Смерть нас обойдет

fb2
Рожицын Михайлович Юрий

ЧАСТЬ 1

Этап первый

Вынужденная посадка □ Встреча с аковцами □ Цветы на мостовой □ Неожиданная находка □ Тревожная ночь □ Схватка в особняке

  — Мотор горит! — прозвучал в шлемофоне встревоженный Костин голос. — Боюсь, до своих не дотянем, придется садиться.

  — Погоди, не виляй, держи прямо! — возбужденно отозвался Сергей. — Фрицев засек, счас срежу!

   Автоматическую зенитную пушку «Эрликон» он заметил, когда она открыла по ним огонь. Сержант сперва отшатнулся от взрывающихся рядом с самолетом снарядов, но осмотрелся, расконтрил пулемет и припал к прицелу. Тогда-то и крикнул Лисовскому, чтобы тот вел машину по прямой, не маневрировал. А сам перегнул ШКАС и дал очередь... другую... третью... Первая взметнула фонтанчики золы на пепелище, чуть в стороне от зенитки, а две прошлись по артиллерийскому расчету. Со стометровой высоты наблюдал, как падают посеченные пулями немцы, клубом взлетает багрово искристое пламя. Воздушная волна сильно тряхнула «кукурузник». На земле, видать, взорвались ящики с боеприпасами.

 — Порядок в танковых частях! — удовлетворенно пробормотал Груздев, оглядываясь на затянутую дымом артиллерийскую позицию гитлеровцев, и радостно крикнул:

 — Садись, лейтенант, с фрицами покончено!

 — От твоего баса я скоро оглохну... А приземлиться-то некуда, сплошные развалины!

 — Гроб с музыкой получается, — обеспокоено приподнялся Сергей, — а помирать нам рановато.....

   Хорош «кукурузник», пока в него снарядом или зажигательными пулями не влепят. А тогда горит как порох. И сейчас мотор пылает ясным пламенем, огонь к кабинам ползет. В нижнем крыле две больших дыры. Верхнее насквозь просвечивает. Перебит лонжерон, клочья перкаля болтаются. А садиться и впрямь некуда. Из обгорелой спекшейся земли торчат прокопченные остовы каменных зданий, улицы будто гигантским плугом перепаханы. Встречный воздушный поток доносит горький дым бушующих вокруг пожаров.

 — Держись крепче, на посадку иду! — предупредил Костя своего стрелка-радиста.

   Сергей руками и ногами уперся в перегородку, отделяющую его от кабины летчика, напрягся, приготовившись к сильному удару о землю.

Коптящие языки пламени застилали Лисовскому круговой обзор, и он резко наклонил нос самолета, чтобы получше рассмотреть площадку, на которую решил приземлиться. Разглядел, и его прошиб холодный пот. С края, перегораживая улицу, стоял почерневший от огня немецкий танк со странно скособоченным хоботом орудия; слева на боку лежал сбитый с рельсов трамвайный вагон; а посредине торчали пни разбитых в щепу деревьев, виднелись глубокие воронки.

 — Садись!— не выдержал Груздев. — Бензобаки взорвутся! Проговорил и чуть из кабины не вылетел от страшного толчка. Земля резко ударила падающую машину  и, словно гуттаперчевый мячик, метра на два подбросила вверх. Но нет худа без добра. При вынужденном прыжке самолет перескочил через срезанное снарядом дерево, зацепив лишь хвостом за измочаленный пень. «Кукурузник», подпрыгивая, еще бежал по израненной земле, а Костя уже отключил бензопровод и одним махом, задыхаясь в едком дыму, выскочил из кабины на крыло.

 — Бежим, сержант! — крикнул он Сергею, чувствуя, как на спине горит комбинезон.

Следом за летчиком с крыла спрыгнул Груздев, и они метнулись к ближайшей воронке. Только свалились в нее, как над головами пронеслись огненные языки от взорвавшихся бензобаков, дохнуло жгучим жаром. Выглянули — самолет, разваливаясь, пылал чадным факелом.

 — Помоги, спину жжет! — выдохнул Костя, морщась от сильной боли.

   Сергей финкой распорол плотную ткань комбинезона, отрезая и отбрасывая тлеющие куски. Потом схватил лежащую под боком немецкую каску, зачерпнул на дне воронки мутную, с маслянистым отливом, воду и плеснул ее на спину лейтенанта. Тот от неожиданности вскрикнул и повернул к Груздеву свирепое, искаженное болью лицо.

 — Ты что, сдурел? Тебе хаханьки, а меня в дугу сгибает.

   Сергей невольно рассмеялся, увидев, как сквозь толстый слой копоти на лице Лисовского сверкают белизной крепкие зубы да поблескивают белки глаз.

 — Вылитый негр! Шибко больно?

 — А ты думал?! Будто горящих угольков за шиворот кто насыпал.

 — Мама обожженные места завсегда намыливает и содой присыпает. Как на собаке все болячки зарастают...

 — Успокоил... Где наши матери, а где мы!

 — Занесло нас к черту в турки, — вздохнув, согласился Сергей. — Как теперь к своим выберемся? Где мы хоть находимся? Садились, я каланчу приметил. Выгорела, а над домами торчит...

 — Какую каланчу? — недоуменно посмотрел на сержанта Лисовский;

 — Ту, што нам в разведотделе на карточках показывали.

 — А-а, понятно... Так то не каланча. Единственный в Европе семнадцатиэтажный небоскреб. Он возле Главного вокзала на площади Наполеона построен... Постой, тогда где-то неподалеку Маршалковская улица!

   Костя потянулся за покоробившимся от огня планшетом и тихонько охнул. Стиснув зубы, раскрыл его и всмотрелся в желтеющий под листом целлулоида план Варшавы.

 — Черта лысого тут поймешь, что к чему. Глазом не за что зацепиться, сплошные развалины... Попробуй, разберись. А нас в штабе с разведданными ждут.

 — Долгонько им ждать придется, — невесело усмехнулся Сергей. — А не мешало бы сообщить, што поляки кой-где еще дерутся. Только вряд ли удержатся. Фрицы их обложили, как медведя в берлоге... К Висле давай пробираться, авось дуряком и проскочим.

 — Там у немцев сплошной фронт. Я летал, видел...

 — У тебя какой системы пистолет?

  - Тэтэ с запасной обоймой, а что?

  — Менять придется. Кто тебе для него здесь патроны припас? У меня парабеллум, легче прожить...

   Близко и часто загремели выстрелы. Сергей выхватил из кобуры пистолет, поставил на боевой взвод и, напялив на голову мокрую каску, осторожно выглянул из воронки. Рвались пулеметные патроны в горящем самолете. Пламя полностью охватило «кукурузник», а взрывы разбрасывали по сторонам огненные ошметья.

 — Отлетались! — с горечью сказал Груздев и сполз к лейтенанту. – Сдирай комбинезон. Пора отсюда сматываться, пока фрицы русский дух не учуяли. Узнаем мы тогда, почем фунт лиха... Э-э, да у тебя и гимнастерка на спине выгорела.

 — Аж до самого мяса, — зябко передернул плечами Лисовский. — Смазать бы чем, а то нет моего терпения...

 — Терпи, лейтенант. Подорожник  поищем,  вернейшее средство...  Перебежками топай за мной. Тэтэ держи наготове. Увидишь фрица — не рассусоливай, стреляй первым...

   Они пробирались через выгоревшие дотла здания, от которых одни стены остались. Порой приходилось лавировать на сохранившихся железобетонных балках, пролегающих ненадежными мостками над глубокими провалами подвалов. От близких разрывов мин и снарядов вздрагивали остовы домов, с уцелевших потолков отваливалась штукатурка и лепные украшения, с крыш слетали плитки черепицы. Случайные пули высекали искры из камня, вокруг шлепались на излете горячие металлические осколки. Где-то звонко хлестали автоматные очереди, гулко бухали винтовки и карабины.

   В затишье остановились передохнуть. Сергей прислушался к ожесточенной перестрелке и в раздумье спросил:

 — И куда мы премся? Этак запросто и пулю схлопочешь, а с меня и одной за глаза, — и ткнул в щеку, на которой и под сажей виднелся глубокий шрам. — На «Иле» стрелком-радистом летал, с «мессера» влепили, едва язык не перерубили. Потому и перевели в фанерную авиацию. А тебя как в нее угораздило?

— Мой «горбач» немцы сбили, а меня взрывом контузило. Врачи запретили на штурмовиках летать... Слушай, сержант, нам нельзя прохлаждаться. Поляков надо искать, чтоб к Висле дорогу показали.

— А где она, та Висла? Близок локоть, да не дотянешься до него. В тайге я на сто верст в округе любую избушку найду, а здесь сам черт ногу сломит...

   И снова перепаханные войной каменные джунгли огромного города. Попытались выбраться на мостовую, но тут же вернулись в теснину загроможденных обрушенными зданиями небольших двориков. Вдоль улиц густыми пчелиными роями резвились тучи пуль.

   Груздев помнил о Костином ожоге и при ходьбе рыскал взглядом по сторонам. Желтые с прозеленью листья подорожника он заметил под водосточной трубой. Опрометью бросился к ним и тут-то, у самого лица, в кирпич ударила пуля, осыпала мелкой красной крошкой и, заверещав, срикошетила.

— Баламут несчастный! — не на шутку рассердился Лисовский. — Сунешься еще без спроса, я...

— Под хвост соли насыплешь? Эх, Костя, да я готов до конца войны, в свободное от полетов время, сортиры драить, лишь бы счес быть отсюда подальше... А без подорожника тебе не обойтись.

   На уцелевшие от огня и разрушений здания набрели, когда чуть не падали от усталости и уже примирились с мыслью, что развалинам нет ни конца, ни края. Сергею даже подумалось, что без ориентиров они бродят по кругу, как слепая лошадь, и никогда не сумеют вырваться из каменной ловушки. А вышли на узкую улочку, удивились, что она превратилась в своеобразную границу между уничтоженной пожарами и взрывами частью города и сравнительно не тронутыми ожесточенными боями его кварталами.

Обессилев, влезли в первую попавшуюся квартиру. По запущенным комнатам гулял сквозняк, под ногами похрустывало битое  оконное стекло, на стенах, под обвалившейся штукатуркой, обнажился красный кирпич.

 — Будто Мамай воевал, — негромко заметил Груздев, обводя взглядом переломанную, перековерканную мебель, вывернутые из гнезд паркетные плитки.

   Костя сразу опустился животом на тахту, из-под прорванной обивки которой клочьями торчала шерсть, а Сергей пошел по комнатам. Шагал осторожно, по-таежному мягко ступая по полу. В кухне нашел горсть неизвестных ему крупных зерен, заплесневевшие хлебные корочки, пять сморщенных, проросших картофелин.   Обрадованный, без опаски сунулся в соседнюю с кухней комнатушку и мигом отпрянул, различив в ее глубине темный человеческий силуэт. Рывком захлопнул дверь и вжался в простенок в ожидании выстрела. Из комнатенки ни шороха, ни звука. И тогда сообразил, что испугался собственного отражения в зеркале.

 — Иди сюда, Костя! — позвал он Лисовского. — Погляди, какой здесь водопой.

 — Запасливый хозяин, — повеселел лейтенант, — полную ванну воды набрал...

   Вдоволь напились, помылись, благо нашелся обмылок. В поваленном на пол гардеробе Сергей отыскал старую, но чистую мужскую шелковую рубашку, разорвал на полосы и, приложив к Костиным ожогам листья подорожника, плотно перебинтовал спину лейтенанта. Лисовский натянул дырявую гимнастерку и примолк, словно прислушиваясь!

 — Прохладненько, — довольный, признался он, — и не жжет. А то кожу будто кто на спицы накручивал.

 — У меня мать по деревне первая лекарка, — со вздохом проговорил Сергей. — От каждой болячки у нее своя травка. По малолетству я с ней по лугам да тайге шастал, цветочки, ягодки, листики собирал. А подрос — к бате на трактор потянуло. Люблю всякие машины. Днем бы и ночью с ними возился!.. Да ладно, соловья баснями не кормят. Эх, жизнь наша кубекова... Давай хоть зерна погрызем. Не пойму только, откуда такие? Уж больно крупные.

 — Это ж кукуруза, — недоверчиво посмотрел на него Костя. — Разве не ел на Украине мамалыгу?

 — Я с Ленинградского фронта в Польшу попал, а там откуда кукурузе взяться... Ох и наголодовал я. Жрали, што под руку попадет. Как-то спер банку пушечного сала и слопал. Еле-еле меня в лазарете выходили.

   Кукурузные зерна, крепкие как речная галька, они подолгу крушили зубами, перетирали в клейкую массу и медленно сосали, чтобы почувствовать хотя бы видимость сытости. Хлебные корочки размочили в воде, растерли, а болтушку выпили. Лисовский, очищая ножом картофелину, жалел:

 — И какие мы с тобой оболтусы. Даже энзе не прихватили, а там шоколад, сало...

 — Ша, лейтенант, чужие! — сорванным шепотом предупредил Сергей. Он пробрался к окну, спрятался в простенок и через тюлевую занавеску, чудом уцелевшую на правой половине рамы, наблюдал за двором, в дальнем углу которого появились пятеро мужчин в штатском, но с автоматами под мышками. Груздев тихонько вытянул парабеллум из-за ремня.

 — Не стреляй! — подобрался к нему Лисовский. — Кажется, поляки...

 — Ближе подпустим — не справимся. У них  автоматы, а может, у? гранаты.

 — Товажищи! — крикнул лейтенант. — Бардзо прошу...

   По окну разом хлестнули   автоматы,  кухня  наполнилась сухой, въедливой, как перец, пылью от сбитой пулями штукатурки.

 — Швабы! — послышался громкий голос. — Невзгода, боевники! До бою!

 - Ошибка! Обмова! Подождите, мы — русские...

 — Москали! Геть, лайдаки... Я зроблю з вас пяль!

 — Ничо, дают братья-славяне! — обозлился Сергей.

 — Аковцы! — пригнулся Костя. — Они ни русских,  ни немцев не признают. Попади им в руки, они не станут чикаться...

 — Не высовывайся! — предупредил Сергей и исчез в двери. Костя огляделся, заметил на буфете круглое зеркальце, подполз и снял его. Вернулся к простенку, поднял зеркальце на уровень глаз и убедился, что через него можно наблюдать за неожиданным противником. Стреляли из подъезда наискось. Аковцы прятались за колоннами и выступом стены. Молчание парней их ободрило. Из окна выглянул главарь группы со свисающими ниже подбородка усами и подал команду. С новой силой вспыхнула стрельба. Усатый вскочил на подоконник, словно собрался нырнуть во двор, но пуля выбила из его вскинутой руки автомат, а самого опрокинуло в комнату. Глухо бухнул пистолетный выстрел, другой, кто-то вскрикнул, и стрельба смолкла.

 — Пся крев! Пречь, прендзе! — раздался тот же голос.

 — Навел на панов шороху, — появился в дверях возбужденный Сергей. — Как они из двора сыпанули! Теперь, как пить дать, дом обложат. Давай потихоньку выбираться, штоб им в лапы не попасть.

   Вылезли через окно, отошли недалеко, как за спиной рванули гранаты... Сергей шел осторожно, приглядываясь, прислушиваясь. Крадучись, проскальзывал мимо окон и подъездов. За лейтенантом следил в оба, понял, что тот в пригляде нуждается, пока с обстановкой не освоится. Пистолет из руки не выпускал, хотя пот разъел ссадины на ладони, в которую впаялась рубчатая рукоятка парабеллума. Встречались завалы, взбугренная взрывами мостовая, но шагать легче, чем в той, выжженной части города. И здесь всюду видны следы недавних боев, но дома стоят невредимые, не выгоревшие. В оконных рамах осыпались стекла, кое-где зияют проломы, но вечерние сумерки милосердно прикрывают разрушения.

 — Часовня?! — удивленно замер Сергей перед глубокой нишей в стене. Виднелась женская гипсовая статуэтка, желтыми искорками мерцали тоненькие свечи, а мостовую, перед нишей, устилали цветы с неуспевшими завять лепестками, срезанные с деревьев ветви с багрово-красными и восково-лимонными листьями.

 — Нет, не часовня, — склоняя голову, печально объяснил Костя. — Со времен Костюшки на месте гибели конфедерата поляки ставят статуэтку матки бозки и зажигают свечи, чтя его память. Землю, политую кровью патриота, устилают цветами. И тут кто-то отдал жизнь за родину...

 — И не один, — добавил сержант. — Кровищи-то, вишь, сколько на камнях запеклось... Уважительно к мертвым относятся... Пошли:

 — Куда меня тянешь?

 — Закудыкал, пути не будет, — рассердился Груздев. — На восток идем. Солнце-то на запад садится, а времени седьмой час. Дошло! Да и с ночевкой пора определяться. В темноте-то мы иль на фрицев нарвемся, иль аковцы нам головы сломят. Здесь, Костя, как в сказке. Чем дальше, тем страшней... Стоп! — прислушался он. — И сюда кого-то черт несет!

   Сергей рывком увлек Костю за собой. Залегли они за свалившейся с дома балюстрадой, неподалёку от ниши, где крохотными звездочками светили свечечки. Костя взвел курок пистолета, притих и, пожалуй, впервые с момента вынужденной посадки осознал, что попал во враждебный мир, где малейшее проявление слабости и неуверенности грозит верной гибелью.

   Медленно приближались шаркающие шаги, громче слышалось равномерное постукивание. Из-за угла показалась пожилая женщина в черной одежде с приколотыми на груди белой и красной ленточками — цветами польского флага, с черной тросточкой в руке. Она остановилась у ниши, скорбно опустилась на колени и, крестясь, негромко произнесла молитву. Сергей уловил немногие из быстрых певучих слов:

— Матка бозка... пан Езус...

   Поднялась, аккуратно отряхнула пыль с подола длинной юбки, достала из потрепанной кошелки свечку. Зажгла фитиль от горящей свечечки и поставила радом со статуэткой божьей матери. Снова перекрестилась, вытерла платочком глаза. Непонятно откуда появились два аковца. Рядом с женщиной высились мужские фигуры с автоматами.

 — Дзень добры, пани!

 — Добры дзень, пан!

 - Дозвольте запрезентоваться — поручник Чеслав Варышак... Пани случайно не встретились москали?

 — Россияне наши освободители.

 — Россияне и швабы — не едно копыто. Армия Краёва ведет героичную валку. За вильность и неподлеглость...

 — Ваши лайдаки моего сына тут убили, цо не схотел он их приказ выполнить... Матка бозка, мадонна сантиссима! — женщина перекрестилась и пошла, постукивая палочкой, по улице, обходя каменные завалы.

 — До видзения, пани! — крикнул ей вслед поручик, но она не обернулась и не ответила.

   Он свистнул, и откуда-то, будто из-под земли, вывернулись его спутники, встали в кружок, пошептались и бесшумно исчезли, словно растворились в сумерках. Костя и Сергей с полчаса молча пролежали на обломках кирпичей, потом лейтенант пересказал разговор усатого с женщиной. Груздев вскипел:

 — Подлюки, своих расстреливают! Если они мне еще под руку подвернутся, шлепну без жалости!

И снова они пробирались двориками, пригнувшись, перебегали узкие улочки и проулки, тревожно вглядывались в угрюмые дома с черными провалами окон.

   Сквозь дым пожарищ робко пробился блеклый луч заходящего солнца, но ни отблеска, ни зайчика не сверкнуло в мертвом квартале. Солнце испуганно мигнуло и набежавшей тучей, словно ладонями, прикрылось. Сумрачные тени выползли на мостовую, слились воедино и окружили парней густой серой стеной. Сергей почувствовал, как необъяснимый страх закрадывается в его сердце, ужасом обволакивает мозг. Он боялся, что их застанут врасплох, или перестреляют из засады.

   Стрельба поблизости стихла, но вдалеке все так же стучали редкие автоматные очереди, да где-то лопались гранаты. С наступлением темноты все выше вздымалось багровое пламя над крышами, все чаще взлетали в небо ярко-белые осветительные ракеты. При их вспышках Сергей и заприметил парашют. Шелк будто загорелся зеленым огнем.  Парень мгновенно втянул Костю в подъезд уцелевшего дома. Оставил лейтенанта наблюдать за улицей, а сам, короткими перебежками, подобрался к подозрительному предмету. Рассмотрел находку и по-птичьи засвистел:

 — Синь-синь-синь... — Повезло! — встретил он Костю радостным шепотом. — Пофартило! Тюк, што наши полякам сбрасывали! Авось сухарями да консервами разживемся.

 — Двадцать один?! Не пойму, стоят часы, аль идут? Будто медведь на ухо наступил. Не слышу, как они тикают, — с досадой проговорил Сергей, разглядывая светящийся циферблат. — Совсем оглох... Курить как из пушки хочу. Счас бы щепотку самосада, аль нашей канской махорочки... И жрать нечего... Волокли, волокли тюк, как проклятые, а в нем гранаты да патроны...

 — Зато гранат теперь вдоволь, — лениво отозвался Костя, устроивший постель в ванне. - И неизвестно, что лучше — гранаты или еда.

 — А по мне, так и два горошка на ложку хороши... С утра не рубали, опупеть можно от голода. В столовке, поди, расход на нас держат... В ШМАСе кормили паршиво, зато мало гоняли. А от сёднишной гонки руки-ноги ноют...

 - Где военную школу кончал?

 — В Красноярске.

 — Иди ты! — слышно, как Костя удивленно приподнялся. — Я родом из Красноярска, и летное училище там же окончил.

 — Когда?

 — В январе сорок третьего.

 — А нас в марте на Ленинградский фронт отправили.

 — Надо же, земляком оказался!

 — Чудеса в решете! — удивился Сергей. Он пристроился рядом с ванной на пуховой перине, такую же и Косте принес. — Меня в Большом Улуе призывали, а родом из Ольховки. Слышал ?

 — Откуда? Я из Красноярска никуда не выезжал. Вру, — спохватился Лисовский. — Летом сорок первого, когда война началась, в Кардачине силосные ямы копал. А зимой из десятого класса в училище ушел.

 — Надо же, извини-подвинься, земляк земляка не признал!

 — Ды мы с тобой во второй раз только полетели. Да и Ваську Поликарпова жалел. Ты на его место пришел, когда он при бомбежке погиб.

 — Обалдуй несчастный, а еще красноярец!

 — Не разумем, юнак...

 — Откуда поляцких слов нахватался? Как горохом ими сыпешь.

 — Не поляцких, а польских, — помедлив, поправил Лисовский земляка. — А язык с детства знаю. Отец поляк — Стефан. Наши кревняки, родственники, где-то под Краковом живут...

 — Вон она какая история, — протянул Сергей, - Он чу, по доброй воле аль по этапу в Сибирь попал?

 — Прадед конфедератом был, против царя восстал. Его и сослали в Сибирь.

 — А-а, понятно. Моих родичей по бате откуда-то с Белоруссии на каторгу снарядили, а маминых — с Полтавщины... Чалдоны, они, брат, корнем из каторжных да ссыльных.

 — Знаешь, что писал Адам Мицкевич о Сибири? Чужая, глухая, нагая страна — бела, как пустая страница, она, и божий ли перст начертает на ней рассказ о деяниях добрых людей...

 — А он не дурак, твой Мицкевич, — согласился Сергей. — Раньше-то под окошком каждой хаты хозяин полочку прилаживал. На ночь хлеб клал, сухари, сало, соль, махорку, серянки. Драпанет бродяга с Сахалина и топает себе спокойненько. Пропитание добрыми людьми обеспечено... Ох, и жрать хочу! Никак после Ленинграда не наемся. Рубаю, рубаю, аж пуп трещит, а глаза голодные... Тш-ш!

   Прислушались. В гулкой ночной тишине послышались крадущиеся шаги. Кто-то осторожно пробирался улицей, часто останавливался и подолгу замирал на месте. К людским шорохам парни, стали привыкать. Сперва хватались за пистолеты, а теперь по звукам угадывали, в какую сторону направляется очередной невидимка. Не вымер, оказывается, город, просто затаился, пережидая смертельную грозу.

 — Серега, — зевнул Костя, — я минут двести вздремну, а ты подневаль.

 — Валяй. Я от голода не усну.

   Лисовский заворочался в ванне, удобнее устраиваясь, постанывая, когда задевал обожженную спину, но вскоре затих, негромко засопел. Сергей нашарил в темноте кофейник и припал к нему. Вода освежала, да и голод притупляла. Сольцы бы в нее, тогда попьешь и вроде поешь. Обругал себя последними словами, что заблаговременно не сунул в карман плитку шоколада да кисет с махоркой не взял. В воздухе не закуришь, да и на аэродром часа через два рассчитывали вернуться. Вернулись...

Начальник разведотдела строго запретил ввязываться в бой, приказал только посмотреть, идут ли в Варшаве бои. Сказал, что лондонское радио сообщило о капитуляции повстанцев. Вот и нужно узнать, что происходит в городе, остались ли в нем очаги сопротивления оккупантам, не попадают ли в руки гитлеровцев боеприпасы, оружие и продовольствие, которое на парашютах сбрасывали варшавянам летчики девятой дивизии ночных бомбардировщиков. Задание выполнили, а при возвращении напоролись на зенитчиков. Придется нашим новый «кукурузник» на разведку посылать...

   Взглянул на светящийся циферблат: двадцать три часа десять минут. К концу подходит шестое октября. И не ранен, а настроение отвратительное. Весной, после встречи с «мессерами», раненные с летчиком, они кое-как дотянули разбитый штурмовик до своего аэродрома. Из кабины на руках вынесли ив медсанбат. И на операционном столе Сергей улыбался: кончились его заботы, пусть медики хлопочут. Жаль, что пораненный язык отказал, пришлось в  Кострому, в эвакогоспиталь, отправиться. Шесть месяцев там бездельничал, пока заговорил по-человечески. Выздоровел, просился в свою часть — не пустили. Был бы летчиком — другой разговор, и начальство могло похлопотать, а стрелок-радист— невелика птица в авиации...

   А-а, черт, задремал! Шея как деревянная, не согнуть, не повернуть, и ноги сомлели. Досталось им, горемычным. Драпали по развалинам, будто кто пятки салом смазал. Обидно по-глупому погибать. Если уж принять смерть, так в бою, лоб в лоб с врагом, и его с собой прихватить,- Костя! Подъем!

 — Сколько времени? — протяжно зевнул Лисовский. — Будто и не спал вовсе. Глаза только закрыл, а ты будишь.

 — Час тридцать семь. Вылазь из корыта, я покемарю.

   Костя перевалился через край ванны, нащупал перину, на которой сидел сержант, поудобнее устроился, стараясь не разбередить ожоги на спине. Сергей уснул мгновенно, забыв про голод. Лейтенант завистливо прислушался к спокойному дыханию земляка. В ночных шорохах он не разбирался и сидел как на иголках, потому что каждый звук вызывал в нем тревогу. Поминутно трогал рукоятку пистолета за поясом, порывался разбудить друга и только волевым усилием сдерживал расходившиеся нервы.

   В жизни ему везло на друзей. Еще со школы их пятеро у него, но война разбросала дружную компанию по разным фронтам. Хоть раз в месяц да приходит от кого-нибудь весточка. А кто замолчит, запрос родителям. Посыплются теперь письма к его отцу-матери, а что они ответят?! Пропал без вести. То ли мать сыра земля бедолагу навечно укрыла, то ли заживо в самолете сгорел, то ли в фашистском концлагере тачку из последних сил катит.

   Придет в родительский дом и Оля. Она уже студентка, учится в лесотехническом институте. Мать не скроет скорбной вести. И наплывут на серые глаза слезинки, как тогда, когда на фронт провожала. А не получится как в песне: «И едва за туманами скрылся наш паренек, на крылечке на девичьем уже новый дружок»?! Нет, Ольга не из вертихвосток, на нее можно положиться. Оля, Оля, милая сероглазка! Любит спевать украинские песни. Глаза заблестят, щеки разрумянятся, голос окрепнет и поет, поет... А сама на него поглядывает. То лукаво, с усмешкой, то печально, в страхе перед разлукой…

 — Schneller! — разбудил его резкий голос и хлесткий выстрел. – Rechtsl!

   Вьюном взвился Сергей и выпрыгнул из ванны с пистолетом в руках. Уничтожающе глянул на Костю, процедил сквозь зубы; - Рязанский лапоть! Самохина корова!

Осторожно приоткрыл дверь и выскользнул из ванной комнаты, за ним — Лисовский. Прокрался к окну, выглянул сквозь продырявленную штору и настороженно замер. Неподалеку, шагах в трех друг от друга, стояли немцы. В грязно-серых шинелях, пилотках, широко расставив ноги, положив руки на автоматы и карабины. Один обернулся, и Сергей заметил под распахнутой шинелью черный мундир с двумя серебристыми змейками в петлице, а на пилотке эмблему смерти — череп. Эсэсовцы!

   Немцы в серо-зеленых мундирах выталкивали людей из подвала противоположного дома. Пинками выкинули древнего старика в ермолке, от подзатыльника упала на мостовую растрепанная девчонка, в столб ударилась пожилая женщина. Поляков и евреев сгоняли отовсюду. У Сергея мелькнуло смутное подозрение, и он кинулся в гостиную, а из нее — на кухню. Вернулся и матюгнулся в самое Костино ухо:

 — Фефела! Пока дрых, фрицы квартал оцепили!

   В толпе, стиснутой эсэсовцами, Лисовский узнал вчерашнюю женщину с кошелкой. Она стояла несколько в стороне, опираясь на черную резную палочку, и, казалось, задумалась о чем-то далеком от возбужденных немцев, ошарашенных облавой их пленников, мглистой, затянутой сизым дымом улицы, опаленных войной домов. Вдруг недоуменно огляделась, словно пробудилась от глубокого сна, выпрямилась и, пошаркивая подошвами высоких зашнурованных ботинок, пошла мимо гитлеровцев. На мгновенье стихли лающие команды, в изумлении застыла охранники. А она медленно шагала по тротуару, семеняще обходя горы битого кирпича. Первым опомнился офицер. Он бросился за ней:

 — Halt! Halt! Du  alte, du alte Hure, halt!

Догнал, рванул за плечо. Женщина упала. Медленно, с надсадой поднялась, отряхнула подол и с неожиданной силой ударила эсэсовца палочкой по голове, сбив фуражку. С ненавистью, будто выплюнула, произнесла:

 — Пшеклентый шваб!

Тот рвал пистолет из кобуры и орал, багровея от ярости:

 — Maul halten!..

 — Hex жие Ржеч Поспалита! Ви...

   Выстрел оборвал ее голос на полуслове. Костя, как слепой, ткнулся лицом в стену, дрожа от сдерживаемых рыданий, но тут же схватился за рукоятку «ТТ». Сергей еле успел перехватить его руку и отобрать пистолет.

 — Не блажи! — прошептал он. — Пухом ей земля! Геройская бабка! А с этой фашистской сволочью мы рассчитаемся! — зло добавил Груздев. — В гранаты быстро вставляй запалы... Ишь, расшеперились гады!.. Помянем бабку, салют в ее память устроим. Действуй, не чухайся...

   А на улице немцы плотнее окружили поляков, держа оружие наизготове. Они теснили пленников к стене, угрожающе поводя стволами;

 — Zuruck! Zuruck! Nicht sprechen!

Сергей почувствовал приближение роковой развязки и поспешил лейтенанту на помощь. Хватал корпус гранаты, ввинчивая запал, и тут же брался за следующую эфку. Набил ими карманы, насовал за пазуху комбинезона.

  — Останешься здесь, а услышишь мои взрывы, кричи полякам, штоб на землю бросались,— возвратив пистолет, наставлял он Костю.— Фрицы к своим на помощь кинутся, забросай их гранатами. Зазря не рискуй, да и шляхтичей осколками не зацепи...

   Дом, в котором переночевали парни, расположился на стыке широкого бульвара и узкого переулка. Сергей, стараясь не шуметь, перебрался на кухню, выходящую окнами в проулок, и затаился за шторой. На тротуар, впритык к парадному входу в здание, наискосок от груздевского, немцы подогнали тупорылый грузовик. Чуть подальше, на мостовой, стояли две машины с желто-зелеными маскировочными разводами на крутых бортах. Из двери солдаты выносили битком набитые кофры, чемоданы, сундуки, узлы, свернутые в рулоны ковры и передавали тем, кто укладывал награбленное добро в кузов. Они, видимо, захмелели, весело кричали, смеялись во все горло.

   Вверху, на подоконнике четвертого этажа, свесил ноги гитлеровец с губной гармоникой. Выдувал он что-то бравурное, похожее на марш, и горстями выбрасывал пух из перины. Белые махровые пушинки, словно первые снежинки, кружась, медленно плыли в воздухе. За весельем камрадов с завистью следили заскучавшие часовые, цепью вытянувшиеся вдоль квартала. Дальние перебрались поближе и, похохатывая, стояли по обе стороны машин. Немцы приблизились настолько, что слабый ветерок доносил до Груздева запах пота и крепкого одеколона.

   Сергей прикинул расстояние, порадовался, что оконная рама выбита из проема, немного сдвинул штору и отступил в глубину кухни. Выдернул из запала предохранительную чеку и метнул гранату в правую группу эсэсовцев, чуть сместился, следом — в левую. Не успели лимонки взорваться, как третья эфка полетела в грузовик. Гранаты он кидал одну за другой, как камни в детстве. Ребятишками пускали но речке кораблик, потом швыряли в него, стараясь, чтоб два голыша висели в воздухе, а третий лежал в ладони замахнувшейся для броска руки. Тогда он побеждал приятелей и по быстроте, и точности попадания. Как сейчас ему пригодилась мальчишеская сноровка!

   Взрывы следовали беспрерывно... Граната в дверь, из которой выскакивают немцы, в окно, откуда застрочил пулеметчик, в кабину машины, где заскреб стартером водитель, в эсэсовцев, что залегли на мостовой... Бум... Бум... Хлещут стальные осколки по стенам и булыжникам. Стоны, проклятья... Набок завалился и загорелся грузовик... С визгом рикошетят пули... Бросок. Еще бросок... Получили гады! Не дать врагу времени на передышку, не то опомнятся, численностью задавят.

Как там Костя? Прислушался. Ага, и с той улицы доносятся взрывы, беспорядочная стрельба, истошные крики. И там идет заварушка. Не теряйся, лейтенант, дай прикурить фрицам! Поляков бы не задело. Бабы, мужиков — раз-два и обчелся... Пора удирать, хорошего помаленьку. К эсэсам, поди, помощь спешит, а парням не от кого поддержки ждать...

   Откуда ни возьмись, солдат с ранцевым огнеметом. Из наконечника шланга вырвалась дымная жаркая струя и полоснула по булыжникам мостовой. Сергей выхватил парабеллум и первой же пулей уложил огнеметчика. Тот свалился, а пламя, туго бьющее из сопла, хлестнуло по эсэсовцам, прячущимся за скособоченным грузовиком. С дикими воплями живые факелы помчались по проулку, а когда окончательно допекло, волчками, разбрызгивая искры, завертелись на месте. От их жутких криков сержанта обдало морозом. И устрашенные немцы прекратили стрельбу. Груздев воспользовался моментом и кинулся к Лисовскому.

 — Жив, лейтенант!

 — Жив! — возбужденно отозвался тот. — Немцы от моих  гранат залегли, а поляки на них накинулись. По двое, по трое... Прикончила и ходу.

  — Ушлые шляхтичи, учли обстановку... Запасайся гранатами и руки в ноги, а то нам кисло придется.

   Гранату вперед, туда, где горкой трупы, гранату за угол, похоже, что там немцы прячутся, прыжок через подоконник и ходу. Перебежали улицу, ворвались во двор, узким каменным проходом выскочили в небольшой скверик. У стены эсэсовец с простреленной грудью навалился на автомат. Ему шмайссер не нужен, а нам пригодится! Ого, за голенищем сапога запасные обоймы. Здорово! Теперь к нам запросто не присватаешься... А-а, вон из подворотни гад целит... Очередь... А этот оглашенный сам на пулю нарвался, когда из подвала выскочил... Слева, где немцы, жаркая перестрелка. Молодцы, шляхтичи! Им только оружие, а уж они своего не упустят...

 — Сережка! — задохнулся Костя. — Свалюсь, не продохну легкими... Да зону оцепления, кажется, проскочили. Отдохнем, а то немцы, нас, обессилевших, голыми руками возьмут.

— Голыми руками они баб щупают, — ворчливо отозвался Груздев, но остановился. И сразу почувствовал, как навалилась неподъемная тяжесть, дрогнули и подогнулись колени от слабости. Он прислонился к стене и никак не мог отдышаться. — Ты где трофеями разжился?

 — По дороге прихватил, — проговорил лейтенант, поставив на землю солдатский ранец с рыжеватым верхом из телячьей шкуры.

   Лисовский уселся на выгоревшую траву, огляделся: вроде бы тихо. Открыл ранец, вытащил белый хлеб в целлофане. Забыв про усталость, Груздев с возрастающим интересом следил, как земляк достает стадвадцатиграммовые плоские баночки со свиной тушенкой, колечко колбасы, кусок сыра в пергаментной бумаге, небольшую фляжку. Радостная улыбка появилась на его чумазом лице. Однако обвел взглядом дома, дворики, посерьезнел.

 — Надо уходить, — проговорил он и принялся торопливо укладывать трофеи в ранец: — Не нравится мне здешняя тишина.

   Чем дальше они углублялись в лабиринты кварталов, тем сильнее ощущали опасность. И здесь, видать, стреляли, но редко попадались припорошенные красной пылью выбоины в стенах, не валялись битая черепица и кирпич, в оконных рамах и дверях сохранились стекла, мостовую, похоже недавно подмели. И удивительная тишина, даже воробьев не слышно. Только где-то в стороне погромыхивают орудийные выстрелы, доносятся пулеметные и автоматные очереди, однако дымка и влажный туман скрадывают расстояние.

   Сергей крался вдоль домов, вздрагивая от звякания консервных банок и фляжки в ранце, глухого постукивания гранат в карманах. Остановился, осмотрелся и юркнул в глубину темного подъезда. Следом проскользнул Костя.

   Сергей поставил ранец на пол, бесшумно перемахнул ступеньки и осторожно нажал дверную ручку. Она не поддалась, торкнулся — закрыто. Вытащил финку, просунул лезвие в щель, отжал язычок замка и, когда скрипнули шарниры, отпрянул за косяк. Палец замер на спусковом крючке шмайссера. Минута, другая… Выставив автомат, шагнул в прихожую. Быстро пробежал по комнатам. Застоявшийся воздух, толстый слой пыли на полу и мебели убедили, что квартира давным-давно необитаема. Сергей позвал Костю, который с пистолетом сторожил на лестничной клетке.

 — Порядок! — закрыв дверь, облегченно вздохнул Груздев. — Мебель и шмотки на месте. В четвертой, нет, в пятой комнате стекло пулей пробуравлено да  трюмо осыпалось... Поди, буржуи жили. Комнат на три семьи хватит. В каждую по скольку кроватей войдет!

   Лисовский смахнул с полированного стола серую пыль, невесомо повисшую в воздухе, выложил продукты. Торопливо поели, запили еду холодной водой из высоких фужеров.

 — Чешется спина, — признался Костя, поеживаясь.

 — Заживает. Скидывай гимнастерку, посмотрю. Твою гимнастерку остается выкрасить да выбросить. Велика ли дыра, да один ворот остался. Я рубаху поищу... Фью-ю! Ты глянь, сколько барахла?! На взвод хватит. Ничо себе музыкант!.. Не иначе, как буржуй здесь жил... Костя, я покурить надыбал!

   Он держал в руке пачку немецких сигарет, и блаженно-радостная улыбка расплывалась на его лице. Торопливо сунул сигарету в рот, чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся. И тут же закашлялся.

 — Табак, ей-богу,  табак! — подтрунивая,  воскликнул   Костя. — Помнишь, в «Таинственном острове»...

 — Какой табак! Солома. У фрицев в сигаретах одна табачная видимость. И жратва без вкуса. Пистолеты только добрые.

 — Я все спросить хочу, где ты с их оружием обращаться научился?

 — Под Ленинградом пришлось в матушке-пехоте служить. Самолетов не хватало, нас, стрелков, и сделали царицей полей. В разведку часто ходил, сколько трофейного оружия приволок, научился с ним обращаться, А чо? Знаешь, как удобно из шмайссера стрелять! Приклад откидывается, затвор отводится левой рукой, а палец правой на спуске лежит. Ра-аз, и стреляй. Перезаряжается быстро... Я даже танк немецкий к своим пригнал. Застрял в болоте, а фрицы латата задали. «Звездочку» мне за него повесили… Хватит трепаться, показывай спину.

   Сергей осмотрел ожог, озабоченно свел густые брови над переносицей...

 — Краснота появилась... Давай шнапсом протру. Выдержишь?! Не дрейфь, держи летный форс. Ты ж не какой-то самоход, чалдон коренной. Терпи, терпи, не дергайся. Я повязку тебе покрепче  сделаю... Хлебни шнапса. Не хочешь! Так я хлебну. Ты дергаешься, а у меня руки трясутся. Лекарь-то из меня липовый. Брось гимнастерку, натягивай рубашку. Чо ты погоны в карман суешь? Я знаю, што ты — лейтенант, а остальным — байдужи. Документы-то в штабе остались...

   За два с половиной года Костя отвык от цивильной одежды и, не чувствуя на плечах погон, будто оголился. После тесной, ушитой гимнастерки рубашка показалась легкой и просторной. Посмотрелся в зеркало и показался себе польским юнаком, недавно попавшим из деревни в столицу.

 — Потопали, — предложил Груздев. — Наш шагать да шагать. Хоть бы попал добрый человек да на Вислу натакал. А то воду в ступе толчем.

   Короткими перебежками они продвигались от дома к дому, залегая за стволы деревьев, заборчики, заскакивая в подъезды. Озирались по сторонам, огибали подозрительные здания с распахнутыми окнами, прислушивались к каждому шороху, заглядывали в темные подвалы. Нигде ни души, будто мор на обитателей этих кварталов напал. Закралось опасение: не кружат ли они, не сбились ли с курса, не попадут ли под выстрелы немецкой засады? По солнцу не сориентируешься, его не видно, скрыто тучами и дымной пеленой.

   В беседке, затянутой диким виноградом и плющом, передохнули, попили из фляжки ржавой, нацеженной из крана воды, которую смешали с остатками  шнапса. Сергей закурил и сидел на скамеечке, не спуская настороженного взгляда со светлых просветов в желто-зеленой ширме.

 - Нас по табачному дыму разыщут, — заметил Костя.

 — Волков бояться, в лес не ходить... Передвинь кобуру на пузо, и клапан расстегни. Пистолет под рукой всегда держи.

 - Сегодня впервые стрелял из пистолета по живым фашистам, а то все по консервным банкам пулял. Сергей усмехнулся и вздохнул.

 — Стрельбы на нашу долю хватит. А ты не зевай, Костя, бей наповал. Промахнешься — обижаться будет не на кого.

 — Утешил, — грустно развел руками Костя. — Пошли? Пробежали квартал, и вдруг Сергей с размаху упал. Махнул рукой Лисовскому, и тот рухнул на землю, как подкошенный. Научился ценить предупреждения. Впереди улица расступалась, становилась шире. Груздев по кювету дополз до бордюра и распластался за ним. Осторожно выглянул и в глубине покрытой брусчаткой площади разглядел двухэтажный Особняк из красного кирпича с белыми обводами проемов, зеркальными окнами настежь. Виднелся ухоженный газон с низко под- стриженными деревьями и кустарниками, круглая клумба с поздними, пламенеющими цветами.

 - Чего ждем? — нетерпеливо спросил Костя.

 - Не нравится мне этот дворец.

Лисовский до рези в глазах вглядывался в особняк, гладкую брусчатку. Хоть бы полудохлая собака площадь перебежала, или оконная рама с шумом распахнулась. Парень вытянулся, положил голову на согнутые в локтях руки: подремать собрался, и вдруг почувствовал, как рядом напрягся Сергей. Взглянул на площадь и остолбенел. Над мостовой шляпой приподнялась крышка люка, из-под нее высунулась рука, придержала и сдвинула в сторону, мягко опустив на брусчатку. Показалась человеческая голова и сразу исчезла. В тот же момент из колодца пробкой выскочил мужчина с автоматом и лягушкой  распростерся на мостовой, поводя стволом нз стороны в сторону.

 — Узнал?! — разъяренно шепнул Сергей.

 — Кого? — удивился Костя, но всмотрелся и тихонько  ахнул. — Поручник Чеслав Варышак!

   Следом за усатым из люка выскользнул его напарник. Сжавшись, он водворил чугунную крышку в гнездо, сиганул от командира в сторону и залег. Тут поднялся поручник, метнулся к домам, пробежал метров пять, как из окон особняка хлестнули автоматные очереди. Усатый словно споткнулся о невидимое препятствие и грохнулся на мостовую. Его товарища в дугу свела предсмертная судорога. Он дернулся, перевернулся на бок, подтянул колени к животу и застыл. Поручник попытался дотянуться до автомата, выпавшего из его рук при падении, но длинная очередь пригвоздила аковца к камням.

 — Видал, миндал? — повернулся Сергей к земляку. Того передернуло от мысли, что, не послушай он Груздева, лежать бы им сейчас на мостовой.

 — Выкурим фрицев? — предложил Груздев.

   Он отполз от бордюра, ужом перебрался через тротуар и с кошачьей ловкостью перепрыгнул в палисадник. Костя копировал его движения, но пока преодолел два десятка метров, взмок, разбередил засохшие ссадины на локтях и коленях. Они пробирались пустыми квартирами, сквозными проходами в безлюдных домах, перелезали через садовые ограды, продирались сквозь плотные заросли акаций. У Кости кровоточили ободранные парковой решеткой уши, синевой наливалась шишка на лбу. Сергей до тела располосовал комбинезон, гимнастерку и нижнюю рубашку.

 — Замри! — предупредил Груздев и залег в кустах густо разросшейся сирени.

   Часовой у особняка то приподнимался на носках сапог, то вытягивал шею, рассматривая трупы на мостовой. Сергей не сводил с него ястребино-жесткого взгляда. Костю поразили его налитые ненавистью глаза, собранная в гармошку кожа на лбу, плотно сжатые губы и раздувающиеся крылья носа. Немец убедился, что поляки по-настоящему мертвы, и зашагал по узкой, присыпанной желтым речным песком дорожке, свернул за угол дома. Груздев торопливо стянул с ног кирзачи. Себе взял пару гранат, пистолет и финку, а шмайссер протянул лейтенанту.

 — Если поднимется пальба, прикрой меня огнем.

   И бесшумно исчез в кустах. Костя беспокойно оглядел газон, клумбу, подходы к особняку. Из-за угла снова вывернул немец. Он озирался по сторонам, то и дело останавливался, прислушивался и шагал дальше, поводя короткоствольным карабином. Часовой явно трусил. Его, должно быть, перепугало внезапное появление поляков из-под земли, и теперь любой шорох наводил ужас. Он опять скрылся, а от Сережки ни слуха, ни духа. Сам не робкого десятка, Лисовский дивился безрассудной смелости земляка, его смекалке, умению к своей выгоде использовать сложившиеся обстоятельства. Он хладнокровно и избирательно ищет тот единственный шанс, что обеспечивает перевес над врагом. Но где он?

   Лениво перелетает с листочка на листочек припозднившаяся полосатая оса, в углу провисшей паутины притаился раздобревший на вольных харчах паук, неподалеку над травой кружится-вьется мушиный рой... И немец исчез, не появляется на дорожке. А если спрятался, услышав нечаянный шорох, выжидает...

 — Чо, кемаришь? — над самым ухом Сережкин голос.

 — Чумовой ты человек! — возмущенно вскинулся Костя.

 — Это ты чумовой. А если бы фриц тебя втихаря ущучил? Чо бы калякал?.. Я его в ящик с песком сунул. Чуть не забазлал, еле рот успел заткнуть. Бегом за мной, да не топочи, не брякай.

   По жухлой пыльной траве до дома, вдоль стены прокрались к черному ходу. Сергей посоветовал:

— Гранаты и автомат держи наготове. Чуть што, стреляй и рви без оглядки.

   Груздев осторожно потянул дверь. Она бесшумно приоткрылась, и парень шагнул через порог: короткий коридорчик, прямо и справа тяжелые до пола, темные занавеси. Приподнял правую, за ней небольшая кладовочка с зарешеченным оконцем, на полках — ведра, банки с мастикой, в углу — березовые метлы, щётки с длинными ручками.

 — Будешь здесь на шухаре стоять, а я пойду, — шепотом проговорил Сергей. — Получится заварушка, шпарь со всех ног... а в общем, держи, Костя, форс, парни мы с тобой фартовые.

   Отсюда ли стреляли по полякам, и кому принадлежит шикарный особняк? Кап... кап... кап... Вода, что ли... Кап... кап... кап...  Как бы немцы не услышали! Чудак человек... Чего им бояться? Восстание подавлено, по городу идут облавы, вот и чувствуют себя в полной безопасности... Странное место. Вокруг дома наизнанку вывернуты и выпотрошены, а тут тишь, гладь, божья благодать... Шаги?! Нет, показалось... Ждать да догонять — распоследнее дело... Тишина...

 — Хенде хох! — далекий Сережкин бас. Загремели выстрелы, что-то тяжелое грохнулось на пол. И снова тишина.

   Сорвав занавесь, в которой запутался, Костя выскочил в коридорчик, ворвался в просторный холл и огромными прыжками устремился по широкой лестнице на второй этаж.

 — Это ты, лейтенант?!-— раздался требовательный голос.

 — Сережка, цел?!

 — И-извини-п-подвинься,— от пережитого Груздев слегка заикался — ф-фрицы н-накрылись, а я... Ш-шнапс, г-гады, т-тринькали.... Я и-им — х-хенде х-хох, а о-они за а-автоматы... М-малость их у-упредил…

Этап второй

Ночной разговор □ Танки рядом □ «О донна Клара...» □ Лесные дороги □ Варшавская трагедия □ Последний путь «Т-III»

   Ночевали в полуразрушенном доме, подальше от таинственного особняка. Среди развалин парни чувствовали себя спокойней. Не давила опасность, исходившая от чистеньких непонятных улиц, не внушали тревогу зашторенные окна с уцелевшими стеклами, не настораживала темная зелень густых газонов. И среди руин стреляли, но Сергей и Костя научились стороной обходить опасные места, держались неподалеку от двигающихся впереди немцев. Они уже поняли тактику гитлеровцев, которые поочередно оцепляли городские кварталы, вылавливали прячущихся варшавян, расстреливали, а жилища грабили, потом взрывали и сжигали огнеметами. Фашисты действовали планомерно, по заранее заданной схеме, и назад не возвращались.

 — Ну и звери эти фрицы! — бесновался Сергей. В густом мраке ярка вспыхивала его сигарета. — Как можно воевать с бабами и ребятенками? Ведь до Германии уже рукой подать, а они будто и не чуют, что за все отвечать придется.

 — Нам бы к своим выбраться, — вздохнул Костя,— а ты о Германии толкуешь.

 — Выберемся! Живы будем — не помрем. Дадут тебе штурмовик, а я стрелком-радистом пристроюсь... Знаешь, лейтенант не по себе мне в этой желто-коричневой робе. Шляхтичей встретим, они-с ходу нас в распыл пустят...

 — Сережка, ты как ребенок — устало  проговорил  Лисовский.— Пойми, нас и немцы, и поляки как жареных зайцев гоняют, теперь хоть, фашисты из-за угла не убьют.

- Охохонечки! — насмешливо отозвался Груздев. — Милай, да если они нас прихватят, то без длинных разговоров к стенке тиснут. Мы ж по-ихнему ни бе, ни ме, ни кукареку. И документы не помогут,

- Ты будешь молчать, а я разговор вести.

- Ты-ы?!- растерянно спросил  Сергей, и под ним скрипнул диван. — Откуда их язык знаешь?

 — Мать немка…

 — Немка-а?! Отец поляк, а мать...

 — Да не немка, русская, но немецкий в институте преподает, — заторопился Костя, почувствовав внезапную Сережкину настороженность. — Детство и молодость она провела среди немцев-колонистов в Таврии. Там и научилась немецкому. И меня выучила вюртембергскому диалекту...

 - Чему?! — заинтересованно переспросил Груздев, и Костя понял, что земляк успокоился.

 — В немецком языке множество диалектов. Берлинец плохо понимает баварца, пруссак берлинца...

 — Они ж фрицы!

Костя помолчал, собираясь с мыслями, и объяснил:

 — Ведь и у нас русскому иногда трудно понять украинца, белоруса, а им русского. Или возьмём русских. Волжане окают, псковитяне цокают, витячи…

 — Учение — свет, — с грустью сказал Сергей. — Мать у тебя образованная, отец — инженер. А мои родители крестьяне. Отец грамоту разумеет, а мама ни одной буковки не знает. И я, как семилетку закончил, к бате на трактор прицепщиком подался. А в школе языки не изучали, учителя не нашлось. Батя понемногу шпрехает, в плену у фрицев побывал в прошлую войну, и я у него кой-какие словечки перенял. Понимать понимаю, а говорить...

 — Обойдемся. Ты так хенде хох заорал, что я перепугался, думал — фашист.

 — Похоже, да, — оживился Сергей и глубоко затянулся сигаретой.— Раз похоже, то научусь. Я до учения настырный... Гадючий мундир, под мышками жмет. Што за одежка? Я такой сроду не встречал.

 — Фашистская партийная форма. И Гитлер в такой ходит...

 — Утешил, — тоскливо отозвался Груздев. — Знаешь, чужой собаке на селе житья нет. Поляки ухлопают, фрицы за своих похоронят, фрицы расстреляют, поляки, как падаль, на свалку выкинут. Куда ни кинь, всюду клин... И похож на огородное пужало.

 — Ты выглядишь настоящим немцем. Высок, русоволос, глаза голубые, нос прямой.

 — Ты вроде цыгана, што мужику на ярмарке клячу сбывает. Подначивать и я умею.

 — Я без подначки, всерьез. Но как нам лучше быть, если с немцами встретимся?

 — Я в рот воды наберу и ни гу-гу.

 — А что, идея! Сережка, ты гений!.. Ты ранен в щеку, язык перебит. И тяжелая контузия. Немой и плохо слышишь...

 — Ты меня еще за Сенюню выдай, — обозлился Сергей. — В нашей деревне дурачок живет, по прозвищу Сенюня. Бабы его все на балалайке просят сыграть. Вытащит он свею балалайку, они врассыпную...

 — Не дури, — остановил его лейтенант. — Дело серьезное, чтобы обиды еще строить. По документам, мы — родные братья, а фамилия наша, — Костя под полой кожаного пальто зажег фонарик и глянул на вытащенные из портфеля документы. — А фамилия наша — Зоммер. Гюнтер и Герберт Зоммер. Какое имя себе возьмешь?

 — А на хрена, если я немой.

 — Слушай, сержант, не капай на мозги, и без тебя тошно. — Ладно... Буду зваться Гюнтером.

 Костя уселся поудобнее, плотнее закутался в кожаное пальто. Xoлодновато, с улицы ночной прохладой тянет... Не прав ли Сережка, что маскарадом возмущается? И чего пришла мысль переодеться в фашистскую униформу? Не романтика ли приключений взыграла! Папка с бумагами пригодится, может, в ней для наших ценные документы хранятся. А вот форма...

      Когда он заскочил в комнату, то увидел — один немец с разбитой головой навалился на столик, сбросив бутылки и рюмки, другой вытянулся в рост на паркетном полу. Сергей стоял в дверях бледный, возбужденный. Фашисты оказались какими-то фюрерами «гитлерюгенда» из Берлина. Что они делали в Варшаве, из документов выяснить не удалось. Когда осматривал трупы, тогда-то и мелькнула мысль о переодевании. Роста с немцами они одинакового, белокурые и почти одного возраста. Груздев сперва заартачился, сказал, что лучше в своих лохмотьях походят, чем чужую шкуру напялит. Кое-как удалось уговорить, хотя Сережка и попытался сорвать с лацкана форменного френча нацистский партийный значок.         Переоделись быстро, без лишних разговоров. Костя вооружился шмайссером, прихватив к нему плиткообразные магазины, и пистолетом «зауэр», а Сергей набил карманы патронами к парабеллуму. Выгребли из буфета консервы, сухари и сложили в найденные при немцах портфели. Автоматы повесили под кожаные пальто...

   Откуда-то донесся сильный рокот моторов. Костя насторожился, прислушался и заколебался, стоит ли будить Сергея? Взыграло самолюбие: что он, сам не в состоянии разобраться в обстановке? Расстегнул клапан кобуры и тихонько прокрался к окну.

   Грохот моторов рос и дробился в теснине узких улиц, рикошетировал от каменных стен. И, казалось, здания вибрируют и пронзительно кричат, охваченные смертельным ужасом. Одиночество и нарастающая неведомая опасность погнали Лисовского к Сергею. Но тот уже сам проснулся, и они столкнулись в дверях.

 — Што за шум, а драки нету! — зевая, проговорил Груздев. — Вот курвы, поспать не дадут. Нет нам покоя ни днем, ни ночью. Мы ж ноги не потащим, если не отоспимся.

 — Тут отоспишься! — скептически заметил пришедший в себя Костя. — В городе, по-моему, никто не спит, люди в лунатиков превратились...

   Встали у окна, прислушались. Грохот приближался, на стенах домов заиграли желтые блики. Вскоре и на мостовой, усыпанной битым стеклом, завспыхивали яркие искорки, словно сигналы тревоги. Парни разглядели друг друга и недоуменно переглянулись. Они не понимали, куда двигаются ночью гитлеровцы и какая опасность грозит им самим. Немецкими документами договорились воспользоваться, когда в спину упрутся вражеские автоматы. Раньше судьбу не искушать.

Из-за поворота вывернули мотоциклисты. Показалось, что они двигаются бесшумно. Их тарахтящие моторы глохли в мощном гуле двигателей танков, которые шли за разведчиками. Один... второй... третий... Вместительный автобус... Бронетранспортер... Еще два танка и замыкающие колонну мотоциклы. Сергей и Костя отступили в простенок. Снопы света слепили, словно наголо раздевали дома.    Груздев закрыл глаза, чтобы не отвыкнуть от потемок. В окно стремительно врывались кинжальные лучи фар, мгновенно гасли, а подходила очередная машина, и в комнате снова вспыхивал ослепительный факел. Колонна прошла, и под ногами перестал подрагивать пол.

   Костя высунулся из окна и заметил, как неподалеку остановились танки. Припомнил, что там начинается большой парк.  — Неужели облаву готовят? — заметил Сергей.

 — Непохоже. По-моему, они на ночлег устраиваются.

 — Хрен редьки не слаще! Ещё начнут по квартирам трофеи искать. Попадем как кур во щи.

 — Ночью в квартиры побоятся заходить. Я не пойму, как они сюда насмелились забраться?

 — Тем, кто за броней, не страшно, а вот в автобусе и на мотоциклах, поди, побежали за деревья кальсоны менять.

   Парни внимательно наблюдали из окна, как расползлись танки, занимая круговую оборону около автобуса, определив сектора обстрела, как в середину, под защиту пушек и пулеметов, загнали мотоциклы. Вскоре возня кончилась, и в темноте послышалась губная гармоника.

- Может, нам от греха подальше уйти отсюда? — подумав, предложил Костя.

 — Сам же толковал, што по квартирам они побоятся шарить. Давай лучше спать, утром во всем разберемся...

   Танковые моторы зарокотали, как только рассвело. Парни поднялись еще раньше. Когда до них донесся запах мясного бульона, сдобренный ароматом лаврового листа и пережаренного лука, Сергей невольно сглотнул слюну:

 — Жрать захотел, как собака. Который день сухомятиной давимся. Счас бы томленого борщеца из русской печи да со сметанкой...

 — А я бы лапши с курятиной похлебал! — размечтался Костя. — Мама вкусно ее готовит...

 — Кончай языком блудить, а то мы кинемся на фрицев без огневой подготовки... Чё будем делать?

 — Уходить. Этих лимонками не проймешь.

 — Как сказать! На Ленинградском фронте мы и не таких лимонками брали... Засек, што у них устаревшие танки «тэ-три»...

 — Я в танках ни бельмеса не понимаю.

 — А я знаком, встречался... В общем, посмотрим, а пока и нам не грех порубать.

   Поели уже опостылевшую свиную тушенку, сардины в масле, хлебнули по глотку водки из фляжки. Одновременно закончили завтрак и немцы. С удвоенной силой взревели моторы, дрогнула под тяжелыми машинами земля, и прежней колонной гитлеровцы двинулись в поход. На месте ночной стоянки, впритык к посеченным осколками и пулями деревьям, остались два танка, а чуть поодаль мотоцикл с коляской.

 — На караул поставили, — определил его роль Сережка и задумался: — У фрицев што-то стряслось?

 — В засаде остались или в резерве, — предположил Костя.

 — Слышишь?! Молотками стучат! Мотор, видать, отказал, а второй на подмогу остался... А чё, Костя, — глаза у Сергея заблестели, — рискнем! Сам знаешь, риск  — дело благородное. Авось, и пофартит!

   Мотоциклист сидел поперек седла и настолько увлекся губной гармоникой, что пропустил момент появления на тротуаре Сергея и Кости. Он самозабвенно выводил мелодию модного танго: «О донна Клара, мне танец помнится твой!..» — и мгновенно ее оборвал, увидев высоких парней в расстегнутых кожаных пальто, из-под которых выглядывали коричневые френчи, в бриджах, заправленных в голенища сверкающих лаком сапог, в фуражках с высокими тульями и серебряными эмблемами, с портфелями в руках. Хотел остановить, но оробел. Смело идут, не иначе как из гестапо. А с сотрудниками тайной полиций лучше не связываться. Заметили их и танкисты, меняющие траки в гусенице бронированной машины. Они недоуменно следили за незнакомцами, вышагивающими среди развалин, как по берлинской мостовой.

   Сергей и рассчитывал на внезапность, которая должна ошарашить немцев. Шагал он твердо, будто на параде печатая шаг, но чувствовал, что вот-вот сорвется и раньше времени откроет огонь. В детстве учился играть на мандолине и долгое время не улавливал момент, в который при настройке лопалась струна. Но однажды интуитивно почувствовал, что она натянута до опасного предела. И перестал доворачивать колок. И сейчас, поняв, что и лейтенант чуть не закостенел от напряжения, весело ухмыльнулся и проговорил:

 — Смотри, вылупились на нас, как баран на новые ворота.

 — Иди ты!.. — не выдержал Лисовский, но взял себя в руки.

 — Начинаем! — скомандовал Сергей и, швырнув портфель на землю, одну за другой метнул три гранаты в танк, у которого манекенами застыли немцы.

   Костя выставил из-под кожанки шмайссер и длинной очередью резанул по мотоциклисту. Пули прошли у того над головой. Он мигом сместился в седло и сильным движением ноги завел БМВ. Сергей упал на камни, потянув за собой Костю, и пистолетным выстрелом остановил гитлеровца. Неуправляемый мотоцикл свалился в канаву.

   На глазах изумленных парней после взрыва гранат с тяжким вздохом приподнялась танковая башня, а из-под нее рвануло ядовито-желтое пламя. Сдетонировали боеприпасы. Взрывная волна острой болью сдавила барабанные перепонки, сорвала фуражки-маломерки и покатила по камням. Костя приподнялся задними, но Сергей резко остановил:

 — Куда-а?! Бегом к танку!

   Лисовский не понял сержанта, но побежал с ним, на всякий случай строча из автомата. Увидев немцев, опустил шмайссер. Смерть застигла их в самых нелепых позах, когда они пытались спастись от гранатных осколков. Силой взрыва боеприпасов башню с пушкой вырвало из гнезда и отбросило метров на пять, разорвало сварные швы стальных плит корпуса. От жарко пылающего танка и горящих потоков бензина огнем занялась трава, ближайшие деревья...

 — Натягивай шлем и в машину, — бесшабашно заорал Сергей. — Залазь в башню, а я буду за водителя... Да не гоношись, ради бога... Шлем, шлем не забудь... Водитель из меня аховый, башку разобьешь.

   Он вскочил на гусеницу танка с черным тевтонским крестом на башне, подтянулся и нырнул в люк. Следом — Костя. Захлопнул стальную крышку и очутился в густом полумраке.

   Груздев нажал на стартер, мощно заработал мотор, стальную коробку сотрясла мелкая дрожь. Выжал главный фрикцион, включил скорость, передернул рычаги управления. Танк, словно норовистый жеребец, круто развернулся. Сергей даже не успел разглядеть, в какую сторону он рванулся. Машина подмяла дерево, сбила телеграфный столб и врезалась бы в трехэтажный дом, не успей парень вывести ее на мостовую, манипулируя рычагами.

   Костя стукнулся лбом о броню, чуть не разбил лицо о замок орудия. Порадовался шлему. Огляделся, заметил окуляры перископа, припал к ним и будто очутился на лодке, которую подбрасывает крутая волна. Улица прыгала и качалась, здания словно с фундаментов сорвались и мотались перед глазами, как пьяные мужики на гулянке. То ли привык к постоянной опасности, то ли на Сережку надеялся, но как-то не думал о возможных последствиях рискованного захвата вражеского танка. Хотелось быстрее вырваться из разрушенного, горящего города на оперативный простор, где и маневру свобода, и на местности легче сориентироваться.

А в шлемофоне Сережкин бас:  — Броня крепка, и танки наши быстры...

 — Какой же наш, немецкий...

 — Тррфейному коню в зубы не смотрят, — весело отозвался Груздев. — Но-о, сивка-бурка...

   Давно смолк Сергей. Слезятся глаза от непрерывного напряжения. Пристально следит он за неожиданными уличными поворотами, опасаясь на скорости влететь в каменные завалы, которые после боев образовались на месте аккуратных городских кварталов. Чем дальше от центра, тем больше разрушений. От Варшавы остались руины. В домах обвалились потолки со стропилами, проглядывало небо сквозь оконные проемы уцелевших стен, мрачно торчали черные обугленные деревья, ветер вздымал тучи золы и пепла. Недавняя радость пропала. Сколько людей погибло, сколько добра уничтожено? Там и тут трупы. В одиночку и грудами, дети и старики, мужчины и женщины...

   А мимо проходят равнодушные немцы в мышиного цвета шинелях, надвинутых на лоб касках. Заслышав грохот танка, жмутся к стенам уцелевших зданий. Хотелось секануть по ним из лобового пулемета, но до поры до времени Сергей себя сдерживал. С врагом надо воевать умеючи. Его уничтожить, самому уцелеть. Свиснув зубы, Груздев ожесточенно нажимал и отпускал педали, двигал рычагами.

   Лейтенант жадно вглядывался в лица вражеских солдат, которые приближали мощные оптические стекла, пытаясь понять, что заставляет их не только стойко сражаться, но и жестоко обращаться с безоружными людьми, хладнокровно убивать гражданское население. Ему почти не приходилось встречаться с гитлеровцами, если не считать пленных. Как-то зимой их пригнали на аэродром расчистить взлетные полосы и убрать снег из капониров. Но те немцы были на одно лицо. Поверх пилоток с ватными наушниками — женские платки и шарфы, на ремнях с выбитой на пряжках горделивой надписью: «С нами бог!» — болтались прокопченные, помятые котелки, на кончиках носов висели прозрачные капли, ноги обмотаны жалким тряпьем.

   Тут же, на варшавских улицах, они пребывали в своем естественном состоянии. Лица озабочены, грустны, задумчивы, самодовольны. Они куда-то спешили, гнали пленных, деловито поджигали и взрывали дома, по-хозяйски грузили награбленное добро в конные фуры и кузова большегрузных машин. Вытягивались при виде важно шагающего офицера, а когда он проходил, продолжали заниматься своим делом. На многих немцах — черная и зеленая эсэсовская форма. Костю неудержимо притягивал башенный пулемет и огромным усилием воли он сдерживал желание накрыть гитлеровцев свинцовым градом.

   Миновали каменные кварталы. Потянулись одноэтажные предместья Варшавы. Но и здесь глазу не за что зацепиться. Спаленные домишки, выжженная дотла земля, мрачные скелеты черных деревьев. Танки и бронетранспортеры проложили рубчатые колеи через сады и огороды, разрушили дома, надворные постройки. По пепелищам бродят горбатые от ранцев за спиной гитлеровцы, что-то разыскивают, поминутно наклоняясь, и похожи издали на черное воронье, слетевшееся на падаль.

   При выезде из города промчались мимо контрольно-пропускного пункта. Когда танк поднырнул под руку поднятого шлагбаума, рывком распахнулась дверь и выскочил немец. Он что-то закричал, замахал руками вслед бронированной машине. Затем бегом вернулся в будку и схватился за трубку полевого телефона. А парни и внимания не обратили на оставшийся позади пост  фельджандармерии,  обрадовавшись, что наконец-то вырвались из царства развалин и смерти.

  — Костя, стрелы с надписями появились, — вздрогнул Лисовский от Сережкиного голоса. — Приглядись, к какому хозяину в гости прем, — Не разберу, скорость мешает. Да и шрифт готический, в черное пятно сливается.

 — Ладно, приторможу.

   Лисовский откинул крышку люка и приподнялся над башней. Сильный порывистый ветер ударил в лицо, но Костя с наслаждением вдыхал чистый воздух. В нем чувствовался сладко-терпкий аромат разнотравья, влажный лесной запах. Не верилось, что выбрались из кромешного ада.

   У столба с указателями Сергей убрал скорость и Костя разглядел готическую надпись на металлической стреле. Прочитал и удивленно свистнул. Крикнул в люк:

 — Дорога через Жирардув ведет на Лодзь.

 — Мы уходим от линии фронта?! — поразился Груздев, — И зачем нам такая самодеятельность!

   Взревел мотор, и за танком взвихрилась бурая пыль. Сергей настолько освоился с управлением, что через полчаса уверенно завел бронированную машину в узкую лощину с разросшимися ольхами на крутых склонах. Заглушил мотор и откинул крышку лобового люка. Выбрался из него — и на траву.

 — Благодать! Не верится, што подо мной матушка земля, а не битые

кирпичи!

   Он растянулся на спине, подложив руки под голову. Закрыл глаза и будто уснул. В коричневом френче, перетянутом портупеей с широким ремнем, в желтой рубашке с темным галстуком, полугалифе и потускневших от пыли залогах, с русыми, набок сбившимися волосами, он настолько походил на плакатного немца, что Костя невольно развеселился.

— Чё ржешь? Смешинка в рот попала! — не открывая глаз, пробурчал Груздев. Не клевал тебя еще жареный петух! Определись лучше, фрицы, поди, хватились танка. Как бы «раму» за нами не подняли.

 — На чем определишься? — пожал плечами Лисовский. — Карта-то с обмундированием сгорела.

 — Ну и баламут ты, Костя, — рассердился Сергей. — Ведь специально предупреждал, вынь карту из планшета... Стоп!

Он вскочил и к люку. Вернулся со свернутыми в рулон картами.

 — Погляди, нет ли подходящей?

   Лисовский развернул и перебрал тонкие бумажные листы, пока не нашел тот, что им нужен. Вчитался, вникая в смысл готических надписей. Вверху карты значилась: «Все для победы!» — внизу: «Победа во что бы то ни стало!» Подивился настырности геббельсовских пропагандистов и отыскал дорогу, по которой они из Варшавы выскочили. Провел по ней ногтем. Заметил эаусеницу, скусил.

 — Видишь, дорога ведет на Жирардув, дальше Скерневице, а там и Лодзь...

Сергей всмотрелся в карту, в раздумье почесал затылок:

 — В сторону Радома никак не свернешь? Не получится. Леса, топи обозначены...

 — Может, на проселочную дорогу наткнемся?

 — Наугад, по-вятски!.. А чё делать? В запасе две бочки горючего, а там — побачим. Неси жратву, червячка заморим, да в дорогу.

   Наскоро перекусили. Сергей, перед тем как забраться на свое место, зарядил пушку, проверил в башенном пулемете заправленную металлическую ленту с патронами.

 — При опасности — стреляй, не жди команды. Не попадешь, так напугаешь.

   По обе стороны укатанного шоссе замелькали редкие деревья, не покореженные огнем, не изуродованные пулями и осколками. Навстречу тянулись длинные обозы, реже — колонны тупорылых грузовиков с солдатами, сидящими в кузовах в одинаковых позах: ссутулясь, с чуть наклоненными вперед касками, автоматами и карабинами меж колен. Тягачи с натугой, волокли длинноствольные зенитки, гаубицы, мортиры, пушки.

 — Степь да степь кругом путь далек лежит...

 Хоть и басит Сережка в самое ухо, а вовремя запел, словно уловил настроение земляка. Костя подхватил песню:

 — В той степи глухой замерзал ямщик...

   Груздев прислушался к Костиному голосу. Не довелось раньше слышать, как   лейтенант поет. Да и времени для близкого знакомства не нашлось, меньше двух недель назад впервые встретились. А теперь в передрягу попали, на ходу приходится наверстывать упущенное. Вспомнилось, с каким мутным чувством он прибыл в новую часть. Ни друзей, ни знакомых. И здешние места не пришлись по душе. Голые равнины, лоскутные пашни, изреженные леса, нищие деревеньки. В хатенках, под почерневшими соломенными крышами, выбитые земляные полы, голые стены, а в красном углу статуэтки святых и кресты с распятым паном Езусом.

 — А жене скажи слово прощальное...

   Сергей позавидовал Косте. Сидит на верхотуре, природой любуется, головой по сторонам вертит, а тут через узкую щель ни неба, ни деревьев не разглядишь. В визирную трубку и то недосуг взглянуть. И остается ему дорога, с обеих сторон зажатая стеной вековых деревьев.

   «Т-III» мчался на предельной скорости. Сергей приоткрыл крышку лобового люка, чтобы ветер освежил разгоряченное лицо и лучше видеть набегающую дорогу. Ноги устали от педалей, сами собой сгибались в коленях. Казалось, они скрипят в суставах как деревянные.

— Што приуныл, Костя?

 — За воздухом слежу. Немцы вдогонку или «хейнкель» пустят, или «фокке-вульф»...

 — А погода? — настороженно спросил Сергей.

 — На бреющем они проскочат вдоль дороги. Рискованно, но возможно.  — Фрицы на бреющий не решатся, кишка тонка...

 — И у них немало рисковых летчиков... Сережка, впереди проселочная дорога! Махнем?

   Танк по гальке сполз с высокой насыпи, перевалил через канаву и  тихонько, будто на ощупь, выбрался на узкую извилистую дорогу. Костя пригнулся к башне, опасаясь, как бы не зацепило голову толстыми сучьями, нависшими над проселком. Да, тут не полевая ширь, взглядом не разгуляешься.

   В лесу, видать, дождь давно накрапывает. С листвы вода на башню скатывается и через щели вовнутрь проникает. Земля влажная. Костя еще наверху заметил, что гусеницы обдирают дерн по краям дороги и широкий черный след оставляют. Хорошо хоть с воздуха проселок зеленой крышей укрыт, но если в погоню пойдут танки, они сразу обнаружат след. - Подальше нужно уходить, перехитрить гитлеровцев.

 — Не повезло нам на твоих поляков, — в шлемофоне ехидный Сережкин голос.

 — Это аковцы были.

 — Во-во! Они ж, варнаки, по нам на полном серьезе стреляли. Своими ушами слышал, как они нас с фрицами сравнивали...

   Костя нахмурился, услышав негодующие слова земляка. Перед последним вылетом он узнал правду о Варшавском восстании и вознегодовал. То, что рассказал начальник политотдела, вызвало гнев летчиков. Рискуя жизнью, они летали в истекающий кровью город, с высоты в сто-сто пятьдесят метров в условленных местах сбрасывали на парашютах тюки с оружием, боеприпасами, медикаментами и продовольствием; летали, невзирая на погоду, нарывались на вражеские истребители и плотный зенитный огонь, нередко гибли. А в это время генералы, возглавившие восстание, вели подлую двойную игру...

   Танк ухнул куда-то вниз, и лейтенант с размаху стукнулся лбом о броню. Даже сквозь толстые швы шлема он почувствовал сильную боль.

 — Черт возьми! — не сдержал вскрика Сергей. — И откуда яма взялась? Не разбился, Костя?

 — Жив, а шишку, кажется, здоровую набил.

 — Замечтался, не заметил. Сбавлю скорость, будто парное молоко

повезу...

   Восстание в Варшаве началось в самое неблагоприятное время, когда Красная Армия, пройдя с тяжелыми боями более шестисот километров, снизила темпы наступления. Эмигрантское буржуазное правительство в Лондоне рассчитывало до подхода советских войск захватом Варшавы как бы узаконить свою власть. Генерал Бур-Комаровский, командующий Армией Крайовой, в июле 1944 года прямо заявил: «Мы не можем поднимать восстание против немцев до тех пор, пока они удерживают фронт, а тем самым и Россию вдали от нас. Кроме того, мы должны быть подготовленными к тому, чтобы оказать вооруженное сопротивление русским войскам, вступающим на территорию Польши».

   Главенствующую роль в Варшавском восстании играла Армия Крайова (аковцы) — части ее были наиболее многочисленны, лучше вооружены и заранее организованы. В вооруженной борьбе приняли участие и отряды Армии Людовой (аловцы), намного слабее снаряженные, чем аковцы, и обескровленные немцами. К восстанию примкнули патриоты-варшавяне, горевшие лютой ненавистью к оккупантам, охваченные стремлением быстрее вызволить родной город из-под фашистской пяты. Героизм и отвагу польских патриотов было вынуждено признать и гитлеровское командование. В секретной инструкции от 21 августа, попавшей в руки советских разведчиков, оно признавало, что «повстанцы сражаются фанатично и ожесточенно. Наши успехи после трехнедельных боев невелики, несмотря на поддержку большого  числа современного оружия».

   Расширяя воздушным путем помощь восставшим, советское командование одновременно решило высадить сильный десант. 16 сентябри подразделения Первой польской армии двинулись через Вислу. Они высаживались под неприятельским огнем на участках берега, занятого повстанческими отрядами. На этом и строились все расчеты. И вдруг, при высадке, десантники столкнулись с гитлеровцами. Вскоре выяснялось, что по распоряжению Бур-Комаровского и его помощника, командующего войсками Варшавского военного округа генерала Монтера, части и отряды Армии Крайовой к началу высадки десанта были отозваны с прибрежных окраин в глубь города. Их место не замедлили занять немецко-фашистские дивизии. Пострадали и находящиеся в этом районе подразделения Армии Людовой, которых аковцы не предупредили о своем отходе.

   И сейчас Костю не покидает возмущение, которое охватило его пять дней назад. Какими же подлыми оказались генералы, если ради корыстных политических целей предали своих соотечественников! Может, и прав Сережка, когда столь бескомпромиссно судит о встретившихся им аковцах! Действительно, кругом фашисты, а они узрели врагов в русских парнях. И погибли-то по-дурацки...

 — Костя, ты не замерз случаем? Слышу, примолк.

 — Задремал, друг. Прохладненько, но терпеть можно.

 — И у меня ноги заколели, спасу нет.

 — Останавливай машину, мы ведь не каторжные...

   Смолк мотор, и по ушам сильной болью ударила внезапная тишина. Лейтенант, как при резкой потере самолетом высоты, раскрыл рот. А Сергею хоть бы хны. Выскочил из люка — и на мокрую траву. Вытянулся, руки под голову и замер, уставясь взглядом вверх. Сквозь разлапистые ветви просвечивает хмурое небо, сыплет мелкий, моросящий дождь. Чуть поскрипывают деревья, срываются и планируют желтые и багряно-фиолетовые листья. Потом приподнялся, прислонился спиной к вязу и вытащил из кожанки зеленую пачку сигарет. Закурил, затянулся и неудержимо закашлялся. Костя потянулся к нему, взял дачку, прочитал название и удивился:

 — «Дели»?! При чем тут Дели? Табак, что ли, индийский? Зачем ты столько куришь?

 — С малолетства привык. Округ Ольховки тайга дремучая, комарья, мошки — жуть. Не закуришь — из хаты во двор не выйдешь... Давай обед аль ужин соображать.

 — Чего соображать? Свиная тушенка, сардины в масле...

 — Они мне поперек жилы, — скособочился Сергей. — Американская тушенка осточертела, теперь на немецкую напали. А сардин я сроду не пробовал, то ли дело туруханская селедка!

 — Сардины — деликатес, — невольно фыркнул Костя, — а ты нос воротишь.

 — Чё, чё долдонишь?

 — Отменная жратва, по-русски говоря. Аристократы сардины уважают.

 — Катись ты со своими аристократами! — и вдруг Груздев оживился. — В танке у меня за спиной сидорок болтается. Чует мое сердце, не зря его фриц пригрел.

   Сергей нырнул в люк и появился с замасленной наволочкой, набитой под завязку. Распорол финкой и высыпал содержимое на траву. Разглядел и удовлетворенно заметил:

 — Глянь, а фриц не дурак был пожрать! Курицы, колбаса, польская водка!.. Здорово! Сало, окорок... Живем, чалдон! Мы с тобой еще и в гробу ногой дрыгнем.

Пока Лисовский резал и раскладывал на плащ-палатке трофеи, Груздев взвел автомат и исчез среди деревьев. Костя вскоре забеспокоился: ужин готов, а он где-то запропал. Вытащил пистолет, намереваясь отправиться на поиски, как тот сам из-за кустов появился. Ни одна веточка под ногами не хрустнула. Лицо мокрое, счастливое.

 - Окрестности разведал, на родничок наткнулся. Вода светлая да сладкая. Тебе в фляжку набрал... А петухов почему отбросил? Пованивают!.. Ну и аристократ. А омуля с душком едал? Чудик ты, как я погляжу. Не рыба, а сплошное объедение... Ладно, петухов я сам рубану, нехай мне хуже будет!

   После еды он лениво разлегся на плащ-палатке, неторопливо закурил. С неба уныло сочилась морось, серые облака угнездились в самом лесу, день заметно угасал, а на душе потеплело. Глухо шуршал листвой ветер, сыпал сухой хвоей и сбитыми сосновыми шишками. Откуда-то донесся по-комариному тонкий и писклявый шум мотора. Он то приближался, то удалялся и замолкал. Похоже, описывал круги в воздухе. Сергей прислушался.

 — На «раму» по звуку похоже. Чё она здесь вертится? Неужели, из за нас ее подняли?

 — Вполне возможно, — нахмурился лейтенант и напряженно ловил гул работающего мотора. — Точно, «фокке-вульф-сто восемьдесят девять». Значит, ищут... Бросим, пожалуй, танк, а сами пехом...

 — Ну уж, извини-подвинься, лейтенант, — возмутился Груздев. — На ноги надейся, а  танком быстрее и вернее. Пехом в крайнем случае, когда к горлу подопрет... Глянь на карту, куда нас занесло?

   Костя сложил остатки продуктов в наволочку, расстелил карту, склонился над ней. Сергей вслушался, но мотор где-то затерялся. Ни птичьих голосов, ни звериного крика. Хоть бы еж под листвой фыркнул. Все живое попряталось, куда-то исчезло. Чужой лес, и тишина в нем на нервы действует. Далеко ему до родимой сибирской тайги! И все же здесь лучше, чем в городе, чувствуешь себя уверенней и спокойней.

 — Не найду дороги, — удивился Лисовский. — Карта издана в сорок четвертом, а проселок не обозначен. В чем дело?

 — Не тушуйся, Костя. Фрицы тоже не восьмиглазые, могли и не заметить. Их промашка нам на руку, здесь искать не будут... Дальше подадимся, аль тут переночуем? Темнеет, а без фар в овраг за милую душу сверзимся.

 — Где переночуешь? — огляделся Лисовский. — Сухого места не  найти, а дождь всерьез припускает.

 — Шутник ты, Костя! Право, шутник. Кто для нас хоромы приготовил? Шалаш недолго сгоношить, да опасно. Еще кто наскочит... Покемарим в танке. Не шибко удобно, зато надежно.

   Темнело на глазах. Длинные густые тени подобрались к танку, затопили его хмурой чернотой, растворили в себе деревья, превратили их в невидимок. Парни забрались в машину. Сергей включил аккумуляторную лампочку, и тусклый свет тонкой желтой пленкой покрыл стальные листы со следами сварки по пазам.

 — Половина девятого, — засек Груздев время на часах и громко зевнул. Полез рукой под сиденье и что-то вытащил. — Шоколад! Богато фриц жил, шоколадом баловался.

 — Покажи... «Кола». Хорошая штука. Поешь и усталость снимет. И спать не захочется.

 — Приберегем, авось сгодится.

 — Гаси свет. В прорези просвечивает, далеко видно.

 — Твоя правда...

   Монотонно и въедливо шуршит дождь по броне. Из невидимых щелей тонкими струйками пробивается холодный воздух. Костя приподнялся, поплотнее запахнул пальто, поглубже надвинул шлем и притих. Задремывая, ругнул себя, что не догадался подложить бумаги в сапоги. Подошвы и стельки тонкие, ноги моментально стынут... Мерцал, мерцал далекий свет, и вдруг ярким факелом вспыхнуло пламя. Все шире разливается оно, буйными огнями загорается на сопках, подступает к ногам.   Костя обращается в бегство, а вслед ему: бум!.. Парень испуганно вскинулся, стукнулся о металлическую крышку и растерянно замер.

 — Ты чё шухаришься?

 — Выстрела че слышал?

 — Перекрестись, милай! Нам только выстрелов и не хватало, — сонно проговорил Сергей и захрапел.

   Костя прислушался. Не мог ему выстрел почудиться. Он его хорошо слышал. И, похоже, из охотничьего ружья. А ноги замерзли, одеревенели. Пошевелил пальцами, слегка потопал, чтоб снова Сережку не разбудить. Приподнялся, от бедер к пяткам мурашки побежали. Какой тут сон, маята сплошная. Потянулся за фляжкой, глотнул вонючую, бьющую в нос, жидкость. Ну и дрянь, а по жилам тепло разошлось, в сон потянуло... Бам, бам... Он тихонько рассмеялся. Шишки! Как он сразу не понял? Ветер сбивает с сосен смолистые шишки, и те падают на броню. Бам... Сонно подумал, хорошо, что шишки, а не гранаты...

   Сергей проснулся под утро. Заворочался, стукаясь о стальные стенки. Ноги, как чужие. Не выспался, не отдохнул, усталость будто гуще на него навалилась, движения сковала. Ломает кости, словно вчерашний день от зари до зари на лугу литовкой махал. Как его, шоколад-то, лейтенант назвал? «Кола»... Если эту самую «Колу» попробовать? Брешут, поди, фрицы, что она усталость снимает, своих вояк подбадривают. Разыскал толстую плитку, содрал, с нее станиолевую обертку, откусил, осторожно, пробуя на вкус, разжевал. Сладости мало, зато горечь явственно чувствуется.

   Мутный рассвет забрезжил около семи часов. Парни вылезли из машины и словно в реку окунулись. Частил пузырчатый дождь, хлопьями висел на ветках туман, под ногами хлюпала промокшая листва. Костя нечаянно задел дерево, его с головы до ног окатило водой. Растерянно отскочил, почувствовав, как холодные струйки попали за шиворот и опалили обожженную спину. Сергей расхохотался во все горло, и Лисовский обиделся:

 — Не по-товарищески ведешь себя. Над чужой бедой не смеются.

 — Не зевай, купец, на то ярмарка...

   Поскользнулся и, падая, ухватился за ветку. С листьев на него обрушился водяной поток.

 — Ах ты, варначья душа...

Костя от души рассмеялся:

 — Ну что, купеза, прозевал свою ярмарку!

 — А холодно! — зябко поежился Груздев. — Разве мотор завести, да на решетках погреться, а то продрогнем в машине!

Он покурил и полез на водительское место.

 — В какую сторону двинем, лейтенант?

 — Валяй по проселку дальше.

 — Как бы нам из огня да в полымя не попасть!

 — Где наша не пропадала, Сережка. Жми на педали. Заработал мотор, завибрировала броня, и танк двинулся. И сразу Сережкин голос в шлемофоне:

 — Иркутяне сено косят,

   Иркутяночки гребут,

   У них парни...

   Часа через полтора лес расступился, и сквозь поредевший туман открылась бурая, унылая равнина, поросшая кустарником. Груздев подогнал танк под раскидистое дерево на опушке и остановил машину. Парни выбрались на броню. В белесые проплешины они увидели уходящую к краю горизонта степь, где она сливалась с грядой темно-фиолетовых облаков. Сергей скинул кожанку, разулся, спрыгнул с танка и босиком пробежал к ближайшей березке. Обхватив ствол ногами, ловко добрался до сучьев и полез к вершине. Пробыл на макушке минут пять и вдруг дерево зашумело, ствол его накренился. Изумленный лейтенант увидел, как земляк плавно опускается на землю.

- Ты сдурел и не лечишься! - возмутился Лисовский. — А если бы верхушка обломилась?

 — У березы-то! — искренне удивился тот. — В тайге мы завсегда на ней парашютиком опускались.

 - А ноги бы сломал или вывихнул?! Я ведь танком не умею управлять.

 — Если бы да кабы, выросли б во рту грибы, — обуваясь, проворчал Сергей.— Хреновое наше дело, лейтенант. С проселка не свернешь, а по сторонам кочки, похоже на болото. Выйдем на открытую местность, засекут, как дважды два...

 — И небо проясняется, — встревоженно добавил лейтенант.

 — Боюсь, как развиднеется, фрицы нагрянут. А может, потеряли  нас, плюнули?

 — Ты что, немцев не знаешь? Пока не прочешут, не успокоятся.

 — Ну и черт с ними! Пусть ищут.

   Он залез в машину, а Костя устроился на башне наблюдать за равниной и небом. Оно вызывало в нем тревогу. На глазах истончались облака, превращаясь в прозрачные листики папиросной бумаги, а через нее просвечивало неяркое осеннее солнце. Вскоре бумага прорвалась и тусклая желтизна затопила равнину. Солнечные лучи били прямо в глаза, и Лисовский прозевал появление немецких самолетов. Сперва парень заметил стремительные хищные тени, скользнувшие по земле, а потом на выцветшем голубом фоне разглядел два черных крылатых силуэта.

 — Сережка! Штурмовики!

 — Унюхали, гады! Теперь не отцепятся.

   Груздев выжал газ, танк даже подпрыгнул и с удвоенной скоростью помчался к недалекому холму, пологий склон которого рассекал проселок. На поворотах Костю мотало из стороны в сторону, мотор натужно ревел, из-под гусениц ошметьями летела грязь. Но проскочить не удалось. С линии горизонта, как со взлетной полосы, снова сорвались штурмовики-истребители и устремились на цель. По команде Кости Сергей резко остановил танк и бомбы взорвались на дороге, метров за пятнадцать опередив машину. Лисовский едва успел захлопнуть крышку люка, как по башне с металлическим звоном ударили осколки, посыпались комья земли. Самолеты развернулись для нового захода, но парни успели выскочить из обреченной машины, отбежать и свалиться в дренажную канаву под густые кусты.

   На этот раз немцы бомбили без промашки. Взрывами развернуло танк посреди дороги, потом прямым попаданием бомбы развалило его, а горящие куски металла расшвыряло по сторонам. Кругом разлился пылающий бензин. Если бы не дождь, накануне намочивший траву, парням бы несдобровать.

 — Конец кооперации! — флегматично заметил Сергей, зорко наблюдая за самолетами.   — Как бы они до нас не добрались, штоб им ни дна ни покрышки!

 — Под кустами сверху не разглядишь. Маскировка...

 — А ты погляди, што они вытворяют?

   «Фокке-вульфы» разделились по обе стороны дороги и каждый на своей половине пушками и пулеметами гвоздили землю. Действовали они педантично и слаженно. Костя видел, как неумолимо приближаются строчки пулеметных очередей, секущие разрывы снарядов.

 — Бежим?!

 — Они того и ждут. Счас вслепую шпарят, а выгонят на голое место — как зайцев перестреляют... Садись на кукорки, сожмись, штоб не зацепило.

   Ближе и ближе подбираются грязевые фонтанчики, все громче рвутся авиационные снарядики. Как частым гребнем прочесывают поле, ни один кустик не пропустят. Слышно, как смачно чмокают пули, тоненько, по-щенячьи, повизгивают осколки... Ближе, ближе... Как бы у Кости нервишки не сдали, впервые на земле под вражеским  огнем оказался. Выскочит из-под куста, они и накроют. И бомбу, не пожалеют, ишь, какие настырные!.. Моторы аж над самой головой воют, лицо ветерком обдувают... Держись, Костя! Счас кончится...

Легкий вскрик.

 — Костя-я, што с тобой?!

 — Руку зацепило, — на побледневшем лице от крыльев носа к губам лиловые морщины. — Чего вылез? Жить надоело?

 — Они уже не вернутся. Кажи руку! Вишь, кровь хлобыщет... Да не зажимайся, потерпи чуток!

Этап третий

Сойка — птица вещая □ В панском подвале □ Иван Колосов — русский солдат □ Тихий немец □ На краю гибели □ Неожиданные спасите? ли □ «Не будет крестоносец...»

   Седьмой день они скрывались в лесу. Погода их баловала. Не прикрывалось дождевыми тучами солнце, потому споро шагалось по жухлому разнотравью, легко дышалось сухим ядреным воздухом. Но тревога их не покидала. Давила неопределенность положения, глухая тишина, чужой край, непривычно глубокое выцветшее небо. Пискнет птица, хрюкнет еж, прошелестит опавшей листвой мышь-полевка — вздрагивают, как от выстрела. Костя мгновенно хватался за автомат и круто поворачивался на незнакомый звук.

 — Пужаная ворона куста боится, а ты чё? — укоризненно проговорил Сергей, когда на неохватистой ольхе застрекотала сорока, а Лисовский, повернувшись, оступился в вымоину.

   Он стоял у зарослей шиповника. Набрал горсть крупных красных ягод и, стараясь не засадить в кожу острых колючек, разламывал, ногтем откидывал ворсистые семена и жевал кисло-сладкую сочную кожурку.

 — Ешь, — предложил Костя. — Для здоровья полезно и аппетит отбивает.

 — По горло сыт, оскомину уже набил, — раздраженно отозвался тот и устало опустился на траву, оберегая подвешенную на повязке раненую руку. — Болото из меня последние силы вытянуло. И черт нас в него понес!

 — Ты задним умом крепок, — поморщился Груздев. — К своим, никак не выберемся, а ты — черт... То болото, то овраги, то фрицев невпроворот. Кружим, кружим, как волчки, без передыху, и все на одном месте.

   На голенищах, брюках, полах кожанок засохла зеленая болотная слизь. Подошвы отвалились, держатся на веревочках, пальцы ног высунулись. Сюда бы кирзачи, аль таежные ичиги, а не форсистые фрицевские сапоги... В болото по дурости влезли. Хотели скорехонька перебраться через гнилую топь, что дорогу на восток перегородила, да не тут-то было. Попался отвратительный зыбун с высокими обманчивыми кочками, осклизлыми бочагами, протоками, затянутыми студенистой ржавью, со множеством коварных глазников, прикрытых прелою осокой. Сергей вырезал длинные палки, но и они вязли в гнили, а рядом бурными фонтанами вырывался вонючий газ из глубины. Костя оступился, так еле выкарабкался, не за что было ухватиться: все хлюпает, колышется, никакой опоры. Еле выбрались и дали зарок без крайней нужды в болота больше не соваться.

 - Сережа, у меня ноги совсем сомлели, — через  силу признался

Лисовский, — совершенно обессилел. Мяса бы кусок...

 — Мяса?! С нашим оружием только на фрицев охотиться, а не на дичь.,. Потерпи маненько, авось, чё под руку подвернется.

   Отодвинул ногой папоротничий лист и увидел белый гриб, плотный, крепкий. Нагнулся, а над головой сердитое цоканье раздалось. Глянул — примостилась на ветке белка и пушистым рыжим  хвостом кренделя выписывает.     Сергей улыбнулся, поняв зверющкину обиду. Облюбовала гриб, а люди помешали его сорвать и повесить сушить.

 — Беги, баламутка, — ласково посоветовал он, — а то и сама на жаренину угодишь... Двинули, Костя. Под лежачий камень и вода не подтекает...

   Еле плетутся они и от усталости и безразличия не замечают красот осеннего леса — зеленого, опалового, оранжевого, фиолетового. Сеть-паутинка провисла от капельки росы, зонтики купырей осыпают сапоги дождем семян, зацепилось за жесткую метелку папоротника перышко тетерева, оброненное при суматошном взлете, вдавливаются в землю еловые шишки с запекшейся смолкой.

   Вышли к небольшому озерку и наткнулись на старые окопы с ходами сообщений. Видать, под защитой леса держали здесь оборону русские солдаты в прошлую войну. Края окопов давным-давно осыпались, густо поросли малинником и ежевичником, на оползнях муравьи воздвигли конусообразные пирамиды. Костя как шагал, так и опустился, не найдя сил для выбора удобного места. Сергей сочувственно посмотрел на него, вздохнул и по привычке раздвинул пожелтевшие листья. Под ними заметил жаринку — спелую-спелую ягоду. Бережно снял и протянул другу:

 — Попробуй, оскомины не набьешь.

 — Я что, ребенок, — заартачился тот, но глянул в Сережкины глаза и взял. — Спасибо!.. А вкусно. Я такой еще не едал.

 — Полежи, отдохни, — скинул с себя Груздев кожанку и вместе с портфелем, где они хранили трофейные документы, положил Косте под голову, — а я рябинник неподалеку засек. Сбегаю туда. Авось, и выгорит.

   Рябины приметны издалека. Сергей осторожно подбирался к деревьям, чтобы не спугнуть дичь, если она лакомится ягодами. Подкрался и вздрогнул от резких взмахов дроздиных крыльев, отрывистых птичьих криков. Вытер пот с лица: «Шибко пужлив стал, коль сразу взмок».

   Залег под раскидистым деревом, завязал на макушке наушники танкистского шлема, чтобы не мешали вслушиваться в лесные голоса и шумы. Пригнул нижнюю ветку и губами отрывал сочные ягоды, горько-сладкие, ароматно-терпкие. Глотал почти не разжеванными. Четвертый день как кончились припасы, а на грибах и ягодах долго не протянешь.

   Костя совсем выдохся, аж глаза потухли, будто пеплом подернулись. И рана его донимает, да загноилась вдобавок. Не получится с дичью, придется рыбу в озерке гранатой глушить. Шуму много, да куда денешься? Тихо, даже самолетов не слышно, будто и не идет война неподалеку.

   Сколько они с Костей уже пурхаются, а на «кукурузнике» часа за полтора добрались бы до своих. Зенитный огонь — детская забава по сравнению с тем, что им пришлось пережить. Из леса никак не выбраться, враги кругом. Третьего дня через шоссейку проскакивали, сколько в канаве пролежали, пока между машинами просвет выдался. И то, перебегая, на мотоциклиста напоролись. Вынесло фрица на его же голову. Встал Сергей, как врытый, посреди дороги, и пока гитлеровец соображал, что к чему, срезал его из автомата. И трофеями не разжились, бронетранспортер помешал. Бежали под пулеметными очередями. Будто литовкой прошелся крупнокалиберный пулемет по деревьям, прорубая просеки в лесу. А в деревни и хутора соваться и вовсе нет смысла. В них битком набито фашистов...

   Прошумели птичьи крылья, лицо обдало ветерком. Косач, другой опустились на дерево. Повертели головками, приглядываясь, и к рябиновым гроздьям. Осмотрелись, выбрали ягоды посочнее да покрупнее и принялись клевать. Лежа стрелять неудобно. Хоть бы сучок под локтем не хрустнул. Затаив дыхание, парень приподнял автомат, попытался прицелиться, но ствол запрыгал в руках. Успокоиться надо, с силами собраться. Зажмурился, расслабился, и цветные сдвоенные круги поплыли перед глазами.   Отдохнул, установил вдыхание и, когда тетерева сошлись на одной линии, нажал гашетку. Хлесткие выстрелы вдребезги разнесли хрупкую лесную тишину. Сорвалась с дуба сорока и, испуганно стрекоча, понесла паническую весть о смертельной опасности. Стайкой посыпались с дерева бурые комочки — зяблики: «Чив-чив, чири-чири...»

 — Принимай охотницкую добычу! — хвастливо  бросил Сергей к Костиным ногам косачей с туго-синим пером и прилипшими рябиновыми листьями.

   Ручьем углубились в лес, и тут к ним привязалась сойка. Перелетает с ветки на ветку, с куста на куст, и кричит, кричит истошно. Сергей и шишками в нее кидал, и из автомата целил, и по-разбойничьи, два пальца калачиком в рот, свистел, а рыжеватая птица с яркими голубыми перышками на крыльях не отстает.

 — Чего она прицепилась? — удивился Костя. — Людей не видела?

 — Беду накликает, варначка, — помрачнел Груздев. — Знать бы, где она нас ожидает?

 — Ох ты и суеверный, Сережка. А еще таежник!

 — Потому и верю в приметы. Однако поживем — увидим. Сперва облюбовали место под огромным развесистым  дубом, но Сергей свернул в сторону и в чащобе заметил серую обветшалую избушку. Дверь крест-накрест досками забита, крохотные оконца какой-то мутной пленкой затянуты. Груздев оставил Костю в кустах, а сам, по-кошачьи ступая, обошел одряхлевшее строеньице, взобрался на мшистую крышу и, спустившись, по-синичьи свистнул.

 — То ли дар божий, — поделился с Костей своими сомнениями, — то ли анчутка свинью нам подложил.

 — Что с тобой, Сережка? — вытаращился Лисовский. — Радовался бы, что ночь под крышей проведем, а ты, как ворон, всякие неприятности накаркиваешь.

 — Не влипнуть бы нам, как мизгирю в тенета, в беду под этой крышей!

   Отодрал доски, настежь распахнул дверь и шагнул в избушку. От затхлого, застоявшегося воздуха взахлеб, до слез, расчихался. Долго мотал головой, потом протер мокрые глаза и осмотрелся. Железная печка с выведенной к потолку жестяной трубой с двумя коленами, широкие нары из нетесаных досок, изрезанный ножом хлипкий столик, толстые чурбаки вместо табуреток, в углу сложены покрытые паутиной мелко поколотые поленца.

 — Откуда тут избушка взялась? — недоумевал Костя, лежа на нарах. — Не похоже, чтобы поляки ее строили. Кому она нужна, если до любой деревушки рукой подать.

 — Поди, наши братья-славяне ее срубили. В прошлую войну они здесь гибли, да и опосля с конницей Буденного сюда нагрянули. Наш сосед в этих местах без руки остался.

 — А-а, — проговорил лейтенант, — вспомнил... В ту войну два сибирских корпуса Варшаву от немцев обороняли...

   За дверью быстро темнело, и Сергею пришлось достать «жучок», карманный фонарик с небольшой динамкой. Нажимая ладонью на рычажок, он повел электрическим лучом по полкам. Отыскал соль в аптечной склянке, три окаменевших сухаря. Под узкой скамеечкой обнаружил закопченное ведерко, бересту для растопки печки. Сбегал к ручью, принес воды, занялся буржуйкой. Копался, копался в поддувале, вслух заметил:

 — Давненько ее не топили. Зола в камень слежалась.

   Почистил печку, положил бересту на колосник, сверху дрова и поджег. Пламя мигом охватило сухие поленца и забушевало, загудело во всю мочь. Запахло дегтем, смолой. Исчезла затхлость, из двери потянуло свежим, лесным воздухом. Тепло волнами разошлось по избушке, угрело Костю, и он тяжело, с надрывом закашлялся.

 — Шнапс выдули, даже капельки на случай не оставили, — засокрушался Сергей, — а тебе бы счас в самую пору...

 — В портфеле коробочка с таблетками Виберта...

 — Тебе бы чаю с малиной, а не эту отраву.

 — Таблетки от простуды и кашля. Знобит меня.

   Груздев очистил от перьев и выпотрошил косачей, опустил птиц в ведерко с водой, посолил и поставил на печку. Приоткрыл дверцу и порадовался веселым зайчикам, запрыгавшим по закопченным стенам. Сбросил заляпанную болотной слизью кожанку, разулся. Из сапог на земляной пол посыпались рыжие хвоинки, чешуйки коры, семена каких-то трав. Развернул портянки и с наслаждением пошевелил сопревшими пальцами.

 — Приподнимись, Костя, раздену и разую тебя. Который день из шкуры не вылазим!

 — Много ли человеку надо? — расфилософствовался лейтенант, корда вытянулся на нарах. — Крышу над головой, деревянные нары и тепло. И чувствую себя кумом королю, сватом премьер-министру...

 — Через пару дней волком взвоешь от этой благодати, — рассмеялся Сергей. — По себе знаю. Приходилось по тайге блукать. Доберешься до заимки, отогреешься и опять в дорогу. Знаешь, каково одному на безлюдье приходится!

 — Рука в тепле разнылась, терпежу нет.

 — Крепись, паря. Косачи упреют, воды нагрею, рану промою и перевяжу. Подорожник я припас.

 — Подорожник у тебя на все случаи жизни, — слабая улыбка тронула Костины губы.

 — Еще лопух — от всяких внутренних хворей. А чё делать? Медицина в нашем тылу осталась, вот и приходится подручными средствами лечиться. Трав здесь до фига, да все ненашенские. А подорожник и лопух я с детства знаю.

   Костя присел на край нар и возбужденно спросил:

 — У тебя что, нос заложило, аромата не чувствуешь? Может, уже готовы?

 — Чую, аж слюной давлюсь. Птиц счас вытащу, штоб не разопрели, бульончик с сухарями порубаем.

   Из кружки пили по очереди. Бульон пах ягодами, хвоей, нежным птичьим мясом. Костя покрылся испариной, но чувствовал, как отступает усталость, силой наливается тело, исчезает из головы свинцовая муть. Не прожевывая, проглотил мясо, в кашицу перемолол мягкие косточки и только тогда блаженно повалился на спину. Сами собой закрылись глаза, и сладкая истома разлилась по мышцам. За ветхими бревенчатыми стенами глухо шумит враждебный лес, а в избушке теплынь, тишина, запахи полевых цветов...

 — Ты не спи, — пощекотал его пятку Сергей. — Перевязку сделаю, да еще чайком со смородинным листом побалуемся. Закемаришь, растолкаю. Я по воду пошел...

   Едва ступил за порог, на него всей тяжестью навалилась, глухая, непроглядная мгла. Казалось, рукой можно пощупать густую, как патока, темень. Не хрустнет под ногами сучок, не треснет под рукой ветка. В левой ладони зажато ведерко, в правой автомат. Босой ногой, прежде чем поставить ее на полную ступню, ощупывает прохладную траву, опасаясь колючек, боярышника и сосновых шишек-растопырок.     Тихонько пробирается, а самого мысль мучает: откуда может опасность нагрянуть? Сердце — вещун, да и сойка не зря тревожным криком предупреждала. Уйти бы от греха подальше, да Костя не выдюжит. Куда с ним, больным, денешься? Ветром из стороны в сторону качает. То-то земляк передышке обрадовался...

   От близкого душераздирающего крика вздрогнул, как от удара электрическим током, и чуть не опоясал кусты длинной автоматной очередью. В последний миг удержался. И снова кто-то пронзительно захохотал. Сергей уже понял, чей крик раздался в темноте, но сердце так и прыгало в груди.

 — Кто кричал? — встретил в дверях Костя с «зауэром» в здоровой руке.

 — Варнак филин зайца ущучил, тот и забазлал.

 — А я думал, кого убивают.

   Груздев вскипятил воду, из портфеля достал наполовину изорванную шелковую рубашку. Подбросил в печку сухих дровец и при свете ее пламени разбинтовал Костину руку. Легонько отодрал прилипшие к ране листья подорожника, осмотрел и осуждающе проговорил:

 — Шалопут ты. Костя. Рана подживает, а хнычешь.

 — Успокаиваешь или правду говоришь?

 — Правду, правду, не придирайся...- Вишь, по краям розовая кожица вылупляется, гниль отстает... Толкуешь о правде, а скажешь, нос воротишь... Малость, правда, припахивает, а так — порядок...

   Ворчал для близира, бережно обрабатывая воспаленные, припухшие края раны. Лейтенанту повезло, что осколком не задело кости. Рассекло мышцу, но не смертельно. Еще на турнике «солнце» будет вертеть, как когда-то на аэродроме. Кожа порозовела от притока крови. Сергей обмыл кипятком листья подорожника, приложил к ране и плотно забинтовал ее шелковым лоскутом.

 — А теперь спину кажи.

Кожа на спине шелушится и облазит. Ожог затянуло, и он багровеет широким шрамом. Смазал его техническим вазелином, тюбик которого позаимствовал в немецком танке. Помог другу натянуть нижнюю трикотажную и верхнюю рубашки.

 — Отваливай, — похлопал Груздев Костю по здоровому плечу, - кемарь до побудки.

Сергей подошел к порогу и, не переступая, уткнулся взглядом в непроницаемую чернь октябрьской ночи. Неужели они сами себя в западню загнали? Дверь открывается наружу, изнутри ее ни подпереть, ни забаррикадировать. Оконца затянуты пленкой. Сунь с улицы гранату, они и не проснутся. Если Костю оставить, а самому в кустах устроится? Не годится. Сам погибай, а товарища выручай... Да и самому в тепле хочется поспать, надоели ночевки в сыром лесу, на холодной земле. Проснешься весь заиндевевший, слова не выговоришь, язык к зубам примерзнет... А, будь что будет!

   Устроился у двери. В изголовье положил полено потолще, поглубже натянул танкистский шлем, набросил на плечи кожанку, по-пехотному решив лечь на одну ее полу, а второй прикрыться. Пистолет сунул за пазуху, ремень автомата намотал на руку. Если кто и решится забраться в избушку, то его не минует.

   Костя дышал ровно и тихо, пристанывая сквозь зубы. Сергей прислушался и успокоился. Закрыл глаза и будто в глубокий колодец провалился. А потом цветными пятнами замелькали таежные поляны, редколесье на выжженных пожарами сопках, токующие на заре глухари. Откуда ни возьмись — сойка. Растет, растет, крыльями полнеба затмила. Нависла над парнем громадой, клюв выставила, да как заорет блажным человеческим голосом: — Хенде хох!

   Сергей хотел вскочить, но на него навалились, и, лежа, он яростно ломал чьи-то руки, прижимающие его к земле, зубами вцепился в икру подвернувшейся ноги. Кто-то взвыл, свирепо выругался. Пронзительно закричал Костя, и Груздев, поднатужившись, сбросил с себя тяжелые, потные тела, приподнялся, нащупал рукоятку парабеллума, но страшный удар по затылку опрокинул парня и погрузил в беспамятство.

   Очнулся Сергей от собственного стона. Онемели вывернутые за спину руки, острая боль разламывала толову, иголками отдавала в виски. Сперва не понял что с ним и почему темно, потом различил слабую полоску света сквозь плотную, туго облегающую глаза повязку. Сено, на котором он лежал, пахло тонко и грустно, как копешки на лугу. Поскрипывали несмазанные колеса, парня мотало из стороны в сторону. И боль переливалась справа налево, слева направо. Груздев крепился сколько мог, но когда резко тряхнуло, громко застонал.

 — Сережка, жив?! — радостный шепот над ухом и следом торопливая скороговорка: — Нас приняли за немцев. Ты контужен и потому не говоришь. Пусть пытают...

 — Геть, лайдак! — раздался грубый окрик. — Кровавый, окрутный шваб.

   Ветерок донес резкий запах конского пота. Ехали то ли пахотой, то ли избитой выбоинами дорогой. От частых и сильных толчков ходок подбрасывало, и отяжелевшая голова безвольно моталась по сену. К горлу подступила горечь, и, сдерживая тошноту, Сергей старался не стонать, не оказать перед врагами свою слабость. Левым боком он чувствовав тепло Костиного тела и радовался, что друг жив и находится рядом. Уж вдвоем-то они как-нибудь вывернутся из беды.

   Лисовскому руки примотали к туловищу, спеленали словно куклу. Пошевелил головой, пытаясь ослабить повязку на глазах, но ничего не получилось. Видимо, завязали ее опытные люди — и на миллиметр не сдвинешь. С ним обошлись милосерднее, чем с Сергеем. Когда в избушку ворвались, он пытался сопротивляться, но кто-то наступил на рану, и он по-звериному взвыл.

   Из разговора Костя понял, что аковцы возвращались с шоссейки после неудачной операции и случайно уловили запах дыма. Подкрались к избушке и хотели забросать спящих гранатами. Но тут в небе сверкнула зарница, и они разглядели кожанки, танкистские шлемы. Это и спасло парням жизнь.

   Косте покоя не давала мысль, зачем аковцам понадобились живые гитлеровцы? Он видел, как они обрадовались, узнав из документов, что захватили фашистов из самого Берлина. Пригнали подводу, из-за бездорожья везут к своим окружным путем. Сергей всю дорогу провел в полузабытьи. Мерещился огромный бурый медведь с куцым хвостом. Он задом пятился из берлоги, а Сережкино ружье раз за разом дает осечку. Охотник пытается бежать, а ноги ни с места, будто к земле приросли. Лохматое чудище на дыбки, прижимает человека спиной к дереву и лапой с длинными острыми когтями сдирает кожу с черепа. Откроет парень глаза видение исчезает. Стоит смежить веки, как видение повторяется: появляется огромный бурый медведь...

   Неподалеку раздалась резкая команда. Грубые руки сорвали парней с сена, пинками поставили на ноги и, подталкивая прикладами в спину, куда-то повели. Сначала Сергей ощущал босыми ногами тепло мелкого песка, потом почувствовал холод каменных плит. На ступеньках он споткнулся, но не упал. Его вовремя подхватили за ворот кожанки. Поднялись, и шаги охранников гулко зазвучали в просторном помещении. Шли долго, поворачивая то влево, то вправо, преодолевая бесчисленные лесенки. Скрипнула дверь, их втолкнули в комнату, и Костя почувствовал запах крепких мужских духов, сигарного дыма. Сорвали с глаз повязку, и он увидел Сережку. На лбу и впалых щеках друга запеклась кровь, глаза ввалились, нос заострился. Сержант попытался бесшабашно улыбнуться уголками полиловевших губ, заметив багровый синяк на Костяном лице, но качнулся от слабости и прислонился плечом к косяку.

 — Хцели прилечь?! Проше пана на канапе, — издевательски прозвучал вкрадчивый голос, но не выдержал взятого тона и рявкнул: — Бачиосць, пшеклентный шваб!

«Хоть лопни, не пошевелюсь!», — зло подумал Сергей и в упор уставился на невысокого мужчину с темными волосами, разделенными безукоризненным пробором, в отороченной мехом куртке, с ярким клетчатым шарфом на шее, красно-белым бантом на груди. У того нервно дернулись тонкие усики, побелело от гнева лицо, но он сдержал себя. Перебрал документы и бумаги из портфеля и внешне бесстрастно спросил:

 - Гюнтер Зоммер?! Герберт Зоммер?!

   Костя переступил с ноги на ногу и тоскливо  повел взглядом по комнате.

 — Йя, йя, — подтвердил Лисовский, поняв, какой ответ тот ждет.

Аковец бросил короткую фразу охраннику и отвернулся к окну. Средних лет мужчина с напускной свирепостью прикладом винтовки подтолкнул парней к двери.

   Рук Сергей не чувствовал. Заломив назад, их чуть не вывернули из суставов. Пытался пошевелить пальцами и сам не понял, двигаются ли они? Вели длинным коридором, под ногами тоненько скрипели рассохшиеся половицы. Украдкой бросал взгляды в узкие стрельчатые окна, похожие на бойницы, но видел только оплешивевшие макушки деревьев да лоскутки голубого выцветшего неба. Затылок сверлила тупая нудная боль.

   Эх, проснуться бы вовремя, куда бы улепетывали ясновельможные паны! Вещая птица сойка, а Костя не верил. Гамузом навалились на сонных, а теперь пыжатся как индюки. Их, связанных, трое охраняют. Автомат неизвестной системы, ружье и длинноствольная винтовка. Не богато живут! Сюда бы ППШ, а лучше пулемет Шпитального или Березина. Вот бы он развернулся!.. И вдруг взглянул на себя как бы со стороны. Верзила в кожаном гестаповском пальто, в гитлеровском мундире, с танкистским шлемом на голове смотрит исподлобья, сам нарывается на неприятности. Тут и он, будь на месте поляков, врезал бы наглому фрицу. Поляки еще нянькаются, рук не распускают, а то бы за милую душу могли изметелить. Не заносись, фриц!

   По узкой металлической лестнице, штопором ввинчивающейся в землю, спустились в полутемное подвальное помещение. Парней поставили к сочащейся сыростью стене, и один из конвоиров, вытащив нож, шагнул к Косте. Тот обмер, заметив, как зловеще сверкнул клинок. Сергей, не раздумывая, занес ногу для удара, пошатнулся и упал. Охранники дружно расхохотались: на лейтенанте разрезали сыромятные путы. И с Груздева сняли веревки. Боль в вывернутых суставах утишилась, но руки плетьми безжизненно повисли вдоль туловища.

  Сзади кто-то с силой поддал Сергею коленом, и он пробкой влетел в подвал, вьюном крутанулся и плечом ударился о кирпичную стену. Следом втолкнули Костю, и дверь захлопнулась. Загремел засов, заскрежетал ключ в замке.

 — С новосельем, господа фашисты! — послышался насмешливый голос. — Жаль, что нечем попотчевать дорогих гостей!

   Сергей встрепенулся, услышав родную речь, и невольно приподнялся, но Костя загородил его от незнакомца и предупреждающе нажал на плечо. Груздев зыркнул на него сердитым взглядом, но понял предостережение и опять опустился на цементный пол. Лисовский присел на корточки и здоровой рукой дотронулся до Сережкиных пальцев, онемевших и холодных. Знаком показал, чтоб тот скинул пальто и френч. Заметил, что друг беспомощен, помог стянуть мундир. Закатал рукава его рубашки и принялся массировать мышцы, стараясь восстановить кровообращение.

 — Думал ли Иван Колосов, что братья-славяне сунут его в каменный мешок вместе с власовской нечистью, а на закуску подкинут фрицев...

Груздев, привыкнув к полумраку, разглядел соотечественника. Крупный мужчина с отросшей сивой бородой и рыжеватыми усами на круглом лице, в малоразмерном зипуне и широченных шароварах, заправленных в раструбы немецких солдатских сапог, расхаживал по подвалу, сцепив пальцы рук за спиной.

  — Фашисты — наши смертельные враги, а эта мерзкая сволочь променяла свое русское первородство на немецкую чечевичную похлебку. У-у, гад! — проходя, с омерзением плюнул на труп, который парни только теперь заметили. — Была бы у предателя вторая шея, и ту бы свернул без угрызений совести...

Сергей встретился взглядом с Костей и виновато опустил глаза. Заговори с Иваном Колосовым по-русски, и им не сдобровать. С ними двумя богатырь вряд ли справится, но аковцы их сразу разоблачат. Хоть и красна смерть на миру, но страшно погибать с клеймом изменника.

   Согреваются пальцы, раскаленными иголками покалывает пробившаяся к их кончикам кровь. И в мышцах боль появилась. Отходят омертвевшие руки, горячей струей наполняются жилы. А Костя терпелив и настырен. Лицо мокрое, по лбу пот ручьями струится, дышит тяжело, а массирует через силу. Ну и блямбу ему под глаз поставили! Не везет лейтенанту. Парой бы слов переброситься, да Колосов услышит. Вот история, от своего таиться приходится! Закурил Иван, и дым из ноздрей, как из паровозной трубы. Крепкий табачок, листовой, доморощенный... Апчхи-и! Апчи-и-и!

 — Будь здоров фриц, доживи до веревки! — захохотал Колосов.— Кишка тонка, не выносит славянской махры...

   Нет, этот мужик ангела из себя выведет! Это у него, Сергея Груздева, кишка тонка?! Врезать бы тебе, Иван Колосов, по сусалам, чтоб знал, как над человеком изголяться! Костя опять насквозь взглядом прожигает. Не пяль, друже, глаза, сам понимаю, не из косопузых...

 - Второй день не убирают эту падаль, — ткнул Колосов носком власовца в офицерском мундире, — его вонью решили меня допечь! М-да! — в раздумье зашагал он от стены к стене. — Расстреляли аковцы моих побратимов. Казимир, Станислав, Ян, Винцент... Золотые горы сулили немцы за их головы, а тут свои, поляки, pa-аз, и в распыл. Пришли договориться о полной едности, хотели перетягнуть на свою сторону, а что получилось? До холеры ясной! У-у, белая кость! Ненавижу!..Снова к власти рвутся, серому быдлу на шею сесть... Не выйдет, поздно хватились! Как ты думаешь, фриц? — остановился он перед Лисовским и ткнул в него пальцем.

 — Я вас не понимаю, — отозвался по-немецки Костя.

 — Не понял, говоришь. Жив останешься поймешь... Поймешь, если тебя тут не шлепнут... Что задумали аковцы? — вслух размышлял Колосов. — Зачем им живые фрицы понадобились, почему они их сразу в расход не пустили?.. Стой, стой, Иван Степанович! Слух прошел, что гестапо накрыло лондонского эмиссара. Не для обмена ли аковцы фрицев сохраняют? Нет, мелкота, на такую сделку гестапо не пойдет... А почему бы и нет! Если кукан щурят на щуку обменять?! Свой резон в этом есть... Да и щурята, похоже, кусучие…

   Сергей подобрался, словно приготовился к прыжку, опасаясь, что Колосов далеко зайдет в своих догадках, и тогда придется его остановить.  Он восхищался его сметкой, но боялся, что им придется бороться за свою жизнь, если Иван разгадает, кто они такие. Но тот молча постоял и опять зашагал по подвалу, гремя басом:

 — Второй день голодом морят. Чего они от меня хотят? Расположение отряда узнать? Напрасный труд! Ни стыда. Ни совести... Сколько варшавян сложили голову в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами! А эта ясновельможная сволочь, сиятельный граф Бур-Комаровский предал повстанцев, из рук в руки передал кровавому эсэсовцу фон Ден Бах-Залевскому. А теперь на вилле, под охраной гитлеровцев, каву попивает да мемуары пишет. Тьфу!.. Ворон ворону глаз не выклюет. А простой народ кровью расплачивается за панские штучки-дрючки...

   Послышались гулкие шаги на лестнице, заскрежетал ключ в замке, загремели засовы. Ржаво скрипнула дверь, и в глубоком проеме, чуть не в метр толщиной, замаячил охранник с автоматом под мышкой. Он поставил на пол два котелка.

 — Прошу пана Колосовского...

Когда остались одни, Костя поднялся и взял котелки, стараясь не глядеть на посиневшее лицо предателя. Расстелил на соломе кожанку, предложил Сергею:

 — Поднимись, поешь.

 — Лихорадит, — открыл тот блестящие от внутреннего жара глаза и рукой прикоснулся к затылку, — Сверлит, нет мочи.

 — Поешь, нам бигус принесли, — попробовал еду Костя, — кофе попей. Оно тебя взбодрит.

 — Попить попью, а рубать не хочу. Во рту пересохло, голова кружится, и сил никаких... У-у, горечь, хуже полыни...

 — Ну, покушай, Сережка! Прошу тебя, будь человеком!

 — Чё ты как банный лист ко мне пристал? Ну, давай, давай... Да не смотри на меня так, будто я вот-вот копыта отброшу...   Боюсь, вырвет... А ничё, жрать можно... Жаль Колосова. Вот мужик! Кедр сибирский... И не узнали, откуда он родом... Нет, не могу,  Костя,  душа не принимает.

   Лисовский отставил котелки, пересел поближе к другу и положил его голову к себе на колени. Тело Сергея непроизвольно подергивалось, парень заворочался, удобней примащиваясь. Потом притих, только пальцы на руках сжимались и выпрямлялись. Костя не выдержал и задал вопрос, который давно вертелся на языке:

 — Ты смог бы убить безоружного?

   Сергей лежал на боку и после долгого молчания, когда Костя подумал, что он его не слышал, открыл воспаленные глаза и тихо проговорил:

 — Под Ленинградом нас однажды окружили. Бомбили, стреляли, мины кидали. Ад кромешный. Сосед, сибиряк из самоходов, лапы в гору и в плен сдаваться. Кричал ему, совестил, матюками крыл, не слушает, совсем опупел. А до фрицев рукой подать.  Под левую лопатку я ему пулей саданул... Тот из молодяков, к власовцам рядовым мог попасть, а этот — офицер!..

   Странного и молчаливого старика привели под самый вечер. Высокий, сухопарый, с облысевшим черепом и редкими седыми волосами на висках. С гладко выбритого лица со множеством склеротических багровых прожилок на носу и щеках смотрели серые, будто размытые, непроницаемые глаза. Ввели его уважительно, без тычков, а он, не взглянув на аковцев, вышел на середину подвала и недвижно, как журавль, застыл, вперив взгляд в маленькое оконце под потолком.

   Сергей приподнялся и сел. Внимательно оглядел немца, его клеенчатый макинтош, из-под которого выглядывал зеленый френч с золотым значком на лацкане. На пальце заметил золотой перстень с эмблемой — череп и кости. И все же сквозь внешнюю высокомерность и непроницаемость что-то жалкое, пришибленное проступало на морщинистом стариковском лице. С усилием встал и, пока Лисовский с недоумением следил за ним, пошатываясь, прошел в угол, сгреб свалявшуюся солому и перенес к месту, где они устроились. Взбил ее, накинул сверху свою кожанку и рукой сделал приглашающий жест.

 — У него контузия... Война есть война, — объяснил Костя, теряясь в догадках, почему Груздев ухаживает за нацистом.

   Немец взглянул в лицо Сергею, на перевязанную Костину руку, нацистские значки на лацканах их френчей, церемонно склонил голову и коротко поблагодарил:

 — Данке!

   Он аккуратно расправил полы макинтоша, сёл и неподвижно замер, похожий на остроугольный черный камень. Скосил глаза на труп власовца и равнодушно отвернулся.

   Сергей выдохся от проделанных усилий и опять прилег Косте на колени. В голове мельтешили какие-то несуразные картины. Будто расступились каменные стены, разошлись балки на потолке и начался дождь. Крупные капли, каждая с голубиное яйцо, безжалостно били, как птицы клювами, по затылку. Он задергался, отмахиваясь от них, застонал. Костя прижал его к коленям, а когда тот по-щенячьи взвизгнул, ладонью прикрыл рот. Груздев повздрагивал, побился и вроде успокоился. То ли потерял сознание, то ли задремал.

   Лисовский растерялся, не зная, что делать. И посоветоваться не с кем. Попросить помощи у аковцев? Но захотят ли они возиться с тяжелораненым! Возьмут и пристрелят, чтобы избавиться от обузы. А если Сережка серьезно покалечен и без медицинской помощи даже его железный организм не выдержит?!

 — Что с вашим камрадом?

 — Он мой брат. В Варшаве ранен и контужен, а ночью в схватке получил удар рукояткой пистолета по затылку.

 — И вы ранены?

 — Осколком... В Варшаве одной гранатой с братом задело. Немец помолчал, потом  прикоснулся к Костиному плечу. В ладони протянутой руки белел небольшой бумажный квадратик.

 — Стрептоцид… Белый стрептоцид. Дайте брату.

   О стpeптoцидe Костя слышал. Летчики возвращались из госпиталей и прямо-таки чудеса о нем рассказывали. Что и раны быстро заживляет, и мертвых с того света, возвращает.

 — Я вам очень благодарен! Ведь мой брат…

 — Помолчите! — жестко проговорил немец с властными нотками в голосе. — Птицу, которая рано начинает петь, к вечеру съест кошка.

   Среди ночи Сергей беспокойно заметался, замычал сквозь зубы, пытался сорвать танкистский шлем. Косте труда стоило удержать его на коленях здоровой рукой, тревожась, как бы земляк другую, больную, в беспамятстве не разбередил. Кое-как растолкал Груздева, привел в чувство и заставил проглотить две таблетки стрептоцида, запить остывшим кофе. Того мучала жажда, и он чуть не до дна осушил котелок. Утихомирился, Лисовский ощутил на лице легкие прикосновения его пальцев: не дрейфь, мол, в танковых частях всегда порядок. У Кости от радости слезы выступили. С ним друг, не ушел в забытье. Терпит невыносимую боль, а не проговорится, почти не стонет. До конца выдерживает роль немого. И не ободришь его, слова доброго не скажешь. Идиотское положение!

   И немец будто язык проглотил. Не шевельнется, голоса не подаст. Костю разозлило пренебрежение, с каким тот остановил его, когда он пытался высказать благодарность за стрептоцид. В одинаковом положении, а фанаберии у фашиста хоть отбавляй. Неужели их обменяют на лондонского эмиссара? То-то смеху будет! Смех сквозь слезы. Мало радости к гестаповцам попасть, из огня да в полымя угодить. Прав Сережка, что чужой собаке в деревне плохо живется.

 — Где тут ватерклозет?

 — Ватерклозет?! — удивился Костя наивности гитлеровца и чуть смехом не прыснул.                   - Мы в угол ходили.

 — Свиньи! — выругался старик, но с места не стронулся.

Скрипучая скотина! Сам неопределенностью мается, а словно аршин проглотил, не покачнется. А может, знает, что их обменять собираются, потому и форс держит? Сухая солома всякое движение выдает, а под ним даже не шелестит. Старикан, чувствуется, хитрый, себе на уме, ухо с ним надо держать востро. Только бы Сережка не загнул сибирским матюганом...

   Задремал, чутко прислушиваясь к Сережкиному частому дыханию. Не спадает, видать, температура. Не упустить момент, зажать рот, если сержант в бреду что-нибудь ляпнет. Жаром от него как от печки пышет, А Костю до печенки пронизывает влажная, плесневелая стылость. В лесу и то лучше. Без опаски разговаривали, врага за нос водили. А тут все перемешалось... Мысли со скрежетом цепляются друг за друга, как проржавевшие шестеренки. Кто шуршит в соломе? Мышь?..

   В оконце под потолком чуть забрезжил серый рассвет, когда Сергей открыл глаза. В голове ясность, мысли, хоть и лениво, но копошатся. На лбу испарина, в теле тягучая слабость, но боль отступила, не сверлит затылок. Костя вроде какие-то пилюли заставлял глотать. Где он их взял? Трофейные-то в портфеле остались.

Приподнялся и сел, но тут же оперся на Костино колено. Голова пошла кругом, подступила горькая тошнота. Переждал, открыл глаза и встретился взглядом с немцем. Тот растянул в улыбке тонкие губы и проговорил:

 — Доброе утро! Сколько времени?

Груздев беспомощно оглянулся на Костю. Тот сонно заморгал, соображая, но быстро ответил:

 — Доброе Утро! А часы с нас сняли...

 — Спасибо!..

   На резко осунувшемся Сережкином лице жили одни глаза. Сейчас в них искрились смешинки, как показалось Косте, над его галантерейным разговором с немцем. Лисовский обрадовался: друг вне опасности. Достал таблетку и протянул Груздеву. Тот решительно замотал головой, отказываясь, но тихонько охнул, позеленел, по лицу крупными каплями заструился пот. Посидел безмолвно и безропотно, проглотил стрептоцид, запив кофе.

   Сквозь толстые каменные стены слышались неразборчивые человеческие голоса, доносилось слабое лошадиное ржание, скрипели немазаные тележные колеса. Там шла своя, непонятная пленникам жизнь, а в подвале время словно остановилось, угрожающе ощетинилось каждоминутной опасностью.

   И когда наверху внезапно загремели частые выстрелы, узники застыли, недоуменно переглядываясь. Немец вытянул морщинистую шею, жадно прислушался к жаркой перепалке. Его лицо с крючковатым носом в профиль невольно  напомнило Косте голову Фашистского орла.

      Груздев, забыв про слабость, вскочил, пытаясь по звукам боя понять, кто на кого напал. А вдруг партизаны, друзья Ивана Колосова? -обожгла шальная мысль.

 — Швабы! Ловите подарок! — раздался мстительный выкрик, и в подвал, через оконце, влетела граната. Немецкая лимонка! Костя оцепенел, сперва не сообразив, что происходит, лишь с какой-то нереальной четкостью заметил, как у старика вылазят глаза из орбит, в беззвучном вопле раскрылся рот, затряслась седая голова.

   Сергей действовал решительно, вялость и слабость будто ветром сдуло. Он знал, что запал горит пять секунд. Успел даже порадоваться их слепому везению. Ударься лимонка в цементный пол, она сразу бы взорвалась. Он молниеносно нагнулся, схватил металлическое яйцо и точным броском угодил в оконце. Граната взорвалась на вылете и несколько осколков с визгом зарекошетили по стенам. Немец негромко охнул:

 — Ох! Майн готт!

   Сергей обернулся на стон и увидел, как со лба старика потекла кровь. Она закапала с кончика носа, струйкой побежала по впалой щеке. Парень кинулся к немцу, ладонью ее смахнул и тогда заметил ранку. Осколочек, как бритвой, полоснул поперек лба, рассек кожу. Груздев задрал френч, оторвал низ нательной рубашки, перетянул ранку, а концы самодельной повязки крепким узлом завязал на затылке. Немец его отталкивал, что-то вякал слабым, придушенным голоском, а Костя, опомнившись успокаивал старика.

   Послышался топот многих ног, загудела под каблуками металлическая лестница, и узники, прижавшись к стене, застыли. На дверь посыпались тяжелые удары, грохот волнами перекатывался  по подвалу. Потом шум стих, заскрежетал замок и запоры, дверь рывком распахнулась и ворвались эсэсовцы.

 — Штандартенфюрер, вы ранены?!

 — Пустяки, — шагнул к ним старик и будто сразу подрос. — Не упустите бандитов!

 — Бандиты перебиты, штандартенфюрер. Пятеро захвачены живыми. Я вызову фельдшера...

 — Мы сами поднимемся. Не так ли, мои юные друзья?

   Костя автоматически переводил с немецкого на русский, не осознав еще важности того, что с ними произошло. Штандартенфюрер соответствует воинскому званию оберста, а оберст — полковник. Какого они «друга» себе завели? Не дай бог, если ночью проговорились. Он жилы из них вытянет и глазом не моргнет. Нет, не похоже, что он слышал русскую речь. Старик любезен, видно, еще не отошел от пережитого страха. И как Сережка ухитрился подхватить и выбросить гранату! И немец понимает, кому жизнью обязан. То-то к Сергею неравнодушен, даже под локоть взял.

   А Груздев ломал голову, как ему вести себя с фрицами. Хорошо хоть мысли не путаются, а то ляпнешь словцо, забыв о своей немоте и разбитом затылке.    Старикашка-то напыжился, раздулся, вот-вот, кажется, взлетит на насест и закукарекает. И ранка на лбу пустяковая, а он будто на руках себя несет, головой боится шевельнуть. Где Иван Колосов? Неужели погиб аль к фрицам в плен угодил?

   Шагали тем же коридором, что и вчера, но как все изменилось! Вдоль стены, напротив окон, выстроились эсэсовцы с автоматами и карабинами, во всю глотку орут: «Хайль Гитлер!».

   Вошли в большой зал. На круглом столе из красного дерева в беспорядке сложены автоматы, каски, гранатные сумки, кучей навалены шинели и плащи, на мраморных руках и головах поникших статуй висят фуражки с высокими тульями, в камине пылают березовые поленья. Старика усадили на стул, и медик в эсэсовской форме перевязал ему ранку на лбу. В марлевой чалме штандартенфюрер напомнил Косте фокусника, который перед самой войной выступал в Красноярском цирке.

   Сергея устроили в глубокое кресло. Фельдшер попытался снять танкистский шлем, но парень отчаянно замычал и замотал головой.

 — Удар нанесен по затылку, — поспешил объяснить Костя,— кровь склеила шлем и волосы.

   Лекарь озабоченно задумался, потом достал портновские ножницы из чемоданчика. Толстая плотная кожа шлемофона плохо им поддавалась.  Ему по очереди помогали эсэсовцы. Лицо  у Сергея покрылось капельками пота, от боли он скрипел зубами,  но даже не попытался вырваться из рук своих мучителей. Лисовский отвернулся.

Шлем разрезали, но он не снимался. Попытались силой оторвать его от волос, но струей хлынула кровь. Лица эсэсовцев перекосились, и некоторые поспешно отошли.  Пульверизатором фельдшер накачал под шлем перекись водорода, и снова желваки заходили на Сережкиных скулах. Число зрителей сразу резко уменьшилось. Груздев намертво вцепился в подлокотники, ему показалось, что вместе со шлемом заживо сдирают кожу с головы. Из горла рвался отчаянный крик, и огромным напряжением воли он его сдерживал.

   Костя стоял рядом ни жив, ни мертв, придерживая рукой подрагивающее плечо друга. Мельком глянул на воспаленную рану и торопливо отвел глаза. Слышал, как фельдшер вполголоса сказал штандартенфюреру, что опасается пролома черепа и поражается выдержке и самообладанию юноши.

 — Ограничьтесь перевязкой, — властно потребовал старик. — Я его сам доставлю в госпиталь.

   Отозвал Костю в сторону и проговорил:

 — Ваш брат...

 — Гюнтер Зоммер, — с трудом припомнил тот свою немецкую фамилию и имя Сергея, проставленные в трофейных документах.

 — ...Гюнтер Зоммер проявил себя смелым и мужественным борцом за великую Германию. При встрече я рад буду сообщить фюреру о героических подвигах вашего брата. И вы...

 — Герберт Зоммер!

 — ...Герберт Зоммер, в трудных условиях показали себя верным солдатом нашей партии. Хайль Гитлер!

 — Хайль... — растерянно приподнял руку Лисовский и охнул от боли.

 — Берите пример с Гюнтера, — коснулся немец его плеча.  Он мужественно переносит боль и страдания.

   Чалмой забелела и Сережкина голова, когда фельдшер закончил перевязку. Парень побоялся подняться и решил передохнуть в кресле. А лекарь тем временем разрезал самодельные бинты на Костиной руке и остался доволен состоянием раны. Заметил, что она не внушает ему серьезных опасений, а за две-три недели госпитального лечения полностью затянется. Кровоподтек под глазом сам собою пройдет.

   Костю встревожило упоминание о госпитале. Они, как пить дать, погорят на какой-нибудь мелочи. А если встретятся берлинские знакомые Зоммеров, или родственники приедут?! Нет, появление родственников исключено, они, по документам, живут далеко, в небольшом городишке земли Вюртемберг-Баден. Счастье, что старик нисколько не сомневается в их арийском происхождении, невольно и других заставит в него поверить. Важно выиграть время.

   Штандартенфюрер вышел с командиром эсэсовского отряда, и солдаты расположились вольготней. Громче заговорили, закурили. Табачный дым клубами пополз по залу. Сергей взглядом обвел курящих немцев и невольно сглотнул слюну. Кто-то из эсэсовцев заметил его ищущий взгляд, подошел, подал пачку сигарет и зажигалку:

 — Это вам подарок.

   Груздев коротко кивнул и с наслаждением затянулся. Немцы, мебель, камин окутались оранжевым туманом, куда-то поплыли, слюной переполнился рот, затошнило. Новая глубокая затяжка, и цветная пелена потоньшела, посерела. Он и не заметил, с какой тревогой следит за ним лейтенант, и как легко тот откинулся в кресле, когда убедился, что Сергей по-немецки держит сигарету — указательным и большим пальцами. Вскоре парней пригласили к столу. Шлепая босыми ногами, они прошли анфиладой комнат. Обедали в небольшой, когда-то уютной столовой. Теперь в ней сыро, пыльно и запущено. Костю и Сергея ожидали штандартенфюрер и командир отряда. Они разом глянули на их босые ноги, и эсэсовский офицер, рыжий детина с белесыми глазами, коротко бросил солдату:

 — Найди обувь, — и повернулся к парням: — Мы пока не имеем возможности вас переодеть...

 — Не извиняйся, Хензеляйт, — прервал его штандартенфюрер.— Мы на тебя не в обиде...

   Ели молча. Костя обеспокоенно поглядывал на Сергея, как он управляется с вилкой, ножом, рюмкой. Земляк оказался на высоте. Он присматривался к немцам, перенимал их движения, брал то блюдо и столько, сколько они клали себе на тарелки. При походной сервировке он недурно вышел из положения. Французский коньяк из толстой пузатой бутылки, священнодействуя, разливал Хензеляйт.

 — Прозит!

   Первую рюмочку Сергей по привычке разом опрокинул в рот. Закусил, присмотрелся, а немцы тянут коньяк капельками. Попробовал, не понравилось, и он решительно отставил хрустальный наперсток.

 — Правильно, — одобрил штандартенфюрер. — Истинный ариец всегда трезв. Только славянские недочеловеки да французские выродки питают чрезмерное пристрастие к алкоголю.

   Костя не понял, сыт он или голоден, когда поднялся из-за стола. Кусок в горло не лезет в такой компании. Сергею проще, не понимает языка, да и молчуном  по необходимости заделался, а ему приходится каждое слово на десять ладов перевернуть, прежде чем высказать его. Хензеляйт приглашает на спектакль, после которого они почувствуют себя отмщенными. В его устах приглашение прозвучало зловеще. Лисовский имел возможность убедиться, каковы развлечения эсэсовцев, когда побывал в освобожденном советскими войсками концлагере Майданек под Люблином. И пока обувал сапоги с узкими голенищами, которые ему преподнесли, лихорадочно искал повод уклониться от участия в затеянном черномундирниками зрелище.

   Сергей быстро натянул разношенные бахилы и недоумевал, почему Костя долго с обувью копается. А тот не знал, как предупредить друга о предстоящем испытании, словцом с ним перемолвиться. Но немцы терпеливо ждали, и пришлось идти в сопровождении эсэсовцев.

   Вышли из высокой двери на большое крыльцо, спустились по широкой лестнице. Тут-то парни и разглядели место, куда их привезли аковцы. От массивных каменных ворот тянутся к замку вековые вязы, над крепостным рвом повис горбатый мост, а за ним высится строгий дворец с гербом над парадным подъездом и остроконечной башенкой с часами. Вокруг большой овальной клумбы, поросшей сорняками, бронетранспортеры с тяжелыми пулеметами, мотоциклы с колясками. У Лисовского сердце замерло, когда он увидел пятерых поляков со связанными руками у крепостного рва. Сергей вопросительно уставился на лейтенанта и, заметив, как подергиваются уголки его губ, — все понял. Придвинулся к нему, плечом коснулся плеча. А Костя слушал,  как эсэсовец докладывал штандартенфюреру, что карательная экспедиция против вооруженных бандитов...

 — Не будет крестоносец плевать нам в лицо,

   Детей наших онемечивать...

  — строго и грозно пели обреченные  пленники.  Костя от бабушки знал слова стихотворения поэтессы Марии  Конопницкой, ставшего вторым гимном польского народа.

 — Заткните им глотку! — завопил взбешенный Хензеляйт, но поляки продолжали песню, — Огонь! Огонь! — подал он команду.

   Беспорядочно, словно испуганные сороки, застрекотали автоматы. Четверо упали, а пятый, в курточке и ярком клетчатом шарфе задыхаясь, поднял окровавленное лицо и из последних сил крикнул:

 - Hex жие Ржеч Посполита!

   Хензеляйт в упор разрядил «вальтер», перепоясав свою жертву пулями от левого плеча к правому бедру. Сергей резко рванул к себе Костю, когда тот, побелев, как известка, хотел ринуться на палача. Груздев до боли сжал руку Лисовского, как бы приказывая не поддаваться гневному порыву.

   К ним шагнул невозмутимый штандартенфюрер и назидательно изрек:

 — Dura lex sed lex! — и тут же с латыни перевел на немецкий. — Закон суров, но закон!

   Подошли два вездехода с пулеметами на месте ветровых стекол. Рядом с водителями — эсэсовцы. В первую машину сели штандартенфюрер и Хензеляйт, во вторую — Сергей и Костя. Груздев внезапно тронул лейтенанта за колено и взглядом показал на поляка в куцем пальтишке с карабином через плечо. Лисовский узнал конвоира, который вчерашним днем вел их в подвал и разрезал веревки на руках. Они встретились глазами и предатель угодливо поклонился. Лисовский поспешно отвернулся, сообразив, кому они обязаны спасением, и гадливо передернулся.

Выехали на открытый пригорок и остановились. Из вездехода выскочил Хензеляйт. Что-то сказал штандартенфюреру, отошел от машины и махнул рукой с зажатым в ней носовым платком. Над замком полыхнули, вьюнами заметались багрово-белые молнии. Тяжелый взрыв подбросил над дворцом крышу с остроконечной башенкой, на глыбы разметал вековые монолитные стены. Выше облаков поднялся дымно-огненный столб...

Этап четвертый

Гертруда □ Несостоявшаяся дуэль □ Именем фюрера... □ Крушение □ Расклейщики листовок □ Берлинские катакомбы □ «Не стреляйте, я — русский!...

С грохотом и лязгом, взбаламутив бархатную тишину октябрьской ночи, машины остановились у полосатого шлагбаума. Вспыхнул прожектор, и бронетранспортеры с масляными подтеками, стальными заплатами на крутых боках, со стволами крупнокалиберных пулеметов плоскими тенями распластались по земле. Из караулки появился унтершарфюрер в перетянутой портупеей шинели, пилотке, брюках на выпуск. Он подошел к переднему вездеходу, обменялся с Хензеляйтом несколькими словами, проворно отскочил и замер — локти чуть в сторону, кисти рук прижаты к туловищу.

  Шлагбаум поднялся. Вездеходы проскочили под ним, а бронетранспортеры остались на месте. По узкой асфальтированной дорожке машины добрались до двухэтажного дома. С высокого крыльца торопливо сбежал немец в белом халате и, выбросив руку в фашистском приветствии, пролаял рапорт. Костя понял, что их привезли в госпиталь для выздоравливающих офицеров танковой армии СС.

   Штандартенфюрер, ничуть не утомленный дальней дорогой, бодро подошел к парням:

 — Подлечитесь и отдохните в госпитале. Вы это заслужили. Я не прощаюсь с вами, скоро увидимся. Хайль Гитлер!

   Проводили взглядами громыхающую кавалькаду и вслед за немцем поднялись в дом. Сергея знобило, голова раскалывалась от мучительной боли. Он чуть не вскрикивал при каждом неловком движении. Откуда-то издалека, словно сквозь пробковую стену, доносились возбужденные голоса врача и Кости. Они о чем-то сердито спорили.

Из боковой двери появилась молоденькая немка в сверкающем белизной, халатике и кокетливой накрахмаленной косынке на светлых волосах. Она приветливо улыбнулась, выслушала врача и повела парней за собой. Чистенький, будто вылизанный коридор, синие ночные лампочки, черные маскировочные шторы на окнах, разрисованный. линолеум на полу. Сергей щурился на непривычный электрический свет. Отвык, чаще сталкивался с коптилками, лучинами, реже — со свечами. Богато живут, сволочи, — злобой всплеснулась мысль. Людей в темноту загнали, сами к свету лезут.

В предванной комнате немка ждала, пока парни стянут с себя грязную рвань. Они стеснялись, а ей, похоже, байдужи. Похохатывает, долдонит по-своему. Костя отвечает, а Сережке обидно, что ни слова не поймет. Привела старика в потрепанной солдатской форме, тот собрал шмутье и унес. Сестра перевязала Лисовскому руку клеенкой поверх бинта, а на Сережкину чалму осторожно натянула просторную резиновую шапочку. Шутя пощекотала парня под подбородком, как поросенка. В ее серых смешливых глазах вспыхнул огонек, и Груздев торопливо полез в ванну.

   Костю немка вымыла первым. Как тот ни упирался, она намылила ему голову, тщательно промыла волосы, жесткой губкой терла шею, руки, спину, грудь. Сергей рассмеялся, когда лейтенант после напрасных попыток оттолкнуть сестру вдвое сложился в ванне и, казалось, перестал дышать. За себя Груздев не беспокоился. Знал по костромскому госпиталю, что сестры и нянечки купают тяжелобольных, да тех, у кого руки и туловище закованы в гипсовый панцирь.

   Одели новое, пахнущее свежестью белье, пижамы, сунули ноги в мягкие больничные туфли и поплелись за сестрой. Ввела их в комнату, задернула на окне плотные темные шторы и включила свет. У стен — две кровати с белоснежными перинами, на спинках — ночные рубашки, у окна — стол, в углу — зеркальный шифоньер.

 — Спокойной ночи! — сказала она и улыбнулась Сергею.

 — Спокойной ночи! — отозвался Костя. — Гертруда, закрой дверь!

 — Игривая девка! — прошептал Сергей другу, едва за немкой закрылась дверь, и пожаловался: — Устал я, как собака!

 — Тс-с! — остановил его Лисовский. — Как бы не подслушали! Пижаму складывай аккуратней, белье…

 — Чё я нагишом спать лягу?!

 — В ночной рубашке... Одежду складывай в том порядке, в каком утром будешь надевать.

 — Порядки, — пробурчал  Сергей, — фрицевские...  Ты  о  чем с фрицем спорил?

 — В разные палаты нас определил. Мол, штандартенфюрер приказал устроить со всеми удобствами. А я ответил, что не привык с братом разлучаться.

   Сергей еле добрался до постели, полусонным разделся, с отвращением натянул ночную рубашку, долго манежился с периной. Пышная, неудобная, она сползала на пол, оголяя тело. А в комнате прохладно, опять начался озноб. Притиснул перину коленом к стене и незаметно для себя уснул. Спал крепко, без сновидений, но ночью чувствовал, как в затылке, под повязкой, тлеет тупая, ноющая боль.

   Разбудили ласковые прикосновения к лицу. Спросонья показалось, что на краешке  кровати сидит мать... — Она — сурова на вид, не выказывает открыто своей любви к сынам, хотя души в них не чает. Одиннадцати лет провалился Сережка в полынью, еле живым на лед выкарабкался. И слег в сильном жару. Как-то ночью проснулся, будто из бездонного колодца выцарапался, а на лицо теплые капли падают. Мать его оплакивала, а он на поправку пошел...

   И сейчас померещилось, вот-вот закапают слезы, а его поцеловали, словно мазнули по щеке там, где шрам, влажной теплой кисточкой. Открыл глаза — Гертруда. Засмеялась — и к Косте. Тронула его за плечо, поднимайся, мол.

   К хирургу попали после завтрака. Груздев увидел блестящие, никелем покрытые инструменты, шприцы с длинными и короткими иглами и пал духом. Обессилев, опустился на табуретку и морозливо поежился под прикосновением врача. У крепко сбитого немца сильные руки. Из-под белоснежного халата выглядывает ненавистный черный мундир со змеящимися молниями в правой петлице и золотыми кубиками в левой. От Кости Сергей знал, что золотые кубики носят офицеры СС, а серебряные — унтер-офицеры.

   Бинты врач снял быстро, а последний слой, присохший к ране, сорвал резким движением. Теплой струйкой потекла кровь по ложбинке вдоль спины, и Сергей качнулся на табурете. Хирург невесть от чего хохотнул, обработал рану спиртом, велел сестре отвести парня в рентгеновский кабинет. Через полчаса, посмотрев мокрую пленку, сказал Косте:

 — Ваш брат родился с серебром во рту. Не вижу ни трещин, ни пролома. А при таком ударе возможен перелом основания черепа. Легко отделался, обошлось даже без серьезного сотрясения мозга.

   Выбрил волосы вокруг, раны, без обезболивания сшил края рассеченной кожи, перебинтовал. Сергей громко сопел, скрежетал зубами и чувствовал, как взмокло нижнее белье.

   Вышли от хирурга и наткнулись на Гертруду, поджидавшую их после дежурства. В спортивной курточке, короткой юбчонке, по плечам волнистые светлые волосы. Заметил ее Сергей и мучительно, аж белыми пятнышками выступили конопушки, покраснел. У Кости шевельнулась зависть к удачливому другу. Шевельнулась и тихонько улеглась, едва он вспомнил про Ольгу.

 — Фройляйн, — галантно попросил он,— проведите нас по саду, покажите местные достопримечательности.

 — С удовольствием, — рассмеялась она и неожиданно спросила: — Я не нравлюсь вашему брату, у него невеста?

 — Н-нет, — опешил Лисовский. — Насколько я знаю, у него нет невесты. Он болен, потому и невнимателен.

 — Плохо же вы знаете своего брата! — и девушка подхватила парней под руки.

Сергея поразила запущенная, краса старого сада, в тени которого прятались одноэтажные коттеджи, затейливые веранды, увитые диким виноградом и плющом, чьи огненно-красные листья охотно подхватывал ветерок и подолгу кружил в воздухе. Заброшенный фонтан и подернутый ряской пруд, укрывшийся под разросшимися ясенями и кленами. От просторного зеленого газона лучами расходились аллеи столетних деревьев.

   Костя болтал с Гертрудой, а Груздев осматривался и мрачнел. Исчезала надежда бежать отсюда. Вышки с пулеметами и прожекторами, замаскированные дзоты, ряды колючей проволоки, шипы спиралей Бруно подстерегали в траве. Пожалуй, такая охрана для раненых танкистов необычна. Тут или что-то скрывается, или когда-то таилось, а госпиталю по наследству досталось. Сколько прошли, а ни одной лазейки не засек. Побег отпадает. А через ворота? Там контрольный пост. Мигом застопорят. Куда их завез старый хрыч? Похоже, фронтом и близко не пахнет. На карту бы взглянуть...

   Он мягко, но решительно высвободил локоть из горячих пальцев девушки и свернул на полянку, где заметил широкий пень. Взглянул на его срез: слегка вытянутые круги, значит росло лиственное дерево. Машинально определил стороны света и усмехнулся. Солнце в зените, тут и дурак маху не даст, сумеет определиться на местности. Из любопытства стал пересчитывать концентрические круги, но сбился со счету. Да и так видно, что дерево появилось на свет гораздо раньше его деда.

 — Почему он на меня не обращает внимания? — с обескураживающей прямотой спросила Гертруда и присела к Сергею на пень. Я страшная, да?!

   Костя растерянно пожал плечами. Он ее не понимал. То ли инфантильность детской  непосредственностью  у нее прорывается, то ли её бесстыдная прямота -результат пребывания в союзе немецких девушек, гитлеровском «бунддейкермедхене».

Из ближней аллеи вывалилось пятеро немцев. Двое в военной форме, трое в больничной одежде. Лица разгоряченные, раскрасневшиеся, громкий разговор, вольная походка. Едва заметили парней и девушку, смолкли, невольно подтянулись. Но ненадолго. Проходили мимо, и коренастый танкист в фуражке с золотым офицерским кантом, в двубортном темном мундире, брюках навыпуск пьяно качнулся и задиристо проговорил:

 — Труда старыми вояками пренебрегает, с сосунками путается.

 — Ха-ха, — игриво рассмеялся белокурый синеглазый блондин с серебряным черепом в петлице. — Труде невинность подавай, а сама в колыбели ее лишилась. Знаю баварок. Под венец идут, за юбкой десяток ребятишек тянут...

 — Ха-ха-ха...

 — Ганс, ты неподражаем!

   Сергей вслушивался в непонятный разговор и пытался уловить хотя бы одно слово из тех, что зубрил по отцовскому настоянию. Но тщетно. Ему не нравился развязный тон немцев, их наглый смех. Вопросительно глянул на девушку и поразился красным пятнам, что расползлись по ее лицу и шее. У Кости от бешенства прыгают губы, сами собой сжимаются и разжимаются кулаки.

   Груздев неторопливо поднялся, внезапным прыжком оказался перед немцем и тычком, без размаха, ударил блондина кулаком в подбородок. Ганс крутанулся, пытаясь удержаться на ногах, и упал на траву. Его приятели застыли от неожиданности, но сразу опомнились и двинулись на парней: Костя встал рядом с Сергеем и приготовился к драке. Но коренастый танкист выскочил вперед и раскинул руки.

 — Хальт! — жестко крикнул он и помог подняться блондину.— Мы с тобой сами виноваты, Ганс. Привыкли со славянками не церемониться и на немецких девушек перенесли хамское отношейие.

   Ганс пощупал подбородок, сплюнул розовую слюну, и его глаза загорелись жгучей ненавистью. Он что-то сказал танкисту, тот отрицательно качнул головой:

 — Я тебе тут не помощник. Предлагаю испытанный метод разрешения мужских споров — дуэль. Оскорбление смывают кровью, а не рапортами начальству... Ты не возражаешь против дуэли? Нет! А вы, фюреры гитлерюгенда?..

   Костя озадаченно молчал. Дуэль в середине двадцатого века в центре Европы?! Уму непостижимо! Русский против немца! Счастье, что они не подозревают о скрытой иронии случая, который для забавы подбросила старая выдумщица — судьба... А решение надо принимать. У коренастого танкиста на лице появилось брезгливое выражение. Пришлось мимикой показывать Сергею, что его вызывают на дуэль. Сперва сделал выпад воображаемой рапирой. Груздев, приготовившийся к драке, с веселым недоумением вытаращился на Костины маневры. Тогда Лисовский выставил руку с вытянутым указательным пальцем и прицелился в блондина. Несколько увлекся и чуть, как в детстве, не завопил: «Пу-у!» — да вовремя спохватился. И немцы удивленно вылупились на непонятные им манипуляции. Сергей однако понял друга, и злорадная улыбка скользнула по губам.

 — Мой брат выбирает пистолет... Он контужен в Варшаве и потому плохо слышит и не говорит. Прошу его извинить...

 — Хорошо, — отозвался танкист, озадаченно поглядывая на Сергея.— Несчастный случай можно объяснить неосторожным обращением с оружием. Позднее договоримся об условиях дуэли, камрады. Понадоблюсь — спросите Отто Занднера.

   Немцы церемонно откланялись и, заметно протрезвевшие,  ушли. Гертруда, побледневшая, с полиловевшими от переживаний губами молча кинулась Сергею на шею, крепко его поцеловала и поспешно, без оглядки, убежала. Парень проводил ее растерянным взглядом, сел на пень и закурил.

 — С придурью девка, чокнутая...

 — И все-таки из-за этой девки ты будешь драться на дуэли, — философски заметил Лисовский, присаживаясь к Сергею.

— Из-за нее ли, черта, дьявола, я готов всех фрицев перестрелять,— медленно, с расстановкой проговорил Сергей и спросил: — Чё они трепали, раз у Трудки по физии мадежи расплылись?

   Выслушав, искренне пожалел:

 — Не знал, а то бы я и второму врезал! Варнаки,  над своими девками изголяются.

 —О чем болтаешь? Тебе стреляться, а ты...

 — Пулю меж глаз, и весь сказ. Пусть пистолет дадут, пристрелять надо.

 — Малахольный ты, Сережка. И сердце у тебя не ёкает?

 — Што ему ёкать? Чай не лошадиная селезенка. Под Ленинградом отъёкалось... Танкисты из пистолета стреляют хреново, к пушкам да пулеметам привыкли... Не майся, лейтенант, я этого фрица в два счета уложу.

- Поговори с тобой, — безнадежно махнул рукой Костя. — Хоть запомни, немцы из пистолета стреляют с упором на левую руку.

 — Правда!— удивился Сергей. — Самому-то некогда было в бою приглядываться. Навскидку проще, но ничё, и с руки привыкну.

   После сытного обеда долго спали. Сергей проснулся и не мог понять своего состояния. Необыкновенная легкость в теле, ясность мысли, исчез туман, застилающий глаза, в висках не стучат молотки. Сунулся рукой к зудящему затылку и отдернул ее. Повязка, а под ней боль сохраняется... Ха, дуэль! И придумают же фрицы, свой в своего пуляет. Какие они ему свои? Попадется Ганс на мушку, узнает, почем фунт лиха!

   Только поднялись, стук в дверь. На пороге появился толстый немец в мундире, в форменной фуражке на круглой, как арбуз, голове.

 — Хайль Гитлер!

 — Хайль! — нехотя протянул Костя и покосился на Сергея, который повернулся к посетителю спиной, словно и голосов не слышит.

 — Партайгеноссе! — приподнято произнес толстяк. — В девятнадцать часов вас просят прибыть для очень торжественной церемонии. Форма одежды парадная...

Он отступил в сторону и два солдата внесли комплекты танкистского обмундирования.

 — Я рад случаю заранее вас поздравить, партайгеноссе, — таинственно улыбнулся толстяк. — Хайль Гитлер!

 — Обалдеть можно, — полез в затылок Сергей, но отдернул руку.— За кого они нас принимают? Не в жилу мне эта канитель.

 — Как бы нам поперек горла эти почести не стали, — волнуясь, зашагал по комнате Лисовский. — Спросят наши, как мы боролись с немецко-фашистскими захватчиками, что ответим? Коньяки с эсэсовцами распивали, на мягких перинах нежились, с немками целовались, на дуэлях стрелялись...

 - Чё ахинею порешь! — рассвирепел Сергей. — Не помирай раньше положенного времени!

 — Не кипятись, Сережка! Тошно мне, потому и несу напраслину.

   Оделись, по очереди тоскливо посмотрелись в зеркало. Вылитые эсэсовцы! Черные мундиры без знаков различия, зато с молниями в петлицах и шевронами с надписью «Герман Геринг» на рукавах. Прикинули, с какой стороны подвесить кортики в позолоченных ножнах с гравировкой по рукояти.

 — Чё нас выряжают, как женихов?! — недоумевал Сергей и, вытащив кортик из ножен, пальцем провел по лезвию. — Тупой, верхом до Иркутска свободно доедешь... До Иркутска!— растерянно повторил он. — До Иркутска...

   Костя заметил повлажневшие Сережкины глаза и поспешно отвернулся к зеркалу. Потрогал синяк, подумал машинально, что не мешало бы его припудрить. И обозлился на дурацкие мысли, бесцеремонно хозяйничающие в голове. Для кого наряжаться, зачем наводить на себя лоск?

   В просторном помещении около сотни офицеров в парадных мундирах, при орденах и медалях, с золотыми значками за ранения и серебряными за участие в рукопашных схватках, с нашивками на рукавах за подбитые танки разбились на группы и вполголоса разговаривали. Пришедших последними встретили сдержанно и без любопытства. Холодной отчужденностью веяло от танкистов, не принявших в свое общество чужаков из «гитлерюгенда» Сергей и Костя одиноко стояли у стены, и негромкие шутки, тихий смех огибали их стороной. Им едва заметно кивнул Отто Занднер, а Ганс инстинктивно потрогал взбугренный подбородок и зло сверкнул взглядом. — Ахтунг! Внимание! Смирно-о!

   Огнями вспыхнула люстра, и офицеры вытянулись. В дверях показался танкистский генерал и штандартенфюрер с небольшой свитой. Немцы по команде выстроились тесным квадратом. Генерал, упитанный, с багровым лицом, гаркнул во всю глотку:

 — Хайль Гитлер, камрады! Рад встрече с боевыми друзьями!..

   Сергей с любопытством разглядывал фашистского генерала. Мундир зеленовато-серого цвета с красным высоким стоячим воротником, подпирающим толстые складки на шее, топорщится на животе, витые серебром погоны прилегли к широким плечам, в узкие брюки со штрипками едва вмещаются жирные ляжки, лакированные ботинки на резинках напоминакгг по размерам разношенные чуни. А голосище как у дьякона.    Рявкнул, на люстре подвески хрустальные звякнули.

   Не узнать и их знакомца. В черном эсэсовском мундире, при полном параде. Лицо, как у хорька, носом поводит, глазами сверлит. С головы не снимает белоснежную повязку, форсит, цену себе набивает.

  — Я рад приветствовать юных друзей штандартенфюрера Пауля Бломерта! Они героически сражались в Варшаве, сумели перехитрить бандитов и чудом спаслись из их рук, навели страх на лесных партизан...

   Начинается! — с тоской подумал Лисовский, чувствуя на себе уважительные взгляды танкистов. — К чему он ведет? Лейтенант привык видеть немцев на расстоянии, то ли торопливо разбегающимися запятыми на земле при бомбежке, то ли черными силуэтами в кабинах самолетов, то ли ко всему равнодушными пленными. Нынешнее близкое соседство выводило из равновесия. Соседство?! Он равный с равными, свой среди своих, а сегодня даже в центре внимания. Он чувствовал, что не выдержит чудовищного нервного напряжения, сорвется...

 — Гюнтер Зоммер!

   Костя опомнился, тронул Сергея за руку. Тот непонимающе уставился на него. Наступило минутное замешательство, в зале кто-то хохотнул.

 — Над увечьями храброго воина может  смеяться только трус! — сдержанно заметил штандартенфюрер и что-то шепнул генералу.

 — Герберт Зоммер!

   Лисовский шагнул и увлек за собой Сергея. Высокие, статные, с белыми повязками на ранах они замерли перед строем, в центре квадрата. Груздев, не догадываясь, что должно произойти, подобрался, стоял с непроницаемым лицом, плотно сжав губы, с рубинопылающим шрамом на щеке.

 — Именем фюрера награждаю Гюнтера Зоммера Железным крестом! — провозгласил генерал и натренированным движением прикрепил орден к мундиру.

 - Именем фюрера награждаю Герберта Зоммера крестом «За военные заслуги» с мечами…

   Сергей потерянно смотрел на красную орденскую ленточку. У Кости на шее расплылись розовые пятна. Он не ожидал такого поворота событий.

 — Камрады! Поприветствуем новых кавалеров  боевых орденов!

 - Зиг хайль!

 — Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! — от громогласного крика зазвенели подвески на люстре.

   Генерал и штандартенфюрер обняли парней, потом взяли их под руки и встали рядом. Откуда-то выскочил юркий человечек, ослепил вспышкой блица и сфотографировал.

   В столовой, украшенной живыми цветами, офицеров ожидали богато сервированные столы. Но Сергея, любителя плотно поесть, на этот раз не радовало обилие вкусных блюд, разнообразие французских, итальянских, венгерских и немецких вин и коньяков. Парни сидели между генералом и штандартенфюрером за отдельным столиком. Их  растерянность и сдержанность немцы расценили, как выражение радости, большого душевного волнения и скромности. Отовсюду смотрели дружелюбные лица: их признали за своих боевых товарищей, приняли в привилегированную эсэсовскую семью.

 — Прозит! Прозит! — поднимались и опустошались рюмки и фужеры с коньяком, ромом, водкой, рейнвейном, шампанским.

   Высокое начальство не задержалось. Генерал выпил два фужера рома, штандартенфюрер едва пригубил рюмочку с коньяком.

 — Я разговаривал по телефону с рейхсюгендфюрером,— перед уходом сообщил Косте Бломерт. — Ему доложили о вашей героической гибели в Варшаве. Я объяснил, как вы воскресли. Он поздравляет вас и ждет. Я закончу дела, и вместе выедем в Берлин.

Знал бы он, что творилось в душе его «юного друга»! В Берлин попасть сама по себе страшная напасть, а предстоящая встреча с неведомым благожелателем братьев Зоммеров — настоящая катастрофа. Легче в пике войти и в землю на форсаже врезаться! И Сережке муторно. Горе с ним! Ковыряет бифштекс вилкой, когда его ножом нужно разрезать. Хоть танкисты пьяны, внимания не обращают, да и сами уже не различают, что и чем каждый из них ест. Боже, Гертруда появилась, и не одна. Шелковое платье с блестками, лакированные туфли, замысловатая прическа...

 — Добрый вечер! — сдержанно поздоровалась с Костей и сияющим взглядом к Сергею.     — Поздравляю, Гюнтер!

   По-свойски чмокнула его в щеку, где шрам, пододвинула стул к его стулу, ногой прижалась к ноге. Костя усмехнулся про себя. Узнай Гертруда, кто они на caмом деле, веревку бы для петли сама намылила. Призналась ведь в разговоре, что боится и ненавидит русских Иванов, а если они придут, будет стрелять.

 — Камрады! — к столику подошли утренние знакомцы. Впереди Отто Занднер с фужером шампанского. — Камрады! Ганс, я, да и все мы, приносим глубокие извинения за глупый инцидент. И вы нас простите, фройляйн!

   Обострять отношения не имело смысла.

 — Вы храбрые вояки, и я буду рад числить вас среди своих друзей. Выпьем за фронтовую дружбу и товарищество! Прозит!

   Костя удивленно наблюдал, как пьют немцы. Начали с рюмок, кончают фужерами. Кое-кто, опьянев, тянет прямо из горлышка бутылки. Шум, гам, звон бьющейся посуды. И вдруг, как по команде, смолкла разноголосица. На стул влез Отто, тронул клавиши аккордеона, растянул меха, и грянула песня, жесткая, угластая, с металлическим привкусом:

 — И коль пробьет наш смертный час,

   Судьба нам скажет — стоп!

   Здесь, в танке, многие из нас

   Найдут стальной свой гроб...

 Гертруда ни на шаг не отходила от Сергея. Пришлось, чтобы поговорить, отправиться в туалет. Сергей задержался у зеркала, рассматривая Железный крест, и заметно потускнел.

 — Здорово! — натянуто пошутил Костя. — Два русских дурня обмывают фашистские ордена.

 — Че рыпаешься! — тоскливо вздохнул Груздев. — Узнают ребята, скажут: скурвились подонки!..

   Бломерт нагрянул неожиданно. Парни находились в тире, где каждое утро упражнялись в стрельбе. В дальнем, огороженном стеной углу парка толпились выздоравливающие офицеры, со дня на день ожидавшие отправки на фронт. Отвлекаясь от мрачных мыслей о недалеком будущем, они азартно стреляли, ревниво следя за успехами друг друга. Соперничество возбуждала и феноменальная меткость - Гюнтера Зоммера. Сперва пытались перещеголять, но вскоре вынужденно признали его превосходство.

   Сергей сошелся с Отто Заиднером, хорошим, но азартным стрелком. Танкиста губило нетерпение, потому он и восхищался хладнокровием Груздева. Он подарил парням по «восьмерке» (так немцы называли пистолет «вальтер»). Сержант заставил Костю набивать руку в стрельбе, стараться не выпускать пули из черного круга мишени.

   В один из дней в тир прибежал солдат по приказанию Бломерта. Парни распрощались с танкистами, поняв, что им не придется большее ними встретиться.

У подъезда стоял черный «мерседес». Штандартенфюрера они нашли в кабинете начальника госпиталя. Бломерт коротко сказал:

 — Лечение кончилось. Переодевайтесь, и едем.

   В танкистской форме, блестящих плащах, фуражках, надвинутых на глаза, парни сели в машину, Сергей рядом с водителем, Костя с Бломертом на заднем сидении. Груздеву шофер подал автомат и три запасных рожка. Оружие тот положил на колени, а магазины сунул в карман.

   Машина разворачивалась, когда Сергей увидел Гертруду. Она спешила, но остановилась, поняв, что опоздала. Стояла, прижав кулачки к груди, с рассыпавшимися по плечам волосами. Он тронул шофера за плечо и пока тот соображал, что к чему, на ходу выскочил из «мерседеса» и подбежал к девушке. Поцеловал, провел кончиками пальцев по заплаканному лицу и вернулся.

 — Гюнтер времени даром не терял, — резюмировал Бломерт, видимо, не рассердившийся на самовольный поступок парня. — Мне нравятся его всеядность и универсализм. Такие, как он, приведут немецкий народ к победе национал-социалистских идей во всем мире... А в тебе слишком развит интеллектуализм. От него и робость, и неуверенность в своих силах. Ты пока ведомый. Вытравляй, Герберт, эту заразу из своей души. Скольких она уже сгубила! Не жди, пока к тебе применят радикальные методы лечения...

   За шлагбаумом «мерседес» окружила стая мотоциклистов. Лисовский покосился на соседа. Кто он? Пытался разузнать у Отто, но тот помрачнел и сказал, что не знает. Посоветовал Косте ни у кого не допытываться о штандартенфюрере во избежание неприятностей. Даже в машине не позволяет себе расслабиться, головой не поведет. В ногах зажат вместительный портфель из красной кожи.

   У Сергея щемило сердце от расставания с Гертрудой. Попривык к ней. Хотя странно быть с человеком, языка которого не знаешь. О чем она ему рассказывала длинными осенними ночами, он так никогда и не узнает. Дядька Исак рассказывал побасенку, как многие народы затеяли башню до неба строить, с богом захотели сравняться, а тог осерчал и наслал на людей кару — разноязычие. По делам вору и мука, а за что он, Сергей Груздев, страдает?

   А по обеим сторонам шоссе осыпанные золотом, обласканные солнцем, пламенеют перелески. Мелькают разрозненные хутора, дробные полоски пашен, огородики, узкие дороги, обсаженные вековыми деревьями. Бломерт дремлет, не прикасаясь к спинке сидения, ногами зажимая портфель. Костя с трудом сдерживает зевоту, лупает глазами, не давая сомкнуться векам. В машине сумрачно от наглухо затянутых

шторками стекол.

   Сергей  заинтересованно следил за шофером, пожилым угрюмым эсэсовцем с серебряными кубиками в петлице, с грубым, словно из камня высеченным лицом. Парню хотелось знать последовательность его действий при вождении машины, назначение педалей и переключателей. В госпитале он частенько подходил к водителям, и те из уважения к Железному кресту показывали молчаливому увальню свои автомобили, разрешали порулить на них по кругу. Так он познакомился с управлением «опелями», «хорьхом», «майбахом», «порше». «Мерседес» встретился ему впервые, и Груздев старался запомнить правила его вождения.

   Ближе к вечеру от полей и перелесков волнами пополз белесый туман, заморосил мелкий дождик. При свете автомобильных фар дорога казалась облитой дымящимся льдом, и шофер снизил скорость, опасаясь, что «мерседес» занесет на крутом повороте и сбросит в кювет. Штандартенфюрер заметно нервничал. Поднял и поставил на колени портфель, заглянул в стекла и резко бросил водителю.

 — Быстрее, Франц!

   Беспокойно поводя головой, признался Косте:

 — Я люблю честный бой, когда встречаюсь с противником лицом к лицу. Нападать исподтишка — подлость, бандитизм...

   У Лисовского аж кулаки зачесались от беспардонного вранья. Неужели он принимает его за круглого идиота? Ведь знает, что Герберт побывал в Варшаве, видел, как расправлялись вооруженные до зубов эсэсовцы с беззащитными людьми. Или уж так заведено у фашистов: лгать друг другу, красивой фразой прикрывать свои кровавые дела? У самого не дрогнет рука пристрелить малолетнего ребенка, а говорит о честном бое!

 — Герберт, тебе нравятся стихи Ганса Поста? Нет?! Странно! Я не любитель поэзии, но Ганс — великий поэт. Он сказал, что мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль. Насколько тонко им подмечена основная мысль национал-социалистской идеологии! Мы отметаем мораль, как ненужный балласт, обременяющий человека. Не мир, но меч несем мы в своих руках...

   А Сергея занимали иные заботы. Сгущающиеся сумерки, плотнеющий туман, языками перехлестнувший дорогу, недалекий лес вселили в него надежду на избавление от немцев. Попытаться удрать? Восемь мотоциклов сопровождают «мерседес», на четырех колясках пулеметы установлены. Если пристрелить шофера, то машина или с откоса полетит, или в деревья врежется. Пока они с Костей очухаются после удара, их, как миленьких, сгребут эсэсовцы. По мотоциклистам стрелять бесполезно. Может, старого хрыча малая нужда прижмет, тогда лимузин остановится, тут и действовать им не возбраняется. Эх, сюда бы парочку гранат!..

   Привалился на правый бок и почувствовал, как в тело уперлась ручка канадского ножа. Выпрямился, передвинул ее чуть в сторону. Нож нашел случайно, в заброшенном каменном сарае с дверью, обитой листовым железом. На цементном полу валялись гильзы, снаряженные русские патроны, доски от разбитых винтовочных ящиков, а у стены, в деревянной пирамиде, торчал нож. Сергей ему обрадовался. В ШМАСе командир взвода, офицер-фронтовик, показывал курсантам, как метать канадский нож в цель, добивался точности броска. Груздев шутя освоил нехитрую науку. Костя сперва удивился необычной форме и тяжести находки. «Свинцом что ли его залили? — высказал предположение лейтенант. — Зачем он тебе нужен? Финка удобнее». Сергей молча метнул нож метров за пятнадцать в нарост на березе. Костя еле вытащил глубоко вошедшее в ствол лезвие. «Ну и штучка с ручкой!» — уважительно заметил он.

   Над машиной пронесся самолет. По звуку моторов Лисовский определил: «юнкерс» пошел на посадку. Штандартенфюрер перестал нервничать и замкнулся в обычной своей горделивой молчаливости. Нашел нужным сообщить:

 — Аэродром... Скоро Сохачев.

   По мосту пересекли реку, поднялись по крутой дороге к нависшим над берегом хмурым крышам. Сквозь частую сетку мелкого дождя виднелся распластанный, безмолвный город. В окнах ни огонька, на безлюдных улицах настороженные военные патрули. Темным, величаво-строгим силуэтом промелькнул старинный костел.

 — Высвободить бы десяток дивизий на фронте и стереть бандитов в порошок, — разразился ненавистью Бломерт. Видно, ему подействовал на нервы враждебный немцам город. — Подряд, не считаясь с полом и возрастом, мы должны ликвидировать славян. Иначе они уничтожат немцев.

   Пассажирские вагоны стояли в тупике, вдали от разбомбленного вокзала, в окружении сгоревших пакгаузов. «Мерседес», по-утячьи переваливаясь с боку на бок, осторожно пробирался по свеженастланному деревянному настилу. Остановился, и синим светом вспыхнул фонарик. Часовой разглядел машину, отступил в сторону и затаился в темноте.

 — Курт?!

 — Слушаю, штандартенфюрер!

 — Позаботься о моих друзьях. Позвонят из Берлина, переключи на гестапо.

    Курт, судя по погонам, носил эсэсовское звание капитана — гауптштурмфюрера. С жестким взглядом, собранный, подтянутый, он старательно выполнил приказ Бломерта. Когда поднимались в вагон, он предупредительно открыл дверь. И здесь безлюдье. Большие, плотно затянутые темно-синими шторами окна, неяркие лампочки под потолком и бра. В умывальной парни нашли чистые полотенца, мыло, платяную и обувную щетки. Смахнули с себя дорожную пыль, с удовольствием умылись после длительного и утомительного пути. Освеженные вышли и попали к накрытому столу.

   В купе, где после ужина их оставил Курт, диваны с высокими списками. Сергей удивленно огляделся и, не найди привычных полок, хотел, спросить у Кости, куда они подевались, но тот поспешно приложил палец  к губам. Груздев чуть не расхохотался, настолько его друг стал похож на плакатного немца, что предупреждал танкистов в эсэсовском госпитале: «Пст-т! Враг подслушивает!» Но осмотрелся и понял: Костя прав. Разговор легко услышать в соседних купе.

Неторопливо разделся, складывая одежду в том порядке, к которому, незаметно для себя, привык в госпитале. Тащит их за собой старый хрыч в Берлин, как цыган тощих кляч на живодерню. Вздохнул и улегся на диван, рассудив, что утро вечера мудренее.

   Проснулся от негромкого перестука вагонных колес, напомнившего тот первый недолгий переезд из Ачинска в Красноярск, куда с командой призывников ехал в школу младших авиационных специалистов. Поднялся со щемящим сердцем, сдвинул штору и взглянул в начинающийся день. Серый дождь, скелеты обнаженных деревьев, тусклая равнина и редкие фольварки. В полукилометре лошадь,  заляпанная грязью по самую репицу, никак не вытащит из глубокой колеи застрявшую повозку. То и дело у насыпи мелькают вышки с пулеметами и прожекторами. «Фрицы партизан боятся!» — эта мысль несколько утешила парня.

   Костя спит и губами причмокивает. Счастливец! Поди, родители, снятся. Ольга, сестренка. А ему не везет. И во сне с фрицами воюет, будто наяву они не осточертели. У-у, легок на помине! Черта только упомяни, и он тут как тут. И улыбается, хмырь болотный. Губы как у жабы, тонкие да синие, а под глазами багровые мешки фонарями светятся. Коньяк предлагает, самому, поди, не терпится согреть окаянную душу. Ну и отрава, а запах?! Бр-р...

 — Гутен морген! — послышался бодрый Костин голос и, не прикасаясь руками   к дивану, он спрыгнул на пол.

 — Гут, гут! — одобрительно отозвался штандартенфюрер. Лисовский проснулся, когда   Бломерт   вошел в купе, и вприщур наблюдал за обоими собеседниками. Чем больше говорил немец, тем непроницаемей становилось Сережкино лицо, только в глазах все чаще вспыхивали искорки ярости и ненависти. Удивился, что эсэсовец с утра принялся за коньяк. Никогда добропорядочный немец не позволит себе начать день со спиртного. Похоже, однако, Бломерт еще не ложился. Глаза воспаленные, лицо в склеротических прожилках, голос осип, пальцы, придерживающие рюмку за тонкую талию, подрагивают. Неужели  и в Сохачеве проводил карательную акцию? Отто Занднер, с недомолвками правда, проговорился однажды, какой кровавый душегуб их нынешний покровитель, сколько человеческих жизней на его черной совести.

   Костя слушал, как в пьяном откровении Бломерт хвастливо рассказывал Сережке о немецких укреплениях в Польше, которые остановят русское наступление, заставят Красную Армию топтаться на месте, терять живую силу и технику, пока оберкоманда вермахта не выберет момент, чтобы разгромить большевиков и навсегда отбросить их от границ рейха...

 — Отдыхайте, — проговорил Бломерт, и хмель исчез из его глаз. Взгляд прояснился, стал жестким и пытливым. — А я поработаю. В Берлине мне нужно сразу быть у рейхсфюрера с докладом.

   Он вышел, а Сергей, по-мальчишески высунув язык, сложил три пальца в дулю и показал ему вслед. Оделись, сходили умыться, в одиночестве позавтракали, а вернулись в купе, встали к окну. Вдали неровной зубчатой стеной высился лес, на острых пиках которого уютно, как птицы в гнездах, пристроились грязно-серые тучи. На телеграфных столбах мостились черные, нахохлившиеся вороны, казалось, промокшие до последнего перышка. Проскакивают дрезины с двумя-тремя солдатами, ужавшимися в потемневшие от дождя плащ-палатки, насыпью бредут окоченевшие от холода патрули…

   Костя прильнул к Сережкиному уху и прошептал одними губами:

 — К вечеру будем в Берлине.

 — Че скрытничаешь? Счас хоть заорись, никто и ухом не поведет. Вишь, как поезд стучит... А до Берлина еще добраться, надо. Мало ли што в дороге случается!

Костю успокаивает, а у самого кошки на сердце скребут. Разобрал автомат и увлекся его чисткой. Не шмайссер, другой системы! Новый, и патроны крупнее.    Бережно перебрал вороненые детали, докапываясь до смысла их взаимодействия. Неопределенностей Сергей не выносил, особенно в знании оружия. Заест оно в бою, не сумеешь на ходу, в считанные секунды, устранить неисправность, сгинешь ни за понюх табаку.

   Поезд увеличил скорость, и постук колес слился воедино. Костя листал страницы газеты «Фолькишер беобахтер», позавчерашний номер которой оставил Бломерт, и тоже терялся в догадках, что предпринять. С каждым пролетающим на восток телеграфным столбом уменьшалась надежда собственными силами вернуться к своим.

 — Надумал, что будем делать?

 — Милай че, да милай че, мил цалует горячо, — бесшабашно пропел Сергей чалдонскую частушку. — Не теряйся. Костя! Не удастся смыться, похерим нашего дружка с компаньонами. Куда дерево подрублено, туда и валится...

   Появился Курт и пригласил к обеду. За столом сидели шесть эсэсовских чинов. Встретили равнодушно, но отнеслись внимательно. Передавали Сергею и Косте судки и блюда, помогали накладывать на тарелки, подливали вино. Даже выпив, не разговорились, ограничиваясь односложными фразами. Костя поняли что о братьях Зоммер они наслышаны, относятся как к своим, но покровительственно. Те, кто поел, терцеливо ждали припозднившихся. Первым поднялся оберштурмбаннфюрер, следом вскочили остальные. Бломерт к обеду не вышел…

   Пока поезд хищно глотал бесконечные километры в стремительном беге на запад, Сергей прикорнул на диване. Костя без дела маялся в купе и жадно поглядывал на раскрытую пачку сигарет на столике. И закурил бы, да побаивался насмешек сержанта, которого сам без конца уговаривает отказаться от табака. Из внутреннего кармана мундира достал фотографию и еще раз вгляделся в снимок: он и Сережка, как пришибленные, при сверкающих новеньких крестах под руку стоят с танкистским генералом и Бломертом. На обратной стороне надпись: «В память о совместно пережитой смертельной опасности. Штандартенфюрер СС Пауль Бломерт».    Повертел, не решаясь порвать, и сунул обратно в карман. Сережка Гертруде подарил карточку, и Костя никак не решит, правильно ли поступил друг...

   Лисовский еле успел схватиться за ремень и удержаться на ногах, когда от страшного толчка с дивана слетел Груздев. От взрыва дрогнула земля, испуганно взвыл ошпаренный паровоз, повылетели стекла из окна. По вагону, ровно постукивая, словно прошлись иглой швейной машины. Сергей с силой дернул Костю к себе и свалил на пол. Там, где стоял лейтенант, на уровне груди с равными промежутками, будто по линейке, возникли пулевые отверстия, посыпалась деревянная крошка.

   Парни без фуражек и плащей на четвереньках выбрались из купе, скатились с подножки вагона и метнулись к канаве. Пальба усилилась, казалось, она велась со всех сторон. Сергей приподнял голову, хотел осмотреться, как у самого уха свистнула пуля. С невольным уважением подумал об неизвестном стрелке — охотник аль снайпер и решил понапрасну не рисковать. Не щадя новый мундир, по-пластунски, вдыхая острый запах мазута и полыни, переполз к кусту и сбоку, не высовываясь, выглянул.

   Короткими перебежками к поезду приближались вооруженные люди под прикрытием ручных пулеметов. «Партизаны! Хана немцам! — обожгла радостная догадка и померкла. — И нам за компанию». Костя неподалеку, лицо сияющее, видать, понял, кто крушение устроил. Метрах в двух от него в канаву влип Бломерт. Перепуган, а портфель держит при себе, не расстается. Стреляет вслепую, боится высунуться. Редкой цепочкой залегли эсэсовцы. С оружием не густо, больше пистолеты, только три автомата вяло огрызаются на партизанские выстрелы.

  Сергей трезво оценил обстановку и понял, что партизаны подтягиваются для решительной атаки. Стиснул зубы, сообразив, что ему ничего не остается, как поднять руки, если раньше не убьют. Совесть не позволяла стрелять в нападающих,  хотя встреча с ними и грозит верной гибелью.

   Послышалось недружное разноголосое «Ура-а!», но в хот же миг с передней платформы дробно ударил тяжелый пулемет. Немец сначала занизил прицел и грязевые фонтанчики россыпью взметнулись перед разрозненной цепью. Партизаны залегли и стали расползаться по флангам, уходя из зоны плотного огня. Кто-то из эсэсовцев, полусогнувшись, метнулся к месту посуше, но его свалил партизанский пулеметчик. В ответ захлопали жидкие пистолетные выстрелы обозленных гитлеровцев.

   У выхода из тамбура появился немец-железнодорожник. Он хотел, минуя ступеньки, прыгнуть на землю, но его на лету прошила пулеметная очередь. Здесь угробят — и ногой дрыгнуть не успеешь, вздохнул Сергей, и удивился, заметив, как Костя передвигается поближе к штандартенфюреру. Обеспокоился, не понимая намерений лейтенанта. Портфель? Поляки и без его помощи получат бумаги. Пристре-

лить эсэсовца? Лучше, если он в петле поболтается.

   Пополз к Лисовскому, но тут смолк крупнокалиберный пулемет. На мгновение стихла перестрелка, но почти сразу с новой силой забухали карабины, звонко защелкали винтовки, глухо разорвалась граната. Странно видеть, как голова целиком, почти без остатка, уходит в плечи. Бломерт чуть не на половину уменьшился в росте. А Курт червяком ввинчивался в грязь, и на позеленевшем лице безумием светятся глаза. Сейчас раздастся последнее «Ура!» и...

   Над полем рваными брызгами взлетела мокрая тяжелая земля, донеслись близкие снарядные разрывы, послышались орудийные выстрелы. Сергей понял: случилось непоправимое. Разрывы пришлись на партизанскую цепь, и поляки, оставляя убитых и раненых, кинулись бежать от дымящихся воронок. В бессильной ярости Груздев сжал кулаки: куда, куда драпают вахлаки? Артиллеристы нарочно поднимают их в рост, выгоняют на открытую местность, чтобы наверняка накрыть убийственным огнем, отсечь от спасительного леса. Вскочил из своего укрытия и увидел немецкую цепь справа, охватывающую партизан и прижимающую их к бронепоезду, который слева изо всей мочи лупит по ним из пушек и пулеметов. Гитлеровцы решили окружить и уничтожить отряд.

   Стоял, сжимая автомат, перекатывая желваки на скулах. Потом на что-то решился, поднял Костю и торопливо, не таясь, проговорил:

 — Оставайся, да под пули не лезь!

   А сам кинулся к железнодорожной насыпи. Бежал вдоль прострелянных пассажирских вагонов к паровозу, парившему из десятков отверстий в котле. По ступенькам вскарабкался на переднюю площадку, перепрыгнул к смолкшему пулемету. Первую платформу с балластом взрывом мины  сбросило с рельсов, вторая кренилась с краю насыпи. Из пулеметчиков в живых остался один, да и тот, согнувшись в три погибели, схватился за живот и истошно вопил от боли. Металлические коробки с лентами и гранаты скатились к бортам платформы.

   С пулеметом «МГ-34» Сергей близко знаком. Как-то на Ленинградском фронте в бою смолк «максим», тогда Груздев во вражеской траншее подобрал «эмге», быстро освоил и отбил немецкую контратаку. И здесь, осмотрев пулемет, убедился в его исправности. Поглядел на поле боя и понял, что через несколько минут полякам будет некуда податься. Гитлеровцы загибали фланги цепи, отрезая партизан от леса.

   Сергей неторопливо развернул пулемет на треноге, установил прицел и длинной очередью повалил немцев на землю. Они попытались подняться, продолжить наступление, но парень снова вжал их в грязь. Спасаясь от настильного огня, фашисты подались назад. Тогда сержант перекрестил левый фланг цепи. Патронов не жалел, не давал гитлеровцам даже голов поднять, вести прицельную стрельбу по партизанам, отступающим под защиту деревьев. Убедился, что уцелевшие поляки в безопасности, сменил прицел и густым свинцом засеивал пустое поле перед лесной опушкой. За себя почти не боялся. С бронепоезда били несколько пулеметов, попробуй докажи, какой стреляет по своим.

   На платформу вскарабкался тучный оберштурмбаннфюрер, которого Сергей видел за обеденным столом, схватил его руку и долго крепко жал, что-то быстро приговаривая. Груздев понял, что его участие в бою благоприятно толкуется немцами, и успокоился. Подобрал гранаты, рассовал по карманам и спрыгнул на землю.

 — Ты че трясешься? — подошел он к Косте. Эсэсовцы подбирали раненых и убитых и не обращали на парней внимания. — Откуда портфель взялся?!

 - А ты подержи! — дрогнувшим голосом отозвался Лисовский, Когда Груздев чуть не выронил его из рук, добавил: — Ну что?

 — Свинец аль золотишко... Золотишко, свинец старому хрычу не с руки таскать. Куда он девался?

 — Тяжелый, руки рвет, — странная усмешка скривила Костины губы. — А наш благодетель штандартенфюрер Пауль Бломерт и его шестерка Курт — фью-ю...

 — Не блажи, лейтенант, — обеспокоенно оглянулся Сергей. — Ты их хлопнул?!

 — Так точно, сержант, отправил к праотцам, где золото не нужно. Культурно объяснил ситуацию, кто мы и откуда, а потом...

 — Счастлив твой бог, лейтенант! — побледнел Груздев. — Это ж волки, они похлеще тебя стреляют. Тебе повезло, што они обалдели...

 — Не мог же я им в спину стрелять!..

   В Берлин прибыли около полуночи. Город встретил парней ослепительной иллюминацией. В темном небе букетами рвались зенитные снаряды, панически метались кинжально острые лучи прожекторов, медленно опускались на парашютах слезливо-светящиеся яркие фонари, над десятками кварталов полыхало багровое зарево пожарищ, от мощных взрывов сотрясалась земля. Сергей подумал, что из огня они попали в настоящее полымя. Подумал со злорадством, ненавистью, ибо полыхала земля тех, кто сжигал и взрывал его родные города и села, уничтожал безвинных людей, бомбами и снарядами перепахал поля и леса. За себя не страшился. Что его жизнь в сравнении с тем страхом, который прочно поселился в зловещем Берлине!

   Влипли в окно и не верили, что они в логове фашистского зверя, том самом, куда с востока с жестокими боями пробиваются их товарищи по оружию. Те еще идут, а они добрались. Добрались, а впереди — полная неизвестность. Трудно даже представить, что их ждет в следующую минуту после остановки поезда. Если появятся встречающие из «гитлерюгенда», с ходу придется пустить в ход автомат, пистолеты и гранаты. Нужно любыми путями ускользнуть с вокзала, раствориться в темноте, затеряться в хитросплетениях городских кварталов.

Поезд шел с большим опозданием. Пока восстановили разрушенный взрывом путь, подогнали новый паровоз, собрали убитых, перевязали раненых, ушло немало времени. В Познани не задерживались и лишней минуты. Сменилась локомотивная бригада, заправились углем и водой, сдали раненых в госпиталь и снова быстрый колесный перестук. Черной тенью мчался по польской земле таинственный, из трех пассажирских вагонов состав, в который в Познани не пустили даже инспектора гестапо. За Одером потянулись ручьи, речушки; каналы, в потемках удалось разглядеть расплывающиеся очертания сглаженных Зееловских высот, кое-где утыканных редкими деревьями.

   У Кости не проходила растерянность. И потому, как часто он сглатывал слюну, Сергей догадался, что друг борется с тошнотой.  Понимал и молчал, ибо не в словах утешение. Лейтенанту впервые пришлось в упор стрелять по живым людям. Издалека убивать легче, самой смерти не видишь. Как он пел: кровь людская — не водица... Тяжко и Сергею пришлось после первого рукопашного боя. Тогда ему посчастливилось отбить от своей груди широкий кинжальный штык и самому заколоть врага. Мутило,- не помогали утешения товарищей, доказывавших, что, не убей он фрица, самому пришлось, бы лечь в братскую могилу. Правда, в тот день гитлеровцы раз за разом поднимались в атаки, часто схватывались врукопашную и потому угрызения совести быстро замолкли, времени на переживания не хватало...

 — С вокзала удерем? — спросил Костя, дашь бы не молчать в полыхающей пожарами темноте.

 - К Гитлеру на прием поедем, — рассмеялся Сергей. — Заявимся к нему в хоромы и с ножом к горлу: ну, тварь, што есть в печи, все на стол мечи! Русские пришли...

 - Я тебе всерьез говорю, а ты на хаханьки переводишь.

 — Чалдон ты мой желторотый, да че я тебе скажу? Тут цыганка-сербиянка за космы схватится и диким голосом завоет, а ты меня допытываешь. Сам ведь мал-мало маракуешь...

   Вагон словно вымер. Убитых эсэсовцев, а их набралось до десятка, сложили в крайнем купе, а оставшиеся в живых черномундирники перебрались в соседние вагоны. За стенкой храпит оберштурмбаннфюрер. Напился до чертиков и мстительно принялся палить из пистолета в сырую мглу. Парабеллум Сергей отобрал, а эсэсовца швырнул на диван. Роняя пьяные слезы, тот пытался выяснить отношения, но, когда обозленный Груздев саданул его кулаком под ребра, испуганно притих и уснул.

   В разбитое окно тянет дымным холодом, сыплет мелкий дождь, залетает угольная пыль из паровозной трубы, но парни, натянув плащи и приготовив оружие, стоят в ожидании остановки. Полыхают пожары, выхватывая из темноты силуэты многоэтажных зданий с островерхими крышами, безнадежно рыдают отчаявшиеся сирены, дробно тарахтят автоматические зенитные пушки. Поезд крался в светлом мраке по окружной железной дороге, не находя пристанища, по-воровски, приглушенно постукивая колесами на стыках рельсов.

   Загнали его в какой-то дальний тупик. Едва звякнули при остановке буфера вагонов, как из на куски исполосованного прожекторными лучами неба на затемненную станцию с невидимых самолетов градом посыпались бомбы. Жарко полыхнуло ослепительно белое, пламя, ночными мотыльками запорхали хлопья сажи, дико взвыли сирены. На воинские эшелоны, пассажирские вагоны, товарные составы дождем хлынули снаряды, пули, бомбы. Эсэсовцы, забыв о мертвецах, разбежались по станционным путям, стремясь поскорее убраться из опасного места.

 — Кромешный ад! — задыхаясь, ворчал Сергей. — Иголки на земле сосчитаю, а перед собой ничего не вижу.

 — Как бы под осколок или пулю не угодить! — волоча тяжелый портфель, отозвался Лисовский. — Обидно от руки союзников погибнуть.

 — Хрен редьки не слаще, от союзников, аль фрицев... Вроде бы английские «стирлинги» бомбят?

 — Нет, «либерейторы», — вслушался Костя в гул моторов. — Они у нас как-то приземлялись... Включи фонарик, ослеп совсем...

 — Ты че, опупел? Пристрелят как миленьких, скажут, самолетам сигналы подавали.

   Недалеко отошли от своего состава, как позади раздался сильный взрыв и воздушная волна опрокинула на мазутную землю. Поднялись, ощупали себя: вроде бы осколками не зацепило, обернулись, а их поезд разорвало на куски, разбитые вагоны занялись оранжевым пламенем.

 — Приехали-и! — ошеломленно протянул Сергей, вытирая заслезившиеся глаза.

Костя содрогнулся:

 — Задержались бы на пять минут и...

   Кашляя и чихая от едкого дыма, ползли под вагонами, перебирались через тормозные площадки, скатывались в дымящиеся воронки, натыкались на скрученные жгутами рельсы, наугад брели нескончаемыми путями, потеряв всякую надежду выбраться отсюда живыми. Обошли завалившийся, исходящий паром локомотив и в густой мгле едва не угодили в огненное озерко. Тут разбилась зажигательная бомба и земля, пропитанная жидким фосфором, горела и плавилась. Неподалеку, в чадной пелене, громыхнули буферами вагоны, раздался истошный человеческий крик и оборвался.

 — Задыхаюсь! — с всхлипами втягивал Лисовский продымленный воздух. — Сил моих нет...

 — Давай портфель, я подюжей... Шибче, шибче шагай. Костя! На вход в подземный туннель набрели, когда силы были на исходе.

   Шатаясь, спустились по лестнице, прошли мимо вырванной взрывной волной толстой двери, попали в длинный, похожий на женский чулок, переход. Тускло светили сохранившиеся синие лампочки под бетонными сводами, валялись чемоданы, узлы, шляпки, брошенные в паническом бегстве. Мощный взрыв тряхнул землю над головой, в своде прорезалась узкая расщелина, из нее тонкой струйкой посыпался песок.

   Бегом домчались до лестницы, выводящей из туннеля, и у двери наткнулись на мужчину с повязкой на рукаве.

 — В бомбоубежище немедленно, господа! — вталкивая в какой-то коридор, закричал он. — Без разговоров! Приближается вторая волна бомбардировщиков!

   Проталкиваясь в полумрак, парни видели женщин и детей, немногих мужчин. Взрослые насуплены, ребятишки испуганно всхлипывают. Матери их успокаивают, закрывают плачущие рты ладонями, пытаются усыпить. «Довели фрицы  людей...» — сочувственно подумал Сергей, да и застыл с открытым ртом, сообразив, что находится среди немцев. Себе удивился, не ощутив привычной ненависти. Да и как злобиться на детишек, не спящих поздним вечером, на немок, потерявших голову от страха, непрерывных бомбардировок, тоскливой неустроенности.

   Присели в тени железобетонной арки. Неподалеку расположился малый в серо-голубой форме люфтваффе. Летчик, офицер. Вздрагивает от каждого тяжелого бомбового удара, опасливо косится на потолок. А сам, поди, хвастал после вылетов, как ловко угодил бомбами в жилые кварталы, эшелоны с беженцами. Напротив компания парней в блестящих макинтошах с непокрытыми головами. Белокурые волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке, как у женщин. Эти, видать, еще не нюхали пороху, для них война не потеряла интереса.

   Воздушную тревогу отменили около полуночи. У выхода из бомбоубежища стояли гестаповцы в штатском и жандармы и проверяли документы. Сергей и Костя переглянулись: неужто влипли! И деваться некуда. Останавливали мужчин, досконально проверяли паспорта, удостоверения, пропуска, тщательно сверяли фотографии. Парней в макинтошах отвели в сторону, где стояли около десятка задержанных немцев.

   Сергей расстегнул плащ, поудобней сдвинул автомат и подошел к двери.

 — Ваши документы?

 — Мой брат после контузии и черепного ранения потерял слух и речь, — поспешил Костя на выручку и подал удостоверения «гитлерюгенда». Из них на пол скользнул снимок. Гестаповец проворно его поднял, рассмотрел, прочитал надпись и, не раскрывая документов, вернул, нетерпеливо сказав:

 — Проходите!

   Вокзал, огромный, запутанный, со множеством залов, ходов и выходов, людскими толпами и многошумьем, ошеломил парней, показался нескончаемым. Они долго бы плутали по нему, не заметь Костя на стене его план. Разобрался и повел Сергея кратчайшим путем. Вышли на привокзальную площадь с чахлым сквериком и остановились у фонарного столба, беспомощно озираясь по сторонам.

 — Силезский вокзал, — объяснил Костя, — крупнейший в Европе. Настоящая крепость. Видел, стены из пушки не прошибешь.

 — Дойдем, прошибем... А не переночевать ли нам здесь? Куда попремся на ночь глядючи...

 — Опасно оставаться, снова в облаву попадем. Лучше где-нибудь в саду ночь избудем.

   Мимо торопливо пробегали редкие прохожие, не обращая внимания на развалины домов, пожарников, тушивших пылающие здания. Немцы спешили к недалекому входу в подземный туннель. Костя проследил за ними взглядом и обрадованно проговорил:

 — Метро! Поехали. В Москве я катался на метро.

 — То в Москве, а то здесь, — скептически заметил Груздев, — И к кому нам ехать, кто нас ждет? Ладно, ладно, не кипятись...

   В вагоне пассажиров битком. Парней притиснули к стенке, пожилой немец уперся Сергею в бок, но локтем почувствовал металлическую жесткость автомата и испуганно откачнулся. Поднял глаза, рассмотрел руны в петлице, череп на фуражке и втиснулся в подавшуюся толпу.

   Из метро вышли на конечной остановке и бесцельно побрели запутанной улочкой, зажатой двумя рядами домов. В подслеповатых оконных проемах ни огонька, ни искорки, лишь желтые блики от появившейся луны отражаются в стеклах, крест-накрест проклеенных бумажными полосками. Вымершие кварталы, безлюдные перекрестки улиц, безгласые трупы жилых зданий... Костя понял, что на ночлег им нечего рассчитывать, в частых сквериках не уснешь под кустом или на скамейке из-за холода и сырости. Зря уговорил Сергея покинуть Силезский вокзал. Там полно пассажиров и погорельцев, а поезда до утра вряд ли пойдут, пока не восстановят железнодорожные пути, растащат завалы, наладят сигнализацию...

 — Кто-то идет? — остановил его Сергей и втащил в глубокую нишу в каменной стене.

   Портфель оттянул руки, от него болят плечи и ноет спина. Ноги избиты в кровь, а тут хоронись в узкую кирпичную щель и жди у моря погоды. Чего Сергей боится? Документы железные, никакой полицейский не придерется, если уж они через гестаповский контроль прошли. А вдруг спросят, почему они не возвращаются домой, бродят закоулками? На берегу под лодкой их дом... Вряд ли шупо поймет шутку... Один... второй... третий... Двое к стене прилипли, третий на стреме, улицу оглядывает, сторожится. Шпана!.. Квартиру высматривают, хотят очистить? Не похоже. Тогда бы к дверям или окнам пристроились. Бегут, подошвой об асфальт не шоркнут. Босиком? Холодно и мокро. Не иначе, как обуты в прорезиненные тапочки. Исчезли, а на кирпичах, где они только что терлись, забелели холщовые заплаты.

Сергей и Костя к стене. Листовка!.. Свеженькая, бумага от клея влажная.

 — Читай! — и лучом фонарика в листовку.

 — «Патриоты Германии! Антифашисты в городе и деревне! — голос Лисовского дрогнул. — Еще теснее сплачивайте свои ряды! Везде, где бы вы ни были, где бы вы ни работали: на заводах, в учреждениях, на полях,— объединяйте людей в борьбе, против фашизма. Борьба патриотов в Германии трудна. Но, несмотря на многие жертвы, она приведет к победе...»

 — Ясно! Бежим, догоним, — загорелся Сергей. — Надо же, антифашисты! Вот бы никогда не подумал... Говорили о них — не верил, одних фашистов встречал...

 - Бежим!

 — В черной форме?!

 — Ша-а! Опять шаги!

   Вернулись в убежище. Подбежали четверо. Заметили листовку, остановились. В световом круге серебром вспыхнула бумага.

 — Доннер веттер! — послышалось негромкое ругательство. — И пяти минут не прошло, как ее приклеили. Бумага еще теплая.

 — Вальтер! Передай по рации, чтоб перекрыли улицу, оцепили ближайшие кварталы. Карл и Фриц! Преследуйте коммунистов. Захватить живьем, при сопротивлении — стреляйте по ногам...

 — Они вызывают подмогу, собираются оцепить улицу, — торопливо переводил Костя.   — Попадут подпольщики гестаповцам в лапы! Они ж не знают, что обнаружены.

 — И подпольщиков, и нас заметут, — встревожился Сергей и обозлился. — Фефелы полоротые, идут и шпиков за собой не замечают! Придется в бой вступать!

Распахнув плащ, он выступил из убежища. Автоматной очередью Груздев разметал гитлеровцев по мостовой. Раздались стоны, предсмертные крики, слабые проклятья — и ни выстрела в ответ.  И снова тишина, в которой явственно захлопали форточки, заскрипели закрываемые фрамуги окон. Вдали, раздирая уши, завыла полицейская сирена, где-то взбалмошно загудели моторы, перекликаясь, заметались в тесных улочках тревожные свистки.

 — А теперь, как говаривал мой батя, дай бог ноги!

   Забыв про усталость, бежали узкими проулками, проскакивали тесные дворики, попадали в тупики, из которых, теряя драгоценные минуты, возвращались на прежнее место, истыкались на деревца в крохотных садиках. Мешала луна. В ее серебристом свете черные фигуры замечались издалека. Парни старались держаться теневых сторон улиц, понимали, что выстрелами подняли спящих, заставили немцев прильнуть к темным окнам. Заметят беглецов, долго ли по телефону сообщить в полицию или гестапо!

 - Чуешь, лейтенант, понапрасну ноги бьем. Нас, поди, уже окружили. У них рации, машины. Надо што-то соображать...

 — Сережка, это ж не тайга, Берлин...

 - Ну и хрен с ним, с Берлином. Помнишь, как поляки из-под земли вылазили...

 — А что!- воспрянул духом Лисовский. — Идея богатая. Колодец бы найти.

 — Вон, позырь, крышка, и в тени... Нас не засекут.

   С предосторожностями пересекли улицу. Первым спустился в люк Костя. Груздев, опуская над собой чугунную крышку, услышал сирену полицейской машины, заметил напоследок красно-синие огни подфарников. Прикрыл люк и будто отрезал звуки устроенного ими ночного переполоха. Постоял в раздумье на металлической лесенке в глухой кромешной тьме, потом включил фонарик.

 — Чего копаешься? — нетерпеливо спросил снизу Костя.

 — Гранатку хотел пристроить, да гражданские, пожалуй, подорвутся. Вдруг эсэсы не допетрят, куда мы смылись, а мастеровой полезет и...

 — Быстрей слазь, да подальше отойдем, пока нас на земле ищут.

   В трубе не выпрямишься, пришлось чуть не вдвое согнуться. Тянуло невыносимой гнилью, ноги скользили на отбросах, приходилось перешагивать через вонючие лужи; лицами попадали в туго натянутые, липкие паучьи тенета, паутина неприятно стягивала кожу, склеивала ресницы. Остановиться, смахнуть ее не позволяла торопливость, с какой парни спешили уйти подальше от колодца.

   Наткнулись на крыс. Длиннохвостые, облезлые, врасплох застигнутые ярким лучом фонарика, они жирными кляксами застывали на месте. Костя их сторонился, отступал, стукаясь головой и плечами о стенку, а Сергей, брезгливо сморщившись, пинками отбрасывал мерзких тварей с дороги. Крысы злобно щерили мелкие острые зубы и пищали.

   Метрах в четырехстах от колодца ход разветвился.

 — В какую сторону потопаем? — остановился Сергей и смел с лица паутину.

 — В правую, пожалуй.

 — Большому черту большая и яма.

   Он ударился лбом о провисший свод, набил шишку и крепко выругался, подосадовав, что голове за последний месяц сильнее всего досталось. В Варшаве сколько ее ушибал, аковцы затылок чуть не проломили, и здесь смотри в оба, как бы черепок не раскровянить. Труба то сужалась и приходилось ползти на четвереньках, то разрешала несколько разогнуться, и парни давали отдых сомлевшим от боли спинам. Луч, попадая на стенки, отпечатывал зловещие тени паучьих тенет, матовым светом зажигал мохнатые лохмотья плесени, проявлял изъеденные глубокими язвами кирпичи. Сергею сроду не приходилось попадать в подобные переплеты, и он заопасался, сумеют ли они отсюда выбраться?

   Свернули во встретившийся отвод и через минуту еле живые выбрались из него. Осклизлая, сужающаяся труба встретила их невыносимым зловоньем, и Костя, теряя сознание, опустился на пол. Сергей подхватил лейтенанта под мышки  и, обмякшего; безвольного,  выволок из опасного хода.

   Постепенно пообвыкли, реже стукались о свод и стены головами а плечами, но сознание притупилось, появилось безразличие, захотелось прилечь и уснуть. Онемела спина, воспалились и слезились глаза, нарастала сонливость.

   Сергей потерял счет времени, а на часы сил не хватало взглянуть. Казалось, нет ни конца, ни краю проклятым ходам. Поплутают, поплутают, уткнутся в тупичок, а вернуться не сумеют. То-то крысам будет радости! Нет, они выйдут, обязательно выйдут, как только наткнутся на колодец. И гестаповцы, поди, додумались, куда они исчезли. Живыми черномундирники их не возьмут. «Вальтеры» и парабеллум с полными обоймами, два запасных магазина к автомату, а в третьем патронов на донышке, да гранаты. Они устроят фрицам красивую встречу!..

 — Сережка, сквозняком потянуло! Чуешь?

 — Ха!.. И дымком припахивает...

   Спотыкались, натыкались на невидимые препятствия, бежали из последних сил. Пусть ждет их наверху враг, пусть предстоит неравный бой, лишь бы не сгинуть бесследно в этом вонючем крысином царстве, уйти от смрада, гнилой плесени, жирных паучьих тенет. Луч фонарика выхватил из вязкой темноты крутую металлическую лесенку. Лисовский схватился за шершавую, изъеденную ржавчиной, перекладину, как утопающий хватается за соломинку, и, сгорбясь, приник к ней лицом. У Сергея кружилась голова, вспыхивали и гасли перед глазами радужные искорки, но он переборол слабость. Отдал портфель  лейтенанту, передвинул автомат на грудь, взвел пистолет.

 — Отойди, а то еще гранату кинут... Хоть ты в живых останься.

 — На кой ляд мне одному в живых оставаться? Лезь, а то меня вот-вот наизнанку вывернет! Лезь, говорю...

   Груздев чуть приподнял чугунную крышку, плавно сдвинул ее в сторону и, не вылезая, прислушался. Вроде бы ничего подозрительного. В настороженной тишине, казалось, пощелкивали разномастные звезды. Высунул голову, огляделся. Кустарники, обкарнанные деревья на черно-лиловом фоне, силуэты невысоких домов с крутыми крышами. Рывком выскочил из люка, распластался на мостовой. Минута... вторая... третья... Ветку ветерком не шелохнет, воробей спросонья не чирикнет. Подполз к люку, тихонько свистнул, протянул руку в колодец. Костя подал портфель, следом поспешно сам выбрался. Повалился на камни, шумно, не веря избавлению от преисподней, вдыхал холодноватый ночной воздух, пальцами блаженно ощупывал булыжники мостовой. Пока он отдыхал, Сергей на место поставил крышку люка.

   Кинулись к кустам и залегли отдышаться. Прояснялась голова, постепенно возвращались силы. Не замечали ночной сырости, ноябрьской стылости, не хотелось даже шевелиться. Приподнял шум приближающегося мотора. Сергей сдернул автомат и тоскливо подумал, как тошно живется, когда на тебя, как на дикого зверя устраивают облавы, пытаются выгнать на пулю. Он раздвинул колючие ветки боярышника и увидел, как остановилась машина у люка, ослепив парня узким лучом света при развороте. Из автомобиля вышли двое мужчин и скрылись в ближайшем палисаднике, а машина тихим ходом свернула в недалекий переулок.

   Груздев напряженно следил, недоумевая, куда подевались гитлеровцы. Но вскоре за деревцом вспыхнул крохотный огонек и тут же погас. Видать, в палисаднике прикурили от зажигалки. Устроили засаду! — догадался парень, и волосы шевельнулись под фуражкой. Задержись они под землей и тепленькими угодили бы в лапы гестаповцев.

 — Сматываемся, — шепнул он Косте,— жареным запахло! Теперь Сергей остерегался  выходящих  на поверхность колодцев подземных катакомб. Еще счастье, что деревца и кустарники протянулись вдоль бульвара, своей жидкой тенью прикрывая крадущихся парней. Перед каждым перекрестком они надолго застывали, зорко всматриваясь в мостовую: не блеснет ли луна металлом, не вспыхнет ли где сигарета, не донесется ли сдержанный говор. Но, то ли катакомбы ушли по другому направлению, то ли колодцев здесь не устраивали, засад больше не встретилось, подозрительных шорохов не слышалось.

   Небольшие дома под островерхими крышами, ровно подстриженные деревья в садах, узкие тропинки... Местность смахивала на сельскую, и Груздев недоумевал, в Берлине они или, незаметно для себя, в его окрестности перекочевали? Спало нервное напряжение, и свинцом налились мышцы, слабость и разбитость расползлись по всему телу. Костя не выдержал и спиной привалился к дереву.

 — Хоть бы собака залаяла, а то мертвечиной несет. Забились немцы в норы, носу не высунут.

 — Где бы вздремнуть, и хоть бы денек не видеть эсэсов.

 — У меня, молодые люди! — раздался русский голос, и Сергей мигом упал под куст, повернув в ту сторону автомат, но в последнее мгновенье удержал палец, не нажал на гашетку. — Не стреляйте, я безоружен!

   Груздева успокоила уверенность в голосе неизвестного, чистый русский говор.

 — Кто ты?

 — Ваш соотечественник!

 Этап пятый

Исповедь бывшего каппелевца □ Наследство штандартенфюрера □ Предательство гравера □ «Оппель-капитан» меняет хозяина □ Женевьева □ Погоня в лесу

   Костя повернулся на бок и проснулся от скрипа диванных пружин. Сперва не понял, почему не торопится вскочить на ноги и вообще никуда не спешит. Потом вспомнил, где он находится, и успокоился. Сунул руку под подушку, коснулся рубчатой рукоятки «вальтера» я лениво подумал, не подремать ли еще минуток сто. Закрыл глаза, но негромкий разговор из соседней комнаты мешал сну.

 — ...карательные экспедиции проводили Красильников, Дутов, Анненков и иже с ними, — поскрипывал голос их нового знакомца. — Владимир Оскарович не признавал этих самозванцев. Никогда, бывало, не подаст руки, только издали козырнет. Он брезговал насилием, считал, что верховный правитель компрометирует себя перед цивилизованным миром, держа на службе атаманов-самозванцев. Кстати, сам Александр Васильевич по натуре своей был добрым, отзывчивым человеком...

 — Ха! — раздраженно откликнулся Сергей. — По сю пору в Сибири ребятишек колчаками пугают. Добрый, отзывчивый... Осиновый кол в его могилу! Но как вы, Александр Магдарьевич, связались с белогвардейской сволочью, против народа поперли! Ведь учителем значились...

 — Милый юноша! Политически я был слеп, малоразвит. А тут в офицерском корпусе пронеслось: измена! Большевики продали Россию кайзеру Вильгельму. Я — русский патриот, не мыслил себя вне России. Когда в Сибири восстали чехи, я и подался туда, чтобы защищать ту Россию, которую знал. О зверствах атаманцев, поездах смерти узнал позднее, когда уже ничего нельзя было изменить...

   Почти под утро привел их Александр Магдарьевич к себе домой. В затемненной шторами комнате подозрительно повел носом и попросил парней поскорее раздеться. Извиняюще добавил насчет не слишком парфюмерных запахов, исходящих от одежды. Увидел автомат, пистолеты, патроны, гранаты, канадский нож и, как бы невзначай, спросил:

 — Из-за чего молодые люди с немцами повздорили? Насколько я знаю, у русской освободительной армии доверительные отношения с немцами!

   Сергей, стягивающий брюки, замер от негодования, но тут же выразительно ответил:

 - Начхали мы на власовцев! Этим подонкам, как вшам на гребешке, недолго осталось вертеться.

 — А немецкие кресты у господ откуда взялись? Ими не всякого немца награждают.

   Сергей раскатисто расхохотался:

 — Честным трудом заработали! Эсэсовского шерамыжника спасли, а он и расслюнтявился, кресты в благодарность повесил... А господами нас не называйте, с малолетства не приучены.

   Кряжистый, сутуловатый, с нависшими над пытливыми глазами густыми, без единой сединки, лохматыми бровями, с длинными, до колен мосластыми руками Бахов похож на вставшего на дыбки медведя. И что-то добродушное, вызывающее доверие исходило от соотечественника. Парни, столько дней проведшие во враждебном мире, расслабились, их покинула всегдашняя настороженность.

 — Простите меня, старика, молодые люди, — настырно допытывался он, — но я никак не пойму, как вы оказались в Берлине, за пятьсот с гаком верст от линии фронта, в эсэсовской форме, до зубов вооруженные? Я бы не поверил, что вы советские, если бы не узнал о вашей схватке с гестаповцами. Вы не представляете, какую кашу заварили...

 — Пусть ее фрицы и расхлебывают, — отозвался Сергей.

 — По разговору вы сибиряки, но как в Берлин попали?

 — А как вы здесь оказались? — поинтересовался Костя и заметил, как смутился Александр Магдарьевич.

 — По слабости характера,— потер Бахов седую щетину на подбородке.— Превратности судьбы - злодейки... После разгрома наших войск красными проделал ледовый поход от Красноярска до Китая, очутился в Харбине. Не поладил с Калмыковым и японцами, перебрался во Францию. Чуть не подох с голода в прекрасном Париже, да будущая жена отвела позорную смерть. Переехали в Берлин. Ей в наследство этот домишко от гросфатера... тьфу! от дедушки достался. Тут и прозябаю по сию пору.

 — Недобитый белогвардеец, значит, — насупился Сергей. Тяжело смотреть, как оправдывается пожилой, ссутуленный мужчина с сильными руками, которому еще впору подковы гнуть.

 — Каялся, проклинал себя эти годы, да разве после драки кулаками машут! Ведь я сельский учитель, пермяк солены уши. На германский фронт добровольцем ушел, школу прапорщиков закончил. Была такая песня: раньше был Володя, а теперь на фронте — ваше благородье, — он слабо улыбнулся далеким воспоминаниям. — Дослужился до штабс-капитана, трех Георгиев имею. Генерал Каппель...

 — Тот самый Каппель, что в фильме «Чапаев»? — живо заинтересовался Костя, с недоверием глядя на Бахова. Не укладывалось в сознании, что он свидетель и участник тех легендарных событий, хотя и сражался на другой стороне.

 — Да, тот самый. Он мне и чин полковника присвоил, и перед верховным правителем на своем настоял. Мир его праху! — перекрестился Бахов. — А перед сибиряками я чист, кровью невинных людей не запятнан. В бою, каюсь, всякое бывало. И на штык поднимал, и пулей брал красных, а с мирным населением не воевал.

 — Почему в плен не сдались? — спросил Сергей.

 — Вы думаете, среди двух миллионов русских, что эмигрировали из России после провала белого движения, все врагами свою родину покинули? — горько усмехнулся бывший полковник. — От силы тысяч сто — сто пятьдесят насчитаешь идейных, остальные — заблудшие.

   ...Да вы на ногах не держитесь, а я вас разговорами мучаю, — засуетился он. — Уж не обижайтесь, как устрою на ночлег. Майне фрау... Скоро по-русски и думать разучусь... Моя супруга, как бомбежки начались, к брату в Маннгейм уехала, так что не взыщите... Спите спокойно, как у родимой матушки. Много грехов на совести полковника Бахова, но предателем он никогда не был и не будет...

   И с утра те же разговоры. Видать, Сережка подробности выпытывает. Его отец с Щетинкиным в партизанах ходил, ему и интересно знать, как у колчаковцев в ту пору дела обстояли...

 — Добрый день, молодой  человек! — появился в дверях полковник. — Одевайтесь,  умывайтесь да к нам присоединяйтесь.  А я пока фрюштюк приготовлю.

   Сергей зыркнул на Костю смеющимся взглядом, подмигнул и проговорил:

 — Дрыхнешь, как сурок. Из пушки не добудишься.

 — Мне снились катакомбы и крысы, — запоздало содрогнулся Лисовский, — от пота белье промокло...

 — Иди под душ, да обстановку обсудим. Здесь нам задерживаться не след.

 — Я вас не гоню, молодые люди, — выглянул из кухни Александр Магдарьевич, — но в нашем околотке блоклейтер ферлюхтер... проклятый, доносчик из доносчиков, мерзавец из мерзавцев. Всяк щенок в собаки метит... А нюх у него воистину собачий. Вас, вероятно, ищут, с ног сбились. Неслыханная дерзость — напасть на гестаповцев!.. В крайнем случае, вы племянники моей дражайшей супруги... Да и кресты впечатляют. Немцы на почитании военных помешаны, а уж герои у них в особенном фаворе. Мне теперь и то по нужде и без нужды козыряют — герр оберст!..

 — У нас и фотография еще подходящая имеется, — вышел из ванной комнаты Костя и достал из-под подушки документы. Снимок подал Бахову.

 — Пауль Бломерт?! — удивленно воскликнул хозяин и странным взглядом смерил парней. — Знаете, кто он такой?

 — Эсэсовская падаль! — отрезал Сергей.

 — Французы вам за него при жизни памятник поставят, — медленно проговорил полковник. — Сотни заложников по его приказу расстреляны, тысячи французов в лагерях погибли... А я его знал, когда он не был ни Паулем, ни Бломертом, ни штандартенфюрером...

   Костя натянул опостылевшую форму и сразу заметил, что Александр Магдарьевич тщательно ее вычистил, отпарил, заштопал прорехи, отутюжил и спрыснул крепким одеколоном, чтобы отбить тошнотворный запах подземелья. Мундир будто с иголочки, на брюках острейшие складки, штиблеты надраены до блеска. Однако подошел к зеркалу и покривился.

 — Знаешь, — повернулся к Сергею,— самому себе в морду кулаком заехать хочется. Фашист фашистом...

 — Потерпи, — лениво отозвался тот с кресла-качалки, — побереги кулаки для настоящих фрицев. Еще пригодятся...

 — Прошу откушать, что бог послал, — пригласил хозяин.— На карточки почти ничего не продают, а у спекулянтов не накупишься. Шварцброт... Белого хлеба давно и в глаза не видел. Так что не обессудьте...

   На столе картошка в мундирах, покромсанная крупными кусками селедка, кофе в чашках, тоненькие ломтики черного хлеба, квадратная бутылка шнапса.

 — Выпейте, ребята, а я ни-ни. Пойду по вашим делам, придется с таким хуре встретиться, прошу прощения, шлюхой настоящей. За ним глаз да глаз.

   Костя замер над наполовину очищенной картофелиной и вопросительно взглянул на Сергея. Тот сидел с полным ртом, разом проглотил непрожеванные куски и поперхнулся. Исступленно закашлялся, затопал ногами. Хозяин торопливо стукнул меж лопаток.

 — Ну и кулак у тебя, дядя Саша, — со слезящимися глазами удивился Груздев, — как кувалда.

 — Вышибалой в ресторане служил, — усмехнулся тот, — пока власти не прикрыли питейные заведения. Официантов и поваров в фольксштурмисты забрали, меня за непригодностью в отставку. И стал я вольным казаком.

 — Пока ты дрых, Костя, — объяснил Сергей, — мы с дядей Сашей прикинули на карте и выпала нам планида двигать навстречу второму фронту. Американцы при челночных перелетах садятся на наши аэродромы, так неужели не прихватят двух славян на «летающую крепость».

 — Я, я... Тьфу, пропасть! Да, да, — усиленно закивал хозяин. — У меня в Руре хороший знакомец живет... Нет, нет, не беспокойтесь, абсолютно надежный человек и глубоко порядочный. Он мне жизнью обязан...

 — А документы? — спросил Костя. — Наши опасно показывать.

 — В Берлине на фальшивках сидят мастера международного класса. Лучше настоящих делают. Гребут, мерзавцы, но попытаюсь сговориться по сходной цене. Думаю, вам лучше стать голландскими подданными...

 — Кем, кем?! — крайне поразился Лисовский и недоверчиво посмотрел на Бахова, рассчитывая, что тот шутит.

 — Голландцами немецкого происхождения, легионерами. Не понимаете? Голландские фашисты добровольцами служат в эсэсовских частях. Создана даже мотопехотная дивизия СС «Нидерланды»... Сделаем вам отпуск на родину по ранению, благо шрамов у вас предостаточно...

 — Опять фашисты? — невольно вырвалось у Сергея. — Не с того конца тешете, дядя Саша.

 — С того, с того, Сергей. На вашу форму глаз не положат, а положат — документы надежные. Костя по-немецки хорошо говорит и понимает, а тебе в немых опять придется походить. При случае и снимок ненароком покажете. Но на рожон не лезьте, препоны старайтесь стороной обойти. В Голландии бои, вам и карты в руки: возвращаетесь на побывку домой после лазарета.

 — Нехай буде так, — нехотя согласился Костя. — Но как мы линию фронта перейдем?

 — Шибко ты скорый, паря, — усмехнулся Сергей. — Ты наперво выслушай, куда идти, а уж потом показывай, какими гвоздями твои каблуки подбиты...

 — Остряк-самоучка, — недовольно поморщился Лисовский. — Мы по течению плывем, а надо идти наперекор обстоятельствам, случайности себе подчинить.

 — Молодо-зелено! — вздохнул хозяин.— Страх для вас трын-трава. А я под старость стал боязлив, хотя в молодости меня тоже считали оторви-головой... Да, чуть не забыл! Старость—не радость... Снимочки для документов потребуются. Я скоренько сработаю. Баловался когда-то, нужда заставила.

   Принес фотоаппарат на коленчатой треноге, настроил магниевую вспышку, выстрелил в потолок клубом изжелта-белого дыма, и часа на полтора закрылся в темном чуланчике. Вышел с воспаленными до красноты глазами и темными пятнами на щеках. Небольшие фотокарточки влажно льнули к пальцам.

 — Схожи?

   Хозяин надел плащ, натянул шляпу, перекрестился, шепча молитву в прокуренные усы, и тронулся в нелегкую дорогу. Парни постояли у окна, провожая его взглядом. Он закрыл калитку на щеколду, огляделся и растаял в густом тумане. У Сергея защемило сердце, словно он навек распрощался с близким человеком. И сразу возникло чувство опасности, вернулась тревога, которая не напоминала о себе в присутствии Бахова.

 — Давай обстановку разведаем, — предложил он. — А то нагрянут фрицы: здравствуйте, я ваша тетя, а нам некуда и податься.

   Комната Александра Магдарьевича обставлена простецки. Диван с продавленными пружинами, железная кровать, заправленная серым солдатским одеялом, в переднем углу иконы с мерцающей лампадкой, посреди — стол, покрытый размалеванной клеенкой.  Метелочки ковыля заткнуты за пожелтевшие, смытые временем фотографии на стене, перекосилась самодельная рамка с плохонькой копией васнецовских «Трех богатырей». На тумбочке громоздится радиоприемник «Телефункен». Между кроватью и тумбочкой стопы пропыленных газет и журналов. Комната насквозь прокурена, на полу горками рассыпан серый пепел.

 — Ты ему веришь?

 — Без веры нас на свалку бы уже оттартали и вороны глаза бы повыклевали... Дядя Саша свой мужик в доску, только с Каппелем, как дурень с писаной торбой, носится. А на том варнаке и печатей негде ставить!

   На половине хозяйки до желтизны навощен паркет, громоздятся шкафы, буфеты, диван, туго обтянутый полосатым накрахмаленным чехлом, под шелковым абажуром кровать с белоснежными перинами. На стенах — картинки в металлических рамках, дешевенькие ковры и гобелены с вытканными полуголыми красотками, конными охотами, замками и рыцарями. Золотые рыбки завороженно застыли среди водорослей в прозрачном аквариуме.

 — Чистоплюйка у Магдарьевича баба. То-то, поди, их мир не берет! Поперек жилы ему немочка.

 — И все-то ты знаешь, и все-то тебе понятно, — съехидничал Лисовский. — Чего мы шаримся в чужой квартире?

 — Свет ты, красна девица, — расхохотался Сергей. — Из окон обзор хороший. Если галок ртом не ловить, ни в жизнь нас дурняком не прихватят. А из кухни дверь к сараюшке выходит, метра три до него, а там овражек начинается. Усек?!

 — А я думал, тебя любопытство разобрало, — разочарованно протянул Костя и вздохнул. — Никак не привыкну к наземной войне.

 — Нужда заставит калачики жрать...

 — О портфеле-то мы забыли, — спохватился лейтенант, переводя неприятный разговор на другую тему. — Может, зря с ним канителимся?

   Замочек плоский, невидный, без ключа не открывался. Дергали, стукали, а без толку. Сергей вытащил нож, но Костя не дал ему сковырнуть замок.

 — Не чуди, как мы будем с распатланным портфелем таскаться?

 — Поспешишь — людей насмешишь, — согласился Груздев и задумался, но тут же радостно спохватился: — Нужна булавка!

   Английская булавка нашлась в хозяйкиной спальне. Груздев вытащил из-под кровати Бахова ящик с инструментами, молоточком согнул под прямым углом кончик булавки и слегка расплющил его на стальном бруске. Вставил самодельный ключик в узкую щель замочка и провернул по круговой. Костя скептически следил за земляком, не веря в успешность его действий. Не всегда смекалка выручает, считал он. Но к его великому изумлению, замочек открылся. Сергей не спеша расцепил кнопки кожаного клапана, раздернул молнию и раскрыл портфель.

 — Глянь, Костька, деньги.. В пачках!.. Лисовский вытаскивал крест-накрест   заклеенные плотные пачки, сосредоточенно разбирая надписи на кредитках:

 — Немецкие рейхсмарки...   Американские   доллары... Английские фунты... Шведские кроны... Золото!..

   Сергей почесал в поджившем затылке.

 — Не было печали, так черти накачали!

   Сложили деньги и драгоценности в портфель, сунули его под диван. Сергей раздраженно прикидывал, что делать с неожиданно свалившимся на них богатством.

 — Нажили хлопот полон рот, — заметил он. — Мильонщиками стали, хоть частную лавку открывай.

 — Не пори ерунду,- отозвался Костя. — Душа винтом, а ценности должны к своим доставить в целости и сохранности.

- А я разве против? — потянулся Сергей к столу. Взял сигареты «Спорт» с дискоболом на коробке, закурил.

   Затянулся, подошел к окну и негромко пропел:

 — Сербияночка красива,

   Сербияночка на ять,

   Разрешите, сербиянка,

   С вами вечер погулять...

   Полковник вернулся темнее грозовой тучи. Сбросил в прихожей дождевик и в мокрых ботинках, оставляя влажные следы на полу, ввалился в комнату и тяжело, по-медвежьи, плюхнулся в застонавшее под ним кресло. Достал трубку с коротким, обгрызенным мундштуком, размял в нее две сигареты и прикурил. Пустил к потолку клуб дыма, свирепо выругался:

 — В душу, колесную мазь и трех святителей! Доннер веттер! Долларами, мерзавец, запросил. Марка, дескать, на ладан дышит, а мне фрезен надо... Вот и готов последнюю шкуру шинден. Потребовал, чтоб я с заказчиком пришел... Не по нутру мне эта история!

 — Сколько долларов?

 — Сто.

   Парни встревоженно переглянулись. Пойти на риск?! А если гравер в гестапо стукнет? Но и с гитлерюгендскими документами опасно показываться, хоть и посчитают братьев Зоммер погибшими в разбомбленном поезде. Нужны надежные бумаги.

 — Когда обещал сделать?

 — К семи часам.

 — Согласны.

   Бахов сперва онемел, потом сдвинул брови на переносице и сердито стукнул кулаком по подлокотнику:

 — Шутки в сторону и не темните. Откуда доллары?

 — Наследство от Бломерта, — вынужден был признаться Костя. — Думали, планы немецких укреплений в Польше, оказались деньги.

   На лбу полковника расправились жесткие складки. И голос помягчел:

 — А я на Сергея грешил, когда поднял портфель. Помнились пистолеты и патроны. Еще хотел у вас разжиться... Что ж, тем лучше… И все же жаль мерзавцу доллары отдавать.

   Он помрачнел и яростно запыхтел трубкой.

 — Далеко? — спросил Груздев.

 — Верст десять, в Вильдпарк-Вердер. Берлинцы его еще своим фруктовым садом называют.

   Добирались трамваем. В густых сумерках вышли на остановке и, смешавшись с толпой, прошмыгнули мимо полицейского в дождевой накидке. Сергей расстегнул нижние пуговицы плаща, поудобней передвинул кобуру с пистолетом. Магдарьевич покосился, но промолчал. Когда оторвались от немцев, посоветовал:

 — Стрелять не спеши, за револьвер без нужды не хватайся. Тот тоже мастак, за двадцать шагов туза пробивает...

   После Костромы Сергей не встречал неразрушенных населенных пунктов и потому дивился отсутствию воронок, сохранившимся домам, непокореженным деревьям. Пахло навозом и парной землей, под мелким дождем стелился горьковатый дым из печных труб, густо и продолжительно мычала корова, взахлеб заливалась собака.

   В глубине сада одноэтажный дом из серого камня, вокруг усадьбы невысокая металлическая ограда, у ворот пустая собачья будка. Сергей пропустил Бахова вперед и втайне от него расстегнул кобуру, а канадский нож спрятал в рукаве, ручкой к ладони. Лезвие придерживалось обшлагом рубашки.

   Прошли по песчаной дорожке, поднялись на крылечко. Полковник перекрестился, дважды сильно стукнул молоточком,   в третий раз — пожиже. Дверь распахнулась, словно хозяин ожидал гостей в сенях.

 — Битте! - тенью появился в глубоком проеме мужчина.

   Из прихожей он ввел их в небольшую комнату с массивной конторкой, разукрашенной медными инкрустациями. Тут же три стула, телефон на стене.

 — Пожалуйста, садитесь?

   Не снимая капюшона с головы, Александр Магдарьевич уселся у конторки на скрипучий стул. Сергей устроился у покрытой изразцами печки и положил на ее теплый бок озябшие руки. Исподлобья присмотрелся к суетливому немцу. Косая чёлка на лбу, под остреньким носиком усики соплей, бегающие маленькие глазки. Хозяин не понравился, Груздев сразу сердцем заскучал.

   Полковник перебросил Сергею толстую сигару. Тот еле поймал ее левой рукой. Повертел, не зная, с какого края к ней подступиться, но увидел, как Бахов и немец обрезали свои машинкой, откусил зубами кончик и закурил. От первой затяжки чуть не задохнулся, в горло будто колючки шиповника впились. Сдерживаясь, прокашлялся, проморгался, не спуская глаз с тех двоих.

   По тону разговора понял: идет мирная беседа. Немец спросил, Бахов ответил, а тот в Сережку взглядом зыркнул. Хозяин скороговоркой, что-то доказывал, полковник возражал! В конце концов они договорились. Гравер поднялся,  зашел за конторку, загремел ключами. Подал Бахову документы.  Тот внимательно прочитал,  рассмотрел,  поднес к самым глазам.  Успокоился, бережно положил в карман, а из внутреннего вытащил потрепанное портмоне. Достав пачечку зеленоватых долларов, послюнил концы пальцев и тщательно  пересчитал.  Немец, не проверяя, положил деньги на конторку.

   Сергей угрелся у печки и не уловил молниеносного движения руки гравера. Он остолбенел, увидев направленный пистолет.

 — Хенде хох!

   Эту команду парень хорошо знал, сам ею пользовался на фронте при встрече с вооруженными гитлеровцами и потому неохотно, под наведенным дулом, понукаемый нетерпеливыми окриками: «Шнель! Шнель!» — поднял руки. У Бахова подрагивали вздернутые кверху пальцы, он пытался усовестить давнего знакомца, но тот ликующе оборвал полковника:

 — Не разговаривать! Ах, ты, недочеловек...

   И бросил короткую фразу, в которой парень уловил знакомые слова: «Гехайместаатсполицай». Он угрожает им гестапо! Медленно, отступая, лицом к своим жертвам, гравер допятился до телефона и, не опуская пистолет, левой рукой снял трубку. В тот момент, когда он щекой прижимал ее к плечу, а ствол револьвера несколько отклонился в сторону, Сергей сильным броском метнул канадский нож. Лезвие глубоко вошло в грудь немца. Обрывая телефонный шнур, он грузно повалился на пол, а Груздев тут же кинулся к нему и выхватил пистолет. Немец еще корчился, а парень вырвал из его тела нож и вытер о пиджак гравера. Бахов, оцепенело застывший, медленно опустил руки и вытер мокрый лоб.

 — Однако скор ты на расправу! — осипшим   голосом промолвил полковник. — А не поторопился?

 — Прочикались, попали бы в гестапо... Куда фрица спрячем?

   Они молча сидели за столом. | Александр Магдарьевич задумчиво тянул трубку, Сергей одну за другой смолил сигареты, а Костя перебирал документы, приглядываясь к печатям, вчитываясь в слова, вытисненные на плотной глянцевой бумаге.

 — Документы чистые, — успокоил его Бахов, — да и звание у вас нынче офицерское — унтерштурмфюреры. Не забудьте кубики в петлицы вдеть, да и погоны в соответствие привести... Ну и подлый Иуда Искариотский! Не лез, мерзавец, в политику, жил спокойно. Полез — в покойники угодил. А гравер превосходный. Он с Вилли Шмидтом вожжался, медвежатником мирового класса. Тот банки грабил, пока в сорок втором году гестапо его из Швейцарии не выкрало. С неуловимым Вилли и гравер в Моабит угодил. Он своего друга-приятеля документами снабжал. Где Вилли — не знаю, а этого выпустили...

 — По варначьей душе и глаз темный, — оборвал его Груздев. — А не наследили мы у жигана, дядя Саша?

 — Эх, Сергей, Сергей Михайлович, — покачал головой: полковник. — Решителен, находчив и скоропалителен… Могли нас люди видеть. Как обнаружат труп, пойдут поиски. Хоть бумаги мы сожгли, и то слава богу!

 — Хату предлагал спалить, да вы заартачились.

 — Нельзя, — твердо возразил хозяин, — попали бы в облаву. А так дня два-три, в безопасности. Не искушайте судьбу, уходите утречком. Поедете в Рур, а оттуда в Голландию или Бельгию, смотря по фронтовой обстановке. Как вас там, унтерштурмфюреры...

 — Герард и Ян ван ден Целен, — с запинкой прочитал Лисовский.

 — Ты покрепче запомни, Костя, — попросил Сергей. — На меня не надейся, я в жизнь не выговорю.

 — Запомню... А почему бы вам с нами в Рур не махнуть, Александр Магдарьевич? Оттуда в Голландию. Если гестапо пойдет по следу, вам несдобровать.

 — Стар я, да и жить устал. Мне только глянуть, как немцы в поясном поклоне перед русским солдатом согнутся, тогда и умру спокойно. Сколько они плевков в мою душу всадили — не счесть! — с ненавистью выдохнул Бахов. — Оставьте пистолетишко, гранатку...

 — Зачем ненужный риск, — настаивал Костя.

 — Я тридцать лет одним риском живу, а цел. Даст бог, и нынешняя напасть рассеется... А не минует, что ж, и получше меня давно в поминальниках значатся. Зинаида Гиппиус писала... Вы ее не знаете... Нет, стары мы духом, и слабы мы телом, и людям не можем ни словом, ни делом помочь разорвать их проклятую сеть... А с пистолетом я покажу немцам, как дерутся и умирают русские офицеры!..

 — Кончен разговор! — вмешался Сергей. — Я на стороне дяди Саши.

 — Деньги вам нужны? Не стесняйтесь, они даровые...

 — Упаси меня бог от этих денег! — поспешно отмахнулся Бахов трубкой и вывалил из нее дымящийся табак. — Деньги эти густо замешаны на человеческой крови. Давно я знаю Пауля Бломерта! Вы их очистите, расходуя на правое дело... Извините, молодые люди, снова заговорил вас и про ужин забыл.

   Костя поднялся и заходил по комнате, отмахиваясь от клубов табачного дыма. Да, обстановка осложнилась. Сережка одним махом разрубил гордиев узел, но удачно ли? Впрочем, у него другого выхода и не оставалось. Замели бы в гестапо, тогда поздно решать, что правильно, а где неверный шаг сделан. От мыслей пухла голова, а разумного в нее ничего не приходило. Нагнулся к «телефункену», включил и, пока нагревались лампы, сообщил другу:

 — Без вас я слушал Москву. Наши в октябре взяли Ужгород и завершили освобождение Украины, выкинули немцев из Прибалтики и высадились в Норвегии.

 — Фартово! — обрадовался Сергей и тут же с досадой раздавил окурок в блюдечке.   — Наши города занимают, а мы, как цветки, в проруби болтаемся...

 — ...в течение четвертого ноября в Восточной Пруссии, севернее и южнее города Гольдап, наши войска успешно отбили атаки пехоты и танков противника...

   Слабый голос московского диктора заглушали грозовые разряды, визгливый вой и громкая морзянка. Костя чуть отвел рычаг настройки и обошел громовой перевал.

 — ...Войска второго Украинского фронта четвертого ноября штурмом овладели на территории Венгрии городом и крупным железнодорожным узлом Сольнок, важным опорным пунктом обороны противника на реке Тисса...

   И вновь треск, за душу хватающий вой, трубный рев. Из кухни выскочил Александр Магдарьевич и замахал руками:

 — Выключи ты его, ради бога! Услышат — не миновать визита полиции. Еще разглядят, как я приспособился распломбировать приемник.

 — Глушат! —  сожалением проговорил Сергей. — Выключай, и так все ясно. Наши гонят фрицев в хвост и гриву!

   Магдарьевич расставил на столе тарелочки с селедкой, несколькими пластиками розового сала, порезанным на дольки луком, ломтиками хлеба и дымящуюся картошку в кастрюльке. Допили шнапс, поблаженствовали за чаем из смородинных листьев.

 — Боюсь я поезда, дядя Саша, — смущенно признался Груздев. — Народу тьма-тьмущая, ущучат, а податься некуда. Нам бы на особь, от фрицев отдельно...

 — Умный англичанин Гилберт Честертон как-то спросил себя: где лучше спрятать ветку? И ответил: в лесу. Где спрятать человека? Среди людей.

 — Здесь разве людей сыщешь?

 — Редко, но встречаются.

 — Встретили да упустили. Хотелось в лицо им взглянуть.

 — На Эриха взглянете.

   Сергей выжидающе уставился на полковника. Тот понял его безмолвный вопрос, напомнивший о недавней встрече с гравером, и энергично, рассыпая вспыхивающий искорками табак, замотал головой:

 — Нет, нет, Эрих — рабочий человек, — и не совсем уверенно добавил: — Как мне кажется, из коммунистов. Бежал от фашистов из Гамбурга, в порту докерил. Как и вам, выправил ему по знакомству новые документы. Месяца три назад от него человек у меня побывал, даже переночевал. Помог я им в одном деле... У меня знак от Эриха хранится, половинка туза виней. С ней и мой привет ему передадите...

   Сергей поднялся. Вытянул из-за спинки дивана автомат, расстелил рядом газету, разобрал его на части и принялся за чистку. — Не пойму, што за автомат? Патроны крупнее, бьет зверски. Я фрицев, как щенят, короткой очередью разбросал.

   Полковник встал за его спиной, присмотрелся, пыхнул трубкой:

 — Штурмовой автомат образца сорок четвертого года... Береги патроны, трудно достать. Их массовое производство еще не налажено.

 — Два рожка осталось. Маловато! При случае на шмайссер сменю... Чуть не забыл!  — спохватился Сергей и, подойдя к вешалке, вытащил из плаща пистолет и, поколебавшись, гранату с пуговкой. — Владей, дядя Саша!

 — Спасибо! Какое тебе большое спасибо, Сергей Михайлович! — повеселел Бахов и, жадно схватив пистолет, проверил затвор, магазин. — Восьмерка, отличный бой...  Голыми руками меня теперь не возьмешь. Жаль, пять патронов всего осталось...

   Сергей золотистой горкой высыпал на широкую ладонь патроны, пересчитал и задумчиво проговорил:

 — На, обойму возьми и не обессудь, дядя Саша. Сам понимаешь наше положение.

   Ночь полковник провел без сна. Сдвинул на окнах маскировочные шторы, неслышно ступая ногами в толстых, домашней вязки, шерстяных носках, переходил в темноте из комнаты в комнату, прилипал к стеклам, согревая ладонью рубчатую рукоятку пистолета. Он лучше парней осознавал грозящую опасность и казнил себя, что связался с последним проходимцем. Сам, как молоденькая перепелка, полез в расставленную сеть, да и парней в ловушку потянул. Четверть века скитается по чужбине, попадал в самые сложные переплаты, а русского прекраснодушия так и не изжил. Понимал, если потеряешь веру в людей, зачем жить на белом свете. А ненависть?!

   Утрами, пока на смену английским «галифаксам» и «либерейторам» не прилетали американские «летающие крепости», проезжает Бахов по центру Берлина. И не столько любуется руинами, сколько вглядывается в лица немцев. Те давно уже не ходят с ошалелыми от легких побед и увесистых посылок из завоеванных стран глазами, не задирают арийские носы, по-тевтонски не кочевряжатся. Уныние, растерянность, тревога в каждом взгляде. И шепотливые слушки из уха в ухо: Рур в огне, Гамбург разрушен, русские в Пруссии, что с нами будет... Воистину, поднявший меч от меча и погибнет!

   Утром развидняло. Сквозь рваные лохмотья серо-грязных туч проглянуло светло-синее, выцветшее небо, солнечный луч будто золотистой соломой покрыл высоко плывущее розовое облачко. Из дома вышли пораньше, и Бахов повел парней к трамвайной остановке, по дороге рассказывая, как быстрее добраться до вокзала, избежать встреч с патрулями. На платформе распрощались. Сергей спросил:

 — О себе дадите знать?

 — Опасно, да и нет смысла, — в глазах влажно вспыхнули огоньки. — Берегите себя, молодые люди! Вряд ли доведется свидеться. А впрочем... На все господня воля! Вон и штрасенбан идет. Храни вас господь!

   Дернулся трамвай, застыл Бахов в неотрывном прощальном взгляде и остался на платформе. В вагоне людей не густо. Сидят хмурые, неразговорчивые, уткнулись в утренние выпуски газет. За окном — одно-и двухэтажные дома, наглухо отделенные от мира шторами и занавесками, разоренные уборкой огородики, до черноты пришибленные первыми заморозками цветы на клумбах, сиротливо желтеют дорожки во дворах. Стыдливо прикрываются ветвями оголенные деревья вдоль дороги, по которой пробегают редкие грузовички с газогенераторными установками, похожие на рыжих тараканов.

   Чем дальше от окраины, тем гуще очереди на остановках. Стайкой впорхнули молоденькие немочки с миловидными личиками. Костя подумал — студентки, но пригляделся, заметил потрескавшиеся, с впитавшимся в кожу машинным маслом руки, остатки сохранившегося лака на ногтях. Входили пожилые женщины с кошелками и сумками, старики с палками и корзинами, нахальные юнцы в гитлерюгендской форме. Эти сразу выпяливались на парней. Они завистливо засекли и шрам на щеке Сергея, и кресты на их мундирах. И девушки не оставляют их без внимания, то и дело стреляют глазками, а встретившись взглядами, первыми взора не отводят.

   Чаще и чаще видны глубокие воронки. Трамвай замедлил ход. Рельсы проложены по гравийной насыпи через огромный котлован, вырытый мощной авиабомбой. Они прогибаются под тяжестью вагона и, кажется, вот-вот оборвутся, и люди ухнут в наполненную мутной водой яму. Слышно, как всплескивают медленно вращающиеся колеса, потрескивают под дугой электрические разряды. Миновав опасное место, вожатая прибавляет скорость, и слышится облегченный шелест газетных страниц, снова встречаются, перекрещиваются, сталкиваются повеселевшие молодые взгляды. К развалинам привыкли, никого они не трогают и не волнуют. Только брезгливо зажимают носы, когда доносится сладковато-тошнотворный запах разложения. Видать, в руинах немало засыпанных трупов.

   Неожиданно завыли сирены, то нарастая, то замирая, словно стая зимних волков завела тоскливую свадебную песнь. Невдалеке застучали зенитки, панически заметались по улице прохожие. Вожатая резко затормозила трамвай, открыла двери:

 — Воздушная тревога! Освободите вагон, спуститесь в бомбоубежище!

   Парни последними выскочили из опустевшего вагона, Сергей не захотел в давке смешиваться с толпой немцев. Трамвай остался сиротливо торчать на рельсах, а его пассажиры, подчиняясь указаниям стрелок и надписей, скопом устремились к бомбоубежищу. За реденькой грядой серебристых облачков слышался комарино-свербящий писк множества моторов. Костя на бегу взглянул на небо и на огромной высоте заметил блестящих стрекоз, окруженных клубками разрывов зенитных снарядов.

 — В убежище, в убежище, господа офицеры! — издали кричал дежурный противовоздушной обороны.

   Не обратив на него внимания, парни пробежали мимо, проходными дворами выскочили на соседнюю улицу и спрятались в подъезд, заметив трех полицейских. Те стояли на мостовой, опасливо поглядывая в глубину ультрамаринового неба и, заслышав леденящий сердце визг падающих бомб, кинулись к убежищу. Захлопнулась за ними массивная дверь, и улица обезлюдела. Бомбы взорвались в стороне, срывая воздушной волной черепицу и листы гофрированного железа с крутых крыш.

   Легковую машину парни увидели издалека. Она стояла впритык к магазину с широкими, заделанными досками, окнами. Подбежали, и по эмблеме — силуэт обтекаемого веретенообразного тела, заключенного в кольцо, — и форме кабины Сергей узнал «оппель-капитан». Заглянул вовнутрь, ключ зажигания торчит в замке. Осмотрелся, кругом ни души. С отчаянной решимостью открыл дверцу, протиснулся к рулю, рядом устроился побледневший Костя. Не упускать же лучший шанс исчезнуть из города!

   Ногу на стартер, и мотор с ходу завелся. Сергей выжал сцепление, взялся за переключатель скорости, а позади разгневанный крик. Оглянулся, мчит по мостовой неизвестно откуда вынырнувший взбешенный немец и грозит кулаком. Парень дал полный газ, мотор по-дикому взревел; «оппель» чуть не на дыбы встал, словно норовистый жеребец, и рванул по улице. Костя взглянул в заднее окошечко и инстинктивно пригнулся. На месте магазина дымным вихрем, разрастаясь на глазах, поднималась черная стена, она вобрала в себя бегущего владельца автомобиля.   Взрывной волной подбросило машину, и Груздев еле-еле сумел ее выровнять. По металлической крыше забарабанили камни, комья земли, сверху посыпалась какая-то труха. Сергей рассмеялся:

 — Выручил нас второй фронт! Ухайдакал американец фрица, «капитан» в наше владение перешел.

   Вечерело. Синевой наливался воздух, косые солнечные лучи рыжими белками гнездились на ветвях, сквозь поредевшую листву просматривались аккуратные рядки деревьев. На перевале Сергей заглушил мотор, и парни вышли поразмяться. Внизу раскинулась хвойная чаща, на излучине жидким серебром блеснула река. Уходя к северо-западу, тянулось горное плато, сплошь изрезанное глубокими оврагами. За темно-зеленой лесной грядой волнистые сопки сливались с бурой равниной.

 — Зимой пахнет, — поежился под порывистым ветерком Груздев. — Бензина на донышке, а нам пилять да пилять.

 — С горючим у немцев туго, — сунув под мышку карту шоссейных дорог, спрятал Костя озябшие руки в карманы. — Видел, как на газогенераторах шпарят!

 — На чужие края пасть разинули, а своя земля будто вымерла. За целый день почти никого не встретили...

   Сергея удивляла пустынная дорога. В Польше им понадобился час, пока выбрали промежуток между двигающейся техникой и проскочили через шоссейку, а здесь с утра попало несколько паршивеньких газогенераторных грузовиков да битюги, впряженные в большие повозки, схожие по размерам с железнодорожными платформами. Зарвались фрицы на фронте, свой тыл под метелку чистят.

   Из леса на дорогу поползли ленивые тени, и Сергею пришлось напрягать глаза, чтобы не врезаться в дерево или не свалиться под откос. Откуда-то появились выбоины, ухабы, машину в такт им подбрасывало, автомат больно бил по коленям. Груздев передал его лейтенанту, а сам включил фары, сквозь узкие щели которых пробивались направленные полоски света. Костя настороженно косился на посверкивающую серебром лесную чащу, опасаясь подступающей к дороге ночи. Чужая страна, чужое небо с проклюнувшимся Млечным путем. А Груздев вполголоса пел:

     — Имел бы я златые горы

      И реки, полные вина,

      Все отдал бы-за ласки, взоры,

      Чтоб ты владела мной одна...

   С невольной грустью Костя подумал, что к концу идет шестое ноября. В части включили радиоприемник и слушают товарища Сталина о двадцать седьмой годовщине Великого Октября. После начнется праздничный ужин и, если не предвидится полетов, летчики получат фронтовые сто граммов. Кто поухватистей, тот и больше хлебнет. Заведут старенький патефон, и заигранные пластинки выдадут «Брызги шампанского», «Цыгана», «Утомленное солнце». Девчат мало, они нарасхват, парни танцуют с парнями. Смеются, веселятся, а у каждого в глазах грустинка. Помнится дом, школа, родные и близкие, любимая или знакомая девушка...

 — Чё замечтался, земляк? Потолкуй со мной, а то глаза слипаются, хоть распорки ставь.

 — У нас сейчас праздничный вечер, доклад Сталина слушают.

 — И правда! — спохватился Сергей. — Как я запамятовал? Сидят, поди, чаи гоняют, водчонкой балуются, а вкруг свои хлопцы. Красотища!.. Чуток переборщишь с наркомовской нормой — до постели доведут...

   Костя рассмеялся. Умеет Сережка как-то по-своему любой разговор повернуть.

 — Чё ржешь?! Правду толкую... Кто седня с Клавочкой хороводится? Не помнишь? Рыженькая, на раздаче в столовке. Ласковая девка. Про звезды толкует, про небо, стихов уйму зазубрила, шпарит, аж от зубов отскакивают. Рязанская!.. В Рязани, грит, пироги с глазами, их ядят, а - они глядят...  Эх, пройтись бы с ней под локоток! И стихи бы стерпел.

 — Стихов не любишь?

 — А чё их любить-то?! Баловство одно. Ты бы наши песни послушал! Ох и поют старики, аж слеза прошибает. Дед Басловяк мастак на песни. Затянет, а батя подголоском. Жалобные поют. «Умер бедняга в больнице военной»... «Уж ты сад, ты мой сад»... Отец не выдюжит, слезы с усов смахивает... Ноне-то не до песен, разве самогонкой где разживутся. Хлеб, поди, молотят да сдают. А может, в тайгу подался, свежатинки к празднику припасти...

 — Через год война кончится, вместе отпразднуем.

 — Чё толкуешь?! У фрицев кишка потоньшала, раньше лопнет. До лета не дотянут, духу не хватит. Второй фронт помаленьку жмет, наши напролом прут…

 — Немецкое радио сообщает, что на западном фронте отмечаются поиски разведчиков, пять солдат убито, двадцать ранено. В Голландии наступление союзников выдохлось...

 — Вояки-и! Ребята трепались, што, если пива не подвезут, англичане в бой не идут... А-а, черт с ними! Одни управимся, не впервой... Слышишь, мотор чихает, горючее на исходе... Вон што-то белеет, глянь, авось, деревня!

   Костя вышел из машины, фонариком осветил на столбике дощечку. Вернулся и сообщил:

 — Частная дорога, проезд запрещен.

 - Чё, чё?!

 — Частная дорога. Принадлежит барону, и без разрешения хозяина по ней нельзя ездить.

 — Ах ты, сволочь! — искренне разозлился Груздев.— Покалеченные офицеры возвращаются с фронта, им негде передохнуть, а он — частная дорога... Сволочная буржуазия! Ты на него по-эсэсовски рявкни, сразу хвост подожмет. Они черномундирников уважают и боятся.

   Белостенный особняк, как в сказке, неожиданно возник среди деревьев. Свет фар зайчиками раздробился в темных окнах, выхватил из ночи легкую вязь металлических кружев ограды, невысокие затейливые воротца. Сергей свирепо нажал на клаксон. Высокий квакающий звук гудка спугнул с дерева темного филина, и птица панически заметалась перед машиной. Вскоре появился жирный мужчина в куртке, высоких сапогах и шляпе с пером. Щурясь, он встал у чугунной решетки, пытаясь разглядеть пассажиров «оппеля».

 — Добрый вечер! — вышел Костя из машины. — Мы нуждаемся в ночлеге, бензине и ужине.

 — Гостиница в трех километрах, — нелюбезно отозвался немец.— Господин барон...

 — Побеспокойтесь о себе, а не о господине бароне, — холодно и властно оборвал его Лисовский. — Куда поставить машину?

 — Но...

 — Я не намерен повторять.

   Немец будто надломился. Суетливо опустил рычаг механизма, и створки ворот бесшумно разошлись. Потом рысцой поспешил к скрытым в глубине парка добротным постройкам. Сергей следом вел машину и поставил ее под навес. Пока немец закрывал ворота, напомнил Косте: - Требуй бензин, надо заправиться. Мало ли чё случатся! При свете фар немец разглядел серебристые змейки в петлицах и без сопротивления, хоть и неохотно, принес две канистры бензина. Сергей заправил бак, тщательно осмотрел «оппель», на ключ закрыл дверцы кабины.

   Парни шли за своим провожатым, но походке и поведению которого угадывалось, что он еще не определил собственного отношения к незваным гостям и колеблется, не зная, какой прием им оказать. Костя решил действовать нагло и нахраписто.

 — Приказы выполняются беспрекословно, — жестко сказал он. — Умничать и рассуждать — не вашего ума дело.

 — Яволь, яволь! — покорно согласился тот и перешел на семенящую походку. — Господин барон в Дании, а я управляющий...

   Сергей одобрительно наблюдал, как Лисовский ледяным голосом отчитывает немца, а тот на глазах съеживается и мельчится. Поднялись по ступенькам, управляющий сорвал шляпу и, распахнув дверь, поклонился. В холле паркетный пол, зеркала, портреты, статуи. Плащи немец помог снять, покосившись на Сережкин автомат. Хотел взять портфель у Кости, но тот его отстранил. Парню не понравилась грубая и порочная физиономия управляющего. У него вызвали отвращение красные отвисшие щеки, сивая неряшливая челка, покатый морщинистый лобик, тройной подбородок и рысьи бегающие глазки. При всем внешнем несходстве управляющий чем-то напоминал ему штандартенфюрера Бломерта.

   Парней немец оставил в гостиной на втором этаже, а сам исчез, чтобы распорядиться насчет ужина. Сергей повесил автомат на спинку стула и оглядел комнату. Шелковые обои в мелкие цветочки, старинная, грушевого дерева, мебель. За стеклом хрусталь и тонкий фарфор. Старинной работы ковры и гобелены.

   А Костя сразу ринулся к роялю. Порылся в нотах, наткнулся на «Лунную сонату», торопливо поднял крышку и прошелся пальцами по клавишам. Сергей удивленно оглянулся и изумленно вытаращился на лейтенанта. Тот ни разу не проговорился, что умеет играть...

   Подняв глаза, Костя увидел замершего посреди гостиной управляющего, а в дверях девушку с подносом.

 — Ужин подан, господа офицеры!

   Костя неохотно оторвался от рояля и пересел за стол. Напротив устроился Сергей. Девушка в накрахмаленном передничке, с подобранными на затылке в узел волосами, испуганными,  как у затравленного зверька, глазами, сняла с подноса изящные голубые тарелочки с едой; и парни разочарованно переглянулись. Тут и одному на зубок не хватит, а они за день изрядно проголодались, на скорую руку перекусив в придорожной бирхалле. Костю горничная оглядела со странным любопытством, а широкоплечего Сергея, скорчившего недовольную гримасу, с откровенной неприязнью. Сделала книксен и, повинуясь рысьему взгляду управляющего, бесшумно удалилась.

   В гостевой комнате, куда по их настоянию поставили вторую кровать, Сергей закурил, подошел к окну и, открыв фрамугу, выглянул. Потом постоял у двери, прислушался к шорохам из коридорчика и опустился на стул.

 — Не по душе мне этот хмырь, — признался он. — Глаза ушлые, вертляв, а зырит, будто из пистолета целит. Как он зыркнул на девку? Та опрометью выскочила, чуть косяк не вышибла.

 — Мнительность в тебе говорит, — зевнул Костя, раздеваясь. — Он нас боится, я ему добрый втык сделал. Утром помахаем ручкой, и гуд-бай баронский управляющий.

 — Не скажи, — покачал головой Груздев. — До утра времени ой сколько!

   Он поднялся, взял стул, просунул ножку в дверную ручку и прочно ее заклинил. Автомат поставил на предохранитель, заслал патрон в ствол пистолета.

 — Ты бы не раздевался, милай, — осуждающе проговорил Сергей, видя, как Костя влазит в ночную рубашку. — Пока выпростаешься из балахона, тепленьким возьмут.

 — Сережка, терпения нет, спать хочу, — взмолился Лисовский. — После госпиталя ни разу всласть не поспал. Рукой не двину.

 — Ладно, — вздохнул Груздев. — Одним глазом спи, другим по сторонам зыркай. Не забывай лесную сторожку.

   Сам устроился у окна. Слегка опустил ремень с револьвером, расстегнул у рубашки верхнюю пуговицу, ослабил узел галстука. Расшнуровал штиблеты, но разуваться не стал. Автомат, сигареты, зажигалку, электрический фонарик положил на ночной столик и потушил свет.

 — Спать захочешь, разбудишь, — сонно сказал Костя.

   Ослабел после ранения названный брат, в себя никак не придет. Сергей вздохнул. Его брат Герберт Зоммер, а теперь ван... ван... И фамилию же подсунул шерамыжник проклятый! С похмелья язык скорее сломаешь, чем выговоришь. Ван, ван ден... Зовут-то Яном, а как дальше? Среди сибиряков немало Янов, неужто из этой Голландии были сосланы? Не похоже. Вон и латыши Янами зовутся, и поляки...

   Вроде в дверь кто-то торкнулся. Сергей бесшумно метнулся к порогу. Постоял, прислушался, тихо. Вернулся к окну. И под ним с улицы что-то прошуршало и смолкло. Где-то спросонья промычала корова, донеслось сердитое гусиное «га-га-га». В темноте померещилось, будто перед рассветом медленно просыпается родная Ольховка. Вот-вот поднимется мать, сторожко стукнет у печи ухватом, доставая чугун с горячей водой. Ополоснет подойник и пойдет доить Машку. Она из двери, а к порогу подсядет отец, подвернув под себя ногу. Набьет ядреным самосадом трубку, затянется, и ну его бить кашель. Мать вернется из стайки, привычно заругается: «Опять избу табачищем закадил, креста на тебе нету». Отец охотно согласится: «Твоя истина, мать. В девятисотом году снял и надевать не собираюсь»...

 — Тук, тук, тук! — несильный стук в дверь.

   Груздев торопливо зажег свет, принялся расталкивать Костю. Тот спросонья повел мутными, непонимающими глазами, замычал и попытался оттолкнуть Сергея.

 — Мосье! Мосье! Рюсс!

   Сергей ладонями зажал уши Лисовского и принялся их тереть. Сперва Костина голова безвольно моталась в его сильных руках, но через минуту тот взвыл от боли:

 — Ты сдурел?! Отпусти!

 - Баба стучится, што-то толмачит, да я не пойму. Костя осмысленно вслушался во взывающий к ним голос, рывком соскочил с постели и, путаясь в длинной рубахе, подбежал к двери и вытащил из ручки ножку стула. В комнату ворвалась давешняя горничная и скороговоркой, захлебываясь, затараторила. Сергей торопливо зашнуровал ботинки, подтянул ремень, а Лисовский вслед за девушкой переводил:

 — Немец нас подслушал. Он понимает язык. В ту войну был у русских в плену. Хотел позвонить в гестапо, но она, — кивнул на горничную, — оборвала втихомолку провод. На велосипеде поехал в гостиницу, там телефон.

 — Размазня! — обозлился Сергей. - Разлегся, как у тещи в гостях. Скажи ей, пусть дорогу покажет.

   Автомат через плечо, девушку за руку и вниз по лестнице к выходу. Открыл высокую массивную дверь и сунулся на крыльцо. Подсознательно, боковым зрением уловил тень, метнувшуюся из-за колонны, успел втолкнуть свою спутницу в холл, а сам еле увернулся от скользнувших мимо груди вил. Прыгнул нападающему на спину, заломил ему голову и изо всей силы ударил рукояткой пистолета по виску. Тот мешком свалился к его ногам.

   Девушка зажала рот руками, сдерживая рвущийся из горла крик, пришлось тащить ее за собой, насильно вталкивать в машину. Но она вырвалась и кинулась к воротам. Вырулив, парень выехал из усадьбы, а горничная закрыла  створки и уселась рядом.  Она пыталась с ним заговорить, но Сергей остановил ее:

 — Их ферштее нихт!

   Горничная замолчала, рукой показывая направление, по которому поехал управляющий с доносом. Сергей гнал «оппель» со скоростью, какую позволяла вихляющая на частых поворотах проселочная дорога. Недаром ему фриц не понравился. На людей у него глаз алмаз, сразу видит, кто чем дышит. И они хороши! Раскудахтались, как куры на насесте, он и засек. Девка молодец, из какой беды вызволила! Немка, аль кто? Почему называет «мосье»? У французов вроде это словечко в моде. Учили в школе стих, а там русский солдат неприятелю толкует: «Скажи-ка, друг, мусью...» Пожалел, видать, фриц новую резину, не проткнул шины...

   Девушка схватила его за руку, и Сергей чуть  не  врезал  машину в дерево.

 — Ты чё, сбрендила?       

 — Эр!

 — Вижу! — напрягся парень, завидев в свете фар велосипедиста. Тот завихлял на дороге, потом соскочил с велосипеда и кинулся в кусты. Сергей прижал к сидению рванувшуюся из машины француженку, а сам бросился за немцем следом. Где уж тому тягаться с бывалым таежником! По хрусту сухих сучков, шуршанию листвы, шуму сгибаемых ветвей определял Сергей направление, по которому бежал управляющий, и спрямлял свой путь. Он по привычке на бегу огибал стволы деревьев, а его враг то и дело на них наталкивался, грузно падал, и Груздев, слышал, как стоны, перемежаются проклятьями, хриплым загнанным дыханием.

 — Стой!

   Грянул выстрел, пуля, мокро чмокнув, впилась в ствол. Ах ты, шерамыжник!      Груздев впился взглядом в прорезанную лунными пятнами черноту, заметил мелькнувшую тень. Бах!.. Тонкий поросячий визг, удар о землю, частые-частые постуки ногами. Сергей подкрался, включил фонарик, держа наготове пистолет. Оружие не понадобилось. Ничком, раскинув руки, до последнего мгновения рывшие землю, немец недвижно лежал на животе.

   Из-за Сережкиного плеча выдвинулась француженка. Проскользнула к трупу, подобрала выпавший из мертвой  руки маленький пистол и плюнула в запрокинутое лицо. Пнула, снова плюнула. Сергей ее схватил и оттащил.

 — Сдурела девка! — и сердито тряхнул за плечи. — Чё мертвого-то пинать! Насолил, поди, шибко? Да успокойся, анчутка ненормальная, ишь как тебя колотит! — прижал девушку, ладонью провел по волосам. — Куда нам его спрятать, штоб не скоро объявился?

   Придерживая француженку за плечи, освещая землю фонариком, он медленно пошел по кругу, решив подыскать подходящее, место. Хоть и луна помогает, а от ее пятен рябит в глазах. Пока наткнулись на полузасыпанную гниющей листвой яму, немало поплутали между деревьями. Ногами парень разбросал прель, скептически осмотрел вымоину. Мелковата, но поглубже не попалось.

 — Поможешь его сюда притартать? — спросил у девушки. — Как тебя кличут?

   Она приподнялась на цыпочки и недоуменно заглянула в Сережкино лицо, пытаясь по движению губ угадать смысл сказанных им слов. Он понял и ткнул пальцем в свою грудь:

 — Сережка... Меня зовут Сергеем, а тебя?

 — Серж, Серж, — заулыбалась девушка. — Женевьева... Женевьева...

 - Женька! — обрадовался парень. — Это по-нашенски, Женька. Гут! Отволокем этого борова к яме, листвой забросаем... А ты чё босиком шастаешь? Напорешь ногу, завоешь. Куда свою обувку девала?

 — Нихт ферштеен!

 — Горе ты луковое! Ты меня не понимаешь, а я тебя... Бери, Женька фрица за ноги, а я за руки и поволокем...

Этап шестой

Трое в машине □ «Синий платочек» □ Гостиница «Под старым кленом» □ Не все коту масленица □ Туз виней □ Освобождение смертников □ Тайное убежище

    — Три танкиста, три веселых друга

    Экипаж машины боевой...

   Женевьева без слов вторит Сергею мелодичным голоском, а он за песней к ней приглядывается. Тоненькая, миловидная, с зелеными мерцающими глазами и вздернутым носиком, с копной золотистых волос. Переоделась и на человека похожа. Видел ее прежнюю одежду — мешковатое грубое платье, обувь — неуклюжие деревянные башмаки. Обула спортивные туфельки на низком каблучке, натянула фильдеперсовые чулки, надела скромное серое платьице, пальто с меховым воротником, шляпку и стала неузнаваемой. Чемодан и походный мешок, битком набитые, сунула в багажник. Парни недовольно косились на ее хлопоты, им претило немецкое добро. Продукты питания, оружие — особь статья, без них не обойдешься, а на черта тряпки с собой тащить!

   Да и самое Женевьеву сперва не хотели брать. Лишняя обуза! Девушка разрыдалась, бросилась на пол, забилась в отчаянии. Сергей растерянно крякнул: «Ведь фрицы ее в гроб загонят!»

   Девушка, казалось, забыла о недавних горестях, как птица радуясь воле и простору. Попыталась командовать парнями, но Сергей сердито цыкнул, и Женевьева притихла. Она не спускала с него восхищенного взгляда. Ему и льстило ее внимание, и мешало сосредоточиться, поэтому чаще, чем обычно, он хмурился.

   Костя вольготно расположился на заднем сидении, пристроив сбоку портфель из желтой кожи. Он ему порядком надоел. Тяжелый, плечо от него ноет. Схватишься за пистолет, усталая рука чуть не до макушки подпрыгивает. Попробуй метко прицелиться! Порой даже жалел, что не оставили в Берлине золото. Александр Магдарьевич припрятал бы его в тайник, а после победы передал военному командованию.

 — Костья, — обернулась к нему Женевьева, — почему Серж хмурится?

 — Ты его разговорами замучила.

 — Я долго молчала среди бошей. Мне хочется с вами поговорить.

 — Сергей ни по-немецки, ни по-французски не понимает.

 — Я научу его французскому. Он меня будет понимать. «А про меня забыла», — тихонько вздохнул Лисовский и, словно ненароком, посмотрелся в зеркальце над ветровым стеклом. Худощавое лицо с высоким лбом, усики пробиваются, волосы слегка вьются, небольшой, плотно сжатый лоб... Парень как парень, а девичьи симпатии Сережке достаются. И без языка понимают, немоты не замечают. Сережка скор на руку, а девчатам это нравится. В госпитале за Гертруду заступился, в баронском имении преследователя француженки пристрелил. Девичьи сердца и раскрылись, как цветы под солнцем. Ох, и дела!

   Женевьева и минуты не усидит спокойно. Раскроет дамскую сумочку, достанет то губную помаду, то карандаш для бровей, то миниатюрный маникюрный набор, подправит рисунок на губах, почернит ресницы, почистит ногти. Сергей покаялся, что связались они с фифочкой, чуть грубость не брякнул, но увидел ее руки и прикусил язык. Обветренная, потрескавшаяся кожа, ссадины и царапины, сбитые, почерневшие ногти. Видать, хлебнула девка в Германии горького досыта, сладкого до слез!

   Вытащила бельгийский браунинг и, словно изящную безделушку, принялась рассматривать, протирать шелковым лоскутком. А-а, у немца взяла! Детская игрушка калибром 6,35 миллиметра. Повертела, повернула к себе стволом, вприщур в него заглянула, а палец на спусковом крючке. Парень отвел браунинг, сердито показал кулак. Она поспешно спрятала пистолет в сумочку.

   В полдень малозаметной, поросшей дорожкой Сергей свернул с шоссейки, решив перекусить на свежем воздухе. Вывел машину на полянку и остановил. Вышел и по привычке растянулся на выгоревшей траве, подставив лицо неяркому солнцу. А Женевьева повела себя непонятно. Выпорхнула из «оппеля» и закружилась вокруг парня в импровизированном танце. Протягивала руки к небу, обнимала деревья, падала на колени. Груздев приподнялся на локте и вытаращился на француженку. Никак с ума сошла! Поет, беспричинно смеется, секунды не задержится на месте. Мельтешит по полянке, полами расстегнутого пальто, как крыльями, машет, волосы, словно живые, разлетаются над головой.

 — Чё она творит? — спросил изумленный Сергей у Кости, который лениво вылез из машины. — Какая-то дикошарая...

   Костя перевел Сережкин вопрос Женевьеве, не найдя только подходящего слова для определения характера самой девушки. Та крутнулась на месте, опустилась возле Груздева и горячо, взахлеб заговорила, Лисовский едва успевал переводить:

 — В Германию меня привезли два года назад... Насильно оторвали от родителей и отправили на каторгу... Я доила коров, пропалывала свеклу, собирала картофель, ухаживала за свиньями. С темна до темна. Вестарбайтеров держали хуже скотины... Немцы насиловали женщин... Пуцфрау, горничной, жирный боров герр Паульсен перевел десять дней назад... Приставал... Я шило приготовила. Хотела заколоть эту жирную свинью, когда ко мне полезет... Я жизни радуюсь, Серж, солнцу, свободе... Благодарю господа бога, что он сделал вас орудием всемогущего промысла...

   Девушка встала на колени и, обратив наполненные слезами глаза к небу, проникновенно запела католическую молитву: «Аве, Мария».

   Обед Женевьева сервировала на плащ-палатке. Копченый гусь, колбаса, яблоки, толстые ломти ржаного хлеба и бутылка французского коньяка «Камю». Сергею подала коробку сигар из баронских запасов. Парень растерянно моргал, помяв, как ему хочется курить и сколько дней он недоедал.

 — Скатерть-самобранка, — подполз он к плащ-палатке, — порубаем от пуза...

   Костя рассмеялся: — Погоди, Женевьева велит руки вымыть, а то кормить не будет.

 — Чё?!

 — Я, я, Серж, — закивала та головой.

   Неподалеку пробегал тощий ручеек. Пока парни умывались, девушка пальцем водила по воде, выписывая замысловатые вензеля, потом выпрямилась и плеснула Груздеву на шею. Тот от неожиданности рявкнул по медвежьи, француженка взвизгнула от притворного испуга и убежала.

   Костя ел и манерничал. Откусывая понемногу, подолгу жевал, болтал с Женевьевой. Сергей обедал всерьез, по-крестьянски плотно, не обращая внимания на своих спутников, потихоньку над ним подтрунивавших. Когда Лисовский спросил, куда он торопится, парень простодушно признался:

 — Брюхо не мешок, и сверх набьешь — не лопнет! — и посоветовал другу. — Чем подъелдыкивать, сил набирайся, а то тебя от портфельчика шатает. С Женькой не равняйся, она девка, с нее и спрос невелик...

   Костя насупился и молча принялся за еду, не реагируя на настойчивые расспросы Женевьевы. Сама она ела как-то по-птичьи. Нацелится глазом, отщипнет самую малость и всякий интерес к еде теряет. Уставится в небо и недвижно замрет.

 — Скажи ей, Костя, пусть пошибче рубает. Тонюхонькая, соломинкой перешибешь.

 — У самого язык не хуже шила, вот и говори.

 — Чудной ты, паря. Обиду строишь невесть из чего... Постой, постой... Слышишь?!

 — «Летающие крепости»! — вскочил Лисовский. — Ты только погляди, Сережка! Тучей прут. Тут их полтысячи, не меньше...

 — На Берлин, поди, пошли, — разглядывал Груздев посверкивающие в вышине серебристые крестики.

 — Нет, Берлин в северо-восточном направлении, а самолеты на юго-запад курс держат. Что там, Женевьева?

 — Эльзас и Лотарингия, — ответила она, из-под ладошки наблюдая за воздушной армадой, — а выше — Рур.

 — Рур пошли бомбить. Они там все с землей смешают.

 —  Не наша забота, — отозвался Сергей. — За чё боролись, на то и напоролись.

 — А дети, женщины?

 — О чем они раньше думали?! Над русскими бабами и детишками когда изголялись, о своих не думали! — потемнел Груздев и закурил. — Вправят им мозги, поумнеют, не попрут больше на рожон.

 — Женщин и детей международные законы охраняют...

 — Ты фрицам их растолкуй, — вскипел Сергей. — Они, поди, слыхом о них не слыхали, когда наших мордовали... Чё тень на плетень наводишь?

 — Почему вы ругаетесь? — Женевьева затеребила Костю за рукав. — Отчего Серж сердитый?

 — Я ему сказал, что при бомбежках женщины и дети больше всего страдают, — не остыв, взволнованно проговорил Лисовский, — а он отвечает, что немцы никого не жалели и их жалеть не следует...

 — Сгори они в огне, я только порадуюсь, — лютой ненавистью сверкнули глаза француженки. — Мы им еще покажем! Спасибо! — подбежала она к Сергею и поцеловала парня.

 — Чё она лижется? — обалдело отпрянул тот. — Не фига девке делать — она с поцелуями лезет!

 — Она твоя союзница, — разочарованно пояснил Лисовский и, не вытерпев, добавил:        — И везет же тебе, чалдон!

 — Кончай ночевать! — скомандовал Сергей, прекращая неприятный для него разговор, и почувствовал, как вздрогнула, качнулась земля.

   Минуты две-три спустя донеслись глухие громовые перекаты, будто цепью, подряд, стали обваливаться горные вершины.

 — Отбомбились американцы, — прокомментировал Костя. — Кажется, в склады боеприпасов угодили. Взрывы какие-то сдвоенные!

 — Недалечко нам, видать, осталось, — заметил Груздев и помог Женевьеве уложить оставшиеся продукты в рюкзак.

   И снова, как утром, пустынная дорога. Изредка неторопливо процокает копытами лошадь, а возница, не выпуская трубки из зубов, проводит «оппель» равнодушным взглядом. Волнами перебегает шоссейку озорной ветерок, переметая ее песчаными языками. А то сорвет с деревьев остатние листья и небрежно проволочит по асфальту. Лес стоит угрюмый, нахохлившийся, голые ветви отдают чернотой, посеребренной серыми засечками. Кружат вороны, а между ними пестрыми, длиннохвостыми шарами шныряют бойкие, крикливые сороки.

 — Холодный лес, — неприязненно сказал Сергей, — души в нем не чувствуется...

   «Оппель» натужно взобралсй на крутой перевал и словно повис над обнаженной возвышенностью, серой, обглоданной землей, тощими каменистыми полями, подбирающимися к редкому подлеску. Груздев остановил машину, и путники влезли, на округлый гранитный валун и огляделись. Внизу, в далекой долине, торчали исполинские заводские трубы, выбрасывающие густые клубы дыма, мрачными монолитами высились домны, над которыми бушевали багровые языки пламени, кауперы, коксовые батареи, обжиговые печи. На краю горизонта вырисовывались темные силуэты сталеплавильных заводов, выделялись необычностью очертаний рудоподъемные башни и гигантские бессемеровские конверторы. Небо подпирали шлаковые отвалы и угольные горы. Дым, чад, облака пара...

 — Попали к черту в пекло! — полез в затылок ошеломленный Сергей. — И как здесь люди живут?

 — Дантов ад! — вырвалось у Кости.

   Светло-фиолетовое небо почти над самым горизонтом расцветили черные дымные клубы, похожие на траурные свечи. Их фитили уходили к облакам, а основания упирались в землю.

 — Разведчики дымовыми шашками обозначили объекты для бомбежки, — пояснил Костя.   — Сейчас налетят самолеты и начнется катавасия.

   Не прошло и десяти минут, как его предсказание сбылось. Волна за волной налетали на обозначенные дымовыми свечами объекты «летающие крепости» и сбрасывали свой смертоносный груз. Заколыхалась под ногами земля, ослепительно яркими пожарами обозначился черно-багровый горизонт. Потускнело холодное ноябрьское солнце, будто толстым слоем пепла подернулось. А десятки, сотни самолетов свергались с небес, сжигая землю огненными всполохами.

 — Черт возьми! — подпрыгивала от радости француженка. — Великолепно!

 — Дает второй фронт, бомб не жалеет! — ликовал Сергей, но тут же встревожился.   — Как мы это пекло проскочим? Не дай бог под бомбу угодить!

   Французского Костя не понимал, но для радости девушки и перевода не требовалось. Его покоробила мстительная злоба Женевьевы, не по-женски пропитанная всепоглощающей ненавистью. Каким же унижениям и оскорблениям подвергалась она сама, если ей не жаль ни женщин, ни детей? А его мучила жалость к беззащитным людям. Воображение рисовало кромешный ад на рурской земле, охваченных огнем немцев, корчащихся от нетерпимых, до костей, ожогов жидким фосфором, обрушившиеся бомбоубежища, в дыму которых задыхаются живые люди...

 — По местам,  братья  славяне! — приказал Груздев. — Женька, коммензи!

   Девушка рассмеялась и, усаживаясь,  провела  по Сережкиной реденькой брови пальцем. Парень отмахнулся, покраснел и, выжимая газ, пробормотал:

 — Черт те че! Телячьи нежности... Чокнутая девка! Мотор заглох, когда Сергей сделал крутой разворот и машина мчалась к развилке. Груздев недолго в нем копался и выпрямился с помрачневшим лицом. Подошедшему Косте сообщил:

 — Отъездились! Зажигание полетело, а запасных свечей нема.

 — М-да, невеселая история, — погрустнел Лисовский. — И никого ждать нельзя, чтобы свечи позаимствовать. Пешком идти придется.

 — Промнемся малость, а то засиделись, — улыбнулся Сергей. — Машину куда-то нужно заховать. Найдут, нас примутся искать. Ты здесь побудь, а я обстановку разведаю.

   Груздев отошел в сторону от дороги. Женевьева, заметив, что он уходит, подхватилась за ним:

 — Серж! Серж! Атанде!

   Костя печально ухмыльнулся, глядя им вслед. Он понимал девушку, но тайная обида от этого не проходила, а ревность крохотным червячком точила сердце. Он и не мечтал о любви, близости, просто устал от постоянной опасности, каждодневных тревог, хотел встретить понимающего человека, излить ему душу. «Поплакаться в жилетку!» — саркастически покривился Лисовский. Женевьева интуитивно угадала, что он нуждается в ее поддержке, и испуганно отстранилась. У нее самой столько накипело на душе, таким опустошающим пожаром прошлись по сердцу два года невольничества, что для других не осталось ни слов утешения, ни жалости. В Груздеве француженка увидела сильную натуру и потянулась к парню, доверчиво полагая, что он ее поймет и защитит.

 — Нашли заброшенную каменоломню, — появился из-за кустов Сергей, — туда и сбросим машину.

   Втроем, Груздев сбоку выруливал по узкой просеке, Костя и Женевьева сзади, подвели «оппель» к крутому обрыву, поднатужились и столкнули в глубокую, теряющуюся во мгле каменоломню. Послышался сильный грохот, посыпались камни, щебенка, а спустя минуту на дне громыхнул легкий взрыв. Из пропасти поднялось пыльное облако.

 — Кашку слопал, чашку об пол! — бесшабашно рассмеялся Груздев и предложил: — Пора в путь-дорогу. Кончилась наша привольная жизнь!

   От развилки свернули по правой дороге. Костя тащился с портфелем, надоевшим ему пуще горькой редьки. Сергей через левое плечо перекинул лямку рюкзака, а правой рукой придерживал автомат под полой плаща. Женевьева несла чемодан.     Шоссейка серпантином выкручивалась из горы и пролегала между крутыми глинистыми откосами, поросшими молодыми сосенками.

   Небо затянуло не то дымом, не то дождевыми тучами, вокруг помрачнело, снизу тянуло студеным ветерком, а какое от него в плащах спасение? Ремень автомата перекрутился, натирает шею. Сергей остановился, расстегнул пуговицы, расправил кожаную полоску, а холод пролез под мундир и дрожью пробежал по потному телу. И Косте туго приходится. Дает знать о себе рана, потому и портфель несет одной рукой, другой и не берется. Тяжесть болью отдает в предплечье. Попытался переложить его на плечо, но мешает шмайссер.

 — Перевесь автомат, — посоветовал Сергей, — сподручней будет.

 — Потом не сдерну, рука одеревенеет.

 — Давай обменяемся. Я портфель возьму, ты — вещмешок. Он полегче.

 — Тебе стрелять, а после золота и не прицелишься толком.

   Груздев признал Костину правоту и молча зашагал по круто извивающейся дороге… Отвыкли пешком ходить, как баре на машинах раскатывали. Женевьева и то идет ровней и спорей, обгоняет, поджидает. Боится далеко отрываться, поближе держится. Чему-то улыбается. Красивые у нее зубы, мелкие, ровные, как у соболя. Толмачит, не поймешь, и все на бога надеется, с докукой к нему лезет. Вон и Бахов, в годах мужик, а все, как старая бабка, перед иконами вертится. Один на

один с богом калякает. Бог-то бог, да сам не будь плох! Чалдоны испокон века в неверующих ходят, сами грешат, сами себе и грехи отпускают. Забылся, в такт шагам запел:

    — В лесу, говорят,

    В бору, говорят,

    Растет, говорят,

    Сосеночка...

 — Очумел! — одернул его Костя. — Вроде, мотор гудит... Машина появилась внезапно, выскочив из серпантинового закругления. Узкими полосками света сверкнули закрашенные фары, взвизгнули тормоза, и мальчишеский срывающийся голос выкрикнул из кабины:

 — Ахтунг! Партизанен! — и кто-то залился звонким смехом. - Ха-ха-ха. Почему пешком, куда идете, камрады!

   Костя невольно улыбнулся. Подошел к пикапу и разглядел подростков в военной форме. Двое на переднем сидении, остальные позади.

 — Чего панику поднимаешь? — сердито сказал Лисовский. — Полоснули бы из автоматов, и конец шуткам!

 — С фронта! — живо отозвался шутник и повернулся к своим друзьям: — Камрады, подвезем фронтовиков?

 — Нашу машину американский штурмовик сжёг, — на всякий случай пояснил Костя. — Сами еле спаслись.

 — 0-о, — протянул немец и заметил Женевьеву. — О-о, фройляйн!.. Садитесь на мое место, а мы, камрады, к старым воякам переберемся. Далеко путь держите?

 — Гостиницу нужно найти, негде переночевать.

 — В городе гостиницы забиты, да и многие разбомблены. Поедемте к «Старому Клену». И мы там горло промочим. Думали, сегодняшнему налету конца не будет. Утром насчитывали зенитчики полный комплект, а к вечеру одна пушка осталась. Хорошие вояки погибли! Капитан и дал нам увольнительную до утра... Вилли, быстрей веди машину, с тобой сидит самая красивая девушка Германии!

   Парнишка и минуты не посидит спокойно. Вертится, разглядывая невольных попутчиков, выглядывает в оконца, потом достал губную гармонику и, чудом сохраняя равновесие на крутых поворотах, заиграл. Костя онемел, решив, что их разоблачили, Сергей схватился за пистолет, а немец нимало не подозревая о тревоге соседей, выводил душевную и проникновенную мелодию «Синего платочка».    Парни успокоились, и в звуках гармоники им почудился голос  Клавдии Шульженко:

   — Строчит пулеметчик

   За синий платочек,

   Что был на плечах дорогих!..

   Им с трудом удалось устроиться в деревенской гостинице. Крикливо шумел и грозил хозяину военно-полевым судом зенитчик, сочувствующий фронтовым камрадам, не помогли боевые кресты, словно случайно выставленные напоказ, не произвели заметного впечатления эсэсовские молнии в петлицах. Пожилой немец, поскрипывая протезом ноги, угрюмо твердил:

 — Господа, все занято. После бомбежек горожане хлынули в деревню, птицу из курятников выжили. У меня в доме яблоку негде упасть. Ничем не могу помочь, господа!

   Костя отчаялся, исчерпав все мыслимые и немыслимые аргументы, замолчал, и тогда к хозяину пододвинулся Сергей. Распахнул плащ, и немец в лице переменился, заметив автомат, кобуру с пистолетом и ручку диковинного ножа, торчащую из ножен. А Груздев из внутреннего кармана достал сигары и одну предложил инвалиду.    У того голодной тоской полыхнули загоревшиеся глаза. С наслаждением понюхал, смачно откусил кончик, закурил, глубоко затянулся и закашлялся. Отдышался, уважительно заметил:

 — Хороший табак. Настоящий! — и деловито спросил: — Сколько вас?

 — Двое и фройляйн, наша сестра, — торопливо ответил Костя.

 — А эти крикуны?

 — Они сюда выпить приехали.

   Сергей вытащил банкноту в пятьдесят рейхсмарок и положил перед хозяином. Тот аккуратно ее развернул, осмотрел с обеих сторон и, бережно разгладив, положил в ящик конторки.

 — Ради фронтовиков! — заверил он. — А сигара хороша, настоящая «гаванна»... Я вас помещу в спальне дочери. Пойду распоряжусь, а господа офицеры распишутся в книге для приезжих... Советую вам выпить по кружечке дунклеса.

   Они присели за столик неподалеку от камина, в котором дымили обугленные сырые поленья. Сергей с любопытством разглядывал чучела птиц на стенах кабачка, кабаньи морды, оленьи головы с ветвистыми рогами. Подошла девушка в белом передничке с вышивкой, в кокетливом чепчике и поставила три высоких кружки с темным пивом, тарелочки с моченым горохом.

   Груздев заметил, что немцы берут горох руками и сам потянулся к тарелке. Разжевал, понравилось. Поднес кружку к губам, сделал большой глоток и тихонько сообщил Косте:

 — Горох-то соленый, как раз к пиву.

   В углу за сдвинутыми столиками пировала компания юнцов в военной форме. Среди них Костя заметил знакомых зенитчиков. Тот шутник, что устроил парней и девушку в пикап, сидел в расстегнутом мундире с красными петлицами и ефрейторской нашивкой на рукаве. Он встретился с Лисовским взглядом и вскочил с кружкой:

 — Прозит, унтерштурмфюрер!

   Выпил пиво и под аккомпанемент губной гармоники затянул залихватскую песню, его приятели дружно подхватили припев:

         — А мы разделались с дьяволом

         И выкурили чертей —

         Один лейтенант

         И трое парней!..

   Лисовский поднялся, подошел к зенитчикам и что-то сказал вскочившему из-за стола ефрейтору. Когда вернулся, Сергей недовольно буркнул:

 — Што за секреты у тебя с фрицененком завелись?

 — Они собираются тут переночевать. Я сказал, чтоб утром нас к станции подбросили.

   Хозяин, поскрипывая на каждом шагу протезом, повел усталых постояльцев на второй этаж. А вслед им неслась жесткая песня:

       — Спешите к нам, и вместе сеять будем,

       В глазах у нас голодная тоска,

       Мы земли новые, да, новые добудем...

   Дождливым утром под окном громко затарахтел мотоцикл. Сергей вскинулся с постели на полу, на которой спал с Костей, и с пистолетом к окну. Спросонья померещилась автоматная очередь. Людей сквозь серый полумрак не разглядел, но расслышал их голоса.

 — Ефрейтор, видать в дорогу собрался, — спохватился Костя. — Побегу, а то могли забыть с похмелья вечерний разговор.

 — Поторопись,

 — Поднимай Женевьеву, пусть скорее одевается, — и Лисовский вышел из комнаты.

 — Женя... Женька, — склонился Сергей над кроватью, — кончай ночевать, пора на хауз двигать.

   Золотистые волосы разметались по подушке, под глазами темные полукружия. Разомкнулись веки, и на Груздева устремились зеленоватые с желтоватыми искорками зрачки. Сперва смотрели недоуменно,  испуганно, потом потеплели, замерцали, на губах прорезалась ласковая улыбка.

 — Серж! Мон ами! Бонжур!

   Сергей беспомощно оглянулся, забыв, что Костя ушел. Хоть бы на немецкий перешла, десятка два слов он понимает. Таращишься на нее как баран на новые ворота, а сам ни в зуб ногой.

 — Шнель, шнель, Женька! — торопил он и жестами показал, чтоб быстрее натягивала платье.

   Его неуклюжая мимика развеселила девушку, и она по-немецки потребовала:

 — Отвернись, я оденусь.

   Он недоуменно смотрел на француженку, гармошкой собрав кожу на лбу, пытаясь по движению губ разгадать смысл произнесенных слов.

   Женевьева спрыгнула с кровати и повернула парня лицом к окну.

Сергей чуть не до слез покраснел, досадуя, что сам не догадался отвернуться. Вылупил шары и уставился, будто девку проглотить собрался! Сестер сроду не имел, откуда знать, как в подобной обстановке вести себя с девушками, да еще такими сумасбродными, как Женька. Даже не знаешь, на какой козе к ней подъехать...      Копается в чемодане, шуршит тряпками, выбирает наряд. Стосковалась, поди, по обновам, старается забыть грубую мешковину. Гертруда попроще, без затей, хотя тоже любит принарядиться...

   Он благоразумно не оглядывался, пока Женевьева не тронула за плечо. Обернулся, и в глазах запестрело от ярких цветов на шелковом платье. Девушка закружилась вокруг него в плавном танце.

 — Готовы?! — шумно ворвался в комнату Костя. — Тьфу! Пришлось рассказать, как храбро дрались мы в танковых атаках, как мужественно драпали... О, как вы хороши сегодня, Женевьева!..

 — Мерси, Костья!

   Утро медленно развиднялось. Нудно крапал дождь, густые тучи обложили потускневшую землю, лишь поля озимых радовали взор яркими красками свежей зелени. Костя втиснулся на переднее сиденье между водителем и ефрейтором, а Женевьева поместилась с Сергеем сзади вместе с двумя парнишками-зенитчиками.     Немцы после утреннего пива разговорились, дружно хохотали над незамысловатыми шутками, пели военные песни. Ефрейтор объяснил причину радостного оживления его друзей:

 — Погода скверная, англичане и американцы не появятся. Передохнем немного. Последнее время мы сутками от пушек не отходили, понесли большие потери в личном составе и матчасти...

   И тут же затянул разухабистую песню:

           — Светлые волосы

           Семнадцать лет...

   От городка, куда, фонтанами разбрызгивая грязь, влетел пикап, одни развалины остались. Мокли под дождем стены дотла выжженных домов, выгорел от фосфора асфальт, спекшиеся каменные глыбы загромождали мостовую, жидкий пепел и сажа ручейками стекали в огромные воронки, поперек улиц валялись опрокинутые трамвайные вагоны, на нескончаемых пустырях в человеческий рост поднялись густые заросли побуревшего бурьяна. А немцы, бредущие среди остовов зданий, похожи на варшавян, лишенных крова и имущества. Безнадежно опущены головы, сгорблены спины, унылая, заплетающаяся походка.

   И на вокзале та же серая, безликая толпа, тупая безысходность. Чемоданы, баулы, кофры, рюкзаки, а рядом с вещами стоят и сидят отчаявшиеся люди. В глазах тоска, безнадежность, покорность судьбе. Тяжелый запах человеческих испарений, мокрой одежды шибает в нос.

   У дежурного Костя спросил о поезде до Эссена. Плюгавенький, замотанный железнодорожник безразлично пожал плечами, но поднял взгляд, увидел эсэсовскую эмблему на тульях фуражек, осторожно заметил, что после вчерашнего налета вражеской авиации ничего определенного сказать не может и советует господам офицерам пройти в ресторан, где от людей свободней.

   Женевьева, пока шли через зал ожидания, спиной чувствовала ненавидящие, завистливые, злобные взгляды женщин. Шла с гордо поднятой головой, презрительно подобрав губы. Она наслаждалась. Давно ли любая из этих гитлеровских самок могла безнаказанно ее оскорбить, унизить, за пустяковую провинность отправить в полицию, а то и собственноручно наказать. А сейчас они завидуют ее независимости, молодости, свежести, сопровождающим парням, и даже их ненависть грела француженку. Ее она вынесет, ей только не под силу презрение и унижение.

С виду храбрилась, а сердце нет-нет да и уколет острый страх. Сказывались два года подневольного рабства. Жалась к Сергею, когда становилось невмоготу, сама еще не в силах побороть инстинктивную боязнь. А ему и самому не по душе недоброжелательные, ощупывающие взгляды, и он догадался о причине Женевьевиной оторопи. Взял девушку под локоть, и она сразу выпрямилась.

   За столом Груздев сидел  безучастно, зная, что Костя и без него управится. На плотный завтрак, не рассчитывал, привыкнув к более чем умеренной кормежке по карточкам. Вон немцы хлебают жиденькую баланду из неглубоких тарелок, гоняются ложками за каждой крупинкой, хлеб кусают, подставив под  ломтик ладонь, чтоб и крошка зря не пропала. Лица синие, выморенные, глаза из орбит, как фонари из темной пещеры, светят, встретятся взглядом, заискивающе улыбаются. Не жалел их Сергей. Видел ленинградцев, выдюживших блокадную зиму, снимал шапку у курганов, под которыми лежали большие тысячи ни в чем не повинных людей. Костя над горестями  немцев причитает, а по его, Сережкиному разумению, чем хуже им приходится, тем для них самих лучше. Намытарятся, наголодуют, наскитаются   бездомными, на дольше запомнят, что война не праздник, не сплошная масленица за чужой счет.

   Он вытащил сигару, откусил кончик и поймал страдающий взгляд подошедшего кельнера. Кадык у немца поднялся и судорожно передернулся, и Сергей, неожиданно для себя, протянул ее старику. Тот воровато оглянулся, схватил трясущимися пальцами и торопливо сунул в карман застиранной курточки.

 — Большое спасибо!

   Груздев закурил и заметил, как одобрительно улыбнулась Женевьева. Девушке нравилось, когда немцы унижались.. Она готова отдать последнее, лишь бы видеть, как они кланяются, заискивают, благодарят.

 — Что вы нам покушать предложите? — спросил Костя.

 — Сегодня из одной кастрюли, — отозвался старик и смахнул салфеткой воображаемые крошки со стола. — Вы на фронте уж забыли, — вздохнул он,— что по всей Германии раз в неделю подается похлебка, а оплачивается, как венский шницель.

 — А-а, — понимающе кивнул Лисовский, теряясь в догадках, почему похлебкой заменяют венский шницель? Может, он неверно понял кельнера? — Мы заплатим, но нельзя ли устроить завтрак поплотнее? И три кружки пива.

 — Я поговорю с господином  обер-кельнером, — моргая слезящимися глазами, предложил старик.

 — Пусть он сюда подойдет.

   Обер-кельнер, не будь столиков, перешел бы на гусиный шаг. Но и лавируя между ними, он шествовал с достоинством, будто перед строем замерших в страхе молодых солдат. Едва Костя увидел обезображенное ожогами лицо, спаленные веки, следы пересадок кожи, как упал духом. Танкист! Только им его и недоставало для полноты счастья. И Сергей напружинился, поняв, какого маха дал земляк, позвав обер-кельнера. На лацкане его черного фрака он заметил нацистский значок. Тогда и сам расстегнул верхние пуговицы плаща и словно ненароком высвободил петлицы с эсэсовскими молниями и офицерскими знаками различия,

 — Хайль Гитлер! — выкинул немец руку в фашистском приветствии. — Чем обязан, унтерштурмфюрер?

 — Рад с вами познакомиться, камрад, — попер напролом Лисовский. — Обращаюсь как танкист к танкисту.

 — Из какой дивизии? — помягче спросил обер-кельнер.

 — «Герман Геринг».

   Сергей понимал с пятого на десятое, но тут даже зажмурился. Они ведь голландцы немецкого происхождения из мотопехотной дивизии «Нидерланды». Засыплются, как пить дать, засыплются! Ну, Костя...

 — Гауптшарфюрер танковой дивизии штурмштафельн «Герман Геринг» Хейнц Краузерт! После ранения вернулся на родину... Унтер-штурмфюреры, вероятно, знакомы с обер-лейтенантом Самманом, гауптманом Краббе...

 — Ах, да! — спохватился Костя и достал памятную фотографию. Обер-кельнер глянул на снимок, и его будто подбросило:

 — О-о, мой генерал!.. Прошу пройти за мной, я буду рад обслужить боевых камрадов!

   Завтрак они получили не только плотный, но и вкусный, в отдельном чистеньком кабинете. Женевьева, с тревогой следившая за словесным поединком, осталась довольна, что боша поставили на место, и ела с аппетитом, наблюдая, как неподалеку от столика столбом застыл обер-кельнер. Сергей не отставал от соседки, еще раз убедившись в пробойной силе фотографии. Немцев она разила наповал.

   Обер-кельнер, не присаживаясь, выпил с сослуживцами рюмочку шнапса. Едва поставил ее, как донеслось:

 — Внимание! Внимание! Следует поезд до станции Эссен. До отхода поезда запрещается занимать места в вагоне-ресторане...

   Обер-кельнер устроил их в четырехместное купе. Ему помог станционный жандарм. Он оттеснил в сторону толпу дисциплинированных немцев, а парней и девущку пропустил в вагон. На прощание бывший обер-фельдфебель проорал: «Хайль Гитлер!» — пожелал камрадам хорошего отпуска и скорейшего возвращения на фронт.

   Поезд медленно стронулся с места. Редкие перестуки колес на стыках рельсов. Скорость не растет, видно, серьезно повреждена железнодорожная колея. А за окном в небо упираются трубы, хмурятся прокопченные заводские корпуса, уныло торчат эстакады. И дым, тяжелый, удушливый, прорывается в вагон, раздирает легкие, вызывает кашель. Он стелется над самой землей, смешивается с дождем, разливается ядовитыми лужами, зловещей сине-зеленой пеленой укутывает уродливые развалины.

Женевьева просунула ладошку под локоть Сергея и, убаюканная равномерным перестуком колес, неслышно задремала, покачивая головой в такт движению поезда. Парень посматривал на нее со смешанным чувством нежности и досады. Ни на шаг не отстает, ни капли не скрывает, что нуждается в нем и боится остаться беззащитной во враждебном мире. Ему льстила ее привязанность, но он всегда стремился к полной независимости от девчонок. Да и пришла француженка из другого мира, которого он не знал и не понимал. Без языка невозможно было определить подоплеки ее поступков, предугадать, что она сделает через минуту или час. С ней парень терялся, а постоянная необходимость держать ушки на макушке утомляла и раздражала.

   В пути поезд часто и подолгу простаивал на мелких станциях и безымянных разъездах. Пока добрались до Эссена, всласть подремали. И снова прокисший чад залитых дождем пожаров, молчаливая людская толпа, хлюпающая мокредь под ногами.      До Боттропа ехали трамваем, намаялись, наслушались, нагляделись досыта. К Эриху Турбе пошел Костя, а Сергей и Женевьева остались в пивной. Лисовский заказал им

пиво, а француженку предупредил:

 — Поменьше нервов, Женевьева! Ты психанешь, а Сергей не поймет причину и стрельбу поднимет. Ты и его, и себя  под монастырь подведешь…

 — Не хочу в монастырь! — воспротивилась девушка, не поняв Костю. — Буду выдержанной и спокойной. На ногу наступят, промолчу, — заявила она и пальцами прикоснулась к Сережкиной руке.

   Уходил Лисовский с тяжелым сердцем, не слишком полагаясь на обещание Женевьевы. Не выдержит характера, такая кутерьма поднимется, что не подступишься. У земляка, пистолеты, автомат, гранаты, он весь поселок взбулгачит, если решит, что им угрожает опасность. И вместе идти нельзя, слишком приметны они группой, да и неизвестно, как их примет Турба. Полковник мог и ошибиться, принять желаемое за действительное, как получилось с гравером. Куда ни кинь, везде клин!

   В шахтерский поселок Лисовский попал впервые и шел, удивленно рассматривая потемневшие стены с въевшейся в них угольной пылью, черные, с жиринкой, лужи на мостовой, стволы редких деревьев, искривленные, уродливые. На краю горизонта в низкие тучи острыми вершинами воткнулись дымящиеся терриконы, просматривалась решетчатая вязь копров с вращающимися большими колесами. И немцы в поселке держатся иначе, чем в Берлине. Проходят независимо, с достоинством, меряют Костю неприязненными взглядами. Их явная недоброжелательность сперва обеспокоила его, потом порадовала. Поразмыслив, сообразил, что неприязнь вызывает черный мундир и руны в петлице. Поплотнее запахнулся в плащ, но явственно оттопырился автомат. Как-то его Турба встретит?

   Дом Турбы оказался крайним в ряду одинаковых кирпичных зданий под черепичными крышами. Лисовский постоял в нерешительности, но нажал таки кнопку звонка. За дверью чем-то загремели, на пороге по казалась средних лет миловидная женщина  в клеенчатом фартуке, с оголенными по локоть мыльными руками.

 — Господина Турбу я могу видеть?

 — Я его позову, — в глазах настороженность и тревога. — Эрих! К тебе пришли.

Рослый сухощавый мужчина встал рядом с женой и хмуро спросил:

 — Зачем вам понадобился господин Турба?

 — Мне нужно поговорить с вами наедине, — Костя решил не обращать внимания на его холодно-вызывающий тон.

   Немец неохотно отступил от порога и пошел впереди. В комнате, куда они вошли, помещалась домашняя мастерская. Слесарный верстак с тисками, небольшой токарный станочек, наборы инструментов, миниатюрных резцов и сверл. Пахло металлом и машинным маслом, но на полу не валялось ни стружек, ни железных опилок. Чистенько, аккуратно и по-своему уютно.

 — Садитесь, — кивнул хозяин на табуретку, а сам прислонился к стене. — Чем обязан вашему посещению?

 — Мы три дня, как из Берлина. Ваш адрес нам назвал наш общий знакомый оберст Александр Бахов и просил передать вам привет.

 — Ошибаетесь, унтерштурмфюрер! Того господина, чью фамилию вы назвали, я не имею чести знать. Вы ошиблись адресом.

   Костя готов был поклясться, что у Турбы непроизвольно дрогнули губы, а в глазах замельтешили беспокойные искорки. Хозяин выпрямился, давая понять, что незваному гостю пора и честь знать.

 — Вы в карты играете?

   Тот удивился несуразному вопросу.

 — Редко, в скат по маленькой.

 — Оберст прислал для вашей колоды туз виней, — Костя протянул немцу половинку заигранной атласной карты. — Он сказал, вам ее не хватает.

   Смешавшись, Турба взял карту, повертел и скользнул взглядом по петлицам черного мундира. Решился и грубо спросил:

 — Кто вы такой, черт возьми?

 — Где вторая половинка туза виней — упрямо  повторил Лисовский.

   Хозяин поколебался, но вышел. Костя пересел от окна, чтобы держать в поле зрения и дверь, и дворик, куда выходило крыльцо. Расстегнул кобуру, попробовал, легко ли вынимается пистолет. Прошедший месяц научил его принимать необходимые предосторожности в неясных ситуациях. Риск, конечно, благородное дело, но и от разумного подхода к опасности еще никто не проигрывал.

   Вскоре вернулся Турба и трезво оценил обстановку:

 — Вы — опытный человек, да и вооружены до зубов. А карта... Вот она!

   Лисовский сличил обе половинки, туз виней сложился по линии разрыва. Он свободней вздохнул. В подобных переплетах бывать не приходилось, а об антифашистах-подпольщиках судил по довоенным фильмам «Карл Бруннер» и «Болотные солдаты».

 — Кто вы такой?

   Костя помедлил, но честно признался: — Русский.

 — Русский?! — в глазах хозяина удивление и замешательство. — Русский с вюртембергским выговором?!

   Лисовский усмехнулся, но промолчал.

 — Русский из власовской армии?

 — Нет, советский офицер, летчик.

 — Каким ветром вас сюда занесло в черной форме?

   Костя коротко, не вдаваясь в подробности, рассказал о своем пути из Варшавы в Боттроп.

 — Значит, двое русских и француженка, — суммировал Эрих и в раздумье сжал пальцами гладко выбритый подбородок. — Задали вы мне задачку. Куда вас пристроить? Ко мне нельзя, живу на виду. А где ваши друзья? — обеспокоенно спросил он. — А-а, у Шеффера... Подозрений они не вызовут? Хорошо, хорошо. А если я вас Георгу подброшу? Лесник живет на отшибе, чужих почти не бывает, слывет нелюдимом. Надежный человек! Я схожу за машиной, а вы побудьте у Шеффера. Через полчаса выходите на левый перекресток... В пивной безопасно, там к отпускникам привыкли.

   Пошел третий день, как они поселились в двухэтажном доме лесника Георга Вейганда. Сергей сразу нашел себе занятие по душе. Чистил и кормил хозяйскую лошадь, починил конскую сбрую, помогал фрау Марте управляться с коровами, вывозил на поле перепревший навоз, отремонтировал жатку. Георг, угрюмый и неразговорчивый, отдал ему комбинезон сына, и Груздев в ус не дул, хлопоча по хозяйству. Они с Вейгардом научились понимать друг друга без слов и, поработав, устраивали молчаливые перекуры. Парень сосал сигару, а Георг глиняную трубку, набив ее искрошенным в лапшу листовым табаком.

   От Сергея не отходила Женевьева.  Сперва она томилась от безделья, сторонилась немцев, потом вроде смирилась с их присутствием и занялась дойкой коров. За два года, проведенных в баронском имении, истая парижанка освоила это крестьянское искусство. Животные к ней привыкли, и, когда фрау Марта попыталась сдоить коров после девушки, она не выжала из вымени и капельки молока.

   Костя прихворнул, где-то простыв, и целыми днями валялся на диване, обложившись томиками Шиллера и Гете. Выправил испорченный радиоприемник, но ловил только немецкие станции. Шкалу опломбировали в полиции, а за слушание зарубежных передач наказывали лагерным заключением. За туманными формулировками сводок Оберкомандо не всегда угадывалось истинное положение дел на Восточном фронте, но чувствовалось,  что там идет деятельная подготовка  к решающим

боям.

   Георг держался в стороне от постояльцев, не интересовался путями, которые привели их к нему. Сначала не мог привыкнуть к Женевьеве, ходившей по пятам Сергея, и всякий раз, как она появлялась, удивленно вздергивал брови. На второй день перестал изумляться, даже изредка о чем-то односложно спрашивал. Она сдержанно отвечала. В тот вечер, когда уехал Эрих, познакомив парней с хозяином, Георг сказал Косте:

 — Я ваших дел не касаюсь, у меня своих забот полно.

   С утра чистили конюшню и коровник. Сергей работал с охоткой, жадно принюхиваясь к знакомым с детства запахам. Выкинул навоз, подстелил коровам солому, забрался на сеновал. Подхватил вилами чуть не копешку, легонько перебросил ее в стайку. Упарился, лицо разрумянилось, в волосах сухие травинки и соломинки. Женевьева устроилась на ворохе сена и, перебирая его, собрала букет засохших полевых цветов. А сумочка на коленях. С ней она не расстается, всегда держит браунинг под рукой. Обращению с пистолетом ее обучил Сергей.

   После работы, перед вторым завтраком, Георг предложил пройтись по осеннему лесу. Груздев обрадовался, увидев, что немец перекинул через плечо ремень штуцера. Сам он сунул в голенище высоких сапог канадский нож, а в карман — парабеллум. Костю с собой не взяли. Побоялись, как бы он не промок, да и с часу на час ожидался Эрих Турба.

   Мокрая листва звонко хлюпала под ногами, ветки, стоило их нечаянно задеть, обдавали крупными каплями. Вода скатывалась с дождевиков мужчин и тирольской курточки Женевьевы. Чмокающие шаги, посвист ветра в макушках деревьев и безмолвие наводили француженку на мысль, будто и людей на земле не осталось, лишь дикая, первозданная природа раскинулась на тысячи лье кругом. Чтобы развеять непонятный страх, ей хотелось заговорить, но по-французски она не решалась, а немецкий Сергей тоже не поймет. Георгу же ее мысли знать ни к чему.

   Лес внешне опустел, по-осеннему нахохлился, но еще полон потайной жизни. Упорно и настойчиво долбит сухое дерево дятел, хрипло орут осатаневшие сороки, человеческие шаги спугнули из-под кустов побелевших зайцев. Продираясь сквозь заросли лещинника, Сергей набрал горсть орехов, половину отсыпал девушке и с хрустом принялся сам их грызть. В ложбине заметил раскинувшиеся ковром голубичные листья и угостил Женевьеву приторно-сладкими душистыми ягодами.

   Лесник шагал впереди, не выпуская трубки изо рта, и француженка, попав в клубы едкого табачного дыма, неудержимо расчихалась и закашлялась. Груздев, похохатывая, легонько похлопал ее по спине, а девушка отбивалась от парня. Серьезной дичи не встретилось. Домой вернулись налегке, довольные удавшейся прогулкой.

   В гостях застали Эриха Турбу, разговаривающего с Лисовским. Немец сдержанно поздоровался с Сергеем, приветливо кивнул Женевьеве. Та устроилась на стуле, но Костя предупредил девушку:

 — Извини, Женевьева, у нас мужской разговор. Ты не обижайся.

 — Я не обидчива, — сухо отрезала она и вышла, хлопнув дверью.

 — Обиделась!

 — На сердитых воду возят! — рассмеялся Сергей. — Чё он толкует? — кивнул Груздев на Турбу, который от окна прислушивался к непонятному разговору.

 — Договорился со шкипером баржи, и тот по Рейну и каналам переправит нас в Голландию, — сообщил Костя. — В самой Голландии сейчас относительное затишье. Союзники перешли в наступление в Бельгии и Франции, видать, хотят сокрушить линию Зигфрида и прорваться в Рур...

 — Извини-подвинься, — прервал его земляк. — Пусть штабисты ломают себе голову насчет союзников, а нам к своим попасть не терпится... Ты лучше скажи, што фри... Эриху от нас понадобилось?

 — Как ты догадался?

 — Будто не вижу, как он на меня зыркает! И хочет сказать, да язык немой. И Женьку ты недаром попер.

 — Эрих в нашей помощи нуждается. Арестован коммунист, подпольщик...

 — Да, да, —уловив знакомое слово, закивал Турба.

 — Он поддерживал связь с антифашистским комитетом концлагеря. Вместе с немцем гестапо схватило  двух русских, членов комитета...

 — Далековато залетели братья-славяне! — невольно вырвалось у Сергея.

 — Русские здесь в шахтах работают. Завтра их из гестапо повезут на казнь в лагерь. Эрих просит помочь освободить антифашистов.

 — Какой разговор. Я как штык!

 — Нас двое и подпольщиков трое. Эрих предлагает устроить аварию.

 — Каким манером?

 — Грузовик ударит в бок полицейской машине, а мы выручим смертников.

 — Пулемет не пройдет! Эсэсов лопухами не назовешь, они по грузовику до подпольщиков доберутся. А вдруг шофер при аварии погибнет, аль «черный ворон» от удара увернется?.. Попроще нужно и понадежнее. Спроси у него, может што-нибудь еще придумали?

   Костя перевел, Эрих отрицательно мотнул головой.

 — Не придумали, — вздохнул Сергей. — Он хоть точно дорогу знает, по какой братьев-славян повезут?

 — Да, да, — подтвердил немец.

   Груздев задумался, глядя на носки домашних туфель. Мягкая, теплая и удобная обувь ему понравилась. После тесноты ботинок или сапог нога в ней отдыхает. И дома бы неплохо такую иметь, да соседи засмеют, стариком обзовут. Пожилые, кого своя кровь не греет, носят в деревне опорки, катанки с обрезанными по щиколотку голенищами...

 — А если устроить засаду и гранатами «черный ворон» остановить? — предложил он.      — Мы с тобой эсэсов законтромим, а немцы смертников выручат из машины... Лимонки нужны. Трех гранат, што у нас, не хватит. И цивильную одежду пусть достают, наша слишком приметна. Переводи!

 — Есть, есть яйцевидные ручные гранаты, — заговорил Турба, — Мы думали о засаде, да боялись, как бы не пострадали невинные люди. И все же этот план более реален, чем автомобильная авария.

   Сразу после разговора Турба засобирался, сказав, что дело к вечеру, а ему перед сменой предстоит встреча с товарищами:

   Женевьева сердилась на парней, избегала их, делала вид, что не замечает Костиных попыток к примирению. Сергей после обеда спокойненько завалился на дивай и проспал до ужина, хотя француженка, спохватившись, заглядывала в комнату и тихонько его окликала.

   На стол фрау Марта подала тушеную гусятину с капустой. Ели в глубоком молчании, каждый думая о своем. За стенами бесновался ветер с дождем, по-волчьи завывая в трубах, а в уютной гостиной сухо потрескивали дрова в камине, мирно тикал маятник в больших часах. После ужина Георг и Сергей подсели к огню и закурили. Груздев поставил ноги на каминный ящик для дров из отполированной меди и рассматривал выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Костя включил «телефункен» и четыре удара литавр известили, что начинается радиопередача о положении на фронтах.

   Женщины убирали и мыли посуду. Женевьеве даже показалось, что она вернулась под отчий кров. На родительский похож старый дубовый буфет, занимающий половину кухни, жаром пышут начищенные до желтизны подносы и латунные ступки, вот-вот сорвутся с крючочков и запорхают по углам метелочки из перьев...

 — Интересно, какая завтра будет погода? — выключив приемник, подошел Костя к камину.

 — Дождь, — приминая горящий табак в трубке, отозвался Георг, — ветер. Возможно, снежком пробросит. Уж время...

   Женевьева завела в гостиной патефон и поставила пластинку с любимой песней. Нежная, трогательная мелодия понравилась Косте, и он спросил у девушки, как она называется.

 — Кубинская песня «Голубка», — и торопливо, шепотом попросила Лисовского: —  --Скажи Сержу, я его люблю. Сильно, сильно люблю... Так и скажи!

   Смутилась, покраснела и убежала, стуча каблучками по ступенькам. Костя растерянно замер. Ее признание раздосадовало парня. Оно усложняло их отношения. Да и завтрашняя операция не располагала к душевным переживаниям. Нужно волю собрать в кулак, а не расслабляться на эмоции.

   Сперва Костя хотел промолчать, да совесть не позволила, и он рассказал другу о признании девушки. Сергей беззаботно рассмеялся:

 — Чудит Женька! Глупышка, полюбит еще своего француза и обо мне забудет. Скажи ей, пусть не шухарится, когда уедем. Вели сидеть и ждать. Без нас никуда ни шагу!

   Косте не хотелось сообщать француженке неприятную новость, но Сережку к ней не пошлешь. Скрепя сердце подошел к ее спальне и постучал в дверь.

 — Войдите! — донеслось  из комнаты. — А-а, это  ты, Костья!- в голосе разочарование.

   Девушка сидела у туалетного столика, рассматривая себя в зеркало, и кончиками пальцев разглаживала мелкие морщинки в уголках глаз.

 — Женевьева, ты разумная девушка...

 — К чему это предисловие, Костья?

 — Завтра у меня с Сережкой серьезное дело в городе, а тебе придется здесь остаться...

 — Это тот мужской разговор?

 — Да... И Сережка, и я просим тебя терпеливо нас ждать, никуда не отлучаться.     Георга о нас не выспрашивай, он ничего не знает.

 — Как и я?

 — Да!

   Она соскочила со стула, быстренько сунула ноги в туфельки и выбежала из спальни, Лисовский, недоумевая, какая муха ее укусила, поспешил за девушкой.    Сергея они застали у разобранного автомата. Он мельком глянул на француженку и пригласил:

 — Битте пляс, Женька, — и добавил: — Садись, в ногах правды нет. Костя, проверь свою «восьмерку» и шмайссер. На рисковое дело идем, много жизней оружию доверяем...

   Женевьева подсела к столу, взяла промасленную тряпку и принялась аккуратно протирать вороненые детали, не пропуская крохотных пазов и отверстий. Сергей придирчиво наблюдал за ней, убедился в ее добросовестности и занялся обоймами.   Высыпал патроны, тщательно проверил у каждой гильзы донышко с пистоном, легонько смазывал корпус оружейным маслом, досуха протирал и вставлял в магазин, пробуя плотность его набивки.

 — Молодчага, Женька, — клацнул затвором - автомата Груздев. — Добрый бы из тебя вояка получился, будь ты парнем. - Да и девка ты пригожая!

 — Что он сказал?

 — Что ты молодец и на тебя можно положиться, как на друга.

 -  Мерси, Серж!

 — Какой я Серж?! Скажи - Сергей, Серьга, Сережка.

 — Се-е-ерь-йож-жка-а, — кое-как нараспев выговорила она и засмеялась. — Женевьева... Женевьева...

 — Женька проще, по-русски.

 — Же-ень-ка, мон ами, Же-ень-ка-а...

 — Видишь, как быстро мы договорились.

 — Что сказал Се-е-ерьё-ёжка?

 — Что вы быстро нашли общий язык.

 — Он так и сказал?

 — Да... Да... Да...

 — Зачем ты сердишься, Костья? Вернемся в Париж, я тебя с красивой девушкой, моей подругой, познакомлю.

 — Благодарю, но нам спать пора.

 — Жаль! Спокойной ночи, мальчики! Утром я вас провожу.

 — Подожди, Женька, — остановил ее Сергей и, посерьезнев, сказал Косте. — Золотишко придется на нее оставить. Пусть на кресте поклянется, што нашим передаст, если не вернемся.

   Женевьева, закусив губу, выслушала Лисовского. Ни слова не говоря, расстегнула ворот халатика и за цепочку бережно вытянула золотой нательный крестик. Пошептала над ним, поцеловала и негромко, но твердо произнесла:

 — Клянусь господом богом нашим, что выполню свое обещание, если станусь жива. Аминь!

   Сергей хотел отнести портфель в ее спаленку, но она, печально улыбнувшись, мягко отстранила парня:

 — Не дай бог, чтобы с вами беда случилась, но я должна сама научиться носить этот претяжеленный портфель.

   Порозовела от натуги, на лбу бисером высыпала испарина, но девушка нашла силу пошутить:

 — Как видите, совсем не тяжело, а вы боялись!

   Лесник предугадал погоду. К утру во всю мочь разгулялся ветер, с неба сыпало моросью. Втроем вышли из дома и попали в стылую сырость. Постояли у ворот.       Сергер, не любивший долгих провожаний, сказал:

 — Покеда, Женька. Не переживай, скоро вернемся.

 — До свидания, Женевьева.

 — Я буду молиться, чтобы бог охранил вас от злой напасти! — прошептала она и подала руку Косте. Повернулась к Сергею, закинула руки на его шею, приподнялась на носочки и поцеловала. — Жаль, что ты меня не берешь. Удачи, милый друг!

   Грузовичок с брезентовым верхом и газогенераторными колонками по бокам приткнулся к лесной опушке. Эрих поместился с водителем в кабине, парни забрались в кузов, где сидел третий немец. Он коротко кивнул на Костино пожелание доброго утра, подвинулся на скамеечке и уткнулся лицом в воротник. Втроем прислонились спинами к кабине, придерживали друг друга на ухабах и крутых поворотах.

   Светало медленно и нудно. За машиной винтом клубился грязно-серый плотный туман, смыкая своды пробуровленного грузовиком туннеля. Озябли руки, и Сергей сунул кисти в рукава плаща, но от задубевшей ткани невелико тепло. Мелькнула зябкая мысль о наступающей зиме. В здешних, краях не сибирские морозы, сухие да прозрачные, а с сырью, хмурыми оттепелями и затяжными дождями. Под Ленинградом ему довелось их испытать. До сих пор не забылись студеные морские ветры, когда промозглый холод и полушубок, и шерстяное обмундирование, и теплое белье насквозь прошибает.

   Пока добирались до города, он окоченел, будто побывал на хиусе в лютый мороз. Обрадовался концу пути, увидев развалины, уцелевшие дома, заслышав автомобильные гудки, жмурясь от ослепительных вспышек под трамвайными дугами. Потянуло прогорклым дымом тлеющих пожарищ, пряным запахом плавящегося металла, показались заводские трубы с пляшущими на макушках оранжевыми венчиками пламени.

   Грузовичок петлял, петлял по полуразрушенным кварталам и остановился в глухом тупике перед каменным завалом, перегородившим узкую улицу. Турба откинул брезентовый полог и скомандовал:

 — Выходите!

   Парни спрыгнули в лужу на мостовой, еле удержались на сомлевших от холода ногах и поскорей перебрались на груду битых кирпичей. Грузовичок развернулся и исчез за выгоревшим зданием. Эрих полез и развалины, Сергей и Костя карабкались следом. Лисовский догнал немца и поинтересовался:

 — Почему не познакомил нас со своими товарищами?

 — Зачем? Кто много знает, тот много и рассказывает. В гестапо умеют выжимать из людей признания.

   Пока добрались до места, в ссадины избили колени, в кровь ободрали руки, чертовски устали. А Эрих легко пробирался от одного обрушенного дома к другому, находя в руинах перелазы, уцелевшие сквозные переходы. Парни потеряли счет преодоленным каменным завалам, когда немец, остановился перед обваленным изданием и настороженно огляделся. Затем он втиснулся в узкую щель, образованную в разломе обрушившихся стен верхних этажей, и пропал. За ним опасливо полез Сергей и, оберегая голову от ударов о выступы, продирался тесным проходом, пока не оказался в коридорчике, засыпанном обломками кирпичей. Подождали Костю, и тогда Турба открыл ключом сохранившуюся дверь.

   Груздев обошел большую квартиру и подивился изобретательности случая. Снаружи ему показалось, что взрывом дом вырван из земли вместе с фундаментом, а здесь все цело, лишь стекла из окон вышиблены воздушной волной.

 — Мы разыскали несколько подобных убежищ, — пояснил Турба Лисовскому. — Создали запас консервов, сухарей, воды, чтобы при опасности укрыть своих товарищей... Одежду подберите в шкафах, выбор богатый. А гранаты пусть ваш брат оценит.

   Ящику с гранатами Сергей несказанно обрадовался. Присел на корточки, перебрал яйцевидные лимонки с пуговками в гнездах, несколько штук вытащил, внимательно осмотрел. Немец наблюдал за парнем, окончательно уверовав в надежность и компетентность русских офицеров. Сначала Костин рассказ о вооруженных схватках в Польше и Германии показался Эриху преувеличенным, вызванным желанием оправдать свою неспособность вернуться в Красную Армию через линию фронта. Но спокойная уверенность Сергея, его умелое обращение с оружием, трезвость в оценке обстановки, Костина невозмутимость, знание немецкого языка и местных обычаев убедили Турбу, что русские друзья многое от него скрыли. Выходит, они не болтливы, щадят его национальное самолюбие, упуская драматические подробности встреч с гитлеровцами.

 — Поторапливайтесь, — напомнил Эрих, взглянув на часы. — Время нас поджимает. Учтите, гестаповскую машину сопровождают вооруженные мотоциклисты.

   Костя отыскал теплое белье, толстые свитера, шерстяные бриджи, просторные куртки на меху, шляпы. Переоделись, Сергей порадовался:

 — Красотища, кто понимает! Сутки в снегу вылежу и не заколею. А перо на кой ляд? Лучше кожаный малахай напялю. Шляп сроду не носил, еще ветром сдует...

   Сунул за голенища сапог запасные обоймы к автомату, в карманы снаряженные гранаты. И Косте посоветовал побольше лимонок захватить.

 — Сам знаешь, запас кармана не протрет и хлеба не попросит... Теми же неприметными тропками выбрались из развалин на расчищенную от завалов улицу и пошли по тротуару, чуть поотстав от Эриха.

   Запустение, разрушения, малолюдство. Витрины магазинов затянуты металлическими гофрированными жалюзи, наглухо закрыты двери кинотеатров, ресторанов, кабаре, а на филенках висят пообтрепавшиеся объявления о прекращении работы на неопределенный срок.

 — Мы как откормленные бычки среди доходяг, — озабоченно заметил Сергей. — Наши будки в глаза бросаются. Вишь, какие дистрофики тащутся, того и гляди дождиной перешибет. Согнись, што ли, а то кому не лень буркалы пялят.

   Он запоминал расположение домов, стараясь не пропустить руин и завалов, чтобы при отходе не попасть в ловушку.

 — Машину тут ждите, — приостановился Эрих, — а мы спрячемся в подъезде, что наискось. Там развалины, никто не ходит. Нас не перестреляйте, лица масками прикроем, чтобы примет не оставить.

   Между зданиями проезд метра в три шириной, над ним готическая арка, за массивными колоннами которой спрятались парни. Узкий продолговатый дворик кончается калиткой в небольшой садик, а за ним каменные воротца на другую улицу. Груздев спорым шагом, не обращая внимания на снующих по двору немцев, прошел до выхода и вернулся, подосадовав на Эриха, не предупредившего о возможных путях отступления.

   Притулившись в тесном закутке между стеной и гранитной колонной, Сергей торопливо тянул влажную сигарету, чертыхаясь про себя, а Костя прислушивался к уличному шуму, рассеянно застегивая и расстегивая пуговицы на куртке. Когда послышался многоголосый рев моторов, Груздев затоптал окурок и выглянул  из-за арки. Вдали показалась машина, спереди и сзади охраняемая мотоциклистами.

 — Становись  за тот столб, — посоветовал  он Косте, — и после взрыва бей по переднему фрицу.

   Зажав лимонку, Сергей распахнул куртку, под которой висел автомат. Лисовский пружинисто сжался за колонной, приготовив шмайссер к бою. Мотоциклист держался центра мостовой, за ним катилась зеленая полицейская машина. Кроме шофера в кабине два эсэсовца. Крайний опустил стекло и выставил наружу локоть. Груздев не спеша выступил на тротуар и неуловимо быстрым движением швырнул гранату в открытое окошечко. Грянул приглушенный взрыв. Окутанный дымом тюремный фургон врезался в бетонную тумбу у обочины, потом неуправляемо отполз на середину улицы.

   Почти одновременно парни застрочили из автоматов по растерявшимся мотоциклистам. Заднего Сергей свалил первой очередью, а Костин подопечный успел распластаться за темно-зеленым «БМВ» и открыл ответный огонь. По кирпичам и граниту защелкали горячие пули, и Лисовскому пришлось укрыться. Из-за колонны трудно вести прицельную стрельбу, да и время подстегивало, потому Груздев рывком выскочил на мостовую и в упор расстрелял ошеломленного гитлеровца.

   Парни бросились к полицейской машине, развернувшейся посреди улицы. Скрипнув, откинулась задняя дверца, и из металлического кузова выскочил охранник, но не успел далеко отбежать, как Костя сбил его пулей. Сергей же прыгнул в фургон, из глубины которого донеслись тяжелые удары и слабый призывный крик. Груздев попытался плечом, с разбега, вышибить внутреннюю дверь, но она не поддалась его отчаянным усилиям. Подбежал Эрих с товарищем. Переворачивая черномундирника, Турба торопливо сказал Косте:

 — Скажи брату, чтоб понапрасну не бился, мы сами дверь откроем, — нашарил ключ в кармане эсэсовца, посоветовал: — Мы тут управимся, а вы следите за улицей. При опасности прикройте наш отход. Я своих провожу, вернусь за вами.

   Костя позвал Сергея и они вернулись к колоннам готической арки. Обшарили взглядами окна домов, но в них даже занавески не шелохнутся, хотя Лисовский готов дать голову на отсечение, что не меньше чем по десятку телефонов в гестапо и полицию передаются сообщения о вооруженном нападении на тюремный фургон. И на улице неправдоподобная тишина. Случайные прохожие, застигнутые внезапной стрельбой и гранатным взрывом, темными кляксами распластались на мостовой и тротуаре и ползут, спеша укрыться под спасительными каменными стенами. Без криков и проклятий пашут они носами булыжник, вздернув зады, пригнув к земле головы.

   Подпольщики действовали слаженно, без суеты. Кого-то под руки вывели из фургона, двое вышли сами и впятером нырнули в подъезд полуразрушенного дома. Сергей вздохнул свободней, убедившись, что спасители и спасенные на пути к грузовичку.

  — Жми с Эрихом к машине. Вишь, шофер галок считает. При стрельбе не повредите мотор, одна у нас надежда — машина...

 — А ты?!

 — Я фрицев покараулю... Шуруйте!

   С автоматом наизготове он перебежал к стене дома, притаился за углом. Выглянул, немцы цепочкой опасливо втягиваются в калитку. Тогда Груздев кинулся к воротцам. Выскочил на улицу и обомлел. Между Эрихом и Костей под наведенными пистолетами с поднятыми руками стоял шофер. Матерый волчище, — определил парень по затравленному злобному взгляду эсэсовца. Он тяжело поводил взбугренной шрамами головой, ссутулился, будто к прыжку приготовился.

 — Слюнтяи! — подбежав, свирепо выдохнул Сергей и выстрелил эсэсовцу в лицо. — Лопухи! Свидетеля оставляете! К нему попадете, не помилует... В кабину, жива-а!

   По ним стреляли, гнались на мотоциклах, но Груздев уходил от погони извилистыми улочками. Проскочил полуразрушенный мост, втискивал машину в узкие щели, где казалось, и двум мужикам не разойтись, холодел от мысли, что прострелят шины и тогда не уйти от черномундирников.

   Гильзы перекатываются под ногами. Эрих с подножки, а Костя через заднее окошечко отстреливаются. Турба гранатами подорвал за собой настил моста, который после бомбежки на честном слове держался. Отсекли от себя мотоциклистов, намного оторвались от них. Загнали машину в развалины, разом выскочили из кабины и бегом по запутанным лабиринтам разрушенных кварталов. Эрих дорогу торит. Легко карабкается через каменные завалы, наметанным взглядом определяет, где лучше пробраться, как путь сократить. Двужильный мужик! От каждого вдоха грудь Сергея разрывается болью, подгибаются от напряжения колени, подошвы сапог скользят на мокрых от дождя камнях, перед глазами расплываются оранжевые круги.

 — Перекур, братцы! — хрипло выдохнул Груздев и повалился на груду кирпичей. — Сердце от натуги лопается!

   В убежище добирались в густом, как парное молоко, тумане. Повезло, что сырая мгла навалилась на землю, когда до места оставалось не больше сотни метров. И то немало натерпелись, пока на коленях переползали руины. Сергей, как втиснулся в квартиру, так и улегся на диван.

 — Каждая косточка ноет, — признался он. — Чуток бы припозднились, пришлось бы на голых кирпичах ночевать. Бр-р!

 — Передай брату, — отдышавшись, торжественно проговорил Эрих Турба, — что мы глубоко благодарны вам за оказанную помощь, — и восхищенно добавил: — Вы перебили столько эсэсовцев, что Гиммлер от злобы позеленеет.

 — Хрен с ним, с Гиммлером, — приподнялся Груздев на диване, — а Эриху скажи, пусть не миндальничает с врагом, если не хочет головой за слабинку поплатиться... И ты хорош! Рот раззявил, а там хоть трава не расти.

 — Он же сдался, — не отступал Лисовский. — Как я в безоружного человека выстрелю?

 — Я стрелял не в человека, в фашиста, нашего злейшего врага! —жестко отчеканил Сергей. — Не доведет тебя, земляк, мягкотелость до добра. Сколько толкую — стреляй первым!

   Эрих пытливо всматривался в хмурые лица парней потом не выдержал и спросил, о чем они ведут спор. Костя неохотно перевел суть разговора. Немец задумался, глубокие складки прорезались у рта и глаз.

 — Жестоко, но справедливо! — признался он. — Нельзя бороться с фашизмом в белых перчатках. Это не логично и не гуманно. Оставь шофера в живых, себя бы подвергли смертельной опасности... Переведи брату, я с ним согласен.

 — Кончайте, братцы, попусту рассусоливать! — взмолился  Сергей. С утра во рту не держал маковой росинки. Давайте от души порубаем.

Этап седьмой

Возвращение □ Неожиданный визит □ Подземелье □ Гибель лесника □ Сергей воздает отмщение □ Дорога в неизвестность

   Возвращались солнечным полднем. С севера тянуло студеным ветром, на почерневшей траве серебром отливали снежные языки, а на пашне вытаяла яркая зелень озимых. После города вольготно дышалось. Парням осточертел полумрак убежища, промозглый холод, от которого не спасали перины и вороха одежды, нервная напряженность, вызванная поисковыми партиями эсэсовцев и полицейских, прочесывавших развалины с собаками. Порой слышались близкие голоса, немцы чуть не вплотную подходили к тайнику, но беда обошла парней стороной.

   Эрих Турба, которого они и ждать перестали, появился на четвертые сутки. Пока на спиртовке подогревалось консервированное мясо, он сообщил: «Нас разыскивают», — но заметив удивление на лицах друзей, поправился: «Не нас лично, а бандитско-диверсионную группу. Сотрудникам гестапо и уголовной полиции приказано усилить «бдительность, при попытке к сопротивлению стрелять без предупреждения... Кстати, сами почитайте, как вас разукрасили». Он зябко потер ладонями, потом достал и подал Косте сорванное со стены объявление.

   Лисовский читал и переводил Сергею: «Пятьдесят тысяч рейхсмарок вознаграждения за помощь в розыске опасных государственных преступников, членов диверсионно-бандитской шайки, совершивших разбойное нападение на представителей государственной власти и освободивших от заслуженного наказания своих сообщников...» Груздей почесал затылок и неуверенно усмехнулся: «Ищи ветер в поле?» Эрих не поддержал шутки: «Гестапо нельзя недооценивать, да и награда большая, многих с ума сведет. Ради денег перероют мышиные норки. Пора вам в Голландию перебираться».

   А пока они возвращаются к леснику. Шофер по привычке подвез до лесной опушки, а от нее парни шагали развезенной дорогой, лужами, чуть не до колен выпачкали в грязи сапоги. Их подгоняли нетерпение, тревога за Женевьеву. Завидев знакомый дом, голые липы у крыльца, вроде обессилели, замедлили шаг. И тут стрелой кинулась от ворот им навстречу француженка.

 — Серьожка! — повисла она на его шее. Целует, слезы градом сыплются из глаз.

 — Почему долго не возвращался, милый? — испуганно отстранилась, бережно тронула пальцем подживающий шрам на щеке. — Ты ранен?!    

 — Для близира царапнуло! — радостно хохотнул он и положил руки на ее плечи.

 — Как ты без нас  жила, Женька?

 — Бонжур, Костья! — сделала она реверанс. — Что сказал Серьожка?

 — Вы и без меня друг друга поймете, — махнул Костя рукой и зашагал к крыльцу.

   И Георг, и Марта обрадовались возвращению запропавших постояльцев. Хозяйка растопила на кухне плиту, нагрела воды для купания, потом принялась готовить обед, а лесник, как только парни помылись, уединился с Сергеем у камина покурить. Женевьева устроилась у окна, ласково жмурясь на неяркое ноябрьское солнце. В его лучах невесомо плавали в воздухе искрящиеся пылинки, причудливыми фигурами расплывались сизые клубы табачного дыма. Девушка первой заметила полицейского, появившегося в воротах.

 — Полицай! — побледнев, вскрикнула она и испуганно прикрыла рот ладошкой.

 — Может, нам наверх подняться? — обеспокоенно спросил Костя.

 — Не стоит, — покачал головой хозяин, — вас могли видеть и сообщить участковому инспектору.

   Средних лет мужчина, с глубоко запавшими глазами, острым носом, щетинистыми усами, в шинели, перетянутой ремнем с пистолетом, со служебной сумкой на боку, долго откашливался, пока не прохрипел:

 — День добрый!

 — Добрый день! Где простыл, Франц?   - Можжевеловой выпьешь? От простуды хорошо помогает.

   Полицейский не отказался. Согревая в ладони граненый стаканчик, маленькими глоточками отпивал настойку, и, словно ненароком, спросил:

 — У тебя гости, Георг?

 — Племянники с фронта да племянница навестили. Какие новости, Франц? Ты уж полмесяца ко мне не наведывался.

 — Болею, сегодня впервые на ноги поднялся, — прохрипел  полицейский.

   Достал сигарету, закурил и снова раскашлялся. Парни ловили на себе почти осязаемые его взгляды, им казалось, что каждый шов на их мундирах на зуб опробован. Скользнув глазами по свежему шраму на Сережкиной щеке, инспектор глубоко затянулся и сипло вымолвил:

 — По округу объявлен розыск опасных государственных преступников. Большую премию дают за содействие в их поимке. Пятьдесят тысяч рейхсмарок! Бо-ольшие деньги!.. Давно я у тебя, Георг, не бывал. Мимо ехал, дай, думаю, навещу Георга, моего школьного товарища...

   Аккуратно загасил   сигарету, окурок бросил   в камин. Поднялся, попрощался и вышел. С крыльца донесся его лающий кашель, а Женевьева увидела, как взобрался он на велосипед, закрутил педалями и, вихляя по грязи передним колесом, выехал на дорогу.

 — Не зря появился Вонючий Козел. В школе его так прозвали, — задумчиво пояснил Георг. — Не зря!.. И в детстве вынюхивал и доносил учителю на товарищей, и сейчас...

 — Мы немедленно уйдем, — подошел Костя к окну. — И вас подведем, и сами в мышеловку попадем.

 — Когда Эрих должен за вами приехать?

 - Завтра. А ты как думаешь, Сергей? — и Лисовский перевел другу разговор с хозяином.

   Парень потер лоб, искоса глянул   на примолкшую  Женевьеву и твердо сказал:

 — Как стемнеет, уйдем. Негоже хозяев под монастырь подводить. Георг впервые услышал голос Груздева, внимательно вслушался в звуки незнакомого языка. «Никак русский! — подумал он. — Дай бог ему здоровья и счастья! Как он схож с моим Карлом».

 — Нам с Мартой нечего терять, — с горькой улыбкой проговорил немец. — Жизнь прожита, урну с прахом сына еще в сороковом году прислали из Заксенхаузена и счет на сто пятьдесят марок сорок три пфеннига... Мы одни и жизнью не дорожим. Я прошу вас остаться. Уходить сейчас опасно. Козел или кто из его соглядатаев следит за усадьбой. У меня оборудован тайник, и при необходимости вы в нем укроетесь...

 — Обедать! — позвала фрау Марта и, улыбаясь, сообщила: — Я испекла яблочный штрудель с ванильно-сливовой подливой. Специально для вас, фройляйн.

 — О-о! — преувеличенно радостно воскликнул Георг. — Моя жена мастерица печь штрудель!

   Обедали молча, без аппетита, и даже у Сергея кусок в горло не лез. Полчаса назад с каким бы удовольствием он обглодал свиную ножку, подчистую подмел кровяную колбасу и тушеную капусту, а сейчас ел через силу, лишь бы не остаться голодным и не обидеть хозяев. Женевьева дольше обычного провозилась с небольшим кусочком мяса, да и ароматный яблочный пирог не вызвал у нее энтузиазма. Фрау Марта недоуменно оглядывала угрюмое застолье, не понимая, почему у всех испортилось настроение и пропал аппетит, а ведь штрудель удался на славу.             Вылезая из-за стола, почувствовали невольное облегчение. Трудно притворяться, когда близок враг, а уютному мирку, в котором они укрылись от опасности, угрожает беда.

   В своей комнате Сергей сразу принялся осматривать и проверять оружие.

 — Шесть гранат... две обоймы к шмайссеру, одна к моему автомату, три... — покосился на сумочку Женевьевы, — четыре пистолета, к ним семь магазинов... А че, жить можно!

 — Меня смущает, что мы на виду, — подал голос Костя. — Среди людей и спрятаться легче...

 — Милай! Нам только с тобой, и прятаться... Стоит на фрицах появиться, как пыль до потолка поднимается!.. И откуда полицая черт принес? И шлепнуть нельзя, хватятся.

 — Авось, обойдется. Исчезнем, и дело с концом.

 — Э-э, паря, авосем здесь не отделаешься, за нас всерьез взялись. Слышал, пятьдесят тысяч — бо-ольшие деньги! Полицай о них говорил, будто шоколадку во рту катал, а ты...

   Женевьева машинально поглаживала сумочку, чувствуя сквозь тонкую кожу угловатую рукоятку бельгийского браунинга. Глупенькая, какой-то час назад считала, что самое страшное позади, что с этими высокими русоволосыми парнями скоро вернется в Париж покажет им церковь своей святой Женевьевы, как под мостом Мирабо течет Сена. Увидит ли она сама Париж, будет ли по утрам из окна своей уютной спаленки любоваться Эйфелевой башней, приведется ли ей потанцевать на площади Бастилии? Навряд ли! Зато она теперь точно знает, какого цвета латунная оболочка свинцовой пули в ее пистолете. Вечерами, когда переживала за Сережку, часто вытаскивала магазин из браунинга и шлифовала патроны шелковым лоскутком до золотистого блеска, цвета ее волос, словно утешаясь мыслью, что выстрелит в свое сердце безукоризненно чистенькой пулей....

   В дверь постучали, Костя поспешно отозвался. Сначала вошел Георг, за ним фрау Марта. Она смущенно улыбалась и словно не заменила разложенного на столе оружия. У мужа потемнели серые глаза, сердито лохматились седые брови.

 — Моя супруга уезжает, — сообщил он. — Едет в Ганновер, к брату. Мой камрад, вместе на Западном фронте в ту войну в окопах вшей кормили. Переждет у брата, пока ей напишу. Попрощайся, Марта, с нашими гостями. Им завтра тоже нелегкий путь предстоит.

   Парни переглянулись. Они поняли, Георг отсылает жену, опасаясь за нее. Она, видимо, тоже догадывается о причине внезапного отъезда, но ни словом, ни жестом не дает знать, что осуждает тех, кто послужил его причиной, лишь в уголках глаз посверкивают прозрачные слезинки. Болью сжалось сердце у Сергея. Из-за них женщина покидает родной очаг, может, навеки расстается с отчим краем. Но он уже ничего не мог ни предложить, ни поделать. Маховик раскрутился, и кто попытается его остановить, рискует в лучшем случае без рук остаться. Груздев негромко сказал Косте:

 — Предложь ей деньжат. Кто и на че будет ее содержать? Времечко-то какое! Сами, поди, без соли хвостами давятся. В ее руках эсэсовские деньги белее таежного снега станут. Безгрешная душа!

   Костя мучительно покраснел и без дипломатических вывертов сказал леснику:

 — Георг, мы знаем, как трудно живется честным немцам. А у нас лишние деньги...

   Георг категорически отказался, как ни уговаривал его Лисовский. Их пререкания внимательно слушала Женевьева, и ее симпатии к леснику возросли. В безрассудочной ненависти француженки к немцам, твердой, как гранитная скала, первая крохотная трещинка прорезалась еще при встрече с Эрихом Турбой. Но и его она вначале приняла за приспособленца, который заранее подлаживается к будущим победителям. Однако вскоре поняла свое заблуждение. Он боролся за идею, а не за сохранность собственной шкуры.

   Окончательно сразили девушку хозяева — Георг и фрау Марта. Они-то и превратили узкую щелочку в широкую брешь. Насильно в душу не лезли, относились как к родной, а в дни одиночества, когда парни ушли на рискованную операцию, всячески оберегали, ободряли, не оставляли наедине с тягостными мыслями. И делали это ненавязчиво, не подчеркивая своей доброты и теплого человеческого участия...

   В разговор вступил Сергей, молча стоявший в стороне, пока по оживленной жестикуляции собеседников не догадался, что немец отказывается взять деньги.

 — Пойми, Георг, — сказал он леснику, — мы не привыкли деньгами расплачиваться за гостеприимство. Но тут особый случай. Твоей хозяйке они понадобятся позарез, — порывисто провел Груздев краем ладони по шее. — Мы от чистого сердца предлагаем, другим ничем помочь не можем. Понял, друг?

   Лисовский старался точнее перевести его слова. Лесник потемнел, поняв намек, вздохнул и согласился. Костя передал донельзя сконфуженной фрау Марте пачку пятидесятимарковых банкнот, которые она смущенно сунула под шаль. По его примеру Сергей поцеловал морщинистую, мозольную руку хозяйки, а Женевьева порывисто обняла и щекой прижалась к сухонькой груди пожилой женщины.

 — Я провожу супругу, — сказал Георг и предупредил, — а вы будьте начеку! Дверь закрою на замок.

   Женевьева сложила в чемодан потерявшие для нее всякий интерес цветастые тряпки и понесла его в комнату к парням. Закрывая дверь, в последний раз оглядела спаленку, в которой прожила неделю, и словно заноза закровоточила в сердце. И обстановка, и вещи стали для нее привычными, неприметными, как в родном доме. А впереди снова неизвестность, бесприютные скитания, ожидание сиюминутного разоблачения и жестокой расправы...

   Костя заметно нервничал, не присаживаясь, мерял комнату из угла в угол крупными шагами, подолгу всматривался в густеющий за окном туман, вслушивался в напряженную тишину. Сергей с понимающей усмешкой следил за другом, легонько постукивал по колену вороненым стволом парабеллума. Он только чуть приподнялся на стуле, когда внизу хлопнула дверь, и не спеша отвел на пистолете предохранитель. По тяжелой походке, поскрипывающим ступеням Груздев узнал лесника, возвратил предохранитель в исходное положение, хозяин стремительно вошел в комнату, задернул шторы и опустился рядом с Женевьевой.

 — Усадьба окружена, — закуривая трубку, сообщил Георг, — по кустам сидят, сволочи. Марту потайной тропкой в тумане провел, а то бы схватили.

 — Может, нам удастся пройти? — спросил Костя.

 — Туман,  заблудитесь, да и куда  вы направитесь?   Поужинаем, спуститесь в тайник.

   Ужин прошел невесело. Прислушивались к каждому шороху, поеживались от разбойного посвиста ветра в печных трубах. Поев, Сергей поднялся из-за стола, постоял у камина, задумчиво глядя на играющие язычки пламени, и подошел к стене, на которой висел штуцер. Снял, разломил, заглянул в ствол и покачал головой:

 — Испорченное ружье и то раз в год стреляет, а тут патроны заложены.

 — Для недобрых людей приготовлены, — без перевода понял парня лесник и предложил: — Собирайте вещички, потеплей оденьтесь, пора в тайник. Фройляйн, обуйте теплые сапоги моей супруги, в подвале прохладно.

   Из сеней до половины лестницы спустились в подвал, и на площадке, где кирпичная стена образовала ровный квадрат, хозяин остановился. Над его головой из балки выступали головки трех толстых болтов. Георг утопил в гнезде среднюю, вполоборота повернул ее, потом до середины вытянул сам болт. Сергей удивленно следил за ним, а Косте припомнились старинные романы, действие которых происходит в потайных убежищах.

   Георг поднатужился, нажимая руками на стену, и она бесшумно отошла, открывая лаз.

 — Будете выходить, рычаг отпустите дo отказа, — показал лесник приспособление на обратной стороне стены. — Это на тот случай, если со мной приключится беда.

Освещая карбидным фонарем овальный, невысокий ход, хозяин, пригнувшись, шел впереди. Остановился посреди небольшого помещения сцементированными стенами и полом, потолком из толстых деревянных плах, подпираемых железобетонными столбами.

 — Сын строил, — печально сказал немец. — Золотые у него руки! Под типографию с товарищем готовил. В Дюссельдорфе попали в засаду, провокатор выдал. А через полгода пришла урна с прахом: умер от сердечного приступа. Никогда не жаловался на сердце... Сын к камину и в прихожую вывел вытяжные трубы. Появятся гестапо или крипо, вы услышите. Не курите и не разговаривайте.

   Георг ушел, поставив стену на место. Лишь чуть скрипнул рычаг, когда в гнездо вдавился болт. Сергей включил фонарик и, поведя лучом, увидел скамейку с выгнутой спинкой, похожую на парковую.

 — Садись, братва, в ногах правды нет.

   Лисовский приуныл, ему припомнились берлинские катакомбы, жирные крысы. Пока светил фонарик, тщательно осмотрел углы и несколько успокоился, не обнаружив нор. Сел и спросил:

 — Как думаешь, долго нам тут придется прохлаждаться?

 — До морковкиного заговенья! Не тушуйся, чалдон, держи хвост пистолетом!.. А ты, Яшенька, че нос повесила?

 — Страшно! — зябко содрогнулась девушка. — Мне жутко, Серьожка! Тут как в могильном склепе...

 — Че она долдонит? — спросил Сергей, и выслушав Лисовского, сказал: — Здесь жить можно. Расскажи, как в Берлине по вонючим трубам ползли. Вот страх божий! Уж на што я крепкий и то чуток не взвыл... Эх, курнуть бы малость! Гашу фонарик, громодяне, батарейка садится.

   Кромешная тьма без искорки света, хоть в глаза коли. Люди без остатка растворились во мгле, только слышится напряженное дыхание. Сергею не по себе. Не любит и боится замкнутого стенами пространства. Прижалась Женевьева, парень благодарно обнял девушку. От волос француженки тянет неведомым тонким ароматом, напомнившим таежные поляны, сплошь усыпанные лилиями, фиалками, жарками, саранками, марьиными кореньями, глухие увалы, утонувшие в бело-розовой кипени расцветающей черемухи...

   Прав Георг, в тайник каждый шорох из дома доносится. Слышатся тяжелые шаги хозяина, глухой кашель, щелкание зажигалки, вполголоса оброненное словцо. Костя откинулся на спинку скамьи и повел взглядом по невидимому потолку, надеясь, что где-нибудь из гостиной пробьется тоненький, как волосок, лучик света. Темно, лишь мельтешат в глазах оранжевые палочки, фиолетовые колбочки, багряные кружки...

   Женевьева склонила голову на Сережкино плечо и ее пушистые волосы щекочут ему щеку. Летними ночами ему нередко приходилось возвращаться в Ольховку из соседнего села аль из тайги — легкий шаловливый ветерок то приласкает душистой теплотой, то обдаст холодной струей, мурашками пробежит по телу. И сейчас ему то жарко, то ознобом шершавеет кожа. С Гертрудой сблизился без долгих раздумий и расстался почти без сожаления, а Женевьеву боится обидеть, знает, какие мучения в неволе перенесла, не хочется брать лишний грех на душу. Впереди им ничего не светит. Избавятся они от гитлеровцев и навек расстанутся, так зачем обездоливать девушку, добавлять ей лишние страдания. Как оно поется? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…

   Около полуночи донесся частый, нетерпеливый стук в дверь, будто по ней коваными сапогами молотили. Женевьева, пробуждаясь, вздрогнула, Сергей, успокаивая, провел ладонью по дергающейся щеке. Входная дверь из толстых дубовых досок, обита угловым железом. Ее запросто не вышибешь, разве что тараном. Барабаньте, барабаньте, сволочи, разбивайте кулаки в кровь. Дерево стерпит, зато людям передышка, чтоб в себя прийти.

   У Георга появилась шаркающая походка, как у немощного старика. Не знает разве, что эсэсовцы не видят разницы между молодостью и старостью?

 — Кто там? — голос встревоженный, недоумевающий.

 — Открой, Георг,— хрипло, с одышкой проговорил кто-то знакомый. — Полиция!

 — В поздний час привел ты полицию, Франц, — ворчал хозяин, отодвигая засовы, откидывая крючки. — В поздний! Ведь я рано поднимаюсь, мне, старику, поспать не грех...

 — Взять старую падаль! — раздался разъяренный голос. — Обыскать дом!

   Топот многих, на подковах и гвоздях, каблуков, грохот переворачиваемой мебели, звон разбиваемой посуды. Фрау Марта хранила в буфете хрустальные рюмочки и фужеры, фарфоровый кофейный сервиз.

 — В доме никто не обнаружен, оберштурмфюрер!

 — Где твои гости, красная свинья?

 — Они еще засветло на станцию ушли.

 — Врешь, Георг! — послышался сиплый голос Вонючего Козла. — За твоей усадьбой наблюдали.

 — Ошибся Франц. С гостями моя Марта уехала.

 — Куда?

 — В Кельн.

 — Адрес?

 — Дом моего брата разбомблен, адрес она узнает у знакомых.

 — Вспоминай, вспоминай, красная сволочь! — хлесткие удары доносятся до тайника.      — Вспоминай!.. Тебя за сына простили, падаль, но о тебе не забыли. Где бандиты? Отвечай, собака! Бернард! — и снова удары. Георг тяжело рухнул на пол.

 — Встать!.. Куда бандитов спрятал?

 — Никаких бандитов не знаю, — стоял на своем лесник. Парни слышали его затрудненное дыхание. — Уж кто бандиты, так это вы! Ворваться ночью в дом, избивать хозяина... Будь я помоложе...

 — Бернард!

   Женевьева в ужасе зажала уши, забилась, как пойманная в силок птица, пыталась вскочить, но Сергей схватил и удержал. Она просунула голову под плащ, и парень машинально поглаживал вздрагивающие плечи девушки, прислушиваясь к происходящему в гостиной. Георга из-за них избивают, а они ему ничем не могут помочь. Если даже сдадутся, эсэсы его в покое не оставят. И не для того лесник раскрыл парням тайник, чтобы они вышли из него с поднятыми руками. Он знал, какая ему беда грозит, но смело пошел навстречу опасности. И им незачем мучиться совестью, а подойдет время — нужно честно выполнить свой долг.

 — Предатель! Кто твои сообщники? Молчишь?! Я тебя живым втопчу в землю, а своего добьюсь... Бернард!

 — Признайся, Георг!  Признаешься — в живых останешься, а то... — Отпусти, гад, все скажу! — голос Георга прерывистый, со сдерживаемой болью. — Отпусти! Пусть твой кат отойдет…

 — Отпусти, Бернард! Говори...

 — И до меня черед дошел! — с одышкой проговорил лесник. — Жаль... Хотел увидеть, как вы по щелям клопами расползетесь, а вас будут выкуривать и давить... Давить безжалостно, беспощадно!

 — Заткнись, сволочь! — исступленно рявкнул оберштурмфюрер. — Куда бандитов спрятал?

 — Скажу, все скажу...

 — А-а-а! — отчаянный крик. — А-а-а-а...

   Шум, грохот, торопливый топот подкованных каблуков, тяжелое падение на пол.

 — Бах... Бах... — дважды оглушительно бухнуло ружье, а в ответ хлесткие, как удары бича, пистолетные выстрелы.

 — Оберштурмфюрер?! Обер...

 — Чего ты его трясешь? Видишь, какая дыра в груди!

 — Кто бы подумал?! Ах ты, сволочь...

 — Отставить! Чего ты мертвеца пинаешь, идиот несчастный! Надо было обезоружить, а не стрелять. И полицейский убит. С нас в управлении с самих шкуру спустят. След потеряли...

 — Я не виноват, господин комиссар...

 — Стрелять любой идиот умеет, а до ниточки не каждый докопается. Я пойду к рации, а вы снова обыщите дом, каждую щелочку проверьте.

 — Слушаюсь!

   Костя согнулся вдвое, сквозь плотно стиснутые зубы едва слышится на высокой ноте: «А-а-а-а...» Женевьева бьется в нервном припадке, кусает Сережкину руку, которой он ей рот зажал. Вот-вот сорвется, по-бабьи заголосит, заколотится на полу. Он торопливо зажег фонарик, взглянул на искаженное мукой лицо и понял, что француженка на последнем пределе.     Скороговоркой, одними губами зашептал:

 — Женька, с фрицами не криком борются, а оружием... Переводи ей, Костя, переводи... Кричи не кричи, их не напугаешь. Над тобой же начнут изголяться, ржать. Пулей их надо брать, ножом, гранатой. Потерпи, Женька, они еще пожалеют, што сучки-матери их на свет породили... Потерпи, девонька! — Он прислушался. — Че она бормочет? Не чокнулась случаем?

 — Не знаю... Что-то по-своему, должно быть молитву.

 — Скажи Серьожке, больше не буду плакать. Пусть свет уберет, боши еще не ушли.

   Наверху топот, грохот опрокидываемой мебели, хруст стеклянных осколков под каблуками. Похоже, гитлеровцы крушат все подряд, как делали в завоеванных странах. С погромов они начали в Германии, погромами и заканчивают, — подумалось Косте. Он напряженно вслушивался, стремясь не пропустить что-либо важное для себя.

 — Подвал и чердак осмотрены? — хлопнула дверь, прозвучали четкие шаги.

 — Осмотрены, господин комиссар, никаких следов не обнаружено.

 — Нам приказано остаться в засаде, оцепление снимается. Трупы вынести в машину и отправить...

 — Лесник...

 — Без исключений! Заведите мотоциклы в сарай.    Лисовский нервно зевнул. Положение осложнилось, как они выберутся теперь из подземелья? Когда снимут засаду, неизвестно, а сидеть в давящей мгле не хватит терпения. Да и Эрих должен прийти. И угодит в лапы гитлеровцев. Необходимо что-то срочно предпринять... Он пересказал Груздеву разговор гестаповцев.

   После недолгой паузы в камине заскрежетала кочерга.

 — Бернард! Кто из ваших курит сигары?

 — Гавана?! Настоящая гавана! Я семь лет не видел таких сигар.

 — Что ты дергаешься, Бернард?

 — Мне необходимо показаться врачу, господин комиссар. После пинка я не могу разогнуться.

 — Ха-ха-ха! — сухо рассмеялся  комиссар. — Войска  штурмвафельн в евнухах не нуждаются! Ха-ха! Плохи твои дела, Бернард. Иди на пост.

   Осторожные шаги, когда боятся сделать лишнее движение, и вдруг чуть не под самым ухом голос гестаповца, размышляющего вслух.

 — Выскочка, сутенер, все дело испортил... И те, повыше, кому операцию доверили? Оберштурмфюрер! Круглый идиот! Ему теперь плевать, а как я буду оправдываться? Полицейский толком не допрошен, от лесника ни слова не добились... Ни примет, ни фамилий... Шрам?! Да у любого корпоранта на лице столько шрамов, что живого места не увидишь. И у Отто Скорцени шрам на щеке... Подлая служба, когда работаешь под началом всяких выскочек! Куда исчезли танкисты, как сумели проскочить сквозь оцепление? Девка и старуха... Зря рацию отправил! — гестаповец с досадой прищелкнул пальцами. Четко слышалось каждое слово, погромыхивание кочерги, — станции и поезда взяты под контроль, а если они в доме прячутся? И без того хлопот хватает, неделями не высыпаюсь... Бернард!

 — Слушаю, господин комиссар!

 — Свари кофе из наших запасов, да покрепче. И остальным по чашечке, чтоб не спали, — голос отдалился от камина, стал неразборчив.

   Костя передал Сергею монолог гестаповца.

 — Форма и шрам, больше они о нас ничего не знают?! — переспросил тот и, получив утвердительный ответ, повеселел. — Этого варнака отсюда нельзя выпускать. Ого, без пяти два! Если он давно не дрых, то скоро заклюет носом...

   Медленно и томительно тянулось время. Бернард принес гестаповцу кофе, и тот, удобно устроившись у камина, в одиночку громко прихлебывал из чашки. Потом повозился в плетеном скрипучем кресле и притих. Сергей придремал с открытыми глазами и очнулся, когда рядом шевельнулась Женевьева, удивился, что смутно различает очертания подземной комнаты. Струхнул, подумав, что ему мерещится, пока не сообразил: глаза привыкли к темноте. На светящемся циферблате без десяти четыре. Пора действовать, иначе проворонишь царствие небесное!

   Включил фонарик и еле успел зажать рот перепуганной со сна Женевьеве. На Костин вопросительный взгляд постучал по циферблату и приложил палец к губам. Снял, стараясь не шуметь, плащ, мундир, сбросив сапоги, решив, что в шерстяных носках бесшумней красться по дому. Автомат отдал француженке. За пояс, рядом с канадским ножом, засунул пистолет, в карманы бриджей положил по гранате. Обнял девушку, поцеловал:

 — Если че случится, не поминай лихом!

 Она будто поняла его и сдавленным шепотом напутствовала:

 — Я буду молить деву сохранить тебя.

 Втиснулся широкими плечами в лаз, повернулся к Косте и шепнул

 — А ты, чуть што, не жалей патронов и гранат, пробивайся с Женькой к мотоциклу. Не забудь шины у остальных продырявить. Ну, пока, чалдон!

   Медленно, до отказа, опустил рычаг, потушил фонарик, потянул на себя потайную дверь и скользнул в узкий проем. Затаив дыхание, с ножом в руке, на цыпочках крался по ступенькам. Поднялся до уровня пола, выглянул. У входной двери на стуле дремлет гестаповец в кожаном пальто. Голова склонилась на грудь, чуть слышен храп. Ни одна половица не скрипнула под Сергеем, когда он подбирался к гитлеровцу. Ловко зажал рот, сильно ударил ножом под левую лопатку. Судорога покорежила тело фашиста, выгнула его дугой. Подергался и затих. Парень осторожно опустил его к порогу, перевел дыхание и в прихожую, а из нее — на кухню.

   Постоял в дверях, пока глаза привыкли к зеленому свету ночника, тогда и разглядел немца. Уронив голову на руки, облокоченные на стол, всхлипывал и постанывал рослый эсэсовец. Бернард!— догадался Сергей, — тот, что зверски избивал Георга! Крадущимися шагами приблизился к черномундирнику, приноровился и изо всей силы   ударил ножом. Но с эсэсовцем пришлось повозиться, он оказался живучей, чем хлипкий гестаповец. Долго бился в руках Груздева, сучил ногами, вырывался. Когда безвольно обвис,   парень почувствовал, что взмок, а белье хоть выжми.

   Тяжело дыша, потянулся к столу за сигаретами, но пришлось отказаться от своего намерения. Мелькнула соблазнительная мысль захватить комиссара гестапо живьем, но, подумав, сообразил, что ничего нового тот не скажет, зато хлопот с ним досыта хлебнешь. Заглянул в гостиную. Спит хмырь! Откинулся в кресле, одна нога на ящике для дров, другая сползла на пол. Тощий, длинный, как оглобля. Видать, жилистый, проснется — возни не оберешься. Шагах в трех, когда крался, гестаповец приподнял голову и они встретились взглядами. Даже в неярком свете камина стало видно, как судорогой перекосилось его лицо,  рука молниеносно нырнула в карман, рот открылся для крика...

   Вытирая о полу его френча лезвие ножа, Груздев  содрогнулся от отвращения. Противно убивать сонного врага, но иного выхода не нашлось. В открытой схватке они с Костей не справились бы с черномундирной сворой. Эсэсы стреляют быстро и метко. Нечаянно разбудишь — сам в покойники угодишь. Гитлеровцы подолгу не раздумывают.

   Рука тряслась. Вытер мокрую ладонь о гестаповский френч, посмотрел на стену, где раньше висел штуцер. Пусто... С новой силой подкатила к сердцу жаркая волна ненависти: такого человека, гады, загубили! А он, дурак, еще совестью мается, когда эсэсы не щадят ни старого, ни малого, ни правого, ни виноватого...

   Внизу с фрицами кончено, а наверху?! По знакомой, множество раз хоженной лестнице, держась поближе к перильцам, чтоб ступеньки не скрипнули, поднялся на второй этаж. Заглянул в спаленку Женевьевы. Никого! И в той, где они с Костей ночевали, пусто. На носочках вдоль коридорчика, бесшумно раскрывая двери, добрым словом поминал заботливого хозяина, смазавшего шарниры жиром. Неужели гитлеровцы засели в засаде на улице? Нет, на дворе они не остались.

   А-а, вон где они пристроились! В хозяйской спальне вчетвером разлеглись поперек сдвинутых кроватей. Чувствуют себя в полной безопасности и дрыхнут без задних ног. Автоматы под боком, руки на оружии. С ножом к ним не подступишься, от гранаты проку мало. Осколки обязательно обойдут одного-двух немцев, и тогда самому кисло придется. На испуг их не возьмешь, надо мозгами шевелить... Прокрался в угол к шифоньеру, где тень погуще, взвел пистолет и гаркнул во всю глотку:

 — Хальт!

 Спящих будто матрасные пружины подбросили. Спросонья растерялись, недоуменно вытаращились, не понимая, откуда захлестали пистолетные выстрелы. И сразу бешеный Костин топот по лестнице. Ворвался со шмайссером наперевес, глаза шальные.

 — Порядок! — невозмутимо проговорил Сергей. — Не стреляй!

 — Слава богу! — обессиленно опустил тот автомат. — Мы с Женькой от страха за тебя чуть с ума не сошли.

   Женевьева, как ее Костя ни уговаривал, отправилась за Сергеем. Застыла в дверях гостиной, не страшась застывающей на полу крови. Парень, поколебавшись, переборол отвращение и полез обыскивать карманы комиссара гестапо, тревожась, как бы в них не оказалось опасных для подпольщиков документов.   Вытащил пистолет, записную книжку, вчетверо сложенный лист плотной бумаги. Забрал револьверы Бернарда и гестаповца. Женевьева тенью следовала за ним, а на кухне, оборотясь к распятью, печально произнесла:

 — В твои руки, господи!

 — Чё, чё? — повернулся к ней Сергей.

 Она вплотную подошла к нему, провела пальцами по морщинкам на лбу, приподнялась на цыпочки и поцеловала.

 — У каждого свое ремесло!

 От ее горькой печали и у него заныло сердце. Не оттого,  что убил гитлеровцев, эту погань не жалко, а потому, что самому невольно приходится ожесточаться, если хочешь уцелеть. Вон Костя, не пощадит в бою вооруженного фрица, пристрелит из автомата или пистолета, а услышал о ноже и скис. Будто Сергею легче с врагом расправляться! Но когда от тебя зависят жизни близких людей, подавишь и брезгливость, и жалость, и сострадание. На одну ногу с черномундирниками он и не собирается становиться, но всегда постарается, хотя бы на секунду, их упредить.

 — Скидай автомат, — сказал он Косте, когда тот спустился на кухню, увешанный шмайссерами, — да пошуруйте с Женькой насчет жратвы.

   Они с карбидным фонарем пошли в погреб, а Сергей задумался, глядя на груду автоматов и пистолетов. С собой не потащишь, несподручно, и уничтожить жалко. По паре запасных обойм они прихватят, остальные куда девать? Штурмовой автомат придется шмайссером заменить, патронов к нему на донышке магазина осталось... Припрятать?! Эриху оружие пригодится. За стайкой в землю цинковый ящик закопан. Как-то вывозил навоз, заприметил в траве выцветший квадратик. Приподнял дерн и схоронку обнаружил. Видать, Георг ее для какой-то цели сгоношил. Пожалуй, надежнее места не сыщешь.

   Автоматы на левую руку повесил, кобуры с пистолетами на правую и в сени. Отодвинул ногой гестаповца от порога и на минуту задержался. А ведь здесь можно фрицам подарочек приготовить!.. На дворе серая, мокрая темень. Рассвет приближается, надо поторапливаться. Лучом фонарика пошарил по земле, отыскивая схоронку, влез в лужу, оступился в рытвину, перепачкался в грязи, но вскоре нашел тайник. Сложил автоматы и пистолеты в ящик, деревянную крышку с дерном на место опустил, подровнял, вилами навозу подкинул. Вроде неприметно, но что другое в темноте и спешке придумаешь?

   Вернулся, а в дверях встревоженные Костя и Женевьева исходят злостью.     

 — Ты нам долго намерен нервы трепать, кустарь-одиночка? — напустился на земляка рассвирепевший Лисовский. — Ишь, красавец-мужчина, на друзей плюет!

 — Какие мои годы, исправлюсь, — пошутил Сергей и посерьезнел. — Я маракую ловушку, хочу фрицев подловить.

 — Проще простого, — нашелся Костя. — Сольем бензин из мотоциклов и...

 — Не голова, а сельский Совет, — рассмеялся Груздев. — А про бензин-то я забыл.

   В сарае, прикрытые брезентом, горбатились три мотоцикла. Костя их осмотрел, проверил моторы и остановил выбор на тяжелом "БМВ" с коляской.

 — Надежная машина, — сообщил он, — я больше месяца на такой гонял. Остальные раскурочим, в металлолом превратим.

   Сергей выцедил горючее в ведро и канистру, отнес в дом. Походил, прикидывая, как лучше устроить минированную ловушку. Нашел в сенях ящик с инструментом, отобрал, что ему потребуется, и приступил к делу. Намертво укрепил две лимонки, одну над дверью, другую над порогом, поочередно вытащил из запалов предохранительные чеки, а в отверстия вставил оголенные концы проволоки.   Осмотрел   прихожую,  подолгу останавливая взгляд на каждой вещи, вздохнул и вылил бензин из ведра на пол. Канистру поставил к порогу, поближе к гранате. Прикрыл дверь, просунул руку в узкую щель и привязал к защелке проволоку. Теперь стоило потянуть ее на себя, сработает запал, произойдет взрыв и вспыхнет горючее. Фрицам и в голову не придет, что им уготована ловушка.

   У ворот его поджидали друзья. Спросил у Кости:

 — Ты все взял?

 — Портфель, чемодан, рюкзак, автоматы...

 — Добре! Выезжай, я ворота прикрою.

 — Далеко путь держать?

 - B поселок. Предупредим Эриха. Смена у него в восемь кончается?  — Ага... Садись, Женевьева, — и Костя откинул на коляске клеенчатый полог.    Девушка зашептала заупокойную молитву, впервые отнеся ее к немцу. Но им был Георг, который приветил и согрел француженку, как родную дочь.                                                                     

 — Трогай, Костя! — уселся Сергей позади друга и прощально оглянулся на дом с печально-черными провалами окон. — Езжай, да смотри в оба, как бы на фрицев ненароком не наскочить!

   Второй час они ждут Женевьеву. Лениво тянут из высоких фаянсовых кружек с металлическими крышечками темное, с горчинкой пиво, как кедровые орешки, грызут соленый горох, и стараются ничем не выдать мучительной тревоги за француженку. У Кости от возбуждения румянец во всю щеку, блеск в глазах, руки не находят себе места. Ему еще чудится сильный встречный ветер, ровно работающий мощный мотор «БМВ», серые тени под деревьями, ежесекундное ожидание командного окрика. Но все обошлось. Видно, гестаповцы, устроив засаду, и впрямь сняли оцепление.

   До города добрались без приключений, мотоцикл спрятали в развалинах на окраине, а сами трамваем в Боттроп. Документы проверяли чуть не на каждом квартале. И в дверях вагона часто застывали дюжие эсэсовцы с автоматами, а штатские в кожаных пальто пытливо всматривались в мужские лица. Подозрительных обыскивали. Черные мундиры послужили парням охранными грамотами. Офицерские удостоверения листались небрежно, увольнительные свидетельства смотрелись мельком. Пожалуй, впервые Лисовский увидел на лицах цивильных немцев не тупое безразличие, а откровенную ненависть. Истощенные, усталые, измотанные шахтеры, горняки, металлурги сверкали взглядами, в которых явно читалась злоба к гестаповцам и эсэсовцам. Но ненависть быстро вспыхивала и мгновенно гасла, будто в людях мигом иссякала энергия.

   В Боттропе парни зашли в знакомую им пивную, а Женевьеву отправили к Эриху, наказав ей не заходить к Турбе в дом, а ненароком встретить на дороге. Сидели и переживали за девушку, понимая, какому риску ее подвергают. Внешне среди немок она не выделялась, но Костю беспокоила ее импульсивность. Чуть что не по ее характеру, заведется с полуоборота, а там хоть трава не расти.

   Зал пустовал. От мрачных фигур, маячивших по углам, клубами вился вонючий табачный дым. Пожилой хозяин заведения, с густой щетиной на обрюзгшем лице, в который раз протирал оцинкованную стойку. Он и пиво сам подавал. Подошел к парням, когда они заняли столик, цепким взглядом скользнул по мундирам.

 — Кончился отпуск?! На фронт собрались. Удержите русских?

 — Фюрер приказал — удержим.

 — Дай бог! — слова правильные, а в голосе издевка. — Ведь нашим фюрером само божественное провидение руководит... Какое пиво подать?

   Улица ожила, после ночной смены густо повалили мужчины вперемежку с женщинами. Дверь почти не закрывалась, пропуская жаждущих промочить горло, за столиками не осталось мест, народ толпился у стойки. Парни дивились нелюдимости немцев. Войдет, кивнет хозяину, возьмет кружку и медленно сосет пиво. Если кто и бросит словечко, то о погоде, и непременно исподлобья покосится на околыши фуражек и эсэсовские эмблемы в петлицах черных мундиров.

   Сергей чуть не физически чувствовал неприязненные взгляды, понимал—пора уходить, но задерживала Женевьева. И когда она появилась, словно тяжеленный камень с души свалился. Удивился, глядя на француженку. Никогда еще не видел такой оживленной и радостной. Опасное поручение помогло ей вытравить из памяти кровавые события минувшей ночи, вернуло девушке веру в себя, былую жизнерадостность. Ей не терпелось поделиться с друзьями новостью, но пивная—не место для откровенного разговора.

   Подошел хозяин, и Женевьева кокетливо ему улыбнулась:

 — Битэ айнэ тассэ кафэ!

 — Только для вас, фройляйн, — галантно отозвался немец.  Чашечку из тонкого, похожего на лепесток цветка фарфора он принес как величайшую драгоценность и заговорщицки прошептал:

 — Настоящий бразильский, из довоенных запасов.

 — О-о! — девушка по-настоящему была потрясена. — Данке шён,  филь данке...

   Когда вышли на улицу, Лисовский рассмеялся:

 — Ты наповал сразила немца... Эриха видела?

 — Да, — кивнула француженка и оглянулась. — Он велел немедленно скрыться в убежище. Сказал, что, по-видимому, за ним ведется слежка... Черный снег! Разве такой бывает?.. Эрих потрясен гибелью Георга!

   Женевьева подставила ладонь и с недоумением смотрела, как из махровых хлопьев вытаивала грязная вода. Черный город, черный снег, черное небо, если, запрокинув голову, смотреть на него. Не слишком ли в темном свете предстает перед ней жизнь, — подумала девушка, и ей стало не по себе от черных сгорбленных фигур редких прохожих. Ни одного светлого пятнышка вокруг, и даже пожарища не пылают ярким пламенем, а чадят въедливой, приторной вонью.

   На трамвае доехали до города. Снег густел, следов на хлюпающей под ногами жидкой грязи не оставалось, и парни благополучно довели француженку до убежища, изрядно им опостылевшего в прошлый раз. По узкому лазу пробрались в квартиру и сконфуженно переглянулись. Эрих прибрал комнаты, расставил мебель по местам, а им вчера при уходе и в голову не пришло навести здесь прежний порядок. Сбросили с себя плащи, сложили на столе оттянувшее плечи и карманы оружие, потеплее переоделись, и для Женевьевы нашли зимние вещи. Девушка обрадовалась уединению.

 — Островок! Наш островок! Островок во враждебном океане! — захлопала она в ладоши, а подумав, добавила: — В бушующем огнем океане!

   Сергей не разделял ее восторга. Ему памятен  пронизывающий до мозга костей промозглый холод, и он невольно поежился. И только тут парень сообразил, что и без Костиного перевода почти полностью понимает Женевьеву. Открытие потрясло своей неожиданностью. В суматошливых событиях последнего дня как-то не сумел уловить сознанием, что и речь Георга, и разговоры гитлеровцев в гостиной лесника сами собой расшифровывались. Выходит, за полтора месяца, которые он провел среди немцев, невольно освоил их язык. И Женька постаралась.  Она часто нашептывает ему по-немецки и французски, а парень по интонации голоса, движению губ, выражению глаз стремился угадать смысл сказанных ею слов. Нынешней ночью разобрался и смутился, будто подслушал чужие мысли. Теперь боялся, как бы девушка не узнала, что он понимает ее нежные признания.

   Женевьева преобразилась. Она истосковалась по независимости, ей надоело выглядывать из чужих рук. А здесь, хоть на время, видимость самостоятельности, отрешенности от враждебного мира. Тут своя квартира, ее мальчики, которым, как она догадалась, осточертели бесконечные заботы, и они будут рады от них избавиться. Пока Сергей и Костя чистили оружие, прошла по комнатам, распределила, где будут спать ее друзья, а где она себе устроит будуар. На кухне обшарила полки и ящики стола, буфета, чуланчика, отыскала массу полезных в хозяйстве вещей и немало продуктов.

   Обрадовалась находкам, но тут же застыла, бессильно опустив руки. Кому бы поверила два года назад, что когда-нибудь начнет хозяйничать в чужом доме среди чужих людей. Ведь с детства Женевьева привыкла уважать чужую собственность. Но прошло два года!.. Двадцать четыре месяца!.. Семьсот тридцать дней!.. И каких дней! Тогда она обмирала при виде порезанного пальца, а прошлой ночью нечаянно ступила в темную вязкую лужу и пошла, оставляя на светлом полу кровавые следы. Ее даже не качнуло. Жаль, очень жаль ей той давней простодушной девчушки, что целую ночь безутешно рыдала когда-то над выпавшим из гнезда птенчиком...

   Смахнула с ресницы слезу и направилась в кабинет, обставленный с деловой скромностью. Громоздкий письменный стол, книжный шкаф во всю стену, обшитый кожей диван, полдесятка жестких стульев, конторка у окна и портрет Гитлера в простенке. Постояла, приглядываясь, улыбнулась, вспомнив невинные проделки отца, над которыми, втайне от него, посмеивалась мать. Похоже, что и здесь не все чисто. Повела взглядом по книжным рядам, приметила еле заметный выступ. Потянула на себя, и дверца потайного бара легко отошла. Заглянула ,в его глубину и расцвела, узнав французские этикетки на бутылках.

 — Мальчики, сюда!    Прибежали встревоженные парни и ошеломленно замерли. Сергей

опомнился, полез в затылок:

 — Чертов буржуй, куда шнапс затырил? Днем с огнем не найдешь.

 — Вот гад! — удивился и вознегодовал Костя. — Бутылки корешками книг замаскировал.

 — Мы тогда чуть не околели, а горючее рядом...

   Женевьева занялась приготовлением обеда, а парни, смазав оружие, расселись на диване.

 — Сережка, — повернулся Лисовский к другу, — может, опись драгоценностей, что лежат в портфеле, составим?

 — Ха-ха-ха! — раскатился Груздев. — Колхозной печатью заверим и в сберкассу сдадим!

 — Тебе хаханьки, а я всерьез. Это же государственные ценности, нам их сдавать придется!

 — Нервный ты, Костя, — добродушно отозвался Сергей. — Неси портфель, составим акт сдачи без приемки.

   Он булавкой открыл замочек, шыркнул молнией и высыпал драгоценности на стол. Пересчитали слитки.

 — Обалдеешь! — озадаченно проговорил Груздев. — Одного золотишка на полпуда потянет. А там чё, кольца?.. Ишь, шерамыжник, на картонки укрепил, не поленился прорези сделать!

 — Какое богатство! — растерянно застыла над грудой золота и денег подошедшая  из кухни Женевьева. — О-о,  перстни! — схватила картонки и кинулась к окну, где сквозь узкую щель в завале пробивался тягучий серый лучик. — Тут ничего не видно! — разочарованно воскликнула она.

 — Иди сюда, Женька, — позвал Сергей и включил фонарик.    Девушка поднесла к его лучу перстни, и камни заиграли, будто в комнате летняя радуга вспыхнула. Глубоким, ровным красным пламенем светились рубины, зеленые вспышки источали прозрачные изумруды, ослепительно горели бриллианты, тончайшими оттенками переливались аметисты и бериллы...

 — Сказка! Волшебная сказка Шарля Перро! — вздохнула француженка й бережно положила драгоценности, вспомнив, зачем пришла: —Кушать подано, мсье!

 — Нравится? Выбери колечко получше и носи на здоровье,— предложил Сергей и протянул картонку.

 — Возьми себе на память лучшее, — перевел Костя.

 — Мне?! — поразилась девушка, но, помедлив, покачала головой. — Если бы я не знала, откуда перстни... Мне совесть спать не даст... Спасибо! Кушать, кушать... Мясо уже остыло, — и опрометью бросилась на кухню.

   Ели с аппетитом, подгонять не приходилось.  После  нерадостного вчерашнего ужина и сегодняшнего соленого гороха крошки во рту не было. Сергей, уплетая копченый окорок, вдруг со вздохом вспомнил:

 — Пирожков бы с осердием, да прямо со сковородки... Мать зимами, когда скотину резали, по утрам пекла. В избе запах, аж слюна вожжой. В печи огонь гудит, дрова потрескивают, окна и стены насквозь прокуржавели, а на полатях теплынь. Голову свесишь и слушаешь, как пирожки на сковородке шкварчат...

 — А моя мама оладьями баловала. Себе со сметаной, а мне и сестренке с растопленным маслом. Отец гречишные блины любит, чтоб толстые, ноздреватые, ореховым маслом пропитанные...

   Лица у парней опечаленно-задумчивые. Женевьева смотрела и не понимала, почему у них настроение изменилось.

 — Попробуйте «Бон», — предложила  она и подняла  бутылку,-французское красное вино.

 — Плесни нам лучше коньяку, Женька!  Костя выпил, закусил и неожиданно спросил:

 — Ты веришь, что нам удастся отсюда выбраться?

 Груздев помолчал, потыкал вилкой в застывшее консервированное мясо, допил коньяк. Поморщился от неприятного запаха и с расстановкой проговорил:

 — На Ленинградском фронте в нашей эскадрилье старшина Густо-месов служил. Всегда со своим присловьем выскакивал, мол, всех баб не перелюбишь, а стремиться надо... И нам, — голос окреп, зазвенел, — душа винтом, на карачках, живыми, мертвыми, а до своих  нужно добраться... Не в укор тебе,  Костя, нужда заставляет... Кончай со своим мягкосердием. Меня сомнут, тебе туго придется. Тебе ли, мне, а золотишко к нашим надо пронести.  Понял?!  И еще прошу тебя. Увидишь, крутят  меня фрицы, не жалей, стреляй беспощадно, до самой смерти. И Женьку не щади, и сам живым не давайся. И я вас на муки не отдам...

   Услышав свое имя, Женевьева насторожилась. Не выдержала и с обидой спросила:

 — Мужской разговор, да? А мне никакого внимания?

 — Прости, Женевьева, — спохватился Лисовский. — Спасибо за вкусный обед... Обдумываем, как лучше из Рура выбраться.

 — Обдумывайте! — разрешила она и зевнула. Разлила теплый кофе по чашечкам, добавила коньяк. Пейте, мальчики, а я посплю.

 Лисовский подавил невольный вздох. Незачем Женевьеве знать об их разговоре. Пока она с ними, крови и смертей успела за глаза понаглядеться, пусть хоть сейчас не ведает, какие опасности их впереди подстерегают.

   Девушка прибрала посуду и улеглась спать. Парни, борясь с дремотой, пересчитали слитки золота, перстни и кольца, деньги, сложили в портфель. Перебрались в кабинет хозяина квартиры, чтобы не разбудить Женевьеву разговором.

 — Куда Женька сигары подевала? — подосадовал Сергей. — И будить деваху неохота. Придется «юну» курить...

 — Шальное богатство нам привалило, — начал Костя, но Груздев нетерпеливо его перебил:

 — Не забивай им голову! Кому богатство, а нам морока... Бумажки лучше посмотри, што я у гестаповца из кармана выгреб.

Лисовский вытащил из записной книжки вчетверо сложенный листок плотной бумаги и развернул. В левом верхнем углу орел со свастикой, пониже напечатано: «Служба безопасности». С трудом разбирая торопливую скоропись, прочитал до конца карандашные заметки и попросил у Груздева зажигалку. Поджег бумажку, подождал, пока она полностью сгорит, уронил на пол, а пепел растер подошвой сапога.

 — Наши приметы со слов Вонючего Козла.   Гестапо он их не передал.

 — А чё в книжице?

   Костя мельком просмотрел первые странички записной книжки:

 — Адреса... Фамилии... Клички...  Номера телефонов... Давай поспим, - предложил он. — Ничего не соображаю,   голова   как   пустой котел.

   Сергей уснул, едва щекой коснулся подушки. Разбудила Женевьева, которая забралась к нему под перину.

 — Я замерзла, Серьожка, — жалобно проговорила она и засунула ему под мышки оледеневшие руки. — Я к тебе, как к брату, пришла... Мне показалось, что сплю на льдине, а сверху снег падает.

   Он подложил ей руку под затылок и сонно пробормотал:

 — Дикошарая ты, Женька! Все у тебя, не как у людей. Дрыхни, да не дрыгайся, а то с кровати сброшу. Щекотки ужасно боюсь!

Костя поднялся в сумерках, почувствовав, как застыло тело, а во рту пересохло. Сел на край широкой деревянной кровати и увидел, что перина перекочевала на Сережкину половину. Рассердился, хотел сдернуть, да разглядел разметавшиеся по подушке золотистые волосы француженки. «Чертов чалдон! — усмехнулся парень. — Нет, чтобы самому перину принести, он с меня сонного стянул».

   Рысцой сбегал на кухню, стужа подгоняла, напился, прихватил с Женевьевиной постели волглую от сырости перину и вернулся. Угрелся у широкой Сережкиной спины, а уснуть не смог. Позавидовал соседям, похрапывающим без зазрения совести, пожалел, что не курит. Сигарета помогает время скоротать. Пока пачку достанешь, сигарету из нее выковырнешь, разомнешь, прикуришь — сколько минут пройдет! И мыслями к оранжевому огоньку прилипнешь, всякая чепуховина в голову не полезет. Составить разве Сережке компанию? Нет, не стоит овчинка выделки... Без курева Груздев бешеным делается, рычит, как тигра лютая. Вся надежда, что из Германии вскоре выберутся. К американцам или англичанам попадут, о куреве не будет заботы, а там и до русской махорки рукой подать.

   Гладко бывает на бумаге да в розовых мечтах. Эрих сомневается, удастся ли втроем дотянуть до второго фронта на речной барже. До войны местные жители запросто в Голландию на велосипедах ездили. Теперь туда наскоком не попадешь, а зима на носу. Немцы держат каналы и дороги под неусыпным досмотром фельджандармерии и фольксштурмистов. А в самой Голландии в обороне стоят танковые дивизии СС и парашютисты. Этих на кривой кобыле не объедешь, охулки на руку они не положат. И не спрячешься там по необходимости. Равнина, ветряные мельницы, деревеньки, вода сплошная, и кругом ни деревца. А выше по Рейну, на границе с Францией железобетонная «линия Зигфрида»...

 — Чё бормочешь, спать не даешь? — хриплым голосом спросил Сергей, высвобождая руку из-под головы Женевьевы. — Отекла, как деревянная стала, ничего не чувствую.

 — Зато тепло, приятно и мухи не кусают.

 — Я чё, силком ее сюда приволок? — взбеленился Груздев.

 — Шуток, чалдон, не понимаешь, — выбрался Костя из-под перины. — Ого, морозец!

 — Кисло придется, этак и задубеем.

 — Мальчики, что вы меня покинули?

 — Поднимайся, Женька, ночь длинная, еще выдрыхнешься.  Холод допекал. На месте подолгу не засиживались, сновали из комнаты в комнату, боролись на ковре...

 — Пойдем, чалдон, воздухом подышим, — предложил Сергей.

   В глубоком темно-синем небе пульсировали лохматые звезды, словно их сжимала невидимая рука. Узкая горбушка месяца тусклым серебром заливала грязно-серое покрывало, прикрывшее покалеченную землю. Где-то глухо погромыхивало, перекликнулись паровозные гудки, ржаво скрипнули трамвайные тормоза, будто серпом по нервам полоснули. На угольно-черном горизонте багровыми всплесками запылало зарево, кровавые полосы пролегли по снегу.

 — Зарница? — удивился Сергей. — Дак зима, а зарницы  по весне играют.

   И Костя не понял, откуда появились огненные всполохи. Пожары дождем и снегом прибило, что же там горит? Припомнился какой-то довоенный фильм.

 — Из мартенов сталь выпускают, — сообщил он другу.

 — Ты скажи! Бомбят союзники, бомбят, а фрицам байдужи...

 — На жилье бомбы сбрасывают, а промышленность сохраняют. Видел, от городов одни головешки остались, а заводы целехонькие стоят.

 — Чертовы буржуи! Все выгадывают,  в одно место залезут, а из другого выглядывают!

   Лисовский уловил далекий слитный гул моторов,  вслушался,  насторожился:

 — Легки на помине! Прояснило, они и поднялись.

 — Как бы нам за компанию  с фрицами парочка  бомб  не обломилась.

   По небу испуганно заметались лучи прожекторов, на куски кромсая темно-синий свод, заполошно завыли сирены, а звук моторов ширился и нарастал.  Светляками расцветали в вышине разрывы зенитных снарядов.

 — Летают сотнями, а толку как от козла молока! — зло сплюнул! Сергей. —Дристуны несчастные!

   Зонтами распустились осветительные бомбы и, покачиваясь, медленно опускались с огромной высоты, роняя белые капли. К невидимым парашютам протянулись огненные трассы, букетами раскрылись разрывы. Несколько воздушных фонарей сорвались с невидимых нитей и метеорами заскользили к земле. Моторы рычали уже где-то над головами, и парни успокоились: опасность прямого попадания им не угрожала.

   Женевьева выбежала, когда от сильных взрывов ходуном заходила  земля, посыпались кирпичи с уцелевших стен. Выскочила и остановилась как вкопанная, увидев залитый ядовито-зеленоватым светом город-развалину, зигзагами, от горизонта к горизонту, мечущиеся огненные лучи, бутонами распускающиеся разрывы снарядов, цветную пряжу трассирующих пуль. Сергей привлек француженку к себе и укрыл полой меховой куртки.

 — Жутко и красиво! — воскликнула Женевьева. — Отец рассказывал, как при бомбежке фашистскими самолетами Роттердама плавились камень и железо. В канале, где он спасался от смерти, вода обжигала. Времена меняются, теперь боши молят бога о пощаде и милосердии!

   Роттердам... Костя видел Вязьму, Смоленск, Минск, Львов, Варшаву. От них камня на камне не осталось. А та женщина в Белоруссии, которая напоила парным молоком от чудом сохраненной на болоте коровы. Ее семилетний сынишка полез на дерево пристроить дуплянку для скворцов, а гитлеровский офицер пистолетным выстрелом сбросил его на землю... Кто посеет страх, пожнет ненависть. Богатый урожай придется собирать немцам!

   Утром Сергей выглянул в расселину в стене и не узнал вчерашнего снега. Поверх его толстым слоем легли пепел и сажа, он весь в пропалинах от раскиданных взрывами раскаленных камней; металлических осколков, горящих деревянных обломков. Тяжело дышалось едким, с привкусом серы, воздухом. Всюду отпечатки вороньих лап-растопырок. Сами птицы, жирные, медлительные, подолгу сидят на уцелевших столбах, хрипло, через силу, каркают.

   Час от часу крепчал мороз. Спасались от холода под перинами. Ели прямо с горячей сковородки, под которой зеленовато светился язычок спиртовки. Убывали продукты, экономили каждую каплю воды. Лица и руки протирали лосьонами, солидные запасы которых обнаружили в туалетном столике. Снеговая вода даже для умывания не годилась, ею только грязь разводить. Посоветовались и решили уходить, если даже не появится Эрих. Обиду не строили, понимали, каково ему приходится, опасались, как бы чего не случилось со смелым подпольщиком. Подспудно копошилась мыслишка, не арестован ли Турба? Если сцапали гестаповцы, то они, а он и сам этого не скрывал, умеют развязывать языки. Долго ли им допытаться до тайны убежища? Беззаботность как ветром сдуло. Парни по очереди дежурили у лаза, выходящего на выгоревший пустырь.

   К вечеру пятого дня тучи опоясали город, потянуло влажным ветерком, чувствительно потеплело. Сергей будто на свет народился. Не стыли руки и ноги, слетело сонное оцепенение. Чуть не носом елозил он с Костей по крупномасштабной карте Рура, отыскивая лучшее место для перехода немецкой оборонительной линии. Решили самостоятельно добираться до Дуйсбурга, примериться в порту, не удастся ли по Рейну проскочить на барже в освобожденные районы Голландии. Они заманчиво маячили в полутораста километрах, а линия фронта состояла из  отдельных участков, на которых сосредоточились основные силы гитлеровцев.

   С вечера Груздев дежурил первым, Костю поднял за полночь. Тот спал на отдельной кровати. Боясь потревожить девушку, Сергей решил переночевать в его постели. Скинул куртку, услышал шепот француженки:

 — Я тебя жду, милый. Раздевайся... Совсем раздевайся.

   Под периной его встретили горячие руки Женевьевы. Он растерялся, почувствовав, что девушка в тонюсенькой ночной рубашке. Ее волосы рассыпались по Сережкиному лицу, жаркие губы искали его рот. Она обняла и прижалась к нему всем телом. Парень опьянел, мелькнула бесшабашная мысль: чему быть, того не миновать...

   Проснулся от торопливого Костиного голоса:

 — Кто-то сюда крадется. Скорее поднимайся.

   Соскочил босиком на холодный пол. Лисовский заметил, что он полуодет, а у Женевьевы оголилась спина. Сконфуженно улыбнулся, но ухитрился язвительно поздравить:

 — С законным браком!

 — Пошел к черту!

   С автоматами застыли у расщелины. В крадущемся мужчине узнали водителя газогенераторного грузовичка. Он опасливо озирался, приглядывался, отыскивая неприметный лаз в убежище. Лисовский негромко его окликнул:

 — Сюда, товарищ, сюда!

 — Принимайте узел, еле донес, — втискиваясь в проход, проговорил немец. — Боялся, схватят, да ничего, обошлось.

   На кухне попросил:

 — Выпить у вас найдется? Нервы расходились. Костя достал бутылку и налил в высокий бокал.

 — Французский лимонадик! — пренебрежительно отозвался гость, но вино выпил до донышка. Закурил, кивнул на узел: — Эрих прислал.

 — Где он?

 — Позавчера арестован. Пока не ясно, гестапо его забрало или уголовная полиция.     Накануне велел передать: мина сработала, мышеловка сгорела... В Дуйсбурге аресты, появляться там опасно. Советует вам самим попытаться выбраться через Дорстен по каналу Липпе. Там не такой жесткий досмотр, как в Дуйсбурге.

 — Можно Эриха освободить? Горькая улыбка тронула губы немца:

 — Мы не знаем, где его содержат. Похоже, к нам провокатора подсадили. Почти вся группа арестована, но типография уцелела. И за мной слежка. Пока развалины от шпиков спасают.

 — Переходи на нелегальное положение.

 — Легко сказать, а у меня трое детишек, жена при бомбежке покалечена. В больнице лежит. Кто за ними присмотрит, накормит?

 — Арестуют — им будет легче?

 — А может, слежка мне только мнится? Уйду в подполье, детей в воспитательный лагерь отправят, жена без поддержки останется... Да и ее в покое не оставят... Пойду, да и вам нет смысла здесь задерживаться.

 — Что с теми парнями, которых тогда освободили?

 — Не знаю, — пожал он плечами. — Я их высадил в условленном месте и больше не видел. У нас не положено знать лишнее.

   Немец с оглядкой ушел. Парни распаковали узел. В нем теплые, подбитые мехом зимние шинели, маскировочные накидки из парусины, простроченные наушники.

 — Вот тебе и фрицы! — вздохнул Костя и с укором глянул на друга.

 — Сам погибай, а товарища выручай! А ты...

 — Чё я? - взбеленился Груздев. — Это настоящие немцы, а не фрицы. Усек?

 — Потолкуй с тобой... Иди, поднимай свою невенчанную жену.

 — Еще сказанешь пакость, порсну по физии. Дошло? - и показал ядреный кулак.

 — Иди, буди свою Женьку, Аника-воин! — грустно улыбнулся Лисовский.

Этап восьмой

По охваченному огнем Руру □ Вахта на Рейне □ Аэродром на равнине □ Безумство храбрых □ Воздушный бой □ «На помощь!..»

   Хмурое нерадостное утро незаметно перешло в серый моросливый день. Трамвай еле тащился среди обугленных развалин, мимо понурых людей, разбирающих  горы битого кирпича и щебня, чтобы раскопать тех, кто прятался в бомбоубежищах.

Парни никак не могли определить границы городков и поселков, слившихся воедино, и только по названиям остановок догадывались, в какую сторону едут. Трамвай подолгу стоял перед восстанавливаемыми участками пути, и те пассажиры, что торопились, высаживались из вагонов и шли пешком, оставшиеся то ли читали газеты, то ли дремали над ними. От нетерпения и скуки зевотой сводило скулы.

   Женевьева устроилась возле Сергея, ей тепло и радостно. Под тирольской курточкой шерстяной лыжный костюм, меховые сапожки на толстой подошве, на руках теплые перчатки, волосы сложены узлом и запрятаны в вязаную шапочку с помпоном. Она прижалась к парню, не сводит с него  влюбленного взора. Ему неудобно перед Костей, который листает иллюстрированные журналы и нет-нет да иронически улыбнется. Лисовский посмеивается над фотографиями, пропагандирующими непобедимую мощь германской армии, и не обращает внимания на смущенного непривычной ролью друга. А Сергею кажется, что и немцы по-особому поглядывают на него с Женевьевой, то ли осуждая их легкомыслие, то ли вспоминая собственную молодость.

   За Гельсенкирхеном потянулись садовые участки и огороды, возле легких летних домиков нагромождения спасенной из руин мебели и вещей. Закутанные во многие одежки толкутся на тесных грязных пятачках детишки и взрослые. Видно, перебрались сюда погорельцы и мыкают горе в застуженных, промозглых времянках. Костя отложил журналы. Оголенные деревья, раскачиваемые ветром, вскопанные грядки, жалкие хибары тянутся почти до самого горизонта, а там, в белесой туманной дымке...

   Он схватил Сергея за рукав и притянул к себе:

 — Погляди чуть правее мачты высоковольтной линии... Удивлённый Груздев вприщур всмотрелся, лицо будто каменело.

   Вполголоса перечислил:

 — Взлетная полоса... Метеостанция... Вышки с прожекторами и охраной... Ангары не вижу... Военный аэродром?!

 — Ангары под землей... Ну?

   Сергей повел на лейтенанта пытливым взглядом, потом отвел глаза и задумался. Решился и бесшабашно улыбнулся:

 — А чё! Где наша не пропадала!

   Женевьева выглянула в окно, покрытое жемчужной россыпью дождевых капель, увидела унылые, потемневшие от влаги домишки,  вскопанную серую землю, редкие деревья и не поняла, чем заинтересовались ее мальчики, что вызвало их шепотливые переговоры. По серьезным лицам догадалась, обсуждают что-то важное, иначе зачем бы Костя развернул карту Рурского бассейна и ткнул в какую-то точку, в которую чуть ли не носом уткнулся Сергей. У них свои, мужские дела. Да и какие они мальчики? Она зарделась, вспомнив минувшую ночь, и забыла спросить, о чем советуются ее спутники. А разговор перешел на девушку. — Я за Женевьеву боюсь, — признался Костя. — Мы солдаты, а ей жить да жить. И помешает она нам.

 — Без нас она пропадет, — набычился Сергей. — Я ее не оставлю! Погибать, так вместе. Разве не знаешь, што эсэсы с бабами да девками вытворяют?

   Дорстен похож на все те немецкие города, в которых по несчастью побывали парни. Встретил он студеным северо-восточным ветром, унесшим к югу дождевую морось. Прояснило, но стало подмораживать. Вышли из трамвая и почувствовали, как влажный холод устремился под одежду. Костя с благодарностью вспомнил Эриха, снабдившего их теплыми шинелями, и с болью подумал, каково ему приходится в гестапо? Авось, не найдут улик, доказывающих его подпольную антифашистскую работу. И сам понял, как зыбки его надежды. Кто попадает в гестапо, тому трудно оттуда выбраться. Если ничего и не докажут, то наверняка упекут в концлагерь.

   Сергей нес портфель, Костя перекинул через плечо лямку рюкзака, в который, из расчета на два дня, сложили консервы, сухую колбасу и галеты. Женевьева хотела подчистую забрать продукты, да Груздев остановил: «Не трожь, Женька. Кого-нибудь прижмет из немцев, и придется ему здесь куковать. Как он без припаса проживет? В тайге закон: подкормился, обогрелся — оставь тому, кто  после тебя придет. Поняла?! Закон тайги!» Она послушно кивнула головой, и Сергей большую часть продуктов оставил в убежище.

   Городок чистенький, мало тронутый войной. И все же от слепых окон с нависшими над ними ледяными сосульками, редких прохожих, прикрывающих лица от резкого ветра шарфами и воротниками, полицейского с накинутым на голову башлыком, покрытых изморозью камней мостовой, уныло скомканных флагов веяло тоской и безнадежностью. Угрюмо насвистывает колючий ветер, да глухо постукивают под его порывами обледеневшие ветви деревьев.

   Сергей придерживал за локоть Женевьеву, которая то и дело скользила на мостовой, да и сам боялся ненароком упасть. И Костя поминутно взмахивал руками, как черными крыльями.

 — Перо в хвост вставить — полетишь! — пошутил Груздев. — Крепче зубами за землю держись.

 — За собой смотри, — огрызнулся Лисовский и еле удержался на ногах. Выпрямился, удивленно проговорил: — Никогда бы не подумал, что у немцев бывает такой гололед.

 — Они чё, заговорены от гололеда? Глянь, пристань...

   На мелкой волне широкого канала покачивались темные баржи. Черная, густая вода подернулась рябью, словно от стужи ошершавела. У приземистых пакгаузов приплясывают пожилые фольксштурмисты в непривычных сине-зеленых шинелях, толстокожих ботинках с гетрами. Длинноствольные винтовки в такт прыжкам бьются на сгорбленных спинах.

   В самоходных баржах на корме голодно раззявлены квадратные рты люков. Кули, громоздкие ящики с берега в трюмы таскают оборванцы в обносившихся шинелях и бушлатах, чуть не на босу ногу. Мордатые эсэсовцы, сытые, в теплой одежде, орут во всю мочь, пинками и ударами прикладов подгоняют несчастных.

 - Военнопленные! — в голосе Кости боль. — Как они смеют издеваться над измученными, истощенными людьми?

 - Губошлепы! — разозлился Сергей. — Их толпа, а эсэсов наперечет. Смяли бы с ходу...

 — Куда?! Мы как неприкаянные маемся, а им каково?

 — В Эссен... Там в развалинах дивизию спрячь, ни одна собака не найдет. Потом бей, круши фрицев в хвост и гриву!

   Прошли пристань из конца в конец, видели, как отчалила баржа. Рядом со шкипером нахохлился солдат. Поднял воротник шинели, опустил наушники, вглядывается в туманную даль. Парни переглянулись, без слов поняли друг друга.    Сергей признал:

 — Здесь нам не прохонже. Без знакомых на баржу не пристроишься.

 — Серьожка, мне холодно, — дернула его за рукав Женевьева. Глянул — и впрямь замерзла девушка. Кончик носа покраснел, губы фиолетовые, в глазах слезы.

     За квартал от пристани нашли небольшое кафе, присели у покрытой изразцами  речки, похожей на квадратный комод, и молча наслаждались от ее боков теплом. Пожилая, скрюченная ревматизмом немка принесла горячую похлебку с потрохами, по рюмке можжевеловой водки и после долгих уговоров согласилась покормить шницелем. Тонкий прожаренный кусок мяса напоминал кожаную подошву,  с которой Костя не сумел справиться столовым ножом. Сергей вытащил свой, вытер лезвие салфеткой и мигом искромсал мясо на тарелочках.

   Лисовский поздно спохватился, не успел остановить земляка.  Тот ел с аппетитом, а Костя, отводя взгляд от кусочков шницеля, с трудом перебарывал дурноту. Он слишком хорошо помнил ночь, когда Груздев использовал нож по прямому назначению. В желудке от голода подсасывало, а не мог себя превозмочь. Съел поджаренную картошку, а к мясу не притронулся. Сергей удивился:  

 — Ты чё постишься?

 — Тошнит, как погляжу на твой нож.

 — Ну и балда! Я его и кирпичом, и зубным порошком драил...

 — Не могу и все, хоть убей.

    Женевьева разомлела от горячей еды, водки и тепла, маленькими глоточками, наслаждаясь, отпивала из чашечки горьковатый желудевый кофе и старалась не думать, что вскоре придется выйти на улицу, в пугающую неизвестность, на пронизывающий ледяной ветер. Она всегда страшилась неопределенности в своей жизни. Могла сбежать с баронской каторги, но не представляла, как будет пробираться враждебной страной, общаться с ненавистными бошами. Ей и сейчас страшно, успокаивает только присутствие Сергея. Сидит, жует, Костин шницель доедает, а на лице ни тени тревоги, будто в родном доме обедает перед дальней дорогой. Она ему завидовала, восхищалась им. Его невозмутимостью, выдержкой, мужеством. Серьожка! Серьожка!.. Никому его не отдаст! Не останется он во Франции — поедет в его заснеженную, холодную Сибирь... Но в Париже лучше.    Представила своего возлюбленного в кресле с сигарой, дремлющим после сытного ужина, детей — девочку и мальчика — играющими на ковре, себя у камина с вязаньем в руках...

 — Шибко похолодало, — заметил Сергей кружевную вязь на стеклах. Достал из заднего кармана фляжку, сказал Косте: — Попроси хозяйку, пусть водки нальет, заплати, сколько стоит.

   Сиди не сиди, а идти пора. Собирались с неохотой, растягивая время. Пониже опустили теплые наушники, поглубже натянули фуражки, потуже затянули ремни, на все пуговицы застегнули шинели, подняли воротники, погрели варежки у печки, порадовались сапогам и теплым шерстяным носкам.

   Вышли на улицу, ветер будто с цепи сорвался: вертит, крутит, колючим языком лицо норовит лизнуть. То останавливает, упруго упираясь в грудь, то сзади поддаст с такой силой, что трудно на ногах удержаться. А на небе звезды проклевываются, словно цыплята желтыми клювиками скорлупу пробивают. В домах темно, в окнах ни искорки. Сухо потрескивает под каблуками тоненький, хрупкий ледок, как коньки, скользят по нему сапоги. Женевьева судорожно вцепилась в Сережкину руку.  Они впереди, а Костя позади, проклинает тяжеленный портфель. Идет и сомнениями мучается. Сам предложил, а теперь кошки на сердце скребут. Знает, как охраняются военные аэродромы, потому и не уверен в исходе задуманной операции. А если самолеты окажутся  в ангарах или капонирах? Да и как они доберутся до взлетной полосы, когда кругом прожектора, зенитки, пулеметы, часовые? Втравил он Сережку и Женевьеву в неприятную историю! А если попробовать в  Голландию на мотоцикле махнуть? Бензина не хватит, так по дороге  где-нибудь заправятся.

   Догнал Сергея, на прямоту высказался. Тот выслушал и как ножом отрезал:

 — Не майся блажью, друже! На мотоцикле нас, как миленьких, припутают. Его, поди, в розыске значат... Охрана! Мы ж не поперек жилы попрем, не слабоумки...

   Ночь коротали в дачном домике, в полукилометре от аэродрома. С трамвайной остановки брели в густой темени, обходя хибарки, откуда  тянуло вонючим угольным дымом, слышались человеческие голоса, мелькали тени в окошечках. Запинались о застывшую комьями грязь, налетали на невидимые стволы деревьев, матерясь, валили колья с проволочными изгородями между участками.

   Женевьеву закутали в шерстяной плед, который отыскали в старье,  грудой наваленном в сундуке, а сами устроились у окна и наблюдали за аэродромом, погруженным в непроницаемую мглу. Сергей, поразмыслив, полез на прогибающуюся под ним ветхую крышу. Ветер сразу насквозь прошиб и шинель, и мундир, и рубашку, и теплое белье. Парню показалось, что он нагишом выскочил из дома. Хлебнул можжевеловой водки, чуть согрелся, прилег у конька. Лежал и глаз не сводил с темных силуэтов вышек, за которыми угадывались какие-то строения. Захотелось покурить, а нельзя, огонек сигареты за версту видно.

   К полуночи промерз до костей, забоялся, что без Костиной помощи не сумеет с крыши спуститься. И звезды холодом обдают, будто прокаленное морозом железо. Хотел уже кликнуть друга, как вдруг, будто из-под земли, вынырнул самолет и, рассыпая искры из выхлопных трубок, пробежал по взлетной полосе, которая на несколько секунд обозначилась двумя рядами тусклых лампочек.  Едва пилот оторвал машину от бетона, как лампочки погасли.

   Сергей едва не сорвался, когда слазил. Пальцы как грабли, ими ни за что не зацепишься, ноги не гнутся, костылями пришлось их переставлять. Ему показалось, что они и стучат на манер деревянных колодок. Ввалился в домишко и грохнулся на пол, зацепившись за небольшой порожек. Перепуганная Женевьева, путаясь в пледе, кинулась к нему:

 — Ой, Серьожка! У тебя пальцы как живые льдинки. Как тебе не стыдно, Костья! Сам в тепле, а про Серьожку забыл!

   Захлопотала, засуетилась, а от волнения из рук все валится. Пыталась поцелуями отогреть закоченевшее лицо, пушистые усы, что навела изморозь.    Смущенный Костя мягко отстранил девушку и, растирая руки друга снегом, посоветовал француженке быстренько вскипятить воду. Она нашла прокопченный кофейник,  канистру с водой, из рюкзака достала спиртовку. Попоной и вытертым ковриком завесила окошечки.

   Лисовский пересадил Сергея на деревянный ящик, поближе к живому зеленоватому огоньку, продолжая растирать пальцы. Когда закипела вода в кофейнике, вылил в нее остатки водки и добавил несколько кусочков пиленого сахара. Обжигая губы, нёбо, язык, Груздев с наслаждением глотал горячий грог.

 — Красотища, кто понимает! — повеселев, еле выговорил Сергей. — будто исусик голыми пяточками по жилкам протопал!

 — Карашё! — обрадованно сказала Женевьева по-русски и перешла на немецкий. — Какая длинная и страшная ночь! Мне кажется, злые волшебники заточили нас в ледяную пещеру, полную ужасов, из которой мы никогда не выйдем.

 — Потерпи, Женевьева, — насупился Лисовский. — Когда-нибудь она кончится, эта страшная ночь. Хоть не зря мерз? — спросил он у Сергея.

 — Действует аэродром, — допил парень грог из кофейника. — Самолеты под землей.   — Закурил, в темноте замаячил красным огоньком. — Опасно, но рискнуть придется.

 — А вдруг риск окажется напрасным, — усомнился Костя, — шансов на успех мало.

 — Наши шансы запели романсы, когда «кукурузник» загорелся, — пыхнул Груздев сигаретой, — а мы живы  и помирать не собираемся... Вздремнем, а часиков в пять двинем, — и вполголоса пропел: — А ну-ка дай жизни Калуга, шагай веселей Кострома...

   Перебрался к Женевьеве на узкий  деревянный  диванчик,  сбоку, сидя, привалился Лисовский. Девушка приподнялась, накинула на парней толстый плед. Костя, посапывая, тихонько вздыхал. Сергей не лез к нему с расспросами, не трогал, решив, пусть сам в душе перемучится, тверже станет. Ученого учить — только портить! Давно понял, что земляк сам себя на цель наведет, а там и под огнем от нее не отвернет.

   Женевьева притихла, дремлет, чуть постанывает. Ну, не сволочи фрицы, коль баб и ребятишек в войну втянули?.. Женьке ли до костей промерзать, когда и дом свой имеется, и родичи по ней убиваются. А она от пуль хоронится, по гнилым каморкам скрывается, мечется по земле, как бесприютная. Ее ли это дело! Мужикам испокон века на роду написано в солдатах ходить, ноги в кровь сбивать, врага уничтожать...

   Смолой запахло, будто по соседству свежая живица из ствола сочится. Уходил, бывало, зимами в тайгу на пушной промысел, на ночь раскладывал на заснеженной поляне жаркий костер. Часик-два пылает сухостой, близко не подойдешь, а как прогорит, разбросаешь уголья, настелешь на раскаленную землю толстым слоем пихтовый лапник, и спишь, как у Христа за пазухой. Воздух вольный, смолевой, а матушка-земля теплом ласкает...

   В шестом часу утра вышли из домика, а ветер пуще прежнего свирепствует. И гнет, и гнет, словно переломить хочет. Звездное небо поблекло, высветлилось, хотя до рассвета еще далековато. Женевьева сонная, и оттого неуклюжая, спотыкается на каждом шагу, за Сергея цепляется. Под холодным, пронизывающим ветерком постепенно в себя пришла. Озирается, видать, с нерадостной землей прощается. Растолковали, на какой риск решились, по-бабьи охнула, но перечить не стала. Сама видит, если не улетят, то глаза завязывай и в омут головой.

   Туман по земле стелется, ветер с ним игру затеял. То подбросит, то винтом закрутит, то елочной ватой по кустам нацепляет. Пока опасности не чувствуется, шагают в рост. С запада идут, из тени, к светлой полоске, что на востоке прорезалась. С тьмой сливаются шинели и Женевьевина курточка, неприметны они для глаз часовых.

   А на аэродроме оживление. Ветер доносит гул прогреваемых моторов, выбрасывает в ночь снопы искр. Вспыхивают и гаснут цветные огоньки, смутно вырисовываются силуэты самолетов. Сергей и Костя встревожились: неужто опоздали? Если машины выведены из подземных ангаров, то около них полным-полно технарей, оружейников, солдат аэродромного обслуживания. Заливают горючее в бензобаки, заправляют пулеметы и пушки патронами и снарядами, подвешивают бомбы, опробуют моторы. В многолюдье, к самолету не подберешься, а в бой ввязываться — для себя накладно выйдет.

   Последние десятки метров ползли. Рюкзак бросили, мешал движению. Портфель Сергей отдал Лисовскому, а сам вытянул из-под шинели автомат, переложил за пазуху взведенный  пистолет.  Он  не  замечал жгучих наскоков ветра, но помнил о руках и непрерывно шевелил пальцами в варежках, не давая им застыть, потерять гибкость. Женевьеве страшно неудобно. Ей сроду не приходилось ползать, и она чувствовала себя лягушкой, распластанной на грязном снегу. Стиснув зубы, сдерживая невольные слезы, старалась не отставать от Сергея.

   Костя с трудом передвигал увесистый, налитый тяжестью портфель. Пытался головой толкать его впереди себя, набил шишку об острый  край слитка. А тут еще воронки от авиабомб, старые и новые. Видать, аэродром не раз бомбили, если земля вокруг него в крупных оспинах. Но Лисовский в конце концов приспособился. Лег на правый бок, портфель положил на левый, прижал рукой и пополз, будто раненого с поля  боя поволок. Не в жилу, но терпимо.

   Сергей первым наткнулся на многорядье колючей проволоки. По ту сторону заграждения, чуть не над самой головой, нависла вышка с гнездом для часового, виднелась деревянная лесенка на нее. И с проволокой чудное творится: при сильных порывах ветра искрит вроде трамвайной дуги. Присмотрелся, заметил белые чашечки изоляторов, догадался - пропущен по ней электрический ток. Перевернулся на спину и, нашептывая пересохшими губами, помянул всех святых угодников, каких знал.

Подобрался Костя, дышал со свистом. Полежал, огляделся и в самое ухо каркнул:

 — Уходим, пока не рассвело. Перестреляют как зайцев. Сергей криво усмехнулся:

 — Извини-подвинься...  Зайчишек,  паря,  запросто  на мушку не возьмешь. Они хитрые... — приподнялся осененный внезапной догадкой, осмотрелся, потом толкнул земляка в бок. — Ты понял, почему фрицы в такую рань поднялись? Торопятся самолеты в воздух поднять. Небо-то прояснело! Союзнички, видать, им покоя не дают. Спрячемся в воронку, переждем. А в суматохе  им будет  не до нас,  лишь бы себя спасти... Женька-то совсем запарилась!

   Девушка подползла на последнем дыхании. Уткнулась лицом в Сережкину грудь и замерла, еле сдерживая рвущиеся из горла стоны. Он прижал ее к себе, ладонью провел по влажному затылку. Острая жалость кольнула сердце. Женька-то за какие грехи страдает? Еще пристальнее обвел заснеженное поле внимательным взглядом, подыскивая воронку посвежее, чтоб не выделялось в ней их обмундирование, не привлекло внимания охраны. И нашел в двух десятках метров от них. Бомбой выбросило грунт на поверхность земли, образовав высокую бровку по краям округлой ямы. «Подходяще!» — подумал Груздев.

   Костя наблюдал, как немцы снаряжают самолеты. Силуэты показались знакомыми. Пригляделся и припомнил плакат, который висел в учебном кабинете. Точно! «Хейнкель-129», двухместный истребитель-штурмовик, пушечно-пулеметное вооружение. Слабее «Ила», но надежная и крепкая машина. Командир эскадрильи майор Горячев в непогодные для полетов дни делал обзорные доклады по типам вражеских самолетов и обращал внимание офицеров на их сильные и слабые стороны. Как-то даже выбрались к соседям, истребителям, знакомились с пленным     «хейнкелем». Залезали в кабину, двигали рычагами, нажимали педали, разглядывали доску приборов, знакомились со схемой взаимодействия сложных механизмов...

   Вширь расползлась на востоке бледно-розовая полоса, светлыми пятнами проступили дачные домики, темными буграми прорезались кустарники. И на западе рассвет размывает черноту ночи, которая на глазах блекнет и сереет. Завиднелись лохмотья белесого тумана, цепляющиеся за шпиль командного пункта на аэродроме, метеорологическую мачту с раздувшимся полосатым мешком, указателем ветра, на макушке. Костя заметил, как стремительно сокращается спасительная тень, забеспокоился:

 — Пора в воронку перебираться, а то немцы нас засекут и высекут.

 — Оклемалась, Женька? — заглянул Сергей в измученное девичье лицо.

 - Сматываемся отсюда, девонька, не то фрицы нас горяченькими прихватят!

   Не поняв слов любимого, она догадалась об их смысле и утвердительно кивнула. Кивнула, а в глазах живой страх. Ломило и саднило локти и колени, пальцы не чувствовали варежек… А впереди длинный морозный день в безжалостном ледяном краю, без тепла камелька, глотка горячего кофе. Она выдохлась за эту студеную ночь и ветреное утро и, будь одна, даже под угрозой смерти не сдвинулась бы с места. Но Сережка торопит, уговаривает, шепчет нежные слова простуженным голосом, и девушка через силу кивает головой. Куда он, туда и она. Что ему судьбой уготовано, то и она безропотно примет!

   Откуда появились «мустанги», парни не заметили. С ревом и рычанием над аэродромом пронеслась тройка штурмовиков, на летное поле кассетами посыпались мелкие бомбы, послышалась скоропись крупнокалиберных пулеметов, отрывисто загавкали авиационные пушки. Завыли, засвистели, заурчали пули, снаряды, осколки. Врассыпную бросились от «фокков» и «хейнкелей» технари, оружейники, летчики, их догоняли и распинали на земле свинцовые гвозди. От штурмовиков пустился в бег большой и медлительный бензозаправщик, искусно уходя от снарядов. Но с запада вынырнуло новое звено самолетов, и громоздкая машина будто растаяла в клубке дымного огня, а по промерзлой земле поползли желто-зеленые ручьи.     

   Женевьева, забыв об усталости и опасности, приподнялась, изумленно наблюдая, как в считанные минуты аэродром был охвачен огромным пожаром. Сергей хотел вскочить, но пронесшийся над головой «мустанг» пулеметной очередью прошил караульную вышку, и пули застучали в каком-то полуметре от друзей. Француженка испуганно вскрикнула, с неожиданной силой прижала Груздева к земле и навалилась, прикрыв его своим телом.

 — Серьожка! Серьожка! — повторяла она, захлебываясь слезами.

 — Сейчас умру! О боже, боже мой!

   Он, конфузясь Кости, бережно отстранил девушку, высвободился из ее объятий и услышал, как в гнезде стонет раненый охранник. Приподнял голову, вышка пылает жарким факелом. А из соседней по лестнице торопливо спускался солдат с ручным пулеметом. Сергей перевел рычажок шмайссера на одиночные выстрелы,  прицелился и сбил часового с последних ступенек.

 — Зачем стрелял? — возмутился Костя. — Это ж фольксштурмист! К чему ненужные жертвы?

 — Прикажешь ждать, пока эта жертва нас со спины пулеметом перепояшет? — недобро сощурился Груздев, но тут же радостно встрепенулся: — Глянь, проволока не искрит! Да не спеши ты поперед батьки в пекло... Погодь, я кукушкины гнезда проверю.

   Короткими очередями он стал бить по ближайшим вышкам. Но только из одной выглянул караульный, которого парень сшиб на землю. В остальных часовые или погибли, или успели заблаговременно удрать.

 — Потопали! — вскочил Сергей. Скинул с себя шинель, набросил на колючую проволоку и подсадил Женевьеву.  Она сообразила, куда намерен пробираться ее милый, но не устрашилась, положившись на волю божью. Лучше здесь погибнуть, чем снова скитаться среди бошей. Зажмурилась и спрыгнула в узкий промежуток между колючими рядами. Следом перебрались парни.

   Вышка полыхала снизу доверху, ветер, шустро раздувая пламя, стрелял раскаленными угольками, фонтанами вздымал искры. У Сергея прогорел мундир на плече, затлела пола Костиной шинели. Ряд за рядом преодолевали они проволоку, цепляясь за колючки, раня руки, оставляя клочья одежды.

   А бомбежка не прекращалась. Со страшной силой взлетел на воздух склад боеприпасов, сверху градом посыпались неразорвавшиеся снаряды, патроны, дымящиеся обломки. Горели подъемники подземных ангаров, пылали помещения наземных служб, огнем охвачены самолеты. Ви дать, англичанам крепко насолили немецкие летчики, и они решили окончательно вывести аэродром из строя. Сергей стал опасаться, что «мустанги» доберутся и до двух стоящих на отшибе «хейнкелей». Не обращая внимания на кровоточащие царапины на руках и коленях, он торопливо перелез через последнее проволочное заграждение, подхватил обессилевшую Женевьеву и крикнул Косте:

 — Бросай шинели, бежим! Прикрывай меня с тыла!    Штурмовики проносились над самым летным полем, перелопачивали стонущую землю бомбами и снарядами, засевали пулями, уничтожали каждый уцелевший на поверхности предмет, гонялись за всем живым, способным еще передвигаться. Пылающее бензохранилище прикрыло парней густой дымовой завесой. Они спотыкались о трупы, деревянные и металлические обломки, оступались в воронки. Парни спешили из последних сил. Успеть, пока немцы не опомнились, пока кругом рвутся бомбы.

   Женевьева вжалась лицом в Сережкино плечо, вздрагивает от непрерывных взрывов, надсадного воя «мустангов», разбойничьего посвиста мелкокалиберных снарядов. Груздев бежал изо всех сил, кашляя от забившей горло копоти, чувствуя, что вот-вот выдохнется, а там хоть матушку-репку пой. Выскочил из дымной полосы, а сбоку фонтанчиками мерзлой земли ударила пулеметная очередь. Костя оглянулся, заметил вспышки выстрелов, припал на колено и прицелился из автомата по огонькам, что морзянкой выбивались из-под опрокинутого грузовика. Хотел сменить опустевший магазин у шмайссера, как вихрем пронесся штурмовик и автомашину бомбой разметало на куски. Пулеметчик смолк.

 — Чё отстаешь? — сердито позвал его Груздев. — Бежать-то с гулькин нос, а ты тянешься.

   У самолета поставил Женевьеву на ноги, устало вытер пот с чумазого лица. Потом вскарабкался на дюралевое крыло и отодвинул фонарь задней кабины. Тесно, как он с девушкой здесь поместится? Француженка испуганно оглядела поджарый самолет, обмерла от страха, увидев черно-белые кресты на крыльях, свастику на хвостовом оперении. Она привыкла, что эти машины обычно несли людям страдания и смерть. Неужели ей придется подняться на этом чудовище в небо?

 — Костя, подсади Женьку, видишь, она совсем обезножела.    Втянул девушку на крыло, усадил в тесную кабину, взял у Лисовского портфель, досадливо крякнув.

 — Быстрей, быстрей! — поторопил он друга. — Не рассусоливай!

   Костя влез в пилотскую кабину, отдав Груздеву шмайссер. Тот минуту поколебался и швырнул оба автомата на землю. Они ему мешали. Втиснулся к Женевьеве, заметил, что она в полуобморочном состоянии.

 — Держись, Женька, атаманом выберем! — весело проговорил он и, успокаивая, поцеловал девушку в измазанную сажей щеку. Застегнув на Женевьеве ремни, сам натянул оставленный немцем шлемофон. И сразу услышал преображенный Костин голос:

 — Приготовься, взлетаю!

 — Всегда готовы!

   Легко сказать — взлетаю, когда в горячке недавнего боя забылись наставления майора Горячева. Сунулся к рычагам управления, а получается ни тпру, ни ну. Расслабился, осмотрелся, понимая, что отсчет времени не в их пользу. Единственное радовало: оба мотора запущены для прогрева, не придется тратить лишних минут. Потихоньку разобрался в пульте, припомнил инструкции, прибавил газу, освободил рычаг для уборки шасси.

 — Взлетаю! — возбужденно сообщил Сергею и открыл дроссель.

   Выруливая, краем глаза заметил, как по соседству вспыхнул последний уцелевший штурмовик, но не удавился и не испугался. Преодолевая сильный встречный ветер, он разогнал «хейнкель», страшась только глубоких воронок. Когда под самым носом машины столбом взметнулся взрыв снаряда, Костя резко рванул ручку на себя.      Самолет послушно оторвался от перекореженной земли и круто пополз вверх. Летчик убрал шасси, выровнял хвост, но повел машину на небольшой высоте, опасаясь встречи с «мустангами» и огня зенитной артиллерии. Спустил предохранители пулеметов и вольготно откинулся на сидении.

 — Ура-а-а чалдонам! — завопил Сергей.

   Тот путь, на который вечером и ночью потратили столько сил и времени, самолет проскочил за считанные секунды. Костя огляделся через прозрачный фонарь кабины: небо свободное. Посмотрел на приборы: горючего полные баки, масло в норме. Сколько километров пройдет снаряженная машина? Выскочила из памяти нужная цифра, а ведь майор Горячев ее называл. Да и думал ли тогда Костя, что ему доведется оседлать фашистский самолет? А ведь пришлось, причем на него последняя надежда выбраться из проклятой Германии.

   Тяжеловата машина в управлении, нужно чуток подняться, а то врежешься в трубу или террикон. Мглистая дымка затянула Рур, куда ни глянь — пожарища, а вон сквозь тьму прорезываются огненные всполохи. Снова металл из мартенов немцы выпускают! Неужели американцы и англичане не замечают промышленных объектов? Заводской двор как на ладони, видно, как из будки маневрового паровозика сиганули машинист с кочегаром и бросились к убежищу.

 — Сережка! Далеко будем путь держать?

 — Милай, може, к нашим махнем? — в голосе земляка надежда и неуверенность.

 — Не проскочим. Далеко! Горючего не хватит, а уж собьют наверняка... Придется во Францию через Бельгию. Помнишь, на карте прикидывали?

 — То карта, паря, — шумно вздохнул Сергей.— Чё поделаешь... на безрыбьи, как говорит дядька Исак, и рак рыба...

   Женевьева будто после кошмарного сна в себя приходила. Сначала не поняла, что за сильный гул сотрясает сидение, отчего вибрирующий пол то проваливается и сердце к горлу подступает, то поднимается и сердце в пятки соскальзывает. Потом рассмотрела притиснутого к ней Сергея, прозрачный фонарь, пулемет на турели, дневную просинь. Тогда и догадалась, что летит на самолете, том самом, к которому бежали сквозь чадный дым, выстрелы, взрывы, огонь и смерть. Летит, оставив под собой мерзкую вражескую землю, страх встречи с гестаповцами и эсэсовцами, постоянную зловещую неопределенность, колючую стужу и пронизывающий ветер. Но куда они направляются? А не все ли равно, лишь бы отсюда подальше. Сережка с ней, а на остальное наплевать. Забыть, забыть о недавних ужасах, чтобы потом, через много лет, как отец о боях под Верденом, вспомнить: «А славное было времечко!» Нет, о ее времени не скажешь, что оно славное, даже десятилетия не сотрут из памяти злодеяний бошей! Она обхватила Сережкины колени и прижалась к ним щекой.

 — Ты чё, Женька? — спросил он сверху. — Обыгалась. Я уж запереживался. Окостенела девка, хоть гвозди из нее делай...

 — Ты что бормочешь? — не разобрал Костя его слов.

 — Да с Женькой о жизни толкуем.

   Сквозь зеленоватый плексиглас фонаря Груздев различил  темные клубы разрывов, самолет тряхнуло близкой воздушной волной.  — Чё творят, гады зубатые!

 — Из зениток стреляют.

 — Опупели, по своему самолету садят!

 — Успокойся, перестали! — рассмеялся  Лисовский. — Тебя  испугались...

   С высоты хорошо просматривается затянутая грязно-серой дымкой земля, и Костя, сориентировавшись по карте и компасу, взял курс на юго-запад. В воздухе болтало, встречный ветер гасил скорость штурмовика, и Лисовский с беспокойством заметил, как растет расход горючего. Будь под рукой подробная летная карта, он спрямил бы путь, а теперь придется добираться до отрогов Рейнских Сланцевых гор и от них круто повернуть на запад. Нужно поглубже забраться, подальше оторваться от «линии Зигфрида» и района военных действий.

   Лейтенант опасался чьих бы то ни было истребителей. В Сережкиной кабине — Женевьева, она помешает земляку на полную силу использовать скорострельный пулемет, свяжет его действия, значит, придется самому, как волчку, вертеться, чтобы отбиться от нападающих. Да и в маневре он стеснен. Сергей ремнями француженку привязал, а сам как цветок в проруби болтается. Попробуй войти в крутое пике, развернуться иммельманом или сделать бочку! Только в безвыходном положении придется прибегнуть к опасным маневрам.

   Как ни беспокоили Костю сомнения, переживания за Груздева, полетом, высотой, небом он от души наслаждался. Опостылели ему враждебные города, где крадешься от развалины к развалине и не знаешь, из какой подворотни в тебя выстрелят, за каким углом нож в спину всадят. Он содрогнулся, вообразив страшный, беспощадный удар... Не верится, что минуло почти два месяца, как он не поднимался в воздух, прошел Польшу и Германию, натерпелся лишений и страха, пережил засады и кровавые схватки, скрывался в тайных убежищах, не вылазил из черной эсэсовской шкуры. Неужели пришел конец бесконечным испытаниям на русскую прочность?

 — Сережка, замерз?

 — Терплю, куда бедному хрестьянину податься... Ты цель засеки, пора от фрицевских гостинцев избавиться, и без них перегруз.

 — Не вижу подходящей цели, — отозвался Лисовский. Сотки и полусотки в бомболюках он заметил еще на земле и тревожился из-за них. Взорвись поблизости снаряд или пуля угодит, облачком ведь распылятся над грешной землей.

   На излучине тусклым серебром блеснул Рейн и остался позади. В рваных просветах первого яруса туч проглядывает бурая равнина, поредевшие россыпи домишек. И вдруг поселки исчезли, будто ножом их обрезало. Потянулась унылая голая земля с переплетающимися ленточками дорог, невысокие холмы с черными тенями логов и оврагов. Подумалось, осыпь после войны золотом, а сюда и на аркане не затащишь. А ведь кто-то там, внизу, живет, ходит, чему-то радуется, о чем-то заботится, с кем-то милуется... Милуется ли?! Похоже, «линия Зигфрида» началась. Денно и нощно болтает о ней берлинское радио, запугивая англо-американцев неприступностью ее укреплений. Она или не она? Может, здесь цель для немецких бомб поискать? Пан или пропал!

 — Иду на снижение! — сообщил он Сергею.

   Груздев, проверив подвижность пулемета на турели, наблюдал за небом. Снижается самолет, в перегородку спиной Сергей уперся. Ему не видно, что на земле творится, небо на машину опрокидывается: держись, не то придавит. Женевьева совсем скисла. Голову опустила, руками крепко-накрепко обхватила, будто потерять боится. Не бабье дело война. Повидал Сергей и связисток, и санитарок, и снайперов, и прачек на фронте. Зацепит горемычную пулей аль осколком, так она не столько о ране тревожится, сколько боится, как бы мужики растелешенной ее не увидели. И смех, и слезы! А Женька слабачка, с русскими девками ее вровень не поставишь, не вытянет. Те и на работу спорые, и с парнями компанию поддержат, и «подгорную» с таким топотком оторвут, аж стены задрожат...

   Костя злится. Как назло, пусто, будто вся округа вымерла, ни одной подходящей цели для бомбежки не подвертывается. Где-то неподалеку линия фронта проходит, а немцы хитро замаскировались, кажется, что над безлюдной пустыней летишь. Мелькают озерки, похожие на голубые зеркальца, прямолинейные ложа каналов, вдоль которых тянутся желто-зеленые полосы, переходящие в бурую равнину, проглядывают луга и заброшенные пашни. По дорогам жуками-навозниками ползут редкие автомашины, пароконные повозки. Не бросать же на них мощный боевой самолет? Это сперва, в сорок первом, летчики люфтваффе гонялись за пешеходами и коровами, охотились за одиночными бойцами, с жиру, сволочи, бесились, техникой хвастались. А сейчас, сколько уж времени летит, а немецкими самолетами и не пахнет. Не все коту масленица!

   Глянул на землю, повеселел. Оживали дороги. Ползут на тягачах орудия, колоннами спешат грузовики, среди них — бензовозы. «Хейнкель» немцев не страшит, кресты на крыльях видны издалека. Ага, вон и танки показались. Хвост бронированной змеи на спуске серпантина извивается, а где ее голова? Снизился, разглядел тевтонские кресты на башнях. «Свои», можно бомбить! Но куда они спешат? Пронесся над полузатопленным понтонным мостом, по которому через равные интервалы двигаются танки.

   Река... Какая река? Неужели Маас?! Она у самой границы протекает, из Бельгии в Голландию скатывается. А может, и не Маас... Расперло горную, речушку дождями, она и спешит, как лягушка, с волом сравняться. А не все ли равно, как она называется, лишь бы помешать переправе фашистских танков!

   Снял предохранитель с кнопки бомбосбрасывателя, развернул штурмовик и на бреющем обратно к реке. Чуть макушки деревьев крыльями не сшибает. Вдоль понтонного моста, на танки с притопленными водой гусеницами пунктирной линией посыпались бомбы из люков. Набрал высоту, сделал круг и зашел в хвост колонны. Внизу оглушительная паника. Машины торопливо расползаются с дороги, уходят из-под удара. Костя спикировал, стреляя из двух крупнокалиберных пулеметов, потом нажал на пушечную гашетку. Свечой вспыхнул тяжелый танк и развернулся поперек дороги. На него наскочил другой, они намертво сцепились, отрезав пути отхода бронированных машин.

   Очередь из зенитного пулемета дробью хлестнула по правой плоскости. Костя отрезвел, понял, что увлекся. Штурмовик пулей не собьешь, моторы и важнейшие узлы надежной броней защищены, но сзади, в тесной кабине, Сергей и Женевьева. Каково им пришлось, когда он в пике входил?

 — Сережка, жив?

 — Жив, здоров и тебе того желаю! По ком стрелял и бомбился?

 — По танкам на понтонном мосту... И в авиации всегда порядок, земляк!

   В шлемофоне послышалась озорная частушка:

       — Ойся, да ойся, ты меня не бойся,

         Я тебя не укушу, ты не беспокойся...

   За рекой Костя снова набрал высоту. Настроение радостное: насолил фашистам напоследок. Одна беда. Вряд ли до Франции дотянут, стрелка бензомера меньше половины показывает, к нулю клонится. И встречи с английскими и американскими истребителями приходится опасаться. Увидят свастику, осатанеют, налетят скопом, собьют, и тогда доказывай, что ты не верблюд. И парашютов в кабинах не оказалось. То ли немцы с ними в убежище сиганули, то ли на стоянке остались. Прыгнешь, зубами за воздух придётся держаться...

 — Костя! — в голосе Сергея тревога. — Звено «мессеров» нас преследует, за облаками хоронятся. Будь начеку, а я хвост прикрою...

   Самолеты вывернули из-за края тучи, и по обрубленным, угловатым крыльям Груздев узнал немецкие истребители. Они кралась за штурмовиком, рассчитывая неожиданно навалиться на него. Парень приготовил пулемет к стрельбе и сожалеюще глянул на склоненную Женевьеву. Если собьют, она не успеет и осознать, что случилось.

   Сергей  окончательно уверился, что без боя им не уйти от «мессершмиттов». У тех и скорость побольше, и в маневре они порезвей. Остались ли у Кости боеприпасы? По фрицевским танкам он не жалел снарядов и патронов.  - Как у тебя с боеприпасами?  - Не густо, — признайся Лисовский.

 - Тогда на нас не оглядывайся, фертом уходи от фрицев.

 — Если они пустят...

   О Сережке-то он и беспокоился, тревожась, что тот ремнями не пристегнут. Ох, Женевьева, пороть тебя мало,  по  рукам-ногам  связала. Сколько от нее хлопот идет! В баронском поместье  им  жизнь спасла, а здесь и сама не уцелеет, если их «мессеры» зажмут.

   Справа прошла жаркая оранжевая трасса. Невольно подумалось о разных цветах нашего и немецкого порохов при выстрелах. У гитлеровцев — оранжевый, у нашего — голубоватый. Глянул вверх — на штурмовик нацелились два истребителя. Мгновенно убрал газ, выпустил щитки — самолет тряхнуло от резкого воздушного торможения, «мессеры» проскочили далеко вперед. Сзади затакал пулемет:  Сергей открыл огонь по пристроившемуся в хвост истребителю. Лисовский оглянулся, увидел, как с крыльев немца стекают огненные струи, трассы которых подбираются к «хейнкелю». Круто спикировал и заметил обрадованно, как острая оранжевая струя из Сережкиного пулемета врубилась в брюхо преследующего истребителя, и тот, не сумев выровняться, камнем пошел к земле.

 - Молодец, чалдон! — радостно вскрикнул Лисовский и, сделав боевой разворот, на полном газу рванул вверх. Пусть думают немцы, что «хейнкель» иммельманом хочет уйти от них. Тут же резко нажал на правую педаль, а ручку управления взял на себя. Самолет потерял скорость, и оба желтоносых «мессера» прошли над ним, продолжая крестить небо цветными трассами. Костя погнался за ведомым и пушечными снарядами оторвал ему хвост. Последний истребитель круто спикировал на штурмовик и поджег левый мотор.

 — Мотор горит, иду на снижение!

 — Эх, мать моя... богородица! — вырвалось у Сергея. — Не чухайся, приземляйся!

   Из мотора выбиваются языки пламени, черным шлейфом тянется за самолетом дымный след. Управление действует плохо, что-то случилось с рулем высоты. Тут-то и свалился из-за облака «мессер» и всадил в корпус «хейнкеля» длинную очередь. В последнее мгновение застрочил пулемет Сергея, истребитель качнулся, стал терять высоту, но выровнялся и исчез за тучей. Штурмовик лихорадочно задрожал и непроизвольно сорвался в штопор. Завертелась, закружилась гигантской каруселью земля, приближаясь с неотвратимой быстротой. Косте удалось выровнять машину почти над самой ее поверхностью.

   Взбугренная, истерзанная танковыми гусеницами равнина стремительно спешила навстречу горящему штурмовику. Ровные квадраты полей, рощиц, выстроенные шеренгами тополя, шахматные порядки яблонь, и нигде ни клочка земли, пригодной для посадки       "хейнкеля". Наконец, поблизости лейтенант заметил небольшую молодую рощицу и решил дотянуть до деревьев, чтобы смягчить падение тяжелой бронированной машины. Соленый пот и едкий чад разъедали слезящиеся глаза, но парень упрямо вцепился в рычаги управления, пытаясь добиться невозможного. Разбито шасси, еле-еле тянет уцелевший мотор, работающий с перебоями. До рощицы считанные метры, доли секунды отделяют самолет от падения. Успел крикнуть напоследок:

 — Держись, друже-е-е...

   Его со страшной силой швырнуло на приборную доску, ударило грудью и головой. Медленно, с невыносимой болью померкло сознание, будто на парашюте опустило в черную бездонную пропасть.

   Женевьева очнулась от непонятной тяжести, навалившейся на спину, ломавшую девушку вдвое. Что-то мокрое капало на волосы, кто-то хрипло стонал и натужно всхлипывал над ней. Хоть и шумело в голове, но француженка сознанием уловила, что — наконец-то! —смолк надсадный гул моторов. Странным показалось негромкое потрескивание, словно неподалеку опробовал голос молодой у кузнечик. Ремни мешали ей сползти с сиденья. Она машинально их расстегнула, опустилась на пол кабины и с трудом выбралась из-под тяжелого тела. Тупо посмотрела на залитое кровью лицо, будто снимая паутину, провала ладонями по глазам и все вспомнила.

 — Серьо-о-ожка-а! — зазвенел ее отчаянный крик. — Серь-ожка-а!    Откуда взялись силы и сноровка! Сдвинула колпак, выбралась сама, за шиворот и руку выволокла из кабины обмякшее тело парня, подтянула его и передвинула на обломок крыла. Спрыгнула на землю, осторожно, чтоб не ударился, стащила Сергея и, согнувшись под его тяжестью в три погибели, понесла, шатаясь к кустам. Опустила на припорошенную инеем траву. Сняла с себя куртку и подложила ему под голову. Ухом припала к груди, замерла, затаив дыхание, и не сдержала радостного вопля, уловив слабое биение сердца.

   Выпрямилась, через силу вздохнула. Болела грудь, от врезавшихся ремней саднило живот, сильно тошнило. Равнодушно оглядела развалившийся самолет. Лонжероны, обшивка, крылья разбились и разлетелись по сторонам, тяжелые моторы выбило из гнезд и, пробороздив на почве глубокие шрамы, они валялись неподалеку. Один масляно чадил, под ним горела сырая земля. Рядом вяло дымилась влажная трава, на которую выплеснулись остатки бензина.

   Голова кружилась, и Женевьева не могла сосредоточиться на одной мысли. Они сменяли друг друга, фантастическими видениями проносились в мозгу. Островки снега, что виднелись повсюду в окружении вечнозеленых кустарников, показались ей белокрылыми чайками, присевшими на гребень морской волны. Девушка улыбнулась, но взгляд ее упал на окровавленного человека, и она вернулась к действительности. Постояла, что-то припоминая, и опрометью кинулась к останкам самолета, с трудом вскарабкалась на высокое крыло. Фонарь пилотской кабины от сильного удара слетел, и Женевьева разглядела Костю, обвисшего на ремнях. Не пугаясь крови, приподняла ему голову, заметила слабое дрожание сомкнутых век, услышала тихий, несмолкающий стон. Ей стало жутко от безлюдья, изуродованных деревьев, приторного запахакрови. Еще минута, и она бы завопила...

 — Женька, жива?! Где Костя? — еле слышный голос заставил ее стремительно обернуться. Сергей попытался приподняться на локтях, но руки подломились, и он рухнул на землю.— Спинушку разламывает...

 — Серьожка! — мигом слетела она с крыла и подбежала к нему.— Серьожка, живой!

   Но он снова обеспамятел. Она выпрямилась, осмысленно огляделась, поняла, что перед ней широкая, волнистая равнина, похожая на необъятный английский парк. Разбросанные по ней фермы окружены двумя-четырьмя рядами деревьев, в усадьбах виднеются раскидистые яблони, сквозь голые ветви которых темнеют черепичные крыши. Неужели Франция?! Невдалеке кирпичный дом, из печной трубы струится тоненький дымок. Женевьева кинулась к нему и закричала на бегу:

 — На помощь!.. На помощь!..

Этапы

Спустя месяц на улицах Брюсселя запестрели плакаты-объявления американского военного командования. Верхняя строчка, набранная крупным шрифтом, обещала:

«5 000 долларов награды тому, кто укажет местонахождение немецких диверсантов!» А ниже, под фотографией четырех эсэсовцев, жирные черные стрелки на которой целились в двух парней в танкистских мундирах без знаков различия, сообщалось: «Разыскиваются бежавшие из-под ареста опасные фашистские преступники, унтерштурмфюреры СС Герберт Зоммер, 20 лет, одет... приметы... Гюнтер Зоммер, 19 лет, одет... приметы... они же проходят по документам как голландские подданные Герард н Ян Ван Ден Целен. Кто знает, где скрываются опасные гитлеровские диверсанты, и немедленно не сообщит о их местонахождении американскому командованию, будут наказаны по всей строгости военных законов».

  «Милые мои тетушка Ирэн и дядюшка Андрэ! До Парижа мы с папой добрались сравнительно благополучно, хотя и натерпелись немало страхов. За нашей машиной погнался  бош на истребителе.  Не знаю, остались бы мы живы, не появись американские самолеты. Хвала Иисусу Христу все обошлось!  Папа  посмеивался над моими страхами, а у самого тряслись губы. Он говорит, что не столько за себя боялся, сколько за наследство Сержа. Помните — то, тяжелое и дорогое... Не прислали ли вам мои друзья письмо или весточку о себе? Отпустили ли ами их из-под ареста? Какое роковое и нелепое стечение обстоятельств!..    Меня гнетут мрачные предчувствия. Часто вижу Сержа во сне, веселого и шумного, как Гаргантюа, кинусь к нему, а он в тумане исчезает. Если его и Костью боши захватили в Арденнах, то... Молюсь за них каждый день! Мама благодарна Сержу за мое спасение, но не может примириться, что русский стал моим невенчанным мужем, а я ношу под сердцем его ребенка. Папа на моей стороне. Шутит, что боши угнали на германскую каторгу единственную дочь, а русские вернули ее родителям с внучкой. Ему хочется иметь внучку... Тут началось повальное бегство, когда пронесся слух, что боши в американской форме проникли в Париж, а их танки приближаются сюда из Арденн. Паника утихла, когда русские погнали бошей на востоке, но чемоданы у всех наготове и многие спят, не раздеваясь.

   Милая тетя Ирэн! Если узнаете что-нибудь о Серже, немедленно сообщите мне.

   Обнимает и целует вас Женевьева, ваша несчастная парижская племянница».