«Дикари! Эти дикари пожирают христианских младенцев и поклоняются голове осла! Братья-христиане в священном граде Константиновом изнывают от мучений и терзаний, причиняемых им со стороны дикарей, не ведающих света Божьего! Богу угодна их гибель, и да будет так!» – вопил бродячий священник, взобравшись на край колодца. Воистину, чудом Божьим было то, что, так размахивая руками, он еще ни разу туда не свалился – думали бретонские крестьяне, в чью деревню явился святой отец, дабы призвать к участию в Первом крестовом походе на Восток. Весна началась плохо – уже которая весна после вот уже которой голодной зимы. Осенью, три года назад, люди лорда собрали всё зерно, не оставив ничего для весеннего посева, и в деревне настал голод. Охота на дичь в лесных угодьях графа Бретани была запрещена, за это полагалась смертная казнь. Всю рыбу в прошлом году указом короля велено было отдавать в качестве церковного оброка. Святые отцы говорили – кара Божья, и призывали к смирению. Они были жирные, эти святые отцы, им принадлежала вся рыба, которую ловили в реке, и они совсем не были похожи на говорившего – худого, изможденного скитаниями от деревни к деревне с истрепавшейся в странствиях папской буллой с призывом к крестовому походу. Глаза проповедника горели, желудки крестьян крутило от голода, на чьих-то руках заплакал ребенок... В поход! На Восток! Смерть дикарям, пожирающим христианских младенцев!..

«Дикари! Боже правый и милосердный, какие же это дикари!» – думал император Константинополя, глядя на рыцарей с Запада, явившихся с ордой фанатичных католиков на его земли. Он и понятия не имел, какие последствия вызовут его обращения к христианским королям и Риму с просьбой защитить от турков. Рыцари источали зловоние немытых тел, ели за столом грязными руками и понятия не имели об учтивости и изысканности. Дочь императора постоянно прикладывала шелковый платок, надушенный благовониями, к благородному, хоть и несколько великоватому носу, доставшемуся в наследство от великих греков античности, состоявших, как верили в Византии, в предках у рода пурпуроносных базилевсов. Пир, данный во дворце в честь рыцарей, явившихся защищать братьев-христиан от магометан, представлял собой отвратительное для изысканного вкуса обоих венценосцев действо, пошлые же комплименты от рыцарей в адрес принцессы были откровенно оскорбительны, но... Император боялся! Силы империи были подорваны постоянными войнами с турками-сельджуками, за этими же дикарями стояло огромное христианское ополчение, уже доказавшее свою кровожадность нападением на небольшое турецкое село, недалеко от западного берега Босфора. Они не просто перебили всех жителей, но насаживали детей живьем на вертела, а затем пожирали их плоть. Ужасно! Дочь императора, увлекавшаяся ведением исторических хроник для библиотеки Монастыря Вышней Мудрости, даже написала об этом, постаравшись, однако, лишь сухо, без чувств, описать происшедшие события. Надо признать, Константинополь не мог прокормить эту толпу, и решение рыцарей после удачной победы над турками на прошлой неделе идти дальше, на восток, вызвало радость. Этот пир – как последняя жертва... пусть уйдут... и больше никогда не возвращаются... Император и понятия не имел, какие еще жертвы предстоит принести великому граду Константинову этим дикарям!

«Дикари! У них нет даже церквей, молятся прямо на земле своему Магомету, разве что те, кто побогаче, коврик стелют под колени!» – так во время привала обсуждал жителей одной из деревенек центральной Анатолии генуэзец-пикинер, пытаясь подружиться с молодым дворянином откуда-то из страны франков. Во-первых, у франка водилось золото, и за него в той же деревне можно купить немного еды. Отнять не получится – эти дикари всё куда-то спрятали, и даже если их убить – никакого толку не будет. Не отдадут. Только за золото. Во-вторых, лицо у франка было смазливое, и некоторые солдаты поговаривали, что он содомит. А женщин генуэзец не видел уже очень давно – с самого Константинополя... Женщин же своих местные прятали. Ни одной проститутки у магометан в деревнях не сыщешь! В самом деле – дикари!

«Дикари! О Аллах, какие же дикари!» – думал банщик-сириец, выглядывая из-за дверного косяка, чтобы посмотреть на забаву – рыцарь с Запада стоял у дверей духана и, запрокинув голову, пил вино из кувшина для кальяна. Молодой чайханщик не скрывал усмешки, но этому человеку с когда-то светлыми волосами, ныне коричневыми от грязи, и в голову не приходило, каким дикарем он выглядит. Банщику еще не приходилось видеть пришельцев с Запада без одежды – в баню они никогда не ходили, и в народе говорили, что у них тела покрыты язвами, поэтому одежд и доспехов они никогда не снимают. Пришельцы расположились прямо под городскими стенами – старейшины цеха красильщиков шерсти уговорили правителя города собрать хороший выкуп, чтобы эти варвары не напали на город, и дать им еды в дорогу. Однако христиане с Запада никуда, похоже, идти не собирались, наполняя воздух вокруг своего лагеря смрадом и зловонием. «Что может быть хуже этого?» – думал банщик. Он и не догадывался, насколько худшие испытания, чем зловоние неубранных выгребных ям, готовят его городу эти дикари.

Цивилизация Запада шла воевать с дикарями Востока. Дикари с Запада шли на Восток...

Песок пел рондо... тема повторялась, разными вариациями песочного расклада на лице пустыни, внося разнообразие в вечность. Песок пел о разлуке. Она бывает разная – разлука... кто-то ищет свою вторую половину в другом человеке... кто-то копается в себе... песок пел о разлуке, что никогда не кончается. О разлуке частицы, которая никогда не будет вместе с другой, а ведь еще миг назад она лежала рядом, грела кристальные грани под солнцем... от холода ночи стонала струнами-прутьями кристаллической решетки, которую еще придумают схоласты рода человеческого... Частицы, что пребывает всегда с подобными себе... и всегда в одиночестве...

Песок помнил воду... Вода лилась из кожаного ведра-бурдюка в арык, впитывалась в него, уходя в пустыню, и всё же тонким ручейком доносила жизнь до крохотных ростков на бахче оазиса Шюкр Аб... Большие глаза шестилетнего мальчика, слишком мелкого для своего возраста... мелкая кость, маленькие руки, стопы, утопающие в песке... И большие глаза, в которых звездами сверкает отражение воды... Вода жизни... Вода благодарности – Шюкр Аб, источник в сердце пустыни, в пяти днях от Иерусалима, где уже шесть лет в мире живет племя бедавинов из джемаата имама Халеля. Имам приходит раз в три месяца, гладит мальчика по голове и хвалит старейшин за заботу о маленьком Сейде. Имам пил воду источника и громко говорил – «шюкр йа Рабби!»... Но первым всегда давал воду мальчику, и он пил прямо из ладоней имама, приближая лицо к этим рукам, на которых навсегда отпечаталась пустыня... Песок помнил эту воду.

А еще песок помнил кровь... Высохшая, мельчайшими частицами она вошла в песок полноправным гражданином великого кочевья... кровь мальчика, сына пустыни... кровь Сейда, единственного, кто выжил после жестокой резни, устроенной крестоносцами у оазиса Шюкр Аб. Легкая стрела застряла в плече – мальчик даже не подозревал, как ему повезло, что явившиеся с Запада грабители взяли на вооружение стрелковое оружие пустынных кочевников... Арбалетный болт убивал или жестоко калечил, тяжелый лук в пустыне был неудобен, легкие же стрелы разили свои жертвы, не позволяя им сбежать, но оставляя в живых и превращая в ценный товар – рабов. Изнеженный мальчик потерял сознание – он не привык к боли. Его никто никогда не бил, он был любимчиком деревни, ее талисманом, сейдом, рожденным от святого паломника, идущего в Мекку из далекой Иберии. Шок от боли, от страха... он потерял сознание и потому уже не увидел, как страшные, большие, бородатые мужчины в грязных, покрытых пылью пустыни доспехах кромсают тела жителей деревни железом мечей, топчут копытами скудные посевы, режут людей, спуская кровь в арыки... рвут одежды с матери, валят ее на песок пустыни – она пыталась убежать так далеко, как могла, но догнали... Последний, удовлетворив похоть, просто и деловито перерезал ей горло... кровь матери смешалась с песком пустыни...

Кровь из пробитого плеча тонкой струйкой напоила песок... Песок принял жертву.

Когда мальчик открыл глаза, вокруг уже никого не было. Из живых. Был только песок. И тела. Им предстояло стать песком. Именно тогда мальчик понял, что однажды и он станет песком. Как Пророк, да славится имя Его...

Мальчик встал и с удивлением обнаружил у себя в плече стрелу, пробившую его плоть... ЕГО ПЛОТЬ!.. Мальчику стало страшно, и он захотел сейчас же, в этот же миг, избавиться от страшного деревянного штыря, торчащего у него в теле. Схватил, дернул что есть сил... и снова упал, потеряв сознание от боли.

Песок продолжал пить кровь мальчика. Песок начинал любить его.

Торговцы рабами пришли чуть позже. Они всегда приходили после крестоносцев, забирать выживших. Мальчика подняли с песка, уложили на спину верблюда... Дети стоили дорого. Особенно красивые. А мальчик был красивым. В Багдаде или в Каире за него можно было бы выручить целое состояние. Но караван шел в Иерусалим. Не в самом Священном Городе, но за его стенами, там, где кочевники-бедави из путперестов (язычников), не вошедших в джемаат Пророка, устраивали «черные невольничьи рынки», этого мальчика можно перепродать купцам-йезидам. Те повезут товар уже в большие города и сделают свой навар...

Песок слышал, как мальчик очнулся – на третий день. За ним хорошо ухаживали. Ведь он был единственным товаром каравана из четырех верблюдов, что пришел вслед за крестоносцами в разоренный оазис Шюкр Аб. Больше из деревни не выжил никто. Караван шел пять дней. За это время мальчику рассказали о том, что случилось. Объяснили, что его ждет. И мальчик смирился. Он понял, что мама или имам Халель больше не придут за ним. Потому что их убили. И они сейчас в раю.

Караванбаши, глава работорговцев, считал себя мусульманином. Узнав, что мальчик по рождению – сейд, он сначала испугался. Потом принял решение, но никому ничего не сказал. Ни один купец-мусульманин не станет покупать сейда в рабы. Это было бы святотатством, это могло бы отпугнуть удачу, прогневить Аллаха! А найти бездетного или настолько доброго, кто выкупит сейда, чтобы усыновить... в это тяжелое время маловероятно. Но есть один человек... Он обязательно возьмет мальчика. И хорошо заплатит. А даже если платить не станет – одна его благодарность дорого стоит. Бывший палач из Медины, владелец тайного замка в горах Аламута, тот, кого все называют Джаллад-Джаани. Найти его было невозможно – он сам приходил к тем, кто был ему нужен, и туда, куда ему было нужно. Но караванбаши знал, что к нему тот придет непременно, потому что он вез для него письмо. Песок уже видел это письмо, он проник за халат караванщика, забился в трубку пергамента, перевязанного шелковой нитью... Но песок не умел читать, и потому не знал, о чем письмо. Песку было безразлично.

Песок скучал по мальчику, которого считал своим братом. Мальчика увезли в город, из которого он позже исчез – в горах Аламута не было песка. Там были только камни. Песок пел рондо о разлуке с человеческой душой, чья кровь стала частью его. Узоры разными вариациями повторялись на лице вечности, внося разнообразие... Песок пел о разлуке...

Короткое рондо (во времени)

Монашка из Ордена Святой Магдалины торопливо шла к площади. Она знала, что понтифик уже должен был начать свое выступление перед очередной партией воинов-христиан, идущих в поход на Святую Землю. Еще не был объявлен Третий крестовый поход, но легендарные богатства Востока продолжали манить многих, а обедневших дворян в христианском мире меньше не становилось. Там, на Востоке, продолжалась война. Никем и никому не объявленная война между крестом и полумесяцем, превратившая в ад жизнь мирных последователей обеих религий, обитавших на Святой Земле. И чтобы поддерживать этот ад в горящем состоянии, были нужны новые и новые воины, готовые убивать и умирать во имя того, кто сказал «Не убий!»...

Монашка из Ордена Святой Магдалины не думала о том, зачем солдаты идут умирать. Она знала, что война эта благословлена Церковью, и знала, что раненым христианским воинам нужна забота. Лечить она умела всегда, говорили, что у нее к этому божий дар, талант. Одно прикосновение ее рук успокаивало самых тяжелых больных в монастырской лечебнице, и потому она считала правильным, чтобы дар этот послужил тем, кто проливает свою кровь на Святой Земле. Дальше этого ее рассуждения не шли, она привыкла верить Церкви, как верили все вокруг.

И потому монашка из Ордена Святой Магдалины торопилась на проповедь, которую на Площади Латеран сегодня должен был прочитать сам Папа. Она хотела успеть получить его благословение. Пусть не такое, как тогда, во время чумы... Он пришел к ним в монастырь и в покоях аббатисы принял нескольких сестер, отличившихся особым прилежанием... Ее он благословил сам, лично... только ее! Правда, потом, услышав от аббатисы про ее подвиги – как она бесстрашно ухаживала за чумными, как пыталась спасти безнадежно больных, как утешала умиравших, бесчисленный поток которых проходил через монастырскую лечебницу, – резко отстранился, вытащил платок, пропитанный настоем корня волчьей травы, и брезгливо вытер руку, благословившую монашку. Он испугался чумы! Наместник Петра, первейший отец Церкви испугался кары, которую Господь ниспослал, как он сам говорил во время проповедей, за грехи людские... Неважно.

Монашка шла, чтобы получить благословение. Она хотела идти в Святую Землю, и аббатиса отпустила ее, дав предварительно и свое благословение, из-за которого она задержалась в стенах монастыря. Теперь ей нужно только получить благословение самого Папы и присоединиться к крестоносцам вместе с прочими паломниками. Ее ждет Иерусалим!

Монашка из Ордена Святой Магдалины верила, что Святая Магдалина защитит ее в пути, как защитила во время чумы. Ведь на самом деле... на самом деле она однажды испугалась... самый первый раз, когда ей предстояло подойти к больному чумой, еще живому. Того монаха из предместья Рима привезли в лечебницу, а не оставили умирать, как прочих, только из-за его сана... Ей поручили подойти к нему, поднести пищу, утешить в страданиях... Было страшно, и тогда она вознесла молитву к своей святой. Молитва шла из самой глубины души, и слова родились тогда странные... Она обещала Святой Магдалине повторить ее судьбу, испытать ее страдания и сохранить Веру... если ей будет дозволено выжить... сохранить жизнь – чтобы испытать... И святая защитила – ведь не тронула же ее чума, ни тогда, в первый раз, ни потом, сколько бы чумных не прошло через ее сострадательные руки.

Монашка из Ордена Святой Магдалины была молода и полна веры. Она торопилась, чтобы быть благословенной Папой Римским. Она торопилась навстречу своей судьбе...

Палач шел по Иерусалиму. Бывший палач. Теперь он был наемным убийцей. Разница между этими двумя ремеслами для него была существенной. Свою прежнюю работу он воспринимал скорее как искусство, в то время как нынешнюю именно как ремесло. И у него были для этого все основания.

Он помнил, как точно так же шел по Наньцзину – великому и вечному городу, в котором искусство джалладов достигло вершины своего совершенствования. Маленький раб, пойманный кочевниками в далеких степях Ак Жайыка и проданный в рабство в Чин, он считал себя очень везучим. На невольничьем рынке его заприметил мастер-палач Дома Хранителя Императорского Веера. Заприметил – и купил. Мастер-палач был бездетным и очень старым. А еще он всю свою жизнь посвятил изучению великого искусства дознания истины. Человек тонкий и чувственный, он был художником пытки. Его трактат в стихах «Боль – Матерь Истины» был удостоен похвалы самого Императора Поднебесной. Уже своими строками этот поэтический труд заставлял чувствовать приход Ее, Матери Истины, вынуждающей слабого человека признавать свою слабость, сильного же – склонять голову пред величием Истины...

Замечательные стихи! Только мастер-палач, истинный джаллад волею Всевышнего, мог бы написать такие строки. Джаллад служит Власти, и орудием службы его является Боль. Познать эти истины, проведя всю жизнь в степи, погоняя скот с одного жайлау на другой, воруя стада и питаясь одним мясом, – невозможно! Мальчик был благодарен своим похитителям-работорговцам, и потому, свершив позже священный обряд мести-интикама – кек, он подарил им смерть быструю и безболезненную. Но это случилось много позже. А до того ему казалось, что он попал в страшную, но прекрасную сказку. Мастер-палач купил себе идеального ученика. Он говорил: «Сердца кочевников жестоки от рождения, и только рожденный в степи способен полюбить Боль так, чтобы нести ее с истинной радостью, не оскорбляя Великую Матерь Истины жалостью и состраданием! Ты будешь лучше меня! Ты будешь лучшим!..» И он был лучшим! В четырнадцать лет он уже сам проводил дознания, учитель же лишь благосклонно следил за его работой, милостиво дозволяя изобретать и испытывать нововведения... Усовершенствованный барабан с золотыми гвоздиками, с золотым же крюком, извлекающий через тонкий надрез в брюшной полости кишки человека и наматывающий их на себя, теперь уже не убивал жертву, боль же причинял ровно такую, какая не доводит до потери сознания, но нестерпима долее ста ударов сердца. Зубную боль юный палач предложил вызывать, не используя вообще никаких инструментов, но заставляя испытуемого поочередно пить горячую и холодную воду. Страх, считал он, мешает работе, ибо именно страх позволяет человеку подготовиться к боли. Готовый к боли человек способен дольше противостоять ей. Но это если человек сильный. Слабый же к мастеру-палачу и не попадает. Да и вообще, джаллад должен любить сильного человека, ибо только на нем, способном бросить вызов твоему мастерству, ты способен отточить свои навыки, познать новое о Великой Матери Истины... Это делает жизнь осмысленной!

Пятнадцать лет исполнилось ему, когда случилось несчастье – Хранитель Веера был уличен в попытке государственного переворота, и в тот день, когда это произошло, мастер-палач попросил своего любимого ученика лишить его жизни через боль. Приемный сын сделал для своего отца лучшее, на что был способен. За полчаса, пока императорская стража дошла до загородного имения Хранителя, чтобы арестовать всех членов его Дома, он подарил своему мастеру ту степень близости с Великой Матерью, которую может испытать лишь законный супруг с возлюбленной женой. Мастер умирал долго, но любящий ученик не посмел ускорить его смерть, лишая последнего и величайшего удовольствия в жизни. Это стало причиной того, что он не успел уйти и был арестован поспевшими стражниками. Но прощальные слова «Благодарю, мой сын!» из уст приемного отца и Учителя того стоили. К тому же императорские воины, узрев картину убийства мастера-палача дома изменника своим же учеником, сочли это проявлением лояльности к императору и не стали казнить юношу. Они арестовали его и бросили в застенок.

Но и там он провел немного времени – вскоре его забрали и перевели в Дом Дознания и Боли, где, по тайному велению императора, лучшие мастера Матери Истины со всей Поднебесной продолжали развивать дисциплину, основы которой заложил его Учитель и приемный отец. Среди мастеров оказалось немало бывших адептов учения Дзен, практиковавших боевые искусства. В юном кочевнике они узрели идеального ученика и на почти чистом листе его юного сознания стали писать каноны своих школ, стилей, направлений... Впрочем, сознание свое Ученик величайшего из палачей умело защищал, а вот тело, подвергшись испытаниям, окрепло и изменилось... Три года он провел, работая и обучаясь. Он дознавал для императора истину, причем делал это так, что люди, которых к нему приводили, даже вспомнить потом не могли, что же с ними происходило. Боль превращала события в нереальный, кошмарный сон, сознание загоняло память о нем в далекие уголки, на самые задворки, туда, куда личность сама боится заглядывать в страхе узнать о себе нечто непотребное. Самые высокопоставленные чиновники и самые отважные генералы Поднебесной Империи прошли через его юные, но и когда-то изнеженные жизнью при Хранителе Веера руки. Он окреп телом и духом, и некогда нежные руки стали тверже железа, а кроме искусства дознания, он научился еще и ремеслу убийцы. Потому что ничего иного, кроме как умений убивать себе подобных различными способами, одно изощреннее другого, он из уроков боевых искусств не вынес.

Учился он хорошо, и потому через три года почтительно лишил жизни своих учителей, затем охранников и бежал. Потому что еще мальчиком-рабом он решил для себя, что в восемнадцать лет должен исполнить кек, священный долг каждого кочевника. Возвращаться в степь он не стал, дождался работорговцев на невольничьем рынке Наньцзина. Судьба милостиво подарила ему возможность убить их всех самому – за эти годы ни один из работорговцев не погиб ни своей смертью, ни от рук других людей. Это еще раз убедило юного джаллада в его удачливости.

Свершив кек, он решил принять религию отцов и вышел в Наньцзине на тайный сход мусульман. Это было не очень просто – император справедливо опасался мусульман и даже казнил одного имама, заявившего, что поклонение статуям Будды в пагодах есть не что иное, как идолопоклонничество. Мусульмане не были пассивны – они собирались в тайные джемааты и даже организовывали свои школы по изучению запрещенных боевых искусств.

Благодаря пройденной школе, беглый дознавальщик завоевал в прямом смысле этого слова уважение среди мастеров боевых искусств, принимая участие в нелегальных турнирах. Бои проходили как в самых бедных кварталах Бейжина, так и в домах богатых поклонников у-шу, тай-цзи-цюань и других боевых искусств, коих в Поднебесной Империи было множество.

Однажды ему пришлось сразиться с мастером боя на кинжалах, быстрым, как речная змея, но слишком самоуверенным. Будучи сам Мастером боли, ученик величайшего палача Империи позволил своему противнику достать его и принял удар кинжалами в правое плечо. Оба клинка увязли в железных мышцах тренированного жестокими мастерами боли потомка кочевников. Резко повернувшись вокруг своей оси, он обезоружил соперника, в конце же поворота нанес ему кулаком руки, пробитой кинжалами, короткий, но сильный удар в печень. Владелец дома удивился подобному способу ведения боя и захотел ближе познакомиться с бойцом. И когда он услышал от этого необычного воина слова о том, что вера в Единого Бога позволяет ему терпеть боль – он раскрыл и свой секрет. Богатый наньцзинец оказался тайным мусульманином шиитского толка. Он содержал школу у-шу, в которой обучались боевым искусствам будущие воины джихада. Бывший ученик палача получил предложение принять ислам и вступить в школу. Всё это как нельзя больше соответствовало его целям, и он согласился.

Однако, совершив абдест и принеся кялиме-и-шахадет, он не стал задерживаться в Бейжине долее чем на полгода. Этого времени ему хватило, чтобы отказаться от замыслов углубленного изучения боевого искусства у-шу. Он даже поспорил с Учителем, заявив тому, что если медитировать слишком долго, то сам джихад теряет смысл, ибо джихад есть действие, но не раздумье. Учитель же сказал в ответ, что истинный мусульманин должен начинать джихад с себя, сначала победив всё низменное в своей душе, и лишь затем обращать силу против врагов Веры, после чего... крепко поколотил его за дерзость. Мстительный юноша тем же вечером забрался на дерево напротив дома Учителя, дождался часа, когда тот начал медитировать, сидя на коврике для намаза, и убил его метко брошенным через окно метательным ножом в форме звезды, который сам выточил из железной пряжки для ремня. После чего проник в дом, забрал всё золото и ценности, какие там были, и бежал из Наньцзиня.

Он был доволен тем, что действием доказал превосходство своих мыслей над мировоззрением Учителя. Жизнь ставит задачи, и только то, что помогает эти задачи решать, стоит того, чтобы тратить время на изучение. До мысли о том, что задачи в жизни можно ставить самому, он сознательно еще не дошел, хотя и двигался в этом направлении. И первым шагом стало решение направиться в Аравию, чтобы совершить паломничество-хадж.

В Медине он поступил на службу к одному из шейхов, сторонников халифа суннитов, и более пятнадцати лет прослужил у него палачом и дознавальщиком. Шейх умер, его дети устроили междоусобную войну, и тогда уже не юный палач-джаллад бежал. Сначала в Каир, где пробыл несколько лет при дворе султана Египта, делая единственное, что он умел лучше всего на свете – работал палачом Султана. Айюбиды традиционно относились к выходцам из степей Ак Жайыка с благосклонностью, поскольку те наилучшим образом проявляли себя в качестве мамлюков – элитных гвардейцев в армиях египетских султанов. Здесь он даже основал свою школу джалладов – палачей-дознавальщиков, по примеру своего первого Отца и Учителя в Бейжине. А позже, по поручению султана, начал выполнять и особо щепетильные поручения. Он стал не просто палачом и дознавальщиком, он превратился в доверенного шпиона султана, а также в того, кто нес смерть предателям и врагам повелителя, где бы они не находились – наслаждались ли беседой в чайном духане, принимали абдест в хамаме или предавались сну в своих домах.

По поручению султана он отправился в Анатолию, где близ Кайсери встретил суфиев. К тому времени султан умер, как говорили – от невоздержанности в чревоугодии, и возвращаться в Каир джаллад не стал. Он остался с суфиями и семь лет провел с ними, изучая способы медитации. И тут пришли крестоносцы. Мусульмане Палестины были разрознены на отдельные кланы, зачастую враждовавшие между собой, у них не было единого правителя, которому можно было бы служить, да и сам джаллад уже не собирался никому предлагать свое мастерство. Потому что состоялся уже Второй крестовый поход, закончившийся неудачей крестоносецв, и джаллад, приставивший к своему титулу, а именно титулом он считал свое ремесло, еще и звание джаани-убийца, – решил объявить свой джихад против завоевателей. Он покинул суфийское медресе в Таурусских Горах и, сев на корабль пиратов с Кипра, отправился в Иерусалим.

Джаллад в прошлом, джаани сегодня, он шел по Иерусалиму, захваченному христианами. Здесь был уже христианский король, которому сегодня вечером он подаст медленную смерть – яд, вызывающий проказу. Этот яд он сделал сам, из мягкой плоти на горле прокаженного, которому подарил милосердную смерть еще полчаса назад. А еще ему нужны ученики и последователи, потому что обратно в Египет он не вернется, а его школа в Каире без него погибла. Школа не должна умирать – так его учил великий мастер-палач Дома Хранителя Императорского Веера, возлюбленный приемный отец. В горах Аламута уже присмотрено место, где будет стоять его замок. Он назовет его Орлиным Гнездом, потому что вокруг гнездятся орлы, а мастера Дзен научили его – будь частью того, что вокруг тебя, и всё, что тебя окружает, даст тебе помощь и силу. Первые ученики – семь юношей, трое из которых выкуплены, прочие же – выкрадены из рабства у христиан, и один обращенный в мусульманство грек-архитектор, уже приступили к закладке фундамента. Но из этой поездки в Иерусалим он должен привезти еще двадцать одного ученика. Все они будут из невольников, которых множество, ведь христианские воины разоряют деревни и поселения, даже не задумываясь, скольких мстителей они вписывают в свой кадер -судьбу, работорговцы же стервятниками идут им вслед, подбирая выживших... Из них он создаст армию для своего джихада. И они продолжат его школу. Школу джаллада-джаани!

Короткое рондо (во времени)

Семь имамов должны собраться в Иерусалиме. Семеро лидеров крупнейших джемаатов, объединяющих правоверных по всем близлежащим землям – от Каира и до Триполи – в общины, помогающие блюсти законы Веры, следовать Пути, указанному Пророком, соблюдать сунну, да и просто беречься от преследований со стороны христиан.

Семь имамов были приглашены королем Иерусалима, дабы заключить с ним соглашение. Иерусалимскому королю был нужен спокойный тыл – он готовился начать войну с Египтом. Айюбиды крепко засели в Каире и изрядно потрепали христианские армии по всему королевству, защита коего была долгом клятвы каждого христианского монарха. Однако Лев Пустыни, Праведник Веры, ловким ходом выманил основные войска христианского гарнизона, завел в пески Синая и погубил в них. Никто не вернулся из похода, который начинался с такой торжественной уверенностью в победе. Силы короля Иерусалима были изрядно ослаблены, завоевание же Египта было его давней мечтой. И чтобы достигнуть желаемого, король должен был хорошо подготовиться. Скоро в Европе объявят новый крестовый поход. В Риме уже получили письма с описаниями богатств, которые таит в себе Каир. Короли европейских держав приняли послов с дорогими дарами и заверениями в том, что эти дары ничтожны по сравнению с сокровищницами султанов египетских.

Семеро имамов тоже получили письма. В своих посланиях король Иерусалима говорил о том, что не должно последователям сунны Пророка, Расуль-Аллаха, мир Ему, терпеть на троне Египта Айюбида, последователя вечного джихада шиитов, почитающего имама Али наравне с Пророком, и даже титул его – Льва Ислама – извративший и называвший себя теперь Львом Пустыни. О том, что Праведник Веры себя к шиитам не совсем-то и причислял, а прозвище Лев Пустыни ему вообще дали крестоносцы, никто вспомнить не пожелал. Возрастающая власть Льва пугала имамов, союз же с иерусалимским королем сулил быстрые выгоды для своих джемаатов. Да и для себя лично! Еще не скоро быть следующему крестовому походу. Но уже сейчас союз с королем даст послабления для тех из эхли-муслим, кто живет в Александрии, Триполи или Алеппо, а оживление торговых путей пойдет на пользу всем. Времена джихада миновали – так рассуждали имамы, думая о будущем. Крестоносцы слишком сильны, удача же Айюбида, именующегося Львом, – временна! Да и негоже восьмому носить имя Праведника Веры, когда вот они – семь праведников, со своими джемаатами и опытом, и всем тем, что они сделали для своих общин за долгие годы, не заслужили и малой толики того восхищения, которое питают мусульмане всего Востока к этому даже не арабу, но курду, племяннику задиристого пьяницы, воспитавшего этакое чудо из обычного пустынного князька-малолетки!

Семеро имамов готовились в путь на Иерусалим – чтобы не было иных праведников веры, кроме них, семерых. Чтобы заключить предательский союз против Льва Пустыни...

В замке Сен-Жермен шел пир. Было уже далеко за полночь, но рыцари не спешили расходиться с королевского угощения. Сиятельный Принц, он же герцог Бретонский, со своей супругой гостили в Париже, у короля, что само по себе давало повод для веселья, ибо если Бретань и Париж нынче едины, значит, быть полной Чаше и цвести Лилии, и пусть себе британцы вынашивают мечту воспользоваться ссорами в доме Капетингов – в этом доме нынче праздник.

Принц не посещал Париж и королевский двор вот уже долгих пять лет – с тех пор, как случился неприятный со всех точек зрения скандал. О скандале том помнили до сих пор, и шушукались в конюшнях и на подворье, на кухнях и казармах. Потому что королевского шута помнили все. Его даже вспоминали всегда так, словно писали с большой литеры – Королевский Шут... Шут Королей... Король Шутов...

Пять лет назад, в начале лета, свита Сиятельного Принца, герцога Бретани, стучала копытами своих коней по редким мощеным улицам Парижа, приближаясь к королевскому замку Сен-Жермен. Первое, что бросилось в глаза начальнику стражи, – силуэт человека, казавшийся черным на фоне багрового закатного солнца. Человек стоял на краю замковой стены и мочился в Сену.

– Бесстыжий смерд, прекрати свое грязное дело и убирайся оттуда, пока мои лучники не заставят тебя свалиться в реку уже мертвым! – закричал начальник стражи... между прочим, незаконнорожденный сын бывшего герцога Бретани, казненного совсем недавно, несколько лет назад, по обвинению в ереси и колдовстве. Начальника очень любили солдаты и совсем не любил Сиятельный Принц, будто спиной чувствовавший угрозу, исходившую от собственных стражников в бретонском герцогском замке, куда он вселился, получив от своего брата, короля, эти владения в дар. Дар этот был сделан с умыслом – родной брат может оказаться тем, кого не устроит жизнь в замке и титул Сиятельного Принца... Однажды ему может захотеться стать Величеством, а не Высочеством... А потому – подальше, в Бретань... Герцога же бретонского, который верой и правдой служил еще отцу нынешнего короля, надо как ни будь... ну да – ересь! Колдовство! Союз с Диаволом! Епископы поддержат, за обещание дать войска для Иерусалима... Риму нужно золото Востока, а потому рыцари Риму нужны тем паче... се ля ви! К тому же королем Иерусалима является не какой-нибудь чужой монарх, но родной брат короля Франции, коронованный Папой на этот трон еще совсем юношей, во исполнение договоренности с их отцом. Дальновидный отец и мудрый монарх, он первым поддержал Рим, когда поход на Святую Землю, дабы воевать Гроб Господень, был лишь честолюбивым (и признаем честно – златолюбивым) замыслом в бритых головах святых отцов, обеспечив двоих из четырех сыновей собственной короной и троном. Старший получал Францию – по праву рождения, младшему доставался Иерусалим – в силу возраста, ибо чем дольше король юн, тем дольше королевством правит совет регентов, назначенный Римом.

Впрочем, предпоследний сын прежнего и брат нынешнего короля Франции, по мнению как собственной семьи, так и всего рыцарства страны, был излишне труслив и заговоров, возможно, творить не стал бы. Но упредить влияние врагов короны на трусливого брата Его Величество был обязан. А потому старый герцог Бретани казнен посредством Божьего Суда через испытание водой, его младшая двоюродная сестра Изольда объявлена королем наследницей, сосватана за Сиятельного Принца, и – вуаля!

Правда, из Бретани доносят, что Изольда не отличается супружеской верностью и спит с капитаном стражи... о котором говорят, что он и вовсе бастард старого герцога! Ну, да это дело теперь уже нового герцога – в чужие семейные дела король вмешиваться не должен, ибо дворянство не поймет, ландсраад же, совет Владетельных Лордов, и вовсе осудит... Недовольство же дворянства вызывать неразумно – этому еще батюшка учил, Царствие ему Небесное!.. А герцог – пока что терпит, поскольку как бы ни был он недоволен, всё же понимает, что слишком любят капитана рыцари бретонские. Однако всякому терпению есть предел!

– Не твои, а МОИ лучники! – Герцог, неуклюже сидящий на великолепном тонконогом жеребце испанской породы, подъехал к своему капитану, не скрывая выражения досады на брезгливом, капризном лице. Затем уже обратился к черному человеческому силуэту на фоне заходящего солнца:

– Действительно, как смеешь ты пачкать своими нечистотами реку? Разве не из Сены берется вода для нужд королевского замка?

Человек на замковой стене не спеша заправил свое достоинство под гульфик, после чего ответил насмешливым тоном:

– Ну, так сами посудите, сударь, насколько река грязна, а моя влага – чиста! Я уж скорее очищаю воду, разбавляя грязь этой реки более чистой жидкостью данного мне Господом тела.

Действительно, Сена смердела так, что даже кони рыцарские – и те чувствовали себя неуютно. Супруга же Сиятельного Принца, прекрасная Изольда, так и вовсе потеряла сознание от парижской вони, когда они лишь въехали в город. Смотреть же на воду было просто противно. За время жизни в провинции Сиятельный Принц отвык от городской грязи, и теперь отбросы и отходы жизни тысяч людей, населяющих Париж, проплывали перед его глазами, заставляя тосковать о милой Бретани... ну да, той самой Бретани, где каждый крестьянин помнил старого герцога и не любил нового... Но! В которой охота на фазанов – великолепна, ручьи – чисты, а запах... Запаха там, кажется, и вовсе никакого нет... если сравнивать с Парижем!

– Ты слишком дерзок даже для слуги из королевского замка! Я попрошу брата, чтобы он примерно наказал тебя за дерзость и непочтительность. Кто ты? Назовись!

Человек на замковой стене покачнулся, сделав вид, словно собирается свалиться в реку, затем из самой невероятной позы, когда падение казалось неминуемым, вдруг восстановил равновесие и залихватски натянул на голову колпак с бубенцами.

– Я, Ваше Высочество, шут вашего брата... Королевский Шут, если вам так будет угодно! И сердитесь вы на меня зря! Я ведь каждый день так чищу Сену – особенно же стараюсь перед приездом высоких гостей, дабы вода была прозрачней, и заимела лечебные свойства...

Капитан бретонской стражи при этих словах громко рассмеялся! Смех подхватили и рыцари-бретонцы. Смеялись долго, явно оценив шутку по достоинству. К своему неудовольствию, Сиятельный Принц обнаружил, что среди грубого солдатского гогота слышит и переливы нежного, женского смеха. Так могла смеяться только Изольда. Но ведь она должна была находиться в повозке без сознания, в окружении своих служанок и mademoiselles! Изольда очнулась! Сиятельный Принц бросился к своей супруге, которая, завидя Его Высочество, тут же прекратила смеяться и сделала такое лицо... ну, такое, какое у нее обычно бывает при недуге... страшном недуге, сразившем ее в день смерти кузена, после чего она не может принимать в свое ложе мужчин, пока не совершит паломничества в Святую Землю. Так сказал старый отшельник, которого бретонцы почитали святым за то, что он позволял, по примеру святого Франциска Ассизского, поедать свою плоть всяким мелким тварям божьим... Словом, лицо у нее было такое, когда она собиралась в чем-то отказать своему мужу.

– Ваше Высочество ведь также шутит по поводу наказания этого шута?

Принцу не оставалось ничего другого, как, сглотнув внезапно возникший ком в горле, кивнуть. Выражение лица его супруги тут же изменилось, и она вновь рассмеялась, обращаясь к служанкам:

– Его Высочество шутят!

Служанки и mademoiselles подхватили смех госпожи. «Все-таки она у меня умница! В который раз спасает меня из глупого положения!» – со смесью раздражения и благодарности подумал Сиятельный Принц. Дал шенкелей коню и, перейдя в авангард своего отряда, нетерпеливым кивком велел следовать в замок.

Королевский двор Франции был богат – количество свиней и кур на подворье не могло не радовать гостей, ведь вся эта живность уже сегодня будет угощением на королевском столе! Сенешаль Франции, средний брат короля и его лучший друг по охоте и прочим королевским забавам, стоял, уперев руки в бока у входа во внутренний двор замка, и спорил со старшим, судя по одеждам, егерем, о предстоящей завтра с утра охоте на вепря. В Арденском лесу водились великолепные вепри, и Его Величество вместе с сенешалем не могли упустить возможности в который раз позабавиться над трусливым младшим братом, ненавидевшим охоту на тварей крупнее фазанов по причине опасности. Единственным оружием, которым Сиятельный Принц и герцог Бретани владел сносно, был лук. Мечи, копья и любое прочее оружие, требовавшие приближения к сопернику более чем на двадцать шагов, вгоняли третьего принца Франции в постыдную дрожь. Король же, напротив, любил сам насаживать вепрей на специально для этой цели изготовленное копье, более напоминающее рогатину, или же на боевой трезубец. Соперничать с ним в этой забаве мог только второй брат, отважный сенешаль, любимец армии рыцарей и не менее многочисленной, но более прекрасной армии парижанок, любовь которых уже стоила сенешалю зуда в причинном месте... Врачи из монастыря францисканцев посоветовали совершить паломничество в Святую Землю, и сенешаль заявлял, что готов последовать этому совету... но всё откладывал по причине неотложных дел и незавершающихся войн с Испанией. «Отправлюсь вместе с крестоносцами, когда поведу наших славных рыцарей вместе с прочим воинством Господним воевать Святую Землю во Второй крестовый поход, по примеру отца!» – говорил сенешаль, яростно расчесывая гульфик и хищно поглядывая на пробегавших мимо служанок, когда королевский лекарь заговаривал с ним об этом. Пока же, по примеру отца, благородный сенешаль водил войска против испанского короля... ах да, еще водил в свою опочивальню придворных дам, а также всех прочих особ женского полу, коих благодетельствовал своим вниманием к их прелестям...

Пять лет назад это было. Пять лет назад у него еще не провалился нос, и он еще мог кого-то и куда-то повести. Сейчас сенешаль был хвор, угрюм, на охоту не ходил, женщины его чурались, сам же он пробовал различные снадобья, в изобилии предлагаемые заезжими целителями и кудесниками – щепа от Креста Господня (полагалось молиться о здравии чресел, целуя щепу и перекрещивая больное место), толченый рог единорога (присыпать на заболевший орган и читать языческое заклинание), отвар из мандрагоры (пост в течение сорока дней, воздержание от любовных утех, пить, смешивая с сильно разбавленным вином), мазь из яиц василиска (мазать всё тело три раза на дню, если зудеть будет – не чесаться!) и даже настой обыкновенной ромашки (пить и промывать чресла... промывать! Не дождетесь!)... Кость с пальца десницы Святого Онания, привезенная паломниками и проданная сенешалю за десять полновесных золотых экю, из всего этого списка оказалась самой чудодейственной – после ее приобретения в замке появилась служанка, не чуравшаяся сенешаля и соглашавшаяся скрашивать его ночи своим присутствием. Правда, поговаривали, что у нее, вроде бы, муж страдает такой же хворью, что и сенешаль, но всё это враки, конечно же! Не может человек неблагородного происхождения страдать тем же недугом, что и особа королевской крови, с чем согласны и ученые медики-эскулапы, и монастырские целители, пользующие высокородного больного.

Многое изменилось за пять лет, думал Сиятельный Принц, наблюдая пир и разгул доблестных рыцарей. Ныне ему предстоит принять на себя обязанности сенешаля Франции по причине хвори брата и по поручению короля отправиться сначала в Рим, дабы получить перед походом благословение, а затем уж, вместе с воинством Господним, идти в Иерусалим, куда втайне позвал четвертый брат, король Иерусалима. Втайне не от Рима, но от Ордена Тамплиеров. Этот недавно, сразу после Первого крестового похода учрежденный орден быстро обрел силу, причем силу серьезную. Власть Храмовников во Франции велика настолько, что заставляет порой даже короля задумываться... о чем? То одному лишь Папе известно, ибо всё, что касается Тампля и взаимоотношений Короны с Орденом монарх обсуждает лишь с понтификом. Орден, конечно, не враг Короне, но Его Величество не любит давления ни с чьей стороны, магистр же тамплиеров позволяет себе порой вмешиваться в дела королевские, чем неизменно раздражает короля, который не глуп, но и слабостям человеческим не чужд, а уж властолюбив – с самого детства. Многое изменилось с течением времени, а это в нем – осталось...

Многое изменилось... Нет, например, больше Королевского Шута, и герцога-бастарда тоже нет, того, кто был когда-то капитаном бретонских стражников...

Сиятельный Принц помнил взгляды, которые пять лет назад бросали друг на друга Изольда, и дерзкий Шут. То ли увидела она достоинство его, когда он мочился со стены замка в реку, то ли дерзость привлекла – однако взгляды Изольды, что исходили из ее прекрасных черных глаз, как и взгляды голубых со сталью глаз Шута на том приветственном пиру, были пылкими... А ревность капитана-бастарда – явной.

Там же, на пиру, Шут взял в руки лютню и провозгласил, что собирается исполнить только что сочиненную им пьесу в честь прекрасной дамы, и называться она будет соответственно – «Рондо для Изольды». Капитан бретонской стражи громко хмыкнул и собрался было что-то сказать, однако прочие придворные зашикали на него, не дав помешать исполнению пьесы, сам же король, приблизив губы, лоснившиеся от жира бараньей ноги, которую он держал в руке, к уху герцога Бретонского, дружелюбно посоветовал:

– Ты, братец, своего бретонца попридержи, незачем ему на нашего Шута нарываться. Он у нас не из простых, рыцарского звания, а в рыцари его из оруженосцев я сам возводил, за подвиг, подобный Роландову. Это ведь он, когда баски из засады в горах на обоз с выкупом для наших рыцарей от плена испанского короля напали, один живой остался, но врагов перебил, поскольку мечом и копьем владеет искусно. Шестерых разбойников жизни лишил, изранен был жестоко, однако обоз до заставы испанской доставил, хоть и единственный из отряда в десяток рыцарей да столько же оруженосцев, выжил. А на обратном пути к маврам в плен попал, год с ними прожил, пока я его обратно не выкупил, поскольку даже испанцы о его доблести легенды складывать стали. А он у мавров тех, говорят, магометанство принял, чтобы живым остаться, да великую муку по обрезанию плоти на мужеском достоинстве своем перенес... Он у него теперь того... ГОЛЫЙ! Я сам видел! – Король многозначительно кивнул, и становилось понятно из этого кивка, как и всей речи, что связываться бретонскому бастарду с шутом, у которого мужское достоинство ГОЛОЕ, совсем ни к чему.

– А обратное крещение-то он принял? – спросил, пожевав отчего-то пересохшие вдруг губы, бретонский герцог и младший брат короля (представив себе ГОЛЫЙ орган Шута, Сиятельный Принц почему-то испытал удивительное волнение).

– А как же?! – проговорил король, чавкая изрядным куском бараньей ноги. – У тамплиеров крестился, как обратно вернули мы его. В тот же день. Не особо хотел, но как прознал, что я его в рыцари, некрещеного, принять не могу, так и передумал. Сразу, как крестился, в тот же день и рыцарем стал. А потом... короче, полюбил я его, да и решил, что хватит с него подвигов. На язык боек, да лютней владеет, что Орфей греческий... Это мне монахи так сказали... Не знаю, Орфея не слышал, а наш Шут играет хорошо. Да ты сам послушай. Твоей женушке-то посвящает, гляди! – Король, хищно усмехнувшись, подмигнул братцу и вгрызся в баранью ногу.

Сиятельный Принц попытался вслушаться в звуки музыки, очень нежной и лиричной, но сознание противилось воспринимать эту красоту. Наверное, потому, что взгляд Принца уперся в супругу. Изольда жадно, неприлично пристально смотрела на Шута, игравшего для нее. Неподалеку от нее стоял бастард старого герцога и, в свою очередь, пожирал ревнивым взглядом свою госпожу, не обращавшую на бывшего фаворита ни малейшего внимания. Принц вконец расстроился и, будучи в утомлении духа, принялся налегать на великолепное вино. Правда, в отличие от старшего брата, есть он не хотел, лишь пил и потому довольно скоро обнаружил, что ему очень трудно сидеть за столом – тело всё норовило уйти ПОД стол... Подоспели крепкие руки и плечи, подняли грузное, такое непослушное тело, и повели в покои... Верные бретонцы провожали своего господина в опочивальню... Верные?! Сиятельный Принц пьяно усмехнулся этой мысли. Надо же, сегодня он уже во второй раз испытывает это чувство – смесь раздражения и благодарности к тем, кого он боится... и чьей любви ему так хочется...

На мысли о том, как же ему хочется хоть чьей-нибудь любви, Сиятельный Принц провалился в глубокий, тяжелый сон...

...из которого его утром вывел звук охотничьего рога, пронзительно и раздражающе прозвучавший под самыми окнами покоев. Звук этот герцог Бретонский не любил – он напоминал ему визг свиньи, которую закалывают на праздник... Вроде бы для праздника, а веселья – никакого! Слуги, присланные королем, не столько помогали, сколько заставляли одеваться – Его Величество явно дал строгое указание с младшим братом особо не церемониться, и как можно быстрее спустить во двор, дабы началась охота! Одеваясь, Принц задумался, стоит ли брать на охоту небольшой арбалет, который он обычно носил с собой в Бретани. На всякий случай, от возможных заговорщиков... Немного поколебавшись, решил все-таки взять – лук ему с собой всё равно не дадут, а с мечом или копьем в руках он так же беззащитен, как и без них. Капризным жестом прогнав слуг, закрепил невзведенный арбалет на поясе, за спиной, сверху накинул охотничий плащ...

Тяжело отдуваясь, с горящим от внутренней засухи горлом, Сиятельный Принц спустился во двор. Ему подвели коня. Неподалеку он увидел Изольду – супруга стояла рядом с Королевским Шутом, и глаза у нее были красные, словно всю ночь она ни разу не сомкнула век. Возможно, он до утра пел ей свои песни?..

– А где мой капитан стражи? – Слова вырвались из горла, словно хрип у больного животного... Шут мгновенно подбежал к герцогу Бретонскому и протянул ему кожаную флягу, в которой булькало... Вино!.. Благословенная жидкость исцеляющим потоком пронеслась по гортани, по пути освежив нёбо, умягчив шершавость языка и взорвавшись сотнями райских звездочек перед глазами... И да воссияет свет! Самочувствие Сиятельного Принца значительно улучшилось, и он снова спросил:

– Так, где капитан бретонских стражников? Где МОЙ капитан?

Шут, нимало не смутившись, быстро ответил:

– Ваш капитан, судя по всему, несколько увлекся вчера вином и теперь наверняка спит где-нибудь в замке. Слуги его так и не смогли разыскать. Но я ЛИЧНО поеду с вами и буду оберегать вас, Ваше Высочество! Вы согласны?

Вспомнились слова короля о том, что этот Шут в одиночку расправился с целой засадой баскских разбойников. А еще почему-то вспомнилось, сказанное о ГОЛОМ органе... Сиятельный Принц закашлялся и согласно замотал головой.

– Ну, вот и прекрасно! Гранмерси за доверие, Ваше Высочество! Вы не будете разочарованы! – весело сказал Шут и ловко вскочил на прекрасного вороного коня, которого ему подвели конюхи. «Тоже – испанской породы! – почему-то завистливо подумал Принц. – Откуда у шута, пусть и королевского, столько золота, чтобы купить такую лошадь?» Шут, словно прочитав мысли своего спутника, с улыбкой сказал:

– Это ибериец! Я его привез с собой из Гранады, где пробыл в плену год. Подарок эмира!..

– Дорогой подарок! Как будто ты был в почетном плену у этих мавров!

Шут согласно кивнул в ответ:

– Когда я принял ислам, они стали относиться ко мне очень хорошо. Эмир надеялся, что я смогу уговорить нашего короля на союз против испанцев. Почти удалось... Это было бы выгодно всем, и маврам, и Франции, но кардинал и епископы помешали. Пригрозили королю анафемой, если он пойдет на союз с магометанами против католического монарха. Сказали – выбирайте себе союзников среди христиан, и Папа сам благословит вас на войну с Испанией. Но у Франции сейчас нет союзников! А уж с Испанией связываться так и вовсе никто не станет...

– Для шута ты слишком много знаешь... И значишь!.. – язвительно заметил Сиятельный Принц. Шут в ответ лишь усмехнулся:

– А вы, оказывается, умнее, чем предполагают окружающие вас!..

Слова Шута приятно удивили, и даже обескуражили... Почему-то в голову всё время лезли непонятные мысли о ГОЛОМ достоинстве... Сиятельный Принц вдруг поймал себя на том, что начал испытывать к Шуту необъяснимую, но вполне определенную приязнь.

Охотничья кавалькада уже выехала из королевского замка и двигалась в направлении Арденского леса. Вскоре егеря начнут поднимать и гнать вепря... Представив себе ужасное животное, с жуткими, способными пропороть человека клыками и телом размером с лошадь, герцог Бретонский испытал такое уже знакомое ему с детства чувство ужаса, что даже немного обрадовался этому привычному настроению, заменившему непривычное, хоть и сладостное, томление в сердце...

– Поедем тише. Не стоит забегать впереди короля! – сказал он. Шут понимающе улыбнулся:

– Умные слова! Короли вообще не любят, когда кто-то опережает их... если только не на поле боя, где впереди идущий может схлопотать стрелу или арбалетный болт... А уж нашего короля, да на охоте, опережать даже сенешаль не осмеливается...

– Это у них с детства так заведено! – сказал Сиятельный Принц и тут же недовольно одернул себя. Еще чего не хватало, пускаться в детские воспоминания с шутом! Пусть и королевским... Тем более!

Шут внимательно посмотрел на Принца:

– Вы ведь не трус! Это они вас так напугали в детстве?

Сиятельный Принц был ошеломлен такой наглостью Шута, но не нашелся, что сказать. Некоторое время ехали молча. Затем вдруг Принц тихо спросил:

– С чего ты взял?.. Почему решил, что я... смелый?

Шут ответил спокойно, словно ожидал этого вопроса:

– Мне Изольда рассказала. Как вы каждый день проживаете свою жизнь там, в Бретани, в окружении людей, которые, как вы считаете, ненавидят вас, потому что вы стали причиной смерти их герцога. И вы живете этот каждый день, проживаете свою жизнь, зная, что вы сами этого и не хотели, вам не нужно было ни это герцогство, ни этот несчастливый брак, что всё это было потребно королю, но вы... вы сами не заслужили ни капли этой ненависти, и на самом деле хотели бы править своим герцогством справедливо... Вы отменили prima nokta – право первой ночи на своих землях... Возглавили поход против бретонских разбойников, хотя ненавидите сражения и смертоубийства... Самая большая смелость – это способность побороть свой страх, причем делать это не от битвы к битве, отдыхая на пирах между сражениями, но каждый день своей жизни...

– Изольда?! Она сама... сама всё это тебе рассказала? Зачем? – Горло у Принца опять пересохло, он заговорил сипло, с трудом разбирая собственные слова. Но Шут услышал. Протянул кожаную флягу с вином, ответил:

– Потому что она любит вас. Вас, такого, какой вы есть, с вашими страхами, слабостями, болью и обидой на незаслуженную ненависть. Она видит в вас доброе, истинно христианское сердце. Она боится за вас и делает всё, что только может сделать слабая женщина, пытаясь защитить вас от интриг бастарда старого герцога... Того, в чьей смерти попрекают вас, того, который еретиком и колдуном хоть и не был, но был изрядным распутником и очень жестоким человеком. Чего о вас не скажешь... Я не прикасался к вашей супруге! – вдруг сказал он.

Принц остановил коня. Шут тоже остановился. Посмотрел на Принца и сказал:

– Даю вам слово чести. Этой ночью Изольда была верна вам!

«Этой ночью!.. – почему-то с болью вдруг подумал Принц. – Впрочем, о бастарде я и так знаю! Выходит, она была с ним, чтобы сдерживать, не позволять устраивать интриги против меня... предупредить его желания... Но почему же тогда?.. Почему она не допускает к себе меня, если любит?»

– Бастард очень ревнив. А еще он ненавидит и презирает вас! – снова, как будто прочитав его мысли, заговорил Шут. – В этом его слабость, кстати. Нельзя недооценивать противника, только потому, что ты видишь лишь его слабые стороны...

Шут замолчал и, легко тронув своего иберийца пятками, двинул лошадь вперед. Принц последовал за ним. Охотничья кавалькада уже вошла в лес, из чащи слышались звуки охотничьего рога... Охота ушла далеко вперед, Принц с Шутом безнадежно отстали. Впрочем, герцога Бретонского это совершенно не огорчало.

Принц и Шут уже подъехали к опушке Арденского леса, когда позади раздался топот копыт. Дорожная пыль клубилась под лошадью, несшей на себе знакомую фигуру. При полном боевом облачении к ним приближался бастард-бретонец, капитан его стражи... с обнаженным мечом и горящими от ярости глазами.

– Скоморох, змееныш, аспид, исчадие геенны, подлый ублюдок! – Бретонец выкрикивал оскорбления, смешивая церковные страсти с площадной бранью, едва приблизившись, но даже не думая останавливать коня. Видимо, собирался зарубить Шута прямо на скаку, подумалось Принцу, и вдруг он сделал то, чего никак от себя не ожидал. Двинув лошадь вперед, он заградил собой Шута, заставив капитана резко остановиться.

– Капитан, как ты смеешь? Этот человек – шут моего брата, и... – Принц начал было говорить, но умолк, обнаружив у самого своего горла острие меча бретонского капитана.

– Ты!.. Мерзкий рогоносец, ты – молчи! Этот Шут прошедшей ночью напоил меня вином с сонным зельем и, пользуясь моей беспомощностью, обесчестил твою жену, а ты еще смеешь мне что-то говорить? Трус, тебе следовало родиться женщиной! Убирайся с моей дороги и не мешай мне сделать то, что должен был бы сделать ты! – Принц смотрел на говорящего бретонца, на клинок, качающийся острием у самого горла, и страх сковывал его душу... сердце... Казалось, этот миг позора он не может, не должен пережить, он просто обязан взять и умереть прямо тут, на месте, чтобы всё это закончилось и уже больше никогда...

– Ваше Высочество, позвольте этому человеку попытаться сделать то, что он желает. Он только что оскорбил меня, человека рыцарского и дворянского звания. Услышать от бастарда слово «ублюдок», конечно, оскорбление сомнительное, но мы в Париже такое спускать не привыкли. Он ведь ваш вассал? Вы позволите мне вызвать его на дуэль?

Словно в каком-то оцепенении, Принц кивнул. Уже знакомое чувство – смесь благодарности и тупого раздражения – снова охватило его. На его глазах Шут снял с руки перчатку и швырнул ее прямо в лицо бретонцу. Попал в шлем. Бретонец ошарашенно моргнул, затем побагровел и, взревев, бросился на Шута, угрожая заодно, по пути, разрубить и своего сюзерена...

Испанец под седлом Принца был обучен для боя и вскинулся на дыбы. Выносливая, но неказистая лошадка из бретонских конюшен испугалась и шарахнулась в сторону, сбросив с себя разъяренного седока. Перекатившись через себя, бастард мгновенно поднялся и, широко расставив ноги, выставил перед собой меч, готовясь встретить Шута. Однако его соперник и не думал атаковать верхом. Спокойно соскочив со своего иберийца, Шут легким, даже изящным движением обнажил свой меч с узким клинком. Летнее солнце зло улыбнулось поединщикам, отразившись от испанской стали необычного меча в руках у Королевского Шута.

Легкими шагами Шут приблизился к своему сопернику, нанес удар, пробуя защиту, и легко отразил контратаку бретонца. Принц с удивлением обнаружил, что клинок в руках у Шута слегка прогибается и пружинит, но даже не думает ломаться от ударов тяжелого полуторного меча бретонца. Шут бился легко, изящно, и манера боя с мечом у него была необычная. Левую руку он держал за спиной, управляясь своим оружием одной правой рукой.

«Красиво бьется! – подумал Принц. – Как будто и не бой вовсе, а танец. Только... бастард ведь в доспехах, а на Шуте – охотничий костюм. Неравный бой...» Словно молнией, в голове быстро, почти неуловимо промелькнули слова: «... сделать то, что должен был бы сделать ты...» Это бастард сказал. Но Принц вдруг понял – Шут его брата делает сейчас то, что должен, но не может сделать он. «Должен... Сделать...» – Принц понял, что именно ОН должен сделать... СЕЙЧАС!.. И, словно в поддержку, прозвучали в голове слова Шута: «Вы ведь не трус!.. Самая большая смелость – это способность побороть свой страх... каждый день...»

«Каждый день...» – неслышно прошептали губы Принца, а рука уже вытягивала из-за спины арбалет... руки сами заводили тугую пружину, вкладывали болт в канавку... Принц стрелял из этого арбалета очень даже хорошо, поскольку часто тренировался у себя в покоях, там, в Бретани, порой часами пробивая болтами щиты, развешанные на стенах. Однако теперь он боялся... Он боялся попасть в Шута!

Почему-то вспомнилось про ГОЛЫЙ орган, и Принц рассмеялся. Смех прозвучал так некстати в этом лязге смертоносной стали, что оба поединщика на миг остановились. Бретонец обернулся и бросил быстрый, полный презрения, взгляд, на своего сюзерена. Очень удачно получилось – болт, вырвавшись из канавки, пролетел и пробил горло бретонца насквозь... Бретонец закачался, выпустил меч из рук, схватился за горло, пытаясь остановить фонтан бьющей наружу крови... кровь вырывалась сквозь пальцы, вытекая из этого сильного тела... тела, которое уже через минуту лежало на земле, билось, как в падучей, а жизнь продолжала покидать его... Шут приблизился к умирающему и с силой вогнал свой клинок прямо в то место, которое пробил болт... пробив заодно кисти рук умирающего, пытавшегося закрыть отверстие. Повернул в ране и резко выдернул. Кровь выплеснулась широкой струей и остановилась. Бретонец умер.

– Ты подарил ему быструю смерть? – дрожащим голосом спросил Принц.

– Нет. Я сделал так, чтобы все подумали, будто это я убил его. Его должен был убить именно я. Я действительно вчера дал ему вино с сонным зельем. Мой король приказал мне убить этого бастарда, потому что Его Величеству не угодно такое оскорбление чести его семьи. А еще я сам захотел это сделать после разговора с вашей женой. Бретонцы не должны знать, что его убили вы, иначе они могут восстать. А вот смерть на дуэли, из-за ревности – это, по мнению рыцарей, вполне обыкновенно, и вас уже винить никто не стал бы. К тому же смерть от руки шута покрыла бы позором саму память об этом... славном воине!.. – При этих словах Шут криво усмехнулся. – Ваше Высочество, все должны думать, будто это я убил вашего капитана. На честной дуэли. Вы – свидетель.

– Я хочу... хочу, чтобы Изольда знала правду! – Принц с трудом выговорил эти слова, и просительно посмотрел на Шута. Тот ободряюще улыбнулся в ответ:

– У вас с Изольдой теперь всё будет хорошо. Но... хорошо, я расскажу ей правду. Сам.

– Да... Так будет лучше всего! – благодарно проговорил Принц. – А что... что будет с тобой? Дуэль или нет, король всё равно должен будет наказать тебя, чтобы мои бретонцы успокоились.

На этот раз Шут улыбнулся почти весело:

– О, мой король пообещал мне награду, о которой я просил его уже давно! За это деяние он прилюдно лишит меня своей милости и сошлет в монастырь... К тамплиерам! Я приму постриг и уйду из мира служить Господу нашему. Моя мечта!..

Принц улыбнулся мечте Шута. Улыбка получилась немного грустная – уже пять лет прошло с тех пор, как похоронили бастарда. Бретонцы свыклись с новым герцогом и даже стали проявлять к нему знаки почтения – особенно после того, как недавно его супруга забеременела. Герцог Бретонский порой тешился мыслию, что Господь велик и воистину всё в руце Его – сколько раз восходил бастард на ложе его супруги, но она ни разу не понесла от него. После смерти же капитана стражи... Куда-то вдруг исчез-испарился отшельник, что прописал Изольде паломничество в Иерусалим. Недуг супруги прошел, и вот – Господь наградил их!.. Король пожаловал брату новых привилегий, а теперь еще и назначил сенешалем, на место среднего брата... Принц подозревал, что кроме Изольды, еще один человек знает правду об убийстве бретонца... и знает от Шута. Этот человек – король. После того дня Его Величество стал проявлять к младшему брату гораздо больше уважения.

Шут принял постриг в монастыре Ордена Тамплиеров и вскоре покинул Францию. Говорят, он нынче в Иерусалиме... Скоро и ему, должнику бывшего шута, ныне монаха-тамплиера, Сиятельному Принцу и герцогу Бретонскому, предстоит отправиться туда, на Святую Землю. Король обещал Папе дать воинов – и он их даст. В поход отправятся и герцог Анжуйский, и граф де Монсоро, и даже старый Де Вилье собирается сбить ржавчину с доспехов и присоединиться к крестоносцам вместе со своими тремя сыновьями. А ведь он, кстати, дальний родственник Изольды и когда-то даже считался претендентом на герцогство Бретонское... Впрочем, после того как объявили о беременности герцогини Изольды, старик постоянно говорит, что Бретань нашла свою династию и его род должен или стяжать себе славу, доблесть и богатство на поле битвы, или же погибнуть, как то достойно потомков Роланда. То есть с непременным рогом в зубах, мечом в руке и на груде убиенных басков или, на худой конец, сарацин.

Пир продолжается. Средний брат, бывший сенешаль, молится в часовне, а затем пойдет к себе в покои. Вон уже и эта его единственная нынче любовь в сторону покоев Принца направилась. К герцогу Бретонскому подошла его жена.

– Изольда! – тихо выдохнул он ее имя. – Помнишь, пять лет назад?..

– Всё помню, мой господин! – нежно рассмеялась она и вдруг сразу сделалась грустной. – Не хватает только одного...

– Шута? – спросил Принц, и легкий укол ревности, смешавшись со сладкой болью (ГОЛЫЙ орган... Господи, прости мя, грешного!), растревожил успокоившиеся было мысли...

– Нет, мой возлюбленный господин и супруг. Не хватает только «Рондо для Изольды»...

Короткое рондо (вне времени)

По Европе горят костры. Молот ведьм крушит кости и плоть дочерей Евы и Лилит – без разницы ему, молоту, в руках у озабоченных отсутствием плотской любви в жизни служителей... кого? Бога? Какого?

По Европе горят костры. Чресла и лона, сотворенные Богом, чтобы рождать новую жизнь, превращаются в золу и пепел. Носители целибата истребляют искус, вместо того, чтобы противостоять ему. Церковь уничтожает женщин. Молот ведьм убивает матерей.

По Европе горят костры. Рыжие шалуньи и смуглые затворницы – каждая во грехе, глаголет Церковь, и Церковь же утверждает – ибо яблоко вкусила первой Женщина, ибо мир принадлежит мужчинам, ибо спорят богословы – есть ли у женщины душа или она изначально осквернена дыханием Диавола, и потому – смерть им, смерть, верным и неверным... Верным мужьям своим, что отказали священнику в постыдном и запретном удовольствии плоти, соблюдая преданность супругам... Неверным – за смущение умов и душ обилием любви в этих прекрасных телах...

По Европе горят костры. Европа сжигает Красоту. Европа сжигает Жизнь. Европа сжигает Женщину. Словно Молот языческого Тора попал в руки отрока, страдающего приступами одержимости и жестоко обиженного первой отроческой влюбленностью... И стал молот языческого бога орудием в руках тех, кому не впервой заимствовать у древних богов – их праздники... святых... чудеса... Теперь вот – и оружие.

По Европе горят костры. Еще сожгут спасительницу нации, которую позже сами же и причислят к лику святых. Сожгут ученых, поэтов, философов, евреев, иноверцев, единоверцев, не угодных самодержцам... Ну а пока – жгут самых слабых. Жгут женщин...

Горят по Европе костры...

Орел смотрел на мальчика так, словно тот ему был должен. Может, и вправду – должен? Пришел тут, понимаешь, никто его сюда не звал, залез в гнездо и сидит. Почему убить орла Муаллим (Учитель) доверил именно ему, Сейд не знал. Убить полагалось голыми руками. А гнездо – разорить. Так сказал Муаллим, а слова Учителя – закон для гашишшина. Впрочем, Сейд еще не стал гашишшином в полном смысле этого слова – гашиш он пока еще ни разу не пробовал. Учитель сказал – когда тебе исполнится ровно двенадцать лет, ты приобщишься к этому злу! Гашиш – мекрух, вещество, от потребления которого правоверному советуется воздержаться, и это в силе для всех мезхебов, течений ислама, однако у Муаллима – свои правила. Он – имам своего джемаата, Учитель и алим, толкующий суры и хадисы – события из жизнеописания Пророка. Только ему дозволен йорум — толкование жизни Пророка, да пребудет Он в мире, и послания Всевышнего в Кур’ан и Керим. Во всяком случае, так обстоит дело в джемаате Аламута. Алимов из прочих мезхебов Учитель называл болтунами, не делающими ничего для спасения единоверцев от бесчинства крестового воинства. А болтунов Учитель не любил.

Он и учил соответственно – молча. Показывал один раз, потом смотрел сам – как усвоено. Если плохо – бил. Тоже молча. Но – больно!..

А, шайтан, как больно! Орел клюнул – резко, неожиданно – прямо в руку, ухватившуюся за острый выступ скалы рядом с гнездом. Хорошо, что Муаллим тренировал терпеть боль, но не выпускать из рук оружия... кстати – таким вот образом и тренировал... висели на скальном карнизе на высоте тридцати локтей над горной рекой... А Муаллим ходил, и палкой по пальцам... Сначала все падали... Теперь – никто не падает! Руки другими стали. Руки – наше оружие, как говорит Муаллим.

Рука, еще мгновение назад крепко обхватывавшая острый камень, теперь держала орла за горло. Неширокая детская ладошка, но на тонкую под густыми перьями птичью шею хватило. И даром что неширокая – стальные на деле, детские на вид пальцы давили с невероятной силой... птичьи глаза как-то смешно вылупились из глазниц, большой клюв открылся, язык неестественно прямой стрелкой вытянулся в струну... По руке стекала кровь – как раз там, где первый удар клювом выдрал кожу с плотью...

...По руке стекала кровь. Она стекала по всему телу караванбаши, голышом подвешенного на крюке под потолком пыточной. Палач иерусалимского короля, египтянин по прозванию Железный Копт, чуть ранее вскрыл жилы на икрах пытуемого. Вскрыл искусно, круговым надрезом поперек покрытых редким волосом смуглых ног, связанных у щиколоток, так, чтобы кровь равномерно стекала по всему жирному телу, висящему вниз головой... Палач протер ветошью кровь с губ караванбаши и спросил еще раз, мягко спросил, можно даже сказать – добрым голосом:

– На тебе найдено письмо, которое ты должен был передать человеку, известному как Джаллад-Джаани, Палач-Убийца, Первый среди убийц-гашишшинов, объявленных преступниками Его Величеством Королем Иерусалимским и находящимся в розыске приказом Магистра Тамплиеров, милорда Де Сабри... Где ты должен был встретиться с этим человеком?

Караванбаши в ответ в очередной раз замычал, а затем попытался извлечь какой-то звук, но кроме булькающего «г’аааагль... гааа...» из его горла ничего не выходило... И не могло выйти – язык ему сам же палач отрезал перед тем, как вскрыть вены на ногах... Глаза караванбаши бешено вращались, иногда задерживаясь на том, о ком вопрошал Железный Копт.

Джаллад-Джаани, суфий-убийца, стоял прямо напротив висящего вниз головой караванбаши, держал за руку маленького мальчика и, одобрительно улыбаясь, смотрел на работу своего ученика. Палач короля Иерусалима был из его первых воспитанников... Тогда он еще не строил Орлиное Гнездо, и учеников у него было мало... Этого же он учил еще в те времена, когда работал на египетского султана. Железный Копт приехал в Иерусалим из Каира, как раз тогда, когда умер султан. И сразу же нашел работу – сначала дознавальщиком у авантюриста и капитана солдат удачи по прозванию Сабельник, когда тот еще не принял монашеский постриг, затем, по его рекомендации, перешел на королевскую службу. Сейчас Де Сабри возглавлял Орден Тамплиеров. Его палач же был главным дознавальщиком короля Иерусалима. В его обязанности входило допытывать и узнавать важные для короля и государства сведения... такие, например, как выяснение местоположения опасного преступника, известного как Джаллад-Джаани... Его Учителя...

Караванбаши сделал глупость. Выпив шар’аба, злой воды из винограда, он похвалялся перед Джалладом, что сам наводит крестоносцев на деревни пустынных бедави и может привести к нему столько молодых мальчиков-рабов, сколько тот захочет... Встреча в духане заканчивалась для караванбаши самым приятственным образом – он получил за мальчика-сейда тяжелый золотой перстень с изумрудом, к тому же великий и страшный Джаллад-Джаани соизволил провести с ним целый вечер, угощая шар’абом и выслушивая о подвигах работорговца. И даже вызвался сам проводить его до караван-сарая, где тот остановился... В обществе такого человека можно было без страха идти в сколь угодно пьяном состоянии по самым злачным улицам любого города мира, считал караванбаши, и был по-своему прав... Дорога из духана в караван-сарай шла через темные, несмотря на полную луну, улочки предместий Иерусалима, и ночные бродяжки исчезали во мраке ночи при одном только виде высокой фигуры Джаллада, бережно ведшего под руку пьяного вдрызг караванбаши... Осмелевший донельзя, работорговец даже попытался заплетающимся языком читать громко вслух запретные, объявленные харам вирши поэта пустыни и эмира-бродяги Кей-Кобада, запнулся и, смеясь, заявил своему провожатому, что такой грязный, как у него, язык, следовало бы отрезать... «Обязательно», – мягко ответил Джаллад и повел караванбаши дальше. Мальчик шел совсем рядом и молчал. Потому что Муаллим – именно так велел этот новый и удивительный человек называть его – приказал делать две вещи. Быть рядом и молчать. Больше ничего. Да, самое важное! Когда мальчик-сейд спросил «Кто ты?» у того, кто купил его, тот с улыбкой ответил: «Я – твой отец и учитель! Теперь ты будешь звать меня Муаллим».

Шли почему-то очень долго. Мальчик помнил, где находился караван-сарай. Он был недалеко от западной городской стены. Караван-сарай для работорговцев, потому что по указу короля Иерусалима, в самом городе торговать людьми было запрещено. Муаллим же вел работорговца прямо в город... Вот и ворота прошли, причем охрана почему-то сделала вид, что не заметила ничего... Ничего не замечал и пьяный караванбаши... наверное потому, что Муаллим не забывал подавать ему кожаную флягу с шар’аб, которая висела у него на поясе. Зачем он носит ее с собой? Ведь он эхли-муслим, из правоверных и соблюдает харам на вино, мальчик сам видел, что за весь вечер Муаллим ни разу не прикоснулся к злой воде.

Отец и Учитель довел караванбаши до входа в приземистую башню, находившуюся уже в самом центре города, неподалеку от дворца короля. Здесь караванбаши, казалось, вдруг очнулся:

– «Б-башня... п-п-плача»? Ба-ба-башня Палача! Гы-ы-ы-ы... Тут тебя ищут! Да-а-авно! Даже меня спрашивали! Но я... цэ-цэ-цэ... – Караванбаши зацокал языком и замотал головой, словно отказываясь говорить тем, кто ищет Джаллада-Джаани, – ни-че-го не сказал! Ассала...

Караванбаши вдруг запнулся – маленькая дверца, ведущая в башню, открылась, и оттуда показался высокий, плотный человек, обнаженный по пояс. Его плечи туго обтягивали железные браслеты, казалось, готовые лопнуть под бугрящимися мышцами. Голова была брита наголо и тускло сверкала в свете полной иерусалимской луны. Человек поклонился Джалладу-Джаани:

– Мир тебе, Учитель!

– И тебе мир, Железный Копт. Этот в прошлый раз обо мне говорил?

Железный Копт – палач короля иерусалимского, внимательно всмотрелся в лицо онемевшего от ужаса караванщика и кивнул, приглашая внутрь:

– Этот. Проходите!

И как только они оказались внутри, без слов, резко повернулся и быстрым ударом кулака в челюсть лишил караванбаши сознания. Взял одной рукой со стола нож с крючкообразным навершием, другой рукой схватился за длинный нос караванбаши, слегка сжал ноздри работорговца и, как только тот открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, подцепил крюком язык и потянул на себя... затем отпустил нос несчастного и резко ударил коленом под подбородок... Почти половина языка караванщика, откушенная им же самим, болталась на крючкообразном навершии ножа, который королевский палач бережно положил обратно на стол. Караванщик, пришедший было в сознание, вновь провалился в беспамятство. Железный Копт мягко подхватил его под мышки и потащил к большому деревянному креслу, похожему на трон. Усадил, привязал за запястья к подлокотникам, взял со стола деревянный зажим, которым прихватил ноздри несчастного работорговца, чтобы тот вновь открыл рот. Затем взял короткую, но толстую иглу, продел в нее нить из бараньего сухожилия... Другой рукой взял щипцы с шипами, схватил за обрубок языка и, как мог далеко, вытянув его, принялся зашивать. Иногда прерываясь, чтобы собрать кровь кусками ветоши, во множестве лежавшими вокруг. Работал палач быстро, споро, уверенно... Вскоре кровотечение во рту караванщика прекратилось, тем более что, закончив зашивать обрубок, палач обработал его тягучей, темно-золотистой смолой.

Учитель подошел к столу палача, с интересом посмотрел на миску с тягучим, янтарным веществом:

– Что-то новое?

– Смола ливанского кедра чам, Учитель... – со смущенной, но полной гордости улыбкой за свое нововведение в Искусство, сказал Железный Копт. – Останавливает кровотечение, но не притупляет боли... Сам нашел!

– Ну, предположим, не сам, – укоризненно протянул Муаллим, – о свойствах смолы ливанского кедра писал еще Абу Сина в своем трактате, который я тебе и рекомендовал читать в Каире... Выучил?

– Наизусть, Учитель! – с поклоном ответил Железный Копт.

– Всё равно – хвалю. Использовать его в нашем Искусстве тебе пришло в голову первому. А вот за то, что грязно у тебя тут... – Муаллим обвел рукой пространство пыточной, – ... за это хвалить не буду! Здоровье пытуемых подвергается большой опасности в такой грязи... Раны могут в дальнейшем начать гноиться и стать причиной нежелательной смерти, что недопустимо для мастера дознания.

– Людей не хватает, Учитель! Один ведь я! – Палач виновато развел руками.

– Понимаю. Ну, раз уж ты сам начал нововведения придумывать, значит, созрел и ученика себе брать. – Муаллим ласково посмотрел на Железного Копта. Лысина крупного египтянина покрылась капельками пота, лицо приняло одновременно изумленное и счастливое выражение.

– Мне?! Уже... можно?.. Учитель!.. Сюда, ко мне... МОЕГО ученика!.. – Взгляд Железного Копта радостно заметался по его царству пыток, вдруг остановившись на мальчике-сейде, безучастно стоявшем рядом с Джалладом-Джаани, затем с надеждой переместился на Учителя. Тот строго ответил взглядом на взгляд, покачал головой:

– Этого я тебе не дам, не рассчитывай. Сейду палачом не быть, кровь не та, Аллаху не угодно будет. Его дорога – мой джихад. Себе ученика искать будешь сам! – и, словно упреждая вопрос, добавил: – Среди своих, христиан, не бери! Иерусалимские христиане слишком близки к заповедям пророка Исы, мир ему. Возьми иудейского ребенка...

Железный Копт покачал лысой головой:

– Иудеи своих детей не продают. А в ученики христианскому палачу не отдадут тем паче...

Учитель безразличным тоном бросил, осматривая инструменты на столе:

– Тогда... выкради!

Королевский палач продолжал качать головой:

– У них нельзя. За своих детей могут далеко пойти... Не стоит... А может, у туркменов ребенка купить?

– У кочевников? Хорошая мысль! Только не старше семи лет бери...

– Хорошо, Учитель! – Эти слова королевский палач говорил, уже подвешивая очнувшегося караванбаши на крюк. В руках крупного египтянина низкорослый, грузный караванщик смотрелся как кожаный мешок с пришитыми к нему, безвольно болтающимися конечностями. Подвесив работорговца вниз головой, палач срезал с него одежды, раздев догола, затем взял бадью с водой, стоявшую до этого в углу, и облил висящего. Караванбаши очнулся, замычал, задергался... Изо рта его потекла тонкая струйка крови... Палач спокойным и уверенным голосом сказал пытуемому:

– Будешь много дергаться – потеряешь кровь, умрешь. Будешь тихо себя вести – сохраню жизнь.

После этих слов Железный Копт взял в руки острый, сверкающий нож, которым стал делать круговые надрезы на икрах караванщика.

– Зачем? – с любопытством спросил Джаллад-Джаани.

– Я клятву давал. Должен провести полный допрос, чтобы потом на Книге мог поклясться, что долг исполнил...

Учитель согласно кивнул:

– Долг – это правильно! И клятвы нарушать нельзя. Ты уже знаешь, что будешь делать с ним дальше?

– То, что ты велишь, Учитель!

– Хорошо... После допроса... сюда наверняка прибудет к утру сам Магистр Тамплиеров, тот, кого зовут Сабельником... Его я сейчас достать не могу – охраняет он себя лучше, чем сам король иерусалимский... И тамплиеры у него все неподкупные... Так вот, скажешь Сабельнику, что этот человек поможет найти меня... но нужно ждать семь лет... потому что он от страха откусил себе язык... Скажешь, что, мол, знаешь, как ему язык заново отрастить, читал в трактатах, и всякое такое.

– А если он меня на Книге клясться заставит?

– Не заставит, если скажешь, что для возвращения языка тебе нужно использовать дьявольские заклинания, которые ты изучил в Египте. Скажешь, что семь лет, пока будешь язык этому возвращать, на службы христианские ходить не сможешь...

Железный Копт при этих словах нахмурился.

– Но... как же?.. Учитель!..

Муаллим задумался, помолчал, затем вдруг переменил решение.

– Ладно! Про службы ничего не говори. Но и на исповеди эти семь лет в самом деле не ходи. Не доверяю я священникам крестоносцев, францисканцам этим...

– А я не к ним, Учитель, я к тамплиерам!..

Учитель строго посмотрел на Железного Копта:

– Еще хуже! Если никак не можешь без исповеди – ходи к иерусалимским первохристианам. Эти – точно ничего не выдадут. До сих пор Сабельнику простить не могут, что отлучил их от Храма Господня... Знаешь, где найти их?

– Знаю, Учитель... В Страстных Пещерах они собираются... Близ Голгофы...

– Верно. Значит так, через семь лет признаешься, что диавольские заклинания не получились, но уже на Книге поклянешься, что скажешь точно, где я нахожусь. И сдержишь клятву!

– И кто там будет, в этом месте, Учитель? Вы же не заставите меня стать предателем?!

Муаллим рассмеялся:

– Как кто? Ну конечно, я сам! – и, уже успокоившись, объяснил ошарашенному Железному Копту: – Семь лет меня видеть не будешь, потому что я в Иерусалиме не появлюсь. Через семь лет к тебе придет посланник от меня и скажет, где твой Хозяин сможет найти меня. Ты передашь это Де Сабри, и он сам придет ко мне... чтобы я убил его. Всё понял?

Железный Копт поклонился:

– Понял, Учитель!

– Вот и хорошо! А теперь давай, начинай свой допрос. А мы с мальчиком посмотрим, как твое мастерство за это время улучшилось.

...Кровь стекала по руке, стальные пальцы мальчика-убийцы сжимали птичье горло, но сильная птица не думала сдаваться, распахнув крылья и пытаясь достать когтями лицо своего мучителя. Орел был тяжелый! «Долго на одной руке не провисеть, нужно быстрее кончать его!» – подумал Сейд и сильнее сжал птичье горло. Орлиные когти разодрали детские щеки, порвали кожу на лбу, рассекли бровь... Удача Сейда хранила айна-и-джан, «зеркала души», глаза орлиного убийцы... глаза одиннадцатилетнего ребенка, убивающего Короля Гор в собственном гнезде. Черные глаза, разрезом напоминающие плоды оливы... Плоды, которые маленький Сейд-убийца никогда не пробовал... Глаза, которые уже заливает кровью из рассеченной кожи на лбу... Надо быстрее кончать это!..

Стальные пальцы сжались так, что под ними уже чувствовались шейные позвонки орла... Птица слабела, когти беспомощно царапали скалу, выдирали прутья из гнезда... Умирающий орел сам разрушал свой дом, в предсмертной агонии даже разбив все пять яиц. Большие, сильные крылья беспомощно взмахнули... и опустились... уже без жизни... Жизни не было и в глазах короля птиц, подернутых белесой, полупрозрачной пленкой... Мальчик разжал немеющие от невероятного напряжения пальцы... Тело птицы почти бесшумно повалилось назад... упало в пропасть по ту сторону гнезда...

Мальчик принялся спускаться обратно со скалы – орел убит, гнездо разорено... Приказ Учителя выполнен... Тело орла падало медленно... вскоре исчезло из поля зрения внизу... Мальчик перевел свое внимание на острые камни под руками... глаза застилала кровь... он устал...

Внезапно краем зрения увидел поднимающуюся из пропасти птицу. Неужели орел не умер?.. Нет! Орлица была значительно меньше своего короля, и горло ее украшало ожерелье белых перьев... Она летела прямо на убийцу и разорителя ее гнезда...

Времени продолжать осторожный спуск уже не оставалось. Сейд прыгнул, упал, разодрав коленки об острые края скальных камней. Побежал... Он боялся... Страх вел его, подстегивал уколами горного сланца в пятки... вот уже бил – по голове, плечам, раздирал кожу на спине когтями разъяренной орлицы... Даже в голову не приходило повернуться и принять бой – настолько страшной была ярость орлицы, не клювом и когтями, но всем своим телом уже бьющей убийцу своего короля...

Сейд бежал, чувствуя, как когти орлицы продирают кровавые борозды на его спине, раздирая кожу, мясо и обнажая кость на лопатках... Клюв безумной птицы пробивал тыльные стороны кистей рук, которыми он пытался защитить голову, пробивал насквозь... Один раз он чуть не свалился в пропасть, с трудом удержавшись на узкой горной тропинке. Мгновенная задержка обернулась еще одним болезненным, режущим ударом когтей по уже изодранной в кровь спине... И он уже понимал, что эта птица убьет его. Убьет здесь, сейчас, на этой горной тропинке... отомстит за своего короля, убитого человеком, которому гордая птица ничего не сделала... лишь позволила поселиться в своих горах... за разоренное гнездо и невылупившихся из яиц орлят... а-а-а-а! В какой-то миг боль стала настолько невыносимой, что Сейду показалось, будто душа его отлетает от тела... Тело при этом само продолжало бежать, закрывая руками голову... И вдруг Сейд увидел... он понял, что эта орлица – его мать. Мама!.. А там, в гнезде – остался он сам, неродившийся птенец, и его братья и сестры... А это бегущее по тропе создание – это не он, нет... Это чудовище с кровавым крестом ран на спине... Крестоносец!.. И Сейду остро захотелось, чтобы мама убила эту тварь, бегущую по тропе, сбила его ничтожное тело в пропасть, чтобы там оно летело вниз, разбиваясь об острые края скал, чтобы плоть убийцы разорвалась на клочья и чтобы жизнь навсегда покинула тело того, кто лишил жизни его братьев и сестер... его отца!.. Сейчас так и случится!..

Появившийся из-за скалы Муаллим неспешно вытянул руку с взведенным арбалетом. Выстрелил. Болт пробил орлицу насквозь, но не отбросил назад. Умирающая птица кинулась всем телом на бегущего от нее убийцу мужа... Тот, в свою очередь рухнул на бережно протянутые руки Муаллима. «Мама!..» – успел подумать Сейд и провалился в темное беспамятство, полное одной лишь невыносимой боли...

Он очнулся уже в Аламуте, в комнате самого Муаллима. Учитель внимательно смотрел на мальчика. Сейд лежал, весь перевязанный, в его постели. Еще долгие недели мальчик не сможет двигаться, восстанавливая свою плоть и душу после перенесенного испытания. И каждый вечер Муаллим будет приходить и молчать у его постели. Однажды Сейд не выдержит и расскажет ему всё. Про то, как был неродившимся орлом. Про мать-орлицу... И тогда Учитель скажет:

– Там, где я родился... до того, как стать эхли-муслим, наши предки верили, что в некоторых воинах живет душа беркута. В ком-то – душа волка... Может быть, в тебе, Сейд, поселилась душа убитого тобой орла?.. Суфии знают – Бог во всем. Значит, частица Его души есть и в орле. И ты забрал эту частицу себе... может быть...

Учитель помолчит, затем уставится взглядом в окно, где видны пролетающие перед закатным солнцем силуэты орлов – хозяев гор Аламута. Задумчиво погладит бороду, в которой Сейд с удивлением заметит первые седые волосы. Раньше, до орлиного испытания, их не было! Учитель, кажется, изменился... А Муаллим, не отрывая взгляда от окна, бережно возьмет руку мальчика и вновь заговорит почему-то вдруг изменившимся голосом:

– Я долго наблюдал за нашими соседями... Орлы... они любят только один раз. И когда одна птица из пары погибает – вторая бросается на камни и убивает себя. Это называется – любовь. Она дает силу. Но эта сила ведет к смерти. Потому что на самом деле такая сила – только слабость. Но есть и другая любовь. Любовь к Аллаху, которая в воинах джихада выражается любовью к своим соратникам... друзьям... эта любовь должна давать силу... надеюсь на это... Я люблю тебя, сынок!..

Короткое рондо (во времени)

Испанцы теснили мавров. Одна кровь – разная вера. Арабская кровь, смешавшаяся с кровью древних иберов, родила нацию, которой боялись даже в Риме. Гордые до потери благоразумия, смелые до отчаяния, жестокие до бесчувствия – они стали католиками и принялись убивать свою кровь.

Испанцы теснили мавров. Эмир Гранады, всесильный хозяин дворца Альгамбры, проводил совет за советом, пытаясь понять, почему ни одна из европейских держав не заключает союз против растущей мощи испанского короля... даже за золото, которого пока что у эмира много. Поняв, решает – Папу надо убить. Но некому поручить это сложное дело. А в собственном доме – разлад. Жены ссорятся и устраивают заговоры. Старший сын и наследник убит в бою, средний в плену у испанцев принял христианство и отрекся от отца из-за любви к христианке! Что значит – кровь! Эмир сам был любвеобилен и плодовит, четырех жен и восемнадцать наложниц имел он, а во время хаджа семь раз совершал брак-сыйгях и не сомневается, что дети-сейды от него родились и живут в племенах пустынных бедави, неся удачу своим оазисам... Оставался младший сын, да и того несколько лет назад отравила обезумевшая от ревности младшая жена, уже в пятый раз рожающая дочь... Жену казнил, да что толку? Не дарует больше Аллах эмиру новых сыновей. А дочерьми власть не укрепить, разве что замуж отдать... но вокруг одни христианские правители, в вопросах веры же эмир строг и менять ислам на крест своим детям не позволит, какие бы политические выгоды это ему ни сулило...

Испанцы теснили мавров – по всей Иберии, от Кордобы до Калабрии, скоро до Альгамбры самой доберутся рыцари... варвары! Не моются месяцами, запах пота маслами забивают, всю красоту от мавров и усвоили, да и та у них в варварском виде... Узоры упрощают, музыка – грех один, нет спокойного рассуждения, одна страсть да дикость... Музыку эмир любил. Потому, наверное, и проникся особым чувством к тому юноше, что был в плену у него год. Отважный, как лев, с душой нежной, как роса на цветке розы, прекрасный ликом... Как он играл на лютне, о Аллах! Он принял ислам и стал эмиру новым сыном. С болью в душе отпускал от себя, когда привезли выкуп, и не из-за золота, но в надежде, что король франков заключит с ним союз против Испании... Не случилось. Опять Папа помешал!

Испанцы теснят мавров. Конец Гранадского эмирата близок. Умрет красота, когда-то родившаяся в Иберии, как плод любви муслимов и иберийцев-христиан... И всё – из-за золота! Из-за золота нарушил испанский король мир с Альгамброй. Из-за золота разрушает мечети, сжигает города, грабит... Не было у него денег на начало войны – иудеи помогли. Эмир сказал им тогда – с нами покончат, за вас возьмутся, ибо золота алчущему всегда мало. Иудеи не послушались, дали на войну кредит, и в годы оные появился у испанцев Эль Сид... Вооружился на деньги иудейские, чтобы грабить мавров для своего короля, да в Рим долю отсылать... Столетия проходят, а война продолжается и по сей день. Реконкиста!

Испанцы теснят мавров. А эмиру нужен сын. Сын, который возьмется убить Папу...

По дворцовому коридору шел человек. Обветренное лицо и жесткие, голубые со сталью глаза никак не вязались с роскошным, по последней венецианской моде, одеянием дворянина, гораздо более уместным на женоподобных придворных Его Величества Короля Сицилийского... Короля, непризнанного большинством вольных городов, таких как Капуя или Неаполь, но от этого, похоже, не испытывающего ни малейшего смущения. Во всяком случае, напыщенности и чванливости в этой папской марионетке, судя по слухам, да и по тому, как жил сицилийский двор, было предостаточно. И тамплиеру, коим и был идущий по дворцовому коридору человек, эта чванливость доставляла, пожалуй, даже больше раздражения, чем грязь и вонь, истинными королями царящие в этом дворце. Взявшие с Востока традиции чистоты, храмовники уже более столетия приучили себя к еженедельным омовениям, а чистота тела и облачений стали чуть ли не частью устава Ордена. Однако Первому Мечу Тампля предстояло выполнить довольно щепетильное поручение магистра Восточного Крыла Ордена, Де Сабри, и потому раздражение следовало упрятать поглубже и сделать всё, что необходимо, дабы заполучить корабли в порту Палермо.

Впрочем, одеваться со вкусом Первый Меч ордена монахов-воинов умел и любил. Обыкновение выглядеть изящно и даже с лоском, сохранилось у него со времен шутовства... Когда-то человек с жестким взглядом был главным весельчаком при дворе короля Франции. Ныне щегольская венецианская шляпа скрывала под собой тонзуру монаха, перчатки кожаного шелка – мозолистые руки воина. Первый Меч Тампля вот уже вторую неделю добивался аудиенции у короля Сицилии, и сегодня Мастер Церемоний, ушлый веронец из скандально известного рода Капулетти, обещал наконец устроить долгожданную встречу с Его Величеством.

По пути человеку встречались так же по-щегольски, одетые мужчины и женщины... Он узнавал в них шпионов Венеции и Рима, а в дамах – самых известных и развратных проституток и содержательниц притонов Палермо. Выполняя несколько довольно щепетильных заданий по поручению Магистров Западного и Восточного Крыльев Ордена Тамплиеров, бывший шут, ныне монах, он перезнакомился со многими влиятельными людьми этого портового города, откуда Рим отправлял корабли на Восток. Поклявшись никогда не говорить лжи, он тем не менее умудрялся сохранять тайну о своей принадлежности к Ордену и даже к монашеству, не говоря ВСЕЙ правды. К тому же он давно обнаружил весьма полезную закономерность – люди хотят слышать лишь то, что они и так себе о человеке представляют. Люди не любят ошибаться, а еще больше не любят сами себе признаваться в ошибках. Составлять же нужное представление о себе бывший шут умел, как никто другой в этом городе дешевых актеров и балаганной политики. Состоятельные и влиятельные жители столицы Сицилийского Королевства считали его негоциантом, богатым купцом из Венеции, занимавшимся торговлей с Востоком. Женщины, во всяком случае, некоторые из них, считали его мужеложцем, о чем немало сожалели, вспоминая голубые со сталью глаза этого удивительного, на их взгляд, и полного тайны мужчины. Мужчины, в свою очередь, думали, что он является фаворитом какой-либо ОЧЕНЬ знатной дамы, а поскольку ревность сицилиек, как известно, опаснее гнева короля, то и отсутствие явных сердечных связей воспринималось с пониманием и сочувствием.

Женщины правили Сицилией, потому что женщины правили королем... священниками... мужчинами... И те из них, кто отказывался верить слухам о содомитских пристрастиях «негоцианта», стремились завоевать сердце «таинственного венецианца», отбить его у воображаемой неизвестной соперницы... Бывший шут использовал и это. И потому дела свои Первый Меч Тампля вершил вполне успешно, понимая, однако, что долго так продолжаться не может. Это было последнее поручение Ордена, которое он выполнял в Палермо. Ему предстояло заполучить две дюжины галер для перевозки молодых монахов-воинов в Палестину. Нужные корабли стояли в гавани Палермо, но принадлежали официально королевской казне, поскольку были конфискованы у их бывшего владельца, иудея из мятежного Неаполя, обвиненного в осквернении христианских святынь и убиении невинных христианских младенцев. Насчет богохульства и детоубийств бывший шут далеко не был уверен, а вот то, что негоциант сей имел дела с Орденом и за соответствующую оплату предоставлял свои корабли на нужды Тампля, по мнению Первого Меча, и сыграло решающую роль в том, что за несчастного взялась Священная Инквизиция. Иудея казнили на прошлой неделе, и обещанные им Ордену корабли перешли казне короля. Воины Ордена уже прибыли на остров Сицилия и квартировались в небольшой рыбацкой деревеньке, в полудне пути от Палермо. Там был удобный залив, откуда на кораблях их можно было забрать незаметно для соглядатаев Рима. Однако прежде нужно было эти корабли достать. Орден уже смирился с потерей денег, выплаченных казненному иудею. Дороже любого золота были воины, которых в Палестине не хватало. Воины – истинные христиане, прошедшие подготовку в монастырях Тампля и идущие в Палестину не за золотом, но во имя Веры... во имя Великой Тайны, которую Орден хранил более тринадцати столетий, меняя свои имена, но свято оберегая главное – Знание о Чуде... Первый Меч Тампля не был удостоен приобщения к Тайне, но уже знал, что Орден хранит нечто более важное для всего христианского мира, чем место, где находится Гроб Господень. И еще – тайну знает Рим. И подобраться к этой тайне мешает лишь одно – Орден. Пока Орден хранит ее – Рим в относительной безопасности. Но одно то, что Орден владеет ею, – уже опасность. Тайное противостояние Ордена и Рима скоро дойдет до пика своего напряжения. Негласный запрет на предоставление транспорта тамплиерам действовал в течение всех крестовых походов. Идти из Франции через Иберию и Апеннины на Восток по суше было невозможно. Уже в Малой Азии воинов-христиан ждали турки и арабы. Пути Тампля шли по воде. Корабли были нужны Тамплю, как золото – Риму. И за этими кораблями бывший шут короля Франции направлялся к королю Сицилии...

Ближе к тронному залу послышались звуки лютни и скрипок. Оркестр! Это новомодное в Италии явление широко распространилось во дворцах знати... Ну, конечно, первыми были венецианцы – во дворцах дожей игралась не церковная, но светская музыка, и корольки с князьями в прочих итальянских провинциях не желали отставать от Ars Nova, «Нового Искусства», родившегося во Франции, но уже завоевавшего сердца жителей прочих европейских государств. Играли рондель «Tempus flendi et tempus ridendi, tempus plangendi et tempus saltandi» («Время плакать и время смеяться, Время сетовать и время плясать»). Бывший шут, ныне монах-храмовник, мысленно хмыкнул – тема вроде бы из Экклезиаста, однако, судя по музыке, мысли сочинителя были далеки от воспевания чистой духовности Божественных Промыслов. Слишком много страсти в звуках гамба-виол, флейт и лютни, плетущих изысканное кружево вроде бы повторяющегося, но каждый раз по-новому звучащего мотива и ритма, так и зовущего ноги в пляс...

А в тронном зале и в самом деле плясали. Король и придворные держались за руки и кружились в кароле, сама же музыка сильно напоминала известное бывшему шуту произведение его хорошего знакомого по жизни в Париже, Гульема Машо, «Remede de Fortune»... «Эти итальянцы даже музыки своей сочинить не могут!» – с некоторым раздражением подумал Первый Меч Тампля, после Франции и Испании так и не сумевший испытать к жителям Апеннин приязненные чувства. Уж слишком легковесными, лукавыми, а порой и откровенно трусливыми они ему казались. Интрига по-итальянски, после года жизни в Альгамбре, казалась примитивной, показное же бахвальство по сравнению с рыцарством франков и иберийцев и вовсе выглядело петушиным чванством.

Чинно поклонившись при входе в тронную залу, бывший шут приблизился к королевскому хороводу и был незамедлительно приглашен самим Его Величеством присоединиться к танцу:

– Любезный венецианец, дайте вашу руку и веселитесь с нами!..

Приняв руку короля (дела идут как нельзя лучше, подумал Первый Меч), бывший шут легко вписался в мерное движение кароля, танца, одинаково популярного что у крестьян, что у придворных в Европе. Впрочем, простолюдины танцуют более искренне и живо, здесь же большинство боится наступить другому на ногу и заполучить смертельного врага. Иной же намеренно подставляет ножку, дабы выставить недруга в смешном виде... Скучно! Однако надо и дело делать, пользуясь столь блистательной возможностью сразу заполучить благорасположение Его Величества Короля Сицилии и Апулии, известного капризным нравом и ветреностью настроений.

– Ваше Величество, – проникновенным голосом начал бывший шут, – вы столь же одарены талантами в кароле, познаниями в Ars Nova, сколь мудры в правлении...

– Еще одна лесть, и я поверю, что вы и вправду мужеложец, как утверждают некоторые дамы при дворе! – прервал текучую речь фальшивого венецианца король. – Но я интересуюсь лишь женщинами. Так что не тратьте на меня ваши чары. Впрочем, – Король приподнял бровь, предупреждая возможную торопливость со стороны гостя, – и не спешите излишне. Танцуете вы хорошо, и мне приятно видеть рядом человека, который наверняка не оттопчет мне ногу... разве что не сделает это намеренно?!

«Король не так глуп, как мне его описывали!» – с удивлением подумал Первый Меч Тампля. Следовало внимательнее приглядеться к этому странному монарху, не имевшему даже собственного войска, расточительному, как купец в день казни, и при этом пользовавшемуся безграничной поддержкой Рима. Следовало немного помолчать.

Кароль кружился, затягивая в свой неспешный водоворот всё новых входящих в зал гостей и придворных. Король упоенно кружил в танце, мягко, но уверенно, держа за руку бывшего шута, который всё искал пути, как бы возобновить с Его Величеством столь неудачно начатый разговор. Впрочем, никакого недовольства монарх не выражал, всё время улыбался фальшивому венецианцу и даже пару раз ласково кивнул, словно подбадривая сказать... но что?.. И вдруг снизошло озарение!.. Озарение пришло вместе с человечком далеко не благородного вида, явившегося в зал чуть позже и также влившегося в хоровод, но оказавшегося прямо напротив бывшего шута. В нарушение всех правил приличия он наклонился к уху короля и тихо прошептал:

– Ваше Величество, вас собираются сегодня убить!

Король, вопреки ожиданиям, даже не подал виду, что новость для него волнительна или хотя бы интересна. Он лишь прошептал, почти неслышно, так что пришлось читать по губам:

– Меня каждый день собираются убить...

Но бывший шут уже знал, что делать. Знание пришло по наитию, и действовать следовало незамедлительно. Уверенно освободив руку из мягкой хватки короля, Первый Меч Тампля двинулся через весь круг, пересекая его в направлении появившегося плюгавого человечка. Алонсо Кинжала он узнал по миндалевидным глазам и телосложению – этот калабриец когда-то бежал из Кротоне за убийство капитана городской стражи, и хлеб свой насущный зарабатывал ночным разбоем, да тем, что продавал услуги своего смертоносного кинжала более трусливым господам, желавшим лишить жизни своих врагов... чужими руками. Появление Алонсо в тронном зале короля Сицилии могло означать, что догадка бывшего шута верна... но прийти сюда наемный убийца мог и за жизнью кого-либо из царедворцев. Без покровительства Мастера Церемоний проникнуть сюда он не мог – это следует запомнить и использовать в дальнейшем, ну а пока...

Алонсо увидел идущего на него человека. Увидел и узнал того, кто чуть было не сломал ему руку на прошлой неделе, когда ночью, вместе со своим напарником, он пытался ограбить одинокого прохожего, идущего из церкви на постоялый двор, где останавливались зажиточные купцы. Напарнику повезло гораздо меньше – венецианец оказался скор и пронзил горло Жилистого своим странным, тонким мечом так быстро, что тот даже не успел охнуть. Алонсо же пришлось вывихнуть сустав, чтобы вырваться из железной хватки предполагаемой жертвы разбойного нападения, и сбежать в темноту... И сейчас этот кошмар с серо-стальными глазами двигался прямо на него... Епископ заплатил сотню золотых и обещал столько же еще, вручая кинжал с отравленным лезвием, если этот кинжал удачно поцарапает короля. Пятьдесят золотых ушли Мастеру Церемоний, еще тридцать – капитану стражи за то, что тот не станет чинить препятствий, когда Алонсо попытается бежать из дворца. Придворных же Алонсо и вовсе не опасался, с беспечностью истинного калабрийца считая всех, кто не родился в его собственной деревне, трусами, а придворных – слабаками, не способными удержать его... Но ЭТОТ!.. Увидеть «железного венецианца», как про себя он прозвал свою несостоявшуюся жертву, Алонсо тут явно не рассчитывал. Страх мелькнул в глазах разбойника, и вот он уже выхватил кинжал с ядом и бросился на «венецианца». Меча у того с собой не было, так что... Рука с кинжалом вдруг оказалась намертво схваченной. Внезапная боль охватила ее от запястья и до плечевого сустава, когда «венецианец» резким движением завернул руку со смертоносным клинком за спину нападавшего разбойника... И острая боль – когда сталь кинжала вошла под собственную же лопатку... острие дошло до сердца... для калабрийца всё кончилось...

Звуки музыки прервались, их сменили беспорядочные крики, вопли, вздохи, ахи, охи присутствовавших при этой сцене придворных... Стражников, к удивленью бывшего шута, пока не было заметно... «Значит, и капитан стражи подкуплен... Запомним и используем!» – быстро подумал шут и переключил свое внимание на короля, при этом осторожно опуская труп уже бездыханного убийцы на мраморный пол тронной залы. Король же выглядел при всем случившемся совершенно спокойным. Он поднял руку, призывая к молчанию, и оно наступило. В тишине, прерываемой лишь шумным дыханием замолчавших придворных, прозвучал спокойный, слегка усталый голос короля:

– Пусть тело уберут стражники. Остальных же приглашаю продолжить танец. Скоро я присоединюсь к вам. Пусть же звучит музыка! – Король Сицилии хлопнул в ладоши, и гамба-виолы с лютнями вновь заиграли рондель... «Время плакать... и время плясать!» Слова Экклезиаста поистине уместны всегда и повсюду, подумалось бывшему шуту, однако Король уже прошествовал быстрым шагом мимо, недвусмысленно кивнув фальшивому венецианцу, приглашая последовать за ним.

Его Величество прошел за трон и отодвинув в сторону гобелен, пригласил своего гостя войти в небольшое помещение, где все стены, казалось, были из шерстяных гобеленов. Усевшись за установленный в центре помещения стол, усталым жестом предложил «венецианцу» расположиться на скамье перед собой. Заговорил:

– Я уже месяц жду, когда ко мне придут убийцы...

– Но кому нужна смерть такого монарха, как вы, Ваше Величество? – Бывший шут все-таки был взволнован, как и всякий раз, когда ему приходилось лишать жизни кого бы то ни было. А потому нарушил приличие, перебив короля.

– Вы хотите сказать, кому нужна смерть такого удобного всем монарха? – с грустной улыбкой спросил король. – Епископу Сицилианскому, кому же еще...

– Но... Латеранскому Дворцу Ваше Величество на этом троне еще удобнее... я бы даже сказал – угоднее, чем кто-либо!.. – Бывший шут думал, что уже давно разобрался в немудреных хитросплетениях интриг неаполитанского двора и его взаимоотношениях с Римом, и потому был в изрядном изумлении от услышанного. Однако король, казалось, не замечал дерзости гостя, пытавшегося спорить с Его Величеством, и даже решился на объяснение:

– Епископ – вовсе не значит сам Рим, любезный венецианец. Видите ли... – Король встал, медленно вытер ладонью лицо, после чего продолжил изменившимся, чуть охрипшим голосом: – Видите ли... у меня растет дочь... У меня есть и сын, и дочь... Семи лет... Сын старше на два года... Конечно, как мужчина и монарх, я должен больше любить своего наследника, но как отец... и думается мне, как и всякий отец... словом, к дочери у меня особое отношение... Не перебивайте! Вы даже предположить не можете, какое всё это может иметь отношение к попытке моего убийства. Однако я пытаюсь объяснить, зачем... и как так вышло, что я стал неугоден епископу... Около месяца назад таможенники обнаружили в порту корабль со странным грузом... прекрасным... и ужасным грузом... Маленькие девочки, от семи и до двенадцати лет от роду... Восемьдесят невинных агнцев!.. Их везли из Александрии в Рим, где должны были продать в дома терпимости... Я узнал об этом от моих «ангелов»... Ну да, эти распутницы, окружающие меня в моем дворце, – мои осведомительницы, дающие мне самую правдивую правду о том, что происходит в подвластном мне городе! Капитан корабля проболтался об этом путане, у которой заночевал в день прибытия корабля в порт... Девица рассказала обо всем своей матушке-покровительнице... ну а та всё изложила мне. Я сам ездил в порт смотреть на невинных девочек, чьи души были обречены на адский огонь после смерти, а тела – на адскую жизнь до нее. Владелец и капитан корабля не сильно волновался, поскольку был уверен, что его груз спокойно и без помех пройдет таможенный осмотр и последует дальше. И действительно, к таможенным чиновникам пришли люди от Епископа... его личный секретарь с письмом за подписью Самого Преосвященства... В письме требовалось незамедлительно пропустить корабль с грузом, поскольку, якобы, этих девочек-сирот везли для передачи в женские монастыри в Риме. Женские монастыри, ха! – Король невесело усмехнулся. – Только наши церковники умеют ТАК шутить...

– И что вы сделали, Ваше Величество? – осторожно спросил бывший шут, уже догадываясь, какой ответ он услышит.

– А что я должен был делать? Конечно, мне полагалось закрыть глаза и повелеть пропустить корабль... Закрыть глаза! Я пытался! Но каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел лица этих девочек, заточенных в трюм корабля... И я видел лицо своей дочери среди них... – Король Сицилии закрыл глаза и тихо вздохнул. Затем так же тихо продолжил: – Я не смог... Не смог держать глаза закрытыми. По моему приказу корабль был тайно арестован, девочки так же тайно размещены по трем женским монастырям близ Палермо. За каждой девочкой я выдал по десять золотых из казны... денег у меня много!.. Монастыри с удовольствием приняли будущих невест Христовых. Но Епископ... он не мог простить мне такое...

– Ваше... Величество... не боится так откровенно говорить здесь? Нас могут слышать... Здесь даже нет стен! – Первый Меч Тампля показал рукой на гобелены вокруг.

– Мягкая ткань вернее удерживает голоса, нежели твердый камень, мой спаситель, разве вы, венецианцы, не знали об этом? Ведь это у вас принято тайные комнаты увешивать гобеленами. Так, во всяком случае, сказал мне зодчий из Венеции, в позапрошлом году обустроивший мне заново уже ветшавший замок сицилийских правителей. Вы ведь... не тот, за кого себя выдаете.

И тогда бывший шут короля Франции, заслуживший звание Первого Меча Тампля за бой, в котором он спас жизнь Магистру Западного Крыла Ордена, исполнитель самых тайных поручений магистра Восточного Крыла, славившийся среди тех немногих, кто знал его в Ордене хорошо, своим умом и осторожностью, решился сказать ВСЮ правду. Он говорил королю об Ордене и о том, кем он в нем является. Он рассказал о беде, случившейся с иудеем, и о том, что Ордену необходимы корабли... Король спокойно, но внимательно всё выслушал, затем заговорил сам:

– Приказ об аресте кораблей и казни негоциантствующего иудея... он, кажется, НА САМОМ ДЕЛЕ был из Неаполя?.. Так вот приказ был дан епископом. Подозреваю, что в Риме знают о многих ваших планах... видимо, кто то исправно доносит о них... Но это – уже другая тема для разговора, и меня не особо касается... Я хочу спросить... Вас... Орден... возьмет меня и мою семью под свое покровительство?.. – и король Сицилии, этот умный и скрытный человек, намеренно распространивший и, сделавший это вполне успешно, мнение о своей глупости, смотрел на Первого Меча Тампля, и в глазах его читались – страх... и надежда! И тогда бывший шут, фальшивый венецианец и истинный рыцарь Ордена Храмовников дал клятву. Он поклялся своей честью, что Орден возьмет под свое покровительство короля и всю его семью. Король серьезно выслушал всё, что говорил его гость, и, когда тот закончил, сказал лишь, резко кивнув:

– Да будет так! Надеюсь, Орден сможет защитить жизнь моих детей так же хорошо, как защищает свои тайны. Я верю вам.

Следующие три дня Первый Меч Тампля занимался тем, что очищал двор Сицилийского Короля от скверны, как и должно воину-храмовнику. Он вызвал на дуэль и убил Мастера Церемоний и капитана стражи. Вместо них на эти должности пришли двое тамплиеров, помощников Первого Меча в щепетильных делах Ордена в Палермо. Епископа посетили друзья убитого калабрийца... чтобы исповедаться, конечно же! После этой исповеди Его Преосвященство бесследно исчез, оставив собственноручно подписанное письмо, в котором говорил о необходимости своего паломничества в Иерусалим и о том, что отбывает вместе со своим личным секретарем. Паломничество должно было длиться не менее года. Вместо себя он оставляет верного своего человека, аббата монастыря при Церкви Архангела Михаила, который и будет исполнять его обязанности на время отсутствия самого епископа. Письмо было переслано в Рим, где отъезд епископа связали с пропажей ожидаемого корабля с «особым» грузом, решив, что епископ, человек смелый и решительный, решил сам разобраться «на месте» с ненадежными поставщиками «живого товара». Единственное, что несколько удивило друзей исчезнувшего епископа в Ватикане, – это выбор преемника. Упрямый аббат-михаилит подозревался в симпатиях к тамплиерам, однако, решив, что епископ, возможно, подкупил или каким-либо иным способом переманил влиятельного в Неаполе аббата на свою сторону, успокоились и на целый год забыли об этом.

Корабли с воинами-тамплиерами благополучно отбыли в Иерусалим, но Первый Меч Тампля еще на год задержался в Палермо, укрепляя в городе-королевстве тайную власть Ордена. Пути Тампля шли через море – в Иерусалим. Пути Тампля вели от Тайного Знания – к Власти...

Короткое рондо (вне времени)

Пройдет время, прежде чем одна монашка, поклявшаяся разделить судьбу своей святой, получившая благословение Папы и вышедшая в дорогу на Иерусалим, исполнит свою клятву. Но уже сейчас мужают рыцари, клянущиеся защищать христианские добродетели... и которым предстоит помочь ей исполнить ее клятву и разделить судьбу своей святой. Еще празднуют на островах британских племена вельшов языческий праздник Бельтайн, но уже усиливается в Европе власть Церкви, всё больше превращающейся в Правительство, правящее именем Бога, чьи заповеди растаптываются несущими Слово Его...

Пройдет время, прежде чем созреют гроздья гнева на ростках ненависти в жарких, обезвоженных душах жителей Востока, и железные птицы будут поливать огнем дома тех, кто в свою очередь будет поливать свинцом ряды чужаков, продолжающих войну, которая началась сейчас. Огнем и свинцом поливают Смерть. Потому что влаги, коей поливают Жизнь, в сердцах жителей Востока не осталось – вся вытекла в слезы. И уже сейчас близится час рождения того, кого назовут Властителем Барсом, и кто, отринув миролюбие Праведника Веры, огнем и мечом прогонит несущих крест, разрушит их крепости и станет родоначальником того, что впоследствии назовут исламским террором.

Пройдет время, прежде чем в далекой Праге сожгут на костре Учителя, коего паписты будут изображать в виде смешного гуся, но будет не до смеха, когда ученики его, причастившись от Чаши, начнут расшатывать ударами цепов власть Рима по всей Европе. Но уже сейчас кровь гуннов, булгар и славян, смешавшись у берегов Дуная и Вислы, рождает народы, которым суждено обновить Историю и заложить начало тому, что потомки назовут Реформацией, чтобы прийти к тому, что уже последующие поколения назовут Просвещением...

Пройдет время, прежде чем всё изменится, чтобы всё осталось по-прежнему. Но сколько бы времени не прошло – Тайное Знание всегда будет ключом к Власти... Даже если пройдет всё время мира...

Муаллим держал в руках письмо. Оно было старое. Юноша, стоявший перед ним, не помнил этого письма. Потому что никогда не видел. Про письмо мог бы вспомнить песок его родной пустыни, потому что он-то уж видел его однажды... Но пески не умеют читать. К тому же здесь, в горах Аламута, нет песков его родной пустыни. Здесь есть камни. И Учитель со старым пергаментом в руке.

– Это письмо я забрал у того караванщика, который продал тебя мне. – Учитель говорил ровно, медленно. Так он говорил всегда, когда требовалось, чтобы ученики накрепко запомнили его слова. Впрочем, он почти всегда только так и говорил. А иначе – просто молчал. Вот и сейчас замолчал... Вспоминает, наверное, тот давний, свой последний визит в Город Мира. Из того визита он привез Сейда. С того же раза больше никогда не посещал Иерусалим. Прошло уже четыре года. За это время Муаллим ни разу не вспоминал подробности того, как именно Сейд появился в Аламуте. Все ученики великого джаллада-джаани появились здесь, следуя путем своей кадер-судьбы, и говорить об этом было глупо. Недостойно.

Учитель вновь заговорил:

– В нем сказано о том, что король приглашает семерых имамов крупнейших джемаатов эхли-муслим собраться в Иерусалиме. В нем король Иерусалима предлагает дружбу и союз праведным имамам. Союз против Праведника Веры, Льва Пустыни, Айюбида, ведущего благой джихад против несущих крест. Иерусалимскому королю и его брату, королю франков, очень хочется завоевать богатства Каира. Всегда хотели... А этим трусливым властолюбцам, именующим себя праведниками, очень не нравилась и не нравится всё возрастающая сила Льва Пустыни, истинного Праведника Веры... ты ведь знаешь, кого так называют?

– Знаю, Муаллим. Я знаю, кого в пустыне называют Салах-ад-Дином.

Учитель усмехнулся беззвучно:

– Это хорошо, что не всё забыл. А может, ты и видел его? Может, и имя его помнишь?

– Не видел, Учитель, и имени не помню. Вы учили нас, что в истинной Истории имена не важны и если и называть кого-то, то только за деяния его...

– Верно! Гашишшин не имеет имени. И только тебя зовут – Сейд. Потому что ты – святой по рождению. Святой, которому предстоит стать воином нашего джихада... Ты знаешь, кто мы?

– Да, Учитель! Мы – джемаат суфиев-шиитов, воинов джихада, который будет длиться до тех пор, пока Истина и Справедливость не восторжествуют в этом мире. Мы – мстители.

– За кого мы мстим? За что мы мстим?

– Мы мстим за имама Гасана и имама Гусейна, убитых во время намаза подлыми трусами, нарушившими истинную и справедливую преемственность халифата. Мстим, следуя путем имама Исмаила. Мы мстим за всех мусульман, чьи жизни были прерваны по вине бездействия тех, кто именует себя последователями сунны Пророка, мир Ему, но воистину за любовью к миру прячет лишь трусость свою. Мы мстим за наши сломанные судьбы. Мы мстим за хазрета Али, мир Ему, чьи заслуги не признаются в должной мере...

– Довольно, сынок! Ты действительно хорошо слушаешь и запоминаешь. Но – понимаешь ли то, что ты услышал и запомнил?

– Не знаю, Муаллим. Я не уверен, что правильно понял смысл того, что случилось со мной... когда я убил орла...

– А вот тот случай было бы хорошо и забыть. Я... наверное... ошибся...

– Вы, Учитель?

– Без ошибок лишь Аллах, говорил Пророк, мир Ему! Все ошибаются... И потому нельзя судить других, но когда мы видим, что чья-либо ошибка принесет вред мусульманам, всему исламу, мы обязаны вмешаться.

– Вы говорите об этом письме, Учитель?

– Верно. Четыре года назад имамы семи джемаатов получили такие письма. Четыре года они готовились к тому, чтобы принять это предложение. Четыре года спорили между собой, пытаясь поделить шкуру еще не убитого льва... Льва Пустыни! И, наконец, я узнал, что через два месяца они будут в Иерусалиме. Они прибудут туда, чтобы заключить союз с христианским королем – против короля мусульманского. Христиане такого никогда не допустили бы!..

– Христиане часто за золото соглашаются служить нам, говорили вы сами, Учитель!

Муаллим недовольно взглянул на Сейда, пробормотал:

– Ты растешь дерзким... очень дерзким... И, возможно, слишком умным... даже для святого по рождению!.. Но ты еще многого не понял. Христиане отличаются от нас так же, как наши религии отличаются друг от друга. Мы сильнее своей верой – простого христианина гораздо легче подкупить, чем обычного мусульманина. И чем беднее мусульманин, тем крепче его вера. Они же сильнее своим государственным устройством – как бы ни были они развращены и не погрязли в грехах против своих же правил и законов, свой флаг и христианскую общность блюдут сильнее, нежели мы.

– Но... почему так, Учитель?

– Потому что иначе они не выжили бы! Потому что их государство и стало их верой. Ты еще не видел раннехристиан... Они еще остались в Иерусалиме – те, кто следуют пути Исы, мир Ему, и не хотят быть близкими с крестоносцами... Их не любят прочие христиане – слишком они непослушны, не подчиняются правителям и устанавливаемым ими законам, превыше блюдя Закон своей Книги. Мы же... у нас никогда не было государств! Мы жили свободными племенами в пустынях и степях, верили языческим путам, пока не пришел Расуль-Аллах... Ислам стал нашим государством, а у них наоборот – государство забрало себе учение пророка Исы, мир Ему, и подчинило себе. Теперь понимаешь?

– Теперь понимаю. Те, семеро, которые идут в Иерусалим... они хотят подчинить ислам себе... Стать самим – государством, как христиане... А ислам сделать орудием управления?

– В тебе живет душа настоящего орла, мальчик! Ты остро видишь то, что скрыто в расщелинах скал чужих мыслей и стремлений. И настала пора тебе встать в ряды воинов нашего джихада. Ты получаешь свое первое задание. Ты отправишься в Иерусалим и убьешь всех этих имамов, именующих себя праведниками.

– Я еще...

– Знаю. Гашиш ты будешь курить сегодня. Сейчас. Со мной.

Кальян с гашишем Муаллим заправлял сам. В невероятной красоты вазу, изготовленную в далекой стране Чин, входила серебряная трубка с навершием, где и устанавливался баш в виде цветка розы. Что за смесь была приготовлена Учителем и скрывалась под красивым колпаком – не знал никто. Воины джихада – гашишшины из тех, что уходили на задания, возвращаясь в Аламут, рассказывали, что гашиш Учителя сильно отличается от того, который можно найти в других местах. Учитель взял в руки небольшую лучину, которую зажег от ароматической курительницы на столе, и вставил в специальное отверстие... Поднес к губам серебряный мундштук на конце шелковой «кишки»... забулькал, прищурившись... выдохнул густой клуб голубоватого дыма... протянул Сейду:

– Втягивай в себя медленно. Совсем немного... чуть задержи дыхание... и выпусти... вот так... теперь вдохни чуть больше... сразу выпусти... а теперь подыши... и давай, вдыхай на полную грудь... И держи, сколько сможешь... молодец, не смущайся... все кашляют... Давай мне...

... – Мне давай! – Рослый стражник оттолкнул плечом своего товарища и требовательно протянул руку. Мзда в виде нескольких мелких монет опустилась в обтянутую кожей боевой рукавицы ладонь. Сейд прошел мимо стражников и оказался в Городе Мира. Конечно, он мог пройти в город, вовсе не связываясь с городской стражей, но Учитель велел поступить именно так. Войти в город через Восточные Врата, пройти на базар, зайти в духан, где подают гашиш, и слушать. Выяснить, где собираются семеро имамов, Сейд должен был сам. Выяснить, затем навестить Железного Копта. Передать послание от Учителя. Только после этого заняться убийством имамов и покинуть город. Вернуться в Аламут. Последовательность действий была предельно ясной, четкой для осознания, а потому возможной для исполнения. Учитель считал, что только так надо строить тактические планы. О стратегии и тактике ученики Орлиного Гнезда знали много – Муаллим учил их по трактату китайского полководца Сунь-Цзы «Искусство войны», сопровождая теорию многочисленными примерами из войн как прошлых, так и нынешних. Свой джихад он также вел по всем канонам, предписанным китайским мудрецом, четко разделяя стратегию и тактику. Стратегия была такова – все мусульмане единой силой должны были выступить против крестоносцев. Союзы с христианами, интриги против своих братьев по вере – всё это было недопустимо. Тактика же казалась совершенно противоположной этой стратегии. Она предписывала убийство тех, чьи желания не совпадали с целями священного джихада. И каждое убийство должно было еще более объединять мусульман, возбуждая в них ненависть к крестоносцам-завоевателям. Но для исполнения этих убийств дозволялись и временные союзы с врагом, и даже переход из одной религии в другую... если это необходимо, чтобы ближе подобраться к своей жертве!.. Иногда Сейд думал о том, что способы, которыми достигаются цели, порой могут опорочить самую священную цель... Но авторитет Муаллима всё еще был для него непреложен... непререкаем...

– Дай мне! – требовательно сказал щуплый человек и, не дожидаясь, пока ему протянут мундштук, сам выхватил его из рук своего товарища. Жадно втянул в себя дым, закашлял, чахлая грудь под распахнувшимся грязным халатом дрожала и тряслась. Сейд оплатил кальян с гашишем для этого базарного рассказчика, надеясь у него выяснить слухи и разговоры о собравшихся в Иерусалиме имамах. Устад был уже не молод, но и на старика не был похож. «Маленькая собака – всегда щенок», – вспомнил Сейд слова Учителя, в очередной раз убеждаясь в мудрости Муаллима. Устад-рассказчик был словно живым доказательством тому. Мелкий, щуплый, он был бы похож на подростка, если бы не его глаза. Даже дым гашиша не заставил этот взгляд черных, жестких, окруженных сеткой морщин на узком, скуластом лице глаз, смотреть менее пронзительно. «Глаза злого старика», – отметил про себя Сейд, устраиваясь удобнее на набитых соломой матрасах, которыми был покрыт глиняный пол духана. Мальчик-гул принес две пиалы с шербетом, с поклоном взял деньги и отошел, прихрамывая. Духанщик в дальнем углу забивал кальян для очередного посетителя, бросая подозрительные взгляды в сторону пьяного христианина, курившего гашиш и при этом пьющего ар’ак, очень крепкий и хмельной напиток арабов, распространенный среди самых отъявленных пьянчуг.

Сейд подмечал всё, что происходило вокруг, стараясь не упустить ни одной детали из окружающей обстановки. Глупая ухмылка на лице христианина, грязное ругательство, брошенное посетителем вослед хромающему мальчику-гулу, приглушенный рык духанщика, обжегшегося углем, упавшим на его босую ногу с жаровни... Не сложнее, чем запомнить количество листков на кусте, сколько муравьев проползло по согретому солнцем камню, узор облаков над горным пиком Аламута во время учебных занятий, на которых птенцы Орлиного Гнезда тренировали свою память и наблюдательность... Муаллим говорил: «Всё, что тебя окружает, может стать тебе врагом, но может быть и союзником. Главное – знать, ЧТО тебя окружает, и тогда ты сможешь это использовать!»

– Ты пытаешься меня использовать! – вдруг сказал устад-рассказчик, выпустив клуб дыма. – Никто и никого не станет угощать гашишем просто так. Тебе от меня что-то нужно.

– Всем и ото всех что-то нужно! – ответил Сейд.

– И что нужно тебе от меня? – Устад посмотрел на Сейда – как выстрелил арбалетными болтами своих черных глаз.

– А что может быть нужно от базарного рассказчика страннику, пришедшему в Иерусалим? Рассказ о новостях! Что происходит в городе, кто приехал, кто уехал... Всё, что интересно самому рассказчику, – достойно и моего слуха!

– Рассказчику интересны деньги. Рассказ стоит денег, тут ты одним гашишем со мной не рассчитаешься. – Устад выдохнул еще одно облако дыма и словно потерялся в созданном им же тумане. Уже из тумана выплыл голос: – У странника есть деньги для рассказчика?

– Всё зависит от рассказа. Гашиш – в подарок, и чтобы не было обидно за потраченное на беседу время, если рассказ окажется недостойным денег. Но если твои новости будут хороши – бахшиш причитается.

– Для такого молодого человека ты слишком хорошо торгуешься! Уж не купец ли ты? – Еще один острый взгляд вырвался из тумана и встретился с глазами Сейда. Сейд глаз не отводил – он вообще не умел этого делать. Спокойным голосом проговорил:

– Я сын мусульманина-купца из Триполи, отправленный отцом узнать кое-что для торговли... Но пока что я рассказываю, а денег за свой рассказ я с тебя уж верно не получу. Может, вспомним, кто из нас хочет деньги за свои рассказы, а кто готов их платить?

– Х-хе! Ты будешь хорошим купцом, юноша, и твой отец сможет гордиться тобой. – Устад льстиво рассмеялся, и смех его рисовал в закопченном воздухе духана узоры клубами дурманящего дыма. – Ну, если ты купец, то я знаю хорошую новость, за которую не жалко будет заплатить деньги. Скоро караванные пути на Иерусалим будут совершенно безопасны и купцы смогут спокойно отправлять свои караваны, не тратя сумасшедших денег на мзду грабителям и на охрану наемникам.

– И почему это должно случиться? Крестоносцы вдруг покинут эти земли, а кланы бедави все разом и вмиг обретут святость и перестанут заниматься грабежом? – Сейд добавил в свой голос немного желчи – слишком много сладкого было в голосе у рассказчика... прямо как в шербете.

– У тебя острый язык, парень, но поверь старому рассказчику, торгующему слухами и историями, – я не пытаюсь дать торговому человеку надежду на чудо. – В голосе рассказчика появилась сухость. Ему явно не понравилось недоверие, проявленное молодым купцом.

– И правильно делаешь. Купцы не торгуют чудесами, этот базарный ряд занят святыми, имамами и монахами христиан. Нам нужно что-то посущественнее надежды. Нам нужно то, за что мы будем готовы платить. – Сейд звякнул монетками в кошельке. Глаза устада вновь вынырнули из тумана, оценивающе посмотрели на кошелек, удовлетворенно моргнули.

– Вам нужна уверенность. И за нее вы готовы платить всегда. У меня есть такой товар для тебя, сын купца из Триполи. Ведь если ты оттуда и если твой отец – из богатых мусульман, то ты должен знать, что именно купцы отправили имама вашего джемаата сюда, в Иерусалим, чтобы заключить договор с королем. Союз, который принесет всем мир, и спокойствие. Мусульманские и христианские караваны смогут спокойно ходить по своим торговым путям. Но тебя отправили для другого. Наверняка твой отец и другие купцы из Триполи хотят быть уверенными, что их имам говорит правду и что сюда прибудут и другие лидеры джемаатов. – Рассказчик испытующе взглянул на Сейда. «Удачно получилось... прав был Муаллим – люди сами придумают для тебя продолжение твоей лжи, дай им только правдоподобное начало...» – радостно подумал Сейд и, кивнув устаду, осторожно проговорил:

– Никто не хочет, чтобы его называли предателем. Сторонники Праведника Веры не одобряют этот союз...

– И мусульмане в Триполи хотят быть уверенными, что предателями Льва Пустыни станут ВСЕ... чтобы потом никто никого не мог обвинить... Этот рассказ тебе будет дорого стоить, юноша! Придется растрясти кошелек, данный тебе отцом...

– Пока что я не услышал ничего такого, чего не знал бы сам, выходя в дорогу! – жестко прервал рассказчика Сейд. – Ты лишь показал, что знаешь, какой товар меня интересует. Но самого товара я еще в твоей лавке не увидел!..

– Не торопись, юноша! Сейчас я вытащу его из-за прилавка и разложу перед твоими очами, как самый дорогой ковер, как россыпь драгоценностей, как яства на скатерти харчевни поприличнее, чем эта дыра. Ибо сказал бы поэт:

Устад зажмурился, явно довольный своей поэтической импровизацией. Сейд потянулся к мундштуку кальяна, мягко, но уверенно взял его из рук рассказчика, вдохнул дурмана и, выдыхая мелкими кольцами дым, проговорил:

– На что другой поэт мог бы ответить:

Рассказчик удивленно уставился на Сейда. Рассмеялся неожиданно, да так, что смех перешел в кашель. Пришлось запить шербетом, и только после большого глотка прохладной жидкости из глиняной пиалы устад смог выговорить:

– Э, юноша, да ты мне нравишься всё больше и больше! Это мог бы быть дивный отрывок из касыды Насира Хосрова... Но у этого автора свода исмаилитской мудрости я таких стихов не помню... Значит, стихи все-таки твои! Если позволишь, я запомню эти строки и буду использовать в своих поучительных рассказах.

Сейд несколько заволновался, но ничем не выдал этого. Насир Хосров – поэт, почитаемый исмаилитами всего мира, его стихи часто читал Муаллим... Не выдал ли себя Ученик, использовав поэтическую форму поэта-исмаилита?.. Не время думать об этом! Сейд мельком взглянул на собеседника, благосклонно кивнул:

– Запоминай... А потом расскажи мне, наконец, то, что меня так интересует.

Устад зажмурил глаза и, лишь шевеля губами, без голоса, повторил стихи, сочиненные Сейдом, запечатлевая его в своей памяти профессионального сказителя. Затем вдруг открыл веки и, пронзительно глядя Сейду прямо в глаза, спросил:

– Как мне упоминать в своих рассказах того, кто сочинил эти дивные, полные мудрости строки, когда я буду читать их своим слушателям? Каким именем мне называть тебя?

Молодой гашишшин вновь растерялся. Имя – единственное, чем его не вооружил Учитель, отправляя из Аламута в Иерусалим. Это было плохо. Рассказчик заметил растерянность. Нужно было как-то выходить из сложившегося, очень неудобного положения, и тогда воспитанник Орлиного Гнезда сказал:

– Называй меня Сейдом.

Взгляд рассказчика смягчился:

– Тот, кого ты называешь отцом, принял в семью сейда! Воистину, благословен человек, совершивший столь благое дело и удача будет сопутствовать ему в делах. Всевышний ему в помощь!

– Аминь! – учтиво ответил Сейд, радуясь столь удачному выходу из, казалось бы, безвыходного положения. Терять доверие рассказчика ему никак не хотелось. Но пора возвращаться к главному в разговоре с устадом. Сейду нужны имамы!

– Итак, ты покажешь мне свой товар?

Рассказчик удовлетворенно кивнул:

– Непременно, о юный и учтивый талисман своего отца, непременно! Можешь спокойно передать благородному купцу в Триполи – имамы, все семеро, уже собрались в Иерусалиме. Сегодня утром они въехали в город одним караваном, потому что ранее встретились в оазисе Мирвари-и-Сахра. Шейх Жемчужины Пустыни дал им своих воинов в охрану, поскольку некоторые из них не доверяют королю Иерусалима. Имамы вместе со своей охраной поселились в лучшем караван-сарае города, откуда из-за них выставили всех постояльцев... Завтра они должны встретиться с королем... если Аллаху будет так угодно! И заключат с христианами союз против Льва Пустыни... если Всевышний это позволит. Праведные предадут Праведника Веры, а купцы – получат возможность спокойно торговать.

Сейд удивленно посмотрел на базарного рассказчика:

– Ты, кажется, не очень-то доволен тем, что это должно произойти?

Впервые за время их знакомства устад вдруг отвел свой пронзительный взгляд, посмотрел в землю, пожал плечами:

– Кто я такой, чтобы обсуждать решения праведников, имамов мусульманских джемаатов, которые наверняка лучше меня, скудоумного, знают, что будет лучше для эхли-муслим... Мне лишь жаль, что, лишенный поддержки прочих мусульман, Лев Пустыни наверняка будет обречен на скорое поражение и повержен крестоносцами. Истории же о его подвигах всегда собирали много слушателей... теперь этих историй не будет! Наверное, я лишь об этом и жалею... О подвигах, которые он совершал... Об историях, которые я рассказывал...

Устад вновь посмотрел Сейду прямо в глаза. Протянул руку ладонью вверх. Взгляд у него был спокойный, уверенный. Ладонь – сухая, с мозолями, какие бывают только на руках, вынужденных долго и часто сжимать рукоять меча.

– Мой товар заслуживает оплаты, о гордость и услада своего приемного отца? И если в этом кальяне еще осталось гашиша хотя бы на пару вдохов – дай мне...

– Дай мне! Не тот, другой, с узким клинком... – Железный Копт, главный палач иерусалимского короля, дождался, пока Сейд принесет указанный нож и положит рукоятью к нему на край широкого деревянного стола, где без сознания лежала обнаженная женщина. Сейд помнил одного из первых учеников Муаллима немного другим и был удивлен, обнаружив, что тот не такой огромный, каким оставался все эти годы в памяти юного джаани. «Наверное, это я вырос!» – с удовлетворением подумал юноша, когда и в самом деле громадный, если сравнивать с прочими, но вовсе не настолько, каким казался четыре года назад, Египтянин встретил его в своей башне. Условный стук в обитую железом дверь, появление громадного, лысого мужчины, чьи плечи были схвачены железными обручами, – всё это могло бы вернуть воспоминания к той ночи, когда Учитель впервые встретился с Сейдом... могло бы, если бы всё это не происходило днем. Жаркое иерусалимское солнце палило так, что после прохлады и прозрачной чистоты воздуха гор Аламута Сейду было очень тяжело идти и дышать воздухом этого пыльного, горячего города. Поэтому он даже с радостью воспринял кивок-приглашение лысой головы и нырнул в темную, пусть несколько мрачную, но всё же прохладу, царившую внутри башни палача. Железный Копт спокойно выслушал послание Учителя, состоявшее всего из одной фразы: «Ровно через год», после чего вернулся к своей работе. Сейд прошел вслед за ним, с любопытством огляделся вокруг. Палач работал явно один.

– Ты так и не взял себе ученика?

Вопрос прозвучал, видимо, слишком громко, потому что Египтянин вдруг поморщился, словно у него заболел зуб, и с явным недовольством посмотрел на юного посланника Муаллима.

– Тебе Учитель и про ученика сказал?

– Нет. Я сам вспомнил. Я был у тебя здесь. Четыре года назад.

Копт присмотрелся к юноше внимательнее.

– Так это ты – тот маленький сейд? Видимо, там, куда тебя забрал Учитель, растут быстро. – Египтянин повернулся к столу, на котором лежала голая женщина. Руки и ноги ее были прикованы к столу железными скобами на запястьях и щиколотках, шея так же охвачена кожаным обручем, прикрепленным к поверхности стола. Глаза женщины были закрыты, она словно была погружена в глубокий сон. – Учитель придумал что-то новое, о чем ты мог бы рассказать мне? Я говорю о нашем Искусстве, ты понимаешь... Дай мне тот нож...

– Понимаю, но... – Сейд принес нож Железному Копту и с интересом стал смотреть на то, как он подготавливает нож к работе. – Мы не изучаем там Искусство Джаллада. Нас готовят к Пути Джаани...

– Выходит, я оказался единственным последователем Учителя в НАШЕМ с ним Искусстве? Но зато уже у меня есть ученик. Просто он сейчас слишком занят – я отправил его за некоторыми снадобьями к знахарке, что живет в иудейском квартале... Он, правда, уже не ребенок, ему четырнадцать, я взял его у кочевников-туркменов, и он помнит, какого он рода и племени... Адай – так он себя называет. Его выкрали далеко отсюда, где-то у берегов Хазара... Слышал о таком море?

– Слышал. Учитель рассказывал...

– Еще бы, ведь он сам оттуда же родом. Из бескрайних степей тех мест выходят лучшие джаллады... Но я намерен воспитать из него лекаря... – Железный Копт улыбнулся при этих словах каким-то своим, глубоко потаенным мыслям, продолжил: – Не джаллада-палача, но лучшего лекаря, который продолжил бы изыскания великого Абу Сины! Когда-то Учитель впервые дал мне прочитать его трактат «Китаб Аль Шифа», Книгу Исцеления. Я мечтал стать таким же лекарем, но Учитель сказал: «В наши времена нужнее люди, умеющие правильно отнимать жизнь!» Как будто бывают другие времена! – Железный Копт продолжал споро работать и разговаривал при этом, казалось, с самим собой. – Говорят, Абу Сина даже нашел лекарство от смерти, но его ученик не проявил выдержки, пролил последний из сорока сосудов, которые должны были оживить великого целителя. Надеюсь, я смогу воспитать ученика, который откроет секреты жизни, наблюдая смерть, а также устройство человеческой плоти. Возможностей у него здесь для этого достаточно... – При этих словах он кивнул на жертву, без сознания лежавшую на столе.

– А что вы с ней делаете? – Сейд показал на женщину. Он не собирался оскорблять Египтянина, перебив его речь, просто Учитель приучил его задавать вопрос каждый раз, когда таковой возникал в его любознательной голове. Так и говорил: «Хочешь спросить – спрашивай сразу. Я, конечно же, накажу тебя за дерзость и наверняка ударю палкой по пальцам, но отвечу, и наградой за боль будет полученное в срок знание! Без боли же ты сможешь получить знание тогда, когда я захочу тебе его дать, но, возможно, тогда оно тебе уже будет и не нужно! Поэтому помни – знание в срок достается через боль... свою... или чужую! Потому что, чтобы получить знание, когда оно нужно ТЕБЕ, ты или испытаешь боль от обладателя этих знаний... или сможешь причинить ему боль сам!» – И тихо добавил: – Можете дернуть меня за ухо!

Египтянин, видимо, тоже знал этот принцип – ведь у обоих был один Учитель, и потому сделал вид, что не заметил дерзости и предложения дергать за ухо тоже не расслышал. Просто ответил:

– Собираюсь отрезать ей грудь. Наш король, по примеру ваших шейхов, хоть и христианин, а наложниц содержит. Эта была поймана, когда ее застали в объятьях одного из капитанов-наемников... он целовал ее обнаженную грудь... Евнух доложил королю, и тот велел мне наказать ее соответственно. Я отрежу ей грудь, а затем ее передадут солдатам на развлечение. Долго она не проживет, но не моя работа станет причиной ее смерти... Правда, ничего особо красивого в том, что я сейчас буду делать, нет, и если бы тебя не воспитывал Учитель, я бы даже попросил тебя выйти...

– Я хочу посмотреть. Никогда не видел работу джаллада...

– Учитель говорил, что я хороший джаллад, но лучшим из всех, кого я когда-нибудь видел, был и остается, конечно же, он сам. – Железный Копт говорил, одновременно смазывая груди женщины какой-то жидкостью из глиняной чашки. Он говорил, а Сейд смотрел на женщину и думал.

Мысль была одна, и она его очень удивляла. Сейд вдруг понял, что за всё время своего путешествия из Аламута в Иерусалим он ни разу не обратил внимания на женщин. Он их просто не замечал!.. Даже сейчас... Сейд смотрел на обнаженное тело женщины, но не видел Человека. Руки палача двигались быстро... ловко... и – как будто – ласково... Сейд начал вспоминать... Женщины, которые встречались на его пути... Что он помнил о них? В Аламуте женщин не было вовсе. По пути из Аламута в Иерусалим.. города... городки... селения... в них ведь должны были жить какие-то женщины... Они должны были быть там, но Сейд не помнил никого. Смутные тени в чаршафах, закрывающих... они закрывают тело, волосы... не лицо... и именно лиц Сейд не помнил вовсе... Какие-то фигуры в одеждах... странных, потому что на мужчинах такое не увидишь... это и были женщины? Но Сейд не помнил их... ни одну... Это неправильно! Так не должно быть! Значит, надо постараться вспомнить. Может быть, до Аламута...

Оно пришло, как озарение... Вспышка яркого, как полуденное солнце над пустыней, света в полумраке Башни Палача... Руки палача уже отрезают женскую грудь – тяжелую, как спелый плод, который легко помещается в уверенной руке с железными пальцами... железо похожего на серп ножа палача легко, как кожицу персика, вскрывает нежную кожу... железные пальцы поднимают мякоть плода... уже нет – кусок окровавленного мяса... нож пропадает в сторону, на багровую, испускающую кровь плоть ложится ткань грязно-бурого цвета... пропитана чем-то очень пахучим... ткань быстро впитывает кровь, и ее тут же заменяет другая... третья... снова нож... быстрым движением отделяет кровавый кусок от тела, отрезая лоскут кожи у самой ключицы... Рука с железными пальцами поднимает и несет истекающий кровью кусок плоти в воздухе... небрежно бросает в кадку с пахучей вязкой жидкостью... плоть падает отрезанной стороной вниз, и вот уже женская грудь, отделенная от Женщины, дрожит темной виноградиной соска в вязкой пахучей жидкости... как будто живая... Мама!..

Сейда стошнило вмиг, прямо на живот женщине. Голова гудела, как христианский колокол на седьмой день недели, собирая под соборный купол черепа воспоминания... Руки матери... Руки работорговца, рассказывающего об изнасилованной и затем убитой женщине, чье тело они нашли в пустыне, неподалеку от оазиса, где родился Сейд... Руки палача в крови женщины... Глаза матери, улыбающиеся маленькому мальчику, которого шейх в день праздника посадил себе на колени... Глаза умирающего орла... Боль от ударов клюва орлицы, разрывающего спину убийце... Мама!.. Тьма!

Беспамятство пришло, как спасение. Человека не было. Был орел, парящий над скалами Аламута... белые облака... ветер под слегка трепещущими перьями на сильных крыльях... Свобода и сила!.. Воздух – твердый под крыльями, мягкий и податливый – перед острым клювом... Воздух – такой разный... такой надежный... в нем жизнь и свобода... воздух! Воздух держал, как руки отца – бережно и сильно... воздух смеялся и радовался тому, что он – Небо... он – Свобода... он – Сила!.. Орел – это воздух. Орел – Свобода и Сила... Орел – Небо!.. Это – счастье!..

– ...Мальчик! Сейд! Очнись! Ты – здесь! Ты – Сейд! – Железный Копт мягкими, но сильными движениями массировал точки на запястьях юноши, потерявшего сознание. Опытный палач, он уже видел людей в похожем состоянии. Он знал, что нужно делать, когда человек уходит в себя... от себя... из себя... Его надо вернуть обратно! Ученик джаллада-джаани, Железный Копт не мог позволить этому мальчику умереть здесь от потери своего рух ’а – души, составляющей его личность... его самого... Следовало напомнить ему, кто он... и где он... Точкам этим его научил сам джаллад-джаани, ученик величайшего палача Поднебесной Империи, они возвращали в сознание тех, кто уходил из себя от чрезмерной боли...

«Я – Сейд! И я – здесь!» – Мысли были четкими, словно высеченными болью, распространявшейся по всему телу откуда-то в области кистей рук... нет – запястий... «Меня кто-то держит за запястья», – подумал Сейд и, словно горная змейка, молниеносно вывернулся из захвата Железного Копта и, перевернувшись уже в воздухе, как кошка, вскочил на ноги... глаза еще не видели, и он вслепую принял боевую стойку, готовясь нанести смертельный удар сложенными в пучок пальцами, туда, где находится противник. Он определит на слух – пусть только враг издаст вздох... хоть какой-нибудь звук... Послышался какой-то хрип, «коготь орла» ринулся в сторону, откуда раздался звук... и был перехвачен железной хваткой... Железного Копта. Мальчик прыгнул, выворачивая сустав (он знал, как потом вправить), намереваясь в воздухе ударить схватившего ногой... На голову словно обрушилась железная кувалда... Кулак Египтянина успел достать затылок юноши, и тот вновь рухнул на землю, теперь уже потеряв сознание от удара. На этот раз никаких видений не было.

Холодная вода окатила лежавшего юношу, намочив до последней нитки, зато вернув сознание. Сейд обнаружил, что он не просто мокрый, но еще и связан. Во рту был противный привкус... он никогда раньше такого не испытывал... Глаза могли видеть – это хорошо... Вот приближается какая-то фигура... человек... большой... Зрение сфокусировалось, стало четким... Сейд узнал палача-египтянина. Хриплым голосом спросил:

– Что случилось? Почему я... связан? И чем ты меня опоил?

– Когда я отрезал блуднице грудь, тебя вдруг стошнило. Прямо на нее. Наверное, перекурил гашиша – еще когда ты вошел сюда, от тебя несло, как от целого духана... Потом ты ушел из себя, начал терять свой рух. Когда я возвращал тебя, ты чуть было не убил ее... Этого я допустить не мог – она должна выйти отсюда живой. Пришлось тебя усмирить. И связать. Ты вспоминаешь, кто ты? Где ты? И зачем ты здесь? – Египтянин наклонился к лицу мальчика и спрашивал, глядя прямо в глаза.

– Я – Сейд. Ты – Железный Копт, и я – в твоей башне. И если сейчас наступил вечер, я уже должен быть не здесь. А зачем – это ты спросил, наверное, не подумав...

Палач удовлетворенно кивнул:

– Думаю, тебя уже можно развязывать.

Сейд стоял, растирая запястья. Он старался не смотреть в сторону стола, где лежала хрипящая женщина.

– Ты дашь мне воды? Во рту вкус... противный...

Копт протянул ему глиняную пиалу с темно-красной жидкостью:

– Лучше выпей это. Тебе надо быстрее прийти в себя, если ты собираешься чем-то важным заниматься. Это даст тебе сил. И снимет боль – ты вывихнул запястье, пришлось его тебе вправить... после того, как связал тебя.

– А что... – Сейд кивнул в сторону стола, – ...с ней?

Копт пожал плечами:

– Действие снадобья, лишающего чувствительности, понемногу проходит. Мне пришлось отвлечься на тебя. Потерял время. Вторую грудь отрезал, когда она уже чувствовала. Ты мне сильно помешал. Скажи Учителю, чтобы больше не посылал тебя ко мне. От тебя одни неприятности.

– Это твое снадобье... оно вообще лишает чувствительности? Никакой боли человек уже не чувствует? Можешь и мне дать немного?

– Да, оно настолько сильное, что ты даже прикосновений не чувствуешь... ножа в своем теле не чувствуешь... Только если кость распиливать – чувствуешь... Но тебе лучше перетерпеть... потому что внимательность потеряешь... зрение ослабнет... Лучше выпей то, что я тебе дал, – боли до конца не притупит, но ослабит и даст силы восстановить. На улице уже закат... скоро муэдзины э’зан запоют... Тебе лучше уже уходить. И если в твоей чаше еще осталось немного... дай мне...

—... Дай мне! – Бедави-охранник вырвал бурдюк с шербетом у своего напарника и жадно приложился, задрав кожаный мешок вверх. Кадык бешено двигался, пропуская влагу внутрь обезвоженного иерусалимской жарой тела... Шербет этот приехал из родного оазиса Сехра-и-Мирвари, Жемчужина Пустыни, поскольку шейх запретил телохранителям семерых имамов пить и есть в городе что-либо, не принесенное с собой из оазиса. Имамы опасались предательства потому сами ели вяленую верблюжатину, которой шейх щедро снабдил караван, и пили шербет из таких же бурдюков. Они не хотели быть отравленными в этом городе. О коварстве же христианского короля, больного проказой и гниющего не только телом, но и душой, знал каждый. Пятьдесят отборных, лучших воинов-бедави из клана шейха Жемчужины Пустыни охраняли их не только в дороге, но и сегодня ночью, чтобы никто не посмел напасть на караван-сарай, где семь имамов самых крупных джемаатов мусульман остановились перед встречей с королем Иерусалима. Но боялись не только христианского коварства. Были еще сторонники Льва Пустыни, которые тоже могли придумать какую-нибудь гадость. Имамам очень хотелось верить, что их охрана была надежной...

«Надежные, крепкие бойцы!» – подумал Сейд, из-за угла наблюдая за охранниками у входа в караван-сарай. Требовалось придумать, как проникнуть внутрь и убить всех семерых праведников сегодня же ночью. Потому что до встречи с королем они дожить не должны. Сомнений в своей способности сделать это Сейд не испытывал. Он был лучшим из лучших учеников Муаллима, он был убийцей, который мог это сделать один, иначе Учитель не доверил бы ему такое важное задание. Единственное, чего не учел Муаллим, – это целой армии охраны. По мнению Учителя, имамы должны были прийти в Иерусалим тайком. Тайком же остановиться в разных караван-сараях, скрывая, кто они есть, или же вообще стать гостями во дворце иерусалимского короля. Это было бы гораздо умнее, безопаснее... Но имамы боялись, и страх сделал их глупыми. Они уже сейчас не доверяли будущему союзнику и взяли с собой чуть ли не армию охраны... Это усложняло задачу убить их в одну ночь, быстро и по одному, но зато помогло найти их всех, сразу, и в первый же день.

«За всё надо чем-то платить», – вспомнил Сейд слова Учителя и задумался над тем, как проникнуть внутрь караван-сарая. Долго думать ему, однако, не пришлось. Потому что дальнейшие события стали разворачиваться очень быстро, и ему пришлось больше действовать, нежели думать. Мысли его были прерваны появлением толпы пьяных в форме городской стражи. Увешанные оружием, пьяные кнехты-христиане приблизились к воротам караван-сарая. Из толпы вперед вышел один, самый рослый, в кирасе со значком капитана. Взмахнув рукой в сторону стоявших на охране входа воинов-бедави, он пьяно пошатнулся и громко прокричал своим спутникам:

– И чего, спрашивается, эти чернозадые пришли в наш благословенный христианский город из своей долбанной пустыни? Для того ли честные христиане проливали кровь, умирали в песках от подлых налетов этих собак, делая Иерусалим христианским королевством, чтобы теперь эти собаки могли приходить и гадить тут? Собаки!

Последнее оскорбление пьяный капитан прокричал по-арабски, сопроводив слово смачным плевком прямо под ноги одному из бедави. Клан Сехра-и-Мирвари не рождал трусов, а уж способных стерпеть подобное оскорбление среди его воинов никогда не было! Кривые, раздвоенные клинки-зульфукары вырвались на волю и, рассекая воздух, направились в сторону толпы, сверкая жаждой по христианской крови на смертоносных лезвиях. Подобно двум пустынным смерчам, в своих серых бурнусах, бедави клана Жемчужина Пустыни шли к горстке пьяных городских стражников, и неизвестно, каким был бы этот бой двух бедави против толпы в двадцать с лишним стражников-христиан... если бы он состоялся. Несколько арбалетных болтов просвистели в воздухе и с глухим звуком вошли в тела воинов, отбросив назад уже не живых, но мертвых бедави. Наступила тишина. Арбалетчики, которых оказалось около пяти в толпе, вооруженной в основном алебардами и мечами, удивленно смотрели на мертвых воинов, словно это не они же сами лишили их только что жизни. Прочие озадаченно смотрели на своего капитана. Тот же, казалось, знал, что будет дальше, и потому неспешно, привычным жестом, готовясь к бою, вытащил из ножен свой меч. «Полуторка, лезвие в зазубринах... Оружие скорее солдата, нежели стражника...» – успел подумать Сейд, а ноги уже несли его в обход толпы, в сторону ворот караван-сарая, откуда уже начали выбегать наружу другие воины-бедави... «Аллаху Акбар! За убитых братьев-мусульман!.. Вур-р-ра-а-а!..» – закричал Сейд и, схватив с земли зульфукар одного из убитых бедави, бросился на капитана, но в последний миг ловко обойдя его, ударил мечом по алебарде одного из рядом стоящих стражников, перерубив древко пополам. Бедави привычно откликнулись на призыв к священному бою и, не раздумывая, накинулись на казавшихся пьяными христиан. Завязалась схватка, клинки бедави звенели о металл алебард и мечей стражников, те отвечали яростным напором, тесня пустынных воинов обратно к распахнутым воротам караван-сарая. Капитан стражников уже успел воткнуть свой клинок в живот одному бедави и отрубил кисть второму. Сейд ловко отражал удары, при этом стараясь не только не убить, но даже не ранить ни одного из своих неожиданных союзников. Вскоре арабы и Сейд вместе с ними оказались оттеснены внутрь караван-сарая, при этом бедави было уже вдвое меньше против прежнего.

Сейд оставил сражение и как можно незаметнее поднялся по лестнице, что вела на второй ярус – здесь должны были располагаться комнаты для постояльцев. Одна из дверей распахнулась, и из нее выскочил высокий белобородый старик. На голове у него была плетенная из шелковых ниток шапочка для намаза, в руке же он держал устрашающих размеров ханжар – длинный кривой меч, которым мог управиться только очень сильный человек.

– Я послан защитить вас! – закричал Сейд по-арабски, искусно имитировав произношение клана Сехра-и-Мирвари. Старик на мгновение замешкался, и этого мига Сейду хватило, чтобы вогнать раздвоенный конец своего зульфукара прямо под дых своей первой жертве. Сейд надавил, и клинок вошел глубже... Вскоре два окровавленных конца лезвия показались из-под горла старика. Не теряя времени, Сейд резко повернулся вокруг своей оси, закрутив одновременно тело старика и освобождая свой клинок. Ногой вышиб следующую дверь, где обнаружил сразу двоих имамов, спешно собиравших какие-то свитки... Ударом зульфукара рассек поясницу стоявшему к нему ближе и прямо из-за спины, не останавливая движения, уже концом клинка достал горло второго, перерубив острым лезвием ладони, которые старик выставил вперед, пытаясь защититься от несущей ему смерть стали. «Трое есть!» – удовлетворенно подумал Сейд и бросился прочь из комнаты, обратно в коридор яруса для постояльцев.

Очень вовремя – здесь он увидел еще одного из имамов, спешно двигавшегося прямо на Сейда, причем его сопровождали сразу двое воинов бедави, выставивших вперед свои зульфукары. Сейд прыгнул. Прыгать выше головы он научился в Аламуте и по праву гордился своим ударом «Коготь из поднебесья», хотя Учитель не одобрял тщеславия в среде учеников. Вместо стальных пальцев сейчас удар был совершен стальным клинком, и идущий впереди бедави рухнул с рассеченным черепом. Второй не успел обойти того, кого защищал, – клинок Сейда пробил грудную клетку имама и нашел его сердце. Впрочем, отомстить за гибель имама бедави так и не смог. Кто-то из арбалетчиков во дворе успел уже перезарядить свое смертоносное оружие и метким выстрелом облегчил Сейду задачу, очистив ему путь. Сейд перепрыгнул через еще даже не успевшего до конца осесть на землю с арбалетным болтом в шее бедави, стрелой промчался мимо распахнутой двери следующей комнаты, успев увидеть, что она пуста, и влетел в дверь следующей.

Здесь уже успел кто-то побывать до Сейда – имам в белом бурнусе, запачканном собственной кровью из перерезанного горла, был мертв. Сейд вновь выскочил в коридор, по наитию наклонив голову... прямо над ним в дверной косяк вонзился арбалетный болт. «Повезло-то как! Весь день мне сегодня везет! – подумал Сейд. – Осталось всего двое! Интересно, кто, волей Аллаха, мне так помогает? Всё это не может быть случайностью!»

О случайности не могло быть и речи. И в следующей комнате Сейд обнаружил труп имама, относительно молодого, но, вероятно, очень авторитетного, судя по окладистой черной бороде, прикрывавшей, точно таким же образом, как и у имама в предыдущей комнате, аккуратно перерезанное горло. «Их убил кто-то один. С почерком!» – подумал Сейд и бросился в последнюю комнату, за последним имамом.

Здесь он успел увидеть силуэт, выпрыгивающий в окно, и бросился за ним. Прыгать было невысоко, к тому же в горах Аламута его УЧИЛИ прыгать. А вот того, кто оказался под ним, – нет. Сейд крепко держал его шею коленями и уж собирался придушить, как жертва вдруг заговорила очень знакомым голосом... всего одно слово:

– Всадник!

Сейд посмотрел в другой конец улицы, куда выходило окно, из которого он только что выпрыгнул. Жирная, рыхлая фигура, с трудом удерживавшаяся на спине у неоседланной лошади, тем не менее вовсю торопила бедное животное перейти на галоп. Кинжал из рукава гашишшина быстро перекочевал в его ладонь, затем, недолго пробыв в воздухе, остановился в мозгу незадачливого всадника, пробив по пути затылок. Всадник рухнул с лошади, подняв своим немалым весом тучу пыли с земли. Сейд бросился к нему, чтобы проверить результат. Последний, седьмой имам, был надежно и бесповоротно мертв, а значит, все задания, данные Учителем, можно считать выполненными.

– И что ты теперь скажешь своему отцу, о талисман удачи всех правоверных? Ведь ты только что убил имама своего родного Триполи... – Прихрамывая, базарный рассказчик приблизился к Сейду, осторожно обошел его. Сейд приготовил кинжал из второго рукава. Учитель не предупреждал ни о какой подмоге. Свидетелей же велел убить, если таковые будут. Базарный рассказчик, обходя Сейда и труп имама и приближаясь к лошади, оставшейся стоять после падения своего незадачливого всадника, в свою очередь, извлек из-под полы грязного халата небольшой, тонкий кинжал. Таким удобно перерезать горло. Точно так, как тем имамам, в каравансарае...

– Это ты нанял тех стражников, чтобы они напали на охрану имамов? – осторожно спросил Сейд, не сводя глаз с кинжала. Судя по тому, как базарный рассказчик держит его, он может владеть этим клинком лучше, чем прыгать из окон...

– Ты очень хорошо подготовлен, о юный купец из Триполи, сочиняющий мудрые четверостишия. Я нахожусь на пути джихада с неверными уже десять лет и выполнял самые разные поручения... но твоя подготовка просто великолепна... Это не были стражники. Переодетые стражниками наемники, задолжавшие Льву Пустыни самую малость – свою жизнь... Я привел их с собой, чтобы не дать совершиться договору. Я готовился к этому целый месяц, и ты удивил меня, обратившись прямо ко мне со своими вопросами.

– Мне просто повезло.

– Сейдам должно везти – так обещал Пророк, мир имени Его. И без твоей удачи и помощи я мог бы не справиться. Так кого должен будет благодарить Праведник Веры в своих молитвах? Всё еще сына купца из Триполи?

– В молитвах, кроме Аллаха, благодарить никого не должно. Ибо в каждом из нас – Аллах, и рукой нашей ведет он в делах, Ему угодных...

– Ты говоришь, как суфий! Но при этом ты – убийца! Значит – из Аламута?! Передай селям Муаллиму! От Акына-Сказочника... Он поймет! – сказал базарный сказитель и в мгновение ока, вскочив на неоседланного коня, словно прирожденный кочевник, ускакал прочь с пустынной вечерней улицы Иерусалима.

—... ну, вот ты и стал убийцей праведных! – с усмешкой сказал Муаллим, выслушав историю Сейда о его задании. – Я доволен тобой, сынок. И даже не буду ругать тебя за то, что ты не стал убивать Акына-Сказочника. Он, конечно же, наглец, и вор, укравший у меня некоторые тайны мастерства и сбежавший на службу к Салах-ад-Дину... это давняя история, расскажу как-нибудь... Он ведь тоже родом из степей, как и я. Пусть Лев Пустыни знает, кому он обязан своим спасением. Акын всё ему расскажет. И в этом есть керамет (высший смысл) от Аллаха... Только вот то, что произошло с тобой у Железного Копта, мне совсем не нравится. Возможно, для тебя стоит сделать исключение и запретить тебе употреблять гашиш. Та история с убитым орлом не прошла для тебя даром. А орлы гашиш не потребляют. Так что... – Учитель потянулся за мундштуком кальяна в руке у Сейда, – ... дай-ка его мне!..

Прачек было много. Их ценили, пожалуй, даже больше, чем монашек, пустившихся в путь вместе с воинством Христовым, направлявшимся в Иерусалим. Хотя бы потому, что монашек было всего трое на почти тысячу солдат и рыцарей, и прилично врачевать из них могла лишь одна. Да и та пользовала болеющих дворян и рыцарей, входивших в руководство походом. Прачки же были отрадой для всей армии, находящейся в пути уже второй месяц. Их кормили и оберегали. За них платили выкуп, когда однажды после дерзкой ночной атаки воинов пустыни целых двадцать белокурых, голубоглазых женщин стали добычей нападавших. Впрочем, трое из женщин не вернулись – сами, поговаривают, не захотели.

Шалунья Рыжая, как прозвали в армии крестоносцев веселую прачку родом из страны бриттов, побывала в том плену и рассказывала, что бедави не обижали их, хорошо кормили и даже хотели взять в жены, но шейх племени решил, что золото ему нынче нужнее, и приказал своим пустынникам не трогать пленниц. Однако за всеми не уследишь, и трое из женщин успели принять магометанство, чтобы стать женами тех, кто их пленил. А выдавать своих единоверцев у магометан не принято, так что этим троим шейх позволил остаться, прочих же вернул в лагерь крестоносцев, получив за них добрый выкуп золотом и заодно забрав жизни у десятка рыцарей, устроивших засаду в надежде обмануть бедави во время обмена заложниц на выкуп и забрать золото себе. Кочевники же потеряли всего двоих. По убитым в неудавшейся засаде рыцарям походный капеллан устроил богослужение, прочитав сиплым от вездесущей пыли голосом проповедь, в которой назвал их героями, павшими от предательских клинков неверных сарацин, и чья кровь будет отмщена! Отомстить поклялись все рыцари, в том числе и сенешаль из страны франков, который поначалу обозвал этих рыцарей «ворами и глупцами». Впрочем, поддавшись затем настоянию капеллана и прочих рыцарей, отказался вернуть тела двоих кочевников, что были убиты в той стычке, шейху... Тела обезглавили, головы насадили на пики и выставили посреди лагеря крестоносцев. Но к концу службы прилетела стрела с письмом на арабском, в котором шейх объявлял всех воинов в армии своими личными кровниками. Над письмом сначала повозмущались, затем посмеялись, ну а после расхватали вернувшихся прачек по шатрам – пировать в честь освобождения христианских женщин из ужасного магометанского плена.

Монашка Ордена Святой Магдалины дружила с Рыжей Шалуньей, если можно назвать дружбой те странные отношения, что возникли между невестой Христовой и прачкой воинства Христова. Рыжая британка таскала для монашки разные сласти из шатров рыцарей, что благодетельствовали ее своими ласками, та в ответ делилась с нею познаниями в области врачевания. Следует отдать должное дочери далекой Британии, та и сама немало понимала в знахарстве и различных травах, однако в пустыне, по которой они шли, трав никаких не водилось, те же, что прачка взяла с собой в путь, давно закончились. За два месяца похода воины болели часто, и рыжая британка потратила весь свой запас на раны и недуги простых солдат. Снадобья же, взятые в поход монашками, представляли собой медицину, официально одобренную Церковью, и запас их был достаточно велик. К тому же большинство рыцарей из благородных предпочитали мазям и прочим лекарствам чудодейственную силу «лечебных» церковных реликвий, коими Орден снабдил монашек перед походом. Чудесные же останки блаженных и святых, хранившиеся в богатых раках, кои прикладывались к ранам и увечьям благородных недужных, имели не менее чудесное свойство не заканчиваться.

Британка искренне удивлялась столь чудесному способу лечения, так что монашке часто приходилось терпеливо разъяснять ей, в чем именно проявляется лечебная сила, скажем, вот этой раки, хранящей клок волос святого Ионы Арамейского.

– Иона выжил в водах, в коих ему уготовили смерть злые сарацины, и потому волосы его имеют чудесное свойство исцелять тех, кто мог бы утопнуть...

– Но где тут, в пустыне, утонуть-то можно? Разве что в пыли! – Британка спрашивала с серьезным выражением лица, но зеленые глаза ее как будто смеялись над словами монашки, раскладывающей перед ней раки с реликвиями. Однако монашка не впервые сталкивалась с неверием простолюдинов, привыкших лечиться придорожными травами да отварами деревенских знахарей, и потому тут же нашлась с ответом:

– Их также можно использовать при водянке и при лечении волдырей, заполняющихся водой при ожогах, от которых здесь, в пустыне, часто страдают наши отважные воины. Волдыри появляются от натертостей, причиняемых постоянным ношением доспехов, а также от немилосердного солнца этих земель...

– А кочевники тут делают то же, что и бабы в нашей деревне, чтобы от солнечных ожогов спастись. Только у нас используют прокисшее коровье молоко, тут же – верблюжье или конское. Это я во время плена видела.

– А разве солнце в Британии такое же жаркое, как здесь? – удивилась монашка.

– Так я не с самой Британии, а с Вельша. Там у нас и небо солнечнее, и трава зеленее, да и мужики, я тебе скажу... Ладно, прости, святая сестра, не буду тебя смущать. И прокисшим молоком у нас бабы мажутся, чтобы кожа была белее. Так оно ведь покрасивше! И во время праздника Бельтайн, когда ночью молодушки с парнями в лесных рощицах сходятся, такая кожа аж светится в лунном свете... – Шалунья Рыжая чувственно вздохнула, видимо, вспомнив праздники Бельтайн в своем далеком, зеленом Вельше, где водятся эльфы и лепреконы, у которых можно заполучить тайну клада... да и просто самые лучшие в мире мужчины, из которых в тысячной армии крестоносцев – пара десятков лучников, да и те на свою соотечественницу косятся с необъяснимым страхом и предпочитают держаться от нее подальше.

Монашка знала историю своей подруги, рассказанную ею давно, еще когда прачка и монашка впервые встретились в константинопольском порту, где отряд вельшских лучников, тогда еще числом в тридцать бойцов, был определен плыть в Святую Землю на том же корабле, что и она. Шалунью Рыжую тогда было не узнать – уж очень она была забитой, худой, волосы космами, и от своих не отходила, словно не отпускали те ее. А уж потом, когда больше половины их заразились лихорадкой во время морского путешествия, да и померли, так, что пришлось их тела выбросить прямо в море, не предав земле, словно переродилась Рыжая. Ушла от своих, да и не разговаривала даже с ними, а те и вовсе обходили ее стороной. Рассказала монашке, словно исповедуясь, вельшская прачка, всю свою историю там же, на корабле, и с тех пор тайна этой странной исповеди сблизила их. Монашка Ордена Святой Магдалины помнила звездную ночь на борту караки, шедшей в Святую Землю, когда тихий, но исполненный неизвестной силы, голос вельшки рассказывал свою историю: «... с креста меня снял любимый мой. Еще в ночь Бельтайн мы поняли, что суждены друг другу. Любила я его так, что ради него и науку нашу родовую бросить готова была. У нас ведь все знахарками были – и мать моя, и бабушка, и ее бабушка... Все в деревне знали это, боялись, но уважали, потому как тайны наши нас охраняли, но и жителям деревни нашей много пользы приносили. А уж как роды принимать, что у людей, что у коров – только женщины нашей семьи всегда нужны были. Вот и ценили нас в деревне, и церковникам не выдавали никогда, потому как знали – проклянем, так быть беде. Однако пришел к нам церковник из франков, что прибыл вместе с Ричардом, королем проклятым, который франков больше своих британцев любит. Из Лондона послали его к нам в Вельш, сопровождать Джона, брата короля, да искоренять язычество в землях вельшских. Святоша этот увидел меня после Бельтайна, видать, глаз положил, да и позвал к себе – приходи, говорит, дочь моя, на исповедь, буду тебе грехи твои языческие отпущать. Я, глупая, и пришла, а он как начал руки свои распускать, под подол мне залезть хотел... Не сказали ему, видать, про особенность женщин рода нашего – ежели взять любую против воли, проклятье застигнет испохабника. Только в ночь Бельтайн выбираем мы возлюбленного нашего, и можем понести от него, и родить дочку, чтобы род знахарок продолжался, и удача всегда будет тому, кто будет избран любимым нами, только не сможет он никогда ни одну женщину боле полюбить, а всегда тоской по нам, женщинам рода знахарок вельшских, исходить будет...»

Рыжая говорила и расчесывала волосы, и с каждым движением дешевого гребня волосы ее словно огнем наполнялись под светом чужих звезд восточного неба, такого далекого от неба ее родных островов. И огнем обжигала языческая ересь в словах ее, когда рассказывала она про судьбу свою, приведшую ее на один из кораблей, несущих на своем борту крестоносцев в Иерусалим: «Не далась я ему, монаху этому похабному, сбежала из церкви его прямо в лес, и туда, на холм, к кругу каменному, и всю ночь там провела. А на следующий день захворал монах. Не то чтобы страшное что с ним для монаха приключилось, однако, говорят, пытался он девку одну из деревни нашей опохабить, да и девка, вроде бы, не особо противилась, да не вышло у него ничего. И с другой не вышло – размяк его колышек, из дубового дрына ремнем кожаным стал и обратно в дуб превращаться не желал уж никак. Прознал он от деревенских про особенность рода нашего, да и написал письмо самому лорду Джону, упреждая его: мол, в деревне, что ему подвластна, ведьма живет и служителей Господа колдовством изводит. А лорд Джон и сам в деревню нашу наведался, с отрядом рыцарей своих. Деревню пожег, а меня как увидел, в глаза посмотрел... да и утонул в них. Бывает такое с мужчинами, когда они в глаза женщин рода нашего смотрят пристально. Не делать бы им этого, так разве кто из них женщину послушает? Глупые они, мужчины... Вот и лорд Джон так попался, что велел рыцарям меня в его покои тащить. Я его честно обо всем предупредила, так он мне тогда и говорит: «Как я есть твой лорд, имею право прима нокты, первой ночи на тебя, однако хочу, чтобы сама ты мне отдалась, потому как красива ты, и желаю я тебя в фаворитках своих иметь». А я смотрю на него, и противен он мне так, что невмоготу. Нет, говорю, милостивый лорд, не могу я, потому как ты и деревню мою пожег почем зря, да и не нравишься ты мне попросту...

Осерчал лорд Джон, велел священникам меня судить да ведьмой объявить, и на кресте сжечь. А суженый мне Бельтайном жив остался – на охоте был в день, когда лордовы рыцари деревню жгли. С дружками своими, такими же лучниками-охотниками, прямо в день казни, напал на крепость да и вызволил меня... Как сейчас помню – подносит палач к хворостинам, что у подножия креста сложили, факел... Подносит, да не доносит – стрела из лука вельшского, что длиной своей выше роста человеческого и потому стреляет далеко, в затылок ему впивается. А дальше – охранников, одного за другим, стрелы протыкают, и падают они, а суженый мой с дружками своими, все в зеленых плащах лесных охотников, из толпы вырываются, да ко мне бегут... Лорда Джона двумя стрелами через плащ горностаевый к трону его пригвоздили, однако ж убивать не стали, потому как не хотел любимый мой рук своих кровью дворянской пачкать, рыцарей против себя настраивать... И зря! Всё равно объявили его да дружков-охотников разбойниками, так что пришлось суженому моему со мной да дружками бежать... Во Франкию бежали мы с ним, и было нас он да я, да десять дружков его. По пути прибились к нам еще двадцать, вот те, самые что ни есть отчаянные разбойники, что торговый люд на больших трактах грабили. Эти от гнева Ричарда бежали, потому как охотились за ними шерифы королевские... В городе Кале отряд собирался, чтобы оттуда на кораблях в Константинополь плыть, а уж там соединиться с братом королевским, сенешалем, и уже с ним в поход крестовый идти. Мы в отряд тот и записались, мужики – лучниками, как и многие из наших вельшских, что из островов британских решили в крестовый поход за добычей отправляться, а меня в прачки определили».

На глазах у монашки менялась прачка. Бледная кожа наливалась здоровой, матовой белизной, а грязь словно отшелушивалась от рук, покрытых до того струпьями и язвами. По щекам, сверкая, бежали слезы, смывая грязь, пока только неровными дорожками с лица, скрытого тьмой ночи да окруженного ореолом уже огнем сияющих рыжих волос. Голос же всё крепчал, продолжая рассказывать удивительную историю этой странной прачки:

«... А однажды ночью главарь тех разбойников тайно в комнату пришел, которую мы с суженым моим в таверне снимали. Жили-то мы в одной комнате, да только любить меня не смел он, знал, что только одна ночь в году нам дана, Бельтайнова, когда проклятье не коснется его. Потому и терпели оба, хотя страсть как любить хотели друг дружку. А этот в комнате прятался, дождался, когда уснули мы, суженого моего прирезал, а меня силой взял. Сказала я ему про проклятье, да только он не поверил – эти двадцать разбойников из англичан были, не из вельшцев наших. Сначала не поверил, а как во второй раз меня взять захотел – так и не вышло ничего у него. Ох, и озлился он, вызвал своих разбойничков, что снаружи его дожидались, да велел им спящих дружков суженого моего разбудить и, мечи приставив, привести в комнату. Там приказал им меня по очереди похабить, а те отказались. Тогда связали они вельшцев да и сами

поочередно меня похабили. Не знаю, случилось чего, но только остальных проклятие это не коснулось, только того, кто первым меня взял. И тогда, когда кровь из меня потекла от насилий ихних, сила во мне черная проснулась, и сказала я, что прокляты они все, и не дойдет до Святой Земли ни один из них, но помрут в муках, и будет им казаться, что горят они в огне, прежде чем жизнь покинет их, но даже после смерти тела их в землю не лягут. За то же, что вельшцы мои даже под угрозою меня похабить отказались, будет им удача, и ждет их смерть честная, в бою, а до того запрещаю им руку поднимать на мучителей моих. Потому как недостойны они легкой смерти от железа честного. Англичане только посмеялись, и с тех пор так и повелось – шли мы в Землю Святую, и каждую ночь насиловали меня разбойнички, а вельшцы мои как бы в стороне от всего этого стояли. А я как будто каждую ночь от них силы брала, да и училась потихоньку силой своей управлять. Потому как женщина я, и хочется мне любви мужской не раз в году, по праздникам Бельтайн, но чаще, и на этих вот смертниках и училась... Они поначалу и не замечали, что хиреют после каждой ночи, а я... я силу в себе копила. Ждала, когда сказанное мной исполнится. Знала, уверена была – непременно будет это, и вот... Сегодня в воду все двадцать ушли, и последние тринадцать дней и ночей горели они огнем и жаром внутри тел своих... А вся сила, что была в них, теперь – моя!»

Совсем другая женщина сидела теперь перед монашкой. Закончив говорить, Рыжая воистину преобразилась. Зеленые глаза ее сияли светом, ничуть не меньшим, чем яркие, крупные звезды в небе над плывущим по Средиземному морю кораблем. Волосы огненным потоком опускались на гордо расправленные плечи красивой молодой женщины, так не похожей на то забитое создание, что с гребнем в руке еще час назад подошло к монашке с просьбой исповедать ее.

– Отпустишь ли ты мои грехи? – спросила женщина и испытующе посмотрела прямо в глаза смутившейся монашке. Уж слишком чувственным был взгляд, слишком много в нем было жара, который иногда беспокоил и ее, давшую обет безбрачия монашку Ордена Святой Магдалины. Но ответила она на вопрос скромно и с достоинством, причитающимся ей по сану:

– Я не могу принять твою исповедь, да и грехи твои отпустить не могу, ведь судя по всему, ты и некрещеная вовсе... То есть... ты ведь... не христианка?

– Это иудеи константинопольские так обычно отвечают – вопросом на вопрос, – вдруг засмеявшись, сказала вельшка. Затем успокаивающим движением взяла монашку за руку. – Да и не нужно мне никакого отпущения грехов. Ты права, я не христианка и исповедь мне не нужна... Просто... я должна была кому-то всё рассказать. А ты мне нравишься. Ладно, пойду я спать. Завтра будет хороший день! – Рыжая резко встала и ушла на корму.

А на следующий день по всему кораблю раздавался ее смех, она шутила и заигрывала с солдатами, ночами же... Ночами она смеялась по-другому. И смех этот вносил смятение в душу монашки из Ордена Святой Магдалины... Лишь вспоминая, КЕМ была ее святая, монашка истово молилась о прощении за то, что осмелилась судить. Ко дню, когда корабль наконец причалил на пристани Алеппо, за зеленоглазой ведьмой твердо закрепилось прозвище, данное ей солдатами, – Шалунья Рыжая.

Уже здесь, в пустыне, среди солдат стала популярной песня, неизвестно кем сочиненная, но несложные и откровенно вульгарные слова которой вызывали у рыжей прачки смех всякий раз, как она ее слышала у походных костров:

Песню пели хором, а кое-кто из вельшцев даже подыгрывал на простеньком подобии гамба-виолы. И пускалась в пляс вокруг ночных костров Шалунья Рыжая, выбирая себе солдатика, с которым в пустыню подальше уйдет и вернется лишь под утро, с сияющими глазами, еще больше полная жизни и радости. И лишь монашка, после той памятной ночи на корабле внимательно присматривавшаяся к рыжей прачке, замечала, что если не в первой, то уж во второй из частых стычек с воинами пустыни, в числе погибших непременно оказывался и тот солдатик, что уходил с зеленоглазой в ночь. Когда подобное случилось уже с третьим по счету «миленьким» Шалуньи Рыжей, монашка не выдержала, подошла рассмотреть рану, от которой погиб молодой, полный силы кнехт-германец. Ничего странного не заметила – обычная уже для этого похода смерть от косого удара тяжелого меча с раздвоенным у конца лезвием – зульфукаром, как их называли кочевники. Разве что... Удар пришелся в ключицу, туда, где должен быть наплечник, что мог бы ослабить смертоносную силу клинка... возможно, сохранить солдату жизнь. Однако наплечник почему-то болтался у самого предплечья – лопнул ремень, удерживавший эту часть доспеха пехотинца на должном месте, и ничто не удержало сталь, разрубившую воина от ключицы до самой середины грудной клетки...

Чьи-то грубые пальцы ловко и споро развязали запутавшиеся ремни, убрав из поля зрения монашки эту целую, а потому, еще, может быть, полезную для других солдат часть доспеха... Монашка почувствовала на себе пристальный взгляд и, подняв глаза, встретилась с зеленым огнем в зрачках рыжей вельшки. Пристально смотрела Шалунья Рыжая на монашку, так, что той стало не по себе... затем вдруг, так же внезапно, как и тогда на корабле, прачка пожала плечами, опустила глаза и стремительным шагом удалилась куда-то в глубь, лагеря, растревоженного очередной молниеносной атакой пустынных бедави, что унесла жизнь ее вчерашнего любовника.

Вечером рыжая прачка подошла к монашке, получавшей свою долю варева из походного котла, и, дождавшись, пока та наполнит глиняную миску и отойдет в сторону для нехитрой вечерней трапезы, последовала за ней.

– Ты того... только не думай, что это я их... того... – отчего-то смущаясь, начала она разговор.

– Я ничего не думаю. Ибо не хочется мне верить, что Диавол через тебя творит свои козни и сеет смерть среди воинства Христова... – торопливо перебила прачку монашка и вдруг поняла, что сама злится на себя за эти трусливые слова.

– Ты имя лукавого к ночи не поминай! – вдруг очень серьезно сказала рыжая и схватила монашку за плечо, удерживая от попытки уйти. – Ты не бойся меня. Я тут колдовством не маюсь, а то, что помирают солдаты, – так на то воля Божья или судьба солдатская, уж как вам верить удобнее...

– Верить удобнее? – Вся злость монашки вдруг взорвалась, вулканом гневных слов выплескиваясь на рыжую хохотунью. – Удобнее, говоришь? Да кому же вера такая удобна, чтобы ради нее из сторон родных да в пустыни чужих палестин пускаться? Вера – она не бывает удобной. Она либо есть, либо нет ее, как у тебя вот. Ничего у тебя нет, ни души, ни веры! Что ты делаешь тут, среди воинов, что за веру свою на землю эту пришли и страдают денно и нощно в пустыне чужой?..

Испугалась Рыжая. Как будто ударила монашка ее. Рукой прикрылась и заговорила, оправдываясь словно:

– Так я того... я просто жить хочу... А там, среди церквей ваших, нет мне жизни. Сожгут ведь... ни за что... Не за мои, но свои грехи – меня сожгут...

Монашка ясно почувствовала страх Рыжей, поняла, что та боится ее... И с пониманием этим как-то странно снизошло на нее спокойствие, и она даже позволила себе покровительственно сказать:

– Я тебя ни в ведьмовстве не обвиню, ни на костер не пошлю...

Рыжая настороженно посмотрела на монашку:

– Почему не пошлешь?

– Потому как тяжело тут с деревом для костров, а на лепешках верблюжьих тебя поджаривать уж больно хлопотно будет! – сказала и впервые за всё это путешествие рассмеялась, причем собственной же шутке, монашка Ордена Святой Магдалины. Изумленная, смотрела Шалунья Рыжая на смеющуюся монахиню, а спустя миг и сама засмеялась звонко и заразительно, и так смеялись две женщины из далеких земель в темнеющей, чужой пустыне. Пустыня же слушала, вечно меняющимся узором песков узнавая... запоминая... влюбляясь в этот смех.

Так началась эта странная, не понятная никому во всем воинстве, следующем по пустыне в Иерусалим, дружба между монашкой Ордена Святой Магдалины и Шалуньей Рыжей, прачкой при армии крестоносцев. Дружба эта стала чем-то очень важным для обеих – монашка с нетерпением ждала каждого прихода прачки, Шалунья же порой могла пропустить даже встречу с очередным кавалером ради еще одной беседы с той, к кому она испытывала настоящее уважение. Кстати, единственной здесь, в отряде из тысячи с лишним душ, к кому она это чувство испытывала.

– Ты ведь больше не боишься того, что я предам тебя как ведьму? – спустя месяц после той ночи монашка вдруг поинтересовалась у своей подруги. Рыжеволосая задумалась, слегка прищурив глаза, зелень которых, казалось, за последнее время несколько выцвела от палящего солнца пустыни и вечной пыли вокруг. Затем ответила:

– Нет, наверное. Я об этом почему-то больше не думаю. Да, тебе, наверное, будет интересно узнать... Один из моих любовников до сих пор жив.

– Это который? – Монашка с интересом обернулась к прачке, отставив в сторону раку с мощами очередного святого.

Шалунья Рыжая прикусила губу, словно решая, открыться ли подруге. Но той явно не терпелось:

– Сказамши «альфа», глаголь и «бету»! – поторопила монашка, процитировав присказку настоятельницы монастыря Святой Магдалины в Риме. Однако прачка лишь удивленно и непонимающе посмотрела на нее.

– В смысле, начавши, говори до конца! – уже несколько раздражаясь, пояснила суть монашка, в который раз напомнив себе, что говорить надобно проще, иначе ее и так немногие среди окружающих понимали. Прачка на этот раз всё поняла и, кивнув, продолжила:

– Только обещай, что никому не скажешь об этом! Это – французский сенешаль, что возглавляет нашу армию. Говорят, он старший брат самого иерусалимского короля...

– Он и правда его старший, но в семье у них самый старший – другой король... Французский... – задумавшись, проговорила монахиня.

– Так ты обещаешь, что никому не скажешь?

– Может, тебе еще поклясться именем моей святой? Так для тебя же наши святые ничего не значат!

– Зато для тебя значат. Твоя святая значит что-нибудь для тебя? Ну вот, клянись ею!

– Не могу... я просто дам тебе слово. Я лишь раз клялась ее именем – если спасет меня, разделить ее судьбу...

– И как, спасла? А что за судьба была у твоей святой?

– Согласно писаниям, она была блудницей, которую Христос спас от суда и убиения камнями, отвратил от греха и наставил на путь истинный.

Рыжая Шалунья захохотала и долго не могла остановиться... Монашка же становилась всё суровей, так что прачка, разглядев сквозь слезы, выступившие от смеха, выражение лица у той, смеяться перестала и примирительно сказала:

– Мне в самом деле понравилась твоя святая. Может, это моя судьба – стать однажды святой, а не твоя?

Монашка улыбнулась честолюбию своей подруги:

– Для этого тебе следовало бы, для начала, хотя бы принять крещение и войти в лоно Матери Церкви.

– Человек, единожды из лона матери выйдя, в любое другое лоно войти может лишь по-другому. И право это уже есть только у мужчин... – хлопнув себя по животу, со смехом сказала рыжеволосая. Она с предвкушением ожидала еще одной из серии непрерывных попыток монахини убедить ее отказаться от веры в духов, в которых верили ее предки, в Великую Матерь, которой поклонялись женщины в роду ведьм Бельтайна, и принять христианство. Попытки эти ее забавляли, особенно же ей нравилось в споре с монашкой описывать удовольствия, которых из-за своей веры лишилась эта молодая и красивая женщина, приняв постриг. – Лучше уж ты поверь в Великую Матерь, сотворившую мир и всё в нем, и отдай свое лоно мужчинам, чтобы почувствовать их любовь. Знаешь, как на самом деле наши солдатики уже давно поглядывают на тебя? Не на сестер твоих из Ордена – одна слишком старая, а вторая плоская, что доска, и нос у ней, как клюв вороний. Говорят, пусть ей капеллан наш радость райскую дарует – уж больно подходят они друг дружке. А тебе природой такое тело дано, что грех ему не рожать жизнь новую... Хотя... ты же сама просила у своей святой ее судьбы... Может, она еще будет у тебя – судьба блудницы?..

На этот раз рыжая прачка зашла слишком далеко. Впрочем, поняла она это уже поздно, услышав тихое, шипящее из плотно сжатых губ еще минуту назад, казалось, спокойной подруги:

– Уходи! Сейчас же! Вон!

Страх, позабытый за прошедший месяц, вновь захлестнул Рыжую Шалунью. Она выбежала из шатра монахини и какое-то время бесцельно бродила по лагерю, пока ее не нашел один из молодых оруженосцев, сопровождавших французского сенешаля:

– Mademoiselle, Его Высочество желают, чтобы я привел вас к ним в шатер! – многозначительным шепотом, важно выпучив глаза, проговорил он, приблизив свое юное, лишь слегка обрамленное пушком лицо к ней. Спокойствие и уверенность вернулись к прачке, уже третью неделю с постоянством, достойным фаворитки, посещавшей ложе родного брата двух королей. Она пристально посмотрела на юного франка, заставив того смутиться и опустить взгляд, вздернула бровь и повелительно, словно сама была королевских кровей, бросила ему:

– Веди!

По пути к шатру сенешаля она заметила, что лагерь спешно собирается, словно призванный выступить в поход. Поинтересовалась у своего провожатого:

– Разве теперь будем двигаться и ночью?

Оруженосец поспешно ответил, желая угодить обладательнице этих чарующих зеленых глаз, от которых его давно уже мучили греховные сны:

– Разведывательный отряд заметил впереди лагерь кочевников, этих пустынных дьяволов, в прошлый раз убивших наших рыцарей. Сенешаль считает, что нам нужна хоть какая-то победа после случившегося, и велел срочно собраться всем бойцам, чтобы напасть на этот отряд и уничтожить его. Обоз с продовольствием, прачками, ранеными и лекарями останется тут, мы вернемся за ним позже. Его Высочество пожелал вас видеть прямо перед выступлением...

Его Высочество отпустил свою фаворитку уже через час – к этому времени практически все боеспособные люди в его небольшой армии, чуть более восьмисот человек, были готовы атаковать находившийся за грядой дюн, как доложила разведка, лагерь кочевников. Сенешаль, опасаясь засады, велел выступить даже пехоте. Согласно его стратегии, именно пехота должна была первой атаковать сам лагерь, кавалерия же – не позволить кочевникам уйти в пустыню.

Уже далеко за спиной, скрытый высокими дюнами, остался свой собственный лагерь с обозом, ранеными, прачками, капелланом с его тремя монашками и отрядом охраны в четыре десятка лучников с британских островов. Сенешаль, заняв со своими оруженосцами вершину одного из холмов, наблюдал, как германские кнехты и генуэзские пикинеры, числом в пять с половиной сотен, плотным строем спускаются к лагерю кочевников, выставив перед собой пики. Какими бы великолепными наездниками не были пустынные дьяволы, против пехоты пикинеров никакой кавалерии не устоять – эту науку сенешаль, прочитавший перед походом множество трактатов о военном искусстве и великих полководцах, усвоил твердо.

Твердым был шаг пехоты. Твердым, но медленным. Солнце успело наполовину скрыться за холмами, когда германцы и генуэзцы, твердо соблюдая наказ не нарушать строй, спустились с холма и двинулись к лагерю. Солнце полностью ушло за холмы – вечер и ночь быстро сменяют друг друга в пустыне, и уже при свете звезд строй, ощерившийся пиками и копьями, вошел в лагерь. Бессмысленно ткнул остриями в войлочные стены кочевничьих шатров... чтобы солдаты поняли – лагерь пуст!

Еще с полчаса сенешаль грозил разведчикам карами небесными и земными, а те смиренно оправдывались – мол, сами видели, и женщин, и детей, игравших между шатрами, да и вы поглядите, Ваше Высочество, даже костры под котлами в лагере потухнуть не успели... Еще мгновение после всего потерянного времени, чтобы в голову сенешалю пришел очевидный ответ – ЗАСАДА! И еще час, выстроившись в оборону вокруг холма с Его Высочеством, рыцари и пехота ждали нападения. Не дождались... И тогда лишь сенешаль понял... Без слов, развернув коня, пришпорил и погнал испанского скакуна, бережно привезенного с собой, поднимая пыль пустыни, обратно, в сторону СВОЕГО лагеря... Понимание сенешаля как будто без слов дошло до всех – рыцари скакали, пехота же бежала, нарушив всякий строй, обратно, туда, где уже догорали в ночи пустыни шатры и повозки... (Без привычного «хурраа», молча летели всадники, закутанные в черную ткань и на скаку бросали факелы в светлую от покрывавшей пыли ткань шатров крестоносцев... Шатер, где оставались монахини, вспыхнул, из него успела выскочить молодая монашка, в полном монашеском облачении... Другая, старшая из троих, уже ложилась спать и потому была в одной ночной сорочке... не желая выскакивать наружу в одном белье, пыталась одеться, но пылающий шатер обрушился на нее, и чем больше она металась, тем сильнее закутывалась в горящую, плотную ткань... сгорая вместе с ней на глазах своей растерявшейся от увиденного сестры по Ордену.) Они бежали туда, где лежали, изрубленные кривыми зульфукарами, британские лучники (вельшцы и бритты дорого продали свои жизни – за сотню шагов от лагеря слетели со своих коней ровно два десятка кочевников, встретивших свою смерть от их стрел, и еще два десятка всадников потеряли своих коней, потому что промахиваться эти лучники не умели, ни в бегущего оленя... ни в скачущего во весь опор на них врага! Но слишком много их было – больше ста сыновей пустынного племени Фатих-и-аскер атаковали сегодня неверных, пришедших в землю их отцов, и мстя за предательски, из засады, убитых двоих во время обмена прачек на золото)... Поднимая пыль в черный ночной воздух пустыни, они бежали к своим раненым, которые уже были добиты до смерти (один из германских кнехтов, раненный в ногу и лежавший в повозке, умудрился бросить нож в спину проскакавшего мимо бедавина... бросить – и попасть... И тогда все прочие, словно по приказу, развернули коней и молча, внимательно, не пропуская ни одного еще живого, начали добивать раненых)... Бежали, чтобы, добравшись, в ужасе остановиться у разорванного в клочья шатра с крестом – походной часовни, где лежали капеллан и худосочная монашка... лежали друг на друге, и обоих вместе с ковром, устилавшим пол шатра, к каменистой пустыне прибили длинным, черным копьем, каким пользовались кочевники. (Шейх не велел трогать священников и Дом Бога, но лошадь этого бедави с копьем зацепила копытом один из кольев шатра, канат, и попросту сорвала ткань, открыв взору своего всадника совокупляющиеся тела... Кочевник знал, что христианским священникам запрещена плотская любовь... и, решив, что перед ним воин, оскверняющий собственный храм, подскакал и со всей силы вогнал копье в спину мужчины). Не было видно ни одной прачки – шейх особо наказал не убивать, но забрать всех женщин, чтобы потом попытаться вновь продать их, ибо он уже понял, как важны для этого воинства его блудницы... Одну же, зеленоглазую, четвертый сын шейха еще в прошлый раз заприметил и решил оставить себе наложницей, потому сам подлетел к ней на своем быстроногом жеребце, схватил за роскошные волосы цвета огня, немного поволок, прежде чем она потеряла сознание, и, перекинув через луку седла, ускакал обратно во тьму пустыни... Каждый бедави рядом с ним скакал с такой же ношей – забрали всех женщин, кроме одной. В полном монашеском одеянии стояла она – инокиня из Ордена Святой Магдалины, держа в руке крест. Слез на ее лице не было. Они успели высохнуть, прежде, чем воины Христовы успели дойти до нее. Дойти, чтобы помочь исполнить клятву, данную когда-то: разделить судьбу своей святой...

Короткое рондо (вне времени)

Мама! Сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, под крышами чужих домов, сквозь разбитые витражи чужих церквей светишь только ты путеводной звездой, что не даст потерять дорогу к дому родному... В горах, где орлы – как дома, в пустынях, что родина лишь скорпионам, в долинах, где сегодняшнее плодородие – залог завтрашнего грабежа, сквозь облака насквозь пропахшего дымом неба – две звезды твоих глаз, Мама...

Мама! Никто из детей твоих не просил тебя об этой жертве, но во имя жизни ты приносишь ее каждый раз, чтобы однажды услышать, как позовут тебя – Мама! Кровью и болью своей платишь ты за это имя, страданием бессонных ночей, слезами усталых глаз искупаешь вину каждого своего ребенка... Мама!

Убийца и праведник, воин и монах, блудница и девственница – все равны в глазах твоих, Мама! Король и шут, палач и жертва – все виновны пред тобой, Мама! И с каждым смертным грехом заслуживают они еще одно твое прощение, только позвав тебя по имени – Мама!..

Истории не нужны имена. Ни убийца, ни праведник, ни воин, ни монах, и даже король в постели блудницы, и шут в объятьях девственницы не заслужили имени – если в истории так и не осталось имени твоего – Мама!

Разбитый и собранный, убитый и воскрешенный, обрезанный и крещеный, Он пронесет с собой имя твое, чтобы тихо, одними губами, распятый на кресте истории, со спиной в шрамах от орлов... римских ли знамен, гор ли Аламута... прошептать – Мама!..

И тем искупятся грехи человеческие... Ибо нет ребенка, что не пронесет этой любви в сердце своем – сквозь пыль чужих дорог, пепел чужих костров, разоряя кров своего и чужого дома, разбивая витражи всех домов божьих, летая орлом и разделяя яд со скорпионами... Этой любовью жив Человек. Любовью к тебе. Прости же детей своих, Мама!

Ловить скорпиона, собственно, было не так уж и трудно. Гораздо труднее было добывать его яд. Но и с этим они справились. Муаллим требовал научиться пользоваться каждым даром Всевышнего и превращать эти дары в оружие на пути джихада. Сейд, вместе с тринадцатью первыми учениками Муаллима, отправился в пустыню добывать яд скорпиона. Задание было простым. Углубиться в пустыню. Поймать как можно больше скорпионов и набрать яд в тринадцать небольших флаконов из багдадского стекла, в которых обычно женщины хранят благовония. Чтобы наполнить один флакон, требуется поймать триста скорпионов. А еще было задано ни с кем не встречаться, не разговаривать. Избегать оазисов. Не просить ни у кого пищи и воды. Выжить. Вернуться. Просто.

Пустыня ждала его – Сейд это понял сразу, как только увидел пески родной пустыни, взял их полную горсть, просыпал сквозь пальцы и снова взял... вдохнул воздух... Он был дома. В этих песках была его кровь. Она была везде... как и кровь мамы... Сейд был дома. И никто не мог его понять лучше, чем эта пустыня, этот воздух, этот мелкий песок, смешанный с камнями. Песок рассказывал, и Сейд слушал. Он научился слышать пустыню – лучше, чем когда был ребенком и жил здесь. Наверное, потому что тогда он еще не подарил песку свою кровь?

Песок рассказывал, что когда-то тут было море. Мелкие камни соглашались, подтверждая своей покатостью шепот песка, и обещали сами однажды стать песком – когда придет их время. Песок говорил, что пустыня любит его, и Сейд верил. Он не искал скорпионов – пустыня сама приводила их к Сейду, и ему оставалось только делать свое дело. Убивать этих детей песка, которых пустыня дарила ему как жертву за любовь. Сейд благодарно принимал дар, читая «Аль Фатиха» по каждому убитому скорпиону. И пусть другие скажут, что это святотатственно – Сейд, как суфий, верил в то, что если Всевышний есмь во всем, что существует, то и «Фатиху» правоверный воистину читает не по ушедшему из жизни человеку, но по той частице Создателя, что возвращается к Нему, покидая погибшую плоть. А значит, эта частица уходит и из погибающего скорпиона. «Аль Фатиха» и «Эль Ихлас» – первая и последняя суры Кур’ан-И-Керим’а не покидали его уст, шепотом вторя песням песка... становясь частью вечного рондо пустыни.

Тринадцать воинов-гашишшинов, выкормышей Орлиного Гнезда в Аламуте, разошлись по пустыне, и Сейд был рад, что может побыть у себя дома. Пустыня могла убить их всех, но Сейд сказал пескам, что они – его гости, и пески вспомнили обычай бедавинов – гостеприимство свято! У него нет условий, есть лишь залог – честь пустынного федаина, принимающего в шатре своем странника волей Всевышнего. Вся пустыня была шатром Сейда, и он был гостеприимным хозяином в мире песка и бесконечного неба.

Вспоминая горы Аламута, Сейд чувствовал, что он и есть мост между двумя такими разными мирами, и, улыбаясь, читал пескам строки:

– Во мне вместятся оба мира...

И читал бескрайнему небу над пустыней:

– Но я и в мире не вмещусь...

Я суть, я – не имею места...

Ласково обращался к убитому ради капли яда скорпиону:

– И в бытие я не вмещусь.

Смотрел пронзительным орлиным взглядом на горизонт, словно пытаясь проникнуть за пределы и пространства, и времени, а губы шептали:

– Всё то, что было, есть и будет...

Нагишом ложился в ласковые объятия песка ранним утром, когда пустыня только начинает прогреваться первыми лучами восходящего солнца, и тихо признавался:

– Всё воплощается во мне.

Кричал в сердце пустынной бури, сдиравшей плоть с костей, но щадившей своего сына:

– Не спрашивай, иди за мною!

Качая головой, отвечал на немой вопрос в глазах прочих товарищей, переждавших бурю в скальных пещерах и удивлявшихся тому, что Сейд выжил:

– Я в объясненье не вмещусь.

Все тринадцать вернулись в Аламут. И все, не сговариваясь, признавали главенство Сейда после этих дней, проведенных в пустыне. Муаллим, выслушав рассказы учеников о походе, лишь промолвил коротко:

– Среди нас зреет айдын – просветленный. Мир ему. В этом – свидетельство верности учения и залог лучшего будущего.

После чего вызвал Сейда к себе и велел готовиться в дорогу. Муаллим собирался покинуть Аламут – впервые за последние пять лет. Муаллим собирался в Иерусалим, выполнять данное Железному Копту обещание. Муаллим собирался убить магистра тамплиеров.

Дорога в Иерусалим – второй раз за прошедшие полтора года – для самого Сейда не представляла ничего интересного. Он всё также не видел (или правильнее сказать – не замечал? – Сейд не знал этого) женщин. Хотя... нет, все он замечал и запоминал, но – не ВИДЕЛ! Потому что по-настоящему ВИДЕТЬ, а значит – ЧУВСТВОВАТЬ, он мог только тогда, когда смотрел глазами орла. А в такое состояние он за свою короткую жизнь входил лишь трижды. Первый раз – когда убил орла и стал орлом. Второй – в башне у Железного Копта, когда приходил в Иерусалим, чтобы убить праведников-имамов. И в третий раз – совсем недавно – в пустыне, когда ВИДЕЛ песок. Торопить четвертый раз он не спешил. Потому что боялся он этих ощущений ничуть не меньше, чем желал испытать их снова. Он чувствовал, что в этом состоянии он не сможет убивать. Какой же он тогда гашишшин – воин на пути джихада? К тому же состояние это, судя по всему, приходило само, и вызвать его по желанию не получится... Впрочем, Сейд и не пробовал. То, что предстояло сделать, требовало полной его сосредоточенности. Учитель взял с собой именно его. Только его. А значит, и рассчитывать мог только на него. На Сейда, своего лучшего ученика, воина-гашишшина, а не юного орла, чувствующего свою связь со всей вселенной, и потому неспособного причинить бессмысленного с точки зрения птицы вреда. Потому что там, в пустыне, вновь став орлом, Сейд понял – Всевышний и война несовместимы. Убивая же человека, человек лишь отдаляется от Аллаха... Как этого не понимает Учитель?.. Всё, хватит! Орел – не человек. Сейд же – воин и мститель, он – человек, и часть войны человека с человеком... И он идет в Иерусалим, чтобы убивать! Он идет вместе со своим Учителем. Вместе с человеком, который называет его сыном!..

Учитель не часто использовал это обращение к Сейду. Когда они были еще в Аламуте, в Орлином Гнезде, он называл его так только тогда, когда они оставались одни. По пути ж в Иерусалим – несколько чаще, чем раньше. Словно проверяя и еще больше привязывая к себе... Учитель вообще вел себя по дороге очень странно. Довольно часто возжигал кальян, заправленный гашишем. По ночам, когда караван, к которому они присоединились, назвавшись купцами, останавливался на отдых, что-то писал своим тайным языком на маленьких свитках из очень дорогого пергамента. Такого, на котором обычно хафизы пишут суры из Кур’ан-И-Керим’а. В одну из таких ночей Муаллим подозвал к себе Сейда и сказал:

– Что бы со мной ни случилось, сынок, ты должен будешь доставить эти свитки в Гнездо... Школа должна жить! Что бы с нами со всеми ни случилось...

Сейд просто кивнул в ответ. Говорить с Муаллимом после путешествия в пустыню ему отчего-то стало очень непросто, а порой – даже неприятно. Он всё чаще ловил себя на том, что перестает верить в смысл того, что они делают. Но вера была единственным, что имело смысл в его жизни. Единственным, как он считал, что делает его человеком. И потому он крепко ухватился за нее, эту разрушающуюся, рассыпающуюся, подобно пескам пустыни, веру, пытаясь удержать каждую крупицу, не дать ускользнуть сквозь щели сомнения, оставив руки убийцы (а ведь он уже – убийца!) пустыми. Потому что тогда эти руки перестанут быть руками человека, и превратятся... во что они превратятся? В когти орла? Или же в оружие, просто оружие, как нож, кинжал, меч, бессмысленный сам по себе, если их не направляет сердце, полное веры, как учил Муаллим? Это пугало еще больше. Сейд очень хотел оставаться человеком.

По пути они часто встречали тех, кто перестал быть человеком. Трупы, совсем новые или же совсем разложившиеся, в изобилии устилали караванный путь. После смерти семи имамов в Иерусалиме противостояние между бедави и христианами стало нарастать. Кланы пустынных бедави атаковали каждый второй христианский караван, христиане же и раньше не брезговали нападениями на караваны мусульманских торговцев... Чтобы спокойно торговать, мусульманские общины, еще проживавшие в христианских городах, хоть и значительно сократившись в числе, платили сумасшедшие деньги наемникам-христианам за охрану в пути. Что, впрочем, вовсе не означало уверенности в безопасной дороге – очень часто такая охрана сама грабила своего же нанимателя. Всё это привело к тому, что цены на базарах Иерусалимского Королевства невероятно выросли, торговля шла на спад, жители роптали и покидали города... Король же иерусалимский был умен и твердо верил словам из Экклезиаста, поучавшим, что «сила государя – в многочисленности народа его...», и потому требовал от своих воинов еще строже наказывать грабителей и обеспечивать безопасность торговых путей. Однако наемники были до денег жадны, жалованье же казна королевства платила невысокое, и потому зачастую те, кто должен был охранять торговцев, сами становились грабителями. Король понимал и это, но платить больше своим солдатам не мог – с ослаблением торговли казна оскудевала, Рим же, в свою очередь, всё чаще проявлял недовольство тем, что подати в виде «даров от короля Иерусалима» в Латеран идут всё реже... а порой и вовсе не доходят. Оставался единственный выход – война! Война с Египтом из некогда каприза короля и его брата превратилась в насущную необходимость. Лев Пустыни же был всё еще жив, а благодаря провалу союза с мусульманскими общинами (и да заберет геенна души убийц этих имамов! – кричал каждый вечер прокаженный король) обретал всё большую власть и поддержку.

Единственной поддержкой короля в этой сложной ситуации оставался Орден тамплиеров. Вернее сказать, магистр ордена, человек, прозванный Сабельником, бывший наемник, авантюрист и великолепный, непобедимый воин и генерал, волею случая возглавивший Восточное Крыло самого сильного из рыцарских орденов христианского мира. Своей воинственностью он вызывал недовольство уже и у самих тамплиеров. Храмовники Западного Крыла Ордена считали, что Тампль свою задачу на Священной Земле выполнил, закрепившись и взяв под свою охрану главные христианские святыни. У Ордена назревали серьезные разногласия с Римом, пути Тампля предполагали усиление власти Ордена в самой Европе за счет контроля богатств Востока. Верхушка Западного Крыла уже неоднократно предлагала Де Сабри претворить в жизнь их план, встав на защиту караванов всех без исключения торговцев, как христианских, так и мусульманских, и даже – иудеев! Согласно измышлениям верховных рыцарей Запада, Тампль на Востоке должен был в кратчайшее время стать самой надежной силой, к которой за защитой обращались бы все. Предполагалось также, чтобы представители Ордена выписывали торговцам «кредитные письма», которые заменили бы собой золотые деньги на всем пространстве влияния Ордена. В результате торговцы бы доверяли (были бы вынуждены доверять!) свои настоящие деньги и ценности Ордену взамен за безопасные в пути, но удобные при расчете «кредитные письма», и со временем Тампль контролировал бы богатства торговцев всех вероисповеданий и народов!

Однако эти дерзкие по размаху, но сложные для понимания солдатом, коим был Де Сабри, планы, магистру Восточного Крыла не могли понравиться. Веруя в силу своего меча и собственную солдатскую удачу, бывший генерал наемников мечтал сразиться со Львом Пустыни, разбить его в сражении, завоевать богатый Египет и, быть может (если дать достаточно денег Риму) стать помазанником Божьим и королем... возможно – того же Египта! А для этого надо пока что поддерживать в его воинственных мечтах прокаженного королька и сдерживать слишком ретивых воинов Ордена, так и рвущихся выйти в бой и с кланами бедави, и с разбойниками, что из числа христиан, грабивших торговые пути.

Совсем недавно, за день до выхода каравана в путь, до Муаллима донесли интересные новости, которыми он счел нужным поделиться со своим учеником. Рассказывали, что из Европы прибыл посланник Западного Крыла Ордена, приведший с собой несколько кораблей, полных воинов-тамплиеров. О человеке этом было известно, что он всё время носил с собой лютню, умело обращался со странным, узким клинком и умел говорить по-арабски так, как говорят в Иберии мусульмане Гранады. Помимо лютни и кораблей со свежими силами для тамплиеров в Иерусалиме посланник привез рекомендации, звучавшие скорее как приказ и призывавшие магистра Восточного Крыла приступить к воплощению в жизнь планов Тампля в Европе. Поговаривают, Сабельник был в бешенстве, однако не стал вступать в открытое противостояние с посланником, ко всему прочему прозывавшемуся еще и Первым Мечом Тампля. А такие прозвища храмовники, к которым Муаллим относился с определенным уважением, просто так не дают! И всё же хитрый солдат удачи Де Сабри нашел выход. Как рассказывали осведомители Муаллима, магистр Восточного Крыла собрал отряд из тех рыцарей, что наиболее рьяно противостояли ему и требовали скорее навести порядок на торговых путях. Поставив во главе отряда новоприбывшего посланника, он отправил его к одному из пустынных оазисов с заданием разобраться с бандой разбойников из бедави, якобы уничтоживших уже пять христианских караванов. Но там, куда этот отряд пришел, оказалась почему-то не разбойничья шайка, а одно из крупных соединений самого Салах-ад-Дина, Льва Пустыни. Причем войска, численностью превосходившие отряд тамплиеров более чем в десять раз, располагались в оазисе уже давно, и на самом деле никаких караванных путей там не проходило. Тамплиеры вступили в бой и погибли. Правда, другой осведомитель джаллада-джаани, явившийся от некоего Акына-Сказочника, рассказал, что погибли не все тамплиеры. Нескольких рыцарей, среди которых есть и человек с лютней, говорящий по-арабски, подобно маврам Гранады, взяли в плен. Того же, с лютней, держит при себе сам Лев Пустыни и даже допускает для бесед в свой шатер.

Де Сабри, однако, кричит на весь Иерусалим, что тамплиеров заманил в ловушку Лев Пустыни, грозится самолично вырвать этому самому Льву зубы и требует от Западного Крыла Ордена еще воинов-храмовников для предстоящей в союзе с иерусалимским королем войны против Египта и его грозного правителя-айюбида. Недавно между Учителем и Сейдом произошел разговор. Один из немногих разговоров за последнее время, что доставил Сейду пусть необъяснимое, но определенное удовольствие, вернул частичку веры в их дело, но при этом немало встревожил. Муаллим сказал:

– Жажда власти и денег подобна яду скорпиона, что сначала парализует мышцы, лишая тело подвижности, и лишь затем приносит смерть, которая ко времени своего прихода воспринимается умирающим как благословение! Яд скорпиона проник в тело Ордена Храмовников, единственной силы в христианском мире, что не жаждет этой войны ради денег, но ведет свой джихад подобно нам, во имя веры и, добившись своего, может остановиться и созидать. Ты – мой лучший ловец скорпионов, и мы идем с тобой изъять ядовитое жало из здорового тела, ибо даже среди последователей Исы, мир Ему, есть те, с кем нам иногда по пути. Но еще важнее – другое. Еще очень давно я узнал из своих видений, что Сабельник заключил союз с шайтаном! Союз против веры собственной и против Праведника Веры! Так он достиг тех вершин, на которых нынче находится. Так он до сих пор умудрялся избежать смерти от моего кинжала. И потому он со своей хитростью и поддержкой Нечистого может оказаться неуязвимым для честного меча Льва Пустыни! С твоей помощью, мой ловец скорпионов, и твоей удачей Сейда я надеюсь победить его!..

Учитель закашлялся, выпустив густой клуб дыма, и вновь присосался к серебряному мундштуку своего кальяна. «Учитель стареет!» – изумленно подумал Сейд, но, не став углубляться в это, воспользовался паузой и задал вопрос на тему, неожиданно взволновавшую его сейчас:

– Но... Учитель! С чего вы решили, что сам шайтан пошел на союз с этим человеком? Разве Всевышний допустил бы такое?

– «И просил Нечистый у Повелителя Миров дать ему время, и сказал Всевышний: «Ты из тех, кому дано время!» Примерно так сказано в Книге, и я не хафиз, чтобы утверждать это точно, но смысл ясен... вернее, ясно то, что замыслы Всевышнего не всегда могут быть ясны нашему разумению... Что же касается шайтана..., – Муаллим хитро прищурился и странно улыбнулся своему Ученику, показывая длинным узловатым пальцем на свой кальян. – Шайтан сам иногда обращается ко мне через дым из этой штуковины!

Муаллим сказал это коротко, хрипло, рассмеялся и закрыл глаза, дав понять, что разговор окончен.

Сейд был встревожен состоянием Учителя. Встревожен гораздо сильнее, нежели постоянным, длившимся всю дорогу ожиданием предательства. Караван был в пути уже месяц. Скоро они должны были достигнуть Иерусалима. Но еще когда они выходили в путь, Учитель поручил Сейду присматривать за капитаном отряда охраны. Караван, к которому они присоединились, состоял в основном из торговцев мусульман, но были и иудеи с христианами. Купцы рассчитывали получить большую прибыль от продажи своих товаров в Иерусалиме, изнывавшем от нехватки самых необходимых вещей. Для безопасности в пути и защиты от разбойников всех вероисповеданий был собран отряд из опытных воинов, также разной веры. Капитан для них был нанят отдельно. Он должен был брать на себя командование лишь в случае нападения на караван, в остальное же время охранники подчинялись караванбаши, старому молчаливому арабу, водившему караваны в Иерусалим вот уже тридцать с лишним лет. Караванбаши не стал спорить с новшеством, признав его разумным: если солдаты охраны и капитан не знают друг друга давно, риск от того, что они договорятся и ограбят собственных заказчиков становился значительно меньше. Однако Муаллим, лишь только взглянул на капитана, сразу же сказал Сейду:

– Будь внимателен к этому человеку. Он из кочевников-туркменов и верит только в силу своего клинка, да в своего Тенгри. А еще у него слишком много дорогих украшений, да и оружие слишком дорогое для обычного наемника. В нем чувствуется властность. И он легко подчинит себе всех солдат, какой бы веры они не были, потому что любой солдат-наемник – на самом деле убийца. Тот же, кто убивает ради золота, всегда отравлен жаждой наживы. В каждом из них течет яд скорпиона, но настоящий скорпион здесь – капитан. Он наверняка договорится с большинством из солдат и попытается ограбить караван. И никто, кроме нас, не сможет ему помешать. Но мы не должны себя выдавать. Ты знаешь, что нужно делать, когда почувствуешь опасность...

Сейд знал. Но разговор с Учителем смутил его, он немного утратил собранность и ослабил внимание, которое в течение всего этого пути было направлено на капитана. И потому происшедшее в эту ночь воспринял как свою собственную ошибку. Хорошо, что ошибся не он один... И если ошибка Сейда заключалась в его невнимательности, из-за чего, собственно, капитану и удалось устроить небольшой переполох во время ночной стоянки, то ошибка капитана была гораздо большей. Хотя бы потому, что ему она стоила жизни. Он так и не учел того, что иудеи крайне редко предают своих соплеменников. Особенно если речь идет о членах семьи. Двое же братьев-мечников, входивших в отряд охраны, оказались родными племянниками одного из купцов, идущих с караваном. Когда туркмен только начал договариваться с прочими наемниками о том, чтобы ограбить их нанимателей по пути, они дали согласие... только для того, чтобы предать.

Караван не сразу становился на ночлег. Некоторое время после захода солнца караванбаши вел свой караван по звездам. Но ближе к полуночи, когда в пустыне начинало холодать, он молча останавливал своего верблюда, похоже, такого же старого, как и он сам. По его примеру прочие караванщики начинали разгружаться и становились лагерем для ночлега и отдыха. После ужина все, кроме охраны, ложились спать. Ближе к заре просыпались, собирали лагерь и вновь выходили в дорогу. Для нападения на купцов капитан охраны выбрал час после ужина, когда усталость людей должна была стать его союзником, наемники же, которые в пути в основном отдыхали, были полны сил.

В ту ночь, после встревожившего его разум и смутившего душу разговора с Учителем, который состоялся как раз во время ужина, Сейд направился в свою палатку. Спать он не хотел, но и не хотел никого видеть, и потому сидел, углубившись в размышления о том, что же происходит с Муаллимом. Вдруг снаружи послышался приглушенный крик. Выскочив из своей палатки, Сейд увидел, как рослый франк-наемник, сжимает своими мощными ручищами не менее мощную шею толстого купца из сирийских армян. Своего, между прочим, нанимателя. Жирный коротышка оказался необычайно живуч. Он пытался разжать руки душителя и даже пнуть того в пах. Всю дорогу веселый и разговорчивый армянин подшучивал над иудеями, спрашивая их, как же они могут выходить в дорогу по субботам. Он советовал им в этот день оставаться на месте, а потом догонять караван. Из Сирии он вез шелк. В Триполи он не смог его продать, потому нанял своего франка и присоединился к каравану, идущему в Иерусалим. Огромному потомку галлов надоела эта возня, и он отпустил шею своей жертвы, резко оттолкнув того от себя, выхватил громадный двуручный меч, закрепленный за спиной, и попытался зарубить купца. Тот, однако, довольно вертко крутился по земле, пока не оказался на пути капитана стражников, быстрым шагом направлявшегося в сторону прикинувшегося спящим Муаллима. Споткнувшись об армянина, капитан вынул из ножен саблю и ткнул оказавшегося прямо у него под ногами толстяка куда-то в область ключицы. Тот дернулся и затих.

В этот миг из одного из шатров вышли трое германцев – в прошлом крестоносцев, пришедших в эти земли со своим королем, но позже променявших плащи воинов Христовых на мечи солдат удачи. За собой они волоком тащили двух венецианцев – отца и сына, везущих в Иерусалим груз драгоценного цветного стекла для украшения христианских храмов. Они швырнули своих жертв под ноги капитану, и тот, выдернув свой клинок из плоти армянина, двумя точными движениями перерубил обоим венецианцам шеи.

Тут со стороны, где рядом друг с другом располагались шатры иудеев и мусульман, появились братья-мечники в сопровождении еще троих наемных воинов-бедави. Один из братьев громко, по-арабски сказал капитану:

– Мы со своими покончили!

Капитан удовлетворенно кивнул:

– Со всеми так быстро и тихо? Хорошая работа! – и с недовольством обернулся к франку и германцам. – А вы пока ничем своей доли не заслужили! Разберитесь хотя бы с этими! – Он указал на Муаллима и оказавшегося рядом с ним Сейда.

Учитель казался спящим, но Сейд понял приказ, отданный одним лишь движением губ, словно человек причмокивал во сне: «Не вмешивайся!» Когда здоровенный франк только приблизился к нему, Учитель покачнулся, словно заснувший сидя человек, теряющий равновесие, и упал прямо под ноги громиле. Франк как будто споткнулся, и никто, кроме Сейда, не заметил, что это руки учителя, молниеносно коснувшиеся коленных чашек нападавшего, стали причиной падения гиганта. Тот рухнул в пыль, ударившись затылком о твердую землю иерусалимской пустыни. Послышался треск, словно лопнул спелый арбуз... и черная, блестящая лужа мгновенно образовалась вокруг головы упавшего. Германцы уже приближались к лежавшему на земле Муаллиму, размахивая кистенями, но тут со стороны иудейских шатров раздался детский плач. Одна из купеческих семей путешествовала с грудным ребенком, и шум снаружи, видимо, потревожил сон младенца. Капитан настороженно взглянул на братьев-мечников:

– Там кто-то остался жив?

Братья переглянулись, один из них неуверенно ответил:

– Женщину и ребенка оставили... Можно будет в рабство продать...

Возможно, только сейчас кочевник вспомнил о преданности иудеев своим соплеменникам, а может, неубедительным показался голос и сам вид говорившего, однако рука его вновь потянулась к мечу, и тогда другой брат с криком «ялла!» обнажил свой клинок и бросился на капитана. Крик предназначался пустынным бедави – те, обнажив оружие, в свою очередь, насели на германцев. «Иудеи и арабы договорились между собой!» – подумал Сейд, ничуть, однако, не удивившись. Дети Ибрагима и Давуда, братья по крови, они часто вступали между собой в тайные союзы, с тех пор как крестоносцы явились сюда.

Капитан умело отбивался от менее искусных, чем он, братьев, и даже довольно опасно ранил одного из них в бок, но тут вмешался Учитель. Искусно разыгрывая из себя только проснувшегося от шума человека, он встал и, качаясь, словно пьяный, двинулся на капитана. Тот попытался отмахнуться от идущего прямо на него полусонного купца мечом, как иной отмахивается рукой от мухи. Муаллим шарахнулся от просвистевшего у самого уха клинка в сторону одного из братьев, того, что был ранен, падая, повалил его, но при этом умудрился задеть ногой капитана в живот. Тот согнулся вдвое от резкой боли, пронзившей всё его нутро... и уже не выпрямился обратно – меч другого брата опустился на открывшуюся бритую шею туркмена, отделив голову от тела.

Сейд решил тоже вмешаться – германцы встали в оборонительный треугольник и успешно отражали атаки наседавших на них бедави. Схватка могла длиться как угодно долго, пока кто-либо не совершит ошибки, германцы же ее явно совершать не собирались, показывая слаженность действий – результат долгого обучения и сражений в едином пехотном строю не на одном поле битвы. Сейд схватил висевший над еще тлеющим костром котелок и, размахнувшись, бросил его прямо в центр германской тройки. Горячее варево выплеснулось на голову одному из них, брызнуло на щеку второму. Первый на время ослеп, второй же от неожиданности схватился рукой за обожженное место, на миг опустив клинок. Третий просто отвлекся, но этого оказалось достаточно. Строй был нарушен, и кривые сабли бедави сначала вонзились в горло того, кто вовсе не пострадал от котелка, брошенного Сейдом, а затем одновременно пробили сердце одному и раскроили залитый варевом череп последнему германцу.

– Маашаллах, сыновья мои! – послышалась тихая похвала. Обернувшись, бедави увидели караванбаши, который тихо появился некоторое время назад и бесстрастно наблюдал, как два его родных сына сражаются с гяурами-неверными, предавшими еще и тех, кто их нанял и дал им берекет – хлеб насущный и честный. Ничего не выражающим взглядом он посмотрел сначала на сыновей, родство с которыми он тщательно скрывал с самого начала путешествия, затем на братьев-иудеев, один из которых бережно перевязывал раненый бок другому и только потом обратил свой взгляд на стоящих рядом Сейда и Муаллима:

– Воистину, Всевышний направлял ваши действия этой ночью во благо всем нам! Возблагодарим же Творца всего сущего!

– Шюкраллах! – тихо, в один голос сказали Сейд и Учитель.

Послышался тихий стон. Это подал голос купец-армянин, лежавший доселе на земле. Он даже попытался встать. Караванбаши подошел, наклонился к нему, осмотрел рану и удивленно цокнул языком:

– Жив. И жить будет. Клинок пробил кожу и жир у основания шеи, но не задел ни кости, ни вен. Удачлив, воистину!

– Это хорошо, что он жив, – негромко сказал Муаллим. – Нехорошо было, если бы в Иерусалим пришел караван без единого христианина. Это вызвало бы подозрения, что мы объединились, чтобы убить и ограбить их в пути, и тамплиеры наверняка заинтересовались бы... А нам их интерес не нужен.

Караванбаши на этот раз очень внимательно посмотрел на Учителя, подумал, медленно кивнул:

– Ты прав, туджар-торговец, в этом тоже есть керамет – высший замысел Всевышнего. Он сохранил жизнь этому гяуру, чтобы правоверные не пострадали. Мы вылечим его еще до прихода в Иерусалим.

Караванбаши кивнул воинам-бедави, и те, без слов понимая приказы отца, подняли стонущего армянина и понесли в шатер. Муаллим же повернулся к Сейду и, подмигнув, тихо сказал:

– А еще хорошо, что нам с тобой не пришлось никого убивать сегодня... Почти!

И тихо хихикнув, Муаллим ушел в палатку, оставив Сейда с вновь вернувшимися мыслями о возможном безумии Учителя.

Короткое рондо (во времени)

Безумие наполняло город. Иерусалим ждал чего-то. Впрочем, город этот всё время чего-то ждал, и это ожидание составляло смысл жизни в нем каждого, кто здесь обитал. Король ждал возможности исполнения своих замыслов... и смерти. Евреи ждали Мешиаха, мусульмане – Льва Пустыни и Праведника Веры, и только большинство христиан, уставших от состояния вечной войны, ждали и жаждали лишь одного – мира. И это состояние постоянного ожидания не могло не привести к тому, что люди здесь начинали сходить с ума. Каждый третий мнил себя пророком, каждый второй – спасителем, каждый первый ненавидел вторых и третьих, обещавших ему то, чем он и так был сыт по самое горло, хуже, чем пылью пустыни, постоянно забивавшей все отверстия и пустоты в этом городе, – надежду. Надежда на лучшую жизнь уже не заполняла всё возрастающую пустоту в умах и душах – слишком призрачной она была, слишком часто обманывала веривших в нее. И на ее место приходило безумие, наполнявшее город плотнее и надежнее, чем рваные лоскуты несбывшихся надежд.

Сердце безумия билось в королевском дворце, в груди прокаженного короля Иерусалима. Воспаленный жаждой власти и амбициями мозг безумия разражался мелкими внутренними кровоизлияниями в покоях Магистра Восточного Крыла Ордена Тамплиеров, скрывая свои болячки под огненно-рыжей шевелюрой могучего и хитроумного Сабельника. Из этих двух очагов безумие протягивало щупальца в каждый дом, скручивая мысли обывателей в тугие жгуты ожидания... ожидания без надежды. Город ждал и жаждал чьей-нибудь смерти. Смерти, которая будет настолько значимой и такой страшной, что перекроет страх за себя самого и свою маленькую, обывательскую, но такую важную для каждого жизнь.

Смерть вошла в город через Восточные Ворота и разделилась. Одна рука смерти нырнула в пещеры у самой Голгофы и растворилась в катакомбах, чьи хитросплетения были известны лишь первохристианам, обретавшимся там и скрывавшимся от крестоносцев и их власти. Вторая рука смерти прошла до самой центральной площади, где находилась Башня Палача, известного в городе под прозвищем Железный Копт. Рука постучала в дверцу, зашла внутрь, да так и осталась там до самой ночи. Караванбаши не успел даже понять, куда вдруг исчезли двое странных спутников – старый и молодой купцы-мусульмане. Даже товар, навьюченный на двух не самой плохой стати коней, не забрали. Караванбаши верил в то, что он честный человек, и потому забрал коней с вьюками в караван-сарай, решив, что если за три дня владельцы не объявятся, можно будет забрать товар купцов себе... естественно, передав треть его стоимости в мечеть в качестве зекят.

Уже после заката, когда караванбаши совершил свой вечерний намаз вместе с сыновьями, в дверь его покоев в караван-сарае постучал человек с письмом от старика-купца, что исчез при въезде в город. В письме, учтиво составленном на литературном арабском языке, коим владеть мог лишь алим или же хафиз, обращались к караванбаши с просьбой передать весь груз доставителю письма. Помимо письма человек передал караванбаши увесистый кошель с золотыми монетами – остаток платы за услуги караванщика. Старик, искренне считавший себя честным человеком, обрадовался, что не успел сломать печати на вьюках исчезнувшего купца, как собирался сделать это после намаза, и может без угрозы опорочить свое имя, вернул их владельцу.

Заполучив коней с вьюками, человек вывел их из города и повел в сторону Голгофы, ту ее часть, что выходила за пределы Иерусалима. Здесь вьюки были приняты стариком, вынырнувшим, подобно песчаной крысе, из неведомо какой щели в горе. Отослав доставителя, старик поволок вьюки в одну из пещер у подножия. Прошло довольно много времени, прежде чем он снова появился, но вьюков при нем уже не было. Зато он во множестве рассыпал по земле серый порошок, время от времени низко наклоняясь к поверхности горы и осторожно выкладывая на землю, то там, то тут, маленькие кожаные мешочки...

В это время в Башне Палача вторая рука смерти, явившейся в Иерусалим вместе с караваном, размышляла. Для того, кто был избран дланью, несущей смерть, этот человек вообще слишком часто и много размышлял. Рука не должна думать. Рука должна делать. Об этом он тоже размышлял, глядя на руки Железного Копта, королевского палача, того, что волею судьбы должен был послужить сегодня смерти одного из двоих, кому считал себя обязанным жизнью, – Учителя и Хозяина. Именно так – Хозяином – он называл Сабельника. Его, а не короля, которому служил официально. Сабельник был его истинным Хозяином, владыкой его жизни – так он решил для себя много лет назад, когда поступал на службу тогда еще к капитану наемников, позже ставшему Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Однако Учителя он почитал отцом, ибо отца своего не знал. Джаллад-Джаани же выкупил мальчика-христианина у работорговцев-йезидов в Каире и сделал своим учеником, когда служил еще дяде Праведника Веры, Льва Пустыни... Обучил Искусству... И подарил свободу, уходя из Египта в Малую Азию. Всё это время Железный Копт танцевал свой неуклюжий танец между верностью и предательством каждому из двоих. Мудрость Муаллима поддерживала его, когда он думал, что сорвется, ибо Джалладу-Джаани нужен был цельный человек. Грубость и невежество застилали разум Сабельника, и потому позволяя Египтянину оставаться честным, служа обеим сторонам и не срываясь в предательство ни одной из них. Но сегодня один из двоих умрет. Копт знал это. Знал он и то, что Учитель умнее Хозяина. А значит он, скорее всего, победит. Делало ли это знание Копта предателем?

Об этом думали оба. Молча. Двое учеников Джаллада-Джаани, ставшего и для Сейда, и для Железного Копта Учителем и Отцом, они думали об одном и том же, не догадываясь об этом. Думали по-разному. Сейда больше занимала мысль о том, какое решение примет Железный Копт, сделает ли всё так, как велел Муаллим, или же ему придется убить королевского палача, как было приказано в случае, если он заметит малейший признак предательства. Сейд передал Железному Копту все слова Учителя... Всего три слова: «Жду на Голгофе». Египтянин выслушал, кивнул. Помолчал, ожидая, что Сейд удалится из башни. Но юный гашишшин и не думал никуда уходить. Наоборот, он прежде дождался, чтобы палач отправил из пыточной своего ученика – юному сыну адайского племени, оказавшемуся волею судьбы так далеко от родных степей Сары Арка, что близ Хазара, уже исполнилось девятнадцать лет. По меркам своего племени он уже считался взрослым мужчиной. Однако, по обычаям того же племени, сколько бы ему не исполнилось лет, своего старшего, мастера и учителя, он слушался так, словно всё еще оставался малым ребенком. Этот сын кочевников-туркменов был источником счастья для своего учителя – Палача... потому что, как тот и мечтал, из него рос выдающийся врач. Целитель от Бога – называют таких люди... По первому же знаку Копта высокий, узкоглазый юноша тихо покинул помещение пыточной, даже не взглянув в лицо вошедшему посланцу Аламута.

Сейд же, передав слова Муаллима, отошел в глубь пыточной и встал в нишу, в тень. Место это не просматривалось ниоткуда и было идеальным для наблюдения. Если не знать, что там кто-то стоит... Но Копт знал. Он прошел вслед за Сейдом. Встал перед ним. В нише было темно, черные глаза Сейда не отражали света. Египтянин словно смотрел в черное пятно, которое было вместо лица у юного ученика величайшего убийцы.

– Ты останешься здесь?

– Муаллим приказал остаться с тобой.

Египтянин всё понял. Учитель хорошо знал его. Сегодня танец по лезвию ножа, где с обеих сторон – пропасть предательства, должен закончиться. Сегодня он должен предать кого-то из двоих. И Учитель решил подстраховаться. Он оставил здесь своего ученика. Железный Копт помнил силу этого мальчика, когда в прошлый свой приход тот, даже потеряв сознание и будучи не в себе, чуть не убил его. Теперь, и это заметно, юный убийца стал сильнее. Он – словно сама Смерть, воплощенная в этом совсем еще ребенке, чьи глаза не отражают света, а на лице только начал проступать юношеский пушок. Редкий, как у многих детей пустыни... Копт беззвучно рассмеялся. А ведь он действительно сомневался – может, и не придется никого предавать? Может, Хозяин и Учитель встретятся сегодня, и это будет их бой, и пусть Господь на небесах решает, кому остаться живым после этой встречи, а он, обязанный каждому из них, лишь сделает то, что от него хотели оба?! Ведь чего хотел Учитель? Встречи с Сабельником? И он ее получает! А чего хотел Де Сабри? Встречи с Первым Гашишшином? Копт помогает этой встрече состояться! Каждая из сторон получает от него то, чего хочет. Но! Теперь, только теперь, так близко почувствовав грядущую смерть от недоверия Учителя, он понял, что предает. Знание о том, каков Учитель в действии, дает уверенность в исходе этой встречи. Уверенность в том, что Сабельник умрет. И если Копт не попытается помешать гибели Хозяина – он, значит, будет не тем человеком, которого воспитал и обучил Великий Джаллад-Джаани... Его Учитель!.. Его отец!.. Верность себе самому – то, что делает тебя человеком, говорил Учитель. «Я – человек! – гордо вскинул голову Железный Копт. – Учитель знает, что я сохраню верность. А значит, он уважает меня. Но за предательство отца и учителя полагается смерть. Я мог бы убить себя сам после того, как предал бы обоих, но... возможно, Учитель знал, что я могу не понять... И этот мальчик с лицом Юной Смерти – его послание мне? Напоминание и высшая награда, дабы я не изменил самому себе, предав лишь одну из сторон, и не впал в грех самоубийства, предав обе стороны?.. Только бы его ученик не пришел раньше времени... и не опоздал...»

Сейд не мог прочитать мыслей Египтянина и потому совсем не понял, почему тот вдруг сказал:

– Передашь Учителю мою благодарность за то, что ты здесь...

Сейд кивнул. Раз тот так хочет... Наверное, Железный Копт пребывал в сомнениях. Наверное, присутствие Сейда удержит Египтянина от того, чтобы предать Муаллима, и за это он благодарит того, кто обучил и воспитал их обоих? Наверное...

В дверь постучали. Королевский палач бросился открывать – так мог стучать только Сабельник. По-хозяйски, требовательно. Король сюда не являлся. Прочие же стучались робко... или по-особому, как Муаллим и его посланники. И только Де Сабри стучал в дверь своего палача так, как мог бы стучать в двери запертого кабака с требованием впустить Магистра Храмовников для далеких от храмовничества забав. Сабельник был плохим монахом, и весь Иерусалим знал это. Вот и сейчас, он ввалился в пыточную в сопровождении своего личного телохранителя, тоже из бывших наемников, настоящего головореза, и... бывшей монашки, которую, как поговаривали, по пути в Иерусалим изнасиловали солдаты и превратили в шлюху. Магистр ее подобрал и сделал своей постоянной подругой. Говорят, она хорошо умела врачевать и была полезна Магистру не только как женщина, но и как личный лекарь. Хитер Хозяин, и любит жить... любит жизнь... Которую у него сегодня отнимет Учитель!.. А он, Железный Копт, попытается этому помешать. Но... Сначала сделает всё, как велел Учитель.

Сейд вжался в холодный камень башенной кладки и замер. И только левая рука его чуть согнулась в локте, наведя скрытый в рукаве арбалет с отравленной стрелой прямо в затылок Египтянина. Если он скажет не те слова...

Сабельник со своей свитой не стал проходить вглубь пыточной. Здесь было слишком темно и душно, к тому же Де Сабри вообще не любил закрытые помещения. Они давили на него – сказывался опыт заживо похороненного... Когда-то в юности, когда он воевал с англичанами на стороне короля Франции, под Кале, его сильно ранили. Потерявшего сознание мечника похоронили наспех, в неглубокой яме, лишь слегка закидав сверху землей. Потому-то, очнувшись, он и смог выбраться, напугав могильщиков, коими оказались собственные соратники. Но страх!.. Нет, ужас человека, проснувшегося в полной темноте, при полном отсутствии воздуха, да к тому же на грудь давит сырая земля, так, что и вдохнуть не можешь ничего... Ужас сменился тогда яростью, и он зарубил мечом троих своих соратников, а заодно командира, королевского рыцаря, из-за чего потом и был вынужден бежать из королевской армии, и стать наемником. Страх и ужас, переходящие в ярость, – эти чувства изменили всю его жизнь. Эти чувства были самыми отвратительными и постыдными для него в его жизни и грозили вернуться каждый раз, когда он оказывался в закрытых местах. Потому-то он и не любил дворцов, домов и, когда мог, предпочитал спать в шатрах, которые по его приказу разбивали прямо во дворах домов, где он останавливался. Но если дворец короля и храмы он еще как-то выносил из-за их высоких потолков и обилия света, то вечно темную пыточную ненавидел.

– Говори! Да быстрее, у тебя тут душно! – Магистр коротко приказал, потирая рукой внезапно вспотевшую шею. Сабельник был пьян, и пьян с утра. Прокаженный король вызвал его к себе ни свет ни заря, причем не в просторную приемную залу, но в свои покои, тесные и узкие, пропахшие потом и снадобьями... Его Величество шепотом бредил о необходимости скорей начать войну и требовал, чтобы Де Сабри что-нибудь придумал. Сбежать было невозможно. Вынести всё это можно было только благодаря великолепному вину, которого у короля было вдоволь. Вот он и напился. Потом пришел к себе в шатер, куда вызвал «свою монашку», так он ее называл... Но ничего не успел с ней сделать. Верный, как собака, и исполнительный до полной глупости личный телохранитель, между прочим – бретонец, прошедший с ним всю дорогу от Франции и до Иерусалима, от наемника до вершины в Ордене, напомнил своему Хозяину о том, что сегодня Египтянин обещал сказать, как найти убийцу имамов, Первого Гашишшина, этого дьявола, сумевшего свести на нет идеальный план короля и затруднившего начало войны против Салах-ад-Дина... Ярость и желание смерти одной из самых опасных личностей в стане врага были сильнее желания плоти, к тому же Магистр даже не успел раздеться. «Свою монашку» он всегда успеет... может, прямо здесь, в пыточной у Египтянина?.. А вдруг это поможет преодолеть страх, который начинал душить каждый раз, когда он оказывался в темном помещении?.. И, бросив ей короткий приказ «Пойдешь со мной!», Де Сабри рванулся прочь из шатра, спеша в башню королевского палача. И теперь, когда он очутился здесь, все мысли о женщине напрочь вылетели из головы... Хотелось только быстрее уйти отсюда... И вина у Копта не бывает, как назло!..

Как назло, враг пришел с женщиной. С женщиной, которую он УВИДЕЛ! Сейд не замечал женщин, даже когда старался. А старался намеренно – чтобы познать и справиться с тем необъяснимым, что с ним происходит всякий раз, как он ВИДИТ женщину. Не получалось. Сознание отказывалось видеть их. Как будто смутные тени, они проносились мимо взгляда, голоса их были словно шепот ветра, слова почти не слышались, улавливался лишь смысл... То чувство, что возникло в последний раз, именно тут, у Железного Копта, когда здесь была Женщина, которой отрезали грудь... Это чувство... Вот, опять... Рука, направлявшая арбалет, задрожала, прицел сбился... Глаза не слушали приказаний разума, не видели затылка Египтянина, куда полагалось направлять полет отравленной стрелы из арбалета в рукаве... Глаза смотрели на лицо – нежное, с большими глазами, цвет которых был непонятен в неверном свете факелов... Лицо было обрамлено обтягивающим головным убором христианской монашки...

Она уже не считала себя невестой Христовой, но ее нынешний Хозяин, рыжеволосый Магистр, продолжал ее так называть и требовал, чтобы она всегда являлась к нему в одеянии монашки. Так он ее и брал, овладевал в своем шатре, срывая рясу, но всегда оставляя что-нибудь, указывающее, КЕМ она была... А ей уже было всё равно. Ей казалось, что ее нет и уже никогда не будет. Она дышала, ела, справляла нужду и ждала... ждала, чтобы ею овладели. Это чувство – чувство жертвы, вещи, собственности мужчины, смешивающееся с неописуемым и, несомненно, греховным удовольствием плоти, было единственным, что составляло смысл ее нынешней жизни. После того происшествия в лагере крестоносцев, когда ею впервые насильно овладели пьяные солдаты, она отдавалась мужчинам, не видя их лиц, не замечая, кто именно берет ее... Она верила, что душа ее умерла, ее забрал Дьявол и теперь платит этим греховным наслаждением плоти за то, что отнял. У мужчин – нет лица, она их больше не видит. Все они – Дьявол, забравший ее душу и берущий плоть. Она даже не осознавала порой, где она... Но вдруг!.. Ей словно показалось... лицо... мальчик... нет, уже – юноша!.. Темный, как те воины пустыни... их лица она помнит – она тогда еще была другой... у нее была душа... они проскакали мимо нее, не тронули, хотя перебили всех мужчин... Да, было нападение на обозный лагерь крестоносцев. Убили всех мужчин и забрали всех женщин, кроме нее. Ту, рыжеволосую, что смеялась над ее клятвой разделить судьбу святой, – тоже забрали. Потом вернулись солдаты из впереди идущего отряда. Нашли трупы убитых, вино и ее – всё остальное, включая тела своих убитых, воины пустыни унесли с собой. Вечером того же дня христианские воины, напившись вина, оставшегося от перебитого обоза, поспорили между собой. Они не верили, что Христова невеста могла остаться чистой после нападения грязных магометан. К тому же те наверняка развлеклись с ней! Надо бы проверить?! Почему бы и нет, если она уже порченная этими бедави, к тому же эти нехристи увели с собой всех прачек... и выкупить их обратно золота уже не осталось... Что же теперь, христианские солдаты будут страдать без женской ласки?.. Ее никто не слушал... и у нее забрали душу... Она перестала видеть мужские лица... А сейчас – увидела? Нет! Показалось... Она обнаружила, что находится в каком-то странном месте. Хозяин – большой человек с громким голосом и вечным запахом вина – рядом. Оказывается, у него есть лицо! Большое, тяжелое лицо с обвисшими щеками, рыжая борода и рыжие волосы, как темный огонь на голове... Может, это и есть Дьявол?.. Но кто открыл ей глаза? Кто показал ей лицо мужчины? То лицо в кромешной темноте, в самой глубине зала... Может, это был ангел? Наверное... Сколько она ни всматривалась, она никак не могла его вновь увидеть...

С того мгновения, когда дверь открылась, и до того, как королевский палач заговорил, в клепсидре, что стояла в одной из ниш в глубине пыточной, просочилось всего семь капель...

Копт облизывал внезапно пересохшие губы. Сначала – то, что поручил Учитель:

– Он передал, что будет ждать вас, Хозяин, в полночь, на Голгофе...

Де Сабри взревел:

– Он передал, что будет ЖДАТЬ меня? МЕНЯ?! Он бросает мне вызов?..

Стены пыточной давили на воспаленный мозг безумия Иерусалима. Давили невыносимо. Ужас обретал лики призраков прошлого, один из них даже, кажется, мелькнул в глубине тьмы, что царила в помещении, мелькнул и исчез, усилив страх... Ужас переплавлялся в ярость.

«Сейчас!.. – подумал Железный Копт, ученик Джаллада-Джаани, вспомнив о другом ученике своего Учителя и того, кого считал себе отцом. – Сейчас я скажу больше – и он убьет меня!»

– Я убью тебя! – Рев Сабельника раздавался уже из-за приоткрытой двери, которая продолжала качаться на хорошо смазанных петлях после стремительного выхода Магистра и его сопровождающих. Ярость искала выход и обращала гнев против того, кто, наконец-то, осмелился бросить ему открытый вызов. Ярость вела Де Сабри прочь от Башни Палача, заставляла бежать, чтобы приготовиться и принять бой. Всё остальное было не важно.

«Уже – неважно! – со странным облегчением подумал Египтянин. Сильные руки безвольными плетьми повисли вдоль грузного тела. – Я пытался. И я не успел. Я – пытался!.. Я – хотел... просто не успел... Я буду жить!»

«Он будет жить», – думал Сейд, опуская руку с арбалетом. Наваждение прошло только тогда, когда женщина вышла. Он не был уверен, что выстрел удался бы, попал бы в цель... Но знал, что всё равно выстрелит, если только Египтянин скажет хоть одно лишнее слово... Не сказал. Возможно, именно поэтому Муаллим и приказал ему оставаться всю ночь с Железным Коптом, пока он сам не придет за ним или не пришлет весть. Значит, Учитель был прав, как всегда. Верность нуждается в страхе, чтобы быть. Человек нуждается в страхе, чтобы жить...

– Человек не нуждается в страхе, чтобы жить. Он нуждается в любви, мой мудрый друг! – говорил один всадник другому. Оба путника въезжали в город через Северные Врата. Время было вечернее, солнце уже садилось, но они успели до закрытия ворот.

Уставшие за день от жары стражники даже не стали обращать на них особого внимания. Разве что – на лошадей, на которых запыленные, явно не самые богатые, а потому не интересные для стражников путники въехали в город... Один сидел на вороном, другой – на сером жеребце. Кони были не простые – одни из лучших жеребцов из тех, что имелись у Льва Пустыни, лично им пожалованные удивительному франку, бывшему почетным пленником у самого Салах-ад-Дина, того, кого весь христианский мир мнил своим злейшим врагом и кого за несколько дней назвал своим другом посланник Западного Крыла Ордена Тамплиеров. Франк восседал на вороном жеребце, серого же оседлал тот, кого многие знали под прозвищем Акын-Сказочник. Приближенный советник, шпион и тот, кому Лев Пустыни поручал особо щепетильные задания, он сам вызвался сопровождать тамплиера, пообещавшего Льву Пустыни вернуть мир в эти истерзанные войной земли.

Праведник Веры – поверил. Он поверил искренности и разумным доводам, которые этот странный человек привел, убеждая Льва Пустыни в мирных планах Ордена Тамплиеров. Он убедил великого правителя и полководца в том, что только Орден может остановить беду, не дать случиться новому крестовому походу, положить конец бредовым мечтаниям прокаженного короля о войне с Египтом. Не последнее значение Праведник придавал и тому, что франк был близко знаком с исламом. История о том, как он был пленником гранадского эмира и стал тому чуть ли не названым сыном, произвела впечатление на Айюбида, ценившего благородство превыше всего. Правда, франк не рассказал о том, что принял ислам, а затем заново крестился – подобных людей в исламском мире почитали низкими, трусами, недостойными уважения. Здесь же, на Святой Земле, этой щепетильной правды никто и не мог знать...

Салах-ад-Дин был мудр. Он представлял себе силу и влияние Ордена Тамплиеров и понимал, что ему нужен союзник, если он хочет мира. Кроме того, ему очень хотелось ВЕРИТЬ! Праведник Веры хотел верить в то, что христиане и мусульмане могут жить в мире и что джихад не может, не должен продолжаться вечно. А еще он понимал, что, отпуская посланника Западного Крыла Ордена, он выигрывает значительно больше, чем теряет. К тому же у него оставались заложники – прочие пленные рыцари-тамплиеры были у него в руках в качестве залога верности франка своим словам. А в словах его было следующее: франк вернется в Иерусалим, обвинит Сабельника в предательстве, сместит его и возглавит Восточное Крыло Ордена. После чего принудит короля Иерусалима отказаться от планов войны с Египтом и убедит заключить мир с Салах-ад-Дином. После этого Лев Пустыни отпустит своих пленников-христиан в качестве жеста своей доброй воли и использует свое влияние, чтобы воинственные кланы мусульман-бедави перестали терзать христианские караваны торговцев и паломников. Возродится торговля. Вернется мир!..

Такие мечты лелеял каждый житель Святой Земли. Эти планы должны были сделать Орден самой богатой и могущественной силой на Востоке, а значит – и на Западе. Этот путь вел Тампль к вершине власти – власти более действенной и могучей, чем власть Рима, прогнившая, и вызывающая только страх и ненависть. Власти, основанной на стремлении людей жить в мире, жить в богатстве и не бояться за свое будущее. И лишь прощаясь с франком-тамплиером, Лев Пустыни обронил такие слова: «И да не отравит наши мечты яд скорпиона в сердце властолюбцев!» Тамплиер всё понял и молча склонил голову, соглашаясь с мудростью Праведника Веры. И только Акын-Сказочник, настолько поднаторевший во всем, касавшемся сказок и мечтаний, что с трудом верил в них сам, криво ухмыльнулся и, что-то напевая на никому не понятном языке кипчаков, двинул своего серого жеребца в пустыню. В путь на Иерусалим. В дорогу Сказочник верил больше, чем в цели, ради которых люди выходят в путь.

Дорога была легкой, как поступь арабских иноходцев по каменистой пустыне Святой Земли. До Иерусалима добрались быстро, всю дорогу беседуя. Так, за мудрой беседой, и вошли в город. Здесь, как объявил Акын, их пути должны были разойтись.

– Я, сидя на своем базаре, узнаю новости быстрее, чем иные в своих дворцах. Я узнаю, как полно ты смог сдержать свое обещание Праведнику Веры и смогу передать ему всё верно и подробно. Ты же приступай к исполнению обещанного! – сказал Сказочник и повернул коня в узкий переулок, оставив франка на вороном жеребце одного, на уже темнеющей главной улице, ведущей от Северных Врат прямиком к дворцу короля. Но не во дворец направился посланец Западного Крыла Ордена. Он понимал, что прокаженный король примет сторону Де Сабри и даже может попросту объявить его самозванцем и приказать бросить в темницу, откуда его уже навряд ли кто-нибудь вытащит. И потому он направил своего коня в сторону большого двухэтажного дома. Дом когда-то принадлежал богатому иерусалимскому иудею и был отобран Де Сабри в качестве постоянного места расположения Ордена сразу после того, как Иерусалим был им завоеван. Да, Иерусалим для крестоносцев был завоеван тамплиерами, причем благодаря именно талантам Сабельника. Великолепный тактик и солдат, он был нужен Ордену в те времена. Но сейчас амбиции бывшего наемника стали угрожать планам Ордена. Посланник Западного Крыла знал, что здесь, в Ордене, есть еще немало врагов честолюбивого Магистра. Не все из них ушли с ним в пустыню в тот злополучный поход, обернувшийся предательством, и посланник рассчитывал на поддержку тех, кто остался.

Стоило ему въехать во двор дома, где располагалось руководство Ордена, как его окружили удивленные и обрадованные рыцари. Хотя уже наступил темный поздний иерусалимский вечер и узнать в свете чадящих факелов в усталом всаднике в пыльных одеждах того, кого называли Первым Мечом Тампля, когда-то впервые въехавшего в этот двор в сопровождении пышной свиты из свежих сил Ордена, полагающейся Посланнику Западного Крыла, было сложно – они узнали его. Потому что ждали. И он ждал этого. Слухи о том, что посланник Западного Крыла Ордена попал в плен, были, не без его подачи, удачно распространены по Иерусалиму, опровергая утверждения Магистра о том, что Салах-ад-Дин убил всех рыцарей. И вот теперь он явился сам, подтверждая то, во что хотели верить многие рыцари-храмовники, недовольные своим Магистром. Уставшие от вечной войны на чужбине, тамплиеры хотели изменений, и когда посланник Западного Крыла только прибыл в Иерусалим, они почувствовали долгожданный свежий ветер перемен, даже не вполне понимая, что за перемены грядут. Лишь бы закончился однообразный, пропитавшийся развратом и всем, что противоречит духу идей Ордена, отрезок жизни под властью становящегося всё более безумным и непредсказуемым Рыжего Сабельника.

Он приветствовал встречавших его, не сходя с коня, и направил его прямиком к солдатскому шатру, разбитому посреди двора. В шатре жил Магистр, не желавший отказываться от привычек старого наемника. Рыцари во дворе растерялись. Кое-кто из стражи, вооруженной алебардами, попытался было встать на его пути, но жесткий взгляд голубых глаз, словно светившихся в темноте, заставил их застыть, спокойно, но властно сказанная же фраза «Именем Тампля!», сопровождаемая воздетой рукой, в которой был зажат Крест Посланника – знак его полномочий, – принудила отойти в сторону. Нарочито медленно он извлек из ножен свой удивительный тонкий клинок и, направив в сторону входа в шатер, произнес фразу, которую продумывал всё время, пока находился в плену:

– Именем Тампля, опираясь на власть, данную мне Магистром и рыцарством Храма, объявляю, что рыцарь, известный, как Де Сабри, с высокой должности Магистра Восточного Крыла Ордена Тамплиеров низлагается. Также он лишается звания рыцаря Храма, оставаясь при прочих своих титулах и званиях, коими обладал до получения званий, данных ему Орденом Тамплиеров. Как рыцарь Храма, я вызываю рыцаря Де Сабри на Суд Божий, обвиняя его в предательстве братства Тамплиеров, злонамеренности и злокозненности, обернувшейся гибелью братьев наших, рыцарей Ордена. И да свершится суд этот при свете Божьего Дня, завтра на заре, а до того времени приказываю заключить рыцаря Де Сабри под стражу, оказывая обращение, соответствующее званиям и титулам, коими рыцарь обладал до вступления в Орден. Рыцари Ордена, именем Тампля – исполняйте!

Речь была продумана до мельчайших подробностей и хороша во всех отношениях. Божий суд – рыцарский поединок – должен был дать возможность раз и навсегда избавиться от строптивого Сабельника, заодно прочно укрепив авторитет посланника Западного Крыла в глазах и сердцах воинского братства рыцарей Тампля. В своей победе Первый Меч Тампля не сомневался. Он знал, как воинская доблесть важна здесь, в Восточном Крыле братства. Его бойцы, почти всё время сражающиеся и живущие в состоянии вечной войны, уважали отвагу и воинское мастерство порой не менее, чем верность принципам Ордена. Для храмовников Божий Суд не был пустым словом – в истории Ордена существовали прецеденты, когда должность Первого Среди Равных, как именовался Магистр Ордена среди братства храмовников, оспаривалась по причинам внутренних разногласий. И хотя последний Суд Божий внутри Ордена проходил почти полвека лет назад, каждый рыцарь знал о своем праве на эту последнюю, самую святую и неоспоримую возможность доказать Истину.

Кроме того, в речи крылся и особый подвох. До вступления в Орден, куда Сабельник когда-то, если уж быть честным, был приглашен самими храмовниками, нуждавшимися в талантливом и отважном полководце, бывший наемник никакими особыми титулами и званиями, помимо сомнительного рыцарства, в которое его возвел якобы Император Константинопольский, похвастаться не мог. И потому обращение к нему было возможно только самое простое, а именно – железные кандалы до суда и темница. А темница у тамплиеров была. И бывший шут короля Франции, Первый Меч Тампля, посланник Западного Крыла, будучи в плену у арабов, каждый день мечтал, что однажды своими глазами увидит, как рыжего Магистра в кандалах поведут в душный, подземный склеп и заставят там страдать. Бывший шут догадывался о страхах Магистра – еще в первый день своей встречи с ним, увидев, как тот кривится в тесном и душном помещении и предлагает выйти поговорить во двор, в его шатер, где полог почти всегда откинут, как и верхний клапан, открывающий взору небо. Слабостью бывшего наемника были закрытые помещения. Слабостью бывшего шута – мстительность.

Во дворе Дома Тамплиеров наступила тишина, нарушаемая лишь треском дров в небольшом костре, горящим под походным очагом, где обычно готовилась пища для Магистра. И дело было не только в солдатских вкусах и непритязательности Сабельника в отношении еды. Напротив, еда храмовников зачастую была скромнее тех блюд, что умудрялся готовить на походном костре для своего Хозяина бретонец, личный телохранитель, верный слуга и соратник со времен, когда тот еще был наемником. Де Сабри боялся отравления и потому доверял готовить себе пищу только своему бретонцу. Но верного слуги сейчас не было рядом с походным костром. Как не было в шатре и его хозяина. Бывший шут убедился в этом, откинув полог шатра концом своего клинка.

– Где Сабельник? – Требовательный голос Первого Меча Тампля нарушил тишину двора. Вперед выдвинулся один из рыцарей. Знаки на плаще позволяли узнать в нем сенешаля Восточного Крыла Ордена. Нового сенешаля. Прежний погиб в Пустыне, в злосчастном, предательском походе, куда отправился вместе с Первым Мечом... и одним из первых получил в глаз стрелу, пущенную лучниками Салах-ад-Дина.

– Магистр... гм... кхм... – Сенешаль явно был растерян. Он был из тех, кого в Восточное Крыло Ордена приняли при Сабельнике. «Ясно с этим всё, – подумал бывший шут, – человек Де Сабри, поставленный на эту важную должность после устранения того, кто был недоволен его властью. С такими надо разбираться быстро и жестко!»

– Бывший магистр! Кстати, ваш предшественник, благородный сенешаль Восточного Крыла Ордена, погиб в том предательском походе, и я вопрошу за его гибель с того, кто предстанет предо мной завтра на Божьем Суде, как и за гибель каждого брата по Ордену. Вопрошу с каждого, кто ошибочно думает, будто Тампль в Иерусалиме может предать весь Орден ради стремления к власти одного пьяницы и развратника! Где он?! Где сейчас бывший магистр, предатель и преступник, известный как Де Сабри, я вопрошаю?!

Голос Первого Меча Тампля гремел, вызывая неподдельный ужас на лицах тех, кто в душе еще сохранял верность Сабельнику. Впрочем, по-настоящему верных ему братьев в Ордене никогда не было, о чем и сам Сабельник догадывался, и сейчас это проявилось. Торопливо, сбиваясь, новый сенешаль принялся докладывать:

– Бывший Магистр, рыцарь Де Сабри, сегодня днем направился к Железному Копту... это королевский палач... Египтянин... преданный ему человек... Он должен был сказать ему что-то важное о главе гашишшинов. После этой встречи Сабельник пришел сюда в ярости, надел полный боевой доспех и, взяв с собой десяток рыцарей из тех, что были преданы ему, ушел... С ним была еще та женщина... бывшая монашка... и бретонца он взял с собой...

– Куда ушел?

– Не ведаю, Первый Меч! – Сенешаль был напуган и растерян. Было ясно, что он не лжет. – Знаю только, что они вышли из города около часа назад... через Восточные Ворота...

«Бежал? Нет, не мог! Час назад я только въехал в город с Акыном... Он не мог узнать... Или – стража все-таки узнала нас и донесла? Не может быть! Как бы там ни было – надо идти к этому Египтянину...» – Мысли пронеслись в голове бывшего шута стрелами, выпущенными из луков сомнений и подозрений... Ему же была нужна уверенность.

– Четверо рыцарей меча – со мной. К Башне Палача. Остальные – и да пребудут в боевой готовности. Тампль – к мечу!

Последний раз в Доме Тампля этот приказ отдавал Де Сабри, призывая рыцарей в поход, которым руководил он, Первый Меч, и который завершился катастрофой и гибелью цвета братства Восточного Крыла Ордена. Теперь ему предстоит создавать Восточное Крыло заново, из руин, в которые его превратил Сабельник! Носитель яда скорпиона – сказал бы о нем Салах-ад-Дин. Хоть бы он сдох от этого яда!.. Бывший Шут отбросил эту внезапно возникшую мысль как ненужную сейчас, лишнюю и, дождавшись, пока четыре мечника оседлают и выведут своих коней, направился в пыточную башню к королевскому палачу.

Сейд не расслаблялся. Он знал, что Муаллиму предстоит сегодня сложный бой, схватка с одним из опаснейших врагов. Хотя он был уверен в мастерстве своего Отца и Учителя, но знание это держало его в напряжении. Подозрения о возможном предательстве Железного Копта улеглись. И потому он покинул свою нишу и сел с королевским палачом за его стол, надеясь скрасить ожидание приказов и вестей от Муаллима беседой. Однако могучий Египтянин молчал. Он молчал весь вечер и не отзывался на попытки молодого гашишшина завести с ним разговор. Сидел, опершись локтями в стол и спрятав лицо за огромными ладонями. Сейд уже не пытался разговорить молчаливого Египтянина и, посидев с час, решил размяться. Внутреннее помещение было заставлено различными громоздкими орудиями пытки и прочими инструментами ремесла палача. Поэтому Сейд выбрал единственное небольшое свободное пространство у самого стола, где и принялся выполнять упражнения, призванные поддерживать тело и дыхание в наилучшем состоянии, когда предстоит ночь без сна. Последовательность этих упражнений, как учил Муаллим, требует высокой концентрации сознания на каждом движении. Выполняя их, следует прочувствовать работу всех органов тела, распределяя между ними силу, даруемую упорядоченным дыханием, которой они могут лишиться из-за отсутствия сна.

Искусство это Муаллим изучил у мастеров боевых искусств из далекой страны Чин и говорил, что именно эти знания он положил в основу учения джаани. Учитель говорил, что жители той страны – язычники, однако многое в их вере близко к учению суфиев, особенно то, что связано с медитацией. Однако как многое от язычества переходит в единобожие в виде законного ли наследия, как некоторые традиции у арабов-бедави, или же попросту перенимается в силу необходимости как школы и учения, нужные для войны или мира! Удивительно это или закономерно? Сейд только начал рассуждать об этом, входя в состояние транса, вызванного упорядоченным дыханием и последовательными движениями, когда в дверь пыточной постучали. Стук громкий, требовательный. И недолгий. Затем раздался треск ломающегося дерева – снаружи вышибали дверь, не дожидаясь, пока медлительный в своей странной задумчивости Египтянин успеет подойти и открыть. Сейд успел нырнуть под стол, и через миг в пыточную ворвались несколько человек. Первыми вошли трое рыцарей, затем человек, в чьих быстрых, уверенных движениях чувствовалась привычка власти. Глаза его даже в темноте пыточной отличались голубым сиянием хорошо отточенного стального клинка. Судя по темнеющему в дверном проеме силуэту, снаружи остался еще один. Сейд проверил арбалет в рукаве, осторожно взвел. Но Железный Копт был вне поля его зрения. Все вошедшие были в доспехах, и убить, если что, удастся лишь одного, попав в глаз или горло. Впрочем, возможно, никого убивать и не придется... Сейд решил выждать и слушать.

Голубоглазый заговорил на арабском, с акцентом, выдававшим, что он недавно пришел в эту страну. Он спросил Египтянина о Сабельнике. Неизвестно, что так изумило голубоглазого во внешнем облике королевского палача, может, он никогда не видел таких больших людей, что у него вдруг изменилось лицо, а рот так и остался открытым... И тут Сейд пожалел, что не может отсюда, из-под пыточного стола, ни отравленной арбалетной стрелой, ни кинжалом достать Железного Копта. Потому что в ответ на вопрос голубоглазого королевский палач почему-то очень хриплым голосом сказал лишь четыре слова: «В полночь... засада... на Голгофе... Торопитесь!»

Голубоглазый как будто сразу всё понял и не стал вдаваться в дальнейшие расспросы. До полуночи оставалось менее часа. От Башни Палача до Голгофы – пешком с полчаса, верхом же – как Всевышнему будет угодно! Развернувшись, он быстрым шагом вышел из пыточной, бросив короткий приказ на франкском языке сопровождавшим его рыцарям. Все, кроме одного, последовали за ним. Оставшийся обнажил меч и встал у дверного проема. Видимо, сторожить, чтобы Египтянин не сбежал. Не сбежит! Он все-таки предал Учителя!

Сейд появился из-под стола внезапно, как тень, мелькнувшая на стене, от колеблющегося пламени факелов пыточной. Отравленный болт, вырвавшись из арбалета в рукаве, вонзился в глаз тамплиеру у входа. Он сполз по дверному косяку вниз и застыл в сидящей позе, опираясь на свой меч.

Железный Копт стоял, не двигаясь. Сейд видел его бритый смуглый затылок, тускло отражающий огонь факелов. И только сейчас он понял, что Египтянин хотел предать Учителя с самого начала и жаждал смерти как награды. Сейд ошибся. Но не время писать касыду о вине. Предатель должен умереть. Сейд мог убить его, сломав эту мощную шею одним ударом, но ему почему-то нестерпимо хотелось посмотреть в глаза Железного Копта и, может быть, ПОНЯТЬ... Египтянин ведь боится! У него весь череп вспотел и даже мощная шея дрожит!.. Он боится смерти, знает, что умрет – и всё же предал!

Осторожными, кошачьими шагами он обошел неподвижно стоявшего Египтянина... и понял, почему голубоглазый ушел так быстро и от КОГО должен был охранять выход оставшийся на страже солдат. Рыцари знали, что палач тут не один, потому что... Египтянин стоял, слегка покачиваясь, обеими же руками он держал за рукоять длинный, узкий нож – один из своих пыточных инструментов, – который сам же вонзил себе в область печени. Он потел и дрожал не от страха, а от невыносимой боли и напряжения, потому что должен был вот так стоять всё это время, чтобы запутать его, Сейда. Железный Копт смотрел ему прямо в глаза.

– Скажешь Учителю – я остался верен себе! – сказал, улыбнулся... Улыбка, от боли, наверное, получилась какая то кривая, она изуродовала и без того некрасивое лицо Египтянина, но он продолжал улыбаться, оправдывая свое прозвище. Вдруг Железный Копт попросил:

– Вытащи его ты... Пока нож во мне – я не сразу умру. Вытащи... убей... выполни приказ Учителя... Отца... И освободишь меня от греха самоубийства... прошу!.. – Быстрым движением отпустил рукоять ножа и схватил Сейда за руку... с силой подтянул к себе, заставил притронуться к рукояти... Сейд, как завороженный, даже не сопротивлялся. Взялся за рукоять ножа и медленно вытянул его из тела Железного Копта. Как только клинок полностью покинул плоть, Египтянин без звука, словно мертвый, рухнул на пол своей пыточной. Сейд с интересом посмотрел на нож. Длинное лезвие сверкало темной кровью... И вдруг Сейда словно озарило... Египтянин всё это сделал намеренно! Он даже сейчас, мертвый, продолжает задерживать его, в то время как голубоглазый спешит предупредить рыжего Магистра о засаде, подстроенной Муаллимом. Голубоглазый оказался умнее его, не стал терять время, а он, Сейд, его теряет. Непростительно, после всех совершенных за вечер ошибок. Непростительно!

«Непростительно! Если я позволю Сабельнику умереть от руки гашишшина и стать героем – это будет непростительно! Я должен попытаться спасти тамплиера, каким бы он ни был! Сабельник должен умереть от моей руки! Я сам должен убить этого предателя!» – думал бывший шут, скача во весь опор к Восточным Воротам. За ним мчались уже двадцать всадников-тамплиеров при полном боевом облачении, и белые плащи воинов Храма словно рассеивали тьму иерусалимской ночи.

Стража у Восточных Ворот опешила при виде воинственной кавалькады и уж совсем не поняла, почему с требованием открыть врата к ним обращается странный голубоглазый человек в пыльной, далеко не новой одежде, не имевший ни доспехов, ни оружия, если не считать странного, легкого меча на боку, причем требует этого он от имени Ордена тамплиеров. Но молчаливое согласие с ним читалось в суровых взглядах храмовников за его спиной, спорить же с тамплиерами в Иерусалиме не привыкли. Восточные Врата открылись, выпуская из города воинов, тут же направивших бег своих коней в сторону Голгофы.

«Непростительно! Так попасться на дешевую уловку – непростительно!» – в ярости думал Сабельник, громадными шагами меряя пористую поверхность Священной Горы. До полуночи оставались считаные минуты, если она уже не наступила, а знаменитого джаллада-джаани он пока так и не нашел, хотя за прошедшие часы обшарил со своими рыцарями всю гору вдоль и поперек. «Очередная издевка этого хитрого лиса, которого последователи кличут Муаллимом. И я попался! А Копт... Копт – предатель! Я сам убью его!» – накручивал себя всё больше Де Сабри, когда у подножия горы послышался топот копыт кавалькады всадников. По молчаливому приказу своего Магистра десять рыцарей заняли круговую оборону, взведя арбалетные пружины и приготовившись встретить хоть бедави, ведомых Муаллимом, хоть самого Льва Пустыни – был бы враг, а сражаться бывшие наемники, присягнувшие Ордену по призыву своего бывшего капитана наемников, ныне Магистра, готовы всегда. Рядом с Де Сабри стоял его верный бретонец, да непонятно зачем увязавшаяся монашка... Ах да, он же сам велел ей следовать за ним, на случай, если понадобятся ее лекарские познания. От этого хитрого лиса, джаллада-джаани, можно ожидать чего угодно.

Чего угодно ожидали рыцари во главе с Сабельником, но только не этого крика! «Именем Тампля!» – кричал поднимавшийся на гору человек голосом того, кому положено было погибнуть в пустыне от рук воинов Салах-ад-Дина. Человек поднимался пешком – лошади на Голгофу не шли, слишком круто для них, да и копыта легко сломать в пористой поверхности. Шел на огонь факелов и продолжал кричать: «Именем Тампля!» За ним двигалось два десятка рыцарей при полном боевом облачении. «Призрак посланника Ордена призвал Тампль к мечу!» – с внезапным для него самого спокойствием подумал Де Сабри и поудобнее взялся за рукоять своей кривой сабли, за виртуозное владение которой и получил свое прозвище.

Посланник Западного Крыла Ордена, отправленный Магистром Восточного Крыла на верную смерть в пустыню, живой и в сопровождении двух десятков тамплиеров поднялся наконец на самую вершину, туда, где расположилась круговая оборона Де Сабри. «Может, в этом заключалась ловушка первого из гашишшинов – свести меня в бою с Первым Мечом Тампля, которого у меня чуть не получилось сжить со свету? Ну что ж, от схватки Де Сабри никогда не бежал!» – подумал Сабельник и, дождавшись, когда Посланник Западного Крыла приблизится на расстояние глубокого выпада, но не дожидаясь, пока тот откроет рот, атаковал пришедшего. Это послужило сигналом для его бойцов – запели арбалетные пружины, и несколько рыцарей, пришедших с посланником, упали на землю. Остальные бросились вперед, обнажив мечи. Первый Меч Тампля отразил своим тонким клинком атаку Сабельника, крикнув ему по-французски: «Сдавайся, предатель, и тебя будет ждать на рассвете Божий Суд!»

– С чего это я должен тебе повиноваться, призрак? – спросил Де Сабри, предпринимая очередную атаку на противника и надеясь достать кончиком клинка его горло.

– С того, что здесь тебя ждет засада! – ответил Первый Меч Тампля, принимая удар на свой тонкий клинок. Совершив почти незаметное движение запястьем, он выбил из руки Сабельника оружие.

Джаллад-Джаани, сидевший всё это время в глубокой расселине, почти что небольшой пещере, слышал звуки боя прямо над своей головой. Он, к своему стыду, плохо понимал франкский язык, но прекрасно понимал, что случилось что-то неожиданное, а потому настала пора действовать. В одно движение он высек искру и пустил огонь тлеть, пожирая длинные, пропитанные маслом запалы. Запалы шли к заложенным по всей вершине горы кожаным мешочкам с взрывающимся порошком, изготовленным им по рецепту страны Чин. И выпрыгнул из своего убежища, очутившись прямо перед Рыжим Магистром, за спиной у неизвестного человека, держащего клинок странного, тонкого меча у самого горла Сабельника.

Джаллад-Джаани вскинул руки, и две отравленные арбалетные стрелы вырвались из своих лож... чтобы вонзиться в глаз и горло бретонца, бросившегося вперед и заслонившего собой хозяина. И тут раздались взрывы...

Бывшая монашка, схватившись за голову, с воем кинулась на землю.

Один из зарядов взорвался прямо под ногами у бойца из отряда Сабельника, который отбивал атаки наседавшего на него тамплиера, пришедшего с Посланником. Взрыв подбросил человека высоко вверх, оторвав при этом обе ноги до самых колен...

Осколки камня, разлетающиеся вокруг, ослепили нескольких воинов. Острым краем кусок базальта прошел по шее сенешаля Тамплиеров, пытавшегося этой ночью доказать свою верность Ордену в глазах у Посланника Западного Крыла. Рассеченная вена брызнула в ночь фонтаном черной крови...

Бывший Шут успел повернуться и увидеть, как высокая фигура в плаще с капюшоном, скрывающим лицо, метнула кинжал... Попытался отбить летящий клинок своим мечом. Сталь звякнула о сталь, но сила броска позволила кинжалу долететь до Сабельника и оцарапать щеку. Выставив свой клинок вперед, Первый Меч Тампля атаковал гашишшина...

Джаллад-Джаани ожидал чего угодно, но не этого. Человек перед ним двигался быстро, как змея. Пришлось отступить на шаг назад, чтобы уйти от смертоносного острия, почти доставшего грудь... И тут под ногами что-то коротко зашипело, и мир рухнул сначала в огонь, потом во тьму, оставив только невыносимую боль ниже колен.

Боль от яркой вспышки пронзила глаза Первого Меча, уже свыкшиеся с темнотой... затем острая боль ударила стальной латной рукавицей в затылок. Рукавица была на левой руке Сабельника. Он хотел было сломать шею упавшему противнику ударом кованого сапога, но неожиданная слабость охватила всё его тело, ставшее вдруг невыносимо тяжелым... грузным... неподвижным... Рыжий Магистр, потеряв сознание, рухнул рядом с бывшим Шутом. Рана на щеке, оставленная кинжалом гашишшина, горела холодным огнем...

Сейд опоздал... Но успел. Он опоздал предупредить и помочь, первые взрывы прогремели, когда он наконец добрался до вершины горы, чтобы стать свидетелем схватки одних христиан с другими. Он видел, как голубоглазый пытался заколоть Муаллима и как вспыхнувшая гора под ногами Учителя поглотила плоть и кости его до самых бедер... И как Рыжий ударил голубоглазого, и сам упал на землю рядом с ним. Сейд подбежал к Учителю, поспешно вытащил его из расщелины, образовавшейся в камне от взрыва, и куда тот провалился по самую поясницу. Учитель дышал, но был без сознания. Держа его в руках, как ребенка, Сейд поспешил вниз, к подножию горы. Туда, где христиане оставили своих лошадей. Выбрав самого лучшего коня – серого арабского скакуна, достойного, чтобы на нем восседал хоть сам Лев Пустыни, он бережно расположил поперек седла тело Муаллима, всё еще живое, хоть и укороченное на обе ноги, сам устроился в седле сзади и спешным шагом направил послушное животное к тайному пролому в городской стене, откуда сам недавно вышел к Голгофе. Надо было успеть обработать обрубки ног смолой дерева чам, по рецепту Железного Копта. Это убережет Учителя от потери крови, и, если Всевышнему будет угодно, Старец Горы живым доберется до Орлиного Гнезда. Сейд молил Создателя об удаче. Сейд не хотел смерти того, кого почитал своим отцом...

Бывшая монашка видела, как молодой мужчина с лицом, напомнившим ей того демона или ангела, что явился в пыточной палача сегодня днем, забрал тело гашишшина и унес с собой. «Наверное, он все-таки демон... или ангел? Или демоны – ангелы для убийц?» – отстраненно подумала она и погрузилась в спасительное забытье.

Яд скорпиона – дорогое лекарство. И уж если лечить им, то лишь безнадежно больных. Так думал про себя бывший Шут в то памятное утро, когда власть над Восточным Крылом Ордена была передана в его руки особым распоряжением из Парижа. В то же утро в своей темнице нашли повешенным Де Сабри. После безумной ночи на Голгофе Сабельник ослеп. Кинжал, брошенный гашишшином, был смазан отравой, изготовленной из яда скорпиона. Через небольшую ранку на лице яд поразил глаза бывшего наемника, и уже наутро он ослеп. Ни о каком Божьем Суде не могло быть и речи. Впрочем, после того как люди Де Сабри атаковали тамплиеров ночью на Голгофе, в этом не было нужды. Все, кто был предан прежнему Магистру, подверглись изгнанию из Ордена. Некоторые были казнены. Король Иерусалимский пытался помочь своему союзнику, но Орден надавил на его брата в Париже, Восточное Крыло устами Первого Меча имело с Его Величеством разговор жесткий, расставляющий всё по своим местам. Прокаженному Королю быстро объяснили, в чьих руках на самом деле находилась, да и находится власть в Иерусалиме.

Власть – истинный яд скорпиона, медленно убивающий того, кто мнит ее своим оружием. Власть отравляет изнутри. Бывший Шут понял это здесь, на Святой Земле. Посланник Западного Крыла стал понимать это, когда познакомился с Сабельником... Первый Меч Тампля понял это после знакомства со Львом Пустыни, не любившим, когда его называли правителем Египта, царственным наследником Айюбидов, и предпочитавшим имя Салах-ад-Дин – Праведник Веры. Потому что надеялся – вера защитит его от яда. Магистр понимал, почему... он понял это, как только САМ стал называть себя Магистром... Защитит ли вера его так же, как до сих пор защищала Айюбида? Ведь они верят в Единого Бога! В одного Бога! Правда, в того же Бога, в которого верили и Железный Копт, и Джаллад-Джаани... Наутро после Голгофы не нашли ни одного, ни другого. Магистр – теперь уже Магистр, ведь он сам себя так называл – хорошо помнил, как Египтянин вонзил себе нож в печень прямо у него на глазах. Он не мог не умереть. Но утром в Башне нашли лишь мертвого мечника, оставленного Первым Мечом на страже. Тело королевского палача, известного под именем Железный Копт, таинственным образом исчезло.

Джаллад-Джаани исчез не сам. Бывшая монашка видела, как некий юноша, по ее словам – почти что отрок, забрал раненого гашишшина с собой сразу после взрыва, как только Первый Меч и Де Сабри упали там, на вершине Голгофы. Еще она рассказывала о том, что этот же юноша ей привиделся в Башне Палача. Возможно, он же забрал и Копта? Но зачем ему мертвец? Слишком много вопросов, на которые почти невозможно найти ответ. А новому Магистру предстояло еще много дел. Несмотря на то, что Ордену удалось не позволить королю вмешаться во внутренние дела Тампля, заставить его заключить мир с Салах-ад-Дином не получилось. Вмешался Рим, вечно недовольный политикой Ордена и идущий на всё более открытое противостояние. И всё же Лев Пустыни освободил тамплиеров, находившихся у него в плену. Он прислал их в Иерусалим, к новому Магистру Ордена, в сопровождении всё того же Акына-Сказочника. Базарный рассказчик, грустно улыбаясь, пожелал Первому Мечу Тампля удачи, сказав, что покидает Иерусалим и отправляется навестить приболевшего старого друга. Уходит из Пустыни – в Горы, так он сказал, этот удивительный человек с раскосыми глазами и плоским лицом, посмеиваясь в жидкую бороденку. Когда он покидал город через Восточные Ворота, говорят, опять пел что-то на своем кипчакском языке, из которого даже туркмены понимали лишь несколько слов, да и те – бранные...

И всё же на Святой Земле воцарился мир. Пусть шаткий и хрупкий, не скрепленный договорами и королевскими обещаниями, но мир вернулся в эту землю. Жизни многих достойных рыцарей, страх, навсегда поселившийся в душе прокаженного короля, ужас, что люди стали испытывать, проходя ночами мимо Голгофы, – вот во что обошлось это исцеление, но яд скорпиона стал тем лекарством, что излечил, пусть и временно, этот город от безумия...

Короткое рондо (во времени)

Орлы больше не летали над Аламутом. Никто так и не понял, почему, но гордые птицы покинули эти вершины, перебравшись по другую сторону гор. А может, и вовсе исчезли – обитатели Орлиного Гнезда не заходили так далеко в ту сторону в своих странствиях. Зато всё чаще появлялись воспитанники школы Джаллада-Джаани в Европе, там, где джихад суфия-шиита находил себе всё новых врагов... или же врагов тех, кто готов был оплачивать услуги лучших убийц, известных христианскому миру. Ибо немало заказчиков находилось и среди христиан – правители всех народов и во все времена щедро платили иноверцам за убийство единоверцев. Венецианские князья, европейские короли и даже иногда некоторые из святых отцов, уполномоченных Римом, числились в заказчиках Орлиного Гнезда...

«Однако орлы больше не летают над Аламутом!» – удивленно говорил тот, кого все называли Акыном-Сказочником, потягивая гашиш из кальяна удивительно тонкой работы. Он теперь часто появлялся в Орлином Гнезде – «навещал заболевшего друга». Заболевший друг обычно принимал его в своей комнате на самом верхнем ярусе самой высокой башни замка гашишшинов. Со стороны могло показаться, что иссохший, старый человек, весь седой как лунь, сидит, очень тщательно подобрав под себя ноги, так, что их даже не видно. На самом деле у этого старца не было ног, и был он когда-то человеком крупным и сильным... когда-то, еще совсем недавно... Но теперь его все только так и называли – Старец с Горы Аламут... Он был сердцем и мозгом своей школы палачей-убийц – джалладов-джаани... «А ведь когда-то пытался быть и руками, и даже... кхе-кхе... ногами!..» – то ли кашляя, то ли смеясь говорил он своему собеседнику.

«Орлы больше не летают над Аламутом...» – согласно повторял он и кивал Акыну-Сказочнику, который приходил его навещать. После каждого такого посещения выкормыши Орлиного Гнезда шли выполнять особо щепетильные поручения, услуги, которые были необходимы Льву Пустыни, чьим другом и посланцем был Сказочник. Льву Пустыни были нужны сведения, и никто лучше гашишшинов на всем Востоке не мог добывать их. Редко, очень редко Праведник Веры опускался до просьб, связанных с лишением жизни кого-либо из своих врагов, хотя врагов у Салах-ад-Дина было много.

«А перестали они летать, потому что в Аламуте больше нет того, у кого была душа орла. Мой любимый орленок... мой сынок... он больше не прилетает в свое гнездо... он больше не хочет лететь в Аламут! – При этих словах Старец с Горы Аламут, тот, кого считали самым жестоким палачом и убийцей на Востоке, пускал скупую слезу. – После той ошибки, которую я совершил... Мой орел предал меня! Он стал христианином!»

«Йа-Рабби! Вот почему орлы не летают над Аламутом? – с деланным удивлением спрашивал Сказочник. – Значит, говоришь, убийца принял крещение?»

Старик пристально смотрел на своего старого друга и собеседника – не насмехается ли тот над ним. Старец с Горы в последние дни стал очень нетерпим к насмешкам. «Он покинул путь нашего джихада! Сейд – больше не убийца!» Сказав это, Старец поворачивал голову к окну и долго вглядывался в высокое небо над горами, давая понять, что разговор окончен. Он всё еще надеялся высмотреть орлов...

...Но орлы больше не летали над Аламутом.

Камень был всего один, но ударил очень больно, прямо в скулу, мгновенно взорвавшись уродливой, кровавой раной, а еще – ужасной болью. Впрочем, ни рана на лице, ни боль, особо не волновали осужденную. Для нее сейчас самым главным было – чтобы следующий камень не попал в живот. Хотя... даже если не второй, и не третий, но какой-нибудь из последующих обязательно убьют ее ребенка, если раньше не убьют ее саму. Но больше камней не было. Осужденная подняла голову, посмотрела вокруг из-под грязных, некогда огненно-рыжих волос, ныне свисавших космами с избитого, окровавленного лица. Лицо это некогда украшали глаза цвета изумруда... Сейчас они горели ядовито-зеленым огнем, готовым испепелить окружающих ее людей. А окружало ее всё население кочевой деревни Эхли-Керак – от маленьких мальчиков и девочек, в чьих глазах была пустота, и до немногих выживших в кочевье стариков и старух. И все держали в руке по камню, а некоторые – и по два.

Не всегда эти люди были кочевниками. Когда-то большинство из них составляло богатейшую из мусульманских общин Керака, но франкский принц, объявивший себя правителем города, должен был расплатиться с цехом армян-красильщиков, открывших его рыцарям ночью ворота хорошо защищенного Керака. Те же, в свою очередь, должны были расплачиваться со своими кредиторами золотом. Большинство кредиторов были, конечно же, богатые арабы, контролировавшие торговлю шерстью с Египтом. Платить золотом красильщикам не хотелось. К тому же крашеную шерсть обещал выкупить франкский принц, якобы для своих замков в далекой Европе. Поэтому в одну ночь были устроены погромы во всех мусульманских кварталах Керака. Немногие выжившие беженцы во главе со своим шейхом стали кочевать, пустынные же бедави окрестили их эхли-Керак и старались помочь, чем могли. Например, подарили шейху новую наложницу из белых женщин, пришедших вместе с крестоносцами. Ее похитили во время набега на обоз. Наложница оказалась строптивой, к тому же на сносях. Однако огненные волосы и удивительные зеленые глаза женщины разожгли в сердце у потерявшего любимую жену во время резни в Кераке шейха такой любовный пыл, что однажды он таки забрался к ней на ложе... после чего не мог взойти на ложе уже ни к одной из своих новых жен.

Шейх сам же был и гази – вершитель суда по законам шариата для своего племени, и вынес он, конечно же, справедливое и верное решение по случившемуся: огненноволосая сделала на него джаду, прибегла к запретному для всех правоверных колдовству и потому должна быть забита камнями, после чего ее закопают в песок. Исполнить же приговор, конечно, должны были все правоверные в племени шейха. И вот она стояла на расчищенной для собраний площадке, где и был оглашен приговор, после чего шейх удалился в свой шатер, чтобы говорить о чем-то с только что прибывшим гяуром из франков. О том, что шейх продолжает попытки возобновить торговые связи, знало всё племя, но им было всё равно. У них, в отличие от шейха, ничего не осталось, кроме ненависти к христианам, которую подвернулась возможность утолить, бросая камни в эту женщину. И потому они все вышли из своих палаток, и кто-то даже успел бросить первый камень... Второго не последовало.

Осужденная увидела своего владыку и судью – шейха племени эхли-Керак, вышедшего из шатра и строго объясняющего что-то соплеменникам. Рядом стоял франкский рыцарь. Рыжая вспомнила его лицо! Это был один из оруженосцев сенешаля! Того франкского принца, с которым она зачала ребенка, что нынче обретает жизнь в ее чреве! Проблеск надежды намеком на улыбку пробежался по изуродованному побоями лицу, вызвав недовольство среди правоверных. Послышался ропот, но голос шейха зазвучал строже, призывая бросить камни... не в нее – на землю! – и всем разойтись по своим шатрам. Рыжая прислушалась. Шейх говорил о том, что за колдунью неверные дают хороший выкуп. Деньги, конечно, принадлежат шейху – ведь она все-таки его жена! Но под положенные шариатом условия он даст ссуды всем соплеменникам, чтобы они вновь могли начать свою торговлю. Пусть колдунья достается гяурам, их же золото поможет правоверным вернуть свое благосостояние, и воистину в этом – керамет и воля от Всевышнего!

Немного поворчав, правоверные приняли волю Всевышнего и отправились сознавать керамет – высший смысл – по своим палаткам. Шейх же коротко кивнул франкскому рыцарю. Тот приблизился к Рыжей, протянул ей руку:

– Mes Damme, прошу вас следовать за мной. Я послан Его Высочеством, принцем Франции, сенешалем и герцогом Бретонским, дабы в целости и сохранности доставить вас к нему. Вы помните меня?

Взгляд у Рыжей из пронзительного ядовито-зеленого стал вдруг мутным, словно болотная вода. Она неуверенно кивнула и... потеряла сознание. Почти за полгода скитаний по пустыне после того похищения, несмотря на беременность, она ни разу не теряла сознания, а тут, посмотрите-ка, добрые вельшцы!.. Рыцарь успел подхватить ее на руки и внес в шатер шейха, чтобы окончательно закрепить условия сделки. Сознание к Рыжей вернулось уже в шатре. Она смогла понять, что за нее было заплачено больше ста золотых – цена, которую можно было бы потребовать за целый отряд прачек. Принц не мог знать о том, что она беременна от него. Значит... нет, этого просто не может быть... Она снова потеряла сознание.

Когда же сознание вернулось к ней, Рыжая подумала, что снова оказалась на корабле. Хотя нет, этот воздух ни с чем не спутать. Сухой, слишком сухой для моря... всё та же пустыня. А качает... потому что – верблюд! Рыжая огляделась и обнаружила себя лежащей в просторной люльке, укрепленной на спине двугорбого верблюда. На таких кочевники обычно возят старейшин, в них даже спать можно. Уж она-то знает – наездилась с бедави по пустыне за прошедшие полгода.

Верно – вокруг была та же пустыня, только окружали ее на этот раз не кочевники... вернее – не одни кочевники. Большинство в ее эскорте были рыцарями-крестоносцами. Они ехали верхом на боевых конях, при полном доспехе, и даже значки на копьях развевались. Словно принцессу какую везут, подумалось ей, и на сердце почему-то стало сладко. Вот ведь угораздило – каких только мужчин у нее в жизни не было, а сердце вот так вот замирает, как о нем подумает, о своем сенешале... Своем! Куда уж там, держи карман шире, вельшская девчонка-травница, прачка из солдатского обоза! Он ведь – принц Франции, у него жена, какая-то там Изольда, и скорее ты принадлежишь тому шейху, от которого уезжаешь на этой двугорбой спине, чем сенешаль принадлежит тебе! Но ребенок!.. Хотя – он не может знать о ребенке! Или – эта монашка догадалась и сказала ему? Ведь не от любви же, в самом деле, он послал за ней рыцарей, спас... Кстати, что сталось с той монашкой? Бедави в ту ночь не забрали ее с собой, это Рыжая знала достоверно. Наверное, лечит теперь крестоносцев в Иерусалиме да бережет себя для своего Бога... Бога, в которого Рыжая так и не может никак поверить. А эти – верят! Вон, и рыцарь этот молодой, из оруженосцев ее сенешаля... тьфу ты, опять! Всё время вел себя, словно монах какой. А ведь пригож собой, и уж любая прачка ему в ласках и без корысти бы не отказала. Так нет ведь, всегда строг, учтив... Вот, и сейчас такое лицо у него, словно на исповедь собрался!

Франкский рыцарь подъехал к ее верблюду на боевом коне. К чести его следует сказать, что в седле держится отлично – настоящий солдат, рыцарь воинства Христова, без страха, упрека... и без чего им еще там полагается быть? Без корысти? Ну, это мы еще посмотрим!.. Рыжая с интересом глядела на молодого воина в легком кожаном доспехе и светло-сером плаще тонкой шерсти с вышитым синим крестом, накинутым на плечи. Хороший плащ, нужный, без такого в пустыне ночью замерзнешь!

– Вам не холодно, Mes Damme? – поинтересовался рыцарь и, не дожидаясь ответа, отстегнул плащ и протянул ей. Рискуя вывалиться из люльки, Рыжая потянулась за плащом, и благодарно улыбнулась в ответ. Улыбка отозвалась болью – шрам на скуле напомнил события утра, когда ее собирались забить камнями. Улыбаться расхотелось. Еще и маленький в утробе заворочался. Захотелось плакать, но Рыжая сдержала себя. Ответила, как учили прачки из страны франков:

– Гранмерси, добрый рыцарь! Могу я узнать, зачем бедная прачка понадобилась Его Высочеству?

– Даже не догадываюсь! – Молодой воин так посмотрел на нее, что Рыжая сразу поняла: этот и вправду понятия не имеет, зачем Его Высочество изволили приказать ему носиться вот уже который месяц по пустыне в поисках одной-единственной, пусть и довольно приметной, прачки из обоза, что был разорен в ту печальную ночь нападения пустынных бедави на их лагерь. И сам задается вопросом – зачем Его Высочество расщедрился на сто пятьдесят золотых, из которых пятьдесят были обещаны ему, если он сможет доставить рыжую прачку в Иерусалим целой и невредимой. Вопросом задается, но на ответах не настаивает, потому что – верность и честь для таких вот юнцов превыше всего. Да и пятьдесят золотых – деньги не малые! Во всяком случае, довольно, чтобы умерить самое ретивое любопытство и без удовлетворения...

Впрочем, любопытство было вскоре удовлетворено. Во время ночного перехода Рыжая начала терзаться рвотой, но не отказалась от пищи на привале, а затем, словно прозрев, рыцарь вдруг явственно различил выпирающий живот. Это и был ответ – прачка понесла от высокородного господина, господин же, как и причитается благородному сословию, проявил в ответ заботу. Гасконцу из местечка Бурдейль, где честь и благородство ценились еще со времен короля Карла, подобная причина была понятна. Если же вспомнить, что сенешаль по происхождению своему хоть и Капетинг, однако же пусть и дальнее, но родство с Каролингами, поговаривают, присутствует, и совсем к тому же не бретонец, хоть и герцог Бретани, а бретонцев гасконец из Бурдейля недолюбливал, как и всех северян, то большего объяснения юноше и не требовалось. Через плод в чреве кровь королей Франции облагородила низкую кровь прачки в глазах гасконца, и теперь учтивое обращение к ней стало не чрезмерно натужным, но более естественным.

По пути в Иерусалим они всё больше разговаривали. Она охотно делилась с ним всем, что узнала о жизни сарацин за время своих скитаний. Интересовалась и его судьбой, и даже спросила, не послушник ли он, уж больно на монаха поведением и манерами похож. Смутившись так, что даже сквозь пустынный загар стало видно, как он покраснел, гасконец рассказал свою историю. Второй, и последний сын гасконского дворянина, владельца поместья Бурдейль, он и вправду хотел стать монахом. Словно перст судьбы, в его жизнь вмешалось провидение в виде папского письма королю с просьбой об учреждении аббатства на юге франкских земель. И лишь стоило начаться строительству этого аббатства, что получило название Брантом, как юноша всем сердцем пожелал податься в послушники и служить Господу Христу и Матери Церкви. Немалое влияние на его решение оказывала и жизнь в замке отца, всегда в тени старшего брата, благородного и достойного рыцаря, лучшего охотника и наездника во всей округе. К тому же отец, засомневавшись в супружеской верности своей жены во время своего участия в походе против испанцев, после чего и родился второй сын, всё свое наследство завещал старшему. Наказать жену он не мог, поскольку она приходилась первой фрейлиной матери нынешнего короля, однако младшего сына чурался, и решению того идти в монахи вовсе не противился. Около года юноша провел как послушник, при братии, и уже готовился принять постриг, как пришла весть из Испании, куда во второй поход отправился отец, забрав с собой еще и старшего сына. Дело в том, что имение было разорено расточительством двух благородных рыцарей, и владетель Бурдейля решил, что сможет вновь стяжать себе славу и богатство на ратном поприще. Однако сложилось так, что оба они погибли в этом походе от рук всё тех же басков, добыв, быть может, какую-то славу, но уж никак не богатство.

Мать призвала младшего сына из аббатства ко двору короля и благословила присоединиться к крестовому походу под началом сенешаля, брата короля, поскольку жизнь в Париже требовала благосостояния, преференциумы же от королевы-матери, доброй патронессы родительницы, были явно недостаточны. Несмотря на то, что Его Величество лично пожаловал нового владельца имения Бурдейль в рыцари, при сенешале, в силу юного возраста и отсутствия военного опыта, он был принят всего лишь оруженосцем. Однако поход отложили – средний брат короля занедужил благородной болезнью, следствием обильной страстности и женского внимания, и сенешалем назначили третьего брата короля, герцога Бретонского. Пока новый сенешаль вступал во владение жезлом, гасконец готовил свое тело и дух к войне, не пропуская воинских занятий, а также турниров, в коих проявил себя самым достойным образом.

Но, чем ближе и лучше узнавал он нового сенешаля, тем больше крепчала в нем решимость идти в поход лишь в качестве оруженосца этого удивительно благородного, внешне мягкого, но на самом деле храбрейшего человека во Франции. И потому он не стал оспаривать своего места оруженосца при новом сенешале в пользу более значимой должности, но напротив, своей верностью заслужил признание господина, его любовь и доверие, следствием чего и явилось это удивительное поручение по поиску и спасению одной из прачек обоза. И в сей час он был более чем доволен своей удачей исполнить приказ сенешаля, потому что до Иерусалима осталось три дня пути, если не пренебрегать ночными переходами... Впрочем, если Mes Damme чувствует недомогание и хочет лишний день отдохнуть...

Лишний день отдыха обошелся им слишком дорого. Как впоследствии выяснилось, нанятые гасконцем еще в Иерусалиме, в самом начале этой миссии, проводники-бедавины служили Льву Пустыни, были его шпионами и обо всем донесли своему повелителю. Во время дневного привала, когда большинство рыцарей отдыхали от пустынного зноя в своих шатрах, на лагерь был совершен налет. Это были не воины пустыни, кочевники из многочисленных кланов бедави, но разведывательный отряд армии самого Айюбида, известного во всей Палестине, как Праведник Веры, Салах-ад-Дин! Искусные воины, они напали врасплох и, пользуясь помощью проводников, смогли захватить всех рыцарей живьем. Лагерь самого Льва Пустыни был не очень далеко от Иерусалима – всего в десяти днях пути. По дороге с пленными обращались достойно их званий, когда же прибыли в стан Льва Пустыни, тот разрешил своим военачальникам-сардарам обменять почти всех рыцарей на достойный выкуп. Почти – потому что Рыжую собирался взять себе в наложницы один из шейхов-бедави, союзников Салах-ад-Дина, и юный гасконец, чтобы спасти свою протеже, был вынужден рассказать вождю сарацин, о чьем благородстве был наслышан, историю этой женщины. Он надеялся, что Салах-ад-Дин захочет выменять ее на достойный выкуп, и был удивлен решению того оставить женщину при себе. Праведник Веры и слышать не хотел ни о каком выкупе, заявив, что, быть может, ключ к миру на этих землях сейчас лежит в утробе рыжеволосой прачки. Юный оруженосец был человеком чести и не мог бросить женщину, которую ему поручили спасти. И тогда гасконец из Бурдейля попросился остаться. Он с самого начала пленения скрыл от Льва Пустыни свое рыцарское звание, сказавшись монахом-францисканцем. Салах-ад-Дин, возможно, поверил, а может, просто не стал обличать его во лжи, однако дал свое позволение и даже приблизил к себе, сделав своим летописцем.

«Возможно, – говорил он, – Всевышнему угодно, чтобы хроники ваши и этот ребенок стали первыми камнями, из которых мы построим храм мира на этой истерзанной войнами земле!»

Через три месяца, в удобном и просторном шатре, под приглядом лекарей, предоставленных Львом Пустыни и Праведником Веры Салах-ад-Дином, Рыжая прачка из Вельша разродилась здоровым мальчиком. Имя ему мать давать отказалась, сказав, что сделать это должен его отец, когда, с Божьей Помощью, однажды соединится со своим отпрыском. Сарацины же, по слову Льва Пустыни, называли его Фатих, что означало – Первый.

Рим дышал ненавистью. Рим уже давно дышал только ею – долгие столетия, нескончаемые века унижения от тех, кого он крушил железом гладиев и топтал калигулами своих легионов. Все они теперь были хозяевами в нем – рыцари, потомки варваров-галлов, бриттов, саксов, германцев, испанцев... Косматые невежи, укравшие величие Города Городов, они теперь диктовали ему свою волю железом армий. И всё это – из-за него. Того, кого Рим казнил, казнил самой жестокой казнью. Крест, на котором Его распяли, перекрестил величие Империи и распял саму Власть на крестовине Истории... Тот, Кого Распяли... Он ушел, но его Сила осталась. Хитромудрый Константин, истинный сын Рима, сумел обуздать ее, взять железной рукой Власти и подчинить. Но она вновь сорвалась... сорвалась с Креста... и воскресает ... воскресает каждый день: в душах, в сердцах, в умах, передаваясь рукам... а руки сжимаются в ярости... пока бессильной, потому что Рим владеет железом. Железо – из него гвозди, которыми прибивают к крестам. Из него – трезубцы жертвенных гладиаторов, умиравших на аренах в честь душ усопших патрициев. Из него – клинки гладиев в руках легионов, усмиряющих и покоряющих народы. Из него – доспехи и мечи рыцарей-крестоносцев, идущих воевать на Святую Землю золото для Рима. Из него – алебарды в руках швейцарских гвардейцев, что будут стоять у входа в Собор Святого Петра, когда в нем находится Папа. А сейчас это железо охраняет покой понтифика клинками тяжелых мечей шведов, принявших крещение от него самого в бытность нынешнего Папы легатом Рима в Скандинавии, где он учредил независимую от Дании Шведскую Митрополию. Верны бывшие соискатели Вальгаллы своему крестному отцу, разделяют с ним и любовь, и ненависть. Любовь к богатству. Ненависть – к Риму!

Базилика над местом захоронения Святого Петра уже устала встречать утро. Любой бы на месте этого здания устал бы от постоянного любования ЕЮ – и утром. Утро хорошо само по себе, базилика... она базилика и есть – красиво соединенные камни и дерево... А внутри – некрасиво думающие люди. Вот, идет один такой, своими некрасивыми мыслями портящий и утро, и базилику, и весь мир... Его называют Папой... и воистину велик Господь, запретивший таким, как он, заводить детей. Вот уж где целибат оправдан! Таким людям просто нельзя поручать воспитание Нового Человека... Ну, его это не смущает – он называет «сын мой» стольких достойных и не очень мужчин, что даже обидно. Ну, хоть бы раз смутился!

Не смутится. Он еще сегодня проповедь будет читать! Потому что сегодня здесь соберутся короли и королевские посланцы, солдаты и авантюристы. Все те, кто готовится в крестовый поход на Иерусалим... воевать Гроб Господень. И благословить на всё это должен он, человек, чьи тяжелые шаги нарушают покой утра... базилики... Тот, кого называют Папой.

Шведы уже заняли свои посты, епископы умывают тонзуры, клирики готовят службу, а Папа – думает. В Риме нынче неспокойно для Матери-Церкви – на последний Марди-Гра ежели глянуть, так вообще страх берет. Его, Папу, изобразили с ослиными ушами, и скоморохи отплясывали постыдный танец с ушастым наместником Петра, потрясая громадными ключами... «от рая»... Деньги, изрядно поправившие положение Церкви после Первого крестового похода, закончились. Любят роскошь святые отцы! Разграбить Константинополь, что ли? Это было бы вполне... уместно!.. Мысли Папы разлетались, подобно эху от его шагов, от колонн к стенам, от Марди-Гра – к грабежу христианских городов на пути нового крестового похода. Его бы воля, Папа не стал бы так далеко закидывать сети – вот оно, золото, рядом, в соседней Испании! Богаты мавры, да только их король испанский сам грабит, и на долю большую рассчитывать Риму не приходится. Король Иерусалимский соблазняет богатствами Египта, да только сейчас пустынные воины терзают рыцарей креста на его землях, родич его дальний, король франков, тоже мечтой этой живет и поддержку обещает, вот и рассказывает он сказки... А в сказки про невероятно богатые и такие же доступные богатства царств Востока Папа верит с трудом. Вот с христианскими государствами всё ясно и просто! Всегда знаешь, что у них есть.Объявить, может, крестовый поход против Испании? Французы да германцы поддержат, британцы тоже... Только далеко они – пока через море, через горы придут – испанцы развернутся, да и сами в Рим нагрянут. Сильны они сейчас, богаты, и армия у них большая, в боях закаленная... Италия в междоусобицах ослабла, правители европейские да сторонники этой еретической Германской Священой Римской Империи интригами, как паутиной оплели весь сапог Апеннинский, и не поможет никто Папе... одинокому Папе, радеющему за Церковь, коей полагается быть сильнее, нежели все королевства Европы. И только тонким, точным расчетом можно заставить гордых и чванливых рыцарей делать то, что нужно Церкви... А Церкви нужно – золото! А ведь еще есть Рим!..

Рим не любит Папу. Рим любит золото и тех, у кого оно есть. Рим хочет богатства и развлечений. Чернь на улицах погрязла в разврате, дворянство грызется меж собой за власть и торговые привилегии, войну себе не может позволить никто – расклад слишком серьезен, союзы крепки, сильные подавят слабых, и никто не заступится. Папа знает, что делать. Папе надо сделать сильных – слабыми. Папе надо уничтожить Рим, его дух, пропитанный язычеством, страхом перед чумой, показавшей бессилие Церкви, сломить и поставить на колени... Весь Рим – на колени, перед собором, чтобы молили... Сладко! Даже представить такое – уже сладко!

«Ненавижу Рим!» – подумал Папа и прошел через анфиладу коридоров базилики.

А Рим входил в свое утро, как сумасшедший ныряльщик после пьянки на Марди-Гра входит в грязную воду Тибра. Грязной водой умывался капитан калабрийских наемников, с трудом проснувшийся для утренней службы после бурной ночной пьянки. В грязь улицы втаптывала кованый шаг конная бригада из Генуи, явившаяся получить благословение Папы перед крестовым походом и мечтающая первой ворваться в Константинополь... чтобы не тащиться потом до самого Иерусалима, но вернуться с золотом домой... Грязно ругалась маркитантка за городскими воротами, жадничая на мзду стражникам.

И только три монаха, в чистых белых плащах воинов-храмовников, проскакали по улице в сторону Латеранской Площади, умудрившись, каким-то образом, не запачкаться от разлетающейся из-под копыт грязи. Нищенка на углу грязно выругалась им вслед. Тамплиеров Рим не любил, пожалуй, еще больше, чем Папу. Чистюли! Строги сверх меры всякой, мзду не берут, даже в меру, дел корыстных, столь любезных сердцу всякого жителя Вечного Города, вершить не желают! Словно и не в этом мире живут! Так чего их любить, чванливых таких, святостью своей простых грешных смущающих?.. Рим в эти дни не любил никого. Любовь ушла из Рима. В Риме осталась только грязь.

На площади уже собирались воины – крестоносцы, воители Гроба Господня, радетели веры, увешанные смертоносным оружием. Германцы с пристроенными за поясом моргенштернами, французы с алебардами, британцы с длинными луками в человеческий рост... Все явились за благословением Папы, чтобы с чистым сердцем нарушить заповедь – не убий!

Площадь шумела, звенела, ржала, и даже выход понтифика не очень-то убавил этот шум. Благословение – не помет воробьиный, но и не свист болта арбалетного, прислушиваться к нему не то чтобы важно... тем паче, что по-латыни не всяк разумеет, а по-человечьи Папа и говорить не станет... Мордой не вышло воинство крестовое, языком же и вовсе не союзно.

Понтифик говорит, капитаны слушают, лошади ржут, и только трое монахов в доспехах и белых плащах, с суровыми лицами, тяжело смотрят в сторону понтифика, и нет у них во взгляде ни благоговения перед Наместником Петра, ни уважения к словам его. Они знают, КТО перед ними. И они пришли сюда, чтобы попытаться защитить... Защитить Христианство – от Церкви.

Уже через день лишь один из этих троих направится на юг, в Палермо, чтобы далее последовать в Иерусалим. Из оставшихся в Риме двоих тамплиеров первого схватят церковные шпионы. Наутро труп его обнаружится у дверей траттории, где обычно останавливаются рыцари-храмовники, прибывая в негостеприимный для себя Рим. У мертвеца будут вырезаны глаза, уши, и язык. Второй, понимая, что же на самом деле происходит, и следуя предварительным поручениям Магистра Восточного Крыла, во весь опор помчится предупреждать Верховного Магистра Ордена, в Париж... Но будет уже поздно. В этой схватке победит Рим.

Тонким узором тянутся по пергаменту письмена. Грубой силой значится смысл их, ибо пора заканчивать индийскую игру, зашедшую в тупик недомыслия, и разбросать нефритовые фигурки по инкрустированной слоновой костью доске... Пора разрубать гордиев узел, завязанный на Востоке по недомыслию предшественников – сплелись интересы французской короны, испанских амбиций, папской власти, германской силы, сарацинской хитрости, египетского богатства... В середине узла, запутавшийся, как муха в паучьем коконе, – король Иерусалимский. Концы узлов теряются – от Каира и до Рима... Воистину – гордиев узел, но нет второго Александра у крестоносцев, Львиное же Сердце не оправдал надежд, увяз в благородных игрищах со Львом Пустыни... Остры мечи у двух львов, да только не рубят они узел этот, но еще больше запутывают его.

Тонким узором – вязь арабского письма, послание тому, кто был главным врагом, но станет лучшим союзником. Скорпион должен ужалить самого себя, и быть разрубленным узлу на Востоке не мечом крестоносца, но отравленным кинжалом гашишшина. Так решил понтифик, после того, как получил донос от своих шпионов из Франции. Там – сердце Западного Крыла Ордена Храмовников, и оттуда тянется ядовитый аспид к сердцу католицизма, желая ослабить и даже – убить! Наместника Петра – убить! За такое причитается кара... страшная кара! Орден надо уничтожить!

Но он силен, он слишком разбогател, и источник силы его – там, на Востоке. Восточное Крыло Ордена Тамплиеров сегодня контролирует армию и торговлю, управляет королем Иерусалимским и дружит со Львом Пустыни. Виновен во всем этом Магистр Восточного Крыла, тот, кого именуют Первым Мечом Тампля, бывший шут короля Франции и личный друг Салах-ад-Дина. Но у этого человека есть враг! Личный враг! Старец с горы Аламут, тот, кто воспитывает и выпускает в мир самых страшных убийц известного христианам мира – гашишшинов. Их еще называют исмаилитами – секта, которая могла бы стать врагом самому Льву Пустыни, ибо он суннит!

Понтифик поднаторел за последнее время в интригах и разногласиях среди мусульман, и проводником в этом, когда-то совершено чужом для него мире, стал его секретарь. Темный, как сумерки над Римом, с глазами, подобными иберийским оливам, сын эмира Гранады, отрекшийся от веры отца и принявший крещение ради любви к христианке, он попал к понтифику воистину не случайно, но по воле Господней! Десять лет назад он явился в Рим, дабы получить благословение Папы, и был еще раз крещен в купели Латерана. Понтифик оставил его у себя, сделал секретарем, и этот сарацинский юноша был лишь рад – в Испании общество христиан, воюющих с его отцом, всё равно не приняло бы его к себе, ибо он стал чужим для своих, за попытку стать своим среди чужих. Папа поселил его с женой в Риме и старался не отпускать от себя надолго. Разве что для некоторых особых миссий он пару раз направлял своего секретаря в Святую Землю и в Византию. Благодаря этому юному сарацину-выкресту он прознал многое о своих врагах на Востоке. И теперь, с его помощью, писал письмо тому, кто был его врагом... но станет союзником. Потому что у них есть общий враг – Магистр Восточного Крыла Ордена Тамплиеров!

«Если шуты подаются в монахи, почему бы убийцам не податься в шуты!» – подумал он и настроил треснутую лютню. Лютня дребезжала, звуча плохим настроением, как и тот, кто пытался играть на ней. Наверное, потому, что и инструмент, и его владелец пострадали от одного и того же – боли. У музыканта болел зуб. Зуб сломался три дня назад, не выдержав столкновения с латной рукавицей очередного воителя за Гроб Господень... тогда же треснула и лютня... Инструменты, особенно музыкальные, тоже ведь умеют чувствовать боль. Однако, похоже, ныне Магистра мало волнуют состояние что лютни, что своего единственного... последнего оставшегося в живых шпиона и телохранителя.

Впрочем, после того как месяц назад Магистр вернулся из Европы, он всё время задумчив, и грустны его мысли. Магистр был в Риме. Магистр видел Папу. После чего мчался, спешил обратно в Иерусалим, чтобы опередить армию, которую на его глазах Папа благословил на новый крестовый поход. Ему чинили препоны, влияние же Западного Крыла Ордена Храмовников в Европе ослабло настолько, что помочь магистру не мог уже никто. Потому и удалось ему опередить крестоносцев лишь на один месяц. Месяц – это мало, особенно здесь, на Востоке, где никто и никуда не привык торопиться. Сенешаль, под давлением рыцарей и своего больного брата, вышел в поход на Салах-ад-Дина, чтобы погубить в песках последних защитников города. Он сделал это, пользуясь тем, что Магистр в отъезде, иначе глава храмовников не позволил бы ему совершить этой роковой ошибки. И предупредить самого Салах-ад-Дина... Так и вышло, что в Иерусалиме оказались не готовы, когда армия крестоносцев встала лагерем под стенами города. Сначала совет из рыцарей, возглавляющий армию, потребовал у короля Иерусалимского сдать город под власть Рима, как того требовал Папа в своем письме. Помутившийся рассудок короля отвергал саму мысль о том, что его брат, единственный, возможно, на всем белом свете человек, отнесшийся к нему с любовью, несмотря на годы, разделявшие их, погиб. Отверг он и предложение рыцарей. И тогда они объявили, что король УЖЕ мертв... и городом управляют сарацины. Архиепископ Иерусалимский отправился с ними вести переговоры... и остался там. Во время одной из своих вылазок в лагерь Сейд узнал – ему предоставили выбирать между смертью и пособничеством воинству, явившемуся грабить город. Показали письмо Папы... И служитель Бога, велевшего – «не убий», согласился. И даже обратился из-за стен к горожанам из христиан, требуя распахнуть городские ворота и не сопротивляться пришедшим из-за моря, чтобы грабить их дома. В ответ паства расстреляла его из луков, чему наверняка обрадовался прибывший с крестоносцами капеллан, ибо согласно папскому письму именно ему предстояло стать новым архиепископом Иерусалима, и он уже подумывал о том, чтобы отравить «брата во Христе»... Это случилось вчера.

Завтра крестоносцы будут штурмовать Иерусалим. Завтра! Это сейчас крики муэдзинов смешиваются с разговорами иудейских раввинов и пением в христианских храмах. Завтра будут только крики боли... «Им будет больнее, чем мне!» – подумал человек с лютней и осторожно притронулся к щеке. Зуб бился болью, как будто у него было свое собственное сердце. «Может ли зуб отдельно от всего остального тела скорбеть об Иерусалиме? Хороший вопрос для богословов!» Человек усмехнулся и заиграл.

Магистр говорит: «Твоя музыка меня вдохновляет!» Магистр великий человек! Он один может остановить войну, если его сегодня не убьют. Его должны убить, обязательно должны, потому что Рим недоволен тамплиерами, Риму опять нужно золото Иерусалима, а еще это золото нужно им всем, королькам из далекой Европы, в которой человек с лютней никогда не был, и уже, наверное, не будет... Они пришли за ним, за золотом, и они его возьмут. Слишком их много, и слишком далеко сейчас Лев Пустыни, он не успеет... После того, как он увел в пустыню и уничтожил последнюю защиту Иерусалимского королевства – ту горстку рыцарей, что возглавлялась сенешалем, братом короля, у города не осталось никакой надежды. Король Иерусалима слаб, он умирает, он уже почти умер, ему не остановить своих единоверцев. Впрочем, разве кто-то в Иерусалиме считает этих, которые там, за стеной, христианами? Когда они ворвутся в город, им будет безразлично, чьих дочерей насиловать и чей храм грабить... После гибели иерусалимского войска в пустынях Синая их лидеры уже объявили город захваченным мусульманами, и никого из них уже не волнует, что Иерусалимом еще правит христианский король и что ставка самого Магистра Восточного Крыла Ордена Тамплиеров находится в Иерусалиме и действует. А может, как раз это и волнует Рим, заинтересованный в том, чтобы тамплиеры окончательно убрались отсюда. Навсегда!

Человек, у которого болел зуб, не умел сквернословить. Иначе он думал бы о том, кто сломал ему зуб другими словами. Но он был тем, кем он был, и потому мысли его текли вот так. «Неуклюжий и медлительный, если бы он встретил меня, когда я еще не стал шутом у моего Магистра! Человек перестал играть и снова тронул щеку. – Разве он смог бы так просто ударить меня? Он, называющий себя христианином, считающий себя воином...» Человек вспомнил, как он сидел неподалеку от шатра, где собрались короли и генералы армии грабителей-«освободителей»... Сидел и играл на лютне. Тогда она еще была в порядке. Он уже узнал всё, что хотел, и пора было уходить, но светловолосые кнехты не отпускали его. Они хотели, чтобы он играл для них и дальше. И он играл – мелодии псалмов и духовных песнопений, которым научил его магистр, и даже одну небольшую пьеску, которую Магистр сочинил сам и называл «Рондо для Изольды». Кто такая эта Изольда? Зачем – для нее?.. Может, так звали женщину, которую любил тот, кто сочинил эту музыку? Магистр может любить! Человек играл для кнехтов, а сам думал о Магистре и его странной судьбе. Как-то раз, перебрав храмового вина, Магистр признался, что до того, как принять постриг и стать монахом, он был шутом при дворе одного из королей... И в монахи ушел, потому что убил какого-то герцога... Герцогов мы знаем! Самому приходилось убивать нескольких... давно... двоих оплатил шейх одного из кланов пустынных бедави, за то, что они забрали выкуп, но не вернули его сына, взятого в плен... одного – его родной брат... младший... наверное, чтобы самому стать герцогом?

Он был один из немногих, кто всегда задумывался, зачем Старец посылает своих гашишшинов убить того или другого... зачем это нужно заказчикам. Это потому что в Аламут его привели, чтобы научиться... и мстить... Мстить этим, с крестом, которые сожгли его деревню, отравили колодец в их оазисе, изнасиловали и убили мать... Отца он никогда не знал – он был сейдом – рожденным от временного брака-сыйгях паломника, идущего в Мекку из Испании, с местной женщиной. Считалось, что он приносит удачу деревне. Оказалось, удача есть только у него. Из всей деревни выжил он один. Как говорил его приемный отец, джаллад-джаани, великий и мудрый старец с горы Аламут, – чтобы отомстить.

И он мстил. Старец сам обучал его – тогда он еще был не такой старый и мог лично вести занятия по великому искусству «джаани» для своих излюбленных учеников. Маленький сейд был из таких, из любимых. Он научился убивать так, что будь он поэтом, то каждая смерть стала бы касыдой на могиле убитых им. Или газелью? Некоторые – однозначно рубаи... Их смерть была быстрой, как красивое четверостишие:

Я вижу тебя...

Ощущаю тебя...

Кинжал мой трепещет...

И любит тебя!

Нет, все-таки убийца из него лучше, чем поэт! Ну что такое – «кинжал любит тебя...»! Как будто это любовные стихи, из тех, что объявляются имамами «харам» («запрещено, греховно») во время пятничных проповедей. И даже музыкант получился лучше, чем поэт – потому что вон как кнехты слушают. Замерли, и только одна тень двигается... приближается... Большой человек в тяжелых доспехах... Сегодня боя не было. Значит – из шатра. Эти короли и генералы на свои советы всегда при полном доспехе идут – боятся сговоров... и сами сговоры делают. Вон, на латной рукавице кровь... и из шатра выносят кого-то. Наверное, француза, который слишком громко кричал, что не позволит нападать на христианские храмы. Эти-то уже всё знают – где, в каком храме больше золота, где чего лежит... Во время последнего приема у короля Иерусалима ходили, высматривали... «исповедовались!»...

– Сыграй «Шалунью рыжую»!

От подошедшего пахло так, как будто он пил вино с утра. Не храмовое, а шар’аб – «злую воду», который делают некоторые бедави, из тех, что не крепки в вере... прозрачное, крепкое... Сейд пробовал. Он пробовал многие яды – этому обучали всех гашишшинов в Аламуте... После того шар’аба наутро такой запах бывает... Смрад!

– Играй «Шалунью рыжую»! – Подошедший был рыцарем. Наверное, из этих... британцев... По речи понятно.

– Не могу, мой господин! Не знаю! – Сейд отвечал тихо, смиренно. ТАК полагается христианину, он знает, его сам Магистр учил.

– Сейчас будешь знать! – и рыцарь завопил громко, некрасиво:

Шалунья рыжая ножкой топнет!

Шалунья рыжая ладошкой хлопнет!

Шалунью рыжую муж не дождется.

Ее сегодня миленький уж топчет...

Кнехты загоготали. Эта песня им пришлась явно больше по нраву, чем «Рондо для Изольды». Сейд понял, что сейчас будет нехорошо.

– Я не могу, господин. Она греховна, эта песня. Близ Гроба Господня...

Латная рукавица взлетела и опустилась. Больно! Осколок зуба упал в пыль родной пустыни. Теперь будет долго болеть. Лютню-то за что? Не любят солдаты святош! Носок солдатского сапога (Господь хранил, никак не иначе!) смазал, не разбил деку, отшвырнув инструмент в сторону. По звуку догадался – уже от удара о землю треснула. Растопчут ведь! Сейд подбежал к валявшемуся в пыли инструменту, схватил и как мог ЗАМЕТНЕЕ исчез. Исчезать, как это делают гашишшины, было нельзя. Станут задавать сами себе вопросы... этим лучше, когда они не думают...

Магистр, когда узнал о случившемся, ничего не сказал. Сейд удивился. Лютня была не его – Магистра. Тот подарил ее своему крестнику год назад. Когда понял, что тот научился на ней играть. Сейд догадывался, что лютня эта с Магистром еще с тех времен, когда тот не был тамплиером. Наверное, это лютня того шута, что написал «Рондо для Изольды» и убил герцога. А потом должен был умереть от руки одного мстительного сейда-гашишшина... Который увидел... услышал... уверовал... И предал. Предал веру отцов, предал дело мести, предал своих братьев по Орлиному Гнезду в Аламуте.

Впрочем, сам Муаллим позволял гашишшинам, когда того требовало задание, временно притвориться, что они перешли в христианство. Такое уже случалось. Однажды, в далекой земле франков, один из заказчиков не пожелал оплатить услуги Аламута. Уже тогда во всей Европе знали, что месть Старца всегда настигает свою жертву. Вызвавший гнев Джаллада-Джаани был богат и знатен, он окружил себя лучшей охраной, и подобраться к нему, казалось, было невозможно. Но двое посланцев Аламута притворились, что стали христианами, почти полгода творили все положенные обряды и стали почти «своими» в той церкви, куда ходил исповедоваться враг Муаллима. И им стали позволять оставаться в храме, хотя всех прочих прихожан заставляли уйти, когда тот входил со своей охраной в церковь. Там же, в церкви, у самого алтаря пророка, которого они признали своим Богом ради выполнения своей убийственной миссии, их кинжалы прервали жизнь того, кто бросил вызов Первому Гашишшину. Так что сам по себе переход воина джихада в христианство не стал бы так удивлять тех, кто знает гашишшинов... Однако кто же их, гашишшинов, знает-то?!

Старец послал лучшего своего ученика – убить Магистра. Магистра рыцарей-тамплиеров, монахов-воинов, которые пришли воевать Гроб Господень... и принялись останавливать войну. За это убийство платили, и платили хорошо. Свои же – французы, германцы, британцы... а главное – самую большую сумму внес посланец Папы. Это всё Сейд потом узнал – в Аламут деньги принесли якобы от Салах-ад-Дина, Праведника Веры. Вернее, от совета шейхов. Старец удивился, но заказ взял. И чего не взять, если еще одним крестоносцем станет меньше на земле, где до их прихода царили мир и согласие? Но Сейд поначалу не понимал ничего. Он пришел к Магистру убивать... и подслушал разговор. Магистр исповедовал юного рыцаря, тамплиера, который умирал... ну, умереть он должен был обязательно – Сейд в ядах никогда не ошибался. Особенно в тех, которые готовил сам. Магистр называл умирающего сыном... И говорил о том, что жизнь, отданная за мир на Святой Земле, навсегда пребудет в мире сама. Мир!.. Сын!.. В душе у Сейда зазвенела струна... чисто так – как струна на лютне... ну, когда она еще не треснутая... А душа Сейда была вся в трещинах. Но в тот раз струна запела чисто. Сейд послушал весь разговор, сидя на крыше, через тростинку, которую пропустил сквозь отверстие в мазаной глиной кровле. И решил слушать дальше.

Пришли люди. Забрали тело. Потом Магистр сказал им... он говорил немного, даже не говорил – отдавал приказы... странные приказы... Выходило, что тамплиеры не хотели войны. «Мы здесь! – говорил потом Магистр уже своему крестнику, бывшему гашишшину. – Мы уже здесь, и мы охраняем Гроб Господень! Мы храним Таинство! И охранять его нам должно ото всех, чьи помыслы далеки от заветов Господа нашего Христа! Война эта Богу не может быть угодной, но угодна лишь алчущим злата и прикрывающим грязь помыслов своих светлым Именем Его!» – «Магистр, но как золото могло извратить такое светлое учение?» – «Золото меняет всё... всегда... и только к худшему, сын мой...» Сын! Струна пела в душе каждый раз, когда Магистр так обращался к нему. Но в тот, первый день, когда он сидел на крыше, он решил узнать...

Одного дня в духане, где подавали гашиш, хватило, чтобы собрать всё, что только знали в Иерусалиме о Магистре и его врагах. А знали в Иерусалиме много!

И одной минуты хватило гашишшину «сравнить следы на песке пустыни и понять, куда идет караван», чтобы принять решение. А решения он умел принимать быстро. Особенно такие, которые меняли жизнь ему... прекращали жизнь другим. В этом случае вышло так, что принятое решение должно было сократить жизнь именно ему.

Он знал, что все гашишшины будут теперь охотиться за ним. И знал, что он лучше их всех. Но, приняв крещение от самого Магистра, Сейд больше не был убийцей. Он удивлялся тому, что прожил целый год, ни разу, ни на кого, за это время, даже не подняв руки. Наверное, и вправду удача Сейда хранила его. Сколько раз его могли убить, но теперь уже меч Магистра защищал его... шпиона и телохранителя, который не брал больше в руки оружия... «Ты истинный христианин! Тебе бы к францисканцам податься! Или вообще в отшельники уйти! – говорил Магистр. – Но ведь ты не уйдешь!» «Не уйду...» – смиренно возражал бывший убийца. Он знал, что может помочь Магистру, и Магистр знал, что только он может... не остановить, нет, предупредить его, когда другие убийцы придут за ним. У него это уже получалось.

Они придут... сегодня! Поэтому он должен сидеть здесь и играть на лютне. И пока он здесь – Магистр будет предупрежден. «Музыка меня вдохновляет!» – говорил Магистр. Сейчас он пишет... что? Еще одно письмо в Рим? Пытается создать заговор против Папы? «Не мое дело. Мое дело – вдохновлять!.. Вот, струна... дребезжит... и правильно дребезжит... Идут! Скольких наняли на этот раз? В прошлом месяце Магистр легко справился с теми двоими... Я сам его учил!.. Именно тогда в Аламуте догадались, что мой переход в христианство – не ради того, чтобы подобраться ближе к своей жертве. Потому что те двое рассчитывали на мою помощь. И сейчас их придет больше... Четверо? Пятеро? Сколько же они заплатили Старцу?» Бывший убийца играл «Рондо для Изольды»... За дверьми послышался шум, лязгнула сталь... «Значит, успел! Раз кинжалы и удавки не помогли, и взялись за мечи – значит, я успел его предупредить... Но их слишком много!» – Бывший убийца ударом ноги распахнул дверь и заиграл громче. Помогло – тренированные в тиши Орлиного Гнезда, эти молодые выкормыши Старца удивлялись МУЗЫКЕ. Одного мгновения, чтобы убийца отвлекся, Магистру достаточно. И вот его тонкий меч проткнул черные одежды и смуглую плоть гашишшина. Но их в этот раз слишком много! Уже три трупа в комнате, а через окно влетают на веревках еще двое, с кинжалами в руках... и еще один – сзади... вошел через дверь, как дорогой гость в шатер бедавина в праздничный день... Обжигающий холод между лопаток... Яд из жал пустынных скорпионов... «Этот – из старых... еще со мной начинал...» – подумалось Сейду. Не хотелось даже поворачиваться, чтобы посмотреть в глаза бывшему брату по гнезду. Всё равно в глазах стало темнеть. Магистр отбивался от двоих, быстрых, как молния. «Не сумеет! Не устоит... Они недоучившихся вперед бросили. А сами – вслед... Даже Орлиное Гнездо теряет честь. Золото изменило и вас, мстители...»

Двое лежали в комнате и еще дышали... четыре трупа в черных одеждах, закрывающих лицо, составляли им общество. Яд пустынного скорпиона сильного человека убивает не сразу, но очень быстро парализует мышцы. Бывший гашишшин готовил себя хорошо. Его тело не было защищено от влияния этого яда полностью, но... если бы еще не кинжал, пробивший легкое... можно было бы выжить... или нет? Неважно... Важно сейчас взять в руки лютню... Магистр умирал. Значит, завтра в Иерусалиме будет война. А сейчас... сейчас ему надо сыграть... В последний раз. Может быть – псалом? Нет, псалом – для себя, позже... потому что Магистр уже умирает, он умрет раньше... и ему надо играть «Рондо для Изольды»...

По пустыне шла армия... Она уходила от Проклятия Крестоносцев, от того, чье имя даже вслух произносить несущим крест сулило несчастья. Крепости становились беззащитными аулами на пути его. Мужи разбегались пугливыми стадами пред гневом его. Он был благороден с отважнейшими из врагов и беспощаден с подлейшими из них... Он гнал нарушивших мир...

Во главе армии шел человек, которого некогда считали трусом, но нынче... нынче каждый из его воинов считал его самым храбрым человеком на земле. Тот, кто был мужем некоей Изольды, старшим братом королю Иерусалима и младшим – королю франков. Однако в последние месяцы если и была женщина, о которой он позволял себе думать, была не Изольда... Он вспоминал Шалунью Рыжую – странную, страстную, а иногда – и страшную в своей таинственности. Почему-то ему казалось, что всё, происходящее с ним, как-то связано именно с этой женщиной. А еще – с той монашкой... Когда бедави напали на обоз и похитили Рыжую, он потерял себя от гнева. Когда солдаты насиловали монашку – он не стал их удерживать. Потому что был зол. Он бы предпочел, чтобы пустынники похитили хоть сотню монашек, но оставили ему ту, по которой он тосковал всё это время. В его армии было много тех, кто совершил тогда этот грех... Да, он припоминал, что отправил на поиски Рыжей того юного гасконца... из Бурдейля... Рыцарь с манерами монаха, очаровательный юноша, словно Галахад из сказаний... только вместо Грааля он отправил искать своего Галахада – рыжую прачку из обоза... Мальчик так и пропал с этим поиском где-то в пустыне... Как и Рыжая...

По пустыне шла армия. Некогда грозная и уверенная в себе, ныне она превратилась в толпу испуганных, отчаявшихся людей. Некогда эти люди верили в силу своих мечей больше, чем в своего Бога. Ныне Бог был единственным, на кого они могли уповать в надежде остаться в живых, и не столько уже и мечей воинов вражеской армии боялись они, ибо те несли смерть быструю. Смерть в пустыне от жажды и голода, смерть от потери облика человеческого страшила их еще больше. И страх этот объединял отчаявшихся, заставляя не прекращать движения по пустыне...

Сенешаль старался не думать об Изольде. О прочих женщинах он также старался не думать, но это у него получалось гораздо хуже. Не получалось не думать ни о Рыжей, ни о монашке... С каждым прожитым днем он всё чаще вспоминал глаза Христовой невесты, которую не стал защищать от своих солдат. А еще вспоминал зеленые глаза Рыжей, и, несмотря на все тяготы этого похода по пустыне, плоть восставала...

По пустыне шла армия. Вослед ей, не приближаясь, но и не теряя из виду, шел Лев Пустыни, безжалостно взирающий на мучения тех, кто причинил еще больше страданий его народу. Он перерезал им пути к оазисам, прогонял стада пустынных антилоп на пути следования крестоносцев. Голод и жажда стали его мечом и копьем, которые он обрушивал на врагов своих. В лагере у него были двое – мужчина и женщина. Летописец из франков и огненноволосая женщина, разродившаяся около полугода назад ребенком в его стане, под присмотром его лекарей. Он знал, что это за ребенок. И собирался убить голодом всех в стане врага, а отца ребенка – спасти, чтобы остановить войну.

Когда голод стал невыносимым, некоторые из солдат сами стали перерезать себе горло. Сенешаль не удивлялся, обнаруживая, что среди самоубийц, обреченных на вечное страдание в геенне огненной, всё чаще те, кто был с ним в том самом, первом походе... С каждой смертью всё реже грезились монашка и Рыжая. Всё чаще вспоминалась Изольда...

По пустыне шла армия – игрушка в жестокой игре Льва Пустыни. Настолько увлекся этой жестокой игрой Лев, что уже порой стал забывать, ЗАЧЕМ он это делает. Игра заводила его самого и его собственную армию – надежду правоверных Иерусалима – всё дальше от Города Мира. Лев увлекся охотой, забыв о своем прайде. Лев шел по пустыне, уже приближаясь к границе с Египтом, к Иерусалиму же приближались новые крестоносцы...

Сенешаль уже не помнил, кто он такой, кого и куда ведет. НЕ помнил ни монашки, ни Рыжей, ни похода через Синай... Он грезил одним именем, звал его в своем шатре и умер ночью, во сне, с этим именем на устах – Изольда! Усталые воины нашли в себе остатки сил, чтобы засыпать тело песком, вонзить в изголовье меч вместо креста и идти дальше... Лев Пустыни не смог спасти жизни одного-единственного человека из этой армии обреченных. Узнав же, он понял, что ему не суждено остановить эту войну. Однако он велел не причинять вреда ни ребенку, ни его матери, франку же пообещал отпустить их... когда вернется в Иерусалим.

По пустыне шла армия. Шла обратно, даже не пытаясь найти собственные следы на песке – много времени прошло уж... Глаза идущих были сухими от ветра и жестокости. Эти глаза видели, как остатки некогда гордой армии крестоносцев – самые сильные и выносливые – сбрасывали с себя доспехи и оружие, нагими становились на колени и начинали молиться Исе, Мир Ему, коего почитали Богом. Так, за молитвой и умирали, сражаемые солнцем, голодом и жаждой... Когда умер последний, Лев Пустыни объявил этот джихад завершенным и приказал поворачивать обратно.

Армия Льва шла по его пустыне...

Камень влетел в огород, вспахал землю до самой стены глинобитного домика и остановился. По стене побежали трещины, а через миг дом рухнул, подняв облако пыли, и похоронив под собой и старого садовника, и его сына. Сын садовника был докучливый, глупый, от него всегда пахло потом и навозом, который он вместе с отцом возил в сад королевского дворца, и похоть свою он удовлетворял жадно, быстро и неумело, но сейчас бывшая монашка Ордена Святой Магдалины пожалела его. Он столько раз пользовался ее безропотной покорностью, что теперь от нее самой разило запахом навоза. Она давно уже никого не жалела. Второй год она исполняла обет, данный когда-то в Риме, – разделить судьбу своей святой, пройти путь Марии Магдалины, и за это время, как ей казалось, она разучилась жалеть людей. В особенности – мужчин. Да, она давно уже поняла, что всё, случившееся с ней с тех пор, как она отправилась в крестовый поход, есть ни что иное, как исполнение обета. Нападение на обоз крестоносцев, насилие, и снова насилие, и бесконечные похотливые глаза, руки, тела мужчин – всё это путь ее святой, который она должна пройти.

Однако ее святая наверняка жалела бы этих грешников, она же их ненавидела. И в первую очередь за то, что эта похоть передалась ей самой. Та женщина с Вельша, Шалунья Рыжая, тщетно пыталась ей объяснить смысл плотской любви в жизни женщины. Теперь она сама знала, что это такое, когда плотская любовь становится смыслом самой жизни женщины. И за это свое грехопадение она винила их всех. И потому не жалела – ни погибшего больше года назад Магистра Де Сабри, ни всех тех, кто, как поговаривали, погибли в пустыне вместе с сенешалем – воинов, которых она лечила по пути в Иерусалим... мужчин, которые насиловали ее, Христову невесту, на этом пути. Она понимала – пока не научится прощать, не пройти ей этот путь до конца. А путь к прощению лежит через жалость. Или – любовь! Но оба этих чувства были ей, казалось, навсегда недоступны.

После смерти Сабельника она оказалась никому не нужна. Новый Магистр Ордена Храмовников Восточного Крыла прелюбодейству не предавался. Можно было бы пойти в прачки к воинству крестоносцев, но, зная, кто был ее любовником и покровителем и какова была его судьба, те, кто когда-то изнасиловал ее, теперь считали бывшую монашку проклятой и чурались одного ее вида. Королевский садовник взял ее к себе в дом из жалости, а также потому, что сын его, скорбный умом, но могучий телом, жениться в этом городе, где женщин всегда было меньше, чем мужчин, даже мечтать не мог. Так она стала наложницей сына садовника, а заодно их служанкой, следившей за хозяйством в бедном, но уютном домике с огородом, куда только что угодил камень из требушета.

Камни над городом летали с утра – ожидаемый штурм Иерусалима начался. Город под властью христианского короля штурмовали христиане. Было во всем этом наверняка провидение Божье, однако бывшая монашка Ордена Святой Магдалины божественных замыслов нынче не искала. Ей хотелось выжить. Удар камня и разрушение дома, вместе со смертью тех, кто кормил и опекал ее последний год с лишним, пробудили в ней что-то больше этого желания. С самого утра она пряталась в доме, не совсем понимая, что глиняные стены и соломенная крыша не спасут от камней, но старик выгнал ее в огород, приказав проследить, чтобы вода равномерно шла по грядкам – война войной, а время подачи воды в арыки города из городской водонапорной башни не менялось в Иерусалиме еще со времен Римской Империи. Сам он вместе с сыном из дома выйти не решился, и вот...

Бывшая монашка бросилась в самую гущу пыли, надеясь обнаружить живым хоть кого-то, но увидела лишь хорошо знакомую спину сына садовника, перебитую аккуратно посередине балкой, державшей раньше крышу. Старика-садовника же под развалинами видно не было. Камни продолжали со свистом летать в блекло-голубом иерусалимском небе, и она выбежала со двора в город. В голове мелькнула мысль – судьба святой! Вот и камни бросают! И не найдется ведь того, кто скажет – пусть считающий себя безгрешным, бросит в нее камень! Хотя...

В Иерусалиме был один человек, который мог бы так сказать. Тот, кого считали святым. Кого почитали и боялись больше, чем короля. Магистр тамплиеров, человек со странным мечом, рыцарь и монах... Она решилась и побежала в направлении к дому, который знали все, но прийти в который решался не каждый. К дому, который охранялся лучше, чем дворец самого короля Иерусалима. К дому Магистра...

Камни, которые метали осадные орудия крестоносцев, разрушили уже половину города, но дом Магистра был в порядке. Однако только сам дом. Около десятка мертвых тел в белых плащах рыцарей-храмовников были словно разбросаны у калитки дома и по двору. На лестницах никого не было, но из внутренних покоев раздавались удивительные, странные для этого времени звуки. Словно кто-то играл на лютне. Отвыкшая удивляться, только сейчас вновь начавшая испытывать к кому-то жалость, бывшая монашка шла на звуки, пока не добралась до просторной комнаты.

Дверь в нее была распахнута. Створки окон, как будто их выбили, лежали на полу, и солнечный свет заливал помещение, в котором было-то всего – массивный стол в дальнем углу, большое, простое деревянное распятие на стене, да там же, на полу, рядом с оконными створками, несколько мертвых тел. Впрочем, было одно живое. Посередине комнаты, скрестив ноги, сидела странная фигура спиной к двери. Из спины торчала рукоять глубоко всаженного кинжала. А еще, судя по всему, именно эта фигура и играла на лютне, потому как у других мертвецов в руках никаких музыкальных инструментов не было – только оружие. Тот, к кому она мчалась, также лежал на полу, сжимая в руках свой удивительный меч с тонким лезвием, о котором столько болтали жители Иерусалима.

Она осторожно обошла фигуру мертвеца, играющего на лютне. Посмотрела в лицо и узнала! Это был он, тот, кого она видела два раза в своей жизни: первый раз в пыточной башне, куда пришла вместе с Магистром, и второй – в тот же день – на Голгофе, когда умер Сабельник. Тот, кого она считала то ли ангелом, то ли демоном – молодое лицо, с глазами, подобными двум плодам оливкового дерева...

Он снова увидел женщину и понял, что умер. Потому что это, должно быть, ангел. Мелек, создание Света, та, что встречает умерших праведно. И значит, прав был Магистр, когда говорил, что Бог – един для всех, кто истинно верует в Него, и каждый Пророк, да святятся имена их – дети божьи и несут в себе Божественное Слово... Как Иса, мир Ему!.. Спина уже не болит. Значит, точно умер.

Это было то же лицо, которое он видел больше года назад, когда на его глазах умирал Железный Копт. Первое женское лицо после матери, которое он УВИДЕЛ... Значит – точно ангел. Тогда она, должно быть, приходила за душой Железного Копта. А сейчас – пришла за ним. Но ведь Копт убил себя сам, а самоубийцы – величайшие из грешников? Почему же за ним пришел ангел, а не демон? Нет, подумал Сейд, наверное это я, в гордыне своей, возомнил, что праведен, и за мной пришел мелек, а на самом деле это – дьявол, шайтан, который, как известно, тоже из бывших ангелов, и потому может быть так же прекрасен, но приходит за грешниками, и прав был Учитель, Джаллад-Джаани, и за мной явился тот же демон, что и приходил за самоубийцей, ибо я предал свою веру. Или – нет? Я же помог умереть Копту, своей рукой извлек нож из его тела... значит, он не считается самоубийцей, значит, она ангел, и я, получается, все-таки попаду в рай, потому что у демона не может быть ТАКОЕ прекрасное лицо...

Откуда-то звучала музыка. Вернее – несколько нот, которые кто-то играл на лютне... той самой лютне... Которую подарил Магистр... на которой он играл перед тем, как умер. Музыка – значит дженнет, рай? Но лютня дребезжит... Может – джехеннем, ад?..

Сейд давно перестал чувствовать свое тело. Пальцы левой руки намертво вцепились в гриф, правая механически перебирала арпеджио на струнах, извлекая один, последний аккорд из «Рондо для Изольды»... Последнее короткое рондо, которое он исполнял для своего Магистра, умершего у него на глазах. Яд скорпиона уже распространился по всему телу, из всех чувств продолжали действовать только зрение да слух, да и те уже угасали... Оставалось еще обоняние. В глазах потемнело, музыка замолкла, сменившись гулом в ушах, и последнее, что почувствовал Сейд, – приближающийся к нему источник резкого запаха навоза. «Значит, все-таки ад...» – подумал он, и сознание его угасло.

«Камень, право слово – камень!» – подумала монашка, пытаясь сделать крестообразный надрез на спине умирающего юноши. Хирургический нож с трудом преодолевал сопротивление нечеловечески жесткой плоти. Сделать надрез было необходимо, чтобы выпустить отравленную кровь. Так учили трактаты и великих целителей древности, и современных ученых. В том, что кинжал, которым пронзили спину этого удивительного молодого сарацина, был отравлен, монашка не сомневалась. Кинжал она извлекла, по всем правилам, благо великолепный хирургический инструментарий без труда обнаружился в нише рядом со столом Магистра. Покойный владелец набора медицинских инструментов великолепной арабской работы, коченевший тут же рядом, на полу, при жизни увлекался некоторыми медицинскими исследованиями. Монашка и не догадывалась, что этот набор был подарком личного врачевателя того, кого многие считали главным врагом христианского мира – Лев Пустыни, Праведник Веры, Салах-ад-Дин весьма ценил дружбу с Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Инструментарий был хорош, однако, казалось, плоть юноши действительно тверда, подобно камню. Впрочем, именно это обстоятельство и спасло ему жизнь – железные мышцы не пропустили кончик кинжала до сердца, клинок увяз в жестких мышечных волокнах под левой лопаткой. Хотя удар был нанесен мастерски. Врачуя стольких солдат на этой бесконечной войне, монашка научилась оценивать качество смертоносных ударов оружием. Если бы не яд, она была бы уверена, что юношу можно спасти. Сейчас же ее попытка казалась обреченной, лишенной надежды, а значит, и смысла. И всё же для нее сама эта попытка и была смыслом. Вся ее предыдущая жизнь, страдания, унижения, казалось, вели к этому наиглавнейшему делу в ее жизни – спасению сарацина с лицом падшего ангела.

Надрез удался, но кровь из него пошла темная, густая и быстро сворачивалась. Яд слишком долго был в его теле, поняла она, вывести кровопусканием – безнадежная затея, можно лишь попытаться лишить его смертоносного воздействия, введя противоядие, но... Она не знала ни того, что это за яд, и не могла позволить себе роскоши искать в этом городе, охваченном войной, противоядия. Оставалось единственное средство. Средство, к которому бывшая монашка Ордена Святой Магдалины не прибегала с тех самых пор, как разделила судьбу своей святой.

Бывшая монашка подошла к стене с распятием, встала на колени и принялась молиться. Поначалу слова «Glorium Dei...» давались ей с трудом, как ей казалось, не желая ложиться на язык, оскверненный грехопадением... грехопадениями... Ужасные, и в то же время сладостные, полные греховного наслаждения, воспоминания внезапно накрыли ее, лишив сил и самого права обращаться к Богу. И тогда, словно спасение Христово, подобно свету утра, пришли другие слова. «Ave, Maria! Regina...» – Она словно не говорила, но пела, как колыбельную всем уснувшим-умершим в этой комнате, включая девочку, что умерла внутри нее в ту ночь в пустыне. Молитва лилась из ее уст, не прерываясь, до самого конца, и в тот самый миг, как губы ее, обессилевшие, бледные, почти неслышно прошептали завершающее «Amen!», раздался женский крик. Крик, как птица, выпущенная из клетки, вырвался из чьей-то груди и, подобно птице подбитой, захлебнулся собственной же кровью из перерезанного горла – осаждающие вошли в город, и резня жителей на улицах Иерусалима началась.

«Мама!» – подумалось или сказалось? Сейд ничего не понимал, не видел, не чувствовал... он только слышал... и услышал – женский крик. Похожий крик он слышал лишь однажды, тогда, в пустыне, когда на оазис Шюкр Аб – Вода Благодарности, напали крестоносцы, и мать бежала в пустыню, и последний ее крик такой же умирающей птицей вылетел из-за дюн. Только на этот раз почему то показалось... будто мама-птица холодным, ласковым орлиным когтем царапнула по бесчувственному камню гор Аламута... этим камнем был он сам... а еще – он был песком... ветром... кровью... Кровь! В его крови было достаточно яда скорпиона – ведь он сам был пустыней. Он вводил в себя этот яд несколько лет подряд, приучая тело... Кто-то вытащил из камня сталь клинка, как в сказках про доброго христианского короля, искавшего Чашу. Эти сказки рассказывал Магистр... Магистр! Тот, кто называл его «Сын мой!». Мертв!.. Крестный отец убийцы умер на руках своего крестного сына, потому что тот отказался убивать... Мама!.. Мертва! Убита орлицей в горах, жертвой охотников с крестами в пустыне, потому что он был убийцей, потому что он был слаб... А значит – сейчас он не может умереть. Он должен жить, чтобы оплатить этот долг всем, кто умер из-за него. Сейд принял решение не умирать. Для крещеного убийцы наступало время начинать свой джихад!

«История не должна терпеть имен человеческих, ибо всё в ней происходящее есть суть промысел Божий, и ничтожны воистину потуги человеческие в стремлении производить в ней изменения, несообразные таковому промыслу!» – так писал в своих хрониках шевалье из далекой земли франков, гасконец родом из Бурдейля, назначенный правителем Египта своим хроникером на то время, что пребывает он и его подопечная в армии Айюбида на правах... почетного гостя ли, пленника ли? Уж скорее, пленника, решал француз, потому как понимал, что покинуть лагерь Льва Пустыни ему в ближайшее время не суждено. Однако поручение этого благороднейшего из сарацин считал для себя почетным и даже в некоторой степени приятным, поскольку всегда питал склонность к изящной словесности. Верно будет сказать, не столько к хроникам и летописным текстам, сколь к литературе светской еще в бытность свою послушником при аббатстве, вызывая тем самым недовольство монахов своей приязнью и предпочтением пергаментам с Апулеем, Петронием и Овидием, нежели к Цицерону, «Житиям...» и прочим текстам, причисленным святыми отцами к каноническим. Впрочем, к Плутарху юный гасконец также проявлял в годы послушничества почтение и потому в ведении хроник Саладина, как его именовали среди крестоносцев, придерживался штиля его «Жизнеописаний...».

Обмакнув перо в тушечницу, шевалье продолжил: «Однако есть и средь сынов Адама исключения из сего правила, кои, несомненно, отмечены благодатью ли Божьей, или проклятием Его – ведомо то лишь потомкам, ибо имена их сохранятся на лике Истории, подобно литерам, вписанным в сию Вселенскую Книгу всемогущей дланью Его. При мысли сей подразумеваю я не пророков, кои, несомненно, есмь суть явления Воли и Слова его средь людей, но личностей светских, чьи деяния, однако, явственно отмечены знаком воли Господней. Так вписались в Историю Александр и Цезарь, Аттила и Карл Великий, могучий предок королей французских, положивший начало роду Меровингов. И, мнится мне, что подобно тем, кого я означил выше, останется имя и того, кого христиане именуют Саладин, поскольку деяниями своими меняет он Историю по воле Божьей, быть может, и сам того не осознавая, ибо, будучи магометанином, не принимает божественного происхождения Господа нашего Иисуса, не отказывая, однако, тому в звании Пророка. Следует разъяснить само имя этого благороднейшего из сарацин, ибо что, как не имя, способно сказать многое о человеке?! На языке сарацин именуется он Салах-ад-Дин, что переводится как «праведнейший средь магометан»... во всяком случае, настолько уразумел я исходя из своих скромных познаний в языке арабов, кои и меж собой не всегда ясно изъясняются, поскольку различаются множеством диалектов и наречий... Впрочем, ежели считать сие за грех, то грешим этим и мы во Франции, поскольку зачастую невозможно благородному гасконцу уразуметь речи какого-нибудь бретонского пикинера, чему я сам становился жертвой в своем походе с Господином Моим сенешалем...» Написав последние строки, шевалье вдруг остановился, задумался, затем решительно вымарал написанное – хроники могли прочитать множество людей, более того, предполагалось, что их будут читать потомки из разных стран... Во всяком случае, об этом втайне мечтало тщеславие в душе юного франка. И патриотизм, живший в той же душе, не желал предоставлять вниманию потомков хоть сколь-либо обидного в отношении своих соотечественников... даже если они не гасконцы!

«Саладин ведет свою армию к Иерусалиму. Средь сарацин говорят, что город подвергся нападению христианских отрядов-крестоносцев, однако сие мне кажется сомнительным, ибо город и так находился под властью христианского короля, так зачем же христианам брать его штурмом? Однако Саладин весьма разгневан и неоднократно молвил как на военных советах, так и в беседах своих, что ежели обнаружит смерть и грабежи магометан иерусалимских, то кару проявит жестокую. Зная, что помимо короля иерусалимского, град надежно защищен волею могучего и мудрого Магистра тамплиеров, хранящего мир в городе промеж христиан, иудеев и магометан, возможность таковых событий кажется мне сомнительной...» – писал далее шевалье.

«Ужас и печаль пронзают мое сердце христианина при виде содеянного братьями по вере в сем священном граде! Саладин намерен был вершить жестокую кару над христианами, однако со стыдом в душе должен признать, что благородство сего мужа превзошло равных ему по званию средь христиан. Ибо, как и обещал он при взятии града защитникам его, за сдачу дозволяет он всякому христианину покинуть Иерусалим живым, с семейством и добром, и, собравшись караваном, следовать до земель, где будут они под защитой христианских правителей, ибо Иерусалим отныне под властью сарацин. И обещал Саладин, что не велит войскам своим чинить вред и разбой этому каравану, дозволив беспрепятственно пройти чрез пустыню. Однако средь солдат армии сарацинской уж ходят разговоры, что дана весть родичам воинов, служащих в армии Саладина, о караване этом, и вольные племена пустынных кочевников, не связанных клятвою Льву Пустыни, будут совершать на пути их набеги на караван, дабы вершить месть, грабеж и брать христиан в рабство. Уповаю я, что те из воинов христианских, что уходят в путь с караваном, будут благословлены Господом, укрепят дух свой в дороге и защитят жизни христианские на их тяжелом пути к дому. Ибо в путь вместе с этим караваном благороднейший из сарацин дозволил отправиться и мне, вкупе с протеже моей и ее дитятей, в чьих жилах течет благородная кровь королей франкских. И намерен я в целости и здравии доставить сию галантную даму и сына господина моего сенешаля во Францию, и да поможет мне в этом Бог, Аминь!»

Шевалье закрыл тушечницу и посыпал песком лист пергамента. Для него хроника дней, проведенных рядом с благороднейшим из сарацин, завершилась. Самому себе порой признавался шевалье, что предпочел бы излагать в записях своих не столько ужасы и смерти, сколь любовные страсти и томления, не суровых мужей войны, но галантных дам... Но юному шевалье, представителю рода Де Бурдейль и воспитаннику монахов аббатства Брантом в этом его желании не повезло – помимо одной-единственной прачки, ставшей матерью возможного королевского наследника французского трона, ни галантных, никаких прочих дам в армии «праведнейшего средь магометан» и «благороднейшего из сарацин», не было... Время «галантных дам» еще не наступило.

Лев Пустыни смотрел на огонь походного костра и хмурился. Ухо его раздражала игра на домбре того, кого все называли Кипчак-Акыном. Шпион и личный друг Праведника Веры извлекал из своего степного инструмента резкие, повторяющиеся звуки. Такие же резкие, повторяющиеся мысли крутились и в голове у его повелителя. Осаждать крепость исмаилитов в горах Аламута его отговаривал и верный Кипчак-Акын, и прочие советники из шейхов союзных кланов. Однако Старцу следовало преподать урок! То, что Магистра убили гашишшины Старца, было ему достоверно известно. Тайный союзник стал действовать на руку врагу, потому что смерть Магистра была выгодна лишь тем из крестоносцев, кто жаждал войны с Египтом, а еще – Риму. Риму не нужен мир на этих землях. И глава гашишшинов совершил ошибку. Он, Лев Пустыни, должен окоротить обезумевшего от дурманной травы Старца, чей джихад пошел путями крови, и проливать ее опять будут как христиане, так и эхли-муслим.

Лев Пустыни смотрел на огонь и понимал бессмысленность того, что затеял. Взять приступом Крепость – всё равно что штурмовать эти горы. Орлиная Крепость была не просто построена в горах Аламута – она была частью их. Оставалось одно – осада. Семь полных дней и ночей стояла армия у подножия горы, пытаясь перекрыть доступ к Крепости и от нее... Бессмысленно! Провизию Старцу всё равно доставляли тайными тропами, хотя верный Акын и попытался проведать о большинстве из них. Перекрыть всё не удавалось. А еще в армии нарастал страх. Старец умел воевать не только кинжалом убийцы-гашишшина. Неуловимые шпионы из его исмаилитов распространяли самые жуткие слухи об этом человеке. Федаины Льва Пустыни против федаинов Старца – держались... пока – держались, но союзников среди шиитских племен Праведник Веры потерял. Если так и дальше пойдет, то вскоре вместо одного врага – крестоносцев, эхли-муслим начнут враждовать еще и между собой. Такое будущее пугало Праведника Веры, жившего мечтой вернуть мир на эти земли. Причем мир не только для эхли-муслим, но для всех эхли-Китаб, народов Книги, верующих в единого Бога, да славится Имя Его!

Лев Пустыни смотрел на огонь, когда его мысли прервал федаин из племени Алеви – личный телохранитель и старый соратник, курд родом из Диярбакыра, который, по словам Акына (а Акыну Салах-ад-Дин верил!), шпионил для Старца. Именно по этой причине Лев Пустыни держал его при себе, строго выверяя и тонко выдавая те из своих тайн, которые хотел донести до ушей своего старого тайного союзника, а ныне – явного врага. Федаин привел с собой двоих – того, кого Акын называл Сейдом, хотя тот и носил на груди крест и называл себя христианином, а еще – монашку из христиан. Об этой монашке говорили разное, но эти двое были неразлучны. Оба считались почетными пленниками Праведника Веры после взятия Иерусалима. Собственно, их и нашел-то сам Акын... Чтоб шайтан его побрал, да сколько же можно терзать струны?!

В Иерусалим Салах-ад-Дин пришел поздно. Город уже был взят крестоносцами, и его пришлось осаждать и штурмовать три дня, пока жители сами не открыли ему ворота. Король Иерусалимский, грезивший войной с Египтом, умер, так и не увидев Каира. Умер и странный человек, знавший ислам, но ставший Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Когда Салах-ад-Дин вошел в город, он велел Акыну найти Магистра. Однако тот нашел лишь этих двоих – тяжело раненного юношу и ухаживающую за ним монашку. От них Акын и узнал про смерть Магистра от рук гашишшинов. Юношу и монашку он привел ко Льву Пустыни, и тот приказал содержать их вместе с двумя другими почетными пленниками – франком и рыжеволосой женщиной, выносившей и родившей ребенка, в чьих жилах текла кровь королей франков. Оказалось, что монашка и рыжая знакомы между собой. Однако встреча их длилась недолго – Праведник Веры дал слово, что отпустит и франка, и рыжую сразу же по прибытии в Иерусалим. И потому, захватив город, он сдержал обещание, позволив этим двоим уйти вместе с остальными христианами, пожелавшими покинуть Иерусалим. Таково было его обещание защитникам города. Свои же обещания Лев Пустыни сдерживал всегда. Например, данное в сердцах обещание наказать Старца за смерть того, кто мог остановить крестоносцев, и спасти жизни тысячам эхли-муслим в Иерусалиме...

– Я должен идти! – сказал юноша. Он стоял прямо, смотрел твердо, и речь его была ровной и гладкой, как сталь кинжала гашишшина. Федаин нахмурился – он считал одним из признаков верности показное недовольство дерзостью тех, кто осмеливался непочтительно говорить с его повелителем. А теперь хмуриться пришлось еще больше – вперед вышла монашка и без всякой почтительности, причитающейся женщине, заявила:

– Вы не должны ему разрешать! Он еще слишком слаб!

– Я знаю, что смогу... справлюсь, Малейка! – мягко, терпеливо и с какой-то удивительной нежностью в голосе сказал юноша, посмотрев на монашку.

Лев Пустыни с интересом посмотрел на них. Он называет ее Малейка – Ангел?! По утверждению Акына, этот юноша, почти мальчик, когда-то был лучшим гашишшином, любимейшим учеником Старца, покинувшим его и принявшим крещение от самого Магистра. Среди этих двоих не было зи’на – греха внебрачного соития, да и по христианским законам, вроде бы, он не мог позволить себе плотской любви с монашкой. Впрочем, эти христиане так часто нарушают свои же законы. Как и многие из эхли-муслим, жестко напомнил он себе. Юноша был ему нужен, потому что знал многое, если не всё, о Крепости Старца. Монашка же была нужна юноше. Так и дошли они с ним сюда, до самого подножия Аламута. Однако Сейд отказался выдавать дорогу к Крепости. Сказал, что сам пойдет туда, вернется и приведет с собой Старца. Когда будет готов. Видимо, этот час наступил. Раздался резкий звук... Раздражающая игра на степном инструменте прекратилась. Ну, наконец-то, он порвал на своей домбре струны! Только почему он идет к костру и так довольно ухмыляется?..

Час наступил! В жизни должен быть смысл! Всю свою жизнь он находил смысл в своей работе, и в своем служении. Этот человек, воспитавший его и подаривший ему первый смысл, лишил его смысла второго. Но нельзя ходить на одной ноге, и жить без служения – тоже нельзя. Он чувствовал себя обманутым. Тот, кого он считал Учителем и Отцом, поступил жестоко не только с ним. Та резня в Иерусалиме – в ней погибло много первохристиан, тех, кто приютил и прятал его в своих пещерах под Голгофой долгое время. Погибли их жены и дети, и всё потому, что крестоносцев, пришедших грабить город, некому было остановить. Погиб и его ученик, его надежда, тот, кто должен был продолжить великое дело Абу Сины, тот, кто спас ему жизнь. Это он, юный потомок кочевников, избранный в ученики Палачом, решившим воспитать из него целителя, – спас Железного Копта в ту ночь, когда произошла встреча Джаллада-Джаани и Сабельника на Голгофе. Ученик пришел вовремя, как раз тогда, когда из Башни слез ушли все – воины Тампля, торопившиеся вслед за Сабельником, Сейд, спешивший к Муаллиму... Он нашел Железного Копта, истекающего кровью, но живого. Сталь вошла в брюшную полость, пройдя мимо печени, совсем рядом, но – мимо. Потому что Железный Копт и не хотел умирать. Самоубийство – смертный грех! Целитель волею Бога, ученик смог вовремя остановить внутреннее кровотечение, проведя быструю и аккуратную операцию прямо там же, на полу пыточной, где он нашел своего наставника. Убедившись, что Копт будет жить, он забрал того к первохристианам, укрыл в их тайных катакомбах, ухаживал за ним... И отдал свою жизнь за клятву язычника-целителя Гиппократа в тот день, когда крестоносцы вновь ворвались в Иерусалим. Ученик Палача пытался помогать раненым, стараясь спасти столько жизней, сколько сможет... И погиб под обвалившейся частью городской стены, рухнувшей от попадания камня из требушета. Железный Копт мог себе представить и первые дни часто представлял, как погиб его любимый ученик. Наверняка он лечил кого-то из раненых. Может быть, даже одного из тех воинов, что штурмовали город. Для него, юного туркменского мальчика, от которого ожидалась жестокость, была важна любая жизнь. Скорее всего, он даже закрыл собой, своим еще не окрепшим отроческим телом, своего больного. Он так и называл тех, кого лечил – «мои больные». А Железный Копт называл его – «мой смысл жизни». Порою он понимал, что в его чувстве к этому отроку кроется, возможно, нечто постыдное, но мысли эти гнал от себя, ибо мужеложство есть грех недостойный и отвратительный, его же любовь к ученику была чиста, и сама по себе была смыслом жизни стареющего палача... Эта чистота окрасилась в цвет крови и пыли разбитых стен и домов Иерусалима... Этот смысл – самый важный, единственный после потери веры в Муаллима и в Хозяина смысл жизни – погиб в день штурма Священного Города.

И тогда он придумал себе новый смысл. Учителя и Отца нужно убить. Вспомнив лица убитых в Иерусалиме, вспомнив потоки крови на улицах и запах горелой плоти из церкви, в которой крестоносцы сожгли многих из первохристиан, пытавшихся не позволить им церковь разграбить, вспомнив близорукий от корпения в темной пыточной над трактатами Абу Сины прищур Ученика. Он мечтал исцелить мир и погиб, пытаясь спасти чужую жизнь... Вспомнив всё, тот, кого когда-то называли Железным Коптом, подтянулся на кончиках пальцев, перебросив огромное свое тело на скальный выступ.

Он пришел сюда из Иерусалима, следуя за войском Салах-ад-Дина. Его прятал и ему помогал Акын – тот, кто не раз приходил от Учителя с различными указаниями... тогда еще, в те времена, когда у жизни было два смысла, а мир был целым, как пасхальное яйцо. Это он узнал Копта, увязавшегося за армией Салах-ад-Дина, но не выдал, напротив, скрыл и содействовал всю дорогу, узнав, зачем он идет в Аламут. Снабдил подробными указаниями о расположении Крепости и тропинках к ней и даже пару раз отправлял с провизией для осажденных обитателей Крепости по специальным тайным тропам, чтобы Копт изучил дорогу и входы в крепость. Всё равно, кроме самого Учителя, да мальчишки-сейда, медленно выздоравливающего в лагере под присмотром монашки покойного Сабельника, опознать бывшего палача короля Иерусалима никто не мог. И хотя Учитель и готовил из него Мастера искусства джаллада (палача), позже, решив использовать и как шпиона, обучил и основным навыкам джаани (убийцы), которые сам узнал в далеком Наньцзине от своих учителей. Все эти познания пригодились сейчас! Еще десять таких переходов – быстрых, бесшумных, там, где, как думают сами защитники Крепости, никому не пройти, – и он будет на месте...

Акын сказал: «В урочный час я порву струны на своей домбре. Ты поймешь, что настало время идти. Иди же и сделай то, к чему лежит твоя душа!» Душа Железного Копта молчала. Говорила пустота – та, которая появилась, когда исчез второй смысл. Когда умер его Ученик. И пустоте этой хотелось убить Учителя. Пустота помогала слышать шорохи дозорных на стенах Крепости, словно вросшей в эту гору... Говорят, когда-то здесь водились орлы, но потом почему-то исчезли. Это радовало Копта – случайно наткнуться на орлиное гнездо, чтобы потом подвергнуться нападению этих жутких птиц, ему вовсе не хотелось.

Копт добрался, наконец, до входа в крепость. Здесь, как правило, всегда на страже десяток гашишшинов – спрятавшихся, конечно же, по всем щелям и готовых нести невидимую смерть всякому, кто посягнет на неприкосновенность их дома. Копт не зря прозывался «железным» – он собрался ждать. Они пошевелятся, обязательно пошевелятся, и тогда он узнает, где они... Узнав же – сможет добраться и убить раньше, чем они доберутся до него. Главное, чтобы они пошевелились...

Эх, видать, и вправду Учитель ослаб сильно! Долго ждать не пришлось – гашишшины у входа почти не умели таиться, да и драться – умели почти. Акын был прав – первые, лучшие ученики, погибли, пытаясь убить Магистра... Не все, конечно! Те, что остались, выполняют важные задания, приносящие Орлиному Гнезду золото. И потому само Гнездо – Крепость Старца – нынче под защитой многочисленных, но – недоучившихся джаани, рядом с которыми даже джаллад Копт – мастер! Качество перешло в количество, а это – верный путь к вырождению. Так когда-то говорил сам Учитель... и сам же пошел по пути этой ошибки. Первый из десятка умер от остро отточенного по краям полумесяца – эту форму метательного ножа когда-то придумал сам Учитель и научил Копта. Последний из десятка закончил жизнь в его руках, задушенный. Так Копт убивал еще до того, как познакомился с Учителем. Убил и подумал – мы оба с тобой, Учитель, идем назад, от утонченности мастерства – к простоте достижения поставленной цели. И теряем на этом пути и саму цель, и самое главное – смысл...

...Смысла в происходящем Сейд не видел. У входа в крепость он обнаружил десяток трупов – четверо убиты метательными ножами, причем в форме полумесяца. Такие делал сам Учитель. Что же, он сам убивает своих? Или кто-то из первых учеников? Остальных убили голыми руками, сворачивая шеи или просто задушив, как этого, совсем еще теплого. Но задерживаться не след, надо идти в покои того, кто называл тебя – «Сын!», кто научил всему и предал всё, чему учил!

Монашку он оставил в лагере, но знал, что она – его Малейка, ангел – хранит его, и потому был уверен. Он знал, что не будет убивать – эту заповедь он ценил превыше всего, ведь за верность ей было заплачено жизнью Нового Отца... отца Крестного... Магистра! Его джихад – вне смерти. Его джихад – во имя жизни. Так решил Сейд, и так должно быть, пока с ним – его Малейка!

Руки, подобно крыльям орла, – в стороны, кончиками пальцев по основаниям шей... С двух сторон упали без сознания атаковавшие Сейда воспитанники Орлиного Гнезда, юные, необученные, с отравленными кинжалами, такими бесполезными теперь в обессилевших руках... Гашишшины? Их боятся повсюду, ими пугают друг друга крестоносцы, словно малых детей – сказочным ифритом? Недоучки! Это всё из-за золота. Оно отравило школу, как яд скорпиона. Ибо золото – это власть, а власть и есть яд скорпиона! Так говорил Учитель по дороге на Иерусалим, тогда, когда они шли на бой с Сабельником и где он потерял свои ноги. Муаллим, что же ты сделал со смыслом своей жизни? Во что ты превратил свой джихад?! Свой... арх-х-х!.. С глухим полустоном ли, полурычанием, с лестницы упало чье-то тело, и Сейд убедился – кто-то еще вошел в Орлиное Гнездо. Этот кто-то, в отличие от него, несет смерть бывшим собратьям Сейда по Гнезду... кто-то, идущий в покои Муаллима и, судя по трупам на его пути, не соблюдающий заповеди – «не убий!»... И этот кто-то – опережает Сейда.

В покои Муаллима Сейд входил, уже зная, что опоздал. Что идущий впереди него враг Гнезда уже там. Он очень надеялся, что Муаллим, несмотря на свое увечье, всё еще тот Джаллад-Джаани, который и без ног сумеет постоять за себя.

Железный Копт знал, кого он собирается убивать. И он ни на миг не сомневался в том, что Учитель убьёт его прежде, чем он хотя бы на шаг приблизится к нему. Потому приготовил порошок зяхра — маленький кожаный мешочек, который надо лишь сдавить пальцами, и смертоносная пыль вырвется наружу, неся мгновенную смерть всем вокруг. Это – не самоубийство, успокаивал себя Копт, это – война, и я давно уже мертв, как воин, пронзенный копьем врага, и на последнем издыхании вонзающий свой меч тому в горло.

Мешочек с зяхром был в руке, наготове, но увиденное настолько ошеломило его, что он позволил себе задержаться лишь на миг. Этого мига хватило – словно выкованные из дамасской стали, пальцы Сейда жестко коснулись железа мыщц руки Египтянина... сталь победила железо, мышцы онемели, мешочек вывалился из пальцев, чтобы оказаться в подставленной ладони Сейда. Даже не позволяя себе думать о том, что это, Сейд вышвырнул мешочек в узкое окно, развернулся в сторону Муаллима, чтобы упредить атаку с его стороны... и тоже замер.

Старец горы Аламут, основатель Орлиного Гнезда, тот, за кем пришли двое его учеников, сидел на коврике и курил свойкальян. Вода в хрустальном кувшине кальяна издавала неприлично громкие булькающие звуки... но звуки, которые издавал Муаллим, были еще неприличнее. Казалось, будто все демоны джаханнама устраивают праздник в тощем горле этого сухого, почти прозрачного старика, и праздник этот вырывается наружу безумным смехом, подобным скорее кашлю. Но еще безумнее и страшнее были глаза Учителя! Потому что Муаллим не просто смеялся. Он при этом еще и плакал.

– Мои... кха!.. мальчики... вернулись ко мне... дети мои... сыновья... Железный... кха!.. Орленок!..

Египтянин и Сейд одновременно отвернули взгляды от Учителя и посмотрели друг на друга. В глаза. Левая рука у Копта все ещё была парализована, но бывший палач помнил этого юношу и понимал – кинжал в правой руке даже не коснется того, а он уже будет мертв, так и не исполнив своей мести. Впрочем, кажется, что и молодой джаани пришел сюда не Учителя своего защищать. В Иерусалиме ходили слухи, которые дошли и до подполья первохристиан – слухи об удивительном юноше, крестнике самого Магистра Тамплиеров. Магистр убит, и сделали это гашишшины, а значит... значит, у них, возможно, одна и та же цель.

Сейд, словно прочитав мысли Египтянина, чуть заметно покачал головой. Губы беззвучно прошептали по-арабски – л’а! Значит – нет! И тут же, чуть слышно, добавили – «он нужен мне живым!». Бывший палач короля Иерусалимского, последний ученик-джаллад, согласно кивнул. Железному Копту подумалось, что он понял юного джаани: «Ну, конечно! Учителю полагается дар настоящей смерти истинного джаллада – через Матери Истины – боль! Он хочет его пытать и свершить месть, не потеряв чести Ученика! Так, как когда-то сам Учитель подарил смерть своему воспитателю и приемному отцу! Как я мог забыть об этом?! Воистину, передо мной лучший ученик великого джаллада-джаани, и мне должно помогать ему!» Сиплым голосом человека, не привыкшего уже давно что-либо говорить, Железный Копт сказал:

– Тебе понадобится моя помощь. Я с тобой.

И, словно подтверждая мысли палача, юный гашишшин согласно ответил:

– Хорошо. Пойдешь со мной. Муаллима надо будет нести.

Египтянин кивнул. Они оба двинулись к Старцу, но остановились, когда тот внезапно перестал смеяться и заговорил:

– Зачем вы пришли сюда, мои мальчики? Чтобы убить своих братьев? Ты помнишь, что они – твои братья по гнезду, Орленок? Или чтобы убить меня? Приобщить меня к смерти через Матерь Истины, мой железный ученик-джаллад? Ты собираешься пройти мой путь, повторить мои подвиги и мои ошибки?..

– У тебя нет подвигов, Муаллим! Только – ошибки! – Голос Сейда звучал спокойно, хотя одновременно с этими словами левой рукой он схватил за рукоять влетевший в комнату из открытого дверного проема кинжал, и сразу же после, ударом локтя в центр лба, обрушил на пол влетевшего вслед за кинжалом гашишшина в серой маске. – Там, внизу, тебя ждет Салах-ад-Дин. Он хочет говорить с тобой...

– Говорить со мной? Кха-ха!.. – Старец вновь принялся безумно смеяться. – Говорить... кхе-х-ха... со мной... хр-р-ра... И ради этого великий Лев Пустыни пришел сюда со своей армией? Только чтобы говорить со мной? Ты, Орленок, ни о чем не знаешь, и тобой вновь играют на своей доске те, кто старше и мудрее. Узнаю игры Льва Пустыни, еще – моего старого друга... земляка... Это ведь Акын помог тебе добраться до меня, Копт?

Старик переводил взгляд с лица изумленного Египтянина, на, казалось, отрешенное лицо Сейда и обратно, и в подернутых старческой пеленой глазах безумие сменялось остротой и проницательностью взора того мудреца, каким они его знали когда-то. Джаллад-джаани вновь сидел перед ними, и человек этот был снова так же опасен и непредсказуем, как и десять лет назад. Несмотря на отсутствие ног. Джаллад-джаани пристально смотрел на Сейда, прямо, в глаза, как когда-то, обучая искусству правильного дыхания или проверяя на точность и сосредоточенность удары своего будущего лучшего гашишшина. И заговорил таким же голосом:

– Праведнику Веры нужны мои убийцы. Чтобы остановить войну, он хочет смерти того, кто сидит на престоле христианского святого, того, кого они считают наместником Исы, да славится имя Его, на земле. А еще он хочет, чтобы умерли король франков и его племянник, младенец трех лет от роду, единственный наследник франкского трона. Потому что Салах-ад-Дин уже отправил в их земли женщину, родившую в его лагере ублюдка от того, кто возглавлял армию крестоносцев, погибшую недавно в пустыне. Если бы у христианских паломников был обычай женитьбы сыйгях – этот мальчик тоже считался бы сейдом, Орленок! Тебе не смешно? И верно, ничего смешного тут нет. Ты же теперь христианин и понимаешь, что такое грех убийства, запрещенного пророком Исой, да славится имя Его? Ради мира на этой земле Праведник Веры хочет пустить под нож младенца и его дядю-короля, чтобы между ублюдком и троном не было иных наследников, потому что основу армии крестоносцев составляют франки. Воспитывать же нового короля должен франк, сопровождающий рыжую распутницу, его мать, тот, кто обязан Льву Пустыни своей жизнью и верит в его рыцарскую честь. Зачем убивать того, кого христиане называют Папой, – объяснять, думаю, не надо... У Акына же своя игра. И мысли его я читаю, как свои собственные... он ведь тоже, как и я, кипчак, из рода Бериш. Такие, как он, живут войной, считают ее смыслом своей жизни и, кроме всего прочего, приобретают войной богатство и власть. Акыну не нужен мир. Акыну нужна моя смерть. И поэтому он не довел до Салах-ад-Дина мой ответ. Я согласился исполнить просьбу султана Египта и надежды эхли-муслим на этих землях, и отправил двоих своих лучших учеников-талибов, одного в землю франков, второго – в Рим. Я даже отказался от золота, предложенного мне за эти убийства, потому что хотел искупить ошибку с убийством твоего крестного отца. Да, мой мальчик, я признаю, что это была ошибка! Приказ убить Магистра был доставлен мне от имени Льва Пустыни самим Акыном. Я поверил и исполнил... Так что вас обоих в который раз опять использовали! Ты, Копт, должен был убить меня. А Сейд... тебя, Орленок, в игре Акына не было. Тобой играл сам Салах-ад-Дин, и ты расстроил игру кипчака, помешав Копту убить меня. Что там было в мешочке? Зяхр? Он убил бы нас обоих. Разве самоубийство не противно твоей вере, Копт?

– Я... я уже – мертв, Учитель! – Огромный Египтянин выглядел явно смущенным. Старик строго посмотрел на него, и бывший палач и дознавальщик короля Иерусалима, тот, кого называли Железным Коптом, снова почувствовал себя маленьким мальчиком, выкупленным из рабства великим джалладом-джаани, взятым в ученики и проходящим еще один строгий урок приобщения к Матери Истины – Боли. И ругается точно так же, как тогда, когда маленький мальчик путал названия трав или забывал трактаты, которые следовало учить наизусть.

– Глупости говоришь! Ты – жив! И нет более ценного дара, чем жизнь, и только на пути своего джихада ты можешь растратить этот дар, но не на пути глупой мести. Шайтан всё чаще туманит мой разум, но вы, дети мои, не пережили и половины того, что открыло путь Нечистому в мои мысли и чувства. Сейчас он далек от меня... это потому что ты рядом, мой Сейд. Но сейчас вы уйдете. Идите дорогой своего джихада и не будьте глупыми деревянными фигурками в игре тех, кто считает себя умнее вас. Вы – джаллад и джаани по воспитанию, данному мной... и вы – последователи учения Исы, мир Ему! Так идите же... а мне еще предстоит исполнить мой джихад и исправить мои ошибки...

– Тебе... не потребуется наша помощь, Муаллим? – Сейд верил Учителю и спросил, уже догадываясь, какой будет ответ.

– Мне есть кому помочь, Орленок! Ты ведь не убил... этого... хотя мог... – Старик показал рукой на лежащего без сознания гашишшина в серой маске. – И других, тех, что попадались тебе по пути, значит, ты оглушал, обездвиживал, но не убивал... Ты стал настоящим христианином, мой мальчик. Пути моего джихада противны путям твоей веры. Так что тайно спустись в лагерь, забери свою монашку и уходи. Иди к туркам, и дальше – туда, где сердце твоей веры. Иди в Рим! А ты, Копт, следуй с ним. Этот орленок не хочет пачкать когти кровью, но кто-то должен быть рядом... теперь вы двое – джаллад-джаани... И распутница-монашка – с вами... Воистину, Аллах умеет смешить Историю!.. Кха-хр-ра...

Глаза старца вновь поволокло белизной безумия, и он долго то ли кашлял, то ли смеялся, пока Железный Копт и Сейд покидали Орлиное Гнездо. И лишь выждав столько времени, за какое сердце спящего человека совершает три раза по сто ударов, он прекратил свой смех. Ловко перекатился через спину к нише в стене, извлек из нее несколько фонарей из далекого Чина и кусочки слюды, на которых было изображение бородатого лица, смутно напоминающего его собственное. Принялся вкладывать слюду в торцы фонарей и уже почти закончил, когда гашишшин, обездвиженный Сейдом в его покоях, очнулся и, бесшумно вскочив на ноги, поклонился Муаллиму. Старец, не отрываясь от своего занятия, пробормотал:

– Иди, посмотри кто там живой остался... помоги остальным... Сегодня ночью я встречаюсь с Салах-ад-Дином... и мы покидаем Гнездо...

Утром монашка исчезла. Ни Железный Копт, ни Сейд не вернулись в лагерь, и степная домбра звучала весь день в руках Акына особенно раздражающе. Старый кипчак был словно чем-то обеспокоен и даже на совещании в шатре у Салах-ад-Дина был на удивление тих, не шутил и не подначивал вождей кланов бедави своими язвительными замечаниями.

Когда же стемнело, произошли воистину удивительные события. Спустя много столетий, потомки жителей этих мест, хранящие веру своих отцов-исмаилитов, будут с восторгом рассказывать легенду о том, как Старец горы Аламут явил чудо, появляясь одновременно в разных местах вдоль расположения лагеря войск Салах-ад-Дина, осаждавшего крепость гашишшинов. Во всяком случае, солдатам виделись лица Старца одновременно на нескольких скалах. Потомки будут рассказывать о том, что Салах-ад-Дин встретился со Старцем, и он словно плыл по воздуху, после чего бесстрашный Лев Пустыни, безо всяких объяснений своим военачальникам, приказал наутро снять лагерь и прекратил осаду. Чего не будут рассказывать потомки – так это того, что по воздуху Старец плыл на плечах двоих гашишшинов, закутанных в черные одежды, не видимые в ночи, но тот, кого называли Праведником Веры, говорил со Старцем достаточно близко, чтобы различить их. Вернее, говорил не он, но сам старый джаллад-джаани, и говорил недолго. Но Лев Пустыни после разговора выглядел очень расстроенным, хотя и обронил своему федаину: «Мы здесь то, за чем пришли, – получили!» И еще не будут рассказывать потомки о том, что, уходя, лагерь Салах-ад-Дина оставил непохороненным труп старого кипчака, так и окоченевшего на ночном холоде с домброй в руках. Под левой лопаткой его прочно сидел кинжал гашишшина с личной меткой джаллада-джаани. Кинжал, прервавший затянувшуюся и раздражающую игру Акына-предателя.

«Воистину, любезная матушка моя, Вы были правы, считая, что служба в рядах воинства Божьего на Святой Земле окажется для меня источником неоценимого опыта, а также откроет новые, неожиданные пути к почестям, славе и богатству, к коим должно стремится каждому благородному шевалье, в чьих жилах течет французская кровь! За то время, что провел я в пустынях Синайских, в самом Иерусалиме, под началом благороднейшего из мужей, покойного ныне сенешаля, а также волею Судьбы и под покровительством Господа нашего Христа проведя немало месяцев в почетном плену у благороднейшего из сарацин, коего здесь именуют Львом Пустыни, я не только познал множество нового, укрепил свой дух, веру и рыцарские качества, но и стал свидетелем и участником событий, кои, несомненно, окажут свое влияние на судьбы королевств и откроют роду Де Бурдейль дорогу и к почестям, и к славе, и к богатству.

К слову о богатстве – за это время мною уже обретено золота, каменьев и ценностей различных довольно, чтобы обеспечить Вас и себя безбедным существованием при дворе в Париже на долгие годы. Всё это добыто мною не грабежом и разбоем, что стало привычным источником наживы для многих рыцарей в этой жестокой войне, но праведною службой и исполнением повелений господина моего сенешаля, чью последнюю волю я исполняю и поныне. И, воистину, видится мне влияние длани Господней на то обстоятельство, что за продолжение этой службы уже умершему моему господину, платят мне те, кто повинны в смерти его, враги и сарацины, а именно – сам Лев Пустыни, тот, кого именуют также Саладином, что по-сарацински значит «праведный из магометан». Ибо за то, чтобы исполнить последнее приказание Его Высочества, герцога Бретани и господина моего сенешаля, уплатил мне сей благородный сарацин много золота, а также тканей дорогих, шелковых, подарил породистого скакуна лучших статей из своих конюшен, присовокупив к вышеописанному поручительские письма к торговым домам иудеев, находящихся в больших городах на всем пути до Константинополя, и кои без проволочек можно обращать в золото и товары различной ценности.

Все блага эти достались мне, поелику сопровождаю я в земли Франции некую галантную даму, зачавшую и родившую дитя от самого принца Франции и господина моего сенешаля. Как Вы, матушка, несомненно поймете, ибо дама Вы благоразумная, это дитя мужеского пола также находится под моей опекой, и по праву своей крови является возможным соискателем трона французского, что при определенных раскладах сил и политических партий при дворе способно сослужить роду Де Бурдейлей хорошую службу. Упоминая галантность матери этого дитяти, не могу не отметить, что помимо выдающейся красоты и воли, поистине она – одна из самых живых по своей натуре женщин, что я встречал в своей жизни... после Вас, конечно же! Она отличается от прочих дам, сопровождавших наше воинство, умом, обходительностью и даже некоторой изысканностью манер, что позволяет мне предполагать невероятный успех, ожидающий ее как при дворе, так и во всем парижском обществе. И при Вашей, матушка, смекалке и галантной натуре, да под Вашим покровительством, думаю, этот успех будет обращен на пользу семейству Де Бурдейль, кое и в годы оные, верую я, будет увековечено и прославлено благодаря галантным дамам, но ныне существует лишь в лице Вас, при скромном участии Вашего любящего сына, преданного Вам и королевской семье, шевалье Де Бурдейля.

Post Scriptum. Бесконечно радуюсь я тому, что Вы, матушка, не в пример многим прочим дамам высшего света, не брезговали грамотой и за прочтением письма моего не обратитесь ни к кому, но, будучи, как я писал выше, дамой благоразумной, письмо сие сожжете. Надеюсь также, что покровительство и дружба некоего высокородного герцога, не слишком пользовавшегося благосклонностью Его Величества короля, но не обделенного благосклонностью Вашей и желавшего укрепить свое положение в Париже, всё еще не оставили Вас. И, если сочтете возможным, хотел бы просить Вас обратиться к нему за помощью в охране моих подопечных, лишь прибудем мы на земли Франции, ибо верных ему рыцарей у него достаточно, как и денег, и думается мне, он оценит возможность оказать покровительство одному из возможных наследников Короны. Бесконечно уповаю на Вашу галантность и благоразумие. Поручаю письмо это торговцу-иудею, что спешно следует из Иерусалима в Испанию и непременно пройдет через земли Франции, по своим делам заглянув в Париж и поклявшись не только мне, но и самому Саладину в том, что письмо это будет доставлено Вам лично в руки. Я же выйду в путь через месяц, как только в Александрии соберется караван паломников, возвращающихся в Европу из Святой Земли...»

Двуглавый орел на знамени правителя как будто танцевал под звуки флейты и тамбурина в руках смуглых музыкантов-семитов, сопровождавших Повелителя Двух Морей с гостями в этой прогулке по Аланийской бухте. Одна голова орла была повернута вроде как в правильную сторону, к морю Белому, которое уже de factum находилось под контролем повелителя турков-сельджуков, вторую же игривый ветер, изгибая стяг, колыхавшийся над триремой, всё клонил в сторону мягкого розового средиземноморского заката, к морю Греческому, куда корабли «Опоры ислама» в землях Малой Азии уже добрались, однако еще сталкивались порой с незначительным сопротивлением флотилии византийцев. Видимо, ветер был в курсе тайных чаяний этого умного и решительного человека, гордившегося собой... вполне заслуженно.

Башня, сложенная из красного кирпича, была построена им, как и верфи, начинавшиеся сразу за этой башней, как и сама аланийская крепость, к которой вела широкая фортификация, змеей восходящая на вершину горы... Да и сам город был переименован после завоевания в его честь в Алайе, ибо назывался ранее Калонорос и входил тогда в Киликийское царство. Минареты небольшой суннитской мечети внутри крепости возвышались над всем городом, ставшим оплотом власти сельджуков над Средиземным морем, утверждая – Всевышний опекает эту власть. Возможно, думал гость правителя, смуглый человек с глазами, подобными плодам оливы, именно им суждено стать истинным оплотом ислама в будущем, перехватив зеленое знамя из рук бедави, чей халифат явно не справился с крестоносцами... не защитил эхли-муслим от варваров, извративших учение Исы. Турки – когда-то кочевники, как и бедави, становятся настоящими хозяевами землям, что попадают под их власть. Нет, они берут эту власть – мечом, как и должно брать ее, но затем... Затем они начинают строить! Строят дороги и крепости, верфи и корабли, настоящее регулярное войско, не из наемников, но из самой нации, превращающей ее в одну большую армию... Ремесло, земледелие и торговля предоставляются всем прочим, христианам и иудеям, армянам и исавритам, грекам и многим другим племенам, коих множество на берегах Белого моря, как они именуют Средиземное море у своих... теперь уже – СВОИХ – берегов. Военная наука и кораблестроение, исследования в области баллистики и медицины – достояние только эхли-муслим, турков и тех из арабов, что принесли им учение Пророка, да славится имя Его, и остались с ними... Сюда крестоносцы даже не смеют сунуть свой нос – знают, что нет флота, способного противостоять сельджукскому, и не успеют они даже приблизиться к бухте, как либо будут потоплены, либо захвачены воинами, рассекающими море на необычных судах... Кстати, также изобретенных этим вот человеком, заслуженно занимающим место правителя этих могучих людей... их гостеприимного хозяина...

Христианин с внешностью бедави и христианка в одеяниях монашки Ордена Святой Магдалины, которых сопровождал огромный молчаливый египтянин, – более необычных гостей даже он сам не мог бы представить. Но вот они – монашка, чей взгляд пуст и наполняется странной нежностью только тогда, когда она украдкой глядит на молодого бедави... Египтянин, намертво сцепивший пальцы огромных рук, плечи туго стянуты железными браслетами, карие глаза полны ночной тьмы, и закатное солнце бликом цвета засохшей крови метит коричневый, гладко бритый череп... Все трое – вместе, и в то же время каждый сам по себе... И словно отдельно не только от своих спутников, но и от всего мира – тот, кто назвался Сейдом, однако носит на теле христианский крест.

Он сидит у кормы, глядя на крепость, и глаза его – словно не человеческие, но птичьи... Такой взгляд должен был бы быть у орлов, но орлов Правитель Двух Морей никогда не видел, разве что на собственном знамени, которое для него придумал и нарисовал воин-черкес, прибившийся к его армии после союза с племенем огузов, чьи поселения в Торосских горах появились издавна, со времен, когда на далеком Кавказе многие из них были вынуждены бежать от кипчакских орд с другого берега Хазара... а вот беркутов охотничьих... да, вполне сопоставимо! Гость был похож на усталого беркута. То, что он назвался христианином, несколько смущало султана сельджуков – уж слишком хорошо он разбирался во всех обычаях и законах, которым следуют эхли-муслим, идущие путем Сунны Пророка, да славится имя Его... А то, что он путешествовал с монашкой... к тому же из Ордена, который назывался именем святой, некогда бывшей распутной женщиной, согласно их же христианской Книге... Всё это ввергало султана сельджуков в изумление, и потому он желал знать... Желал знать как можно больше о тех, в ком видел своих врагов. И понимал, что более всего он сможет узнать, если эти двое будут доверять ему. Египтянина сельджукский владыка в расчет не принимал, считая его слугой, нанятым, скорее всего, для охраны. Хотя на богатых путешественников они не очень и похожи... Слишком много тайн окружают этих троих!

Их привели к нему стражи из морского дозора – после очередного дежурства на морской границе его империи с Искендерией, где сейчас заправляли крестоносцы. Дозорные моряки-сельджуки обнаружили утлую лодчонку, плывшую прочь от христианских вод на Востоке к христианским водам на Западе. «Долго же им предстояло плыть!» – усмехнулся в душе султан. Двумя морями управляют сельджуки, Белым и Черным, и даже император Константинополя не может ничего поделать после того, как потерял большую часть своего флота в битве, прошедшей прямо на глазах у хваленого крестоносного рыцарства, что воздвигли свою крепость у руин древнего Фаселиса. С тех пор ни один христианский отряд уж не смеет появляться в землях, где правят турки-сельджуки. Через Атталею не пройдут – там проходы через Торосские горы держат племена огузов и черкесов. В центральной Анатолии тоже нет им пути – уже ставшие оседлыми, бывшие кочевники-сельджуки твердо держатся за свои земли. Ну а с Востока – через Малую Армению – споткнутся, да и обломают зубы об Аланийскую крепость, оплот его власти над всем Белым морем... Из Искендеруна выплыло суденышко и сразу же попало в жестокий прибрежный шторм, перенесший его в воды, которые бороздили лишь пираты из племени киликийцев да исавритов, ну и корабли империи сельджуков, этих самых пиратов нещадно топившие за урон торговле. Ибо велел султан сельджуков торговцев, идущих морем, не трогать, но брать с них дань и сопровождать охраной до самого до Босфора... А уж там пусть себе разбираются с чиновниками византийскими, что похуже пиратов грабить их будут с позволения своего же правителя. Поумнели купцы, многие уж и не плывут дальше, а товар весь в Алании да Атталее на рынках сельджукских оставляют. Богатеют города султана, налоги золотом в казну текут, позволяя еще больше укреплять армию и флот, и недалек тот день, когда падут перед турками стены града Константинова...

Мечты! Чтобы они сбылись – он должен знать о враге всё! Но что он знает о христианах? Пророк, да славится имя Его, назвал их эхли-Китаб, народом Книги, но пришли они в эти земли и вели себя на них подобно варварам, что и книг-то никогда не видели! Это сейчас джемаат, следующий путем Пророка, наконец, стал объединяться и успешно противостоять им, но еще живы в памяти времена, когда эти дикари пожирали мусульманских детей... Месть должна свершиться! Там, в Палестине, Салах-ад-Дин, здесь, в Малой Азии и Анатолии – он, султан сельджуков. Две длани ислама, и если Льва Пустыни, с его стремлением к миру и дипломатией, можно назвать рукой, держащей щит, то турки держат меч, разящий беспощадно! Эх, пришел бы к власти там, в Палестине, тот, в ком течет кровь турка! Арабы, египтяне – роскошь сделала их слабыми, неспособными к решительным действиям. Только кочевники, чья неугомонная кровь кипит в его собственных жилах, могут навсегда положить конец бесчинствам христиан на Востоке. И ведь есть же мамлюки, средь которых много воинов из кипчакских племен... Кто-нибудь, когда-нибудь свергнет ослабевших от роскоши и интриг семитов, возьмет в руки власть и огнем праведным выжжет язву крестоносную, от Иерусалима и до самого моря... Хоть и велел Пророк, да славится имя Его, быть терпимыми к народам Книги... да только не до терпения уже!

Терпение правителя было на исходе. Гости молчали. Они и так уже сказали ему всё, что считали нужным, не рассказав ничего, чего бы он уже не знал без них. Многое было ему известно от своих соглядатаев, что-то – из переписки с Праведником Веры... кстати, он ведь предупреждал его о возможном появлении бедави в сопровождении монашки и просил не чинить препятствий, но помогать, как и тем двоим... франкскому рыцарю и рыжеволосой женщине с ребенком, которых спасли его морские дозоры с захваченного пиратами судна, что шло на Запад. О Египтянине, правда, Лев Пустыни не писал ничего. Зато упоминался он в послании от другого человека, чьей дружбой сельджукский правитель дорожил и к услугам его иногда даже прибегал. Старец с горы Аламут прислал гашишшина с письмом. В письме почтительно излагалась просьба помочь тому, кого именуют Сейдом, и спутникам его – монашке и Египтянину. Причин старец не назвал. Зато назвал себя должником султана. А это дорогого стоило!

Два значительнейших и уважаемых человека обратились к нему с просьбой. Просьбу Льва Пустыни насчет франка и рыжеволосой женщины с ребенком он исполнил легко, велев доставить их в Атталею, где останавливались некоторые христианские купеческие суда, и посадить на корабль венецианских негоциантов, везущих шелк через его воды в Европу. С венецианцами султан дело имел давно, и дела эти были весьма выгодны обеим сторонам. Потому и взяли венецианцы тех двоих на борт судна, да еще и поблагодарили за оказанную честь. Обещались в целости и сохранности довезти «гостей Повелителя Двух Морей» до берегов франкских земель. В том, что венецианцы сильно постараются исполнить свое обещание, султан не сомневался. Для большей уверенности велел предоставить боевую трирему сопровождения до Греческого моря.

Теперь вот эти трое. Говорят, что идут в Рим. Просят посадить на корабль до Венеции. Или до Неаполя. Это монашка просит. Ни бедавин, ни египтянин, судя по всему, в Европе никогда не были и во всем, что касается дороги, полагаются на нее. А корабля, идущего на Апеннины, ждать теперь придется долго. Есть корабли венецианцев, что плывут дальше на Восток, чтобы сбыть свой товар в Искендеруне и богатом Каире... Пока доплывут туда, пока поплывут обратно... Так что быть этим троим гостями у султана самое меньшее месяца два. Может, за то время и расскажут что-нибудь важное, объясняющее, что же в них такого, из-за чего и Лев Пустыни, и отец всех убийц-гашишшинов наделяют их своим покровительством.

Ну а пока остается лишь ждать. Может, проговорятся... или действиями своими выдадут что-нибудь, что поможет понять... Султан запутался! Две головы у орла на знамени – две правды в искусстве управления государством! Правда первая – четверостишие-рубаи:

Правда вторая – как касыда о вине вины всех виноватых:

Цену власти Повелитель Двух Морей знал хорошо. В спокойствие же и тишину своих дворцовых покоев султан и вовсе не верил. Верил в войну и в ганимед – прибыль от войны, что заставляет аскеров -солдат и саркардаров -полководцев хранить верность своему повелителю. Верил в Кур’ан-и-Керим – потому что надо во что-то верить, даже если ничем не доказано. Но больше всего верил в свой разум. Эль-джабр и геометрия – вот истинные проявления Всевышнего на земле, и свидетельством тому – чертежи его кораблей, что быстрее и могущественнее вражеских! Во дворцах же – люди, чьи мысли не получается подчинить эль-джабру и чье поведение не расчертишь геометрией... Как не хочется возвращаться во дворец...

«Одна голова – на Восток! Другая – на Запад! А я где? В гузке орлиной?» – Черкес, когда-то нарисовавший знамя Повелителя Двух Морей, был подобен некормленому барсу. Не внешне, нет – судя по тому, что в свой доспех он уже не влезал, кормился он более чем отменно. Но дух его был голоден! Не по власти – не любят горцы власть, но любят уважение. Причем уважение показное. А вот этого-то султан и не спешит делать. Не показывает уважения, коего заслужил он, сын огузов, что когда-то сражались и пали у себя в горах. Он же – бежал. Чувствует – тонко, видит – красиво, рисует – как зяргяр -ювелир, что в соседних родному селу Губачах кинжалы узором по серебряной рукояти травит... А вот перерубить кинжалом горло ненавистнику – невмоготу. Страшно! Не за врага – за себя! Потому и бежал от кровников, от позора родового, горы родные покинул, приближенным султана стал, знамя ему придумал... И что теперь?

Нежен стан черкесской наложницы из гарема султана, черен волос до талии осиной... Да только раскидывается этот волос по постели султана, и стан ее обнимают руки того, кто правит двумя морями. И смеются две головы орла, нарисованного руками того, кто любит черкеску – единственную звезду с небес родных гор, купленную на невольничьем рынке под Трапезундом и подаренную в гарем султана им же самим... смеются в два клюва над тем, кого под гузкой своей держат, со всей его честью горца. Продал он эту честь смолоду – когда от кровников бежал. Ныне ли решаться на еще большую смелость?.. Еще большее предательство?..

Нет грязнее того, кто бесчестье совершив, от страха в честь возвратиться хочет – так говорят тюрки-огузы на далеком Кавказе. Страшно звучит, но еще страшнее думать, как обнимает черкеску этот... Мужчина!.. Ядом в сердце, желчью в печени, кровью в глазах, пожелтевших от бессонных ночей... Она – с другим! И страха уж нет, только – ненависть! Пусть только вернется во дворец...

История повторяет себя! Даже красится одинаково. Губы – в цвет крови. Кровью должно быть смыто бесчестье черкеса при дворе Повелителя Двух Морей... Глаза – в цвет желтой бессонницы. Ибо не спят ревнивцы. Одежды – в черный траур ночи и белый траур дня – ведь ночью черной всё в черни скроется, и светом белым ослепит после...

И только железо презренное – кандалами на запястье... Сжали вмиг, когда уже неизбежно было – и полет кинжала, чья рукоять – травленное узором с двуглавым орлом серебро... Как в далеких Губачах... Но откуда взялся тот, кто принял клинок – смесь стали и серебра – в плоть плеча своего? Под самым горлом того, кто сегодня будет спать с черкеской?..

Почему так холодно? На улице весь день было жарко – фонтаны во дворе не справлялись, холодную воду под камни пустили, чтобы остудить помещения к приходу Повелителя... А сейчас – холодно... Как будто жизнь теплой струей утекает из под лопатки, пробитой железом в руке этого лысого... как его? Копт? Хорошо, что всё закончилось...

Черкеска ночью в покои не придет, сказал евнух-смотритель гарема. Утопилась в бассейне хамама... За что? Неужели из-за той отвратительной, некрасивой сцены, устроенной ее соотечественником, этим низким предателем? И за что? Он прибыл к султану еще пятнадцать лет назад и быстро стал одним из приближенных. Султан обласкал его подарками и сделал своим царедворцем, хотя воин из него был никакой. Зато знамя нарисовал великолепное! И черкеску сам же в дар привел своему султану. Так что же случилось? Почему он пытался убить его сегодня, перед самым вечерним намазом, причем на глазах у гостей...

А ведь удивительными людьми оказались эти трое таинственных христиан! Тот, что с глазами, подобными оливам, быстрый как молния, бросился вперед и принял кинжал, летевший прямо в горло султану, себе в плечо. Другой, громадный египтянин, гибко, словно большая кошка, прыгнул к черкесу, на ходу, не останавливаясь, вытащил ханжар из ножен стражника, который даже пошевелиться не успел, а ведь лучшие из лучших в дворцовой охране служат!.. Пока стражник успел что-то понять, ханжар уже был под лопаткой черкеса-изменника, а монашка молчаливо и спокойно накладывала тугую повязку на плечо своего спутника, после чего быстрым движением извлекла кинжал и принялась обрабатывать рану... Посмотрела на султана, по-своему истолковала его изумленный взгляд и на довольно сносном арабском, но очень тихим голосом, пояснила:

– Плечо надо сначала перетянуть, чтобы кровью из раны ковры не испачкать. Да и на случай, если кинжал отравлен был, остановить ток крови в руке желательно...

Султан лишь кивнул в ответ на эти слова. «Ей далеко не впервой лечить раны от оружия», – подумалось ему. Тихий хрип, предвестивший кончину изменника-черкеса, заставил его забыть об удивительных гостях и, наконец, посмотреть на того, кто пытался его только что убить. Обмякшее, грузное тело светловолосого придворного покоилось в могучих руках Египтянина, державшего его, как ребенка, но лицом вниз, спиной же, пробитой ханжаром – вверх. «Наверное, тоже чтобы ковер не испачкать?! – подумал Султан. – Смерть, должно быть, ремесло этих людей!»

Вечерний намаз очистил мысли, вернул спокойствие сердцу. После намаза султан велел подать благодарственный ужин для своих гостей и спасителей, а также раздать городской бедноте мясо трех сотен баранов, забитых еще утром для гарнизона дворцовой стражи. Саркардары сами заявили, что будут неделю держать строгий пост-орудж, и есть лишь хлеб, и пить только воду, ведь не вмешайся гости-христиане, жизнь своего султана они защитить не смогли бы. «Пусть посидят на хлебе и воде, разжирели совсем!» – думал султан, видя, какими глазами отвыкшие от поста стражники смотрят на суфру — скатерть с яствами, накрытую в честь гостей. Ягненок, запеченный целиком в печи-тандыре, жаренная в масле нежнейшая рыба-чупра, крупные маринованные маслины-зейтун, хайдари- йогурт с зеленью и чесноком, йапрак сарма- рис со специями, завернутый в молодые виноградные листья и тушенный в оливковом масле. И холодный шербет с лимоном и шафраном – ибо подаватьхарам в этот вечер, когда волею Аллаха султан смог избежать почти неминуемой смерти, было бы кощунством! Сам султан от мяса воздержался, лишь не смог устоять перед рыбой, но ел мало, решив и сам с завтрашнего дня держать пост в благодарность за спасение. Зато много говорил:

– Вы словно одно целое. Рука защищающая! – Султан указал на Сейда, который молча и сосредоточенно разделывался с чашей маслин. Затем перевел взгляд на Египтянина, устрашающе быстро поглощавшего нежное мясо печеного ягненка – Рука карающая! И – сердце исцеляющее!

Последние слова султана были обращены к монашке, которая пробовала все блюда понемногу и сейчас вымакивала краюхой хлеба остатки йогурта-хайдари со дна керамической плошки-кясе. «Эти трое долгое время голодали!» – вдруг с изумлением понял султан.

– Что же вы на самом деле ищете? Зачем меч, щит и сердце вместе вышли в путь? Я говорю, как поэт, потому что люблю поэзию, хотя мне и далеко до великих мастеров словесности... Но если бы Всевышний одарил меня талантом, я бы спросил так:

Куда направлена рука, что держит острый меч?

И от какого же врага щит должен оберечь?

И сердце, нежности полно, чего должно стеречь?

Аккуратно вытащив косточку маслины и положив ее на край пустого блюда, Сейд медленно поднял голову, и глаза его словно смотрели в пустоту. Из губ же полились стихи:

Султан выглядел сраженным. Поэзия была, возможно, единственным, после аль-джабра, что по-настоящему трогало его. Впрочем, в отличие от математики, любовь Повелителя Двух Морей к изящной словесности не была общеизвестна – не любил великий правитель, когда его подозревали в мягкости, а уж в неспокойные времена этого и подавно следовало избегать. Но предательство черкеса... чудесное спасение... и вот – эти стихи! Спокойствие султана вновь было потрясено, но теперь это потрясение переходило в восторг, и чувство это не замедлило излиться в синя’дяфтяр -«импровизации, идущей из груди»:

Султан замолчал, словно захлебнувшись от чувств, наполнявших его сердце. Монашка смотрела на него широко открытыми, полными удивления глазами. «Она очень красива!» – подумал султан, и ему стало очень приятно оттого, что эта женщина, судя по всему, понимающая по-арабски, смогла оценить его стихи. Признаться, султан иногда читал стихи некоторым своим женщинам, оставаясь с ними наедине, и знал, что не только его легендарная мужская сила, но и умение проникнуть в сердце женщин нежными словами стихов, стали причиной любви к нему со стороны всех женщин гарема... кроме той черкески. Потому что она так и не научилась арабскому языку – языку поэзии и математики! Воспоминание о ней внезапно омрачило султана. Волшебный миг наслаждения поэзией прошел. Султан поднялся со своего места и голосом строгим, даже несколько раздраженным, сказал:

– Я утомлен событиями дня и потому надеюсь, что вы не сочтете меня неучтивым за то, что я покину сюфру и вас. Наслаждайтесь, сколько желаете, слуги проведут вас в ваши покои, когда вы захотите. Завтра же я исполню вашу просьбу, и вы сможете продолжать свой путь. Мир вам!

Не дожидаясь ответных слов, султан повернулся и быстрым шагом покинул зал трапезы. Слуги и стража с трудом успевали за ним. Не оборачиваясь, Повелитель Двух Морей приказал семенящему за ним евнуху-смотрителю гарема:

– Пришли мне двух... нет, трех наложниц в мои покои! И проследи, чтобы среди них не оказалось ни одной, не говорящей на арабском языке.

Утром следующего дня личная трирема султана вышла в море, неся на своем борту Сейда, Железного Копта и бывшую монашку. Корабль направлялся в Атталею, где стояли два венецианских корабля, ожидавшие позволения Султана направиться в Искендерун. Не дождутся! Султан велел выкупить весь товар венецианцев по любой цене, которую те назовут, и передать им приказ – доставить путников в Венецию. Иначе могут забыть и про безопасные торговые пути через его воды, и о праве торговать в портах его Империи... Таким категоричным со своими давними торговыми партнерами Султан еще никогда не был, но... ведь не каждый день просишь за тех, кто спас тебе жизнь. К тому же у двуглавого орла есть право на свои капризы. Все-таки это он правит двумя морями!

Ты же не думаешь, мой маленький француз, что я доверю жизнь своего ребенка, своего маленького Принца Вельшского, этим заговорщикам? Ну да, я всё еще его только так и называю... Что-то никакое другое имя на ум и не приходит – принц по отцу, вельшец по матери... Мой маленький принц!.. Кстати, может быть, тебе стоит напомнить, что это еще и ребенок твоего возлюбленного господина, сенешаля, который так облагодетельствовал тебя, когда был жив? О, только не надо изображать, будто ты оскорблен. Впрочем, кажется, ты и в самом деле оскорблен. Ну да ладно, прости меня! Но ты должен меня понять, ведь я мать! И, в отличие от этих ваших французских галантных дам, воспитывалась в вельшской деревне, так что привыкла всё говорить прямо...

На самом деле я очень ценю всё, что ты сделал для нас. Поверь! С самого начала! Ты спас нам жизнь, там, когда нас собирались забить камнями... Ты провел нас через тот ад в Александрии, когда святые паломники топтали друг друга до смерти, лишь бы забраться на корабль, только потому, что какой-то идиот пустил слух, будто Саладин собрался осаждать город... С тобой мы добрались до Марселя, и вот там твоя любезная матушка своей торопливостью чуть не уничтожила всё, что ты сделал ранее. Дай мне, пожалуйста, тот кубок... И не глазей так по сторонам, словно тут каждый замышляет убить нас – пусть этот трактир не для богатых господ, но уж поверь, честных людей среди них найдется поболее, чем среди ваших благородий.

Напомню, что если бы я сама после своего побега не послала тебе ту записку, ты бы никогда не смог найти меня! Кстати, я тебя еще ни разу не благодарила за то, что ты научил меня читать и писать? Так примите мое гранмерси, доблестный шевалье, и перестаньте же, наконец, так пучить глаза на трактирщика – ему нравится моя грудь, и ни о чем другом он сейчас не думает, и уж поверь, кара для него наступит незамедлительно... Ага! Вот! Видел, как его супружница локтем в пузо двинула? Хотя и у нее грудь – дай боже каждой кормящей матери! Еще бы убрать лишнее сало в низах – такая красавица была бы... Кстати, французик, тебе нравятся толстушки? Нет, я ничего не имею в виду, просто меня ты наверняка считаешь слишком тощей, вот я и подумала... С чего это я подумала, что ты считаешь меня тощей? Да ты всю дорогу смотрел на меня, как на мадонну из этих ваших церквей... в смысле – и не смотрел вовсе... Вот я и подумала... Ладно, забудь. И скажи трактирщику, пусть принесут еще эля. У нас в Вельше считается, что эль очень полезен кормящим матерям...

Слушай, шевалье, пока ты ходил за элем, я заметила, как пристально смотрел в мою сторону этот монах... да, вот тот, толстый, в засаленной рясе... Вот этих я как раз опасаюсь. Еще с Вельша... я же говорила тебе, что это они меня пытались сжечь? Так я и не удивилась, когда церковники приняли сторону регента-сифилитика. Ландсраад, Совет Лордов, после внезапной кончины короля отказался дать свою поддержку второму принцу и бывшему сенешалю. Владетельные лорды признали наследником сына Изольды от ее мужа, твоего господина и моего возлюбленного... Ха! Воистину, всё было бы смешно, если бы не было так печально! Смута началась, когда поползли слухи о смерти маленького принца, причем перед самым их выездом из Бретани в Париж! Бывший регент всё же решил, что сам хочет стать королем, сколотил партию из нескольких мелких дворян, заявив, что отменяет все привилегии Тампля, и пообещав передать этим самым шакалам добро Ордена Рыцарей Храма. Он даже умудрился предательством выманить Магистра и схватить его, чтобы потом прилюдно сжечь в Париже!.. И тут появляемся мы! Надо отдать должное твоей матушке – мысль о том, чтобы встретиться с вождями ландсраада и предложить моего сына в качестве козыря в игре против сифилитика, недурна. Принц наплевал на ландсраад, потому что, расправившись с Тамплем, он смог сговориться с церковниками и испанцами и решил для себя, что поддержка владетельных лордов ему ни к чему. Церковникам он пообещал земли лордов-противников, испанцам – чуть ли не Альпы целиком и поддержку против Альгамбры... Однако я не могу позволить ей это сделать – слишком велик риск, что внутри совета владетельных лордов начнутся разногласия, кто-то непременно захочет усомниться в принадлежности юного претендента на корону Франции... возможно предательство, и даже убийство моего сына, а на это я пойти не могу. Необходимо нечто, что сделает претензии моего сына на трон неоспоримыми! Только тогда он станет знаменем, вокруг которого соберется его собственная партия.

Что ты так смотришь, чудак? Удивлен, как хорошо я стала разбираться в политике? Спасибо твоей матушке, воистину галантной даме... ну и тебе, конечно... Впрочем, больше всего я благодарна Саладину за его беседы, когда он объяснял тебе и мне, чего требуется от этого ребенка и почему он хочет видеть его на троне Франции! О, да! Я очень хочу, чтобы мой мальчик прожил жизнь не ублюдка, но короля! Разве дурная мечта для матери, прислуживавшей прачкой вашим благородиям в той кровавой бойне, которую вы затеяли? Уж какая есть! Но без поддержки церкви в вашей стране ничего не сделать. Здешние церковники ослепли от жадности. Они не очень-то и управляют людьми. А вот поддержка из Рима да отряды отборных наемников от Папы в помощь принцу-сифилитику ввергнут страну в смуту и кровавую распрю, и закончиться это дело может гибелью всего французского рыцарства, сама же страна станет во всем подчиняться церковникам. Нужно идти в Рим и попытаться предложить Папе соглашение. Усиление власти Церкви без дорогостоящей войны с французскими лордами! Если он объявит моего сына законным наследником трона, освятит наш брак как состоявшийся в крестовом походе, а потому считающийся священным и законным, и наделит нового наследника благословением наместника этого... как его... Петра на земле!.. Что, хорошо я задумала? Хитро? Умно? То-то же... Но без тебя у меня ничего не получится. Одна с ребенком на руках я просто боюсь пускаться в путь. Лорды же ваши не станут слушаться женщины, тем паче не галантной, как ваши придворные дамы, и не благородного рода... Ты поможешь мне, мой шевалье?..

Не оглядывайтесь, и вовсе не обязательно говорить шепотом. В этой часовне капеллан – из бывших тамплиеров, и друг одного... очень хорошего человека... Когда-то он был шутом... не капеллан, но тот человек... простите, после смерти сына мои мысли часто путаются... Я понимаю, что должна быть собраннее... Вы знаете мое имя?.. Неужели он повторял его, даже будучи в объятиях другой женщины? Простите мне мою скорбь... Нас с вами сейчас объединяет память о нем... Впрочем, не только... Как вы можете быть уверены, что я – Изольда? Сомнения ваши мне понятны, но вы можете лишь довериться мне... и вашему спутнику... Я помню его, он был рядом с моим супругом, когда они выходили в поход...

Вы сильно изменились, шевалье! На моей памяти – неловкий юноша из провинции... откуда вы родом, не напомните? Ах да, Бурдейль... аббатство Брантом ныне, кажется... Когда вы пришли ко мне со своим безумным предложением, я, признаться, была изрядно смущена... Вы ведь знаете, когда мой сын умер... Я была уверена, что его убили... Это не могло быть болезнью! Какой-то неизвестный яд... В Бретани не водятся скорпионы! Впрочем, главный скорпион сидит ныне в Париже... и я подозреваю его в убийстве моего сына. И потому готова на всё, чтобы трон Карла Великого не достался столь недостойному потомку... В этом же младенце, что вы принесли с собой в исповедальню, течет кровь великого человека... моего возлюбленного супруга, коему посмертно я готова простить все измены, ибо и по сей день люблю память о нем... Простите мне мои слезы.

Можно, я возьму его? Что за чудесное ощущение! Как будто я снова держу на руках моего сыночка... Он ведь был всего лишь на два года старше, но этот ребенок почти такой же большой и развитый, как и мой... перед тем как его... Когда, вы говорите, он начал ходить? Так быстро?! Мой встал на ноженьки только в год с половиной – я родила его очень поздно... Признаться, он и верно был очень болезненный... Этот же чудесный младенец словно дышит здоровьем! Воистину, чудодейственна сила Святой Земли, где был зачат он и где покоится Гроб Господень! Вы видели его? А Голгофу?

Я верно понимаю, что место упокоения моего супруга неведомо никому из ныне живущих христиан? И это дитя – единственная память о нем... А еще – надежда Франции! Шевалье, я приняла решение согласиться с предложением, которое вы сделали мне вчера. Впрочем, вы, наверное, поняли это уже по тому, что я пришла на эту встречу. Но вы не знаете, что я провела в этой часовне всю ночь, в молитве перед Пречистой Девой и Господом нашим Иисусом, прежде чем решиться. Простите мне мое волнение.

Да, я сегодня же объявлю о том, что мой ребенок не умер, но находился на лечении у святых отшельников. Неведомая болезнь была побеждена к вящей славе Господа нашего, тайна же его пребывания у святых старцев была непременным условием излечения. И теперь я готова везти его в Париж, в его дворец, регент же за неверие свое и предательство должен быть низложен, дабы собрался новый регентский совет, куда войду я сама и верные королевству члены ландсраада. Моя бретонская гвардия многочисленна, сильна и предана мне. И под их защитой, а также под покровительством других знатных рыцарей Франции, этот ребенок будет в большей безопасности, нежели с вами... Я понимаю, моя дорогая, ведь я тоже мать, но согласитесь – воистину чудо Господне, что этот младенец смог не уязвленным многочисленными опасностями столь ужасного пути добраться сюда! Тем паче, что вам будет лучше всего вместе с шевалье отправиться в Рим! Я не могу оставить вас здесь, во всяком случае, сейчас. Должно пройти время, и вы сможете появиться при моем дворе... да, при дворе моего... нашего – сына... и будете приняты придворной дамой или еще кем-нибудь, и сможете видеть дитя так часто, как это будет возможно. Но, если вы действительно хотите видеть его королем, проявите смирение, подобно Пречистой Деве Марии, чей сын унаследовал Трон Небесный. К тому же наверняка вы будете полезны шевалье Де Бурдейлю в его походе!

Монсир, вы просто обязаны встретиться с Папой, и во что бы то ни стало убедить его не поддерживать парижского скорпиона! Франция истощена участием в крестовых походах, испанцы наседают вдоль всей границы, проведенной мечом Карла Великого, и нашему рыцарству не нужны еще и враги-наемники на нашей земле. Пусть присылают кардинала, который получит постоянное положение при дворе, и дайте обещание увеличить земли аббатств за счет имений, которые мы конфискуем у лордов, поддержавших регента. На большее мы не согласны. Если вы не добьетесь успеха, мы всё равно выстоим! Если не справятся мужчины – за меч возьмутся жены и девы со всей Франции, от Бретани и до Орлеана!.. Идите же, и да хранит Господь Францию!..

Что, вы хотите на прощание еще немного подержать его? Как вы его назвали, кстати? Удивительно, воистину! Очень похоже и созвучно... ведь теперь его будут звать так же, как и первого сына моего... нашего возлюбленного супруга... Давайте сюда, я возьму! Не плачь, мой маленький Валуа! Ты будешь королем Франции!..

– Отец наш небесный!.. – Монашка шептала молитву, припав к палубе корабля. Над ней проносились стрелы, сметавшие с палубы венецианских матросов, такие мощные были у сарацин луки и так близко подошла их галера, чтобы, воспользовавшись штилем, взять на абордаж груженное золотом негоциантов Венеции торговое судно.

Вослед стрелам появились и сами сарацины – совсем не похожие на бедави синайских пустынь, черные, как ночь, вооруженные огромными кривыми мечами... Каждый взмах ятагана уносил жизни хлипких италийцев, и только двое – маленький темноволосый да большой и лысый, были словно неуязвимы. Вокруг первого атаковавшие падали без сознания от точных и быстрых ударов его рук. Второй, вооруженный ятаганом, отобранным у кого-то из сарацин, разил насмерть, и уже более десятка чернокожих трупов устилали палубу вкруг него. И тогда капитан сарацинской галеры, самолично возглавивший абордаж венецианского судна, заметил бывшую монашку, схватил за ворот, легко поднял одной рукой, второй же приставил кривой морской нож к горлу и гортанно выкрикнул по-арабски:

– Сдайтесь с честью и будете жить. Иначе первой умрет она!

Ответа он не ждал, но надеялся, что сумеет отвлечь этих двоих, заставит совершить ошибку, и тогда кто-нибудь из его опытных бойцов сможет их достать... Каково же было его удивление, когда низкорослый ответил ему на языке Кур’ан-и-Керим:

– Поклянись своей верой и честью, что сохранишь ей жизнь и доставишь нас троих к эмиру, и мы пощадим твоих людей! Залогом же пусть будет твое почтение перед Старцем Горы!

Удивление смешивалось с восхищением перед отвагой и доблестью этих двоих. Капитан лучшего судна когда-то огромного, но ныне изрядно оскудевшего и потрепанного флота эмирата Гранады, он ценил честь и отвагу превыше всего, кроме своей веры. Кроме того, упоминание Старца, чьим врагом становиться не хотел бы никто в здравом уме, заставило сарацинского капитана осторожничать. Сложные нынче времена.

– Что делают эхли-муслим на борту корабля гяуров? И зачем тебе жизнь гяурской монашки? Да, и... с какой стати почтение к Старцу Горы должно распространяться на тебя?

– Мы – народ Книги, эхли-Китаб, последователи учения пророка Исы, мир Ему! Пророк Мухаммед, мир Ему, велел почитать и уважать народы Книги...

Капитан рассердился, нож у горла монашки слегка надрезал тонкую кожу:

– Не муслимы, но гяуры, называющие себя последователями Исы, мир Ему, начали эту неправедную войну против нас! Мы – воины Альгамбры, слуги Великого эмира, последние из некогда великого оплота муслимов в этих морях...

– Я знаю, кто вы, и уважаю вас, о последователи учения Мухаммеда, Мир Ему, но клянусь всеми песками от Мекки и до Медины, что если твой нож причинит еще больший вред моей спутнице, я этими руками разорву тебя на столько кусков, сколько баранов ты резал в своей жизни на гурбан, в Священную Жертву! А кровью твоей помечу свой лоб шатром-«шаныраком», в знак почтения к своему учителю! – Хриплый голос до сих пор молчавшего великана заставил капитана содрогнуться. Этот человек говорил на арабском так, как говорят жители далекого Мисра – Египта. Резать баранов на праздник жертвы «гурбан байрам» и раздавать мясо бедным капитан имел привычку после каждого удачного плавания, а удачным он считал каждое плавание, после которого возвращался домой, к женам и детям. Капитан поверил угрозе великана. Да и как не поверить, когда великан упомянул знак, коий гашишшины Аламута считали своим символом – греческая «Альфа», но без поперечной черты, покрывающая шатром-«шаныраком» все уголки мира, куда дотягивались руки Аламута. А руки у Аламута – длинные! Стоит ли ссориться с тем, кто называет «шанырак» гашишшинов знаком своего учителя? К тому же он понимал, что, доставив этих троих к эмиру, заслужит большей похвалы, нежели убив их здесь и при этом потеряв большую часть команды.

– Я не убиваю безоружных, детей, женщин и уважаю достойных и доблестных врагов. Клянусь своей честью, но не верой, ибо Пророк, мир Ему, запретил клясться Верой, Аллахом и Книгой... клянусь, что живыми и невредимыми доставлю вас троих к Великому эмиру Альгамбры, если и вы поклянетесь именем Исы, мир Ему, и своей честью, что не предпримете ничего во вред нам, не попытаетесь бежать и будете повиноваться мне, как капитану, пока мы в море!

– Иса, мир Ему, запретил и нам всуе упоминать Веру и имена святых, и потому честью своей клянусь тебе, что да будет так, как ты сказал, и в том беру я на себя ответ и за спутников своих! – ответил низкорослый. Громадный египтянин лишь согласно кивнул и перекрестился.

Монашка же продолжала тихо шептать, хотя руки капитана отпустили ее и убрали нож от горла:

–... да святится Имя Твое, и да придет царствие твое, и ныне, и присно, во веки веков! Аминь! Отец...

Так пели гребцы и матросы на галере сарацин, направлявшихся домой. Пели под шум волн и размеренный бой барабана на корме. Пели, как молитву...

Целых три недели корабль, атаковавший венецианское торговое судно и захвативший Сейда и его спутников, шел к берегам Иберии. Если бы не нападение и плен, они уже были бы в Венеции – до нее оставались каких-то три дня пути! Если бы не безумный рейд иберийского капитана, намеренно рискнувшего своим кораблем и экипажем ради богатой добычи, и грабившего христианские торговые суда у самых берегов католической Италии. Альгамбре нужно золото! Война с Испанией разорила казну Великого Эмира, и верный капитан уже в который раз совершал рискованные, но успешные налеты, добывая средства на восстановление почти уничтоженного флота Альгамбры.

Сдавшись в почетный плен, Сейд, монашка и Египтянин были тут же переведены на корабль сарацин. Кроме них, пленников на корабле не было – последнего захваченного знатного заложника капитан давно обменял на золото, и если бы ему не попался еще и этот корабль, наверняка лег бы на курс к родным берегам. Что и велел сделать, как только последние мешки с золотом, полученные от удачной продажи всего венецианского товара султану сельджуков, были перенесены в трюмы его галеры. И потому настроение у капитана было отменным – он очень боялся, что если захваченное судно гружено штуками шелка или ларями с пряностями, которые могли не поместиться в и без того набитые награбленным добром трюмы его корабля, то частью захваченного придется пожертвовать, утопив вместе с торговым судном. Тяжелые золотые монеты с вычеканенным узором, напоминавшим двуглавого орла, уже попадались ему, и он знал, что Альгамбра может купить на них великолепные боевые корабли турков! Правда, такие же монеты обнаружились и у христианских пленников. Неужели и эти трое оказывали какие-то услуги сельджукам? Не венецианцы же им дали турецкое золото – они, как правило, предпочитали платить своей, более легковесной золотой монетой, в которую к тому же подмешивали изрядно меди и серебра. Немного подивившись, капитан велел пуститься в путь к родным берегам.

Удивительным было это морское путешествие. В первый же день пути случилось нечто, удивившее Сейда и ввергшее в изумление даже Железного Копта, который, казалось, вообще разучился удивляться в этой жизни чему-либо. Во время обыска сарацины велели раздеться всем, даже монашка осталась в одной длинной нижней рубашке. Но потом, когда пленникам вернули их вещи, она вдруг отказалась облачаться в монашеское одеяние и попросила капитана дать ей другую одежду. Находившийся в состоянии благодушия, капитан велел своему помощнику достать из ларей с добычей несколько женских нарядов. Принесли целый сундук с шелковыми платьями, изукрашенными золотой и серебряной вышивкой, каменьями, каждый из которых в стране, к примеру, франков, можно было обменять на хорошую лошадь. Однако и от щедрого подарка монашка отказалась, выбрав себе удобные шаровары из тонкой шерстяной ткани и шафрановой окраски простое индийское сари из хлопка. Взяла лишь один шелковый платок, самый простой, которым повязала волосы. Оделась прямо на палубе, сняв и нижнюю рубашку. Она ввергла в изумление всех, начиная от матросов-сарацин, не привычных к виду обнаженного женского тела. Словно не замечая ни собственной наготы, ни сначала изумленных, а через миг уже жадных мужских взглядов вокруг, начала одеваться во всё новое. Одевшись, выпрямилась во весь рост, являя взору мужчин полную достоинства осанку и красивое лицо, на котором странным огнем, словно с вызовом, светились яркие даже при свете слепящего морского солнца глаза, пристально обводящие взглядом всех мужчин вокруг. Остановила взгляд на Сейде, и вызов этот стал особенно явным. После чего на ломаном арабском языке, тихим голосом, но очень уверенно заявила:

– Я – не монахиня!

Первым наступившую тишину нарушил капитан:

– Кто же ты, женщина?

Она отвечала, не отрывая взгляда от Сейда, который отвечал на этот взгляд... отвечал ли? Или утонул в нем, не замечая ничего вокруг?

– Я женщина... Женщина этого человека...

Капитан встрепенулся:

– Наложница?.. Рабыня?.. – и, уже обращаясь к Сейду: – Продай мне ее!

И тут наступила очередь Сейда удивлять. Он отвечал капитану, но взгляд его оставался прикованным к лицу, которое он ВИДЕЛ... Он снова видел Женщину!..

– Я не продаю свою невесту.

Раздосадованный капитан вначале замялся, но все же нашелся что ответить:

– Тогда... тогда, раз она твоя невеста, то ты должен следовать нашим обычаям и не можешь видеть ее до свадьбы. Она будет находиться в другой каюте, вы...

Громадный Египтянин в один прыжок оказался рядом с капитаном и сжал его горло рукой. Сейд же словно превратился в маленький вихрь, пронесшийся по палубе корабля, сметая за борт точными ударами ног и рук матросов, даже не успевавших обнажить оружие. Вихрь этот снова предстал в образе человека в боевой стойке, прикрывавшего собой... свою невесту?! Вокруг них уже собирались матросы с обнаженными клинками, некоторые натянули луки.

– Ос... остановитесь! – послышался хрип капитана. – Опустить оружие! Ты, великан, прекрати душить меня... дай договорить... я хотел сказать, что вы останетесь в моей каюте, со мной, и это будет лучшим залогом безопасности этой женщины.

Железный Копт посмотрел на Сейда. Тот дождался, пока матросы выполнят приказ своего капитана и опустят оружие. Затем кивнул, и Египтянин выпустил шею капитана из своей огромной ладони, обхватившей ее целиком. Освобожденный, сарацин потер горло и сипло рассмеялся:

– Научитесь терпению... научитесь слушать... христиане, кажется, вообще не умеют терпеть и слушать, а? Хе-хе... Или это следует отнести еще к федаинам Аламута, привыкшим слушать только своего Учителя?

Вдруг взгляд и голос его обрели твердость и серьезность:

– Я – человек чести, и собираюсь выполнить данную клятву. Ни один волос не упадет с вашей головы, и никто не посмеет прикоснуться к этой женщине! Но на этом корабле я – капитан, и жить вы здесь будете по нашим законам и обычаям! Я не допущу блуда и харама на моем корабле! Женщина будет жить в отдельной каюте, без мужчин, и должна будет прикрывать лицо и волосы платком, когда ей в каюту будут доставлять пищу. Вы же будете жить со мной, спать со мной, и если я нарушу клятву чести – можете перерезать мне горло во сне. Но будет так, как я сказал! А теперь – всем разойтись по своим местам! Идем домой!

Уже потом, во время совместной с пленниками трапезы в каюте, капитан со смехом сказал:

– Красивая женщина, воистину... Но если бы я не отдал себя вам в заложники на собственном же корабле, этот великан сломал бы мне шею... Хе!

Он говорил это, обращаясь к Сейду, и смеялся, но глаза его были серьезны, и потому было трудно понять, в самом ли деле он так шутит или же говорит правду.

Все три недели пути новообретенная невеста Сейда ни разу не вышла из своей каюты. Ни один мужчина, включая Сейда, Железного Копта и самого капитана, не видел ее лица. Это было поистине удивительное путешествие в обществе удивительного капитана, которого матросы называли не иначе, как отец...

– Отец! Я – твой отец! – Великий эмир Гранады стоял напротив Сейда, и слеза текла по складкам на его жестком, морщинистом лице. Сейд же не чувствовал ничего! Он не сомневался в правдивости слов эмира. Всё совпадало – и оазис, и имя матери, и шейха клана, что заключил временный брак-сыйгях между паломником, идущим в Мекку, и самой красивой девушкой клана бедави оазиса Шюкр Аб, Вода Благодарения. И никто в том оазисе не знал, кем же на самом деле был тот паломник. Самому же Великому Эмиру не было никакой нужды называть родным сыном пленного бродягу, к тому же христианина, приведенного к нему вместе со странной невестой в странном наряде, в обществе странного египтянина... если только это и в самом деле не было правдой.

Но у него уже был... отец?.. Отцы?.. Кем были для него на самом деле Старец Джаллад-Джаани и Шут-Магистр? Смог ли хоть кто-либо из них сделать то, на что притязает этот незнакомый человек – подарить ему жизнь? Каждый из них дал ему... что?.. Новую жизнь? Но, если подумать, было ли это НОВОЙ жизнью? И было ли жизнью вообще? Они были его учителями, но жизнь... тем более – новую жизнь!.. Нет! Уж скорее его отцом и матерью были орел и орлица. Отец, которого он убил своими руками, и мать, которая умерла из-за него... Они стали родителями его Духа, учителями его Души... как Скорпион и Пустыня, научившие его думать стихами и ощущать Мир...

Сейд попытался ощутить Мир и этого старого Человека в нем... И почувствовал... БОЛЬ! С этой болью пришло и понимание – перед ним его отец. Человек, подаривший ему жизнь. Неважно, где он был всё это время. И неважно, как велика пропасть незнания друг друга, преграды неизвестных им обоим событий и времен, делающих их чужими друг другу людьми. Они связаны чем-то гораздо большим, чем понятия о Любви, Чести, Семье... Потому что превыше всего этого – самое важное, что только есть во Вселенной, то, что убийца научился ценить и поклялся беречь – Жизнь. Смерть разрушает Любовь, что бы ни лгали поэты. Честь того, кто лишился жизни, предается Забвению теми, кто остался жить. Семьи разрушаются, когда приходят смерть и забвение, уносящие честь. И только Жизнь противостоит. Смерти. Разрушению. Забвению. И даром Жизни он обязан только этому человеку, которого совсем не знает. Но чувствует. И Сейд понял это и поразился впервые этому чувству – любит! Впервые из глаз, позабывших слезы, потекла влага, которую душа поэта, жившая в бывшем убийце, могла бы назвать именем родного оазиса – ШюкрАб, Вода Благодарения. Благодарности Создателю за то, что он нашел его. Капля этой воды не упала на ворс роскошного ковра, но смешалась с влагой на щеке старого эмира, к которой прижалась щека сына. Из губ вылетело шепотом-птицей, чтобы воспарить к небу и Создателю:

– Спасибо, Отец!

– Отец! Примите мою любовь и почтение... – Бывшая монашка, а ныне – жена по праву брака-сыйгях, тщательно подбирала слова на арабском, обращаясь к Великому эмиру Гранады. Несколько минут назад прямо в зале дивана дворца Альгамбры старший гази-судья объявил брак-сыйгях между бывшими убийцей и монашкой состоявшимся.

До этого жених и невеста виделись лишь один раз с тех пор, как решением капитана ее поместили в отдельную каюту на корабле. По прибытии к эмиру ее сразу же перевели в женскую половину дворца. Встреча состоялась по настоянию обоих – в дворцовом саду, куда невесту привели с закрытым покрывалом лицом. Он мог слышать лишь ее голос. Он ничего не спрашивал. Говорила только она:

– Я повторяю путь своей святой. После надругательства надо мной я перестала быть монашкой и невестой Христовой. Связь с Сабельником была кощунством над моим саном, и я давно потеряла право на монашеское звание и одеяния, но лишь в тот день, когда думала, что на корабле нас всех убьют, по-настоящему поняла и почувствовала это. Но близость с Сабельником... она подарила мне Знание... Знание об истинной судьбе моей святой. Он ведь был Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров, хранившим сокровенное, тайное Знание. Когда однажды он выпытал из меня историю о моей клятве повторить судьбу моей святой, он долго смеялся и рассказал мне... Наверное, потому что сам ни во что не верил и находил всё это забавными баснями церкви да глупыми тайнами рыцарских орденов, которых считал больше монахами, нежели воинами.

Видимо, воспоминание о временах, проведенных с Де Сабри, оказалось слишком тяжелым для нее. Она ненадолго замолчала. Сейд тоже молчал. Не знал, что сказать. Считал удары сердца и пытался успокоить дыхание. Но никакие упражнения и навыки гашишшина сейчас не помогали. Сердце и плоть мужчины, подавленные и дремавшие до последних дней, проснулись, смущая ум, заставляя испытывать безумное смешение чувств от самого голоса и запаха ЭТОЙ женщины. Она же продолжала:

– Смеясь, Сабельник рассказывал мне о том, кем, как считает Орден, и о чем, по его утверждению, знают и в Риме, приходились друг другу Иисус, сын Марии, и потомок рода Давидова, оболганная и поруганная Мария Магдалина... Об этом наверняка знал и твой Учитель, ведь, принимая посох Магистра, он приобщался к этой Тайне. Орден должен был хранить не только реликвии истинного христианства, но и род королей франкских, ведущих свое начало от Иисуса и Марии Магдалины. Потому Западное Крыло и расположилось в Париже, а не где-нибудь еще. Я могу и должна стать супругой сына человеческого. И я... я люблю тебя... Всегда любила. С тех пор, как увидела твое лицо в темноте пыточной Железного Копта. Поняла же, когда кинжал того черкеса во дворце султана сельджуков пронзил твое плечо... Больше всего я боялась, что кинжал отравлен и я потеряю тебя. Когда же на нас напали в море, и я думала, что мы все умрем. Ты знаешь, у меня была подруга... та самая Шалунья Рыжая, которая часто говорила мне, что время уходит, и я могу опоздать...

Она снова замолчала, на совсем краткий миг, чтобы справиться со слезами, и продолжила:

– Когда над моей головой летели стрелы и каждая из них могла убить тебя, я поняла еще и то, что если мы останемся живы, то постараюсь сделать всё, чтобы ты понял... Я не надеялась, что ты ответишь так... назовешь меня своей невестой. Я просто вела себя как женщина. Наверное, впервые в жизни. Наверное, тогда ты впервые и увидел меня, как Женщину... Не надо ничего говорить. Мне кажется... я верю в это... что я научилась чувствовать твое сердце, твои мысли... Если я ошиблась, ты всегда можешь продолжить свой путь без меня, потому что я решила остаться здесь. Если же... если я права – скажи, пусть нас соединят браком-сыйгях. Мы ведь эхли-Китаб, народ Книги, и любой богослов, что наш, что магометанский, если настоять, согласится, что это возможно. Если сильно настоять... С богословами только так и надо! По-настоящему венчаться мы ведь пока не можем... я знаю, что здесь есть церковь и даже христианский священник, которому, как и некоторым христианам, эмир позволил жить в Гранаде. Но ты уйдешь по пути своего джихада, как ушел когда-то по своему пути Иисус... Я всё равно останусь здесь, потому что твоя дорога лежит в Рим, мне же там делать нечего. Я знаю, что эмир – твой отец. На женской половине все только об этом и говорят. И я, кажется, знаю, каким будет твое решение. Теперь здесь мой дом. И если ты назовешь меня своей женой, я смогу сказать, что у меня здесь есть еще и отец.

Отец вновь подарил Сейду жизнь. Два долгих месяца они провели во дворце у эмира. Каждую ночь принимал Сейд свою супругу в покоях и радовался жизни, которую обрел. Настоящей жизни. Но только облик Железного Копта, ежедневно сопровождавшего своего спутника, напоминал ему о цели их путешествия. Они вместе проводили занятия по искусству джаани, обучали лучших воинов эмира некоторым из своих знаний, принимали участие в диспутах поэтов и богословов, коих в Альгамбре при дворе Великого эмира обреталось множество. Впрочем, участие принимал только Сейд, Египтянин просто присутствовал молчаливой, огромной, мрачной тенью.

Через два месяца Железный Копт вдруг сказал:

– Если не пойдешь, я отправлюсь в путь один.

Сейд, почти не раздумывая, ответил:

– Через три дня отправляемся.

На первый день после этого короткого разговора эмир, услышав, что Сейд собрался идти в Рим, разразился волнительной и громкой речью, в которой поэтические образы и сравнения чередовались с отборнейшей базарной бранью:

– Воистину Аллах, да славится Он, наказывает меня за греховные мысли мои! Когда-то я, подобный согбенному от тяжести плодов древу, согнулся от бед, что сам же и взрастил, и горьки были плоды эти: погиб один сын, другой принял христианство и бежал вместе с женой в Рим, третьего убили младенцем... Казалось мне, род мой прервался, и подобен я стал древу иссохшему, что сломится от дуновения ветра... Политические замыслы мои рушились, кружево интриг расплеталось, как пряжа в руках бездарной и глупой хозяйки. И тогда я, осел безумный, чей мозг подобен трухлявому пню, а сердце – гниющему яблоку, мыслил, что мне нужен сын, но не для счастья в старости, а для того, чтобы он пошел в Рим и убил того, кого христиане называют Папой! И вот Всевышний посылает мне сына – обученного искусству убийцы, но отринувшего Смерть... И всё равно объявившего свой джихад и собравшегося идти в Рим на верную смерть! Что ты там будешь делать, о светоч сердца моего? Ведь там нет ТАКИХ христиан, как ты! Тебя там попросту убьют! Я больше не корю судьбу, я смирился с тем, что мой единственный потомок, которого судьба привела ко мне украсить мою старость, стал христианином... Я молю Аллаха лишь подарить мне внука, который, быть может, примет мою веру и возьмет в руки знамя эмирата, но, воистину, справедливо и жестоко карает Всевышний, обращая греховные мысли человека в страшную правду его жизни.

– Я пойду с Железным Коптом, отец. Я должен быть с ним рядом на этом пути. Даже если ты не отпустишь меня – я должен буду пойти. Это – мой джихад... Я только хотел получить твое благословение...

При этих словах старый человек, которого все знали как Великого эмира и еще никогда не видели сломленным, вдруг схватился за сердце и, побледнев, начал оседать на пол... Первым на крик Сейда явился Железный Копт, который без слов всё понял и, взяв казавшееся безжизненным тело эмира на руки, вопросительно посмотрел на Сейда. Тот уже повернулся и почти бежал в сторону женских покоев. Египтянин поспевал за ним, казалось, даже не ускоряя шага. Вслед за ними бежала толпа придворных лекарей.

У входа в женскую половину стражи-евнухи попытались было преградить им путь, но, разглядев Сейда, расступились перед ним, перед великаном-египтянином встать попросту не посмели. Отыгрались на толпе придворных, сделав суровые лица и выставив вперед копья, словно перед ними враги-испанцы. На голос Сейда уже спешила его молодая жена, перед которой Железный Копт бережно положил тело старого эмира. Стоило невестке лишь возложить руку к области сердца, как глаза старика открылись и он жалобным голосом, какого от него еще никто и никогда не слышал, проговорил:

– Скажи ему, дочка...

Бывшая монашка метнула на бывшего убийцу такой взгляд, что Сейд беспомощно посмотрел на Египтянина, потом опустил глаза и поспешил уйти. Железный Копт последовал за ним. В голове у Египтянина крутилась одна мысль: «Убью Папу... и никогда не женюсь!»

Уже вечером Великий Эмир снова был самим собой, провел вечерний совет-ди’ван со своими везирами-советниками, но ужинал в своих покоях, не дав Сейду даже возможности продолжить разговор.

На второй день после разговора Сейда и Египтянина, ранним утром, когда рассвет еще только собирается забрезжить на горизонте, а муэдзины начинают просыпаться и принимать аб-дест, чтобы призвать правоверных к утреннему намазу, во дворец вошел посланник. Его не привели, не провели к Великому Эмиру в приемные покои или зал дивана, он именно что вошел. Сам, не спрашивая дозволения и не докладываясь никому. Впрочем, никто, кроме самого Великого Эмира, и не узнал о его прибытии. Посланник вошел в тайную приемную комнату Эмира через особое окно, которое выходило в сад. О существовании этого окна знали немногие, и находилось оно на высоте, недоступной обычному человеку. Но только не обученному в Орлином Гнезде! Посланник попал в приемную комнату неслышно, бесшумно прошел к дальней нише, где Эмир зачем-то держал свитки с докладами о хозяйственных расходах казны, которыми почти и не пользовался, если судить по покрывавшей их пыли. Задержался у ниши на миг, после чего вышел из комнаты тем же путем, что и вошел.

Сразу после утреннего намаза Великий Эмир прошел в тайную приемную комнату, огляделся. В пыльной груде свитков лежал один, такой же, но без следов пыли. Эмир извлек его, развернул, начал читать. Задумался. Это снова был тот Великий эмир, что вот уже три десятка лет успешно противостоял атакам христиан, защищая свой эмират от врагов. Мудрый правитель и бесстрашный полководец. Мудрый и бесстрашный еще раз пробежал глазами по письму, затем поднес его к горящему масляному светильнику. Держал в пальцах, обжигался, но дождался, пока огонь полностью сожрет свою пищу. Остатки бросил на керамическое блюдце и лично растер пепел в золу. Вытряхнул блюдце в окно, посмотрел, как зола исчезает облаком серой пыли, даже не долетев до зелени сада. Недовольно хмыкнул, заметив легкую примятость на траве под окном. Повернулся, вышел из комнаты, о чем-то размышляя. Остановился в зале ди’вана, стоял и думал, словно не замечая склонившегося перед ним в поклоне старого вазира. Сердито пробормотал: «Он и так решил идти – значит пойдет!..» и вдруг словно заметил человека перед собой. Коротко приказал: «Моего сына и Египтянина – ко мне в покои!», – после чего отвернулся и быстрым шагом покинул зал.

Сейд и Египтянин с поклоном вошли в покои эмира. Тот сидел на ковре, скрестив ноги, и держал перед собой Книгу. Коротким движением руки велел страже выйти. Кивком дал знать, чтобы сын и его спутник сели перед ним. Но Сейд остался стоять. Заговорил почтительно:

– Великий эмир...

– У вас в Орлином Гнезде вежливости не учили, так? Только убивать – так зачем убийце вежливость? Старших перебиваешь... Сядьте оба!

Приказ был дан тоном, которому повиновались всегда... и все. Сейд и Египтянин одновременно сели перед эмиром в точно такой же позе, как и он. Эмир заговорил, не поднимая глаз на сидящих против него:

– Убийца, посланный в Рим вашим Муаллимом, не справился. Скорее всего, был убит, даже не добравшись до Папы. Старец хочет, чтобы вы шли в Рим. Оба. Считает, что кроме вас, никто не достанет это чудовище. Завтра можете идти. Всё, что нужно, я приготовлю. Египтянин, можешь идти. Ты задержись... Поговори с женой... Мои евнухи и харем-баши подозревают, что... Впрочем, пусть она сама тебе скажет.

Взволнованный Сейд с нетерпением дождался кивка, позволяющего покинуть покои эмира, который за весь разговор так и не взглянул ему в лицо. Помчался в покои жены. Она ждала его... Обняла... Тихо сказала:

– Ты будешь отцом...

С отцом, казалось, попрощаться так и не удастся. Весь предыдущий день Сейд провел с женой. Железный Копт готовился в дорогу. К себе эмир сына так и не вызвал, зато еще один раз встретился с Египтянином наедине. О чем говорили – никто не знал. Наутро они вышли из дворца в сопровождении небольшой группы стражников. У входа во дворец их встретил капитан галеры, захватившей судно, на котором они плыли в Венецию. Улыбнулся:

– До италийских вод поплывете со мной. Идем на борт!

На пристани, у самого корабля, Сейд увидел старика. Тот стоял один, босой, в простой, длинной белой рубахе, чьи плечи, как и растрепанные седые волосы самого старика, были обильно испачканы пеплом. Вокруг старика, казалось, образовалась странная пустота. Со всех сторон, но поодаль, словно смущенные, стояли дворцовые стражники. Корабль Сейд узнал сразу. Та самая галера. Старика же... Только приблизившись, он вдруг понял... Прощание с женой всё еще держало в горячей хватке его сердце. Хватка эта словно стала ледяной. Старик поднял голову, и Сейд увидел полные слез глаза, подобные плодам оливы. Впервые вдруг подумал, что они такие же, как у него самого. Услышал хриплый голос:

– Прости меня!..

Бросился, обнял, прижал к себе, прошептал:

– Отец!..

«Строителями, каменщиками, возводящими новый оплот истинно христианского мира, должно стать теперь нам, подхватив хоругвь Господа нашего Христа, что падает ныне из рук поверженного фарисеями Ордена Храмовников. Призываю Вас, милорд, присоединиться к нашему союзу, ибо известно мне, что в бытность свою настоятелем монастыря при Ла Рошели именно Вы оказали немалое содействие, спасая от мести скорпиона-узурпатора многих достойных рыцарей Тампля, успевших спастись из Парижа. Кроме того, осведомлена я и о Вашей причастности к особым тайнам Ордена Храмовников, поскольку сама, по воле покойного Магистра и с соизволения его, была приобщена к Сокровищу Знания Храма...» – Изольда обмакнула перо в чернильницу, но продолжать писать не спешила. Задумалась. Ей вспомнился день, когда к ней явились посланники от Магистра Западного Крыла. Она тогда еще не знала, что пока принимает их у себя в Бретани, слушает их, невольно содрогаясь от открывшейся ей ужасной и в то же время прекрасной тайны, в Париже происходит аутодафе, церемония, на которой посланники Рима торжественно отлучают от лона Матери-Церкви весь Орден Храмовников. И вот уже горят на кострах рыцари-тамплиеры из Верховной Ложи, осужденные на смерть тогда еще принцем-регентом, старшим братом ее покойного супруга, который уже начал свою кампанию с целью угодить Риму и Папе. С целью получить союзника. А заодно – обогатить казну. Свою казну – ведь он наверняка уже считает казну королевства своей собственностью! И первой жертвой для этого союза стал Орден Тамплиеров.

Магистр не просто подозревал – он знал, что должно произойти. Однако Восточное Крыло Ордена было обезглавлено и практически уничтожено. И Верховная Ложа решила, что всё происходящее есть знамение. Орден должен уйти, оставив свое наследие тем, кто попытается распорядиться сим драгоценным даром более разумно. Верховный Магистрат Западного Крыла состоял больше из монахов и политиков, и большинство из них единодушно пришли к мнению, что печальная судьба Тампля есть ни что иное, как заслуженная кара за грехи смертные, ибо, по мнению рыцарей, руки у Ордена за эти годы погрязли в крови. Сам же Орден, забыв о главных своих целях и задачах, увлекся властолюбием. Впрочем, не тщеславие и погоню за наживой Верховная Ложа считала причиной того, что Тампль ныне должен пасть. Нарушение заповеди «не убий», по мнению самого Магистра, лишило их права иметь отношение к Граалю. И потому рыцари Верховной Ложи сочли за верное решение погибнуть самим, но дать возможность уйти от преследований средним и нижним Ступеням. Тайну же было решено передать той, кто хранит Чашу, – матери последнего из наследников короны Франции. Ей, Изольде Бретонской. О чем и сообщил ей тамплиер-гонец. Это был уже почтенный, в летах, старец, в чьи задачи входила подготовка Хранительницы Чаши, как он ее окрестил. Однако тяжелое путешествие плохо сказалось на здоровье немощного храмовника, схватившего по пути из Парижа в Бретань крепкую простуду. Тамплиер успел ей рассказать всё, но через два дня после прибытия слег с жестоким кашлем, а через неделю отдал богу душу. Впрочем, каждый отпущенный ему день он проводил с Изольдой, объявив, что его беседы с ней и есть для него и цель оставшейся жизни, и исповедь умирающего христианина.

Следует признаться, что тогда все эти откровения испугали Изольду. Она оказалась в растерянности и не могла ни о чем думать, кроме как о своем сыне и его дальнейшей судьбе. Смерть единственного дитяти, казалось, лишила ее самого смысла существования, и появление шевалье Де Бурдейля с этой женщиной и ребенком... ребенком ее супруга! Граалем! Это ли не перст Божий? Тайна Ордена Храмовников обрела плоть и насущное значение. Она стала новым смыслом жизни для женщины, которую, как ей казалось, лишили всего. И если знамя Грааля поручено нести ей... она сделает это так, чтобы не повторить ошибок прошлого. Новый Орден – Ложа Избранных, чье призвание состоит не только в том, чтобы хранить саму Чашу с кровью Христовой, нет! Душа настоящего христианства, что превозносит Жизнь – против Смерти, терпимость – против ненависти и Любовь – против насилия, вот что должны были хранить тамплиеры и что самой Судьбой поручается теперь ей и тем, кто станет ее соратниками.

Уже летят по всей Франции письма. Тамплиеры всех Ступеней, выжившие после преследований, будут теми камнями, которые она положит в фундамент нового Храма. И другие, те, кто не принял постриг, не покинул свет, но силою духа и мысли может содействовать в великой Миссии – вот, кто войдут в ряды строителей Нового Мира! Среди них будет место не только тем, кто зовет себя христианином или же причисляет себя к таковым, ибо Учение Христа есть не ритуал, но Дух, несомый Словом и обретающий себе пристанище в Сердце! Возглавлять же Строителей должно лишь тем, кто ценит жизнь превыше власти и богатств всего мира – женщинам! Матерям! Ибо женщины творят Историю, рождая рыцарей и королей, поэтов и... и – шутов!

Изольда вздохнула. Она сильно уставала – помимо работы по созданию нового Ордена, нового двора, новой политики, она еще и сама занималась уходом за ребенком, опасаясь за его жизнь и не смея полностью доверить заботу о своем Граале никому. Но эта забота дарила ей и новую, не ведомую ранее радость истинного материнства. Юный Валуа был точным подобием отца – от матери-британки ему достался разве что взгляд, дерзкий и пронзительный, да величественная осанка, которой бывший герцог Бретонский никогда не мог похвастаться. Впрочем, он вообще никогда и ничем не хвастался...

Долой грусть! Ее ждет работа! Она должна строить новую опору – для своего Валуа, для Нового Мира! А значит – надо дописать письмо. Мать-регентша наследника трона Франции продолжила: «Сей союз есмь не орден воинов, ибо Хранителям Чаши не дозволено обагрять рук своих в крови кого бы то ни было, но Ложа истинных строителей и созидателей, кои по образу и подобию Творца и по воле Его начнут неустанный труд сопротивления: разрушению, войнам, кровопролитиям и бесчисленным мучениям рода человеческого.

И, поскольку угодно было Создателю, чтобы Чаша с Кровью Господней находилась в земле Франции, пусть будет отныне именоваться сия ложа – Ложей Франкских Каменщиков...»

– Пишите, сын мой: «И поелику мы есть божьи воины, недостойно убояться нам смерти во имя Господа нашего, коий есмь...»

– Я здесь сам всё распишу, святой отец, вы суть только мне изложите! – В голосе молодого секретаря проскользнула нотка раздражения. Торопился молодой человек, спешил домой, к возлюбленной супруге, вот и позволил себе вольность. Впрочем, вольности этот молодой человек себе позволял в последнее время и не такие – уж очень близок стал он Его Святейшеству, слишком много тайн внутренней и внешней политики Рима известно ему, и всерьез верит он теперь, что стал и в самом деле незаменимым человеком для наместника Петра на Земле!

Папа посмотрел на своего секретаря, задумался: «К жене торопишься, грязный сарацин! Ужо завела тебя твоя любовь к ней вдаль и от веры, и от дома своих, так теперь и от жизни отдаляет... Не понимаешь ты, что незаменимых у нас нет. Даже я заменим, и уж только потому, что хорошо это понимаю, и не позволил до сих пор курии заменить меня. Однако в том ты не ошибаешься, что именно в сию минуту мне тебя заменить некем. Потому что нужно дописать письма...» Папа заговорил сухим, словно выходящим из потрескавшегося старого дерева, голосом:

– Значит, считаешь, что церковный эпистолярит освоил? Суть тебе подавай, говоришь? А вот тебе суть, да покороче – пускай знают англичане, что трон Франции ныне свободен, и если проявит британский лев интерес к тому, чтобы взять под свою власть земли по ту сторону Ла Манша, церковь на то гневаться не будет, но благословит... победителя! Потому как без войны франки земли не отдадут, и значит, коли так, войне – быть.

– А как быть с юным отпрыском герцога Бретонского, оставшимся в живых после таинственной кончины своего... гм... болезненного дяди? Как его звали, дайте припомнить... ах да – Валуа! Сын сенешаля, погибшего на Святой Земле, крестоносца, героя! Его вдова, эта Изольда, сумела сколотить могущественную партию из дворянства, пользуется поддержкой рыцарства и уже наводит порядок во Франции...

Сухой голос старика еще больше пошел трещинами – Папа уже всерьез сердился на своего секретаря за то, что тот осмелился перебить его.

– Порядку этому конец быстро настанет, когда испанцы с моего особого благословения перейдут горы и вступят на франкские земли. А с севера пойдут викинги, которые только и ждут моего знака. И получат они его, когда англичане высадятся со своих кораблей на юге. Эта Изольда... слишком горда и властолюбива! Ты должен помнить письмо с ее предложениями, которое тебе передали посланцы...

– Да, юный рыцарь, из крестоносцев, и с ним странная женщина с волосами, подобными цвету огня. Вы еще отказались сами принять их, и тогда я написал письмо с их слов. Но не только с их слов, а также и от наших доносчиков из Франции нам известно, что за короткий срок под знамя Валуа собрались очень серьезные силы. Не совершаете ли вы ошибку, святой отец, рассчитывая на быструю победу? Франки сильны и могут очень долго продержаться...

– НЕ СМЕЙ ПЕРЕБИВАТЬ МЕНЯ! Да пусть хоть сто лет длится эта война, и сотню лет англичане и франки проливают свою кровь – мне всё равно! Маленькая победоносная война или вековая кровавая бойня, смысл один – последний оплот несущих в себе кровь... Впрочем, это тебе и не нужно. Словом, Франция должна быть уничтожена! Даже если мы не доживем до того дня! Так и напиши, чтобы этим британцам стало ясно – война угодна Церкви, а то, что угодно Церкви, угодно и Богу! Я ТАК СКАЗАЛ!

Странные стихи показались шевалье Де Бурдейлю страшными. Вообще всё вокруг казалось страшным. А ведь это еще не сам праздник, а только подготовка к нему. Трубадуры и шуты забрали в свое распоряжение весь двор небольшой римской траттории и готовились к завтрашнему празднику. Гасконец и крестоносец, он вовсе не был ханжой, но в родной Франции этот праздник был... попроще, что ли? Не было той злобы, которую он замечал во всем Риме, словно город жаждал праздника... и ненавидел его. Потому что город был – разный. Рим был болен! Город хворал шутами, читающими крамольные или сумасшедшие стихи, и смертельно болел святошами и шпионами, бравшими на заметку как сочинителей подобных виршей, так и их слушателей. Говорят, после прошлогоднего Марди-Гра было арестовано более тысячи человек, из которых почти треть осудили как еретиков.

Шевалье стоял во дворе, ему уже вывели коня, он лишь ждал свою спутницу. И вот она появилась. Рыжие, как огонь, волосы, были убраны под сетку, вуаль скрывала лицо и зелень глаз, роскошное же платье, купленное в лавке венецианского торговца и самолично подогнанное британкой под свои выдающиеся формы, казалось, не скрывало, но рассказывало языком узоров, кружев и даже вышивки, облегающей линии тела, о том, КАКАЯ женщина носит его! Один из арлекинов, вот уже почти час упражнявшийся на высоких ходулях, то ли от усталости, то ли от внезапного появления столь соблазнительной особы, рухнул вниз, и возникла мгновенная суматоха. Пользуясь ею, шевалье вывел свою спутницу за ворота, где у входа во двор траттории их ожидал специально нанятый паланкин с носильщиками. Конюший при траттории вывел коня шевалье вслед, и как только британка уселась в паланкин, вскочил в седло сам и кивком головы велел носильщикам следовать за ним.

Рука шевалье в латной рукавице покоилась на крестовине боевого меча, плащ же был расшит крестом, коий полагался лишь тем, кто проливал кровь на Святой Земле. Образ воина и крестоносца, столь нарочито подчеркиваемый, был необходим вовсе не тщеславия ради, но для безопасности. Ибо Рим нынче был вовсе небезопасен. В первую очередь – из-за шпионов, которые неустанно трудились во благо Церкви, коей полагалось указом Римского Императора изымать в свою пользу весь конфискат у еретиков, уничтожаемых безжалостно к вящей славе, et cetera... А еще Рим был опасен наводнившими город бандами разбойников – терять им было нечего, наказывать их было некому. Ибо в основе своей состояли эти банды из бывших крестоносцев, что в изобилии возвращались нынче из Святой Земли, будучи прогнаны оттуда войсками Саладина. Судить крестоносца в нынешние времена не рискнул бы никакой префект. На «своих» же бывшие крестоносцы нападать не торопились – памятны были еще времена, когда всем вместе пришлось идти через Синайские Пустыни, пробиваясь до христианских земель, когда из-за каждого холма могли вылететь отряды бедави, стремящиеся отомстить да и просто ограбить или взять в рабство христиан из каравана беженцев, которым Саладин дозволил покинуть Иерусалим. Настоящие крестоносцы, бывшие в том страшном походе, шевалье Де Бурдейля помнили, и многие из них почитали молодого и отважного рыцаря, которому были обязаны жизнью. Не одно нападение кочевников удалось отбить благодаря именно его храбрости и хладнокровию, ибо мало было в том караване рыцарей, еще меньше – военачальников, солдаты же простые без мудрости полководцев и командиров, опытных в боях против бедави, были воистину беззащитны.

Однако были и те, кто лишь выдавал себя за бывших крестоносцев. Впрочем, таких шевалье не очень опасался, поскольку те сами не рисковали связываться с закаленными в войнах рыцарями. А вот сицилианцы... эти пришли в Рим недавно, воспользовавшись тем, что прежних, коренных римских воров и бандитто уничтожили крестоносцы, пользующиеся своей безнаказанностью. Настоящие головорезы, эти южане были хитрыми, умными, но при этом по-настоящему бесстрашными. Пока что они орудовали лишь в пригородах, и в самом Риме особо зверствовать не смели, тем паче при свете дня. И всё же, шевалье был осторожен.

Война закалила не только его тело, но и разум. Медленным шагом идя в авангарде своей небольшой процессии, шевалье Де Бурдейль замечал всё – и мелькнувшую, чтобы пропасть в переулке, фигуру в драном плаще с капюшоном – мелкий воришка или наводчик бандитто покрупнее, и другую фигуру в плаще с капюшоном – плащ богатый, хоть и внешне простой, а владелец и вовсе не таится, но с видом уверенным стоит на углу улочки, выходящей на проспетто. Шпион церковников! За почти что месяц пребывания в Риме французский шевалье научился хорошо отличать их от монахов, просто церковников или же просто шпионов. Он отличал их по наглости.

Он отличал ругань крикливых римлянок, доносившуюся с патио вокруг, различал бормотание нищего, сличал запахи стряпни, невольно, по солдатской привычке оценивать пищу по запаху полевой кухни, отмечая, в каком доме готовят богатый стол к завтрашнему празднику Марди-Гра, а в каком – постятся круглый год, хоть посту и полагается начинаться лишь после... Всё это рыцарь-крестоносец делал, даже не задумываясь, потому что думал он вовсе о другом.

Его миссия в Риме потерпела неудачу. Папа отказался принимать посланника матери наследника французского трона, дозволив лишь передать на словах предложение Изольды через своего секретаря, немного похожего на сарацина. Или испанца. Судя по выговору, всё же испанец. Святая Земля научила и выговоры распознавать четче, подумалось шевалье, и он грустно улыбнулся своим воспоминаниям, страшным, но незабываемым, о том времени. Однако сейчас думать следует о времени нынешнем, в котором есть задание Изольды. Пока что не выполненное. Папа даже не удосужился сообщить о своем отношении к этому предложению. Словно правительница Франции de factum даже не стоила его святейшего внимания! Британка считала, что подобное поведение уже указывает на ответ... ответ отрицательный. Однако шевалье должен был убедиться в том, что иной надежды нет.

Вчера, благодаря небольшой галантности Шалуньи Рыжей, отправившейся на исповедь не куда-нибудь, а прямо в Собор Святого Петра, и притащившей исповедника аж к ним в тратторию, ему удалось встретиться с одним из кардиналов, входящих в священную курию. У шевалье было золото – много золота, выданного ему Изольдой для расходов на эту миссию, и он почти всё, что было, предложил кардиналу за одну только встречу с Папой. Кардинал золото взять согласился, однако британка воспротивилась тому, чтобы отдать «Его Высокопреосвященству» всю сумму сразу, как тот требовал. Она даже отказала исповеднику-кардиналу в «невинном воистину услаждении плоти», пообещав «всё и сразу, золото и ласку»... но только после встречи с Папой! Помог и кувшин с вином – недорогое, купленное тут же в траттории и выданное Шалуньей Рыжей за «вино с солнечных виноградников нашей Шампани». Вино развязало язык «Его Высокопреосвященству». Правда, язык этот изрядно уже заплетался, когда кардинал, между очередной чашей и неудачной попыткой облобызать обнаженное плечо Шалуньи, рассказал о том, что Папа, в приступе недовольства своим секретарем-любимчиком, вызвал на него Кару Господню. «А знаете, ик... знаете, как наш Папа Кару вызывает? У него, ик... колечко на пальце... священное такое... дураки говорят – с мощами святыми, врезанными в камень на вершине кольца... а там, ик... иголочка такая... и камень – полый... я сам видел, как наш... всесвятейший... в камень тот мышьяк заправлял... А потом ласково так... ик!.. По-отечески ручку пожмет... и не больно вроде совсем... а Кара... вот она и случилась... и не проснется грешный наутро... Так вот дня уж как четыре тому назад... осерчал на секретаря... да и приласкал колечком...»

Выходило так, что секретарь тот отныне не сможет помешать почтенным посланцам франкской правительницы встретиться с Папой, да и вообще никому не сможет помешать, потому как мешать ему кому-нибудь теперь разве что на небесах. А вот новый секретарь Папы – родной племянник нашего кардинала, который и есмь истинный слуга Божий, чему свидетельством рвение его и исполнение таких обязанностей священнослужителя, как принятие исповеди у простых рабов Божьих, коими прочие святые отцы, вознесясь до вершин власти в Латеране, зачастую пренебрегают. О том, что соблазнительную иностранку его святейшество и член курии заприметил, когда она лишь вошла в собор, и настоящего отца-исповедника в прямом смысле слова за рясу вытолкал из исповедальни, в которую вошла та, что ввергла слугу Божьего в греховное желание, он говорить посланникам Изольды, конечно же, не стал. Зато сказал, что самому ему золото не нужно, но вот племянник-секретарь, хоть и родственник, однако мздоимец жестокий еще с самых «ик!.. Клянусь Господом!..» младых ногтей и без злата «... будь, ик... оно проклято!..» никогда и ничего даже для родного дяди не сделает. А самому дяде-кардиналу предложения Изольды очень даже по душе, и если бы Папа с ним согласился, то дядя-кардинал с превеликим удовольствием и к вящей славе Господней отправился бы во Францию, ко двору Валуа, дабы стать тем самым... кардиналом-посланцем Ватикана... тем паче, что он на всё готов, если будет знать, что при том дворе служит столь очаровательный ангел небесный... «ик!.. плечо ваше, о Белла Донна, прекраснее лилии... уж поверьте, мы, выходцы из местечка Мазарини... это под Падуей... мы знаем толк в доннах и лилиях...».

Шевалье лично доставил кардинала из славного местечка Мазарини в его римскую резиденцию, по пути раскроив ударом меча череп одному и прогнав двух других бандитто, пытавшихся напасть на них. Впрочем, пьяный вдрызг кардинал ничего этого не заметил, поскольку храпел в паланкине, так что домой его вносили спящего. Однако еще в траттории, прежде чем нализаться «этого белиссимо шампанского вина» до беспамятства, он пообещал, что завтра, сразу после вечерней службы, Папа примет шевалье. «Только донну с собой не приводите! Папа – старый греховодник, поверьте мне, но об этом – тс-с-с-с... Никому!.. ик!..»

«Донна» дождалась возвращения шевалье с проводов доблестного выходца из Мазарини, обработала небольшие царапины, полученные в стычке с римскими бандитто, и между первым и вторым act de amore заявила своему рыцарю, что одного его она в «это логово скорпионов» не отпустит. Зная упрямый нрав своей вельшской возлюбленной – а возлюбленными они стали уже в Риме, в первую же неделю пребывания здесь, – шевалье не стал с ней спорить. Он по-настоящему любил эту странную и невероятную женщину, которая удивительно напоминала ему мать, но была не менее удивительным образом чище, а главное, честнее ее. Он не просто доверял ей – он привык уже ей верить во всем. До сих пор она почти никогда не ошибалась. То, как она рассталась с сыном, доказывало, какой же на самом деле сильной женщиной она была. И всю ту нежность, что она не успела дать родному дитяти, теперь Шалунья Рыжая обращала на своего молодого рыцаря, которого иногда величала «мой монах Брантом», иногда же – «мой гасконец».

А началось всё в ночь, которую она называла Бельтайн. Тогда она сама явилась в его комнату, разделила с ним ложе, подарила свою любовь... А наутро заявила, что хочет креститься. Он еще очень удивился ее решению, но объяснение еще более запутало его. «Я по-прежнему не хочу иметь никакого отношения к тому, что вы называете церковью, мой милый Брантом, но если я хочу и дальше любить тебя, то мне необходимо кое-что усмирить в себе. От своих прабабок я слышала, что таинство крещения усмиряет нашу силу, укрощает ее, а порой и вовсе уничтожает. Но ради тебя... чтобы с тобой ничего не случилось... я должна!..» И она крестилась – в небольшой римской часовенке, прошла полностью обряд Таинства и даже надела простой деревянный нательный крестик. Впрочем, шевалье не замечал никаких перемен, разве что... ночами, когда они занимались любовью, она отчего-то радостно смеялась и часто-часто целовала его лицо, пришептывая: «С тобой ничего не случится! Мой суженый!..»

Обо всем этом думал шевалье, ведя свою процессию слуг, несших паланкин с его возлюбленной и, как он уже твердо решил вчера, будущей женой, вот только выполним задание Изольды! – в Латеранскую резиденцию Папы. Колокола собора на площади звенели к вечерне...

Вирши брата Сейд прежде находил скучными. В них было слишком много чувственных иллюзий для бывшего суфия и слишком мало для молодожена, коим он стал лишь недавно во дворце их общего отца-эмира. К тому же брата своего он хоть и сумел полюбить – потому что другого у него и не было, а кого-то еще, кроме жены и отца, он очень хотел любить! – уважать по-настоящему еще не научился. Считал трусом. Потому что брат в своих стихах признавался – лишь из страха потерять любимую женщину он отринул свою веру, свою Родину и стал слугой того, кого боялся и ненавидел. Сейд считал, что любовь сломала в брате мужчину.

Он нашел его сразу, потому что знал, кого и где искать. Отец обо всем рассказал Египтянину, а тот уже в пути передал Сейду историю его сводного брата – предателя Веры, того, кто ради женщины отринул учение Пророка, мир Ему, и принял христианство, дабы оставаться с этой женщиной. То, что не женщина, но мужчина ради жены меняет Веру, для пустынного бедави, коим был воспитан Сейд, это было дико! Бедави может похитить христианку, и та, чтобы стать полноправной женой, не наложницей, может принять ислам, но НАОБОРОТ... Такого Сейду встречать еще не приходилось, и тут – собственный брат... пусть – у них лишь общий отец, но... Впрочем, Сейд был учеником Джаллада-Джаани и знал, что люди по-разному могут бояться. Страх – одна из движущих сил во Вселенной, страх Потери порой сильнее страха перед Смертью. И потому с братом нужно было встретиться. И использовать всё, что он знал, чтобы добраться до Папы. Потому что брат был секретарем Папы.

Рим показался Сейду чудесным. Грязным, зловонным и даже злым, но, несомненно, чудесным. Сейд умел отстраниться от зла и грязи, и потому смог УВИДЕТЬ Вечный Город таким, каким он был без налета скверны – воистину Вечным! Только в таком городе могли родиться Правосудие – говорили строгие колонны древней Республики! Только здесь Человек брал в руки Власть, не ради нее самой, но потому что жил Идеей государственности как высшим смыслом жизни – пели триумфальные арки цезарей. И только здесь могло существовать Искусство ради самого Искусства, Красота ради Красоты, без смысла и цели! Так говорил каждый камень в этом Вечном Городе. И в это верилось.

Он всё еще оставался лучшим учеником Старца, тем, кого сам Муаллим называл «айдын» – просветленный. Язык, на котором говорили италийцы, обретавшиеся в Вечном Городе, он выучил по пути – по книгам, взятым из библиотеки эмира, авторами большей части которых были стихотворцы. Латинский он учил еще при Магистре, в Иерусалиме. И умел объясняться на обоих языках так, словно с рождения говорил, подобно Пилату и Вергилию. Благодаря безупречному италийскому он сразу же стал жертвой внимания церковных шпионов. Из-за этого Железному Копту пришлось убить одного, слишком любопытного, другого же Сейд оглушил прямо в траттории римского пригорода. Правильный латинский оказался мечом обоюдоострым – вызывав подозрение шпионов церкви, у хозяина траттории он, напротив, стал причиной трепета к столь юному и при этом образованному странствующему послушнику. А шпиона старый римлянин и сам не любил и велел сицилийскому головорезу-охраннику утопить того в притоке Тибра.

Кстати, о сицилийцах. Еще на подступах к Риму случилась оказия, когда Сейд, не любивший нечестного боя и решивший немного размять мышцы, бросился в драку, где четверо воинов в драных кольчугах, отдаленно напоминавших ненавистных крестоносцев, пытались зарезать одного парня. Тот был без доспехов и вооружен лишь ножом, но достаточно ловок, чтобы не дать убить себя сразу. А уж с вмешательством Сейда убийства и вовсе не получилось – бывший гашишшин, словно маленький ураган, влетел в драку и точными ударами рук и ног лишил сознания всех четверых. Правда, пришлось потом обездвижить и пятого – парень попытался прирезать своих противников, оказавшихся в результате нежданного вмешательства беззащитными. Сейд не мог этого позволить. Парень воспринял это как урок чести и зауважал Сейда не только как своего спасителя, но и как человека поистине отважного и справедливого. Увязавшись с Сейдом и Коптом до самого Рима, он был поистине невыносим, поскольку то и дело хвалился своим сицилийским происхождением, сицилийской честью и сицилийской отвагой. Когда дело дошло до похвальбы сицилийской кухней, проголодавшийся Египтянин, который молчал всё время, наконец, выговорил одну фразу: «Лучше накорми!» Сказано было на таком отвратительном италийском, что даже Сейд не сразу понял, что же сказал его спутник. А вот сицилиец, напротив, понял сразу. Осклабился и заявил: «Уно моменто, синьоре!» Они уже входили в Рим и находились на какой-то просторной улице, где пропасть даже в толпе было сложно. Однако сицилиец умудрился исчезнуть так, словно его никогда и не было. Сейд укоризненно посмотрел на Копта. Тот пожал плечами. И вдруг парень снова появился, щерясь большим ртом, в котором не хватало большей части зубов, выбитых в честных схватках, и кивнул, приглашая следовать за ним.

Так Сейд и Египтянин оказались в сицилийской траттории «У дороги». Заведение и в самом деле находилось у самого начала Аппиевой Дороги и было сердцем сицилийских «familia», недавно начавших освоение теневого мира Вечного Города. Сами выходцы из Сицилии называли это место своим «мафиа» – местом спасения. Копту и бывшему гашишшину это было понятно – корень слова был арабским. Оказалось, что многие коренные обитатели острова носят в себе частичку арабской крови, и это родство путники почувствовали во всем. Даже Сейд, не самый большой любитель мяса, смог оценить нежное «omelette» из тестикул ягненка, запеченных на углях, Железный же Копт словно дорвался наконец до «настоящей мужской пищи» – он в одиночку слопал целого барашка, на десерт попробовав почки того же ягненка, которые съел «по-сицилийски», сырыми, лишь присыпав крупной солью. Сицилийы были в восторге от нового товарища, объявили его своим «бруддеро», Сейда же уважали за спасение парня, оказавшегося родным племянником их «патроно», но называли не иначе как «санта-пикколо». Сейд не обижался. Ему было всё равно. Он хотел, чтобы ему помогли найти брата.

Сицилианцы могли найти в Риме кого угодно и что угодно. Племянник патроно, не устававший хвастаться, как-то заявил: «Однажды мы сможем даже убивать кого угодно и когда угодно в этом городе... Когда справимся с крестоносцами, конечно!» Крестоносцев, как понял Сейд, в Риме не любил никто. В том числе и сами римляне. Несмотря на то, что в Египте ни одному крестоносцу так и не удалось побывать, с легкой руки сицилийцев, первыми употребивших это словечко по отношению к «святым воителям», их называли не иначе, как «фараонами» и относились соответственно – как и положено христианам относиться к фараонам после всех библейских историй. Сейд тоже не любил этих... «фараонов». Но связываться с ними не спешил. У него и Копта была своя цель, и добраться до этой цели мог помочь его сводный брат.

Брат жил в центре Рима, неподалеку от Латеранской Площади, вместе со своей женой, испанкой и католичкой, через которую сицилийцы и выследили папского секретаря. О чем сразу доложили «санта-пикколо». Тот сказал «грациа» – и исчез на несколько дней. Поскольку «большой бруддеро» не волновался, то и сицилийцы не стали проявлять удивления. Кто его знает, зачем двое честных бродяг пришли в Рим, причем один из них ищет папского секретаря, а найдя, вдруг исчезает?!

Несколько дней Сейд провел, наблюдая за братом. Гашишшины умеют быть невидимыми везде. Он проходил незамеченным даже в исповедальню маленькой часовни, где обычно молилась Деве Марии жена брата, мечтавшая стать матерью. Никак не получалось. После того как они уехали из Испании в Рим, супруг словно охладел к своей любимой жене. Еще там, дома, она понесла от него, но по пути на Апеннины случился выкидыш. Теперь у нее не получалось вновь забеременеть, любимый же муж, словно одержимый, занимался лишь своей таинственной работой да не менее секретными поручениями своего покровителя, самого Папы, и всё это сделало его настолько раздражительным и даже пугливым, что нежная, но внутренне сильная супруга порой удивлялась – куда же делся тот неистовый сарацин, сумевший похитить ее сердце, и ради ее любви покинувший отчий дом, и даже принявший христианство?! Может, какая коварная римлянка сумела соблазнить любимого, и стать ему милее жены?!

Неизвестный доселе брат жил, казалось, лишь своей работой. Он действительно каждое утро покидал дом лишь для работы. Выходя, кстати, довольно поздно, из папской резиденции, шел лишь домой. Никакой римлянки не обнаружилось. Впрочем, Сейд уже знал, что многие святые отцы принимали «путана» даже в стенах Священного Собора, и потому не отрицал возможности харама в личной жизни своего сводного брата. Он холодно, словно гашишшин на задании Старца, обдумывал каждое событие, каждую составляющую в жизни своего брата, пытаясь понять его как можно полнее. Даже как-то ночью, когда тот слишком надолго задержался у Папы, проник в его покои и читал его стихи, написанные, но так и не прочитанные для любимой жены. Не понравились! Когда сам влюблен – трудно понять любовь чужую. Даже если это твой брат. Но именно благодаря стихам пришло озарение – понять брата можно, лишь полюбив его.

Сейд честно пытался полюбить своего брата, но уважение к мужеству, воспитанное в пустынях бедави и закрепленное в Орлином Гнезде, оказывалось сильнее. Сейд презирал своего брата за его трусость. Запутавшись в собственных чувствах, он, наконец, вернулся в тратторию «У дороги», где, не выдержав напряжения прошедших дней, впервые в жизни напился вина. Молодой перебродивший сок италийского винограда вызвал в нем откровенность... Хорошо, что рядом был лишь Железный Копт, которому он всё говорил и говорил, пока не почувствовал, что уже засыпает. И тогда, уже сквозь сон, услышал хриплый голос молчавшего весь вечер Египтянина:

– Хотел бы я посмотреть на тебя, каким ты мог стать, если бы твой отец не принял тебя-христианина, и твою любимую-христианку.

Вино в крови превратилось в воду. Сон слетел, как сброшенное шерстяное одеяло, набитое клопами сомнений и мыслей предыдущих дней. А Железный Копт продолжал безжалостно:

– Тебе повезло, потому что за тебя всё сделал твой брат. Если бы твой отец уже не потерял одного сына, он никогда не принял бы тебя. Ты же смеешь осуждать его...

– Он сделал это из-за женщины! – Голос Сейда прозвучал неестественно высоко. Впервые в своей жизни он ощущал чувство, которое называлось «гнев».

– Когда мужчина что-то делает из-за женщины – это еще можно понять. А ты чего ради сменил свою веру? Из-за мужчины? Своего Магистра?

Сейд смотрел на Железного Копта с ненавистью и понимал, что очень хочет ударить того. Причем очень больно. Египтянин вдруг обнаружил себя необычайно разговорчивым. Потому что он на самом деле умел быть таким. Потому что его великий учитель Джаллад научил его тому, что слово порой бывает не меньшим инструментом в руках служителя Матери Истины, нежели самая острая сталь.

– Из-за чего ты предал веру своих отцов и стал христианином, гашишшин? Ради мужчины? Твою мать изнасиловали и убили христиане, ты помнишь об этом?

И тогда вдруг Сейд взорвался. В нем взорвался тот, кто никак не мог умереть все эти годы и жил, подобно гнойнику на душе, отравляя болью сознание, не позволяя чувствовать и понимать чувствующих. Тот, кто жил ненавистью. Взрыв был бесшумным... почти. Он отозвался шепотом из побелевших губ того, кто лишь недавно начал становиться человеком, но уже был убийцей. А еще в нем жила душа орла...

– Я сделал это ради моей матери!..

– А он – ради матери того, кто должен был у них родиться, но умер по пути сюда. Подумай, что бы ты сделал ради матери своего ребенка. – Железный Копт сказал эти слова настолько спокойно, что Сейду захотелось вообще ни о чем не думать. Потому что он оставил мать своего ребенка там, вдали, где идет война, и... захотелось спать.

– Ложись спать, – сказал Египтянин. И сам же подал пример.

Египтянин храпел громко. Но Сейд всё равно заснул. И видел во сне, как он бежит от всех, отринутый Муаллимом: «Ты предал Веру!», отвергнутый Магистром: «Увел монашку у Христа?! Шел бы ты к францисканцам... грязный араб!»... В руках своих он вдруг обнаружил ребенка... тот плакал... был голоден... его надо было отнести к орлам, но те могли склевать его мясо, потому что он уже разорил их гнездо. Он кричал, пытаясь позвать мать своего ребенка, но в ответ слышал глумливый голос Де Сабри: «Она уже подарила ему жизнь... а ты, отец, сможешь подарить ему защиту?» Появился Магистр, снова добрый и понимающий, и пронзил голос Сабельника своим удивительным, тонким и гибким клинком... Сейд споткнулся и чуть не уронил ребенка, но увидел, что того поймал Муаллим и протягивает ему: «Возьми, и береги его!» Впереди себя он увидел отца – старый эмир стоял с распущенными волосами, посыпанными пеплом, как тогда, у пристани, и протягивал руки, а за его спиной стояла... Нет, не бывшая монашка! Это была испанка – жена брата! И тогда Сейд посмотрел себе под ноги и увидел, что бежит по зеркалу, в котором отражается лицо... не его, но того, кто так похож на него... но одет в одежды папского секретаря... Он увидел так похожие на его собственные, но усталые, полные страха глаза своего брата... и понял... Он понял, что любит его!

И тогда наутро он отправился к брату. Отправился, чтобы всё рассказать, во всем признаться. Дома никого не было. Набожная испанка с самой зари молилась в часовне неподалеку, затем шла в приют для сирот при монастыре Святой Марии-Магдалины, где некоторое время проводила в душеспасительных беседах с сестрой-настоятельницей. После обедни, как правило, возвращалась домой. Весь распорядок семьи брата Сейд знал наизусть, и сам не мог объяснить себе этого нетерпения. Зачем он пришел? Знает ведь, что сейчас дома никого нет. И проникнуть в дом, как раньше, он теперь не посмеет – только открыто, заявив о себе и попросив прощения у брата за мысли, о которых тот даже не догадывается, как не догадывается вообще о том, что у него есть брат.

Умеющий быть незаметным в любом месте – от гор и до городов, Сейд решил пройтись до Латеранской Площади, чтобы... чтобы? Причины не было. Просто – на месте не сиделось, и он пошел. Перед собором бродячий проповедник из францисканцев призывал народ отказаться от предстоящего празднования Марди-Гра. Бродячим он лишь казался – дешевая, грязная ряса была явно с чужого плеча, а вот жиры наверняка собственными. Не францисканец, но засланец церковников, безнадежно пытающихся управлять всем на свете и теперь вот взявшихся и за праздники. Скоро – Марди-Гра, жирный праздник, смысл которого когда-то объяснил ему Магистр. Бывший шут знал, ЗАЧЕМ нужны такие праздники. Однажды он даже сказал, что родоначальником истинных шутов и трубадуров является ни кто иной, как сам Спаситель. Фарисеи и язычники смеются над тем, чего боятся или не понимают, и потому Спасителя многократно высмеивали за его Учение. Настоящие шуты, говорил Магистр, знают, что только через смех можно донести скрытую правду, как это получалось у Спасителя. Ибо главная цель шута, смысл его жизни и миссия – нести правду туда, где люди боятся ее услышать. Правда, приходящая через смех, перестает быть страшной, и тогда людям легче принять ее. Приняв же, легче бороться против лжи. Марди-Гра нужен, говорил Магистр. Сейд всё еще верил словам Магистра...

До самого вечера бродил он по Риму, наблюдая подготовку к предстоящему празднику. Готовились шуты. Готовились и церковники. Первые – репетировали у постоялых дворов да за городом, вторые – читали проповеди в церквях и даже стращали люд уличными проповедями, не удовлетворяясь паствой церковной. Колокола обозначили вечерню. Толпы входили в храмы и выходили из них. Сейд не умел и не хотел молиться в храмах – к этому его Магистр так и не смог приучить. Свою веру в Христа Спасителя бывший убийца считал слишком личным делом, чтобы допускать к ней чужих. Особенно попов! Когда Магистр был жив – он еще мог молиться вместе с ним. После его смерти – с бывшей монашкой, а ныне – женой... С Железным Коптом молились в пути вместе – и каждый словно сам по себе. Египтянину было важно соблюдение ритуалов первохристиан, с которыми он сблизился в Иерусалиме, Сейд же вообще не видел смысла в ритуалах. Даже в христианстве своем он оставался суфием, отрицающим посредников между собой и Богом...

Секретарь главного посредника между Богом и католиками покинул стены папской резиденции, как всегда, поздно. Его появление в воротах не ускользнуло от внимания Сейда, как не ускользнуло и то, что брат явно нездоров. Приглядевшись, Сейд понял – он не просто нездоров. Он – отравлен. И времени терять нельзя. Однако здесь слишком много глаз... Сейд, незаметный, такой же, как все, а потому словно невидимый, подобрался ближе, прошел несколько шагов рядом, пока чувствующий усиливающееся недомогание секретарь всесвятейшества Папы Римского не соизволил подозвать носильщиков с паланкином. Однако этого Сейду хватило – он почувствовал запах, послушал неровное дыхание, увидел желтизну глаз и чуть заметную синеву кожи... Он уже знал, что делать.

Секретарь Папы только выходил из паланкина, опираясь на домашнего слугу, вышедшего встречать господина, а Сейд уже стоял на углу улочки, и в складках его плаща находился небольшой пузырек с противоядием. Он раздобыл его в лавке у аптекаря-венецианца – главного торговца ядами и противоядиями в этом городе. А еще – человека, который уже несколько лет служил Орлиному Гнезду. Впрочем, Сейд знал, что именно этот человек выдал церковникам гашишшина, посланного убить Папу, и потому раскрываться не стал, лишь представился испанцем – всё равно почти не отличишь! И заплатил за противоядие «золотом Эль Сида» – монетами испанского двора, которыми Египтянина, а значит, и его, в изобилии снабдил эмир перед путешествием.

Папского секретаря внесли в дом, потому что на собственных ногах он уже почти не держался. Озабоченная состоянием супруга, испанка хлопотала у его ложа, тот же молчал, лишь с печалью в глазах, подобных двум плодам оливы, смотрел на женщину, ради любви которой пожертвовал всем... Вот теперь еще и жизнью. Слуга, появившийся в дверях, успел лишь пискнуть что-то вроде «Тут к вам... говорит – ваш брат!..», но был оттолкнут с дороги тут же последовавшим за ним Сейдом. Бывший гашишшин заговорил на правильном латинском, стараясь как можно вернее подобрать слова:

– Времени мало. Ты отравлен.

Испанка увидела появившийся в дверях призрак собственного мужа и, охнув, села на пол. Призрак выглядел моложе, был заметно мельче в кости, но лицо!.. Словно писали с одной иконы. Папский секретарь же слегка удивленно посмотрел на этот призрак и с грустной улыбкой ответил:

– Я знаю. Но время есть. Умру я лишь утром. Мне знакомо действие этого яда. Я сам привозил его для своего патрона из путешествия на Восток. Так что ты поторопился, ангел смерти. Приходи после заутрени.

– Ты не умрешь. И я – не ангел смерти. Я – твой брат.

Испанка знала латынь. А еще она хорошо знала своего супруга – слишком хорошо, чтобы не поверить словам человека, столь похожего, и в то же время столь отличного обликом от ее возлюбленного мужа. Она поверила еще больше, когда он приблизился – разглядела глаза, подобные оливам, изгиб губ... Губы мужа кривились от боли, когда вошедший стал вливать в них жидкость из небольшого стеклянного сосуда... По комнате распространился резкий запах травы и влажной меди. Назвавшийся братом вливал снадобье каплями, словно боялся дать слишком много. И что-то пришептывал губами, словно считал... Опорожнив сосуд на одну восьмую, приблизил лицо к губам отравленного, крылья тонко очерченного носа раздувались. Нюхает дыхание – поняла испанка, и в ней проснулась надежда – всё будет хорошо! Этот человек поможет! Вдруг, посмотрев на супруга, увидела, что тот потерял сознание. На лбу его выступили капельки пота. Испугалась...

– Не волнуйся, сестра! Так должно быть. Через час я дам ему еще лекарства. Он должен бороться с ядом до самого утра. Бороться во сне. Утром он проснется и будет здоров, но очень слаб. Ты можешь идти. Я побуду с ним...

– Я останусь с тобой! – Взгляд у испанки был твердый. Такой, какой был у бывшей монашки, когда она говорила на корабле сарацин: «Я – его женщина!» Такой, какой она метнула в него, когда отец жалобно просил: «Дочка, скажи ему!» Такой, какой бывает у женщин, когда они лучше мужчин знают, где именно им следует быть и что именно делать.

– Я останусь с вами! – добавила она. И тут же повернулась к слугам, отдавая приказы – принести горячей воды, оставить ставни открытыми... – Ты не голоден? – обратилась она к Сейду, причем спросила на наречии Гранады.

– Голоден, – ответил Сейд.

Испанка кивнула и велела слугам принести холодной говядины, оливок и фруктов. Затем снова обернулась к Сейду:

– Ты пьешь вино?

Тот отрицательно покачал головой. Испанка понимающе кивнула.

– Твой брат тоже не пьет вина. В нашем доме не бывает вина. – И вдруг глаза ее изумленно открылись. Она увидела вывалившийся из-за ворота плаща серебряный крест – подарок Магистра. – Но ведь ты...

– Я христианин! – просто ответил ей Сейд. – Если хочешь, за ужином я расскажу тебе всё.

Еще никогда и никому в своей жизни Сейд не рассказывал всего, что помнил о себе. От детства в оазисе Шюкр Аб и до последних дней слежки за домом брата – он говорил и говорил, словно не мог остановиться, рассказывал о своей жизни этой неизвестной и в то же время такой уже знакомой женщине. Он говорил по-латыни, она вставляла в его рассказ комментарии на смеси латыни и арабского, иногда восклицая на испанском... Словно лепестки роз, ее слова падали в стремительно бегущий поток прозрачного по своей простоте и искренности его рассказа. Он прерывался лишь для того, чтобы влить еще несколько капель в губы лежащего без сознания брата – тот метался в горячке, она вставала с ковра, на котором сидели оба у ложа брата и супруга, чтобы вытереть пот со лба мужа.

Солнце взошло над Вечным Городом быстро, словно торопясь прогнать с темных улиц страх и злобу, которых и без того слишком много в Риме. Вместе с утром очнулся и папский секретарь. БЫВШИЙ папский секретарь. Он посмотрел сначала на жену, склонившуюся у его ложа, потом увидел брата. Сейд закончил рассказывать с четверть часа назад и внезапно уснул. Спал он сидя. Казалось, этот человек просто закрыл глаза и задумался о чем-то...

– Пить! – попросил очнувшийся, и Сейд сразу же проснулся.

– Тебе нельзя сейчас пить воду. Сейчас тебе нужен... жаль, здесь не бывает... арак... – быстро ответил Сейд, удерживая руку испанки, готовую поднести к губам мужа чашу с водой.

– Да, в моем доме не бывает шар’аба, но я знаю, о чем ты говоришь. Скажи, чтобы принесли граппу, – обратился бывший наследник Альгамбры и бывший папский секретарь к своей жене. – Мне снилось... мне кажется... я видел во сне жизнь моего брата...

Во взгляде лежащего Сейд прочитал вопрос и утвердительно кивнул.

– Когда тело борется с некоторыми ядами, сознание уходит в мир сна, но способно слышать всё. И показывать, как сон. Я хотел, чтобы ты всё слышал... мне... наверное, было бы трудно рассказывать всё сначала... – Сейд облизал пересохшие губы. Сейчас он и сам не отказался бы от арака, граппы, вина или что там еще может помочь ему справиться со странным чувством... неловкости? Брат, словно поняв его, ободряюще улыбнулся. Затем вдруг очень серьезно спросил:

– Что мне дальше делать, брат? Ты знаешь?

Уверенность снова вернулась к Сейду. Он почувствовал, как вновь под ним становятся твердыми камни, которыми устлана дорога джихада. И он ответил:

– Я знаю, что нам делать, брат. Мы пойдем домой. Но прежде я должен сделать кое-что. И мне нужна твоя помощь.

Папа никогда не писал стихов. Он вообще ненавидел стихи – ритм знаков, слов и звуков в них заставляли его... заставляли – что? Он просто нутром чувствовал – они его вынуждают что-то делать. А нутро у Его Святейшества было очень чувствительно к принуждению любого рода. Ему казалось, что так у него с самого детства. Впрочем, в этом даже он сам не был уверен, потому что о детстве своем Папа старался ничего не помнить. Иногда ему всерьез казалось, что он так и появился на свет – старцем, облеченным властью. Ему нравилось так думать о себе: «Рожденный в тиаре, со скипетром в руке...» Погодите, опять пахнет стихами! А Папа ненавидит стихи!

Однако в это утро от стихов убежать не получилось. Сначала принесли отчеты церковных шпионов – новый секретарь сделал сводку, куда включил, на его взгляд, самое интересное. Папа не знал, где находится местечко Мазарини, но уже ненавидел всё, что с этим местом связано. Во-первых, потому что новый секретарь, протеже кардинала, которого Папа ценил за его глупость и предсказуемость, так и не смог по-настоящему заменить ему Иберийца. Сарацин-выкрест раздражал, был слишком умен, слишком молод... В нем всего было слишком! И всё же он был предан, и то, что пришлось убить такого помощника, заставляло Папу ощущать чувство почти незнакомое и уж вовсе, казалось бы, забытое – сожаление. Сожалеть Папа любил еще меньше, чем стихи. Однако и то, и другое в утро дня, предшествовавшего ненавистному празднику Марди-Гра, на Папу свалилось тяжким грузом неизбежности чего-то очень неприятного.

Стихи в сводке были смешными, и потому раздражение Папы усилилось.

Стихи принадлежали какому-то барду-рифмоплету, из тех, коих нынче множество в Риме. Понабежали-понаехали, как мухи на дерьмо, к празднику Марди-Гра. Жирное дерьмо! И какого диавола, прости господи, этот секретаришка возомнил, что Его Святейшеству будет угодно знать о мнении так называемого народа, выраженном через дешевые вирши бардов и трубадуров?! Паства! О своем детстве, проведенном в дальней горной деревушке Апеннин, Папа помнил только одно – баранов пасут, чтобы потом пустить под нож. Паства – под нож! Так должен думать пастырь... пастух... Тот, у кого посох пастырский... скипетр папский... жезл властный... И Папа думал так.

А ведь думать сегодня придется еще много, напряженно и по-разному! Впрочем, Папа был очень трудолюбив. И терпелив. И потому он прочитал всю сводку, подготовленную новым секретарем, включая стихи, которые завтра будут распеваться по городу. Вытерпел. И даже не велел предпринимать каких-либо карательных мер по отношению к автору тех самых стихов. Потому что он нашел их.. гм... забавными! А еще – по-своему полезными! Раз народ думает, что он – бык-осеменитель... что же... значит, к этой мысли есть смысл привыкнуть. Паства уважает самцов-производителей – каждый пастух об этом знает. А уж если пастырь и есть этот самый самец – что же... так тому и быть.

Днем пришли негоцианты. Венецианцы. Прежний секретарь, Ибериец, сделал бы всё, чтобы не напрягать своего «патрона» в преддверии ненавистного Марди-Гра – он-то уж знал, как Папа не любит и опасается этих венецианцев. Однако новенький из Мазарини понятия не имел, да и не должен был даже догадываться о том, что Папа чего-то в этом мире опасается. Вот и позволил состояться аудиенции. Хотя какая же это аудиенция? Негоцианты пришли напомнить Папе про долг. И про возможные последствия невыплаты этого долга. Встреча прошла для Папы тяжело – он ничего не мог поделать с теми, кто владеет его тайнами. Посланники Венеции представляют не самих себя, но весьма могущественный клан торговцев, владеющих главными гарантийными векселями – тайнами Папы. И потому пришлось терпеть. Кивать. Соглашаться. Венецианцы хотят ни много ни мало – казну Константинополя. Восточный Рим слаб, но всё еще гордо отвергает власть Рима над собой. Послать туда четвертый крестовый поход – что может быть лучше? Тем паче что с Саладином всё равно не справиться. Так не легче ли ограбить тех, кто начал всю эту историю? Тех, на помощь к кому шли первые крестоносцы? Ограбить Константинополь! Мысль была великолепной, если не считать небольшого нюанса – венецианцы требовали ВСЮ военную добычу. Ватикану же отдавалась церковная власть. То есть тоже золото, но не сразу... Плоха была не сделка, но обстоятельства ее заключения Папе диктовали... Папу вынуждали... и всё его нутро противилось этому. И под самый конец встречи он не выдержал. Перестал кивать и соглашаться. И попросту прогнал посланников могущественной Венеции, понимая, что просто так ему этого негоцианты не спустят с рук. А значит... Значит, прежде чем идти на Константинополь, крестоносцы могут... не просто могут – должны! – разобраться с иудеями и еретиками, наводнившими Венецию. Сразу же после праздников надо готовить новый поход. Крестовый поход на иудеев Венеции!

Там, откуда был родом Папа, существовала поговорка: «Если горшок для еды пуст – еду или еще не приготовили, или уже съели!» Это потому, что там, у италийских горцев, еда была всегда. Там никто не голодал. Были овцы и бараны, а у по-настоящему богатых людей – коровы и быки. И у всех всегда было молоко, был сыр... Отцы спускались с гор, чтобы торговать скотом, и привозили муку, оливки и соленую рыбу. Все были очень гордые и ценили честь. Все слушались старших только своего клана и не признавали никакой власти. И только священники были другими. Они не продавали оливки, не торговали мукой, но все, даже самые уважаемые люди, даром отдавали им всё, что те хотели. Потому что все боялись попасть в ад. И среди горцев рос мальчик. Он умел много работать, доил овец, помогал отцу на выпасе, но не верил в ад или рай... И когда он сказал об этом отцу, смелый и честный горец испугался. Он отвел мальчика к священнику. Священник поговорил с маленьким горцем и заявил его отцу: «Если не хочешь, чтобы вся твоя семья попала в ад, тебе придется пожертвовать церкви свое стадо!» Отец, который не боялся никого и даже убил трех кровников из соседнего села, когда они пытались увести всего лишь одну овцу, отдал всё свое стадо священнику, а сам пошел работать пастухом к старшему клана. И тогда мальчик сам пошел к священнику и сказал, что хочет стать тем, кто решает, кому отправляться в ад, а кому в рай. Священник, жирный и лысый, долго смеялся, а потом сказал: «Мальчик, тебе придется стать сначала иудеем, а потом – умереть на кресте, воскреснуть и стать Богом! Как думаешь, у тебя получится?» Умирать на кресте мальчику не хотелось – он всегда считал, что мужчина должен умирать, защищая свой дом, свое стадо, или же если его убьют кровники... если, конечно, их не убить раньше. И тогда мальчик спросил: «А кто вместо Бога на земле решает, кому в ад или в рай?» Священник, не задумываясь, ответил: «Я!» Мальчику ответ не понравился – он не хотел превращаться в такого же жирного и лысого. И потому спросил прямо: «А кто главный между вами и Богом?» Жирному священнику недосуг было рассказывать про епископов, кардиналов и вообще описывать церковную иерархию дерзкому мальчишке с гор и потому он отмахнулся: «Только Папа Римский!» Тогда-то мальчик и решил для себя, что однажды станет тем, кого называют Папой...

Колокола собора звали к вечерней службе. И Папа шел в собор, чтобы успокоить мысли. Встреча с венецианцами заставила его вспомнить детство, которого, как он хотел думать, у него не было... «Если горшочек для еды пуст – значит, всё уже съели...» – думал он, проходя мимо секретаря из Мазарини. Вдруг остановился и спросил:

– Еще аудиенции на сегодня есть?

– Да, Ваше Высокопреосвященство! Посланники из Франции! Записаны на прием после вечерни.

– Какого диавола?! – Папа искренне удивился. Он не помнил, чтобы собирался встречаться с посланниками Изольды. Секретарь подобострастно поклонился, опустил глаза долу:

– Они настаивали, Ваше Всесвя...

– Тебе заплатили, ублюдок? Признавайся! – Мальчик с гор когда-то мог одной рукой поднять за холку барана и перетащить через горный ручей. Сейчас же сухонький старичок железной хваткой держал за ставший тесным ворот своего секретаря и смотрел на того так, как горцы смотрят на кровников, прежде чем убить.

– Нет, Ва... а-аше... Всесвя... во!.. – задыхался секретарь. Глаза его бегали. «Точно, мразь, мзду взял!» – подумал Папа и устало отпустил ворот секретаря.

– Никаких приемов после вечерни не будет. Я вернусь, чтобы работать над письмами. И ты сегодня будешь здесь, со мной, пока я не уйду. А потом пойдешь в часовню и до утра будешь замаливать грех... сейчас же пойдешь со мной – будешь прислуживать мне на вечерне.

Секретарь семенил вслед за Папой, а в голове его, подобно дерьму в водах Тибра весной, бурлили мысли о том, как же не потерять обещанные франками золотые... ведь заплатить должны были в приемной, перед самой аудиенцией... Может, обмануть? Взять золото, заставить ждать, а потом сказать, что Папа ушел через тайный ход и не примет? Что они ему сделают? Ничего! Да, обмануть.

Шевалье и вельшка шли по коридорам папской резиденции и против воли восторгались. Золото с Востока превратилось в величие Церкви, и лучше всего это наблюдалось здесь, в сердце папской власти. Роскошь во всем, и даже дворец королей в Париже был лишь жалким, убогим сараем по сравнению с этими величественными палатами, в которых не было ни смирения, ни аскетизма, но всё дышало истинной Властью, которая основывается на золоте! А золото здесь было во всем! Золото, награбленное там, в Иерусалиме, превратилось в стены, гобелены на этих стенах, украшения и фрески... И другое золото – мзда, взятки, тот же грабеж, но уже совершаемый здесь, в Риме – всё это золото они видели в роскошных рясах и одеяниях кардиналов, епископов и их секретарей и служек, встречавшихся по пути. Золото светилось в их глазах, и даже в самой осанке. И пускай ходили они по этим коридорам спокойно – не было в этом спокойствии христианского смирения, но была уверенность и властность тех, кто привык вершить судьбы мира. И, зная всё, что пришлось узнать за недолгие, но насыщенные годы своей жизни, шевалье Де Бурдейль понимал, что вершатся дела здесь далеко не праведные. Становилось даже обидно за золото, которое пришлось отдать одному из этих вершителей.

Их вел высокий, светловолосый воин в ярких, дорогих доспехах, наемник из отряда викингов, что пришли вместе с Папой из Швеции и поклялись защищать его, как своего крестного отца. Ведь и вправду, когда-то, будучи еще лишь легатом Рима, нынешний Папа отправился в Данию и, как рассказывали некоторые, жестким своим характером и силой снискал себе уважение северных варваров. Дружил с конунгами шведскими и добился для них отдельного от датчан епископата. И тогда некоторые из тех, кто всё еще отвергал власть Рима над собой и поклонялся старым, языческим богам, приняли крест и стали верными слугами того, кто лишил их Вальгаллы... но подарил мечту о рае! И шевалье подумал о том, что такие вот наемники однажды войдут в его страну, чтобы убивать, жечь и грабить – волею Церкви... Обида за потраченное золото прошла – уж лучше так, чем снова войны и смерть. Христиане новые будут убивать христиан старых – за что? За Власть, которую продолжает утверждать по Европе Церковь? Да пусть подавятся этим золотом!

Рыжая вельшка словно почувствовала мысли своего рыцаря, постаралась как можно незаметнее взять его за руку, успокаивающе сжала пальцы, словно пытаясь сказать: «Я – с тобой!» Помогло. «Думай обо мне!» – читалось во взгляде любимой женщины. И это тоже помогало. Потому что после всего, что пришлось пережить, шевалье воспринимал роскошь и благолепие этого места как оскорбление. Оскорбление за каждого крестоносца, погибшего там, на Святой Земле, пролившего кровь, вернувшегося увечным. Он понимал – их посылали на смерть ради золота. Это было... обидно!

Кардинал пока что выполнял обещанное. Он сам встретил их у входа, препоручил этому шведу, объяснив, что тот проводит их в приемный покой Папы и там они должны будут отдать оставшееся по договоренности золото его племяннику, после чего встретятся с Его Преосвященством. «Аудиенция уже записана, только зря вы взяли с собой bella donna, но я молился всю ночь у себя за успех этой встречи, так что всё будет хорошо, amen!» – сказал кардинал из Мазарини и даже пару коридоров молча прошел вместе с ними, но потом куда-то пропал. Шевалье усмехнулся про себя, понимая, что молиться в том состоянии, в каком он его вчера оставил, было вряд ли возможно. Но смеяться расхотелось, когда он подумал, а вдруг кардинал прав и Папа потребует, чтобы bella donna сегодня навестила его покои?

– Wea peasti stunnea nea raeturn! – вдруг сказала на непонятном языке вельшка.

– Что? – удивленно спросил шевалье.

– Так на нашем языке, на йола, говорят. Прошло время, когда можно было повернуть назад, – спокойно как всегда объяснила Рыжая. И вдруг задорно улыбнулась:

– Я больше не прачка в твоем обозе, мой маленький рыцарь, и я сама решаю, что мне делать. Но тебя я не предам никогда, поверь слову женщины, родившей короля!

Юный шевалье от этих слов не стал спокойнее как мужчина... но как посланник своей королевы стал значительно увереннее в себе. И всё же... он должен был это сказать:

– Обещай мне... что ты...

– Что? – Вельшка говорила тихо, но казалось, будто она громко хохочет. – Обещать, что не позволю старому священнику тронуть меня? Я могу обещать тебе, мой рыцарь, что могу сама тронуть его так, что он навсегда запомнит это прикосновение! На всю свою священную жизнь! Я крестилась, но чувствую, что это только научило меня управлять своей силой, а не лишило ее. И давай больше не будем об этом! Ты мне все-таки не муж!

Последние слова заставили шевалье забыть обо всем – о миссии, порученной Изольдой, о том, что они в самом сердце папской власти, в резиденции Его Всесвятейшества, о ее обозном прошлом... Всё, что сейчас занимало его мысли было: «Я отведу ее под венец! Как только вернемся в Париж! Нет – здесь же! В Риме! Завтра же!»

– Правда, нужно будет благословение мамочки... – словно прочитав его мысли, задумчиво сказала Шалунья Рыжая. И добавила: – Хотя благословения Изольды будет достаточно... Благословение королевы-матери – оно дорогого стоит!

– Покои Его Высокопреосвященства! – торжественно объявил щвед. По угрюмому выражению его лица была видно, что он недоволен – и тем, как громко перешептывались эти двое на непонятном ему языке, потому что говорили шевалье и Рыжая между собой на арабском, да и вообще... Швед недавно приехал служить в Рим, к своему дяде, который был капитаном папской охраны. Он был хорошим солдатом и свою нынешнюю работу воспринимал очень серьезно. А еще он мечтал совершить подвиг. Хоть какой-нибудь. Потому что солдат без подвига – это неправильно как-то! А подвигами в Латеране и не пахло. Только интриги да шпионство... Но он был хорошим солдатом и потому держал свои чувства при себе, лишь жестом показал, что шевалье должен снять с пояса меч и передать ему. После чего позволил этим двоим пройти за дверь, ведущую в комнату секретаря. Сам прошел за ними и застыл у двери.

Завидев вошедших, юркий молодой секретарь Папы, новенький (прежнего, смуглого, говорят, он был из сарацин, швед уважал больше, а этот на змею какую-то похож), взметнулся из-за письменногого стола, недовольно взглянул на рослого скандинава:

– Оставь нас на минуту!

Солдат беспрекословно покинул комнату, отсчитал ровно пятьдесят ударов сердца, как его учил капитан, когда они воевали с германцами, и вернулся в приемную. Этого времени хватило, чтобы юркий секретарь взял у шевалье тугой кошель, набитый золотыми монетами с ликом последнего из королей франкских. Правда, не хватило времени, чтобы пересчитать, но выходцы из Мазарини умеют довольствоваться подарками судьбы, тем паче что встречи с Папой у этих двоих не будет, так что... если они его и обманут на пару-другую десятков золотых монет, с него не убудет!

Швед встал у двери и застыл, подобно статуе. Вошедшие стояли, не зная, что делать. «Присесть не предложу – пусть лучше стоя подождут, быстрее устанут, может, даже обрадуются, что встречи не получилось», – подумал секретарь, вернулся за свой стол, сел, углубился в письма. Через пару минут поднял глаза, посмотрел на франкских посланников из-под насупленных густых бровей истинного выходца из Мазарини.

– Его Всесвятейшество сейчас заняты. Ожидайте!

Сейд и Железный Копт шли по Ватикану. Каждый из них был одет в рясу бродячего проповедника, и капюшоны скрывали их лица. Впрочем, они были достаточно заметны – мелкий и крупный, в руках особые четки, которые выдавались шпионам, дабы свои могли узнать своих... Целую ночь Сейд выдалбливал в четках полости, куда прятал возможно нужные в этом задании парализующий яд, порошок невидимости, создающий мгновенный туман, а также противоядия и лекарства, которые могут понадобиться.

Брат помог. Он рассказал всё, что нужно было для проникновения в папскую резиденцию, а главное, к покоям самого Папы. У понтифика были СВОИ шпионы в Риме. Их было несколько, и они докладывали только его секретарю или же ему самому. У них был свой пароль – дабы беспрепятственно проходить через посты скандинавов. Как проходить в покои Папы, они знали сами. Знал теперь и Сейд от брата, который для всех – умер. Копт нашел двоих личных шпионов Папы. Один умер вместо брата. Второй – просто умер. Египтянин считал, что он всё равно попадет в ад, и нарушение заповеди «Не убий!» для него было еще одним камнем на переполненную чашу весов божественного правосудия... Чашу, где лежат грехи! Одного шпиона похоронили с почестями и даже поставили надгробный камень: «Здесь покоится... секретарь... Amen!» Второго Копт утопил в Тибре, привязав к ноге камень. Рясы и четки Сейд с Коптом забрали себе. Джихад сегодня подходит к концу.

Сейд и Железный Копт шли по Латеранскому собору. Они не восторгались. Они вообще не смотрели по сторонам. Они были на войне.

Папа услышал, как в приемную вошли двое посланников. Франки! Какого черта? Он же сказал!.. Папа собрался поднять колокольчик, чтобы вызвать этого... из Мазарини... уж сейчас он ему покажет!..

Шевалье и Шалунья Рыжая после слов секретаря послушно встали в стороне от двери, так, чтобы продолжить разговор, начатый еще в коридоре. Разговор о себе... Швед стоял у самой двери, полностью закрывая ее собой. И тут в дверь постучали. Странно постучали, словно заранее уговоренным стуком – одиннадцать раз, с равными промежутками.

Шведа уже научили, кто и когда так стучит. К прежнему секретарю, Иберийцу, приходили странные люди... монахи... шпионы... Иногда их даже пропускал к самому Папе. Поэтому солдат повернулся, открыл дверь, посторонился, пропуская двоих – маленького и большого шпионов в рясах. Он узнал четки в их руках.

Секретарь тоже знал, кто так стучит. И четки тоже знал. Но ВСЕХ папских шпионов ему узнать еще не довелось. Хотя!.. Сейчас он – главный!

– Что-то опять насчет Марди-Гра? Докладывайте мне, Его Всесвятейшество занят, – строго сказал секретарь. Но в ответ услышал:

– Мы из Иерусалима. Где Ибериец?

Первую часть вопроса Сейд задал на латинском, вторую – на арабском. Брат хорошо знал Папу. И знал, что и как нужно говорить и что за этим последует...

Он не успел позвонить в звонок, как услышал стук. Одиннадцать раз. И потом – чистый латинский, затем – арабский... Папа не знал арабского, но понимал, когда говорят именно на нем. Новостей из Иерусалима он ждал давно. Там должны были работать надежные люди – он сам их отбирал, вместе с Иберийцем. Те, кто помогал свергнуть власть Ордена Тамплиеров, Восточного Крыла... Те, кто держал связь с Орлиным Гнездом... Сейчас, после потери Иерусалима, он ждал и в то же время не надеялся, что кто-то остался там. Хоть какой-то приятный сюрприз перед ненавистным Марди-Гра. Папа крикнул:

– Пропусти их!

Дверь отворилась. Вошли двое. Большой и маленький. Крупный и мелкий. Откинули капюшоны. И в тот же миг Папа понял – это не его люди. И зазвонил в свой звонок...

Секретарь из Мазарини просунул голову в дверь, не рискуя показаться целиком, – Папа в гневе! Он знает о французах! А тут эти... при секретных докладах французы в приемной... Что-то будет? Изгонит? Нет, отравит! Точно – отравит! И как чудо, аки явление ангела, голос Папы:

– Впусти франков... сейчас же!

Секретарь ничего не понял, но обрадовался. Повезло! Как? Неважно сейчас! Просто повезло! Обещанная аудиенция состоится! Травить не будут! Храни, Господь, политику и интригу, и неисповедимые пути их. Аминь.

Папа понимал – кинжал, что скрывается в складках рясы у этого, большого, достигнет его горла раньше, чем он успеет дать понять секретарю, что увидел подмену. Франкам он нужен. Они могут помочь! Скандинавы в его личные покои не допускаются. Значит, придется выкручиваться... Как? Как-нибудь! Главное – не показать, что испугался! Что бы ни случилось – не показывай, что боишься! Этому еще отец учил. Там, в горах... Когда был маленьким... Если горшочек для еды пуст – значит, еду еще не приготовили... Сегодня горшочек пуст весь день. Или съели, или не приготовили. Значит, готовить придется самому. А того, кто съел, он потом поймает и убьет. Как кровника...

– Ваше Всесвятейш... – Шевалье начал было свою заранее продуманную речь – обращение к Папе, и застыл. Он узнал Железного Копта. Палач иерусалимского короля был фигурой слишком значительной, чтобы оруженосец сенешаля крестоносцев на Святой Земле не знал его... не слышал о нем... А слышал бывший оруженосец ныне покойного сенешаля, что королевский палач по прозванию Железный Копт был убит гашишшинами в ту же самую ночь, когда те пытались убить Сабельника. Палач здесь – зачем? В Иерусалиме поговаривали, что Железный Копт был протеже самого Де Сабри. Интересы Сабельника и Рима зачастую и во многом совпадали. Значит ли это?.. А кто второй? По виду – самый настоящий бедави! Магистра Восточного Крыла убили гашишшины... и, говорили, не обошлось без вмешательства Ватикана... События в Париже, аутодафе с осуждением тамплиеров в угоду Риму подтверждали это... Значит, этот маленький – гашишшин? Убийца и палач в приемной у понтифика в день аудиенции, назначенной посланникам Изольды! И их не впускали, пока не пришли эти двое и не вошли к Папе... значит, их ждали, прежде чем впустить франков? А значит, – они здесь из-за них. Потом легко будет списать убийство франкских послов на пришельцев с Востока... старые счеты, месть... вот, значит, что задумал Папа?..

Рука шевалье потянулась было к мечу... Святые угодники, меч ведь остался у скандинава! И тут по комнате распространился запах...

Копт тоже узнал оруженосца франкского сенешаля. Одного лишь взгляда хватило, чтобы Сейд всё понял и раздавил железными пальцами гашишшина полую деревянную горошину четок. Сонный зяхр пыльцой-облаком распространился по комнате... Египтянин и Сейд задержали дыхание... Шевалье и Папа упали бы на землю, как подкошенные, если бы их не успели подхватить – Сейд бросился к Папе, Железный Копт бережно, как ребенка, причем лишь одной рукой, поддержал падающее тело франка, вторую протянул его спутнице... Однако Шалунья Рыжая падать не собиралась. По ее широко раскрытым глазам и сжатым губам Египтянин понял – она тоже задержала дыхание... Поняла, значит.

В следующий миг Железному Копту показалось, будто на него набросилась дикая кошка... Рыжая вельшка била, царапала и даже пыталась укусить за ухо... Сейд подоспел на помощь, легко коснулся шеи рыжей ведьмы чуть ниже затылка, и вельшка почувствовала, что не может двигаться. И дышать тоже – не может. Сейд тихо сказал по-арабски:

– Ты была подругой моей жене. Если клянешься богами своего Вельша не мешать нам – я позволю тебе дышать. Иначе мой друг убьет тебя.

Рыжая не совсем поняла, о какой жене идет речь, но то, что этот бедави знает о Вельше... и знает, что она язычница, ее смутило. А смутить Шалунью Рыжую уже давно и никому не удавалось. К тому же очень хотелось дышать. И вельшка кивнула. Сейд еще раз коснулся ее шеи. Рыжая судорожно вобрала в себя воздух – во всю грудь... Странный запах уже не чувствовался – зяхр ’а было ровно столько, чтобы снотворное облако продержалось шесть ударов сердца. Сейд знал свое дело. Он все-таки был лучшим учеником Старца. Так подумал Копт, утирая кровь, заливавшую глаза из царапин на лбу. Эта Рыжая хуже каирских кошек!..

И тут Рыжая заговорила:

– Кто... кто твоя жена? Откуда ты знаешь меня? – Вельшка говорила по-арабски. Сейд удивил ее еще раз, улыбнувшись в ответ.

– Ты знала ее как монашку в лагере крестоносцев... ты там была прачкой... И тебя называли Шалуньей Рыжей... Я даже знаю песню про тебя: «Шалунья Рыжая ножкой топнет...»

Рыжая, казалось, потеряла дар речи. Рот ее лишь открывался и закрывался, отказываясь издавать звуки. Зато заговорил Египтянин:

– У нас мало времени. Ты сказал, что решишь, как нам быть дальше. Вот он, у нас в руках... Может, сразу убить его?

И тут снова в разговор встряла Рыжая, к которой вернулся дар речи:

– Значит, они не мертвы? Мой шевалье жив?

Сейд кивнул:

– Они просто спят. Но скоро проснутся. Сонный зяхр действует недолго. Мы не собирались никого убивать. Во всяком случае твоего рыцаря. – Затем, обернувшись к Египтянину, добавил: – Брат! Я не знаю, что теперь делать. Я в растерянности! Но твердо я знаю одно – мы не должны убивать!

Железный Копт недолго помолчал, лицо его посуровело, он проговорил:

– Учитель предупреждал об этом. Ты не можешь марать руки кровью... Но я могу сделать это. И сделаю!

Египтянин и Сейд говорили по-арабски. Вельшка слушала их, переводя взгляд то на одного, то на другого. И вдруг поняла!

– Вы пришли, чтобы убить Папу?

Сейд задумчиво потер лоб и ответил:

– Нет... не знаю... Я лишь хотел добраться до него... Но я не хочу ничьей смерти!

Рыжая посмотрела ему прямо в глаза. Зеленые озера, казалось, проглотили две черные оливы и проникли внутрь... до самого сердца. Вельшка вдруг спросила:

– У тебя еще есть этот порошок? Чтобы усыплять?

Сейд кивнул:

– Есть еще немного сонного зяхр ’а... Чтобы уйти!

Рыжая уверенно сказала:

– Я знаю, что делать. Усыпи тех, снаружи. Разбуди моего рыцаря. И мы поможем тебе вынести отсюда Папу. Куда – решишь сам. А дальше я всё сделаю. Верь мне!

Дверь из покоев понтифика отворилась. Раздавленная горошина четок вылетела из-за нее. Зеленая пыльца облаком охватила комнату. Скандинав и секретарь не успели упасть. Сейд и Египтянин бережно подхватили тела, уложили на ковер. Вельшка по-очереди наклонилась сначала над одним, потом над другим. По-латински шепнула что-то... И сон от зяхр ’а превратился в сон обычный. Пусть недолгий, но когда они проснутся, им будет казаться, что они просто задремали и сквозь дрему видели, как Папа и его шпионы, вместе с франками, вместе вышли из приемной. Будить же их не стали, наверное, потому, что шли по своим, секретным делам. Кто его знает, понтифика, чего ему нужно...

Усадив спящего секретаря из Мазарини за его стол, Египтянин подошел к Шевалье, принял у него из рук спящего Папу. Де Бурдейль до сих пор не понимал происходящего, просто верил тому, что говорила вельшка. А она сказала:

– Мы похищаем Папу из Латерана. Помогай, не стой, как столб!

Он и помогал! Нес понтифика, пока Сейд и Египтянин вместе с Рыжей усыпляли швейцарца и секретаря, чтобы воспользоваться тайным ходом из резиденции. Ход этот для себя и понтифика когда-то, когда только строилось это крыло помещений на деньги, полученные с Востока, придумал и сделал Ибериец. Брат! Он мог бы проложить его из папских покоев, но не хотел, чтобы в случае чего понтифик мог уйти, бросив своего секретаря. Гобелен с псалмом из Ветхого Завета, в котором Моисей просит Фараона отпустить его народ, открывал тайный путь, ведущий за пределы резиденции и выходящий в исповедальню часовни за Площадью Святого Петра. Никто, кроме Папы и Иберийца, не знал об этом ходе. Строители давно упокоились на дне Тибра, как и архитектор-грек, выписанный из Константинополя, но домой так и не вернувшийся.

Сейд вернулся. Он вернулся вместе с Египтянином, Рыжей Вельшкой и шевалье Де Бурдейлем, а еще – с бывшим патроном Иберийца, Папой Римским. Он лежал без сознания на руках Железного Копта, завернутый в содранный со стены приемного покоя гобелен, на котором было изображено изгнание фарисеев из храма. Сейд вернулся в дом своего брата.

Когда понтифик открыл глаза, он увидел зелень. Сначала ему показалось, что он тонет. Дышать было тяжело – Сейду по пути пришлось пару раз лишать его сознания давлением на точки-шакры, как учил Муаллим, потому что действие зяхр ’а проходило. Потом зрение собралось, он смог, хоть и с трудом, дышать, и Папа понял, что смотрит в ярко-зеленые глаза. Глаза были очень близко – чувствовалось даже дыхание... Это было женское дыхание! «Я – в раю!» – подумал Папа, но быстро понял, что ошибся. Глаза сместились куда-то в сторону, и он увидел франкского шевалье. И криво улыбнулся, потому что догадался: франки похитили его, наняв гашишшинов, чтобы отомстить. Папа заговорил, с трудом, хрипло, но при этом криво и довольно ухмыляясь:

– Поздно! Британцы нападут на вас и захватят вашу Францию, испанцы войдут с Юга и разграбят всё, а скандинавы разорят Север... Я – ваш кровник. Но вы не сможете мне отомстить!

– Насчет скандинавов он врет. – Вельшка говорила спокойно, уверенно, и тут Папе стало немного не по себе. Совсем немного – в нем всё еще жил тот мальчик с гор, которого научили ничего не бояться, даже смерти, потому что мужчина должен всегда быть готов к смерти от рук кровника. Как он ни пытался забыть этого мальчика – он был здесь, был внутри него и всегда помогал. Помогал быть победителем.

Та, которую в обозе крестоносцев все называли не иначе как Шалунья Рыжая и о которой даже пели песни, всё так же спокойно спросила у Сейда и Египтянина:

– Мне нужно, чтобы ему было больно. Вы поможете?

Сейд кивнул на Железного Копта. Ученик Джаллада-Джаани, который, в свою очередь, был учеником Мастера, написавшего трактат о Матери Истины – Боли, за что даже получил награду от Императора Поднебесной, впервые улыбнулся и тоже кивнул. Согласно и довольно. И приблизился к сухощавому старику, которому предстояло испытать всё его Мастерство. Мальчик-горец был очень силен. Но даже самые сильные духом – от полководцев и лидеров Наньцзиня и до гордых духом самураев далеких островов Ямато, предпочитали проглатывать язык и умирать от удушья, нежели попадать в руки Мастеров-Служителей Матери Истины – Боли. Ибо ни честь, ни воля, никакая сила духа не помогут тому, кто в опытных руках такого мастера превращается в трепещущий кусок плоти, которому оставляют лишь одну возможность – говорить. Говорить всё, что он знает, а порой и то, чего не знает, но должен бы знать...

Ученик Джаллада-Джаани приступил к работе.

Сияй, безумный бриллиант, алмаз прозрачный, якут-рубин кроваво-красный, сияй! Бриллианты старческих слез смешивались в медной чаше с рубиновой кровью, текущей из надреза под глазницей, сияя для ученика Джаллада-Джаани светом, прекраснее которого не стать даже сиянию Утренней Звезды! Потому что он любил свое искусство! Потому что мальчик-горец сопротивлялся до конца, долго, упорно, бросая вызов мастерству и заставляя превосходить самого себя! Железный Копт впервые был по-настоящему счастлив – понтифик, его главный враг, убийца всего, что было ему дорого, расплачивался с ним сопротивлением, которого он никогда ранее не встречал! И всё же он заговорил! Мальчик-горец умер на руках у этого человека, пришедшего из далекого Каира, и остался только старик. Старик был жив. И будет еще долго жить – Железный Копт знал свое дело как никто другой в этой части света, и он мастерски убил душу, живой дух, который позволял этому старому, злому человеку править и решать, судить и обрекать сотни тысяч людей на смерть или подобие жизни. Никогда больше не оживет в этом теле тот, кто не боялся смерти, боли и кровника. Теперь будет только ЭТО... Трясущийся, жалкий студень старческой плоти, обреченной еще существовать, потому что у горцев крепкое здоровье... Существовать, но не жить. Ибо жизнью предстоящее ему назвать нельзя.

Папа заговорил. Он рассказал всё, что хотели знать франки. И даже больше. Это «больше» было бы полезно знать эмиру... Саладину... Венецианцам, императору Константинополя и даже Старцу... Вельшка, казалось, была довольна. Однако, как вдруг выяснилось, не до конца. Она прямо спросила Египтянина:

– Ты сломал его совсем?

– Да. Теперь его можно и убить. Это было бы милосердно...

– Я не настолько христианка, Копт, и милосердие у меня не особо в чести. Я – язычница, которых он и его предшественники, да и те, кто придут позже, будут жечь на кострах. И ты прав – смерть для него слишком милосердное решение. Я не хочу, чтобы он умирал! Он должен еще просуществовать и чувствовать боль... за всех... К тому же Сейд ведь не хочет ничьей смерти сегодня?

Она посмотрела на бывшего гашишшина. Тот простоял всё время, пока Египтянин работал, не издав ни звука. Он испытывал ужас и восторг от того, свидетелем чего ему довелось стать. И думал о том, что есть вещи страшнее смерти. Поэтому он никак не ответил Вельшке. Ни словом, ни жестом, ни взглядом... Впрочем, бывшей прачке и не нужен был его ответ на ЭТОТ вопрос. А вот на другой...

– Он ведь не знает, что твой брат жив? – Этот вопрос она задала на арабском. Родной язык словно пробудил Сейда – он отрицательно покачал головой. Рыжая удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Тогда скажи ему на латинском, как ты умеешь, чисто, как в ихней Книге написано... скажи ему, что сейчас он увидит того, кого убил... Скажи!

Голос бывшей прачки, вельшской ведьмы в один только Бог знает каком поколении, прозвучал так, что Сейд повиновался. Старик, казалось, даже не понял сказанного – слезы продолжали течь из его глаз, хотя кровотечение Египтянин уже остановил. Старый понтифик оплакивал мальчика-горца. Впервые в своей жизни, полной интриг, побед, славных и не очень, он вдруг осознал, что потерял себя самого. Но когда вельшка ввела в комнату Иберийца и поставила перед привязанным к креслу стариком, глаза того вдруг широко распахнулись. Поток слез прекратился. Рот открылся, словно Папа кричал... Он кричал беззвучно, но лик его был страшен от той боли и ужаса, что проявились на нем. И тогда вельшка подошла к нему и начала что-то шептать на ухо. Она шептала на языке, который помнили лишь немногие друиды, прятавшиеся по лесам Вельша, Галлии да еще в горах кельтов и на Изумрудном Острове...

Сияй, мой безумный бриллиант! Мой алмаз прозрачно-светлый, сияй алым якутом-рубином, кровью всех тех, кого ты убил! Сияй, ибо в тебе обретается злой гений, навсегда заключенный в сосуд беспомощности, мертвый дух того, кем ты был и кем уже никогда не станешь... Сияй долгие годы, до конца дней своих... Сияй, чтобы свет твой терялся в грязи, которая отныне – твоя обитель! Ameno.

За окном уже светало... Начинался день Шутов.

Рим охватило безумие Марди-Гра! По Вечному Городу бесновались шуты и трубадуры, барды распевали непристойности, степенные матроны флиртовали с ненавистными еще вчера соседями, негоцианты транжирили, святоши заигрывали с мужеложцами, и всем было наплевать на вездесущих церковных шпионов, смотрящих, слушающих и запоминающих, дабы, лишь праздник закончится, всё донести своим патронам...

В Латеране также царило безумие. Пропал понтифик! Секретарь, хитрый дурак из местечка с глупым названием Мазарини, и швед-солдафон не могли дать никакого вразумительного объяснения. К полудню было решено созвать курию... Возвращения Папы, еще никогда не покидавшего СВОЙ Латеранский Собор, ибо он считал, что сам его создал, так вот, тайно, не только не хотели. К нему даже были готовы. Потому что каждый кардинал хотел стать понтификом. И фракции определились уже в полдень.

В полдень, щурясь от яркого света, к площади перед Латеранским Собором вышел старик в обтягивающем дряблые телеса трико арлекина, с крепко нахлобученным по самые уши шутовским колпаком на голове. Его высадили из паланкина четверо носильщиков – двое невысоких, похожих друг на друга, несли носилки сзади. Спереди шли – великан и другой, тоже высокий, но гораздо меньше в плечах. Оставили носилки там же и ушли, исчезли, словно растворились в гуляющей шумной толпе, всё внимание которой обратилось на старика. Кому интересны носильщики, когда появляется такой вот старый шут, который наверняка может выдать что-то особое, до чего нынешним скоморохам еще расти и расти?!

И, в самом деле, старик, перестав щуриться, вдруг возопил:

– Я – Папа Римский! Ваш понтифик! Преклоните колени, грешные нечестивцы!

Старик говорил на таком чистом латинском и так похоже изображал понтифика, что толпа засмеялась. Смеялись не зло, ободряюще, и старый шут, казалось, вдохновленный поддержкой зрителя, очень похоже изобразил Папу-Во-Гневе!

– Я ПРОКЛИНАЮ ВАС! – кричал старик, а толпа смеялась, довольная тем, как этот скоморох изображает Папу. И, взаправду ведь, похоже, синьоры, не правда ли?..

«Отец, я не вернусь. Но к тебе возвращается тот, кто должен быть рядом с тобой. Мой старший брат. Он едет к тебе с женой, принявшей учение Расуль-Аллаха, да славится имя Его... Пусть она и мой брат воспитывают моего сына, как своего. Как и ты... И пусть сын мой, когда он родится, будет обрезан согласно Сунне Пророка, однако принимать крещение или нет, пусть решит сам, по исполнении ему четырнадцати лет. Мой старший брат обладает знаниями о том, что готовит Рим. Это поможет Альгамбре, и вы выстоите... или хотя бы выживете... Это важнее всего, отец, ибо нет ничего важнее Жизни... Но мой джихад еще не окончен. Пророк, Мир Ему, сказал, что джихад следует начинать с самого себя. Я – христианин, последователь учения Пророка Исы, Мир Ему, и для меня Бог есть Любовь, воплощенная в Нем. Но, найдя любовь в твоем доме, я не нашел ее в себе, исполнив то, что был должен. Этот мир полон смерти, и я хочу уйти от него, но не думай, прошу тебя, что я собираюсь лишить себя жизни. Грех самоубийства для меня еще более страшен, нежели грех смертоубийства. Я буду жить вдали от мира... там, где был рожден... Нет Церкви, которой я доверил бы постричь меня в монахи, но свое служение Богу я начну с попытки познать себя... с попытки осознать всё, что с нами происходило за все эти годы. Потому что я чувствую страшное будущее – эхли-Китаб будут сражаться между собой, проливать кровь друг друга, и всё это – потому что мы были варварами сейчас... наши потомки будут расплачиваться за наши грехи и ошибки столетиями, и я не знаю, как это остановить... Возможно, для этого нужно лишь Слово... И нужен тот, кто однажды скажет «Л’а» – «Нет»! Я же сейчас говорю нет самому себе, своему желанию вернуться и забыть... Я должен всё вспомнить... и попытаться сделать так, чтобы помнили и другие. Прости меня, отец! И прощай! Я люблю тебя!»

«Любезная моя матушка! Мы благополучно выполнили миссию, возложенную на нас нашим Магистром! Каменщикам предстоит сложный труд, ибо нас ждут войны. Однако уже сейчас мы предупреждены, а значит, вооружены против всего, что может разрушить Храм, коий мы намерены возводить на нашей земле. Передаем это письмо нарочным, ибо путешествие наше весьма опасно. Следуем мы не прямо домой, но, согласно целесообразности нашей задачи, идем в Иберию, дабы оказать помощь эмиру. Чем дольше испанцы отвлекаются на свои внутренние неурядицы, тем позже они нападут на нас. Скандинавов нынче опасаться не след – они не получат ожидаемого приказа из Рима. Но готовьтесь к войне с британцами! Воистину, лишь помощь Господа и Девы помогут нам, ибо соседи наши сильны и вооружены поддержкой Церкви!

Также спешу уведомить Вас, любезная матушка, что сын Ваш отныне связал свою судьбу с галантнейшей из известных мне дам, уже сейчас, согласно обещанию королевы-матери, обладающей статусом Первой Придворной Дамы при Его Величестве короле! Причем венчание наше состоялось в Латеранском Соборе, в Вечном Граде, и венчал нас не какой-нибудь священник из простых, но сам кардинал, член курии, некий выходец из Мазарини, который мечтает попасть ко двору нашего возлюбленного короля Валуа, чему, однако, я надеюсь, Вы сможете воспрепятствовать, ибо святоша из него – как из меня Папа Римский! За сим и остаюсь, Ваш преданный сын, Каменщик из Брантома».

«Уважаемый мой Учитель, отец мастерства и знаний! Как и требовал ты, пишу тебе об успешном исполнении твоего задания. Следую к эмиру, поскольку должен сопроводить старшего брата Сейда и его супругу домой. Сейд оставил нас еще в Риме, перебрался на Капри, откуда думает при содействии пиратов переправиться в Палестину. Думаю, он идет к своей пустыне. Что делать со своим любимым учеником и сыном, решай сам. Я же того, кто стал мне другом и братом, останавливать не буду. Доставив старшего сына эмира в Альгамбру, поспешу, как ты и требовал в своем письме, в Каир, дабы присоединиться к тебе в лагере мамлюка Бейбарса. Твой преданный ученик Темир-Джаллад...»

Дорогой читатель! Ниже приводятся материалы, собранные и предоставленные к вашему вниманию, которые, возможно, окажутся вам в той или иной мере полезными как в связи с прочтением романа, так и просто с целью расширения общей эрудиции. Если эта книга когда-либо будет выходить дополнительным тиражом (на что всякий автор должен надеяться), то обещаю эти материалы дать в более полном объеме.

За сим остаюсь, искренне ваш, автор.

Л’а! (араб.) – форма отрицания, буквально «нет!».

Хаин (араб.) – предатель.

Муаллим (араб.) – учитель.

Мекрух (араб.) – в Исламе, вещество, от потребления которого правоверному советуется воздержаться.

Мезхеб (араб.) – течения, направления в Исламе.

Имам (араб.) – религиозный лидер общины.

Джемаат (араб.) – община.

Алим (араб.) – ученый, в Исламе – богослов, толкующий суры и хадисы – события из жизнеописания Пророка.

Йорум (тюрк., араб.) – толкование.

Кур’ан и Керим (араб.) – полное название Священной Книги Мусульман, ниспосланной Всевышним.

Шар’аб (араб.) – буквально «злая вода», вино.

Эх’ли муслим (араб.) – народ муслимов, мусульмане.

Харам (араб.) – запрет.

Чам (араб.) – сосна, кедр.

Абу Сина – Авиценна.

Айна-и-джан (араб.) – буквально «зеркала души».

Кадер (араб.) – судьба.

Устад (араб.) – мастер-рассказчик.

Духан (араб.) – лавка, заведение, словом – «объект» восточного предпринимателя.

Ар’ак (араб.) – водка.

Гальян (фарс.) – кальян.

Гул (араб., фарс., тюрк.) – раб, слуга.

Бахшиш (араб.) – оплата услуг (не товаров, а именно – услуг).

Шербет (араб.) – сладкий напиток, при изготовлении которого традиционно используются цедра или лимонный сок, иногда – шафран и мед.

Чаршаф (фарс.) – покрывало.

Рух (араб.) – дух.

Э’зан (араб.) – зов на молитву.

Сехра-и-Мирвари (араб.) – Жемчужина Пустыни.

Зульфукары (араб.) – имя собственное, так назывался меч имама Али с раздвоенным клинком.

Акына (тюрк.) – сказитель, народный певец, импровизатор.

Керамет (араб.) – высший смысл от Аллаха.

Зульфукар хазрета Али (см. Зульфукары).

Ганимед (араб., тюрк.) – добыча с грабежа во время войны.

«Аль Фатиха» и «Эль Ихлас» – первая и последняя суры Кур’ан-И-Керим’а.

Айдын (араб., тюрк.) – просветленный. В современном понимании используется также в смысле «образованный», «интеллигент».

Берекет (араб.) – хлеб насущный и честный.

Зекят (араб.) – в исламской культуре и в Шариате вид налога, взимаемого с материально обеспеченных с целью поддержания неимущих.

Хафыз (араб.) – «запоминающий», знаток Кур’ан-И-Керим, знающий наизусть суры.

Адай (тюрк.) – казахский (кипчакский) род, обитавший в районе северо-восточного берега Каспия, предположительно ведет свое начало от гуннов. В наше время наиболее часто встречаются в Западном Казахстане, регионы Атырау и Мангыстау.

Эхли-Керак (араб.) – народ Керака, города на Ближнем Востоке.

Гази (араб., тюрк.) – вершитель суда по законам Шариата.

Джаду (араб., тюрк.) – колдовство.

Гяур (араб.) – неверный, не исповедующий Ислам.

Фатих (араб.) – Первый.

Мелек (араб., тюрк.) – ангел.

Шайтан (араб.) – Дьявол.

Дженнет (араб.) – рай.

Джехеннем (араб.) – ад.

Джихад (араб.) – священная война, противостояние, борьба с Неверным (понимай – Шайтаном)... или с неверными – уж какому имаму как удобно!

Федаин (араб.) – буквально – посвятивший себя, свою жизнь, чему или кому либо. Так называли особо отчаянных воинов, фанатиков, присовокупляя к данному слову имя лидера или название течения, которому себя фанатик посвящал.

Малейка (араб.) – Ангел в женском роде.

Зи’на (араб.) – грех внебрачного соития.

Зяхр (араб.) – яд.

Талибов (фарс.) – ученик.

Искендерией (араб., фарс.) – Александрия.

Аскер (тюрк., араб., фарс.) – солдат.

Саркардар (араб.) – полководец.

Эль-джабр (араб.) – алгебра.

Орудж (араб., тюрк.) – пост.

Суфра (араб.) – скатерть.

Тандыре (тюрк.) – земляная печь.

Чупра (тюрк.) – морской окунь.

Зейтун (араб., тюрк.) – маслины.

Хайдари (тюрк.) – традиционное блюдо из йогурта и зелени.

Йапрак сарма (тюрк.) – рис со специями, завернутый в молодые виноградные листья и тушеный в оливковом масле.

Кясе (араб.) – чашка.

Синя’дяфтяр (араб., фарс.) – буквально – «импровизации, идущей из груди».

Миср (араб.) – Египет.

Гурбан Байрам (араб., тюрк.) – праздник жертвоприношения, восходящий к библейской легенде о жертвоприношении Авраама, также описанном в Коране.

Шанырак (тюрк.) – шатер, палатка.

Ди’ван (араб., фарс.) – зал собраний и советов во дворцах восточных правителей.

Вазир (фарс.) – советник.

Аб-дест (араб.) – омовение, принимаемое правоверным перед молитвой.

Темир-Джаллад (тюрк., араб.) – буквально – железный палач.

Зяргяр (фарс., тюрк.) – ювелир

Здесь я буду честно говорить об исторических несоответствиях, которые присутствуют в романе, дабы не ввести читателя в заблуждение. Эти несоответствия – результат жертвы, принесенной художественному замыслу. Ибо, как говорил Дюма: «История – это гвоздь, на который я вешаю...»... Вот и я – вешаю, но не «лапшу», потому как честно здесь и покажу, где же оно у меня «вешается». Итак:

Аламут – в реальной истории всего лишь одна из крепостей государства Исмаилитов-Низаритов, возглавляемого харизматичным лидером Хасаном Ибн Саббахом. Впрочем, как и мой герой, он и в самом деле был в Каире и обучался там, но не искусству убийцы, а... проповедовать! Разницу видишь, читатель? Убивать самому, или посылать на убийство фанатиков (как это делал Хасан Ибн Саббах, вынося «фитва» – «приговоры», тем, кого считал «неверными»)... мне мой герой нравится больше исторического персонажа, своим одиозным поведением положившим начало рождению «страшной» легенды об асассинах. Хасан Ибн Саббах собрал группу учеников и последователей, завоевал в северной Персии крепость Аламут, и начал строительство своего государства. Только армию не содержал, а вот в страхе держал всех соседей, потому что воспитал группу фанатиков, обкуривавшихся гашишем, и готовых по его приказу убить кого угодно – от визиря сельджукского императора до генералов в войсках крестоносцев. Кстати, по некоторым данным, исторический прототип моего героя так же владел китайским и даже использовал методики боевых искусств при подготовке своих асассинов. Так что насколько тут автор «соврамши» – решать вам, читатель!

Рондо – музыкальная форма эта возникла в XIII веке, и в период первого и второго крестовых походов еще не существовала. Наверное... Во всяком случае, письменных свидетельств тому история не сохранила.

Король Иерусалима заболел проказой в отрочестве. И, судя по отзывам летописцев, был юношей весьма высоких моральных достоинств. Впрочем, если заражение короля проказой руками джаллада-джаани – чистый плод авторской фантазии, то по поводу властолюбия и корыстности средневековых королей... гм, тут уж не буду строить из себя «скромнягу парня», смущенно ковыряющегося пальцем в столешнице, – я и в самом деле считаю: правители, что в те времена, что ныне, особо высокой моралью не блещут. И да простят мне сие власть предержащие. А впрочем, могут и не прощать...

Лютня в руках шута в главе «Париж» с точки зрения знатоков истории музыкальной культуры также маловероятна для того периода. Это могло бы быть лет эдак через сто после второго крестового похода. Так говорят знатоки. А я вот все думаю – веками торговали через Шелковый Путь, и признают-таки, что лютня с Востока в Европу пришла к тринадцатому веку. Это потому, что с тринадцатого века сохранились картинки с изображениями лютнистов, да произведения – великолепные образчики светской музыки позднего средневековья. Так неужели раньше ну ВООБЩЕ НИКТО на лютне в Европе не играл? Маловероятно, чтобы вообще НИКТО! Тем паче, что мой Шут был в плену у иберов в Гранаде, а у них инструменты эти имелись. И все же – пусть будет несоответствие!

Потребление гашиша гашишшинами – по некоторым данным в Аламуте потреблялся не гашиш, а опиумный мак. Выглядит вполне вероятным, особенно, если учесть, что растаманы, как правило, товарищи вполне даже пацифистски настроенные, чего нельзя сказать об асассинах. Однако я решил – пусть будет гашиш. Наверное, потому что я сам – пацифист?..

«...Ars Nova», «Нового Искусства», родившегося во Франции, но уже завоевавшего сердца жителей прочих европейских государств. Играли рондель «Tempus flendi et tempus ridendi, tempus plangendi et tempus saltandi» («Время плакать и время смеяться, Время сетовать и время плясать»)...» — а вот тут автор, то есть я, внаглую торопит исторические события. До написания «Нового Искусства» – еще целых два столетия, как и до ронделей. Но скажите, дорогой читатель, вас же не смущает, как в фильмах на тему, скажем, Древнего Рима, или того паче, Древнего Египта, звучит симфонический оркестр? Нет? Иногда даже электронная музыка звучит, и ничего, никто не возмущается. Потому как – художественное произведение! А почему действия в моем романе должны протекать без музыкального фона? Уж лучше рондель с разницей в два столетия, чем рок-симфония с рычанием фуз-гитар... Во всяком случае, мне так кажется.

Голгофа, и пещеры у ней. Это сейчас у «лобного места» (примерно так переводится с иврита название этой «исторической достопримечательности Иерусалима») высота – около пяти метров относительно своего основания. Учитывая Историю Иерусалима и количество «археологических слоев»... Можно себе представить высоту Голгофы почти тысячу лет назад. Солидный такой холм, а уж относительно пустыни – так и настоящая гора. Сам же город и по сей день скрывает множество катакомб, прорытых – где ранними христианами, где иудеями... Могли они гору разрыть? Посмотрите на православный придел у Голгофы, и даже его современное состояние даст вам понять – очень даже могли. И все же – на данный момент официальная история и археология ничего не говорят о том, что Голгофа была изрыта катакомбами. А значит, и этот момент отнесем на «баланс» фантазии автора. Кстати, а если пытаться переводить название с позиции тюркиста, приблизительно получится «Лысая голова».

Орден Тамплиеров! Много что о нем известно, еще больше – неизвестного. В моем романе этот Орден выглядит таким, каким, на мой взгляд, должна была бы быть эффективная для тех времен организация, контролирующая на завоеванных в результате Первого Крестового Похода территориях не только духовную власть, но и, фактически, экономику христианских княжеств региона. Согласно официальной истории, Орден возник и был официально аккредитован Римом по результатам Первого Крестового Похода. То есть, ко времени действия моего романа Ордену должно быть чуть менее века. Однако мне кажется маловероятным, чтобы такая организация возникла на «пустом месте», или же в результате скороспелого объединения рыцарствующих духовников. Скорее всего, Тампль возник на фундаменте гораздо более древнем, и само завоевание Иерусалима не обошлось без вмешательства той организации, что была наверняка тайной, и «легализовалась» под «брендом» Ордена Тамплиеров. Считать ли это авторским домыслом, или же очередной «исторической теорией» – воля ваша, читатель! Мое же дело – честно предупредить... признаться... но не покаяться, ибо грешным себя тут не считаю, и епитимий не приемлю.

О родстве Каролингов и Капетингов в первом адлибитуме второй части романа – это возможно. Не факт, но... Допущение. И даже не совсем авторское – почти все короли Франции утверждали, что так или иначе, но приходятся родственниками Карлу Великому. Так что – не судите строго, читатель! Королям, значит, можно, так почему же писателям нельзя? Я же, в конце концов, не на свое родство с Карлом Великим претендую!

Кстати, об аббатстве Брантом, в которое превратилось поместье Бурдейль (все тот же первый адлибитум второй части). Здесь автор позволил себе вольность с тайм-лайном. Местечко Бурдейль получило статус аббатства лишь три столетия спустя от описываемых событий, прототипом же героя – юного рыцаря, оруженосца Сенешаля, мною был избран некий Брантом – автор сборника фривольно-моралистических (эдакая эклектичная смесь, однако в те времена не было литературных критиков, и писатели позволяли себе творить, не задумываясь о рамках жанров) притч «Галантные дамы». Книга же эта вообще вышла в XVII веке! Однако предок автора книги действительно был крестоносцем, причем принимал участие именно в третьем крестовом походе в составе «французского контенжана». И все же... официальную Историю я тут не соблюл. Уж извиняйте!

Итак, часть вторая, глава «Рим». Здесь тоже требуются пояснения. Впервые Папа Римский Юлий II решил привлечь наемников для личной охраны и защиты Ватикана. Первые гвардейцы прибыли в Ватикан 22 января 1506 года. Это случилось примерно через два с лишком столетия после описываемых мною событий, если можно так выразиться. А до того времени... Понтифики часто сменяли друг друга, регулярно появлялись к тому же еще и Анти-Папы... В общем, бардак царил неимоверный, на Латеранский холм, где располагалась главная резиденция Пап, устраивались штурмы, и порой случалось такое, что кардиналы наотрез отказывались быть избранными на должность главы всех католиков. Но все эти беспорядки, как правило, происходили в самом Риме, среди прихожан же авторитет Понтифика был, несомненно, высок. В наш «просвещенный» век порой сложно понять, какую важную роль играла для людей в те времена религия, и при этом насколько уязвимым мог быть человек, возглавлявший религиозный институт. Поэтому я «построил свои декорации» и «ввел свои персонажи», дабы спектакль этот был понятен каждому – от «всесильного Рима» и до «Папы», который, собственно, является образом собирательным. В нем есть и черты Папы Евгения Третьего (который был из простых крестьян-скотоводов), и от твердого в своих принципах Александра Третьего, и, конечно же, от инициаторов и организаторов третьего крестового похода – пап Григория Восьмого и Климента Третьего. Но больше всего в нем от Папы Иннокентия Третьего – я имею в виду, по активности... А впрочем – все они по-своему были «хороши», но до моего персонажа как-то «не тянут»... оно и понятно – как не может ни один певец повторить голос Кастрата Фаринелли, которого для фильма озвучивали одновременно несколько лучших оперных голосов, так и в моем персонаже – квинтэссенция самых ярких их качеств. Однако – историю переврал. Тут уж ничего не поделаешь.

Глава вторая, «Рондо в Иерусалиме». Я уже говорил о том, что лютня в те времена якобы еще не была известна европейцам? Так вот, повторюсь – официальная история утверждает, что не знали тогда европейцы лютню. А мне все еще кажется, что могли знать. Так что и в этой главе лютня – почти что отдельный персонаж.

Так же предложение Магистра Сейду уйти к францисканцам – намеренное «искажение исторической правды». Франциск Ассизский свой орден учредит только в начале тринадцатого века. Причем философия этого ордена, сама его концепция (обязательная бедность, практически – нищенское существование членов ордена, практическая и абсолютная реализация в жизни постулата о любви к ближнему, миролюбие et cetera) – все это можно назвать своего рода возрождением раннехристианских идей, в основе которого, несомненно, лежит понимание многими христианами того, насколько церковь отошла от первоначальных идей христианской религии. Понимание же это не могло возникнуть без влияния крестовых походов и всего, что с ними было связано. Поэтому Магистру в уста вкладываются именно эти слова, и пусть они на век предвосхищают «реальную историю», однако смысл к тому и сводится – убийцам должно покаяться, и понять, что нет оправдания нарушению заповеди «не убий». То бишь, в масштабах того исторического периода – убийцам надо идти во францисканцы!

И... да, наверное, надо сказать... непременно надо сказать! В «официальной истории» не сохранилось никаких данных о штурме Иерусалима крестоносцами в период, когда им правили христианские короли. Однако проходит информация о борьбе за власть между членами королевской семьи в самом Иерусалиме. Политические же разногласия между крестоносцами третьего и четвертого крестовых походов, их интриги, а порой и открытое военное противостояние и нападения на христианские же города позволяют предполагать, что подобная ситуация вполне могла иметь место. Во всяком случае, в фильме «Крестоносцы» (не польско-советском, снятом по роману Сенкевича, а в итало-германской картине, снятой в начале двухтысячных годов) имел место момент, как крестоносцы громили христианские же церкви при штурме Иерусалима.

Теперь, по поводу так называемой «тайны ордена Тамплиеров». Здесь практически прямая ссылка на «Код Да Винчи», книгу, которую мир может считать «высосанной из пальца», однако я нахожу ее весьма качественным образчиком популярной художественной литературы. Опять же – Дюма, значит, можно, а Дэну Брауну – нельзя? Даже если этот момент с «истинным Граалем» всего лишь выдумка автора «Кода Да Винчи», то следует признать – выдумка весьма удачная. И с соответствующим поклоном в адрес Дэна Брауна я этот момент у него заимствую.

В Адлибитуме «Строители и воины» я использовал термин «аутодафе». По этому поводу также следует объясниться. В общераспространённом употреблении ауто-да-фе – это также и сама процедура приведения приговора в действие, главным образом публичное сожжение осуждённых на костре. Однако на самом деле аутодафе – это всякая торжественная церемония, проводимая церковью, и появилась она также на два века позже крестовых походов на святую землю. Вот выдержка из статьи: «Считается, что ауто-да-фе появилось с началом инквизиции (XIII века), распространение получило с конца XV века, приобретя характер массового театрализованного ритуального действа. Однако Анна Комнина подробно описывает в «Алексиаде» сожжение на костре богомила Василия в 1025 году, говоря про императора, что тот принял решение «новое, необычное по своему характеру, неслыханное по своей смелости». Собственно, аутодафе есть всякое торжество, устраиваемое инквизицией по поводу объявления приговора (соответствующее название во Франции «sermo generalis» – общая проповедь). Практика аутодафе установилась в Испании вместе с усилением там инквизиции в конце XV века, первое аутодафе (сожжение) шести человек проведено в Севилье в 1481 г. Механизм провозглашения ауто-да-фе нередко служил для обогащения королевской казны». Вот это последнее, по поводу обогащения королевской казны, и подталкивает меня использовать этот термин в своем романе.

Адлибитум этот вообще богат на «исторические нарушения» – вот и франк-масоны у меня появились на целых пять столетий раньше положенного им «официальной» историей, причем я здесь бесстыдно спекулирую на названии. Они у меня не «вольные каменщики» (от фр. Franc-maçonnerie, англ. Freemasonry), а «франкские». То бишь «французские». Это потому, что сюжетная линия, художественная задача... А впрочем, и чего я тут оправдываюсь?! Читатель, главное – чтобы вам понравилось! Так что про письма Папы в моем романе, якобы ставшие поводом к началу столетней войны, которая в реальной истории вообще должна случится только через два с лишним века, и говорить не буду... Ан нет, таки сказал. Ну, значит, так оно к слову пришлось!

Теперь, о термине «мафиа» в последней главе. Вот выдержки из работ историков:

«Основные версии происхождения мафии

Согласно специалистам, которые придерживаются одной из версий, мафия начинает свое существование еще в средневековье, когда в XIII столетии народ Сицилии восстал против французских завоевателей. В 1282 году родился лозунг «Смерть Франции, вздохни Италия» («Morete Alla Francia, Italia Anela»). Как видим, его начальные буквы составляют слово мафия (MAFIA). Долгое время мафия существовала как объединение людей, связанных кровными узами. Она не была городским явлением, а её задачи отличались от нынешних. Постепенно мафия распространилась в крупных городах.

Другие исследователи предполагают, что мафия возникла еще до IX, когда Сицилию завоевали арабы. Арабское слово maf(f)ja означает «место спасения» (Arlacchi). Народ Сицилии был угнетен арабскими захватчиками, но некоторые сицилийцы спрятались в горах. Там они основали тайное общество, которое пропагандировало идеи национальных ценностей. Родовитые сицилийские семьи поддерживали это сообщество. В XI веке Сицилию захватили викинги, которые стали преуспевающим сословием, а сицилийцев превратили в рабов. Беглые рабы-сицилийцы прятались в опорных пунктах – мафиях, установленных среди холмов. В XV веке на острове появились новые захватчики – на этот раз испанцы. Сицилийский народ вновь был вынужден искать защиту в укрепленных мафиях».

Так что мафия в моем романе вроде бы как выглядит историческим нарушением, однако же имеет право там быть!

Да и вот тут у меня: «– Wea peasti stunnea nea raeturn! – вдруг сказала на непонятном языке Вельшка» – это я сам пытался написать фразу «We past the point of no return!» на мертвом языке «йола», на котором говорили в Вельше в описываемый период. Уж не знаю, как получилось – нынче на йола никто не говорит, так что и спросить-то не у кого. Вот и пришлось по словарику...