— Почему наши писатели не пишут крупных вещей? — недовольно спросил редактор, читая гранки уже не помню чьего очерка, предложенного мной для очередного номера газеты.

— Каких крупных?

— Таких! — И редактор развел руками тем манером, каким рыболов показывает мифический размер выловленной щуки.

— Вы имеете в виду рассказы?

— Я имею в виду повести, романы, — ответил редактор, и расстояние между его руками еще более увеличилось. Он раскинул их так широко, будто добровольно готовился к распятию.

— Не могу знать! — с машинальной молодцеватостью ответил я, пораженный позой дивизионного комиссара.

— Вы мне отвечаете, как хитрый ефрейтор, — вскипел редактор. — Говорите по существу.

— Почему нет романов? — тут уж развел руками я. — Но ведь идет война.

— Ну и что же?

Парировать такую реплику — нелегкое дело. Порывшись в памяти, я извлек из нее нечто классическое и был уверен в неотразимости своего ответа.

— Когда говорят пушки — музы молчат.

— Почему это они молчат? Где они молчат? — деловито осведомился редактор.

— Да так, вообще, — растерянно промямлил я, — молчат. По крайней мере, так было до сих пор. Молчат. Вот у союзников, по-моему, тоже ничего крупного не создано в этом смысле. Это и понятно, — витийствовал я, обретая понемногу спокойствие, — в громе пушек растворяется, так сказать, слабый голос муз...

— Ну вот что, — хмуро перебил редактор, — как там у союзников, я не знаю. Зачем нам нужны их музы? Пусть открывают скорее второй фронт. Их музы могут молчать, а наши должны говорить. Понятно?

— Понятно! — сказал я так же машинально, как и плачевное «не могу знать».

— Ну вот, значит, и займитесь этим делом.

Последняя реплика переводила весь разговор из теоретической сферы в область железной практики, и я, подавленный, вышел из кабинета. Может, все и обошлось бы. Теперь же положение становилось угрожающим. Редактор был не из тех людей, кто забывал свои приказания, какими бы фантастическими они ни казались тем, кто их получал...

Разговор с Рокоссовским я хорошо запомнил. К тому времени, когда он происходил, я уже был автором книг на военно-исторические темы и работ, в той или иной мере связанных с военной психологией. Но, думая над содержанием беседы с Рокоссовским и мысленно повторяя его выразительные слова о духовной сфере и сборнике математических задач, я вновь и вновь вспоминал осень сорок первого года в Москве. И на этот раз особенно те ее дни, какие мы провели вместе с Павленко. Мы жили и работали в осажденной Москве, регулярно ездили во фронтовые командировки и по роду нашей редакционной работы, естественно, обязаны были писать. А давно известно: чтобы писать, необходимо, помимо всего прочего, еще и читать. Читали в армии всюду. Даже и на войне, я убежден, наши войска были самыми читающими в мире. Миллионы экземпляров газет — от «Красной звезды» до славных «дивизионок», «летучий дождь» брошюр, классика, жадно поглощаемая впервые или заново, произведения советских писателей. Понятно, не читали в наступлении. А вот в обороне, эшелонированной на большую глубину, в периоды затишья из вещевого мешка извлекался заветный томик, кто-то приносил в блиндаж истрепанные, как хорошо послужившая гимнастерка, номера газет с первыми главами «Они сражались за Родину» Михаила Шолохова, «Рассказов Ивана Сударева» Алексея Толстого и «Василия Теркина» Александра Твардовского или журнал с «Днями и ночами» Константина Симонова, «Это было в Ленинграде» Александра Чаковского, фронтовыми «Письмами товарищу» Бориса Горбатова. Но самой первой была «Русская повесть» Петра Павленко.

В конце декабря редакция все-таки услала его в Горький — ровно на десять дней. За этот срок и была написана повесть. Она печаталась в нашей газете с 16 января по 21 февраля 1942 года.

Автор не считал ее своей удачей. Он жаловался в письмо, что работал «спеша, спотыкаясь... Не было лишнего дня, чтобы вычитать, дописать».

Но повесть, пусть даже и очерковая, на седьмой месяц войны! Может быть, она открыла дорогу другим... Уже в то время подтолкнула в ком-то из молодых офицеров или солдат желание излить на бумаге все, что видели глаза и чем волновалось сердце. Может быть, уже тогда начинались «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, «Танки идут ромбом» Анатолия Ананьева и смутно вырисовывались очертания будущих повестей Василя Быкова, Михаила Алексеева, Виктора Астафьева...

Невзирая на гром пушек, музы все-таки заговорили. Редактор оказался прав. Постепенно создавалась и с пылу с жару шла на фронт литература. Книга включалась в боезапас солдата.

Читали, конечно, и мы в «Красной звезде». Я и хочу, хотя бы отчасти, рассказать о своем круге чтения. Оно носило характер направленный, необходимый для работы. И в течение месяца был этот круг у меня как бы общим с Петром Павленко. Мы даже нашли этому «процессу» весьма старинную форму — читали попеременно вслух.

Павленко подкинул в наш «ночной клуб» книгу майора германской армии Гельдерса «Воздушная война 1936 года». Вышла она на русском языке в начале тридцатых годов как «ближняя» фантастика на военные темы, однако же с вполне практическим прицелом. Тогда Павленко написал «Полемические варианты» к книге немецкого офицера. И ее второе русское издание сопровождалось этими вариантами в качестве послесловия.

Утопия Гельдерса звучала отголоском модных на Западе между двумя войнами теорий «профессиональных армий». Имела хождение доктрина итальянского генерала Дуэ, основанная на утверждении примата воздушных сил. Считалось, что авиация способна одержать решающие победы и выиграть кампанию. (Заметим в скобках: гитлеровский генеральный штаб отдал дань этим иллюзиям. Но заблуждения живучи даже в военнотеоретической сфере. И в наши дни пентагоновская идея «вьетнамизации» войны подкреплялась среди прочего тем же старым упованием на всемогущество воздушного наступления.)

С доктриной Дуэ соперничала концепция английского генерала Фуллера. Его книги «Реформация войны» и «Операции механизированных сил» нашумели в свое время по меньше, чем работы Дуэ. Фуллер выступил сторонником немногочисленной вооруженной до зубов армии, рассчитанной на молниеносные операции. Имелось при этом в виду наличие обученных людских резервов, способных закреплять победы, достигнутые железными батальонами профессиональных войск.

Оба автора не очень-то скрывали антисоветскую направленность своих рекомендаций. Дуэ был вскормлен на хлебах итальянского фашизма. Фуллер — старый знакомец Уинстона Черчилля еще в период англо-бурской войны, а за их воззрениями, как в театре теней, выступали вожделения мировых сил империализма.

Мечты гитлеровского генерального штаба о блицкриге, несомненно, в известной мере были навеяны трудами этих военных теоретиков. Первые шаги вермахта на западном театре военных действий, казалось бы, подтверждали эффективность модных теорий. Но на восточном фронте они рухнули, оставив свои надгробные следы лишь в ярости, с какой наш злобный противник проводил воздушные бомбардировки городов и селений.

В те дни, о которых я пишу, были перевернуты первые страницы Отечественной войны. Что завтра начертает история в ее летописи, мы не знали. Наступление гитлеровских армий продолжалось, и со дня на день можно было ожидать ударов по Москве с воздуха.

Кто из нас, даже тех, кто, подобно Павленко, изучал мировую военную публицистику, связанную с прогнозами форм будущей (а теперь уже настоящей) войны, кто из нас мог представить себе, как будут выглядеть схемы Дуэ в московском небе, над советской столицей? Если бы принять на веру его сочинения, судьба Москвы не показалась бы завидной.

Признаюсь, первого воздушного налета я, начитавшись иностранных провидцев, ждал с тяжелым чувством. Он застал нашу редакцию в очень уютном обжитом, но ветхом здании в глубине двора на улице Чехова.

Звуки окружающего нас мира всегда тревожат или успокаивают душу. Все, что подчинено единому равномерному ритму — громоподобный накат волны на берег, тихое шуршание, секунда за секундой, безостановочно падающего на землю снега, монотонный говор бегущего ручья, постоянный рев водопада, перестук колес на стыках рельсов, — все завораживает ритмическим постоянством.

Но все, что «вдруг» — внезапность приступов порывистого ветра, хаотичное беснование метели, неожиданный обвал шума, человеческий крик, вой сирены — заставляет вздрагивать, вызывает ощущение опасности, даже если в действительности ее сейчас и не существует.

Это тревожится наш далекий предок, его слепые страхи в нашем естестве, его инстинктивная настороженность. Современный человек быстро справляется с этими чувствами, но аритмия звуков все-таки бьет по нервам и тех, кто научился подавлять в себе безотчетную боязнь.

Звуковая партитура бомбежек была ошеломляющей. Наутро после одного из первых налетов мы — несколько краснозвездовцев — поехали посмотреть, как выглядит город после ночи, наполненной адским грохотом, сотрясающим всю округу, ночи, расколотой тяжелыми ударами, обрываемыми намертво, без эха, пронизанной мечущимся светом прожекторов, мгновенно замиравшим на вражеском самолете скрещением лучей во мгле небес.

Утром город обычен и спокоен, как если бы вся эта ночная какофония лишь причудилась расстроенному воображению. Все — улицы, площади, дома, памятники, деревья, — все стоит, как всегда, нетронутое, целехонькое, над дверями театра народного творчества, где теперь играет Театр сатиры, как и вчера днем, висит огромная афиша-анонс откуда-то взявшегося «Ансамбля мюзик-холла». Осенний ветер прихотливо заплетает прелую листву, то собирает ее в кучи, то закручивает поземкой.

Мы объезжаем район за районом — никаких следов тревожной ночи. Еду в родное Замоскворечье. Вот Коровий вал, мое опустевшее жилище (я-то ведь на казарменном положении в редакции). Дверь в комнату распахнута, но воздушная бомбардировка здесь ни при чем. Кажется, кто-то просто полюбопытствовал...

Гибельных последствий всего, что яростно и шумно бушевало ночью, мы не обнаружили. Наверное, где-то еще тлели головешки разрушенного дома, оплывали его обожженные огнем кирпичи, но мы ничего этого не видели.

А как же Дуэ? Что произошло в конце концов с этим массированным налетом? А то произошло, что он был отбит, рассеян еще на дальних подступах к столице и только его остатки уже на ближних. То и произошло, что нашла коса на камень, и сила люфтваффе — нацистского военно-воздушного флота — напоролась на могучую, непробиваемую систему противовоздушной обороны.

Опытное ухо, может быть, уже ночью могло установить, что устрашающий гром, сотрясавший город, был канонадой нашей зенитной артиллерии всех систем — огненного прикрытия Москвы. Я пишу все это не как человек, специально изучавший проблемы ПВО, а передаю лишь собственные ощущения и наблюдения. Днем они были подтверждены сведениями, полученными редакцией в Генштабе, а вечером — очередной сводкой Совинформбюро. Одиночные немецкие асы, ошалев от плотного заградительного огня, сбросили второпях «зажигалки», но их быстро погасили песком. Пожара Москвы но вышло. После объезда города мы возвращались в редакцию, оживленно обмениваясь впечатлениями, и я пытался подытожить нашу утреннюю «экскурсию» четверостишием:

Несколько вечеров подряд мы читали записки Андрея Болотова. Эти бесценные мемуары офицера Семилетней войны поражали нас удивительно современным образом мышления их автора. Это было то самое удивление, что я испытал когда-то до воины, впервые открыв томик Омара Хайяма.

Человечество начало свой путь давно. Но все-таки связь между поколениями людей свежее, моложе, чем возраст их истории. Этот поэт седой старины был моим современником. Моя жизнь казалась мне узнаванием чего-то давно знакомого и лишь позабытого. Но не совсем так, как писала об этом поэтесса в прекрасных стихах:

Однажды поздно вечером, покончив с редакционными делами и приходя в себя от многочасовой нервотрепки с разными материалами — правкой, проверкой, вычеркиванием, дописыванием, сочинением заголовков (редактор любил, чтобы ему представляли пять, десять на выбор для каждой статьи), — я ощутил, как тяжелая тоска сдавила мне сердце.

Накануне я вернулся из 20-й армии вместе с ныне здравствующим полковником Михаилом Зотовым. Страстный птицелов, он пишет теперь тонкие новеллы о людях и птицах, а в то время был фронтовым корреспондентом «Красной звезды», золотым, безотказным работником, надежным товарищем.

Сначала мы побывали у Паши — не турецкого, а нашего, генерала Паша. Он был начальником армейского политотдела. До войны мы знали его как начальника Театра Красной Армии. А сейчас вспоминали давние премьеры и то, как газета советовала театру перелистать на его сцене мировую драматургию, связанную с войной и армией. Поспорили на эту тему.

Потом я пошел в разведотдел, а Зотов — к политотдельцам.

Вечером поехали в батальон — на рассвете там ожидались события. На этом участке наши войска пытались вернуть деревню, захваченную противником.

Деревни, собственно, не было — одни печные трубы. Был рубеж, позиция. Она господствовала над местностью, вдавалась клинышком в наше расположение, и ее следовало отбить. «Наши войска» — тоже сильно сказано. Действовал батальон со средствами усиления. Ничего в тот день не вышло. И сам день был унылым: все вокруг было серо-грязное. Тусклое, недужное солнце еле освещало открытое поле перед высоткой, взлохмаченное снарядами. «Сей в грязь — будешь князь», — вспомнил я поговорку курских земледельцев. Здесь никто ничего не сеял. И только война уже не один день и по многу раз засевала эту землю железом. Снег и лед вмерзали в схваченную ночным холодом грязищу, но ее снова и снова отогревал, превращал в жидкую кашу военный огонь. Здесь каждый шаг давался с трудом. И вязли не «спицы расписные в расхлябанные колеи», а в топкое бездорожье погружались люди, упряжки, техника.

Мы потеряли два танка, прорвавшиеся вперед, гитлеровцы отсекли пулеметным огнем нашу пехоту, и дело застопорилось. Страшно было смотреть на измученных пехотинцев в передовой траншее, на командира батальона, немолодого майора с желтым лицом и лихорадочно блестевшими глазами. Он повторял два слова: «Не взяли, не взяли...»

Зотов и я переждали в блиндаже артиллерийский налет противника и уже в сумерки вернулись к Паше.

Настроение было из рук вон плохое. Зотов подавленно молчал. Мы, военные литераторы, делали свое дело и не могли себя ни в чем упрекнуть. Но всякий раз, находясь на передовой, испытывали нечто вроде комплекса вины. Все-таки мы возвращались в редакции и спали на продавленном диване или топчане, под крышей комнаты или накатом землянки.

Были среди нас такие, как Сергей Борзенко, Петр Огин или Леонид Коробов. Каждый из них взял на себя командование боевым участком, когда из строя вышли все командиры. Зотов, как и многие, многие наши товарищи корреспонденты — невозможно перечислить все имена, — бывал в опасных переплетах. Случалось, попадал в переделки и я, а однажды летел через линию фронта и десантировался в тылу врага.

Но все это было разовым делом. Мигом, часом, днями. А наши войска, особенно матушка пехота, месяцами не выходили из боев, мерзли от холода, задыхались от жары, круглосуточное напряжение не давало передыха.

Каждая атака поднимает людей к надежде. И вот — неудача.

Мы наскоро попрощались с Пашой — не хотелось и вспоминать наш вчерашний разговор о театральных премьерах — и поехали в Москву. Она была рядом и встретила нас огненным небом, гулом самолетов, разрывами зенитных снарядов. Столица отражала вражескую бомбардировку.

Я рассказал Павленко о злополучной атаке, и он неожиданно спросил:

— Как называется деревня?

Я не знал, помнил только отметку той высоты.

— Будем наступать, вот тогда география перейдет в наименование частей, — раздраженно ответил я. — Как в старину.

— А ты не бездельничай, — это был ужасный выпад. — Готовься сейчас. Наступать все равно будем, — хладнокровно посоветовал Павленко. — Вот тогда и расскажешь об этой традиции.

Я молча лег спать. Но через два дня что-то меня толкнуло, и я на час-два отлучился в Ленинку. На следующей неделе, выкроив время, пошел в военно-историческую библиотеку, потом в течение многих дней забегал в книгохранилище редакции. Искал, рылся в «Военных сборниках», находил.

Тогда же мы много говорили о Батюшкове, не о нем одном, по вообще о русских литераторах на войне. Кроме Лермонтова и Толстого, чьи военные биографии известны каждому, мы вспоминали Бестужева-Марлинского, его романтизированных героев и его самого, реально несчастного, вконец задерганного начальством в дальнем гарнизоне на Кавказе; декламировали звучную строфу поэта-улана Николая Гербеля — я привел ее тогда в историческом очерке о воинском знамени: «Впереди штандарт сияет утренней звездой, ветер бережно играет тканью золотой»; читали «Письма русского офицера» Федора Глинки, спорили о Гаршине...

Но более всего говорили о Батюшкове. Он участвовал в войнах с Наполеоном, вступил в ополчение, стал сотенным начальником петербургского милиционного батальона, а в последних сражениях, когда военные действия перекинулись за государственные границы России, был адъютантом генерала-храбреца Н. Раевского.

Стихотворение «Тень друга» с эпиграфом из римского поэта Пропорция: «Души усопших — не призрак: не все кончается смертью; бледная тень ускользает, скорбный костер победив» — он посвятил своему другу, боевому офицеру Ивану Александровичу Петину. С ним вместе он провел еще финскую кампанию в войне со шведами 1808—1809 годов. Петин был убит в «битве народов» под Лейпцигом.

Батюшков его очень любил. В письме к матери друга он сообщал о своем стремлении помочь сооружению памятника со сыну, павшему смертью героя-освободителя в центре Европы. Он писал:

«Сладостно и приятно помыслить, что на том поле славы и чести, на том поле, где русские искупили целый мир от рабства и оков, на поле, запечатленном нашей кровью, русский путешественник найдет прекрасный памятник, который возвратит ему имя храброго воина, его соотечественника, и почтит его память, драгоценную для потомства! Я исполню то, что обещался на могиле храброго Петина, и счастливым назову себя, если вы не отринете мое предложение, усердием и дружбою внушенное...»

Где же мне искать этот документ, у кого навести справку?

Знакомые военные историки были теперь на фронтах. Да и кто из них занимался в мирное время проблемой, захватившей наши мысли в первые месяцы войны.

Меня умаяли безответные телефонные звонки и бесплодные разговоры, а я так и не вышел на верную дорогу. В редакционной библиотеке и следов его не было. Между тем в домашнем собрании редких военных книг то здесь, то там попадались глухие ссылки на его суть и происхождение.

В эпоху, когда русская армия уже достойно померилась оружием с войсками Наполеона, когда потрясенная Европа поняла, что прославленные гренадеры императора французов встретились с грозной, неодолимой силой, появился этот замечательный документ. Он вобрал в себя опыт многолетнего пути наиболее передовой части русского офицерства и откристаллизовал его в свод боевых традиций. Была там доля опыта и таких офицеров, как Петин и Батюшков.

Судьба Наставления крайне примечательна. Идеи, выраженные в нем, отличались плодотворностью и соответствовали суворовским традициям. И оно не осталось только полковой собственностью.

Когда Багратион, будучи командиром 2-й Западной армии, познакомился с этим произведением, оно так пришлось ему по сердцу, что под названием «Наставление господам пехотным офицерам в день сражения» было разослано войскам 17 июня 1812 года, незадолго до боев за Смоленск.

Можно сказать, что и все поведение офицеров в ту тяжелую годину соответствовало этому документу — скрижалям боевых традиций.

После долгих и настойчивых поисков я обнаружил текст этого Наставления в военном отделе Исторической библиотеки. На дом книги мне не дали, не помогло и удостоверение «Красной звезды». Старик «на выдаче», закутанный в старый, траченный молью офицерский башлык, сказал: «Не полагается-с», — и я переписывал длинный текст замерзшими пальцами — библиотека не отапливалась. Поздним вечером в редакции мы читали этот необычайно интересный документ.

Первый раздел Наставления представляет собой сжатый конспект тактических приемов, основанных на боевом опыте. Каждая новая война вынуждает пересоздавать уставы. Попытка полковника Воронцова еще в ходе боевых действий изложить их поучительный смысл была на редкость удачной. Эта инициатива привилась в русских войсках, перешла в традицию, несмотря на сопротивление педантов гатчинской школы — блюстителей уставов «на веки вечные». А расцвела она, помноженная на военное творчество свободных масс, уже за Октябрьским рубежом, в Красной Армии.

В сорок первом году под Наро-Фоминском, в самом начале войны, командир Московской Пролетарской дивизии, мой друг Александр Ильич Лизюков писал первые брошюры «Из опыта боев». Эту серию очень быстро выпускал в свет Воениздат, и она без задержки шла в войска.

Я приехал к Александру Ильичу в дивизию и застал его сидящим за простым столом в красном углу избы под божницей, вооруженным школьной ручкой и перышком «рондо» (шариковых тогда еще не было).

— Вот, пишу, самому странно... Да ведь кто-то должен... — И с усмешкой: — Возьмут меня в Союз писателей, как думаешь?

— А Союз и сам сейчас на фронте, — отразил я выпад комдива, — пишет тоже, что и ты. Более художественно, но менее грамотно с военной точки зрения.

Чувство библиофила толкало меня на поиски первоисточника. Мне казалось, мы найдем в нем какое-то важное подтверждение собственным мыслям. Нам нужен был критерий, облегчающий ориентировку в военном прошлом, в оценке разных слоев русскою офицерства.

В 1809 году молодой полковник М. Воронцов получил в командование Нарвский мушкетерский полк. Одаренный офицер с ясным военным мышлением, воспитанный в культе Суворова, он превратил свой полк в прекрасный боевой инструмент. Вступая в новую должность и прощаясь с однополчанами, Воронцов как бы оставлял им боевое завещание: «Наставление господам офицерам Нарвского пехотного полка в день сражения».

Известно такое обращение к офицерам, написанное примерно в ту же пору Барклаем-де-Толли. Он тогда командовал дивизией, а став в 1810 году военным министром, расширил этот документ и рекомендовал разослать его в войска.

Какое из этих наставлений написано раньше, какое позже, я не устанавливал. Да и не в том дело. Важно, что мысли, выраженные в них, властно заявили о себе в канун войны 1812 года.

Лизюков писал брошюры. Другие просто докладывали «наверх» соображения о тактических новинках. Зерна боевого опыта прорастали в наших штабах всех степеней, вплоть до Генерального, инструкциями и наставлениями.

Но вернемся к тому, воронцовскому. Во втором его разделе речь идет главным образом о моральных принципах командного состава. Наставление говорит:

«Наш полк всегда славился отличными и храбрыми офицерами, не говоря про прежние еще войны. Теперь больше, нежели когда-нибудь, нужно, чтобы офицеры доказали, сколь репутация их справедлива и что ежели дух храбрости есть отличительный знак всего русского народа, то в офицерство оный соединен с святейшим долгом показать прочим всегда первый пример как неустрашимости, так и терпения в трудах.

Надобно стараться видеть неприятеля, как он есть, хотя он и силен, хотя он был бы проворен и смел, но русские всегда были и будут гораздо храбрее, новозаведенная наша картечь в близкой дистанции тысячу раз лучше его пуль; про штыки же и не говорю, никто еще никогда против русских штыков но удержался.

В прошедшую войну во многих полках была пагубная и престыдная привычка кричать, что отрезаны. Часто никто и не думал заходить ни вправо, ни влево, а фронт от сего проклятого крика приходил в смятение. За таковой проступок нет довольно сильного наказания.

Храбрые люди никогда отрезаны быть не могут; куда бы ни зашел неприятель, туда и поворотись грудью, иди на него и разбей. Коли неприятель был силен, то ежели он частью заходит к нам во фланг, он разделит свои силы и тем делает себя слабее; коли же он и прежде был слаб и хочет только испугать захождением, то он пропал, как скоро на него пойдут в штыки.

Теперь по уложению тот, кто причинит смятение во фронте, наказан будет как изменник.

Офицера, который громко скажет «нас отрезывают», в тот же день по крайней мере надобно выгнать из полка. Вообще к духу смелости и отваги надобно непременно прибавить твердость в продолжительных опасностях».

Да, «храбрые люди никогда отрезаны быть не могут»! Ах, каким злободневным для нас был этот старый девиз в первые месяцы Отечественной войны. Окруженные в районе Вязьмы, наши войска, среди которых костяком были разрозненные части генерал-лейтенанта И. Болдина, героически, стойко, самоотверженно сопротивлялись врагу. Они сковали не только 4-ю гитлеровскую армию, но и 4-ю танковую группу противника. Советское командование использовало это время, отвело основные силы на можайский рубеж, подтянуло резервы.

Помню, как неожиданно появился на моем пороге наш фронтовой корреспондент Саша Поляков — с перевязанной рукой, небритый, на костылях. Я не видел его еще с мирных дней. Война застала Полякова в пограничном округе, Западном, особом. Он очутился ближе всех своих товарищей-корреспондентов к фронту.

Так случилось, что 23 июня сорок первого года Поляков оказался в дивизии Галицкого. Какова ее родословная? Не простая, а титулованная. То была железная Самарско-Ульяновская дважды Краснознаменная стрелковая дивизия. Именно она водрузила красные знамена в Симбирске, освободив родной город Ильича от белых в жестоком бою.

Не успел Поляков познакомиться с новыми товарищами, как во встречном бою — самой неожиданной форме военных действий, когда времени для долгих размышлений по остается, — дивизия столкнулась с танковой группой генерала Гота.

Советская пехота нанесла сильные удары по немецким танкам, но была обойдена с открытых флангов. Вместе с дивизией Галицкого наш Поляков попал в окружение, прошел с ней болота и леса, весь боевой путь, вплоть до выхода к своим.

Месяц длился этот героический рейд в тылу врага. Раненный в ногу, Поляков приковылял в «Красную звезду», доложился редактору и тут же явился ко мне. «С ходу», еще не подлечившись, не отдохнув, не остыв от недавнего лихорадочного возбуждения, он стал запираться в маленькой комнатке — писал серию очерков «В тылу врага». И с таким же волнением я их редактировал.

Это были первые рассказы очевидца о том, как советская дивизия «не признала» окружения, как вырабатывала своими боевыми действиями тактику борьбы регулярной воинской части во вражеском тылу. Дух отваги, спокойная вера и готовность исполнить воинский долг хотя бы и в тяжелейших условиях окружения владели солдатами и офицерами дивизии Галицкого.

Читаю последний очерк Саши... Измученная, залитая кровью дивизия с боями вырвалась из окружения. Она сохранила знамя, нанесла противнику огромные потери, приковала к себе его значительные силы, отвлекая их с фронта, и вышла наконец на соединение с родной армией.

И я ясно, в мельчайших подробностях вижу, как она построилась у кромки леса, на широкой равнине, плавно уходящей к линии горизонта. Лица воинов черны и худы. В их глазах еще мелькают отсветы страшных дней и ночей. В шеренгах стоят и легкораненые, в бинтах, бурых от спекшейся крови. Кто-то не может долго стоять и со стоном опускается на землю, но не покидает строя, жестом отклоняя помощь подбегающих санитаров.

И привиделось мне: стоит поредевший фронт дивизии, и знамя ее, чудом спасенное, простреленное, изрешеченное осколками, со сломанным и вновь сбитым древком, пронесенное сквозь все опасности, победно реет над прямоугольниками батальонов. А вдали вдруг раскатилась словно бы приглушенная барабанная дробь.

Что это?

Из лесной просеки выдвинулась людская масса, темные квадраты на фоне еще более темной гряды деревьев. По слитному ее движению в походном порядке, по долетевшей песне сердце угадало стародавнюю солдатскую ухватку. А тут еще легкое сверканье штыков над колонной. Мерным, твердым и нерушимым шагом шла какая-то воинская часть.

Вот она скрылась за пригорком, вот ступила на дорогу, заклубилась пыль, и из нее, как из-за белой завесы, показался оркестр с серебряными трубами и императорскими орлами на боевых значках.

Военные флейты выводят маршевую мелодию песни Федора Глинки. Поэт-офицер написал ее 18 июня 1812 года у полевых огней под Смоленском: «Вспомним, братцы, россов славу и пойдем врагов разить. Защитим свою державу, лучше смерть, чем в рабстве жить».

Песня Глинки быстро разлетелась по полкам. Она выгодно отличалась от псевдонародных сочинений, чьи истоки и стилистику авторы находили в афишках Ростопчина, производя вот такую слащавость: «Не две тучушки вместе сыходилися, две армеюшки превеликие вместе съезжалися, французская армеюшка с россейскою, как французская россейскую очень призобидела».

За этими искусственными, нарочитыми оборотами угадывалась бойкая рука какого-нибудь виршеплета. Сочинителям подобного рода кое-кто из начальства усиленно подсказывал на разных этапах войны имена генералов, таких, как вполне заурядный Витгенштейн, для увенчания лаврами, и тогда на свет появлялись «народные песни» с намеренными искажениями «для верности тона»: «Был князь Ветьштитьштейн. Вступил в Париж, сделал Наполеону крыж».

Но сердце народное неподкупно, и в войсках гремело: «Приехал Кутузов бить французов».

Из действующей армии Батюшков пишет Гнедичу: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на биваках с новым удовольствием».

— Как же это случилось? Почему у нас так мало знают о Воронцове? — недоуменно вопрошал Павленко. — Плохо распоряжаемся собственной историей, старая болезнь.

— И вовсе не мало, — возразил я. — Во-первых, существует огромный архив Воронцова. Есть его обширная биография, написанная М. Щербининым. Издана она была в середине прошлого века в Петербурге. Сведения о Воронцове есть во множестве мемуаров, его приказы и распоряжения, обращения к войскам содержатся в различных «журналах военных действий». Просто тебе не приходилось заниматься «светлейшим».

Бывает, и нередко, чье-то имя, даже громкое, вызывает в памяти два-три общеизвестных ходячих факта, дальше же тянется глухой забор, а в нем ни щелинки, через которую можно было бы разглядеть — что там, за оградой. И только поднявшись по книжным ступеням да хорошенько порывшись в памяти, приподнимаешься над этим забором, над стеной забвения и видишь дальше и шире.

— Давай поиграем в воронцовскую викторину, — предложил Петр. — Что мы о нем знаем, кроме твоей находки? Он, кажется, был близок к кому-то из умеренных декабристов. Не к Тургеневу ли и Волконскому? Вроде бы так. Они толковали об освобождении крестьян сверху.

— Он и ко мне был близок. Я даже трогал его рукой, — хладнокровно сообщил я.

— ?

— Да, именно так. Хочешь расскажу?..

Давным-давно, мальчишкой, поехал я с приятелем в его родную Одессу. Все в этом городе было мне в новинку. На вокзальной площади мы подошли к извозчику, приятель назвал адрес, а тот в ответ — цену.

И тогда мой спутник спросил с наигранной опаской: «Что случилось в городе, может быть, власть переменилась или деньги стали другие?»

Извозчик посмотрел на него презрительно с высоты козел, сплюнул и вяло произнес: «Если у шмендрика нет денег — город Одесса ни при чем». Манера разговора здесь была совсем иной, чем в моем Курске.

По наивности я считал, что после такого обмена репликами нам придется обратиться к другому вознице. Но нет, мы столковались с тем же самым, и он привез нас на Соборную площадь, где жили родители моего приятеля.

Я разглядывал все вокруг и, конечно, но мог не обратить внимания на роскошный памятник в центре Соборной, тем более что в Курске памятников вообще не было.

В то время и в Москве они были наперечет — старые поснимали, а новых еще не поставили. В первые годы революции возводили памятники но плану монументальной пропаганды, но были они сделаны из нестойких материалов, кажется, из гипса и не сохранились.

В довоенной Москве не было памятников Марксу, Горькому, Лермонтову, Маяковскому, Крылову, основателю столицы князю Долгорукому и многих других, уже привычных современному москвичу.

Назавтра, проснувшись, я увидел в окно каштаны, умытые предрассветным дождичком, бронзу памятника, тускло отсвечивающую в утреннем розовом солнце. Я спросил у приятеля: «Кому этот памятник?» — «Как это кому? — возмутился он. — Ты что, прикидываешься или от рождения такой? Это памятник Воронцову. Весь мир знает Воронцова из Одессы».

А я не знал. Нет, я, конечно, встречал эту фамилию на страницах книг, но она прочно связалась во мне с Бородинским боем. Воронцов был для меня тем, кто оборонял Семеновские флеши. Отечественную войну двенадцатого года я уже знал назубок, хотя чтение мое никогда но было системным.

В тринадцать лет я прочел военные сочинения Клаузевица, Жомини, Драгомирова, статьи Фрунзе. Знал, скажем, Писемского, его прозу — «Масоны», «Водоворот», «Люди сороковых годов», его пьесы — «Былые соколы», «Горькая судьбина», но еще но прикасался к Тургеневу и даже не подозревал, какое наслаждение сулит мне русская мемуарная литература. Таков был характер домашней библиотеки братьев.

Как бы то ни было, по в то утро, в доме на Соборной площади, я еще ничего по знал об «одесском» Воронцове и был осыпан градом насмешек. И уж конечно не думал и не гадал, что спустя пятнадцать лет буду в первые месяцы войны вместо с Павленко размышлять над страницами воронцовского Наставления.

Вот вспоминаю ту отроческую поездку в Одессу и поражаюсь мозаике совпадений и случайностей, что способны нанести человеку фатальный ущерб или, наоборот, украсить его жизнь прекрасным удивлением перед прихотями Неожиданности.

Потом я поехал в Крым по путевке, выданной в завкоме обувной фабрики «Парижская коммуна», — там я работал бригадиром в заготовочном цехе. Перед ее корпусами на Шлюзовой набережной в краснокирпичных откосах текла черная вода канала. Я приходил к его ограде задолго до смены и, присев на скамеечку, доставал из брезентовой сумки книжки, взятые из дома. Часок я читал одну, потом вторую — непременно отличные друг от друга местом действия, эпохой, стилем. Мне правилось единство противоположностей в самом примитивном виде, то есть диалектически сбалансированное в собственной голове.

Я приехал в Алупку, поднялся от пристани в парк и внезапно увидел зубчатый дворец Воронцова. Изумленному взгляду предстали львы на террасах лестницы, ниспадающей к круговым дорожкам, окаймленным зеленью. Наместник знал толк в роскоши, привык к ней с детства.

К тому времени отечественная мемуаристика уже собирала в моем сознании отшумевшую эпоху, складывала в целое, персонифицировала, бушевала во мне ее тревогами и надеждами, накатывала к порогу иного века всплески былых страстей, живые образы прошлого.

Я читал и о Воронцове и открывал эту чужую, казалось бы, мне жизнь в ее картинах, случайно выхваченных из тумана истории. Как в кино, когда все время рвется лента, а механик заправляет ее снова, каждый раз пропуская большие куски, путая части фильма. Долгое время я не знал второго Воронцова, того, кто был в Крыму и на Кавказе, а потом, когда стал знакомиться с вельможным наместником, никак не мог увидеть в одном человеке двух людей — передового офицера и именитого сановника.

Русская история числила на своих страницах не только этого Воронцова и его родословную ветвь, были еще Воронцовы-Дашковы. Так что по первости не мудрено было и запутаться.

И вышло, что «своего» Воронцова я узнавал постепенно. Я живо представлял себе большой особняк на тихой лондонской улице. Здесь жил русский посол в Англии Семен Воронцов. Нужно было пройти анфиладу комнат с белыми двустворчатыми дверями, чтобы оказаться в детской.

Там за небольшим столиком-партой сидел мальчик в коричневой бархатной куртке, отороченной узким шнуром, с белым атласным бантом у ворота, и прилежно читал сочинения древних, может быть, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха или трагедию Эсхила «Персы» — отголосок Саламинского сражения. В огромной зале находилась тщательно подобранная фундаментальная библиотека отца, а в этой дальней комнате у мальчика с живыми, умными глазами были свои книги, главным образом на военные темы.

При нем были опытные преподаватели, бесстрастный гувернер, искусный танцмейстер, услужливый камердинер да еще вытребованный отцом из подмосковного имения добродушно-грубоватый «дядька» Егор, дабы сын не порывал с духом отечества.

Мишенька ездил верхом, играл в «английский мяч», французское бильбоке и серсо, а дядька приохотил барича к игре в городки. Мальчика обучали наукам и манерам, на него одного тратили тысячи рублей, переведенные в фунты стерлингов.

Множество людей должно было пахать, сеять, косить и обливаться потом, чтобы рос в довольстве отпрыск знатного рода. Крестьянский оброк покрывал всякую барскую нужду и причуду. При всем том старший Воронцов был к сыну строг и большой воли ему не давал.

Михаил пошел на военную службу, стал офицером. В 1803—1804 годах сражался на Кавказе, в 1805-м — в Померании, в 1806-м — под Пултуском, в 1807-м — при Фридланде, в 1810-м — под Базарджиком, потом — у Шумлы, занимал со своими солдатами Плевну, бился под Рущуком и Виддином, а в 1812 году, как уже известно читателю, Багратион рассылал его Наставление офицерам своей армии. Затем — знаменитое на все века Бородино, легендарная защита Семеновских флешей.

Кстати, только в 1977 году я открыл для себя такой факт. После ранения Воронцов приказал адъютантам подобрать на Бородинском поле и разыскать в лазаретах всех раненых офицеров и солдат своей дивизии. Одновременно он распорядился набрать штат лекарей и им в помощники — нестроевых солдат. Потом этот медицинский персонал сопровождал найденных людей в имение командира, где он развернул на свой кошт госпиталь для раненых и выздоравливающих. Наступил час, и он вместе со всеми, кто мог стать под боевые знамена, бросился догонять русскую армию.

Воронцов снова на главном направлении. Преследуя отступающих французов, он командует летучим отрядом в армии Чичагова. Потом, уже за пределами отечества, в 1813 году дерется при Денневице, участвует в битве под Лейпцигом, в 1814 году в деле у Краона и, наконец, последние бои с неприятелем под самым Парижем.

Тогда-то, в окрестностях французской столицы, Батюшков и встретил Воронцова, которого называл не иначе как «славным воином».

Русская армия в Париже. И тут самое время вспомнить одно письмо. Послание отца сыну. Семена Романовича Воронцова — Михаилу Семеновичу. Русский посол в Англии был человеком нравным и совсем не робкого десятка. На этом посту у него были нелады еще с Екатериной II. Павел сначала его возвысил необычайно, осыпал милостями, потом подверг опале, лишил всех чинов. Александр I вернул ему монаршее благоволение и пользовался его советами.

Старик Воронцов не всегда бывал прав, но в главном его проницательность и дальновидность бесспорны. С 1796 года он представлял русскую державу в Англии, и основным событием его дипломатической деятельности, захватившей три десятилетия, было все-таки не что иное, как Отечественная война 1812 года.

Так о каком же письме идет речь? Оно было написано за три недели до переправы Наполеона через Неман и содержит поразительно ясное и волнующе точное предсказание не только исхода воины, но, что еще удивительнее, самого ее течения.

Семен Воронцов пишет сыну:

«Вся Европа ждет с раскрытыми глазами событий, которые должны разыграться между Двиной, Днепром и Вислой. Я боюсь только дипломатических и политических событий, потому что военных событий я нисколько не боюсь. Даже если начало военных операций было бы для нас неблагоприятным, то мы все можем выиграть, упорствуя в оборонительной войне и продолжая ее даже при вынужденном отступлении. Если враг будет нас преследовать, он погиб, ибо чем дальше он будет удаляться от своих продовольственных магазинов и складов оружия и чем больше он будет внедряться в страну без проходимых дорог, без припасов, которые можно будет у него отнять, окружая его армией казаков, том больше он будет доведен до самого жалкого положения и он кончит тем, что будет истреблен...»

После того как обозначилось общее отступление русских армий, старый граф пишет новое письмо сыну, несомненно, с расчетом укрепить дух русских военачальников: «пусть имеют терпение», «пусть не падают духом из-за нескольких поражений», «нужно иметь упорство и твердость Петра Великого».

Бесспорно, старый граф желал, чтобы сын как можно шире распространил содержание этих писем среди военных. Он хотел, чтобы его совет царю держаться крепко в не падать духом соответственно подкрепился бы всеобщим умонастроением русских военачальников и их воздействием на нерешительного венценосца в нужном смысле. Письма эти находятся в архивном фонде Воронцовых и, конечно, хорошо известны историкам.

В нашей рабочей комнате иногда бывало тесновато. «На огонек» заходили к нам не только вечером, поскольку электрические лампочки горели и днем. Давно не мытые окна, да еще заклеенные полосками бумаги, едва пропускали солнечный свет. Поэтому у себя мы решили проблему просто — перешли на круглосуточное искусственное освещение. Маскировочные шторы поднимались только поздно ночью, когда мы наконец укладывались спать.

В этой комнате не только много работали, писали, спорили, читали и обсуждали прочитанное. Отсюда мы не только снаряжались во фронтовые командировки. Здесь придумывали темы для передовых статей, очерков, вели жаркие дискуссии о военной тактике, оперативном искусстве, стратегии. Здесь и острили и смеялись, рассказывали друг другу о себе, вспоминали.

Шла война, и шла жизнь. Война не отменяла человеческих чувств, памяти, разнообразия характеров. Невозможно было бы вынести ее тяготы на фронте да и в самой передовой траншее, если бы постоянное напряжение не разряжалось шуткой, острым словом, дружеским участием.

Однажды, много лет спустя после войны, мой друг грузинский поэт Карло Каладзе рассказал мне, как Петр Павленко, будучи на Кавказском фронте, заехал к нему в Тбилиси. Хозяин хотя и не имел воинского звания, но как писатель ездил в командировку к передовым линиям и только недавно вернулся домой. Горячее дыхание фронта доносилось сюда, обжигая и будоража.

Теперь они стояли, рассматривая обыкновенную географическую карту, стараясь представить себе дальнейший ход военных действий. Солнце било прямой наводкой по улице Мачабели. Над городом плыла жара.

— Ну, и что же нам мешает закурить? — спросил Павленко, уже давно разминая пальцами папиросу, и сам ответил: — Нет спичек!

— Гульда, пойди на кухню и принеси дяде спички, — сказал Каладзе сыну, восьмилетнему смуглому красавцу с коричневыми жучками, бегающими в глазах. Мальчик глядел то на карту, стараясь протиснуться между взрослыми, то на китель Павленко, украшенный орденами.

— Я хочу смотреть карту, — ответил Гульда.

— Дядя — наш гость, ты должен быть любезным хозяином, — увещевал отец сына и даже рассердился. — Ты грузин или нет?

— Я грузин, — без колебаний ответил Гульда и не без резона добавил: — Но почему я должен идти на кухню?

— Грузин делает все, чтобы гостю было приятно, — попытался отец накоротке сформулировать кодекс гостеприимства.

Мальчик задумался и после паузы сказал:

— Папа, ты тоже грузин, почему ты не идешь на кухню за спичками?

Каладзе даже опешил от этой сокрушительной логики и уже хотел наказать сына за дерзость. Но Павленко вдруг снял с себя китель с новенькими, недавно пришитыми погонами и орденами, надел его на Гульду.

— На тебе военная форма, Гульда, ты теперь военный человек.

— Да, я военный человек, — подтвердил мальчик, путаясь в кителе, как в длиннополой шинели.

— Ну так вот, слушай мою команду! Полуоборот напра-во, на кухню за спичками — ша-аа-гом марш!

И случилось чудо: маленький Гульда с силой приложил руку к виску, подобрал полы кителя и замаршировал на кухню.

— Вот что такое форма, — обратился Павленко к Каладзе. — Без нее как-то неудобно и содержанию, а ведь это всего лишь китель с погонами. А если бы мундир, ты представляешь себе...

Павленко был тогда полковым комиссаром. 13 августа 1943 года он писал Николаю Тихонову:

«С середины октября я в Грозном, на Тереке, в Орджоникидзе, на Ставрополыцине, в Пятигорске, а с февраля на Черноморье, у Новороссийска, у Краснодара... Видел я довольно много, начиная с прошлогодней Керчи, из которой уходил на покрышке через пролив, и кончая весенним освобождением Северного Кавказа».

...Гульда не стал военным. Грузия — и не только она — признала его талант скульптора. Мы с ним приятельствовали. Он был самым гостеприимным человеком из всех, кого я когда-либо встречал в жизни. Он рано умер. Давно нет на земле Павленко. А рассказ Карло Каладзе оживил их обоих. Я узнал упрямство и независимость Гульды, оно не оставило его и и зрелости. Услышал интонации милого моего друга Павленко, ощутил его сложнозанимательную натуру, редкую по органическому сочетанию шутливого с серьезным. А суть рассказа побудила меня вспомнить прошлое, вернуться к одной давней теме...

Неожиданные открытия в истории — редкость. Более всего их там, где кончается письменность и начинается археология. Не все еще раскопано, но, кажется, уже все прочитано. Действительно, письменные источники в главном изучены, хотя, конечно, существуют и еще не рассмотренные фонды. По мало кто ждет переворота в человеческих представлениях о Троянской войне, Наполеоне или Бородинской битве от не найденного еще листка бумаги.

Другое дело — забытые или полузабытые страницы истории. Не странно ли? Проходит тридцать, сорок лет, и подросшее поколение уже смутно знает то, что еще так недавно волновало людей. Исключение составляют времена, когда преемственность идей большого общественного движения влечет за собой пристальный интерес человечества к истокам и этапам его развития.

Подробно знакомясь с биографией героини этого рассказа, я вновь и вновь ощущал — это уже случалось не раз по различным поводам, — как быстро становится историей, окутывается ее туманом, приобретает зыбкие очертания, скрадывающие детали, то, что, казалось бы, еще вчера жило, дышало, смеялось, плакало и пело, было живой плотью, убедительной в каждой черточке.

Как поразительно быстро затеняет время то, что еще вчера было освещено резким светом, изучено и как будто бы измерено со всех сторон! И мы забываем и, бывает, трагически уже не можем вызвать даже в воображении отчетливый облик человека, некогда любимого, дорогого, и говорим себе в тоске и смятении: «Что-то с памятью моей стало...»

Дело не в памяти. А в том, что безостановочны валы жизни, накатывающие на берег человечества, а их обратный откат в глубины вечности уносит с собой наши хрупкие воспоминания.

В наше время историк уже с трудом восстанавливает биографию Василия Клочкова, вожака 28 героев, совершивших подвиг у разъезда Дубосеково в 1941 году под Москвой, а что же сказать о событиях и людях, отделенных от нас столетиями?

Хорошо ли знают у нас женщину, некогда стоявшую во главе Российской академии наук? Я не спрашиваю об этом у историков и завзятых книгочиев. В советское время, насколько мне известно, вышла в свет лишь одна монографическая книжка — Л. Лозинской «Во главе двух академий».

Изучая жизнь героя Бородинской битвы, а затем, по прошествии времени, наместника Кавказа Михаила Семеновича Воронцова, я попутно открыл для себя возникновение генеалогической ветви Воронцовых-Дашковых.

На страницах военной истории рассыпаны блестки афоризмов, произнесенных в подходящую минуту известными полководцами, рассеяны рассказы о подвигах солдат и генералов, сохранены крылатые слова, долетевшие к нам из глубины времен.

«Жребий брошен, Рубикон перейден!» — воскликнул прославленный полководец древности Цезарь. Рубикон — река, впадающая в Адриатическое море. В те стародавние времена она отделяла Цизальпическую Галлию от собственно Италии. То было не просто форсирование водной преграды, как мы бы сказали на современном военном языке, а начало междоусобной войны. Цезарь борется с Помпеем за власть. Он должен действовать внезапно, добраться до Рима как можно быстрее, застигнуть сенат врасплох... А вдруг неудача? Но прочь сомнения! Днем он тайно отдает нужные распоряжения, а ночью переходит границу своей провинции. Его легионы начинают марш на Рим.

С тех пор выражение «перейти Рубикон» означает готовность принять важное решение, определить путь, взять судьбу в свои руки. С давних пор живет это крылатое слово, дошедшее в наши дни через хребты столетий. Много раз повторялось оно и письменно и устно в самых неожиданных ситуациях. Примерам нет числа. Приведем наугад только два: один из литературы, и даже не самой серьезной, другой — из военной истории, серьезной весьма.

В знаменитом романе Дюма «Королева Марго» его героиня, красивая, умная и образованная сестра царствующего короля Карла IX, обсуждает со своим мужем, носатым Генрихом, план его бегства из Парижа в родную Наварру, чтобы оттуда начать завоевание французского престола.

Дюма пишет: «— Жребий брошен, — сказала Маргарита, повторяя через тысячу шестьсот лет слова, произнесенные Цезарем на берегах Рубикона».

В дни Итальянской кампании 1799 года река Адда представляла собой ключевую позицию на пути русских и австрийских войск к жизненным центрам страны. После обходного движения и мощного прорыва, продиктованных Суворовым, оборона французов пала, дорога к Милану была открыта. Фельдмаршал писал русскому послу в Вене: «Адда есть Рубикон, мы ее перешли на грудах тел неприятеля».

Впрочем, несмотря на свою начитанность, — еще в отрочестве Суворов прочел записки Цезаря о галльской войне, «Строевой устав» одного из лучших военных теоретиков Западной Европы Морица Оранского[1], мемуары маршала Тюренна[2], записки фельдмаршала Евгения Савойского[3], «Военные мечтания» Морица Саксонского[4] и многие другие книги из генеральской библиотеки отца, — он меньше, чем кто-либо другой, пользовался изречениями великих полководцев. Когда-то, еще в донаполеоновские времена, эти три полководца обладали широчайшей известностью в Европе. Наполеон и Суворов высоко ценили их военное искусство. Потом слава Наполеона затмила их имена. А что касается Суворова, то он в свою очередь, по меткой характеристике историка, «победоносно прошел в 1799 г. по Италии, стерев следы побед Наполеона в 1796—97 гг.».

Суворов сам создал военный катехизис, полный точных определений, ставших пословицами. А его военные реляции — кладезь умного острословия. Суворов писал их, если можно так выразиться, готовыми афоризмами. Вот его известное сообщение главнокомандующему Румянцеву: «Слава богу, слава вам, Туртукай взят и я там». Это и военное донесение, и одновременно каламбур, смысл которого для нас, на первый взгляд, утрачен. Дело в том, что русские войска тогда же заняли селение под названием Ятам.

«Каждый воин должен понимать свой маневр», или «Тяжело в ученье, легко в бою» — чеканные, настолько хорошо знакомые формулы, что мы, произнося их к случаю, не всегда помним их происхождение. А ведь они распространились в народе и армии со времен «Науки побеждать» — суворовской инструкции войскам, возникшей из словесных поучений полководца обычно после маневров. Он заканчивал свои наставления неожиданно и простосердечно: «Вот, братцы, воинское обучение, господа офицеры, какой восторг!»

Афоризмы Суворова прочно вошли в народное сознание. Рассказы о его военной жизни, устные и записанные, переходят из поколения в поколение. Во время Швейцарского похода измученные солдаты, скованные стужей и серой пеленой тусклого дня в горах, неохотно строились для третьего штурма Сен-Готарда. И тогда Суворов, разорвав свой мундир, приказал рыть себе могилу, говоря, что не перенесет позора поражения. «Закапывайте меня живьем!» Зазвенели лопаты, вонзаясь в мерзлую землю. Потрясенные гренадеры превозмогли усталость, бросились вперед, и на этот раз штурм увенчался успехом.

Насколько я знаю, достоверными историческими источниками этот эпизод (приказание рыть могилу) не подтверждается, но хорошо документирован рассказ о поведении Суворова в боях под Нови во время Итальянского похода. Кипела ожесточенная битва, все атаки суворовских войск были отбиты французами под командованием генерала Моро и будущих маршалов — Груши и Сен-Сира.

К старому фельдмаршалу со всех сторон спешили офицеры связи с донесениями: «Нет сил идти вперед», «Просим резервов». Но Суворов, по свидетельствам очевидцев, не слышал и словно не видел гонцов. Он и впрямь рвал на себе мундир, катался по земле с перекошенным лицом. Ошеломленные связные скакали обратно в полки и, надрывая голоса, кричали: «Атаковать, победить, вперед!»

Их отрывистые сообщения о той картине, что увидели они у палатки главнокомандующего, токи напряжения, исходившие от любимого военачальника, необычайная его реакция на ослабление наступательного порыва — «хочет умереть!» — все это до предела взволновало солдат и офицеров. Снова и снова бросались они в атаку. А когда силы французов иссякли, Суворов хладнокровно ввел в дело резервы, выиграл сражение и овладел Нови.

Впечатления очевидцев, неутихающие толки о том, что происходило с Суворовым под Нови и позже, перед Сен-Готардом, были на редкость красноречивы. Народное воображение, по-видимому, слило воедино эти два похожих события. Молве оставалось только добавить ко всем этим рассказам кульминационную подробность — приказ Суворова рыть ему могилу (был он или не был — осталось недоказанным) — и тем самым выразить драматизм обстановки с эпической силой.

«Братие и дружина!» — обращались полководцы древней Руси к своему войску. «Братцы, ребята, други!» — восклицали кутузовские генералы, выходя перед строем солдат. «Благодетели, за мной!» — поднимал в атаку севастопольских богатырей знаменитый генерал Хрулев. Усатые канониры у орудий называли приезжавшего на бастион генерала Нахимова по имени и отчеству — Павлом Степановичем. И сам Суворов всегда был «батюшка» для его фанагорийцев. Но умный офицер не забывал, что тот же Суворов, о чем я уже упоминал, говорил о себе лаконично: «Я строг!»

Братство и панибратство — разные вещи. Суворовская школа офицеров ценила знание людей, их психологии как средство, позволяющее провести четкий водораздел между этими двумя различными явлениями. Ведь возглас «Благодетели, за мной!» относился к солдатам, которые должны были уже в шестой раз подняться на кровопролитный штурм вражеских траншей, а по имени-отчеству Нахимов разрешал называть себя заслуженным ветеранам, не раз глядевшим смерти в глаза.

Чем иным, как не борьбой с гатчиновщиной, нужно считать практику и военно-теоретическую работу известного русского генерала М. Драгомирова? Он талантливо отстаивал суворовское понимание задач офицерского корпуса и суворовские принципы обучения и воспитания войск.

Особое и даже решающее значение приобрели эти принципы в 1874 году, когда в России была введена всеобщая воинская повинность. И тот факт, что возникновение массовой армии при сокращении сроков службы настоятельно потребовало внедрения в войска петровских и суворовских взглядов на роль офицерского корпуса, лишний раз показал, насколько эти взгляды органичны для нашего народа.

Тогда Драгомиров писал:

«С введением обязательной воинской повинности весьма нелишне подумать о том, приготовлены ли мы, офицеры, к тому положению, которое эта повинность создаст нам. То золотое время, когда офицер служил за фельдфебеля, унтер-офицерами, рядовыми, считавшими время своей службы в этих должностях десятками лет, прошло безвозвратно. Как часто случается на вопрос о причине какого-либо упущения получать в ответ: «Я приказывал». Подобный ответ обнаруживает убеждение, будто обязанность офицера только приказывать, а воспитывать в исполнительности — не его дело».

Выход из этого положения, указанный Драгомировым, логически предполагал широкое распространение тех боевых традиций русского офицерства, которые сложились когда-то в относительно малочисленных, но крепких духом армиях Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова. «Теперь, — писал Драгомиров, — в воинском организме переворот полный: весьма мало учителей, весьма много учеников. Выход из подобного положения один: офицеру нужно беспрерывно и постоянно работать, если он хочет быть достоин своего звания... Велика и почетна роль офицера, понимаемая таким образом, и тягость ее не всякому под силу. Душу нужно положить в свое дело для того, чтобы с чистой совестью сказать: много людей прошло через мои руки и мало было между ними таких, которые от того не стали лучше. Ни одного я не заморил бестолковой работой или невниманием к его нуждам, ни в одном не подорвал доверия к собственным силам».

Драгомиров высмеивал тех потомков гатчинцев, которые полагали, что гуманное отношение к солдату может поколебать дисциплину и порядок. Воинская дисциплина есть главная сила армии, и она незыблема. Младший безусловно и безоговорочно подчинен старшему. Но всякий начальник — только исполнитель законов, на которых основаны его власть, права и обязанности. А как человек может ли он не быть товарищем всем, кто служит с ним под знаменем! Увы! Эту истину понимали только великие русские военачальники и те офицеры, в чьем сердце социальный эгоизм не задушил гражданской совести и человечности. Но даже в одной-единственной сфере, в обучении и воспитании войск, только офицеры-одиночки, только немногие могли перешагнуть классовый барьер, отделявший их от солдат. Настолько свиреп был режим в войсках, призванных вместе с полицией и жандармами охранять абсолютную монархию. Она и слышать не хотела о какой-либо, даже самой малейшей демократизации внутриармейских отношений.

Вот почему в глазах царя и его приближенных гатчинец всегда был охранителем устоев, а суворовец как бы вольнодумцем. Хотя ссылок на подобное размежевание, да еще с отчетливым употреблением принятой нами терминологии, в старой литературе, как я уже сказал, не существовало, в официальных источниках тем более. Офицерский корпус полагался единым. Но это было далеко не так. И как прекрасно, что в Советской стране имя «суворовец» получили юные питомцы школ, готовящих будущих офицеров.

Сочетание беспощадной требовательности к соблюдению воинского порядка с проникновением в души людей и их умелым воспитанием — именно это положение и выдвинуто суворовской школой в качестве основы работы офицера. Личный пример и вовремя сказанное слово всегда необычайно сильно воздействовало на солдат, ждавших от своих начальников призыва, ободрения, оценки.

Сохранился примечательный рассказ рядового о начале Альминского боя:

«Встали мы, сударь ты мой, на позиции спозаранку, помолились богу и стоим. А огонь неприятеля бьет со всех четырех сторон. Ну и неладно. А тут нам никто доброго слова не сказал: «Здорово, мол, ребята! Поработайте, мол, на совесть!» — или прочее. Вот и духу у нас поубавилось...»

Чем хуже условия боя, чем ожесточеннее борьба, чем больше потери и утомление, чем больше напряжены нервы, тем больше растет значение офицера. Всякий очевидец боя подтвердит, как внимательно, можно сказать, неотступно следят солдаты за своим офицером. По офицеру судят о положении дела, о большей или меньшей степени опасности, неудаче и удаче. Разумеется, начальник приобретает авторитет прежде всего из-за своего чина и власти, предоставленной ему уставами. Но старинное военное изречение гласит: «Эполеты офицера сверкают всего ярче в блеске его обаяния!» А это достигается тем трудом, к которому звала русских офицеров школа Суворова.

Обаяние офицера рождается благодаря его способности проявлять физическое и моральное напряжение, подавая этим пример и требуя того же от других. Сегодня можно уверенно сказать, что этому обаянию способствует доверие подчиненных, внушенное знанием дела; уважение, вызванное справедливостью, готовностью отвечать за все и подчинять себя не меньше, чем других, требованиям дисциплины; умение командовать с достоинством, но без чванства, всегда оставаясь корректным; сердечность без фамильярности, твердость убеждений, искренность и прямота. И конечно, лишь меньшинство старого русского офицерства соответствовало этому кодексу.

В повести А. Куприна «Поединок» изображена неприглядная жизнь армейского гарнизона провинциального городка. Произведение это было полемическим, и направлялось оно фактически против тех же гатчинцев, тяжелыми гирями висевших на старой армии России.

Однако прочтите повесть, и вы найдете там фигуру капитана Стельковского, чьи солдаты обожали своего командира за его умное руководство и душевное к ним отношение. На учениях, после того как рота Стельковского показала себя с самой лучшей стороны, командир корпуса остановился возле одного рядового, восхищенный его бравым видом, и спросил:

«— Что, капитан, он у вас хороший солдат?

— Очень хороший. У меня все они хороши, — ответил Стельковский своим обычным самоуверенным тоном.

Брови генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым и старчески-милым.

— Ну, это вы, капитан, кажется, того... Есть же штрафованные.

— Ни одного, ваше превосходительство. Пятый год ни одного.

Генерал грузно нагнулся в седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой незастегнутой перчатке.

— Спасибо вам великое, родной мой, — сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда, поплакать. — Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! — энергично крикнул он роте».

Скажем прямо, такое внимание офицера к солдатам, какое проявил в этом случае старший начальник, было в русской армии редким и неизменно исходило от приверженцев суворовской школы. Последние годы XIX века ознаменовались усилением борьбы передовых слоев русского общества за изменение нравов офицерского корпуса. Суворовские взгляды Драгомирова находили новых последователей. На книжном рынке появилось немало брошюр и книг, трактовавших проблемы традиций и роль командиров как воспитателей. В армию проникли работы военных публицистов Ник. Бутовского, М. Галкина.

Суть их высказываний сводилась к тому, что офицер обязан непрестанно повышать свой военно-профессиональный уровень, вырабатывать в своем характере такие черты, которые позволят ему заслужить признание и уважение подчиненных, успешно управлять боем. Офицер обязан без устали заниматься самообразованием, ибо это ему предписывает воинский долг перед отечеством. Общество вправе требовать от него отчета в том, как он расходует свое время. Если допустить, что можно быть посредственным в каком-нибудь ином деле, то в том, от которого зависит судьба родины, необходимо достигнуть полного совершенства.

Таков круг идей, волновавших мыслящих людей в войсках. Первая мировая империалистическая война осложнила все человеческие связи в армии. Она заставила честных офицеров метаться в поисках решения своей судьбы между законом монархической присяги, пониманием бессмысленности происходящей бойни и призывами большевиков превратить войну империалистическую в войну гражданскую.

Тогда в армии был популярен Брусилов. И в нем мы встречаем непримиримого представителя суворовской школы не только в области оперативного искусства и тактики, но, что не менее важно, и в сфере воинского обучения и воспитания. И ему приходилось вести борьбу с тем же гатчинским направлением умов среди генералитета и офицерства, которое превыше всего ставило царские смотры, парады вдали от прифронтовой полосы и, окунувшись в штабные интриги или тыловые развлечения, не хотело и слышать о поле сражения.

Зато вокруг Брусилова и тех, кто мыслил так же, как и он, сплачивались боевые, инициативные офицеры. Они исполняли свой воинский долг и при этом старались беречь солдат, не бросать их зря в топку войны, выигрывать бой «не числом, а уменьем».

В романе Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв» очень хорошо показаны такие командиры всех степеней и их взаимоотношения. Когда потребовалось форсировать речную преграду, генерал Гильчевский — лицо, существовавшее в действительности, — узнал, что в одном из батальонов уже заготовляют для этой цели плетни и решетки. То была инициатива прапорщика Ливенцова. И генерал чистосердечно отдал должное молодому командиру, заботившемуся о предстоящем деле и о своих солдатах.

«— Вы видите, как, господа, получается. «Утаил бог от начальников дивизий генерал-лейтенантов и открыл прапорщикам», — говорится где-то в священном писании, И выходит, что это изречение вполне сюда применимо, — уходя из четвертого батальона, говорил Гильчевский. — Кто, как не я, болел душой, когда видел, что тонут люди у полковника Татарова? Отчего же но я придумал эти плетни и не полковник Татаров, у которого, не сомневаюсь, как у образцового командира, тоже болела и теперь болит душа по своим зря погибшим молодцам? Вот то-то и есть, господа! Не затирайте, а выдвигайте тех, какие поспособнее, вот что-с...»

Этот эпизод показывает нам, как умели командиры-брусиловцы ценить и развивать в подчиненных ту самую личную инициативу на поле боя и любовь к солдатам, необходимость которых записана еще в «Уставе воинском» Петра I и которые так поощрялись всеми представителями суворовской школы.

Прапорщик Ливенцов — замечательный тип русского офицера, находчивого, умелого, любящего солдат, воодушевленного идеей бескорыстного служения родине. Такие, как он, честно и доблестно воевали потом в Красной Армии. С таких Алексей Толстой писал своего Телегина в «Хождении по мукам».

Теперь я хочу рассказать подробнее о человеке, живущем со мной в редакционных апартаментах, о его жизни, характере, манере говорить. Вряд ли мне удастся сделать это на нескольких страничках. Но он мне мил и дорог, и я попробую. Когда вспоминаю его, то почему-то прежде всего вижу одну и ту же сцену: большая комната, а в ней стоят и сидят необычайно возбужденные люди.

Да, это была довольно говорливая компания. Редко кому удавалось здесь сказать в тишине и за один присест более чем половину фразы. Выскочку тут же перебивал кто-нибудь с ажиотажем немого, который внезапно обрел дар речи. Но и этот второй перехватывал ораторскую эстафету всего лишь на два-три слова. Третий словно только и ждал, когда заговорят двое, чтобы тотчас же самому открыть рот. Четвертый влезал в этот разговор как в уже битком набитый троллейбус. Пятый держал попеременно всех четверых за рукава до тех пор, пока один из них не смолкал на секунду. Тогда он врывался в эту мгновенную паузу, как в узкий пролом дота, поврежденного снарядом, но там на него низвергался новый водопад слов, будто огонь в упор из амбразур ожившего укрепления.

Так и галдели все вместе, не обращая друг на друга никакого внимания. Идея индивидуального суверенитета осуществлялась в этих разговорах полностью. Задавали вопросы, сами на них отвечали, спорили с воображаемым собеседником, язвили в пустоту, хохотали, уперши руки в бока, над собственными остротами, подшучивали над каким-то невидимкой, опровергали его, иронически кривили губы над его неслышными репликами, а то вдруг соглашались с ним в чем-то очень важном, чтобы через секунду выкрикнуть: «Э-э-э, нет, — это совсем другое дело!»

На лицах отражалась вся гамма чувств: превосходство, раздражение, торжество, равнодушие, самодовольство, радость, лукавство. Отсутствовало лишь смущение. Они толклись на одном месте, жестикулировали, задевали друг друга локтями.

Издали казалось, будто эти люди составляют целостный организм, некую машину, вырабатывающую истину в споре. На самом деле взаимодействие здесь исключалось, спора не было. Сидя или прохаживаясь вместе, они совершенно независимо друг от друга упоенно бормотали — каждый свое, как глухари на току. Один из них был заикой.

Дверь отворилась. Вошел мужчина. Он был сутул, худощав, с писаревским овалом лица, в очках с тонкой старомодной оправой, такие мы видим на дагерротипах разночинцев. Он потер руки словно с мороза. Быстрым, оценивающим взглядом умных, насмешливых глаз обвел компанию и негромко сказал:

— Ай-яй-яй, природа не ведает, что творит. Это большая ошибка, что вы не глухонемые.

Потом он очень смешно сморщил нос, будто надавил чем-то невидимым и смял его на мгновение в гармошечку. Это означало: тема развивается. Так и есть. Он добавил в мою сторону:

— Ну ты-то не ждешь милостей от природы? Ты — заика. Значит, уже на пути к совершенству.

С этими словами он коротким движением легко и нежно прижал мой бок своим локтем. Это означало: я не язвлю, а просто делюсь остротой — зачем ей пропадать.

И странно, несмотря на адский шум в комнате, ни одно слово этого человека не пропало. Все его услышали и смолкли. Еще кто-то давился глубокомысленной репликой и клокотал по-индюшачьи. Чей-то желчный аргумент, сноровисто пущенный прямо в сердце оппонента, проскочил мимо мишени — собеседник уже отвернулся и поскакал к вошедшему. У кого-то на губах еще корчилась конструкция витиеватой фразы, но очередное придаточное предложение уже повисло в воздухе, как пролет разбомбленного моста.

Еще минута — и вес обступили того, кто только что вошел и теперь после своей интродукции стоял скромненько, всем своим видом отнекиваясь от собственного присутствия.

Это был Петр Павленко.

Разговаривать с ним было отрадой. Слушать его — наслаждением. В его манере рассказчика я явственно различал уставные параграфы общевойскового боя.

Сначала реплики-разведчики добывали сведения о «противнике» — ваше нравственное вооружение, сила сопротивления неожиданностям, степень вашего интереса, характер реакции. Затем артиллерийская подготовка взламывала оборону вашего скепсиса. Двумя-тремя острейшими фразами он резал колючую проволоку остатков вашего внутреннего недоверия, и затем в прорыв вводился танковый корпус самого рассказа. Здесь уже все трещало и летело вверх тормашками.

Все очаги обороны в глубине вашего сознания были подавлены. Вы сидели или стояли разинув рот.

«Восстань, пророк, и виждь и внемли». Что выражает эта пушкинская строка, если не веру в пророческую суть подлинной поэзии, литературы?! Помню, как тогда же, в дни нашей совместной жизни в редакционной комнате, мы говорили с Павленко о, казалось бы, магическом свойстве истинного большого художника прозревать будущее, о предощущениях Блока, о смутных его предчувствиях, не обманувших поэта, когда он, еще ощупью, торил свою тропу в социальной жизни общества. Каким откровением в сонной одури мещанского быта или в атмосфере высокомерия монархической незыблемости должны были прозвучать так хорошо известные теперь строчки:

В карете, запряженной четверкой лошадей, оставляя за собой завесу пыли, ехал в чужедальные края молодой князь Юсупов.

Еще в младенчестве он был записан в гвардию. И потому уже в шестнадцать лет пришел в полк офицером. В России царил екатерининский век. Возведенная на престол гвардией императрица оказывала ей знаки щедрого внимания, знала многих офицеров поименно. Но молодой Юсупов решил прервать свою военную карьеру. Он вышел в отставку. А если бы понадобилось, он мог бы вновь вернуться под знамена. Среди богатых молодых помещиков ранний выход в отставку не был редкостью.

Итак, двадцатилетний Юсупов ехал за границу. Захотелось ему — по какой причине, не знаю, — свернуть с широкого шляха. И попал он в большое село. Там переночевал, утром рассеянно «пофриштыкал», высосал рюмку мальвазии из дорожного погребца и, не пожелав возвращаться на старую дорогу, поехал дальше, полагая попасть на нее проселком.

Уездные власти забеспокоились. Выдержит ли хилый мостик за селом тяжеленный экипаж его светлости, громыхавший словно колесница Ильи-пророка. И староста велел крикнуть Ефима: он сдюжит!

Богатырь-селянин, косая сажень в плечах, а ростом — коломенская верста, забрался под мост, подставил спину под перекладину, распростер руки. Да так и остался стоять, словно живая свая, пока не перебралась карета на тот берег; а как только вышел он из воды, тут же мост и обвалился.

Из заднего оконца кареты, остановившейся на пригорке, выглянул князенька и поразился сему происшествию. Был он не один, а с другим сиятельным барином, с камердинером и с дядькой, что сидел на козлах рядом с кучером, с форейтором на запятках кареты. Выскочили они и кричат с того берега: дескать, доложите, как сие могло произойти. Вторая же карета и возок с различными припасами еще и не переправлялись.

Ну, что тут делать! Уездное начальство со старостой махнуло к его светлости где бродом, а где и вплавь. Стоят мокрые, дрожат, однако рассказывают все как было. Захотел знатный путешественник с другом своим поглядеть на Ефима и, как узрел его молодецкую стать, вымолвил с удивлением: «Какой же это Ефим? Тут целый Ефимище!»

— Так вот и получил наш род эту редчайшую фамилию, — рассказывает начальник санатория «Архангельское» Василий Григорьевич Ефимище. Такое вот семейное предание у нас. Мне его передали отец и дед. Особенно обстоятельно рассказывал дедушка, всякий роз с новыми подробностями. То проезжих было двое, а то трое — он их почему-то называл боярами. То среди них был сам наследник — цесаревич. То называл он Юсупова, то Голицына, а то и Салтыкова — фамилия, известная в народе после Семилетней войны, — а иной раз — и всех вместе. Что тут правда, что вымысел — не знаю. Давно дело было...

Мы стоим на откосе, где еще с середины XVII века возвышается церковка, скромная, гладкостенная, с такими грустными задумчивыми кокошниками, словно солдатские вдовы собрались на погост поминать мужей, не вернувшихся с войны.

Сквозь кружево зелени виднеется текучее серебро Москвы-реки, а за ней синеют боры, над ними в невесомых облачках голубое небо.

С береговой низины поднимаются огромные сосны, минуют линию откоса, устремляются ввысь, соперничая кронами с возглавиями церкви. Здесь отчетливы и наглядны особенности пейзажа средней полосы России.

И в Западной Европе повсюду зеленое на голубом, и там трава и небо такие же, как у нас, а на юге еще зеленее и голубее, но нет у них в том сочетании еще и синего цвета, нет изобилия сплошной гряды лесов на горизонте, а за ней — нового пространства и снова густой синей полосы, — того, что Твардовский великолепно назвал «за далью — даль».

Архангельское охраняется государством, и санаторию, в котором отдыхают и лечатся офицеры и генералы, доверена опека над историческими ценностями этой округи.

Не мог и думать молодой Юсупов, перебравшийся через реку по спине прадеда моего собеседника, что потомок того богатыря, рослый, энергичный полковник Ефимище будет хозяйничать в юсуповских угодьях.

А хозяйничать — это значит заниматься посадкой деревьев на флангах роскошного партера, реставрировать церковку, где размещена теперь выставка древней русской живописи, сохранять величественную колоннаду, отходящую вправо и влево от помпезного храма, назначенного быть усыпальницей Юсуповых.

Там выставлялся русский фарфор заводов Гребенщикова. Гарднера и Попова, итальянская майолика эпохи Кватроченто, английский и голландский фарфор XVIII века, а в трех главных витринах представлено поразительное творчество крепостных мастеров Архангельского. Под сводами храма, обладающего совершенной акустикой, еженедельно устраиваются концерты старинной музыки.

Хозяйничать — это значит укутывать на зиму в пленку, оберточную бумагу и деревянную обшивку скульптурные бюсты римских цезарей и философов, героев греческой мифологии, аллегорические символы частей света, высеченные из каррарского мрамора... Весной они сбрасывают зимние одежды и, словно из грубых коконов, возникают во всем своем великолепии. Они расставлены на лестничных балюстрадах, уникальной галереей красуются на белоснежной подпорной стене, увитой виноградом.

Когда-то в Петербурге выходил журнал «Столица и усадьба», — роскошное издание с иллюстрациями, посвященное дворянским гнездам в России и за границей. В подзаголовке на его обложке так и значилось — «Журнал красивой жизни». Среди подробных описаний, рисунков и фотографий, запечатлевших многочисленные поместья русской знати, я не нашел в годовом комплекте журнала ничего, что бы превосходило Архангельское художественным совершенством, гармонией.

История превращения пригожего, благонамеренного юноши Дроссельмейера в Щелкунчика нам хорошо известна из знаменитой сказки Гофмана. В красном, шитом золотом кафтане, при маленькой шпаге, в паричке с косичкой, он стоял в дверях отцовской лавки игрушек, щелкая орешки и галантно угощая ими барышень.

Этот многообещающий юноша раскусывал даже самые твердые персиковые косточки, но потерпел фиаско на особом редком сорте ореха под названием «кракатук». Скорлупу он вроде бы и разгрыз, но потом от натуги, наверно, поскользнулся и тотчас же был наказан волшебной силой — стал обычными щипцами для колки орехов...

Я ехал экспрессом Москва — Остенде. И коротал неближнюю дорогу, посиживая в служебном купе с проводниками, то с одним, Женей Кадомцевым, то с другим, Володей Бобневым, смотря кто из них дежурил. На второй день пути собрались втроем, играли в подкидного, а Женя говорит: «Давайте рассказывать сказки». Я сразу понял, что тут у него сильные позиции. И но ошибся, он наизусть прочел пушкинскую сказку о царе Салтане. А потом они насели на меня, и я пересказал им сказку о Щелкунчике. Понравилась замысловатая сказка, и Женя сказал: «Она, конечно, со значением, но в полной мере я ее не освоил. Почитаю дома».

Поезд несся через Варшаву, Гельмштедт, Ганновер, Кёльн. Дальше — Аахен, где короновались разнообразные короли, Брюссель со штабами НАТО в его окрестностях и Остенде. Оттуда на пароме можно переправиться в Англию. Но мне этого не надо. Я сошел в Кёльне. А от него до Бонна рукой подать — минут двадцать езды на автомобиле. Переведя дух в номере гостиницы «Кеннигсгоф», что означает «Королевский двор», стоящей поодаль от тротуара и укрытой густой зеленью, я спустился вниз и обнаружил, что тыльной стороной отель выходит прямо на Рейн. Серая вода подкатывает волны к стеклянной стоне холла.

Знаменитая река немедленно всколыхнула немудреные ассоциации. Повеяло немецкой идиллией — сладкоголосыми сиренами, золотоволосой Лорелеей, таинственными дубравами, где на опушках резвятся сказочные гномы. Когда на тебя накатывают волшебные образы, то каждая красивая дама в шляпе с модными теперь перьями может показаться королевой эльфов, а если у нее подмочен подол вечернего платья, то и русалкой, несмотря на то, что ее всего лишь окропил дождь на кратчайшем променаде от машины к подъезду гостиницы.

Школьные впечатления подростка, любившего немецкую литературу — от сказок братьев Гримм до стихов Гельдерлина, — быстро меркнут в современном Бонне. Бонн — город серьезный. И если, согласно старому поверью, луну делают в Гамбурге, то здесь вырабатывается политика, а это занятие сугубо трезвое, жесткое. И оно не совмещается ни с идиллиями, ни с иллюзиями и еще менее — со сказками.

Итак, прощай вострозубый Щелкунчик, до свидания Эрнст Теодор Вильгельм Амадей Гофман. Машина подана, я еду в федеральное министерство обороны.

Комендатура вынесена далеко — в преддверие основных зданий, обнесенных оградой. Меня ждали, быстро выписали пропуск. Под цепкими взглядами небольшой группы людей в форме и в штатском я сел в машину и уже с провожатым двинулся в глубину территории, занятой штабом бундесвера.

Длинный коридор. Снуют офицеры с портфелями, атташе-кейз, полевыми сумками. Двери некоторых кабинетов открыты, вижу небольшие комнаты, скупо обставленные по принципу «ничего лишнего, все необходимое». Меня встречает подполковник Эккехарт Лер — человек двухметрового роста с мелкими чертами лица маленькой головы. Кажется, он принадлежит к типу людей, непрерывно пребывающих в скрытом раздражении. Но так как на лице его растянута хоть и уксусная, но все же улыбка, я после обмена первыми репликами пробую сострить:

— Ваш великолепный рост не используют ли для живой диаграммы динамики развития бундесвера?

Вопрос по существу. Дело в том, что военный бюджет ФРГ возрос с 19,4 в 1970 году до 32 миллиардов марок в 1977-м. После первой фазы вооружений в 50-х годах и в начале 60-х сейчас поднимается новая волна закупок оружия для бундесвера. Стоимость этой гигантской программы, рассчитанной на несколько лет, составляет около 100 миллиардов марок.

Лер подливает в улыбку еще порцию уксуса, хочет ответить, но в это время раздается телефонный звонок, он слушает и объявляет:

— Вас примет генерал Петер Тандески.

Мы переходим в большой кабинет, заполненный офицерами различных звании. Я оказываюсь в их полукружье. Лер — на правом фланге, а передо мной — невысокий, плотный, подобранный молодой генерал. В конце визита он рассказал мне о себе. Но я представлю его читателю уже вначале. Образование: средняя школа, офицерское училище, высшее политическое училище, академия главного командного состава бундесвера. Должности и звания: командир роты, офицер отдела кадров, инструктор в отделе военной политики штаба бундесвера, офицер штаба планирования стратегии и политики НАТО, полковник генерального штаба, начальник отдела планирования главного штаба ВВС, бригадный генерал, начальник отдела военной политики и информации бундесвера.

Золотой день стоит над Мюнхеном. Медлительно катит свои воды Изар сквозь город, обладающий способностью врываться на страницы немецкой истории в самых неожиданных обличьях. Политическая грамматика числит Мюнхен и как имя нарицательное. 28 сентября 1938 года город дал свое название соглашению, которое предало Чехословакию, распахнуло ворота второй мировой войны и означало триумф слепого классового эгоизма. В многовековых биографиях человеческих поселений чего только не бывает! Но все же...

Гейне, конечно, был прав, утверждая, что в Мюнхене, как в сцене с ведьмами из «Макбета», можно наблюдать вереницу духов в хронологическом порядке, начиная от дикого темного духа средневековья и кончая просвещенным духом нашего времени. Я ехал в Мюнхен, и цепь невольных ассоциаций позвякивала в сознании кандальным звоном, неумолчно напоминающим призраки Дахау, расположенного невдалеке от этого самого центра Баварии.

Отсюда вырвался тлетворный дух Гитлера, отравивший всю Европу угаром нового средневековья, здесь после второй мировой войны и разгрома фашизма привольно воспарил дух реваншизма. Его конденсированные субстанции олицетворены людьми.

Они носят различные имена, но обладают тем сходством, что втихомолку начисто отвергают принципы Потсдама и Хельсинки, и громогласно утверждают, будто страны Варшавского Договора нарушают стратегическое равновесие в Европе. Мечтают поскорее разместить крылатые ракеты, приласкать нейтронную бомбу в своих пределах, нарастить боевой потенциал НАТО, в особенности на территории ФРГ, а между тем декларируют свои симпатии разрядке.

Таков комбинационный стиль ХДС — ХСС. Логики в нем нет, зато избыток чего-то другого...

Здесь легко припоминается сатирический портрет, исполненный несравненным пером того же Гейне: «Мы можем представить к вашим услугам один экземпляр этой породы, демагога по профессии... да вот и он сам».

Кто же именно? Фамилия не названа.

Но, без риска ошибиться, укажем на некоего Массмана, крайнего реакционера и националиста тех дней. Его аттестовал Гейне «ходячим памятником минувшего времени», надеясь, что сей субъект, «подобно последнему из могикан, пребывает в качестве последнего представителя целого племени, он — последний демагог».

Увы, выплод этого племени при закате империализма как высшей стадии капитализма намного превосходит все то, с чем был знаком Гейне в эпоху расцвета европейского буржуазного правопорядка. Массман фитюлька в сравнении с западногерманскими проповедниками гонки вооружения, а в конечном счете и реваншизма.

Как совместить такой курс и стремление миллионов людей жить в мире, избавиться от угрозы ядерной катастрофы, отогнать от изголовья детей призрак тотального уничтожения? Нормальная логика отказывается служить такому курсу.

Безумные цели рождают клиническую демагогию. Перелистывая газеты Штрауса — Шпрингера, отчетливо понимаешь, какой бикфордов шнур подожгла американская реакция в надежде, что зловещий огонь побежит к другому концу, в Европу, и разразится там взрывом. Невозможно забыть слова Штрауса, когда он комментировал решение президента США временно отложить производство нейтронной боеголовки: «Картер стоит на коленях перед Советским Союзом». С этим мировым рекордом демагогии соперничают только речи конгрессменов о «советской угрозе».

Между тем мир повернул к разрядке. Душой этого поворота стали инициативы Советского Союза. Открывались новые возможности оздоровления политического климата в Европе. В то время правительственная коалиция ФРГ высоко оценила значение майских соглашений в Бонне. Экономические отношения двух стран приобретали размах и долговременность. Но евроракеты испортили все дело.

Кто был первым диссидентом после второй мировой войны? Не знаете? Не помните? Люди старшого поколения прекрасно понимают, о ком идет речь.

Но ведь это произошло более четверти века назад. А всем известно, как быстро, увы, забываются подробности недавних событий, как торопливо набрасывает Время свое покрывало на минувшее. Проходят годы — и вот уже но только детали, но и самый факт становится слабой тенью былого и едва брезжит в тумане истории.

Итак, кто же этот первый диссидент наших дней? Его имя сейчас знаменито на весь свет. Это вам не угрюмый маньяк, обуреваемый заветами крепостничества, извлеченными из рассохшегося сундука, не эротоман, жаждущий вырваться на «оперативный простор», не алкоголик, готовый на все ради ежедневного свидания с бутылкой, не тронутый шизофренией бездельник, открывающий для себя наконец возможность если не быть, то хотя бы слыть писателем с помощью иностранных спецслужб.

Первым диссидентом поело второй мировой войны стал всемирно известный Чарлз Спенсер Чаплин. Он бежал из Соединенных Штатов с истерзанной душой, закрыв лицо руками, не оглядываясь... Бежал, чтобы никогда больше не жить в этой стране!

«Соединенные Штаты? Мне там уже больше нечего делать, и моей ноги там не будет, даже если президентом стал бы Иисус Христос».

Эту клятву Чаплин произнес в Европе, беседуя с американским публицистом Седриком Белфрейджем. Кстати, и об этом человеке можно кое-что рассказать на интересующую нас тему. Белфрейдж был редактором-основателем нью-йоркского еженедельника «Нешнл гардиан».

Властям не нравилась точка зрения этого издания на некоторые события международной и внутренней жизни страны. Проще говоря, еженедельник и его шеф мыслили иначе, чем американская реакция. То есть были инакомыслящими.

Административные органы США почему-то не воспользовались отличной возможностью явить свету терпимость и уважать «права человека» по имени Белфрейдж.

В 1955 году его арестовали агенты ФБР. В тюрьме он отсидел несколько месяцев, но однажды утром был под конвоем доставлен на борт трансатлантического парохода и выслан за пределы страны. Потом он жил в Англии.

Чаплин многие десятилетия олицетворял в глазах миллионов людей самую высокую вершину американской культуры. Почему же его принудили покинуть Штаты?

Все началось в дни войны. Он как бы сделал первый шаг на пути к изгнанию, когда выступил в Сан-Франциско на митинге, устроенном общественным комитетом «Помощь России».

Девять тысяч человек, и несколько советских в том числе, слышали его слова: «Товарищи, да, я называю вас товарищи, и я приветствую наших русских союзников как товарищей». А после того как в Чикаго и Нью-Йорке Чаплин поднял голос, требуя открытия второго фронта, он стяжал себе репутацию «дважды и трижды коммуниста».

Что же такого он сказал в этих городах? Цитировал Маркса? Ленина? Призывал к ниспровержению капитализма? Да нет же! Он сказал: «Сотни тысяч русских умирают за нас. Но я знаю также, что американцы сами любят сражаться и готовы умереть за свое дело».

Немедленно вокруг имени Чаплина закружился бесовский хоровод. Большая пресса приступила к «исследованию» его личной жизни. В отелях, где он останавливался, каждое его. слово записывалось диктофонами. Окуляры длиннофокусной оптики сопровождали его всюду. При каждом его телефонном разговоре присутствовал третий — невидимый и молчаливый. Какие уж тут «права человека», если к делу подключается ФБР!

В дальнейшем сам Чаплин рассказывал (я воспользуюсь здесь беседой Чаплина с Белфрейджем, опубликованной в начале 50-х годов во французской газете «Либерасьон»):

«Послевоенная «охота на ведьм» сразу привела к тому, что я был вызван в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, где должен был дать отчет о моих политических убеждениях и нравственных принципах.

Вызов был отменен, быть может, потому, что комиссии стало известно о моем намерении выставить в комическом виде моих обвинителей и появиться перед ними в образе «Чарли» — в котелке, с тросточкой и в длинных уродливых башмаках. Тем не менее публичные атаки против меня становились все более частыми, и агенты ФБР продолжали свои расследования, неизменно ставя передо мной один и тот же вопрос: «Вы ведь так и сказали — «товарищи»?»

Я заявил, что не был, никогда не был коммунистом... Мои адвокаты коварно подсказывали мне возможность уладить дело простой антикоммунистической декларацией. Я отказался.

Покинув Америку с моей женой Уной и четырьмя детьми, я уже через два дня, в открытом море, понял, что больше никогда моя нога но ступит на почву Америки. Из сообщения корабельного радио мне стало известно, что, как только я туда вернусь, меня подвергнут заключению на Эллис-Айленде, где я должен буду дать отчет о своих политических взглядах и нравственности. Тогда же я утвердился в своем решении остаться на постоянное жительство в Европе».

Такова в самом сжатом виде история бегства Чаплина из США. Но и в Старом Свете разные люди встретили его по-разному. Группа членов палаты лордов и палаты общин английского парламента дала в его честь торжественный обед.

За столом он оказался рядом с одним из праволейбористских лидеров Гербертом Мориссоном. Чаплин выразил удивление: как это и зачем британское правительство позволило американцам соорудить военные базы на английской земле? Когда же он добавил, что политика «холодной войны» кажется ему вредной, Мориссон сухо ответил: «Я совершенно не согласен с вами» — и демонстративно отвернулся.

На другом обеде, устроенном «Диккенсовским обществом» в память великого романиста, Чаплин заявил: «Если бы Диккенс был сейчас жив, он был бы возмущен до глубины души этой «холодной войной».

Чаплин назвал себя «поджигателем мира» и, обводя глазами респектабельных джентльменов в туго накрахмаленных воротничках, заключил: «Если бы вы даже могли посадить в тюрьму или казнить всех коммунистов, то другие люди поднялись бы, чтобы потребовать хлеба и справедливости».

Раздался скрежет отодвигаемых стульев — «диккенсистам» речь пришлась не по вкусу.

Так начал прославленный художник свою вторую жизнь в Европе.

Но на этом сюжет «Чаплин — диссидент» не кончается. Самое поучительное впереди. Американская реакция мстительна, как сицилиец средневековья. Она объявила Чаплину «вендетту». Орудием мести стала печать.

На экранах появился фильм «Огни рампы» — шедевр мирового киноискусства. Но какое до этого дело разъяренным реакционерам? Они не могут простить Чаплину его выступлений времен войны. В их глазах он красный. Этого достаточно, чтобы послать его к дьяволу со всем его искусством.

Вспомним, как изощрялась американская печать, чтобы скомпрометировать искусство великого мастера, как стремилась навязать публике убеждение в злокозненности его творчества.

Судьбу героя фильма, старого клоуна Кальверо, потерявшего способность смешить и потому бросающего сцену, газеты отождествляли с жизнью самого Чаплина. Образ Кальверо выдавался за автопортрет создателя «Огней рампы».

То была грубая по существу и, надо сказать, тонкая по форме попытка разлучить Чаплина со зрителем.

Закричали дурными голосами, забились в падучей газетные заголовки: «Прощай, маленький человек!», «Чаплин подвел черту: конец творчества», «Конченый человек», «Самопризнание: все кончено», «У него все в прошлом». Американский легион требовал преградить дорогу фильму на экраны страны.

Известный французский кинорежиссер Рене Клер писал тогда: «То, что Чарли Чаплина публично оклеветали в Америке, не удивительно. Удивительно, что общественность его не защитила. Это показательно, но не для Чаплина, а для США».

Но пока шла лишь прелюдия к тщательно оркестрованной травле. Она разразилась после появления «Короля в Нью-Йорке» — восемьдесят первого творения Чаплина.

Так случилось, что я увидел этот фильм спустя 20 лет после его премьеры в Лондоне 12 сентября 1957 года.

Я шел на просмотре каким-то смутным ощущением необязательности предстоящего. Отголоски чьих-то давних оценок не обещали мне ничего хорошего: «не смешно», «неинтересно», «скучно»... Кому принадлежали эти оценки, память не удержала, и я занял место в зрительном зале с невольным решением поскучать, по тем не менее увидеть фильм.

И поступил правильно. Иначе имел бы все основания считать себя жертвой злостной американской пропаганды.

Я был восхищен удивительным произведением, где Чаплин, ничего не утратив — такой же умный и грустный, легкий и неожиданный, точный в безошибочном умении рассмешить, — предстал зрелым и мудрым реалистом, вмешавшись в обсуждение насущных проблем века.

И его слово, окрашенное всеми оттенками волшебного дарования человека, соединившего в одном лицо сценариста, режиссера, актера и композитора, ошеломляло смелостью и правдой.

Впервые я видел фильм Чаплина, где вместе с иносказанием, притчей звучит и прямое обличение. Оно возникает внезапно, вы еще не ощущаете его приближения, никто но сколачивает трибуну и не ставит на нее графин с водой, чтобы оратор смог оросить пересохшее горло, вы еще захвачены каскадом смешных превращений, эпизодов, заряженных остроумием и насмешкой, как вдруг король, осматривающий американскую школу, натыкается на подростка, поглощенного чтением. Он спрашивает, как спросил бы в такой немудреной ситуации любой другой:

— Что ты читаешь?

— Карла Маркса.

— Но ты, конечно, не коммунист?

— Разве я обязательно должен быть коммунистом, чтобы читать Карла Маркса?

(Директор одергивает ученика: «Руперт!» Руперт пожимает плечами ).

Советские зрители видели этот фильм. Мне не нужно пересказывать сюжет. Хочу только продолжить диалог между королем и Рупертом по тексту монтажной записи, сделанной на английской студии «Шеппертон». Теперь речь идет о правах человека.

«Король. Но в вашей стране законы не навязываются, они результат волеизъявления всех свободных граждан.

(Руперт собирает газеты со стола и проходит за стенд позади).

Руперт. А вы немного поездите по стране, тогда увидите, какую свободу они имеют.

Король. Но ты не дал мне закончить...

Руперт. На каждого человека надели смирительную рубашку...

Король. Но если ты разрешишь мне догово...

Руперт. (приблизившись). В странах свободного мира нарушаются естественные права каждого гражданина.

Король. Но ты не даешь мне...

Руперт. Люди стали орудием в руках политических деспотов.

Король. Да, но могу ли я...

Руперт. А если вы мыслите иначе, чем мыслят они, то вас лишают выездного паспорта.

Король. Разрешишь ли ты мне...

Руперт. Выехать из страны — все равно что вырваться из тюрьмы».

Чаплин открыто и твердо сказал правду о правах человека в Соединенных Штатах. Он обозначил классовую суть этого понятия. «Сегодня все в руках монополий», — говорит Руперт.

Жизнь человека в XX веке проникнута классовым содержанием. Таков объективный закон социального развития. Отменить его никто и ничто но в силах.

Да, права человека в собственническом мире существуют лишь для богатых и верноподданных. Эта двуединая формула неразделима.

Чаплин не был бедняком, но и не захотел стать колокольчиком под дугой купеческой упряжки — не позволила совесть художника... А раз так...

Нет, его не лишают прав человека, его просто перестают считать человеком в этом обществе. Оно признает все виды барского анархизма, освящает законом биржевые махинации, лелеет распутство, снисходительно посматривает на тысячу кривляющихся нравственных уродств... Все позволено «свободной личности», если она остается верной основным догматам капитализма.

Обвинение это вложено чаплинским фильмом в уста подростка, за чьей спиной стоят скорбные тени его родителей: их пытают в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.

С членами правительственной комиссии сталкивается и Руперт. Он говорит им: «Мой отец приехал в Америку, потому что он хотел простора для своих мыслей. Страна свободы и дерзаний была его светочем. Но теперь эта свобода находится под угрозой. Разные комиссии копаются в мозгах людей, контролируют их мысли. И те, у кого хватает мужества отстаивать свои права, подвергаются бойкоту, лишаются работы, и им остается лишь помирать с голоду».

Член комиссии Хэммонд: «Эти расследования, сэр, необходимы, когда наша безопасность находится под угрозой.

Руперт. Имея водородную бомбу, нельзя быть в безопасности.

Хэммонд. Да это коммунистическая пропаганда!

Руперт. Только всемирное сотрудничество и взаимопонимание могут обеспечить безопасность.

Хэммонд. Если бы вы были старше, сэр, я сообщил бы о вас властям.

Руперт. Очень хорошо, доносите на меня! Заставьте меня назвать имена! Превратите меня в ничтожного доносчика! Сбейте меня с толку!.. Только вы не сможете этого добиться!»

С новым блеском и с новой глубиной развернулся проникновенный, мудрый и человечный талант Чаплина в фильме «Король в Нью-Йорке». Комическое здесь сверкает, переливается, словно драгоценности в блеске солнца. Трагическое вступает в мир веселой игры внезапно, будто летящая в искрах река последним усилием проложила себе новое русло напрямую, вздыбилась в черной пене и с грохотом понеслась дальше, чтобы где-то за поворотом с новым напором возвратиться в прежнее лоно.

Несомненна слитность этих двух начал в фильме-трагикомедии. Появление Руперта, его переход из комедийного плана в трагический похожи на то, как мы переступаем из света в тень на улице. Один шаг...

В конце нас потрясает сломленный, рыдающий мальчик. Возраст не остановил сенатора Хэммонда. Он донес в ФБР, и за школьника взялись опытные «разработчики». Но это не конец. Чаплин оставляет надежду — Руперту и всем, кто, несмотря на опасности, рискует отстаивать права человека в Соединенных Штатах.

...В зале вспыхнул свет. Я шел к выходу, раздумывая: как же зародилось во мне предубеждение, едва не помешавшее посмотреть «Короля...»? Да, видимо, залегло в сознании что-то давно прочитанное. Через несколько дней я смог вернуться на 20 лет назад, раскрыв архивные папки со статьями и заметками из газет того времени.

Трудно вообразить, что писала реакционная пресса о «Короле в Нью-Йорке»! Еще труднее нашим зрителям представить себе, что подобные упреки адресованы именно этому фильму.

Накануне торжественной премьеры респектабельная «Нью-Йорк таймс» напечатала корреспонденцию из Лондона под сдвоенным пространным заголовком «Критики прохладно отнеслись к фильму Чаплина. «Король в Нью-Йорке» не произвел впечатления на лондонских писателей». Имена этих писателей не приводятся. А в тексте сказано: «Американец (тоже безымянный. — А. К.), который присутствовал на просмотре и до этого видел почти все фильмы Чаплина, сформулировал свое впечатление кратко: «Не смешно!»

Так был предопределен характер комментариев к фильму во всех изданиях, вращающихся на американской орбите.

В подкрепление этому лаконичному «Не смешно!» (в «Нью-Йорк таймс» работают «железные профессионалы») следовали кивки на уже высаженную рассаду в трех лондонских газетах.

«Таймс» нашла, что «Король в Нью-Йорке» разочаровывает.

« Дейли телеграф» писала, что это «произведение ожесточившегося человека».

«Дейли мейл» сочла, что это «неудавшаяся смесь тонкого фарса и грубой политической сатиры».

Палитра готова, краски смешаны, берите и мажьте.

И стали мазать!

«Нейшн» подтверждает: «Критические отклики почти единодушны в выражении разочарования — не идеологической позицией фильма (какое квалифицированное жеманство! — А. К.), а тем, что он не смешной... «Король в Нью-Йорке», может быть, никогда не будет показан в Нью-Йорке».

Еженедельник «Ньюсуик» предупреждает: «Один человек, видевший фильм на закрытом показе, весьма решительно утверждает, что разочарованы будут все, кто рассчитывал хотя бы просто посмеяться на новом фильме».

Журнал «Сайт энд Саунд» как бы подводит итог: «Чаплина больше но существует».

Таким был тайный механизм применения средств массовой информации в кампании против классика мирового кинематографа Чарлза Чаплина и его прав человека в США. Эта кампания велась хладнокровно, безжалостно, с полным презрением не только к этим самым «правам человека», но и вообще к литературе и искусству как служанкам буржуазного общества. За малейшую строптивость или попытку противоречить можно их немедленно рассчитать, да еще и прибить.

В свое время я читал отклики американской прессы на чаплинский фильм, и, должен покаяться, что-то из ее инсинуаций застряло в голове. Понимал, конечно, чем продиктованы эти ужасные нападки. Рецензент Томас Паркинсон писал в «Нейшн» даже и такое: фильм попросту «не вызывает какой-либо интеллектуальной реакции, а только физиологическую, от отвращения начинает трясти». Разумеется, знал я, на какие «адские штуки» способна буржуазная печать, но, не видев самой картины, подумал: а вдруг и в самом дело «не смешно!»?

И только теперь, когда смеялся сам и все вокруг меня в зрительном зале покатывались со смеху, а в сценах диалогов и прощания короля с Рупертом замирали от неподдельного волнения, я пообещал себе вернуться к исследованию прямо-таки неистовой, а вместе с тем и весьма хитро обдуманной клеветы на Чаплина.

Дюма-сын однажды рассказал про куртизанку, у которой спросили, почему она так любит лгать. Она расхохоталась и ответила: «От лжи зубы белеют!»

У американских вралей, писавших о Чарли Чаплине, были еще более веские стимулы. Их ложь, бесспорно, сбила с толку множество людей в США, но мир ей не поддался.

После первого нажима заокеанских коллег английская печать пришла в себя и возразила друзьям противников Чаплина. «Дейли геральд» назвала «Короля в Нью-Йорке» «гениальным произведением», «Нью кроникл» — «одним из самых великих фильмов Чаплина», «Нью миррор» — «великолепной, разящей насмерть сатирой».

Прогрессивная Европа взяла под защиту Чаплина. Точка зрения проамериканской печати опроверглась. Тогда на помощь клеветникам явились административно-коммерческие меры. Прокатные фирмы Западной Европы получили ультиматум: либо вы игнорируете фильм, либо для вас закрывается американский рынок.

Перед такой угрозой мало кто устоял. «Короля в Нью-Йорке» демонстрировали только независимые, но хилые компании, располагающие ограниченной сетью кинотеатров.

Сколько лет прошло с тех пор, а картина Чаплина жива, краски ее не тускнеют. Она по-прежнему вызывает смех, слезы и гнев. Вот такую поучительную историю о судьбе художника в США, о его поруганных правах человека я и хотел напомнить читателю.

Когда-то, в давно прошедшие времена, в старой Москве было известно имя Юлии Пастрана. Так называлась женщина-монстр. Лицо ее, заросшее темными волосами, жесткая смоляная борода и дикие, бессмысленные глаза вызывали странный интерес посетителей сада «Эрмитаж». Антрепренером зрелища был заезжий иностранец, господин Морель, деловитый мужчина с кокетливыми, закрученными кверху усиками.

По дорожкам, посыпанным желтым песочком, берегом большого пруда мимо вычурных беседок прогуливались нарядно одетые люди. В саду на большой эстраде играл лучший в Европе конца XIX века симфонический оркестр Гунгля, пел цыганский хор. Но самые большие сборы Морелю делала Юлия Пастрана. Она сидела за изгородью, в специально выстроенном павильоне. Публика валом валила поглазеть на страшилище.

Известно, выставленное напоказ уродство, да еще и страшноватое, вызывает смешанное чувство жалости и страха. Про Юлию Пастрана говорили всякое. Будто она дочь огромной обезьяны и женщины, похищенной четвероногими. А то еще и такое: будто нашли ее в глубине Африки — последнюю из приматов, полулюдей-полузверей, но тронутых процессом биологической эволюции. Иные утверждали: порождение дьявола!

Скептики уверяли: борода у нее наклеенная, а вообще это обычная женщина, только загримированная. Содержатель сада, отвечая на такие подозрения, самодовольно подкручивал усики, приглашал профессуру, медиков. Юлию Пастрана усыпляли. Медицинские светила проводили обследования, даже дергали ее за бороду. Но нет, она оставалась монстром.

Полуженщина-полуобезьяна не обладала даром внятной речи. Иногда она танцевала. Это были странные телодвижения, на первый взгляд произвольные, а может быть, и с загадочным ритуальным смыслом, но не лишенные звериной грации, неизменно таящей в себе неожиданную опасность для человека. Эта пещерная хореография делала Юлию Пастрана еще непонятнее И страшнее...

Господин Морель печатал ее фотографии. Они расходились во множестве, в десятках тысяч экземпляров. Родители пугали ребят: «Вот отдам тебя Пастране!» — а сами украдкой и с жутким холодком в спине поглядывали на изображение, думали: «Господи, откуда только взялось такое чудище?»

Но где произросла Пастрана, из каких щелей появилась, кто ее породил или выдумал — оставалось неизвестным. Она молчала. Мрак окутывал со прошлое. Доисторическое чудовище дохнуло смрадом в лица людей и исчезло, оставив после себя лишь забытые рассказы очевидцев о монстре московского «Эрмитажа». Да у меня дома завалялась выцветшая фотография — свидетельство существования Юлии Пастрана.

«Монстр» — французское слово, оно соединяет в себе два понятия: урод и чудовище. Часто фигурировало в литературе. У Чехова, например, в «Медведе» помещица Попова восклицает: «Вы... медведь! Монстр!» У Мамина-Сибиряка в «Горном гнезде» об одном из персонажей сказано: «Это какое-то гороховое чучело... монстр». Примеров сколько угодно. Но вот самый последний, и не из литературы, а из жизни.

Полуженщина-полузверь заговорила. Но это но Юлия Пастрана. Той сейчас было бы от роду около полутора века. Скорее всего мы имеем дело с ее внучкой. Новая Пастрана, правда, не танцует, по вот говорит. Ее зовут Маргрет Гоинг. Она безупречно владеет английским. И выступает не в павильоне «Эрмитажа», а в Лондонском университете. Бороды у нее нет, фигура нормальная, имеет звание профессора, однако, представьте, подобно Юлии Пастрана, остается монстром. Мы узнали о ней из поистине сенсационной статьи Клива Куксона в газете «Таймс». Будем цитировать:

«Профессор Маргрет Гоинг в прочитанной ею вчера в университете лекции опровергла ряд распространенных мнений относительно того, как было принято решение об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Одна из широкоизвестных точек зрения заключается в том, что этот шаг был предпринят недостаточно продуманно... Другая точка зрения исходит из того, что Япония уже фактически потерпела поражение и бомба была сброшена лишь в желании оправдать затраченные на ее производство средства, доказать успешную работу и правоту тех, кто отвечал за ее создание, а также предварить вступление в войну Советского Союза ».

Есть еще и третья точка зрения. О ней Клив Куксон не пишет, хотя две предыдущие ей не противоречат. Лидеры Соединенных Штатов прекрасно понимали бесцельность атомной бомбардировки. Им было точно известно: немедленно после Крымской конференции Советский Союз, верный союзническому долгу, начал подготовку к военным действиям на Дальнем Востоке. Гарантия капитуляции императорской Японии состояла в неминуемом разгроме ее главной военной силы — Квантунской армии. Так оно и произошло. Тем не менее накануне выступления советских войск лидеры США все-таки швырнули две адские бомбы на Японию. Они хотели возвестить всему свету эру своей атомной монополии, чтобы под ее угрозой устраивать послевоенный мир на американский лад.

В середине июня 1945 года большая группа американских ученых во главе с лауреатом Нобелевской премии Джеймсом Франком и Лео Сцилардом представила в Вашингтон доклад. В нем содержалось предложение: вместо планируемой бомбардировки Японии устроить демонстрацию мощи нового оружия перед всеми представителями Организации Объединенных Наций в пустыне или на необитаемом острове. Наилучшая атмосфера для достижения международного соглашения была бы создана, по мнению авторов доклада, если бы Америка могла сказать всем: «Вы видите, какое оружие мы имели, но не воспользовались им. Мы готовы отказаться от его применения и в будущем, если другие нации присоединятся к нам и договорятся об установлении эффективного международного контроля».

Авторы доклада предупреждали: «Если это предложение или ему подобное по конечному смыслу не будет принято, то военное преимущество США, достигнутое путем внезапного применения атомной бомбы, сведется к нулю последующей потерей доверия, волной ужаса и отвращения, которая охватит мир и, вероятно, расколет общественное мнение внутри страны».

Этот прогноз оказался точным. Желая парализовать возмущение мировой общественности, но и не только по этой причине, американская реакция открыла фронты «холодной войны».

Удивительно все-таки это самоослепление Пентагона. Там всерьез полагали, будто единоличное владение бомбой будет длиться столь долгий срок, что ядерный шантаж успеет принести желанные плоды и поставит весь мир на колени перед звездно-полосатым флагом. Советскому Союзу пришлось создать и атомную и водородную бомбы. С тех пор ни один новый виток гонки вооружений, затеянной Пентагоном, не приносил США никаких преимуществ. Им не удалось сместить «ядерный баланс» в свою пользу.

Помню, как гремели победные фанфары в Штатах, прославляя систему МИРВ — кассетные боеголовки с индивидуальным наведением на цель. Карикатуристы многих стран рисовали тогдашнего министра обороны США Мелвина Лэйрда маньяком, ласкающим трехглавую баллистическую ракету. Новый тур вооружений не мог и но может, как видно, дать США ничего, кроме новых прибылей военно-промышленному комплексу.

Кого же, однако, теперь изображать в обнимку с крылатой ракетой или нейтронной бомбой?

Может быть, сенатора Джексона — «крестного отца» новых видов вооружения? Или бывшего министра обороны Гарольда Брауна — он был одним из руководителей Ливерморской лаборатории в Калифорнии, где и создавалась эта самая бомба? А может быть...

В конечном счете люди захотят точно знать — поименно! — всех, кто решился открыть дорогу нейтронному оружию.

Иностранные источники уже давно сообщали о планах создания в США сверхмощных устройств на основе опытов с более тяжелыми элементами, чем уран. Хотят оснастить химическим оружием артиллерию, хлопочут о приборах абсолютно точного попадания авиабомб в заданную цель. Жаждут дальнобойных «лучей смерти».

А при этом тратят огромные средства на психологическое прикрытие всей этой вакханалии поисков новейших, наилучших средств человекоистребления. Главная задача: рассеять страх перед видениями ядерной войны, примирить с ее неизбежностью и даже внушить веру («Слушайте, слушайте!» — как восклицают иногда на заседаниях английского парламента) в возможность надеть на бомбу белоснежные ризы милосердия и гуманности.

Как добиться такого смещения умов, такого кощунственного поворота сознания? Ведь слово «Хиросима» но пустой звук для всех живущих на земле. 6 августа, в день горькой даты, они вновь и. вновь содрогаются при одном лишь воспоминании...

Но нет такого святотатства, на какое не пошла бы реакционная пропаганда, преследуя свои цели. Она хватает вас за рукав и тянет к тем политическим эстрадам, на которых кривляются монстры, уверяющие, в отличие от молчальницы Юлии Пастрана, что они-то и есть нормальные люди.

Я еще долго буду вспоминать скромный бар в «Рокфеллер-сентре», ту занятную игру в литературные имена, черноволосого человека со скупыми отточенными жестами, его насмешливые и прямодушные глаза на чеканном лицо матадора, и в огромном окне — громоздящиеся окрест и уходящие вдаль синие, зеленоватые, голубые вертикали небоскребов — холодных и загадочных.

— Ваша бабушка была дальновидной женщиной, — отметил я.

— Да, — не без удовольствия подтвердил Ганча, — она обладала чувством реального. Но вот мой отец стал видным фашистом. Он поднялся на высшую ступень иерархической лестницы и, собственно говоря, был губернатором Асти, всей этой провинции. — Ганча описал рукой широкое полукружие, внимательно поглядел на меня и добавил: — Когда рухнул фашизм, отец сказал: «Каким безумцем я был, поверив во все это!»

Трудно было понять, всерьез ли говорит Ганча о прозрении отца, действительно ли не ощущает трагикомизма этой метаморфозы фашистского чиновника «под занавес». Но, модифицируя тему, я спросил, что он думает о неофашизме.

— Это блеф! — воскликнул он. — К ним идут люди без убеждений!

— А кто им дает деньги?

— Только не «Конфиндустрия», — поспешно бросил Ганча.

Мы возвращаемся к проблемам итальянской экономики.

— Деловое партнерство со всем миром — наш принцип. Мы хотим дать нашей промышленности новую скорость. В исполнительном комитете «Конфиндустрии» веют свежие ветры. Мы понимаем свою ответственность перед обществом. Мы хотим работать не для прибыли. Человечество должно выйти на новые рубежи.

В потоке обычной риторики просвещенного капиталиста я различаю обрывки новейших теорий. Ганча ведет речь о «зрелых корпорациях», в чьей практике проблема профита отступает на второй план перед стремлением увеличить массу продукции и расширить рынок с помощью снижения цен.

Мотив этот хорошо известен хотя бы из труда популярного американского экономиста Джона Гэлбрайта «Новое индустриальное общество». Но эта проповедь техноструктуры, способной стабилизировать капитализм и достичь мира в промышленности, наскочив на реальности жизни, быстро перешла в нечто газообразное. Она рассеялась уже к концу шестидесятых годов, и сам автор грустно засвидетельствовал ее испарение. В мире собственников ей в принципе нет места.

Без сверхприбылей капитализм сохнет, и реформизм неспособен ограничить его вожделения. Классовая борьба рождена жизнью. Подобно фениксу, она с новой силой ежедневно возникает из пепла отгоревших теорий, пытавшихся ее упразднить.

Итальянский журнал «Эспансьоне» опубликовал пространное интервью с Джоном Гэлбрайтом, где он, расставаясь с некоторыми из своих иллюзий, заявил: «Я все больше склонен думать, что реформистский стимул исходит из того, что я назвал бы научно-образовательным сектором».

Эта технократическая идея игнорирует ведущую силу современности — рабочий класс. Нет, ничто не способно примирить капитализм с закономерностями общественного прогресса.

Не вдаваясь во все эти рассуждения, я только спросил Ганчу, знает ли он эволюцию и судьбу теорий Гэлбрайта. Он ответил в том смысле, что последнее слово еще далеко но сказано, надежда на силы здоровой предприимчивости не исчерпана, патернализм, несомненно, имеет будущее. И добавил:

— Таких, как я, у нас называют молодыми львами.

Я спросил: читал ли он роман Ирвина Шоу «Молодые львы»?

Нет, Ганча но знаком с этой книгой.

— О чем она?

— О разном, в том число о крушении беспочвенных иллюзий.

Ганча вынимает записную книжку и аккуратно вносит в нее имя автора и название книги.

Мы уже пересидели время, обусловленное секретарем, десерт съеден, и я приступаю к процедуре прощания. Ганча предлагает скоротать часок за граппой — легкой водкой из шампанских сортов винограда.

Ресторан уже полон. Вокруг нас сидят очень хорошо одетые синьоры. У них уверенные манеры. Их спутницы выхолены и сверкающе нарядны. Но миллионер в этом зале один. Это ясно по искательным взглядам, украдкой бросаемым на Ганчу. Нетрудно догадаться, кто эти люди: бизнесмены, высокооплачиваемые служащие — ниже этой категории никто в этом ресторане но появится.

Ганча снова заводит речь о торговых контактах, о сближении наших стран. Он считает: время сгладит противоречия не только экономические. Он надеется и на смягчение идеологических разногласий: «Вот когда у вас все сядут за руль «Жигулей.»...» Слово «конвергенция» не было произнесено, но тень его неслышно проскользнула в монологе хозяина.

Я улыбнулся и спросил:

— Интересно, куда же в этих воображаемых условиях вы будете девать прибавочную стоимость?

Ганча рассмеялся, переводчик Норман Моццато рассмеялся, я рассмеялся. Мы все трое смеялись.

Рюмки-наперстки с граппой были допиты, и я снова затеял обряд прощания. Ганча настойчиво предложил вернуться к кофе, и мы остались за столом. Перебрасывались репликами, потом без очевидной «формулы перехода» Ганча сказал то, что, вероятно, хотел сказать давно:

— Мы стремимся углублять отношения с вами, но почему вы поддерживаете наших коммунистов? Итальянские коммунисты — худшие в мире!

— Ого! Кого бы вы хотели вместо них? — ответил я для начала.

— О нет! — Ганча протестующе поднял руки. — Но все-таки это вы им дали жизнь, вы их вырастили, вы их укрепляете!

— Ах, доктор Ганча, вот уж не ожидал обвинений в экспорте коммунизма, импортированных из эпохи между двумя войнами. Как-то это очень уж старомодно... Разве не условия человеческого существования в Италии дали жизнь ее коммунистам, вырастили их, укрепили? На последних выборах разве не пошли за ними девять миллионов человек? Я далек от желания обратить вас в свою веру, но отказываюсь думать, будто вы всерьез верите в советское происхождение европейских коммунистов. Скажите, вам известна статья Ленина «Три источника и три составных части марксизма»?

— ??

— Ну, в таком случае я рад сообщить вам: марксизм пришел в Россию с Запада. У его колыбели стояла немецкая философия, английская политическая экономия, европейский социализм, в первую очередь французский, но не в последнюю и итальянский. Гений Маркса ответил на вопросы, уже поставленные передовой мыслью человечества. Кстати, местность Куаттро деи Милле, где ваша бабушка принимала нашего Чичерина, получила свое название, и вы это хорошо знаете, от «тысячи добровольцев» Гарибальди. Они именовали себя «Красными рубашками». И этот ваш Гарибальди видел в Первом Интернационале «солнце будущего». Между прочим, перед визитом к графине Массуко-Спинола или после него — этого я сейчас установить не могу — Чичерин вместо со всей советской делегацией возложил венок на могилу Джузеппе Мадзини. Наш писатель Герцен встречался с этим выдающимся революционером Италии и посвятил ему прекрасные страницы своих мемуаров...

В запасе я имел еще ссылку на Карло Пизакане — вершину революционной мысли итальянского Рисорджименто. Но мой монолог затянулся.

Хотя чисто «салонная» беседа но входила в мой план вечера, но и финальный ее оборот оказался несколько неожиданным. Я не имел в виду наставить Ганчу на путь Саввы Морозова, но не мог и промолчать — по «старовоксовской» манере. Однако пора было заканчивать политбеседу с миллионером. Шел уже четвертый час нашего ужина.

— Будем прощаться.

Ганча ответил вопросом:

— А как бы вы коротко охарактеризовали суть марксизма?

— Это сделал Ленин в той же статье. Суть: учение о классовой борьбе. Куда же от нее денешься в двадцатом веке? Она основа всего развития общественных отношений и их движущая сила.

— Ее, пожалуй, можно почувствовать и в нашем диалоге, — откликнулся Ганча и добавил с тонкой усмешкой: — Но мы ведь не ссоримся. Значит, смягчение ее остроты возможно.

— Доктор Ганча, это, как у нас говорят, из другой оперы, — протянул я с оттенком укоризны. — Мы не ссоримся, конечно. Я у вас не работаю, вы меня не эксплуатируете, я не требую увеличения зарплаты, вы не грозите мне увольнением, я не покушаюсь на вашу прибыль, вы не вызываете карабинеров, я не намерен национализировать ваши заводы, вы пьете со мной граппу. Вы хотите деловых связей с нами, я охотно напишу об этом. Все более или менее ясно

— Феноменально! Люблю откровенность!

— Извольте! Россия, по выражению Ленина, выстрадала марксизм. Вы думаете, Италию минует весь этот процесс?

— Нам необходимо национальное единение. Только оно способно оздоровить наше общество.

— Альмиранто хочет отменить классовую борьбу в рамках корпоративного государства. Но опыт уже был. Сегодня я заглянул в официальный справочник по Италии. Автор предисловия Анджело Саллицони, заместитель министра при президиуме совета министров, говоря о временах Муссолини, заметил, между прочим, что «в области внутренней политики фашизм лишь формально упразднил классовую борьбу». Цитирую точно! Справочник издан пять лет назад. Может быть, с тех пор кое-что изменилось в оценках? Но вы ведь сами называли неофашизм блефом.

— Да, и могу повторить это но раз. — Помедлив, Ганча добавил: — Нам необходимо объединение христианских демократов, либералов и социал-демократов. Тогда дело пойдет...

На этот раз Ганча хорошо знал, о чем он говорит. Его желание-прогноз оказалось точным. Несколько дней спустя было образовано новое итальянское правительство, поддержанное «центристской» коалицией именно этих трех партий, и заручилось парламентской поддержкой республиканцев. Как мы знаем теперь, «дело пошло», и началось оно явным поворотом вправо, вызовом рабочему движению...

— Когда Ленин написал статью, о которой вы говорили?

— Еще до Октябрьской революции, в тысяча девятьсот двенадцатом или тринадцатом году, точно не помню.

Ганча вынул свою записную книжку...

...Иду по бесконечной виа Номентано. Солнце бьет прямой наводкой. Иду в тени, как ножом отрезанной от света. Сквозь зеленое плетение аллей видны пролетающие машины. На той стороне улицы громоздятся холмы, но ним карабкаются дома, вокруг бушует зеленое всех оттенков. Вдали на небесно-голубой подкладке раскинулись евангельские пинии. Нерон... Есенин... Ян Стыка... Что написал еще этот художник? С детства мне запомнились его картины — иллюстрации к роману Генрика Сенкевича. Он, кажется, родился во Львове, но жил здесь, в Риме, — это я знаю точно.

Рим великолепен. Он цел и невредим. Наверно, пожарные и в это сонное утро привычно тренируются для рекордного выезда по тревоге. Молодое лето сияет в дряхлых развалинах Колизея. Я иду завтракать к Каппони, депутату итальянского парламента.

Вчера на уличном митинге я издали наблюдал ритуальные обряды неофашистов. Они резко выбрасывали руки вперед и вверх — жест, хорошо отработанный еще при Муссолини, — приветствуя своего нового дуче — Альмиранте, человека с постным лицом Тартюфа и ядовитой усмешкой на тонких губах (я видел его в телевизионной передаче).

Трудно было разобрать на расстоянии выкрики его сторонников, оравших тогда на улице. Феличе Фроико, журналист из «Темпо», свидетельствует: «Фашистские молодчики без всякого стеснения провозглашают: «Бухенвальд и Дахау — этапы нашей цивилизации». Что ж, такое сатанинское самоизобличение есть смысл запомнить. Чадные костры этой «цивилизации» мы заливали на фронте не водой, а итальянцы гасили ее головешки Сопротивлением.

Утро бросает жидкие блики света в мою гостиничную келью.

Увы, городские рассветы возвещает здесь удивленное кукарекание петуха... в магнитофонной записи. Ему вторит крещендо уличной какофонии. А сейчас над ухом тревожной басовой струной прокатились еще гудки локомотивов. Неподалеку вокзал. В моем распоряжении целый час. Я медленно одеваюсь, потом бесцельно толкусь в номере и мысленно возвращаюсь к недавней дороге.

Железнодорожное полотно петляло по берегу Тирренского, а потом и Лигурийского моря. В вечерних огнях мелькали вокзалы Пизы, Венеции, Генуи. На перронах суматоха. Водоворот людей. Чужие страсти наспех цитируют из самих себя по нескольку обрывистых строк — я читаю их мимическое выражение. Сквозь поднятое стекло не слышно голосов, и только чьи-то торопливые объятия, горестная улыбка в уголке губ немолодой женщины, равнодушное рукопожатие кончиками пальцев двух свежеотглаженных мужчин, пылкие поцелуи молодой пары. Через мгновение все это покрывается мраком полей справа и брезжущей синевой моря слева. И снова бешеная тряска вагона.

Экспресс прострочил в самый краешек лакированное голенище итальянского сапога и остановился у его верха — Турин. Где-то там, выше, — знаменитый Симплонский туннель — Швейцария. Сбоку перевал Фрежюс — Франция.

А где же Кунео? Недалеко и Кунео, там, где начинаются отроги Западных Альп, — скалы, безлесные горы, оживленные лишь редкими пиниями. Что я знаю об этом городке? Пока ничего. Помню только умный и трогательный фильм «Закон есть закон» с Фернанделем в главной роли. События там происходят на итало-французской границе, и в репликах персонажей часто мелькает географическое название — Кунео. Из этого центра провинции идут инструкции и распоряжения в пограничный район, доставляя действующим лицам то огорчения, то радости.

А впрочем, я встречал это название — Кунео — и где-то еще, но, видимо, так давно, что память, не потревоженная никакой в нем надобностью, ленилась подсказать мне нужный источник.

Любопытно, каков он, этот человек из Кунео? По телефону я приглашал его в Рим. Он предложил встретиться в Турине — поближе к его дому. Я согласился. В конце концов повидать некогда блестящего офицера фашистской армии, награжденного двумя орденами за «русский поход», поговорить с лейтенантом, обожавшим дуче и писавшим патетические рапорты-просьбы поскорее отправить его на фронт, — одно это, может быть, еще но стоило специальной поездки в Турин. Но были у меня и другие соображения.

Летом 1942 года, когда левое крыло гитлеровских войск, входивших в группу армии «Б», было остановлено на Дону под Воронежем, я, корреспондент «Красной звезды», находился именно в этих местах. Итальянские дивизии, приданные группе «Б», заняли рубежи вдоль Дона, чтобы прикрыть фланги армии Паулюса, нацеленной на Сталинград. Вот, подумал я, значит, с этим самым Ревелли когда-то меня разделяло пространство, значительно меньшее, чем расстояние от Турина до Рима.

Кроме того, так случилось, что на фронте я ни разу не видел живого итальянского солдата или офицера. Гитлеровских — сколько угодно, даже не однажды их допрашивал. Итальянцев я больше слышал — от Карузо до Модуньо. И то с пластинок. А видел до поездки в Италию только одного.

Это было вскоре после войны, на дипломатическом приеме в «Метрополе». Из толпы людей в смокингах и просто темных вечерних костюмах вдруг возникли рыжеватый помятый пиджак и узловатая палка. Их обладатель, приземистый мужчина с энергическим лицом, с умными, насмешливыми глазами, осмотревшись вокруг, сделал прихрамывающий шаг в мою сторону и с легким иностранным акцентом сказал:

— Дайте прикурить старому итальянскому парикмахеру.

Я не был знаком с этим странным на вид человеком, но сразу же признал в нем Джованни Джерманетто — мне как-то давно показали его в Союзе писателей на интернациональном вечере. Когда-то в Италии он действительно был брадобреем. Коммунист-эмигрант, он жил в Советском Союзе с 1930 года и написал знаменитую книгу — «Записки цирюльника». В 1946 году вернулся на родину, но продолжал наезжать в Москву.

В тот вечер мы уже не расставались. Поело протокольной процедуры приема сели за стол в первом зале, возле фонтана — до войны в его акватории плавали жирные карпы, пуча оптические глаза на посетителей. Повар ужасным движением выхватывал сачком из воды именно ту рыбину, что приглянулась гостю, и спустя малый срок превращал ее в жареную. А однажды подгулявший иностранец, бурно танцуя со своей спутницей, свалился в этот бассейн — нетрудно вообразить, как орали перепуганные карпы на своем беззвучном для нас языке.

Джерманетто, как старый москвич, знал это местное предание и воспроизвел мне «сцену у фонтана» в лицах. Я ответил какой-то историей в том же духе. Уже из короткой перекидки репликами я понял: он был из тех, кому опасно попасть на зубок даже в самом обычном, будничном разговоре. Он умел «нащупать» собеседника, выудить его слабости. Но и сам не смущался и уж тем более не чувствовал себя обиженным, когда получал острый ответ. Такой способ общения он считал естественным и, разумеется, тотчас же нашел во мне единомышленника.

Но за непринужденным, чуть-чуть грубоватым и шутейным стилем нашей долгой беседы всегда таилась в нем способность мгновенно перейти в другой масштаб. Он был постоянно готов к серьезному спору или обсуждению больших проблем. Тогда вам являлся боец-марксист во всем блеске своего идейного вооружения, страстный и человечный, далекий от холодной риторики. Люблю таких людей.

Да, он был весел и остроумен, несмотря на тяжелейшую жизнь подпольщика-революционера, многочисленные аресты, заключение в тюрьмах королевской и фашистской Италии. Давно-давно он входил в марксистскую группу «Ордине нуово», созданную его близким другом Антонио Грамши и Пальмиро Тольятти. Из нее впоследствии возникла Коммунистическая партия Италии. Джерманетто видел многое... Встречался с молодым Хо Ши Мином. Знал Ленина, разговаривал с ним на IV конгрессе Коминтерна. Слушать его рассказы о прошлом было истинным наслаждением. Его подвижное лицо с густыми бровями, насмешливым, но и добрым взглядом и ямочкой на подбородке дышало умом и волей.

В те годы, какими бы дорогами и тропами ни двигался разговор, он неизменно приходил к недавней войне. Джерманетто спросил, не встречал ли я на фронте пленных итальянцев. Я ответил именно так, как уже известно читателю.

Его позабавило неожиданно всплывшее имя Карузо.

— Да, — сказал он, быстро найдя локальную метафору, — ария Муссолини в этой войне была на редкость хорошо ошикана. Исполнитель повис вниз головой. — И добавил: — Я ведь знал этого субъекта. Познакомился с ним на собрании корреспондентов «Аванти». Он был тогда ее редактором и еще играл в социалиста, но барские манеры уже выдавали его с головой. Встречал его в Турине — шла предвыборная кампания в палату депутатов. Рабочие отвергли его притязания и назвали своим кандидатом рабочего, — как же его звали? — Банетто. Больше я не видел будущего дуче, только спустя годы — на портретах, главным образом в полицейских участках, где меня допрашивали...

Он вспомнил годы первой мировой войны, когда вел антимилитаристскую пропаганду на родине. Вспомнил камеру в городке Фоссано, куда его затолкали и где солдаты — пойманные беглецы с фронта — распевали: