ивановича не было в городе. Два дня назад в кабинете Шпиля произошло следующее. Вошёл Иванов.

– Пишешь? – спросил Иванов.

– Пишу.

– В Ялту?

– Именно.

– И сияешь?

– Еще бы.

– Можно задать лирический вопрос?

– Я за лирику.

– Почему мы, я – директор, ты – главный инженер, не ссоримся, не конфликтуем, как изображают нас в фильмах и пьесах?

– Очевидно, это нужно драматургам, а нам зачем?

– А всё же?

– Я не собираюсь занять твое место, не влюбился в твою Марину Анатольевну, хотя она чудесная и красивая. И это любят изображать писатели и драматурги.

– Значит, ты за лирику?

– Я уже сказал.

– И я за лирику. Так что летите, товарищ Шпиль, в Ялту. Завтра же.

– Правда?

– Правда. Уступаю очередь. Я поеду тогда, когда ты вернешься. Иди к Якову Соломоновичу, я ему передал приказ совнархоза о премии. Что скажешь?

– Нормальное отношение директора к главному инженеру.

И Борис Иванович улетел. Именно улетел. Это было два дня назад, и поэтому молчал телефон в квартире Шпиля.

– Хороший городок, – сказал Анатолий.

– В самом деле. Чистенький, новенький, – подтвердил Коста. – Красивый Дом культуры.

Свернули на другую улицу, к дому Шпиля. Навстречу шёл молодой человек, заметно выпивший:

– Товарищи, вы не встречали директора Иванова и главного бухгалтера Якова Соломоновича?

– Нет, – ответила Катя, которая знала обоих. – А в чем дело?

– Я выпил. Сильно выпил по случаю… Ну, неважно почему. Если меня встретит Иванов, он меня заставит сказать три слова: «Хорош, красив, интеллектуален». Если скажу точно, отпустит. Если не скажу – мрак! Поведет в штаб. Лично. Там тебя и на кинопленку и всякую другую профилактику. А мне нужно спешить на пристань, еду в Ломоносовск.

– Мы их не встречали.

– До свидания. Будем знакомы. Моя фамилия Тихоня. Саша Тихоня, техник… Прошу извинения. Я выпил сильно по случаю…

Из-за угла навстречу Тихоне с красными повязками на рукавах коротких пальто шествовали Иванов и Бурштейн. На лице главбуха скорбь и безответный вопрос: «За что?!»

– Ага! – сказал Иванов, увидев Тихоню. – А ну-ка, скажи!

Тихоня встряхнулся, вытянулся и произнес:

– Хорош. Красив. Интелле… инте… интелле… – дальше не мог.

– Ясно, – сказал Иванов.

– Нет, я только что правильно говорил. Вот они слышали.

Катя, Анатолий и Коста подтвердили.

– Это я от волнения. Спешу в Ломоносовск. У меня там в родильном доме жена, сын родился. Сейчас скажу: «Хорош. Красив. Интеллектуален», – твердо выговорил молодой отец.

– Уважительная причина, – заметил сердобольный Бурштейн.

– Когда родился сын? – спросил Иванов.

– Сегодня, в восемь часов двадцать шесть минут. Я записал.

К перекрестку приближалась «Победа», Иванов поднял руку.

– Отвезите товарища Тихоню в гараж.

– За что? Иван Иванович, зачем в гараж? – взмолился счастливый отец.

– Диспетчер нарядит машину в Ломоносовск. Поздравляю вас с сыном. Поезжайте к жене, товарищ Тихоня.

– Надо же подарок, он же нам первым сообщил, – шепнул Бурштейн.

Коста уже на ходу крикнул:

– Сейчас принесу!

Иванов поведал Кате, что Шпиль убыл в Ялту. Катя обрадовалась – маме не будет скучно.

Вернулся Коста с коробкой шоколада. Тихоню, прижимавшего к груди коробку, усадили в машину.

Катя, Анатолий и Коста направились на улицу Грибоедова, дом 18, квартира 6 к Тамаре Мухиной.

– Вот и сделали доброе дело. А вы, гуманист, не хотели идти патрулем, – сказал Иванов Бурштейну.

– Почему я не хочу? Но я не понимаю, почему я в выходной должен работать милиционером?! – горестно пожал плечами Яков Соломонович.

Администратор гостиницы «Двина» ещё издали улыбнулась Курбскому – как же, старый уважаемый клиент, и предоставила ему номер, двухкомнатный, с видом на реку, в котором всегда проживал щедрый Леон Константинович.

День и вечер помощник Джейрана томился. Он не знал, где живет и кем работает Катя Турбина. Несколько раз обследовал проспект Виноградова в надежде встретить её. Спутники «Неизвестной» то появлялись в гостинице, то исчезали. Проследить их не удавалось.

На другой день после завтрака Курбский принял два моральных удара. Гуляя по скверу, он заметил, что из здания совнархоза по ступеням спустились двое. Один из них, пожилой, с энергичным лицом, сел в машину. Другой пошёл навстречу Курбскому. Это был моряк в тёмном плаще с поясом. Он на ходу надевал перчатки… Взглянул на Курбского мимоходом.

– Не может быть! – почти вслух воскликнул Курбский.

Моментально повернул назад и непривычно быстро последовал за молодым моряком.

– Не может быть… Не может быть, – повторял Курбский, в то же время чувствуя, что не ошибся. То же лицо, такие же глаза, губы, тот же женственный подбородок…

Моряк зашёл в универмаг и задержался у отдела сувениров… Курбский стал рядом. Не выдержал… и каким-то хрипловатым шепотом, после извинения, спросил:

– Я вас, кажется, встречал… У меня ужасный характер, буду мучиться, если не вспомню.

Моряк улыбнулся.

«Он!» – уже не сомневался корпорант. Курбский терпеливо ждал, пока молодому моряку завернут покупку.

– Рад бы помочь вам, – сказал моряк.

– Вы никогда не жили в Петрозаводске?

– Жил. Я там окончил среднюю школу.

– Простите, как ваша фамилия?

– Иванов.

– Это фамилия вашего отца?

– Да. Впрочем, – моряк помедлил, – приёмного отца…

Курбский уже не сомневался: перед ним был его сын – Георгий. Как он удивительно похож на свою мать! Георгий вопросительно ждал. Курбский стал вдохновенно лгать: очевидно, он ошибся, молодой моряк похож на его школьную подругу. Очень похож.

– Мне говорили, я похож на свою мать, – моряк поклонился Курбскому, желая покинуть магазин.

Курбский вышел из универмага вместе с моряком.

– Вас зовут…

– Георгием… Мать звали Евгенией Васильевной…

– Вы живете с матерью?

– Нет. Мама умерла, когда мне было шесть лет. Меня усыновил инженер предприятия, на котором она работала. Сейчас отец работает здесь, в Поморске, директором комбината… Фамилия его Иванов.

– Это ваш отец уехал на машине?.. Я видел вас у подъезда совнархоза.

– Да.

– Любопытно, кем был ваш отец и где он сейчас?

– Мой отец, как мне известно, был подлецом. Возможно, он жив, но я не хотел бы встретиться с ним. – Георгий бесцеремонно повернулся и ушёл.

В шкатулке матери хранилась фотография: мать рядом с красивым мужчиной. Георгий догадался, кто перед ним.

Курбский бессмысленно топтался на тротуаре, повернул в сторону гостиницы и снова в ту сторону, куда ушёл Георгий… Затем пошёл в сквер театра. Сел на скамью. Встал. Сел на другую скамью. Размышлял путано, с целью убедить себя, что поступил правильно, – зачем он нужен сыну? Кто он? Бродяга, пусть с миллионом, но всё же бродяга. Нет, он не станет объявлять себя.

Всё же в гостинице расспросил – кто такой Иванов, каков он? Ему ответили: Иванов директор комбината. О-о-о! Побольше бы таких.

Катю Турбину Курбский наконец встретил у почтамта часов в пять дня. Она опустила письмо в ящик. Курбский приподнял шляпу. Катя не удивилась, не выразила восторга, улыбнулась как знакомому.

На его вопрос, где она работает, Катя ответила:

– В городской прокуратуре. Извините, я спешу. Меня ждут. Мы ещё встретимся. – И вошла в трамвай.

Курбский стал у ограды набережной, обмякший, тусклый. В сторону моря шёл красавец теплоход «Вацлав Боровский».

Курбский с какой-то злобой смотрел ему вслед, его раздражало название теплохода, пассажиры, как ему казалось – веселые, беспечные…

Он не знал, что на этом теплоходе в дальнее плавание уходит воспитанный Ивановым инженер-механик Георгий Иванов.

– Стоило тащиться сюда, – пробурчал междугородный авантюрист. – Главное, «мы ещё встретимся». Чего захотела! – Он энергично плюнул в реку.

Ночью он метался по номеру, пил коньяк и клялся: пойдет к Георгию и расскажет ему… Всё расскажет. Что он человек без паспорта, что у него нет трудовой книжки, что он подручный негодяя, мерзавца, человека без совести и чести… Он расскажет, как он мечется по городам, боится каждого милиционера, соседа по купе, гостиничную горничную, боится стука в дверь… Что золотые миллионы, заграбастанные им в течение двадцати лет, в особенности в первое десятилетие после войны, не принесли ему ни грамма счастья. Что ни на кого нельзя положиться, что он готов сдать государству всю миллионную валюту, только бы его не тронули…

А утром… Утром, приняв душ, позавтракав в номере и прогулявшись по набережной, он уже думал иначе:

«Ерунда! Никаких исповедей. Я уже привык быть миллионером».

В шесть утра Яшу провожали Зося, её мама и сержант Горпинич. Сержант нес плетеную корзинку. В неё Зосина мама утрамбовала жареную курицу, пирожки с мясом и творогом, баночку варенья, домашнюю колбасу, котлеты, яблоки, груши и десяток коржиков, с расчетом, что Яше в Харькове предстоит пересесть на другой самолет и он может проголодаться. У Зоей ещё больше порозовели щечки, мама всплакнула, Горпинич взял под козырёк, и самолет взмыл. Яша на прощанье крикнул:

– Привет гетману!

Через три часа Зося получила, сама приняла, нежную телеграмму из Харькова, а вечером из Сухуми.

Телеграмму читала вся смена. Не одна девушка сетовала на свой характер, не позволивший ей в дождь вручить телеграмму адресату, у памятника Богдану Хмельницкому.

Да, чутким надо быть всем, даже телеграфисткам.

Ровно в час дня Яша с чемоданом в одной руке и продкорзинкой в другой стоял у памятника Нестеру Лакобе.

Идёт Андрей. Не идёт – бежит.

– Теперь вехами в моей жизни будут монументы, – провозгласил Яша, указывая на памятник.

– Где ты пропадал? – возмутился Андрей.

– Я женился.

– С ума сошёл?!

– Тогда я счастливый сумасшедший. Хочешь есть? Я умираю с голоду.

– Пойдём в кафе.

– Какое кафе, у меня тут на месяц пирожков и котлет.

– Неужели теща?

– При том лучшая на Украине.

Подошёл фотограф артели «Силуэт».

– Сфотографируйте нас.

Яша заставил Андрея взяться одной рукой за корзинку. Так фотограф и запечатлел их.

– Срочный заказ, – сказал Яша фотографу.

– Утром будут готовы.

Утром Яша отправил фотографию авиапочтой. Он и Андрей вцепились в корзинку. Конечно, фотоартели «Силуэт» не удалось полностью запечатлеть восторг Яши и Андрея, обладавших таким сокровищем.

– Это пижонство – жить в гостинице, – сказал Яша, – мы ещё не столь богаты. Мне в самолете дали адресок одной хозяйки. Направляемся прямо к ней. Всё-таки конец сентября, дикие волны учащих и учащихся схлынули, сейчас в Сухуми на частной квартире можно пожить несколько спокойней, чем в цыганском таборе.

Яша и Андрей поселились у хозяйки Аси и Кати.

– Я с шести утра почти ничего не ел, – ужаснулся Яша, раскрывая корзинку.

Хозяйка умилилась:

– Сразу видать, что из порядочного семейства. Мама готовила?

– И жена.

– Сейчас сготовлю вам кофе по-турецки, такой вы ещё никогда не пили.

Хозяйка, потрясая тучными формами, поспешила на кухню.

– Ты в самом деле женился? – недоверчиво спросил Андрей.

– Почти. Мы с Зосей подали заявление в загс. Разыщем Николая Мухина и поедем в Киев на нашу свадьбу. Я уже написал маме.

Андрей померк. Он вспомнил Лялю. Ему не сопутствовало счастье…

– Не горюй, друг, приедем в Киев и обратимся к гетману… Всё может быть.

Друзья уселись за стол. Яша, размахивая руками, так увлекательно рассказывал о Зосе, её маме, сержанте Горпиниче, что Андрей, охваченный волнением, незаметно съел половину содержимого корзинки.

Утром приступили к розыску Николая Мухина. Яша одобрил первый шаг Андрея. Зашли в милицию. И, увы, не вовремя. Сухуми посетило высокое милицейское начальство из Тбилиси. Дежурный учтиво, не перебивая, выслушал Яшу и наконец спросил:

– Какого числа пропал ваш брат? Где он проживает? Представьте его фотокарточку и напишите заявление.

– Я вижу, он всё понял, – шепнул Яша Андрею.

– Зайдём в другой раз, – сказал Яша лейтенанту. Но лейтенант уже не слышал.

– Кто знает больше милиции? – спросил Яша на улице.

– Журналисты. Газетчики, – догадался Андрей.

– О! – Яша многозначительно поднял палец.

В редакции абхазской газеты выслушали Яшу (говорил только он) и вспомнили… Да, в селе Киндли живет русский парень по имени… по имени…

– В Киндли я уже был, – вздохнул Андрей. Назвали ещё двух парней, но к одному приехала мать, к другому сестра и отец.

Яша и Андрей поблагодарили и спустились этажом ниже, в редакцию русской газеты.

Сотрудники любезно сообщили – в селе Киндли живет парень…

– В Киндли мы уже были.

– В Гудаутах живет парень. Но к нему приехала мать. Есть ещё один.

Впрочем, о всех русских, кто живет в абхазских семьях, знает фотокорреспондент газеты, он пишет о них книгу, даже ведет картотеку. Но фотокорреспондент сейчас в Москве, вернется дней через десять. Он приедет и сразу скажет всё о Николае Мухине.

– Всего десять дней.

– Без нашего фотокорреспондента вряд ли вы найдете сына подполковника Мухина.

Газетчики остаются газетчиками, их уже дразнил интересный материал: сын Героя Советского Союза, защищавшего Закавказье от фашистов, воспитан абхазцем, соратником погибшего.

– Нам ничего не остается, как ждать и купаться в Чёрном море, – сказал Яша.

– Я вернусь в Ломоносовск.

– Я не понимаю, кому Борис Иванович поручил?..

– Я тебе кое-что скажу, и ты сегодня же отправишь меня домой.

Андрей рассказал о Панкове и Тернюке. Он лично видел – Тернюк сунул деньги Панкову. Тернюк – малограмотный делец – не может быть просто приятелем начальника управления. В Ломоносовске, надо понимать, готовится какая-то махинация с лесом, и, следует полагать, крупная.

– Все наряды проходят через мои руки, очевидно, я до сих пор хлопал ушами, как последний осел, – продолжал Андрей. – Ты и без меня найдешь Николая Мухина.

– Поезжай. Общественный долг выше семейного, – без тени патетики согласился Яша.

Тамара Григорьевна Мухина, завуч поморской средней школы, не предполагала, что ей всего двадцать два года, что она не была дважды замужем и тем более, что она дочь подполковника, Героя Отечественной войны.

А ведь именно с этим сообщением к ней направилась оперативная тройка: Катя, Анатолий и Коста.

Завуча Тамару Григорьевну ценили в роно, возносили в гороно. В её школе никогда ничего особенного не случается. На Тамару Григорьевну можно положиться, у неё настоящий характер, она выжила не только двух мужей, но и двух директоров школы. Сейчас на очереди третий.

Подняв суховато-хрящевидпый палец, завуч произносит:

– Спокойствие! – И оно наступает.

Черные глазки царицы Тамары (так её величают старшеклассники) пронзительны и лишают дара речи будущего изобретателя, летчика, инженера, чемпиона, певицу, врача…

Как-то Иванов, идя на комбинат, поднялся на второй этаж школы с благим намерением – предложить помощь во время очередного ремонта. Царица Тамара бесцеремонно взяла его за рукав и повела к выходу.

– Вы меня знаете? – сказал Иванов.

– Спокойствие! Знаю. У нас школа. И вы посторонний.

– Извините.

Иванов покачал головой. Вечером спросил младшего сына, восьмиклассника:

– Говорят, в вашей школе справедливый завуч?

– «Спокойствие»?! Царица Тамара? Укротитель. Только что хлыстом не действует, инструкции нет.

Коста нажал пуговку звонка. Дверь открыла завуч.

– Здравствуйте, мы хотели бы видеть Тамару Мухину.

– Почему Тамару? – черные точки на миг уставились на Катю, губы сжались. – Меня зовут Тамарой Григорьевной. Откуда вы знаете, что я дома?

– Мы не знали, – сказал неразговорчивый Анатолий. – Если вы – Тамара Григорьевна Мухина, просим извинения. Тамаре, которую мы хотели видеть, не более двадцати двух лет.

– Больше вам делать нечего, как разыскивать своих подружек?

– О наших делах, я полагаю, вам трудно судить.

– Наверное, фрукты привезли?

– Зачем? Как мы видим, они и в Поморске имеются, – сказал Анатолий.

– Еще грубите! А вы, девушка, подумали бы раньше, чем заводить знакомство с подобными приезжими.

Царица Тамара хлопнула дверью.

– Что поделаешь, первая Тамара оказалась не очень любезной; – улыбнулась Катя.

– Следующая по списку Тамара живет в городе Ломоносовске, работает в драмтеатре костюмершей. Сегодня возвращается из отпуска, – прочитал Анатолий.

– Не сетуйте на меня. Я вас потащила в первую очередь в Поморск, хотела познакомить с Борисом Ивановичем и показать вам комбинат, – огорчилась Катя.

Четыре часа без отдыха втроем осматривали грандиозный комбинат, с его двадцатью четырьмя пилорамами. Такого количества пилорам нет ни на одном лесопильном заводе в мире.

Проследили процесс движения бревен по бассейну, гидролоткам, подъёмникам и на электротележках к пилорамам. Ознакомились с варкой целлюлозы, выпуском высоких сортов бумаги.

Вечером сидели в кафе на втором этаже Дома культуры. Танцевали. Возбуждённые, довольные, что повидали чудесный городок, приветливых северян, Поздно вечером вернулись на дебаркадер.

В Ломоносовск их увозил «Балхаш», старенький пароходик с полосатыми тентами.

С моря дул северный ветерок. Двина пенилась. На гребнях плясали блики прибрежных огоньков, лесозаводов, бирж, бумажных фабрик и тысячи судов.

Катя тотчас после приезда в Ломоносовск отправила Клавдии Павловне в Ялту пространное письмо авиапочтой.

«Мамочка, родная моя… Уверена, ты не станешь упрекать меня за досрочное возвращение… Я решила помочь найти Тамару Мухину…»

Письмо ушло с пометкой «до востребования» и прибыло на другой день после отъезда Клавдии Павловны из Ялты. Увез её на теплоходе «Абхазия» Шпиль.

Клавдия Павловна и её соседка по комнате шли по утреннему маршруту отдыхающих – на почтамт, спросить, нет ли «до востребования».

У самого тротуара замедлила ход машина, открылась дверца и какой-то гражданин в светлом костюме, раскрыв объятия, ринулся на обеих женщин. Клавдия Павловна в тёмных очках не узнала Бориса Ивановича. Он же, сомкнув объятия, стал целовать её, очки повисли на одной дужке. Приятельница Клавдии Павловны вовремя подхватила их.

– У нас пятьдесят минут до отхода «Абхазии»… Укладывай чемодан!

– Это мой муж, – как бы оправдываясь, объяснила Клавдия Павловна своей спутнице.

– Мы опаздываем…

– Мои туфли у сапожника.

– Вернемся через десять дней и выручим их.

– Я побегу за туфлями, – предложила соседка.

Шпиль метался по комнате, бросал в чемодан Клавдии Павловны вещи её соседки. Пришлось вновь опорожнять чемодан, на дне его Клавдия Павловна обнаружила кофточку приятельницы. Соседка принесла туфли и с ужасом увидела в руках Бориса её купальный костюм. Тут же к нему применили санкции – вытолкали за дверь.

Чемодан уложен, туфли надеты на босу ногу.

– Я бы с удовольствием прокатилась на теплоходе по морю. Давно мечтаю. Но билет… – сказала соседка.

Борис Иванович не дал ей закончить:

– Устрою. Ручаюсь. И у нас ещё нет билетов.

– Как же?!

– А вот так… Укладывайте чемодан.

И начался второй аврал. Платья утрамбовывались, во все углы пихали мыльницу, зубную щетку, зеркальце, бигуди, одеколон, чулки. Купальные туфли соседки Борис Иванович сунул в карман. Хозяйка впопыхах содрала с него за лишних двое суток. Наконец чемоданы, сумки, плащи в машине, сами кое-как уселись – и в порт.

– Капитан – мой напарник. Мы с ним караулили огороды в далеких местах. Сейчас летели вместе до Симферополя. Он из Москвы радировал на «Абхазию» оставить каюту первого класса. Не волнуйтесь, Валентина Михайловна, капитан вас устроит. Чудесный человек! Читал мне лекции по кораблевождению и астрономии, когда мы охраняли картофельное поле.

Капитан уже ждал. Спустился по трапу навстречу гостям.

– Мы плохо себя ведём. Захватили с собой нашу знакомую, – сказала Клавдия Павловна.

– Устроим, – коротко заверил капитан. Валентина Михайловна с ужасом всплеснула руками:

– Во дворе на верёвке остались мои… платочки.

– Не пропадут, – уверенно заявил Борис Иванович.

– Прошу. Через пять минут уходим, – поторопил капитан.

Валентину Михайловну временно поместили в каюте радисток. По просьбе Клавдии Павловны капитан «Абхазии» запрашивал «Адмирала Нахимова»: нет ли на его борту Кати Турбиной? Репродукторы теплохода убедительно просили Катю Турбину зайти в радиорубку. Наконец «Нахимов» сообщил:

«Катя Турбина убыла в Ломоносовск, на борту её подруга Ася Виноградова, она просит не беспокоиться – Катя здорова, всё в полном порядке».

Клавдия Павловна уверяла, что она совершенно не беспокоится, и послала срочную радиограмму в Ломоносовск.

Анатолий и Коста вошли в театр через служебный ход. Их направили к главному администратору.

– Тесен мир! Сухуми прибыл в Ломоносовск, – сказал главный администратор, высокий седой флегматик Семён Яковлевич Бродовский, переживший на своем театральном веку двадцать три директора драматических театров. – За свой век я выдал сто пятьдесят шесть тысяч контрамарок и создал успех тысячам плохих пьес, – заявил Бродовский.

Коста, весело улыбаясь, пожал руку театральному философу.

Три года назад Ломоносовский драмтеатр совершал гастрольную поездку в Абхазию. Коста старательно привлекал внимание к спектаклям театра по радио и в прессе.

– Если вы приехали к нам за семгой или икрой, даже красной, то её в Ломоносовске нет. Рыбу нам привозят из Москвы. Я очень рад вас видеть, Коста. Но вам увидеть что-либо интересное в нашем театре не придётся. Репертуар не тот. Даже я уже не тот. Десять лет боролся с собесом, не хотел брать пенсионную книжку, теперь, кажется, придётся.

– У вас сегодня премьера? Интересный спектакль?

– Я же ещё в Сухуми говорил: допустим, есть мало-мальски интересная пьеса. Так для неё нужны ещё интересные актеры. Допустим, есть такие актеры. Так нужен ещё интересный постановщик-режиссер. А если нет ни того, ни другого и ни третьего? Приходите, посмотрите.

– Неужели нет хороших пьес?

– Правильных пьес сколько угодно, но интересных пока не видно. Мы и зритель никак не поймем друг друга. Мы ему показываем, как надо жить, а зритель хочет, чтобы ему показывали, как не надо жить. Вы меня поняли?

Анатолий рассмеялся.

– Вот первый человек, который меня понял, – сказал Бродовский.

– А новая пьеса, которой вы открыли сезон?

– Пьеса неплохая.

– А спектакль?

– Тоже неплохой.

– А сборы?

Бродовский показал выразительный кукиш.

– Вы понимаете, когда сам главный режиссер-постановщик пьесы ушёл со второго действия и сказал: «Я подобной дряни ещё не видел».

– Так ваш главный режиссер и сказал? – удивился Анатолий. – Почему же он поставил его?

– На это может ответить только сам постановщик. Коста улучил момент и объяснил причину, побудившую их посетить театр.

– Тамара Мухина? Есть такая. Славная девушка. Действительно она воспитывалась в детском доме. Но если она дочь погибшего Героя, то сперва с ней должен поговорить я. Надо подойти деликатно.

Через четверть часа Бродовский вернулся.

– Ребята, это не та, которую вы разыскиваете, её фамилия Мухина по мужу. Сама из Вологды. У неё есть сестра, старшая. Её девичья фамилия Короткова. Приходите вечером, посмотрите спектакль. Пропуск на два человека или на четыре?

– На три, – улыбнулся Коста.

– Начало в девятнадцать часов.

После спектакля зрители, очень спокойно смотревшие пьесу, весьма взволнованно мчались к трамваю.

По поручению Джейрана Илона гнала машину в Загорск к духовному лицу. Сзади сидела кривая Мотя.

– Побываешь на богослужении, – сказала ей Илона, усаживаясь в машину.

– На что мне этот цирк. Я попов сроду не терпела. Одне аферисты.

Илона взяла Мотю, чтобы та разузнала, где ей лучше всего повидать духовное лицо. Через час после прибытия в Загорск Мотя, потолкавшись среди богомолок, доложила:

– Не иначе как дома. Живет за оградой, недалеко от их духовного училища.

Духовное лицо приняло Илону в небольшой гостиной с ярко-жёлтым паркетом и дорогой старинной мебелью. Высокий, плечистый, в тонкой тёмно-лиловой рясе. Спросил любезно, но с льдинкой в голосе:

– Чем могу служить?

Илона вручила письмо. Духовное лицо предложило Илоне кресло, а само, стоя, вскрыло письмо. Прочитало. И протянуло ей письмо:

– Не имею чести знать такого…

– Позвольте, вы отец Нифонт?

– Я. Возьмите письмо.

– Но тот, кто вручал его мне, сказал…

– Повторяю, не имею чести знать.

– Я не возьму его, – Илона всхлипнула.

– Как угодно.

Духовное лицо энергично изорвало письмо и обрывки бросило на стол. Затем открыло дверь. Вошла послушница и стала у двери. Илона, пылая, не глянув на духовное лицо, вышла.

Сев в машину, долго нажимала стартер. В таком состоянии ехать нельзя, до аварии один шаг. Мотя понимающе молчала. Так просидели около десяти минут.

…Зачем она мчалась сюда… Еще год назад поклялась – с Джейраном больше никаких дел. Но этот попик, как его окрестил Курбский, способен на любую гнусность. Еще предлагал ей перебраться с ним за границу. Надо было быть безмозглой. Что ей там делать? Здесь она защищена законами, у неё есть имя, жена ученого. Л там? Этот иезуит ограбит её и продаст кому угодно.

Вспомнила Ладогова. Она его видела в Сухуми. И улетела в Москву, в Загорск. И всё из-за Джейрана. Надо узнать, не вернулся ли Ладогов или как скоро вернется в Москву.

Ладогов опять занимал её, как в те дни, когда она очаровывала этого мужлана Прохорова по указанию Джейрана и Курбского. Тогда она встретилась с Ладоговым недалеко от дачи прохвоста Дымченко. Вспомнила – каким тоном Ладогов произнес: м-да!

В тот день Илона ещё долго слышала «м-да» Ладогова. Высадив из машины Прохорова, Голицына не поехала на Малую Бронную домой, она с досадой гоняла черную «Волгу» по набережной Москвы-реки. Ладогов не выходил из головы. Плевать на его убеждения. Стоит забросить сеть. А вдруг! Курбского, Джейрана и всю эту суету к черту! Кутина в два счета вон. Жена Ладогова – не препятствие. Смазливая мещаночка – и только. Интересно, где он бывает?

На другой день Илона позвонила к Дымченко. Потребовала городской адрес Ладогова… И вообще что он знает о нём.

– Это гранит. А вообще чует каждого за версту.

– Вас не об этом спрашивают.

Разговор велся без упоминаний фамилий, имен.

– Мое дело предупредить.

– Номер его машины? Личный?

– Узнаю.

– Где бывает?

– Не знаю.

– Чем увлекается?

– Как все, футболом.

– А ещё?

– Не знаю.

– А что вы знаете?!

– Позвольте спросить, что случилось? Мы можем: встретиться?

– Никогда.

– Хорошо, узнаю. Позвоню вам.

– Я сама позвоню вам завтра. К концу дня.

Дымченко в равной степени был стяжателем и трусом. Звонок Илоны перепугал Дымченко. Что же случилось? Он встревожился.

Тридцать лет назад Влас Дымченко написал первую ложь в анкете. Не упомянул, что старший брат Афанасий атаманствовал в Винницкой области в бандах петлюровца Шепеля. Самого Власа Дымченко в 1930 году выслали вместе с отцом, крупным хуторским кулаком, в Казахстан. Из Казахстана Влас сбежал в том же 1930 году, работал кочегаром в Тюмени. Окончил плановый институт в Саратове. В паспорте изменил отчество, вместо «Григорьевич» поставил «Тимофеевич», взял отчество родственника-бедняка, которого тоже звали Власом.

Дымченко, несмотря на звонки Джейрана и Тернюка, оттягивал подписание распоряжения на незаконное получение леса. Когда позвонила Илона, он сообщил ей номер «Москвича» Ладогова.

К концу рабочего дня Илона подрулила к стоянке машин на площади Ногина и заметила двухцветный «Москвич» Ладогова. Минут двадцать шестого Ладогов сел в машину и поехал через площадь Дзержинского по Сретенке. Чёрная «Волга» шла следом. Ладогов вел машину по Ярославскому шоссе. Недалеко от поворота в сторону Яузы Илона стала обгонять Ладогова, замедлила ход и застопорила. Ладогову оставалось либо объехать её, либо остановиться. Илона вышла из машины.

– Я узнала ваш «Москвич». Здравствуйте.

Ладогов усмехнулся. Илона протянула руку. Александр Сергеевич пожал её.

– Домой, на дачу?

– Да.

– Торопитесь?

– Как всегда.

– Всё решаю мучительный вопрос – обзаводиться ли дачей?

– Собственная дача требует самоотверженности.

– А всё-таки?

– Мы неудачно стали. Мешаем движению.

– Уделите мне несколько минут.

– Пожалуйста.

Илона проехала около километра и стала у обочины. Надела черные перчатки и торопливо подняла капот «Волги». Ладогов спросил, в чем дело.

– Сама не знаю. Всю дорогу капризничает.

Ладогов предупредил – автомобилист он плохой, однако вывернул свечи… Одну свечу заменил. Илона нажала – всё в порядке.

– Вот видите, без вас я бы, как говорят шофёры, загорала где-нибудь. Вы торопитесь?

– Да. За тестем. В городе ждёт жена. Мы втроем едем в театр.

– Завидую вашей жене. Спасибо за помощь. Нарушив правила, установленные Джейраном, Илона, как бы мимоходом, сказала:

– Позвоните мне, – и назвала номер телефона.

– Хорошо, запомню.

Чёрная «Волга» понеслась дальше. Ладогов свернул влево.

«Позвонит или не позвонит?» – гадала Илона, возвращаясь в город.

Ладогов несколько раз повторил номер телефона приветливой, красивой женщины.

Утром, приехав в управление, Ладогов увидел в приёмной Дымченко с папкой «На подпись». Дымченко поклонился и хотел покинуть приёмную.

– Что у вас? – спросил Ладогов. – Зайдите ко мне.

Дымченко покорно последовал за ним.

– На подпись?

– Нет.

В папке лежало два приготовленных распоряжения – одно на три тысячи кубометров и другое на две тысячи для «Межколхозстроя», который представлял Тернюк.

– Скажите, Влас Тимофеевич, вы знакомы с той дамой, которая куда-то везла Петра Филимоновича?

Дымченко побагровел, слегка забарабанил пальцами по папке.

– Впервые видел её.

– Нет, не впервые. Вы её видели в кабинете Петра Филимоновича. Я припомнил.

– Не обратил внимания.

– На неё нельзя не обратить внимания. Я всё знаю.

– Что вы знаете, Александр Сергеевич… Не пойму вас.

– Скоро поймёте.

– Вы разговариваете со мной в таком тоне, как будто я… Я работаю в управлении двадцать лет.

– Это довод для пенсии. Я знаю, что у вас в папке. Распоряжение на отпуск непланового леса. Покажите папку.

– У меня тут чисто личное.

– Личное я читать не буду. Покажите издали, если на бумагах нет нашего штампа, я принесу извинение.

Дымченко что-то проворчал и быстро вышел из кабинета. В приёмной никого. Дымченко сунул папку под небольшой застекленный шкаф и помчался в уборную.

Ладогов поручил секретарю немедленно принести ему копии бумаг, заготовленных отделом Дымченко вчера и сегодня.

– Я встретила Власа Тимофеевича, – сказала секретарь, – он вылетел из приёмной как ракета.

– С папкой?

– Без папки.

– Тогда поищите, пожалуйста, его папку в приёмной.

Стол заперт. Шкаф также. Под столом ничего нет. Секретарь пошарила линейкой под шкафом. Показалась папка.

Через два часа Прохоров выговаривал Ладогову:

– Недоверие только нервирует аппарат… Ты выслушай. Отпуск леса «Межколхозстрою» согласован со мной. Дымченко заготовил два распоряжения. На две тысячи и на три. Какое я захочу подписать. Ты на него нажал, человек он больной… Животом страдает. Его схватило, он в приёмную, никого… До отдела бежать далеко, сунул папку под шкаф… и в уборную… Я смеялся, когда он рассказывал. Тем более мы ему, старому служаке, недавно вкатили выговор с предупреждением… А что он покровительствует украинцам, землякам, конечно, неправильно. Но понять человека можно.

– Всё это складно, но неладно, – сказал Ладогов и вышел из кабинета Прохорова.

Прохоров подписал распоряжение на две тысячи кубометров третьего сорта. Второе распоряжение подписал Дымченко, точно подделав подпись Прохорова.

Подделывать подписи он давно умел. Дымченко считал, что Прохоров никогда не вернет ему тысячу пятьсот рублей, а в убыток работать не хотел. И кто там станет проверять, сверять подписи? Распоряжение в Ломоносовск поступит к своему человеку, Панкову, начальнику лесотехнического снабжения. И концы в воду.

В сквере на площади Ногина Дымченко вручил Тернюку два распоряжения на пять тысяч кубометров. Взамен получил крупную сумму для себя, Джейрана, Илоны и Курбского.

Илона позвонила Дымченко, её интересовал Ладогов.

– Уехал в командировку. Надолго. За границу.

– Нет бога! – воскликнула Голицына.

Сегодня Илона гоняла машину по тихим улицам-бульварам в районе «Мосфильма». Она пылала, духовное лицо нанесла ей наглую пощечину. Верно сказала Мотя: «Одне аферисты».

Не успела приехать домой, переодеться, как позвонил Джейран, он уже в Москве. Назначила ему свидание у оперетты. Двуликий Ян ждал её у колонны Концертного зала. Благообразный, с небесными глазами, в толстом добротном пальто, великолепной шляпе, ни дать ни взять – доцент, преподаватель консерватории, или художник-реставратор.

Джейрану не понравилось, что на заднем сиденье торчит остроглазая Мотя с поджатыми губами. Машина покатила в сторону Северного речного вокзала.

– Она зачем? – тихо спросил Джейран.

– Так нужно.

В химкинском парке Илона выбрала укромную скамью, по аллее патрулировала Мотя.

– Что за штучки? – сказал Джейран, кивнув в сторону Моти.

– Сейчас узнаете.

Голицына с обидой передала всю сцену у духовного лица, щеки её густо порозовели. Закончила сообщение неожиданной реляцией:

– Всё. На этом, Ян Петрович, наше знакомство прекращается.

– Бросьте. Дамская истерика. Пройдет.

– Повторять не стану. Я вас больше не знаю.

– Пожалуйста. Но и от меня не ждите ничего доброго.

– А вы когда-нибудь делали добро?! Не угрожайте мне.

– Угрожаю не я, а ваше соучастие, в делах.

– Каких делах? Что мне могут предъявить? Что дурачила разных хлюпиков, самовлюбленных позёров, болтунов, невежд, притворщиков?

– А с какой целью, позвольте вас спросить?

– Я им не ставила условий, не подкупала, ни о чём не просила… Даже им нельзя предъявить серьёзных обвинений, они повинны в одном, что давали общие распоряжения, не ведая, что ими воспользуются такие, как вы. А вот их подчиненные, которые были вашими агентами и наживали миллионы, их будут судить иначе.

– Постараюсь, чтобы вы сидели на скамье рядом с нами.

– Если меня найдут. И даже в этом случае я останусь жива, в отличие от вас. Я расскажу суду, как вы совратили меня, как всегда держали пальцы на моем горле, всегда кружили вокруг меня, как хищники. Во что вы меня превратили? Кто я? Вон та девушка в газетном киоске наверняка счастливее меня… Что мне дали ваши деньги, на что мне бриллианты, меха… Весь этот шик? Мне как-то одна женщина сказала вслед ужасное слово: шкура. Я только сейчас вспомнила об этом. Она была права. Послали меня к этому негодяю в рясе. Как я счастлива, что не послушалась и не покупала у вас валюту, разные камушки…

– Вы поступали, как все женщины, боялись переплатить.

– Хотя бы и так.

– Теперь понятно, почему вы взяли с собой вашего архангела.

– Еще бы. Вы способны убить меня в машине и бросить на дороге. Или здесь, на скамье.

– Хорошо, я оставлю вас в покое. Вы мне больше не нужны. – Глазки Джейрана снова стали небесными, он похлопал Илону по руке и сказал пасторским голосом: – Я вас всегда уважал за искренность… Мир. Довезите меня до города.

– Я не еду в Москву. Здесь достаточно такси.

Джейран пошёл к речному вокзалу. Такси не было.

Он поднялся на ступени. Ждал. Вдруг «Волга» Илоны вышла на магистраль и повернула в сторону Москвы.

Засунув руки в карманы пальто, шеф корпорантов со ступенек смотрел на стенды фотовыставки, украшенные крошечными красными флажками. Он зло прищурился: они напоминали ему флажки во время облавы на волков!

Бур горевал, Ломоносовск превратил его в затворника.

– Это надолго? А если он целый год не покажется здесь? – допытывался Богдан у Воробушкина.

Бур кипел и сверкал глазами, как исконный горец. И главное, он довольно часто видел Катю Турбину… Из окна. И только. Ему было запрещено выходить на улицу. Воробушкин поселил Богдана в квартире по соседству у одинокой пожилой женщины, шеф-повара магазина «Кулинария».

Павла Дмитриевна, приютившая, как она выражалась, «приятного, вежливого, работящего» Бура, требовала от него одного: говорить, что он хотел бы поесть завтра. Специальностью шеф-повара были пирожки. В Бур скрещивал руки на груди и глазами человека, которого хотят выбросить за борт корабля, умолял:

– Дорогая, неоценимая Павла Дмитриевна, я уже ел пирожки… с печенкой, капустой, творогом, яйцами, вареньем, морковью, мясом, рыбой, слоеные, жареные, нежные, румяные, замечательные. Прошу вас, я потолстею… Я погублю талию. Потеряю общий привлекательный вид…

– Ну, у меня не ресторан! Не знаю, чем ещё кормить тебя.

И снова к борщу, бульону, супу подавались всех видов пирожки. Бур не сидел без дела, окрасил двери, окна, проциклевал и покрыл лаком нехитрую мебель, разобрал и, главное, собрал стенные часы… И они пошли.

Его навещал Воробушкин и занимал беседами.

– Не появился? – с надеждой спрашивал Богдан.

– Появится.

– Какая электронно точная уверенность!!

– Даже гениев губят три вещи: высокомерие, властолюбие и пренебрежение к диалектике, а в другом случае и стяжательство. По этим веским причинам погиб Рим, Наполеон и прочие, коих я не желаю упоминать, – улыбаясь говорил спокойный Воробушкин.

– А если человек не стяжатель?

– Его может погубить одно высокомерие или пренебрежение к обстановке и настроению окружающих. Взвесьте, от чего гибнут бюрократы. Так что побольше выдержки, товарищ Бур. Кстати, откуда у дагестанца такая фамилия?

Этим вопросом Воробушкин отвлек его от очередных горестных излияний.

– Почему Бур? Да? На этот вопрос нельзя ответить без научного исследования. В создании истории СССР, как известно, некоторое участие принимали конные армии и отдельные кавполки. Один из них в Великую Отечественную войну дрался с фашистами в предгорьях Закавказья под командованием славного и храброго командира Григория Ивановича Мухина. В этом замечательном полку воевало восемнадцать национальностей: аварцы, кумыки, лаки, грузины, армяне, абхазцы, горские евреи, абхазские эстонцы и негры и, конечно, много кубанцев – русских. Командир полка подполковник Мухин уроженец Краснодара. Одним эскадроном командовал мой отец Бекбуров Ибрагим Алиевич. Понятно? Нет? Продолжаем исследование. Еще в тысяча девятьсот двадцатом году под Перекопом, когда Ибрагим Бекбуров командовал кавзаводом, ему уже не нравилось слово «бек». Взяв Перекоп, Ибрагим сбросил в море Врангеля, заодно и «бека». Остался – Бур. Это одна версия. Вторая: Буром величали его конники. «Наш Бур славный командир», – говорили они. Так что моя фамилия сотворена историей.

После установления истоков фамилии Богдана собеседники вернулись к неисторической теме. Евгении пояснил: вам разрешается прогулка только поздней ночью и то в сопровождении Воробушкина. Нельзя забывать: в городе Курбский и Филимон Гаркушин, – следовательно, сюда может прилететь Джейран.

Бур хотел было возразить, но Воробушкин поднял палец.

– Указание вышестоящей оперативной инстанции им лучше известно. Джейран не минует Ломоносовск. Так что наберитесь терпения.

– Я этим занимался восемь лет.

– Вот ваша тренировка и пригодится.

Деятельная Катя Турбина не преминула вовлечь в поиски Тамары Мухиной дружественную ей милицию, в частности Евгения Воробушкина. При упоминании имени отца Тамары, подполковника Мухина, у лейтенанта появилась неопределенная улыбка.

– Вы что-нибудь знаете о Тамаре?

Что поделаешь? Воробушкин поведал о сыне командира эскадрона Ибрагима Бура. Евгений доверил Кате тайну затворничества Богдана, во-первых, как другу, во-вторых, как помощнику прокурора.

Катя не медля отправилась к Буру.

Затворник в эту минуту был не в лучшем виде: в майке, затрапезных брюках, тапочках на босу ногу, небритый, он чинил утюг.

Стук в дверь, машинальное: «Войдите». И… в комнату вошла Катя. Бур схватил с вешалки пальто и надел его. Получился ещё более прелестный вид.

– Извините… Я зайду минут через десять, – смилостивилась гостья.

Бур лихорадочно водил по лицу электробритвой, ретиво одевался. Через десять минут он предстал перед Катей, как неопытный жених перед первым выездом в загс.

– Ваш отец воевал под командованием подполковника Мухина?

– Да. Командиром эскадрона. И погиб в один день с Григорием Ивановичем. У покойной матери сохранились письма отца и бойцов, известивших о его смерти.

– Вы ничего не слышали о детях Мухина?

Бур смешался. Он припоминал. Что-то он читал в письмах отца… Нет, нет… Один сержант писал… Да, командир эскадрона, кажется, абхазец клялся… насчёт сына Мухина.

– А о девочке Тамаре не упоминалось в письмах?

– Не помню. Письма хранятся у сестры моей матери.

Катя рассказала Буру о Еснате Эшба, о том, что здесь его сын Анатолий…

– Я опозорил своего отца, я бы тоже мог быть достойным носить погоны советского офицера. Сам исковеркал свою жизнь.

– Не тот герой, кто идёт по проторенной дорожке, а тот, кто способен твердо стать на честный путь после того, как свернул с него. Я сниму пальто. Мы собрались в театр, – пояснила Катя. – Я бы охотно пригласила вас, но… Впрочем, обещаю это сделать, как только будет отменено ваше невольное затворничество. Обязательно познакомлю вас с Анатолием, ведь ваши отцы – боевые товарищи.

После ухода Кати Бур произнес:

– Забудь, Богдан, о ней! В данном случае виноват лишь ты. Сам продал свое счастье Джейранам.

Поздно вечером Воробушкин сообщил ему:

– Я видел Турбину в театре. Вы произвели на неё исключительно приятное впечатление.

– Поклянись!

– Клянусь!

Зарплату Павел Захарович Панков уже давно считал побочным доходом, основным – мзду.

Первую мзду он взял из рук Тернюка, будучи инженером управления. Представитель «Межколхозстроя» положил на стол узкий футляр с авторучкой и карандашом. Футляр ещё сохранял след его потных ладоней.

– За что? – спросил удивленный Панков.

– Ко дню рождения, – восторгаясь своей находчивостью, сказал Тернюк.

День рождения инженер Панков праздновал два месяца назад.

– Разве что так, – сказал бывший новорожденный.

В другой раз настырный Тернюк открыл ящик служебного стола Панкова и при нём опустил туда пакет – несколько пар ленинградских чулок-новинок.

– Ко дню рождения супруги, – любезно пояснил агент Джейрана.

День рождения супруги инженера Панкова предстояло праздновать через три месяца.

– Разве что так, – пожал плечами Панков.

Оба раза Панков недоуменно улыбался – за что? Он лишь оформил законные наряды на лес. Какой чудак этот Тернюк! И смешной, право.

Затем Тернюк собственноручно вручил супруге Панкова на квартире увесистый сверток – столовый сервиз.

– Какой-то… даже не знаю, кто премирует меня, – объяснил жене Панков, хотя она и не требовала пояснений.

Шикарный портфель с наличными Тернюк оставил на столе Панкова, когда он уже заведовал отделом. За это Панков (уже зная за что) отпустил лес высшего сорта вместо третьего.

Когда Тернюк попытался вручить заместителю начальника управления товарищу Панкову десять тысяч (старыми деньгами), он грозно посмотрел на нагловато-самоуверенного Тернюка и возмущённым голосом крикнул:

– И только?

Тернюк покачал головой и добавил ещё три тысячи. Торговались, как цыгане на ярмарке, Тернюк добавил ещё две. И вагоны первосортного леса, похищенного из лесоскладов, помчались в адреса, указанные Джейраном.

Год назад подавленный переживаниями Джейран «ушёл от дел». Уж слишком много судов заочно вынесли ему приговоры разной значимости. Тернюк махнул рукой на шефа и произнес многозначительно: «Эть!» Нужен ему теперь Джейран. Обойдется и без него. Правда, Дымченко предупреждал его: «Гляди… Новый закон. Теперь каждый может подвести. Возьмет и донесёт!»

– Эть! Так было и так будет. Одно дело законы, а другое – жизнь. Трус в карты не играет. Я кому даю? Панкову. А ему доносить не с руки, я так считаю, – и рассмеялся.

И Панков предупреждал:

– Никому ни рубля. А то так подведут!

– Эть! Що я, не знаю?

Гудят, завывают электропилы в руках лесорубов, по пояс в снегу на северных ветрах они валят лес, на укатанных дорогах ревут тракторы-трелевщики, транспортируя стволы-великаны с прилипшими комьями снега к ещё покрытым льдом рекам и речушкам. Весенние воды, торопясь, несут пахучие сосны, ели, пихты к запаням. В ледяной воде их сбивают в плоты и дальше буксируют на биржи, склады для лесозаводов. Их ждут бумажные фабрики, химические заводы, мебельные комбинаты. И вот у них Панков и Тернюк уворовывают десятки тысяч стволов, гонят на юг. Там ловкачи распиливают их на неучтенных пилорамах и потом вокруг городов возникают дачи-особняки, дома хапуг, взяточников, расхитителей, комбинаторов и прочих стяжателей вроде Пухлого и Сумочкина.

Шесть-семь лет Панков двигался вверх по служебной лестнице, шесть-семь лет Тернюк гнал вагоны первоклассного леса для дач и особняков хищников всех пород.

Тернюк прибыл в Ломоносовск через несколько дней после того, как Андрей Полонский прервал отпуск и вернулся в управление. Полонский объяснил свое досрочное возвращение семейными обстоятельствами. И оказалось, объяснил точно.

Тернюк, купив у Дымченко в Москве очередные поддельные наряды, вошёл с ними в кабинет Панкова. На загоревшем лице Тернюка легкий жировой блеск, в глазах самодовольство и наглость. Без приглашения сел в кресло. Заложил ногу на ногу и правой рукой придвинул Панкову «левые» наряды.

– Что? Пять тысяч кубометров – это же десять груженых составов.

– А что такого? Сам Прохоров подписал.

– А что мне Прохоров?

– А вы позвоните ему.

– Вы что мне указываете!

– Как желаете, Павел Захарович. Я тоже не могу бросать деньги куда попало. Если меня спросят, то и вам придётся ответить, – с усмешкой сказал Тернюк.

– Тысячу кубометров, и всё.

– Придётся позвонить Власу Тимофеевичу, товарищу Дымченко.

– Ладно. Две тысячи. А распоряжение на три тысячи оставим в резерве.

– Только ненадолго.

– Хватит разговоров.

– У нас разговор деловой, Павел Захарович. И прошу первым сортом.

– Что-о?! Не то время. Сейчас я на это не пойду.

– Пойдете.

– Убирайтесь. Разговор окончен.

– Вы поосторожней. Я вам не сосунок. Вот. Кладу последние две тысячи за все пять. Первым сортом. Договорились?

Тернюк положил на стол пачку сторублевок, прикрыл пакетик папкой и протянул Панкову руку. Панков еле пожал влажную ладонь Тернюка и сбросил пачку в ящик стола.

В коридоре Тернюк притворно-жизнерадостно приветствовал Андрея Полонского.

– С приездом! Ну как гуляли, отдыхали?

– Отлично.

Тернюк обнял Полонского за талию, но быстро отдернул руку, увидев Пунькина. Напрасно Тернюк насторожился, Пунькин ничего не замечал. Зашли в комнату, в которой работал Полонский и инженер Валя Крылова.

– Опять за лесом? – спросил Андрей.

– А как же? Для колхозного строительства.

– Много?

– Пять тысяч кубометров. Идёт же развернутое строительство согласно решению… Сами же в курсе.

– Чье распоряжение на пять тысяч?

– Начальника управления товарища Прохорова. И ещё высшей инстанции, – Тернюк поднял палец.

– У кого распоряжение?

– У начальника, товарища Панкова. Так что, товарищ Полонский, оформляйте, не задерживайте.

– Принесите распоряжение. Валя, как с нарядами «Росторглеса»?

– Сейчас узнаю.

Крылова поднялась и вышла из комнаты. Открыла дверь парткома совнархоза… Вошла в кабинет секретаря.

– Что, Валя? – спросила заместитель секретаря парткома Покровская.

– Анна Алексеевна! Пришёл Тернюк. Распоряжение Прохорова у Панкова.

– Хорошо. Пусть Андрей действует, как мы договорились.

В отсутствие Вали Тернюк перешёл на лирические темы.

– Ох и славная дивчина ваша Валя. Не замужем ещё?

– Собирается.

– Хотя какое это может иметь значение? Я так считаю: все погулять хотят. Верно?

– Верно, – поддержал разговор Андрей.

– Ну вот, – обрадовался Тернюк. – Мы же тоже не железные. А?

– Конечно нет.

– Может, вечерком посидим в «Северном»? И Валю захватили бы!

– Это вы ей сами предложите.

– Ну-ну! Только вы немного погуляйте, когда она зайдёт.

Вернулась Валя. Андрей поднялся, многозначительно посмотрел на Валю и вышел.

Тернюк расцвел. Отставил локти и походочкой первого парня на селе подошёл к столу Вали. Без всяких предисловий открыл ящик её стола и положил что-то в шуршащем целлофане.

– Четыре пары. Импортные. Вашего размера. Разных цветов. Исключительно из уважения. Не обижайте. – Тернюк дотронулся до её плеча.

Валя покраснела. Стало жарко.

– Открою форточку, – Валя встала и быстро пошла к окну. Ей казалось, что ладонь Тернюка ещё лежит на её плече. Тернюк закрыл ящик, самодовольно вскинул голову и провел рукой по шевелюре.

– Мы договорились с Андреем, сходим вечерком в «Северный». Посидим. Мы же тоже не железные? Верно?

– Не могу. Сегодня не могу.

– Так завтра.

– И завтра не могу.

– Не могу, не могу. Дуже прошу. От усього сердца. – Тернюк для убедительности перешёл на украинский язык.

– В другой раз.

– Слово? Це по-моему. У меня для вас ещё английская, чистой шерсти, кофточка имеется. Завтра принесу.

– Нет, нет.

– Не обижайте! Прошу.

Еще до появления Тернюка в Ломоносовске начальник управления Панков позвонил директору комбината Иванову.

– Здоровеньки булы! – весело приветствовал его Панков.

– Завидуешь славе Тарапуньки? – ответил Иванов.

– Куда нам… Нам о такой славе только мечтать. Иван Иванович, я к тебе с серьезной просьбой. Завтра день рождения Виктории, моей супруги. Прошу присутствовать с Мариной Анатольевной.

– Сожалеем, но не можем. Марина Анатольевна прихворнула. Пятый день на работу не выходит.

– Не отстану. Приезжай один. Хоть на часок. Поздравишь и уедешь. Одним словом, жду.

– Приеду.

В день своего рождения Виктория Степановна устроила смотр личных достижений. Демонстрировалась новая мебель, посуда, яства и собственная внешность, результат двухмесячного курорта.

Виктория Степановна не сомневалась, у всех её гостей женского пола сейчас учащённый пульс. Чтобы ещё больше раздосадовать их, новорожденная лениво, невзначай, как бы для консультации показала гостям двухтысячерублевую импортную шубку, легкую, шикарную, а заодно и великолепное кольцо – подарок старшей сестры ко дню рождения…

За стол уселись тридцать два человека. Пили. Шутили. Изо всех сил веселились. Новый сервиз поразил всех. Поражали закуски, вина и отсутствие такта у хозяев.

За столиком сидел трудовой народ, два врача, актеры местного театра, сотрудник газеты с женой, несколько инженеров с женами – тоже труженицами, профессор лесотехнического института и Иванов, однокашник Панкова.

Панков делал вид, что веселится, но спина его чувствовала укоряющие взгляды Иванова. Он мог и не приглашать Иванова, но обстоятельства… Ах, эти обстоятельства!

Иванов и профессор-лесотехник, выйдя из-за стола, уселись на диване в кабинете хозяина. Профессор увлек Иванова рассказом о новом виде плотов, их прогрессивном построении, уменьшающем сопротивление воды, то есть более эффективном способе лесосплава.

– Есть кое-что новое и для ваших гидролотков, – сказал профессор.

Иванов тут же пригласил профессора приехать на комбинат. Хоть завтра.

– Буду рад, – согласился профессор.

Панков помешал беседе, ему нужен был Иванов.

– Пойдём на балкон. Покурим, – предложил Панков.

– Лучше погуляем.

Панков и Иванов надели осенние пальто, вышли на улицу и, как это делают все жители Ломоносовска, побрели к набережной, в сторону Северной башни бывшего гостиного двора. Стали у ограды. Молчали. Курили. Иванов швырнул вниз на влажные камни недокуренную папиросу. Не поворачивая головы, спросил: – Что с тобой, Павел?

– А что?

– Я спрашиваю – что с тобой? (После паузы.) Был парень, комсомолец, такой как все. Выпрашивал два рубля на обед и галстук, чтобы сходить в театр с девушкой. Волновался, как все, если сталкивался с неправдой. Мне помогал выполнить курсовой проект. «Хороший парень, говорили, Пашка Панков». А сейчас? Что это за великосветский раут с демонстрацией заморских сервизов, мехов, бриллиантовых колец и прочего? Какое чувство должна была вызвать у гостей, интеллигентных тружеников, ваша бестактная показуха?

– Это всё Виктория.

– И кстати, откуда такие суммы?

– Деньги Виктории.

– Наследство? Да?

– Как будто.

– Вот именно, как будто. Ну, а если и водятся деньги, то ты – коммунист и тебе не к лицу дразнить окружающих тебя людей. Где твоя скромность? Твоя квартира – это идиотский купеческий шик. Кроме того, что это за анекдотики с душком, которыми ты угощал гостей? Я спрошу тебя – чем ты недоволен? Что тебе недодала советская власть, тебе, сыну сельского счетовода? Или твоей Виктории, дочери фабричного плотника?

– Ты прав, – быстро согласился Панков.

– За эти анекдотики я бы тебе так всыпал… И я не лишен чувства юмора, ты это знаешь… Ты, повторяю, как последний мещанин, пытался показать себя, этаким вольнодумцем, недовольным чем-то. Я тоже недоволен! Да, недоволен, что развелись такие, как ты. Коллектив бумкомбината – четыреста коммунистов, начиная от крановщика и кончая главным инженером, работают, живут, как все советские люди, думают, как лучше выполнить свой долг. Если они чем-либо недовольны, скажут громко, всенародно. Послушал бы ты молодых специалистов комбината.

Панков как пригвожденный смотрел на огни противоположного берега, словно он сам стоял на другом берегу и оттуда слушал Иванова… Иванов умолк, чувствуя, что напрасно обличал, убеждал…

– Я пойду. Меня у твоего дома ждёт Корюшкин.

– Знаю такого шофера, – усмехнулся Панков. – Его вытурили из совнархоза.

– Верно. Вытурили. Сейчас Корюшкин заместитель заведующего гаражом. И отлично работает.

– Приятно слышать. Прошли мимо управления морского судоходства, красивого здания с антеннами радиостанции над башней.

– Иван, у меня к тебе просьба. В Москве я обещал срочно отгрузить украинским колхозам немного лесу. Прохоров поддержал. Выдели пару тысяч кубометров.

– Ты же знаешь, пилорамы комбината работают на экспорт. Все пиломатериалы первого сорта.

– Именно первого сорта я и обещал.

– Не могу.

– Неужели комбинат не в состоянии?

– В состоянии. Но работники комбината справедливо скажут: «Иванов пошёл навстречу своему дружку Панкову».

– А если обком даст указание?

– Немедленно выполню. На производственной летучке сообщу: «Обком просит или указывает, а это одно и то же, повысить ритм для помощи украинским колхозам». Никто слова не скажет. Сделают. Когда я звоню в цех и прошу сделать то-то, немедленно следует ответ: «Есть, Иван Иванович», В этом ответе я слышу доверие, уважение и понимание – Иванов зря не потребует.

– Неужели откажешь мне?

– Уже отказал. Ну, будь здоров.

Корюшкин точно минута в минуту подкатил к дому Панкова и открыл дверцу «ЗИЛа». Машина плавно пошла по шоссе. Проехали километров десять. Иванов вспомнил слова Панкова: «Его вытурили из совнархоза».

– Между прочим, когда вы, Григорий Федорович, впервые приехали за мной, я понял – опоздал потому, что съездил «налево», – сказал Иванов.

– И я почувствовал, что вы догадались. Жене сказал. И дал себе слово…

– Дело прошлое.

– Хорошо, что высказались, а то у меня сколько времени камень на душе лежал.

– Прибавьте ходу.

– Есть, Иван Иванович.

Коста Джонуа мгновенно вспыхивал и также быстро угасал. После неудачных поисков Тамары Мухиной Коста определил:

– Мы её никогда не найдём. Больше этим заниматься не буду.

Он увлекся Двиной, ездил на катере знакомого любителя вдоль берегов и впечатлялся красотой реки, сотнями могучих кранов на лесобиржах, громадами лесовозов, горами леса, побывал на бумкомбинатах, на судоверфях и записывал, записывал… Узнав, что на бумдревкомбинате номер два работают двое инженеров-абхазцев, познакомился с ними и тут же написал восторженный очерк для своей газеты, который начал словами: «Богатства нашей родины неисчислимы и вызывают гордость. Я никогда не был на Севере и счастлив, что могу понять и оценить его красоту и величие…»

– Хорошо, я буду продолжать поиски Тамары один, – не опечалился Анатолий.

Эшба сел в такси и отправился в поселковый совет предместья Солатолки. Дежурная гостиницы, узнав, чем озабочен старший лейтенант, «симпатичный, обходительный и вообще приятный», припомнила.

– На Солатолке живет Прасковья Тимофеевна. Она в войну в детском доме работала, куда привозили малышей. Всех помнит… Её и спроси. Зайди в поселковый совет. Там узнаешь, где её домик. Фамилию Прасковьи позабыла… Но живет на Солатолке, это точно. И детский дом неподалёку был… В войну в том районе военные стояли, зенитчики. Спросишь – скажут. А ты форму надень, больше уважения будет, а то многие считают, что ваши только фруктами торгуют. Дураки, прости господи… Я в Грузии побывала, у брата гостила. Всё повидала. И шахтеров, и стеклодувов, и строителей, и фабричных… Такие же трудящиеся, как повсюду. У нас, слава тебе господи, тоже всяких спекулянтов хватает. И лес воруют, и рыбу… Чего попадется. Правда, жулики больше из приезжих. В моей деревне, откуда я родом, по сей день ничего не запирают, – ни дом, ни кладовку. Поморы – народ честный.

Анатолий отпустил такси и зашёл в Солатолкский поселковый совет. Прямо к председателю. Не послушался и поехал в штатском.

Председатель поссовета Балашова, невысокая, суховатая, с недобрым взглядом, была, попросту говоря, человеком злым.

«Злая баба» – не очень литературное, но живучее определение. Такой, как Балашова, не помогут сто строгих указаний о чуткости, двести постановлений о борьбе с бюрократизмом, о внимании к жалобам и просьбам трудящихся и иных морально-этических нормах поведения. Злая – и всё.

Поселок (законно и незаконно) благоустраивали заводы – судостроительный, деревообделочный, кирпичный. О поселке заботился райисполком, городской совет. Балашовой предоставили иметь дело не с банями, тротуарами, строительством детских садов, дорог, уличного освещения, а с людьми. Вот она и воевала с ними. Одна против всех. Постукивала согнутым сухим пальчиком по настольному стеклу и на любую просьбу отвечала:

– Нам никто не позволит!

Особенно недолюбливала врачей, учителей, заведующих детскими учреждениями, клубных работников, тем более из числа женщин. Их она на сессиях методически бесцеремонно доводила до слез:

– У нас есть сигнал. У вас непорядок, народ жалуется. Это известно и в райисполкоме…

Дальше деклараций не шла, ибо никаких сигналов не было. Когда обиженные и возмущённые требовали доказательств, Балашова отвечала:

– Вам никто не позволит подрывать авторитет. Решения знаете?

И молодые врачи, учительницы, работники детских садов умолкали. Пожилые (умудренные) опускали головы, не разжимая уст, – не стоит связываться. Мол, дура, что поделаешь? Балашиха (так её звали жители поселка) не терпела корреспондентов. Они не раз досаждали ей своими статьями.

Держали Балашиху за одно качество – послушание. Указания она выполняла ретиво и непременно с перегибом. Администрировала вовсю. Но зато своевременно рапортовала:

– Выполнила. Всё в порядке.

Перед очами Балашихи и предстал Анатолий. Изложил суть просьбы.

– Ваши документики?

Анатолий предъявил. Долго ждал. Стоя. Терпеливо.

– Почему вы не в форме?

– Я в отпуске. Там сказано.

– Много у нас всяких Прасковий Тимофеевных.

– Она работала в детском доме. Во время войны.

– Мало ли у нас в войну перебывало детских домов.

Балашова отлично знала, о ком идёт речь. Прасковья Тимофеевна Снегина, председатель одного из уличных комитетов, на заседаниях нередко досаждала Балашихе укоряющими репликами в связи с благоустройством, борьбой с пьянством, озеленением и ремонтом водонапорных колонок.

Даже пояснение Анатолия, что речь идёт о счастье двух сирот, не вывело злое сердце Балашовой из железного ритма.

Анатолий взял со стола документы.

– Извините за беспокойство. Всего хорошего. Вышел из поссовета и обратился к женщинам, стоявшим у автобусной остановки.

– Извините, я приезжий. Разыскиваю Прасковью Тимофеевну, фамилию не знаю. Она в войну работала в детском доме.

Женщины заволновались. Заговорили разом:

– Прасковья Тимофеевна?

– Наверное, Онегина!

– У ней муж в войну погиб?

– Вы родственник ей?

– Нет. У меня к ней важное дело. Разыскиваю сестру, она воспитывалась в детском доме.

Две женщины моментально отделились:

– Пойдём покажем.

Им вдогонку слышались беспокойные указания:

– Если Прасковьи Тимофеевны нет дома, сходите в поссовет.

– Или в четвертую школу.

Маленький домик. Половину, две комнатки, занимает Прасковья Тимофеевна и её дочь, работница завода.

Прасковья Тимофеевна первым делом всех усадила. Сопровождающие Анатолия женщины, работницы электрообмоточного цеха, забыли о своих делах. Прасковья Тимофеевна огорченно оправдывалась:

– Много было Тамарочек… Не припомню её. Мы их по фамилии не знали. Я помощником повара работала. Да, всё делали в те времена: и полы мыли, и стирали, и обшивали детишек, и дрова кололи. Тамара, говорите? Одну Тамару военный моряк, капитан второго ранга взял, черненькую такую… Уехали они. Вот что, милый ты мой, поезжай в город… Ты где живешь?

– В гостинице «Двина», сорок шестой номер.

– Запиши мне. И телефон запиши. Мы всех на ноги поставим, всех расспросим. И тебе сообщим. Комсомольцев попрошу. Они выделят ребят на розыск. В бумагах пороются, в архиве. Все узнают.

* * *

Коста всё же не выдержал. Подумав, направился в родственный ему радиокомитет.

В дверях Коста столкнулся с обладателем буйной шевелюры, одним из тех радиожурналистов, которые «мотаются» по лесоразработкам, выходят с рыбаками в море, мокнут на стадионах, рыщут по цехам, выискивают крупицы нового быта, нового отношения к труду, интересные биографии.

– В чем дело? – спросил Косту носитель буйной шевелюры.

Коста представился.

– Сватов. Алексей Сватов. Пойдём поговорим.

Сватов привел Косту в комнатушку с четырьмя пустующими столами. Слушал его с видом человека, которому сию минуту предстоит броситься в погоню.

– Коста, никому не говори. Тамару найду. Дам репортаж лирического характера. Приехали двое, ищут дочь Героя. Наши не очень любят подобные передачи, но я добьюсь. Нам сразу ответят все, знавшие Тамару. Пошли обедать.

У Джейрана не было настроения строить социализм. По одной причине. Во-первых, он обладал миллионами, но не мог пользоваться ими. Он рос в семье отца – богатейшего лесоторговца Каширина – и являлся его единственным наследником. Получить миллионное наследство помешала революция.

В 1918 году в Ломоносовске пришвартовывались английские, шведские и прочие лесовозы под охраной английских, американских и прочих миноносцев. Русский советский лес вывозился лихорадочно и бессовестно. Вот пришли и вывозим, кто нам может помешать?!

Каширин торговал широко и дешево, лесу много, чего его жалеть.

Интервенция кончилась, вместе с широкой распродажей русского леса уплыть на своем пароходе – лесовозе «Онега» – Каширин не успел, его подбило единственное орудие на утлом катере «Ураган». После двух выстрелов партизанский катер так накренило, что он чуть не перевернулся, зато «Онега» не ушла. И очень кстати: хозяин её должен был предстать перед революционным трибуналом за многое, в том числе и за главное – лесоторговец почтительно вручил англичанам список подозреваемых в большевизме. Подозреваемых погрузили на баржу, вывезли в открытое море и потопили. Без суда и следствия. А Каширина судили. Открыто.

С «Онеги» сняли сына Каширина Маврикия – ныне Ян Петрович Джейран. Маврикия отпустили, ему ещё не минуло пятнадцати лет. Сперва Маврикий пел в соборном хоре (дядя устроил). Затем учился на экономиста, потом служил в театре, а какое-то время спустя стал тем, что он есть, то есть шефом корпорации аферистов.

Шведская лесопромышленная фирма «Отто Олхастен» после полученного сообщения о том, что на господина Каширина и его фирму можно поставить вечный крест, а тем более на долг в двадцать две тысячи шестьдесят пять золотых рублей, всё же в бухгалтерской книге сделала пометку: «Со временем разыскать наследников и просить погасить долг». Отто Олхастен не сомневался, что советская власть – явление временное.

Фирма не сомневалась также, что Матвей Каширин кое-что оставил сыну и брату – старосте кафедрального собора.

Сперва фирма разыскала молодого конторщика Каширина – Филимона Гаркушина, не раз приходившего на «Онеге» в Швецию. Гаркушин объяснил, что скорее всего часть своих богатств его бывший хозяин оставил у родных. Гаркушин не ошибся. Но у кого – не знал даже Маврикий, его сын.

После второй мировой войны фирма «Отто Олхастен» через Гаркушина случайно узнала, что Маврикий жив, и напомнила ему об отцовском долге. И только в 1953 году Маврикий Каширин – Ян Петрович Джейран – признал фамильный долг с условием: он погасит его, если фирма «Отто Олхастен» вывезет наследника Каширина в Швецию. Мало того, он готов вложить в фирму «Отто Олхастен» известный капитал в иностранной валюте. Фирма (имея в виду двадцать две тысячи шестьдесят пять золотых рублей) согласилась.

Но лишь после появления Бура в Сухуми Джейран решился: пора отчаливать в Швецию. Оборвав все цепочки и нити, шеф корпорации прибыл в Ломоносовск и скрылся в доме рубщика мяса.

Филимон Гаркушин с давней поры знал немного по-шведски, мог понять говорившего по-английски. Последние годы рубщик мяса на рынке якшался с иностранными моряками, главным образом со шведами – агентами фирмы «Отто Олхастен». Рубщик мяса тоже мечтал о капитализме, тоже накапливал валюту.

Джейран наказал Филимону – следить, не появится ли в Ломоносовске Бур и… Курбский. Плечистый, чуть сутулый Гаркушин по вечерам заглядывал в рестораны, подолгу беседовал с приятелями гардеробщиками, швейцарами гостиниц, по возможности встречал теплоходы, доставлявшие пассажиров с того берега, где находился вокзал.

Искал Бура. О прибытии Курбского он тут же сообщил Джейрану. Шеф корпорации разгневался, небесные глазки побелели. Решил при случае повидаться с «подлым академиком».

Деятельная и решительная Катя Турбина сочла необходимым познакомить сыновей двух командиров красной конницы Богдана и Анатолия. Коста мгновенно загорелся – какой блистательный очерк для газеты.

С разрешения вышестоящей оперативной инстанции на квартире шеф-повара магазина «Кулинария» готовилась встреча потомков героев. С условием: без шумных возгласов и хоровых песен. Стол накрыт и убран цветами. Бур только покачивал головой, его смущало обилие всевозможных пирожков, но что поделаешь. Гости принесли шампанское. Воробушкин отсутствовал, убыл по заданию.

Анатолий, войдя в комнату, увидел статного горца, бледного, взволнованного. Оба взаимно и основательно тискали друг другу руки. Павла Дмитриевна, глядя на них и не догадываясь, в чем дело, всплакнула. На всякий случай.

Первый тост предложил Коста. Говорил по негаснущей традиции несколько возвышенно и от души страстно о командире полка Григории Мухине и очень сожалел, что здесь нет его дочери – Тамары. Коста не сомневался: Тамара достойная дочь своего отца. И так картинно, образно рассказал, как её ждут двести восемьдесят шесть родственников, что дочь подполковника Мухина, Катя Турбина, уверенно прошептала: «Мы найдём её».

Буру было не до тостов, он убедился – Катя не его солнце, не ему оно будет светить. Счастливый сидит рядом с ней.

Оставив Бура в комнате, Анатолий и Коста в час ночи вышли на проспект, свернули на набережную и проводили Катю.

Не выдержав затворничества, Бур тихонько пробрался на набережную – побродить и погрустить. И в этот час его заметил, вернее, угадал Гаркушин. Рубщик возвращался домой после обхода ресторанов и гостиниц. Бур стоял у балюстрады на узкой цементированной дорожке спиной к улице. Гаркушин, дойдя до памятника Петру Первому, повернул назад, хотел убедиться – Бур ли это. Свет фонаря у трехэтажного дома падал на спину Богдана. На нём было пальто и надвинутая на лоб кепка. Гаркушин, чуть хмельной, тяжёлым шагом, не спеша шёл на Бура. Поравнявшись с ним, умышленно задел его плечом. Богдан невольно повернулся и узнал рубщика мяса.

Зверь не размышляет. Увидев Бура, он зажал в руке охотничий нож. Бур, увидев глаза рубщика, инстинктивно ударил его ногой в живот. Гаркушин не упал, только на полшага отпрянул назад и, пригнув голову, как бык, ринулся на Богдана. Его встретил удар кулака снизу по челюсти, но ослабленный. Подбородок рубщика был прижат к груди. Гаркушин навалился на Бура и сильно ударил ножом. Лезвие угодило в пах. Богдан упал на балюстраду. Рубщик толкнул его вниз на камня берега. Гаркушин оглянулся – никого. Прыгнул вслед за Буром и ударил его вторично, в спину. Замахнулся в третий раз, но не нанес удар: в десяти шагах кто-то вылавливал бревно, – видно, под покровом ночи решил воспользоваться плывущими по Двине стволами, оторвавшимися от плотов. Рядом стояла лодка.

– Эй! – невольно тревожно крикнул ловивший бревна.

Боясь быть опознанным, Гаркушин пустился вдоль берега по влажным камням, спотыкаясь, падая и снова вскакивая. Нож он тут же забросил подальше, в реку.

Похититель бревен осторожно приблизился к Буру, тронул его за плечо, понял, в чем дело, и стал карабкаться наверх. Взобрался и перемахнул через балюстраду. Кругом пустынно. Нет, идут двое. Один военный.

Анатолий и Коста, проводив Катю, ещё долго сидели на скамье приморского бульвара, любовались огнями другого берега, слушали плеск волн, наслаждались тихой северной ночью.

– Там внизу убили человека! – крикнул им лодочник.

Анатолий и Коста спустились вниз и увидели Бура. Через несколько минут, примчались два мотоцикла милиции. По следу пустили собаку. Но… опытный Гаркушин успел перебраться на другой берег на чужой лодке и потопил её у берега. Затем сел в пригородный поезд. На рынок он вышел в обычное время и стал по-прежнему разделывать туши.

* * *

В семь утра Джейран по телефону-автомату позвонил в гостиницу «Двина». Узнав номер телефона Курбского, поднял спавшего сообщника.

– Жду на аэродроме. Не медлите. Иначе опоздаете.

Курбский понял и не медлил.

С рассвета шёл беломорский студеный дождик. В хмурое утро в аэропорту все выглядело отсыревшим, даже серебристые самолеты. Но вот появились просветы, можно лететь. Первым прибыл Джейран с небольшим чемоданчиком.

– Ни одного места, – сказал ему диспетчер. – Летят на совещание лесные механизаторы.

Вскоре прикатил изрядно напуганный Курбский. Джейран сделал вид, что они незнакомы.

– Мест нет, – повторил диспетчер.

– Мы готовы оплатить специальный рейс, я опаздываю на сессию Академии наук. Со мной ещё один академик, – требовал Курбский.

– Нет самолетов.

– Я могу поговорить с Москвой?

– Обратитесь к начальнику аэропорта.

Начальник аэропорта ещё раз объяснил – резервных самолетов нет. Двое подпольных миллионеров уныло мокли под дождём. В самолеты садились трактористы-трелёвщики, механики, электрики, начальники лесоучастков. Докуривали папиросы, брали в руки немудреные чемоданы, весело перекликались, подтрунивали друг над другом и улетали в Москву.

– Хозяева страны, – кисло заметил Курбский.

– Вы сегодня удивительно остроумны, – буркнул шеф.

– Благодаря такому гению, как вы.

Они стояли под козырьком подъезда в четырех метрах друг от друга и грызлись от бессилия и досады.

– Вручите наличные начальнику аэропорта, – предложил Джейран.

– Какой умник! Попробуйте сами.

Подошёл диспетчер.

– До Ленинграда можете лететь в грузовом самолете… Согласую с начальником порта.

– В долгу не останемся, – многозначительно шепнул диспетчеру Джейран и пошёл за ним.

Диспетчер повел обоих к «ИЛу» и показал рукой на трап. Первым поднялся «академик» Курбский.

– Что здесь? – крикнул он сверху.

– Мелкие звери для зоопарков. Они в клетках, – любезно пояснил диспетчер.

– Что? За кого вы нас принимаете?!

Джейран быстро поднялся и втолкнул «академика» в самолет.

– Даже со змеями полетите. Аристократ нашёлся!

Густые запахи зверинца объяли миллионеров. В клетках беспокойно заметались рыси, волчата, росомахи, медвежата.

– Мы задохнемся.

– Сходите. В камере гортюрьмы больше воздуха, – издевался Джейран.

Поднялся командир корабля.

– А что это за звери? – спросил он диспетчера, кивнув в сторону «академиков».

– Академики. Спешат на сессию. По личному распоряжению…

– Здравствуйте, – поздоровался командир. – Извините за атмосферу и соседей. Через три часа вдохнете свежий воздух.

Покидая самолет, корпоранты рычали друг на друга, как их соседи в клетках. И пахло от них звериным.

– Теперь на нас будут бросаться все собаки, – съязвил Курбский.

И точно, на них зарычал огромный боксер, которого вел на поводу какой-то гражданин.

– Дожили! – тихо воскликнул «академик».

– Куда теперь? – спросил Курбский после того, как их облаял боксер.

– Позавтракаем.

– Прежде всего жажду избавиться от запаха зоопарка. Я чувствую себя зверем.

– Наконец-то. А то играли роль «общественника». Короче: мы не можем пользоваться ни одной гостиницей. Идёмте, я вас проинформирую.

Сели на скамью. Джейран поведал «профессору» – прошлой ночью укокошили Бура.

– Прелестно. Дошли до мокрых дел.

Джейран обозлился, глазки побелели, но продолжал, как прежде, спокойно.

– Укокошил мой человек.

– Зачем? Зачем вы занялись уголовщиной?

– Валюта и многократный ущерб казне – тоже уголовное дело. И там и там высшая… А ещё юрист.

– Веселые дела.

– Новость для вас? Один путь – за границу. Согласны?

– Нет.

– Почему?

– Вас боюсь.

– Вы тупица. Подумайте, пока мы не расстались. Вот вы миллионер… Что вы можете, сделать с миллионом в этой стране? Что? Купите дом? Отличную машину? Станете посещать симфонические концерты? Только такие кретины, как Пухлый, Сумочкин и прочие паши клиенты воображали, что, накрав денег, они смогут с трибуны кричать о строительстве коммунизма и, запершись на своей даче, втихомолку жрать шпроты и пить марочный коньяк. Бур посетил шесть или семь городов, всё искал меня, мой след… Не сегодня-завтра всем нашим клиентам, независимо от ранга, ночью позвонят и попросят занять место в карете с решетками. А тем, кого охмуряла Илона, предложат сдать красные книжечки. И они превратятся в ничто. В лучшем случае. Когда я буду вне досягаемости, я пришлю на имя генерального прокурора подробный список моих клиентов, больших и малых, пусть их коллективно отправят на рудники. В данном случае я за коллектив. Мне это доставит удовольствие.

– Мало того, что вы при их помощи стали миллионером, вы ещё…

– Да. Я мститель с тысяча девятьсот восемнадцатого года. Ну, решайте. Либо вы попытаетесь стать членом профсоюза, либо станете членом заморского акционерного общества солидной фирмы.

– А такая фирма существует?

– Перед отплытием изложу всё. С доказательствами. Не поверите – останетесь. Не поворачивайте голову, какой-то тип кого-то высматривает. Повернул к нам.

Корпоранты съежились и косили глазами, как лошадь, ожидающая удара хлыстом. Курбский, держа руки в кармане, собрал леденеющие пальцы в щепоть. Джейран шептал молитву.

– Извините, я не за вами приехал? Машина «Ленгосстроя».

– Нет, нет.

Оба вынули платки и громко высморкались, – это облегчило душу.

– Ну? – сказал Джейран.

– Когда я узнаю, каким путем я убываю за рубеж?

– Когда вы прибудете в назначенный пункт готовым к отправлению.

– Согласен.

– Жму руку.

Курбский уехал в Гатчину к знакомым. Джейран – на реку Енисей, где у его родственника хранилась часть капитала.

* * *

Одно дело знать, другое – доказать. И кстати, одна улика дороже тысячи догадок. Воробушкин знал, конечно, чья жертва Бур. Но… никаких улик. А догадок… О, их сколько угодно. Во-первых, исчез Курбский. Аэропорт подтвердил: академик Курбский и ещё один ученый улетели на грузовом самолете, спешили на сессию Академии наук.

Неудача? Промах? Ошибка? Пока нет. В Ломоносовске остался Гаркушин. И не только Гаркушин. Более притягательная для Джейрана личность проживает в Поморске, у неё хранится треть его богатств, уникальные алмазы, бриллианты, приобретенные за три десятка лет. О ней помнил Бур, но не знал, что эта личность живет теперь в Ломоносовске. Увидел её случайно, во время многочасового сидения у окна за тюлевой занавеской. Личность эта – «царица Тамара».

Другой источник сведений – широкие массы. К ним Воробушкин отправился за информацией, зная: чтобы уловить крупицу истины, информацию нужно пропустить через десять фильтров.

Со стороны глядя на старшего лейтенанта милиции, нельзя было определить, то ли товарищ Воробушкин гуляет, то ли идёт по делу. Взгляд лучезарный, словно только что получил крупный выигрыш по внутреннему займу. Никакой таинственной озабоченности на челе. Свежий, подтянутый, в отличном пальто, пушистом франтоватом кепи. Легкое кашне, перчатки, начищенные сапоги. Всё это заботы тещи, как ни странно. Как не стараться для такого удачливого, скромного, непьющего, аккуратного, образованного зятя. О его качествах знали все клиенты магазина «Кулинария».

Воробушкин побывал в порту, не торопясь беседовал с приятелями – сторожами, контролерами, матросами теплоходов пригородных рейсов, буфетчицами, лодочниками… Без панибратства, похлопывания по плечу, фальшивой «свойской» интонации. Старший лейтенант не применялся к языку собеседников, не щеголял полублатной портовой терминологией, не подделывался «под народ». Главное оружие Воробушкина – искреннее дружелюбие. Ему рассказывали всё, что видели, что слышали. На всякий случай. Может быть, «нашему лейтенанту» пригодится.

Киоскеры, продавцы, шоферы, матросы, дворники, уборщицы рынка и прочие. О! Они всё видят, от них ничего не скроется. На этот раз Воробушкин отправился «в народ» не за информацией.

Требовалось успокоить Гаркушина. Усыпить его настороженность. О чем говорили на рынке, в порту и на домино – турнирах пенсионеров? Что лодочник Федосеев вообще тёмная личность, ночью воровал на реке лес-кругляк. Увидел приезжего (одни говорили – грузина, другие – чеченца, третьи – иностранца), напал на него, ударил восемь раз ножом, снял с него золотые часы, пальто, обшарил карманы, забрал деньги и потом поднял тревогу… Якобы случайно увидел убитого.

Во всех версиях присутствовала правда: Федосеев действительно, прежде чем выбраться наверх и поднять тревогу, снял с Бура золотые часы, кашне и обшарил карманы.

Федосеева арестовали. Теперь Воробушкин хотел, чтобы «информация» достигла ушей Гаркушина.

Евгений выбрал кокетливую болтунью – продавщицу мороженого.

– Здравствуйте, Татьяна Дмитриевна, – приветствовал её Воробушкин.

– Ну почему так официально… Просто – Таня.

– Здравствуйте, Таня.

– Здравствуйте. Где вы пропадали?

– Разве я могу вам сказать?

– Это я так… Извините. Вы, конечно, знаете, кого убили на набережной?

– Знаю.

– Мне вы можете сказать, вы же знаете… Я же никому. Федосеев сознался?

– А куда ему деваться?

– Из-за каких-то часов и нескольких рублей убить человека. А этот убитый – грузин?

– Дагестанец.

– А где это… Дагестан? Вообще я знала, но забыла…

– На Каспийском море.

– Он не умер?

– Нет. Но, к сожалению, не запомнил… не заметил лица убийцы…

– Где тут заметишь! А он выздоровеет?

– Если случится чудо.

– Тогда Федосееву крышка. Так ему и надо. Вообще он бандит, грубиян… Его уже дважды судили за кражи. А этот дагестанец холостой?

– Да.

– Интересный мужчина?

– Да.

– Жалко.

Через два часа все, включая Гаркушина, знали (по секрету), что убитый грузин не может опознать убийцу, так как его сперва ударили ножом в спину (домысел Тани), а уже внизу на камнях трижды ударили в живот. Воробушкин знал, в чьи руки он доверяет «тайну».

На другой день он убедился – словоохотливость Тани сделала свое дело. Гаркушин успокоился.

Бура навестили Анатолий и Коста. Воробушкин от посещений больницы воздерживался. И правильно поступил. Гаркушин быстро установил контакт с одной санитаркой, поручив ей следить за всеми вокруг Бура.

* * *

Илона вернулась в Сухуми. Ей хотелось счастья. Самого элементарного. Тихого вечера у реки, подаренной ветки сирени, доверчивой улыбки…

В Сухуми Ладогов. Ради него прилетела Илона. Без всякого плана. Он не сможет устоять. Чутье ей подскажет, что делать, как поступать.

Илона разыскивала Ладогова со знанием дела. Выделила самые благоустроенные санатории. Из них выбрала два. Позвонила в один, ей ответили – справок по телефону не дают. Из другого ответили – Ладогов в этом санатории не отдыхает.

Снова позвонила в первый. Имитируя восточный акцент, сказала:

– Говорят из Совета Министров. У вас отдыхает Ладогов Александр Сергеевич из Москвы?

После паузы дежурная сестра подтвердила догадку Голицыной. Илона поблагодарила и положила трубку.

– Бог есть, – на сей раз убедилась она.

Черный «шевроле» три дня подряд в предвечерние часы медленно катил по нагорной улице мимо санатория «Россия». В часы, когда тоскующие (уже отоспавшиеся) отдыхающие отправляются на прогулку к морю или на мучительный эстрадный концерт.

Удача. Он. Шёл не один. Рядом какой-то мужчина. «Шевроле» тихо катил у самой кромки тротуара.

Ладогов невольно взглянул на водителя. Илона помахала ручкой, сделала вид, что останавливать машину их друзей – супругов Ивановских. «Олух», – определила Илона.

– Очень рада, – она едва улыбнулась.

За пять минут до начала концерта «шевроле» подкатил к залу филармонии.

Рудольф Борисович обрадовался. И опять вспотел, как в Афинах. Ладогов и его друзья стояли на тротуаре, Илона запирала машину. Изнывающий работник Морфлота пока не решался показаться коварной искусительнице и последовал за ней в зал. Изнывающий Рудольф Борисович не слушал концерт. Он сидел чуть впереди Илоны и Ладогова. Ёрзая, оглядываясь, с досадой убеждался – ждать благосклонности от этой женщины ему нечего.

В антракте Ладогов направился к своим друзьям. Илона отказалась сопровождать его. Рудольф Борисович одернул пиджак и поспешил к своей мечте.

– Добрый вечер, – пролепетал жаждущий внимания представитель морского пароходства.

Его пронзили взглядом.

– Уходите, – выразительно проговорила Илона. Ошпаренный агент Морфлота испуганно ретировался.

Но быстро нашёлся. Пошёл навстречу Ладогову, жестом остановил его и быстро проговорил:

– Два слова. Ваша дама аферистка, авантюристка, причем высшей марки. Можете не поверить, ваше дело.

Рудольф Борисович, клокоча, бежал из концертного зала. Ночью сел на теплоход и уплыл в родную Одессу.

– Чтоб я так попался?! – удивлялся он всю дорогу. Одно лишь утешало его – доллары, которые он не вернул авантюрной красавице.

Теперь Ладогов плохо слушал концерт. Илона почувствовала – Александр Сергеевич о чем-то думает, почти не слушает. Чутье подсказало: пожилой идиот, наверное, что-то сказал ему.

– Ко мне в антракте подошёл какой-то тип и уверял, что мы знакомы, – улыбнулась Илона.

– Пошлый подход наглецов, – сказал Ладогов. – Извините, что я вас оставил.

У санатория Илона снова ждала, пока Ладогов обратится к ней.

– Я и мои друзья от души благодарим. Когда мы снова увидим вас?

– Завтра ровно в шесть. На этом месте. Я пунктуальна.

– Непременно.

Ладогов не ложился спать. Возбуждённо вышагивал по аллеям парка. Повторял про себя: «Авантюристка, аферистка, причем высшей марки». В который раз восстанавливал картины встреч: в кабинете Прохорова, на шоссе в присутствии Дымченко, затем когда она нагнала его «Москвич».

Случайно всё это или не случайно? «Крупная авантюристка…» Что он знает о ней? Ничего. О себе ни слова не говорит. Но и сама ни о чем не спрашивает. Что привлекает в ней? Может ли он познакомить её с Жанной? Нет. Зачем же продолжать знакомство, явно смахивающее на банальный курортный флирт?

Ровно в шесть «шевроле» показался у санатория «Россия». В пятидесяти метрах от ворот Илона остановила машину.

Три минуты седьмого. Пять минут. Семь минут… Восемь… Илона, пылая, погнала «шевроле» в город. Она так и предполагала – он не придёт. Повернула к «Лотосу», к своей вилле. Поставила машину и вышла к берегу.

С Ладоговым покончено – интерес к нему погашен. Хотя… Может быть, он не мог. Или опоздал? Тогда сказал бы вахтеру, написал бы записку. Возможно, проспал. Тогда тем более мужлан. Всю ночь Илона прогуливалась по саду.

Кутин спал. Тревожно, как перед судом в одиночной камере. Догадывался – Илона принимает какое-то серьезное решение.

– Бога нет, – опять разуверилась Илона. – Жизни нет. И не было. Моя жизнь – сплошные авантюры… Наживала, чтобы блистать. Перед кем? У кого хотела вызывать зависть? Что получила взамен рабства у Джейрана, Курбского?

Утром выкупалась, ещё раз примерила серьги, надела часы-браслет из Афин и приказала Моте:

– Летим в Москву. А вы… (Кутину) можете оставаться.

Мнимый муж не мог скрыть своего искреннего удовольствия.

Взятку, две тысячи, Панков запер в стенной сейф.

– Наглец! – проворчал начальник управления в адрес Тернюка и… вздрогнул. Услышал голос Иванова: «Чем ты недоволен?» Обернулся. Почудилось. Сел в кресло. С полминуты размышлял. Что делать? Ах, да… вызвать Полонского.

– К вам явится представитель «Межколхозстроя». С Украины. Москва разрешила отпуск для нужд колхозов трех тысяч кубометров пиломатериалов.

– Какой кондиции? – спросил Полонский, стоя у стола Панкова.

– Первым сортом.

– В чей адрес выписывать наряд?

– Можно тарозаготовительной конторе. А вообще, подумайте сами.

– Тарозаготовительная? Поморцев откажется. Первый сорт можно получать только на лесозаводах.

– Адресуйте наряд на две тысячи третьему комбинату. Я договорился. И тысячу лесозаводу номер два.

– Распоряжение у вас?

– Да. У меня. Всё!

Полонский ушёл.

Через полчаса после появления Тернюка Анна Алексеевна, заместитель секретаря парткома, позвонила в Москву с просьбой выяснить, какое количество пиломатериалов разрешено отпустить «Межколхозстрою» через Тернюка и какого сорта?

Партком управления в Москве просил позвонить через час. Ответ был точный: третьего сорта, две тысячи кубометров.

– Не больше?

– Ни одного кубометра. Распоряжение подписал начальник управления Прохоров, – ответила Москва.

Валя Крылова заготовила распоряжение на три тысячи кубометров. Полонский понес его на подпись Панкову.

– Почему вы не подписали?

– Я не видел распоряжения Москвы.

– Моё распоряжение что-нибудь для вас значит?

– Устное – нет.

– Получите письменное.

Панков на служебном бланке написал распоряжение на три тысячи кубометров первого сорта и почти швырнул его Полонскому.

– Подпишите наряды и вручите их Тернюку. Задание срочное.

Полонский с запиской Панкова явился в партком. Минут через двадцать в кабинет Панкова вошёл заместитель председателя совнархоза Новгородов, могучий, широкоплечий, грозный, с властным взглядом. С ним Покровская, заместитель секретаря парткома, и замначуправления по кадрам Пунькин.

– Павел Захарович, партком просит предъявить распоряжение Прохорова на отпуск леса «Межколхозстрою» через некоего Тернюка, – сказал Новгородов.

– Не понимаю, чем это вызвано? Я мог бы лично доложить вам, Василий Васильевич.

– Объясним. Потом.

Панков открыл ящик. Искал и не находил.

– Не понимаю, куда я его девал. – Поищи в сейфе.

– Там не может быть.

– Открой сейф, – жестко потребовал Новгородов.

– Я протестую. Я начальник управления.

– Открой сейф. Дай ключи.

Новгородов встал и протянул руку. Жест его был категоричен и повелителен. Панков в холодной испарине подошёл к сейфу с ключами, открыл его и протянул руку, чтобы изъять сверток с деньгами.

– Погоди. Я сам. У меня все права на это, – сказал Новгородов и отстранил от сейфа Панкова.

Пунькин сидел в кресле и писал на бумажке: «Дай ключи, погоди. У меня все права…»

Новгородов сперва взял сверток. Развернул. Пачка сторублевок.

– Деньги жены, – поспешил объяснить Панков.

– Допустим, – сказал Новгородов.

Затем извлек папку, и в ней нашёл распоряжение на две тысячи и на три тысячи кубометров. Оба указывали точно – отпуск пиломатериалов третьего сорта.

– Всё ясно. Абсолютно. Вот что, Панков, если у тебя есть совесть, ответишь прямо, не ответишь – пеняй на себя. Деньги тебе вручил Тернюк?

Панков внезапно двинулся к открытому окну. Новгородов властно крикнул:

– Стой!

Панков остановился, не оборачиваясь. Анна Алексеевна закрыла окно.

– Что за фокусы?! Отвечай – деньги Тернюка?

– Да! – ответил озлобившийся Панков. Ответил без раздумий. Он кипел, уже не владея собой.

Заместитель председателя тяжело опустился в кресло и вытер пот… Тут же распорядился пригласить Полонского.

– Какой позор, – прошептал он и расслабил тал-стук.

– Товарищ Полонский, вот два распоряжения. Поглядите.

– На две тысячи кубометров подписал Прохоров. На втором подпись поддельная, – сказал Андрей.

– Вы уверены?

– К сожалению, Василий Васильевич.

– Не может быть! – прошептал Панков. Все поверили, что он не знал о подделке.

Панков сидел в кресле, подпирая левой рукой голову, и ясно слышал: «Что с тобой? Чем ты недоволен?..»

– Расскажи всё, – потребовал Новгородов и одновременно вручил Полонскому записку.

Андрей оставил кабинет бывшего начальника управления.

Панков рассказывал довольно складно, всё вышло случайно. Черт попутал, поддался минутной слабости.

Никогда так не поступал… Хотел помочь украинским колхозам…

– Поддался минутной слабости? А в Сухуми кто пьянствовал с Тернюком? Кто взял у Тернюка у подъезда гостиницы деньги, когда он усаживал тебя с дамой в машину?

Панков осекся. Об этом рассказывать мог только Тернюк. Замолчал. В дверь постучали.

– Войдите, – разрешил Новгородов.

Вошла следователь прокуратуры Турбина. Сопровождавший её лейтенант и сержант милиции остались в приёмной.

Чтобы произвести на Валю Крылову неотразимое впечатление (при возможной встрече в ресторане «Северный»), Тернюк сбегал в парикмахерскую при гостинице «Интурист» и попросил «культурно» подстричь его. Из гостиницы «Северная» махнул в универмаг, купил белую рубашку, самый дорогой цветастый галстук и две пары носок со стрелкой. Шёл на всё, не жалея затрат и усилий. Дежурный администратор охотно перевела его в более «культурный» номер, имея в виду сувениры, преподнесенные ей. Тернюк надеялся на приход Вали Крыловой «в гости». Не сегодня, так завтра он подарит ей английскую чистой шерсти кофточку. Должна прийти. А как же.

Оставив покупки в гостинице, Тернюк направился к Полонскому за подписанными нарядами. У подъезда совнархоза Тернюк увидел Катю, лейтенанта и сержанта милиции, деловито подымавшихся по ступенькам. Екнуло сердце жулика. Двое из милиции?! Это неспроста. Отошёл подальше. Увидел телефонную будку. Зашёл и набрал номер секретаря Панкова.

– Говорят из милиции. Капитан Колесников. К вам уже явился наш лейтенант?

– Да, он здесь. И из прокуратуры пришли. Передать трубку? – спросила секретарь.

Тернюк бросил трубку на крючок, не попал – трубка повисла. С выпученными глазами Тернюк побежал к гостинице, но спохватился: «Дурень!»

Пощупал карман, слава богу! Паспорт при нём. Он его взял у администратора для получения денег на почтамте. Без оглядки пошёл к площади Победа, к стоянке такси. Сел в машину и приказал спешить к катерной гавани. Там умолил одного любителя перевезти его на тот берег, – он-де опаздывает, уйдет состав с лесом. Показал документ «Межколхозстроя». На левом берегу подговорил шофёра полуторки отвезти его за сто километров на узловую станцию. Через два часа пришёл пассажирский поезд. За эти два часа Тернюк много пережил. Расстался с шевелюрой, так «культурно» подстриженной в парикмахерской «Интурист». «Падают волосы», – объяснил он парикмахеру. Купил рабочую одежду – стеганку, сапоги, чемодан и, сетуя на судьбу, расстался с видом «представителя». Уложил в чемодан пальто, костюм, галстук, туфли и сел в поезд. Сошёл в Вологде. И опять поездом… на Киров.

Джейран правильно оценивал Тернюка. Это был далеко не простачок. В начале войны Тернюк, окончив лесной техникум, поступил на завод помощником приемщика высокоценных лесоматериалов. Устроил его родной дядька Иван Юхимович Глущенко.

Ему и позвонил из Кирова Тернюк, – мол, вот в каком я, дорогой дядько, положении. Иван Юхимович, директор торга «Плодоовощ», мордастый мужчина с глазками цвета спелой ежевики, за всю жизнь ничего путного не делал. Ровно ничего. Начал свою бездумную жизнь секретарем сельсовета, потом стал председателем сельпо. Двигался вверх тихонечко – помаленечку. Других снимали, наказывали, судили – он всегда был чист. Твердо знал одно: ему положено жить хорошо. Принесут – возьмет. Попросят совершить неузаконенное, Иван Юхимович насупится. Сделает вид, что не понимает, о чем разговор идёт. Лично ничего не нарушал – боже упаси. Пусть другие. А только почует, что пахнет жареным, не моргнув глазом продаст любого, за чей счёт выпивал, от кого получал дары. Точно и вовремя шепнёт кому следует:

– Поглядеть надо. Нарушает. Жульничает.

Глядели и делали нужные выводы, Глушенко оставался хорошим, достойным. Говорил мало и считался человеком вдумчивым, «серьезным».

Дельцы в «Плодоовоще» творили что хотели. Переводили фрукты и овощи с первого сорта во второй, и наоборот. Бессовестно гноили их на базах, на станциях. Уцелевшие списывали, вновь «занаряжали», продавали, сбывали.

Иван Юхимович не вникал. Дела вели его заместители, товароведы. Он же регулярно наведывался в горисполком, в райком… «чтобы не отрываться». Преподношения принимала его жена, бывшая поповна из Очакова, Галина Мефодьевна. Тихо. Спокойно. Сколько дадут. Без запроса. Но наличными. Часть отвозила в Очаков престарелым родителям на сохранение.

Придя домой, Иван Юхимович надевал легкие полотняные штаны, вышитую рубашку и садился за стол. Съев миску борща (борщ Глущенко ел только из расписной миски), несколько штук котлет, пил ряженку или грушевый взвар из холодильника. В компании своих, проверенных людей запевал древние казацкие песни с самостийным душком. Не громко. Потихонечку. Иногда жена теребила его:

– Сходим в театр. Или концерт послушаем.

– Кого смотреть? Райкина? А?! Я бы таких райкиных… ого!

Юхим Тернюк вещи свои и деньги (ох, порядочно денег) хранил у дядьки Ивана. И дядька не был внакладе. Юхим вел дела с дядькиным торгом, неправедным путем поставлял лес для тары и вывозил на Север «левые» тонны фруктов.

Тернюк позвонил дядьке Ивану ночью. Иван Юхимович только-только крепенько закусил и собирался на покой. Звонок. Взял трубку из рук жены.

– Юхим звонит, – шепнула жена.

– Здорово, Юхим! Чего по ночам звонишь? Що тралилось?

Тернюк дал понять, что нуждается в приюте на время… И вообще хотел бы посоветоваться. Глущенко моментально потух, понял – племянничек горит.

– Хворый я. Доктора замучили. До телефона еле дошёл. Ты поезжай в Черкассы. Ага! До неё. Она одна живет. Отдохни сколько времени, – бурчал дядька Юхим.

Под Черкассами жила родственница жены Глушенко, муж её – участковый милиции. К нему и направил племянника, «горящего» жулика, Иван Юхимович.

– Сволота! – выругался Тернюк, после того как дядька повесил трубку.

Решил поехать в Москву, к Дымченко, и узнать, чем пахнет. Может, зря панику развел. Хотя чуял – пахнет пожаром.

Прибыв в Москву, следователь Екатерина Турбина явилась в управление и открыла дверь в кабинет Прохорова.

– Куда вы? – удивилась секретарь.

– Меня ждёт товарищ Прохоров.

Прохоров не ждал. Увидев Катю, заметно оживился – пришла интересная посетительница.

– Прошу, – любезно улыбаясь, указал Прохоров на кресло.

– Прошу, – сказала Катя и вручила Прохорову удостоверение и командировку.

Слово Ломоносовск вызвало беспокойство у начальника управления. Какая-то неприятность.

– Чем могу быть полезен?

Катя положила на стол два распоряжения на неплановый отпуск леса. Прохоров прочитал оба. Еще раз прочитал.

– Ваши подписи?

– Удивительно. И вторая как будто моя, но не помню… На три тысячи кубометров, кажется, не подписывал.

– Вы не ошибаетесь. На распоряжении, где три тысячи кубометров, подпись не ваша. Экспертиза установила.

– Да. Подпись явно не моя, – быстро согласился Прохоров.

– Кто мог, кому выгодно было подделать вашу подпись?

– Не скажу. Я этого Тернюка в глаза не видел.

– Можно установить, кто ему вручал оба распоряжения?

– Безусловно. Но… Я рекомендовал бы для пользы дела пока не обращаться к сотрудникам. Сам установлю. Как вы понимаете, я в этом заинтересован.

– Бумажки я оставлю у себя. Когда зайти к вам?

– Хотя бы завтра утром. Часов в двенадцать.

– Хорошо. Тут ещё подпись начальника отдела Дымченко.

– Его сейчас нет в управлении, будет к концу дня. Всё выясним, – уже далеко не веселым голосом произнес Прохоров.

Он тут же послал машину за Дымченко в Госэкономсовет.

– Мерзавец! – крикнул Прохоров, едва Дымченко вошёл и прикрыл за собой дверь.

У Дымченко затряслись губы, обвисающие щеки, коленки. Он почувствовал – что-то случилось, вероятно, с Тернюком.

– Подделал мою подпись на три тысячи кубометров и продал распоряжение какому-то Тернюку.

Дымченко понял – крутить нечего.

– Продал.

– Как вы смели? – вырвалось у Прохорова ни к селу ни к городу.

– А вы не кричите! Чего кричать!

Дымченко решил: будь что будет. Им уже руководила злоба зверя, которому угрожают копьем.

– Негодяй! Я ещё защищал вас.

– И я вас, товарищ Прохоров, защитил. Когда-то тысячу пятьсот вручил. Думаете, за красивые глаза? Вы потише.

Дымченко сел, зажег спичку. Прикуривал дрожащими руками.

– Я у вас в долг взял.

– И до сих пор не вернули. Нашли кредитора. Что я вам, банк? Давайте по-деловому, – что случилось?

Прохоров соображал. Недолго. Несколько секунд.

– Позвонили из Ломоносовска. Удивляются, как я мог подписать такое распоряжение.

– А вы признайте подпись, и дело с концом.

– Завтра я вам верну ваши деньги.

– Не откажусь. А кричать не надо. А то ещё ваша Юлия узнает, как вы в Гаграх гуляли. Шуметь не стоит.

Минут пять после ухода Дымченко Прохоров бегал у письменного стола, затем вызвал машину и помчался в Катуар, на свою дачу. Юлька не узнала его. Лицо серое, глаза волчьи. Без предисловий потребовал:

– Дай мне тысячу пятьсот рублей. Сейчас же.

– Это ещё что за разговор? Пьян, что ли?

– Сейчас же давай деньги. Я должен покрыть недостачу.

– Ты кто, директор магазина?

– Дашь деньги?.. – Прохоров обозвал Юльку словом, которым можно было законно обозвать её в дни молодости.

Разъяренная Юлька схватила цветочную вазочку и швырнула её в супруга. В другое время Прохоров, когда в него летели мелкие вещи, немедленно покидал позицию, не вступая в бой. Но сегодня… Прохоров размахнулся и треснул Юльку по щеке.

– Убью! – крикнул он и поднял стул.

– Петенька, откуда же такие деньги? – всхлипнула Юлька. Она поняла – случилось что-то серьёзное.

– Ты и пять тысяч дашь, но поздно будет.

Юлька всплеснула руками:

– У меня же в сберкассе, в городе.

– Поедем.

Юлька сунула ноги в туфли, надела пальто и поспешила к машине. Вручая мужу деньги, Юлька спросила:

– Всё-таки сказал бы…

– Вечером скажу.

Дымченко позвонил в Ломоносовск. Кабинет Панкова не отвечал. Секретарша сообщила:

– Павел Захарович в командировке.

– К вам поступили два распоряжения на лес для одного украинского «Межколхозстроя».

– Я не в курсе. Позвоните старшему инженеру Полонскому.

Дымченко попросил телефонистку переключить его. Трубку взял Андрей.

– Наряд для «Межколхозстроя»? Мы их реализовали. Вероятно, на днях начнут отгружать.

– Правильно. Это указание вышестоящей инстанции.

Дымченко несколько успокоился. Значит, Прохоров случайно узнал, что его подпись поддельная. Секретарь Прохорова позвонила Дымченко.

– Вас просит Пётр Филимонович.

Идя к Прохорову, осмотрелся, нет ли в коридоре приметных лиц. В приёмной тоже никого. Открыл дверь кабинета. Прохоров один.

– Вот ваши деньги.

– Я передумал. Не возьму.

– Как хотите, – довольно спокойно сказал Прохоров.

Дымченко подумал – раз такое отношение, чего пропадать деньгам. Взял их.

– Сейчас принесу заявление, ухожу по собственному желанию, – сказал Дымченко.

Зашёл в отдел, не мешкая надел пальто, шляпу – и на улицу. Сел в такси, отвез деньги домой, жене.

– Положи на предъявительскую. И вообще… Не держи дома ничего ценного.

– А я и не держу, – ответила жена.

Катя пришла в управление не к двенадцати, а к началу работы. Зашла в партком. По её просьбе в партком пригласили секретаря отдела, которым заведовал Дымченко.

Секретарь, средних лет женщина, добросовестно восстановила картину. Распоряжение на две тысячи зарегистрировано, на втором распоряжении номер не соответствует. Под этим номером значится другая бумажка – сведения для Госэкономсовета.

Оба распоряжения находились у Дымченко, она хорошо помнит. Тернюка в глаза не видела, – значит, второе распоряжение Тернюку вручил…

– Дымченко, – подсказала Катя.

– Не могу утверждать, но его рукой поставлен регистрационный номер. Он именно так пишет цифру семь, как она здесь обозначена.

Через полтора часа Дымченко пригласили к районному прокурору.

«Начинается. Сорок лет ждал этого приглашения. Что делать? Не идти? Нельзя. Бежать? Куда? Куда податься человеку, даже имеющему деньги, но не имеющему желания встречаться с прокуратурой? Что за жизнь? А между тем находятся такие, которых обязательно интересует – чем ты недоволен?»

Позвонил жене, предупредил и пошёл. На свидание с Катей.

Вопросы задавала именно Катя в присутствии помощника прокурора.

– Не осложняйте следствие, иначе вас сегодня же сопроводят в Ломоносовск для очной ставки с Тернюком, – сказал помпрокурора.

– И с Пашковым, – добавила Катя. – Могу вам прочесть показания Панкова. Наряды ему вручил Тернюк. Он позвонил вам, и вы подтвердили: оба распоряжения подписал Прохоров. Вот читайте.

У Дычменко снова тряслись губы, обвисающие щеки, коленки.

– Ну, сознавайтесь. Сколько вам уплатил Тернюк за оба распоряжения? – спросил помпрокурора.

– Вот показания Тернюка, – Катя показала на какую-то страницу.

Дымченко подумал. Если они ничего не знают о Джейране, то ещё полбеды. Может, ограничатся только этим распоряжением на три тысячи. Кажется, наказание небольшое.

– Три тысячи, – выдавил Дымченко, думая о тех семидесяти тысячах, которые лежат на безымянных книжках. Вздохнув, добавил: – Половину я отдал Прохорову.

– За что? – быстро спросила Катя.

– За разрешение отпустить Тернюку неплановый лес.

– Вот заявление Прохорова на имя прокурора. Две тысячи кубометров третьего сорта он разрешил, на это он имеет право. Тысячу пятьсот рублей он взял у вас в долг давно и вчера вам срочно вернул их. При свидетеле.

– Какой ещё свидетель?!

– За оконной портьерой, по его просьбе, стояла секретарь управления Иванина.

– Провокация!

– Деньги вы увезли на такси.

Больше всего в эту минуту Дымченко беспокоился о судьбе спрятанных сберкнижек. Правда, он предупредил жену. Она женщина не промах. Не сознается. И не отдаст. В доме, кроме мебели, ничего ценного нет.

Два часа не сознавался, потом упорство иссякло.

– Прохоров деньги вернул. Это верно. Я поехал в ресторан «Будапешт», напился, и у меня их вытащили.

На этом уперся. И ни с места.

Почему тут же не заявил милиции? Был пьян. Почему утром не обратился? Не успел, спешил на работу. Жена знает о потере? Нет. Откуда у него такие деньги? Собственные сбережения. Где хранил их? В служебном сейфе.

Дымченко препроводили в место, где есть возможность думать, размышлять и гадать.

Заместитель председателя Ломоносовского совнархоза Василий Васильевич Новгородов пригласил в свой кабинет Андрея Полонского. Грузный, монументальный, басовитый, как гудок мощного буксира, чуть сутулый, зампред стоял лицом к окну, ждал старшего инженера.

За окном северодвинская непогода. Моросит. Падают последние жёлто-красные листья. Уже белеют скульптуры на аллеях сквера, досель не видимые за деревьями. Потемнела Двина и пенит волны, борясь с ветром со стороны моря. На душе Новгородова тоже не солнечно.

– Позор, позор… Знали ведь, Панков живет не по средствам. Все видели, а деликатничали. Нельзя вторгаться в личную жизнь. А допускать вторжение в государственную кассу можно? Загружены мы… заседания совета, пленумы, бюро, сессии… всё правда. Но чтобы пресечь деяния Панкова, требовалось полчаса, час… Пригласить его в партком и потребовать отчёт. Да, отчет. Откуда шубы, сервизы, машина, дорогие украшения? Откуда? Мы же всё видели.

Звонит телефон. Новгородов поднял трубку.

– Слушаю. Да. Новгородов. Нам не о чем говорить, Виктория Степановна. Абсолютно не о чем. Нет, это не случай. Проверка вскрыла слишком много подобных дел, которыми занимался ваш муж. Извините.

У стола стоял Полонский.

– Садись. Разговор будет лирический. Не возражаешь, если я буду говорить «ты»? Ответь, почему ты прервал отпуск?

– Я увидел Панкова в обществе Тернюка. Также видел, как Тернюк сперва оплатил счёт ресторана, затем вручил Панкову деньги. Почувствовал себя соучастником. Я дважды вручал Тернюку наряды на лес первого сорта.

– По устному распоряжению Панкова?

– Первый раз по устному, второй раз по служебной записочке. Оба раза промолчал, хотя что-то царапнуло. Но никому не сказал. В Сухуми меня оглушило. Я всю ночь… Ну, это неважно. Решил – больше им эти махинации не пройдут.

– А мне говорили, что тебя ничего не трогает, что всегда был чем-то недоволен.

– Трогало меня всегда, но считал, бороться бесполезно, и знал примеры, когда тех, кто боролся, постигали одни неприятности. И был недоволен.

– Всяко бывает, чего греха таить.

– Я считал, что вы покровительствуете Панкову.

– Нет, Андрей. Никогда не покровительствовал. Ценил его как работника. Это верно. Ценил и благодушествовал. Ну ладно. Жуликов накажет суд, а нас наша совесть. Это тоже наказание не из легких. Сейчас мы с тобой решим важный вопрос. Вместо Панкова назначается Борис Иванович Шпиль.

– Он согласился?

– Согласится. Ему, женатому, мы всё знаем, сейчас удобней жить в Ломоносовске. Нельзя же всё время гонять «Чайку» туда и обратно. Верно?

– Безусловно.

– Следовательно, тебе нужно переходить на другую работу. Вместо Бориса Ивановича директор комбината Иванов выдвигает талантливого инженера Алехина, секретаря парткома. Мы рекомендуем тебя заместителем главного инженера комбината. Подумай.

– К Иванову всякий пойдет.

– Вот именно. Тогда всё. Желаю всяческих, как говорится.

Новгородов с душой пожал тонкую руку Полонского, Андрей поморщился – ну и силища!

– Извини. Я ведь волжский грузчик.

– Знаю, – сказал Андрей. Рука у него горела, словно побывала в тисках.

Утром, придя на работу, Андрей уже застал Валю Крылову. В белом нарядном свитере, чёрной юбке, новой прическе, какая-то торжественная и взволнованная. Увидев Андрея, ещё пуще порозовела и тут же стремглав покинула комнату.

Когда за окном река или море, всех обязательно тянет к окну, Андрей, заложив руки в карманы, прошёл к широкому окну. Глядел на реку, чуть покачиваясь на носках. Что смутило Валю? И почему она сегодня какая-то особенная? Чудесная девушка. Милая, с чистым сердцем. Андрей сел и открыл ящик стола. Что-то длинное. Коробка. Открыл. Великолепный галстук в целлофане. И на белом картоне: «Поздравляю с днем рождения. Валя». Не забыла. Сегодня утром Андрей получил телеграмму от матери и Бориса. И вот ещё одно чуткое сердце. Вернулась Валя.

– Валя, я сердечно тронут. Нет слов. Хотел бы отметить, – Андрей запнулся, в кармане восемь рублей. Не разгуляешься.

– У меня есть. Дам взаймы, – поняла Валя.

– Откровенно говоря, я не люблю наши ломоносовские рестораны.

– Можно у меня. Например, завтра вечером. Позовем Люсю, Галю, Татьяну, Веру, Наташу. Хозяйка всё приготовит. Пригласи своих друзей.

– Кого? Яши нет. А сегодня, если согласна, пойдём в кино. Я в обед схожу за билетами на восемь часов.

– Хорошо.

Звонок. Андрей взял трубку.

– Да. Полонский. Не знаю. Если вы настаиваете. Можно у меня дома. Завтра воскресенье. Скажем, в одиннадцать утра. Пожалуйста.

– Звонила Виктория Степановна, супруга Панкова, – сказал Андрей Вале.

В пять часов с минутами Андрей вышел из подъезда совнархоза и повернул к проспекту Виноградова. У стендов драматического театра его поджидала Ляля.

– Здравствуй, Андрюша. Почему ты без берета? Дождь.

– Берет в кармане. Хочу освежиться.

Лялю направили к стенду драмтеатра неожиданные обстоятельства. Пришёл грузовой теплоход «Дагестан». Вечером помощник капитана Филипп Касаткин встретился с Лялей. Встреча прошла без взаимопонимания и вручения зарубежных сувениров. Касаткин объяснился сурово и коротко:

– Знаю всё. С кем уезжала, с кем гуляла в Сухуми.

– Что ты? Кто насплетничал?!

– Твои подружки объяснили. И сам Сергей Норков, капитан сейнера, подтвердил. Все факты проверены. И про Полонского знаю. Я видел его, славный парень. И счастливый, что не женился на тебе. Вся команда знает о твоих похождениях, так что к теплоходу не приходи. Над тобой смеяться будут. Прощай.

Дальнейшие уверения оказались бесполезными. Касаткин ушёл.

Едва вошли в театральный сквер, Ляля начала активное покаяние. Предполагая, что могут понадобиться слезы, она сегодня не стала подкрашивать ресницы.

– Прости меня, Андрей. Ты же не мог поехать со мной. Уже нельзя ни с кем дружить, встречаться?

– Между нами всё кончилось в ту минуту, когда ты просила время на размышления. В переулке напротив моего дома, который мог стать твоим домом. Сейчас поздно. Я женился.

– Когда?

– Неделю назад.

– На ком? Я могу знать?

Андрей на секунду растерялся, затем решительно объявил:

– На Валентине Крыловой.

– Поздравляю.

Ляля вскинула головку и резко отвернулась.

И пошли они в разные стороны. Дождь перестал. Андрей чувствовал, что у него горит голова, сердце. Ему стало жарко.

– Дурак! Олух! И ещё чурбан! – громко сказал в свой адрес Андрей.

Повернул назад. Остановил такси.

У нужного дома вышел и поднялся на второй этаж. Открыл дверь в прихожую, двинулся дальше. Дверь в комнату была открыта. Валя в спортивных трусах и безрукавке мыла пол.

– Гражданка Полонская, – сказал Андрей. Валя обернулась и выронила тряпку.

– Не желаете ли вы переменить фамилию Крылова на Полонскую? Если да, я отпущу такси.

– Отпусти, Андрей, – всё ещё стоя в луже воды, произнесла полуживая Валя.

Андрей простер руки (такси подождёт) и обнял Валю, топча мокрую тряпку.

Выйдя из кино, Валя спросила Андрея:

– Тебе нравится фильм?

– Я ничего не видел.

– Я тоже, – ответила Валя. Шёл дождь.

Виктория Степановна уже около получаса терзала Андрея.

– Павел Захарович так хорошо к вам относился, как же вы…

– Павел Захарович, мягко выражаясь, плохо относился к государственным интересам. Вы это отлично знаете.

– Будет суд. Пощадите его. У вас есть мать.

– Моя мать презирает нечестных людей.

– Вы же бывали у нас в доме.

– Поэтому и не сомневался, что поступаю, как этого требует совесть.

– Его спровоцировал этот Тернюк.

– Вы не всё знаете. Панкова я видел в компании Тернюка в Сухуми. И кое-что другое видел.

– Не может быть! Я не верю вам.

– На суде вы ещё не то услышите.

– О, у нас умеют… создавать дела. Вас, конечно, чем-то соблазнили.

– Тогда нам тем более не о чем говорить.

– Карьеру делаете. На чужом несчастье. Бог вас накажет!

– Тогда я спокоен. Виктория Степановна ушла.

В Кирове наступала зима. Тернюк в стеганке и сапогах чувствовал себя безоружным.

«Ну не дают жить. Гоняют, как зайца. Надеялись, что я им за суточные и зарплату буду строить коммунизм, колхозное строительство разворачивать. Хоть пять лет буду кататься из города в город, всё одно не поймают», – сердился Тернюк.

Когда несколько лет назад слушалось «Ставропольское дело», на скамьях подсудимых рядышком сидел тридцать один жулик. Отсутствовал тридцать второй. Он «отдыхал» под Черкассами у тётки Олены. Муж Олены – участковый милиции. Полгода Тернюк заведовал складом райпотребсоюза. И ничего, не без пользы. Кое-что нажил.

«Опять податься в Черкассы? А чего? – размышлял Юхим. – А может, в Сибирь прокатиться, на стройки коммунизма? И кто этот социализм-коммунизм выдумал? Не будь этой теории, я бы купил себе хату под железом, земельку, сад развел бы, работничков бы нанял. Эх! Какая картина… Подсолнухи у плетня, вишня в саду. Нет, всё-таки лучше в городе жить. Тут тебе и „Гастроном“, и ванная, и телевизор, и радиола. И жениться можно на такой красуле! Ого! Даже из тех, что в ансамбле танцуют. Ох славные там девчата имеются».

Тернюк ещё до денежной реформы разместил свои капиталы: сто десять тысяч в Киеве, сто пятнадцать в Москве, шестьдесят в Ленинграде. Получив сберкнижки, тут же порвал их. Знал, что по закону, если предъявишь паспорт, деньги всегда твои, ещё с процентами. Остальные деньги доверил дяде.

Мысли Тернюка развеял старшина милиции.

– Гражданин!

Тернюк оторопел. Старшина взял под козырёк: «Почему нарушаете?» – и указал рукой на тротуар.

– Извиняюсь. У нас в селе, на Украине, покамест тротуаров нет, – заискивающе улыбаясь, произнес Тернюк, нащупывая ногой тротуар.

«Ну, не дают жить!» – снова вернулся к своей неувядаемой теме междугородный мошенник.

«Нет, в Сибирь не поеду, там уже зима. Поеду в Казань, к Земфире. Очень славная женщина, хоть и татарка. Поживу там месяца два, пока всякие телеграммы проскочат, пока будут активно искать».

В гостиницу Тернюк не пошёл. Сдал на вокзале чемодан на хранение и отправился на рынок. Посидел в закусочной. Разговорился с уборщицей, – мол, приехал в командировку, в гостиницу не пробьешься. Уборщица предложила Тернюку пожить у неё. Вечером, по окончании работы, поведет его к себе.

Тернюк без интереса осматривал город.

Пошёл на вокзал, взял из камеры хранения чемодан и вместе с уборщицей поехал трамваем к ней домой. Дом старый, но комната большая, в два окна, с перегородкой не до самого потолка.

– До этого года, – рассказывала хозяйка, – жила с дочкой и сыном. Дочка замуж вышла за техника завода искусственной кожи и к нему переехала. Сын в Ленинграде учится.

Ночью на междугородной станции Юхим снова позвонил дяде, Ивану Юхимовичу. Трубку взяла сонная тётка.

– Кто? Юхим? Чего? Приехать желаешь? Дядя заболел, дуже тяжко.

Дядя отнял трубку. Долго хмыкал, откашливался. Плохо слышал. Когда же Тернюк сказал: «Возьму свои гроши», – дядя сразу услышал. И удивился:

– Яки гроши? А? Никаких твоих грошей у меня нету. А так, нема. Приезжать нечего. Я сам без работы другую неделю. И болею. Какая болезнь? Госконтроль. Слыхал про такую? И больше по ночам не звони. Бувай!

Тернюк, повесив трубку, выругался. Нехорошо выругался в адрес дяди.

– Самостийна сволота. Недорезанный бандит. Строй с таким коммунизм.

Тут же позвонил на квартиру к Дымченко. Подошла жена:

– Влас Тимофеевич в командировке. Кто говорит?

– Вы меня знаете, я вам серые смушки привозил.

– А-а! Нет Власа Тимофеевича, – голос понизился.

– Надолго уехал?

– Наверное, не скоро вернется, – и всхлипнула. Тернюк вторично повесил трубку. Расплатился и вышел на улицу.

– И що это на свете делается, куда ни позвонишь… имущество опечатано. Наверное, какая-то кампания проходит, що всех хватают. Ну прямо житья никакого нету.

Мимо Тернюка проносились десятитонные грузовики, шипели пневматические тормоза у светофоров. Со складов на грузовые рампы железной дороги везли кипы искусственной кожи, тонкие сукна, нейлоновые и меховые изделия, на стройки – кирпич, блоки, лакокраски, стекло…

Неслись белые цистерны «Молоко», серебристые авторефрижераторы, во многих окнах горел свет, склонившись над столами, чертили проекты студенты, изобретатели, конструкторы, архитекторы… Ночные экскаваторы спешно рыли траншеи для новых линий газопровода, уличного освещения.

Жизнь шла, как всегда, в темпе и творческом напряжении.

Вот этой жизнью и был страшно недоволен Тернюк. Утром хозяйка сказала гостю:

– Дай-ка, милый, свой паспорт. Схожу в домоуправление. Заявить надо, кто у меня проживает.

– Да может, я сегодня уеду. Ночью говорил по телефону, вызывают в Москву.

Нет, паспорт он показать не может.

– Смотри. Без прописки не пущу ночевать.

«Поеду», – решил Тернюк.

Расплатился, взял чемодан и, недовольный порядками, поехал на вокзал.

В вокзальном ресторане напился. Больше недели Тернюк колесил из города в город. Сутки прожил в Вологде, два дня в Ярославле, спустился теплоходом до Горького и наконец прибыл в Черкассы. Сел в автобус и доехал до пригорода, где жила тётка Олена.

В Горьком Тернюк изменил облик. Купил осеннее пальто, толстую кепку. Со вздохом вспомнил чемодан, оставшийся в Ломоносовеке в гостинице «Двина» (новая рубашка, шёлковые носки). Надел костюм, полуботинки и в таком виде прибыл в Черкассы. Жалел о шевелюре, но ничего не поделаешь – такая жизнь теперь, приходится идти на жертвы.

Тётка Олена, женщина лет сорока пяти, темноглазая, чуть скуластая, крепкая, как спелая тыква, не очень приветливо встретила племянника.

– В Харьков заезжал? – спросила Олена, ставя на стол борщ.

– По телефону говорил. – Ну як там?

– Здоровы. Привет передавали.

Тётка Олена не подымала глаз, губы в ниточку. Трижды нервно вытерла фартуком сухие руки. Убрала посуду, суетясь, сказала:

– Схожу в магазин.

Тётка Олена ещё позавчера получила письмо из Харькова. Если в Черкассах появится Юхим, не пускать его в хату, боже сохрани. Иначе потом не оправдаться. В письме намекалось, что Тернюк кого-то ограбил и скрывается.

Тётку Олену мучила мысль: неужели придётся вернуть деньги этому Юхиму? Такие деньги! Что, он их честным путем нажил?! Всё равно его посадят. И постаралась, чтобы это случилось как можно скорей.

– А где Степан Мефодиевич? – спросил Тернюк тётку Олену.

– В совхозе работает. На шофёра выучился. Из милиции всех старых геть! Молодых поставили, со школы милиции.

Такой перестановкой Тернюк остался недоволен. Он лишался надежной охраны.

– Схожу в парикмахерскую.

– Сходи.

Когда Тернюк, пахнувший одеколоном, франтоватый, в тёмно-коричневом пальто, светлой кепке, цветном кашне, отставив локти и воображаемой «интеллигентной» походкой подошёл к витрине районного универмага, рядом с ним стал молодой человек.

– Гражданин, пойдёмте со мной. Без разговоров. Я сотрудник милиции.

Тернюк всё понял: «Продала, змея».

– Ваши документы? С какой целью прибыли в Черкассы? – спросил молодой лейтенант в отделении милиции.

– В гости.

– Вы в отпуске?

– Нет, по пути.

– Так, так… Значит, в гости? Вынуждены задержать вас. Вами, гражданин Тернюк, давно интересуется ставропольский краевой суд. Мы ждали вашего прибытия в Черкассы, а вы всё не показывались. Еще интересуется вами ломоносовская прокуратура. Специальная телеграмма прибыла. В записной книжке, оставленной вами в чемодане, значился адрес дома, где вы сейчас остановились.

– Она донесла, что я приехал?

– Это уже значения не имеет. Выкладывайте всё на стол.

Тернюк выложил три тысячи девятьсот рублей и документы «Межколхозстроя».

– Куда меня отправите?

– Вам, я думаю, уже безразлично. И в Ставрополе и в Ломоносовске вас, как вы понимаете, ждёт далеко не торжественная встреча.

Тернюк хотел было сказать: «Оставьте себе три тысячи и отпустите меня», но, посмотрев на аккуратный пробор лейтенанта, писавшего протокол, подумал:

«Не те кадры. Этот не возьмет».

И был этим обстоятельством весьма недоволен.

Яша Сверчок еженощно говорил по телефону с Зосей. По полчаса. Сухумские телефонистки восторженно сочувствовали своей киевской коллеге Зосе и в часы затишья предоставляли Яше провод с минимальной оплатой переговоров.

– Яша, говорите с Зосенькой. Скорей! – торопили его охваченные нетерпеньем телефонистки. И, конечно, подслушивали, завидуя Зосе. Какая девушка не мечтает о разговоре с любимым хотя бы по телефону.

Наконец начались сухумские дожди. Длительные, унылые, с получасовыми перерывами. Именно в тот час, когда закрыты кафе и столовые, Яше осточертело ждать фотокорреспондента. Дважды он говорил по телефону с Андреем. Полонский убеждал дождаться фотокора.

– Не могу. Пройдет срок нашего заявления в загс.

– Новое напишете. – Зося волнуется.

– Не Зося, а ты. Я позвоню Зосе на работу. Продиктуй её телефон.

– Тебя никто не просит, тоже мне посредник нашёлся.

Часов в одиннадцать утра Яша, выпив кофе по-турецки, хотел идти за газетами. Светило приморское солнце. После дождя курорт благоухал. К дому подкатил тёмно-красный «Москвич». Из него вышел светлорусый молодой человек в комбинезоне и коротких сапогах.

– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, хозяйка дома?

– Дома.

Молодой человек замялся.

– Здесь жили две девушки. Наверное, до вас. Одна из них забыла купальный костюм. Я получил письмо. Спешила, очевидно.

Но Яша не был бы Яшей, если не спросил бы:

– Вы их знакомый?

– Да. Они гостили у нас.

– Откуда девушки?

– Из Ломоносовска. Катя и Ася.

– Катя Турбина?!

– Да, Катя Турбина. Вы знакомы?

– Я из Ломоносовска. Хорошо знаком с Клавдией Павловной, её мамой. Зовут меня Яков Сверчок.

– Николай Эшба. – Увидев пытливые глаза Яши, добавил: – И ещё Мухин.

– Что?! А ну-ка повторите.

Николай улыбнулся, точно так, как улыбалась Катя.

– Николай Мухин-Эшба. Я воспитанник абхазской семьи.

– Сын подполковника Мухина? Из Краснодара?

– Всё верно.

Яша обошёл вокруг Николая, как тигр, кошачьим шагом.

– Садись, Коля, – приказал Яша. Оба сели.

– Слушай, Коля. Не сказать я не имею права. Но и сказать не могу. Ты об этом никому не скажешь, даже отцу…

– Отцу скажу.

– Эх! Тогда слушай. Катя Турбина – не Катя Турбина. А Тамара Мухина. Твоя родная сестра.

– Что вы…

– Я двенадцать дней ищу тебя, сидя на этой скамье. Кроме шуток. Специально приехал.

Яша рассказал Николаю всё, что знал.

– Можешь не сомневаться, всё проверено. Твоему покойному отцу, Григорию Ивановичу Мухину, недавно присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.

Николай невольно встал. И Яша встал. Оба безмолвно смотрели на солнечное море, словно молчаньем отдавали честь Герою.

– А я и не знал, – тихо сказал Николай. – Едем, Яша, к нам. Расскажем отцу. Между прочим в Ломоносовск поехали мой брат Анатолий и его друг, Коста Джонуа. Они разыскивают сестру.

– Они сейчас в Ломоносовске?!

– Да. На днях получили телеграмму.

– Едем на междугородную. Скорей. Я позвоню Андрею. Он их разыщет и сообщит им.

– Отец в городе, сперва скажем ему. Он ждёт меня в обкоме.

Гуляющие курортники ровно ничего не понимали, но улыбались, наблюдая, как какой-то пожилой абхазец сжимал в объятиях невысокого молодого человека. Сперва с криком прижал его к груди, затем поднял на воздух и понес к машине.

– Я чувствовал, что Катя моя дочь!! – кричал, размахивая руками, Еснат. – Теперь у меня полноценная семья. Яша, тебя будут благодарить двести восемьдесят шесть родственников. И сам Алиас Эшба. Коля, гони домой, как ветер. Будут свистеть – заплачу штраф.

Теплоход «Абхазия» экскурсионным рейсом доставил Клавдию Павловну и Бориса Ивановича в Сухуми, в девять утра. В одиннадцать пассажиры отправились осматривать город.

На углу проспекта Ленина и улицы Лакобы Бориса Ивановича привлек красивый киоск с газированной водой. Над батареей сиропниц жужжали пчелы… Борис Иванович, наслаждаясь, пил воду с сиропом «Свежее сено».

– Прелесть какая вода, – поманил он Клавдию Павловну.

Борис Иванович уже через силу допивал второй стакан. Клавдия Павловна ждала его у фруктового магазина. К перекрестку подкатил тёмно-красный «Москвич», его остановил светофор. Клавдия Павловна услышала, как её окликнули. К ней бежал…

– Яшенька! – удивилась Клавдия Павловна.

Яша сжал протянутые руки Клавдии Павловны и целовал их попеременно. Борис Иванович не допил воду.

– Не устраивайте сцен, эти руки я целовал до вас, – сказал ему Яша. – Идёмте. Я вам представлю Николая Мухина-Эшба, вашего взрослого сына. – Яша рукой поманил Николая и Есната.

Клавдия Павловна пошла навстречу Коле. Обняла его, не успев даже разглядеть.

– Родной мой… – и заплакала. – Какой ты славный…

Еснат всё понял. Дожидаясь, пока освободится Клавдия Павловна, тряс руку Бориса Ивановича.

– Вы мой родственник? – первым делом осведомился Еснат у Шпиля.

– Да, – на всякий случай согласился Борис Иванович.

Подошёл милиционер-регулировщик:

– Пожалуйста, пройдите на тротуар. Смотрите, сколько машин ожидает. Они, наверное, торопятся.

Сухумцы не торопились. Они беззаботно-весело наблюдали, как красивая женщина обнимает статного парня в комбинезоне и говорит ему: «Коленька, какой ты славный». Наблюдателям всё было ясно, без комментариев.

– Вы… вы отец Коли? – опомнилась Клавдия Павловна и трогательно взглянула на Есната.

Старый конник не растерялся и трижды расцеловал Клавдию.

– Спасибо! Вы воспитали мою дочь Тамару! – воскликнул Еснат.

– Как это, – вашу дочь?!

– Конечно, Катя-Тамара теперь Эшба, как её старший брат. Наша семья будет гордиться такой дочерью.

Клавдия Павловна насторожилась.

– Не возражай, – шепнул ей Шпиль.

Еснат что-то сказал Коле и Яше. Оба стали метаться по улице, высматривая такси. Борис Иванович понял их рвение.

– Мы с теплохода, едем в Батуми, – сказал он Еснату.

– Мы все сейчас едем домой, в Акуа. Нас ждут двести восемьдесят шесть родственников. И сам Алиас Эшба, – тоном приказа сообщил Еснат.

– Что делать? – беспомощно спросила Шпиля Клавдия Павловна.

К счастью, Коля и Яша ещё не поймали такси, а на «Москвиче» всем не уехать. Добрый Еснат понял – нельзя лишать людей отдыха.

– Хорошо. Ваш теплоход когда уходит?

– Через четыре часа.

– В «Амра»! – крикнул он Коле. – Пойдёмте. Посидим. Как одна семья. Меня зовут Еснат Эшба.

– Клавдия Павловна, – Шпиль представил жену и себя.

– Яша, идём, – уже командовал Еснат.

Есната знал весь Сухуми. Директор ресторана лично проводил гостей в маленький зал за эстрадой. Еснат попросил свидания с шеф-поваром. После восторженных восклицаний наступила деловая часть. Шеф-повар, кавказец, добродушный и грузный, с радушным взглядом, развел руками, что означало: проси, друг, чего пожелаешь. Всё сделаю.

Однако Еснат решил разъяснить ему:

– Я нашёл свою дочь… Её воспитала… Идём познакомлю. Самая красивая и самая сердечная женщина России.

– Сейчас приду.

Седоватый шеф поспешил к умывальнику, освежил лицо, снял белую куртку и, как посол великой державы при вручении верительных грамот, проследовал к гостям.

Минуты три шеф говорил в адрес Клавдии Павловны самые любезные слова, пожал руку Борису Ивановичу и наконец спросил:

– Шашлык по-карски?! Цыплята табака?! – сложил щепотью пальцы и так вкусно причмокнул, что гостям захотелось есть.

Минуты две Еснат с шефом шепотом вели переговоры о марках вина. Вина принесли столько, что у Клавдии Павловны испуганно расширились глаза.

Колю Клавдия Павловна посадила рядом с собой.

После закуски Еснат налил себе три бокала красного вина, торжественно встал и взял в руки первый бокал.

– Отец будет произносить тост по обычаю, – тоном извинения сказал Клавдии Павловне Коля. – Двадцать пять минут, не меньше.

Еснат заговорил с какой-то строгостью в голосе:

– В счастливый день солнце светит человеку гораздо ласковей, чем всегда. Я это чувствовал сегодня, когда встречал восход. Но я не знал, что сегодня солнце придёт с Севера. Оно вошло в наш город, и я увидел его на улице… Нас задержал светофор. Люди ругают постовых милиционеров, когда они задерживают их на перекрестках. Не всегда люди правы. Светофор, остановив их, нередко дает им возможность встретить счастье. Спасибо постовому, который остановил нас. «Не спеши, – сказал он. – Вот на тротуаре стоит счастье твоей семьи». Я посмотрел. На душе стало ещё светлей – вся улица радовалась северному солнцу. Вы, Клавдия Павловна, осветили наш любимый город, мы гордимся им, мы – горцы, увидевшие свет, который пришёл к нам с Севера.

Когда я вот этой рукой держал в последний раз ещё теплую руку командира полка Григория Мухина, я не знал, что жива его дочь Тамара. И вы, лучшая из лучших русских женщин, вырастили сироту погибшего солдата. Клавдия Павловна, наш дом – ваш дом. Катя Турбина была в моем доме, мы не знали, что Катя – сестра Николая и моя дочь. Я подымаю тост за женщину, воспитавшую Катю-Тамару, Мухину-Турбину-Эшба. Я подымаю тост за северное солнце, которое ласково согрело мое сердце, за вас, родная наша Клавдия…

Коля тихо сказал:

– Говорил всего семнадцать минут.

Говорил Яша. Увлекся и подробно изложил основные качества Зоси и как он благодаря Николаю Мухину нашёл свое счастье в Киеве у памятника Богдану Хмельницкому. Яша разошёлся и веселил всех. Хохотали до той минуты, когда, взглянув на часы, убедились – до отхода «Абхазии» ровно двадцать минут. Клавдия Павловна поцеловала Колю, когда уже убирали трап.

В Еснат Эшба необыкновенно важный шёл по молу. Справа Коля, слева Яша. Сейчас он вернется в Акуа и расскажет всем, каких замечательных родственников приобрел. Взглянув на солнце, сказал ему:

– Я чувствовал, сегодня будет очень счастливый день.

Утром двое моряков со шведского лесовоза знакомились с центральным рынком Ломоносовска. Смеясь, демонстрируя любопытство, купили три бутылки кваса и шумно прошлись по мясному ряду. Один из них взглянул на плечистого рубщика мяса, снова рассмеялся. Ах, как весело. Даже вслух произнес: «Квас».

Вечером Гаркушин зашёл в гостиницу «Интурист» к приятелю, служащему камеры хранения. Просто покалякать о том о сем. Те же шведы, покинув ресторан, надевали плащи у гардероба.

Шведы, чуть покачиваясь, шли по проспекту к морю. По другой стороне улицы шёл Гаркушин. Шведы отлично видели его. Один из них, плотный, высокий, свернул в переулок и зашёл в недостроенный одноэтажный дом. Дом этот когда-то начала строить сестра Гаркушина и затем почему-то прекратила. За шведом последовал Гаркушин. Оба спустились в подвал.

Рубщик знал шведа. Хорошо знал. Не раз встречались. Эльмар Трот – доверенное лицо фирмы «Отто Олхастен», его мясистые руки не раз отсчитывали Гаркушину иностранные марки, кроны, доллары в обмен на советские деньги или царские монеты. И всегда Трот презентовал своему клиенту Гаркушину сардины и бутылку коньяку. От вещей Гаркушин отказывался – лишняя морока, носить их не станешь, а продавать не с руки.

Швед Эльмар Трот сообщил – пришёл лесовоз и может взять Маврикия Ка-ширина. Лесовоз уйдет через шесть дней. Завтра в этом же подвале он вручит Гаркушину плащ-пальто и форменную фуражку.

Маврикий Каширин пройдет на корабль вместе с другими, по документам шведского моряка. Тот, кому принадлежат документы, останется на берегу и потом заявит, что в ресторане его обчистили карманники… Пропал бумажник с документами.

Эльмар Трот протянул рубщику мясистую руку и сотворил деловую улыбку.

– А вы не желайте в Швецию?

– Нет.

– Хорошо. Можно жить и на родине. До свидания.

* * *

Гаркушин окончательно успокоился, санитарка больницы уведомила его: – Грузин не сегодня-завтра помрёт. Славный парень, так жаль его… У него никакой родни, один на свете… Две операции ему сделали… Даже следователя к нему не пускают, до того плох. А Федосеева судить будут и, наверное, лишат жизни за такое дело, тем более он ворюга, пропащий человек…

Пожилая санитарка вдохновенно сыграла роль простушки по указанию Воробушкина, она тоже очень уважала «нашего лейтенанта» за вежливость и обходительность.

Между тем Бур выздоравливал. Медицина совершила очередное чудо.

В Ломоносовск Джейран и Курбский прибыли в одном поезде, в пути не общались. Сегодня вечером в половине двенадцатого Джейран уйдет на лесовоз в компании шведских моряков. Курбскому сказал, что теплоход уходит завтра вечером.

Оба, по совету Джейрана, остановились в интуристской гостинице.

Джейрану нужно было пробыть в гостинице всего день и вечер. Брать с собой Курбского в Швецию он, конечно, не собирался. А Филимон Гаркушин вообще не помышляет о загранице. Он задумал – после отплытия лесовоза с Джейраном тут же уехать на Дальний Восток. Навсегда. Купит там дом и даже женится.

Наступил вечер. Шёл дождь со снегом. Джейран в номере «люкс» смотрел из окна с удовлетворением. Отличная непогода. На портовых улицах темно, безлюдно, на пирсе тоже. Легче будет пройти на лесовоз, который с рассветом уйдет в Швецию.

Джейран ещё и ещё раз прослеживал свой план по звеньям. Ограбить такого, как Курбский, не так-то просто. Сейчас восемь вечера. В половине двенадцатого он уйдет со шведами. Только бы не «погореть» на пирсе. Курбский знает, что судно уходит не сегодня, а завтра вечером. Так что с ним надо покончить сегодня. Не позднее десяти часов. Курбский ушёл в «Гастроном» купить лимоны. Коньяк на столе.

Вернулся Курбский. Джейран, чтобы укрепить веру компаньона в то, что именно завтра их увезут в Швецию, протянул ему заморский плащ и форменную фуражку шведского торгового флота.

– Вот. В нём вы пойдете завтра в одиннадцать вечера. Где ваш чемодан?

– В камере хранения.

– Надо избавиться от него.

– Завтра. Всё будет на мне.

– Выпьем, – предложил Джейран.

– Выпьем.

– Завтра некогда будет. Да и нельзя. Голова должна быть ясной. Очень симпатичный человек, сын моего друга.

– Как его фамилия? – осмелился спросить Курбский.

– Отто Олхастен.

– Фамилия главы фирмы?

– Да.

Выпили. В коньячную рюмку Джейран всыпал кристаллики, крепкое снотворное, давно припасенное. Всыпал в свою рюмку и проследил – растворилось. Затем переставил рюмки. Курбский в это время открывал бутылку боржоми у маленького столика.

– Ну, за нашу многолетнюю дружбу и дальнейшие успехи, – провозгласил Джейран и обнял компаньона за плечи.

Выпили.

– Пойду к себе прилягу, – сказал Курбский минут через десять. – Что-то сердце сдает.

– Не сердце, а нервы. Прилягте здесь. Я вам дам капли.

Курбский прилег на диване. Джейран накапал капли и для верности добавил ещё снотворного. – Фу, какие противные, – поморщился «академик».

Через десять минут он заснул. Подождав с четверть часа, Джейран с трудом перетащил его в спальню, уложил на кровать и, торопясь, раздел. Шеф Курбского расправил на столе его пиджак и распорол швы. Ничего нет? Ни одного доллара. Взялся за пальто. Изрезал его острым ножом. Ни черта?! Раскромсал туфли, снял с Курбского белье. Голо. Ни тайного пояса, ни замшевых мешочков с алмазами. Неужели все его ценности в чемодане? Заглянул в бумажник, нашёл квитанцию камеры хранения.

Чемодан надо взять сейчас. С ним на судно не пройдешь. Можно успеть сделать пояс, пачки крупных купюр рассовать по карманам.

Да, он возьмет его чемодан. Скажет, что Леону Константиновичу нездоровится. «Меня знают – поверят. Тем более я чемодан понесу наверх, а не на улицу».

Джейран лихорадочно освежил холодной водой лицо, голову, причесался, спустился вниз. Подошёл к камере хранения, небрежно предъявил квитанцию.

– Не могу. Приказано только лично им вручить.

– Леону Константиновичу нездоровится. Что за чушь?

– Никакая не чушь.

– Вы меня знаете?

– Знаю. Но не имею права. Пускай гражданин Курбский позвонит мне.

Джейран с ненавистью смотрел на кладовщика.

– Вы идиот!

Кладовщик, пожилой человек с небольшой рыжеватой бородкой, зашумел:

– Это кто же идиот?! Чужой чемодан требует и ещё оскорбляет. Харитон Павлович, позови-ка дежурного постового.

Джейран понял – дело плохо и метнулся к администратору.

– Ангелина Ивановна… что за отношение?!

И был момент, когда Джейран, как ему казалось, мог спастись. Был. Ангелина Ивановна уже гневно спросила кладовщика:

– В чем дело? Чего грубите?

Но… с глубокого кожаного кресла, стоявшего в углу вестибюля, поднялся читавший газету Воробушкин. С другого кресла поднялся сержант в штатском.

– Позвольте, Ангелина Ивановна, сейчас разберемся.

Воробушкин взял в руки квитанцию. Джейран с возмущённым видом направился к лестнице, уже чувствуя, как страх – холодный комочек – сосет под ложечкой.

– Погодите, гражданин. Побудьте здесь, – тихо сказал Воробушкин.

Евгений Иванович многозначительно взглянул на штатского – смотри в оба. Затем снял кепку, поправил шевелюру, снова надел её и, ступая мягко со ступеньки на ступеньку, пошёл на второй этаж. Подошёл к дежурной:

– Восьмой номер у себя?

– Нет, – ответила дежурная. – Он в четвертом. И ключ у него.

Воробушкин постучал в четвертый. Никто не отвечал.

– Позвоните, пожалуйста, в четвертый номер, – попросил Евгений Иванович дежурную.

Дежурная позвонила. Никто не отвечал. Воробушкин спустился вниз, внимательно посмотрел на руководителя, получил одобрение, затем показал – ведите задержанного наверх. У дверей «люкса» Воробушкин сказал Джейрану:

– Откройте дверь.

– У меня нет ключа! – выкрикнул он и добавил глупейшую фразу: – Вы мне за это ответите!

– Откройте дверь! – ещё раз спокойно потребовал Воробушкин.

Дежурная хотела было спросить ключ у Джейрана, но, увидев его лицо, испуганно открыла дверь своим ключом. Евгений Иванович вошёл в номер, за ним Джейран и сержант.

В номере всё в порядке. На столике рядом с графином бутылка коньяку. Недопитая. На блюдце нарезанный лимон. Рядом карманный нож. Две рюмки. Да, две.

– Где вы взяли квитанцию? – спросил Воробушкин.

– Я уже сказал. Пойдёмте в отделение, там всё узнаете. Здесь я говорить не намерен. Здесь гостиница.

Дежурная (просто так, цело ли имущество) заглянула в спальню и вскрикнула. На кровати ничком лежало голое тело. Джейран рванулся к двери и побежал по коридору. Но его сжал в объятиях шедший навстречу Анатолий.

– Извините, что я вас немного задержал, – сказал Анатолий Джейрану.

Коста и Анатолий жили на том же этаже, и в этот вечер Анатолий действовал по заданию Воробушкина.

Затем Анатолий, уже на правах человека, содействующего милиции, вошёл вслед за сержантом в номер.

Воробушкин зажег свет и перевернул Курбского.

– Ага! – произнес старший лейтенант. Проверил пульс. Поднял руку «академика», отпустил её… Курбский был мертв.

Принесли его чемодан. Под вторым дном Евгений Иванович нашёл пачки долларов в крупных купюрах, царские золотые монеты, английские фунты и шесть тысяч советских рублей.

– Позвольте позвонить? – сказал Анатолий Воробушкину.

– Кому?

– Следователю прокуратуры Екатерине Турбиной. Кое-что может пояснить.

– Звоните.

Через пятнадцать минут в «люкс» вошла следователь Турбина. Увидела Джейрана, сидевшего в кресле в пижаме. Воробушкин тщательно прощупывал его костюм и тихонько подпарывал швы, извлекая оттуда крупные купюры. Пояс с алмазами редкой величины уже лежал на столе.

Напрасно Джейран несколько лет вынашивал, обмозговывал, корректировал план бегства. Напрасно конспирировал, хитроумничал, вел осторожный образ жизни. Ах как напрасно! Даже не вмешайся Евгений Воробушкин, Маврикий Каширин всё равно не ступил бы ногой на шведское судно. Нет.

И вчера и сегодня на пирсе (где стоял шведский лесовоз) за штабелями досок его терпеливо ждали трое сотрудников из специальной оперативной группы. И быстроходные катера пограничников ждали. Ждали все, кому положено. Коллеги тех, кто в студеную ночь мерз за штабелями, находились рядом, в гостинице.

Врач и Катя констатировали – Курбский отравлен.

Взяв с собой сержанта, Анатолия и трех дружинников, Евгений Иванович на машине помчался к дому Гаркушина. Машину остановили на перекрестке. К дому подошли тихо.

Гаркушин, как было условлено, ждал Джейрана у окна, не зажигая света… Во двор вошли Воробушкин и сержант. Анатолий и дружинники по указанию Воробушкина следили за окнами, выходящими на улицу. Евгений тихонько дернул дверь в прихожую. Закрыта. Постучал в окно Гаркушина. Молчание.

Рубщик мяса в эту минуту через люк в кухне уже пробирался на чердак. Оттуда ему ничего не стоит перемахнуть на соседнюю крышу. Этот ход был давно продуман.

Евгений прислушался, стукнула приставленная к люку лесенка.

– Не отходи от двери, – приказал Евгений сержанту и оглядел двор.

Понял – крыша примыкает к соседнему дому. Скорей на улицу и в соседний двор. Между крышами просвет не более полуметра. Оба дома разделяет забор. Едва Воробушкин взобрался на забор – раздался выстрел. Пуля попала в правое плечо Евгения Ивановича.

– Ребята! – крикнул Воробушкин. Прибежал Анатолий.

– Возьми пистолет. Беги, – он на соседней крыше! Анатолий побежал в соседний двор. Гаркушин успел прыгнуть с крыши на штабель колотых дров, но не удержался, упал. Его слабо освещал оконный свет соседнего дома.

– Бросай оружие! – крикнул Анатолий из-за угла дома, не выпуская Гаркушина из глаз.

Гаркушин лежал недвижимо. Подоспел раненый Евгений Иванович.

– Филимон, бросай пистолет! – крикнул старший лейтенант. – Всё равно не уйдешь!

Анатолий, сильно пригнувшись, быстро пробежал мимо штабелей дров и скрылся за углом сарая. В нём заговорила страсть горца-охотника. Гаркушин не двигался. Анатолий подобрал большой камень, швырнул его в Гаркушина. И попал ему в голову.

Гаркушин повредил ногу. До удара камнем он несколько секунд соображал, как ему одним рывком переброситься через забор, не помешает ли нога. После удара отбросил пистолет. Понял – через забор ему теперь не перемахнуть. Его стащили со штабеля.

Машина первым делом отвезла Евгения Ивановича в больницу. Гаркушина связали. Сержант вызвал вторую машину. С решетками. При обыске в квартире Гаркушина обнаружили портфель Джейрана с документами, за ним должен был прийти шеф.

К утру Гаркушин признался – ему прочитали показания Бура. Он узнал, что Бур выздоравливает и им предстоит очная ставка. Собственно говоря, Гаркушину некуда было деваться, он считал, что его погубил портфель Джейрана.

Анатолий вернулся в гостиницу в двадцать два тридцать. Позвонил в больницу.

– Как здоровье товарища Воробушкина?

– Кто говорит?

– Его товарищ. Мы с ним вместе задержали бандита.

– Ничего страшного. Недели через две будет здоров. Счастливо отделался.

– Раз счастливо, пойдём поужинаем, Коста, – обрадовался Анатолий. – Да, как ты думаешь, можно позвонить Кате, не слишком ли позднее время?

– Тебе всё можно, – сказал Коста.

Анатолий набрал номер телефона. Конечно, Катя ждала звонка.

– Толенька, телеграмма от мамы, утром вылетают из Москвы.

– Очень хорошо. Через неделю кончается мой отпуск.

– Но ты же будешь рядом… Да?

– Я и сейчас рядом с тобой.

– Поцелуй Косту за меня, – сказала Катя.

– Стану я ещё разбазаривать твои чувства. Пожму руку, с него хватит.

Анатолий аккуратно положил трубку, подошёл к Косте и торжественно протянул руку:

– Вместо поцелуя от Кати.

– Зачем, я надеюсь получить награду лично.

Раздался телефонный звонок.

– Коста? Привет! Это я – Алексей Сватов, из радио. Говорю из вестибюля. Я нашёл её!

– Кого?

– Тамару Мухину. Точно. Вернее – её разыскали комсомольцы Солатолки. Зовут Катей, фамилия Турбина. О, это целая история. Иду к вам, сейчас расскажу подробно.

Алексея Сватова встретили шумно, как первооткрывателя. Хлопали по спине, ласково глядели ему в глаза, чтобы не погасить его восторг. Нельзя же разочаровывать парня с золотым характером.

– Идём, Алеша, вместе поужинаем, – пригласил его Коста.

– Здесь, в «Интуристе», среди франтов? Лучше в «Северном».

– Согласны.

Снова зазвенел телефон.

– Добрый вечер. Извините… Это говорит Андрей Полонский, брат Бориса Ивановича Шпиля.

– Мы не знакомы, но слышали о вас… Катя Турбина обещала…

– Речь идёт как раз о Кате Турбиной. Мне позвонил из Сухуми мой друг, Яков Сверчок, он был у ваших в Акуа. Просил передать – Катя Турбина и есть Тамара Мухина.

– Позвольте, я назову вас просто – Андрей… Ваше сообщение – самая большая радость в нашей семье Эшба. Я и мой друг, Коста Джонуа, очень просим вас как нашего родственника. Сейчас трудно вам объяснить, каким образом мы с вами являемся даже близкими родственниками. Мы вас ждём у входа в ресторан «Северный»… Вы далеко от нас?

– Могу прибыть минут через десять – двенадцать.

– Ждём, дорогой Андрей, очень ждём. Анатолий положил трубку.

– Идём! – торопил Коста.

– Подождём три минуты. Может быть, ещё кто-нибудь позвонит насчёт Тамары Мухиной, – сказал Анатолий по-абхазски.

В коридоре гостиницы тихо. Никто из проживающих не догадывался, что произошло в «люксе» номер четыре два часа назад. Только дежурная по этажу зябко куталась в шерстяной платок.

* * *

Утром в гостиницу вошла Прасковья Тимофеевна и постучала в номер Анатолия и Косты. Они уже в который раз перечитывали телеграмму из Акуа:

«Тамара Мухина проживает Ломоносовск, проспект Виноградова, 214, квартира 26, фамилия Турбина. Это проверено. Ждите нас Ломоносовске привет Кате. Купальный костюм Коля получил. Привет Еснат».

– «Ждите нас». Неужели прилетят не менее восьмидесяти шести близких родственников?

– Человек десять прилетит, не сомневайся. Интересно, какой купальный костюм? – недоумевал Коста.

– Гримасы телеграфа. Позвонили на квартиру Турбиной.

– Катя будет дома после работы, – с душой, тепло ответила Наталья Мироновна.

Если бы трубка была из железа, она обязательно расплавилась бы от материнской теплоты. Пластмасса же менее чувствительна. Это известно.

Катя вернулась домой и обняла бабушку.

– Они ужинают у нас! Я очень рада.

– Какой из них?

– Бабушка?!

– Не крути. Не маленькая.

Что поделаешь с бабушкой, которая всё видит?

– С чуть печальными глазами.

– Анатолий. Я так и думала. Очень славный. Давай обедать.

– Не могу.

– Обедать, я кому говорю. Думаешь, если следователь, то я на тебя управу не найду.

Катя что-то ела, не вникая. Дважды рвалась к телефону.

– Погоди. Сядь. Я кое-что скажу тебе. Слушай, доченька. Двадцать лет мы молчали… Но наступил час. Твой отец и есть подполковник Мухин, Григорий Иванович, Герой Советского Союза. Так что Николай Мухин твой родной брат, сердечная ты моя.

После пятиминутных, самых теплых на свете слез и таких же взаимных объятий Катя наконец спросила:

– Бабушка… Как же так?

– Да, доченька. Клавдия – тебе не родная мать. Мы тебя из детского дома взяли.

Катя соединила ладони, опустила голову и медленно вышла из столовой. Упав на кровать, разрыдалась.

– Мама знает, что Коля мой брат? – спросила Катя, прижимаясь к Наталье Мироновне.

– Знает. Я сегодня вынула авиаписьмо из ящика. Они его видели в Сухуми.

– Всё равно, я ваша, ваша… дочь.

– Самая законная, мы тебя вырастили. Мы!

– Вспоминаю, я ещё маленькая была, ходила в детский сад, ко мне подошла женщина в белом платке и сказала: «А Клавдия Павловна тебе не родная мать, она тебя взяла из детского дома». Я тут же забыла об этом. Но иногда вспоминала. Расскажи мне всё, всё. Если бы ты видела Колю, какой парень. И какие великолепные люди его воспитали.

Сперва рассказывала Наталья Мироновна, потом Катя…

* * *

– Войдите, пожалуйста, – сказал Анатолий, не выпуская телеграмму из рук.

Увидев Прасковью Тимофеевну, улыбнулся:

– Я вижу, у вас приятные новости?

– Все узнали. Сто человек опросили комсомольцы. Нашли няню, она вместе с новой бабушкой Тамары отвозила её на проспект Виноградова, двести четырнадцать, квартира двадцать шесть. Её, Тамару, сейчас зовут Катя Турбина. Всё точно. Проверяли. Следователем работает.

Анатолий и Коста, по-рыцарски, не хотели огорчать душевную Прасковью Тимофеевну. Они искренне жали её руку, благодарили.

Коста молниеносно сбегал в универмаг и купил хрустальный графин для вина и такие же бокалы. Прасковья Тимофеевна испуганно замахала руками.

– Наш прадед Алиас Эшба, ему сто двадцать семь лет, зарежет нас древним кинжалом, если узнает, что мы не оставили вам подарок от нашей семьи, – сказал Анатолий.

– Будете в радостные для вас дни пить вино и вспоминать двух абхазцев, Анатолия и Косту, которых вы осчастливили. Приезжайте в Сухуми, отдохнете у нас. Вот адрес.

Зазвонил телефон. Анатолий сорвал трубку, – чуяла его душа, кто звонит.

– Толенька, родной… Беги к памятнику Петру Первому, знаешь где? Жду тебя. Одного.

– Бегу! Коста, отвези Прасковью Тимофеевну домой на такси, – приказал Анатолий.

На радостях Анатолий обнял Прасковью Тимофеевну, надел форменную фуражку, набросил на плечи плащ-палатку и вышел из номера.

И опять пошёл дождь. Два патрульных милиционера, шагая вдоль набережной, заинтересовались: у памятника Петру Первому под дождём взад и вперед расхаживает офицер. То повернет в одну сторону, то в другую.

Их обогнала Катя в прозрачном плаще, капюшон упал на спину, она с шага перешла на бег и устремилась к офицеру. Офицер распростер руки… Милиционеры дружно взяли под козырёк.

– Всё ясно, – сказал патрульный милиционер, рядовой.

– Мне жарко, – прошептала Катя.

Анатолий моментально укрыл её плечи своим плащом.

– Чтобы не озябла, – заметил рядовой милиционер.

– Не по уставу, но в данном случае, что поделаешь, – разъяснил рядовому младший сержант.

В таком виде Катя и Анатолий пошли по бульвару, осеннему, оголенному. По влажному гравию. Под ногами шуршала листва. На реке, друг другу навстречу, шли суда. Их гудки словно приветствовали… Кого?! Всё ясно, как сказал патрульный милиционер.

Уважаемый читатель, вы за лирику? И я за лирику.

Лайнер из Москвы встречала Наталья Мироновна, седая, прямая, с зажатым в руке платочком. Она знает, впереди обильные слезы. Наталья Мироновна с укоризной глядит на туфельки Кати на высоченных каблуках. Ах ты боже мой… на асфальте так сыро, а на её ножках… туфельки с подошвами из чуть ли не промокательной бумаги. Но – надо понять Катю – нельзя же надевать туфли на низком каблучке, когда рядом такой великан – Анатолий.

Отдельно группой стоят Коста, Андрей и, конечно, Алексей Сватов с фотоаппаратом. Он уже мысленно пишет очерк. Коста информирует Сватова:

– Сейчас появится командир эскадрона Еснат Эшба и властной рукой начнет наводить порядок. На нашу долю достанется грузовая операция. Вот увидите.

Коста не ошибся. Первым покинул самолет Еснат, чтобы отдать почести самой старшей – Наталье Мироновне.

Строгий и немного смущённый, он долго не выпускал руки Натальи Мироновны, передавая ей пожелания счастья от имени Алиаса Эшбы и двухсот восьмидесяти шести родственников…

Все торжественно ждали. Затем Еснат Эшба подошёл к Кате:

– Когда ты, как солнечное утро, вошла в наш дом, я мечтал – пусть моя дочь Тамара Мухина будет похожа на тебя… Я всё знаю, теперь ты дважды моя дочь.

Еснат, обняв Косту, что-то шепнул ему по-абхазски.

– Что он сказал тебе? – быстро спросил Алексей Сватов, черкая в блокноте.

– Сейчас поймешь… без перевода. Надо выгрузить бочонок вина и ящик с фруктами. Нам оказали доверие тащить их к машине.

По дороге в город Клавдия Павловна попросила шофёра остановить машину у детского дома. Четыре машины остановились одна за другой.

– За тем мостиком, позади судоремонтного завода, стояла наша батарея, а вот в этот дом пришли мы, зенитчицы.

На второй этаж по широкой окрашенной деревянной лестнице поднялась Клавдия Павловна, Еснат, Катя и двое корреспондентов – Коста и Сватов.

– В этой комнате… у окошка на табурете сидела маленькая девочка с белым марлевым бантом… Она спросила меня: «Ты моя мама?».

Всё!

Именно эти три слова вдохновили автора и заставили его написать о людях, знающих, что такое человеческое счастье. Путь к счастью не столь уж труден, как видите. Надо любить солнце, рокот морской волны, внимать пению птиц, чувствовать запахи цветов и уметь повиноваться благородному зову сердца, как Клавдия Турбина и Еснат Эшба.

Принадлежите ли вы к таким людям? А если нет… Имеете ли вы право быть недовольными?