Стихотворения

fb2
Эллис

Поэтическое творчество Эллиса (Л.Л. Кобылинского) — выдающегося поэта, переводчика, теоретика символизма — практически неизвестно современному читателю. «Рыцарь без измены», единственный в русской поэзии певец Марии, Эллис соединял в себе, казалось бы, несоединимое — Данте и Бодлера; высочайший религиозный взлет и «Цветы Зла». «Один из самых страстных ранних символистов, разбросанный поэт, гениальный человек», — писала об Эллисе М. Цветаева. В книгу вошли оба изданных в начале века поэтических сборника Эллиса «Stigmata» и «Арго», собрание переводов «Иммортели» и фрагменты неизданной рукописи «Крест и Лира», опубликованные в парижском журнале «Символ».

http://ruslit.traumlibrary.net

Stigmata

Вместо предисловия

Эта моя книга, содержащая в себе произведения самого последнего времени, не представляет собой собрания отдельных, закрепленных в образы, разрозненных и самостоятельных лирических переживаний.

Во всей своей тройственной последовательности книга «Stigmata», на что намекает и самое название книги, является символическим изображением цельного мистического пути. Само собой очевидно, что самые главные основания и самые заветные субъективные устремления (пафос) автора ее касаются области, лежащей глубже так называемого «чистого искусства». Чисто художественная задача этой книги заключается в нахождении символической формы воплощения того, что рождалось в душе не непосредственно из художественного созерцания, а из религиозного искания.

Появление такой книги едва ли может озадачить или удивить именно в настоящее время.

Кризис современного символизма, уже приходящий к концу, является с самого начала лишь распадом так называемого эстетизма, т. е. того полуромантического, полудекадентического миросозерцания, которое, опираясь на иллюзию самоценности искусства и на ложный догмат аморализма, пыталось отождествить себя со всей областью символизма, с первых же шагов развития таившего в своих недрах неугасимый, священный огонь религиозного возрождения и великую идею синтетического искусства будущего, которое одно будет способно дать всей распадающейся нашей культуре безусловную религиозную санкцию и пробудить больную душу нашей расы к новому творчеству. Это обращение от эстетического иллюзионизма к мистицизму, говоря совершенно точно, — к христианству, внутри «современного символизма» является, быть может, самым существенным симптомом его развития, от Верлена и Гюисманса и до Роденбаха и Рильке. На этом пути неизбежно символизм приходит в интимную связь с священной символикой католицизма, над которой склоняется светлая тень величайшего из поэтов с его потрясающим благословением, тень Данте.

Эллис

Клеопатре Петровне Христофоровой

 И ты, ослепшая от слез, упала на пути, и подошел к тебе Христос и молвил: «Все прости!». И кротко улыбнулся Он, и улыбнулась ты, и тихий свет и тихий сон облек твои черты. Душа, как келья, убрана, светла, проста, чиста и вся навек озарена улыбкою Христа. Там за окном звенит пчела. качается сирень, там за окном и свет и мгла, а в келье вечный День… И я бродил по всем путям, и я ослеп от слез, но не предстал моим очам с улыбкою Христос. И был мой горький путь — позор, безумие и страсть. И вот теперь пришел, как вор, к твоим ногам упасть. И вот иду на голос Дня в твой дом, как в Божий дом… «О, Боже, помяни меня во Царствии Твоем!»

Stigmata

 Кто это в сердце мне смотрит сквозь дым взором и пламенным, и золотым, саваном лик свой окутав седым? Кто это льнет и маня, и клоня, кто безобразные лики огня, вдруг ускользнув, обратил на меня? Под мановеньем незримым Врага святость родного презрев очага, кажет огонь языки и рога. Пышет мне в очи и очи мне ест. ржавчиной кроет пылающий Крест, гасит мерцания меркнущих звезд. Кто это вырос, качаясь в дыму, горькую песню заводит про тьму, сонную душу уводит в тюрьму? Вот покачнулся, взметнулся, и вот снова сплошною стеною плывет снова плывет, и поет, и зовет… Вижу, рога наклонились к рогам, вспыхнувший пеплом распался Лингам, тени, дрожа, побежали к ногам. Внятно мне все и понятно в бреду, знаю, что был я когда-то в Аду, знаю и светлого знаменья жду. Нерукотворным Крестом осенен, облаком черным на миг затенен, знаю я, знаю, что дым — только сон! Вот расступается дыма стена, в Крест сочетаясь, встают пламена. вечная Роза над ним зажжена. Сердце — лампада, а руки, как сталь, призраки Ада уносятся в даль, вихрем мне пламенный шепот: «Грааль!» В белого дым превратился коня, и на руках и ногах у меня отпечатлились стигматы огня!

Часть I

Å vederai color che son contend

nel foco, perche speran di venire,

quando che sia, a Ie beate genti.

A Ie quae poi se tu vorrai salire,

anima fia a do piu di me degna…

Dante. La Divina Commedia. Inferno (canto I, 118–122).[1]

В стране безумия

 Безумие, как черный монолит, ниспав с небес, воздвиглось саркофагом, деревьев строй подобен спящим магам, луны ущербной трепетом облит. Здесь вечный мрак с молчаньем вечным слит; с опущенным забралом, с черным стягом, здесь бродит Смерть неумолимым шагом, как часовой среди беззвучных плит. Здесь тени тех, кто небо оскорбил богохуленьем замыслов безмерных, кто, чужд земли видений эфемерных, Зла паладином безупречным был; здесь души тех, что сохранили строго безумный лик отвергнутого Бога.

Роза ада

«Восстань! Сюда, сюда ко мне!

Прагрешница и Роза ада!»

Клингзор. «Парсифаль» Р. Вагнера. Молюсь тебе, святая Роза ада, лик демона твой каждый лепесток, ты пламени кружащийся поток, ты, Куидри, Иезавель, Иродиада! Мечта де Рэ, Бодлера и де Сада, ты зажжена, чудовищный цветок, едва в песках земли иссякнул ток утех невинных сказочного сада! Ты — Лотоса отверженный двойник, кто понял твой кощунственный язык, тот исказит навеки лик Господний. лобзая жадно твой багровый лик, в твоих огнях сгорая каждый миг, о, Роза ада, Солнце Преисподней!

Жених

 Страшно!.. Колокол проклятый мир оплакал и затих. Ты со мной, во мне, Распятый, Царь, Господь и мой Жених! Тайно в сумрак тихой кельи сходишь Ты, лучи струя, в четках, черном ожерелье пред Тобой невеста я. Я, склонясь, оцепенела, лучезарен лик святой, но, как дым. прозрачно тело. и ужасен крест пустой. Я невеста и вдовица, дочь Твоя и сирота, и незыблема гробница, как подножие Креста. Я шепчу мольбы Франциска. чтоб зажегся, наконец. ярче солнечного диска надо мною Твой венец. Веки красны, губы смяты, но мольба звучит смелей, возрасти на мне стигматы, розы крови без стеблей! . . . . . . . . . . . . . . . То не я ль брела с волхвами за пророческой звездой, колыбель кропя слезами возле Матери Святой? То не я ли ветвь маслины над Тобою подняла, волосами Магдалины, плача, ноги обвила? В день суда и бичеванья (иль, неверный, Ты забыл?) Я простерлась без дыханья, вся в крови, без слов, без сил. То не я ли пеленала пеленами плоть Христа, и, рыдая, лобызала руки, ноги и уста? Там, в саду, где скрыл терновник вход пещерный, словно сон, Ты не мне ли, как садовник, вдруг явился изъязвлен? Вот лобзая язву Божью, вся навеки проклята, припадаю я к подножью, чтобы Ты сошел с Креста. Завтра ж снова в час проклятый в нетерпимом свете дня беспощадно Ты, Распятый, снова взглянешь на меня!

Злая лампада

 Брачное ложе твое изо льда, неугасима лампада стыда. Скован с тобою он (плачь иль не плачь!) Раб твой покорный, твой нежный палач. Но, охраняя твой гаснущий стыд, злая лампада во мраке горит. Если приблизит он жаждущий взор, тихо лампада прошепчет: «Позор!» Если к тебе он, волнуясь, прильнет, оком зловещим лампада мигнет. Если он голову склонит на грудь, вам не уснуть, не уснуть, не уснуть! Злая лампада — то око мое, сладко мне видеть паденье твое. Сладко мне к ложу позора прильнуть, в очи, где видел я небо, взглянуть. Будь проклята, проклята, проклята, ты, что презрела заветы Христа! Заповедь вечную дал нам Господь: «Станут две плоти — единая плоть! Церковь — невеста, Я вечный Жених» — страшная тайна свершается в них. Брачное ложе твое изо льда, неугасима лампада стыда. Злую лампаду ту Дьявол зажег. Весь озаряется мертвый чертог. И лишь безумье угасит ее, в сердце и в тело пролив забытье!

Возмездие

 Вечернюю молитву сотворя, забылся я, храним ее лампадой, овеяна вечернею прохладой она померкла, кротко, как заря; И тихий сон ступил за круг лампады; но не дремал лукавый Демон мой, змеиный жезл он вдруг простер над тьмой и далеко раздвинул все преграды. Пугливо тьмы отхлынул океан, и брачное очам предстало ложе: на нем она, чей лик. как образ Божий; с ней тот. кто не был звездами ей дан. И к ней припав горячими губами. он жадно пил священное вино, дрожа, как тать, и не было дано им светлого безумья небесами. Как пес голодный, как ночной шакал, он свой любовный долг творил украдкой, на миг упившись пищей горько-сладкой, как червь тянулся и опять алкал. Она же вся безвольно и бесстыдно, покорная змеиному жезлу, изнемогла от слез, но было видно, как, вспыхнув, взор пронизывает мглу. Я возопил к нему: «Хулитель дерзкий! спеши мой взор навек окутать в тьму!» Смеялся он, но, мнилось, были мерзки их ласки и проклятому, ему. Тогда в душе возникнул голос строгий: «То высшего возмездья торжество! то вещий сон, тебе отныне боги навек даруют в спутники его. ты, осквернивший звездные чертоги, ты, в женщине узревший божество!..»

Тень

 Еще сверкал твой зоркий глаз, и разрывалась грудь на части, но вот над нами Сладострастье прокаркало в последний раз. От ложа купли и позора я оторвал уста и взгляд, над нами видимо для взора, струясь, зашевелился яд. И там, где с дрожью смутно-зыбкой на тени лезли тени, там портрет с язвительной улыбкой цинично обратился к нам. И стали тихи и серьезны вдруг помертвевшие черты, и на окне узор морозный, и эти розы из тафты. Мой вздох, что был бесстыдно начат, тобою не был довершен, и мнилось, кто-то тихо плачет, под грязным ложем погребен. И вдруг средь тиши гробовой, стыдясь, угаснула лампада, и вечный сумрак, сумрак ада приблизил к нам лик черный свой. Я звал последнюю ступень, и сердце мертвым сном заснуло, но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула и зарыдала и прильнула Ее воскреснувшая Тень.

Труба

 Из «Городских сонетов» Над царством мирных крыш, я вознеслась высоко и черные хулы кидаю в небеса, покрыв и стук копыт, и грохот колеса, как зычный клич вождя, как вещий зов пророка. Над лабиринтами греха, нужды, порока, как будто голые и красные леса, как мачты мертвые, где свиты паруса, мы бдим над Городом, взывая одиноко. Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски и на закате дня вечерние гудки? То муравейнику труда сигнал проклятый… То вопль отверженства, безумья и борьбы, в последний судный час ответ на зов трубы, трубы Архангела, зовущего трикраты.

Рыцарь двойной звезды

 (Баллада) Солнце от взоров шитом заслоня, радостно рыцарь вскочил на коня. «Будь мне щитом. — он, молясь, произнес, Ты, между рыцарей первый, Христос!» «Вечно да славится имя Твое, К небу, как крест, поднимаю копье». Скачет… и вот, отражаясь в щите, светлое око зажглось в высоте. Скачет… и слышит, что кто-то вослед Черный его повторяет обет. Скачет, и звездочка гаснет, и вот оком зловещим другая встает, взорами злобно впивается в щит, с мраком сливается топот копыт. Вот он несется к ущелью, но вдруг стал к нему близиться топот и стук. Скачет… и видит — навстречу к нему скачет неведомый рыцарь сквозь тьму. То же забрало и щит, и копье, все в нем знакомо и все, как свое. Только зачем он на черном коне, в черном забрале и в черной броне? Только зачем же над шлемом врага вместо сверкающих крыльев рога? Скачут… дорога тесна и узка, скачут… и рыцарь узнал двойника. Скачет навстречу он, яростно-дик; скачет навстречу упрямый двойник. Сшиблись… врагу он вонзает копье, сшиблись… и в сердце его острие. Бьются… врагу разрубает он щит, бьются… и щит его светлый разбит. Миг… и в сверканье двух разных огней падают оба на землю с коней, и над двумя, что скрестили мечи, обе звезды угасили лучи.

Экзорцизмы

 «Старик, ужель не ослабела твоя козлиная нога? из моря кружев так же ль смело глядят на нас твои рога? По черепу ль тебе корона? Теней дрожащих так же ль полн, как челн косматого Харона. твой грязный, черно-красный челн? Старик, скажи, твой взор ужели влекут лишь груды тучных туш? Иль мало ты слизал доселе, как муравьед, бескрылых душ? Старик, ужель не видит хуже твой одинокий, красный глаз, ты стиснул челюсти от стужи, твой череп плохо греет газ. Твой яд всех ядов ядовитей, когда им чаша налита, кровавые в ней вьются нити, впиваясь в каждые уста. Твоим тиранствам нет предела, ты обвиваешь, как удав, расслабив все пружины тела, сверля суставы, как бурав. Ты только ночи доверяешь. Когда ж, пожрав последний свет, в тысячелетьях потеряешь счет поцелуев и монет? Иль будешь вечно, как и ныне, зияя ветхой наготой, влачить через пески пустыни свой саван смрадно-золотой? Но каждый миг чело бескровней, твои тупые лезвия, твои остывшие жаровни таят мороз небытия. Не скроет тусклая корона твоих морщин небытие, и уж давно не знает звона больное золото твое. Восторга дрожь с изнеможеньем ты знаешь сочетать, и вдруг все, что дышало отверженьем, озарено бессмертьем мук. Стучишь ты, полный исступленья, у каждых окон и дверей, и в ад уводишь поколенья цепями, как больных зверей. Ты там, где от тягучих грез душа безвольно охладела, где тает тлеющее тело, и застывают слитки слез. Но даже в тленье непрерывном твой слух пресыщенный пленен напевом горько-заунывным и строгим звоном похорон. Когда же все оцепенело, вползаешь ты в немой тиши, сливая вечный сон души с ночным землетрясеньем тела. Но, зная сладость перемены, ты все расчислишь, и всегда ты высшие назначишь цены за краску тайную стыда. Свое пылающее семя ты сеешь в густоту ночей, земное преобразив племя в полугигантов, в полузмей. Но чары пусть твои бездонны. Владыка крови и огня, во имя светлых слез Мадонны оставь меня. оставь меня!»

День облекающий

 (Из Корана) Клянусь горячими, степными скакунами, что задыхаются на бешеном бегу и брызжут искрами, взметая пыль волнами, и утром близятся к беспечному врагу! Клянусь, отвека мир Творцу неблагодарен. он жажду низких благ отвека затаил, но близок трубный день… И страшно-лучезарен уж к миру близится печальный Азраил. Но близок трубный день… и вдруг помчатся горы быстрее стада коз и легче облаков,— день облекающий, как огненный покров, оденет все тела, и все погасит взоры! Вдруг закипят моря, как дно огромных чаш, по-человечески вдруг зарыдают звери, восстанут заживо закопанные дщери, и душу каждую постигнет темный страж. И станет вдруг земля лишь горстью жалкой пыли. и трубный глас совьет, как свиток, небеса, кипящий гной и кровь прольются, как роса, чтоб вновь отверженцы о Боге возопили! И вдруг земля из недр все трупы изрыгнет, и трубный глас прервет вращенье зодиаков, и расщепит луну, и солнца диск согнет и бросит на землю двенадцать звездных знаков. И, пробужден трубой, к нам выйдет из мечети зверь с головой быка, лохматой грудью льва и шеей страуса, в рогов оленьих сети оденется его бычачья голова. Мыча, он каждого настигнет на пути, помчится бешено, чтоб по словам закона в миг Моисеев жезл с печатью Соломона к престолу Судии послушно донести. В тот День немногие да внидут в вечный свет, возлягут меж чинар божественного сада, где нега тихая, прохладная услада, мерцание очей и золотых браслет.

Исторгающий

«1. Клянусь исторгающими насильственно,

2. Удаляющими осторожно.

3. Плавающими по воздуху!..»

Коран, Глава LXXIX Гонец воздушный, страж дозорный, как черный лебедь в лоне вод, поникнув взором, Ангел черный творит задумчивый полет. Весь тишина и созерцанье, весь изваянье на лету, он пьет холодных звезд мерцанье, проливши крылья в пустоту. В бесстрастном содроганье крылий — тысячелетия тоски, и черных лилий лепестки роняют искры звездной пыли. Две пролегают борозды вослед посланнику Востока, и два его огромных ока, как две угасшие звезды. Испепелен стрелой Господней, как опрокинутый орел, он в мертвый сумрак Преисподней роняет черный ореол. Так вечно скорбный, вечно пленный он вечно падать осужден за то, что в бездну взор мгновенный единый раз повергнул он. С тех пор, отторгнутый до срока, один он бродит ниже звезд, недостижимо и высоко над ним затеплен Южный Крест. Но в полночь, в час туманно-лунный он к нам нисходит, царь и тать, чтоб лирой странной и бесструнной сердца баюкать и пытать. Пловец ночей, ступив на сушу. он бьет крылами на лету, без крика исторгает душу и увлекает в пустоту. И если вдруг душа застонет, прильнувши к колыбели зла, он, неподкупный, не преклонит неумолимого чела.

Тангейзер на турнире

 (Баллада) Все бьется старая струна на этой новой лире, все песня прежняя слышна: «Тангейзер на турнире». Герольд трикраты протрубил, и улыбнулась Дама, Тангейзер весь — восторг и пыл, вперед, вослед Вольфрама. Копье, окрестясь с копьем, трещит, нежнее взор Прекрасной,— но что ж застыл, глядяся в щит, наш рыцарь безучастный? Уж кровь обильно пролита, и строй разорван зыбкий… Но манят, дразнят из щита знакомые улыбки. Еще труба на бой зовет, но расступились стены. пред ним Венеры тайный грот, его зовут Сирены. Очнувшись, целит он стрелу, она стрелой Эрота летит, пронизывая мглу, в глубь розового грота. Не дрогнул рыцарь, — верный меч в его руках остался, но острый меч не смеет сечь и тирсом закачался. От ужаса Тангейзер нем, срывает, безрассудный, он шлем с врага, но пышный шлем стал раковиной чудной. Поник Тангейзер головой: «Спаси, святая Дева!..» Но слышит вдруг: «эвой. эвой!» знакомого напева. И на коне, оторопев, себя он видит в гроте, средь хоровода легких дев в вечерней позолоте. Звучит все глуше медный рог, и кони. словно тени, и вот склонился он у ног Венеры на колени. Как дева, сладко плачет он, и, как над спящим богом, над морем всплыв, над ним Тритон трубит загнутым рогом. Любви справляя торжество, весь грот благоухает, поет Венера и в его объятьях затихает. Он молит облик дорогой, он ловит волны света, но предстает ему нагой его Елизавета Весь мир окутывает мгла, но в этой мгле так сладко. И сбросила его с седла железная перчатка.

Сфинкс

 Среди песков на камне гробовом, как мумия, она простерлась строго, окутана непостижимым сном; в ногах Луна являла образ рога; ее прищуренный, кошачий взор, вперяясь ввысь, где звездная дорога ведет за грань вселенной, был остер, и глас ее, как лай, гремел сурово: «Я в книге звезд прочла твой приговор; умри во мне, и стану жить я снова, бессмертный зверь и смертная жена, тебе вручаю каменное слово; я — мать пустыни, мне сестра — Луна, кусок скалы, что ожил дивно лая, я дух, кому грудь женщины дана, беги меня, — твой мозг сгорит, пылая, но тайну тайн не разрешит вовек, дробя мне грудь, мои уста кусая, пока сама тебе. о человек, я не отдамся глыбой косно-серой, чтоб звезды уклонили строгий бег. чтоб были вдруг расторгнуты все меры! Приди ко мне и оживи меня, я тайна тайн, я сущность и химера. К твоим устам из плоти и огня я вдруг приближу каменные губы, рыча, как зверь, как женщина, стеня, я грудь твою сожму, вонзая зубы; отдайся мне на гробовой плите, и примешь сам ты облик сфинкса грубый!..» Замолкла; взор кошачий в темноте прожег мой взор, и вдруг душа ослепла. Когда же день зажегся в высоте, очнулся я, распавшись грудой пепла.

Женщина с веером

(Картина Пикассо)

 Свершен обряд заупокойный, и трижды проклята она, она торжественно-спокойна, она во всем себе верна! Весь чин суровый отреченья она прослушала без слез, хоть утолить ее мученья не властны Роза и Христос… Да! трижды тихо и упорно ты вызов неба приняла, и встала, кинув конус черный, как женщина и башня зла. Тебе твое паденье свято, желанна лишь твоя стезя; ты, если пала, без возврата, и, если отдалась, то вся. Одно: в аду или на небе? Одно: альков или клобук? Верховный или низший жребий? Последний или первый круг? Одно: весь грех иль подвиг целый? вся Истина или вся Ложь? Ты не пылаешь Розой Белой, Ты Черной Розою цветешь. Меж звезд, звездою б ты сияла, но здесь, где изменяют сны, ты, вечно-женственная, стала наложницею Сатаны. И вот, как черные ступени, сердца влекущие в жерло, геометрические тени упали на твое чело. Вот почему твой взор не может нам в душу вечно не смотреть, хоть этот веер не поможет в тот час, как будем все гореть. Глаза и губы ты сомкнула, потупила тигриный взгляд, но, если б на закат взглянула, остановился бы закат. И если б, сфинкса лаской муча, его коснулась ты рукой, как кошка, жмурясь и мяуча, он вдруг пополз бы за тобой.

Великий инквизитор

 Простой сутаною стан удлиняя тощий, смиренный, сумрачный — он весь живые мощи, лишь на его груди великолепный крест сверкает пламенем холодных, мертвых звезд. Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови, и складка горькая легла на эти брови. И на его святых, страдальческих чертах печать избранника, отверженника страх; ему, подвижнику, вручен на труд великий огонь светильника святого Доминика, и уготована божественная честь,— он весь — спокойная, рассчитанная месть. Плоть грешников казня, он голубя безгневней, он Страшного Суда вершит прообраз древний. И мановением державного жезла он всю Вселенную испепелит дотла. Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый наложит черные и на него стигматы, и братии тысячи сжигая, знает он, что много тысяч раз он будет сам сожжен. Запечатлев в веках свой лик ужасной славой, ждет с тайной радостью он свой конец кровавый. И чтит в себе свой сан высокий палача и дланью Господа подъятого бича. Ступени алтаря отдав безумно трону, он посохом подпер дрожащую корону, но верный раб Христов, Господен верный пес всех им исторгнутых он не залижет слез. Он поборол в себе все страсти, все стихии, песнь колыбельная его: «Ave Maria!..» О, да, он был другим, над ним в часы скорбей парили Ангелы и стаи голубей, он знал блаженство слез и кроткой благостыни, мир одиночества и голоса в пустыне, когда ему весь мир казался мудро-прост, когда вся жизнь была молитва, труд и пост. И зароненные рукой Пречистой Девы в его душе цвели нетленные посевы; когда его простым словам внимали львы, склонив мечтательно роскошные главы; он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье, он ведал чистые восторги созерцанья. Благословляя все, он, как Франциск Святой, был обручен навек лишь с Дамой Нищетой. И он вернулся к нам… С тех пор ему желанно лишь «Откровение» Святого Иоанна. И вот, отверженный, как новый Агасфер, он в этот мир низвел огонь небесных сфер. И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу, пытаясь одолеть тревогою тревогу. Но злые подвиги, как черных четок ряд обвили грудь его, впиваются, горят. Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза, вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза, и день и ночь над ним безумствует набат и разверзается неотвратимый Ад!..

Израилю

 Люблю тебя, отверженный народ, зову тебя, жестокий и лукавый! Отмети врагам изменою за гнет… В столетиях влачишь ты след кровавый. На грани меж разверстых двух миров, то Дьяволом, то Богом искушаем, ты жил в аду, лишь разлучился с раем, ты ведал пытки, ужасы костров. Ты избран был велением Ягве, ты созерцал полет тысячелетий, венец созвездий на твоей главе, перед тобой не боле мы, как дети… Проклятия ты небу воссылал, перед тобой склонялись все народы, столп пламени перед тобой пылал и расступались вспененные воды. Твой страшный лик постигнул до конца сверхчеловек— и в ужасе, бледнея. ударами всевластного резца вдруг изваял рогатым Моисея. В твоих сынах не умер Соломон, пусть на тебе столетий паутина, тебя зовет бессмертный твой Сион, забытых дней волшебная картина! Еще живут в устах твоих сынов горячие, гортанные напевы, и, опаленные пустыней, девы еще полны роскошных, знойных снов. В объятиях любви сжигать умея, они живут и царствуют в мечтах; лобзание язвительного змея еще горит на пурпурных устах! На их кудрях гремящие монеты прекрасней всех созвездий и луны; как гром тимпанов, песни старины, пусть в наши дни прославят их сонеты. Пусть блещет ад в сверканье их зрачков!.. Их взор. что звал к полуденной истоме, угас во тьме, под тяжестью оков, на торжище, в тюрьме, в публичном доме! Израиль жив! — Бродя в песках пустыни, ты изнывал, сгорал, но не угас, и кажется, что, словно тень, доныне твой Агасфер блуждает между нас! Былых веков безжизненные груды не погребли твоих счастливых дней… Еще ты жив, тысячелетий змей, дари же нам лобзание Иуды. Мятежник, богоборец дерзновенный, предав, ты бога лобызал в уста, мы все Христом торгуем ежедневно, мы распинаем каждый миг Христа! Словам любви ты, мудрый, не поверил и яростно кричал: — «Распни, распни!..» Но ты, молясь, кляня, не лицемерил, как лицемерим все мы в наши дни! Истерзанный, осмеянный врагами, ты, отданный и пыткам и бичам, в стране теней, засыпанной снегами, свободу дашь своим же палачам!.. Один закон безмерного возмездья о, начертай на знамени своем, еще ты жив… святой вражды лучом воспламени угасшие созвездья! Из мертвых скал неистовым ударом вновь источай в пустыне пенье вод, и столп, что вел к свободе твой народ, пусть вспыхнет в сердце мировым пожаром.

Museum Anatomicum[2]

«Oro supplex ei acclinis,

Cor conlritum quasi cinis:

Cere curam mei finis!»

Requiem, Confutatis.

Познав все нищенство земных великолепий,

Мы вместе тешились чудовищной игрой…

Мы откровение искали в тихом склепе,

Нам проповедовал скелетов важный строй…

Мудрей что может быть?.. Что может быть нелепей?..

 Мой взор прикован был старинною гравюрой, и был семнадцатый на ней означен век… Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый в тот час, когда планет медлительный разбег, и первый, бледный луч, блуждая за решеткой, на каменной стене, черневшей, словно снег на людной улице, отбросил контур четкий, зловеще удлинив рогов оленьих тень, — и все двоилось там, меж окон посередке, везде, склонив рога. являлся мне олень. Все уносило там мечту к средневековью, вкруг знаки странные читал пугливый день, и человеческой, горячей пахло кровью… Странным склепом мне казался тихий зал, и надпись, что была расписана с любовью, мой изумленный взор с усильем разобрал: «Museum anatomicum, instrumentale»… Когда б со мною там, о Фауст, ты стоял, безгласным навсегда не стал бы ты едва ли!.. Не знаю, был то бред, иль страшный призрак сна, но дыбом волосы от слов ужасных встали… Их черный доктор сам, Владыка-Сатана, казалось, начертал… Забилась грудь в тревоге. а в страшном зале том царила тишина, и были те слова неотвратимо-строги! Но скоро разум мой с испугом совладал (лишь в первом приступе бываем мы убоги!..) И даже нравиться мне начал страшный зал. Передо мною шкаф массивный возвышался, и в нем коллекцию ножей я увидал, нож каждый нумером своим обозначался, блестящих циркулей и много острых пил в шкафу увидев том, я много изумлялся и, наконец, свой взор тревожно отвратил… О если б в этот миг. конец вещая света, Архангел надо мной нежданно вострубил, я б меньше трепетал в день судного ответа! Казалось, надо мной глухой качнулся свод, направо от меня два чахлые скелета жевали яблоко, кривя и скаля рот, меж яблони ветвей, злорадно извиваясь, висел проклятый змей, сгубивший смертный род, налево от меня, виясь и изгибаясь, две балюстрады вкруг тянулись, у стола, где был раскинут труп, нежданно обрываясь. И был он весь обрит, и кровь с него текла, по камням медленно струясь и застывая, как стынет в сумерках горячая смола. В меня стеклянный взор вперив и не моргая, застыл кровавый труп в ужасной наготе. все ткани, мускулы и нервы обнажая. Казалось мне, что был он распят на кресте… раскинуты его. я помню, были руки… О, если бы на миг забыл я руки те!.. Казалось, морщили еще все тело муки… Как будто заживо он здесь изрезан был, и замерли совсем недавно воплей звуки… Я: полный ужаса, над мертвецом застыл, не в силах оторвать от глаз стеклянных взора, и мнилось, что живой с умершим говорил. Никто досель не вел такого разговора!.. А вкруг скелеты птиц, и гадов, и зверей (О, этот адский сонм я не забуду скоро!..) толпились, словно рать воскреснувших костей. Ты зрел ее, пророк, бесстрашными очами, когда Господен зов достиг души Твоей!.. В кортеже дьявольском недвижными рядами сидели Чудища, и свет, скользя в окно, удвоил их ряды гигантскими тенями!.. Скелеты важные, истлевшие давно, застыли вкруг меня в движеньях всевозможных!.. И было каждому по знамени дано. О ты, страшнейшая из грез моих безбожных, о нет, тебя родил не смертный ум, сам ад!.. Не знает только он в веленьях непреложных ни сострадания, ни страха, ни преград!.. На каждом знамени иссохшего скелета немые надписи читал смятенный взгляд, на языке, что стал давно владыкой света. Гласила первая: «Nos summus — umbra!..» Там, за ней тянулася еще, прося ответа: — «In nobis nosce te!..» За ней еще очам явилась страшная и вечная загадка: «Mors — rerum ultima est linea!..» Но сам, от страха трепеща, я все ж прочел украдкой: «Mors sceptra omnia ligonibus aequat!..» Как надпись ту прочесть в тот миг мне было сладко! «Nascentes morimur!» прочел на третьей взгляд… Ее держал скелет оскаленный ребенка; когда же взор отвел в смущенье я назад, мне вдруг почудилось, что он хохочет звонко. Но все сильней заря пылала, и в окне плясал пылинок рой, решетки контур тонкий яснел на каменной, заплесневшей стене; я снова бросил взор на мертвеца немого, и мысль безумная тогда предстала мне (Хоть выразить ту мысль теперь бессильно слово!..) В его чертах я вмиг узнал свои черты и весь похолодел от вихря ледяного… — «Чего дрожишь? Ведь мы — одно, и я, и ты!» Казалось, говорил мне труп недвижным взглядом и звал меня, презрев пугливые мечты, на этот страшный стол возлечь с собою рядом.

Римской проститутке

 Твой узаконенно-отверженный наряд — туника узкая, не медленная стола, струями строгими бегущая до пят,— но ты надменный взгляд роняешь холодно, как с высоты престола. Весталка черная, в душе, в крови своей зажегшая огни отверженной святыне, пускай без белых лент струи твоих кудрей. Не так ли в желтой тине, киша. свивается клубок священных змей? Когда ты возлежишь в носилках после пляски, едва колышима, как на водах в челне, небрежно развалясь, усталая от ласки, вся — бред восточной сказки, прекрасна ты и как понятна мне! Прикрыв кокетливо смешной парик тиарой, Цирцея. ты во всех прозрела лишь зверей: раб, гладиатор, жрец, поэт. сенатор старый стучатся у твоих дверей, равно дыша твоей отравою и чарой. Пусть ты отвергнута от алтарей Юноны, пускай тебе смешон Паллады строгий лик, пускай тебе друзья продажные леноны, твой вздох, твой взор, твой крик колеблет города и низвергает троны. Но ты не молишься бесплодным небесам, богам, воздвигнутым на каждом перекрестке! Смотри, во всем тебе подобен Город сам: свободу бросив псам, как ты, он любит смерть и золотые блестки! К меняле грязному упавшая на стол, звезда, сверкай, гори, подобная алмазу, струи вокруг себя смертельную заразу патрицианских стол, чтоб претворилась месть в священную проказу! Венера общих бань, Киприда площадей, Кибела римская, сирийская Изида, ты выше всех колонн, прочней, чем пирамида; богов, зверей, людей равно к себе влечет и губит авлетрида! Пускай с лобзания сбирает дань закон, и пусть тебя досель не знают ценза списки, ты жрица Города, где так же лживо-низки объятия матрон, и где уж взвешен скиптр, и где продажен трон! Не все ль мы ждем конца? Не все ли мы устали — диктатор и поэт, солдат и беглый раб — от бесконечных тяжб и диких сатурналий? На каждом пьедестале из теста слепленный уж вознесен Приап! Рабыня каждого, мстя каждому жестоко, ты поражаешь плод во чреве матерей, ты в язвы Запада вливаешь яд Востока, служа у алтарей безумья до конца, бесплодья и порока. Но вот уж близится Креста Голгофы тень, раба, ты первая падешь к Его подножью, благоухающих кудрей роняя сень, лобзая ногу Божью, и станет первою последняя ступень!

Экзотический закат

 (При переводе «Цветов зла» Ш. Бодлера) В пасмурно-мглистой дали небосклона, в бледной и пыльной пустыне небес, вдруг, оросив истомленное лоно, дождь возрастил экзотический лес. Мертвое небо мечтой эфемерной озолотила вечерняя страсть, с стеблем свивается стебель безмерный и разевает пурпурную пасть! В небо простерлось из гнилости склепной все, что кишело и тлело в золе,— сад сверхъестественный, великолепный призрачно вырос, качаясь во мгле. Эти стволы, как военные башни, все досягают до холода звезд, мир повседневный, вчерашний, всегдашний в страшном безмолвьи трепещет окрест. Тянутся кактусы, вьются агавы, щупальцы. хоботы ищут меня, щурясь в лазурь, золотые удавы вдруг пламенеют от вспышек огня. Словно свой хаос извечно-подводный в небо извергнул, ярясь, Океан, все преступленья в лазури холодной свив в золотые гирлянды лиан. Но упиваясь игрой неизбежной, я отвратил обезумевший лик.— весь убегая в лазури безбрежной, призрачный сад возрастал каждый миг. И на меня, как живая химера, в сердце вонзая магический глаз, глянул вдруг лик исполинский Бодлера и, опрокинут, как солнце, погас.

Dies Irae

Dies irae, dies ilia

Solvei saeculum in favilla

Tesles David ei Sibilla!

 День суда и воздаянья в прах повергнет мирозданье. То — Сибиллы предвещанье. Что за трепет в души снидет в час, как Судия приидет, все рассудит, все увидит. Пробужденный трубным звоном, бросит мир свой гроб со стоном и, дрожа, падет пред троном. Смерть сама оцепенеет, Тварь, восставши, онемеет. Кто ответ держать посмеет? В вещей хартии Вселенной снова узрит мир смятенный каждый миг запечатленный. Судия воссядет в славе, все, что в тайне, станет въяве, всем воздать Он будет вправе. Что реку в тот час у трона? В ком найду себе патрона? Лишь безгрешным оборона! Царь, меня в тот день проклятий сопричти к блаженных рати, о источник благодати! О, не я ли безрассудный влек Тебя стезею трудной? Не покинь раба в День Судный! Ты за наше искупленье шел на крест и посрамленье! Этим мукам нет забвенья. Я молю, тоской объятый, Судия и Царь, раба Ты отпусти до дня расплаты! О, Господь и Царь верховный! Возрыдал я, столь греховный, рдеет кровью лик виновный. Ты, Марию оправдавший, на кресте злодею внявший, укрепи мой дух отпавший! Эти крики дерзновенны, Ты же, благостный, смиренный, вырви дух мой из геенны! Да от козлищ отойду я, да средь агнцев обрету я жребий, ставши одесную! Низвергая осужденных, острым пламенем зажженных, дай мне быть среди блаженных! Приими мой дух истлевший, изболевший, оскудевший, в час последний оробевший! Слезным День тот Судный станет, как из праха вновь воспрянет человек, но в час отмщенья, Боже, дай ему прощенье, Иисус и Царь благой, вечный дай ему покой! Аминь!

Часть II

E cantero di quel secondo regno,

dove I'umano spirto si purga

e di salire al del diventa degno.

Dante, La Divina Commedia, Purgatorio (canio 1, 4–6)[3]

Ангел преддверия

 Я черных душ вожатый бледный, я пастырь душ, лишенных крыл, я, призрак смутный и бесследный, лишь двери Рая им раскрыл. Здесь душ блаженных вереница течет, как звезды, предо мной, и падших душ, укрывших лица, стеня, влечется хмурый строй. Моя стезя одна и та же от дня творенья до Суда, за веком век, за стражей стража, но я бессменен навсегда. Я — путь к блаженствам, но неведом моим очам Господен Град, и душ стада за мною следом нисходят в мой незримый Ад. Я никогда не поднимаю всегда спокойного чела, и с мглой Преддверия сливаю два серые мои крыла. Я тенью гор столетья мерю, как тенью солнечных часов, не вопрошая, внемлю зов, все зная, ничему не верю! Мне высь полета незнакома; мне посох дан взамен меча, я им стучу у двери дома, и гаснет робкая свеча.

Ночные стигматы

 Схимница юная в саване черном, бледные руки слагая на грудь, с взором померкшим, поникшим, покорным. Ночь совершает свой траурный путь. Гаснут под взором ее, умирая, краски и крылья, глаза и лучи, лишь за оградой далекого Рая внятней гремят золотые ключи. Строгие смутны ее очертанья: саван широкий, высокий клобук, горькие вздохи, глухие рыданья стелются сзади за нею… но вдруг все ее очи на небо подъяты, все мириады горящих очей, блещут ее золотые стигматы, в сладком огне нисходящих мечей. Кровоточа, как багровая рана, рдеет луна на разверстом бедре. Там в небесах по ступеням тумана Ангелы сходят, восходят горе. Боже! к Тебе простираю я длани, о низведи сожигающий меч, чтобы в огне нестерпимых пыланий мог я ночные стигматы зажечь!

Петелийская надпись

 Рядом с домами Аида, налево найдешь ты источник, белый найдешь кипарис ты здесь же с источником рядом; светлый увидев источник, к нему не дерзай приближаться, воду другую, холодную, что из болот Мнемозины медленно вспять протекает, поодаль найдешь ты без стражей, молви тогда: «Я дитя земли и звездного неба! Я из небесного рода, вы знаете это и сами! Весь я иссохнул от голода; вы же, не медля, мне дайте влаги холодной, что вспять из болот Мнемозины струится!» Будет дано и тебе испить божественной влаги, снова ты царственным станешь и к сонму героев причтешься!

Два голоса

первый голос

Пора! Завершены все сроки, мир опьянен и побежден… Иду туда, где Крест высокий, и где Безгласный пригвожден. Там в ликованья исступленном свершу свой танец у Креста и обовью венком зеленым чело терновое Христа. Свободным тирса мановеньем мне язвы заживить дано, моим последним дерзновеньям — в святой сосуд вмешать вино, и смех зари, и сумрак хмурый в единой светотени слить и леопардовою шкурой ребро пронзенное укрыть.

второй голос

Иди! Но станешь сам Иуда, едва в пути промедлишь миг! Иди! Но нет пути оттуда тому, кто в тайну тайн проник! Иди! Мой Крест высок и прям, на нем Безгрешный и Закланный, впервые сердце дрогнет там, и там падешь ты бездыханный!

Предсуществование

 И все мне кажется, что здесь я был когда-то, когда и как, увы, не знаю сам!.. Мне все знакомо здесь, и сладость аромата, и травка у дверей, и звук, что где-то там вздыхает горестно, и тихий луч заката,— и все мне кажется, что здесь я был когда-то!.. И все мне кажется, что ты была моею, когда и как, увы, не знаю сам!.. Одно движенье уст. и весь я пламенею, лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам случится увидать блистающую шею… И все мне кажется, что ты была моею!.. И все мне кажется, что это прежде было, что времени полет вернет нам вновь и вновь все, все, что Смерть рукой нещадною разбила, надежду робкую, страданье и любовь, чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила, и все мне кажется, что это прежде было!..

Погибшая

 Взор, ослепленный тенью томных вежд, изнемогая, я полузакрыла, о, в спутницы я не зову Надежд: пускай они крылаты, я бескрыла. Я глубже вас, быть может, поняла всех ваших слов и дел пустую сложность, и в спутницы до гроба избрала бескрылую, как я же, Безнадежность. Я плакала у своего окна. вы мимо шли, я опустила штору, и бледный мир теней открылся взору, и смерть во мне, со мною тишина! Я сплю в бреду, я вижу наяву увядшие в дни детства маргаритки, я улыбаюсь на орудья пытки!.. Кто нас рассудит, вы иль я живу?

Requiem

«Dona ei requiem aeternam!»

 Любишь ты? Нет, поздно, слишком поздно! Кто нам тайны неба разгадает?.. Реквием торжественно и грозно над тобой, как в Судный день, рыдает Ты царица, а была рабыней, предалась людей ничтожной власти, не служила звездной ты святыне, не была ты жрицей солнца страсти. Ты была безропотно-покорной; как свеча, зажженная напрасно, расточилась жизнь твоя позорно; пусть же станет смерть твоя прекрасна! Тихо меркнет пламенная Роза, и грозит железная перчатка, и душе, что внемлет «Lacrimosa», снова верить страшно, плакать сладко! Станут дух и тело непорочны, и одежды снова станут строги, высоки, торжественны и прочны повлекут их траурные дроги. Кони смерти не понурят морды, не всколышут длинные попоны, и раздавят черные аккорды грешницы отверженные стоны. Загремят, как дальний рев орудий, над тобою медные удары, но недвижим очерк мертвой груди, на губах отравленных — curare. В головах, гремя колоколами, словно башня, в мрачности упорной и с крестом простертыми крылами Ангел смерти, твой любовник черный. Ангел смерти, Ангел пресеченья занесет свой меч немилосердный, и замолкнут вещие реченья: «Святый Боже, Крепкий и Бессмертный!» Знаки книги звездной беспристрастны, их огней не скроешь черной тучей,— есть прощенье для души безгласной, нет прощенья для звезды падучей. Но в День Судный, страшный и единый, ты восстанешь светом осиянна, чище снега шеи лебединой, внемля ликов ангельских «Осанна!..» Твой палач, твой рыцарь не жалеет, что прошла ты облачка бесследной, он тебе в гробу напечатлеет поцелуй свой первый и последний.

Видение

 Сверкают белые одежды, Вот Ангел предо мной, и шепот строгий: «Нет надежды! Она в стране иной! Вот крест высокий, саван льняный (рыданья заглуши!), сосуд с водой благоуханной для тела и души. Пока твоя душа бродила за гранью, путь сверша, в твоих объятиях опочила, стеня, ее душа. Она звала, она молилась и снова, и опять, как трепетала, как томилась, здесь не дано узнать. Одна на ложе, умирая, одна в стране теней, и даже перед дверью Рая не улыбнуться ей!.. И ты навек потупишь вежды пред строгой тишиной!.. Да, нет надежды, нет надежды,— она в стране иной!» Замолк, но явственней виденья и бездыханней грудь, и перед нами восхожденья протек единый путь. И мы, как дети, со свечами, восходим, я и ты, и души добрыми очами взирают с высоты!

Обреченный

 Еще меня твой взор ласкает, и в снах еще с тобою я, но колокол не умолкает, неумолимый судия. Еще я в мире мира житель, но дух мой тайно обречен и тайно в строгую обитель невозвратимо заточен. Звон колокольный внятней лиры, и ярче солнца черный Крест, и строгий голос «Dies Irae!» возносит падший дух до звезд. Мне черный долг священной схимы готовит каменный приют, и надо мною серафимы гимн отречения поют. Да жаждет тело власяницы, да грянет посох о плиту, чтобы душа быстрее птицы взлетела, плача на лету. Заупокойные напевы меня зовут, замкнув уста, пасть у престола Вечной Девы, обнять подножие Креста. Лучи мне сладки голубые и фиолетовая тень, и ты, короною Марии навеки засвеченный День! И знает сердце: нет разлуки, из тайной кельи, я ко всем незримо простираю руки. внимаю глух, вещаю нем! И сердцу, как лучей заката, дней убегающих не жаль. Одно лишь имя сердцу свято, и это имя — Парсифаль.

Черный рыцарь

Ad Rosam per Crucem…

   Ни вздоха тайного, ни робкого пожатья!..   Уста безмолвствуют, потуплен взор очей…   И если сон предаст тебя в мои объятья.   пусть будет он мечтой предсмертною моей! Пусть вечно спущено железное забрало, пусть сердца верный жар холодной сталью скрыт!.. В том гаснет жизни свет, кто вырвал страсти жало!.. Спаси меня, мой конь, мой верный меч, мой щит!..   И пусть другой возьмет твое земное тело   и красным факелом затеплит факел свой!   Моя любовь — свята!.. Бесстрашно, гордо, смело   я жду иных путей… Я — Черный Рыцарь твой!.. Я прихожу, как Смерть, железными шагами. мне ложа брачного желанней черный гроб, где окропит заря горячими лучами покров серебряный и мой холодный лоб!..   Не бойся этих глаз, источенных слезою,   пусть меди тяжкий звон не устрашит тебя!   Мой черный щит горит нетленною звездою…   Я Черный рыцарь твой, чтоб умереть, любя!.. Пускай мой черный конь ужасней всех драконов, над шлемом плавают два черные крыла, под тяжкою стопой дрожат ступени тронов, и, как змея, свистит холодная стрела'   Пусть я безмолвнее надгробных изваяний,   пусть мой звенящий шаг встревожил твой чертог,—   я не зажгу в груди огонь земных лобзаний,   я Крест ношу в груди, я сердце Розой сжег! Не трогают души стыдливой менестрели, доспехов и меча не положу в борьбе,— я слышал в детских снах небесные свирели, незримой лютни звон, что пели о тебе!..   Здесь, где чаруют слух сонеты Дон-Жуана,   я — башня черная в угрюмом забытьи;   но там, где полон свод рыданьями органа,   доспехи медные расплавят слез ручьи!.. В моей душе звучит рыдания терцина Того, Кто сердце сжег, отринув мир земной, и Кто. молясь, облек бесплотной красотой бессмертные листы «Commedia Divina»!..

У вечернего грота

 Ты — тихое счастье Вечернего Грота, где робко колышется лоно волны в тот час, когда меркнет небес позолота, и реют над звездами первые сны. Ты — час примиренья замедленной битвы, где внятен для сердца незлобный призыв, родится из ужаса трепет молитвы, и медлит ночного безумья прилив. Капелла, где строже дыханье прохлады, защита от огненных, солнечных стрел, покой и безгласность священной ограды прощение всем, кто сжигал и сгорел. Как плачущий луч низведенного Рая, как тонкое пламя надгробной свечи, там влагу ласкают, горят, не сгорая, и в небо бегут голубые лучи. Там плавно колышется белая пена, как Ангел, забывшийся сном голубым, и сладко-бессильный от тихого плена с тенями сплетается ласковый дым. В том Гроте не слышно ни слов, ни признаний, склоненья колен, сочетания губ, и шелест невинных и детских лобзаний в том Гроте, как в храме, казался бы груб!.. Я путник бездомный, пловец запоздалый к Вечернему Гроту пригнал свой челнок, я долго смотрел на померкшие скалы, на золотом счастья облитый порог. Но всплыли пустыми глубокие мрежи, все глуше был волн набегающий гул, а отблеск желанный все реже и реже и вдруг в торжествующей мгле потонул. И поняло сердце, что я недостоин в капеллу святую, как рыцарь, войти, но дух просветленный стал тверд и спокоен, как воин, на все обреченный пути!

Далекой

 Ты всех непорочней, всех в мире прелестней, тебя славословит мой гибнущий дух; но сказкою детства, но ангельской песней дано ль разомкнуть заколдованный круг? Да будет навеки меж нами преграда прозрачней, чем лед, и прочнее, чем сталь: ты вся — ожиданье Грядущего Града, я весь — об утраченном Рае печаль! Я плачу, и тише напев серафима, и ближе кипенье и пенье огня, и саван холодный из бледного дыма объемлет и тихо колеблет меня! Ты белые крылья сплела со струнами, как стройная арфа, ты сердцу сестра, но с белыми ты уплываешь волнами, свой плач проливая на угли костра. А я, перед Ангелом белым склоненный, как прежде, безумный, безумье люблю, и даже, молясь на тебя, опаленный, я тихие крылья твои опалю!

Над весной

 Веска зовет. Высоко птица звенит оттаявшим крылом, и солнце в окна к нам стучится своим играющим перстом. Улыбки неба скорбь природы, но эта скорбь светло-легка, и сладко плачут облака и, плача, водят хороводы. И звезды, теплые, как слезы, дрожат и, падая, поют, цветы, приникнув к стеклам, пьют давно обещанные грозы. Как нежен трепет полутеней, как их задумчивость тиха, а крик безумный петуха звучит, как благовест весенний. И все под ропот исступленный пробуждено, озарено, одеты первые балконы, раскрыто первое окно. Лучи склоняются дугой, гром прогремит и затихает, и даже снег благоухает и камень дышит под ногой. Лишь Ты по-прежнему спокойна, лишь Ты, как Божие дитя, не радуясь и не грустя, глядишь на шум весны нестройной. В своем готическом окне лишь миг ее дыханьем дышишь, чуть улыбаешься Весне, и уж не видишь и не слышишь… И весь я строже и печальней. и внемлет сердце, не дыша, как со звездою самой дальней твоя беседует душа.

Последний полет

 Она умерла оттого, что закат был безумно красив, что мертвый пожар опрокинул в себе неподвижный залив, и был так причудливо-странен вечерних огней перелив. Как крылья у тонущей чайки, два белых, два хрупких весла закатом зажженная влага все дальше несла и несла, ладьей окрыленной, к закату покорно душа поплыла. И бабочкой белой порхнула, сгорая в воздушном огне, и детства забытого радость пригрезилась ей в полусне, И Ангел знакомый пронесся и вновь утонул в вышине. И долго смотрела, как в небе горела высокая даль. и стало ей весел уплывших так странно и жаль и не жаль, и счастье ей сердце томило, ей сердце ласкала печаль. В закате душа потонула, но взор преклонила к волне, как пепел, ее отраженье застыло, заснуло на дне, и, тихо ему улыбнувшись, сгорела в воздушном огне. И плыли все дальше, качаясь, два белых, два хрупких весла, и розовый пепел, бледнея, в кошницу Заря собрала, закат был красив, и безбольно она, все простив, умерла… Не плачь! Пусть слеза не встревожит зеркальную цельность стекла!..

Пряха

 (Баллада) Она с рожденья пряла, так свыше суждено, и пело и плясало ее веретено.   Вот солнце засияло   к ней в узкое окно,   и пело и плясало   ее веретено. Прядет, прядет без срока, хоть золотую нить с лучом звезды далекой рука могла бы свить.   Но пробил час, вот слышит   веселый стук копыт,   и нить рука колышет.   и сердце чуть дрожит. Вскочила, оробелый в окно бросает взор, пред нею Рыцарь Белый летит во весь опор.   Все видит: щит, облитый   лучами чистых звезд.   и на груди нашитый   широкий, красный крест: В нем все так несказанно, над шлемом два крыла… и нить свою нежданно рука оборвала.   Нить гаснет золотая,   как тонкий луч небес,   и милый образ, тая,   быстрее сна исчез. Кто нить больную свяжет, как снова ей блеснуть, и сердцу кто расскажет, куда он держит путь?   И день и ночь на страже   над нею Смерть, давно   ее не вьется пряжа.   молчит веретено. — «Приди же, Смерть, у прялки смени меня, смени!.. О. как ничтожно жалки мои пустые дни!..   Вы, Ангелы, шепните,   как там соединить   две золотые нити   в одну живую нить!.. Я в первый раз бросаю высокий терем мой, и сердце рвется к Раю, и очи полны тьмой!..   Вот поступью несмелой   к волнам сбегаю я.   где, словно лебедь белый,   качается ладья. И к ней на грудь в молчанье я, как дитя, прильну и под ее качанье безропотно усну!»

Белый рыцарь

 Рыцарь, я тебе не верю! Пламень сердца скрыт бронею, и твоей перчатки страшно мне холодное пожатье. Страшен мне твой крест железный — рукоять меча стального, речь сквозь черное забрало… Я тебе не верю, Рыцарь! Рыцарь, страшны мне рассказы про зверей и великанов, страшны мне святые гимны, что поют самосожженье. Рыцарь, Рыцарь, будь мне братом! опусти свой щит тяжелый, подними свое забрало и сойди с коня на землю! Рыцарь, я не королева, не волшебница, не фея! Видишь, выплаканы очи и безжизненны ланиты! Знаешь, вещий сон мне снился, (я была почти ребенком), говорят, что сны от Бога, был то сон, была то правда? Как-то я порой вечерней под окном одна грустила, вдруг в окне предстал мне Рыцарь, чудный рыцарь, Рыцарь Белый. Трижды он позвал: «Мария!» и исчез, а я не знала, то мое ль он назвал имя, или Деву Пресвятую! Мне одежду лобызая, он исчез во мраке ночи. только там на дальнем небе сорвалась звезда большая! И во мне звучит немолчно с этих пор призыв «Мария!» Говорят, что сны от Бога, был то сон, была то правда? Я с тех пор, как неживая, я не плачу пред Мадонной; на Ее груди Младенец, я же вовсе одинока. Будь мне братом, милый Рыцарь! О, сойди ко мне на землю, чтоб остаток дней могла я на груди твоей проплакать.

Любовь и смерть

 (Три сонета) I. Под строгим куполом, обнявшись, облака легли задумчивой, готическою аркой, как красный взгляд лампад, застенчиво-неяркий дрожит вечерний луч, лиясь издалека. Тогда в священные вступаю я века; как мрамор строгих плит, кропя слезою жаркой страницы белые, я плачу над Петраркой, и в целом мире мне лишь ты одна близка! Как гордо высятся божественные строки, где буква каждая безгрешна и стройна. Проносятся в душе блаженно-одинокой два белых Ангела: Любовь и Тишина; и милый образ твой, и близкий и далекий; мне улыбается с узорного окна. II. Но жизни шум, как режущий свисток, как в улье гул жужжаний перекрестный, бессмысленный, глухой, разноголосный смывает все, уносит, как поток. Раздроблены ступени строгих строк, и вновь кругом воздвигнут мир несносный громадою незыблемой и косной, уныло-скуп, бессмысленно-жесток. Разорваны видений вереницы, вот закачался и распался храм; но сердцу верится, что где-то там, где спят веков священные гробницы, еще плывет и тает фимиам, и шелестят безгрешные страницы. III. Как цепкий плющ церковную ограду, моя душа, обвив мечту свою, не отдает ее небытию, хоть рвется тщетно превозмочь преграду. Нельзя продлить небесную отраду, прильнуть насильно к райскому ручью… мятежный дух я смерти предаю, вторгаясь в Рай, я стану ближе к Аду! Вот из-под ног уходит мрамор плит, и за колонной рушится колонна, и свод разъят… Лишь образ Твой, Мадонна, немеркнущим сиянием залит, лишь перед Ним сквозь мрак и клубы дыма Любовь и Смерть горят неугасимо!

Рассказ Иларио

 Вчера в тени собора Santa Croce мне некий муж торжественно предстал. но в мир иной его глядели очи, туда, где сумрак строгий сочетал в один узор все арки и колонны, и про себя молитву он шептал. «Что ищешь здесь! — спросил я изумленный,— что в наш собор дух скорбный привело!» — к пришельцу взор склоняя благосклонный. А он молчал, как прежде, но чело и очи были к куполу подъяты. в нем странно все страшило и влекло, и свой вопрос я повторил трикраты, и скорбный взор он тихо опустил, и трепетом мы были все объяты, и волосы мне ветр пошевелил. Казалось мне, на нем горит порфира, но он с улыбкой вдруг проговорил: «Брат, я устал и ныне жажду мира!»

Signum Mortificationis

 Заветы попраны, нарушены законы, забыты все тропы, и каждый миг острей Твоей святой короны терновые шипы. Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты, добычу рвем, рыча: Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый, ни одного луча. Мы испытующе глядим в немые очи живому мертвецу. нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи твой страшный вопль к Отцу. Как рог заблудших псов зовет во мраке леса, и нас зовет труба, вот стены дрогнули, разодрана завеса, вскрываются гроба. Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды! Лишь Ты Одна тиха перед Его Крестом за нас склоняешь вежды, не знавшие греха!

Ночь Алькадра

Коран, глава XCVII. Дана в Мекке. — 5 стихов.

Во имя Бога милостивого и милосердного.

1. Мы низвели Коран в святую ночь Алькадра. 2. Кто изъяснит тебе, что значит ночь Алькадра. 3. Несчетных месяцев длиннее ночь Алькадра. 4. И Дух и Ангелы нисходят в ночь Алькадра, Чтоб на год разрешить в ту ночь дела Вселенной. 5. И до зари лишь мир царит всю ночь Алькадра.

Смерть бедуина

 Воззвав к Пророку, я упал с верблюда и захрипел, во рту хрустел песок, жгла грудь его расплавленная груда, и, как змея, мне луч сосал висок. Я был самума злей для каравана, лукав и жаден, как ночной шакал, но перед каждой буквой Ал-Корана я, как дитя, послушно поникал. Собачья смерть настигла бедуина, а там вдали уж розовел Восток, и, как струи из длинного кувшина, на грудь излился свежий ветерок. Я падаю иль я влеком крылами? То поздняя иль ранняя пора?.. Но льется даль широкими волнами, вся, как хиджаб расшитого шатра. И вдруг сбылось речение Пророка; мой знойный взор окутал вечный День, и аромат, и пение потока, и ласки жен, и сладостная тень.

Фаэтон

Hie situs est Faefon, currus auriga patem.

Quern si non tenuil, magnum famen excidif ausus!..

Ovid. I. Отец! Ты клялся мне Стигийскою волной! И клятвы нет страшней!.. В тот час, когда Денница врата пурпурные раскроет предо мной, пускай меня помчит златая колесница, и пусть венец твоих пылающих лучей зажжется молнией над головой моей!.. Отец, ты клялся мне подземными тенями и Летой хладною, и клятвы нет страшней!.. О, дай мне овладеть крылатыми конями и колесницею волшебною твоей!.. Теперь поверю я опять словам Климены, что Феб — родитель мой, поверю без измены. О, лучезарный бог! Твой бесконечный свет весь мир, холодный мир, спешит согреть собою!.. Не хмурь бровей словам ребяческим в ответ и не качай своей сверкающей главою! Когда бы страшный путь и Зевс свершить не мог, я все ж молю тебя, о лучезарный бог!.. Мечтой безумною мой разум окрылился… Быть может, я прошу о гибели своей!.. Я с пламенной мольбой перед тобой склонился: дай колесницу мне и огненных коней!.. Увы!.. с тех пор, как в грудь проникнул яд сомненья, с тех пор мне чужд покой, и каждый миг — мученье! Я знаю, светлый бог, ты все мне властен дать, все: все сокровища земли, морей и неба!.. Но одного прошу!.. Отец, я должен знать, что сын я вечного, божественного Феба! И все сокровища небес, земли, морей не радуют души встревоженной моей! Увы! не радует мои, как прежде, взоры, на огненных столпах воздвигнутый дворец, где кость слоновую в волшебные узоры и в сказку претворил божественный резец, где блещут серебром дверей двойные створы, где золотом горят тяжелые запоры! Любил я с детских лет с восторгом созерцать очам разверстые все тайны мирозданья, весь мир, что Мульцибер единый мог создать, и круг земной: и вод тяжелых колыханье, объявших поясом гигантским круг земной. и круглый небосвод, висящий над землей! Там было все полно и жизни и движенья, и боги синих вод. где радостный Тритон трубил в загнутый рог: где: мастер просвещенья: Дориду обнимал Протей и Эгеон, где нимфы плавали на рыбах, то ныряли, то волос на песке зеленый выжимали. Я помню там людей в их странных городах, поля и скал хребты, и влажные дубравы, стада зверей во мгле лесов и на лугах. Речных наяд и их игривые забавы… Но более всего любил я небосвод, где круг созвездий свет неугасимый льет! Отец! Меня пленял и твой престол высокий! Он весь смарагдами осыпан был, горя… Там в ризе пурпурной, кудрявый, светлоокий, ты славный восседал с величием царя; дни, месяцы, года теснились вкруг толпою, вкруг дряхлые века склонялись ниц главою!.. С улыбкой детскою в венке цветов живых перед Тобой Весна стояла молодая, нагое Лето сноп колосьев золотых держало близ нее… Вдали, благоухая, склонялась Осень, все обвеяв тишиной, и пышных гроздий сок с нее сбегал волной. Там, дальше, волоса взъерошивши седые, Зима кряхтела, вся в туманах и снегах… Любил я всей душой чертоги золотые, престол сияющий в смарагдовых огнях… но все постыло вдруг, лишь вкрался яд сомненья, что Ты родитель мой!.. Мне каждый миг — мученье! Пусти ж меня, Отец!.. Я знаю, страшный путь меня влечет теперь, крута моя дорога! Безумная мечта — до неба досягнуть, иль смерть найти в пути, и светлым сыном бога, весь мир узрев у ног, в небесной вышине сгореть!.. Иной удел, клянусь, противен мне!.. Тот путь — ужасный путь! Едва персты Авроры раскроют предо мной пурпурные врата, вдруг бездна глянет мне в глаза… Утонут взоры, замкнутся, трепеща, безгласные уста,— меж тем как облака, коварные преграды, сокроют все, роясь средь утренней прохлады! Когда же минет день, и завершится путь, и Тефия сама, всплывая над волною, возницу призовет припасть к себе на грудь, усталый лик омыть холодною струею, и пыль омыть с коней и с колесницы прах,— в тот час она в груди, бледнея, сдавит страх!.. Весь свод вращается и звезды за звездами влечет и кружит их с безумной быстротой; Несутся полюсы гигантскими кругами… Вокруг чудовища сберутся предо мной… Там ужас — все: одно неверное движенье — вмиг увлечет коней надземных сфер круженье! Там, на пути моем лишь образы зверей, там склонит на меня рога Телец упорный, там Льва свирепый зев ждет гибели моей, там Скорпион загнет клещи, от яда черный, протянет Рак клешню… Меж тем крылатый конь из яростных ноздрей начнет метать огонь! Пусть гибель ждет меня!.. Тем больше дерзновенья в груди бестрепетной ужасный путь зажжет! Я огненных коней укорочу стремленья! Я не боюсь твоих вращений, небосвод!.. Отец, по-прежнему тебя я умоляю! Быть может, гибели своей я сам желаю. II. От сна пробудившись, стыдливо краснея, Аврора пред дерзким раскрыла врата, пред ним озарился Восток, пламенея, пред ним голубая стезя отперта! Вот вспыхнули, дрогнув, и ось колесницы, и дышло, и обод колес золотой, как свет из лучей, серебристые спицы мерцают, взбегают одна за другой. Раскрыты бесшумно пурпурные сени, где свежего утра сиянье зажглось, сливаясь, лишь дрогнули черные тени, с росистым дыханием роз. Из врат растворенных, как тонкие стрелы, лучи побежали в простор голубой, где дремлет, как море, эфир онемелый, где меркнет, сбегая, звезда за звездой! Люцифер, зарей побежденный, мерцая, последним уходит со стражи своей… Тускнеют рога у Луны, угасая… Но Горы спешат, запрягая коней! Крылатые кони наполнили ржаньем и двор, и чертог, из горячих ноздрей огонь изрыгают, рвут узды с бряцаньем и рвутся в дорогу… Скорее, скорей!.. С улыбкою детской, решимостью взора, играя бичом, уж стоит Фаэтон; и смотрит, сквозь слезы, бледнея. Аврора на радость того, кто сгореть осужден. Натянуты вожжи… Вот ось задрожала, все скрылось, вокруг необъятен простор… Далеко, далеко Заря заблистала, и кони во весь понеслися опор. III. Все, что дремало в объятиях лени, вдруг пробудилось от блеска огней, молча, пред ним расступаются тени, сзади колышутся складки теней… Где-то отца прозвучало рыданье… мчатся Флегонт. Пироэнт и Эой, страшно Этона крылатого ржанье, мчится, гудя, колесница стрелой. Грудью дробя, попирая ногами, встречные режут они облака… вот, как драконы, взметнули крылами, иль колесница легка?!. Страшно качанье судна без нагрузки, черпает воду судно, накренясь, нет им опоры, а вожжи им узки; рвутся крылатые звери, ярясь. IV. Словно чуя гул погони, все быстрей несутся кони, жгут, грызут и рвут узду, мечут искры на ходу… Все безумней бег упорный, путь давно оставлен торный, сам бесстрашный Фаэтон потрясен и изумлен. Вдруг он вожжи прочь кидает и вокруг, со всех сторон смерть безумцу угрожает!.. . . . . . . . . . . . . . . . Топот, гул, и блеск, и жар колесницы раскаленной… тщетно с криками Тритоны ищут моря… Море — пар! Там, где, вечно коченея, полюс в кольцах сжал Дракон, мчится, в стужу искры сея, онемевший Фаэтон. И, впервые с миросозданья вихрем огненным одет, Змей проснулся от блистанья, коням тянется вослед… Кони в ужасе несутся прочь, взрывая облака, и, как нити, вожжи рвутся о крылатые бока. И раскинулись широко вкруг воздушные поля, манят взор, пленяют око… глянул вниз, под ним далеко, где-то там… Земля. V. И бледнеет чело, и дышать тяжело, и от страха колена дрожат… Сердце стынет в груди… Нет пути впереди и нельзя возвратиться назад! Он несется в мирах, где лишь сумрак да страх, где чуть видно мерцает Восток, бросит взгляд на Закат, и уныньем объят: до Заката ему путь далек!.. Как удержишь коней, коли нет и вожжей, коли их имена позабыл?.. А кругом много чудищ и лютых зверей отблеск молний и гул разбудил!.. И дрожит Фаэтон… Перед ним Скорпион. изогнутый ужасной дугой, метит зубья клешней за спинами коней, хвост гигантский крутя пред собой… Двух созвездий касаются лапы его, черным ядом он весь напоен… И дрожит Фаэтон, и беспомощный стон вылетает, дрожа, у него. И от страха бледна, в изумленья Луна видит бег неудержных коней и не может понять, почему же бежать им приходится ниже, чем ей… VI. Едва он бросил взор с небесного эфира, он видит все: внизу, дымясь, горит земля… Где сердцу милая всегда картина мира, узоры рек, леса, вершины и поля?!. Как гол, как черен мир!.. Везде, утратив соки, деревья высохли, осыпав всю листву; не блещет лик озер, и не гремят потоки, и негде преклонить печальную главу!.. Здесь гибнут города… Там целые народы на пепелище рвут в безумьи волоса, и нет границ огня губительной свободы, пылают на горах, как кудри их, леса; пылают Тавр и Тмол… Пылают Ида, Эта, где не журчат уже целебные ключи, пылают Геликон и Гэм, и вихри света так ослепительны, так дерзко-горячи!.. Вот льды растаяли на девственных вершинах, лишились савана из голубых снегов и Отрий, и Родоп, и Эрике, и в долинах, шипя, бегут ручьи, чтоб стать столбом паров. Вот облаков гряды растаяли, дымяся, огонь везде, Земля горит со всех сторон; пылает сам Олимп! И в страхе, ниц склоняся, от зноя страшного сгорает Фаэтон… Вокруг, как будто печь пылает и дымится, вокруг и пепл, и гарь, и вихри искр, и дым, и раскаленная грохочет колесница, как метеор страшна, и вся гудит под ним!.. Вот он перелетел на ней предел Европы. Пылает Либия… Он все сжигает вмиг, и стали черными под зноем эфиопы, и страшной маскою застыл спаленный лик. Земля растрескалась, от жара пламенея, и в Тартар свет проник от этих трещин вдруг, и преисподней Царь, от ужаса немея, в бессильной ярости бросает взор вокруг. И даже Океан, клубяся, убывает, где шумный вал играл, теперь гора встает, дельфин, средь светлых струй сгибаясь, не играет, здесь — черепахи, там — тюленя труп плывет. И тщетно сам Нептун разгневанный из моря трикраты вилами сбирается грозить, тот жар невыносим, и, с ним напрасно споря, он опаленный лик спешит на дно укрыть… Тогда Земля свой лик печальный поднимает, прикрыв чело рукой, с молитвой на устах она Отца богов и смертных заклинает, чтоб вопли скорби Он услышал в небесах. — Да Вечный прекратит безумство разрушенья и укротит хаос и мировой пожар! Безумца дерзкого да кончатся мученья, да молнию Олимп ему низвергнет в дар! VII. Весь мир огнем лучей сжигая, он сам горит… Его глава, огнями красными пылая, разметана, как грива льва. Горячий взор исполнен муки, но мчится гибель по следам, он тщетно простирает руки к далеким, страшным небесам! Вкруг бунт огня, кипенье лавы и пепла черного столбы. За ним несется след кровавый: он не уйдет своей судьбы. Вот грянул гром, стрелой пурпурной означен молнии зигзаг. Окончен бег безумца бурный — то Вышней Воли грозный знак!.. Разбита в щепы колесница: здесь ось, там дышло, там узда, разбросаны по ветру спицы, он не сберет их никогда. Как метеор, стремглав он мчится, багряным заревом одет, на землю, вниз, и красный след за ним по воздуху змеится. VIII. Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной принял его Эридан, хладной волною омыв; труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив: «Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы, жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!»

Золотой город

«Tuba mirum sparge is sonum!..»

Dies Irae. I. Я жил в аду, где каждый миг был новая для сердца пытка… В груди, в устах, в очах моих следы смертельного напитка. Там ночью смерти тишина, а днем и шум, и крик базарный, луну, лик солнца светозарный я видел только из окна. Там каждый шаг и каждый звук, как будто циркулем, размерен, и там, душой изныв от мук, ты к ночи слишком легковерен… Там свист бичей, потоки слез, и каждый миг кипит работа… Я там страдал, терпел… И что-то в моей груди оборвалось. Там мне встречалась вереница известкой запыленных лиц, и мертвы были эти лица, и с плачем я склонялся ниц. Там мне дорогу преграждала гиганта черная рука… То красная труба кидала зловонной гари облака. Там, словно призраки во сне, товаров вырастали груды, и люди всюду, как верблюды, тащились с ношей на спине. Там умирают много раз, и все родятся стариками, и много слепнет детских глаз от слез бессонными ночами. Там пресмыкается Разврат, там раззолочены вертепы, там глухи стены, окна слепы, и в каждом сердце — мертвый ад. Там в суете под звон монет забыты древние преданья, и там безумец и поэт давно слились в одно названье!.. Свободы песня в безднах ада насмешкой дьявольской звучит… Ей вторят страшные снаряды, и содрогается гранит. Когда же между жалких мумий, пылая творческим огнем, зажжется водопад безумий, пророка прячут в «Желтый дом…» Свободе верить я не смел, во власти черного внушенья я звал конец и дико пел, как ветер, песни разрушенья!.. Они глумились надо мной, меня безумным называли и мертвой, каменной стеной мой сад, зеленый сад, сковали… Была одежда их чиста, дышала правда в каждом слове, но знал лишь я, что их уста вчера моей напились крови… И я не мог!.. В прохладной мгле зажглись серебряные очи, и материнский шепот Ночи пронесся тихо по земле. И я побрел… Куда?.. Не знаю!.. вдали угас и свет. и гул… Я все забыл… Я все прощаю… Я в беспредельном потонул. Здесь надо мною месяц белый меж черных туч, как между скал недвижно лебедь онемелый волшебной сказкой задремал. II. И то, чего открыть не мог мне пестрый день, все рассказала Ночь незримыми устами, и был я трепетен, как молодой олень, и преклонил главу пред вещими словами… И тихо меркнул день, и отгорал Закат… я Смерти чувствовал святое дуновенье, и я за горизонт вперил с надеждой взгляд, и я чего-то ждал… и выросло виденье. III. И там, где Закат пламенел предо мной, блистая, разверзлись Врата, там Город возникнул, как сон золотой и весь трепетал, как мечта. И там, за последнею гранью земли, как остров в лазури небес, он новой отчизною вырос вдали и царством великих чудес. Он был обведен золотою стеной, где каждый гигантский зубец горел ослепительно-яркой игрой, божественный славил резец. Над ним золотые неслись облака, воздушны, прозрачны, легки, как будто, струясь, золотая река взметала огней языки. Вдали за дворцами возникли дворцы и радуги звонких мостов, в единый узор сочетались зубцы и строй лучезарных столпов. И был тот узор, как узор облаков, причудлив в дали голубой,— и самый несбыточный, светлый из снов возник наяву предо мной. Всех краше, всех выше был Солнца дворец, где в женственно-вечной красе, Жена, облеченная в дивный венец, сияла, как Роза в росе. Над Ней, мировые объятья раскрыв, затмив трепетание звезд, таинственный Город собой осенив, сиял ослепительный Крест!.. Там не было гнева, печали и слез, там не было звона цепей, там новое, вечное счастье зажглось в игре золотистых огней!.. Но всюду царила вокруг тишина в таинственном Городе том; там веяла Вечность, тиха и страшна, своим исполинским крылом. А там в высоте, у двенадцати врат сплетались двенадцать дорог, и медное жерло воздев на Закат, труба содрогнула чертог!.. И трижды раздался громовый раскат… И ярче горели врата… И вспыхнуло ярче двенадцати врат над Розой сиянье Креста!.. И стало мне мертвого Города жаль, и что-то вставало, грозя, и в солнечный Город, в безбрежную даль влекла золотая стезя!.. И старою сказкой и вечно-живой. которую мир позабыл. тот Солнечный Город незримой рукой начертан на воздухе был… Не все ли пророки о Граде Святом твердили и ныне твердят, и будет наш мир пересоздан огнем, и близок кровавый закат?!. И вдруг мне открылось, что в Городе том и сам я когда-то сиял, горел и дрожал золотистым лучом, и пылью алмазной сверкал… И поняло сердце, чем красен Закат, чем свят догорающий день. что смерть — к бесконечному счастью возврат, что счастье земное — лишь тень!.. Душа развернула два быстрых крыла, стремясь к запредельной мечте, к вот унеслась золотая стрела прильнуть к Золотой Красоте… Как новой луны непорочная нить, я в бездне скользнул голубой от крови заката причастья вкусить и образ приять неземной!.. IV. Тогда, облитый весь закатными лучами, я Город Золотой, молясь, благословлял и между нищими, больной земли сынами, святое золото рассыпать умолял… Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота с зловещим грохотом, за громом грянул гром. повсюду мертвый мрак развил свои тенета, и снова сжала грудь смертельная забота… Но не забыть душе о Граде Золотом!..

Часть III

Chiaro mi fu allor come ogne dove

in cielo e Paradise, etsi la grazia

del sommo ben d'un modo поп vi piove.

Dante. La Divina Commedia. Paradise (canto 111. 88–90)[4]

Врата

Пролог

(Из Фельмеллера)

 Утратив безвозвратно Солнца Град, бесплодно мы в веках уж вечность бродим и не дано вернуться нам назад. Расширив взор, мы смело вдаль уходим, тысячекратно пасть присуждены, и вкруг следы отчаянья находим искавших прежде Солнечной страны, и солнечная наша кровь струится из ран тысячелетней старины… Вдали Огонь священный чуть змеится; усталый дух в весенней мгле ночной забылся сном, — больному сердцу снится под звездным небом Город Золотой… По кряжам гор охотник за орлами блуждает там бестрепетной стопой, влекомый вдаль неверными следами… О, Солнца Град, где храмы Красоты на золотых полях встают пред нами, куда неслись все мысли, все мечты! Ужель ни меч, ни ков не открывает заветных Врат, и недоступен Ты?!. Но древнее преданье нам вещает: единый раз в тысячелетний срок, Сын, Королем потерянный, вступает стопой невинной в Золотой чертог!.. О Солнца Град, стеною золотою ты опоясан, злато — твой порог, и злато Врат сияет пред Тобою!

Братьям-рыцарям

 Время молитвой ответить угрозе, смело взглянуть в пустоту. Это — служение Розе! Это — покорность Кресту! Время раскрыть загремевшей стихии рыцарски-братскую грудь, тайно: «Мария, Мария, Мария!» сердцу больному шепнуть! Мимо ночные видения бреда, мимо безумия вяжущий хмель. Свыше была нам указана цель, свыше дарована будет победа! В сердце суровый обет пилигрима, Крест на щите, на мече, на груди, сзади пустыня, но там, впереди стены Иерусалима! Белую Розу из пасти Дракона вырвем средь звона мечей! Рыцарю дар — золотая корона вся из лучей!

Молитва

 Прободено светило дня невидимым копьем… «О Боже! помяни меня во Царствии Твоем!..» Высокий факел преклоня, звезда поет псалом… «О Боже! помяни меня во Царствии Твоем!..» Се — три креста, и вздох, стеня, пронесся на одном: «О Боже! помяни меня во Царствии Твоем!..» И, жизнь погибшую кляня. я пал перед Крестом: «О Боже! помяни меня во Царствии Твоем!..»

Благая весть

 О лебедь белый Лоэнгрина, ты мне приснился в поздний час, когда свершилась дня кончина, свет гаснул, гаснул и угас. Повсюду, как в покое царском, торжествовала тишина, и о Людовике Баварском грустила верная Луна. Но там, где в стройную колонну сливался золотой поток, не выплыл ты, влача по лону свой зачарованный челнок. Ты, раненый стрелой заката, широко крылья распластал и в славный замок Mons-Salvata с прощальной песней отлетал… Тогда в безмолвии великом, распавшись, замок потонул, но тайно Кто-то, светлый ликом, в окне высоком мне кивнул. И грудь лаская и печаля, пронесся шепот впереди; «Мы ждем иного Парсифаля, и близок час… Молись и жди!»

Избраннику

 Да, ты не знал любви, но полный умиленья, не грезы сладостной ты жаждал, а виденья, и, падая не раз средь горнего пути, ты жаждал не в слезах, а в звуках изойти! И видел я не раз, пылая злобой адской, как на твоем челе звенел колпак дурацкий, наброшенный рукой завистливых друзей, но верь, ты в этот час мне был всего милей! Ты претворил лучи в созвучья золотые. что заклинания в себе таят святые. Поэта-Ангела в тебе зажжен восторг, ты Ницше плачущий, поющий Сведенборг! Ты, мыслью ко кресту безумно пригвожденный, не зная имени, склонялся пред Мадонной. Пока смеялись мы, ты ради нас сгорал, и в урну тихую свой пепел сам собрал. Для нас, склонившихся в безумьи над пучиной, Ты, свыше посланный, был почтой голубиной. Пусть песни всех других для нас мгновенный плен, кипящим золотом твой стих запечатлен. Ты свергнул мир, смеясь, с неимоверной кручи и распылил его в каскад живых созвучий, и, вдруг изверившись, провидя всюду ложь, ты превратил его в ритмический чертеж. Ты встал над родиной, сияя и свиреля, как над Ренатою виденье Мадиэля, обвила грудь твою, безумствуя, она, ты графом Генрихом очнулся ото сна. И долго ты скользил в своей пустыне синей, как одинокий серп, как сирота святыни. Был свыше дан тебе в часы твоей тоски один родимый взор с улыбкой сквозь очки. Но вновь ты поднял взор в то царство, где, пылая, восходят белые высоты Гималая…

Тамплиер

 Сомнений нет и нет страдания, и все навек озарено; росой чистейшей созерцания мое чело окроплено! Очей крыло коснулось серое и вот, качнувшись, унеслось, и знаю, я люблю и верую, я — раб и рыцарь Твой, Христос! Пред Дамой строгой, Вечной Девою одно колено преклоня, я меч сжимаю дланью левою, десницей — чашу из огня. Я принял тайны посвящения, я пролил кровь свою. Пора! Я жду последнего крещения в высоком пламени костра. Мне внятен голос Искупителя, знак Водолея надо мной, зову я нового Крестителя облечь нас новой белизной!

Узорное окно

Признание

 В дни детства чистого сквозь сонное виденье ты увидала Рай, вот почему в тебе родит тоску презренья Апрель земли и Май. Вот почему всегда, как сонное виденье, ты близко-далека, мне кажешься иной чрез каждое мгновенье, как облака. Вот почему на миг. как будто в светлом дыме. перед тобой возник, едва твои глаза вдруг встретились с моими, давно знакомый лик. Вот почему меня ты с детства полюбила до рокового дня, своей изменою ты звезды оскорбила, но не меня. Вот почему, смеясь и проклиная даже, я знаю, встретиться нам снова суждено, в дни детства чистого взглянули мы туда же, в одно окно!

Узорное окно

 Над мертвым Городом, над вечным морем гула, где ночью блещет свет, где днем-всегда темно, как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло узорное окно. Бегут толпы теней вокруг в смятеньи диком, и обернуться им в том беге не дано, но тихо светится в безмолвии великом узорное окно. Над лесом красных труб, над царством мертвых линий, где смех. безумие и смерть — одно звено, немолчно бодрствует небесной благостыней узорное окно. Там кто-то молится, рыдает, умоляет, да отвратит Господь, что небом суждено, и, благостно светясь, весь мир благословляет узорное окно. О, с детства милое знакомое Виденье, вновь сердце бедное Тобой озарено!.. Да будет жизнь моя — молитва, плач и бденье! Да будет падший дух — узорное окно!..

Божий сад

 Мой дух в томленьи изнемог, но сладок был последний вздох, и все иным предстало вдруг, и ярче свет, и внятней звук… Чей ласковый, знакомый лик над изголовием поник? Чья тень порхнула, обняла и развернула два крыла? Вот, указуя, строгий перст вознесся ввысь, и путь отверст, и вот задумчивый полет меня качает и влечет. Мне радостно дремать без грез, мне плакать сладостно без слез… Я потупляю робкий взгляд,— передо мной Господний сад. цветут цветы нежнее льна, белее Божьего руна, и сходят звезды здесь и там, как пчелок рой, играть к цветам. Вкруг нерушима тишина, и сад тот — райская страна! И Странник тихий и простой, весь благовестье и покой, идет с улыбкой на устах, и лунный серп в Его руках. Все ближе… вот и подошел и стал в жужжанье райских пчел, и улыбнулся мне, и вдруг возликовало все вокруг, Он тихо белый серп вознес, «в свой сад прими меня, Христос!..»

Сновидение

 Здесь вечный День. прозрачный и хрустальный, каких еще не ведает земля, здесь обретает свет первоначальный дух, сотканный из граней хрусталя. Здесь никогда заря не потухает, здесь небосвод горит без звезд, без лун, без лепестков цветя, благоухает, поет, гремит и говорит без струн! И здесь не гаснут взоры сновидений, и здесь не тают крылья у теней, и чистые, кристальные ступени восходят до чистейших ступеней! И здесь ты был, и снова круг свершится, и внидешь вновь в хрустальные поля!.. И дух мой стал, рыдая, возносится и вспомнил все…   И вдруг проснулся я!

Беатриче

Данте и Беатриче

 Мне было девять, Биче восемь лет, когда у Портинари мне впервые она, смеясь, послала свой привет… Стоял душистый май… лучи живые одели в золото ее наряд, одежду красную и кудри завитые и навсегда к ней приковали взгляд!.. Она казалась мне подругой нежной тех Ангелов, что в небесах парят, являясь здесь лишь цепью тучек снежной, легко бегущей розовой зарей… И голос прозвучал в душе мятежной: — «Ты побежден, ее — Бог перед тобой!..» Затрепетала грудь, чело горело, и Гений жизни с силой роковой мне факелом зажег и дух, и тело!

Беатриче умерла

 В цветнике дрожанье роз, меркнут звезды, тает мгла, ветер плачущий принес: «Беатриче умерла!..» Плачет Город, сердца стон заглушат колокола, снился сердцу черный сон: «Беатриче умерла!..» Я к окну — в окне мелькнул белый голубь, как стрела, внятен сердцу смутный гул: «Беатриче умерла!..» Я в окно взглянул, молясь, в небе тучка проплыла, песнь победы там неслась: «Беатриче умерла!»

Свидание

 В час, как Биче опочила. я над ней ослеп от слез, но улыбкой озарила сумрак вечный Роза роз. «Встань, исполнись ожиданья! Верный, за любовь твою днесь торжественно свиданье обещаю вам в Раю!» Lacrimosa! Плачут свечи, ввысь зовут колокола, жду я, мертвый, дивной встречи, и душа моя светла. Вот и Страж, пылают перья, ярче Солнца строгий лик, но у райского преддверья я помедлил только миг. И пред Нею, вечно-жданной, пал, колена преклоня. Но Она с улыбкой странной посмотрела на меня и сказала с грустью тайной: «Я тебя не узнаю, гость прекрасный, друг случайный, мы лишь странники в Раю!»

Сон («Я дремал, свеча чадила…»)

 Я дремал, свеча чадила, над поникшей головой чья-то тень, грозя, ходила, словно хмурый часовой. Но лишь трижды, засыпая, имя Милой произнес, белый Ангел, Ангел рая сердце в небо перенес. Свет торжественный и яркий, сердце дышит белизной, и готические арки проплывают надо мной. И, величие величий, на узорчатом окне преклоняет Беатриче взоры нежные ко мне!

Беатриче

 Как свора псов, греховные деянья рычат, струя голодную слюну, но светлые покровы одеянья мне в душу излучают белизну; их лобызая, я рыдаю глухо, простертый ниц. взираю в вышину. Взор полувидит, полуслышит ухо, вкруг сон теней и тени полусна… Где власть Отца? Где утешенье Духа? Где Сына крест?.. Вкруг тьма и тишина!.. Лишь Ты сошла без плача и без зова и Ты неопорочена Одна! Постигнув все и все простив без слова, ты бдишь над трупом, преклоненным ниц, мне в грудь вдохнуть дыхание готова движеньем легким девственных ресниц. Ты — верный страж, наставница благая, Ты вождь крылатых, райских верениц, путеводительница дорогая, разгадчица моих заветных снов, там — вечно та же, здесь — всегда другая, прибежище, порука и покров! Мой падший дух, свершая дань обета, как ржавый меч, вдруг вырви из оков, восхить, как факел, в мир, где нет запрета, где пламенеют и сжигают сны, до площадей торжественного света иль до безгласных пажитей луны! Я знаю все: здесь так же безнадежно, здесь даже слезы наши сочтены, здесь плачет свет, а тьма всегда безбрежна, под каждою плитой гнездясь, змея свистит беспечно и следит прилежно, все гибнет здесь, и гибну, гибну я; нас давит Враг железною перчаткой, поднять забрало каждый миг грозя, и каждый лик очерчен здесь загадкой. Мы день и ночь вращаем жернова, но, как волы, не вкусим пищи сладкой. Я знаю, здесь земля давно мертва, а вечны здесь блужданья без предела. бесплодно-сиротливые слова, соль слез и зной в крови, и холод тела. Но Ты неопорочена одна, и Ты одна без зова низлетела, улыбчива и без конца грустна, задумчива и, как дитя, безгневна, во всем и непостижна, и ясна, и каждым мановением напевна. Где звуки, чтоб Тебя именовать?.. Ты — пальма осужденных, Ты — царевна, моя сестра, дитя мое и мать!.. Ты создана блаженной и прекрасной, чтоб вечный свет крылами обнимать. Всегда незрима и всегда безгласна, цветок, где луч росы не смел стряхнуть, Ты снизошла, дыша печалью ясной… Безгрешна эта девственная грудь, и непорочны худенькие плечи, как грудка ласточки, как млечный путь. Ты внемлешь и не внемлешь скудной речи, Ты, не нарушив кроткий мир чела, безгласно руки, бледные, как свечи, вдруг надо мной, поникшим, подняла, и возле, словно белых агнцев стадо, мои толпятся добрые дела. Вот белизны чистейшая услада все облекла в серебряный покров, и сердце чуть трепещет, как лампада; легко струится покрывало снов, Твоих огней влекомо колыханьем, и млечный серп в венце из облаков. К Твоим стопам приникнул с обожаньем. Ты дышишь все нежнее и грустней неиссякаемым благоуханьем. И все благоухает, скорбь огней, печаль к Тебе склоняющихся сводов, восторг к Тебе бегущих ступеней и тихий ужас дальних переходов… Вот, трепетом переполняя грудь, как славословья звездных хороводов, благоволила Дама разомкнуть свои уста, исполнена покоя: «Я — совершенство и единый путь!.. Предайся мне, приложится другое, как духу, что парит в свободном сне, тебе подвластно станет все земное,— ты станешь улыбаться на огне!.. Мои благоухающие слезы не иссякают вечно, и на мне благоволенья Mater Doloros'bi. Люби, и станет пламя вкруг цвести под знаменьем Креста и Белой Розы. Но все другие гибельны пути!.. Покинув Рай, к тебе я низлетела, чтоб ты дерзал за мною возойти, бесстрашно свергнув грубый саван тела! Да будет кровь до капли пролита, и дух сожжен любовью без предела!..» Замолкнула… Но даль и высота поколебались от небесных кличей, и я не смел пошевелить уста, но сердце мне сказало: «Беатриче!»

На «Vita Nuova» Данте

 Из О. Уайльда Стоял над морем я, безмолвный и унылый, а ветер плачущий крепчал, и там в тени струились красные, вечерние огни. и море пеною мои уста омыло. Пугливо льнул к волне взмах чайки длиннокрылой. «Увы! — воскликнул я. — Мои печальны дни, о если б тощий плод взрастили мне они, и поле скудное зерно озолотило!» Повсюду дырами зияли невода, но их в последний раз я в бездны бросил смело и ждал последнего ответа и плода, и вот зажегся луч, я вижу, онемелый, восход серебряный и отблеск нимбов белый, и муки прежние угасли без следа.

В духе Петрарки

 Из Ж.М. Эредиа На темной паперти, прекрасна и чиста, рукою щедрою, стыдливой, благородной ты сыплешь золото небес толпе народной и ослепляешь всех. как яркая Мечта. Тебя смущенные приветствуют уста, но ты разгневана, скрываешь лик холодный, отдернут в гневе прочь край мантии свободной, очей потупленных померкла красота. Но бог, чья власть во всех сердцах повелевала, в тебе сочувствия источник пробудил, и ты замедлила оправить покрывало; казалось, нежный взор меня благодарил, и дрогнул шелк ресниц роскошный и тенистый, как будто сень листвы прорезал серп лучистый.

Псалом радостный

 Тому, кто не простил Творца, навек потоки слез! Но радость, радость без конца. к кому пришел Христос! И смерть тому, кто терн венца не взлюбит больше роз! Но радость, радость без конца, к кому пришел Христос! Блажен, кто слышал звон кольца и сердце в дар принес! Но радость, радость без конца, к кому пришел Христос! Блажен, кому в дому Отца быть гостем довелось! Но радость, радость без конца, к кому пришел Христос!

Sancti

«Crux est porta Paradisi,

In qua sancti sunt confisi,

Qui vicerunt omnia!»

S. Bonaventura.

Святой Суза

 Страшней и крепче не было союза меж Господом и смертным никогда!.. Вся жизнь твоя, многострадальный Суза, ряд подвигов, мучений и стыда!.. Ты в каждом брате прозревал Иуду, в плодах земных — яд райского плода, отверженник, от колыбели всюду ты осязал дыханье Сатаны, едва спасенью верить смел, как чуду. Ты вопросил, — и тайны Ада сны разоблачили пред тобой до срока: весь ужас неискупленной вины, средь грешных сонмов, мучимых жестоко, в стране Суда. где милосердья нет, твой бледный лик твое ж узрело око, и, пробудясь, ты страшный дал обет, и стала жизнь твоя лишь жаждой муки, и эти муки длились сорок лет. Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке ты слышал стук вбиваемых гвоздей, распятые ты всюду видел руки; ты жил один. страша собой людей, как червь, иглой пронзенный, извиваясь, и воплями смущая сон полей. Но жаждал ты, слезами обливаясь, лишь одного — продлить расплаты срок, Отца-заимодавца ужасаясь, и здесь отбыть положенный урок. Итак, в гробу одной ногою стоя, ты умирал и умереть не мог. И было в этом знаменье благое! Омыть в крови, как в огненной росе, как мытарь, славословье лишь простое ты смел шептать, простерт на колесе; ты предал чину страшных покаяний все деланья и помышленья все. Ты меру превозмог земных страданий, безумец, ты призвал на помощь ад и преступил раскаяния грани. Так день за днем от головы до пят от язв гвоздиных яростно язвимый, зажжен багровым заревом стигмат, от смерти силой вышнею хранимый, ты жаждал новых мук. и скорбный лик, рыдая, отвратили серафимы. Но ты, гася, как пламя, каждый крик, питал под шерстяною власяницей, как змей железных, звения вериг; томим видений черной вереницей, ища для язв повсюду новых мест, страшась, чтоб сон не тяготил ресницы, на раменах носил тяжелый крест, утыканный дубовыми шипами, молясь, да каждый плоть язвит и ест! Ты шествовал запретными тропами, бдел по ночам, по пояс обнажен, осыпав язвы жадными клопами, тысячекратно каждый час сожжен; но те часы тебе казались кратки, и вот, чтоб был Лукавый посрамлен, ты сшил из кожи черные перчатки и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей, и были сердцу их лобзанья сладки. О, только раз на миг души твоей коснулся луч и слезы умиленья исторгнул из твоих слепых очей, ты мирным сном забылся на мгновенье, но снова тьма покрыла все кругом, и вновь помчались адские виденья. Но ты не пал, очнувшись пред Врагом, до гроба дверь замкнул у темной кельи и каждый луч с тех пор считал грехом, страшась, как ада, райского веселья. Ты голодал, спал на гнилой двери, как зверь, в жару кровавого похмелья: рыдая от зари и до зари, ни на мгновенье не касаясь тела, сказав надежде навсегда «Умри!», раскаянью не зная лишь предела… И вот в виденье огненном Господь предстал твоей душе оцепенелой, вещая грозно: «Раб, казнящий плоть, восстань из мрака ныне к жизни новой, Наш гнев ты смел страданьем побороть; восстань, гордец упрямый и суровый, Я сам тебе отверзну райский сад, но ведай днесь, когда б не Наше слово, раскаянье твое пожрал бы Ад!» Так, вняв Отцу, скончался бедный Суза, и плоть его нетленна, говорят… Когда ж и мы расторгнем наши узы, и нас вернет безумье небесам восстановить попранные союзы?.. Святой страдалец! Ты — прообраз нам, отверженным, безумным, окаянным! Дай мне прильнуть к твоим святым огням, к твоим рубцам и язвам покаянным!.. Зажечь стигматы от твоих стигмат! Да буду век безумным, сирым, странным! Да вниду в Рай, благословляя Ад!..

Святой Луиджи

 (Св. Людовиг Гонзагский) Я был, как дева, робок и стыдлив, меня бежал лукавый Искуситель, бесплодно злую мудрость расточив. Но не Тебе, Христос и мои Спаситель, я в жертву сердце бедное принес, уйдя из детской в строгую обитель. Святая Дева дев и Роза роз, я отдал все Тебе Одной, Мария, без размышлений, колебаний, слез! Я был еще дитя, когда впервые с улыбкой благосклонной надо мной склонила Ты свои черты святые, и, молодость отдав Тебе Одной, я принял целомудрия обеты с благоговейно-строгой тишиной! Вот детские, как сон, мелькнули леты, и вот зарделись юности цветы, но я хранил высокие запреты, средь золота придворной суеты и посреди тончайших обольщений. Как мать, мне грустно улыбалась Ты, живую благодать благоволений мне в душу источая каждый миг… Так в юности не знал я искушений. моим щитом был Девы светлый лик. Как мать, Ты наставленья мне шептала, я, как дитя. к твоей груди приник, и ревность с каждым часом возрастала… Толпою дам придворных окружен, ни разу я, как строгого забрала, ресниц не поднял на прелестных жен, страшась прочесть в их взорах знаки Ада, к Тебе святою ревностью сожжен. Так с ранних лет священная ограда замкнула сердце, чуждое тревог, и взоры упокоила лампада. Я был во всем покорен, тих и строг, я плоть, бичуя, изнурял сурово, страшась вкусить плода, сорвать цветок благоухающий иль молвить слово. Я все забыл, друзей, отца и мать, их взгляды встретить было б взглядам ново, их имена не смел бы я назвать; так каждый миг незримым внемля хорам, я брел один, не смея глаз поднять, по сумрачным и строгим коридорам. и годы расточались, словно дым, но Ты повсюду с нежно-строгим взором, окружена сияньем золотым!.. Мать приняла сыновние моленья, и в небо отошел я молодым. Я шлю с небес свои благословенья вам, девушки моей родной земли, в Раю мне внятней ваши песнопенья, мне ваши слезы здесь видней, вдали! О верьте: взор святого прочитает всю груду писем, брошенных в пыли; когда собор поет и зацветает, и в каждом сердце снова дышит май; мой взор простая надпись умиляет: «Заступнику, святому Луиджи, в Рай!»

Видение Сердца Иисусова Блаженной Маргарите Алаквийской

 Ослеплена сияньем нестерпимым, я прошептала робкие слова, пред Женихом единственно любимым, от ужаса и счастья нежива: «Господь, умерь твоих лучей потоки, не сжегшие моих очей едва!.. Как лезвие меча, они жестоки, иль дай невесте ангельскую плоть!..» Но замерли безумные упреки, иные очи мне отверз Господь, свевая с вежд моих туман печальный, Он дал мне ужас света побороть. Диск солнечный мерцал свечой венчальной; все пламенным венцом окружено, сияло Сердце, как сосуд хрустальный, прозрачней, чем священное вино; кровавая на нем зияла рана, увито было тернием оно, но, как светило блещет из тумана над Ним, приосенив святую кровь. Креста пылала вечная Hosanna. И стал мне внятен глас: «Не прекословь!.. Прими свои последние стигматы, да будет миру явлена любовь невестою с Распятым сораспятой, стань ученицей Сердца Моего, и станешь вновь рожденной и Веаt'ой!.. Святой любви свершится торжество: погаснет Солнце, мы пребудем вместе… Лия лучи блаженства своего, Святой Жених грядет к своей невесте!..» Упала я пред Ним без сил вздохнуть и, плача, улыбалась доброй вести, и вдруг лучи мою рассекли грудь, и сердцу моему так сладко было к сосуду Сердца Божьего прильнуть, и нас одно сиянье окружило.

Видения святой Терезы

 I. Четыре дня томительного сна, четыре дня предчувствий беспокойных, и, наконец, душа отрешена. Вот развернул извивы звений стройных торжественно-рыдающий хорал взываний и молитв заупокойных. Он близился, он грустно замирал, и было мне, почившей так прекрасно, следить, как в сердце пламень догорал, и улыбаться странно-безучастно, смотря, как к золотому гробу мать и две сестры в слезах прильнули страстно. Легла на сердце строгая печать, им был восторг мои тайный непонятен, не смела я их слезы понимать. Вдруг тихий зов сквозь сон стал сердцу внятен, и взор скорбящий в душу мне проник, и вспыхнули огни кровавых пятен, меня назвал Он трижды и поник, а я, ответ замедлив свой, не знала, то был ли голос Агнца, иль в тот миг моя ж душа меня именовала; но я была безгласна как дитя, на милосердье Агнца уповала. Он улыбнулся, содрогнулась я,— а там, внизу, из брошенного тела, скользнув по гробу, выползла змея, клубясь, свивала звенья и свистела и горстью мертвой пепла стала вдруг, и вот я к Жениху простерла смело огни моих крестообразных рук, и дивные предстали мне виденья среди моих неизреченных мук: был искус первый — искус нисхожденья, душа была низвергнута во Ад, вокруг, стеня, толпились привиденья, и в той стране, где нет пути назад, черты родные всех, что сердцу святы, я встретила и отвратила взгляд. Была дыханьем огненным объята я у разверстой пасти Сатаны, заскрежетал он, словно мавр проклятый, но вождь незримый с правой стороны со мною шел, мне в сердце проливая целительную влагу тишины. За Женихом я шла, не уставая. и невредима посреди огней свершала путь, молясь и уповая, сквозь все ряды мятущихся теней по лестнице великой очищенья и через седмь священных ступеней. И каждый миг чрез новые мученья меня влекла незримая рука, изнемогая в муках восхожденья, пережила я долгие века… II. Услышав зов, склонилась я к подножью, дух ангельский и девственное тело предав Кресту, объята сладкой дрожью, и, плоть свергая, тихо отлетела. (Последнее то было обрученье!) Поникли руки, грудь похолодела, и замерло предсмертное биение; вот отступили дальше в полумрак мерцанья, славословья, песнопенья; как воск мощей, простерта в строгой раке, беззвучно я запела «Agnus Dei!», и вот святые проступили знаки; и миг последний был всего страшнее, но тень крыла мне очи оградила, я каждый миг свободней и смелее по ступеням безмолвья восходила, и близясь каждый миг к иным преградам, при шаге каждом крепла в сердце сила. Мой верный Страж ступал со мною рядом, меня в пути высоком ободряя то благостным, то непреклонным взглядом. Вот заструились дуновенья Рая неизреченны и невыразимы, и луч не дрогнул, сердце мне пронзая. А там, внизу, как стадо агнцев, дымы, у наших ног теснясь благочестиво, не двигались… Но мы неуловимы, их ласке улыбнувшись торопливо, влекомы восхождением упорным, восстали там, где для души счастливой последний путь отверст в окне узорном, где искони в борении согласном — два светоча на перепутьи горном — луч белой Розы сочетался с красным… Взглянула я, и вдруг померкли взоры, и лик Вождя явился мне ужасным, я вопросила с трепетом: «Который?» Смешалось все, и сердце ослабело, и замолчали ангельские хоры. Я взоры вниз потупила несмело, в груди сомненье страшное проснулось: «Чье мертвое внизу простерто тело?» — и вдруг в смертельном ужасе очнулась.

О кресте святой Терезы

 В урочный час и на условном месте она пришла и стала у Креста: «Я здесь, Жених, предстань Своей невесте!» — шепнули робко строгие уста; в потоке слез к Его ногам покорно была ее молитва пролита, и черный Крест на нити четок черной, пылая, сжала жаркая рука; она призыв твердила свой упорно, и вдруг, светло-прозрачна и легка, восхищенная силой несказанной, всему земному стала далека. и свет пронзил ей сердце, и нежданно ее очам разверзшимся предстал Жених, лучами славы осиянный, и, затмевая звезды, Он блистал, как в час великой славы на Фаворе, Он трижды «Мир вам!» тихо прошептал, но та же скорбь таилась в светлом взоре… И, Крест омыв ручьем блаженных слез, каких еще не исторгало горе, «С рабой своей пребудь вовек, Христос!» — она, раскрыв объятия, взмолилась, вся зажжена огнем безумных грез; над ними время вдруг остановилось, и Он коснулся черного Креста, все белым светом дивно озарилось, и взор слепила каждая черта… Вот снова мрак соткал свои покровы, но грудь ее лучами залита, нетленная звезда во тьме суровой, сияет Крест пылающий на ней и каждый миг, исполнясь силой новой, все лучезарней, чище и сильней, горят, его осыпавши чудесно, узоры ослепительных камней — в слезах земли зажжен огонь небесный!

Святой Терезе

 Молюсь Тебе затем, что пять веков легли меж нас, как строгие преграды, Ты падший дух выводишь из оков и не слепишь мои больные взгляды, как солнца лик сквозь глыбы облаков! Сойди в мой склеп надменна, как инфанта, вся, как невеста, девственно-чиста, мои давно безгласные уста зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!», дай силу мне стать рыцарем Христа! Ты в сонме тех, чей каждый шаг — победа, чей взор — огонь, чьи слезы — благодать, родной страны печальница и мать, вручи мне тайну ангельской беседы, овце чужой приди спасенье дать! В пыланиях своих не зная меры, Ты истязала девственную плоть, обеты «Vulnerari», «Ne ridere!» Ты приняла покорно, и Господь Твой дух вознес к огням последней сферы! Проклятья, вопли ужаса и дым стремились ввысь, пылали квемадеро, но Ты предстала знаменьем святым, два пламени твои: Любовь и Вера вдруг вознеслись виденьем золотым. Ты в наши дни — лишь имя, лишь преданье, но памятны для сердца все рыданья, все лепестки Твоих девичьих грез, растоптанных Тобой без состраданья, и язвы все, что ведал лишь Христос! Страдалица, Твой образ кротко-строгий меня зовет на старые пути!.. В нас озлобленье плоти укроти, и в Замке сердца, в царственном чертоге, как мать, больное сердце приюти!

Ave Maria

Молитва о падшей

 Я перед Девой склоняю колени: «Все ей, безумной, прости!» Хмурятся строго вечерние тени: «Бесцельны пред ней все пути!» Я перед Девой склоняю колени: «Все ей, погибшей, прости!» Шепчут зловеще вечерние тени: «За нас, за нас отомсти!» Я перед Матерью пал на колени: «Матери Матерь, прости!» Плача, поникли полночные тени: «Все отпусти!»

Перед боем

 Горестно носятся в далях просторных ветра глухие рыданья, странно размерены криков дозорных чередованья. Полночь, и лагерь заснул перед боем, лагерь, от боя усталый; день отпевая пронзительным воем, плачут шакалы. Месяц недобрый меж облак бессонных лагерь обходит дозором. ищет он. ищет бойцов обреченных пристальным взором. Час их последний и ясен, и краток, снятся им сны золотые, благостно шествует мимо палаток Дева Мария.

Maris Stella

 (Эредиа) Их жены падают с молитвой на колена, одеты в шерсть и лен; под ними скал гряда, простерши длани ввысь, они глядят туда. где грани острова обозначает пена. Бесстрашных моряков отвага — неизменна… Их гавань дальняя манила в царство льда, их дружная семья теперь стеклась сюда… И вот, возврата нет, им не уйти из плена. Дробясь о берега, рыдает вал морской, он ищет, он зовет Тебя, Звезда святая! Надежда гибнущих в пустыне роковой!.. На загорелых лбах морщины собирая, далекий Angelus гудит над лоном вод и замирает там. где бледен небосвод!

Rosa Mystica

 Я угасил свой взор, печальную свечу, я пролил чашу слез и чашу опрокинул и вновь молитвенно ее, подняв, придвинул к Твоим живым струям и к твоему лучу. Подобен сладостно-разящему мечу, твой луч рассек мне грудь, как перст ее раздвинул, от просфоры живой потом частицу вынул, и все вокруг горит, и я: горя, свечу. Туда, где голуби ласкают купол строгий, где камень оградил небесные чертоги, душа возносится, обняв святой напев: «Ave Maria!»… Пусть из нежно-голубого в луч фиолетовый Ты превратишься снова, о, Rosa mystica, Святая Дева дев!..

Моей Мадонне

 Ко мне примчался белый конь, то — конь моей Мадонны… Мы скачем, я пою Огонь душой, навек сожженной, мы скачем… Я пою Огонь душой освобожденной! Ко мне на грудь из царства звезд спустился Лебедь снежный. весь распростерт, как белый Крест, он — вестник смерти нежной, и вот, пою мой белый Крест я в радости безбрежной! И вот опять на грудь мою спустился Ангел Рая, Марию-Розу я пою от радости сгорая! И песнь моя поет в Раю, поет, не умирая!

Деве Марии

 Вновь движется и меркнет, и сверкает Твой кроткий лик, Святая Роза роз, опять в душе, струясь, не иссякает дар благодатный тихих, теплых слез. Как сладостно мой разум преклоненный в рыданиях органа изнемог, и как легко, полетом окрыленный, я, нищ и наг, переступил порог. Расширен взор и строгий, и прилежный, и в цепь одну сомкнулась с дланью длань, в Твоем саду, в Раю Марии нежной я — над ручьем играющая лань. Приди, мой Ангел, стань у двери храма, там, где ее преклонена глава, укрой свой лик в покровы фимиама и мне шепни забытые слова. Как чистый воск, весь мир плывет и тает, вокруг ни очертаний, ни границ. Се на крылах недвижных низлетает чистейшая из чистых голубиц. Как в Матери, душа черты родные вдруг узнает, Тобой опалена, и что тому земные имена, кто дышит сладким именем «Мария!»

Молитва Св. Бернарда Деве Марии

 (Из Данте Алигьери) Тебе, о Дева-Мать, Дщерь Сына Твоего, молюсь! Ты вознеслась превыше всех смиреньем, для Вышней Воли цель творения всего!.. Ты нас прославила, сроднила с искупленьем. Ты просветила плоть, и Сам Творец Благой не убоялся стать меж нас Своим твореньем. Как солнечным лучом, лучом любви святой взрастила Розу Ты; здесь, мир вкушая вечный, Ты Солнце благости полуденной порой, Живой надежды там источник бесконечный!.. Кто ищет благодать без помощи Твоей, в том крыл не развернет, увы! порыв сердечный!.. Ты нам прибежище; Ты в благости Своей всем, кто Тебя зовет, щедроты рассыпаешь, спешишь навстречу просьб, молений и скорбей и милосердие на падших изливаешь… Ты — сострадание, Ты милость без конца, непостижимо Ты — в Себе соединяешь Все, что есть высшего в творении Отца!.. Сей муж[5] чьи взоры вглубь вселенной проникали и все создания Премудрого творца от страшных, адских бездн до Рая созерцали. перед Тобою днесь с мольбой покорной пал, чтоб силу дивную Твои щедроты дали, чтоб ныне высшее блаженство он познал… О никогда, клянусь, восторгов созерцанья себе столь дерзостно молить я не дерзал, как для него молю… Услышь мои воззванья, я ныне все мольбы в одну мольбу солью, — пусть тучи смертности единый луч сиянья рассеет без следа. Да перед ним, молю, блаженство высшее предстанет… О Царица, Ты можешь все свершить… Пускай любовь свою он чистой сохранит, пускай в груди смирится порыв земных страстей пред властью Твоея!.. Днесь Беатриче ниц, молясь, спешит склониться и длани вознести; весь Рай вокруг Нея с моей молитвою напев соединяет; и то, о чем молю, о чем взываю я, собор блаженных душ Марию умоляет!..

Ave Maria («Буря затихла…»)

 I. Буря затихла… Снова колонны в бездне дрожат золотые, снова к нам взоры твои благосклонны, Ave Maria! Чуть отражается в глади зеленой звездная, млечная пена, снова поник я душой умиленной. Gratia plena! Вечная Роза, гори, не сгорая, в звездной, немеркнущей Славе, Свет и врата недоступного рая! Ave, Ave! Огненной стигмы кровавого знака жаждет так сердце больное… Вдруг все затихнет, и снова из мрака смотрит лицо восковое! II. Ave Maria! — гимн благословенья, где каждый звук и благостен, и строг, Ave Maria! — тишина забвенья, садам блаженства горестный упрек. Ave Maria! — праздник величанья, Врата небес, Звезда немых морей, Ave Maria! — торжество молчанья перед завесой строгих алтарей! Ave Maria! — полумрак лиловый молитвенно-потупленного дня, где каждое, как вздох, протяжно слово, как ореол, мерцание огня. Ave Maria! лишь Тобою святы те дни, когда, молясь, Франциск святой напечатлел нам вечные стигматы и обручил нас с Дамой-Нищетой. Ave Maria! — тихий хор хвалений из рода в род, из всех веков и стран, бегущий вечно ввысь фонтан молений, бегущий вниз раскаяний фонтан! Ave Maria! — лишь Тобой хранимы, мы лишь к Тебе возносим очеса, причастницы, цветы и серафимы в Твоих созвучьях слили голоса! Ave Maria! — молния органа и колыханье кроткое огней, и радуга над пастью урагана из седмицветных, легких ступеней! Ave Maria! — трепет белых крылий средь сумрака узорчатых окон, плач Ангелов и славословье лилий, и стройная задумчивость колонн. Ave Maria! — золотые четки, гирлянды звезд, протянутых Отцу, моление, да придет пастырь кроткий обнять мой дух, как белую овцу. Ave Maria! — волны благодати, зачатье, где безгрешен каждый миг, последний крик, последний вздох распятий, преображенья осиянный лик! Ave Maria! — низверженье Ада, заплакавший в душе погибшей рай, обетованье Солнечного Града, среди снегов цветущий вечно май. Ave Maria! — радость Вифлеема, Голгофы Крест, священных терний кровь, и воскресенья вечная эмблема, и рыцаря безгрешная любовь!

Stabat Mater Dolorosa

 Предстояла Матерь Божья, горько плача, у подножья пригвожденного Христа, и была пред Ней, смятенной и мечом насквозь пройденной, кровь святая пролита. Как печалилась, рыдая, Матерь Божья Пресвятая, видя Сына Своего, как томилась, горевала, в скорби слезы проливала перед муками Его! Смертный, кто не возрыдает, зря смятенный, как страдает Матерь Божья у Креста, кто, едва на Матерь взглянет. сопечальником не станет Сопечальницы Христа? Перед Ней за род греховный Безглагольный, безвиновный сладкий Сын Ее и Бог, под бичом язвим жестоко, умирая одиноко, испустил последний вздох. Матерь Божья, ток любви! дай мне стать причастным крови и печали Твоея. чтоб к Христу любовью смело сердце вечно пламенело, чтобы с Ним страдал и я! Дай мне силы, Пресвятая, чтоб и я, как Он, страдая. был с Распятым сораспят, чтоб все язвы в умиленье, как святое искупленье, разделить я был бы рад! Пресвятая, дай мне силы, быть с рожденья до могилы сопечальником Твоим, у Креста святого стоя, сопечалуясь с Тобою, преклоняясь перед Ним! О, Святая Матерь-Дева, на меня воззри без гнева, близ Тебя рыдать позволь, и мою страстям Христовым, язвам Господа суровым сопричастной сделай боль! Пусть я буду изъязвленный, крестной мукой упоенный, кровью Сына опьянен, да не буду, Матерь-Дева, в страшный день Суда и гнева каре вечной обречен! Да чрез Матерь Пресвятую пальму славы обрету я, о Христе, мне силы дай, чтоб в тот час. как гибнет тело, пред душой моею смело мне открылся славы Рай!

Ave Maris Stella

 Ave Матерь Божья, звезда морей златая, Приснодева, Неба сладкое Преддверье! Восприяв покорно Гавриила «Ave», дай забыть нам мирно имя древней Евы! Разрешая узы, озаряя светом, расточи напасти, дай вкусить блаженства! Буди Матерь наша! Да мольбу приимет ради нас приявший от Тебя рожденье! Пресвятая Дева, кроткая меж кротких, нас, детей греховных, вознеси, очисти! Укрепи, очисти жизни путь лукавый: да Христа мы узрим в радости соборной! Да восславим дружно и Отца, и Сына, и Святаго Духа — Трех хвалой единой!

Спасение

 Я спасен! Подо мной воют яростно адские бездны, призрак в маске железной меня стережет на пути… Надо мной в небесах снова луч зажигается звездный. Я, рыдая, молюсь, и мне радостно дольше идти! Есть божественный миг: эта жизнь предстает перед нам словно сон, что когда-то пленял и сжигал, и томил, кончен путь на земле, но, эфир рассекая крылами, мы умчимся туда, где дрожат мириады светил. Там расторгнуты грани пространства и времени грани, там бессменно сменяет видений чреду череда, дышит Роза, омыта рекой золотых созерцаний, и сожженное здесь, загорается вновь навсегда! За пределами звезд, где скользят бестелесные тени, где безгрешные духи о тихих блаженствах поют, перед образом дивного Данте склоняя колени, наши бледные тени с землей примиренье найдут!

Арго

Предисловие

Собранные в «Арго» стихотворения написаны в разное время за период с 1905 по 1913 год, написаны они в совершенно различные часы жизни, под влиянием различных переживаний, стремлений и влияний, на разных ступенях пути. Тем не менее, собранные вместе, они являют внутреннее единство. Далекие всякой гармоничности, всякой последовательности достижения, они кажутся неизбежными в самой смене путей, пройденных исканий, изменивших разбитых надежд и помраченных кумиров. Три внешне различных пути внутренне объединены здесь, и нет теснее объединения, чем неизбежный переход явления в свою противоположность. Тем вернее приходят все эти три пути к пути единственному и незыблемому, тем неизбежнее несбывшиеся мечты о новом превращаются в восстановление забытых обетов, ибо без исправления нарушенного, без возврата к оставленному нет пути вперед, пока утраченный Рай позади нас.

Современному поэту, все еще ревниво стремящемуся остаться только поэтом, но уже властно увлеченному потоком всеразрушения, потрясенному и ужаснувшемуся до конца, столь естественно отдаться голосам детства, этого малого утраченного Рая — призракам, снам и сказкам, которым не дано повториться никогда; только призраки детства — всегда реальны, только детские сны не знают пробуждения, сказки — конца, только поэзия детства чиста и незабываема. Но сны и сказки детства понятны и живы лишь для детской души. и как бы ни верилось в их возврат, они не вернутся; голоса детства оказываются слабой песенкой Табакерки с музыкой: вышел завод, гаснут огоньки елки, тают Ангелы, сны улетают, нет забвения, и Рай еще невозвратнее.

Тогда в тишине и пустоте отчаяния, подобно блуждающему огоньку, вспыхивает Голубой цветок, как иная весть об ином Рае, как звезда любящих, как чудо Мечты, вечно цветущей, как ключ в тайное царство единой и вечной песни, как путь посвящения в последнюю тайну сердца, как знамение новой религии менестрелей, «религии любви», как знак избранников и мучеников вечно-женственного.

Но ужасна тайна Голубого цветка! Кто поверит ему и пойдет за ним, тот под последним покровом тайны увидит лишь свой собственный лик. Кто узрит его, станет безумным!

Но, утратив мерцание чистой мечты, душа не вернется на землю, ибо на земле нет ничего, чего не было бы в царстве грезы; в самом безумии, в беспокойных изломах и изысканной прихотливости сочетаний, в опьянении странным и причудливым миром искусственного, в бреду самосозерцания, убегая от земли и неба в искусственный рай, в царство

Гобеленов, в вечный маскарад бессмертных теней, и дыша экзотической властью Орхидеи, она, утомленная непрестанным творчеством призраков, неизбежно погрузится в небытие и полное самоотрицание. Тогда лишь встанет перед ней во всей своей неотразимой правде сознание, что она заблудилась безнадежно, что не обрести ей золотого руна, что прикован к месту и вечно будет стоять ее волшебный корабль

Арго, что призрачным и ложным был весь ее путь с самого начала, и бодлеровское «Il est trop tard!» и безумный смех Заратустры прозвучат над ней.

Увидев всю ложь своих путей, не раньше сможет поэт понять, что не впереди, а позади его истинный путь и тайная цель его исканий, что не обманут он голосами зовущими, но сам предал и позабыл обеты, принятые некогда перед истинным небом и не свершенные, что, не исполнив данных обетов, безумно искать иных. И что эти Забытые обеты — навсегда. Он увидит свой утраченный небесный Рай далеко позади себя столь же прекрасным, как и всегда, и все те же неизменные три пути к нему: путь нищеты духовной, чистоты и смирения. Три пути эти — едины! Они — единственны!

Кто принял их, для того других путей быть не может, они не созданы и не найдены, они указаны свыше, заповеданы навеки! Тому, кто решил им следовать, предстают три великих и вечных символа, равных которым не было и не будет: крест монаха, чаша рыцаря и посох пилигрима!

Воспевший достойно эти три пути и эти три символа станет воистину поэтом религиозным, принявший их до конца — святым. Но даже и тот, чей голос слаб и шаг нетверд, сможет до земли преклониться перед совершенством и святостью этого старого и вечно нового пути, повторить забытые, несвершенные обеты, оплакать все былые падения и измены и, еще не видя Рая и Иерусалима Небесного. воспеть, как может, два их земных подобия, два святых града: Иерусалим и Ассизи!

Такая песнь да станет чаянием будущего возрождения христианского искусства, прихода грядущего во Имя Господне поэта-рыцаря, долгожданного певца во славу Божию, безгрешной песней своей отверзающего Врата Рая!

Не веря иным путям, мы верно ждем Рыцаря Бедного.

Эллис

Штутгарт, 15 октября 1913.

Памяти Владимира Соловьева,

благоговейно,

автор

Арго

 В волнах солнечный щит отражается, вечно плыть мы устали давно; на ходу быстрый Арго качается, то Борей гонит наше судно. В волнах солнечный щит отражается… Чьи-то слезы смочили канаты упругие, за кормою — струи серебра… «Ах, увижу ль зарю снова, други, я, или бросить нам якорь пора?» Чьи-то слезы смочили канаты упругие… Стонет ветер… Безмолвно столпилась на палубе Аргонавтов печальных семья… Стонет ветер, нет отзыва горестной жалобе., «Где вы, где вы, иные края?!» Нет ответа их горестной, горестной жалобе… Что? стоим? То Нептун своей дланью могучею держит зыбкое наше судно… Словно тогою, небо закуталось тучею, солнца щит погрузился на дно. Взор слезою наполнился жгучею… Где же ты, золотое руно?

1905

Табакерка с музыкой

Органчик

 На крышке органа цветут незабудки,   там эльфов гирлянды кружат,   он мал, словно гробик малютки,   в нем детские слезы дрожат. В нем тихо звенят колокольчики Рая,   под лаской незримой руки,   там плещутся струйки, играя,   взбегая, кипят пузырьки, Лишь только успеет сорвать молоточек   кристально-серебряный звук,   на крышке, как синий цветочек,   он кротко раскроется вдруг. Смеются веселые детские глазки,   в них, вспыхнув, дрожат огоньки,   и сердце баюкают сказки,   сжимает пружина тоски.

Колокольчик

 Если сердце снов захочет, ляг в траве, и над тобой, вдруг заплачет захохочет колокольчик голубой. Если сердце, умирая, хочет горе позабыть, колокольчик песни Рая будет петь, не уставая, будет сказки говорить. Фиолетовый, лиловый, темно-синий, голубой, он поет о жизни новой, как родник в тени кленовой, тихо плачет над тобой. И как в детстве, богомольный ты заслышишь в полусне звон призывный, колокольный, и проснешься в светлой, вольной беспечальной стороне. Сердце спит и сладко плачет, и, замолкнув в должный срок, колокольчик тихо спрячет свой лиловый язычок.

Одуванчик

Шуре Коваленскому

 Мне нежных слов любви не говори: моя душа, что одуванчик нежный, дитя больное гаснущей зари. случайный вздох иль поцелуй небрежный, шутя развеет венчик белоснежный и разнесет… Потом его сбери! Мне нежных слов любви не говори!

Елка

 Гаснет елки блестящий убор, снова крадутся страшные тени, о дитя. твой измученный взор снова полон дремоты и лени. В зале слышится запах смолы, словно знойною ночью, весною, гаснут свечи, свеча за свечою, все окутано крыльями мглы. Дрогнул силою вражьею смятый оловянных солдатиков ряд, и щелкун устремляет горбатый свой насмешливо-старческий взгляд. Темнота, немота, тишина, лишь снежинки кружат у окна; спят забыты в углу арлекины; на ветвях золотой паутины чуть мерцает дрожащий узор! Гаснет елки блестящий убор, но, поникнув, дитя не желает золотого обмана свечей, и стальная луна посылает поцелуи холодных лучей. Ель. задумавшись, горько вздохнула, снова тени на тени легли, нам звезда Вифлеема блеснула и опять закатилась вдали!

Мотылек

 Посмотри, как хорош мотылек, как он близок и странно далек, упорхнувший из Рая цветок! Легких крыльев трепещущий взмах, арабески на зыбких крылах — словно брызги дождя на цветах. Я люблю этих крыльев парчу, улететь вслед за ними хочу, я за ними лишь взором лечу. Уноси, золотая ладья. взор поникший в иные края, где печаль озарится моя. Но по-прежнему странно-далек, ты скользишь, окрыленный челнок, как цветок, что уносит поток. Что для вестника вечной весны наши сны и земные мечты? Мимо, мимо проносишься ты. Кто же сможет прочесть на земле буквы Рая на зыбком крыле, что затеряны в горестной мгле? Я сквозь слезы те знаки ловлю, я читал их в далеком краю: — Все мы станем, как дети, в Раю!

Berceuse

Наташе Конюс

 В сердце обожание, сердце в забытьи, надо мной дрожание Млечного пути. Счастье возвращается: я — дитя! Ужель подо мной качается та же колыбель? Все, что было, встретится, все, что есть. забудь! Надо мною светится тот же Млечный путь. К светлым высям просится колыбель, она, как челнок, уносится, режет волны сна. Сумрак безнадежнее, сердце, все прости! Шепчут тени прежние: «Доброго пути!» Сердцу плакать сладостно, плача, изойти, и плыву я радостно к Млечному пути!

Девочке в розовом

 Отчего, дитя, не забывается облик твой и грустный и смешной? Все скользит, в тумане расплывается, как живая, ты передо мной! Эти ручки, ножки, как точеные, нежен бледно-розовый наряд, только глазки, будто обреченные, исподлобья грустные глядят. И рисует личико цветущее лик давно померкший — отчего? В нем ли светит все твое грядущее? Иль в тебе все прошлое его? Мертвый лик в тебе ли улыбается? Или в нем тоскует образ твой? Все скользит, в тумане расплывается, как живая ты передо мной!

В апреле

 В сумраке синем твой облик так нежен: этот смешной, размотавшийся локон, детский наряд, что и прост и небрежен! Пахнет весной из растворенных окон; тихо вокруг, лишь порою пролетка вдруг загремит по обсохшим каменьям. тени ложатся так нежно и кротко, отдано сердце теням и мгновеньям. Сумрак смешался с мерцаньем заката. Грусть затаенная с радостью сладкой — все разрешилось, что раньше когда-то сердцу мерещилось темной загадкой. Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной или душа бесконечной вселенной? Вспыхнул твой образ, как светоч призывный, в сумраке синем звездою нетленной. Что ж говорить, коль разгадана тайна? Что ж пробуждаться, коль спится так сладко? Все ведь, что нынче открылось случайно, новою завтра воскреснет загадкой…

В миг пробужденья

 Я не знаю, как проснулась (пел вдали веселый звон), сну блаженно улыбнулась и забыла светлый сон. Тихо сон заколебался, словно тучки белый край, и печально улыбался, отлетая в милый Рай. Ах, настанет час, коснется вновь чела его крыло, грустно взор мой улыбнется, улыбнется он светло.

Весной

 Заиграли пылинки в луче золотом, и завешена люстра тяжелым холстом; на паркете лежит окон солнечных ряд, и кресты на церквах, словно свечи, горят. Блещет купол, омытый весенним дождем, вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем! Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела над оградой железной сирень зацвела; вереница касаток резва и легка неустанно кружит, бороздя облака. Сколько золота в пыльных, весенних цветах! Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах! И, заслышав оркестра бодрящую медь, ей в ответ все сердца начинают звенеть, и с отчизны далекой, на миг долетев, нам о детстве поет колокольный напев.

Четыре слезы

 Ты помнишь, как часто малюткой больною. ты книжку большую кропила слезою,   упав на картинки лицом.   О чем, дорогая, о чем? Ты помнишь, как с первого детского бала вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,   упав на подушку ничком.   О чем, дорогая, о чем? Ты помнишь, робея в толпе бессердечной, закапав свечою наряд подвенечный,   ты слезы струила тайком?   О чем, дорогая, о чем? И ныне, над чистою детской кроваткой ты горькие слезы роняешь украдкой   под кротким лампадным лучом.   О чем, дорогая, о чем?

Бедный юнга

 баллада Пусть ветер парус шевелит,   плыви, фрегат, плыви! Пусть сердце верное таит   слова моей любви! Фрегат роняет два крыла,   вот стал он недвижим, и лишь играют вымпела   по-прежнему над ним. Покрепче парус привязать,   и милый взор лови! Но как же на земле сказать   слова моей любви? Мне нужны волны, ветерок,   жемчужный след ладьи, чтоб ей без слов я молвить мог   слова моей любви; им нужен трепет парусов   и блеск и плеск струи, чтоб мог я ей сказать без слов   слова моей любви. И вот я с ней, я ей твержу:   «Плыви со мной, плыви! О там, на море я скажу   тебе слова любви!» Ей страшен дождь соленых брызг   и трепет парусов, руля нетерпеливый визг;   ей не расслышать слов. Пусть парус ветер шевелит,   плыви, фрегат, плыви! Пусть сердце верное хранит   слова моей любви!

Прежней Асе

Асе Ц.

 Бьется чистым золотом струна, и сверкают серебристой льдины. Что за песнь доходит к нам со дна? Это — смех резвящейся Ундины. Чуть колышат волны тень челна, парус гибче шеи лебединой. Что за песнь доходит к нам со дна? Это — плач покинутой Ундины. Струны, как медные трубы, гремят, дрогнул султан исполинского шлема… Слышишь их рокот? Они говорят нам про коня и Рустема. Струны, как флейты, вздыхают, звеня, отзвуки битвы доносятся слабо, вижу шатер в бледных отблесках дня, вижу в нем тело Зораба. Тихо померкнул малиновый круг, грустно вздохнули цветы, поникая; чья это тень стройно выросла вдруг, в далях вечерних мелькая? Лампа, как Ангел, роняет лучи, в детские глазки, смотрящие прямо… Где же и шлем и шатер и мечи? Сказку читает нам мама.

Меланхолия

 Как сумерки застенчивы, дитя! Их каждый шаг неверен и печален; уж лампа, как луна опочивален, струит, как воду, белый свет, грустя. Уж молится дрожащим языком перед киотом робкая лампада; дитя, дитя, мне ничего не надо, я не ропщу, не плачу ни о чем! Там, наверху, разбитая рояль бесцельные перебирает гаммы, спешит портрет укрыться в тень от рамы… Дитя, дитя, мне ничего не жаль! Вот только б так, склонившись у окна, следить снежинок мертвое круженье, свой бледный Рай найти в изнеможенье и тихий праздник в перелетах сна!

Мальчик с пальчик

А.С.

 На дерево влез мальчик с пальчик, а братья остались внизу, впервые увидел наш мальчик так близко небес бирюзу. Забыта им хижина деда, избушка без окон, дверей, волшебный дворец людоеда, двенадцать его дочерей. И братцы блуждают без хлеба и с дерева крошку зовут, а он загляделся на небо, где тучки плывут и плывут.

В раю

Памяти Л. С.

 Взят из постельки на небо ты прямо,   тихо вокруг и светло, встретил ты Ангела, думал, что мама.   Ангела взял за крыло! Ангел смеется: «Здесь больше не будет   тихий органчик звенеть, пушку с горохом здесь братец забудет,   станет за нами он петь!» Ангел, как брату, тебе улыбнулся,   ласково обнял, и вот елки нарядней вверху распахнулся   весь золотой небосвод. Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?   Плачут все мамы, грустя!» Ангел светло улыбается: «Значит,   видит здесь мама дитя!»

Ангел ребенку

Л.С.

 Помнишь, вы песенку жалобно пели:   «Умер у нас мотылек!» Был я тогда над тобою. Ужели   было тебе невдомек? Помнишь, вы пели: «Душа Великана,   плача, летит к небесам!» Горько я думал: «Ужели так рано   в путь ты отправишься сам?» Долго я медлил, вдруг горестным хором   грешники взвыли, скорбя, в сердце проникнул я пристальным взором,   радостно обнял тебя.

Декламация

А.С.

 Взрослые чинно садятся рядами,   «Дедушка, сядь впереди!» Шепот тревожный пошел меж гостями,   занавес дрогнул. «Гляди!» Там на окне. где раздвинуты шторы.   важно стоит мальчуган, строго в тетрадку опущены взоры,   ручка теребит карман. «Все это сказки! — он грустно читает.—   Как же о том не тужить? Кончилось лето, наш сад отцветает,   просто не хочется жить!» Тайно я мыслю: «О нет, то не сказки   вижу я в этом окне! Нет, то не сказки, коль детские глазки   тужат о той стороне!»

Осень

Шуре Астрову

 Холодно в окнах и грустно и хмуро; пусто в саду, лишь лягушка проскачет… Солнышко, плачь! А уж маленький Шура плачет! Весело в детской: лошадки несутся.   мушка за мушкою вьется… Солнышку снова пора улыбнуться!   Глядь, а уж Шура смеется!

Снежинка

Наташе Конюс

 Я белая мушка, я пчелка небес,   я звездочка мертвой земли; едва я к земле прикоснулась, исчез   мой Рай в бесконечной дали! Веселых малюток, подруг хоровод   развеял злой ветер вокруг, и много осталось у Райских ворот   веселых малюток подруг. Мы тихо кружились, шутя и блестя,   в беззвучных пространствах высот, то к небу. то снова на землю летя.   сплетаясь в один хоровод. Как искры волшебные белых огней,   как четок серебряных нить, мы падали вниз, и трудней и трудней   нам было свой танец водить; как белые гроздья весенних цветов,   как без аромата сирень, мы жаждали пестрых, зеленых лугов.   нас звал торжествующий День. И вот мы достигли желанной земли,   мы песню допели свою, о ней мы мечтали в небесной дали   и робко шептались в Раю. Увы, мы не видим зеленых полей,   не слышим мы вод голубых, Земля даже тучек небесных белей,   как смерть, ее сон страшно-тих. Мерцая холодной своей наготой,   легли за полями поля, невестою белой под бледной фатой   почила царица-Земля. Мы грустно порхаем над мертвой Землей,   крылатые слезы Земли, и гаснет и гаснет звезда за звездой   над нами в холодной дали. И тщетно мы рвемся в наш Рай золотой,   оттуда мы тайно ушли, и гаснет и гаснет звезда за звездой   над нами в холодной дали.

В рай

М. Цветаевой

 На диван уселись дети, ночь и стужа за окном, и над ними, на портрете мама спит последним сном. Полумрак, но вдруг сквозь щелку луч за дверью проблестел, словно зажигают елку. или Ангел пролетел. «Ну, куда же мы поедем? Перед нами сто дорог, и к каким еще соседям нас помчит Единорог? Что же снова мы затеем, ночь чему мы посвятим: к великанам иль пигмеям, как бывало, полетим, иль опять в стране фарфора мы втроем очнемся вдруг, иль добудем очень скоро мы орех Каракатук? Или с хохотом взовьемся на воздушном корабле. и оттуда посмеемся надо всем, что на земле? Иль в саду у Великана меж гигантских мотыльков мы услышим у фонтана хор детей и плач цветов?» Но устало смотрят глазки, щечки вялы и бледны, «Ах, рассказаны все сказки! Ах, разгаданы все сны! Ах, куда б в ночном тумане ни умчал Единорог, вновь на папином диване мы проснемся в должный срок. Ты скажи Единорогу и построже, Чародей, чтоб направил он дорогу в Рай, подальше от людей! В милый Рай, где ни пылинки в ясных, солнечных перстах, в детских глазках ни слезинки, и ни тучки в небесах! В Рай, где Ангелы да дети. где у всех одна хвала, чтобы мама на портрете, улыбаясь, ожила!»

Гаммы

 Торопливо, терпеливо гаммы Соничка играет. звук очнется боязливо и лениво умирает. И полны тоски и скуки звуки догоняют звуки — словно капли дождевые где-то в крышу, неживые, однозвучно, монотонно, неустанно ударяют. Далеко мечты летают, и давно устали руки, звуки гаснут, звуки тают, звуки догоняют звуки. Лишь окончила, сначала… О в который раз, в который? Тихо спит и меркнет зала, ветерок играет шторой; те же паузы и ноты, те же скучные длинноты, так печально, машинально занывают, уплывают, словно слезы, застывают. Ах, как звучны эти гаммы, эти ноты однозвучны, как суров приказ докучный и немного строгий мамы! Уж ее передник черный весь измят игрой проворной, уж, отставив кончик, ножка затекла, похолодела, и сама она в окошко все-то смотрит то и дело. Надоело ей, как белке, в колесе кружить без толку — на часах друг друга стрелки настигают втихомолку. Но полны тоски и скуки звуки догоняют звуки. Ах, не так ли, как по нотам, ты и жизнь свою сыграешь. всем восторгам и заботам уж теперь ты меру знаешь, однотонно, монотонно те же звуки повторяешь… Но она очнулась вдруг и движеньем быстрых рук, звук со звуком сочетая, заплетает звуки в круг. и, как мошка золотая, к нам в окошко залетая, зазвенев, трепещет звук, и дрожит, жужжа, как жук, раскрывающийся тает. и рыдающий ласкает и, лаская, умолкает обрывающийся звук.

Песня кукол

 Из «Сказки о фарфоровом царстве» Как китайские тени, игриво, прихотливо скользят облака; их капризы бесцельно красивы, их игра и легка и тонка. Это царство огня и фарфора, ярких флагов, горбатых мостов, механически стройного хора восковых и бумажных цветов. Здесь в стеклянных бубенчиках шарик будит мертвую ясность стекла, и луна, как китайский фонарик, здесь мерцает мертва и кругла. То горит бледно-розовым светом, то померкнет, и траурно-хмур к ней приникнет ночным силуэтом из вечерних теней абажур. Здесь никто не уронит слезинки, здесь улыбка не смеет мелькнуть, и, как в мертвенной пляске снежинки, здесь не смеет никто отдохнуть. Здесь с живыми сплетаются тени, пробуждая фарфоровый свод, это — праздник живых привидений и воскресших теней хоровод. Дай нам руку скорей, и в мгновеньи оборвется дрожащая нить, из фарфоровой чаши забвенья станешь с нами без устали пить. Будет танец твой странно-беззвучен, все забудешь — и смех и печаль, и с гирляндой теней неразлучен, унесешься в стеклянную даль. Ты достигнешь волшебного зала, где единый узор сочетал с мертвым блеском земного кристалла неземных сновидений кристалл. Ты увидишь, сквозь бледные веки Фею кукол, Принцессу принцесс, чтоб с ее поцелуем навеки ты для мира живого исчез!..

Безмолвие

На рождественском Vorlrag'e доктора Рудольфа Штейнера в Ганновере в 1911 году.

 «Смерти нет», — вещал Он вдохновенно, словно в храме стало тихо в зале, но меж нас поникших умиленно двое детских глазок задремали. Прогремел — и силою велений в несказанном вдруг предстал величье, но, склонившись к маме на колени, задремала сладко Беатриче. Он замолк, и стало все безгласным, из безмолвия рождалось Слово, и слилась с безмолвием ужасным тишина неведенья святого.

Отрава

 Мальчик проснулся ужален змеею, в облаке сна исчезает змея; жгучей отравой, безумной тоскою чистая кровь напоилась твоя! Бедный малютка, отныне ты будешь медленно слепнуть от черного сна, бросишь игрушки и сказки забудешь, детская станет молитва смешна. Лепет органчика сладко-невинный в сердце не станет и плакать и петь, Божия Матерь с иконы старинной вдруг на тебя перестанет смотреть! Бабочки вешней живые узоры сердцу не скажут про солнечный край, женские грустные, строгие взоры вновь не напомнят утраченный Рай. Сам не поймешь ты, что сталось с тобою, что ты утратил, бесцельно грустя, и, улыбаясь улыбкою злою. скажешь задумчиво: «Я не дитя!»

Ангел хранитель

М. Цветаевой

 Мать задремала в тени на скамейке, вьется на камне блестящая нить, видит малютка и тянется к змейке, хочет блестящую змейку схватить. Тихо и ясно. Не движутся тучки. Нежится к кашке прильнув мотылек. Ближе, все ближе веселые ручки, вот уж остался последний вершок Ангел Хранитель, печальный и строгий, белым крылом ограждает дитя, вспомнила змейка — ив злобной тревоге медленно прочь уползает свистя.

Святая книга

Иоганне П.-М.

 Век не устанет малютка Тереза   книгу святую читать: «Голод и жажду, огонь и железо   все победит благодать!» Перечень строгий малютке не скучен   рыцарей рати святой! «Этот за веру в темнице замучен.   этот растерзан толпой! Рабски в пустыне служили им звери,   в самой тюрьме — палачи… Розы нетленной в молитве и вере   тайно взрастали лучи! Им покорялась морская стихия,   звезды сходили с небес, пели им Ангелы Ave Maria!»…   Всех не исчислить чудес! «Кто же наследит их славу?» — мечтая,   молвит и никнет, грустя… Вдруг отвечает ей книга святая:   «Ты их наследишь, дитя!»

Голубой цветок

Голубой цветок

Лидии Т.

 Как своенравный мотылек, я здесь, всегда перед тобой и от тебя всегда далек,   я — голубой     цветок! Едва ты приотворишь дверь туда, во мглу былых веков, я говорить с тобой готов! Ты верил прежде — и теперь   царю цветов     поверь! Я — весь лазурь, лазурь небес, очей и первых васильков; я в сад зову чрез темный лес, где след людей давно исчез,   под вечный кров     чудес! Два голубых крыла моих   над временем парят: одно — надежда дней иных, другое — мгла веков седых.   я — нежный взгляд,     я — миг! Ты знаешь: только я везде,   ты знаешь: я, ведь, ложь! Ищи меня в огне, в воде,   и не найдешь     нигде! Когда померкнет все вокруг,   и этот мир так мал, перед тобой возникнет вдруг   далекий идеал, как нежный цвет, как легкий звук. Но миг — и легким всплеском рук   меня мой друг     сорвал… Но снова между пыльных строк,   увлажненных слезой, я свой дрожащий лепесток   раскрою пред тобой чтоб ты в тоске не изнемог:   я — голубой     цветок!

Моя звезда

 В час утренний, в прохладной дали, смеясь над пламенем свечи, как взор. подъятый ввысь, сияли в мгле утренней, в прохладной дали, доверчиво твои лучи,— и я шептал, молясь: «Гори. моя звезда, роса зари!» В вечерний час, в холодной дали, сливаясь с пламенем свечи, как взор поникший, трепетали в вечерний час, в холодной дали, задумчиво твои лучи,— и я шептал, молясь: «Гори. моя звезда, слеза зари!»

Пожатие

 Вы руки моей коснулись в полумраке, невзначай. миг — и звезды улыбнулись, двери Рая разомкнулись, и благоухает Рай. Здесь неверны все желанья, словно тучки и пески; здесь одно очарованье — мимолетное касанье тайно дрогнувшей руки!

Печальный мадригал

 Ты кубок золотой, где нет ни капли влаги,   где только мгла; ты траурный корабль, где с мачты сняты флаги   и вымпела. В дни детства нежного твой венчик ярко-пестрый   отторгнут от земли. ты городской букет, где проволокой острой   изрезаны стебли. Ты грот бесчувственный, где эхо в тьме пещеры   забылось в забытьи, поля пустынные, безжизненные сферы —   владения твои. Как арфы порванной, как флейты бездыханной,   твой хрупкий голос слаб; прикованный к тебе печалью несказанной   я твой певец и раб! Ах, то моя слеза в пустой сверкает чаше.   мой тихий плач… Но в час, когда ты вновь проснешься к жизни нашей.   я вновь палач!

Встреча

 И звезды сказали им «Да!», и люди сказали им «Нет!», и был навсегда, навсегда меж ними положен запрет. И долго томились они. и лгали всю жизнь до конца, и мертвые ночи и дни давили уста и сердца. И Смерть им открыла Врата, и. плача, они обнялись. и, вспыхнув, сердца и уста единой звездою зажглись.

Одиночество

В. Нилендеру

 О эти тихие прогулки! Вдали еще гудит трамвай, но затихают переулки, и потухает неба край. Бродить, читая безучастно ночные цифры фонарей, на миг бесцельно и напрасно помедлить у чужих дверей; и, тишину поняв ночную, смирившись с нею потужить, и из одной руки в другую лениво трость переложить. Один, один. никто не ранит, никто не рвет за нитью нить. Один… Но сердце не устанет, и нелюбимое любить. И тихий голос отпевает все, что навек похоронил… Один… Но сердце уповает на верность тихую могил.

Самообман

 Каждый миг отдавая себя, как струна отдается смычку, милый друг, я любил не тебя, а свою молодую тоску! И рассудок и сердце губя, в светлых снах неразлучен с тобой, милый друг, я любил не тебя, а венок на тебе голубой! Я любил в тебе вешний апрель, тишину необсохших полей, на закате пастушью свирель, дымку дня и прозрачность ночей. Я любил в тебе радостный май, что на легкой спине облаков прилетает напомнить нам Рай бесконечным узором цветов. В мгле осенней твой горестный взгляд я любил, как старинный портрет, и с портрета столетья глядят. в нем раздумий означился след. Я в тебе полюбил первый снег и пушистых снежинок игру, и на льду обжигающий бег, и морозный узор поутру. Я в тебе полюбил первый бал, тихой люстры торжественный свет, и в кругах убегающий зал, и на всем бледно-розовый цвет. Кто же отнял у сердца тебя, кто насмешливо тайну раскрыл, что, в тебе целый мир полюбя, я тебя никогда не любил?

Resignation

А. Блоку

 Я власти горьких вдохновений свой дух и крылья предаю, как лебедь, песнь благословений я, отходя от вас, пою! Всему, что тает, облетает, всему, на чем печать греха, что уплывает, убывает, я расточаю боль стиха! Тебе, о серп едва зачатый и блекнущий от взоров дня, и вам, больные ароматы, вам, отравившие меня! Люблю я пены переливы в песках потерянной волны и недопетые мотивы и недосказанные сны! И вас, нежданные невзгода, и горестная тишина! Ах, слезы сердца слаще меда и упоительней вина! Люблю я кротость увяданья и воск покорного лица, люблю страданье для страданья и безнадежность без конца! Все, что безропотно и кротко исходит от незримых слез, но в чьей судьбе смешно-короткой неисчерпаемый вопрос! И вас, иссякнувшие реки, сердца, закованные в лед, вас горемыки, вас калеки мое безумие поет! Но нет душе испепеленной святей, как все отнимет даль, тебя, любви неразделенной неизреченная печаль!

Призрак

 Ты, как чайка, в лазурь уплыла, ты, как тучка, в дали замерла, ты, рыдая, закат обняла. Ветер утра живит небосвод, дышит сумраком зеркало вод, под тобою закат и восход. Над тобой глубока вышина, под тобою чутка глубина, безмятежна твоя тишина. Ты паришь над своею судьбой: под тобой полог струй голубой, никого, ничего над тобой. Чуть дыша в голубом забытьи, чуть колышат эфира струи распростертые крылья твои. Твой полет беспредельно-высок, я покинут, забыт, одинок, бесприютен мой бедный челнок. Преклони же свой взор, преклони, грезы ночи от крыл отжени, с белых крыльев перо урони! Урони и в лазурь улети. чтобы мог в бесприютном пути я от радостных слез изойти.

Дым

 Воздушно-облачный, неверный, как мечтанья, над грязным городом, где вечен смрад и гул, легко-телесные он принял очертания и, в синеву небес вливаясь, утонул. Он уплывает ввысь, туда, навстречу снегу, чтоб с ним соткать одну серебряную нить, и землю белую и снежных тучек негу в один серебряный напев соединить. Он каждый миг иной, он бледное дыхание под тяжким саваном затихнувшей земли, его излучины, порывы, колыханье возводят новый мир в лазоревой дали; как жизнь богата их и как их смерть богата! Смотри, как мчатся вдаль крылатые ладьи за далью золотой, туда, в страну заката… Вот снова замерли в бессильном забытьи. Им нет нигде пути, им нет нигде запрета, они печаль земли возносят до луны, то удлиняются, как призрак минарета, то развеваются, как утренние сны. Им свят один закон — безбрежный мир свободы, нет их причудливей, нет в мире их вольней: едва протянуты готические своды, уж мир классических воздвигся ступеней, дым ластится к земле волнистый, оживленный, то увядает вдруг, как вянут паруса, растет над лесом крыш воздушною колонной,   но умирать уходит в небеса!

Водомет

 Он весь — прозрачное слиянье чистейшей влаги и сиянья, он жаждет выси, и до дна его печаль озарена. Над ним струя залепетала песнь без конца и без начала. к его ногам покорно лег легко порхнувший лепесток. Лучом во мгле хрустальный зачат, он не хохочет, он не плачет, но в водоем недвижных вод он никогда не упадет. Рожден мерцаньем эфемерным он льнет, как тень, к теням неверным, но каждый миг горит огнем, безумья радуга на нем. Он весь — порыв и колыханье, он весь — росы благоуханье, он весь — безумью обречен, весь в саван светлый облечен. Он дышит болью затаенной, встает прозрачною колонной, плывет к созвездьям золотым, как легкий сон, как светлый дым. И там он видит, слышит снова созвездье Лебедя родного, и он возможного предел туда, к нему, перелетел. Он молит светлый и печальный, чтоб с неба перстень обручальный ему вручила навсегда его хрустальная звезда. Он каждый час грустней и тише, он каждый миг стройней и выше, и верится, что столп воды коснется радужной звезды. А если, дрогнув, он прольется, с ним вместе сердце разобьется, но будет в этот миг до дна его печаль озарена!

Смерть облака

 Я видел облако. Оно влекло мой взор, как мощное крыло владыки-серафима. О, почему тогда в пылающий простор оно уплыло вдруг, оно скользнуло мимо? И мне почудилось, что Ангел мой тогда ко мне склоняется, крыло распростирая, и пело облако, что нет на небе Рая, и с песней тихою исчезло без следа… Тогда не ведал я, какие струны пели, мой бедный дух подъяв за облака, но все мне чудился напев виолончели и трепетание незримого смычка.

Мертвый сад

 chanson d'hiver Не потупляй в испуге взоры, нас Мертвый Сад зовет, пока из-за тяжелой, черной шторы грозит нам мертвая рука. Горят на люстре сталактиты, как иней — тюль, меха — как снег; и наши взоры строго слиты в предчувствии холодных нег. Потух камин, чуть пепел тлеет, оборван яркий плющ огня, так что ж?.. Кто призывал меня, пусть холодно благоговеет! Еще на улицах движенье. полозьев визг и стук копыт,— здесь с тишиной изнеможенья забвенья шепот мерный слит! Соединим покорно руки! Забудем все! Туда! Вперед! Зовут нас гаснущие звуки, нас Мертвый Сад к себе зовет! В окне холодном и хрустальном. в игре слепого фонаря возник он призраком печальным, погас, как мертвая заря. И мы скользим стезею бледной, вдали растет за рядом ряд и тает позади бесследно деревьев строй, как ряд аркад! И мы, как дети, суеверны, и как нам сладок каждый шаг, и как твои шаги неверны в твоих хрустальных башмачках! Но ни одной звезды над нами, и если взглянем мы назад, два сердца изойдут слезами. и вдруг растает Мертвый Сад!

Ангел скрипки

 Ее безумный крик извилистый и гибкий     вдруг срезал серп смычка…   Мне ветерок донес издалека    твое дыханье, Ангел скрипки,    и расцвела в твоей улыбке      моя тоска. Она, как женщина, со мной заговорила,    как Ангел, душу обняла    и мне на сердце положила      два грустные крыла,     заворожила     и вознесла. «В последний раз, — она шепнула, — я на твоей груди дрожу. в последний раз к тебе прильнула и отхожу, и отхожу. В моем саду поющих лилий, где мы бродили краткий час, я зыблю взмахи белых крылий в последний раз, в последний раз. Я слишком трепетно запела, и я ниспасть осуждена, облечь свой дух в покровы тела, я женщиною стать должна. И потому тебя, оплакав, я ослепляю на лету, храни же тайну вечных знаков и белых крылий теплоту».

В вагоне

Андрею Белому

 Надо мною нежно, сладко три луча затрепетали, то зеленая лампадка «Утоли моя печали». Я брожу, ломая руки, я один в пустом вагоне, бред безумья в каждом звуке, в каждом вздохе, в каждом стоне. Сквозь окно, в лицо природы здесь не смею посмотреть я, мчусь не дни я и не годы, мчусь я целые столетья. Но как сладкая загадка. как надежда в черной дали. надо мной горит лампадка «Утоли моя печали». Для погибших нет свиданья, для безумных нет разлуки, буду я, тая рыданья, мчаться век, ломая руки! Мой двойник из тьмы оконца мне насмешливо кивает, «Мы летим в страну без Солнца». и, кивая, уплывает. Но со мной моя загадка, грезы сердце укачали, плачь, зеленая лампадка «Утоли моя печали».

Гобелены

Эпитафия

 Неизгладимыми строками я вышил исповедь мою, легко роняя над шелками. воспоминаний кисею. В ней тюль Весны, шелк красный Лета шерсть Осени и Зимний мех, переплетенье тьмы и света, грусть вечера и утра смех. Здесь все изысканно и странно, полно утонченных причуд, и над собою неустанно вершит неумолимый суд. Здесь с прихотливостью безумий во всем расчет соединен, и как в безмолвьи вечном мумий, смерть стала сном, стал смертью сон. Здесь все учтиво так и чинно, здесь взвешен каждый шаг и жест, здесь даже бешенство картинно, и скрыт за каждым словом крест… Но смысл, сокрытый в гобелене, тому лишь внятен, в том глубок, кто отрешенных измышлений небрежно размотал клубок, и в чьей душе опустошенной стерт сожалений горький след, кто в безупречный триолет замкнул свой ропот исступленный, кто превозмог восторг и горе, бродя всю жизнь среди гробов, для истлевающих гербов, для непонятных аллегорий. Кто, с детства страсти изучив, чуть улыбается над драмой, и кто со Смертью, словно с Дамой, безукоризненно учтив; — и для кого на гобелене весь мир былой отпечатлен кто, перед ним склонив колени, сам только мертвый гобелен.

Терцины в честь Жиля Гобелена

 Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен. Ты знаешь, ведь бессмертны только тени. Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен! Бесчувственно минуя все ступени, все облики равно отпечатлев, таи восторг искусственных видений; забудь печаль, презри любовь и гнев, стирая жизнь упорно и умело, чтоб золотым гербом стал рыжий лев, серебряным — лилеи венчик белый, отдай, смеясь, всю скуку бытия за бред мечты, утонченной и зрелой… Искусственный и мертвый след струя, причудливей луны огни кинкетов, капризную изысканность тая; вот шерстяных и шелковых боскетов без аромата чинные кусты, вот блеск прозрачный ледяных паркетов, где в беспредельность мертвой пустоты глядятся ножки желтых клавикордов… Вот бальный зал, весь полный суеты, больных цветов и вычурных аккордов, где повседневны вечные слова, хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов, где дышит смерть, а жизнь всегда мертва, безумны взоры и картинны позы, где все цветы живые существа, и все сердца искусственные розы, но где на всем равно запечатлен твой странный мир, забывший смех и слезы, усталости волшебной знавший плен, о, маг, прозревший тайны вышиванья в игле резец и кисть, Жиль Гобелен! Пусть все живет — безумны упованья! Равно бесцельно-скучны долг и грех; картинные твои повествованья таят в себе невыразимый смех! Ты прав один! Живое стало перстью, но грезы те, что ты вдали от всех сплел, из отверстья к новому отверстью водя иглой, свивая с нитью нить. бессмертие купив послушной шерстью,— живут, живут и будут вечно жить загадочно, чудесно и капризно; им даже смерть дано заворожить. В них тишина, печаль и укоризна, Тебе, о Жиль, была чужда земля и далека небесная отчизна,— ты отошел в волшебные поля, где шелковой луны так тонки нити, толпы теней мерцаньем веселя, и где луна всегда стоит в зените, там бисер слез играет дрожью звезд на бархате полуночных наитий, там радуга, как семицветный мост расшита в небе лучшими шелками… О Гобелен, ты был лукав и прост! Как ты, свой век, владыка над веками, одно лишь слово — изощренный вкус — запечатлел роскошными строками; божественных не признавая уз, обожествив причуды человека, ты был недаром гений и француз, прообраз мудрый будущего века.

Сонеты-гобелены

«Шутили долго мы, я молвил об измене…»

 Шутили долго мы, я молвил об измене, ты возмущенная покинула меня, смотрел я долго вслед, свои слова кляня, и вспомнил гобелен «Охота на оленей». Мне серна вспомнилась на этом гобелене, — насторожившись вся и рожки наклоня, она несется вскачь, сердитых псов дразня, бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене. За ней вослед толпа охотников лихих, их перья длинные, живые позы их, изгиб причудливый охотничьего рога… Так убегала ты, дрожа передо мной, насторожившись вся и потупляясь строго, и потонула вдруг средь пены кружевной.

«Вечерний свет ласкает гобелены…»

 Вечерний свет ласкает гобелены, среди теней рождая строй теней, и так, пока не засветят огней, таинственно живут и дышат стены; здесь ангелы, и девы, и сирены, и звезд венцы, и чашечки лилей, ветвей сплетенья и простор полей — один узор во власти вечной смены! Лишь полусумрак разольет вокруг капризные оттенки меланхолий, легко целуя лепестки магнолий. гася в коврах, как в пепле, каждый звук. Раздвинутся, живут и дышат стены… Вечерний свет ласкает гобелены!

«Дыханьем мертвым комнатной весны…»

 Дыханьем мертвым комнатной весны мой зимний дух капризно отуманен, косым сияньем розовой луны здесь даже воздух бледный нарумянен, расшитые, искусственные сны, ваш пестрый мир для сердца сладко-странен; мне не уйти из шелковой страны — мой дух мечтой несбыточною ранен. В гостиной нежась царствует Весна, светясь, цветут и дышат абажуры, порхают попугаи и амуры, пока снежинки пляшут у окна… И, словно ласки ароматной ванны, Весны улыбки здесь благоуханны.

«Как облачный, беззвездный небосклон…»

 Как облачный, беззвездный небосклон, и где лазурью выплаканы очи, в предчувствии однообразья ночи подернут тенью матовой плафон, и каждый миг — скользя со всех сторон, она длиннее, а мечта короче, и взмахи черных крыльев все жесточе там, у пугливо-меркнущих окон. Уж в залах дышит влажный сумрак леса, ночных теней тяжелая завеса развиться не успела до конца, но каждый миг все дышишь тяжелей ты, вот умер день, над ложем мертвеца заплакали тоски вечерней флейты.

«Как мудро-изощренная идея…»

 Как мудро-изощренная идея, Вы не цветок и вместе с тем цветок; и клонит каждый вздох, как ветерок, Вас, зыбкая принцесса, Орхидея; цветок могил, бессильно холодея, чьи губы лепестками ты облек? Но ты живешь на миг, чуть язычок кровавых ран лизнет, как жало змея. Ты — как в семье пернатых попугай, изысканный цветок, вдруг ставший зверем! молясь тебе, мы, содрогаясь, верим в чудовищный и странно-новый рай, рай красоты и страсти изощренной, мир бесконечно-недоговоренный.

«Роняя бисер, бьют двенадцать раз…»

 Роняя бисер, бьют двенадцать раз часы, и ты к нам сходишь с гобелена, свободная от мертвенного плена тончайших линий, сходишь лишь на час; улыбка бледных губ, угасших глаз, и я опять готов склонить колена, и вздох духов и этих кружев пена — о красоте исчезнувшей рассказ. Когда же вдруг, поверив наважденью, я протяну объятья провиденью, заслышав вновь капризный менуэт, в атласный гроб, покорная мгновенью, ты клонишься неуловимой тенью, и со стены взирает твой портрет.

«Гремит гавот торжественно и чинно…»

 Гремит гавот торжественно и чинно, причудливо смеется менуэт, и вот за силуэтом силуэт скользит и тает в сумерках гостиной. Здесь жизнь мертва, как гобелен старинный, здесь радости и здесь печали нет; льет полусвет причудливый кинкет на каждый жест изысканно-картинный. Здесь царство лени, бронзы и фарфора, аквариум, где чутко спят стебли, и лишь порой легко чуть дрогнет штора, зловещий шум заслышавши вдали,— то первое предвестье урагана, и рев толпы, и грохот барабана!

Последнее свидание

 Бьет полночь, вот одна из стен лукаво тронута луною, и вот опять передо мною уж дышит мертвый гобелен. Еще бледней ее ланиты от мертвого огня луны, и снова образ Дракониты беззвучно сходит со стены. Опять лукаво озираясь, устало руку подает, неуловимо опираясь о лунный луч, со мной плывет! Всю ночь мы отблески целуем, кружась в прохладе полутьмы, всю ночь мы плачем и танцуем, всю ночь, танцуя, плачем мы. Неслышно стены ускользают, сквозь стены проступаем мы, нас сладко отблески лобзают, кружась в прохладе полутьмы. Так полночь каждую бывает, она нисходит в лунный свет, и в лунном свете уплывает, как крадущийся силуэт. И знаю я, что вновь нарушу ее мучительный запрет, и вновь шепну: — Отдай мне душу! — и вновь она ответит: «Нет!» Но, обольститель и предатель, я знаю, как пуста игра, и вот созданью я, создатель, сегодня говорю: — Пора! Конец безжизненным объятьям! И вот лукавая мечта пригвождена одним заклятьем. одним движением перста. Не сам ли мановеньем мага я снял запрет небытия, и вот ты снова — кисея, и шерсть, и бархат, и бумага!

Ночная охота

  В тоскливый час изнеможенья света,   когда вокруг предметы.   как в черные чехлы,  одеты в дымку траурную мглы,  на колокольню поднялися тени,  влекомые волшебной властью зла,  взбираются на ветхие ступени,   будя колокола.  Но срезан луч последний, словно стебель,  молчит теней мышиная игра,  как мотыльки на иглах, веера,  а чувственно-расслабленная мебель  сдержать не может горестный упрек   и медленный звонок… Вот сон тяжелые развертывает ткани, узоры смутные заботливо струя, и затеняет их изгибы кисея  легко колышимых воспоминаний; здесь бросив полутень, там контур округлив, и в каждом контуре явив — гиероглиф. Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы ко мне поддельные простерли лепестки, и вкруг искусственной кружатся туберозы  бесцветные забвенья мотыльки, а сзади черные, торжественные Страхи бесшумно движутся, я ими окружен; вот притаились, ждут, готовы, как монахи,   отбросить капюшон. Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны,   и снова шепот их далек. и вновь ласкает слух и без конца капризный,  и без конца изнеженный смычок… Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры, вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,  чу, где-то тетива запела, задрожала,   рука узду пугливо сжала, и конь меня помчал через ряды дерев. Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,   за нами лай и стук и гул.   на длинных ножках стройный стул   скакнул — и мчится быстрой серной. И ожил весь пейзаж старинный предо мной,   вкруг веет свежестью лесной   и запахом зеленой глуши;   гудя зовет веселый рог, скамейка длинная вытягивает уши…     две пары ног…    и… скок… Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму; ручей, через ручей… Не все ли нам равно? Картины ожили, и через реку в раму мы скачем бешено, как сквозь окно в окно. Та скачка сон иль явь, кому какое дело, коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,    коль вновь душа помолодела    хотя б на миг! В погоне бешеной нам ни на миг единый не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!      А, что, коль вдруг навек    я стал картиной?!

Маскарад

 терцины Доносится чуть внятно из дверей тяжелый гул встревоженного улья, вот дрогнули фигуры егерей, и чуткие насторожились стулья. Все ближе звон болтливых бубенцов, невинный смех изящного разгулья. Вот хлынули, как пестрый дождь цветов из золотого рога изобилья, копытца, рожки, топот каблучков, и бабочек и херувимов крылья. Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок, там под руку с Жуаном Инезилья, а здесь Тритон трубит в гигантский рог; старик маркиз затянутый в жилете едва скользит, не поднимая ног, вот негр проходит в чинном менуэте,— и все бегут, кружат, смешат, спешат сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете. И снова меркнут все за рядом ряд, безумные мгновенной пестротою они бегут, и нет пути назад, и всюду тень за яркой суетою насмешливо ложится им вослед, и Смерть, грозя, бредет за их толпою. Вот слепнет бал и всюду мрак… О нет! То за собой насмешливые маски влекут, глумясь, искусственный скелет, предвосхищая ужас злой развязки.

Менуэт Ш. Д'Ориаса

 Среди наследий прошлых лет с мелькнувшим их очарованьем люблю старинный менуэт с его умильным замираньем. Ах, в те веселые века труднее не было науки, чем ножки взмах, стук каблучка в лад под размеренные звуки! Мне мил веселый ритурнель с его безумной пестротою, люблю певучей скрипки трель, призыв крикливого гобоя. Но часто ваш напев живой вдруг нота скорбная пронзала, и часто в шумном вихре бала мне отзвук слышался иной,— как будто проносилось эхо зловещих, беспощадных слов, и холодело вдруг средь смеха чело в венке живых цветов! И вот, покуда приседала толпа прабабушек моих, под страстный шепот мадригала уже судьба решалась их! Смотрите: плавно, горделиво сквозит маркиза пред толпой с министром под руку… О диво! Но робкий взор блестит слезой… Вокруг восторг и обожанье. царице бала шлют привет, а на челе Темиры след борьбы и тайного страданья. И каждый день ворожею к себе зовет Темира в страхе: — Открой, открой судьбу мою! — Сеньора, ваш конец — на плахе!

Иллюзия

 Полу-задумалась она, полу-устала… Увы, как скучно все, обыденно кругом! Она рассеяно семь раз перелистала   свой маленький альбом. Давно заброшены Бодлер и «Заратустра», здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал… И вот откинулась, следя, как гаснет люстра,   и засыпает зал. Она не чувствует, как шаль сползла с колена, молчит, рассеянно оборку теребя, но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,—   и узнает себя. То было век назад… В старинной амазонке она изысканно склоняется к луке, на длинные черты вуаль спадает тонкий,   и кречет на руке. Сверкает первый луч сквозь зелень молодую, крупицы золота усыпали лужок, все внятней хоры птиц, и песню золотую   вдали запел рожок. Последняя звезда еще дрожит и тает, как капля поздняя серебряной росы, лишь эхо смутное из чащи долетает   да где-то лают псы… И та, другая, ей так странно улыбнулась. и перья длинные чуть тронул ветерок… Забилось сердце в ней, но вот она проснулась,   и замолчал рожок…

В парке

 Мерцает черным золотом аллея, весь парк усыпан влажными тенями, и все, как сон, и предо мною фея лукавая… Да, это вы же сами? Вот, улыбаясь, сели на скамейку… Здесь день и ночь ложатся полосами, здесь луч ваш локон превращает в змейку, чтоб стал в тени он снова волосами. Я говорю смущенно. (Солнце прямо смеется мне в глаза из мертвой тени.) Вы здесь одна, плутовка? Где же мама? Давно, давно на бледном гобелене она неслышно плачет надо мною. ее печаль тиха порой осенней, и безутешна скорбь ее весною!

Комната

 Я в комнате один, но я не одинок, меня не видит мир, но мне не видны стены, везде раздвинули пространство гобелены, на север и на юг, на запад и восток. Вокруг меня простор, вокруг меня отрада, поля недвижные и мертвые леса, везде безмолвие и жизни голоса: алеет горизонт, овец теснится стадо. Как странно слиты здесь и колокольный рев и бронзовых часов чуть внятные удары, с капризным облаком недвижный дым сигары, и шелка шорохи с шуршанием дерев. Но так пленительна моей тюрьмы свобода, и дружно слитые закат и блеск свечей, камином тлеющим согретая природа и ты. без ропота струящийся ручей, что сердце к каждому бесчувственно уколу, давно наскучивши и ранить и страдать; мне просто хочется послушать баркаролу из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать.

Красная комната

 картина Матисса Здесь будто тайно скрытым ситом просеян тонко красный цвет, однообразным колоритом взор утомительно согрет. То солнца красный диск одели гирлянды туч, как абажур, то в час заката загудели литавры из звериных шкур. Лишь нега, золото и пламя здесь сплавлены в один узор, грядущего виденья взор провидит здесь в волшебной раме. Заслышав хор безумно-ярый, труба меж зелени в окне, как эхо красочной фанфары, взывает внятно в тишине. Как бык безумный, красным светом ты ослеплен, но, чуть дыша, к тебе старинным силуэтом склонилась бархата душа с капризно-женственным приветом.

Даме-Луне

 Чей-то вздох и шорох шага у заснувшего окна. Знаю: это Вы, луна! Вы — принцесса и бродяга! Вновь влечет сквозь смрад и мрак, сквозь туманы городские складки шлейфа золотые Ваш капризно-смелый шаг. До всего есть дело Вам, до веселья, до печали. сна роняете вуали, внемля уличным словам. Что ж потупились Вы ниже, видя между грязных стен, как один во всем Париже плачет сирота Верлен?

Больные лилии

 Больные лилии в серебряной росе! Я буду верить в вас и в вас молиться чуду. Я как воскресный день в дни будней не забуду больные лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, душа давно пуста, душа давно увяла; чья первая рука сорвала и измяла больные лилии в серебряной росе? Как эти лилии в серебряной росе, прильнувшие к листу исписанной бумаги, душа увядшая болит и просит влаги. Ах, эти лилии, такие же, как все! Весь день, как в огненном и мертвом колесе, но в тихом сумраке с задумчивой любовью, как духи белые, приникнут к изголовью больные лилии в серебряной росе!

Tourbillon

 Если бедное сердце незримо рыдает и исходит в слезах, и не хочет простить, кто заветное горе твое разгадает, кто на грудь припадет, над тобой зарыдает? А, грустя, не простить — это вечно грустить, уронив, как дитя, золотистую нить! Если сердце и бьется и рвется из плена, как под меткою сеткой больной мотылек, если злою иглою вонзится измена, рвутся усики сердца, и сердцу из плена не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть. Ах, устало оно, и пора отдохнуть! Паутинкою снова закутана зыбкой дремлет куколка сердца больного, пока не проснется и гибкой и радостной рыбкой, не утонет в потоках мелодии зыбкой, не заблещет звездою мелькнувшей на дне, не заплещет с волною, прильнувши к волне. Вверь же бедное сердце кружению звуков, погрузи в забытье и прохладную лень, в их волненье сомненье свое убаюкав, бесконечность раздумий в безумии звуков, закружись полусонно, как легкая тень, оброненная тучкой на меркнущий день.

Рококо

 I. Rococo Triste Вечерний луч, озолоти больные розы небосклона! Уж там с небесного балкона звучит последнее «Прости!» И золотые кастаньеты вдруг дрогнули в последний раз, и вот ночные силуэты к нам крадутся, объяли нас; И тем, чьи взоры ужасает мир солнца, стройно и легко из полумрака воскресает грусть вычурная Рококо. Вот тихо простирает крылья на парк, на замок, на мосты ниспав небрежно, как мантилья, испанский вечер с высоты. И весь преобразился сад, пилястры, мраморы, карнизы, везде бегут, на всем дрожат Луны причуды и капризы. Фонтан подъемлет клюв и вот уж сыплет, зыблет диаманты, волшебный шлейф Луны Инфанты влачится по ступеням вод. И верится, здесь на дорожке под фантастической листвой ее капризно-детской ножки проглянет кончик голубой. Обман спешит стереть обман… Мосты, беседки… Мы в Версале, и мы от запахов устали, нам утомителен фонтан. Кругом ни шороха, ни звука, как хрупки арабески сна, но всюду неземная скука и неземная тишина! В листве желанно и фигурно застыл орнамент кружевной; здесь все так мертво, так скульптурно и все напудрено Луной! Но этот странный мир постижен лишь тем, кто сам иной всегда, и трепетен и неподвижен и мертво-зыбок, как вода; кто, стили все капризно слив, постиг бесцельность созерцанья, усталость самолюбованья, и к невозможному порыв. II. Rococo Gai Когда душе изнеможенной родное небо далеко, и дух мятется осужденный, лишь ты прекрасен изощренный, капризно-недоговоренный, безумно-странный Rococo. Ты вдруг кидаешь на колонну гирлянд массивных цепь… и вот она, бежавшая к балкону, свою надменную корону склоняет ниц, к земному лону, потешной карлицей встает. Ты затаил в себе обиды от повседневности тупой, твой взор пресыщенно-слепой живят чудовищные виды, и вот твои кариатиды растут, как башни, над толпой. Твои кокетливые змеи, твои скульптурные цветы, твои орнаменты, трофеи, скачки, гримасы и затеи, отверженным всего милее. как бред изломанной мечты. Лишь ты небрежный и свободный в своих обманах мудро-прав, загадочен, как мир подводный с его переплетеньем трав; мятеж с условностью холодной невозмутимо сочетав, лишь ты всевидящий провидишь в затейливости — забытье, ты цель лишь в сочетаньи видишь, равно увенчиваешь все, и все, венчая, ненавидишь, влача проклятие свое. Лишь ты коварный, вечно разный все очертанья извратил; неутомимый, неотвязный, изысканный и безобразный в один узор винтообразный ты все узоры закрутил. Лишь ты, своим бессильем сильный, ты, с прихотливостью герба, в бесстильности капризно-стильный, с твоей гримасою умильной, мне дорог, как цветок могильный, приосенивший все гроба. Лишь ты цветешь, не умирая, не знаешь слез, всегда грустя, скелет в гирлянды убирая, ты души, что лишились Рая, научишь изменять, шутя, научишь умирать, играя!

Забытые обеты

Забытые обеты

 В день изгнаний, в час уныний, изнемогший, осужденный, славословь три вечных розы, три забытые обета. Роза первая — смиренье, Бедняка Христова сердце, роза скорби, обрученье со святою Нищетою! Славословь другую розу — целомудрие святое, сердце кроткое Марии, предстоящей у Креста. Роза третья — сердце Агнца, роза страшных послушаний, роза белая Грааля, отверзающая Paul

1913.

Pieta

Кельнский дом

 Сегодня с утра дождь да тучи, под дождем так угрюм кельнский Дом, как дым, смутен облик могучий, ты его узнаешь с трудом. Как монах, одинокой тропою, запахнувшись зло в облака, он уходит упрямой стопою в иные, в родные века. А лишь станет совсем туманно, он, окутанный мраком ночным, как вещий орел Иоанна, вдруг взмоет над Кельном родным; вознесется плавно и гордо, станет бодрствовать целую ночь, громовержушим «Sursum corda!» отгоняя Дьявола прочь.

Собор в Милане

 Чистилища вечерняя прохлада в твоих тенях суровых разлита, но сочетают окна все цвета нетленного Христова вертограда. И белый луч, от Голубя зажжен, сквозь все лучи и отблески цветные, как прежде в сердце бедное Марии, Архангелом в твой сумрак низведен. Его крыло белей и чище снега померкло здесь пред Розою небес, и перед Тем. Кто Альфа и Омега, возносится столпов воздушный лес. В страну, где нет печали, воздыханья, уводит непорочная тропа, и у органа молит подаянья погибших душ поникшая толпа.

Флорентийский собор

(Maria del Lilia)

 У ног твоих беснуются авто, толпа ревет: «Satan il destruttore!» Но ты молчишь, в твоем угрюмом взоре века не изменилося ничто. В тебе душа титана Бриарея, пред Агнцем кротко падшего во прах, среди врагов заложником старея, ты задремал по грудь в иных мирах. Разубранный снаружи прихотливо таишься ты, не тратя лишних слов, но яростны твоих колоколов немолчные приливы и отливы. Все предали, но свято ты хранишь синайских громов отчие раскаты, Архангела-гонца глагол крылатый, видений райских пламенную тишь… Уж шесть веков, как в нас померкла вера, блюди же правду дантовых терцин, на куполе — сверженье Люцифера, и над распятьем черный балдахин.

Томва Di S. Domenico

 О Доминик, мертва твоя гробница, не слышен лай твоих святых собак; здесь складки мертвые, бесчувственные лица, здесь золото и мрамор, сон и мрак. В холодной мгле безумная Мария, как трепетная раненая лань, рвет на груди одежды голубые и на Отца, стеня, подъемлет длань. У ног ее окровавленный муж простерт, вкусив покой давно желанный, и давит сердце вздох благоуханный цветов увядших и бескрылых душ.

В Ассизи

 I. Здесь он бродил, рыдая о Христе, здесь бродит он и ныне невидимкой; вокруг холмы, увлажненные дымкой, и деревянный крест на высоте. Здесь повстречался первый с ним прохожий, здесь с ним обнялся первый ученик. здесь он внимал впервые голос Божий и в небе крест пылающий возник. Железный змей, безумием влекомый, вдали бежал со свистом на закат, и стало так все радостно-знакомо, все сердцу говорило тайно: «Брат!» Здесь даже тот, кому чужда земля, кто отвергал объятия природы, благословит и ласковые всходы и склоны гор на мирные поля. О Божий Град! То не ограда ль Рая возносится на раменах холма? Не дети ли и Ангелы, играя, из кубиков сложили те дома? И как же здесь не верить Доброй Вести и не принять земную нищету? О, только здесь не молкнет гимн Невесте и Роза обручается Кресту. Прими ж нас всех равно, Христова нива! К тебе равно сошлися в должный срок от стран полудня кроткая олива и от земель славянских василек! II. Вот голуби и дети у фонтана вновь ангельскою тешатся игрой, вот дрогнул звон от Santa Damiana, ладов знакомых позабытый строй! Все строже, все торжественней удары, песнь Ангелов по-прежнему тиха, — Придите все упасть пред гробом Клары, пред розою, не ведавшей греха! И верится, вот этою дорогой, неся Любви святую мудрость в дар, придут, смиреньем славословя Бога, Каспар и Мельхиор и Балтазар! И возвратятся, завтра ж возвратятся забытые, святые времена, концы вселенной радостно вместятся в тот городок, где Рая тишина! Лишь здесь поймет погибший человек, что из греха и для греха он зачат, и Сатана вдруг вспомнит первый век, пред Бедняком смирится и заплачет. — Pieta, Signore! — … дрогнули сердца… Какой упрек! Весь мир святей и тише, и ближе до Небесного Отца, чем до звезды, до черепичной крыши! О мертвецах, почивших во гробу, о всех врагах, мне сердце изъязвивших, о братьях всех любимых и любивших я возношу покорную мольбу.

Сон («Я его ждал, так пламенно, так долго…»)

 Я его ждал, так пламенно, так долго. вот исполнился должный срок, сегодня днем, на улице самой людной, подошел Он ко мне тих и строг. Он не был в одежде жреца или мага, в руках — старый зонт, на голове — котелок, Лишь в глазах роились молнии да слезы, и лик был исчерчен вдоль и поперек. Я молчал и ждал, все было в Нем знакомо, я молчал и ждал, что скажет мне Гонец, Он взглянул так просто и промолвил: — Я пришел, потому что близок конец! На Него посмотрел я с ясною улыбкой (вкруг меня шумели, и толпа росла), я Ему указал рукой на Мадонну, что несла нам Сына тиха и светла.

Ave Maria («Я не знаю, как это было…»)

 Я не знаю, как это было, я пел в хоре, как вот пою, вдруг бедное сердце застыло, и я очнулся в Раю. Там сливались лучи и струны, там я помню тихий закат и голос схимницы юной. зовущий солнце назад. Там пели хоры иные, я к ним без страха воззвал, голос сладостный: «Ave Maria!» меня поцеловал, улыбался, вдали замирая, печалуя и веселя; я не знаю. то был голос Рая или твой, Святая Земля. Но сливались лучи и струны, но я помню тихий закат и голос схимницы юной, зовущий солнце назад!

Баллада о Пресвятой Деве

 I. Три девушки бросили свет, три девушки бросили свет, чтоб Деве пречистой служить. — О Дева в венце золотом! Приходят с зарею во храм, приходят с зарею во храм, алтарь опустелый стоит. — О Дева в венце золотом! Вот за море смотрят они, вот за море смотрят они, к ним по морю Дева идет. — О Дева в венце золотом! И Сын у Нее на груди, и Сын у Нее на груди, под Ними плывут облака. — О Дева в венце золотом! «Откуда Ты, Добрая Мать? Откуда Ты, Добрая Мать? В слезах Твой безгрешный покров!» — О Дева в венце золотом! — «Иду я от дальних морей. иду я от дальних морей, где бедный корабль потонул». — О Дева в венце золотом! «Я смелых спасла рыбаков, я смелых спасла рыбаков, один лишь рыбак потонул». — О Дева в венце золотом! «Он Сына хулил моего, он Сына хулил моего, он с жизнью расстался своей» — О Дева в венце золотом! II. Три рыцаря бросили свет, три рыцаря бросили свет, чтоб Даме Небесной служить. — О Дама в венце золотом! Приходят с зарею во храм, приходят с зарею во храм, алтарь опустелый стоит. — О Дама в венце золотом! Вот на горы смотрят они, вот на горы смотрят они, к ним по небу Дама идет. — О Дама в венце золотом! И Сын у Нее на груди, и Сын у Нее на груди, и звезды под Ними бегут. — О Дама в венце золотом! «Откуда Ты, Матерь Небес? Откуда Ты, Матерь Небес? В огне Твой безгрешный покров!» — О Дама в венце золотом! «Иду я от дальней горы. иду я от дальней горы, где замок священный стоял». — О Дама в венце золотом! «Я рыцарей верных спасла, я рыцарей верных спасла, один лишь огнем попален». — О Дама в венце золотом! «Нарушил он страшный обет, нарушил он страшный обет, он душу свою погубил!» — О Дама в венце золотом!

Черная барка

 баллада Взыграли подземные воды, встает за волною волна, печальная, черная барка сквозь сумрак багровый видна; злой Дух парусами играет, стоит у руля Сатана. В той барке погибшие души, вкусившие грешных утех, вчера лишь их создало небо, сегодня ужалил их грех; и плачут, и черная барка навеки увозит их всех. Их жалобы к звездам несутся, но строгие звезды молчат, их к Ангелам тянутся руки, но страшен и Ангелам Ад, и молят Отца, но решений своих не берет Он назад. Вдруг на воды пало сиянье, и видны вдали берега, идет к ним по водам Мария печальна, тиха и строга; о камни, о черные волны Ее не преткнется нога. Как звуки органа, разнесся зов кроткий над черной рекой: «Стой: черная барка, помедли, не страшен мне твой рулевой; брось души, еще до рожденья омытые кровью святой!» И с криком в проклятые воды свергается Враг с корабля, с улыбкою строгой и тихой Мария стоит у руля, к Ней души прильнули, как дети, пред ними — Святая Земля!

В преддверии

 Окончив скитанья земные. в преддверии райских селений заводят свой спор пред Марией две новопредставшие тени. Одна неостывшие четки рукою безгрешной сжимает; потупив взор грустный и кроткий, другая дитя обнимает. «Мария! — средь райских затиший их ропот разносится в небе,— Чей подвиг прекрасней и выше, чем многострадальнее жребий?» С улыбкой и светлой и строгой на скорбные тени взирая, им Матерь ответствует Бога, им молвит Владычица Рая: «Я ваших сомнений не знала,— не ведая ложа и гроба, я подвига оба прияла, отвергла я жребия оба!»

Перед Мадонной Чимабуэ

 Вот и ты пришел помолиться, Я, как мать, стою над тобой, посмотри на Меня, Я — Царица. потому, что была рабой! Я тебя никогда не покину, в последний час явлюсь! Ты не Мне молись, а Сыну, Я сама лишь Ему молюсь. На плитах каменных лежа, ты, погибший, лишь здесь поймешь всю правду смертного ложа, всю ложа брачного ложь. Ты поймешь, как дитя рыдая, и навек сомкнув уста, как бедна Правда святая и как страшна красота!

De Веата Maria Virgine

 I. Матерь благодатная, шлем Тебе хваления, мудростью богатая сладость искупления! Ты — чертог сияющий, блеск короны царственной, свет зари немеркнущий, в благодати девственной. Слаще меда сладкого Непорочной лилия, сердца в скорби кроткого вечные веселия. Ток неиссякающий, оборона верная, святости сияющей чаша драгоценная. II. Ты — Царя царей рожденье, Матерь Высочайшая. нарда тихое куренье, и роза сладчайшая; Ты — живое жизни древо, Ты — звезда нетленная, Ты — меж дев святая Дева и благословенная; Ты — погибших благостыня, Ты — Царица благости, Ты зачала в сладком Сыне ток чистейшей радости. Луч нетленный, свет прекрасный, верное прибежище, вспомни о душе несчастной в страшный час Судилища! III. Мира утешение, благодать безмерная, аромат курения и победа верная! Да на веки вечные примешь восхваления, Дева непорочная, роза без истления!

Из святого Франциска Ксаверия

 с испанского Мой Бог! Не ради вечного блаженства, хоть беспредельна райская отрада, не ради мук неисчислимых Ада люблю Тебя и жажду совершенства! Твои, Спаситель, созерцаю муки, Твой крест, на нем в крови Тебя, Распятый: разверсты раны, холодом объятый средь хохота Ты простираешь руки. Вихрь пламенный мою объемлет душу! Тебя любить я буду и без Рая, без адских ков обета не нарушу, свою свободу тайно презирая, чему я верил, верить не умея, и что любил, любить того не смея!

Невеста Христова

 Невеста Христова слепая, заблудшая Церковь моя. бредешь ты на зовы Рая, незримые слезы струя. Съели зрак твой тайные слезы, иль черный выклевал Враг, но свет немеркнущей Розы лишь ты пронесешь через мрак. В руке свеча восковая, в крови золотой убор, бредешь ты во тьме но, слепая, лишь к небу подъемлешь взор. Вокруг холодные лица, но светят из тьмы времен Жаркие слезы блудницы, святого разбойника стон. Под золотом балдахина ты воссядешь, стыдясь, грустя, с толпою нищенок «Salve Regina!» не устанешь петь, как дитя! На себя приняв все удары, победишь все дни и века, ты — плоть нетленная Клары, чудотворный гроб Бедняка! Как ты, я давно не вижу, я бреду в ночи слепой, ужели тебя обижу, ужель не пойду за тобой?

Sacramentum

 Под тихие, строгие звуки, ресницы очей спустя, скрестив со смирением руки, к причастью подходит дитя. Вдруг отрока ужас объемлет, вдруг чудится, своды дрожат, он видит бесплотных, он внемлет славословие дивное «Свят!» То Он, сияющий ликом, с обагренным солнцем в руках, сонмы сонмов в восторге великом перед Ним упадают во прах! Свершилось… Под тихие звуки возносится Чаша, блестя, скрестив со смирением руки, к причастью подходит дитя!

Beauseant

Три обета

 В день Марии, в час рассвета   рыцарь молодой шепчет строгих три обета   Матери святой. Послушаньем, чистотою   Матери служить, со святою Нищетою   в браке дружно жить. Полон рыцарского жара,   и не встав с колен, для себя три чудных дара   просит он взамен: слава подвигов святая,   вечная любовь, третий дар: «Мне пальму Рая.   Матерь, уготовь!» Вдруг у Девы еле зримо   дрогнули уста, словно песня серафима   с неба излита. «Три обета Я приемлю,   и воздам стократ,— ты идешь в Святую Землю,   не придешь назад. Слава мира мимолетней   этих облаков; что неверней, беззаботней   менестреля слов? Дама сердца перескажет   всем дела твои и другому перевяжет   перевязь любви. Ты от вражьего удара   примешь смерть в бою.— от меня три чудных дара   обретешь в Раю. Совершая три обета.   презрен, нищ и наг, верный Сыну в Царство света   возойдешь сквозь мрак!»

Черный орел

 Весть ужасная достигла до Италии веселой: «Град священный взят врагами, Магомет попрал Иисуса!» «Горе Иерусалиму!» и, главы посыпав пеплом, пурпур сбросили прелаты, рыбака святого вспомнив. Град священный взят врагами, потому что Магомету мусульмане лучше служат, чем Иисусу христиане. И далеко над пустыней слышен хохот Магомета, величание Агари, Измаила ликованье. «Горе Иерусалиму!» плачут ангелы и люди, как дитя, рыдает папа, пред крестом упав в соборе. Над священными стенами в полночь, в пятницу страстную, вдруг орел поднялся черный, распластав широко крылья. Он держал в когтях железных семь разящих молний-копий, он вещал громовым гласом: «Горе Иерусалиму!» Сбросив светлые доспехи, молча, рыцари клянутся возвратить Святую Землю кровью, потом и слезами. И в лучах багровых солнца, в тихом плаче, в блеске позднем, от земли восходит к небу очертание Сосуда.

Святой Георгий

 Non nobis, Domine! Эй, Beauseant! Вперед! Напор, и дрогнут дети Вавилона… Их стрелы тьмят сиянье небосклона, их тысячи, а мы наперечет. Да встретит смерть, как Даму, рыцарь храма, благословит кровавые рубцы, за нами море медное Хирама, Иерусалима белые зубцы. Путь рыцаря — святой и безвозвратный, жизнь — путь греха, но смерть в бою чиста, и ждет за гробом новый подвиг ратный согревших кровью дерево Креста. Чтоб утучнить святую ниву кровью мы собрались от всех морей и стран, пребудь же нам единственной любовью средь вражьих стрел — святой Себастиан. Смешались кровь и красные шелка, с молитвой брань и с кличем отзвук стона… Вперед… и вдруг незримая Рука отбросила взревевшего дракона. Враги бегут… с копьем наперевес их Белый Рыцарь прочь метет в восторге. он вознесен, он блещет, он исчез… — Хвала тебе, хвала, святой Георгий!

Ричард пред Иерусалимом

 Душа была безумием палима, Всю ночь он гнал лесного кабана… Деревьев расступается стена, у ног его зубцы Иерусалима. Священный град почил, как Рыцарь Белый, повергнут мановением Царя; он ждет тебя; холодная заря ласкает труп его похолоделый. В тяжелом сне он горестно затих под вещими Господними словами: «О сколько раз собрать птенцов Моих хотел я материнскими крылами! Се дом твой пуст, вместилище пороков! До страшного и горестного дня ты не увидишь более меня, о город, избивающий пророков!» Какой восторг тогда, какая боль проснулась в миг нежданно в сердце львином? И протекла пред верным паладином вся жизнь твоя погибшая, король! И вспомнил ты свою смешную славу все подвиги ненужные свои; как раненый, с коня ты пал на траву с росою слив горячих слез ручьи. Почившего Царя своих мечтаний ты в верности вассальной заверял, и простирал сверкающие длани, и рыцарские клятвы повторял. Какой глагол звучал в душе твоей? И сон какой в тот час тебе приснился? Но до звезды среди лесных ветвей ты, как дитя, и плакал и молился. И пред тобой безгрешною стопою согбенный весь под бременем креста, благословляя грешные места, прошел Господь кровавую тропою. И отпустил тебе твой Бог и брат твои вины, скорбя о сыне блудном. и заповедь о Граде Новом, чудном, тебе земной тогда поведал град.

Ангел гнева

 На тех холмах, где Годефруа, Танкред предстали нам, как горняя дружина во славу рыцарских и ангельских побед, пылают желтые знамена Саладина. Король в цепях, на площадях купцы на рыцаря, смеясь, меняют мула, от радостного, вражеского гула вселенной содрогаются концы. Давно не умолкают Miserere на улицах, во храмах, во дворцах, мужи скудеют в ревности и вере, лишь женщины да дети на стенах. Безгрешные защитники Креста ушли от нас бродить в долинах Рая, и алтаря решетка золотая на золото монет перелита. Уж вороны над нами стаей черной развернуты, как знамя Сатаны, как дым от жертвы Каина тлетворный, моленья наши пасть осуждены. На улицах собаки воют жадно, предчувствуя добычу каждый миг, и месяц злой насмешливо, злорадно над городом кривой возносит лик. Свой кроткий лик от нас сокрыла Дева, и снизошла кровавая роса и оскверненный крест на небеса возносит прочь, сверкая, Ангел гнева.

Вестники

 Среди песков рыдает Miserere, со всех сторон, пылая, дышит ад, мы падаем, стеня, за рядом ряд, и дрогнул дух в железном тамплиере. Лукав, как демон, черный проводник. к своим следам мы возвращались дважды, кровь конская не утоляет жажды, растущей каждый час и каждый миг. В безветрии хоругви и знамена повисли, как пред бурей паруса; безмолвно все. ни жалобы ни стона, лишь слезный гимн восходит в небеса. Господне око жжет и плавит латы, бросает лук испуганный стрелок, и золотые падают прелаты, крестом простерши руки, на песок. Роскошная палатка короля вся сожжена Господними лучами… А там, вдали, тяжелыми мечами навек опустошенная страна. Мы ждем конца, вдруг легкая чета двух ласточек, звеня, над нами вьется и кличет нас и плачет и смеется и вдруг приникла к дереву креста. И путникам, чей кончен путь земной, воздушный путь до стен Иерусалима,— путь благодатный, радостный, иной вещают два крылатых пилигрима.

Странник («Идет навстречу мне странник…»)

 Идет навстречу мне странник, высок, величав и строг. — Кто Ты, Божий посланник? Отвечает Он тихо: «Я — Бог!» Речь старца что гром призывный, в руках — золотой ларец, в ларце том — замок дивный, в том замке — храм и дворец. Во дворце — огни да злато, и двенадцать рыцарей в нем средь дам, разодетых богато, сидят за круглым столом. Поют; под ладные песни вращается стол и мир, каждый час светлей и чудесней их вечный, радостный пир. Во храме — строги тени; бледнее мертвецов склоняют там колени двенадцать чернецов. Сам Бог внимает строго святую их печаль, в том храме — сердце Бога, в том храме — святой Грааль! Речь старца — гром призывный; вот Он закрыл ларец, исчезли замок дивный, храм и дворец. Сокрылся старец строгий; один я в тьме ночной, иду — и две дороги бегут передо мной.

Монсальват

 Тайно везде и всегда грезится скорбному взору гор недоступных гряда, замок, венчающий гору. Кровью пылает закат, башня до облак воздета… Это — святой Монсальват, это — твердыня завета! Ангельским зовом воззвал колокол в высях трикраты, к башням святым Монсальвата близится строгий хорал. Руки сложив на груди, шествуют рыцари-братья по двое в ряд; впереди старец предносит Распятье. Шествуют к вечным вершинам, где не бывал человек, под золотым балдахином кроя священный ковчег. «Сладостен сердце разящий древка святого удар, радостен животворящий неиссякающий дар. Кровью и пламенем смело, страшный свершая обряд. с сердца омоем и с тела Змея старинного яд. Да победит чистота! С нами молитвы Марии, все страстотерпцы святые и легионы Христа!» Крепнет их голос, и снова хор их молитвенно тих, старец седой и суровый, молча, предводит других. И, растворяясь приветно, их принимают Врата… Миг — и исчезла мечта, сон дорогой и заветный.

Рыцарь бедный

 Промчится, как шум бесследный, все, чем славна земля… Прииди, о Рыцарь Бедный, на мои родные поля! Лишь тебе борьба и битва желанней всех нег, лишь твоя молитва — как первый снег. Среди бурь лишь ты спокоен, славословием сжегший уста, Пречистой Девы воин и раб Христа! Ты в руках со святым Сосудом сошедший во Ад, предстань, воспосланный чудом, отец и брат! В дни темные волхвований, в час близкого Суда, воздень стальные длани, и снизойдет звезда! Трем забытым, святым обетам нас отверженных научи; по рыцарским, старым заветам благослови мечи! Не ты ли сразил Дракона на лебеде, белом коне? Не тебе ли, стеня, Аркона сдалась вся в огне? Не ты ли страсть и злато отвергнул, презрел страх и замок святой Монсальвата вознес на горах? Над святым Иерусалимом не ты ли вознес Дары, и паладином незримым опрокинул врагов шатры? Баллады в честь Ланцелота не ты ли пропел, и слезы дон Кихота не твой ли удел? В века, как минула вера и вражда сердца сожгла, ты один пред венцом Люцифера не склонил чела. Вдали от дня и света ты ждешь свой день и час; три святые обета храни для нас! Смиренный и непорочный. любовник святой нищеты, ты слышишь, бьет час урочный, и к нам приходишь ты! Прииди же в солнечной славе. в ночи нищ, наг и сир, чтобы не смолкло Ave, не кончился мир!

Мария

Рыцарская поэма в пяти песнях с прологом

О Maria, stella maris,

pietate singularis,

   pietatis oculo

 nos digneris intueri,

  nec cuneteris misereri

    naufraganti saeculo!

Sequentia Adami de S. Victore de Beata Maria Virgine.

Посвящение

 Святых ночей в угрюмом кабинете, клянусь, и здесь мой Ангел не забыл, да, милый брат, все тот же я, что был, передо мной раскрыты «Fioretti». Была пора: мы верили как дети, и век иной ту веру освятил. он в Имени всю правду воплотил, всю красоту — в едином силуэте; вдруг ожил он, к нам постучался в дверь, и был над нами голос: «Се Беата!..» Он отошел. Мы знаем: без возврата. Вот сирые, безумные теперь мы со слезами молим Матерь Божью: «Спаси сердца, опутанные ложью!»

Берлин, апрель 1912.

Пролог

Те adorant superi

matrem omnis gratiae,

  Maria!

Ad te clamant miseri

de valle miseriae,

  Maria!

Sequentia de BMV.

I.

Простые строфы рыцарской поэмы, Благословенная, благослови! Перед Тобой мои проклятья немы, и в сердце грешном нет иной любви, чем Девы лик безгрешный и пречистый, Ее убор из роз, венец лучистый.

II.

Ни девять муз, ведомых Мусагетом, ни рокот лирный, ни крылатый конь не властны впредь над рыцарем-поэтом, не им зажечь в моих устах огонь: лишь Ты мой дух, безумием томимый, Мать, озаришь свечой неугасимой.

III.

Кто б ни был я, но если я посмею перед Тобой заплакать, как дитя, к разбойнику, безумцу и злодею Ты снизойдешь с небес, светло грустя,— вот я стою с разбитою надеждой, укрой меня Своей святой одеждой.

IV.

Я в этот мир явился с жаждой мщенья, затем, что был замучен в век иной, я жду любви, как жаждут причащенья, и в женщине Твой облик неземной провижу я, обетом старым связан, служу Тебе, и вот за то наказан.

V.

Святая Мать, Царица непорочных, прими незлобно горький мой упрек; слова созвездий пламенных и точных я прочитать дал клятву и не смог, померкло Солнце, вспыхнула Венера, впились мне в сердце очи Люцифера!

VI.

Он звал меня: «Там, на другой планете тебя любил я, как свое дитя, в моем дворце провел ты пять столетий, затем, чтоб здесь блуждая и грустя, ты стал земле навеки враг упорный, там светлый дух, здесь рыцарь рати черной.

VII.

В последний миг, когда погасло пламя, я сам собрал твой пепел на костре, чтоб под мое, как рыцарь, встал ты знамя и взорами тонул в моей заре, где души, оскорбленные землею, навек неразлучаемы со мною.

VIII.

В моем раю витают Духи света, в кружениях поющие огни, там нет любви и песни без ответа, желанные друг другу искони земной любви не ведают позора, пред пламенем не потупляют взора!

IX.

Кто под моей, как ты, рожден звездою, тот не увидит в Духе Света зла; благословлю — и за его спиною два развернутся светлые крыла. Я дал земле, глумясь, свой образ ложный, меня постигнуть людям невозможно!

X.

Мою печаль ты пил в лучах полночных, мой тайный лик провидел на кресте, искал в любви восторгов непорочных, служил невоплотимой красоте, ты был рожден (мои безумны дети!) с тоской волшебной по иной планете!

XI.

Не верь земле! К пылающему трону коленопреклоненный припади, сорвем мы с Солнца светлую корону! Мой знак означен на твоей груди! Я — Первый Свет, я — первенец творенья, к земле всегда исполненный презренья!

XII.

Я — осквернивший Розу Эмпирея и десять опрокинувший небес, я пал, кляня, стеня, и пламенея, но луч надежды в сердце не исчез,— чрез шесть веков я всякий раз свободен, срок близится, ты, рыцарь, мне угоден!

XIII.

Мной наделен ты страшными дарами, ты мой избранник; я тебя люблю! Я — ураган, играющий мирами, я — змей свистящий в отческом Раю, я — на кресте разбойник вопиющий, я — брат Христа, в Раю предвечно-сущий!..»

XIV.

Горят во мраке очи золотые. и знаю я, что мне спасенья нет. и только имя кроткое «Мария» уста спешат произнести в ответ; смешалось все и все вокруг поблекло, я вижу храм, цветут цветные стекла.

XV.

Два Ангела направо и налево, меж них стезя воздушная из роз и благостно ступающая Дева… Гремит орган, дыханье занялось, пою я «Ave», голос странно-тонок, я — возвращенный матери ребенок.

XVI.

И в этот миг забвенья и прощенья мне хочется шепнуть: «О, снизойди к его кресту, чтоб усладить мученья!» И жду я с тайным трепетом в груди, чтоб под Твоими кроткими глазами я изошел кровавыми слезами!

XVII.

Я верую, когда во мраке грянет последний зов, последний день Суда, Твой кроткий взор один судить не станет, Ты все простишь, простившая тогда, в ту ночь, как Ты, склонясь ко злому древу. о, Ave! оправдала матерь Еву.

XVIII.

Когда же душ погибших вереницы сойдут стенать к безжалостным кругам, в железный лес, где мучатся блудницы,— и Ты сойдешь к подземным берегам, чтоб в хоре грешниц с неослабной силой взывать немолчно: — «Господи, помилуй!»

XIX.

На исповедь! Отныне все признанья, все помыслы, обеты, все мольбы — лишь страшный долг святого покаянья, лишь ожиданье громовой трубы. Заступница! Тебе Одной все видно, лишь пред Тобою плакать нам не стыдно!

XX.

Мать, огради заблудших, тех, кто схвачен тоской безумной о былых веках, на чьей груди знак Дьявола означен, и черные стигматы на руках, кто помнит все и жаждет вновь, безумный, все возвратить в наш век пустой и шумный.

XXI.

Верни наш век назад, к средневековью, иль нам верни протекшие века, за дар святой мы все заплатим кровью, с надеждою мы ждем в ночи. пока Ты не сойдешь, ключ райских врат вручая, с Крестом и Розой сердце обручая…

XXII.

Я помню, вняв простым словам монаха, я пред Тобою пал, сожжен стыдом, я пал как раб, как рыцарь стал из праха, а надо мной вознесся Кельнский Дом, лучи играли в окнах голубые, был месяц май, Твой месяц был, Мария!

XXIII.

И не напрасны были эти слезы, все эти взоры, брошенные вспять, мольбы и славословия в честь Розы и девственных созвучий благодать: Ave Maria, stabat dolorosa, columna ignis, stella, sancta rosa.

XXIV.

Родные всюду проступили знаки, стал смутен гул, как от жужжанья пчел, забылось все, и тихо в полумраке мне дивный сон на сердце снизошел,— и все, что прежде, некогда случилось, передо мною вдруг разоблачилось.

Песнь первая

Tu es regis speciosi

mater honestissima,

odor nardi preciosi

rosa suavissima.

Sequentia de BMV.

I.

Два рыцаря, два друга и два брата к Святой Земле выходят на заре, идут в вечернем золоте заката и в утреннем холодном серебре,— покинув край родной, гостеприимный, уходят вдаль, поют святые гимны.

II.

Незлобивы, доверчивы, как дети, они бредут чрез долы и леса, им чудится — идет меж ними Третий, и внятны им повсюду голоса, а в трудный миг, когда весь мир — загадка, им кажет путь железная перчатка.

III.

Им верится, что лебедь Парсифаля готов над ними взмыть своим крылом, заводят речь о рыцаре Грааля, в безмолвьи строгом шествуют потом, и там, в лесу, где прыгают олени, склоняются с молитвой на колени.

IV.

Невыразимо сладостны те миги, в них меж землей и небом грани нет! Видал ли ты порой в старинной книге двух рыцарей недвижный силуэт, в порыве несказанного обета, в предчувствии последнего ответа?

V.

Лишь красный крест — двух братьев упованье, и вот поют согласные уста о сладости венца и бичеванья и о небесных радостях креста: «Да обовьет чело нам пламя терний! Да станем кроткой жертвою вечерней!»

VI.

Они поют о радости и неге, не знающей подобья на земле, о Розе, расцветающей на снеге, и о Звезде, не меркнущей во мгле; восстало все, дремавшее доселе: «O sancta rosa, stella, lumen coeli!»

VII.

И каждый лист им вторит сладко «Ave!» и верит сердце — в мире нет греха, небесный свод горит в закатной славе, и песнь его торжественно тиха, и верится — весь мир лишь песнь святая, и хочется весь мир обнять, рыдая.

VIII.

Уж облака — без пастыря барашки — одели мглою золото-руно, чуть вторит эхо щебетанью пташки, напев родной, знакомый им давно; то песнь разлуки тихой: вот пропела, чирикнула, еще… и улетела!

IX.

Так целый день до самого заката они поют, блуждая и молясь, но глубь лесная сумраком объята, нисходит к ним с небес вечерний час. И вот… кругом шушуканье, шептанье, и шорохи, и вкруг ветвей качанье;

Х.

из сумрака, из-за мохнатой ели на них, блестя, глядит лукавый глаз, за ним еще два глаза поглядели, и жалоба чуть внятно донеслась.— то пред разлукой, горестью влекомы, к двум рыцарям пришли проститься гномы.

XI.

Вот чудиться им стало, что спадает у них повязка с пламенных очей, что их повсюду тайна поджидает: там, где журчал еще вчера ручей, им видится хрустальное сверканье, и ручек, ножек плавное плесканье.

XII.

Когда ж поднимут братья взор с улыбкой туда, где спит Вечерняя Звезда, покров воздушный, весь прозрачно-зыбкий снимается, — сонм крыльев — туч гряда, и над луной им видится на троне Царица Неба в золотой короне.

XIII.

Они спешат одни среди молчанья мечтать в ночи о новых временах, о вещей власти тайного познанья; предчувствие, восторг и тайный страх роднит их души, их умы тревожит и новые надежды в сердце множит.

XIV.

В них магия волнует ожиданья, алхимия, наука вечных звезд, и тайны сновиденья и гаданья, все знаки — пентаграмма, круг и крест — ночной порой, среди безмолвной глуши пленяют их восторженные души!

XV.

Их некий глас зовет необычайный: «Срок завершен, уже недолго ждать; ваш новый брат и ваш водитель тайный свою сзывает солнечную рать!» И тихий плач от стен Иерусалима им слышится; душа огнем палима.

XVI.

Там, где померкло солнечное око, встает пред ними пламенный Сосуд, и вздохи ветра, вея от Востока, им зовы братьев гибнущих несут. Пусть меркнет день; коль подвиг их угоден засветит им с Востока гроб Господен.

Песнь вторая

Virgo virginum praeclara,

praeter omnes Deo cara,

dominatrix coelitum,

fac nos pie te cantare,

praedicare et amare

audi vota supplicum!

Sequentia de BMV.

I.

Так долгий срок два рыцаря блуждали, свершая строго рыцарский обет, но пробил час, и вот из темной дали стал близиться к ним замка силуэт, как сон родной, как спутник их всегдашний: высокий шпиц, стена, зубцы и башни.

II.

Вечерний луч, спеша взбежать все выше, чуть золотит остроконечный шпиц, где расплескались голуби на крыше; склоняются они пред замком ниц, трепещут, оба полные волненья. предчувствуя обетов исполненье.

III.

Но замок пуст, не видно в нем ни тени, не донесется ни единый звук, и, дружно взявшись за руки, в смятенья его обходят братья трижды вкруг. Они зовут — никто не отвечает, двух рыцарей никто не примечает.

IV.

Задумавшись стоят они немые, недобрую на всем провидя власть, и вдруг безумно именем Марии один решился замок тот заклясть, он кличет трижды, трижды эхо вторит, и вновь безмолвье… Кто теперь отворит?

V.

Вот с грохотом опущен мост подъемный, вот растворились главные врата, вперед… пред ними вырос вал огромный, вперед… аллея темная пуста, но полно все незримыми врагами, и каменный олень грозит рогами.

VI.

Они идут; о каменные плиты звучат мечи; безмолвствуют уста; идут, сердца и руки братски слиты, о меч рука бесстрашно оперта; пришли и ждут у черной двери оба высокой тайны, словно тайны гроба.

VII.

Вдруг девушка потупленная кротко выходит к ним из черной двери той, и грустный взор и строгая походка им кажется знакомой и святой, весь этот облик детский и воздушный, как бы крылам невидимым послушный.

VIII.

Она стоит, как бы в ограде Рая, как лилия Архангела стройна, и, каждое движенье умеряя, в ней разлита святая тишина, как в Розе неба, чье благоуханье не осквернит греховное дыханье!

IX.

Она глядит, но взор ее не видит вещей, смешно теснящихся вокруг, ведь каждый вздох и взгляд ее обидит, запечатлен на всем у ней испуг,— цветок, возросший в сумраке упорном, в лучах, окном просеянных узорным.

X.

Она идет, и шаг слегка неверный скользит, как лет трепещущих теней в обители, где вечен плач безмерный, достигнувших последних ступеней и чающих, да грянет гром небесный и им дарует облик бестелесный.

XI.

Она предстала строгою весталкой, целящей чистотою грех и боль, той нищенкой босой, малюткой жалкой, чьи ноги лобызал, молясь, король, садов небесных трепетною ланью, неведомой телесному желанью!

XII.

Им чудится, во мраке церкви старой нисходит к ним виденье… В этот миг предстала им она святою Кларой или одной из мучениц святых, иль над ручьем поникшей Женевьевой, или… Мариек, Пречистой Девой!

XIII.

Они молчат, но, одолев молчанье, спешат промолвить рыцарский привет, то — светлое, благое предвещанье, то — братьям свыше посланный совет! Она покров пред тайною да снимет, она обет их рыцарский да примет.

XIV.

Она в ответ: «Вас, рыцари и братья, я в этом замке жду уже давно, вот, на груди железное распятье. ему связать нас клятвою дано, мы были вместе прежде, цепь замкнулась, мы вместе вновь»… И тихо улыбнулась.

XV

Замолкнула… У них дрожат колени, они спешат без слов склониться ниц, Ждут чрез нее божественных велений; сердца полны покорством без границ, и три души в единое мгновенье вдруг сплавлены, единой цепи звенья.

XVI.

И клятва их любви необычайна, над ней не властна древняя змея, над нею веет девственная тайна, тому порукой — звездные края. Обряд свершен, и оба чуть живые «Скажи нам имя!» — шепчут… «Я Мария».

XVII.

И в тот же миг удар меча незримый их повергает наземь, светлый звон их души гонит ввысь; как серафимы, они парят, покуда мертвый сон, как грубый саван, тело облекает; все выше, выше вихрь их увлекает.

XVIII.

На высотах, в лазури беспечальной вдруг предстает их трепетным очам Сосуд прозрачный, светлый и хрустальный; и мнится им, тысячелетья там воздет горе, он без опоры прочной стоит, исполнен влаги непорочной.

XIX.

И две руки с безгрешной белизною, не возмутив покоя струй святых, слились в одно с прозрачною волною, и вдруг сосуд распался пылью в миг, но формою навек запечатленной хранима влага чистой и нетленной.

XX.

И новое виденье посылает им вещий сон, — гремит, как гром, труба, их пламя вкруг объемлет, все пылает, меч и копье — два огненных столба; свистя, их лижет пламя, страшно близко щита сверканье, солнечного диска.

XXI.

Пылает все, вокруг лишь море света, и мириады огненных очей, вращаясь, жгут, не ведая запрета, как тучи стрел, разят снопы лучей; и внятен зов: «Здесь те, чье сердце смело, чей дух смиренен, непорочно тело».

XXII.

Но души их, пронзенные лучами, твердят бесстрашно вещие слова, единый крест сложив двумя мечами, и клятва их великая жива,— их жег огонь, омыли кровь и слезы, и близится уже виденье Розы.

XXIII.

Вот заревом лазури и сапфира одет Восток, все ближе свет, и вот они в слезах лобзают Сердце мира, где каждый луч играет и поет, бесплотных Сил им внятно величанье, Креста и Розы тайное венчанье!

XXIV.

Как пчелы роем, души их влекомы жужжанием небесных мириад, на них взирает в Розе лик знакомый, торжественный их вопрошает взгляд ужаснее трубы, нежнее скрипки: «Чье сердце Наши выдержат улыбки?»

XXV.

Они, паря, крестом простерли длани, потупили смятенные чела, и Роза роз, желанье всех желаний, чистейшая в их сердце возросла. Прияли души в пламени крещенье, свершен обряд высокий посвященья.

XXVI.

И некий муж торжественно и строго вдруг предстает, даруя им покой, великий Страж небесного порога, как мертвецам, заботливой рукой смыкает им пылающие вежды, вернув их душам прежние одежды.

XXVII.

Обряд свершен! Они навеки братья, она навек их милая сестра, святой обет хранит ее распятье. Обряд свершен — и вот им в путь пора; к Святой Земле, полны благоговенья, они идут не медля ни мгновенья.

XXVIII.

За ними вновь грохочет мост подъемный, невидимой рукою наведен, взбегает вал за ними вновь огромный, и замок расплывается как сон, рука с рукой одни вдали от света они идут к свершению обета.

XXIX.

Храни их Бог! Да рыцарских обетов на небесах пылают письмена, святее нет залогов и запретов, противу них безвластен Сатана; пусть мир проходит облака бесследной, блюди их Матерь до трубы последней.

Песнь третья

Speculum virginitatis,

gaude Maria!

I.

Идут года, семь долгих лет проходит, семь раз Христос рождается в ночи, семь раз весна с улыбкою низводит ко всем гробам небесные лучи, но замкнут круг, и вот у замка снова два рыцаря стоят, мочат сурово.

II.

Семь тяжких лет в блужданьях непрестанных, в боях жестоких братья провели, без жалости разили окаянных и всюду верным помощь принесли, все видели, все знали, всюду были, но о сестре Марии не забыли.

III.

Не прежние то были пилигримы, ты в них узнать не смог бы никогда двух отроков, что шли Христом хранимы, к Земле Святой, — былого нет следа! Два всадника, разубраны богато, пред замком блещут в пламени заката.

IV.

Об них молва подобно яркой сети раскинулась теперь по всей земле, прославлены повсюду в семилетье их имена, сокрытые во мгле. Они прошли неведомые страны, покорены их дланью великаны.

V.

Один стяжал за подвиги возмездье, дочь короля ему обручена, презрела все враждебные созвездья его золотокудрая жена, и, как воспоминание святое, на нем кольцо сверкает золотое.

VI.

Другой с пути коварно уклонился, в Сицилии провел пять долгих лет, потом в страну родную возвратился, как звездочет, гадатель и поэт. был всеми чтим, хоть каждый втайне ведал, что дух и меч он Бафомету предал.

VII.

И стал их вид таинственно различен, стал старший брат недвижен, как мертвец, и ко всему на свете безразличен, как будто свой предчувствуя конец, все что-то вспомнить силился напрасно; была его задумчивость прекрасна!

VIII.

Другой сверкал зелеными очами, насмешки яд струил он каждый миг, и чудилось, что за его чертами вдруг проступал иной, ужасный лик, круглился лоб надменно оголенный, но скорбен взор был тайно-умиленный.

IX.

Они стоят как в первый час призывный, на небе гаснет призрачный огонь, различны оба, странно-неразрывны, и к белому прижался черный конь. Им кажется, они нездешней силой приведены пред очи прежде милой.

X.

И вновь она навстречу к ним выходит, светла и непорочна, как тогда, приветным взором рыцарей обводит, безмолвствует, по-прежнему горда, слегка рукой касается распятья, готово с уст слететь: «Привет вам, братья!..»

XI.

Но вдруг кольцо увидев золотое, бледнеет вся, шатается и вмиг. в нем знаменье увидя роковое, таинственно преображает лик,— покорены необъяснимой властью пылают очи ревностью и страстью.

XII.

Сорвав с груди железное распятье, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XIII.

Они несутся прочь на резвых конях, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XIV.

Сгустился сумрак, воздух холодает, нет ни звезды в небесной высоте; они одни, лишь слышно, как рыдает, прильнув к земле, Мария в тишине. и мнится им тогда, в своем рыданье она земле передает страданье!

XV.

Вот фыркают, прядут ушами кони, не слышат шпор и скачут на дыбы, все ближе шум невидимой погони. вот грянул топот дрогнул зов трубы, вот меч сверкнул, за ними, словно птицы ночных теней несутся вереницы.

XVI.

Свистят мечи, но сталь лишь воздух режет, несутся кони. грива по земле, и дикий смех, змеиный свист и скрежет за ними долго гонится во мгле; когда ж занялся луч рассвета бледный, исчезло все, как утром сон бесследный…

Песнь четвертая

Fac me tecum pie flеге,

crucifixo condolere,

  donee ego vixero;

fuxta crucem tecum stare

et me tibi sociare

  in planctu desidero!

Sequentia Jacoponis de Todi de compassione BMV.

I.

Свершилося: над миром возникает опять святое знаменье Креста, пред ним весь мир смиренно поникает, и каждая душа опять чиста. ликует тварь, ликует вся природа в предчувствии крестового похода.

II.

Священный клич, что будит сон столетий, великий зов, зовущий с небеси! О подвигах во сне мечтают дети… Кто смеет, меч за правду вознеси! Гнев рыцаря — то правый гнев Господен! Ужель Тебе, он, Боже, не угоден?

III.

Пора… Завет любви и веры старой презрела церковь блудная!.. Пора!.. Сам Сатана под папскою тиарой воссел на трое рыбаря Петра; повсюду скрыты пурпуром стигматы, торгует Божьим гробом враг проклятый.

IV.

Слыхали ль вы, о братья? Горе, горе! С себя венец роскошный совлекло Христово изваяние в соборе, горячей кровью оросив чело; слыхали ль вы, у Mater Dolorosa в очах живые проступили слезы?

V.

Мы ждем! Народы на собор вселенский, как прежде, соберет какой Клермонт? Пусть кликнет клич смиренный Петр Амьенский, на клич ответит гордый граф Раймонд; и Божий мир в семью народы свяжет и всем врага единого укажет.

VI.

Когда же снова под открытым небом нас властно новый созовет Урбан слов пастырских сердца насытит хлебом? Когда ж опять от всех морей и стран на парусах, подъятых ветром веры, к Земле Святой помчатся вновь галеры?

VII.

Где детская, где ангельская вера? Не Бог ли правит рыцарским конем? Иль не пылает в длани тамплиера меч Михаила праведным огнем? Чалмы не выше ль Фридриха корона, крест Монсальвата — храма Соломона?

VIII.

Ужель угасло пламенное слово сурового аббата из Клерво? Презренное, оно зовет нас снова, как вздох пустыни, тяжко и мертво? Ужель бесплодны муки падших братии, вассалы Девы, дети Божьей рати?

IX.

Наш белый Град, Иерусалим Небесный, сойди на нас, как дождь из белых роз, как Божий гром, как сладкий гимн воскресный; чтоб дуновенье Духа пронеслось, и пусть стеной незыблемой над бездной восстанет вновь строй рыцарей железный!

X.

Спасенье есть! Мы ждем, мы жаждем чуда, и с каждым днем все явней между нас видение священного Сосуда. в который Кровь святая пролилась; пусть вся земля отчаяньем объята, к нам не замедлит зов из Монсальвата.

XI.

Да, не иссяк источник благодати, раздастся снова вещий зов, и вот вождь солнечный сберет святые рати и на Восток проклятый поведет, и снова слезы радости прольются, и вкруг креста вновь розы обовьются.

XII.

Но где же он, от века всеми жданный, кто поведет безгрешные полки, зажжет сердца любовью несказанной, преодолеет воды и пески? И вот уже гремят повсюду клики: — Он между нас, бесстрашный и великий!

XIII.

И светлый Вождь, священной полон муки, моля себе у Господа костер, младенческие, пастырские руки вдруг над толпой рыдающей простер, он все сердца зажег одной любовью — «Да долг святой уплачен будет кровью!»

XIV.

Как пламена горят его стигматы, он меч и факел, человек и крест, он созвал рать и на Восток проклятый ведет мужей, читая знаки звезд, все тетивы и все сердца нацеля; над ним простерты крылья Анаэля.

XV.

Чтоб силы дать его священной рати, чтоб полумесяц вражий превозмочь, его двенадцать рыцарей и братии склоняются пред Чашей день и ночь; нисходит к ним, сияя, Голубь белый, простерши крылья над вселенной целой.

XVI.

Здесь рыцари, раскаяньем томимы, на грудь свою слагают красный крест, там с гимнами проходят пилигримы, в далекий путь спеша от милых мест, вновь стали чисты все сердца и взоры, и от рыданий дрогнули соборы.

XVII.

На площадях великое молчанье, и все сердца трепещут как одно, сбываются седые предсказанья, связуются века в одно звено; он близится, людской смолкает рокот, разносится его орлиный клекот.

XVIII.

Его коню бегут лобзать копыта, склоняются, покорствуя, во прах, все сердцу дорогое позабыто, все презрено: печаль, любовь и страх; здесь два врага стоят, обнявшись, вместе, там милый забывает о невесте.

XIX.

К его ногам бросаются колдуньи, их оградить моля от Сатаны, из черных книг и знаков в полнолуньи пред ним костры повсюду зажжены, в одеждах белых шествуют блудницы и мирно растворяются темницы.

XX.

Как знамение радостного чуда, за ним покорно некая жена с улыбкой светлой шествует повсюду, в гирлянды роз и лилий убрана, и девочка, чье имя Беатриче, играет с ним средь умиленных кличей.

XXI

Но красная отвергнута им шляпа, и высшее свершилось торжество: раскаяньем томим, сам грешный папа благословенье принял от него, и прозвучали громом в Ватикане слова, предвозвещенные заране…

Песнь пятая

Imperatrix supernorum,

superatrix infernorum,

eligenda via caeli,

retinenda spe fideli —

separates a te longe,

revocatos a te lunge

tuorum collegio.

Sequentia de purificatione BMV.

I.

Два рыцаря, два друга и два брата к Святой Земле уходят в поздний час, идут в вечернем золоте заката, идут в толпе, не поднимая глаз, навек покинув край гостеприимный, уходят вдаль, поют святые гимны.

II.

Они поют: «О братья-христиане, мы жалкие безумцы и лжецы. утратив Рай, мы в смраде и тумане своим ногам доверились слепцы, они нас вспять, лишь к бездне увлекают, меж тем, как всюду тени лишь мелькают».

III.

Они поют: «В нас дух мятется праздный, надменный ум кичится, как петух, мы все — рой насекомых безобразный, мы черви, здесь ползущие, чтоб вдруг к великой Правде там из кельи тесной дух воспарил, как мотылек небесный!»

IV.

Не радостно их странствие святое, уж им не служит храмов темный лес, смиренно славословие простое они, стеня, возносят до небес; с потупленным и помраченным взором сливая Miserere с общим хором.

V.

Они идут безмолвно, на вопросы они себе ответ не смеют дать, они бредут безумны, нищи, босы, в страданьях обретая благодать, один минувшим мучимый жестоко. другой отравлен книгами Востока.

VI.

Душа огнем раскаянья палима, и красный крест начертан на груди, и лишь зубцы от стен Иерусалима им грезятся повсюду впереди, лишь Светлый Вождь один могучим словом дарует мир на миг сердцам суровым.

VII.

Один презрел жены золотокудрой объятия и перстень золотой, другой, с наукой черною и мудрой простясь навек, бредет стезей простой, он молит день и ночь об утешенье, в своей крови очистить прегрешенья!

VIII.

Они идут угрюмы и безмолвны, и только в час, когда на небеса струятся грозно крови славной волны, и прежде падших внятны голоса, и вопиет вся рать, стеня: «Мария!» их взоры вдруг встречаются немые.

IX.

Им видятся знакомые виденья, закат светло-горящий позади, и мост. подъятый силой наважденья, и девушка с распятьем на груди, и молят братья, плача, Матерь Божью: «Спаси сердца, опутанные ложью!»

X.

Знакомые встают пред ними стены, блестящий шпиц, плесканье голубей, святой обряд, разлука, стыд измены, вся цепь надежд, падений и скорбей, небесный свет видений, мрак бездонный, и с ликом смертным слитый Лик Мадонны!

XI.

Безумные их сочетали узы, их не дано меж смертными назвать; но навсегда меж рыцарей союзы, и людям тех цепей не разорвать,— замкнулся круг и впредь не разомкнется, пройдут века, и снова все вернется.

XII.

Святая Мать! В Тебе — их утешенье! Своим покровом души их одень! Их рыцарским обетам дай свершенье. к кончине славной приведи их день, и, обменявшись в битве братским взглядом, они на поле да почиют рядом!

XIII.

Святая Мать! Власть черного заклятья от их сердец погибших отжени, пред правдою железного Распятья дай им склониться, как в былые дни, и на Горе высокой очищенья Ты первая шепни им весть прощенья!

XIV.

Святая Мать, Царица непорочных, вновь возврати им радостные дни, когда они средь странствий полуночных следили вместе звездные огни, и чтили лишь Марии благовестье, молясь Одной Тебе, Святой Невесте.

Иммортели

Поль Верлен

Когда я познакомился с Полем Верленом, мы оба едва достигли 20-летнего возраста, мы оба были молоды и впервые поверили друг другу наши сокровенные чувства, прочли наши первые стихи. Даже сейчас я живо вижу перед собой наши лица, братски склоненные над одной и той же страницей; я переживаю вновь со всей горячностью наши первые восторги, восхищенья и призываю наши прежние грезы. Мы оба были — дети и доверчиво шли навстречу будущему.

Бедный П. Верлен не приобрел житейского опыта, этого холодного спутника на жизненном пути, который грубо берет нас за руку и ведет за собой среди терний!..

Да, Верлен навсегда остался ребенком. Нужно ли горевать от этом? Нет… слишком уж трудно быть в одно и то же время и человеком, и мудрецом; невозможно из боязни упасть не выходить на широкий путь свободной фантазии, не позволять себе срывать розы наслаждения, боясь ее шипов, не касаться крыльев бабочки-желанья, боясь, чтобы она не распалась от прикосновенья руки.

Гораздо счастливее дитя, которое, не избегнув страшных падений, снова встает, заливаясь громкими слезами, но тотчас же забывает обо всем случившемся и снова утешается, смотря на жизнь и природу своими широко раскрытыми от восторга глазами, еще полными слез.

Счастлив поэт, подобно нашему бедному другу, навек сохранивший свою детскую душу, всю свежесть чувства и бессознательную потребность ласки: тот, кто грешит без извращенности, кто горько раскаивается и умеет чисто любить. кто верит в Бога и молится Ему с кротостью в мрачные минуты, кто чистосердечно выказывает все, что думает, и со смешной, но милой неловкостью открывает все свои помыслы, да, тот счастлив!

Счастлив поэт, еще раз повторяю это, столько выстрадавший от болезней его хрупкого тела и испытаний, посланных его скорбному духу… Увы!.. он был — ребенком и поэтому был беззащитен; жизнь постоянно жестоко оскорбляла его.

Но страданье — дань, которую платит каждый гений, а Верлен принадлежал к ним, ибо имя его пробуждает представление о совершенно новой поэзии; в области французской литературы Верлен совершил целые открытия.

Да… Верлен создал свою собственную поэзию, наивную и тонкую, сотканную из оттенков, вызывающую самые нежные волнения чувств, ускользающую и неверную, как эхо; в то же время его поэзия — естественна, живительна, как источник, пожалуй, даже народна; в ней свободные, смелые и отрывистые размеры сливаются в общую сладостную гармонию; в ней искусные строфы кружатся и звучат, словно веселые хороводы детей; в ней стихи, не переставая быть совершенными стихами, незаметным образом превращаются в чистую музыку. Его поэзия — неподражаема, она вытекает из глубины сердца, в ней сочетались все страсти поэта, все его ошибки и раскаянья, вся нежность его души с ее грезами, с ее наивной чистотой и потрясениями.

Такие произведения не умирают; я смело заявляю, что многие юные товарищи Поля Верлена, так долго потевшие над своими произведениями, охотно пожертвовали бы довольством и пустым успехом их счастливой жизни и согласились бы перебиваться изо дня на день, голодая и не зная, куда приютиться, подобно «бедному Лелиану», если бы они были уверены, что хотя некоторые их страницы будут так же бессмертны, и что на их могиле расцветет лавр.

Да, произведения Поля Верлена будут жить вечно!..

Пусть погибнут его жалкие останки, для них мы молим вместе с христианской церковью покоя, вечного покоя!..

Бедный, славный поэт, ты, подобно шумящей листве, больше вздыхал при жизни, чем пел. Я никогда не забуду тебя, мой несчастный друг!

Ты звал меня в предсмертной агонии, но я, увы, пришел к тебе слишком поздно!.. Но близок час, когда я откликнусь на твой призыв!

Я знаю, наши души всегда надеялись и верили, что их посетит мир и озарит свет, и все будет отпущено… — (ибо только лицемерие называет себя безгрешным)!..

Тогда мы узрим наш Идеал во всем его совершенстве, тогда я позову тебя, и ты ответишь мне, — «я здесь»!..

Фр. Коппе.

Евгению Каррьеру

Посвященье

Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали,

(Хотя задача их разрешена едва ли!)

На языке небес прочесть судьбу людей

И связь у каждого найти с звездой своей,

Насмешки злобные в ответ им раздавались,

Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!..

Но тайна страшная пленила разум мой,

Я знаю, кто рожден под вещею звездой

Сатурна желтого, столь чтимого волхвами,

Тому Судьба грозит несчетными скорбями:

Смутится дух его тревожною мечтой,

Бессильный разум в нем замолкнет пред судьбой,

И ядовитою, горячею волною

Польется кровь его кипящею струею:

Тоскуя, отлетит на небо Идеал,

И повелит Судьба, чтоб вечно он страдал,

Чтоб даже умер он, терзаясь бесконечно,

(Ведь можно допустить, что здесь ничто не вечно),

Тому влияньем чар от века предрекла

Увы, всю жизнь Судьба безжалостна и зла.

«Уже бледнеет мгла… встает заря, сияя…»

 Уже бледнеет мгла… встает заря, сияя, Опять забытая надежда с вышины Порхнула, робкому призыву отвечая, И снова ожили все радужные сны… Забыто все теперь, — раздумье и тревога, Кошмары страшные и черные мечты!.. Где взор насмешливый, уста, что сжаты строго, Где мудрость — спутница сердечной пустоты?!. Опять остыл мой гнев, повисла длань без бою, В душе — прощение злодеям и глупцам, Я не тревожу грудь отмщеньем и враждою, Я не ищу в вине забвения мечтам!.. Зову тебя, явись в отрадное мгновенье, Бездонной ночи тьму любовью освети, С небесной ласкою, с улыбкой всепрощенья Вновь о бессмертии и счастьи возвести! Пусть свет очей твоих волшебно вновь заблещет И вдаль меня влечет, пусть вновь рука с рукой Мы вместе шествуем, пусть дух не затрепещет, Что прегражден наш путь скалистою грядой! Прямой дорогою спокойно и свободно Мы устремимся в путь, и всемогущий Рок Мне силу ниспошлет, чтоб в битве благородной Я, полный радости, принять участье мог!.. А если нам долга покажется дорога, Я песней нежною усталость разгоню, И вновь развеется душевная тревога. И вновь очнемся мы в безоблачном раю!

«Звезда зари еще мерцает…»

 Звезда зари еще мерцает Среди туманных облаков,   И к нам напев перепелов   Из чащи тмина долетает… Взгляни, подруга, на поэта — В его очах любовь блеснет!..   Купаясь в чистых волнах света,   На небе жавронок поет. Пусть милый, чистый взор утонет В лучах лазури голубой!..   В полях веселою толпой   Густая рожь головки клонит. Пусть мысль моя парит свободно. Блеснув в далеких небесах!..   Вокруг алмаз росы холодной   Дрожит на травах и цветах. Во власти призрачных теней Еще ты спишь, дитя родное!..   Проснись!.. уже в венце лучей   Встает светило золотое!..

Чудо

 Ее манила даль, она клялась пред нами По лону вод морских направить легкий путь, Крылатым ветерком прочь от земли порхнуть,— И мы пошли за ней послушными стопами. Сияли небеса, горячее светило Играло золотом в волнах ее кудрей, Послушною толпой мы тихо шли за ней, И волны пенились вокруг с возросшей силой, И, крылья распластав, носился вкруг, мелькая, Крикливых чаек рой; качаясь вдалеке, Белели паруса, и, ветви простирая, Вкруг вереск трепетал на высохшем песке… И стали мы, она веселыми очами Нас всех окинула (чуть трепетала грудь),— И вдруг по лону вод бесстрашными стопами С челом приподнятым направила свой путь.

«Над лесом бледная луна…»

 Над лесом бледная луна Плывет, сиянье проливая, Из каждой ветви, замирая, Несется песня, чуть слышна… — О дорогая, дорогая!.. В зеркальном лоне сонный пруд Колышет черный обрис ивы, И ветра позднего порывы О чем-то стонут и поют… О час мечтаний молчаливый!.. И мнится, тишина святая, С небес с их радужной звездой В наш мир невидимо слетая, Царит над спящею землей… О час покоя неземной!..

«Я жду… и в летний день светило…»

 Я жду… и в летний день светило, Как сердце, радостно блеснет, И красота подруги милой Еще роскошней расцветет… Я жду… и полог неба яркий Струями складок задрожит, Любовь и радость лаской жаркой Чело влюбленных осенит… Я жду… и вот в вечерний час Повеет вновь прохладой сладкой.— И звезды первые украдкой, Как молодых, поздравят нас!..

«Камин мерцающий, от лампы свет ленивый…»

 Камин мерцающий, от лампы свет ленивый, Чело склоненное под думой молчаливой. Закрытые тома, шум, смех, вечерний чай И в глубине очей прекрасных светлый рай!.. Истома легкая и радость ожиданья… — И в тишине ночной восторги и лобзанья!.. О милый, нежный сон, повсюду ты со мной, Пусть мимо дни ползут, ты верный спутник мой!.

«За окном, словно в рамке картины…»

 За окном, словно в рамке картины, Убегают холмы и равнины, Мчатся реки, поля и леса И лазури небес полоса… Все кружится, гремит, исчезает, В шумном вихре назад улетает; Словно росчерк мудреный в окне, Телеграф извился в стороне… Запах угля, пары водяные; Потрясая оковы стальные, Где-то сонм великанов гремит, Где-то филин зловеще свистит!.. Но спокоен я в это мгновенье,— Предо мной тихо реет виденье, Слышу шепот я ласковых слов, Снова полон я радужных снов… Пусть же мимо вихрь бурный несется, Сердце радостью тихою бьется!

«Дерев задумчивых в воде трепещут тени…»

 Дерев задумчивых в воде трепещут тени И исчезают, словно дым… Воркуют голуби в развесистой их сени Напевом жалостно-глухим… Поведай мне, о странник бесприютный, В душе твоей туман, дождя струи, На дне ее, как здесь, под влагой мутной, Не плачут ли мечты погибшие твои?!.

Жига

 Милый взор твоих очей Ярче звезд во тьме ночей, В нем — судьба души моей! Ну так что ж, танцуй со мной! Пусть твой гордый, хладный взор Сердцу — смертный приговор, Чужд душе моей укор! Ну так что ж, танцуй со мной! Пусть любовь моя — мечта, Я люблю твои уста, В них цветет лишь красота! Ну так что ж, танцуй со мной! Вечно в памяти моей Речи прежних, лучших дней… Этот сон, — всего милей! Ну так что ж, танцуй со мной!

Брюссель

 Зеленые, мутные воды, Вдруг лампы мигающий свет Прольется на холмы, на всходы, Но всюду осенней природы Рисуется мне силуэт, Стыдливо краснеют овражки Крупинками золота вкруг, На ветках чирикают пташки… Беспомощный, жалостный звук!. Мне грустно… И призрак осенний И птичек напев в тишине Забытые, милые тени Опять воскрешает во мне!

Из «Забытых арий»

 I. В этих звуках встают предо мной Дорогих голосов очертанья. И любовь в переливах рыданья Снова светит мне бледной зарей. Снова сердце волнуют мечтанья, Словно очи — мерцающий свет; Отовсюду, полны замиранья, Шлют мне лиры стозвучный привет… Я хочу умереть одиноким, Но с любовью в душе умереть! С этим взмахом качелей высоким От земли далеко улететь! II. День угасал в лучах пурпурных трепетаний, Пианино нежные персты лобзало ей, И, полный горестных, последних замираний, Кружился сладостный напев старинных дней И плакал и дрожал, и все нежней, нежней Его лелеяла волна благоуханий… Я узнавал тебя, родная колыбель, Скажи, мой дух больной медлительно качая, Ты к неизвестному его влечешь?.. Ужель?!. Куда, куда напев унылый, как свирель. Меня зовет, манит и льется, замирая, В окно, где садик мой поблекнул, увядая!

Втихомолку

 Под сенью ласковых ветвей Едва заметное мерцанье… Пускай глубокое молчанье Царит одно в душе твоей!.. Пускай в душе огонь зажжется, И сладкая истома вмиг Под кровом сосен вековых В сердцах любовных разольется! Пусть, вежды томные смежив И сердце к сердцу прижимая, Уснет подруга молодая, О всем на свете позабыв! Пусть взор поникнет, освеженный Живым дыханьем ветерка, Следя, как желтые газоны Вокруг колышутся слегка!.. Когда же вечер, торжествуя, С дубов чернеющих спадет, Как сердце бедное тоскуя, Нам песню соловей споет.

Грустная беседа

 В заброшенном парке, в продрогшей аллее Мелькают две тени, во мраке чернея… Трепещут их губы, безжизнен их взор, Чуть слышен отрывистый их разговор. В заброшенном парке, в продрогшей аллее Два призрака скорбных мелькают, чернея… «Ты помнишь ли наши восторги святые?» — «Зачем воскрешать нам мечтанья былые!..» «Трепещет ли грудь твоя страстно в ответ Названиям милым, как прежде?» «О, нет!» «Бессмертен блаженный тот миг, как припали Мы жадно устами друг к другу?» «Едва ли!» «И ясное небо, и поле, и лес?» — «Увяли надежды под мраком небес!..» Так грустно в аллее несется их ропот, Внимает лишь ночь их отрывистый шепот.

Сплин

 В куртинах горели пунцовые розы, Плющ черный повис пеленой!.. Замри!.. пролетели веселые грезы, Мечтаний несбывшихся рой!.. Был воздух так чист и прозрачен, и нежен, Так сладко — лобзание дня, И синего моря покой безмятежен! Я думал, — ты бросишь меня!.. Томит меня запах дерев ароматных, И душу измучил мою Простор деревень и полей необъятных!.. Тебя же, как прежде, люблю!

Задушевная мечта

 Как неразлучное навеки сновиденье, Твой образ сладостный живет в душе моей, Все тот же светлый лик, но в нем мечтой своей Я каждый миг ловлю иное выраженье!.. Увы, тебе одной доступно разрешенье Всех тайн моей души, закрытой для людей, Тебе одной дано в часы тоски моей Омыть мое чело слезами сожаленья… Кто ты? прекрасна ль ты, как ангел белокурый, Темней ли полночи волна твоих кудрей? Но имя милое твое поет нежней, Чем имена друзей, сраженных жизнью хмурой; Твой голосок звучней, чем их привет прощальный. Как изваяний взор, поник твой взор печальный!

Раковины

 Я пестрых раковин причудливый узор Люблю по целым дням рассматривать прилежно: В них прелесть новую всегда находит взор… В безмолвном гроте, там, где я любил так нежно, Так много раковин… Вот пурпур на одной, То — кровь горячая души моей мятежной, Что вспыхнула и страсть зажгла в душе другой!.. А эта — так бледна, так смотрит грустно, томно, Что разом вспомнил я печальный облик твой, Когда рассердишься порой на взгляд нескромный!.. А эта так мила, нежнее я б назвал Одно твое ушко, здесь в стороне укромной Как будто шейки сгиб… но вдруг я задрожал!..

Пантомима

 Пьеро не похож на Клитандра, Да мало он тужит о том,— Пьеро занялся пирогом… Тоскует и плачет Кассандра О бедном племяннике, — он Как слышно, совсем разорен… Смотри, Арлекин строит мину, Он хочет украсть Коломбину… Что, ловко? Каков пируэт?!. Сидит Коломбина в смущенье, И сладко ей сердца волненье И чуткого сердца ответ.

При лунном свете

 Твоя душа — изысканный пейзаж, Веселых маек толпою оживленный!.. Звон лютни… пляски шум неугомонный… Не верю вам, как смех обманчив ваш! Опять звучат, гремят под говор струнный Слова — «победа, счастье и любовь!..» Обман, обман!.. я вам не верю вновь,— И песнь моя дрожит, как отблеск лунный!.. Лучи луны скользят так монотонно, В ветвях дерев затих пернатых рой, Меж гордых мраморов колонной оживленной Растет фонтан шумящею струей!

Женщине

 Тебе стихи мои, сравниться ль их красе С очами милыми, с их чудной красотою, Где грезы сладкие смеются, где порою Печалью дышит все в алмазной их росе!.. Твоей душе святой мои созданья все Готов я посвятить восторженной душою!.. Но горе мне! Кошмар растет передо мною, Как стая злых волков средь леса… Быть грозе!. Вся жизнь обагрена кровавою струёй!.. О, вопль души моей, как жалок пред тобой Плач прародителей, их ропот безутешный, Когда был меч простерт над их четою грешной! Пред этим воплем вся печаль твоя — Касатки резвые в день ясный сентября!

«Валторны унылое пенье…»

 Валторны унылое пенье, Как плач сиротливой души, В лесной замирает глуши, И ветер затих в утомленье; Мне чудится голос тоскливый Волчицы вечерней порой, В тот час, когда солнце, лениво Склоняясь, спешит на покой, Томя нас своей красотой… Снежинок причудливый рой Кровавый закат провожает, И снова Природа мечтой Заводит беседу с душой, А поздняя осень рыдает!

Сафо

 С очами впалыми, дрожащими грудями, Скитаясь по пескам в порыве злых страстей, Она стремится прочь от мира и людей, Голодная волчица, со слезами Она рвет волосы безумно и с тоской Фаона милого зовет своей мечтой; Пред ней проносятся в последнее мгновенье Вновь вереницею те светлые года. Когда ее любви звучали песнопенья, В мечтаньях чистых дев оставшись навсегда… Там, где кипящих волн взметнулася гряда, Она исчезла вдруг; над ней, как привиденье, Селены бледный лик встает, огнем отмщенья Вокруг зажглася черная вода.

Сонеты к Спасителю

(Посвящ. И. Астафьеву)

«И молвил мне Господь: Ты зришь перед собой…»

 И молвил мне Господь: «Ты зришь перед собой Кровь на груди Моей и сталью бок пронзенный, И длани, вашими грехами отягченны, И ноги, чистою омытые слезой… Вот гвозди, вот сосуд: вот крест перед тобой, Все говорит тебе, чтоб сердцем сокрушенный Мою святую плоть и кровь из всей вселенной, Мой глас и Мой закон ты возлюбил душой. О брат возлюбленный и сын, не Я ль сгорал К твоим страданиям любовью бесконечной, Не Я ль твою тоску и слезы разделял, Не для тебя ль свершил Я подвиг Свой предвечный?!. Зачем же ищешь ты Меня с тревогой вновь, Приди, Я здесь с тобой, прощенье и любовь!»

«Увы, исполненный тревожного сомненья…»

 Увы, исполненный тревожного сомненья, Напрасно я ищу Тебя, о Мой Господь, Бессильно пред Тобой моя простерта плоть… О, Ты, огонь любви, залог успокоенья! Склонись к моей мольбе, в порывах исступленья Мой дух ползет, как червь, не в силах побороть Тревоги тайные, позорные сомненья, Чтоб пасть с молитвою пред Тобой, Господь! Давно, давно Тебя повсюду ищет взор, Молю, да тень твоя прикроет мой позор, А Ты горишь лучом любви преображенным, Ты — гармонический и сладостный каскад, Ты страшен нам. в свои проклятия влюбленным, В ком грешный поцелуй туманит ясный взгляд.

«О, возлюби меня — всемирное лобзанье…»

 О, возлюби меня — всемирное лобзанье, Я — твой смущенный взор и гордые уста, Твоя больная плоть, твоей души страданье, Я вечный Бог, дерзай и возлюби Христа! Как серны робкий бег — твоей души исканье, Моей любви тебе доступна ль высота, Она умчит твой дух в те горние места, Где золотит хребты небесное сиянье… Безоблачная ночь!.. дрожащих звезд мирьяды И кроткий лик луны, то — свет моих очей, Там ложе светлое полно моей отрады Среди дымящихся туманами полей… Я свой завет любви пред вами возвещаю, Я, всемогущий бог, твоей любви алкаю!

«Тебя любить, Господь, я не могу, не смею…»

 Тебя любить, Господь, я не могу, не смею, Душа погибшая трепещет пред Тобой, Как роза, дышишь Ты святою чистотой, Любви дыхание над головой Твоею!.. Ты — праведных сердца, Ты — ревностью своею Израиль спас, нас всех Спаситель Ты благой!.. Как над цветком, едва раскрывшим венчик свой. Ты над невинностью порхаешь, тихо рея… А я — презренный трус с напыщенной душой. И с ранних лет со злом сроднился разум мой И осязание, и вкус, и слух, и взоры, Надежды все мои и совести укоры, Пылают лишь огнем безумства и страстей, И до сих пор Адам живет в душе моей!..

«Любить Меня — твоя обязанность святая!..»

 Любить Меня — твоя обязанность святая! Я — новый твой Адам, преображу тебя… Твой Рим, Париж, Содом и Спарта вся твоя — Среди немых громад развалина простая!.. Плоть похотливую сожжет любовь Моя. Как пламя чистое и вкруг, благоухая, Развеет прах, Моя любовь — вода живая. Что чистою струей омоет вновь тебя… Моя любовь — свята, и вновь чудесной силой Она воздвигнет крест, где прежде Я страдал, И обратится вновь ко Мне душа больная!.. О возлюби Меня, чтоб мрак ночной пропал, Пусть вспыхнет грешный дух любовию святою, Ты одинок, но Я всегда, везде с тобою!

«Увы, напрасно я стремлюсь к Тебе душою…»

 Увы, напрасно я стремлюсь к Тебе душою, Уныние и страх мне душу леденит… Что делать?.. Кто мои сомненья разрешит? Путь добродетели закрыт передо мною!.. Потрясся свод небес… вотще своей мечтою Я в небеса стремлюсь, — мой дух не усыпит Покров небес; и, пусть вокруг эфир разлит. Я к небесам пути не вижу пред собою. Простри, о Боже, длань, дай сил вперед идти И выю разогнуть, забыв изнеможенье, И укрепи мой дух на горестном пути… Но недоступно мне святое посвященье, И на груди твоей отраду и покой Я не найду, прильнув усталой головой…

«О сын Мой, позабудь постыдные сомненья…»

 О сын Мой, позабудь постыдные сомненья, Когда Мою любовь ты хочешь заслужить,— Как Пчелка в лилии спешит себя укрыть, Спеши в Мой храм. и там познаешь утешенье! Спеши поведать Мне без страха и смущенья В сердечной простоте, в чем мог ты грешен быть, Не бойся, не стремись напрасно утаить От уха чуткого былые прегрешенья… Букет раскаянья подай, сын верный Мой; Со Мною трапезу простую разделяя, Ты узришь Ангела в восторге пред собой И, верь Мне, сладостный напиток Мой вкушая; Ты, полный радости, добра и новых сил, Познаешь, что в союз с Бессмертием вступил.

«И таинство любви всем сердцем обожая…»

 И таинство любви всем сердцем обожая. Познай, чрез нее вновь становлюся Я Тобою, бедный сын, Я — разум, плоть твоя!.. Вернись, вернись в Мой дом и, жажду утоляя, Вкушай Мое вино и, хлеб Мой преломляя, Познай, что без него в сем мире жить нельзя, Прости, чтоб Мой Отец благой и Мать Моя, Когда средь зол мирских падешь, изнемогая, Дух укрепили твой, чтоб отдал ты врагам, Как агнец, шерсть свою, и, как младенец нежный, Облекся в чистый лен и стал подобен сам Тому, кто в век Петра, в век Ирода мятежный, Как ты страдал, как ты избит, истерзан был И смерть позорную преступника вкусил!

«Я награжу твое усердие и рвенье…»

 Я награжу твое усердие и рвенье, О знай, в них — радости и счастия залог, Невыразимое в них скрыто наслажденье,— Душевный мир, любовь; чтоб вновь ты верить мог, Ты Тайной вечери познаешь откровенье, И, от сомнения гнетущего далек, Когда скользит луна, когда небес чертог Внимает в тишине горячее моленье. Из чаши вечной той вкушая и молясь, Ты будешь всей душой просить себе успенья, Чтоб музыка с небес нежданно раздалась, И совершилося вдруг чудо воскресенья, Проси восторженных порывов, чтобы вновь Ты слиться мог со Мной, познать Мою любовь!

«О Боже, что со мной? Увы, я весь в слезах…»

 О Боже, что со мной? Увы, я весь в слезах, В моей душе восторг, в моей душе страданье, Ужель в добре и зле — одно очарованье, Я плачу, я смеюсь, исчезнул в сердце страх, Я слышу трубный глас на вражеских полях, Призыв к оружию, и, полный ликованья, Сонм белых ангелов и голубых в сиянье Несется предо мной на радостных крылах… Ты, Боже. милосерд, я шлю Тебе молитвы, Но страшно думать мне, что пылкою душой Я приобщусь к Тебе в пылу жестокой битвы, И вновь робею я, и дух трепещет мой, Надежды робкие мне снова изменяют, И вновь уста мои молитву повторяют!.. * * * «Ты прав, мой бедный сын, да будет мир с тобой!..»

Жорж Роденбах

«Красота печали выше, чем красота жизни!..»

Ж. Роденбах.

«Поблекнул скучный день, печально угасая…»

 Поблекнул скучный день, печально угасая, Вечерний колокол к молитве нас зовет, Увы, она одна теперь, благоухая, Отраду Господу в печали подает! Храм полон тихим сном, и своды тьмой объяты, Вещает звон, что час молений настает,— Мы шествуем, глаза сомкнуты, руки сжаты, Так лебеди скользят по мертвой глади вод… Вкруг покрывала дев… как их свечей мерцанье, Их души чистыми восторгами горят!.. Вот пастырь предо мной проходит в одеянье, Так шествует Господь чрез дев невинных сад!

Зимний сад

 Когда луна прольет с небес свой свет стыдливый, И в шкурах тигровых замрет шаг боязливый, Среди хрустальных стен теплицы голубой Вдруг вырастет, журча, фонтан воды живой, И снова упадет с рыданием печальным В бассейн, что мирно спит под пологом зеркальным… Так тщетно рвется он, стремясь в тоске бесплодной Напечатлеть луне свой поцелуй холодный!..

Фонтаны

 I. Из мертвой глади вод недвижного бассейна, Как призрак, встал фонтан, журча благоговейно, Он, как букет, мольбы возносит небесам… Вокруг молчание, природа спит, как храм; Как страстные уста, сливаясь в миг мятежный, Едва дрожит листок, к листку прижавшись, нежный… Фонтан, рыдающий один в тиши ночной, К далеким небесам полет направил свой, Он презрел скромную судьбу сестер покорных, Смиренных чайных роз, в стремлениях упорных, Он презрел с пологом зеркальным пруд родной, Дыханьем ветерка чуть зыблемый покой. Стремясь в простор небес, он жаждет горделиво. Как купол радужный играя прихотливо, Преооразиться в храм… Напрасные мечты! Он снова падает на землю с высоты. Напрасно рвется он в простор, гордец мятежный, Взлелеять в небесах лилеи венчик нежный… Тоска по родине его влечет к борьбе, И манят небеса свободный дух к себе!.. Увы! зачем отверг он жребий роз отрадный, Они так счастливы, их нежит сон прохладный!.. Нет! ты иной в душе взлелеял идеал, Недостижимого ты, мученик, алкал — И пыль разбитых струй роняешь без надежды, Как на могильные плиты края одежды! II. Как лист воздушных пальм, прозрачною стеной В теплице высится фонтанов целый строй, И каждый рвется ввысь, в простор лететь желая, Лазури поцелуй воздушный посылая!.. Когда же тени вкруг вечерние падут, В газонах им готов и отдых, и приют, Они прервут полет, спокойно засыпая,— Так меркнет лампы свет, печально угасая. III. Устремляясь в лазурь, ниспадают Друг на друга фонтана струи, Он, как юноша нежный ласкает Золотистые кудри свои. В упоеньи любуясь собою, Он глядится в бассейн, как Нарцисс. И игривой, волнистой струею Пышно кудри его завились, И звенит его смех серебристый, Он, готовясь к полету, дрожит, И за влагой прохладной и чистой Вновь струя свежей влаги бежит, И ликует фонтан в упоеньи, Что высоко сумел он взлететь, А потом, как прозрачная сеть, Вдруг повиснет в свободном движеньи, То, смеясь, как Нарцисс молодой, Будто складки одежды воздушной, Разбросает поток струевой И, желаниям легким послушный, Засияет своей наготой. IV. Фонтаны кружатся, как будто веретена. То нежный шелк прядут незримые персты, Меж тем заботливо с немого небосклона Луна склоняется в сияньи красоты… Фонтаны нежный шелк без устали мотают И морщат, и опять так нежно расправляют, То в пряди соберут вокруг веретена… О, пряха нежных струй, печальная луна! Ты нить тончайшую свиваешь, развиваешь, И кажется, не шелк. а легкий фимиам Прясть суждено твоим невидимым перстам… Ты колокольный звон мечтательно мотаешь Средь чуткой тишины вокруг веретена, О, пряха нежных струй, печальная луна!.. В фонтанах каждый миг иное отраженье Находят небеса, в них каждое мгновенье Иной играет луч, и, восхищая взор, В них призма вечная сменяет свой узор. Фонтаны кружатся, как будто веретена, Свивая радугу, царицу небосклона… О, пряха нежных струй, печальная луна! С небес внимательный и грустный взор склоняя И за работою фонтанов наблюдая, С очами тихими, спокойна и ясна, Вся в белом, ты прядешь с заботою унылой Увы! волну кудрей над раннею могилой, О, пряха нежных струй, печальная луна!.. V. В вечерней мгле фонтан, колеблясь как копье, Струи бесцветные в заснувший парк бросает… Вокруг молчание, покой и забытье… На белый мрамор тень от сосен упадает, Вдали запел петух… и вновь затихло все!.. Ступая в тишине предательской стопою, Иуда окропил вокруг газон слезою… Вокруг печалью все объято неземной!.. Крестясь, прохожий крест собой напоминает, И возмущенный пруд под бледною луной, Как ваза горести, во мгле ночной вскипает. Луна средь тишины, как рана, кровь струит И красным отсветом потоки багрянит; Тому виной — фонтан, и, кровью истекая, Пронзила грудь свою красавица ночная! VI. Курятся облака, померкнул блеск лазури, Но сад души моей цветет еще сильней, Еще роскошней он среди дыханья бури, Но пусть он исцелял мой дух во дни скорбей, В нем распускается цикута с белладонной… Вот в нем забил фонтан струею оживленной. Как птичка красная, в нем молния блестит, За ней рой острых стрел, преследуя, летит… — Увы, ее уж нет, умчалась прочь высоко, Напрасно рвется вверх фонтан в тоске глубокой К божественной мечте лететь — напрасный труд, И стрелы снова вниз в бессильи упадут!

«Как запах ладана, в соборе воскресенье…»

(Посвящ. А. Белому)

 Как запах ладана, в соборе воскресенье Мне сладостно порой сопрано нежных пенье, Как дорог мне пронзительный их звук, Он, как соломинка, и тонок, и упруг, Он складки стихарей собой напоминает, Он дух печальный мой и нежит, и ласкает!.. Вот прозвучал орган раскатом громовым И смолкнул… вот опять сопрано раздается, Средь чуткой тишины струей прохладной льется И рассыпается столбом воды живым… Тогда торжественный орган свой бархат черный Волнами звучными вновь развернет проворно, Но гимн под сводами по-прежнему звучит, Органа мощный вопль его не заглушит… Напев молитвенный, как блеск свечей, мерцает, Как перышко в волнах курений улетает… Вновь развернул орган пред нами бархат свой… Но снова зазвучал над нами гимн святой!.. Бесполым голосам мечтательно внимая. Я вижу пред собой картин старинных ряд, Забытых мастеров творенья воскрешая; И херувимы вновь передо мной парят, Лилеи нежные на крыльях голубиных, Святой, чудесный сад цветов-детей невинных… Напевы чистые и власть священных слов, Вы для больных душой — живительный покров!..

«Я полон унылых, бесцельных мечтаний…»

 Я полон унылых, бесцельных мечтаний, Бесплодны порывы мои!.. Ничто не излечит сердечных страданий В минуты безмолвной тоски… Все те же знакомые пристани, лоно Загрезивших, тихих прудов, Где лебеди дремлют на глади затона Под шепот унылых часов!.. Окрестные мельницы тяжко вздымают Промокшие крылья свои, И кажется, будто они раздробляют Мгновенья безмолвной тоски.

«Как грустно средь комнат с душою разбитой…»

(Посвящ. М. Каменской)

 Как грустно средь комнат с душою разбитой В час сумерек бледных!.. Кругом Разлили цветы аромат ядовитый, И розы пылают огнем. Старинное зеркало в зале тускнеет, Обвито венком золотым, И много в таинственном сумраке веет Паров, ускользая, как дым. Кто должен сегодня расстаться с землею?.. Где траур и где заговор?.. И день убегает пред грозною тьмою, И звезд зажигается хор… Лампады повсюду, как звезды, мерцают; Но тени сгустились кругом, Как небо неверны, они ускользают И кровь проливают ручьем! Как страшно! от ужаса тени бледнеют, В их сердце мучительный яд, Как купы растений, они зеленеют. Смертельный разлив аромат… Так часто унылые сумерек тени В нас душу больную томят И, к жизни бесцельной рождая презренье, Недоброе дело творят!

Молчание

(Посвящ. И.А. Астафьеву)

 Вы, души нежные, в истоме полугрезы И сладком забытьи обретшие покой, Средь мертвых городов, заснувших над рекой, Вы тихо реете вдали от скучной прозы, Вы, сестры милые моей души больной!.. Вас ранит каждый звук, вы жаждете молчанья, Как жаждут подвига, вы можете любить Лишь то, что не было, но что могло бы быть!.. Елей — вам питие, причастие — питанье, Вся ваша молодость была одно мечтанье О чудных странствиях к великим городам, Вы, чей безгрешный сон мечтою прихотливой Скользя над гладью вод, восходит к небесам, Тех вод, что под луной дорогой молчаливой Мой дух измученный влекут с собой к мечтам!.. И вы, затворницы, чьи души вечно юны,— Вы — нежные цветы и сладостные струны, О девы чистые, затворницы святые! Чья жизнь от ранних лет уж небу отдана!.. Вы, что обвеяны хвалами в честь Марии И песнопением; (так вкруг веретена Повита нежной шерсти пелена)!.. И вы, монахини, что с робостью сердечной, Покуда тянется ряд четок бесконечный, Где дышит тихою прохладой церкви тень, Молитвы шепчете без устали весь день!.. Да, все вы — сестры мне, в повязках белоснежных Вы ликам ангелов подобны неземным!.. Я к вам стремлюсь душой, моей душе родным!.. Как много прелести в именованиях нежных, В движениях медленных, в одеждах, в складках их!.. И сладко верить мне порой среди мечтанья, Что все вы — сестры мне, что наша мать — Молчанье!.

Сундучок

 Как символ горести в часы невзгоды злой, Железный сундучок хранит моя родная, От всех в своем шкафу старательно скрывая. Всего два раза он раскрылся предо мной! Он мрачен и тяжел, он гроб напоминает, Он предков волосы таинственно хранит, И запах ладана вокруг него разлит, Когда с молитвой мать те волосы лобзает… Когда моих сестер не стало, растворился Заветный сундучок, и нежный шелк кудрей, Слезой омоченный, навеки в нем сокрылся… Две прядки — два звена расторгнутых цепей!.. Когда последний час пробьет, и ты, родная, Расстанешься со мной, и прядь твоих волос Я в сундучок замкну, слезами орошая, О, если б шелк ее уж серебрил мороз!

Молитва

 О Боже! Ты ведаешь эти терзанья! Прими же от бедного сына дары, — Поблекший венок в тихий час расставанья, Земли и горячего солнца созданье Кладу я над телом сестры! О, Боже! Ты видишь мое изнуренье!.. Луна побледнела, мрак ночи — черней… О, Боже! луч славы бессмертной пролей На бедное уединенье, Дай луч благодати Твоей!.. О Боже! открой мне святые пути, Изнывшую душу мою просвети! Ты ведаешь, этих восторгов страданье — Последней травы надо льдом увяданье!

Отсветы

 Мне пучина ночных сновидений Так страшна, так страшна! Глубина сновидений полна, Как и сердце, луны отражений!.. Камыши там трепещут тоскливо Над немым отраженьем теней, Стройных пальм, роз и бледных лилей Тени плачут над влагой ленивой. Угасает закат отраженный, Опадают цветы без следа, Чтоб исчезнуть в воде полусонной Навсегда, навсегда!

«Жили-были три красные девицы…»

 Жили-были три красные девицы. Все три родные сестрицы, Все три веселые, молодые, У всех на кудрях венцы золотые. И наскучила им девичья доля, Смотрят одна другой грустнее, И пошли они в чистое поле. А в поле лес стоит, чернея… «Гой ты, лес дремучий, зеленый, Высылай нам, старый, смерть навстречу, дадим тебе золотые короны!» Услыхал лес девичьи речи, Улыбаться старый начинает И дюжину поцелуев им посылает, «Погодите вы, красные девицы, Погодите, милые сестрицы, Еще больше каждой на долю придется, Еще каждая судьбы своей дождется…» Наскучила сестрам злая доля, Смотрят, одна другой грустнее, И пошли они в чистое поле, Видят, — плещется море, синея… «Уж ты. синее море, океан бездонный, Высылай нам нашу смерть навстречу, Дадим тебе золотые короны!» Услыхало море девичьи речи, Взыгралось синее, зарыдало, Сотню поцелуев им послало. И стоят девицы, сквозь слезы улыбаются, И былые годы им, девицам, вспоминаются… Наскучила сестрам злая доля, Пошли они в широкое поле: Видят море, в море остров чудный, На острове — город шумный, многолюдный. «Уж ты город древний, многомильонный, Ты пошли нам нашу смерть навстречу, Дадим тебе золотые короны!» Как услышал город девичьи речи, Он без счету поцелуев им посылает,— И все печали девицы забывают.

Спасение в искусстве

 Когда б лишь небеса да море голубели, Желтела б только рожь, и только б купы роз Бездушной красотой наш взор ласкать умели,— Я знаю, наш восторг не знал бы горьких слез!.. Но есть иная жизнь, есть Красота — иная,— Улыбка горькая, в слезах поникший взор, Милей, чем синева морей, небес простор Нам образ женщины… Любя и обожая, Мы обрекаем дух на вечные страданья, Но между песнями под говор струн живой Любви отвергнутой пленяют нас рыданья!.. Спаси ж, искусство, нас, как панцирь боевой, Чтоб милый образ мы любили без страданья, Как синеву небес, цветов благоуханье!

Чары ночи

 Уж поздно… Вот слуга, дымя свечой своею, Ведет меня в приют, избранный мной… Я прохожу за ним неспешною стопой За галереей галерею… Ложуся на кровать, и вдруг со всех сторон Резные львы в меня вперили взоры, И тени пестрые ложатся вкруг на шторы Готических окон. В дремотном забытьи, исполнен суеверья, Я жадно пью волшебный дар луны… Вдруг шорох… так порой орел средь тишины Теребит крепким клювом перья. Чу, отдаленный гул… Я словно различаю Удары дружные молотящих цепов, Деревьев треск и звон тяжелых топоров… Забыв отрадный сон, я ухо напрягаю,— Гул ширится, растет, вот с грохотом катится, Запряжена драконом огневым, Перед окном моим громада-колесница, И, тяжело дыша, змей изрыгает дым… Промчалась… вот скользнул пронзительный свисток, Как вопль отчаянья средь тишины могильной, То — поезд пролетел… и легкий ветерок Развеял по лугам и стук, и дым обильный. В ответ на гул ночной чуть дребезжит окно, Под крышкой пыльною запели клавесины, В портретах дрогнуло чуть видно полотно, И покачнулися картины. Дрожит бестрепетный охотник Актеон, Диана губки поджимает, Известка сыплется с карниза и окон И чуть часов не разбивает… И снова тишина… на потолке Молчанье Сложило медленно два трепетных крыла, И ночь, послав ответ на горькое рыданье. Закуталась и спит, спокойна и светла… Но сердце бедное не может спать, тоскуя. Ему мерещится и свист, и шумный бег, Как будто перед ним, рыдая и бунтуя, Проносится еще один безумный век!

Издалека

 Едва услышаны горячие желанья, Один блаженный миг — замена долгих грез, Не знает поцелуй улыбок прежних, слез, И стал могилою приют очарованья… Обман, пустой обман — немолчные признанья; Что красота очам пресыщенным? Хаос!.. И за весной любви опять седой мороз Все лепестки лилей сорвет без состраданья. Нет, легче, разлучась с тобой навек, сносить И одиночества, и гордости страданье, И, сохранив в душе немое обожанье, Навек в душе огонь желаний погасить, Чтоб, на красы свои набросив покрывало, Ты вечною звездой мне в небесах сияла!

Последнее прости

 Когда наш брат иль лучший друг В объятьях смерти замолкает, Никто над ним не зарыдает, Но грудь оледенит испуг. Ничто в нас жалоб не пробудит, Ни черный креп, ни «Страшный суд», Потоки слез не побегут, И каждый стоны позабудет; Презрев печаль, столпимся мы И бросим взор во мрак могилы, Внемля, как в гроб ударит милый Комок сырой земли средь тьмы. Когда ж потом окинет взор Вокруг стола семью родную, Проснется все, что до сих пор В одну сливалось скорбь немую.

Сталактиты

 Мне дорог грот, где дымным светом Мой факел сумрак багрянит, Где эхо грустное звучит На вздох невольный мне ответом; Мне дорог грот, где сталактиты, Как горьких слез замерзший ряд, На сводах каменных висят, Где капли падают на плиты. Пусть вечно в сумраке печальном Царит торжественный покой, И сталактиты предо мной Висят убором погребальным… Увы! любви моей давно Замерзли горестные слезы, Но все же сердцу суждено Рыдать и в зимние морозы.

Сонет («Ты — милое дитя. ты любишь целый свет…»)

 Ты — милое дитя. ты любишь целый свет!.. Как горлинки, в гнезде воркуя боязливо, Глядят на мир мечты твоей души счастливой, И вся природа шлет им ласку и привет! Тебе, дитя мое. я дам один совет, — Люби лишь простоту всегда душой стыдливой, Блеск чистый золота, убор неприхотливый, Фиалок и лесных цветов простой букет! Пусть белоснежный твой наряд, взор чистый твой Сияют символом прекрасным, благородным, Пусть грация твоя — в движении свободном!.. Когда же с бала ты придешь к себе домой И сбросишь с груди прочь цветы и украшенья, Не сбрось того, что нас приводит в восхищенье.

Вальс

   Волны газа и шелка шуршанье,   Блеск паркета… и мчатся кругом   Молчаливые пар очертанья,   Бродят взоры их… люстры сиянье   Обливает их жарким лучом… Сердце горы далекой Бретани опять вспоминает, Там высокие волны качаются вдоль берегов, Вечно те же высокие волны, и вечно рыдает     Тот же рев!..   Нежный вальс в ней опять пробуждает   Быть любимой желанье, и вновь   Крылья в сердце ее расправляет   Как и прежде, любовь…   Это вечное к свету стремленье,   Это вечное к тьме возвращенье!.. Сердце горы далекой Бретани опять вспоминает, Там высокие волны качаются вдоль берегов, Вечно те же высокие волны, и вечно рыдает     Тот же рев!..   В сердце юноши снова проснулась   Грез, мечтаний былых череда…   Я люблю, я любила всегда!..   Но лобзанье его не коснулось,   Не коснется ее никогда… Сердце горы далекой Бретани опять вспоминает, Там высокие волны качаются вдоль берегов, Вечно те же высокие волны, и вечно рыдает     Тот же рев!..   Вот печально оркестр замолкает,   Гаснет люстр, всюду сумрак ночной,   Зеркала оросились слезой,   Вот и пары, кружась, исчезают,   Исчезают одна за другой… Сердце горы далекой Бретани опять вспоминает, Там высокие волны качаются вдоль берегов, Вечно те же высокие волны, и вечно рыдает     Тот же рев…

Данаиды

 Каллида, Агавэ, Амимона, Теано, Рабыни жалкие тяжелого труда, Амфоры на плечах, спешите вы всегда К волнам источника в работе неустанной; Увы! слабеет длань под ношей безотрадной, И нежное плечо амфоры ранит край! «О бездна алчная! о, сжалься, отвечай. Когда насытится твой зев бездонно-жадный?!.» Вот падают они под тяжестью амфор… Но вдруг развеет их тяжелую тревогу Песнь самой радостной и юной меж сестер… И вот они опять пускаются в дорогу… Так оживают вновь мечты в душе моей. Когда надежда им шепнет: «Вперед, смелей!»

Сфинкс

 Ночной порой мой сон смущается виденьем,— Из мрака страшный сфинкс взирает на меня, Призвав его, в тоске, терзаемый сомненьем, Я, полный ужаса, гоню его, кляня… Безмолвный взор вперив, он мертвыми очами Мне душу леденит, как властный чародей, И каждый раз мой дух бессонными ночами Ведет борьбу с врагом, но каждый раз слабей… Вдруг — шепот, надо мной склоняясь с лаской нежной Стоит в тревоге мать, свечою мне светя, «Ты все не спишь еще, о бедное дитя!» Прижав ладонь ко лбу и ко груди мятежной, Я отвечаю ей, потоки слез лия: «Родная, эту ночь боролся с Богом я!»

Обет

(Подражание)

 Милый малютка, из царства мечты В жалкий наш мир страсти острое жало Дух твой бесплотный еще не призвало,— В мире возможностей странствуешь ты!.. Радостный, чистый, как ангел, беспечный Ты от страстей и пороков далек… О, если б мог не рождаться ты вечно! О, если б страсти иссякнул поток! В мертвое море пороков и прозы Страшно клялся я не бросить тебя… Пусть истерзаю ее и себя!.. Я проклинаю любовные грезы. Пусть никогда вновь не явится в свете Мрачное, скорбное сердце мое. Пусть перед милой я буду в ответе,— Я навсегда покидаю ее!.. Пусть никогда ее чистые ласки Бедную грудь не согреют мою, Нет!.. я не сброшу язвительной маски И никогда не шепну ей влюблю! Если б ты с жалобным криком проснулся Здесь, где так тесен пирующих круг, Милый малютка, и ты б поперхнулся Хлебом из черствых мозолистых рук!

Данте Алигьери

Терцины

 За все страданья высшая награда — В Ee[6] очах увидеть вечный свет!.. Ты знал ее, певец суровый ада!.. Как Вечный Жид, скитаясь много лет, Друзьями брошен и гоним врагами, Ты весь изныл под тяжкой ношей бед, Кропил чело свое кровавыми слезами. С усмешкой гордою на стиснутых устах. С горящими враждой и гневными очами Ты брел один на людных площадях, Средь шумных улиц Пизы, Лукки, Сьены, Один молчал угрюмо на пирах… Перед тобой дворцов тянулись стены — Цепь мраморов немых, повсюду за тобой, Как призрак, несся клич проклятья и измены… Ты, как пророк, взывал, и грозный голос твой То звал к спасению, то, полн негодованья, Гремел Архангела предвестною трубой, В ответ тебе — угрозы, смех, молчанье!.. И адских призраков ужасные черты Ты узрел вкруг себя, исполнен содроганья, И дна отчаянья коснулся грудью ты!.. Тогда, как мощный гимн церковного органа, Как колокольный звон, гремящий с высоты, Как ветра грозный вой и ропот океана Песнь раздалась твоя; как бурные валы В борьбе земных стихий, в дыханье урагана, Сшибаясь, бьются в грудь незыблемой скалы, Помчался строф твоих, кружася, сонм ужасный,— Рыданья, жалобы, проклятья и хвалы Чудесно в песни той слилися в хор согласный!.. Но вот затихнул ветр, навес свинцовых туч Вдруг звездный луч пронзил туман и мрак ненастный, И Беатриче взор был этот чистый луч!..

Канцона XXIII

(Из «Vita Nuova»)

 В простор небес безбрежный ускользая, В блаженный край, где ангелы святые Вкушают мир в долине безмятежной, Ты вознеслась, навеки покидая Прекрасных жен, но не беды земные, Не летний зной, не холод бури снежной Нас разлучил с твоей душою нежной. В пределы рая Биче увлекая… Но сам Творец в безмолвном восхищенье Призвал свое бессмертное творенье, К бесплотным сонмам Биче приобщая… Чтоб нашей жизни горе и волненье Твоей души безгрешной не коснулись, Твои глаза последним сном сомкнулись!..

Из «Божественной комедии»

Песнь I. Данте и Вергилий

 На половине странствия земного Я, заблудясь, в дремучий лес[7] вступил, Но описать, увы, бессильно слово Весь ужас, что мне душу охватил, И ныне страшно мне о том воспоминанье, И, словно смерть, тот лес ужасен был,' О всем, что видел там, начну повествованье, Чтобы поведать после и том, Какие блага я стяжал в своем скитанье… Мой разум был объят могучим сном, Не помню я. как в лес вступил ужасный И как один блуждал в лесу потом, Но вот, едва, бродя тропой опасной, К подножию холма я подступил (Концом долины был тот холм прекрасный), Я страх в душе мгновенно подавил И взор вперил в простор вершины горной: Что первый луч светила озарил (Оно по всем тропам ведет наш путь упорный), Вмиг в робком сердце буря улеглась, Что бушевала этой ночью черной, И как пловец, с напором волн борясь, На брег морской выходит, озирая Пучину вод. что вкруг кипит, ярясь, Так трепетал я, робкий взор вперяя В предел таинственный, что никогда Не смела преступить досель душа живая; Переведя свой дух, изнывший от труда. Я дальше в путь по берегу пустился. Стараясь, чтоб была опорою всегда Лишь нижняя нога[8]; когда мне холм открылся, Пантера[9] гибкая явилась предо мной, И пестрый мех ее весь пятнами отлился, Ее не устрашил взор напряженный мой, Она стремительно дорогу преградила, И много раз хотел я путь избрать иной… Дышало утро вкруг, и солнце восходило Средь сонма звезд, которым в первый раз Его любовь святая окружила, Когда на них впервые пролилась И их впервые привела в движенье[10]!.. И вот во мне надежда родилась, В час утра, в светлый миг природы пробужденья Роскошной шкурою пантеры завладеть… Вдруг страшный лев предстал, как грозное виденье, И снова я от страха стал бледнеть, Он шел навстречу с пастию раскрытой. Подняв главу, и страшно стал реветь, И воздух сотрясал тот рев его сердитый, За львом волчица[11] шла с ужасной худобой, С гурьбой желаний в глубине сокрытой, Заставив многих клясть несчастный жребий свой… От страха трепеща, с надеждой я простился Ступить на светлый холм слабеющей стопой, И как скупец, что всех богатств лишился, Я вновь в отчаянье впадать душою стал, Опять, дрожа, с пути прямого сбился И к той долине мертвой отступал, Где даже голос солнца замолкает[12], Вдруг некий муж передо мной предстал, Ему, казалось, голос изменяет От долгого молчанья, видел я, Он путь ко мне спокойно направляет; Восторженно забилась грудь моя,— — «Кто б ни был ты, о, сжалься надо мною!.. Ты. человек иль тень земного бытия!» А он в ответ: «Увы, перед тобою Не человек, хоть им я прежде был, Теперь, увы, я — только тень… не скрою, Мой род из Мантуи, а сам я в Риме жил При добром Августе, но лживы были боги В те времена, — их ныне мир забыл[13] Я был поэт благочестивый, строгий, Анхиза сын был воспеваем мной… Но для чего нам воскрешать тревоги. Сгорела Троя, град его родной, И он бежал!.. Скажи, зачем в кручине Ты скрылся здесь испуганной душой И не стремишься к радостной вершине Роскошного холма, что все блага сулит, Раскинувшись перед тобою ныне!..» В волненье я вскричал: «О, мне знаком твой вид, Вергилий — ты, источник вдохновенный, Что из себя поток поэзии струит!» И перед ним склонил чело смущенный.

Песнь III. Надпись на вратах Ада

 «Через меня идут к страданьям вечным, Через меня идут к погибшим навсегда, Через меня идут к мученьям бесконечным, В страну отчаянья — воздвигнул здесь врата В обитель адскую сам мудрый Вседержитель,— Здесь — Мудрость Высшая с Любовию слита, Нас создал первыми Предвечный наш Зиждитель. Простись с надеждой, позабудь мечты Входящий в эту мрачную обитель!» Слова ужасные узрев средь темноты, «Учитель, — я сказал, — как странно их значенье?!.» А он: «3десь всякий страх оставить должен ты, Здесь места нет порывам сожаленья, Здесь должно всякое волненье замереть. Здесь душ отверженных немолчные мученья Нам суждено с тобой теперь узреть, Они утратили навек свое сознанье, Тот высший дар, что нам дано иметь! Дай руку мне!» — и, полный упованья, С лицом веселым вождь переступил Таинственный предел ужасного страданья… Безумный вопль вкруг своды огласил, Повсюду раздались и крики, и проклятья, И так ужасен свод беззвездный был, Что горьких слез в тот миг не мог сдержать я!.. Повсюду в ужасе немом я замечал То всплески рук, то дикие объятья, От воплей воздух вкруг ужасно грохотал, Волнуясь, как песок, что бури мчит дыханье. И, полный ужаса, поэту я сказал: «Откуда этот сонм, проклятья и стенанья, Доныне я таких страданий не видал, За что постигло их такое наказанье?..» «Здесь души тех, кто никогда не знал Ни славы подвига, ни срама преступленья, Кто для себя лишь жил, — Вергилий отвечал,— Средь сонма ангелов, достойных лишь презренья, Они казнятся здесь, — нарушив долг святой, Они страшилися борьбы и возмущенья, Им недоступен рай с небесной красотой, И бездны адские принять их не посмели, И души, полные безумною враждой, С их жалкою толпой смешаться не хотели!..»

Паоло и Франческа

Из 5 песни

 «Учитель, — я сказал, — мой дух горит желаньем Вступить в беседу с той воздушною четой, Что легкий ветерок несет своим дыханьем!..» Вергилий мне в ответ: «Помедли, и с тобой Их сблизит ветра вздох… любовью заклиная, Тогда зови, они на зов ответят твой!..» И ветер их прибил, и, голос возвышая, Я крикнул: «Если вам не положен запрет, Приблизьтесь к нам, о, вы, чья доля — скорбь немая!..» Тогда, как горлинки неслышный свой полет К родимому гнезду любовно устремляют, Они порхнули к нам на ласковый привет, Дидону с сонмищем видений покидают И держат робкий путь сквозь адский мрак и смрад, Как будто их мои призывы окрыляют,— «Созданья нежные, кому не страшен ад, Вы к нашим бедствиям прониклись сожаленьем, Прощая грешников, что кровью мир багрят[14], Наказаны за то навеки отверженьем!.. О, если б к нам Творец стал милостив опять, Мы б пали перед ним, как некогда, с моленьем, Да пролиет на вас святую благодать!.. Вы к нашим бедствиям явили состраданье, На все вопросы мы готовы отвечать, Покуда ветерка затихнуло дыханье… Я[15] родилась в стране, где По, стремясь вперед, В безбрежный океан ввергается в журчанье, Чтоб скучных спутников забыть в пучине вод… В его[16] душе любовь зажглась порывом страстным (То сердце нежное без всяких слов поймет), Но был похищен он вдруг замыслом ужасным, Что до сих пор еще терзает разум мой И грудь сжигает мне порывом гнева властным!.. Увы, любовь — закон, чтоб полюбил другой,— И тотчас мной любовь так овладела жадно, Что оба в бездне мы погибли роковой… Того[17], кто угасил две жизни беспощадно, Уже Каина[18] ждет, ему — прощенья нет!..» Внимая речь ее, с тоскою безотрадной Поникнул я главой, и мне сказал поэт: «О чем ты в этот миг задумался смущенно?» «Учитель. — молвил я, — увы, не ведал свет Желаний пламенных и страсти затаенной, Что души нежные к пороку привели!» И снова обратил слова к чете влюбленной.— «Франческа, — я сказал, — страдания твои Поток горячих слез из сердца исторгают; Зачем ты предалась волнениям любви, Ты знала, что они лишь горе предвещают?» Франческа мне в ответ: «О, знай, всего страшней В несчастье вспоминать (твой доктор[19] это знает): О счастии былом; но если знать скорей Ты хочешь ныне все: и страсти пробужденье, И муки адские, и скорбь души моей, Я все поведаю тебе без замедленья, Исторгнув из очей горячих слез струи… Читали как-то раз мы с ним для развлеченья, Как Ланчелотто[20] был зажжен огнем любви, И были мы одни, запретное желанье В тот миг в его очах прочли глаза мои,— И побледнели мы, и замерло дыханье… Когда ж поведал он, как страстная чета Слила уста свои в согласное лобзанье (Как Галеотто[21], будь та книга проклята!), Тот, с кем навеки я неразлучима боле, Поцеловал мои дрожащие уста, И сладостно его я отдалася воле… Увы, в тот день читать уж не пришлося нам!..» Пока она вела рассказ о страшной доле, Безмолвно дух другой рыдал, и вот я сам, К чете отверженной исполнен состраданья. Нежданно волю дал непрошеным слезам И, словно труп, упал на землю без дыханья…

Повесть графа Уголино[22]

 I. (Из песни 32-й) Увидел я потом чету иную, Замерзшую в пучине ледяной,— Там голова одна на голову другую Нависла шапкою; как гложет хлеб порой Голодный бешено, так и она вонзала, Ярясь, в затылок зуб ужасный свой, И как Тидея злоба опьяняла, Когда он мозг врага, безумствуя, сосал, Так череп голова ужасная глодала… «Что сделал он? — в смущеньи я сказал,— За что, как лютый зверь, весь яростью пылая Его грызешь, скажи, чем он твой гнев стяжал?.. Когда ты прав, его безжалостно терзая, Я в мире том отмщу за горький жребий твой, О нем рассказами живых оповещая, Коль оттого язык вдруг не иссохнет мой!» II. (Из песни 33-й) От страшной пищи губы оторвав, Он[23] их отер поспешно волосами; Врагу весь череп сзади обглодав, Ко мне он обратился со словами: «Ты требуешь, чтоб вновь поведал я О том, что сжало сердце мне тисками, Хоть повесть впереди еще моя!.. Пусть эта речь посеет плод позора Изменнику, сгубившему меня!.. Тебе готов поведать вся я скоро, Рыдая горько… Кто ты. как сюда Проник, не ведаю; по звукам разговора — Ты флорентиец, верно… Я тогда Был Уголино. Высших Сил решеньем Нам суждено быть вместе навсегда С епископом Руджьери, чьим веленьем Я. как изменник подлый, схвачен был И умерщвлен; услышь же с изумленьем, Как Руджиери страшно мне отметил, Какие вынес я тогда страданья, И чем он ныне казнь такую заслужил!.. Уж много раз луна неверное сиянье С небес роняла в щель ужасной башни той, Что „башни голода“ мой жребий дал названье (Хоть многих в будущем постигнет жребий мой!..), Вдруг страшный сон, покров грядущего срывая, Приснился мне полночною порой,— Мне грезилась охота удалая; Она неслась к гope[24], что. много долгих лет Пизанцев с Луккою враждебной разделяя, Воздвиглась посреди; завидев волчий след, Руджьери с сворою собак голодной Гнал волка и волчат; за ним неслись вослед Гуаланд, Сисмонд, Лафранк[25]; но скоро бег свободный Измучил жертвы их, и вот увидел я, Как звери острые клыки в борьбе бесплодной Вонзили в грудь себе: погибла их семья! Тут стоны тихие меня вдруг пробудили, То хлеба жалобно просили сыновья И слезы горькие во сне обильно лили!.. Зачем спокоен ты, скажи мне! ты жесток! Коль до сих пор твои глаза сухими были, Скажи, над чем бы ты еще заплакать мог!.. Настал желанный час, нам есть тогда давали, Но глухо прогремел в последний раз замок, То „башню голода“ снаружи запирали… Тогда бесстрашно я в лицо сынам взглянул, Слез не было в очах, уста мои молчали, И вот, собравши дух, в последний раз вздохнул И весь закаменел, не слыша их рыданья; Анзельм, малютка мой, ко мне с мольбой прильнул: „Отец мой, что с тобой?!“ Ответ ему — молчанье, Так сутки целые упорно я молчал, Сдавив в груди своей безумное страданье! Когда же через день дрожащий свет упал, В их лицах я узнал свое изображенье И руки в бешенстве себе кусать я стал; Они же, думая, то — голода мученье, Сказали: „Было бы гораздо легче нам, Когда бы, съевши нас, нашел ты облегченье. Ты плотью нас облек презренной, ныне сам Плоть нашу совлеки!“ — но я молчал упорно, Бояся волю дать рыданьям и слезам… Прошло еще два дня, на третий день позорный, О для чего, земля, ты не распалась в миг, Мой Гаддо с жалобой, с мольбой покорной „О, помоги, отец!“ упал у ног моих И умер… Как теперь меня ты видишь ясно, Так видел я потом еще троих, Погибших в пятый день от голода… Ужасно!.. Я их ощупывал и звал, слепой от слез, Три долгих дня. увы, но было все напрасно! И вот безумие в моей душе зажглось,— И голод одолел на миг мои страданья!» Замолкнул и опять, как будто жадный пес, Стал череп грызть, прервав свое повествованье, Очами засверкал и зубы вновь вонзил В еду проклятую и, чуждый состраданья, Зубами скрежеща, вдруг кости раздробил… О Пиза, о позор страны моей прекрасной, Где нежно «si» звучит, о если б покорил Тебя нещадный враг… пускай четой ужасной Капрара двинется с Горгоною скорей[26], Чтоб преградить Арно плотиной самовластно, Пусть жителей Арно зальет волной своей, Пусть яростный поток твои затопит стены!.. Пусть был отец изменник и злодей, Но дети бедные не ведали измены!..

Преддверие рая

 Я странствовал во сне… Вдали чудесный рай Сиял бессмертными, небесными лучами… Пещеры адские, земной неволи край Остались позади и позабылись нами, Еще вздымалась грудь, минувшая гроза Еще пытала мозг ужасными мечтами, Еще не высохла отчаянья слеза, Катился жаркий пот обильною струею И адский блеск слепил еще мои глаза, Как в чистом воздухе уж разлилась волною Прохлада нежная, сквозь дымку облаков Луч розовой зари дробился над водою, Осыпав золотом ковер живых цветов… Цветы в невиданных доселе сочетаньях Пестрели радостно на мураве лугов, Ползли, виясь, в ветвях, в их дружных лобызаньях, В объятьях трепетных их лепестков живых Я узнавал, молясь, в восторга замираньях, Гирлянды райские блаженных душ святых, В один живой ковер сплетенных неразрывно, И я почтил Творца в тот чудный светлый миг!.. И песнь незримая, как шепот слов призывный, Вдруг пролилась: «Вперед, о брат, перед тобой Путь восхождения, стремись же непрерывно Туда, где светлый рай сияет за горой!» Вздох легких ветерков разнес тот ропот нежный, Как тихих арф аккорд над трепетной толпой; Скользили облака в лазури цепью снежной, Как легкие ладьи, не морща лона вод Скользят, когда порой весь океан безбрежный, Чудесной силою заворожен, заснет… Пурпурная заря все ярче разгоралась, Теней причудливей сплетался хоровод, И песнь призывная все громче раздавалась…

К Сильвии

(посвящается Н.П. Рей)

 Ты помнишь ли те золотые годы, О Сильвия, когда среди утех К пределам юности ты шла, полна свободы, Когда так радостно звучал твой звонкий смех!.. Ты помнишь ли, как песнь твоя звенела, И как окрестность вся, ей отвечая, пела! При светлом празднике сияющей весны В грядущую судьбу с надеждой взор вперяя, Вся в благовониях чарующего мая Ты забывала мир… тебя ласкали сны; Проворною иглой работу пробегая, Ты песней радостной встречала светлый день И пламенный закат и тихой ночи тень… Заслышав песнь твою и я бросал работу, Бумаги, кипы книг, куда я воплотил Пыл сердца, разума тревожную заботу, Куда я часть души чудесно перелил; Я слушал песнь твою с высокого балкона, Следя, как гаснет свет в лазури небосклона!.. Еще дрожащий луч дороги золотил, Росистые сады и моря переливы, И дальних гор хребты, ласкаясь, серебрил, Как грудь безжалостно сжимал порыв тоскливый, И слов в тот чудный миг язык не находил, Но сердце пело мне, что я тебя любил!.. Ты помнишь, Сильвия, ту пору золотую, Надежды светлые и чистую любовь, Зачем? Когда мой дух переживет их вновь, В моей душе печаль, я плачу, я тоскую, Я говорю, зачем судьба нам улыбалась И обманула нас, и прочь любовь умчалась!.. И прежде, чем зима ковер цветов измяла, Недугом ледяным измята, не цветя, Сошла в могилу ты, о нежное дитя, Тебе любовь хвалы еще не расточала!.. С тобой погибло все навек в душе моей,— Надежда робкая и радость юных дней. Таков весь этот мир!.. Восторги и страданья И громкие дела, и даже ты, любовь,— Ничто, коль пало ты, прекрасное созданье, Лишь холод Истины на нас повеял вновь!.. Ты пала и рукой холодной и бессильной Мне указать могла один лишь холм могильный!..

Завещание

 Когда, кружась, осенние листы Усыпят наше бедное кладбище, Там, в стороне, где скрыли все цветы, Найди мое последнее жилище!.. Тогда укрась чело венком живых цветов, Из сердца моего возросших, им согретых,— То — звуки песен мною недопетых, Любви моей не высказанных слов!

Свадьба

 Зачем, дитя, ты потупляешь Свой взор и чистое чело?!. Мы здесь одни. Иль ты не знаешь. Что нас в алтарь любви влекло?!. Сними же девственный венок И белоснежные одежды, И к изголовью, мой дружок, Склони главу, смеживши вежды!.. На миг стыдливость отгоня, Раскрой объятья мне, подруга, И взор, руками заслоня, Не отвращай от ласки друга!.. Нет, лучше завтра, в блеске дня Красней от сладкого испуга!..

Сонет («Она ему с тоскою раз сказала…»)

«Ella diced…»

 Она ему с тоскою раз сказала: «Зачем в твоих очах немой укор? Зачем твой хладен смех и твой насмешлив взор?.. Ужель души твоей ничто не умиляло?» Он ей сказал: «О, ты еще не знала Сомненья муки, но, поверь, с тех пор, Как в первый раз оно мне в грудь запало, Мой смех звучит безжалостно остер!..» Она сказала: «Разве сам Спаситель И Ангелы, и сонмы душ в раю Не исцелят, увы, печаль твою?..» Он ей сказал: «Что мне сам Вседержитель!.. Ты — мне надежда, Ангел мой Хранитель! Забудем мир, шепни „люблю!..“»

Надпись на камне

 Стремясь беспечно ввысь, в прохладу рощи темной, К вершинам зеленеющих холмов, Я вижу, ищете вы уголок укромный, Где чище ручеек, где гуще леса кров… О вы, любовники-счастливцы! перед вами Я на пути безмолвно слезы лью, О, сжальтесь в час любви над горькими слезами, Поймите их… Один я не люблю!..

«Во имя Бога»

 «Сеньор, я голоден, устал, полуодет… О, сжальтесь надо мной во имя Бога!.. Молю вас, помогите мне…» — «Нет, нет!» «Во имя взоров милой!..» — «На немного…»

К дочери

(Посвящается О. М. Соловьевой)

 Ты смотришь весело на небо голубое И вереницею крылатых облаков Любуешься, смеясь; а я, дитя родное, Ропщу по-прежнему и зарыдать готов!.. Я снова жаркою мечтою улетаю Высоко и. в лазурь вперяя робкий взор, Как сфинкса вещего, я небо вопрошаю, Молю его открыть грядущий приговор!.. Напрасно!.. Ни лазурь, ни облаков гряда Великой тайны нам, дитя, не разгадают — Там, в небе, есть ли Бог? — увы, они не знают… Не будут знать, как мы, быть может, никогда!.. И время пролетит, и я прощусь с землею, И шелк твоих кудрей мороз посеребрит, А тайну страшную, дитя мое родное, Неразрешенной небо сохранит!..

Сонет («Как милых вестников Надежды и Любви…»)

 Как милых вестников Надежды и Любви, Как чистых ангелов, мне двух малюток нежных Любовь послала в дни страстей и мук мятежных. То голос неба был: «Надейся и живи!» И я отшельником провел всю жизнь свою, И я в тиши ночей рыдаю над могилой, И я работаю, страдаю и люблю, И дорог мне родной очаг с подругой милой!.. За что ж, скажите мне, средь вечных покаяний Смешав с поэтами апостолов святых, Вы так позорите меня, детей моих, Что нет пригодных слов для всех негодований?!. Уж не за то ль. что я, алтарь укрывши свой, Не стану петь псалмов пред хладною толпой?!.

Фридрих Ницше

Сотни раз живой скелет.

Жалкий червь на дне могилы,—

Вновь я жизнь, и дух, и свет,

И дыханье новой силы!..

Ф. Ницше.

Ты шел, смеясь… перед тобой стоит

Высокий крест, на нем Невинный и Закланный,

В последний раз там сердце задрожит,

Там упадешь ты, бездыханный!..

Эллис.

Силь-Мария

 Я там сидел один, исполнен ожиданья, За грань Добра и Зла переступив душой… Не ведал я. куда неслись мои мечтанья, И с морем слился я бесцельною мечтой… И свет, и тень мне в грудь вливали упоенье, Я упивался их причудливой игрой!.. Вдруг стало двое нас. и выросло виденье — И Заратустры тень прошла передо мной.

«Вдали гремят раскаты грома…»

 Вдали гремят раскаты грома, Дождь, как педант, стучит в окно, И каплет, каплет, все одно Твердя, что так давно знакомо! В окно косится бледный день И тоже жалобно бормочет, Как будто усыпить нас хочет: «Все — суета, весь мир — лишь тень!»

«Скучный день отзвучал, светлый полдень далек…»

 Скучный день отзвучал, светлый полдень далек, Снова счастье и свет пожелтели, Скоро месяц взойдет, и дохнет ветерок!. Я готов… Я, как плод, упаду на песок Под дыханьем осенней метели!..

«Веселая Наука»

 Не книга это, что бессильна, Как саван или склеп могильный; Здесь — жажда власти, здесь — утеха, Здесь — разрушенье всех мостов, Блеск якоря и рев валов, И ветра злобного потеха, Здесь белый дым и пушек рев, И взрывы яростного смеха!..

К новым морям

 Вперед, туда… Я снова обнажаю Отважно шпагу, снова предо мной Синеет даль морей, свободною душой, Расставшись с Генуей, я в море улетаю! Здесь новый мир в восторге вижу я!.. Пространство, Время спят в полдневный час безгласно, Здесь око бесконечности ужасной Теперь одно взирает на меня.

Новый Колумб

 Колумб сказал подруге: «Дорогая, Здесь в Генуе изменчива любовь, Ее сыны, семью позабывая, Вверяются мечтаньям вновь и вновь!.. Нам дорого и свято лишь чужое, Отрадна нам лишь качка корабля! Взгляни… в волнах сокрылось все родное, Передо мной лишь чуждые края!.. Сын Генуи могуч в пути далеком, Возврата нет в веселый край родной!.. И вечно в даль зовет приветным оком И слава, и любовь, и смерть в волне морской!..»

Среди врагов

 (По цыганской пословице) Мой черед… На месте лобном Петля страшная висит, Молча в нетерпеньи злобном Вкруг толпа врагов стоит; Молча с бородою красной Встал палач передо мной, Но смеется разум мой: «Все я знаю, все — напрасно!» Я смеюсь, в лицо врагу Я кричу: «Я жил, страдая, Непрестанно умирая, Умереть я не могу!.. Сотни раз живой скелет, Жалкий червь во тьме могилы — Вновь я жизнь и дух, и свет, И дыханье новой силы!..»

К глетчеру

Посвящ. А. Белому

 Так в полдень бывает, лишь в горы Поднимется лето, как мальчик Со взором усталым и жгучим, И с нами беседу заводит, Мы речь его видим, но знойно Дыханье малютки, так знойно. Как ночью дыханье горячки!.. И ель, и ледник, и источник На лепет его отвечают, Но мы их ответ только видим! Со скал низвергаясь в долину, Колонной дрожащею встанет Вдали водопад, и темнее Мохнатые кажутся ели; Тогда меж камней, льда и снега Вдруг свет засверкает знакомый,— Не так ли у мертвого очи Нежданно блеснут на мгновенье, Когда его нежно малютка, В слезах обнимая, целует… И взор угасавший промолвит: «Дитя, я люблю тебя крепко!» Все шепчет вкруг, страстно пылая: «Дитя, тебя крепко мы любим!» А он, этот нежный малютка, Со взором горячим, усталым, Целует их, полный печали, И греет последнею лаской, И шепчет: «Прощайте навеки, Я юным, друзья, умираю!..» Потом, испуская дыханье, Он слух напрягает тревожно,— Все тихо, все птички замолкли… Но вдруг по горам пробегает, Как молнии блеск, содроганье, И вновь все вокруг замолкает… Так в полдень бывает, лишь в горы Поднимется лето, как мальчик, Со взором усталым и жгучим!..

На мотив из «Заратустры»

Посвящается А. Белому

 1. Как ствол полусгнивший, в лесу я лежал, И ветер мне гимн похоронный свистал, И жгло меня солнце горячим лучом, И буря кропила холодным дождем… Семь дней, семь ночей, чужд житейской тревоги, Как мертвый, я в грезах безумных лежал, Но круг завершился, и снова я встал, Заратустра, плясун легконогий!.. Я вижу, весь мир ожидает меня, И ветер струит ароматы, И небо ликует в сиянии дня, Меня обгоняя, весельем объяты, Бегут ручейки, беззаботно звеня!.. И снова живу я, и снова отрада — Внимать болтовню беззаботных зверей, Весь мир принимает подобие сада, Веселое царство детей! Вновь сердце трепещет… вновь пестрой толпою Вкруг звуки и песни парят, И радуги в небе повисли дугою — Мостов ослепительных ряд… Мне снова открыты все в мире дороги, Повсюду я встречу привет, Со мной закружится весь свет!.. Заратустра, плясун легконогий!..

2.

В этот миг океан к небесам воздымает Вновь ряды бесконечные жадных грудей, Снова щедрое солнце в волнах утопает, Рассыпая снопы золотистых лучей… Тучи искр золотых, золотые колонны Протянулись в бездонных водах, Горы звонких червонцев дрожат на волнах, И поток серебра отраженный Разлился в пробежавших по дну облаках!.. В этот миг каждый нищий-рыбак, глядя в море, Может тихо о веслах мечтать золотых!.. Только я не забуду безумное горе В этот миг!..

Из «Ирландских мелодий» Т. Мура

Рожденье арфы

Посвящ. А.Д. Бугаевой

 Одно я чудесное знаю преданье,— У моря кудрявая нимфа жила, Томилась бедняжка тоской ожиданья. И горькие слезы о милом лила… Но тщетно слезами она орошала Волнистые пряди роскошных кудрей И тщетно рыдающей песней своей Пловцов задремавших от сна пробуждала… Но сжалились боги, и чудо свершилось, Вдруг арфа явилась из тела ея, Волос ее пышных волна превратилась В волшебные струны, печально звеня… Пусть время несется, но с той же тоскою Рокочет и стонет, и дышит струна, Когда я до арфы дотронусь рукою, Все та же печаль и любовь в ней слышна!.

Из А. Шопенгауэра

Канту

 Я видел, как, прорезав небосвод, Ты устремил от нас последний свой полет… Один остался я, людей покинув стадо. Твой вдохновенный труд — одна моя отрада! Речь, полная огня и вдохновенья, Мне силы льет в борьбе с моей судьбой!.. Мне чуждо все, кляну я край земной И жизни бесконечное томленье!..

С персидского[27]

 Когда б ты стал царем, владыкой мирозданья, Не торжествуй, весь этот мир — ничто!.. Когда б над миром ты утратил обладанье, О, не тоскуй, весь этот мир — ничто!.. Пусть мимо мир пройдет, с ним радость и страданье, Не плачь, не плачь, весь этот мир — ничто!..

Из В. Гюго

«На диком острове блуждая, одинок…»

(В. Владимирову)

 На диком острове блуждая, одинок, Душой угрюмою в виденья погруженный, Ужасные слова у пропасти бездонной Прочел святой пророк… Он повелел орлу: «Чудовище, лети Со мной на небеса, и пусть передо мною Предстанет Иегова!»… И понеслись стрелою, И райские врата остались на пути… Пред ним безвестная равнина, тишиною Объято все вокруг, не видно робких крил, И только черный мрак, нависши пеленою, О Господе Великом возвестил.

П. Бурже

Стансы

 «Зови меня не жизнью, но душой, Душа бессмертна, жизнь, как миг, крылата!..» Зачем в вечерний час горящего заката Два нежные стиха вдруг встали предо мной?!. О, если б ты была моей невестой милой, Я б повторял тебе два нежные стиха, Чтоб ты прониклась вся возвышенной их силой, И стала, как они, печальна и тиха!.. «Зови меня не жизнью, но душой!..» — Неуловимо сладостным названьем В тот час. когда, волнуемый признаньем. У ног твоих склонюся я с мольбой!.. О, верь мне, верь, названия милее Я никогда доселе не слыхал!.. Когда блеснут вдали и злато, и опал, И солнце скроется, шепни его нежнее! «Зови меня душой!..» — пусть грустно, грустно Язык любви в душе моей звучит!.. Кто разум мой в бессмертьи убедит, Но кто дерзнет назвать мой стон лишь ложью гнусной?!. Когда в часы безумного сомненья Скажу себе, — Бессмертье звук пустой, Земли бесчувственной холодное забвенье! Я все ж скажу тебе, «зови меня душой!» Твоя душа… в ней искра неземная, Печаль земли ее не осквернит, Душа твоя живет, не умирая, И в ней любовь бессмертная горит. Все, чем я жил в дни детства золотого, Когда орган, чаруя, в сердце мне Вливал струи восторга неземного, Проснулось вновь в сердечной глубине!.. «Зови меня душой!» — когда я в миг признанья, Держа тебя в объятиях своих, Как чародей лепечет заклинанья, Шепну тебе заветный, нежный стих!.. И, весь горя в порывах упоенья, Следя с тоской минут последних лет. Восторженный и чуждый всех забот, Скажу тебе: «Да, жизнь одно мгновенье!» Впивая жизни яд и горькое томленье И видя радостно, как прочь летит она, Душа зажжется вновь, желания полна, Вознаградит себя в последнее мгновенье… И обоймемся мы нежнее вновь и вновь, И небеса продлят восторги тех лобзаний, Чтоб, слившись с красотой вечерних трепетаний, Потоки чистых слез исторгнула любовь!..

Из Жозе Мария Эредиа

«И дрогнули враги от дружного напора…»

 И дрогнули враги от дружного напора, Средь окровавленных, истоптанных полей Разнесся грозный клич ликующих вождей, И запах мертвых тел, и шум последний спора… Считая выбывших, как мертвые листы, Солдаты гневный взор печально устремляют Туда, где сонм стрелков Фраорта исчезает, Горячий пот кропит их смуглые черты… Утыкан стрелами и ранами покрытый, И жаркой кровью с ног до головы залитый, В пурпурной мантии, сияющей броне, Под рокот труб, с челом надменным выезжает Антоний на своем измученном коне… Багровым заревом небесный свод пылает.

Ф. Сюлли-Прюдом

Позор

 Скажи мне, для чего, о Красота святая, На падших сходишь ты с сияющих небес!.. Зачем, обители бессмертных покидая, Ты оживляешь труп, где жизни след исчез!.. Скажи, зачем, презрев волшебный дар чудес, Свое призвание позорно забывая И добровольные оковы надевая, Ты над пороками простерла свой завес!.. Расторгни навсегда оковы унижений, Воспрянь от нежных ног распутных, модных львиц!.. Лети! с восторгом ждут тебя Любовь и Гений!.. Лети на небеса, покинь толпу блудниц, Где души мертвые живит твое дыханье, Где скрасило порок твое очарованье!

Из «Les caresses» Ж. Ришпена

Греческий сонет

 Ваятель Пракситель (чудесное преданье!) Однажды кубок так изваять пожелал, Чтоб контуром одним он сердце в нас пленял… Но тщетны были все порывы и старанья!.. Однажды вечером в пылу очарованья Он грудь своей подруги лобызал,— И был решен вопрос!.. Он кубок изваял И в кубке воплотил той груди очертанья… Под шествием веков забытая толпой, Исчезла та. чью грудь божественно-прекрасной В творенье воплотил художник молодой, От тленья сохранив навек любовью страстной… Но кубок тот живет и формой неземной Пленяет смертный взор бессмертной красотой!

У морского берега

 Здесь я снова далек от всего прожитого, Я бежал от друзей, от Парижа родного, Где повсюду встают предо мной Пролетевших часов молчаливые тени, Где унылые сонмы забытых видений Жмут мне руки холодной рукой… Там о счастье, навек изменившем, мечты Из щелей мостовой разрослись, как цветы, Ароматом дыша ядовитым; Там, едва лишь захлопнул я дверь за собой, Катафалк погребальный предстал предо мной И помчался по каменным плитам, В нем Надежда почила… Я прочь убегал, Словно трус, я сражения пыл покидал, Все забыть лишь желанием полный, Словно зверь, я скрывал свой померкнувший взор,— Между мной и Парижем безбрежный простор, Океана холодные волны!.. Но и здесь прожитое стоит предо мной, И по-прежнему чужд мне желанный покой!.. Как убийца, забыв у забора Окровавленный труп, прочь бежит от него (Но преследует всюду проклятье его), Я бегу, полный муки позора. Там, где остров сияет на лоне зыбей, Как провал, беспощадной пучины черней, Я нашел себе кров одинокий И, как филин в дупле, здесь живу я один — Ложь бесстыдная женщин и хохот мужчин Не тревожат приют мой далекий… Здесь я горько рыдаю в безумной тоске, Здесь я слышу, как катится вал на песке, Это — с ветром сражается море, Об утесы изранены длани его, Но рыданье валов мне отрадней всего, В нем хочу я забыть свое горе!.. Тщетно ветр заунывную песню поет, Тщетно море мне волны-чудовища шлет, Нет в душе моей сна и покоя! Как в грозу альбатрос, пораженный стрелой, Шлю я вопли и стоны пучине морской, Не боясь ее дикого воя!.. И течет в моих жилах минувшего яд, В реве ветра все прежние песни звучат — Это шепот часов пережитых, Снова призраков сонмы встают предо мной И былые беседы заводят с душой, Снова полон я звуков забытых!.. Те же страшные грезы погибшей души Вырастают, как в городе шумном, в тиши, И опять я безумно рыдаю… И под ропот печальный пучины морской, Как жемчужины, каплет слеза за слезой, По гранитным утесам спадая… Я напрасно приюта ищу для себя, И я знаю, печаль безутешна моя! И напрасно забвенья ищу я, Знаю я, что былого нельзя позабыть, Что всегда страшный призрак во мне будет жить, Возмущаясь, стеня, негодуя!..

Офелия

Посвящается Н.Н. Каменской

 Она склоняется под тяжестью страданья И колыбельному напеву тихих вод, Полна отчаянья, полна очарованья, Младую грудь свою послушно отдает… Из глубины реки недвижной и кристальной Навстречу ей звучит мелодией печальной Незримой лютни звон, с журчанием волны В серебряный напев чудесно сочетаясь, И грустно льется песнь средь чуткой тишины, И дева внемлет ей, сквозь слезы улыбаясь… Последний луч, дрожа, ласкаясь, золотит И замка древнего тенистые руины, И полог сонных вод, и пестрые долины И ей в последний раз лобзание дарит… Вот и угас… С небес царица ночь спешит, С улыбкой кроткою она теперь качает В водах загрезивших свод сумрачных небес И в глубине рой звезд неспешно зажигает… Вот медленно ползет свинцовых туч навес, Вот ива грустную головку преклоняет… Зачем так рано луч пред страшной тьмой исчез?!. . . . . . . . . . . . . . . . Чу, прокатился гром… Смотри, смотри, толпою Несутся всадники по небу на конях, Сверкают их мечи блестящей полосою, И звезды ясные горят на их щитах!.. И снова все вокруг затихло чрез мгновенье, И льется полночи незримой песнопенье… Вот вся разубрана колосьями, цветами, Фиалки и жасмин в распущенных кудрях, Рыданья горькие прервали песнь в устах, Она склоняется к волнам меж тростниками… Увы, отчаянье в груди сдавило страх… Там, где качаются у берегов лилеи, Раздался всплеск воды, и брызги, как роса, Блестя, усыпали чело и волоса, И колос, что дрожит в ее руках, желтея… Покинут берег, вглубь безжизненных долин Теперь нога ее бестрепетно вступает; Навстречу к ней рой нимф с приветом выплывает… И в царстве вечной мглы, под пологом пучин, Там очи грустные Офелия смежает.

Леметр

Б. Паскалю

Посвящ. Н.Г. Тарасову

 Ты бездну страшную увидел под ногами. Сомненья, горький смех изрыли пасть ея, Ты созерцал ее бессонными ночами, И смерти пронеслась холодная струя… И ввергнул в бездну ты. не медля: без сомнений Плоть изможденную и сердца чистый жар, И гордость разума, и сладостный угар Соблазнов жизненных, и свой высокий гений… Ты бездну жадную своей наполнил кровью, Останки страшных жертв ты в глубь ее вложил, И после радостный, исполненный любовью, Крест Искупителя над бездной водрузил… Но бездна жадная разверзлась вновь под прахом, И, как Тростник, дрожал твой крест, объятый страхом!

Бурже

Смерть

 Мудрец сказал: «Здесь все прейдет, все быстротечно!» Слова зловещие с тех пор всегда со мной… Я вижу, гаснет день, прочь уносясь беспечно, Навстречу мне летит час смерти роковой. Я — мертв… угас навек в груди огонь сердечный, Суровый мрак одел взор помертвелый мой, Чело закутано тяжелою парчой, Я сплю последним сном в объятьях ночи вечной!.. Когда б Ты ни пришла, теперь, чрез двадцать лет, Я знаю, Ты придешь ко мне неотвратимо!.. Вот Ты передо мной; увы, надежды нет!.. Перед лицом твоим, о Смерть, промчатся мимо, Померкнут радости, иссякнет сил прилив, Покажется смешным восторженный порыв!..

Байрон

Тьма

 Я видел сон, но все ли сном в нем было?!. Погасло солнце, без лучей средь тьмы В пространстве вечном сонмы звезд блуждали; В безлунной ночи мерзлая земля Вращалась черным шаром!.. День кончался, Ночь приходила, наступало «Завтра», Но светлый день с собой не приводило… Все люди, страсти в ужасе забыв, О светлом дне молитвы воссылали К померкнувшим, суровым небесам,— И все сердца людей обледенели!.. И жили все, вокруг костров блуждая, Предав огню и пышные чертоги, И светлые дворцы, царей престолы И хижины голодных бедняков, Сложив везде сигнальные костры… Не стало городов, и безнадежно Вокруг своих пылающих домов Толпились люди и в лицо друг другу В последний раз старались заглянуть, И ликовали те, кто поселился Близ кратеров вулканов раскаленных, Вблизи вершин, светящихся, как факел… И снизошло ужасное прозренье!.. Леса горели, с треском упадали Стволы дерев пылающих вокруг, И тьма весь мир покрыла пеленою; При каждой вспышке языки огня Людей дрожащих лица озаряли, Но их чело являло выраженье Нездешнее; иные пали ниц И плакали, скрывая слез потоки; Другие, опершися подбородком На кулаки, сидели неподвижно С улыбкой безнадежной на устах; Иные с бесконечною тревогой Металися, напрасно разжигая Огонь костров, вперяя взоры в небо, Но небо было мрачно, словно саван Безжизненной, бесчувственной земли… Тогда, в безумии зубами скрежеща, Они на землю хладную взирали И жалобно вопили о пощаде; Услышав стон, им громким криком вторя, Рой хищных птиц, кружася, падал наземь И крыльями в бессильи бил о землю… Стада зверей в испуге небывалом Безвредные блуждали меж людей, И змеи, вкруг со свистом извиваясь, Служили пищей лакомой для них… И наконец ужасная война, Дремавшая дотоле, возгорелась, И стала кровь ценою каждой пяди, И каждый сел особняком, сердито Смотря вокруг, во мраке насыщаясь, Навек любовь исчезла из сердец, И мысль одна царила надо всем, Мысль о позорной, неизбежной смерти, И голод стал терзать людей утробы, Вокруг костей несхороненных груды И кучи тел валялись и сгнивали, Живой скелет глодал иссохший труп, Голодные собаки забывали Своих хозяев и терзали их… Меж них была одна, у трупа сидя, Она его, ворча, оберегала От птиц, зверей и от людей голодных, Что рыская вокруг, искали трупов, И челюсти с усильем разверзали… Но верный пес забыл мечты о пище И с жалобным и непрерывным визгом Лизал, увы, бесчувственную руку… Так пал и он… Вокруг толпы людей От голода в мученьях умирали… От двух враждебных городов осталось Лишь двое жителей, бродя во мраке, Вдруг встретились они пред алтарями, Где были все святыни сожжены, Накопленные для позорных целей… Тогда, дрожа от стужи, легкий пепел Они в испуге стали разгребать И раздувать дыханьем слабым пламя, Но. вспыхнувши насмешливо на миг, Оно угасло… старые враги, Они сразились и погибли оба, И не узнал в лицо врага убийца… Мир опустел, великий, людный мир Стал комом глины без дерев зеленых. Цветущих трав. людей и шумной жизни, Без осени, зимы, весны и лета,— И снова стал на нем царить хаос,— Моря, озера, реки — все умолкло И замерла бездонная их глубь. В морях суда застыли без движенья. Лишенные навек искусных кормчих. Беззвучно мачты в воды упадали, И волны были мертвы и недвижны, Забыв свои приливы и отливы,— Их чудная владычица луна Давно, давно погасла в небесах… Затихнул ветер, воздух онемел… И облака развеялись во мраке,— И мрак один царил над всей вселенной…

Из «Экклезиаста»

Глава I

 Тебе дано прожить немного скучных дней, Промчится жизнь твоя крылатою стрелою, Полна пустых затей, блестящей суетою… И твой исчезнет след… Ступай же, ешь и пей!.. Замолкни, не точи своих речей пред Богом, Слова глупцов, что сны в тиши немых ночей,— В тех снах кипит наш ум и грудь в волненьи многом… Проснулся… где они?.. Ступай же, ешь и пей!.. Все суета сует… приходят поколенья И вновь уходят в тьму, прожив немного дней, И их исчезнет след, — печали, наслажденья Все суета сует… Ступай же, ешь и пей!.. Восходит всякий день горячее светило С Востока, к Западу склоняясь всякий день, Кружится ветр, и вспять неведомая сила Его влечет, лишь мир обнимет ночи тень. Волнуяся, в моря стремятся дружно реки Отвсюду, изо всех холодных, жарких стран, Но не наполнить им бездонный океан, И все текут они и будут течь вовеки!.. Бессильны все слова, и до последних дней Никто не изречет последнее нам слово, И будем мы взирать на то, что нам не ново, Внимать известному… Ступай же, ешь и пей!.. Я мудр… Господь мне влил высокое желанье Все видеть, все познать, все сердцем испытать, Но мудрость — суета и суета — познанье, К чему в душе печаль и злобу пробуждать?!. Прекрасен я, — в дворцах, под сенью вертоградов, Под ропот чистых струй, их пылью орошен, В шелках и золоте, рабами окружен, Под грохот медных труб, на стогнах людных градов Я жадно стал вкушать роскошной жизни плод, И очи. и уста. и душу насыщая… Потом поник главой, печально размышляя,— «Все — суета сует, все сгибнет, все прейдет!..» Вы, расточайте жизнь без жалости, покуда Еще не стали вы добычею червей, И не сдавила грудь камней холодных груда… Все — суета сует… Ступай же, ешь и пей!..

Глава 12

 Любите Господа в дни юности и силы, Доколе не померк светил небесных луч, Не облегла небес гряда зловещих туч, Не льется хладный дождь, не свищет ветр унылый, Пока не замерло жужжанье жерновов, Пока не пали ниц твои рабы в испуге, Доколе не замолк звук песен и рогов, Пока еще горит любовь в твоей подруге!.. Настанет страшный день, — замкнутся с плачем двери И всюду будет мрак и тишина ночей, И будут все тогда вставать с одров, как звери, По крикам птиц ночных, чтоб плакать у дверей… И ратники твои отыдут прочь, бледнея, И стражники твои покинут дом отцов, Не загремят мечи, у них в руках немея, Когда изноешь ты под властью черных снов!.. И обнажатся вдруг высоты мирозданья, И бездны страшные разверзнутся, как ад, И сонмы ужасов пути вам преградят, И все мы в Вечный Дом пойдем среди рыданья!.. Любите ж Господа, доколь не порвалась Серебряная цепь, лампада золотая Не раздробилася, доколь вода живая На дно источника дождем не пролилась… Доколь еще кувшин о камень не разбился, И не обрушилось в колодезь колесо, Доколе в жалкий прах не обратилось все, И человека дух к Отцу не возвратился!..

Крест и лира

Протогону

 (жертвенный дар — мирра) Дух первозданный, дважды рожденный, тебя призываем! Ты, покинув яйцо, скитаешься в царстве эфира. Плещешь золотом крыл, ревешь, как Телец громогласный; Ты — источник богов и людей, ты — семя вселенной; Ты досточтимый вовек, несказанный и недостижимый, Ниспосылатель бурь, сокровенный и весь светоносный, Отгоняя туман от очей, торжествуя над мраком. Ты на шумящих крылах паришь над пространством вселенной! О лучезарный, святой, весь собой исполняющий недра, Мудрый, блаженный, предстань! Тебе жертвенный дар многоцветный Днесь принесен к алтарю сонмом вещих служителей бога!

Барка Марии

 С дыханием бурь незнакома, По лону небесных морей Ты властью напева влекома, Скользишь все быстрей да быстрей. Ни весел, взметаемых дружно, Ни мачт, ни шатаний руля, Ни зыби, ни пены жемчужной Не ведает барка Твоя. Мария, над влагою зыбкой Ты клонишь сиянье венца, В водах уловляя улыбкой, Как жемчуг, святые сердца. Рев Льва пред Тобой замолкает, Рога преклоняет Телец. И с трепетом вдруг опускает Копье золотое Стрелец. И, взор преклонив благосклонный, Ты светишь вдоль вечного дня Нетленною Розой Сиона, Воздушною Радугой дальней, Живого колонной огня И чашей Грааля хрустальной!

В храме

 Замкнулась тяжелая дверь. Во храме мы собраны к требе. Мы стали как дети теперь. Мы дома, мы снова на небе! Здесь, стоя на бледной луне Над пастью старинного Змия, К нам снова нисходит Мария, Вся в майских цветах, вся в огне. Безгрешною лаской согрето, Играет святое Дитя Померкшею нашей планетой, Над вечною бездной шутя. Здесь в лад славословий старинных, Рыданьями полнящих свод, Строй детских головок невинных За нас Miserere поет. Пред Матерью нежной и дивной, В чьем сердце семь острых мечей, Звучит этот ропот призывный В мерцанье высоких свечей. Все никнет в блаженном покое, Вняв зовы иных голосов, На миг пробуждаясь при бое Торжественно-строгих часов.

Надгробная надпись

 (Аверкия из Гиерополиса) Павел шел впереди, была вера водителем нашим, Яство лучшее нам, рыбу, даруя в пути, Рыбу, что в светлых струях уловлена Девой святою, Яством вечным была, душу питая и плоть.

Странник («Он пал, взыскуя Божий Град…»)

 Он пал, взыскуя Божий Град, Ведом всю жизнь мечтой чудесной, Один в пути к стране небесной Взывает днесь усталый брат: «О светлый ток, в твои зерцалы Глядится Града лепота, Твердыни башен, стены, скалы, Где Чаша крови пролита. А я? Напрасны все усилья, Здесь до зари я должен бдеть! О Боже крепкий, дай мне крылья Вслед песни даль перелететь! Там в пламени иных сияний Померкнет солнца скорбный свет, Там нет печалей, воздыханий, Там нет греха и смерти нет! Град верных, что с Христовой бранью Сойдет в последнюю грозу. И где Отец Своею дланью Осушит каждую слезу!» Еще горит и плачет око, И тихо жалобы звучат, А уж на землю от востока С небес нисходит Божий Град. Он скорбному моленью внемлет, Как матерь малое дитя, Он брата странного объемлет, К нему по воздуху летя.

В Ассизи

(быль)

 Шум на улицах Ассизи, Веет летний ураган, Пред поющею толпою Бьет огромный барабан. Чтоб сошло на землю небо, Сказка превратилась в быль, Лепестки цветов бросают С песней дети прямо в пыль. Красный, синий, белый, желтый… Все слилось в один узор, Райских красок переливы Тешат сердце, нежат взор. Тайноцветный отблеск неба И готических окон В пыли уличной мгновенно Повторен и отражен. Мнится, ангел в пурпур, в пламень Твердь греховную облек, В мертвых камнях, в темных недрах Розы алые зажег. Мнится, мановеньем легким Детской, маленькой руки В синеву многоочитых Превратились васильки. Знать, и здесь твоя упала Благодатная слеза, Знать, и здесь, Бедняк, возвел ты Ввысь потухшие глаза.

1913 г. В Ассизи.

Кельнскому собору

 Святой собор, как весь ты дивно свят! Торжественен твоих громов раскат, Мне внятен в нем померкший Монсальват. Ты на скале дракона в вечный мрак Взывающий, пылающий маяк! Доколь зовешь, бессилен древний враг. Вхожу в собор, и в сумраке поник, В лучах лампад торжественно возник Великого Альберта строгий лик. Строитель мудрый и его собор Отвергли мира прелесть и позор, И тайну в вас провидит робкий взор: Столпы иные семьдесят и два В прозрачной мгле мне чудятся, едва Я прошепчу заветные слова. Ты дивно озаряешься, и вот Хрустальным вдруг становится твой свод, Прозрачнее, чем недра светлых вод. На высоте, гоня земной туман, Как колокол безбрежных, звездных стран Гудит и блещет чудный Калькофан. Я, на земле начавший песнь свою, На лунный серп ступив, ее пою, Но миг — и в звездном круге я стою. И дивно мне, из рук слагая крест, Парить в просторах горних, выше звезд, Пред Розой роз, Невестою невест! Святой собор, клянусь тебя любить, Наш лживый век презреть и позабыть, Клянусь твоим слугою верным быть, Хранить о рае светлую печаль И обнажать святую сердца сталь За Крест и Розу, за святой Грааль!

Игры эльфов

 (Лесное марево) Лес смеется, нет помину Чарам ночи, злым печалям,— Меж дерев играют, шутят Эльфы, гномы с Парсифалем. То его из чащи кличут, То глаза ему морочат, То коня, глумясь, стращают, То над рыцарем хохочут. Здесь без ветра трепет листьев, Там безводных струй журчанье, Вслед за шорохом и шумом Бестревожное молчанье. Снова шум, вкруг гномы, эльфы, Глядь — на гноме эльф гарцует, Шлем цветами убирает, На конце копья танцует. Смех и звон, как будто реет Колокольчик по кустам, Пробуждая щебет пташек… Смолкнет здесь, раздастся там. Целый лес звенит и блещет, Каждый кустик, каждый лист, Полнит сердце зов чудесный, Светел, радостен и чист. Золотые сказки детства Снятся сердцу наяву, И с молитвой преклоняет Рыцарь юную главу. Все мгновенно вдруг стихает, Дремлет древний рай в дубраве, И за простецом поникшим Робко эльфы вторят: Ave!

Из Микеланджело

Сонет

 По морю бурному путь жизни несчастливой Свершил мой утлый челн, днесь прибыл я к вратам Последней пристани, отчет даст каждый там — Безгрешный праведник и грешник нечестивый. О мой земной кумир, Искусство! раб ревнивый, Безумно преданный лишь призрачным мечтам, Я вижу: тщетно все, вотще блуждал я сам,— Все вожделения земные горько-лживы! Мечта любовных игр — превратная мечта! Две тени зрятся мне, они ужасны обе — То гроб возлюбленной, я сам пред ним во гробе!.. Вотще резец и кисть! Все тлен и суета! Бессмертная Любовь, прими мой дух в объятья, Уже простертые с высокого Распятья!

Виттории Колонне

 Не сердца власть влечет к тебе, стыдливой (Жить и любить ведь и без сердца можно), Но радость созерцанья; все, что ложно, Отвергнул я, и все, что похотливо! Дано мне небом око прозорливо, Вся красота — тебе! Здесь все ничтожно, Мир суетен, а сердце столь тревожно, В тебе же явлен Бог очам на диво! Неразлучимы с пламенем пыланье, С душой — нетленной красоты желанье, В ней все мои восторги, все отрады! Мне отверзают небо эти взгляды, Чтоб вместе быть в раю, я полн любови, Безмолвно созерцаю эти брови!